«Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина»

Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина (fb2) - Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина (Религиозные мыслители) 838K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стрэтфорд Колдекот

Стрэтфорд Колдекот Тайное Пламя Духовные взгляды Толкина

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОЯЗЫЧНОМУ ИЗДАНИЮ

Мне несказанно приятно посвятить это новое издание моей книги бессчетным русским поклонникам эпопеи «Властелин Колец». Переводчик работал с самым последним вариантом текста и задавал мне так много вдумчивых вопросов, что я уверен, лучшего варианта книги в продаже просто не сыщешь! Книга посвящена духовности Толкина: под духовностью я подразумеваю его религиозное восприятие и опыт, его убеждения в том, что касается жизни, смерти и высшей истины. Толкин, как станет видно из дальнейшего, был ревностным христианином — римским католиком. Но написанное им произведение нравится как читателям–христианам, так и язычникам, равно как и тем, кто никакую веру не исповедует, а просто любит хорошую приключенческую фэнтези. В результате аудитория Толкина оказалась необыкновенно широка. А ведь всякий раз, когда множеству читателей полюбился один и тот же автор, их тянет собраться вместе в кругу единомышленников и обсудить столь вдохновляющие их книги. Благодаря «Властелину Колец» то и дело возникают общества и клубы, созываются научные конференции и выходят в свет журналы, посвященные творчеству Толкина. Критические работы вроде этой пишутся для того, чтобы помочь другим лучше понять автора и истоки его произведений.

Но что такое заключено в трудах Толкина, отчего его книги становятся объектами едва ли не культового почитания? Когда Вигго Мортенсена, актера, сыгравшего Арагорна в трилогии Питера Джексона, спросили, отчего эпопея «Властелин Колец» столь популярна, он прозорливо ответил: «Потому что история эта — правдива». Иными словами, это не просто фэнтези: она содержит в себе некую правду, для людей жизненно–важную. Вот почему я и написал свою книгу — я пытался выявить, хотя бы отчасти, ту «правду», что заключена в произведении Толкина. Речь идет не об исторической правде, при том что автор описал историю Средиземья необыкновенно убедительно. И даже не о философской истине, и не об истинном происхождении и истинных значениях слов нашего языка (а именно этим Толкин профессионально занимался в Оксфорде). Нет, в романе заключена истина куда более глубокая и тонкая. Истина о людском поведении, о нравственной жизни и ее добродетелях — храбрости, цельности и честности и о постоянных битвах в ее защиту. А на еще более глубоком уровне — о подлинной сущности и ценности красоты.

Красота существует во многих видах, и все они описаны у Толкина: это и безыскусная красота домашнего очага и славного угощения, и могучая природная красота дерева и леса, и пугающее величие гор, и прелесть журчащего ручейка, и грозное зрелище непрерывно меняющегося моря, и мерцание звезд в далекой вышине. Все они важны в глазах автора, равно как и в наших, но особое место Толкин отводит высокому и далекому — пронзительной красоте звезд и плачу чаек над морем, соотнося их с эльфами и с эльфийским наследием в человеческой природе. Они напоминают автору о тайне, лежащей за пределами красот этого мира, и пробуждают в человеческом сердце тоску, что в Средиземье утоления не обретет. Мы знаем, что вся земная красота обречена на гибель, так что в счастье нашем (хотя мы о том порой и забываем, более того — должны забывать то и дело, как хоббиты — в бане или с кружкой пива в компании друзей) ощущается привкус печали, острая тоска, и тоска эта дорога нам, отречься от нее невозможно. Мы чувствуем: глубоко в нас и в заоблачной вышине есть нечто еще не познанное — некий образ, некое слово, нечто неуловимое. Это «нечто» — то, что Толкин стремился выразить и что его друг К. С. Льюис назвал Радостью, — разлито в книге «Властелин Колец» как особая атмосфера, как леденящая свежесть горного ручья, вот почему столь многие из нас любят перечитывать книгу снова и снова. Это все равно что глоток свежего воздуха.

Но «истинность» книги «Властелин Колец» проявляется не только в этом, и не только так освещает она отдельные стороны реального мира. Толкин утверждал, что терпеть не может аллегорию, и всегда отрицал, что Войну Кольца следует интерпретировать как описание либо Второй мировой войны, либо Первой. И тем не менее Толкин соглашался с тем, что его история может быть «приложима» и к ним, и ко многим другим войнам и ситуациям. В своей книге я рассматриваю Кольцо как символ греха, гордыни, машины и власти. Толкин и его сын Кристофер, оба, сражались в войне против диктатора, психология которого отчасти схожа с Сарумановой, а последние мгновения наводят на мысль о смерти Денетора. Из книги Толкина можно извлечь немало уроков касательно внутренней искаженности тех, кто пытается подчинить себе чужую волю, пусть даже поначалу во имя целей, что представляются им вполне благородными. После прочтения эпопеи определенные виды зла во внешнем мире распознаются куда проще. А ежели вспомнить фашистские концлагеря, советский ГУЛАГ и окопы на Сомме, то приходишь к мысли, что, изображая зло, Толкин не слишком–то и преувеличивал.

Но в эпопее Толкина представлено и нравственное добро — оно–то и одерживает верх. Ибо при том, что история человечества — это не что иное, как «продолжительное поражение» и в каждом якобы золотом веке содержатся семена его собственной гибели, история также — это продолжительная победа для тех, кто готов следовать свету, куда бы свет ни вел. Ибо, даже если ведет он во тьму, день наступит вновь. Герои Толкина, будь то в час победы или поражения, говорят нам о надежде (эстель) — надежде, уничтожить которую зло бессильно, ибо зажжена она от Тайного Пламени.

Стрэтфорд Колдекот

10 апреля, 2007

БЛАГОДАРНОСТИ

Отдельной благодарности заслуживает моя семья, включая Леони, мою эльфийскую жену, и наших дочерей Терезу, Софи и Роуз—Мари. Я также глубоко признателен Кэрол и Филу Залески, Роберту Марри SJ[1], Бену Кобусу и Дэвиду Кристоферу Шиндлеру за ценные комментарии к разделам книги. Отец Иан Бойд, CSB[2], опубликовал несколько моих статей о Толкине в журнале The Chesterton Review и великодушно разрешил мне частично использовать здесь этот материал. Одна из пресловутых статей представляет собою текст доклада, прочитанного мною в Бате под эгидой католического капеллана по высшему образованию отца Уильяма Маклохлина OSM[3]; она же, под названием «Хоббитский героизм», вошла в сборник «Незримое присутствие: католическая образность Дж. Р. Р. Толкина» (Hidden Presence: The Catholic Imagination of J. R. R. Tolkien, Chesterton Press, 2003). Для данной книги я радикально переработал как ее, так и содержание прочих статей, опубликованных в журнале Touchstone и в «Сент—Остин ревью». Я благодарю издательство HarperCollins Publishers за разрешение цитировать охраняемые авторским правом отрывки из книг, перечисленных в библиографии, а также и Tolkien Estate, ввиду которого мне волей–неволей пришлось свести цитаты к минимуму. И наконец, мне бы хотелось сказать спасибо Хелен Портер и прочим работникам DLT за внимание и терпение и моему издателю Брендану Уолшу за его поддержку, когда первоначальный срок сдачи книги настал — и истек.

Служителям Тайного Пламени посвящается

Введение

Роман «Властелин Колец» (вместе с его «предысторией», «Хоббитом») считается самой читаемой книгой XX века после Библии. Эпическая фэнтези о походе во имя уничтожения пагубного Кольца Власти находит отклик у людей самых разных возрастов и вероисповеданий, от христиан до неоязычников. Ее автор, скромный оксфордский преподаватель, был глубоко верующим католиком, однако читатели в большинстве своем об этом даже не подозревают. Между тем без понимания религиозных воззрений Дж. Р. Р. Толкина и их влияния на прославившую автора книгу невозможно оценить по достоинству это великое произведение.

После Второй мировой войны — или, во всяком случае, с 1960–х — среди наших интеллектуалов стало модным выставлять напоказ (отчасти и преувеличивая) «простые человеческие слабости» великих мира сего — аристократов, политиков, художников, путешественников, ученых. И все же тоска по истинному героизму жива по сей день. «Властелин Колец» — героическая сага грандиозного размаха, подсказанная древней традицией рыцарских романов и легенд. Вот как пишет о ней К. С. Льюис:

Книга эта — гром среди ясного неба, она ни на что не похожа и совершенно неожиданна в наш век. Примерно такое впечатление произвели в свое время «Песни Невинности». Сказав, что в пору патологической неромантичности возродился героический эпос — блистательный, велеречивый, дерзкий, — мы не скажем ничего… Книга возвещает не возвращение, но наступление или переворот, она захватывает новые земли. Ничего подобного мир не видел[4].

«Властелин Колец» — это шаг вперед хотя бы потому, что в нем есть не только героика и не просто романтика. Да, книга насквозь пропитана ностальгией, но она вполне современна. Том Шиппи сравнивает ее с романами Голдинга, Оруэлла и Т. X. Уайта; все они прибегали к фэнтези для борьбы с теми видами зла, которые проявились в великих войнах XX века. Сочинения их были «современны», поскольку в полной мере вобрали этот опыт. Во Франции, в России, в немецких концлагерях, в бомбежках Дрездена, в ядерных пожарах Хиросимы и Нагасаки погибли миллионы людей. К смерти Толкина в 1973 году миазмы нравственного распада отравили души англичан: разочарования и компромиссы мало–помалу делали свое черное дело.

Эта книга славит — и оплакивает — мир и обычай, которые, по–видимому, исчезают в большой войне или в череде войн. Люди сражались ради благой цели и против врага, которому ни в коем случае нельзя позволить победить; однако истинная опасность — не в том, что свободный мир может потерпеть поражение, а в том, что нас исказит, испортит, ожесточит сам конфликт и особенно — средства, использованные во имя победы. Толкин всегда отрицал, что Мордор — аллегория нацистской Германии или советской России, но отлично понимал, что он соотносится с концлагерями и гулагами, с фашизмом и коммунизмом, равно как и с другими, более тонкими и неуловимыми проявлениями того же самого духа.

Дело отчасти в том, что союзники, воюющие с Сауроном, преодолели искушение, не использовали Кольцо против его создателя, и Война Кольца, вероятно, стала прелюдией к новому Золотому Веку в Средиземье, предвосхищая цивилизацию любви, справедливости и мира. Но в этой войне, напоминают нам первые кадры фильма, сгинуло немало прекрасного — сгинуло, и ныне забыто. В великих войнах нашего времени мы совершаем одну и ту же ошибку — принимаем ложные постулаты «цель оправдывает средства» и «если что–то можно сделать, значит, сделать надо» (L 186[5]). Толкин писал сыну в 1944 году, антифашистская коалиция пыталась победить Саурона с помощью Кольца. Что ж, расплодятся новые Сауроны, а люди и эльфы превратятся в орков — «Не то чтобы в реальной жизни все это настолько очевидно, как в придуманной истории; да и с самого начала на нашей стороне орков было немало» (L 66).

ЧУДОВИЩА И КРИТИКИ

Роман «Властелин Колец» увидел свет в 1950 году, когда еще не поняли как следует, не оценили в полной мере, что Толкин воспользовался жанром фэнтези, чтобы рассмотреть серьезные этические и духовные проблемы. Раньше, в 1936 году, подзаголовок его фундаментальной работы о «Беовульфе», «Чудовища и критики», полушутя, полусерьезно намекал на то, что литературоведы, критикующие любимую им древнеанглийскую поэму, выступают против героя и, возможно, сродни чудовищам. Когда «Властелин Колец» вышел наконец из печати, Толкин знал, чего ему ждать. И впрямь, многие критики по обе стороны океана нещадно высмеяли книгу. Печально известный Эдмунд Уилсон назвал ее «инфантильной чушью».

Роман часто упрекают в том, что «добро» и «зло» в нем слишком четко обрисованы и сюжет по–детски упрощен. Как мы видели, Толкин прекрасно понимал всю сложность и противоречивость реальной жизни, и все же считал свою сагу «реалистической», мало того — вернее отражающей «внутреннюю жизнь», чем большинство «взрослых» романов, которые служат образцом (L 71).

Он черпал вдохновение из куда более древней традиции, нежели современный роман со свойственным ему материализмом. Он воскрешал искусство мифологического, или мифопического, мышления, древнего, как само человечество, и неразрывно переплетенного с нашим религиозным чувством. Книга обращена к универсальным константам человеческой природы — отраженным по всему миру в мифологии и фольклоре. Мифологическое мышление не предусматривает «бегства от реальности»: оно скорее усиливает реальность, как справедливо заметил еще один автор фэнтези Алан Гарнер. Именно этим отчасти объясняются и широкая популярность романа, и его презрительное неприятие теми, чей разум заблокирован и не желает использовать воображение таким образом.

Словом, «Властелин Колец» воспринимается как увлекательное повествование, воскрешающее почти вымерший жанр. Но хорош он не только этим; перед нами — и пространное размышление о том, что такое быть англичанином, и образный отклик на современную войну, и трогательная иллюстрация тесной взаимосвязи между любовью и героизмом. Мы увидим впоследствии, что роман прочитывается и как исследование самих истоков человеческого сознания и языка; а самое удивительное в том, что его, пожалуй, можно рассматривать как сознательный эксперимент с «путешествием во времени», причем ограничения индивидуальной памяти и опыта преодолеваются посредством снов и «лингвистических призраков».

Когда первый том «Властелина Колец» увидел свет, Толкин не без трепета писал: «Я выставил свое сердце под выстрелы». Темы его книг — ключи к тому, что для него было особенно важно — к смерти и бессмертию, тоске по райскому блаженству, творению и творчеству, добродетели и греху, справедливому управлению природой и духовными опасностями, проистекающими от обладания технической властью. Ломая голову над этими проблемами, он создал целый корпус трудов, исполненных глубокой мудрости — Мудрость эта, в которой так отчаянно нуждается наша цивилизация, большей частью почерпнута в католической традиции, именно в ней автор был воспитан. Нет, Толкин писал не богословские трактаты — не таковы даже письма и комментарии, где он ближе всего подошел к объяснению своего творческого замысла. Но поскольку он верил в истинность определенных догматов, они были для него чем–то вроде факелов или хрустальных светильников, струящих свет во тьме. Именно это и было главным для самого Толкина в его книгах — изливаемый ими свет и то, что при этом свете открывается взгляду, а вовсе не изготовление светильников как таковых: в смирении своем эту работу он предоставлял профессионалам. Его духовность — это простая, скромная «духовность повседневности», какую мы встречаем у таких католиков, как Жан—Пьер де Коссад или Тереза из Лизье. Хоббиты воплощают смирение и обыденность, которые и легли в основу толкиновских книг.

Читателю совсем не обязательно быть католиком, но космологический фон воображаемого мира Толкина, равно как и создания, и события, его заполняющие, и нравственные законы, им управляющие, неизбежно сочетаются с представлениями автора о реальности. Мало того, они служат ориентирами в христианском мировоззрении. Любовь, доблесть, правда, милосердие, доброта, честность и другие нравственные качества воплощены в истории благодаря таким персонажам, как Арагорн и Фродо. Оказавшись лицом к лицу с этими образцами нравственной жизни, чуткий читатель очищается сам (это ли не подтверждает силу и жизненность христианской традиции?), но мы не чувствуем жестких рамок идеологической системы, она не давит на нас. Многие снова и снова возвращаются к книге, чтобы отдохнуть душой, а может статься, даже ради исцеления, что наверняка испытал автор, когда ее писал.

Я рассматриваю видение Толкина, опираясь не только на «Историю Средиземья», но и на черновики, изданные его сыном Кристофером, на опубликованные «Письма», малую прозу, эссе и стихи, равно как и на лучшие труды и биографии, опубликованные за последние годы. Название моей книги вряд ли нужно объяснять тому, кто прочел роман «Властелин Колец» или хотя бы видел фильм Питера Джексона. Маг Гандальв, столкнувшись в Мории с балрогом, называет себя «слугой Тайного Пламени» и впоследствии оказывается хранителем эльфийского Великого Кольца Огня, Нарья. Однако пламя, которому служит Гандальв, заключено не только в кольце. Это — куда более значимая и сложная тема легенд. Тайное пламя пылает в сердце не только самого романа, но и неохватного гобелена историй, иногда называемых «легендариумом» или Сильмариллионом (это слово я буду писать курсивом, когда речь пойдет об одноименной книге). Отправимся же на поиски Тайного Пламени. Враг тоже искал его, но не нашел, «ибо оно принадлежит Илуватару».

Глава 1. Древо сказок

Толкин — тот же путешественник. Истории, в которые он вкладывал столько времени и сил, — это своего рода путевые заметки, посвященные его странствиям в поисках более древнего или «внутреннего» мира. На протяжении многих лет он вносил редактуру за редактурой, слой за слоем, работал ночами, заполняя историческое полотно, сплетая тему за темой, пока легендарий не уподобился раскидистому «древу сказок» под стать древним суковатым дубам, столь милым его сердцу.

Теперь, когда, благодаря трудам его сына Кристофера над двенадцатитомной «Историей Средиземья», мы обрели доступ к внушительному корпусу неоконченных и переработанных текстов и сопутствующих материалов, мы воочию убеждаемся, сколько времени и труда вложено в эти сочинения. Современники и коллеги, представляй они себе авторский замысел в полном объеме, просто за головы схватились бы. Что заставляло Толкина засиживаться до полуночи? Не столько одержимое желание рассказать историю, сколько убежденность, что «легенды и мифы в значительной степени сотканы из «истины» и, несомненно, представляют отдельные ее аспекты, которые воспринять можно только в такой форме» (L 131). Он знал, что пишет художественную прозу, но при этом чувствовал, что рассказывает правду о мире, явленном ему. Эту правду он открывал для себя в процессе писания — и через него. По собственному утверждению, ему неизменно казалось, что он не «выдумывает», а записывает нечто, уже где–то, там, «существующее» (L 131). Это ощущение легло в основу художественного приема «Алой Книги Западного предела», на которой якобы основан роман «Властелин Колец». В письме к Кристоферу Толкин признается, что книга пишется словно сама собою, а зачастую отходит весьма далеко от предварительных набросков, словно истина пробивается к жизни через автора (L 91). В определенном смысле он и впрямь верил в то, что писал. («Существуют вторичные планы, или уровни», — отмечает он в «Записках Клуба мнений»).

Местом действия служит не какая–нибудь отдаленная галактика или иной мир, но наш мир, отодвинутый в глубокое прошлое. В черновике письма от 1971 года к некоей почитательнице (L 328) Толкин говорит о том, что пишет с придирчивым вниманием к подробностям — так, чтобы создать «картину», помещенную словно на беспредельном фоне «в окружении смутно проступающих бескрайних далей времени и пространства». Каждый отдельный элемент истории должен как бы принадлежать более обширному и более древнему корпусу литературы, дабы вызвать резонанс символов, без которого чары не сработают. Необходимо ощущение обширных горизонтов позади и вокруг каждой истории, как в скандинавских или кельтских легендах, каждая из которых дошла до нас как часть своего собственного необъятного «мифического пространства».

Особенно интересно продолжение того же письма. Так и кажется, что Толкин, даже умея до определенной степени проанализировать, что он делает и почему и как он достигает того или иного художественного эффекта, в то же время до крайности озадачен собственным даром. Он чувствовал, что здесь действуют какие–то загадочные силы. Вот что он пишет:

Оглядываясь назад, на совершенно непредсказуемые события, последовавшие за публикацией… я чувствую, как если бы неуклонно темнеющее над нашим нынешним миром небо внезапно пронзил луч, тучи расступились и на землю вновь хлынул почти позабытый солнечный свет. Как если бы воистину рога Надежды запели вновь, — вот так Пиппин внезапно услышал их тогда, когда судьбы Запада висели на волоске. Но как? и почему? (L 328)

Ощущение тайны усиливается благодаря встрече в реальной жизни с двойником Гандальва. Именно так Толкин воспринял гостя, приехавшего, чтобы обсудить старинные полотна, словно бы нарочно задуманные как иллюстрации к «Властелину Колец», причем сам Толкин в жизни этих картин не видел. Гость, выдержав паузу, заметил: «Вы ведь, конечно, не считаете, что написали всю эту книгу сами?» А Толкин, между тем, продолжает:

Гандальв чистой воды! Я был слишком хорошо знаком с Г., чтобы неосторожно подставиться под удар или спросить, что он имеет в виду. Кажется, я ответил: «Нет, теперь я так не считаю». И с тех пор был уже не в состоянии думать иначе. Пугающий вывод для старика–филолога касательно его персональной забавы! Зато от такого вывода не заважничает тот, кто сознает несовершенства «избранных орудий» и, как порою представляется, их прискорбную непригодность для назначенной цели.

«Избранное орудие»? Мне бы не хотелось делать из мухи слона, но письмо не оставляет места сомнениям. Толкин, по–видимому, чувствовал, что на него возложена миссия — затрубить в рог надежды в темнеющем мире; и те тысячи читателей, которые снова и снова обращаются к книге и к фильму, дабы отдохнуть душой, с ним согласились бы. Эта история рассказывает нам все то, что мы должны знать. Воспринять ее за один раз невозможно; до нее надо дорасти. Предания повествуют о том, как создан мир и как созданы мы. Они подобны снам и грезам, общим для целой культуры. Это благотворные сны, они восстанавливают душевное равновесие, направляя нашу энергию и наши мысли к истине; они сродни оазису в пустыне. Читая их, мы, в сущности, медитируем. Почему? На этот вопрос я и хочу ответить.

КАМИННЫЙ ЗАЛ

Дж. Р. Р. Толкин родился в Южной Африке, в городе Блумфонтейн, в 1892 году и прожил там до трех лет. Опасаясь за здоровье сыновей, Мейбл Толкин отвезла и Джона Руэла, и его брата Хилари обратно в Англию и поселилась с детьми в прелестном уголке сельского Уорикшира. Отец, Артур Толкин, должен был приехать к ним попозже, но внезапно умер.

Когда в 1900 году Мейбл перешла в католичество, она оказалась отрезана от своей родни, среди которой были приверженцы англиканской церкви, унитарии и баптисты, и впала в нищету. Ей пришлось переехать из сельской местности в город. Там ее взял под крыло отец Фрэнсис Морган СО[6], один из священников Бирмингемского Оратория св. Филиппа Нери (религиозная община, английское отделение которой основал Джон Генри Ньюмен[7] пятьюдесятью годами раньше). Именно отец Морган стал духовным наставником семьи и всячески опекал ее.

Толкину было только двенадцать, когда мать умерла от диабета, изнуренная (как он писал впоследствии) нищетой, прямым следствием ее обращения в католичество, и отец Фрэнсис Морган стал официальным опекуном мальчика. Так и вышло, что Толкин вырос и повзрослел под покровительством и под руководством образцового католического священника. Всю свою жизнь Толкин старался ежедневно ходить к мессе, обретая в ней неиссякаемый источник силы и благодати.

После этого историю его жизни можно разделить на три рубрики. Рубрика первая — «Романтическая любовь». В шестнадцать лет Толкин влюбился в девятнадцатилетнюю Эдит Брэтт, но опекун не позволял ему сделать предложение до тех пор, пока, через пять лет, Толкин не достигнет совершеннолетия. К тому времени Эдит согласилась перейти в католичество, и молодые люди обвенчались в Уорике, а вскоре после того Толкин отбыл с полком ланкаширских стрелков сражаться с немцами. Лишь по его возвращении любящим супругам удается наконец зажить счастливо. На протяжении всей жизни Толкин видел в Эдит юную красавицу, танцующую среди болиголовов на лесной поляне близ Руса в Йоркшире, неподалеку от военного лагеря, где Толкин отбывал службу в 1917 году. Зерно упало на благодатную почву — эпизод из жизни автора стал прообразом встречи Берена и эльфийской принцессы Лутиэн, отразился в истории Арагорна и Арвен. История эта приводится полностью лишь в Приложениях к «Властелину Колец», но Толкин считал ее ключом к книге.

Рубрика вторая — «Война». Самые ранние варианты записанной мифологии датируются начиная с 1914 года, в этом году Британия вступила в Первую мировую войну, хотя самому Толкину в 1915 году позволили закончить курс в Оксфорде. Уцелел он на фронте «по счастливой случайности» — заболел «окопной лихорадкой» и с позиций на Сомме был отправлен в госпиталь. Выздоравливая, он пишет первый законченный фрагмент Сильмариллиона, «Падение Гондолина». За какие–то года два погибло большинство его друзей; сам Толкин был потрясен героизмом простого английского солдата. Этому героизму суждено было войти в книгу «Властелин Колец», воплотившись в хоббитах и особенно в Сэме Гэмджи. Роман, опубликованный в 1954–1955 гг., воздает должное стойкости самых что ни на есть обыкновенных честных парней, погибших в Великой войне за свою страну: а написан он был по большей части во время Второй мировой войны, перед лицом нового, дьявольского зла, которое обрушил на мир Адольф Гитлер.

Рубрика третья — «Оксфорд». В 1925 году Толкин был избран профессором англосаксонского языка и создал читательский клуб Kolbitar («Углегрызы»), посвятивший себя исландским сагам. Клуб этот в 1930 году слился с «инклингами», или, если угодно, передал им эстафету. Влияние реального братства на творчество Толкина невозможно переоценить: без одобрения и поддержки «инклингов» он вряд ли стал бы продолжать работу. Очень большую роль сыграла дружба с К. С. Льюисом, который обратился в христианство отчасти благодаря Толкину, равно как и общение с Джорджем Сэйером, укрепившим Толкина в намерении найти издателя.

За истекшие годы про «инклингов» писали немало — по мере того, как слава Льюиса и Толкина распространялась по миру. Не последнюю роль сыграло весомое исследование Хэмфри Карпентера, биографа Толкина. Суммировать здесь все эти публикации я даже пытаться не буду. Информацию по «инклингам» отыскать несложно, как и о жизни Толкина. Толкин немало способствовал обращению Льюиса в христианство, хотя тот, возможно, так и не преодолел до конца «ольстерских», протестантских, предрассудков. Остальные члены клуба были очень разными, от Чарльза Уильямса, принадлежавшего к высокой церкви, с его мистическими и порою неортодоксальными представлениями о любви и магии, до антропософа Оуэна Барфилда, занимавшегося языками и эволюцией сознания. Всякий, кто жил в Оксфорде и посещал пабы, где частенько собирались «инклинги», без труда вообразит себе кружки пива в клубах табачного дыма, громкие разглагольствования (это, конечно, Льюис!), обрывки фраз на древних языках; нараспев зачитываются фрагменты историй и новые стихи, собеседники то и дело перебивают друг друга, критические замечания тонут в общем хохоте.

Перечитывая описание «Каминного зала» Эльронда в Ривенделле, я порою вспоминаю «инклингов». Вот где они бы почувствовали себя как дома! Зал — непременная составляющая сочинений Толкина: впервые он возник как Комната Пылающего Очага в рассказе «Домик Утраченной Игры», написанном в 1916–1917 гг. Здесь, в Домике «хранят и повторяют древние предания и древние песни и звучит эльфийская музыка».

Идеализировать «инклингов» проще простого, но жизнь порою куда как банальна с ее разочарованиями и человеческими слабостями. Одни члены клуба куда–то девались, им на смену приходили новые, и в конце концов даже Толкин и Льюис несколько отдалились друг от друга — отчасти из–за женитьбы Льюиса на разведенной женщине, против чего ревностный католик Толкин резко возражал. Возможно, как предполагают некоторые, Толкин слегка ревновал к успеху льюисовских сказок о Нарнии (сам он считал их слишком неуклюжими и аллегоричными (L 265) и к дружбе Льюиса с Уильямсом (если верить собственным признаниям Толкина в письмах № 252, 257, 259).

Тем не менее дружба внутри «братства» была настоящей, глубокой, искренней. Случайные обиды и трения с лихвой искупались частыми минутами задушевной близости. Льюис, даже в пору разрыва, неизменно расхваливал труды Толкина; Толкин, глубоко потрясенный смертью Льюиса в 1963 году, писал: «Ощущение такое, будто мне подрубили самые корни. Горестно это, что в последние годы мы отдалились друг от друга; но времена близкого общения мы оба бережно хранили в памяти» (L 251). Много лет Льюис был единственной аудиторией Толкина, выслушивая все то, что без него, возможно, так и осталось бы личным хобби (L 276).

Но хотя завершение «Властелина Колец», возможно, и зависело от поддержки Льюиса (прибавьте к этому еще и успех детской сказки «Хоббит»), тайный источник жизни, питавший книгу, проявился куда раньше, чем «инклинги» затеяли чтения в «Птичке и младенце», и задолго до того, как Толкин написал знаменитые научные эссе, суммирующие его представления о литературе — «“Беовульф”: чудовища и критики» (1936) и «О волшебных сказках» (1939). Жизнь эта давала о себе знать и до войны, оставившей по себе неизгладимые воспоминания о великом зле и страданиях. Семена тайной жизни упали в душу очень рано, и главным образом — благодаря счастливым дням, когда маленький Толкин играл с братом Хилари в сельской местности близ Сэрхоула (прообраз Хоббитона), и благодаря смутным образам «красоты и величия», которые открывались Толкину в ходе католической службы.

«ВНУТРИ ЯЗЫКА»

С тех самых пор, как мать познакомила его с церковной латынью, Толкин всей душой полюбил языки и вскоре стал придумывать свои. Так получил он доступ к источникам иных, самых разных влияний. Он овладел множеством европейских языков, и древних, и современных, но всегда питал особое пристрастие к латыни, готскому, валлийскому и финскому. Стихи он любил больше прозы, возможно, потому, что именно в них ритмика и характер каждого из языков выражены в самой чистой форме. «Песни сестры» викторианского поэта–католика Френсиса Томсона, возможно, пробудили в Толкине любовь к эльфам; в 1912 году он начал изучать финский, и в этом языке, по его собственным словам, он обнаружил семена квенья — придуманного им высокого эльфийского наречия. В одном из писем к У. X. Одену он рассказывает о том, с каким наслаждением читал грамматику финского языка в библиотеке Эксетер–Колледжа, в то время как ему полагалось готовиться к очередному экзамену. «Все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал» (L 163).

Больше всего Толкина завораживало мистическое обаяние Северной Европы (то, что сам он порою называл «северным духом») — особый настрой, ощущаемый им в скандинавских или исландских сагах, или в «Прорицании вёльвы», песни «Старшей Эдды», повествующей о начале и конце мира. Толкин верил, что мифология его родины утрачена или уничтожена (а может быть, перекрыта кельтским и французским влиянием). Ее необходимо восстановить и вернуть — примерно так же, как в XIX веке Николай Грундтвиг собрал воедино датские и норвежские легенды или в XIII веке Снорри Стурлусон составил исландскую «Прозаическую Эдду». Оба они были христианами — и пытались сохранить все красивое и ценное, что усматривали в языческом материале.

Не меньшее воздействие оказал на Толкина Элиас Лённрот, лютеранин, в XIX веке воссоздавший финский фольклор по материалам, сохранившимся в устной традиции рун. Все сходятся на том, что «Калевала» Лённрота сыграла ключевую роль в становлении финского национального самосознания, окончательно оформившегося, когда в конце 1917 года Финляндия обрела независимость. Рудольф Штейнер, основатель Антропософского общества, впоследствии решающим образом повлиявший на Оуэна Барфилда, читал лекции по «Калевале» в Хельсинки (1912), видя в ней один из величайших сакральных текстов Европы, вместилище тайной мудрости. Для Толкина «Калевала» служила убедительной иллюстрацией того, что «добродетельное язычество», совместимое с христианством, и впрямь возможно. Вероятно, в тот же самый год, когда Штейнер читал свои лекции, Толкин начал работу над «Калевалой» и попытался встроить некоторые ее темы и отдельных персонажей в свой собственный легендариум (так, трагический герой Куллерво в «сплаве» с Сигурдом и Эдипом иных традиций послужил прообразом Турина из «Неоконченных преданий»).

А еще был древнеанглийский. Этот язык обрел завершенность в Нортумбрии VIII века; именно там слились воедино два направления христианизации. Миссионеры двигались с севера и с юга: монахи–кельты — от Ирландии и Айоны до Линдисфарна, бенедиктинцы — от Кентербери до Йорка, Веармута и Ярроу. Два золотых века, до нашествия викингов, на севере Англии процветала христианская цивилизация, сумевшая вобрать в себя лучшие традиции язычества и поднять их на новый уровень. Монастыри стали островками или оазисами культуры; в их стенах создавались замечательные произведения искусства, скажем — Линдисфарнское евангелие, с их простодушным юмором и прихотливыми переплетениями орнаментов. Английский язык обрел зрелость, как явствует из таких великих произведений, как «Видение Креста» и, конечно, «Беовульф»; эту поэму Толкин перевел на современный английский и посвятил ей самую значимую из своих научных статей. По меньшей мере один критик (Брэдли Дж. Бирцер) сравнил эти монастыри с их огромными библиотеками и такими учеными, как Беда Достопочтенный или Алкуин, ставший при Карле Великом «наставником Европы», — с Ривенделлом и Лотлориэном, а Гандальва — с англосаксонским миссионером Бонифацием, защищавшим цивилизацию от варваров с Востока.

К 1914 году Толкин натолкнулся на поэму этого же периода под названием «Христос» (Crist), написанную Кюневульфом. Две строки навсегда запали ему в душу:

Eala Earendel engla beorhtast ofer middangeard monnum sended! Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, над средиземьем посланный к людям!

Первое впечатление от этих стихов Толкин вкладывает в уста Лаудема из неоконченного романа «Записки Клуба мнений» (подробнее о нем ниже):

Когда я натолкнулся на эту цитату в словаре, я ощутил странный трепет, словно что–то всколыхнулось во мне, постепенно пробуждаясь ото сна. За этими словами угадывалось, — если бы только удалось уловить! — нечто бесконечно далекое, странное и прекрасное, лежащее за пределами древнеанглийского… Не сочтите за кощунство, но я бы предположил, что эта удивительная сила воздействия берет свое начало в ином, еще более древнем мире.

Подобно Лаудему, Толкин попытался отыскать этот древний мир. Он верил, что отдельные яркие сны могут открыть к нему доступ. (Толкин часто упоминает навязчивый «сон про Атлантиду» — видение гигантской волны, захлестывающей зеленый берег, памятный с детских лет, со времен Южной Африки, и переданный «по наследству» одному из сыновей.) Другой путь в прошлое пролегал через язык как таковой, через «лингвистические фантомы» — отголоски и следы древнего мира в современной речи и в именах собственных. Уже по смерти Толкина, в некрологе, за несколько лет до того составленном для газеты «Таймс», К. С. Льюис пишет о том, что Толкин в некотором смысле побывал «внутри языка». Яркая фраза — и притом чистая правда. Берлин Флигер рассказывает, как некий коллега–филолог однажды задал Толкину вопрос: «Вы ведь пробились сквозь завесу, верно?» И Толкин «охотно признался», что так и есть. В его представлении язык как таковой обладал определенной глубиной: вторгшись внутрь, Толкин обнаружил, что вступает в тот же самый мир образов, куда указывали сны. На самом деле, «древний мир» — это мир и древний, и внутренний; а ведь именно это мы и имеем в виду под словом «мифический».

Под конец длинных каникул 1914 года Толкин пожил немного на ферме «Феникс» в Ноттингемшире. Там он написал стихи — первый плод размышлений над загадочными строками Кюневульфа. Они назывались «Плавание Эаренделя Вечерней Звезды». Это — исток всего самого свежего и самобытного в мифологии Толкина[8]. В наиболее проработанной форме оно содержится в самом сердце «Братства Кольца»: песню, сочиненную Бильбо (не без помощи Арагорна), сквозь полусон слышит Фродо в Каминном зале в доме Эльронда, и начинается она так:

Для странствий судно создавал Скиталец вод Эарендил; Он прочный остов воздвигал, Борта и мачты возводил, Ткал паруса из серебра, Крепил огни — светить в пути; Подобьем лебедя была Резная грудь его ладьи[9].

Далее описывается, как Мореход (отец Эльронда Полуэльфа и дальний предок Арагорна) исполнил свою миссию в Бессмертных землях. Поскольку вернуться в Средиземье ему запрещено, он послан Бессмертными в вечное странствие на серебряном крылатом корабле по безбрежному небу и сияет ныне и навеки как ярчайшая из звезд над Средиземьем, известная нам как Венера, вестница рассвета и вечера. Самая ранняя версия стихотворения была опубликована в «Книге утраченных сказаний» (часть II) вместе с подробным разбором его эволюции. Начнем стихи так:

Эарендель восстал над оправой скал, Где, как в чаше, бурлит Океан. Сквозь проем ночной, точно луч огневой, Там, где брег туманом заткан. Он направил свой бриг, как искристый блик, От последней кромки песков; И путем огня под дыханием дня Прочь от Западных берегов.

Эти строки созвучны поэтическому представлению Толкина о вселенной, но они иллюстрируют и значимость языка, самого звучания слов и стихов, для толкиновского «путешествия внутрь себя». «Странный трепет», о котором он пишет, вызван не просто фонетическим эффектом отдельных слов, использованных Кюневульфом. Поэтический контекст, в который они помещены, наделяет слова музыкальностью и способностью растрогать сердца. Пусть пресловутая фраза заимствована из поэмы однозначно христианской, но Толкин не сразу приходит к однозначно христианской интерпретации (L 297). Не устраивают Толкина и самоочевидные (для него) германские и древнеисландские аллюзии на звезду или одноименного посланца; они лишь пробудили еще больший интерес.

В первую очередь Толкина интересует древний мир, мифическая история, воскрешенная в сознании этой фразой. Благодаря поэту стихотворная строчка становится вместилищем памяти рода — той самой памяти, воскрешению или возрождению которой Толкин готов посвятить большую часть своей жизни. В этом отрывке, изъятом из контекста, но в сочетании с другими намеками и свидетельствами, он прозревает возможность восстановить давно утраченную мифологию донормандской Англии (L 131 и 180).

Ключом к этой реконструкции стал язык; а чтобы понять, как именно, достаточно взглянуть на теории собрата–инклинга Оуэна Барфилда. По его мнению, развитие разума, мифологии и языка идут рука об руку. Человеческий язык и сознание эволюционировали вместе от «исходного соучастия», когда субъект и объект, слово и вещь, были практически тождественны, к состоянию отчуждения, когда они обособились настолько, что само ощущение связи — с природой и друг с другом — оказалось утраченным. Самая ранняя форма сознания выражалась в первую очередь в мифах, поэзии и метафоре. Древние языки использовали образы вещей, чтобы передать их значение. Позже, с развитием абстрактного мышления, метафора отходит на задний план, а для научного сознания первостепенную роль играют беспристрастность и точные измерения. Это неизбежный этап в формировании нового вида соучастия — сознательное приобщение ко всему сущему, возвещенное в эволюции рода человеческого (по крайней мере, так думал Барфилд вслед за Штейнером) через явление Христа.

Абстрактному мышлению, по Барфилду, противостоит символическое мышление, или воображение. Вслед за Кольриджем он делит phantasie, вымысел, надвое: с одной стороны, это «фантазия», или просто способность создавать образы, а с другой, «воображение», способность к творчеству и восприятию. (Сам Толкин предпочитает называть этот высший дар «фантазией», так что термины поменялись местами, но основная мысль — та же.)

Мифотворчество, или мифопея, для всех «инклингов» — это акт творческого воображения, тесно связанный с поэтическими корнями языка. Называние отнюдь не сводится к властному навешиванию ярлыков; оно позволяет нам, с помощью разума или воображения, постичь, что такое тот или иной предмет на самом деле. Давая предмету имя, выделяют его из контекста, определяют как вещь–в–себе, хоть сколько–то понимая его суть и его отношение к нам. Поэзия — уже более высокий уровень. Она обнаруживает, что сущности, явленные через эмпирический опыт, — это аналогии, сравнения, метафоры, символы, каждый из которых полон неисчерпаемого смысла. Мы «постигаем» явления более полно, выявляя связи между ними и между собою и всеми этими сущностями, а в этом процессе познаем и себя, и их.

Изучение этимологий, происхождения и эволюции словоформ — своего рода путешествие назад во времени и в сознании, ибо сами слова, особенно конкретные метафоры, на которых они изначально основывались, содержат отголоски исходного соучастия. Читатели «Властелина Колец», конечно, вспомнят слова Древоборода, обращенные к Мерри и Пиппину: «На моем языке… настоящее имя всегда рассказывает историю того, кто на него откликается»[10].

КЛУБ МНЕНИЙ

Многие из неоконченных произведений Толкина позволяют нам лучше понять его попытки изучить прошлое через язык. Наглядный тому пример — «Записки Клуба мнений»; их стоит прочесть еще и потому, что Клуб мнений создавался по образцу «инклингов» (хотя Толкин и предостерегает нас против их полного отождествления, называя роман «треснувшим зеркалом»)[11]. Вторая часть «Записок» поначалу называлась «Помимо Льюиса, или За пределы Говорливой Планеты». Черты автопортрета просматриваются в образе Майкла Джорджа Реймера, профессора финно–угорской филологии, который «более известен как романист».

Записки или «протоколы» клуба якобы найдены около 2012 года и датируются с 1980–х годов. Начинаются они с обсуждения научной фантастики (включая книги Г. Дж. Уэллса, К. С. Льюиса и О. Стэплдона[12]), а затем Реймер подталкивает клуб — в частности Лаудема — к опасному эксперименту. Полагая, что иногда «в серьезных снах, или видениях» мы получаем доступ к чужим воспоминаниям и опыту, он утверждает, что научился «путешествовать» таким образом, покидая собственное тело. Мимолетные проблески из тех, что он описывает, — это слегка завуалированные переживания самого Толкина, скажем, зеленая волна, высокая башня у моря и статные, стройные деревья на зеленом холме, увенчанные синевой и золотом (Лотлориэн?). А за этими снами лежит нечто еще более мистическое:

Откуда–то из–за предела снов и грез то и дело снисходит благодать, и просачивается сквозь все уровни, и озаряет светом все сцены, через которые проходит разум на пути к пробуждению, и так перетекает в эту жизнь. В здешнем мире она задерживается надолго и все же не навечно, и память бессильна вернуться к истоку этой благодати. Мы зачастую приписываем ее тем картинам, которые прозреваем на грани, подсвеченные ее сиянием, пока скользим мимо — и прочь. Но гора на дальнем Севере в зареве неспешно догорающего заката — не само Солнце.

Путешествия Реймера уводят его в иные миры, далеко за пределы Земли (Говорливой Планеты) и солнечной системы; они, оказывается, безжизненны. Эшуризель, родина эн–келадим — мир неорганической материи, пронизанный музыкой и напоминающий «сад, рай, созданный из воды, металла и камня, подобный переплетающимся узорам живых цветов». Золотой Минал—Зидар — «безмолвный и недвижный, целый мир в миниатюре, состоящий из единой безупречной формы, завершенный, нетленный во времени, законченный, средоточие покоя, драгоценный камень, зримое слово, воплощенные созерцание и поклонение».

Больше всего членов Клуба занимают имена, приводимые Реймером, которые якобы заимствованы из его «родного языка». Под «родным языком» он разумеет «древнечеловеческий, или раннеадамский», то есть праязык.

На первый взгляд покажется, что, придумывая язык, вы пользуетесь материалом, взятым из других усвоенных наречий, однако отбираете вы элементы, наиболее близкие вашему родному способу выражения. В тех редких снах, что я имею в виду, вы наедине с собою в далеких безгласных сферах. Тут–то ваш родной язык и забьет ключом, создавая новые имена для всего нового и непривычного.

Эльфоподобные эн–келадим показывают Реймеру историю Атлантиды и «Драму Серебряного Древа»:

«[Они] сидят в кругу и поют под эту странную, долгую, протяжную музыку, которая вовеки не надоест и не наскучит. Музыка развертывается все дальше и дальше, до бесконечности, в то время как песнь обретает зримую жизнь. Зеленое море расцветает пеной, посреди него поднимается Остров и раскрывается, словно роза. А там проклюнулось Древо, серебряным копьем пронзает усыпанную звездами почву и растет, это — Новый Свет. Распускаются листья, это — Полный Свет; листья опадают, это — Дождь Света. Тут Дверь отворяется — но мне недостает слов, чтобы описать Страх».

Клуб обсуждает взаимосвязь между историей и мифом. Джереми предполагает, что древние легенды о «происхождении королей, законов и основных ремесел» — не выдумка или, по крайней мере, не просто «вымысел», у них есть корни. «Куда же эти корни уходят?» — спрашивает Фрэнкли.

В Бытие, наверное, — отвечал Джереми, — в Бытие человеческое; и далее, по убывающей, в истоки истории и в наброски географии, — то есть в структуру нашего мира во всей его неповторимости и в его события, рассматриваемые с некоторого расстояния. Ну, вот вам аналогия: издалека Земля выглядит как вращающийся освещенный солнцем шар, и эта абстрактная истина оказывает громадное влияние на нас и на все, что мы делаем, хотя здесь на Земле, она не сразу различима, и абсолютно правы прагматики, воспринимающие ее поверхность как плоскую и неподвижную.

Заметьте, Толкин платит «прагматикам» — в данном случае ученым–историкам — их же монетой. Научное мышление сравнивается с древним убеждением в том, что Земля плоская. Дальше он уточняет свою теорию:

Разумеется, картины, представленные в легендах, могут быть отчасти символичны, либо выстроены так, чтобы сократить или расширить, показать в определенном ракурсе или скомбинировать узоры. Картины эти далеки от реализма фотографии, однако ж они способны открыть нам некую правду о Прошлом.

А ведь туда вплетаются и реальные подробности, так называемые факты, произвольные очертания земли и моря, случайные свойства отдельных людей и их действий — песчинки, на которых, словно снежинки, кристаллизуются истории. В центре цикла стоит человек по имени Артур.

Фрэнкли возражает: артуровские романы «не реальны в том смысле, в каком реальны события прошлого». «Я этого не говорю, — отвечает Джереми. — Есть и вторичные планы или уровни».

В платонически–романтической традиции европейской литературы представлено множество уровней реальности. «Великая цепь бытия» протянулась от чистых духов и несокрушимых хрустальных сфер Эмпирея до изменчивых подлунных царств. Толкин прикидывает возможно ли применить эту средневековую космологию к понятию времени, чтобы примирить научные истины с теми истинами, которые он прозревал в мифологии. На самом деле он просто разрабатывал теорию мифа, которая объяснила бы его собственный непрерывный, длиною в жизнь, проект — Сильмариллион.

Клуб обсуждает Нуменор/Атлантиду. В отличие от Реймера, Лаудем — не визионер, но с десяти лет имеет дело с «лингвистическими призраками», и «призраки» эти связывают его с событиями, которые прозревает Реймер. Выясняется, что настоящее имя Лаудема — Эльфвине («друг эльфов»), а его отец Эдвин, путешественник, бесследно сгинул в западном океане вместе с кораблем под названием «Эарендель». Последним связующим звеном на пути к Нуменору/Атлантиде становится череда отцов и сыновей, и это очень важно — такая последовательность повторяется снова и снова на протяжении всего Сильмариллиона. Имена «Эльфвине», «Эррол», «Эриол», «Албоин», «Алвин», «Эдвин» и «Элендиль» означают «друг эльфов». Всех потомков первого Элендиля одолевает «тоска по морю», неутолимое желание уплыть на Запад.

Члены Клуба вместе выясняют, что в последние дни своей истории Нуменор — Западная, или Дарованная Земля — обратился ко злу под влиянием Зигура (он же — Саурон «Властелина Колец»). Падшие нуменорцы пытаются силой вырвать у богов секрет бессмертия и навлекают на себя погибель. С этого момента «Записки» обретают драматический оттенок: мифическая реальность, которую изучает Клуб, внезапно начинает влиять на окружающий мир. Воспоминания о гибели Нуменора, предвестниками которой были орлы истинных Владык Запада, вызывают великую бурю. Зародившись в Атлантическом океане, эта буря «убила больше людей, повалила больше деревьев и сокрушила больше башен, мостов и прочих творений рук человеческих, нежели сотня лет непогоды». Жутковатый факт: сочиняя свой роман в 1945 году, Толкин датирует вымышленный ураган 1987 годом, когда на самом деле разразилась страшная буря. И в Англии, и во Франции ее помнят до сих пор.

Но это еще не конец. Толкин продолжает повествование, увязывая его с легендами о плавании святого Брендана и с путешествием Лаудема в Ирландию по следам отца. Но завершено оно не было. Прервав его, чтобы подготовить к печати последний том «Властелина Колец», Толкин уже не возвращался ни к рукописи, ни к разработкам авалонского языка и языка адунаик, открытых Лаудемом.

Остается лишь сожалеть о том, что Толкин так и не закончил книгу. Но «Записки» и впрямь сделались чересчур хаотичными. Как бы то ни было, задачу свою они выполнили — прояснили для автора события, связанные с гибелью Нуменора. Силы и энергия, необходимые для того, чтобы подправить их для публикации, сперва влились в «Приложения» к «Властелину Колец», а затем перетекли обратно в необъятный океан Сильнариллиона.

Только благодаря усердию и глубоким познаниям Кристофера Толкина, сына автора, этот труд был приведен в более или менее упорядоченный вид и опубликован под названием Сильмариллион четыре года спустя после смерти автора. По иронии судьбы в процессе переработки потерялся один из важнейших элементов — прямое признание связи между отцом и сыном в исследовании прошлого. Эльфвине исчез бесследно; остается только Элендиль, что обеспечивает подобающую родословную Арагорну. Однако сыновняя благодарность Толкина была глубокой и искренней. В одном из писем он писал: «Связь между отцом и сыном заключена не только в бренной плоти: наверняка есть в ней что–то и от aeternitas[13]» (L 45). Его собственный отец, Артур, был отнят у него смертью, когда Толкину исполнилось четыре, вскоре после того, как он с матерью пересек Атлантический океан, отделяющий Англию от Южной Африки. Нетрудно усмотреть связь между тоской Толкина по отцу, оставшемуся в далекой стране, которую сам он едва помнит, с тоской по морю, переполняющей его легенды, и увязать их с тягой к древнему миру, который был отнят в незапамятные времена.

Я не пытаюсь «истолковать» истории, хотя такое истолкование, вероятно, отчасти объясняет их притягательность. Тем не менее в таком контексте новый уровень смысла обретает фраза, которую я процитировал мимоходом: «В центре цикла стоит человек по имени Артур». Отношения Толкина с отцом стали для него мистической связью с его собственным прошлым и прошлым его народа, связью с коллективным бессознательным, с корнями древа истории. Через это звено между поколениями жизнь и надежда передаются от отца к сыну, и оно же открывает путь назад, через память и язык, от современного мира — в мир, подробно описать который можно только в мифе.

ДЕРЕВО И ЛИСТ

Во вступительной заметке к изданию книги «Дерево и лист» 1964 года (куда вошло знаменитое эссе «О волшебных сказках» и притча «Лист работы Ниггля») Толкин упомянул про «раскидистый тополь», послуживший ему вдохновением для знаменитой притчи.

Волею владельца его однажды обкорнали и изувечили — в толк не могу взять, зачем. А теперь и вовсе срубили. По мне, это менее варварская кара за преступления, в которых можно обвинить дерево: например, то, что оно огромное и живое. Не думаю, что у тополя были друзья, кроме разве меня и пары сов, и что его оплакивал хоть кто–нибудь, кроме нас.

Здесь больше, чем просто сентиментальность. В прямом смысле слова Толкин наделял тополь (или сов) человеческими чувствами и сознанием, но для него дерево было осязаемым и живым, как мало для кого другого. Толкин умел увидеть в созданиях природы глубокий смысл, которым наделено все сущее, ибо оно уходит корнями в замысел Господен, а Господь не создает только ради того, чтобы заполнить пустое место. Он творит в силу некоей причины, и высшая причина творения — это любовь. Все сущее, в особенности все живое, — это слово, символ, откровение. Все на свете — это нота или тема в великой музыке. В любом случае, все они — больше чем просто сущность сама по себе, то есть больше, чем то, что является взгляду большинства людей.

Символические смыслы дерева самоочевидны для многих народов и культур. В христианском и иудейском Писании дерево или деревья помещены в центр рая. В скандинавских легендах, милых сердцу Толкина, говорится о Мировом Древе Иггдрасиле, ствол которого проходит через самое сердце Средиземья. Ветви Иггдрасиля, великого Ясеня, поддерживают Девять Миров и достигают небес над Асгардом, корни уходят в Хель, а у подножия его бьет источник мудрости. На этом древе бог–отец Один (Воден) висел израненным девять дней и ночей, прежде чем познал великие тайны и воскрес. «Средиземье» (Мидгард) названо так, потому что находится между небом и адом.

Древо сказаний тоже соединяет все миры. Источник мудрости для тех, кто повиснет на нем, оно растет неспешно, постепенно, органично. Так же растут мифы и легенды, так растет предание. Так рос толкиновский легендариум. В хорошую погоду крона пышнеет на глазах. Иногда сучья обрезают или ветки сами отламываются в грозу; сегодня дерево одевается в зелень, завтра покрывается цветами или плодами, но всегда и в любое время в нем струятся сок и дух, благодаря которым оно живет. Это не просто составные части — почва и минералы, солнечный свет и вода. Рядом с одной из оксфордских церквей высится дерево, которое было молодо во времена короля Артура и, вероятно, доживет до его возвращения. Оно простояло на своем месте 1500 лет — видимо, это самый древний из жителей Оксфорда.

В «Листе работы Ниггля» Толкин использует образ дерева как своего рода метафору, что позволяет нам понять, как именно автор воспринимал собственное искусство и его значимость в своей жизни. Нечто вроде пространной притчи или аллегории. Во вступительной заметке Толкин сообщает, что однажды он проснулся с готовой историей в голове и тут же ее записал. Случилось это около 1939 года, когда (по его собственным словам) он почти отчаялся выяснить, что именно сталось с Гандальвом и кто такой Бродяжник. Хоббиты уже добрались до Бри; автор понятия не имел, продвинутся ли они дальше. В ушах его, надо думать, эхом звучало брюзжание ученых коллег: нечего тратить силы и время на какие–то там сказки. Надвигалась война.

Притча рассказывает о художнике–любителе по фамилии Ниггль и о его соседе по фамилии Пэриш. Ниггль трудится над великой картиной; на ней изображено гигантское дерево на фоне горного пейзажа. Как рассказывает Толкин, все началось с попытки изобразить один–единственный лист, трепещущий на ветру. Ниггль, разумеется, символизирует автора. Его фамилия подразумевает прозаическую, приземленную, рутинную суть творчества[14]. Словосочетание «лист на ветру», возможно, пришло из англосаксонской поэзии, с которой мы уже сталкивались. Толкин, по всей видимости, часто ощущал, что вся его жизнь растрачивается на пустячные текстовые мелочи, тогда как неохватные горизонты Сильмариллиоиа с незапамятных времен ширятся в его сознании, и их еще только предстоит воплотить. (Читатели «Истории Средиземья» отлично себе представляют всю масштабность этой возни Толкина с мелочами!)

Сосед Ниггля, мистер Пэриш, разумеется, воплощает всех тех, кто посягает на время художника и отвлекает от миссии (в его собственном представлении). Как христианин, Толкин считал, что каждый из таких людей представляет Христа, как члена христовой «паствы», и принимал обязанность «возлюбить ближнего как самого себя», возлагаемую на него Евангелием. Однако почти все требования Пэриша кажутся пустячными, в особенности — преувеличенные жалобы на болезнь; из–за них сам Ниггль простужается и умирает, не закончив работу.

Толкин рисует смешной автопортрет, в котором все мы в той или иной степени могли бы опознать себя. Многие из нас настолько убеждены в своей значимости, что чужие нужды кажутся менее важными: нередко самые обычные любезности вроде светской беседы или болтовни о том о сем оказываются тяжкой повинностью. Охваченный вдохновением художник в этом отношении еще несноснее прочих.

Значительное место в притче отведено аллегорическому описанию посмертного состояния, именуемого чистилищем. Поскольку именно это католическое учение стало во времена Реформации яблоком раздора, стоит отметить, что Толкин изображает чистилище очень логично и убедительно. Со всей очевидностью, это что–то вроде лечебницы. Как много времени занимает исцеление, никому неведомо; за гробом привычные единицы времени уже неприменимы. Можно сказать, что последнее очищение происходит непосредственно в миг смерти. Толкин повествует, что Ниггля поместили в Работный дом на целый век или около того, не без иронии обыгрывая расхожее представление об отбываемом в чистилище сроке. Как образованный католик, Толкин знал, насколько оно ложно. Цель Работного дома — не наказать Ниггля. Там учат «делать одно дело за раз», пока человек не станет «внутренне более спокойным».

Потом совесть Ниггля придирчиво освидетельствует Святая Троица (три таинственных Голоса, звучащие во тьме). Воля, добрая в своей основе, несмотря на скверный характер, брюзжание, обиды, в итоге засчитывается в его пользу. Для католиков чистилище — это состояние тех, кто спасся, «но так, как бы из огня» (1 Кор 3:15). Суд над душой Ниггля уже состоялся, хотя в притче он готов выслушать приговор только тогда, когда очищение практически завершилось.

Теперь его восприятие мира отмыли добела, и Ниггль обрел способность видеть все сущее как «дар» из рук Божьих. Его отсылают в солнечный свет. Загородный поезд, поданный специально для него, привозит Ниггля в неожиданное место — в тот самый пейзаж, который он старался нарисовать. Дерево закончено. Оказывается, на земле важно не достижение художника, неизбежно обреченное на гибель, но намерение, которому суждено осуществиться в небесах. Мало того, самые лучшие фрагменты Дерева — не те, которые Ниггль рисовал, ни на что не отвлекаясь, но те, в создании которых сыграли роль его отношения с назойливым соседом.

Глава 2. Великая легенда

Ну, вот тебе, пожалуйста: ты — хоббит среди урукхаев. Так поддерживай в сердце неугасимый хоббитский дух и думай о том, что все истории таковы, если посмотреть изнутри. А ты попал в легенду и впрямь великую!

Из письма Дж.P. P. Толкина к сыну Кристоферу во время Второй мировой войны (L 66).

Двадцать тысяч солдат полегло в первый же день битвы при Сомме. Давая выход чувствам — «вскрывая нарыв», Толкин начал писать

в грязных армейских столовках, на лекциях в промозглом тумане, в бараках, под богохульства и непристойности или при свете свечи в круглых палатках, а кое–что так даже в блиндажах под артиллерийским обстрелом. Разумеется, оперативности и присутствию духа это не способствовало, так что офицер из меня получился не ахти себе… (L 66).

В этой военной кампании ланкаширские стрелки заслужили рекордное количество крестов Виктории[15]. Толкин ордена не удостоился, зато узнал и научился уважать героев первой «современной» войны — самых обыкновенных английских солдат, которые сражались и умирали в грязи; солдат, наделенных неистребимым чувством юмора и упрямой храбростью хоббитов. «На самом деле мой Сэм Гэмджи списан с английского солдата, с тех рядовых и денщиков, которых я знал во время войны 1914 года и которым сам я уступал столь во многом[16]»[17]. Роман «Властелин Колец» выявляет суть английского героизма в войнах, заложивших основы современного мира.

«ХОББИТ»: ТУДА И ОБРАТНО

И тем не менее «Властелин Колец» никак не мог быть написан в 1917 году. Возможно, Толкин уже повстречал Сэма, но Сэм еще не стал хоббитом. Волшебное слово возникло само собою в начале 1930–х годов. Толкин проверял студенческие работы, под руку ему подвернулась чистая страница, и он позволил себе на минутку отвлечься. «В норе под землей жил хоббит»[18], — набросал он — и задумался: а что бы значило это слово?

Оказалось, что ростом хоббиты — от двух до четырех футов, этот «веселый народец» одевается в яркие цвета, а обуви почти не носит, потому что «ступни их с загрубевшими кожаными подошвами покрыты густой курчавой шерсткой». Механизмов сложнее водяной мельницы хоббиты не признают, хотя есть у них и часы, и зонтики, и фейерверки. Словом, это оседлый, чуждый авантюрам народ фермеров — добродушный шарж на английских селян, с которыми Толкин познакомился в детстве.

К 1930 году Толкин уже писал повесть для детей; это и был «Хоббит». Благодаря этой книге — а свет она увидела семь лет спустя — Толкин сделался популярным писателем. Бильбо Бэггинс, хоббит из названия, вынужден распрощаться с мирным житьем–бытьем в усадьбе Бэг—Энд в Хоббитоне. В один прекрасный день (Бильбо к тому времени около пятидесяти лет; для хоббита он еще молод) перед его круглой зеленой дверцей появляется маг Гандальв и устраивает так, чтобы хоббит отправился с гномом Торином Дубощитом и его спутниками в поход — отвоевывать утраченное сокровище у дракона по имени Смауг. Начало комическое; однако мало–помалу повествование приобретает все большую серьезность, по мере того, как Бильбо, к вящему своему удивлению, оказывается храбрецом, спасает гномов от бесчисленных опасностей и в итоге если не побеждает дракона, то, по крайней мере, ловко грабит его логово, а под конец становится мудрым дипломатом. В ходе Битвы Пяти Воинств (в ней сражаются орки, гоблины, волки, люди, эльфы и гномы) Бильбо вовлечен в великую историю Средиземья.

Главное стилистическое новшество, которое возникло в этой книге и впоследствии легло в основу «Властелина Колец», отражает ключевое противоречие в творческом воображении Толкина. С одной стороны, он писал эту книгу для своих детей. С другой стороны, мифология — Сильмариллион, со времен войны уже начавший обретать определенную форму в его тетрадках, — подталкивала повествование совсем к другому жанру: архаичному, поэтическому, эпическому, возвышенному. Вышло то, что Льюис описывает как «сдвиг тона» в самом «Хоббите» — перепад стиля, благодаря которому читатель, сам того не замечая, переносится из повседневности, с которой отождествляет себя современный ребенок, в мир мифологии и рыцарского романа — туда и обратно.

Смена тона, от тривиальной комедии до высокого эпоса, отражена в голосе рассказчика, который вначале сообщает нам: «У него мелькнула страшная мысль, что может не хватить кексов, и тогда хозяину (а Бильбо неукоснительно соблюдал законы гостеприимства) придется уступить свои», — но ближе к финалу, уже после гибели дракона, говорит такие вещи, как: «Многие из тех, кто не погибли в пожаре, слегли в ту ночь от холода, сырости и горя и впоследствии умерли; и было много болезней и великий голод». Тон, избранный рассказчиком, — то снисходительно–покровительственный, то выспренный, то жесткий — одна из интереснейших черт книги. В работе «Искусство Толкина» (книга о его многоуровневом мастерстве) Джейн Чане утверждает, что образ рассказчика нарочно задуман как сатира на нелюбимых Толкином филологов.

На фоне всей стилистической сложности речевая модель Бильбо остается неизменной. «Видите ли, сложилось совершенно невыносимое положение. Лично меня оно утомило. Я хотел бы оказаться у себя дома на западе, где народ не такой упрямый». Меняется эта модель только в миг смерти Торина, когда два мира и впрямь сходятся вместе в сцене примирения на многих уровнях.

Прощай, Король–под–Горой. Воистину печально приключение, которое должно завершиться так; и никакие горы золота того не стоят. И все же я рад, что разделил с тобой его тяготы — это больше, чем заслужил любой Бэггинс.

Под Туманными горами Бильбо нашел волшебное кольцо, способное сделать владельца невидимым. Находка эта знаменует рост его внутренней уверенности в себе — хоббит учится независимо мыслить и свободно пользоваться своими талантами и дарованиями. Опасные приключения, перемежающиеся кратковременными передышками (как правило, с обязательным перекусом), обеспечивают ему череду инициаций. Путешествие начинается и заканчивается в Бэг—Энде, в обоих случаях — нежданным чаепитием. Но (как отмечала Джейн Чане) отношение Бильбо к гостям изменилось: он возвысился от эгоистичного сквайра до щедрого хозяина, который с радостью встречает гостей и восклицает: «Вот и славненько!» в ответ на напоминание Гандальва: «В конечном счете, ты всего лишь маленький хоббит в большом–пребольшом мире».

Такой персонаж, как Бильбо, в более ранние эпохи немыслим (разве что как комическая разрядка), однако здесь ему отводится центральное место, невзирая на его, казалось бы, второстепенную роль в таких событиях, как уничтожение дракона и битва. Благодаря мастерству Толкина героические мотивы Торина и прочих весьма прозрачны. Мы отлично видим их подоплеку — гордыню и себялюбие, когда гном объявляет королевство своим и отказывается делиться новообретенным богатством с другими народами, обеспечившими победу. Однако нам позволено заглянуть еще глубже — и там, в самом низу, мы прозреваем благородство, проявляющееся в раскаянии Торина на смертном одре.

«ВЛАСТЕЛИН КОЛЕЦ»

«Хоббит» имел неожиданный успех. Издатели ждали продолжения. Разумеется, автор хотел предложить им Сильмариллион и ничто другое, но читатели требовали «еще хоббитов», а это означало, что Толкину пришлось вновь начинать с маленького народца — с Бильбо, Фродо, Сэма, Мерри и Пиппина. Волею Провидения новая книга оказалась не хроникой мифологических войн, а очередным путешествием «туда и обратно» — от повседневности к эпосу, от обыденности к героике и опять к повседневности. Еще в большей степени, нежели в недлинной повести «Хоббит», это путешествие стало мостом, обеспечивающим движение в обе стороны. Оно перемещает хоббитов в эпическую реальность, а через хоббитов привносит в мир Шира эпические качества благородства и отваги.

Создавая продолжение, Толкин переработал первый вариант «Хоббита», добиваясь, чтобы эпизод этот еще отчетливее вписался в обширную историю Средиземья как одна из ветвей на древе Сильмариллиона. Находка Кольца под Туманными горами, до того — «случайное происшествие по дороге», теперь оказывается в центре повествования. Выясняется, что это — Единое Кольцо, отсеченное с руки Врага в конце Второй Эпохи: Враг давным–давно разыскивает его, чтобы восстановить свое могущество. Прежний рассказ Бильбо о находке Кольца, в поздних изданиях «Хоббита» пересмотренный, в прологе произведения более крупного толкуется по–новому. Замалчивание истины свидетельствует о том, что само Кольцо немедленно начало действовать на разум и сердце Бильбо, как задолго до того случилось с Голлумом, ведь в Кольце заложена некая часть злобного духа его Властелина. Новая книга написана на куда более обширном полотне, и палитра куда богаче. Многие краски неожиданно темны, другие — ослепительно–ярки.

Основа сюжета — та же самая незамысловатая история «Хоббита»: путешествие «неведомо куда», как череда светлых и темных мгновений; столкновения со смертью перемежаются передышками в «приветных домах» Баттербура, Бомбадила, Эльронда, Галадриэли и Фарамира. Цель похода — не добыть сокровище, но избавиться от него. Кольцо надо уничтожить в огне, в котором оно выковано, бросить в огонь Горы Рока едва ли не на виду у Темного Властелина. Если поход провалится и Кольцо вернется к своему создателю, власть Врага непомерно возрастет. Эльфы и люди некогда успешно ему противостояли, но с тех пор минула целая эпоха, ныне свободные народы обескровлены и разобщены. Главную опасность представляет само существование Кольца, пусть даже не в руках Саурона. Если же Кольцо уничтожить, связь между полчищами Темного Властелина и его физической сущностью будет разорвана. Фродо, наследник Бильбо, добровольно вызывается отнести Кольцо в Мордор:

Его охватило неодолимое желание — остаться в Ривенделле, возле Бильбо, и отдохнуть от всех забот. Он с трудом разлепил губы и молвил, удивляясь своему голосу, словно говорил не он, а кто–то другой:

— Давайте я возьму Кольцо. Только я не знаю, куда идти.

(Может показаться, будто им движет чужая воля, но нет, говорит он сам за себя — с трудом, противясь давлению себялюбия. И все же у Толкина словечко «словно» и впрямь обладает определенным весом — в ключевых эпизодах оно обычно подразумевает больше, чем видно на первый взгляд. Здесь и впрямь задействована другая воля, но только воля эта не подчиняет и не принуждает, она укрепляет нашу, когда мы пытаемся поступить правильно.)

Поддержкой для Фродо в пути становится братство из восьми спутников, выбранных в Ривенделле. Это хоббиты — Сэм, Мерри и Пиппин; люди — Боромир и следопыт Арагорн, который оказывается наследником давно пустующего трона Гондора. Леголас представляет эльфов, Гимли — гномов; девятый по счету — Гандальв. Каждого из этих главных героев Толкин наделяет собственной историей. Истории переплетаются друг с другом в прихотливой, прямо–таки музыкальной гармонии и сходятся к двойной кульминации по завершении похода. Есть и десятая нить, которая как бы стягивает воедино все прочие; это история Голлума, предыдущего владельца (или жертвы) Кольца. Голлум неотступно следует за Кольцом.

Почему Кольцо нельзя просто–напросто переправить к Горе Рока, попросив о помощи дружественных орлов, так и не объясняется; но ясно, что эту задачу простейшим способом не решить. Кольцо — это духовная сила, и нести его должен слабейший и смиреннейший, тот, кому эта миссия «назначена» самим Провидением. Само собой разумеется, умудренно–искушенным такой план представляется полным безрассудством; именно поэтому он в конце концов и принят. Как говорит Гандальв, «…пусть глупость послужит нам щитом, укроющим от Врага. И Враг отнюдь не лишен мудрости, но он взвешивает все самым тщательным образом на весах злобы»[19]. Враг даже заподозрить не может, что те, в чьих руках Кольцо, откажутся им воспользоваться и даже попытаются уничтожить.

Христианский характер книги уже очевиден:

…потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков… но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее… (1 Кор 1:25, 27–28).

Действительно, по мере того, как развиваются события, Фродо проявляет себя как очень христианский герой. Для христиан истинный герой — не тот, кто навязывает другим свою волю посредством физической, направленной вовне силы или даже силы внутренней, питаемой разумом и умеренностью. Истинный герой позволяет унижать себя и распинать. Он отказывается от земных почестей и славы ради чего–то более великого — не только во имя собственной чистоты, но во имя воли Отца Небесного; иначе говоря, не ради себя самого, но ради других, ради Бога и ближнего. Фродо делает то, что, по его разумению, должен делать: «Я хотел спасти Шир, и теперь он спасен, но не для меня»[20].

Христианство не отрицает традиционных героических качеств, но преобразует их, поднимает на более высокий уровень. Апостол Павел превозносит геройство Христа так, как если бы он описывал военного вождя (Кол 1:20, 2:15). Однако такой герой побеждает, ниспровергает и уничтожает ни много ни мало как саму смерть.

Более того, в христианстве каждый человек в равной степени значим в глазах Господа, а потому каждый способен стать героем. Для этого не обязательно принадлежать к элите, к касте воинов или даже быть «представителем народа». Бедняки возвышаются до королевских тронов, сильные унижены, богатые отосланы ни с чем. Как говорит Эльронд: «Бьет час твоей страны и твоих соплеменников. Пришла им пора оставить свои мирные поля и сады, дабы поколебать основания Башен и замыслы Великих».

Фродо и его спутники отправляются в поход в разгар зимы, причем Толкин приводит точную дату — 25 декабря. Этот день, теперь — христианский праздник, но задолго до того — праздник языческий, замечательно подходит Толкину и в глазах христианского читателя знаменует связь между миссией Кольценосца и миссией Христа. Фродо покинул Ривенделл в тот самый день, когда Христос был послан в мир из чрева матери[21].

По мере того, как путешествие близится к концу, миссия Фродо обретает все большее сходство с миссией Христа. Мучительный переход через Мертвые болота в окружении бледных огней и жутких лиц мертвых воинов и логово Шелоб на границах с Мордором, где Фродо спотыкается и падает, заставляют вспомнить Гефсиманский сад отчасти еще и потому, что Фродо оказывается жертвой предательства — под покровом тьмы Голлум, которого он пытается спасти, выдает его Шелоб. Путь с Кольцом к Горе Рока долог и труден, Кольцо становится все тяжелее и могущественнее, пригибает Фродо к земле (явная параллель с крестным путем). Поддержка Сэма напоминает нам о человеке по имени Симон, который по приказу воинов помог Иисусу нести крест, когда ноша сделалась непосильно тяжкой.

Изложение последующих апокалиптических событий неизбежно напоминает Откровение Иоанна, от спасения Фродо и Сэма орлами со склона рушащейся горы (Откр 12:14) до символа преображения Фродо — Арвен дарит ему «сияющий звездным светом камень»[22], уступая свое место на корабле, отплывающем на Запад. «Побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр 2:17). Победная песнь орла «Пойте и радуйтесь, дети Запада, ибо король ваш вновь возвратится»[23], по настрою и тону напоминает нам слова седьмого Ангела Апокалипсиса: «Царство мира содеялось царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков» (Откр 11:15).

ТОРЖЕСТВО МИЛОСЕРДИЯ

Во всем вышеописанном, равно как и в неизменном мотиве смерти и воскрешения, дает о себе знать христианский дух Толкина. Всего нагляднее тонкий подход автора проявляется в финальном повороте сюжета — в пещере Горы Рока. Этот эпизод стоит рассмотреть подробнее; ведь он знаменует важное различие между Фродо и Христом. Фродо — не аллегорический дублер, но полнокровный, самодостаточный характер. На пороге успеха — а свободная воля привела хоббита так далеко, насколько смогла, — он отрекается от миссии и называет Кольцо своим. Проделав с Кольцом столь долгий путь, Фродо уже не в силах с ним расстаться, выдержка его подорвана. То, что он объявляет себя владельцем Кольца, свидетельствует об утрате самообладания, и слова, которые он произносит, достаточно красноречивы. Фродо говорит: «Я передумал, и я не сделаю того, ради чего шел сюда. Я поступлю иначе. Кольцо принадлежит мне!»[24]

Заметьте, Фродо сказал не: «Я надумал… я сделаю»; но «Я передумал… не сделаю». За подобным выбором слов стоит весомая традиция — более того, целая этика. Читатель–христианин, возможно, услышит отголосок слов апостола Павла: «Потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу» (Рим 7:18–19). Подразумевается здесь вот что: этика, или нравственное поведение, строится на том, что мы в силах сделать. Фродо кажется, будто он сам делает выбор — решает объявить Кольцо своим. Но на самом–то деле способность не объявлять Кольцо своим он утратил. Смысл христианской этики — обретение свободы; причем имеется в виду отнюдь не свобода делать что хочешь, но способность поступать правильно.

Рассуждая о провале Фродо, Толкин объяснял его тем, что сами мы силу Зла одолеть не способны, какими бы «хорошими» ни пытались быть (L 191). Подспудно опровергая пелагианскую ересь (согласно которой мы можем достичь совершенства своими собственными силами), Толкин просто–напросто реалистично смотрит на наше положение в падшем мире. Однако это не пессимизм; сами себя спасти мы не способны, но можем быть спасены.

Один из читателей процитировал слова апостола Павла (1 Кор 10:13) о том, что «верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так, чтобы вы могли перенести». В ответ на это Толкин приводит в пример случаи, столь частые в современном мире. Он ссылается на заключенных, которые выходят из тюрьмы сломленными, потерявшими разум, возможно — «с промытыми мозгами». Здесь о немедленном Господнем избавлении речи не идет. Таких людей следует судить по их исходным намерениям, но не по нравственному «падению» под нестерпимыми пытками. Применительно к Фродо, пишет Толкин (L 191), куда лучше подошли бы знакомые строки молитвы «Отче Наш»: «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого».

По всей видимости, Господь действительно попускает, чтобы мы оказывались в положении, над которым не властны; тогда «облегчение», о котором говорит апостол Павел, зависит от того, стремились ли мы к милосердию или смирению. Именно они и дают возможность спастись, если просто не убежать. Снова Толкин подтверждает, что отнюдь не навязывал сюжету собственной развязки — ее создают сами персонажи, она логически следует из их решений. Фродо действительно заслужил почести, которые воздали ему на Кормалленском поле. Служа своей миссии, он исчерпал все силы и благодаря принесенным жертвам дошел до назначенного рубежа. Возможно, никто другой так далеко бы не продвинулся (L 192).

Когда Голлум откусывает ему палец вместе с Кольцом и падает в Пламя, это — следствие предшествующего (и более свободного) решения пощадить этого самого Голлума. Спасение мира и самого Фродо осуществляется благодаря проявленной им прежде жалости; благодаря тому, что он Голлума простил (L 181). Спасает Средиземье не Фродо, хотя он и донес Кольцо до Горы; и не Голлум, рухнувший в Пламя вместе с Кольцом, а сам Господь, который действует через любовь и свободу своих созданий и использует даже наши ошибки и замыслы Врага нам во благо (в Сильмариллионе предполагается, что именно так и произойдет в будущем). Этот эпизод знаменует собою торжество Провидения над судьбой, а также торжество милосердия. Свободная воля при поддержке благодати полностью себя оправдала.

А как же Голлум? Даже он — не ноль, не ничтожество, не аллегория и не схема, но полнокровный трехмерный характер (блестяще воссозданный в фильме Питера Джексона). Он должен внушать и жалость, и страх; так оно и есть. Мы узнаем, как долго прожил он рабом Кольца, как долго Кольцо питалось его мелочными прихотями, обидами и завистью, раздувая их и превращая в искусственную замену жизни, удлиненной до бесконечности. Нам известно, что Голлум совершил бесчисленные злодеяния, однако мы видим, что он до сих пор раздираем надвое по мере того, как милосердие Фродо размывает основания его злобы. Один из самых трогающих эпизодов книги, — сочиняя его, Толкин плакал — происходит на ступенях Кирит Унгола. Голлум возвращается и видит, что Фродо и Сэм уснули. Голова Фродо покоится на коленях у Сэма, в лицах их мир и покой.

Голлум протягивает дрожащую руку и легонько касается Фродо.

Проснись теперь кто–нибудь из спящих, он увидел бы рядом с собой незнакомого хоббита — безнадежно дряхлого, изможденного хоббита, ссохшегося от старости, унесенного потоком времени далеко за пределы отпущенного ему срока, навеки лишенного и друзей, и родных, навсегда разлученного с полями и реками своей юности, превратившегося в жалкую голодную развалину…

Но Сэм, пробудившись, решает, что Голлум «лапает хозяина», и грубо его одергивает. Мгновение благодати минуло, его не вернуть. Голлум вновь укрепился в намерении предать обоих — и в Пламя он падает порабощенным.

В письме №181 Толкин, размышляя о судьбе Голлума, проявляет поразительную тонкость нравственного чутья. Смеагол сломлен Кольцом — но Смеагол вообще не обзавелся бы им, если бы уже не сделался вором и потенциальным убийцей. Тем не менее даже много столетий спустя воля его не искажена окончательно.

Оттягивая решение и не укрепив все еще не до конца извращенную волю Смеагола в стремлении к добру во время спора в шлаковой расщелине, он ослабил сам себя в преддверии последнего своего шанса, когда у логова Шелоб зарождающуюся любовь к Фродо слишком легко иссушила Сэмова ревность.

«Он ослабил сам себя», — говорит Толкин. Немногие авторы так чутки к моральной ответственности каждого из нас за нашу собственную судьбу. Толкин позволяет своим персонажам принимать решения, к добру или к худу. И даже тогда он их не судит; ведь, добавляет он, «мы, все, кто находится “в той же лодке”, не должны узурпировать место Судии».

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ

Прямым результатом уничтожения Кольца стало падение Темной Башни. В определенном, вполне реальном, смысле Кольцо служило той самой основой, на которой и был возведен Бараддур. Теперь его «высокие, как горы, башни и укрепления… тюремные стены, дворы, безглазые узилища, подобные отвесным утесам, и широко распахнутые ворота из стали и адаманта» рушатся и оседают: Мордор гибнет. Все атрибуты угнетения и политики во имя власти держатся на одной–единственной сущности — той самой, которую символизирует Кольцо, ныне поглощенное Пламенем.

Вслед за тем союзные войска стремительно одерживают победу. Их враги деморализованы, утратили разум и в беспорядке разбегаются. Арагорн — милосердный и мудрый судья; он вступает в Гондор как исцелитель. Сама его коронация несет исцеление всему королевству, кладя конец долгому угасанию Гондора и Арнора. Тень Тени больше не омрачает души людей.

Безусловно, Арагорн, суровый следопыт лесных чащ, ставший королем Элессаром, соответствует образу короля Артура, а Гандальв — образу Мерлина. В Арагорне, как и в Артуре, королевская кровь должна доказать героическим подвигом свое право на королевскую власть. Артур извлекает меч из камня — и основывает королевство Логрия. Арагорн перековывает «сломанный меч» и вновь объединяет две половины предначертанного ему королевства, знаменуя наступление новой эпохи. Мерлин и Гандальв выступают здесь представителями Традиции, мудрости прошлого — памяти, если угодно. Оба покидают королевство, как только законность короля подтверждена и королевское наследие передано.

Подразумевал ли Толкин, что Арагорн — дальний предок Артура? В главе IX книги V Леголас ссылается на пророчество о том, что род Лутиэн никогда не прервется. Что ж, вполне возможно. Если эти легенды изначально задумывались как мифология для Англии, пожалуй, стоило создать эльфийскую родословную для величайшего из королей христианской легенды.

Но важнее другое: в истории короля Элессара и в других «королевских» темах, вплетенных в книгу, Толкин открывает нам глубокие истины о королевской власти, которую каждому из нас должно восстановить в самом сердце своего внутреннего королевства, — и добродетели вежества, отваги, рыцарства, лежащие в ее основе. Арагорн — истинный король не только в силу происхождения и знаков королевского сана, но еще и потому, что он сворачивает с королевского пути, чтобы помочь хоббитам, долгие годы бескорыстно служил следопытом и сохраняет верность Арвен.

Король, возведенный на трон с молчаливого согласия народа, который видит в нем воплощение справедливости, дополняемой милосердием; король, чья власть берет начало в смирении перед истиной, — явление, несомненно, редкое. Книга «Властелин Колец» рисует нам его идеальный портрет, то есть олицетворение королевской власти в чистом, незамутненном виде. Но истинный Король существует и в реальном мире, и Толкин хорошо об этом знал. Все пророчества, все образы и подобия, Арагорн, точно так же, как и Артур, сходятся к Христу — Царю такой обширной страны, как сотворенный мир.

Арагорн проезжает Тропами Мертвых и освобождает призрачную армию Клятвопреступников от проклятия, вновь завербовав их на битву против тьмы. У Черного Камня Эреха он разворачивает знамя своего королевства. Никто из живых этого не видит, стоит ночь, но мертвецы что–то чувствуют — и идут следом. Христос (в мифической истории Толкина Арагорн — всего лишь Его отображение или прообраз) призывает нас на «битву Слова»[25], разворачивая знамя своего царства во тьме Страстей. Те, что духовно мертвы, хотя все еще ходят по земле, дожидаясь исполнения пророчества, могут узнать любовь Господню, являющую себя в нисхождении, и последовать за нею через смерть в рассвет нового дня.

На среднем троне восседал воин, облаченный в кольчугу, но с непокрытой головой. Поперек колен у него лежал длинный меч. Когда хоббиты подошли ближе, воин, темноволосый и сероглазый, поднялся с места, и они сразу же узнали его, хотя он немало переменился — этот высокий, светлый ликом, царственный владыка Племени Людей.

Фродо кинулся ему навстречу, Сэм — за ним, с криком: — Вот это да! Такой конец и правда всему делу венец! Или это Бродяга, или я еще не проснулся!

Мы тоже ждем, чтобы Король занял свой трон «в каменном замке за сотни верст отсюда»[26]. Тогда мы сможем вернуться к нашему собственному грязному «пейзажу» с жалкими кирпичными домишками и узколобыми чиновниками, к разоренным садам и аллеям. Мы сможем вернуться туда, наделенные властью слуг и друзей Короля, дабы приступить к нашим собственным трудам — к работе, которая ждет дома.

ОЧИЩЕНИЕ ШИРА

Итак, великие битвы позади, Кольцо Власти уничтожено, Король вновь взошел на древний трон Гондора.

Фродо и Сэму, исполнившим миссию, возданы великие почести на Кормалленском поле. Хоббиты, преображенные и облагороженные, возвращаются в Шир — и теперь должны истребить зло, нежданно–негаданно угнездившееся там.

Старый амбар на западной стороне был снесен, на его месте стояли ряды каких–то черных просмоленных будок. Каштанов на Холме не осталось вовсе. Склоны были разрыты, живые изгороди вырваны с корнем. На голой, вытоптанной площадке, красовавшейся на месте бывшей лужайки, беспорядочно теснились большие телеги. Отвальный Ряд превратился в зияющий карьер для добычи песка и гравия. Из–за сараев нельзя было разглядеть даже входа в Котомку.

Вернувшись, хоббиты обнаруживают, что их любимый родной край разорен, осквернен и порабощен. Обитатели Шира работают на людей, которые эксплуатируют их, тиранят и бросают в тюрьму любого, кто нарушит бесчисленные новые инструкции и правила. Хоббиты вынуждены жить в нищете и страхе, тогда как головорезы присвоили себе плоды здешней земли — они едят и пьют вволю и курят местный табак. Традиционные хоббичьи норы сменяются уродливыми кирпичными постройками. Иными словами, хоббиты рассчитывали вернуться в безмятежную и счастливую сельскую общину, а вместо того оказались лицом к лицу с индустриальным убожеством послевоенной Англии.

Выясняется, что все это — дело рук изгнанного мага Сарумана. Он решил раз и навсегда отомстить хоббитам, повинным в разрушении Ортанка. Штаб–квартира Сарумана находится в Шире; зараза порчи распространяется из Бэг—Энда, а ведь Бэг—Энд — дом Бильбо, и Фродо, и, в конечном счете, Сэма, здесь самое сердце внутреннего мира Толкина.

Хоббиты никогда бы не разделались с этим последним злом так успешно — и так убедительно, — если бы не прошли через эпическое приключение и если бы мы своими глазами не видели их преображения в героев песен и легенд. Когда они вновь погружаются в обыденность Шира, им удается побороть зло через благодать — с помощью даров, полученных в странствиях. Хоббиты, которые не были посвящены в герои, не могут противостоять порабощающей силе, орудия которой — страх и своекорыстие. Но наши путешественники прошли сквозь тьму Упокоищ и Мории, сквозь битву и сам Мордор. Полутьма повседневного зла их уже не напугает. Они были сломлены и перекованы заново через свое служение ближним — Фродо, Теодену, Денетору, народам Средиземья.

Мерри и Пиппин должным образом подготовлены к делу, которое им предстоит. Мерри поступил на службу к Теодену, прискакал вместе с всадниками Марки на выручку Гондору и помог Эовин уничтожить Кольцепризрака, одно дыхание которого повергало в отчаяние. Таким образом, особый дар Мерри — преодолевать отчаяние и возрождать надежду; а символ его — древний Рог Марки, подаренный ему Эомером на прощанье. Пиппин служил Денетору, Наместнику Гондора, затемненному отражению Теодена, учась повиноваться — и выходить за пределы повиновения, когда ради высшего блага приходится нарушать правила. Так, Пиппин спасает Фарамира, которого Денетор повелел сжечь заживо.

Когда хоббиты возвращаются в Шир, именно Пиппин срывает со стенки «Правила», навязанные людьми Сарумана и безропотно принятые хоббитами, а Мерри поднимает боевой дух соплеменников, затрубив в Роханский Рог. Кроме того, оба они прошли хорошую подготовку, поучаствовав в нападении энтов на Ортанк Сарумана. Сама природа поднялась против мага, у которого на уме, по словам Древоборода, лишь «железки, колеса и тому подобное».

Книга Премудрости Соломона говорит нам: «тварь, служа Тебе, Творцу, устремляется к наказанию нечестивых» (Прем 16:24). Саруман, дрожащий от страха в своей башне, — живая иллюстрация этих слов.

Ибо и самое потаенное место, заключавшее их, не спасало их от страха, но страшные звуки вокруг них приводили их в смущение, и являлись свирепые чудовища со страшными лицами… Пали обольщения волшебного искусства, и хвастовство мудростью подверглось посмеянию (17:4, 7).

По прибытии в Шир хоббиты сталкиваются с одним из людей Сарумана. При словах Фродо: «И по трактам теперь скачут гонцы Короля Гондорского, а не хозяина Изенгарда»[27], тот презрительно ухмыляется. И Пиппин не выдерживает.

— Королевский посланец перед тобой! — объявил он. — Ты имел наглость неуважительно говорить с близким другом Короля, одним из самых прославленных героев Запада! На колени, безмозглый разбойник! Встань на колени и моли о пощаде, если не хочешь испытать на себе остроту этого меча, отведавшего крови троллей!

Очищение Шира — это не просто рассказ о психологическом и духовном путешествии автора. Это клич «К оружию!», обращенный к читателям, это звонкое пение Роханского Рога, призывающего нас на выручку к друзьям и на исцеление нашего мира. Если в воображении своем мы сопровождали хоббитов в путешествии от обыденности к эпосу, туда и обратно, мы тоже посвящены истины, сокрытые за пологом повседневности. Толкин дает понять, что тот же героизм должен пробудиться и в нас, когда мы видим, как современный мир страждет в кое–как прикрытом рабстве «потребительского общества», а полуорки, презирающие традиционный образ жизни, разоряют и грабят нашу страну.

Такой героизм проявляется не в битве (хотя и к ней нас могут призвать), но в том, чтобы посвятить себя служению Свету, в какой бы форме оно ни потребовалось в сложившихся обстоятельствах. «Я искренне верю, — писал Толкин, — что малодушие и мирские страхи не должны препятствовать нам неуклонно следовать свету»[28].

КОЛЬЦО СЕГОДНЯ

В 1944 году Толкин написал Кристоферу очередное письмо. Откликаясь на рассказ о первом самостоятельном полете сына в составе Королевских военно–воздушных сил (полет этот ничуть не походил на бесшумное скольжение птиц, о котором так мечтали люди, пытаясь воспарить в небо), он отмечает: «Вот — безысходная трагедия всех машин, как на ладони» (L 75).

В романе «Властелин Колец» Айзенгард под властью мага Сарумана наглядно иллюстрирует «безысходную трагедию» ориентации на технику. В современном мире мы насмотрелись на разрушительные, обезличивающие последствия чисто прагматического и количественного подхода к природе. Романтики, от Блейка и Кольриджа до Барфилда и Толкина, верили в возможность альтернативы. Гёте даже пытался заложить для нее основы в так называемой науке качеств. В конце своего замечательного эссе «Человек отменяется» К. С. Льюис пишет о «другой науке»[29] будущего, которая «не дерзнет обращаться даже с овощами или минералами, как обращаются теперь с человеком. Объясняя, она не будет уничтожать. Говоря о частях, она будет помнить о целом». И добавляет:

Нельзя все лучше и лучше «видеть насквозь» мироздание. Смысл такого занятия лишь в том, чтобы увидеть за ним ничто. Окно может быть прозрачным, но ведь деревья в саду плотны. Незачем «видеть насквозь» первоосновы бытия. Прозрачный мир — это мир невидимый; видящий насквозь все на свете не видит ничего[30].

Льюис эхом вторит тревоге Толкина в том, что касается техники. Он сравнивает Фрэнсиса Бэкона с Фаустом из пьесы Марлоу. Современная наука и черная магия стремятся к одной и той же цели — к власти. Магия и суеверие уступают науке лишь в силу прагматических причин; наука оказалась более действенной. Но «сделка с чертом» напоминает о цене подобной власти над силами природы, а цена — наши души. Как пишет Льюис,

низводить себя, человека, на уровень природы дурно вот почему: если ты сочтешь себя сырьем, ты сырьем и станешь, но не себе на пользу. Тобою будет распоряжаться та же природа в лице обесчеловеченного человекодела.

Победа над природой оборачивается тем, что природа (иначе говоря, наши желания или желания других) одерживает победу над ними и Властелин становится марионеткой.

В письме №131 Толкин противопоставляет «магию» (технику) эльфов магии Врага. Цель первых — Искусство, второго — «подчинение и деспотичная переделка Творения». Действия эльфов благодатны. Эльфы работают с природой не «против волокна», а «вдоль». Толкин противостоит не технике как таковой, но той технике, которая порождена определенным мышлением, стремящимся к контролю. Жажда власти, пишет он, ведет «к машине (или магии)», к использованию наших талантов и изобретений для того, чтобы насиловать чужую волю.

Кольцо Власти, Единое Кольцо, призванное «всех отыскать, воедино созвать и единою черною волей сковать»[31], — это символ или пример такой техники, квинтэссенция машины. Создавая приспособления вроде Кольца для того, чтобы упрочить свою власть над другими, мы неизбежно ослабляем самих себя, попадая к ним в зависимость (L 211). Они увеличивают нашу силу, но при этом еще и облекают ее в некую конкретную форму, овеществляют, так что, пользуясь ими, мы истощаемся. Если приспособления уничтожить, обнаружится слабость. С гибелью Кольца Саурон в буквальном смысле слова развеивается по ветру.

Стремление к контролю над миром — к власти над природой и другими, то есть к «технической» и «психологической» власти — в конце концов обращается против себя же. Истинная власть — это власть духовная, причем в первую очередь власть над самим собою. Правитель, который начинает с управления собою, и в самом деле достоин представлять свой народ. Он не одинок; он пользуется любовью и поддержкой. Если он не навязывает свою волю, тем самым не распыляя ее, воля подчиненных станет ему опорой и залогом преуспеяния. Именно такой правитель — король Элессар. В самом последнем итоге, общество, построенное на уважении и взаимной поддержке, всегда окажется сильнее, чем псевдообщество, основанное на страхе и своекорыстии.

Самые подробные и продуманные рассуждения о природе зла и растлевающем влиянии власти содержатся в «Кольце Моргота»[32]. Саурон, Темный Властелин Третьей Эпохи, в давние времена был всего лишь слугою и местоблюстителем куда более могущественного Мелькора, известного эльфам как Моргот. В конце Первой Эпохи Моргот был изгнан из мира, но тень его по–прежнему омрачает Средиземье. В разделе «Мифы преображенные» Толкин размышляет о сходстве и различии этих персонажей.

Оба в конечном счете сделали себя уязвимыми, стремясь к господству. Моргот действует через посредников, которых пытается неизменно контролировать; это его армии, орки и балроги. Но эффективности ради они должны быть до некоторой степени способны действовать от имени Моргота без прямого приказа. Толкин пишет: «Часть его врожденной творческой силы пошла на то, чтобы обеспечить независимый рост зла вне его контроля». Слабость Саурона вызвана тем, что он вложил значительную часть своего могущества в Кольцо. Но власть Моргота, изначально куда большая, тоже перешла в «Кольцо». Кольцо Моргота, объясняет Толкин, это все Средиземье, и Морготова сила струится даже в физических составляющих мира (в золоте, по всей видимости, ее больше, чем в серебре). Вода — одна из немногих стихий, почти не подпавших под это влияние.

Таковы основы злой магии Саурона — он способен работать с «Моргот–составляющей» в неживой материи. Когда речь идет о Кольцах Власти, это огонь и золото. Именно так объясняется и общая «запятнанность» Средиземья (за пределами Лотлориэна, особым образом защищенного). Вот почему природа подвержена недугу и порче, вплоть до энтропии, вот почему эльфы устают от мира. Дело не столько в их долгожительстве, сколько в «тяготении к Мелькору», заложенному в земной материи, включая материю их тел, пока они — в Средиземье.

Страшной хваткой вцепляясь в материальный мир, Моргот утратил (или обменял, или передал) большую часть своей исходной «ангельской» силы, как разума, так и духа… Мощь Саурона, относительно меньшая, была сконцентрирована; огромная мощь Моргота — распылена.

В «Мифах преображенных» Толкин объясняет также, что мотивы Моргота основывались главным образом на отрицании всего сущего, а Саурон (подобно падшему Саруману последующей поры) ничуть не возражал против существования мира как такового, пока тот у него под контролем.

В нем еще оставалась некая остаточная конструктивность — наследие его изначально благой природы: он всегда любил порядок и согласованность и терпеть не мог неразбериху и отнимающие время разногласия; это положительное свойство в результате и послужило причиной его падения и возвращения ко злу.

Империя Саурона — это империя иного уровня и порядка, нежели морготовская, хотя благодаря концентрации власти Саурон временно стал сильнее Моргота на его поздней, «распыленной», стадии. Такая империя опирается не только на рабов вроде орков, но и на добровольных вассалов–людей (восточане и прочие), которые, ради предполагаемой выгоды или из страха перед возмездием, платят дань Мордору и даже, будучи призваны, шлют армии сражаться на стороне Саурона. Договоренности между «империями зла» нередки и теперь.

Как же нам поступать с таким врагом? Толкин хорошо знал об искушении, подстерегающем праведных — воспользоваться дурными средствами во имя благой цели. Так некогда пали великие, так могли пасть Гандальв и Галадриэль; так можем пасть и мы. Восточане могут обрести спасение. А как же насчет орков, которых Моргот не создавал, но лишь расплодил и склонил ко злу? В «Мифах преображенных» есть интересное замечание. Орки, пишет Толкин,

вероятно, утратили возможность спастись (по крайней мере, силами эльфов и людей), но Закон распространяется и на них. Хотя с ними — пальцами руки Моргота — сражаться приходится насмерть, нельзя обращаться с ними на их собственный лад, жестоко и вероломно. Пленников нельзя пытать, даже для того, чтобы добыть сведения, необходимые для защиты жилищ эльфов и людей. Если орк сдается и просит пощады, надо пощадить его, даже с ущербом для себя. Так учили Мудрые, хотя среди ужасов войны к ним не всегда прислушивались.

Толкин неизменно настаивал на том, что его сага — не аллегория. Мордор — не нацистская Германия и не советская Россия, равно как и не Ирак Саддама Хусейна. «Спрашивать, правда ли, что орки «на самом деле» — коммунисты, по мне, не более разумно, чем спрашивать, являются ли коммунисты орками» (L 203). Однако Толкин не отрицал, что его повесть «применима» к современным событиям; более того, подтверждал это. Применима не просто как притча, иллюстрирующая опасности машинной цивилизации; она вскрывает причины опасности — леность и глупость, гордыню, жадность, безрассудство, властолюбие. Все они воплощены в разных народах Средиземья (L 203).

Этим порокам Толкин противопоставляет доблесть и учтивость, доброту и смирение, великодушие и мудрость, заложенные в тех же самых сердцах. Есть универсальный нравственный закон, но это — не закон тирана. Это закон, который позволяет нам обрести свободу.

Толкин описывает не что иное, как наш собственный мир, пусть и средствами жанра фэнтези, и «великая легенда», которую он пересказывает, продолжается по сей день[33].

Глава 3. Незримое присутствие: Толкин-католик

В письме Толкина к другу, иезуиту Роберту Марри (декабрь 1953 года), содержится знаменитое рассуждение:

Разумеется, «Властелин Колец» в основе своей произведение религиозное и католическое; поначалу так сложилось неосознанно, а вот переработка была уже вполне сознательной. Поэтому я или не вкладывал, или решительно устранял из вымышленного мира практически все ссылки на «религию», на культы и обряды. Ведь религиозный элемент вобрали в себя сюжет и символика (L 142).

Далее Толкин добавляет, что все это «звучит куда более самоуверенно, нежели я на самом деле чувствую», поскольку он «на сознательном уровне планировал крайне немного».

Тем не менее «Властелин Колец» — книга христианская и каноническая и по замыслу, и по духу. Она насквозь пропитана ощущением вечности, объективной реальности добра и зла, премудрого Промысла Божьего (ощущением, что неким непостижимым образом Господь управляет всем, что есть, и даже кажущимися совпадениями). Все это — часть «почти позабытого солнечного света»[34], пробуждающего нас от снов материализма. Дух вежества, который мы видим в Арагорне и Фарамире, уважение к женщине, готовность защищать слабых, храбрость и стойкость, благоразумие и справедливость, воплощенные в этих благородных образах, — это образцы добродетели, почерпнутые из Евангелия.

В христианском откровении Толкин видел сближение и слияние истории и легенды, а в Теле Христовом — восстановленный мост от этого мира к миру иному. Он убедил в этом Льюиса (хотя свою роль сыграл и «Вечный Человек» Честертона) во время прогулки вокруг Модлин–Колледжа. Прогулка эта легла в основу длинной поэмы Толкина «Мифопея». Он переворачивает с ног на голову старый рационалистический довод против христианства — оно, дескать, «слишком хорошо, чтобы быть правдой». Не надо принимать желаемое за действительное. А может быть, нам хочется, чтобы христианское учение оказалось истинным, потому что желание это заложено в нашу природу Создателем? Разве голод не доказывает существование пищи? Мифы об умирающем и воскресающем божестве или волшебные сказки об исцелении и о торжестве добродетели существуют, поскольку мы непременно ищем того, что призваны найти. Природа была создана для благодати. Наши сердца не лгали. Творец мира раз и навсегда оправдал и отстоял в Иисусе Христе те мимолетные отблески «радости за пределами стен мира, острой, как горе»[35], которую дарит нам искусство.

Толкин явно не считал себя апологетом в том смысле, что Льюис. Он не чувствовал в себе призвания выступить на литературной сцене в роли пишущего о христианстве, не говоря уже о богословии или о религиозной философии. И тем не менее с посмертной публикацией «Писем» в 1981 году стало ясно, что христианская вера и мироощущение, усвоенные сперва от матери, а позже — от опекуна, отца Моргана (Толкин называл его «вторым отцом»), насквозь пронизывают всю его жизнь.

Американская католическая писательница Фланнери О'Коннор[36] тоже писала о «религии» не напрямую. Подобно Толкину, она пыталась изобразить, как благодать и грех действуют в реальном мире.

Так называемый католический роман совсем не обязательно повествует о христианском или католическом мире: это просто–напросто такое произведение, в котором мир нам открывается в свете христианских истин… От романиста требуется создать иллюзию целого мира, населенного правдоподобными персонажами, и ключевая разница между романистом–ортодоксальным христианином и романистом–приверженцем натурализма заключается в том, что романист–христианин живет во вселенной куда более обширной. Он верит, что мир земной включает в себя также и сверхъестественное. Но это вовсе не снимает с него обязанности изображать земное и физическое: напротив, обязанность эта только возрастает[37].

В отличие от Толкина Фланнери О'Коннор не стремилась создавать альтернативные космологии грандиозных масштабов, но то, что она говорит о своем творческом методе, применимо и к Толкину. О праведности Толкина я судить не берусь, но, как мне кажется, он сполна обладал тем качеством, которое сегодня называют «духовностью»; ею и озарены его произведения. Озадаченный читатель–нехристианин в письме к Толкину говорит: вы создали мир, «в котором некая вера словно разлита повсюду, без видимого источника, точно свет от незримой лампы» (L 328). На это Толкин отвечает:

О собственной разумности человеку с уверенностью судить не дано. Если праведность присутствует в его произведении или освещает его точно всепроникающий свет, значит исходит она не от него, но через него. Ни один из вас не ощутил бы ее так, как вы говорите, если бы и в вас этого не было. В противном случае вы бы ничего не увидели и не почувствовали или (при наличии иного духа) вы преисполнились бы презрения, отвращения, ненависти. «Листва эльфийской страны, тьфу!», «Лембас — зола и песок, мы их в рот не возьмем».

СОСТОЯНИЕ БЛАГОДАТИ

Духовность Толкина, несомненно, глубоко католическая. Прежде всего следует отметить специфически католический аспект христианства, который почти целиком связан с Пречистой Девой. Догматы о Деве Марии подчеркивают или, если угодно, «запечатлевают» все то, во что верят католики, — идет ли речь о воплощении, о судьбе человека, о любви Господа к своему творению или о том, как именно Он намерен спасти свое творение от смерти.

Дав Деве Марии именование (Theotokos) «Богородица», ранняя Церковь на Ефесском соборе[38] не пыталась поставить тварное создание превыше Предвечного Господа, словно бы Мария существовала прежде Него. Титул противостоял расхожей ереси, согласно которой Иисус изначально был просто человеком и лишь позже (при крещении в Иордане) в него вошел божественный дух. Церковь пыталась сказать вот что: будучи человеком, Он был при этом и Богом.

Это различие предполагает новое понимание человеческого бытия, которое мы пытаемся осмыслить по сей день. Древние знали, что мы — физические, «природные» твари, подобно животным, растениям и минералам. В то же время они видели, что наши разум и воля устремлены в бесконечность, чего нет у других живых существ. Этот «сверхъестественный» аспект свидетельствует о том, что мы укоренены в божественном. Иудеи и особенно ранние христиане пошли еще дальше. Они знали, что мы не просто созданы Богом, но «обращены лицом» к Нему, поскольку Он обратил Свой лик к нам. Иными словами, мы — не просто наделенные разумом создания, но личности. Утверждая, что в Христе человеческая (сотварная) плоть и душа стали вместилищем не человеческой, но божеств венной ипостаси, мы тем самым говорим: в уникальном событии Христа лицо, которое мы обращали к Господу, явилось лицом, которое Господь обращает к нам.

Мать Иисуса, Дева Мария, неизбежно — мать божественной ипостаси. Она не просто произвела на свет человеческое тело, в которое вошел Бог. Даровав Богородице ее титул, церковь отстаивает и мысль о том, что материнство нельзя воспринимать как биологическую связь и только; оно всегда «личностно». Женщина производит на свет не просто плоть, не просто человеческую природу, но — ребенка, то есть всегда — личность.

Учение о Деве Марии заключает в себе вселенский смысл. Человеческое естество Иисуса Христа существует не в «блестящей изоляции»[39]: Христос получает свою плоть от женщины. А значит, Он связан с материальным миром через Мать. И тотчас Он становится уязвимым: что происходит с вселенной, происходит с Ним, и наоборот. Он вступил в мир как Бог и несет его на Своих плечах; так что, когда Он умирает и воскресает, и вступает в жизнь вечную, по–прежнему во плоти (преображенной), материальная вселенная — и в первую очередь Его мать — тоже воскрешена и может быть вознесена в небо. Посредством Святого Духа мы вовлечены в это таинство и участвуем в нем. Отсюда — догмат об Успении Богородицы[40] и возвеличивании ее как Царицы вселенной (о последнем из таинств розария Толкин рассуждает в примечании к письму №212). Хотя то, что выделяет ее среди всех сотворенных созданий, как ни парадоксально, не отрезает ее от всего человечества.

Восточные отцы Церкви для описания этого процесса любят использовать термин theosis, что значит «обожествление» или «обóжение». В Катехизисе Католической церкви, с сылкой на св. Фому, говорится примерно то же (ст. 460): «Сын Божий Единородный, желая, чтобы мы участвовали в Его Божественном естестве, принял наше естество, чтобы, вочеловечившись, заставить людей обожиться»[41]. Иными словами, посредством благодати всем нам предназначено стать такими, каков Господь по природе Своей — через соучастие в Его вечной жизни в любви. Эта бесценная истина — самое сердце Евангелия — и все, что непосредственно с нею связано. Она–то и подразумевается в учении о Деве Марии.

Держа это в памяти, мы начинаем понимать, почему Она занимала центральное место в духовной жизни Толкина. Для католиков Богородица из всех созданий ближе всего к Христу. Она — прекраснейший плод и цвет творения; Она щедро оделена божественными дарами. Все то, что Иисус Христос может сделать для людей, Он в первую очередь сделал для Своей Матери. На Нее обращены все милости, Она в буквальном смысле «исполнена благодати»[42]. Но божественная благодать даруется лишь для того, чтобы передать ее другим, а не запасать впрок. Поэтому Дева Мария буквально проводит милости, которые изливаются от ее Сына в мир. Вот что имеют в виду католики, называя ее Mediatrix, Посредницей — через нее материальный мир соединяется с Богом.

Своему другу иезуиту Роберту Марри Толкин писал: «Сдается мне, я отлично понимаю, что ты имеешь в виду под состоянием Благодати; и, конечно же, под ссылками на Пресвятую Деву, на образе которой основаны все мои собственные смиренные представления о красоте, исполненной как величия, так и простоты» (L 142). Та, которую называют «Царицей Небесной», — средоточие прекрасной вселенной, созданной ее Сыном. Природные красоты лесов, гор и рек, нравственная красота героизма и цельности, дружбы и честности, а все они прославляются в художественном мире Толкина — это дары Божьи, пришедшие через Нее, и Она — их мерило; Ее красота — это сконцентрированная первооснова их красоты.

Для католиков Дева Мария обладает всей полнотой красоты, утраченной Евой, Точно так же, как Ева — матерь всех живущих в мире прошлого, она — Матерь мира грядущего. Честертон передает этот образ Богоматери в стихотворении «Черная Мадонна»:

В короне звезд, звездой рассветной венчана, В небесном блеске запечатлена, Твой облик — светотени звездных сумерек, Отображенья — солнце и луна. В огнях искристой круговерти — Ты; В прозрении слепящем верьте: Ты — Суть жизни, без которой жить — немыслимо, Ты — благодать, и жизнь вне смерти — Ты.

ЗВЕЗДА МОРЯ[43]

Дева Мария присутствует в романе «Властелин Колец» еще и через отражения в женских образах, в частности Галадриэли и Эльберет. Галадриэль входит в число главных эльфийских персонажей — ей доверено одно из трех Колец, нетронутых Сауроном, она хранит землю Лотлориэна. В письме №353 сам Толкин называет ее «незапятнанной» (unstained — это слово католики обычно употребляют только по отношению к Деве Марии), добавляя, что «она не совершила ничего дурного»[44]. Толкин признает, что персонаж, изображенный в романе, многим обязан католическому учению и представлениям о Деве Марии (L 320). Однако в процессе переработки и редактирования рукописи возникает определенное противоречие, возможно, уместнее говорить об эволюции образа. Ведь в ранних набросках Галадриэль числится среди вождей, возглавивших бунт эльфов против Валар, ангелоподобных блюстителей Арды. Если она и не принадлежала к партии Феанора (см. раздел «Века света и тьмы»), то поневоле оказалась на одной стороне с ним, ибо захотела править собственной страной в Средиземье.

Впоследствии Толкин счел нужным снять с нее вину за этот мятеж или, по крайней мере, честолюбивые устремления. В письме №320 (1971) он говорит о том, что Галадриэль «гордо отказалась от прощения» в конце Первой Эпохи, но была прощена в конце Третьей, «поскольку она воспротивилась последнему, неодолимому искушению завладеть Кольцом для себя». (Искушение, конечно, сыграло на ее тяге к власти.) Однако в «Неоконченных преданиях», в разделе «История Галадриэли и Келеборна», Кристофер Толкин приводит «очень поздний набросок, частично не поддающийся прочтению»[45] — «последнюю из работ отца, относящихся к Галадриэли и Келеборну… датируемую последним месяцем его жизни». В этом пересмотренном варианте истории, который автор намеревался включить в Сильмариллион, Галадриэль вообще не участвовала в бунте эльфов, напротив, она противостояла ему и оказалась в числе уплывших из Амана в Средиземье не по своей вине. Она вполне способна возглавить эльфов Средиземья в сопротивлении Саурону, но теперь она получает на это еще и моральное право. В развитии характера Галадриэли, как мне кажется, на воображение Толкина сильно повлиял архетип Девы Марии.

Пусть в опубликованной версии Галадриэль не вполне «безгрешна», во «Властелине Колец» она предстает хоббитам воплощением мудрости, милости, красоты и незамутненного света. Ее прощальный дар гному Гимли глубоко символичен. Он просит о золотом волосе с ее головы, желая заключить драгоценный дар в несокрушимый хрусталь. В Древние Дни Феанор просил ее о том же и трижды получал отказ; а надо помнить, что чудесные волосы Галадриэли, казалось, вобрали в себя свет Двух Древ (подробнее смысл происходящего разъясняется в главе 4). Теперь же Галадриэль вручает Гимли три волоса, по счету былых отказов, сопряженных для эльфов со скорбью и горем. Дар ее исцеляет давний разлад между ее народом и гномами. Подразумевается, что ныне Галадриэль раскаялась во всех проявлениях гордыни, которые сыграли свою роль в вековой трагедии.

И, тем не менее, Галадриэль остается вполне земным персонажем. В католических молитвах и догматах Дева Мария, вознесеная на небеса по завершении земной жизни, почитается как Царица вселенной и Звезда моря (Regina mundi[46] и Stella maris). Этот вселенский аспект архетипа Девы Марии воплощен в образе небесной покровительницы Галадриэли, Эльберет, Королевы Звезд. В легендариуме Толкина Эльберет зажгла свет небесных сфер. К ней эльфы взывают в проникновенной песни:

О Эльберет! Гильтониэль! Из сумрака лесных земель Мы помним — через бездну лет — На лоне волн — твой Звездный свет.

Толкин, конечно, с детства знал один из самых популярных католических гимнов в честь Девы Марии. Тон и настрой этого гимна на удивление близки песни к Эльберет (см. L 213):

Славься, Небесная Царица! Мы, странники в земной юдоли, Не устаем тебе молиться — Храни нас от беды и боли! Христова Мать, морей звезда, Пребудь со мной — везде, всегда!

Звездный свет на поверхности моря: мы уже убедились, что для Толкина это сочетание исполнено глубокого смысла. Свет, сияющий во тьме, воплощение жизни, благодати и Господнего творения — квинтэссенция его книг. Для Толкина свет всегда в некотором роде женское начало (вспомним, что в Средиземье солнце — это «она»), а Дева Мария, «вселенская посредница благодати», подспудно присутствует повсюду в сотворенном мире. Что такое земная красота если не свет, заключенный в предметах и озаряющий их извне, свет, сияющий из глубины, подобно фиалу Галадриэли? Красоты тварного мира не принадлежат раю, но направляют нас к своему Истоку, как звезда ведет нас через океан; «ибо от величия красоты созданий сравнительно познается Виновник бытия их» (Прем 13:5).

В «Приключениях правоверия» Дуайт Лонгенекер убедительно описывает свое впечатление от Рафаэлевой Мадонны. «Это полотно было исполнено благодати и истины, и я лицезрел его славу. Именно так говорят христиане об отношении Иисуса Христа и Бога (см. Ин 1:14). Христос — произведение искусства Господнего; Он воплощает истину и красоту». Здесь имеется в виду вот что: понятие красоты существует не только в восприятии зрителя, как нам часто внушали. Оно живет за пределами нас. В некотором смысле, оно «впереди» нас — там, где, в глубине души, все мы хотим оказаться, хотя и знаем, что путь не близок. «Вот потому нам всем кажется, что красота уводит нас за пределы самих себя и позволяет соприкоснуться с чем–то более великим, более загадочным и более чудесным, нежели мы могли вообразить», — продолжает Лонгенекер.

Созерцая эту лучезарную Мадонну, я соприкоснулся не просто с красивой картиной, но с Красотой. А еще я изведал поразительно глубокое, сокровенное ощущение чистоты и силы. На краткий миг открылась мне чистота, нежная, как лунный свет, и несокрушимая, как алмазы. Я внезапно осознал, что чистота эта — как все прекрасное и утонченное — «привитая склонность». Как хрупкую красоту моцартовской арии или невозмутимую, изысканную красоту китайской вазы, чистоту могут в полной мере почувствовать те, кто сам стремится к чистоте; и с этим пониманием моя убогая, теплохладная жизнь словно бы умалилась. Глядя на нагое дитя и загадочную улыбку Мадонны, я осознал, что чистота — добродетель сокрытая и тонкая, бесценное сокровище, доступное лишь тем, кому даны глаза, чтобы видеть[47].

Этому отрывку вторит рассказ Сэма о Галадриэли в разговоре с Фарамиром. В великолепном описании католики узнают образ маленькой девочки из Назарета, коронованной цветами и звездами:

Она такая красивая! Такая чудесная! Иногда она похожа на высокое дерево в цвету, а иногда на белый нарцисс, маленький и хрупкий. Тверже алмаза и мягче лунного света — вот она какая. Теплая, как звездный луч, и холодная, как звездный мороз. Гордая и далекая, как ледник в горах, и веселая, как обыкновенная девчонка, у которой по весне маргаритки в косах.

ДЕНЬ БОГОРОДИЦЫ

Ближе к концу романа, когда Кольцо уже уничтожено и власть Саурона повержена в прах, выздоравливающий после тяжкого испытания Фродо, лежа в постели, беседует с Гандальвом. В Гондоре, сообщает маг, «Новый Год будет отныне начинаться двадцать пятого марта — в день падения Саурона… когда вас спасли из огня и перенесли во владения Короля».

Кажется, Том Шиппи первым обратил здесь внимание на то, что 25 марта — это христианский праздник Благовещения: день, когда Христос был зачат Девой. Его отмечают чтением текстов, повествующих о встрече Марии с архангелом Гавриилом и о Ее согласии исполнить повеление Господа. Прежде этот день назывался Днем Богородицы и во многих частях Европы считался первым днем года. 25 марта отделяют от Рождества ровно девять месяцев: ведь именно такой срок потребовался Деве Марии, чтобы выносить и родить Сына.

Джон Сауард цитирует замечательный отрывок из Гонория Августодунского[48]:

День этот числится среди главных праздников, ведь само христианство ведет свой отсчет от этой даты. В этот день мир, погубленный грехом, был возрожден к жизни через Страсти Христовы. В этот день также был обезглавлен Иоанн Креститель, и в этот же день отрубили голову Иакову, брату Иоанна. В этот священный день ангел возвестил Воплощение Христа — что ныне празднует вся Церковь. Мы читаем, что в этот день, в тот самый час, когда первый человек был создан в раю, Сын Божий, Новый Человек, был зачат во чреве Пресвятой Девы. Она была Эдемом плодоносным, fons hortarum[49], ибо в ней произросло Древо Жизни и от нее заструился источник мудрости, изливая в мир все свои услады, — источник, в Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения (ср. Кол 2:3)[50].

Так почему же датой уничтожения Кольца Толкин выбрал 25 марта? Задумаемся снова, что такое Кольцо. Мы уже рассмотрели его как архетип «Машины». С богословской точки зрения Кольцо Власти воплощает темную магию злой воли, самоутверждение в непокорстве Господу. Оно как будто наделяет свободой, но его истинная цель — сделать нас рабами падшего ангела. Оно разъедает волю смертного владельца, тот постепенно «истончается», становится ненастоящим; невидимость как раз и символизирует эту способность Кольца уничтожить все естественные человеческие связи и саму личность, закрыть доступ для света.

Тот, кто входит в пределы его золоченого круга, рассчитывает (ведь его не видят) обрести власть над другими. В этом отношении оно напоминает перстень невидимости во второй книге Платонова «Государства» (где приводится небезынтересное противопоставление «человека несправедливого», который пользуется перстнем, чтобы присвоить чужое имущество, с «человеком справедливым», которого не портит власть перстня, зато его в конце концов бичуют и пытают). С помощью магии Кольца мы преодолеваем ограничения материи и вступаем в мир духовных сил, но, пока это происходит, становимся насквозь видимыми для сил зла.

В сущности Кольцо отчасти символизирует грех гордыни. Оно влечет нас к Темному Властелину, искушая уподобиться ему. Окружность Кольца — это образ воли, замкнутой на себе самой. Пустое пространство внутри подразумевает Пустоту, в которую мы ввергаем себя, используя Кольцо. Там, незримые для прочих, мы отрезаны от общения с себе подобными, от дружбы и братства; мы безлики, безымянны и одиноки. Власть, даруемая Кольцом, — это иллюзия. В конечном итоге оно уводит нас в мир, где мы оказываемся наедине с Оком (тем самым Оком, которое способно видеть лишь свои собственные отражения). В этом мире зла для двух воль нет места. Владелец Кольца либо поглощен и уничтожен, либо он одерживает верх — и сам становится Темным Властелином[51].

Кольцо — воплощение греха. Оно искушает и поначалу вроде бы безобидно; нося все труднее, и со временем оно разломает душу. Таким образом, уничтожение Кольца — это символ великой победы в миг Благовещения, когда Мария распахнула двери для Слова Божьего в наш мир. Ее согласие, «да будет Мне по слову твоему»[52], отменяет отрицание Господней воли, которое мы зовем первородным грехом. Грех этот тоже оборачивается своего рода «невидимостью»: Адам спрятался от Господа между деревьями Рая. «И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: где ты?»[53].

В Лондонской национальной галерее хранится небольшая картина (створки алтаря), так называемый Уилтонский диптих. Заказанный Ричардом II, диптих — одно из самых ценных и загадочных произведений искусства во всей Англии. На одной из створок изображен коленопреклоненный король в окружении святых: он вручает страну Деве Марии или, возможно, младенцу Иисусу у нее на руках, который протягивает руки навстречу дарителю. Короля окружает бесплодная, унылая пустошь, но у ног Девы Марии зеленеет трава и цветут яркие цветы[54], а в воздухе вокруг нее теснятся ангелы.

Именно такой Дева Мария неизменно присутствует, в самом сердце художественного замысла — у Толкина, — облеченная красотой природы, самое совершенное из Господних созданий, сокровищница всех земных и духовных даров. Эльберет, Галадриэль и такие женщины, как Лутиэн и Арвен, отражают именно то, что Толкин, по его собственным словам, нашел в Марии: красоту, исполненную и величия, и простоты[55]. Величие, ибо здесь мы видим красоту, увенчанную всеми почестями, которые только может дать рыцарство; а говоря о простоте — что может быть проще звездного света?

ВСЕЛЕННАЯ ЗНАКОВ И СИМВОЛОВ

Мы уже видели, что «религиозный элемент» — мало того, элемент католичества — вплетен в символику легенд. Но не слишком ли далеко зашел Толкин, начисто исключив религию? Некоторые читатели удивляются тому, что, не считая дьяволопоклонства поздних нуменорцев, в Средиземье, по всей видимости, отсутствуют даже языческие религии[56], а ведь действие, в конце концов, происходит в дохристианские времена. Редкие обращения к Эльберет, нуменорский обычай, или «Минута Молчания» перед трапезой вряд ли потянут на целую религию.

И на это у Толкина был ответ. По его словам, народы Запада, описанные в легендах, происходят от людей, бежавших от языческого культа, насаждаемого Изначальным Темным Властелином, и под влиянием эльфов пришли в «чисто монотеистический мир». Этим поклоняться подобает одному только Эру, как поклоняются ему на дальнем Западе Валар и эльдар. Однако религиозного почитания Валар возникнуть не могло, а для людей тех времен Эру был слишком далек, чтобы оказаться в фокусе какого–либо культового ритуала — он еще не открыл (как откроет позже иудеям), как именно вступить с Ним в отношения завета (L 156). (Подробнее см. примечание к письму № 153.)

Толкин тщательно и вдумчиво выстраивает свой мир так, чтобы он эхом вторил мудрости истинного Творца — то есть Бога; однако не предвосхищает христианского откровения. Откровение это еще не пришло, а «Воплощение Господа — явление бесконечно более великое, нежели все, о чем я дерзнул бы написать» (L 181).

В романе «Властелин Колец» (и даже в Сильмариллионе) Толкин последовательно держался этого принципа. Символика Богородицы, рассмотренная нами, — ни в коем случае не отступление от него. Она не оскорбляет чувств читателя — «язычника», для которого ссылки на Владычицу Звезд и другие прекрасные, благодатные образы, встречающиеся в легендах, могут подразумевать лишь «вечную женственность» или богиню света. Что до католика, который знает, что именно вложил автор в эти аллюзии, он без труда воспримет их как примеры опосредованного божьего вмешательства в далеком прошлом. Католик живет в знаковой вселенной, где все — каждый камень, и цветок, и ближний существуют сами по себе и при этом символизируют один из аспектов божественного.

В 1955 году Толкин писал У. X. Одену: «Каждый из нас — это аллегория, воплощенная в отдельной повести и облаченная в одежды времени и места, универсальной истины и вечной жизни» (L 163). В этом смысле весь физический мир — своего рода «священное таинство»; не таинство в строго богословском значении, но, тем не менее, система символов для передачи духовных истин. «Бог говорит с человеком посредством видимого творения, — гласит Катехизис Католической церкви (1147). — Свет и тьма, ветер и огонь, вода и земля, дерево и плоды говорят о Боге, символизируют одновременно Его величие и Его близость» (1147).

Замечательным истолкователем заложенной в самой природе «знаковости» был французский иезуит Жан—Пьер де Коссад (род. 1675). Он пишет:

Любовь Господня присутствует в каждом создании и в каждом событии, точно так же, как Иисус Христос и Церковь учат нас, что Тело Христово и Кровь Христова в самом деле присутствуют в евхаристии. Его любовь стремится воссоединиться с нами через все сущее в мире — через все, что Он создал, определил и допустил. Такова Его высшая цель, и во имя нее Он использует созданий своих, как лучших, так и худших, и происшествия как самого неприятного, так и самого отрадного свойства[57].

Так Господь говорит с нами через последовательность событий, мгновение за мгновением. Еще до рождения Христа все сущее и все происходящее коренится в Боге; все это — слова Его языка. Ощущение Божьего промысла — все, что мы видим, заключает в себе глубокий смысл, а совпадения случаются не просто так — одно из самых сильных и стойких впечатлений от книги «Властелин Колец».

Семь таинств, несомненно, учреждены Христом гораздо позже описанных событий и потому не могут быть представлены прямо. Божественное со–общение во вселенной и в истории завершается в воплощении Христа, благодаря которому сотворенный мир воспринят Богом и исцелен им изнутри. Таинства — это символические структуры, посредством которых член церкви получает доступ к Воплощению. Однако даже таинства присутствуют в легендах в виде смутных намеков. Толкин оправдывается, замечая: «Явления куда более великие могут воздействовать на сознание, когда речь идет о меньшем, то есть о волшебной сказке». Скажем, «лембас», эльфийские «дорожные хлебы», питают волю еще больше, чем тело, и оказываются более действенными после воздержания от еды. Здесь на толкиновский рассказ повлияло «явление куда более великое» — пресуществление, евхаристия, через которую сам Христос входит в нашу жизнь в виде пищи.

Сам Толкин глубоко чтил евхаристию. Он старался ходить к мессе каждый день. Пока он жил в Оксфорде, посещал он, по всей видимости, либо церковь св. Алоизия (в ту пору она находилась в ведении иезуитов, теперь ею ведают ораториане), либо церковь св. Григория и св. Августина, выше по Вудсток—Роуд. В письме к сыну Майклу Толкин говорит: «Единственное лекарство для слабеющей и убывающей веры — это приобщение Святых Тайн… Частое применение наиболее эффективно. Семь раз в неделю принесут больше пользы, нежели семь раз через промежутки» (L 250). А задолго до того из–под пера его вышло такое признание:

Из мрака моей жизни, пережив столько разочарований, передаю тебе тот единственный, исполненный величия дар, что только и должно любить на земле: Святое Причастие… В нем обретешь ты романтику, славу, честь, верность, и истинный путь всех своих земных Любовей, и более того — Смерть: то, что в силу божественного парадокса обрывает жизнь и отбирает все, и, тем не менее, заключает в себе вкус (или предвкушение), в котором, и только в нем, сохраняется все то, что ты ищешь в земных отношениях (любовь, верность, радость), — сохраняется и обретает всю полноту реальности и нетленной долговечности, — то, к чему стремятся все сердца[58].

БРАК

Знаменательно, что слова о значении евхаристии завершают собою длинное письмо (L 43), полное советов насчет еще одного важнейшего таинства в жизни Толкина — брака. Толкин предостерегает сына против чрезмерной идеализации любовной романтики и даже против стремления отыскать «родную душу». Это обернулось горем для стольких мужчин и женщин, и холостых и незамужних, и семейных. Толкин признает, что его собственный случай — исключителен, но дает понять, что даже он сам не то чтобы совсем не знаком с разочарованиями и горестями, способными омрачить счастливейший из браков[59]. Браки, даже самые удачные, — это «ошибки» в том смысле, что (по крайней мере, теоретически) можно было бы подыскать более подходящего партнера. Рано или поздно, скорее всего, возникнут трения. Вступивший в брак должен ясно осознавать, что «родная душа» — не какой–то теоретический «партнер» и даже не реальная личность, встреченная, к сожалению, «слишком поздно», но просто–напросто — та (или тот), с кем тебя соединили узы брака.

О том, сколь большое значение Толкин придавал браку как состоянию и как духовному пути, можно прочесть в наброске длинного письма к Льюису, который предложил две разновидности брака: нерасторжимый христианский союз и гражданский брак, который при необходимости можно расторгнуть. Толкин считает, что христианское учение о браке — «моногамном, постоянном, обязывающем к безоговорочной верности» — никак нельзя сравнивать с мусульманским запретом на употребление вина (а именно на этот запрет Льюис ссылается как на пример религиозной догмы, которую не надо навязывать всем и каждому). Христианский брак и целомудрие — это не какой–то особый обычай или доктрина для избранных. Напротив, это естественный и здоровый образ жизни для всех представителей рода человеческого; иначе было бы «недопустимой жестокостью» навязывать его даже христианам (L 49).

В 1920 году еще один «инклинг», принадлежащий, правда, к Англиканской церкви, выступил в защиту нерасторжимости брака. В «Набросках романтического богословия» Чарльз Уильямс описал брак не как социальный договор, но как «средство спасения». Развод — это «попытка аннулировать таинство, уже вступившее в действие». «Оно не то, чтобы нежелательно; для христиан оно просто невозможно, какая бы формула при этом ни произносилась и какая бы церемония ни совершалась. Едва работа началась, остановить ее невозможно, к добру или к худу». Под «работой» подразумевается взаимное освящение, достигаемое лишь через «полную самоотдачу», и одна из форм такой самоотдачи — это брак.

В «знаковой структуре» христианства брак занимает любопытное место: это таинство Христос не установил, а просто–напросто возродил. Согласно католическому учению брак возник в раю, ведь Адам и Ева изначально созданы в буквальном смысле «единой плотью». Позже Моисей разрешил развод, уступив человеческой слабости, но Иисус его запретил (Мк 10:2–12), поскольку пришел улучшить закон и принести благодать, необходимую чтобы исполнить закон так, как его задумывал Бог. Католическая церковь дозволяет и физическое разлучение супругов, и расторжение брака, последнее — только в том случае, если брака на самом деле не было. Это может произойти, если один из брачующихся не имел в виду или не мог иметь в виду слова брачного обета, тщательно подобранные, чтобы выразить полное согласие к пожизненному союзу, позволяющие Богу соединить двоих в новую «знаковую сущность».

В письме к Льюису Толкин упомянул о том, что некогда противился догмату «по внутреннему ощущению» (хотя и не делом) и лишь позже оценил по достоинству его справедливость и мудрость, а заодно и то, как опасно для общества допускать или поощрять любую другую норму. К 1943 году он уже ничуть не сомневался в правильности учения, распространив его даже на эльфов. В 1950–х годах Толкин написал работу «Законы и обычаи в народе эльдар» (см. «Кольцо Моргота»), в которой описываются подробности брачных обычаев в Валимаре. Помимо прочего, мы читаем: «Брак заключается на всю жизнь и потому не может быть прекращен, иначе как вмешательством смерти вне возврата». Безусловно, эльфы могут быть убиты, но, в отличие от смертных, для них это означает лишь перерыв в земной жизни, к которой им дозволено возвратиться. Вновь воплощенный — та же самая личность, и брачный союз сохраняет свою силу. (Неоднозначный и сложный случай повторных браков подробно рассматривается для тех, кто хотел бы развивать тему дальше.)

Брак и евхаристия — не просто стержень духовной и нравственной жизни Толкина; они неразрывно связаны между собою. На страницах «Романтического богословия» Чарльз Уильямс красиво это объясняет. Союз божественной и человеческой природы в Христе в миг Его зачатия справедливо именуется своего рода «браком», и связь эта не расторгается, но скорее основывается на различии двух естеств. Далее, страсти Христовы на кресте — это «брак» Христа с Церковью (см. Еф 5:32), символ всей полноты Его жертвы, высшее выражение которой — дар Святого Духа любви, выдыхаемый Им в предсмертном крике во тьме Голгофы. От этой крестной жертвы Бога и Человека, присутствующей в евхаристии, Святой Дух изливается в мир, сводя множество — к единству.

ДЕТСКОЕ СЕРДЦЕ

В 1969 году Камилла Анвин, дочка издателя, в рамках школьного «исследования» спросила Толкина, в чем, по его мнению, состоит смысл жизни. В ответ он сперва изложил аргументы, доказывающие существование Бога (L 310). Из всех аргументов «за» и «против» наиболее созвучен ему «телеологический довод», что и неудивительно, учитывая его интерес к творчеству. Мир полон узоров и форм, которые, по всей видимости, берут начало в каком–то неиссякаемом источнике творческого созидания. Стоит ли за всем этим некий разум? Если нет, бытие мира лишено какого бы то ни было смысла. Но если такой разум есть, наши познания о нем можно умножить посредством размышления и созерцания. Вероятно, смысл нашей жизни в том, чтобы «умножать в меру наших способностей наше знание о Боге всеми доступными нам средствами и через него быть сподвигнутыми к восхвалениям и благодарению».

Тем самым мы приходим к самой сути духовности Толкина, подытоженной в Gloria in Excelsis: «Хвалим Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе, славословим Тебя, благодарим Тебя, ибо велика Слава Твоя»[60]. И далее:

В минуты высшего восторга мы можем воззвать ко всем тварным созданиям присоединиться к нашему хору, говоря от их имени, как в Псалме 148 и в Песни трех отроков в огненной пещи в Книге пророка Даниила[61]. ХВАЛИТЕ ГОСПОДА… все горы и холмы, все сады и леса… пресмыкающиеся и птицы крылатые»[62].

На мой взгляд, это трогательное письмо к ребенку говорит многое об авторе. Его мироощущение насыщено благодарностью и хвалой, а ведь именно такова духовность детства. Лишь уподобившись ребенку, можно от всей души восхвалять и славить творения, которые для стариков давно утратили новизну. В эссе «О волшебных сказках» Толкин одобрительно цитирует замечание Эндрю Лэнга: «Тот, кто вступает в королевство Фаэри, должен обладать детским сердцем». Дева Мария, ключевая фигура в духовной жизни Толкина, демонстрирует нам, что такое — обладать детским сердцем. Она, как пишет Жорж Бернанос[63], «моложе, чем грех». Невинность и кротость, чистота и доверчивость — вот что делает нас юными. Разум, иссушенный цинизмом и сожалениями, не в силах восхищаться природой, которая всякий день и всякое мгновение является обновленной из рук Господа. Процитируем «Ортодоксию» Честертона:

Быть может, не сухая необходимость создала все маргаритки одинаковыми; быть может, Бог создал каждую отдельно и ни разу не устал. Бог ненасытен, как ребенок, ибо мы грешили и состарились, и Отец наш моложе нас («Этика эльфов»)[64].

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», говорит нам Христос в Нагорной проповеди, а чист сердцем тот, кто юн. Толкин оставался достаточно юным, чтобы сочинять истории для детей и с наслаждением их пересказывать; достаточно юным, чтобы гонять туристов из своего сада, вырядившись англосаксонским воином; достаточно юным, чтобы разглядеть и полюбить звезды и листья в саду — ведь Господь, не зная устали, всякий раз творит их заново.

Не знаю, насколько подробно Толкин изучал жизнь св. Филиппа Нери, основавшего орден ораторианцев, к которому принадлежал отец Фрэнсис Морган, опекун Джона Рональда; но мироощущение, отраженное в жизни и творчестве Толкина, очень близко исполненному радости святому, которого Господь в 1544 году наделил «огненным сердцем»[65]. Подобно св. Франциску, через триста с лишним лет, св. Филипп был по–детски шаловливым и очень любил музыку[66]. Безусловно, и Толкина, воспитанного отцом Морганом, можно поставить в тот же ясно очерченный ряд. Принадлежал к нему и кардинал Ньюмен, основатель английского Оратория. Образ жизни ораториан — священников, живущих общиной, однако не связанных религиозным уставом, — своего рода «университетский» уклад, как в Оксфорде или Кембридже, но основанный на личной дружбе, казался Ньюмену очень привлекательным. Толкин, женатый мирянин, избрал иной путь, однако жизнь оксфордского профессора, ревностного католика, страстного любителя стихов и музыки, изобиловала отзвуками ораторианства.

Еще одна католическая святая, чье мироощущение ему очень близко, — столь популярная теперь кармелитка Тереза из Лизье, «Тереза Младенца Иисуса», открывшая путь духовного детства. И Толкин, и св. Тереза верили, что святости достигают не только великими подвигами смирения и героизма, но и на «малом пути» повседневной жизни, который начертан у нас под ногами самим Богом. Здесь снова вспоминается духовность Коссада. «Ведет дорога все вперед…»[67], — поется в походной песенке Бильбо, а для Толкина важно идти по дороге с надеждой, полагаясь не столько на собственные силы, сколько на Божью помощь. «В любой миг нашей жизни важно только то, каковы мы и что делаем, а совсем не то, какими мы намерены стать и что собираемся сделать» (L 40).

Именно таков непритязательный героизм Фродо — когда хоббит добровольно вызывается взять Кольцо, хотя и «не знает, куда идти»; когда он бредет через Мертвые болота и в кромешной тьме пробирается по туннелю Шелоб. Порою Сэму в буквальном смысле приходится нести Фродо на себе; так Тереза нуждалась в том, чтобы Господь нес ее на руках — ведь отец или мать поднимаются по лестнице, взяв дочку на руки, если она не в силах вскарабкаться по ступенькам сама. Кармелитское мироощущение «темной ночи» особенно созвучно Фродо в Мордоре, когда тот в слепом отчаянии бредет к Горе Рока, уже не в силах представить или припомнить свет, свежую воду или красоту мира[68].

В строгом смысле слова, Фродо — не святой, как и многие другие, чей путь пролег через землю тени. Порою им не дано ощутить вкус победы, и даже успех для них — жизнь, подобная смерти. Раны их слишком глубоки. Однако в миг безмерной усталости, когда осознанная надежда угасла, нежданно–негаданно восходит солнце. С палубы корабля, плывущего над сферой земли, Фродо видит, что «серая пелена дождя… превратилась в стеклянно–серебристый занавес и поползла в сторону, и взору предстало белое побережье, а за ним — дальняя зеленая страна в лучах быстро восходящего солнца».

Глава 4. Да будет так!

Толкиновское «Средиземье» прочно коренится в английском «Мидлендсе»[69]. Его ландшафт, животные и растения изображены ярко, живо, с любовью. Письма Толкина, как и книги, выдают человека, чуткого к красотам природы. Вот как, например, он описывает одетый инеем садик в Оксфорде после Рождества:

Вчера иней лег еще плотнее, еще сказочнее. Когда проглянуло солнце (около 11), стало так красиво, что просто дух захватывало: деревья точно застывшие фонтаны белых, ветвящихся струй на фоне золотого зарева и бледной прозрачной голубизны высоко над головой (L 94).

В своей книге «В защиту Средиземья» (Defending Middle—Earth) Патрик Карри объясняет духовность Толкина его любовью к природе. Действительно, в 1960–х и 1970–х годах «Властелина» приняли «на ура» хиппи и «зеленые» — оппозиция так называемому «военно–промышленному комплексу», — и отчасти поэтому литературные круги отмахнулись от него как от «культовой книги».

В то же время Толкин изображает природу как одушевленное средоточие чар, что на первый взгляд противоречит традиционным христианским взглядам. Собственно говоря, Карри (не христианин) хвалит автора за неоязыческий характер книги. Леса и долины, горы и бури, смены дня и ночи и времен года описаны настолько реалистично, что читателям кажется, будто они и впрямь побывали в Средиземье, — и при этом невозможно избавиться от ощущения, что здесь происходит нечто большее, чем видно невооруженным глазом. Лис, которому «случилось пробежать по своим делам», остановился и обнюхал хоббитов, уснувших у корней дерева под открытым небом, и заметил про себя: «Неладно это, ох неладно!» (глава «Трое — компания что надо»). Возможно, пресловутый лис забрел сюда из совсем другой истории; однако ясно, что в Средиземье птицы бывают и вестниками (например, Радагаста), и шпионами (Сарумана). Деревья — по крайней мере в Фангорне и в Древнем лесу — могут двигаться, разговаривать, а в воздухе и в воде присутствуют незримые силы.

Не совсем справедливо упрекать христианскую церковь (как делают многие и по сей день) в том, что она вырубила «священные рощи» Европы, равно как нельзя ставить христианству в вину экологический кризис. Ветхозаветный наказ «наполняйте землю и обладайте ею»[70] подразумевает лишь разумное и бережное управление природой, словно мы — священники и наместники. Во многих случаях новые церкви сознательно сохраняли прежние культовые сооружения. Папа Григорий I настоятельно советовал святому Августину поступать в Англии именно так. Идея заключалась в том, чтобы древние духи, встарь умиротворенные человеческими (иногда) или иными жертвами, теперь «преклонили колена» перед Христом, а сила их влилась в почитание Единого Господа, Который пришел спасти природный мир, а вовсе не уничтожить его. Систематическое разграбление природы, подкрепляемое новыми оправданиями, — это дань современности.

В биографии св. Франциска Ассизского Честертон объясняет, почему с приходом христианства природе больше не поклоняются[71], зато теперь ее можно любить по–новому, по крайней мере тем, кто глубоко постиг истинный смысл Евангелия. Человек «вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней»[72]. Да, некоторых идолов пришлось ниспровергнуть, а некоторые храмы — очистить, но ко времени святого Франциска «цветы и звезды обретают первоначальную невинность, вода и огонь уже достойны стать братом и сестрой святому»[73]. Именно этот францисканский дух и пронизывает сочинения Толкина. Мы вспоминаем, что святой Франциск и его ученики, подобно многим кельтским святым, при случае разговаривали с животными так, словно те их понимают (собрат Гандальва, маг Радагаст Бурый, друг птиц и животных, явственно предстает воплощением святого Франциска).

Чтобы понять мир природы так, как изображает его Толкин в своей книге, надо заглянуть глубже — и прочесть Сильмариллион. Сам Толкин сокрушался, что ему «пришлось публиковать это все вверх тормашками и в обратном порядке», и считал, что читателям важно восстановить истинную последовательность событий (L 191). Сильмариллион, несомненно, идет первым. Перед нами — подборка документов разного происхождения, отличных друг от друга по стилю и приведенных более или менее в исторической последовательности, нечто вроде эльфийского Ветхого Завета. Однако книга заключает в себе неповторимую красоту и величие, что особенно ощутимо, если читать текст вслух, себе самому или другим. В конце концов, Сильмариллион создавался как часть традиции, в рамках которой сказания читают нараспев, как стихи. На читателя обрушивается лавина эльфийских имен, способствующая обаянию книги, ибо, как мы уже убедились, поэтическое ведение Толкина коренится в придуманном им языке и в отзвуке музыки, который он ощущал в словах. Нам очень повезло, что не приходится читать всю книгу по–эльфийски; а ведь именно этого хотел автор.

Таким образом, имена — это никак не ярлыки властно развешанные, чтобы читатель смог отличать персонажей друг от друга. Произнесенное вслух имя обладает немалым могуществом. Для большинства из нас имена неясны и смутны; однако, если бы мы прочитывали их, обладая чуткостью Толкина, каждое имя открывало бы нам некую мысленную панораму, пробуждая магию изначальной сопричастности: а тогда все до одной сущности были проницаемы для Слова, через которое обрели бытие.

МУЗЫКА БЫТИЯ

Дабы ограничить свой легендариум определенными временными рамками, Толкин создал миф о сотворении мира. Текст этот крайне значим: он не только содержит потрясающие по силе воздействия фрагменты, но и является ключом к пониманию мифологии в целом.

Создавая повесть о Начале Дней, Толкин черпал материал из множества известных ему легенд, а также из иудейского и христианского предания, которые считал истиной. Он пытался написать рассказ, который дополнял бы Книгу Бытия, не вступая с ней в противоречие. Любые разночтения с библейским повествованием объясняются тем, что события изложены с точки зрения не людей, но эльфов–нолдор: именно в такой версии история пересказана Бильбо и Сэму в Ривенделле.

Для Толкина как католика Бог — Творец мира ex nihilo («из ничего»). Мир существовал не всегда. Он не был создан из некоего правещества, даже не из тела Господня, непостижимым образом поделенного или распределенного между тварными созданиями. Создан мир не двумя богами. Все эти варианты христианское предание решительно отвергает. Каноническое учение однозначно утверждает, что мир — собственно говоря, любой мыслимый мир — создан Единым Богом из ничего. И в Библии, и в Сильмариллионе физический мир создается Словом Божьим. Однако в эльфийском пересказе этому предшествуют три стадии, первая из которых подразумевает создание Айнур, или «Священных». На второй стадии задаются темы; и Эру, и Айнур вместе творят великую музыку.

Толкин, мне кажется, отводит музыке ключевую роль (как, впрочем, и Льюис, если вспомнить, как в книге «Племянник чародея» Нарния обретает бытие через песню Аслана) под влиянием знаменитых строк из Книги Иова. «Где был ты… при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?» (Иов 38:4–7), — спрашивает Господь Иова в «Авторизованной версии»[74], — или «когда утренние звезды вместе восхваляли меня, а все сыны Божии слагали радостную мелодию» в Дуэ—Реймском переводе[75], хорошо знакомом католикам толкиновского поколения. В любом случае, пишет Берлин Флигер в книге «Расщепленный свет» (Splintered Light), «для Толкина, как для человека Средневековья, свет и музыка неразделимы в музыке сфер, в пении звезд»[76].

«Айнулиндалэ», рассказ эльфов о сотворении мира, начинается так:

Был Эру, Единый, кого в Арде [на Земле] называют Илуватар; и сперва создал он Айнур, Священных, что явились порождением его мысли, и пребывали они с ним прежде, чем создано было что–то еще. И обратился он к ним, и задал музыкальные темы; и запели они перед ним, и возрадовался он.

Мелькор, высший и самый одаренный из Айнур (соответствует Люциферу в христианской терминологии), взбунтовавшись, вплетает в музыку «порождения своих собственных помышлений, каковые звучали в разлад с темой Илуватара, ибо Мелькор жаждал возвеличить славу и мощь назначенной ему роли». Разлад ширится и нарастает, подчиняя себе музыку, пока она не уподобляется неистовству бури. В ответ Илуватар трижды вмешивается в происходящее. Сперва он улыбается — и вводит в музыку вторую тему; но Мелькор вновь одерживает верх. Нахмурившись, Илуватар задает третью тему: «сначала казалась она тихой и нежной, всего лишь переливом чистых звуков в певучей мелодии; но невозможно было заглушить ее, и набирала она мощь и глубину». Это — тема эльфов и людей, «Детей Илуватара». В третий и в последний раз вмешивается Илуватар, когда диссонанс Мелькора пытается заглушить обе новые темы, — вмешивается и обрывает музыку.

Затем Эру преобразует музыку в великое видение, явленное в пустоте. Теперь Айнур могут постичь смысл создаваемой ими музыки. Они видят, как музыка воплощается в мире живых созданий и переплетенных судеб — в мире стихий и сил, постепенно разворачивается во времени. Вновь созданный мир неодолимо влечет к себе Айнур — через любовь к красоте:

[Они] взглянули на сию обитель, помещенную в обширных пространствах Мира, — обитель, кою эльфы называют Арда, Земля, — и возликовали их сердца при виде света, и усладились их взоры переливами красок; но рокот моря наполнил смущением их сердца. И узнали они ветра, и воздух, и вещества, из которых сотворена была Арда: железо и камень, серебро и золото, и много иного; но всего более восхваляли они воду. И говорится среди эльдар, что в воде до сих пор жив отзвук Музыки Айнур — более, чем в любой другой материи Земли; и многие из Детей Илуватара и по сей день слушают голоса Моря, не в силах наслушаться, и не ведают, чему внимают.

Зная о заветном желании Айнур — чтобы эта красота стала «реальностью» в том же смысле, как и они сами, — Эру шлет тайное пламя и божественным повелением возжигает мир, наделяя его бытием:

«Эа! Да будет так! И зажгу я в Пустоте Неугасимое Пламя, и возгорится оно в сердце Мира, и Будет Мир; и те из вас, кто пожелает, могут сойти туда».

И вдруг увидели Айнур, как вспыхнул вдалеке огонь: точно облако, в сердце которого трепещет живое пламя.

Верлин Флигер, неизменно сознавая, насколько для Толкина важны и значимы слова, пишет: Сильмариллион свидетельствует о стремлении автора “исследовать совокупность смыслов одного слова”. Ведь весь неохватный размах его мифологии по сути своей именно и сводится к изучению значений и скрытых смыслов одного–единственного слова «Эа»[77].

Каким образом этот рассказ согласуется с содержанием Книги Бытия? По Толкину, Божий акт творения можно разделить на четыре стадии:

— мысль (Айнур);

— музыка (она включает и падение ангелов);

— свет в пустоте (музыка преобразована в видение);

— бытие, или физическое существование.

С другой стороны, Книга Бытия начинается так:

В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы (Быт 1:1–4).

Основная мысль Книги Бытия, по всей видимости, совпадает с эльфийской версией: есть Единый Господь, Бог—Вседержитель, Творец всего сущего, видимого и невидимого. Заметьте: еще до того, как Слово Божье, произнесенное над бездною, заставляет вспыхнуть свет, в Книге Бытия упоминаются три другие «сущности» (если можно их так назвать), по всей видимости, уже созданные Богом:

— небеса (или «небо и земля»);

— земля (безвидная и пустая);

— «вода», над которой носится Дух Божий.

Если в повествовании Толкина и есть прямые соответствия каждой из этих сущностей, то это, скорее всего:

— Айнур;

— «безвидная пустота» вокруг них;

— песнь.

Наибольший интерес, пожалуй, вызывает песнь. Если бездна, упомянутая в Книге Бытия, — это предначальная субстанция творения, в потенциале — море, тогда музыку Айнур можно воспринимать как последовательность вибраций, порожденных на поверхности бездны Духом Божьим. Поэтому мы «и по сей день слушаем голоса Моря, не в силах наслушаться», и не ведаем, чему внимаем.

Еще один библейский рассказ о сотворении мира содержится в первых строках Евангелия от Иоанна:

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин 1:1–4).

Иоанн углубляет и дополняет предшествующую повесть творения. В Книге Бытия упоминается «Дух Божий», однако не вполне ясно, обособленная ли это божественная сущность и отделена ли она от Бога, упомянутого в первом предложении. Но Иоанн говорит о «Слове» (Logos по–гречески), которое «у» Бога и однако же которое «есть Бог»: здесь имеется в виду божественная природа Христа, Сына Божьего. Logos означает и «гармонию», «порядок», «смысл».

В христианском богословии, основанном на событиях, описанных в Евангелиях, и на рассуждениях ранних христиан, Бог — это одна божественная «субстанция», но три божественные ипостаси: Отец, Сын и Святой Дух. Каждый из них — один и тот же Господь, но они отличны друг от друга и так, что не распадаются на три отдельные сущности. Повествование Толкина не может однозначно соответствовать догмату Троицы, поскольку предполагается, что оно предшествует христианскому и даже иудейскому откровению. Вместо этого он рассматривает то, что стоит за актом сотворения «Мира, который Есть», — духовное творение, предшествующее физическому. Вещественный мир воплощает видение, видение воплощает музыку, а музыка — это гармония Айнур, порождений божественной мысли[78].

БОГИ СРЕДИЗЕМЬЯ

Эльфийский рассказ о сотворении мира близок к отдельным версиям платонической космологии, но надо заметить, что каждая последующая стадия — не просто «эхо» или уменьшенное отражение предыдущей. Так было бы в схеме, описывающей мир как некую бессознательную эманацию Бога, лучами изливающуюся в бездну. Но нет; на каждой стадии Бог добавляет нечто новое. Музыку «предложили» Айнур, в ней они свободно выражают свою собственную природу и даже пытаются бунтовать. Видение изумляет их. Но мир — больше, чем видение: «и поняли они, что это уже не просто видение, но что Илуватар создал нечто новое: Эа, Мир, который Есть». Теперь мир стал реальностью в том же смысле, что и они сами.

В незаконченном письме (опубликовано в сборнике под номером 212) Толкин говорит о том, что его рассказ отличается от большинства христианских версий сотворения мира: падение ангелов происходит до того, как создан материальный мир, и следовательно, тяготение ко злу вошло в мир «уже тогда, когда прозвучало «Да будет так» — прозвучало из уст Илуватара. Однако, Библия лишь косвенно ссылается на падение Люцифера, который стал сатаной и обычно отождествляется со змеем в райском саду. Иудейская и христианская традиции расцветили версию Книги Бытия, используя и другие намеки, разбросанные по всему Священному Писанию (в том числе и слова Иисуса, что Он «видел сатану, спадшего с неба, как молнию»[79]), но нигде не сказано со всей определенностью, произошло ли падение ангелов до или после сотворения материи. Льюис и Толкин рассудили, что падение ангелов, предшествующее творению, поможет объяснить тяжкие страдания и муки, свойственные миру природы, которые трудно полностью списать на падение человека.

Толкин, разумеется, нимало не сомневается, что зло — это результат свободного выбора сотворенной природы, исходно благой. Сама материя и физический мир изначально благи, хотя и искажены. Более того: зло, содеянное Мелькором, может уничтожить исходный замысел Творца и обезобразить творение на всех уровнях, но нельзя сомневаться в конечной победе Илуватара, ибо даже труды Падшего неким образом окажутся «частью целого и данью его величию». «Невозможно сыграть тему, которая не брала бы начала во мне, и никто не властен менять музыку вопреки мне. Тот, кто попытается сделать это, окажется моим же орудием в созидании сущностей еще более удивительных, о каких он сам и не мыслил», — говорит Илуватар.

Айнур, сошедшие в мир, дабы участвовать в истории Земли в избранных ими ролях, с самого начала противостоят хаосу, привнесенному темным ангелом; они зовутся Валар (Власти). Их сопровождают бессчетные сопутствующие духи под названием Майар. Некоторые из них впоследствии сыграют ключевую роль в Средиземье (Саурон, Гандальв, Саруман).

Бог небес Манвэ — главный среди Валар; он ближе прочих к Илуватару. Его супруга — Варда, или Эльберет, богиня света и Владычица Звезд. Улмо — Владыка Вод, он живет один в океанах и реках. Аулэ — повелитель физической материи, «кузнец» богов; его супруга — Иаванна, Дарительница Плодов и богиня всего растущего, эльфы зовут ее Королевой Земли. В числе прочих — бог–воитель Тулкас, охотник Оромэ и Мандос, хранитель Домов Умерших.

Сходство с римским и греческим пантеоном и скандинавскими богами Асгарда очевидно. Здесь представлены и должным образом описаны и Зевс, и Посейдон, и Арес, и Гад, и некоторые другие. Но бросаются в глаза и отличия. Образы древних богов как бы смягчены и «приглажены»; примечательно, что похотливые дрязги олимпийцев вообще отсутствуют, и недвусмысленно говорится о существовании верховного божества, превыше самого Манвэ. Манвэ же (в отличие от Зевса) «не задумывается о собственной славе, не ревнив к своей власти, но правит во имя всеобщего мира». Иными словами, Толкин включил древнее языческое представление о божественности в христианское понимание мира. В его интерпретации, предположительно более древние эльфийские «хроники» содержат более точные сведения о богах, нежели многие наши мифологические «гипотезы».

Пантеон Толкина в сжатом виде вобрал поэтические представления автора о природной вселенной. Ему, несомненно, стоит уделить самое пристальное внимание; более того, над ним стоит задуматься снова и снова. В определенном смысле Толкин, возможно, и впрямь верил в Валар, или Власти — или, по крайней мере, во что–то похожее. Несомненно, он основывался на христианском учении о девяти ангельских чинах (серафимы, херувимы, престолы, господства, власти, силы, начала, архангелы и ангелы). Католическое предание признает иерархию сотворенных духов, или Разумений, которые участвуют (непременно под Господним «руководством» или в Его «оркестровке») в устроении мироздания и управлении им. Современный катехизис подтверждает это. Церковь говорит, что один из меньших духов приставлен к каждому человеку как хранитель и проводник по жизни и спутник после смерти. Католиков учат молиться ангелу–хранителю каждый день, и Толкин, скорее всего, поступал именно так.

Уникальное свидетельство этого в высшей степени личного переживания содержится в одном из писем (L 9). Толкин описывает видение, данное ему, когда он молился перед святым причастием во время традиционных «сорока часов»[80]. Он увидел крохотную пылинку, парящую в Свете Божьем. Пылинка была он сам «или любой другой человек, о котором я способен подумать с любовью», и переживание это сопровождалось великой радостью. Пылинка мерцала белизной в луче, соединяющем ее с источником Света, и луч этот был не что иное, как ангел–хранитель пылинки, выражение Божьего внимания к этой, вот этой личности. В другом письме (54) Толкин пишет о том, как ангел–хранитель поддерживает нас «сзади», точно духовная пуповина или спасательный трос, — и дает нам силу самим посмотреть в лицо Богу.

Это чуткая восприимчивость к присутствию ангелов наводит на мысль о Джоне Генри Ньюмене. Его проповедь о «силах природы» — великолепное рассуждение о роли Айнур в мире вокруг нас. Именно они управляют явлениями, наблюдаемыми наукой.

Я свидетельствую: точно так же, как души наши движут нашими телами, что бы тела собою не представляли [согласно науке], так есть и Духовные Разумения, которые движут удивительными и громадными фрагментами природного мира, якобы неодушевленными… Каждое дуновение ветра, каждый луч света и зноя, каждый прекрасный вид, так сказать, полы их платья. Это колышатся одеяния тех, чьи лики обращены к Богу в небесах[81].

Для Толкина и других членов его круга[82] ангелы подобны Платоновым «формам» (Справедливость, Человек, Роза и так далее), но они — живые, они обладают свободной волей. Как живые создания, отличные от божественной Сущности, они предшествуют миру во времени — а это означает просто–напросто, что Господь дал миру бытие, одновременно включив ангелов в устроение и созидание этого мира как некие вторичные причины. Свобода ангелов подразумевает, что они могут и обратиться против Господа. Сама структура мира оборачивается драмой свободы и выбора.

Концепция живых идей восходит, вероятно, к пифагорейцам, для которых живыми божествами были Числа. В рамках этой древней традиции музыка Айнур, по всей видимости, эквивалентна «музыке сфер». Однако новое представление, введенное Толкином, обретает глубину, в его изложении сами ангелы не слышат завершения музыки, но вынуждены дожидаться его вместе со всем тварным миром. Красота Божьего замысла, которому еще предстоит сбыться в мировой истории, превосходит даже гармонию сфер.

ВЕКА СВЕТА И ТЬМЫ

Власти, пожелавшие войти в Арду как «Валар», изначально обустроили ее согласно собственному представлению о красоте, обуздывая катаклизмы, так что «Земля становится точно сад на радость им». С появлением Мелькора, однако, Валар вынуждены бороться за власть; в ходе сотрясений мир оказывается расколот и утрачивает прежнюю симметрию. Зная из музыки, что со временем должны появиться дети Илуватара (эльфы и люди), Валар считают своим долгом сделать мир безопасным для этих хрупких созданий. Не желая рисковать, то есть чрезмерно повредить структуру Арды, Валар вынуждены уйти на Запад, где возводят землю Аман, город Валимар и великую гору Таникветиль, коронованную звездами.

Многое в последующей драме обусловлено этим «отступлением» богов из центра мира на Запад. В посмертно опубликованных материалах есть намеки на то, что Толкин считал это «ошибкой» богов, свидетельствующей о недостаточной вере в Илуватара. Если бы Валар заранее знали, к чему приведет их решение оставить Средиземье во власти Мелькора, когда все решается, они бы постарались удержать свои позиции. Но, как мы знаем, даже ошибки и просчеты богов вплетены Илуватаром в великий замысел. Постепенное отдаление волшебного мира богов от Средиземья и, наконец, полное его изъятие из области Зримого задним числом представляется неизбежным. Мы находимся в более поздней точке музыки, и ее замысел отчасти нам приоткрылся. Однако никто не принуждал богов к избранной линии поведения. Подобно нам, пусть и в своих собственных, высших сферах, Валар были свободны поступить так — или иначе.

И вот мы покидаем Эпохи Творения и попадаем в более поздний, но все еще «доисторический», или мифический, период, каждая последующая эпоха которого названа по основному источнику света. Как убедительно показывает Берлин Флигер, конкретная метафора света и его истории составляет базовую структуру толкиновского мифа. Сперва Арду освещали две великие Светильни, воздвигнутые богами на севере и на юге мира. После того, как Мелькор низверг их, в темноту не погрузился только Аман. Теперь его озаряет мягкое, приглушенное сияние двух древ, взращенных магической песней Йаванны; первым вырастает серебряное древо Тельперион, потом золотое, Лаурелин. Их жидкий свет собирают «в огромные чаши, подобные сверкающим озерам».

В то время как в Амане по–прежнему сияют Древа, в Средиземье наступает Век Звезд. Варда/Эльберет зажигает в небе новые, еще более яркие звезды и созвездия, сделанные из серебряной росы Тельпериона, чтобы они служили источником света для Детей Илуватара, когда те пробудятся. Стремясь поскорее увидеть Детей, Аулэ создает семь разумных созданий, которые зовутся Отцами гномов. Илуватар упрекает его, однако дарует гномам самостоятельную жизнь и свободную волю: наделить ими под силу одному Эру. (Для Толкина создание души — это всегда прямое вмешательство Бога, подобно изначальному сотворению мира[83].) Когда эльфы наконец пробуждаются на берегах озера Куивиэнен и слышат в тишине шум воды, звезды — первое, что они видят. «Потому–то с тех пор любили они звездный свет и чтили Варду Элентари превыше всех Валар»; для эльфов звезды и журчание воды навсегда неразрывно связаны. (Надо ли говорить, что эльфы прекрасно видят в звездном свете.)

Эльфов называют «наделенные даром речи» (квенди). Как напоминает Древобород, это они начали давать имена сущностям и изобретать язык. Придуманный эльфами язык — сам по себе отклик свету — прекрасно вписывается в мир, родившийся в единстве музыки, света и Логоса (Слова). Опираясь на теорию Оуэна Барфилда об эволюции сознания, Берлин Флигер пишет: «Сознание, выраженное в речи, соотносимо со светом» (с. 70). Стоило бы припомнить и то, что свет остается загадкой даже сегодня, то есть для современной науки. Оптика Ньютона основывалась на разложении белого света на спектры, а Гандальв указывает Саруману, что для этого надо сойти с тропы мудрости. Но когда Эйнштейн выстроил свою теорию относительности вокруг того, что скорость света остается постоянной, независимо от скорости наблюдателя, картезианско–ньютоновское механистическое восприятие благополучно преодолели. В 1951 году Эйнштейн писал, что после пятидесяти лет размышлений он (как и никто другой) так и не понимает, что такое свет на самом деле.

Загадочность света в современной физике напоминает отчасти средневековое и античное представление о нем как о первичной форме материальности и выражении первого божественного Слова. Средневековый мир выстроен из света, и свет этот толковали как выражение Божьего созидательного акта «ведения». Современный астроном говорит нам, что элементы наших тел состоят из звездной пыли и откованы в небесных горнилах много тысячелетий назад. Нас охватывает поэтический восторг — что это, как не смутное эхо древнего озарения? Вплоть до наших дней, в рамках традиции, заимствованной у греков, повсеместно считалось, что человеческий глаз видит благодаря духовному огню или свету, в нем заключенному, — его лучи встречаются и сливаются со светом мира. Толкин пишет словно бы изнутри такой традиции; это подтвердит любой, прочтя «Властелина Колец», — текст изобилует описаниями сверкающих и сияющих глаз. Тут больше чем затертая метафора; образ гармонично вписывается в мифологию, которая, помимо всего прочего, повествует об истории света, сознания и языка, переплетенных воедино.

С проявлением эльфов мы приходим и к созданию «Сильмарилей», по имени которых названа эпопея. Эти священные самоцветы воплощают свет, нисходящий с небес, в форме, доступной земным созданиям. Феанор, принц эльфов–нолдор, величайший из эльфийских мастеров, наполняет их жидким сиянием Двух Древ Валинора. Особенно ценен в Сильмарилях не сам кристалл, но живой свет, его заполняющий, и свет этот сам по себе — не произведение мастера, а дар богов. Собственническая любовь Феанора к творениям своих рук (а они, в конце концов, воплощают высочайшее достижение искусствва и науки) знаменует падение эльфов, ибо «грех» — это попытка безраздельно присвоить дары, вместо того чтобы хранить их с доверием и благодарностью. Если драма времени посвящена свободе и злоупотреблению свободой, то самоцветы оказываются в центре этой драмы.

Падение эльфов находит внешнее выражение в том, что Сильмарили похищает Мелькор, ныне прозванный Морготом, Врагом. Одновременно Древа уничтожены: их иссушает и отравляет паукообразное чудище Унголиант, воплощение Морготовой зависти и тяги тьмы к свету. Сияние Древ сохраняется только в Сильмарилях; Феанор и его сыновья, одержимые местью и ненавистью, клянутся неотступно следовать за ними, пока стоит мир, и не согласны уступить их даже Валар. Ужасная клятва заставляет Феанора с сыновьями обратиться против других эльфов и гонит их в изгнание. Сценой событий становится Средиземье. Именно там продолжает развиваться драма, при новом источнике света, ибо из последнего цветка и последнего плода умирающих деревьев созданы Луна и Солнце. Начинается отсчет трех долгих Эпох Солнца. Основное содержание Первой Эпохи — поражение Моргота, Вторая знаменует взлет и падение Нуменора, Третья отмечена Войной Кольца.

Каждый из этих трех циклов отражает разные уровни судьбы света, озаряющего мир. Мы движемся, если угодно, от времени мифического к историческому, а в сознании — от исходного единства к раздробленной, овеществленной вселенной. Впервые в свете Солнца пробуждаются люди. Ранний этап их истории эльфам неизвестен и потому не описан[84]. В Первую Эпоху Солнца Сильмарили отвоеваны у Врага, но помещены вне досягаемости, а память о древнем свете входит в плоть и кровь людей через Берена и Эарендиля. Во Вторую Эпоху стремление к свету, еще жившего на Западе, подменяется земной славой. После затопления Нуменора Средиземье оказывается отрезано от Запада и всего того, что он воплощает. В Третью Эпоху внутренний свет, сокрытый в роду дунэдайн, должен проявиться через уничтожение Кольца и стать духовной основой Эпохи Людей. Кольцо угрожает навеки поглотить этот свет.

Стоит заметить, что эта концепция времени и циклична, и линейна. Каждый цикл воспроизводит определенные темы и формы, но с важными вариациями, как в музыке. С одной стороны, мы видим лишь уход от изначального состояния чистоты и «сосредоточенности»; с другой стороны, на наших глазах реальность последовательно усложняется. Обе точки зрения включены в упорядоченное единство, воистину прекрасное, если воспринимать его как нечто целое, как гештальт.

По мнению Оуэна Барфилда, европейская традиция порывает с повторяемостью циклов, которую мы находим в мире древних мифов и ритуалов, — порывает во многом благодаря иудеям. Греки обнаружили форму в пространстве, а иудеи усмотрели форму во времени. Через иудейскую и христианскую традиции Господь явил линейность в истории. Она уже не просто земная копия какого–то небесного архетипа, она устремлена к некоей цели. Миф уступил место истории. При этом Барфилд добавляет: лишь современное сознание ошибочно предположило, что повествование непременно должно быть либо исторической хроникой, либо символическим образом, тем самым вовсе исключив циклический элемент. Для Барфилда и Толкина самое лучшее повествование представляет собою и то, и другое.

СМЕРТЬ И БЕССМЕРТИЕ

Множество легенд Сильмариллиона времен трех Эпох Солнца посвящено главным образом теме не менее важной, чем история света, и тема эта проявляется особенно ярко в противопоставлении эльфов и людей. Эта новая тема — смерть и разные способы ее принятия или бегства от нее (L 212). Толкин, разумеется, ощущал ее особенно остро — из–за ранней смерти родителей и в силу военного опыта. На войне и он, и Льюис потеряли едва ли не всех близких друзей. Благодаря этому стремлению постичь суть смерти мифология Толкина обретает глубину и актуальность, нетипичные для жанра фэнтези. Толкин бился над общечеловеческой проблемой, и в конце концов его мифология стала средством исследования человеческого бытия.

Толкин сознавал, что тоска по свету, от которого мы ушли, по утраченному Золотому Веку, по веку невинности, тесно связана с мечтой о бессмертии. Ощущение вселенской энтропии, утраты былого величия, распада, разложения, старения и дряхления — вот что такое «вкус» смерти. Желая бессмертия, мы на самом деле не стремимся еще больше замедлить постепенное угасание. Суть в том, что речь идет не просто о растягивании и продлении — как если бы кусочек масла размазали по очень большому ломтю хлеба (используя аналогию Бильбо). Именно такое бессмертие обещает Кольцо, но жизнь в рабстве у Кольца подобна смерти. Истинное стремление к бессмертию, с другой стороны, вполне здраво: мы хотим превозмочь сам процесс упадка; не растянуть время, а выйти за его пределы.

Теперь очень многие верят в реинкарнацию. Верят они так, как учат теософы: душа перемещается от тела к телу, развиваясь и воспитываясь, эволюционирует, выходя за положенные человеку пределы, дабы в конце концов окончательно освободиться от материи и воссоединиться с мировым Духом или космическим Сознанием. Мысль об «освобождении от материи» напоминает о древней ереси гностицизма, но обладает особой притягательностью для людей Западной Европы — со времен Декарта они привыкли считать разум незримым пассажиром или лоцманом в машине тела и начиная с XIX века воспринимают жизнь как непрерывную эволюцию. Нередко в реинкарнации усматривают соблазнительную и милосердную альтернативу христианскому учению, согласно которому жизнь нам дается только одна, и один–единственный шанс избежать вечных мук.

В исходном, восточном, варианте теория реинкарнации была куда более сложной и куда менее утешительной. Реинкарнацию в человеческом обличии считали исключительно редкой удачей. Если жизнь растрачивалась впустую на дурные поступки, второй шанс выпадал не сразу: скорее предстояла череда жизней в одном из подобий ада или в обличии какого–либо низшего животного. В буддистских версиях этого учения реинкарнация играет не столько метафизическую, сколько терапевтическую роль. Она позволяет заручиться помощью воображения, постепенно отрешаясь от желаний.

Во всяком случае даже упрощенная теория реинкарнации не столь отрадна, как покажется на первый взгляд. Того, кто верит в нее и потерял любимого человека, не утешит мысль, что любимый вновь возродился ребенком и напрочь забыл прежнюю жизнь. В глубине души все мы хотим иного — сохранения личности и продолжения любви.

Пытаясь примириться с верой в реинкарнацию, христиане вынуждены отвергнуть совершенно однозначное учение святых и признать, что Евангелия (в которых Христос говорит о вечных муках как о реальной возможности), по всей видимости, в какой–то момент были намеренно фальсифицированы. Иначе говоря, реинкарнация несовместима ни с одной из христианских доктрин — ни с католической, ни с православной, ни с протестантской, для которых несомненно, Христос обещал, что Его Дух останется с Церковью до скончания дней, направляя ее к истине. В приверженности Барфилда к учению Штейнера, бывшего теософа, Толкин, практикующий католик, должно быть, больше всего удивлялся тому, что он принял эту доктрину.

Однако Толкин не видел ничего дурного в том, чтобы опробовать идею реинкарнации в своем воображаемом мире, и удачно воспользовался ею при создании эльфийской драмы. Эльфы бессмертны — в том смысле, что они не умирают от старости или недуга, а если они погибнут, их могут «отослать» из Чертогов Мандоса обратно к земной жизни. Пока мир существует, им суждено оставаться в нем если не воплощенными, то в некоем подобии лимба, как бы в ожидании. Только когда бытие мира завершится, эльфам откроется великая тайна того, что лежит за пределами Времени. На протяжении всей жизни мира они неразрывно с ним связаны и утрачивают тела лишь ненадолго.

Поначалу Толкин предполагает, что обычный способ возвращения для эльфов — это возрождение ребенком. Однако в поздних работах концепция меняется. Возможно, Толкин слишком чутко осознавал, насколько наше воплощение в рамках семьи и системы родственных связей помогает нам стать такими, какие мы есть. Реинкарнация подразумевала бы слишком заметное изменение хроа (тела), что в свою очередь отразится на тождественности себе. Толкин приходит к выводу, что возвращение эльфов к жизни происходит скорее в форме воскресения, нежели реинкарнации. «Воскрешенное тело» — что–то вроде мысленного образа, основанного на памяти о предыдущем состоянии. Оно способно проходить сквозь материю, а при желании может стать и осязаемым.

Искушение эльфов всегда тяготеет к меланхолии — эльфы чутко ценят природу и мудро ею управляют, но, наделенные неугасающей памятью, они обременены ощущением быстротечности и утраты. Это ощущение вобрала в себя их музыка, ведь музыка — искусство неуловимо–изменчивое. Песни их выражают и любовь к прихотливому течению времени, и стремление удержать его, восславить и снова направить по тому же руслу. С ходом лет гнет памяти все тяжелее, а потому значимость настоящего и будущего словно меркнет. (Эльфы «остаются в мире» до окончания дней; потому так безраздельна и мучительно–властна любовь их к Земле и всему миру, а с ходом лет все большая тоска примешивается к ней»[85].) С другой стороны, люди смотрят главным образом в будущее; их искушает желание не остановить время, но продлить его — и победить, производя все больше и оттягивая смерть всеми доступными способами.

Илуватар постановил, что судьба людей заключена за пределами мира, но это — тайна для эльфов и для самих людей. «И пожелал он, что устремятся искания людей за грань мира, в мире же не будет людям покоя»[86]. Здесь христиане услышат отголосок знаменитого высказывания Августина: «Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе»[87]. Однако надо отметить одно существенное расхождение с традиционным христианским описанием реальности: смерть здесь — не кара за первородный грех, но великий дар и неотъемлемая составляющая человеческой природы.

В 1954 году Толкин сам не был уверен, не ересь ли это (L 156), но к 1958 году он нашел объяснение его, по–видимому, удовлетворившее. В письме №212 он пишет: в Сильмариллионе представлен эльфийский взгляд на смерть, даже если изначально она была дана людям в наказание. Когда она принята как божественная кара — в любом случае, задуманная как благословение, поскольку она исправляет недостаток, — может восприниматься как «дар». В конце концов, Творец бесконечно созидателен; если Он вынужден из–за мятежа своих созданий изменить замысел мира (в данном случае привнести наказание смертью как следствие грехопадения), Он непременно извлечет из этого новое, возможно, еще большее, благо[88].

В отличие от эльфов людям суждено, прожив недолгую жизнь, уйти из мира и не возвращаться, а впереди ждет их некая тайна — «большее, чем память». Последний из королей Нуменора отвергает эту судьбу и, взыскуя запретного бессмертия, сходит с корабля на берег Блаженных Земель, навлекая беду на свой народ. Форма Земли изменена; она становится круглой, так что путь на Запад через море не доходит до Валинора, но, описав круг, возвращается к исходному месту. Теперь эльфы смогут плыть по Прямому Пути из Средиземья в Валинор лишь по особой милости Валар.

Знаменитый повторяющийся сон Толкина — гигантская волна, захлестывающая Нуменор, — стал для него важным источником вдохновения. Это один из ярчайших и нагляднейших образов смерти и утраты во всей словесности. Неумолимая волна, поглощающая свою жертву, — ускоренный вариант той Сущности, которая поджидает нас всех, пусть мы и пытаемся ненадолго о том забыть.

Драма Нуменора и его потомков играет ключевую роль в толкиновской мифологии как связь между сегодняшним миром и Древними Днями, когда мир был плоским, между временем мифическим и историческим. Остров под названием «Дарованная Земля» в форме огромной пятиконечной звезды являет собою слияние земли и неба посреди моря — очередной образ погребенного и раздробленного света. Но трагедия Нуменора указует в двух направлениях, и вперед, и назад. Впереди — история Арагорна и Арвен, памятная по «Властелину Колец». Арагорн — наследник Элендиля, вождя уцелевших нуменорцев. На его челе сияет Звезда Дунэдайн, напоминающая о его предке Эарендиле, отце первого короля Нуменора, Эльроса, брата Эльронда. Позади, за этими двумя сюжетами, обнаруживается сказание о Берене и Лутиэн, и вместе с ним мы подходим еще ближе к источнику вдохновения Толкина.

Сказание исключительно важно, чтобы понять духовность Толкина, и по этой причине (в придачу ко многим другим) я настоятельно советую прочесть соответствующие отрывки Сильмариллиона или его более пространного, раннего, поэтического варианта в «Лэ Белерианда» (третий том «Истории Средиземья»). Здесь я могу лишь в общих чертах пересказать сюжет, но структура и подробности целого куда богаче, чем я в силах показать. Возможно, в один прекрасный день легенду экранизируют — и оценят по достоинству.

Время действия — Первая Эпоха. Речь идет о том, как любовь впервые связала человека и деву–эльфа, и возник новый, высший «гибридный» род, в котором объединились два народа, в легендариуме именуемые Детьми Илуватара. Термин «полуэльф» запомнился нам главным образом благодаря Эльронду, мудрому хозяину Последнего Приветного Дома: с ним мы повстречались в сказке «Хоббит». Когда Толкин ее писал, он едва ли сознавал, что владыка Ривенделла войдет и в более крупные произведения как сын Эарендиля и брат королей Нуменора.

Итак, изложим сюжет вкратце. Смертный Берен полюбил Лутиэн, дочь эльфийского короля Тингола. Чтобы избавиться от нежелательного и недостойного жениха из рода людей, Тингол отсылает его с неисполнимым поручением — принести Сильмариль из короны Моргота. С помощью Лутиэн Берен свершает это, но сперва теряет руку, а затем и гибнет (защищая Тингола). Лутиэн следует за ним в загробный мир и поет Владыке Смерти самую прекрасную в мире песнь, в которой сплетены воедино горести Двух Народов. Если мир основан на песне, то это — его центральная тема. Растроганный до слез Мандос дозволяет Лутиэн отказаться от судьбы эльфов и принять человеческую смерть, чтобы навсегда остаться с Береном. Ее решение открывает возможность и другим, включая Арвен, выбрать такую же судьбу. Супруги возвращаются в Средиземье, где им предстоит жить до ухода в неизвестность. Со временем они умирают снова, хотя «никто не приметил места, где покоятся их тела»[89].

Второй брак между девой–эльфом и человеком заключен в потаенном эльфийском королевстве Гондолин. Смертный Туор доставляет пророческое послание от Улмо о том, что городу грозит опасность. Но король Гондолина не внемлет предостережению, хотя позволяет Туору жениться на своей дочери. Гондолин губит предательство изнутри — последнее из эльфийских королевств Средиземья гибнет. Падение Гондолина во время атаки орков, драконов и балрогов послужило сюжетом для одной из первых частей легендариума, созданного Толкином. Впоследствии этот текст был опубликован во второй части «Книги утраченных сказаний». Немногие уцелевшие жители Гондолина, включая Эарендиля, сына Туора, бегут к побережью и присоединяются к народу Эльвинг, внучки Берена и Лутиэн. Со временем Эльвинг становится женой Эарендиля. Благодаря Сильмарилю, наследию Эльвинг, и исключительному происхождению Эарендиль может обратиться с мольбой к Валар от имени всех свободных народов Средиземья. Мольба его услышана. Валар являются в Средиземье и уничтожают мощь Моргота.

Бессмертный Эарендиль плывет через космическую тьму на серебряном корабле, который сделали для него Валар, и на челе его сияет Сильмариль. Именно в такой форме — как луч Утренней и Вечерней Звезды, заключенный в хрустальный фиал, — этот свет позже попадает к Фродо. Его дарит родственница Феанора Галадриэль. Два оставшихся Сильмариля наконец–то изъяты из короны Моргота, но уцелевшие сыновья Феанора похищают их у Валар — и самоцветы, погребенные в море и в огненной бездне, разъединены до скончания Времен. На этом заканчивается Первая Эпоха.

Из этого краткого пересказа видно, как Толкин рисует трагедию и тайну смерти на фоне еще более великой тайны бытия. Ощущение утраты, гибели мира переполняет книги «Властелин Колец» и Сильмариллон, подобно шуму моря и блеску звезд, но потерять можно только то, чем обладаешь. Гибель Древ, падение Менегрота, Нарготронда, Гондолина, Нуменора привели к перемещению Валинора и наслаиваются друг на друга, усиливая тоску, которая звучит в песни Галадриэли, обращенной к Фродо, — в песни нолдор–изгнанников:

Ныне для тех, кто скорбит на Востоке, пропал Валимар! Прощай! Может быть, ты еще найдешь Валимар. Может быть, именно ты и найдешь Валимар. Прощай![90]

Это — тоска о чем–то реальном. В мифе и в стихах Толкин воссоздал чувство, которое приходит из самых глубин нашей природы и не находит выражения в словах: желание это насадил в нас Сам Господь. Это чувство — знак того, что нас призывают назад, к свету и музыке и к Слову, которое содержит в себе и превосходит форму и смысл мира. Эльфы могут уповать лишь на память, на застывший образ совершенной красоты Дальнего Запада. Не будь Толкин христианином, возможно, примерно таким и стало бы его последнее слово. Но люди — не эльфы, и надежда их устремлена дальше.

«Наш уход полон скорби, но нет в нем отчаяния, — говорит Арагорн Арвен. — Ибо мы не навечно привязаны к этому миру, и за его пределами есть нечто большее, чем память».

Смерть человека подразумевает окончательный и бесповоротный уход из этого мира в неизведанное будущее. Когда это выбор, как для Лутиэн и для Арвен, свидетельствует о вере в Творца всего сущего и о любви, вложенной Им в человеческое сердце. В конце концов только Создатель сможет восторжествовать над Морготом, чья воля ускоряет беду падения. В Сильмариллионе подразумевается, что Бог сделает это, не принуждая свободную волю своих созданий, но вплетая их собственные ошибки и грехи в свой замысел, еще более великий[91].

Глава 5. За пределами звезд.

Свет Валинора (источник коего — свет до падения) — это свет искусства, не отъединенного от разума, что провидит явления как на научном (или философском) плане, так и на плане образном (или плане вторичного творчества) и «говорит, что это хорошо» — поскольку прекрасно.

Из письма Дж.P. P. Толкина к Мильтону Уолдману (L 131).

То, что Толкин ощущал в фольклоре, в языках Севера и во фрагментах древнеанглийской поэзии, можно определить как «эльфийскость», «эльфийский дух». Как и «орочий дух», он восходит в человеческую природу, и два противоположных начала символизируют духовные возможности современного человечества.

Эльфы воплощают, так сказать, художественный, эстетический и чисто научный аспекты человеческой натуры, возведенные на уровень более высокий, нежели обычно видишь в людях (L 181).

Таким образом, на одном из уровней эльфы олицетворяют идеальную связь с миром природы. Эльфы — художники, но и ученые, и мистики. Они питают глубокую, сокровенную любовь к деревьям и цветам, к холмам и рекам, к ветру и звуку этой земли; заботятся о ней, славят ее и пытаются сохранить силой волшебства.

Толкин прослеживает это свойство назад в прошлое, к тому мгновенью, когда эльфы и люди впервые сошлись вместе: «История Берена и Лутиэн, — пишет он (прим. к L 156), — как раз такое великое исключение, поскольку благодаря ей «эльфийское» вплелось в историю людского рода». В этой заключительной главе мне и хотелось бы подумать о том, что это такое, что оно значило для Толкина, как оно вплетено в нашу собственную природу и что мы подразумеваем под эльфийским теперь.

ЭЛЬФИЙСКАЯ ЭСТЕТИКА

«Я жаждал драконов неутолимой жаждой», — рассказывает Толкин в своем эссе «О волшебных сказках». Мечтая увидеть драконов и эльфов, мы не просто хотим полюбоваться на некие экзотические создания, полагает автор, мы жаждем волшебства, особого мира, «страны или королевства», в котором эльфы, фаэри и драконы. Увидеть в зоологическом саду огнедышащую ящерицу — скучно; не этого мы ищем. Иной мир желанен именно потому, что «вымышлен». Мы стремимся к нему из–за того, что мы в нем находим, из–за самой его сущности. Иные зовут это «магией»; Толкин предпочитает слово «чары» и «волшебство». Это отнюдь не бегство от реальности.

Фаэри содержит в себе немало всего помимо эльфов и фей, помимо гномов, ведьм, троллей, великанов или драконов; в ней есть моря, солнце, луна, небо; и еще земля, и все, что на ней: дерева и птицы, вода и камень, вино и хлеб, и мы сами, смертные люди, когда находимся под властью чар.

Вторичный, воображаемый мир создан на самом–то деле из мира первичного, и, что главное, выявляет или «высвечивает» все то, из чего состоит мир первичный.

Когда откован был Грам, в мир явилось холодное железо; через создание Пегаса были возвеличены кони; в Древах Солнца и Луны покрыли себя славой корень и ствол, цветок и плод.

Честертон признается в «Ортодоксии»: волшебные сказки внушили ему убеждение, что «мир причудлив, изумителен, он мог бы быть совсем другим. И таков, как он есть, он прекрасен…» (ощущение такое, словно что–то свершилось, и каждый оттенок, лист, существо «драматичны»). Точно так же и Толкин рассказывает, что в волшебных сказках он «впервые распознал могущество слов и открыл для себя чудесную суть таких вещей, как камень, дерево и железо; дерево и трава; дом и огонь; хлеб и вино» («О волшебных сказках»).

Царство Фаэри — это вымышленный мир; иначе говоря, он создан из реальных образов, точно так же, как горшок сделан из глины, а картина написана красками. Однако мы уходим туда в поисках света, которого не находим в первичном мире. Создание или ощущение такого мира — отчасти творческий акт; мы настаиваем на своем неотъемлемом праве «творить в соответствии с законом, по которому сотворены сами»[92], то есть «по образу и подобию Творца». Через образное мышление мы особенно остро чувствуем суть творения, Божьего воображения, которое зачинает и порождает первичный мир. Там рождаются слова. Там сущности могут быть иными, чем «здесь», их может вообще не быть. Там мы, словно впервые, провидим все как есть, ибо прозреваем на фоне, предельно близком к Фаэри, — на фоне чистого света или кромешной тьмы.

Памятуя об этом, посмотрим на описание Лориэна через восприятие Фродо. Начало я привожу; но стоит вернуться к «Властелину Колец» и перечитать главу полностью. Эти строки, мне кажется, производят ярчайшее, едва ли не мистическое впечатление, заложенное в самом сердце книги.

Ему казалось, что он сделал шаг в окно, распахнутое в давно исчезнувший мир. Он видел, что на этом мире почиет свет, для которого в его языке слов не находилось. Все, на что падал взгляд, было четким и словно очерченным одной линией, как будто каждую вещь задумали и создали только что, прямо на глазах; и вместе с тем каждая травинка казалась неизмеримо древней.

«Эльфийское» — особая красота или даже квинтэссенция красоты. Из этого отнюдь не следует, что красивы только эльфы или что у Хоббитона нет собственной красоты, отличной от Ривенделла или Лориэна. Красота — везде. Но в земной красоте есть неуловимое свойство; в одних пейзажах и предметах его больше, в других — меньше. Его Толкин и пытался «усовершенствовать», в рамках «эльфийского».

Это ощущение свободы и желанной бесконечности; но и чувство, что мы вернулись домой в конце долгого пути. Одним словом, мне кажется, это отблеск запредельного, возможность почувствовать, его — уйти из–под власти всех ограничений, за пределы самого времени, туда, где красота сливается и смешивается с истиной и милостью.

Стремление к запредельной красоте неразрывно связано с печалью, с ощущением бесконечной удаленности или разлуки — ведь мы так далеко от дома. Толкин соотносит его со звездным светом, с музыкой, с шумом воды. Эльфийское искусство обращено главным образом к памяти, и потому в нем есть печаль. С ходом времени бремя воспоминаний становится все тяжелее; а когда время завершится, память останется только у эльфов.

Трагедия их в том, что их тоска и любовь обращены к этому миру, а он — не вечен. Жизнь их неразрывно связана с тварным миром, который можно созерцать и осмыслять, и с «вторичным творчеством», которому они предаются согласно своим дарованиям.

В конечном счете, Толкина занимает то, что сам он называет «облагораживанием» рода человеческого, а мы уже убедились, что это подразумевает учение о праведности и красоте. «Эльфийское», смешавшись с человеческой сущностью, облагораживает нас, поскольку эльфы — это наша связь с первозданным Светом. Их наследие в нашей крови (как элемент нашей природы) дарит нам возможность вспомнить Свет, сиявший в глазах тех, кто жил в Валиноре задолго до появления луны и солнца.

Свет «искусства, неотъединенного от разума»[93] — свет изначального соучастия. Он омывал мир, изливаясь из рук Творца, когда «увидел Бог, что это хорошо»[94]. Чуткая восприимчивость к этому свету или к воспоминанию о нем и привлекает нас в эльфах. Без тоски по свету и красоте мы никогда не смогли бы прийти к новому, более сознательному соучастию или приобщению, которое предвосхитили Барфилд и Толкин, хотя и по–разному. Как считал Толкин, такое приобщение стало возможным во Христе, через дар Святого Духа. Тем самым христианское искусство, в отличие от искусства эльфов, способно преодолевать и отражать бесконечное расстояние между небом и землей. (Полотно Фра Анжелико[95] сияет небесной славою, сквозь земные формы[96].)

Люди ищут в будущем того же, что эльфы ищут в прошлом. Если нам суждено обрести свет и узнать Создавшего нас, когда «взойдет утренняя звезда в сердцах наших», любовь к красоте, которую сперва дает, потом отбирает у нас время, входит в нашу правду. Добавление «эльфийского» к человеческому означает для Толкина то высокое беспокойство, ту «восходящую любовь» к запредельному, которые неотъемлемы от христианства, мало того — лежат в его основе. Без этого наши души не обретут восприимчивости, останутся твердыми и закрытыми, тогда как должны быть текучими и открытыми.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

— Эльфы! Чего б я ни дал, только бы взглянуть, какие они! Возьмите меня на эльфов поглядеть, когда пойдете, а, господин Фродо?

Нить «эльфийскости» вплетена в человеческую природу через браки Берена и Лутиэн, Туора и Идрили, Эарендиля и Эльвинг. И наконец, брак Арагорна и Арвен предвосхищает Эпоху Людей, в конце которой и живем ныне мы. В Минас Тирите вновь зацветает Белое Древо, и «на небо высыпали все до единой звезды».

Прах Толкина покоится рядом с прахом его жены на Вулверкотском кладбище, чуть севернее Оксфорда, — под могильным камнем, на котором, как он и просил начертаны имена Берена и Лутиэн. Любовь этих великих героев Первой Эпохи — поэтическое осмысление собственной духовной и психологической биографии, завершившейся уходом в неведомый мир смерти.

Если история Берена и Лутиэн была для Толкина настолько важна, чтобы увековечить ее на могильном камне, вероятно, он воспринимал Берена и Лутиэн как «архетипы» человека и эльфа. То, что один из них — мужчина, а другая — женщина, предполагает, что Толкин наделял эльфов качествами, которые в значительной степени соотносил с женщинами, то есть чуткостью, созидательностью, музыкальностью, красотой, неизменной памятью, глубокой мудростью, несокрушимой верностью. Если это так, то «гендерная динамика» (иные критики у Толкина ее не усматривают) оказалась в самом центре и этой легенды, и всего цикла в целом, пусть и в прикрытой форме. Она представлена через исторические взаимоотношения эльфов и людей, причем отношения эти «переплелись» в нескольких судьбоносных браках, благословенных богами. Любовь к красоте, которую Толкин символически изображает как любовь к эльфам, и к Фаэри, и следовательно, к чарам, к воображению, к созиданию теснейшим образом связана с любовью мужчины и женщины. В жизни самого Толкина все так и есть — сочинительством он занялся в пору своего романа с Эдит, его творчество неразрывно связано с нею и с детьми. Кому, как не им он читал многие свои истории!

Нельзя не отметить, что при всей высокой эпической поэзии в центр «Властелина Колец» помещен не Гондор, а Шир, тесно связанный с домашним уютом. Именно в Шире надо искать окончательное слияние «эльфийского» с человеческим. И вот что мы находим.

В одном из писем Толкин замечает, что «главный герой» книги — не Арагорн, даже не Фродо. Это скромный садовник Сэм Гэмджи (L 131). В глазах читателя, хотя бы поначалу, Сэм представляется этаким Санчо Пансой для своего Дон Кихота. Однако именно потому, что Фродо поставлен выше повседневной жизни хоббитов, истинное воплощение Шира — Сэм, чьи корни уходят глубоко в ширскую почву. Взросление Сэма и исцеление Шира идут рука об руку. В рассказе этот двойной процесс сливается воедино, когда Сэм получает руку любимой девушки; а книга завершается не коронацией Арагорна и не отплытием Фродо на Запад, но возвращением Сэма домой, к жене и семье.

Перед ним был его дом. Там горел огонь в камине, там готовили ужин и ждали его. Рози встретила Сэма на пороге, провела в дом, усадила в кресло и принесла маленькую Эланор. Сэм устало улыбнулся и глубоко вздохнул.

— Ну, вот я и дома, — сказал он[97].

История повествует об «облагораживании (или освящении) смиренных и малых» (L 181). Сэм — смиреннейший из хоббитов, слуга, лишенный каких бы то ни было честолюбивых устремлений — вот разве что поглядеть на эльфов и на олифантов и со временем обзавестись собственным садиком. Для него покинуть Шир из любви к Фродо — это великая жертва. В каком–то смысле он приносит в жертву Шир, причем сознательно — Сэм видит в зеркале Галадриэли, что родной край под угрозой, однако по–прежнему намерен идти вперед. Пока он идет, его путеводная звезда — любовь к Фродо. Планы Мудрых и судьба Средиземья его не занимают. Сэм знает одно: он должен исполнить свой долг и помочь хозяину, каким бы безнадежным это ни казалось. В решающий миг в Мордоре ему приходится нести на себе Кольценосца и даже само Кольцо.

Сэм приходит от незрелого неведения к умудренной невинности. Возвратившись в свою среду, садовник и исцелитель садов становится «королем» — ну, по крайней мере, мэром. В Приложениях говорится, что Сэма избирали Ширским мэром не менее семи раз; именно ему король Элессар доверил Звезду Дунэдайн, корону Северного Королевства[98].

Сила Сэма — не в «железе», принесенном из Гондора, и не в искусстве обращаться с мечом. Сила его — дар исцеления, полученный от Галадриэли, ларец с благословенной землей из ее сада. Подобно Арагорну, он обладает способностью излечивать землю от ран войны, а благодаря этой целительной власти узнается истинный король, будь то в Гондоре или в Арноре. По замыслу Толкина, Сэм стоит рядом с Арагорном как «наследник Элендиля» архетип Друга эльфов.

Арагорн — отнюдь не единственный великий герой, с которым сопоставляется Сэм, если вчитаться в текст внимательнее. В преддверии неминуемой гибели на руинах Горы Рока Сэм со вздохом говорит Фродо:

Однако в неплохую мы сказку попали, а, господин Фродо?.. Услышать бы, как ее потом будут рассказывать! Как вы думаете, какое у нее будет начало? «А теперь настало время поведать вам о Фродо Девятипалом и о Кольце Судьбы»… И все смолкнут, как мы в Ривенделле, когда нам рассказывали про Берена Однорукого и про Великий Камень… Нет, хорошо было бы послушать, ей–же–ей!.. Интересно только, что произойдет дальше, когда кончится наша глава?

Читатель должен отождествить Фродо с Береном, как делает Сэм. Но предшествующая беседа наводит на мысль о более глубоком замысле. После того, как Голлум падает в Огонь, Сэм замечает окровавленную руку Фродо.

Бедная, бедная ваша рука!.. А мне даже перевязать ее нечем и боль нечем унять! Уж лучше бы он отгрыз палец мне — даже не палец, пусть руку, хоть всю целиком, не жалко! Только теперь он сгинул навеки, и мы больше с ним никогда не встретимся…

Желание «присвоить» наконец–то подавлено — одержимая жаждой обладания Тень канула в огненную бездну — и прощена. Фродо лишился пальца (так же, как некогда Саурону отрубил палец Исильдур), поскольку под конец объявил Кольцо своим (хотя Фродо нетрудно понять). Смиренный Сэм, возможно, и воспринимает его как великого героя, но в вышеприведенном замечании, самом его тоне именно Сэм ближе всех к Берену Однорукому, великому предку Арагорна, чье имя Толкин втайне применял к себе.

История Берена и Лутиэн эхом звучит во «Властелине Колец» благодаря любви Арагорна и Арвен. Если я не ошибаюсь, отголосок ее и долго откладываемый брак Сэмуайза с Рози — приземленная версия недосягаемых эпических браков между людьми и эльфами. Разумеется, Рози Коттон до эльфийской принцессы далеко, точно так же, как и жене Толкина, Эдит Брэтт. Тем не менее факт остается фактом: когда Сэм дает имя первому ребенку (а дочка, как сам он говорит, похожа на Рози), он отождествляет ее с цветком Лотлориэна. В томе «Саурон Поверженный» Кристофер Толкин сообщает нам, что в письме его отца к Мильтону Уолдману, где описывается предполагаемый Эпилог к «Властелину Колец», упоминается и о Эланор, «наделенная чудесным даром — внешностью и красотой эльфийской девы. В ней обретают утоление и разрешение вся тоска Сэма по эльфам»[99].

Возможно, именно этот комментарий особенно полно показывает, что для Толкина динамика мужского и женского начала подразумевает не просто пару, в которой гармонично объединены эльфийский и человеческий элемент нашей природы, но пару плодоносную, то есть открытую к благословению новой жизнью. «Эрос» смиренного Сэма, его любовь к эльфам, уводящая его в путь, — осуществлен и благословлен не просто через брак с Рози, но и через рождение в его доме Эланор и других детей.

ИСЦЕЛЕНИЕ АРДЫ

Христианское откровение в романе «Властелин Колец» отнюдь не явно. Толкин размышляет о многих ключевых темах, занимающих богословов, но мысли свои облекает в художественную форму — по большей части в виде символов и образов[100]. Однако созданный им вторичный мир помещен в прошлом нашего мира. Это позволило более непосредственно увязать его с первичным миром, — когда это удавалось сделать, не разрушая концепции. Такие попытки Толкина свидетельствуют о том, как серьезно он воспринимал свой собственный замысел.

«Речи Финрода и Андрет» из десятого тома «Истории Средиземья» предполагалось включить в Приложения к Сильмариллиону. С богословской точки зрения это, пожалуй, самый интересный из всех опубликованных посмертно трудов. Текст производит глубокое, неизгладимое впечатление. Действие разворачивается в Первую Эпоху Солнца еще до встречи Берена и Лутиэн; Финрод, один из братьев Галадриэли, беседует со старой мудрой женщиной. К фрагменту прилагается детальный комментарий и примечания Толкина, в которых содержатся его самые продуманные размышления о смерти и душе, об отношениях людей и эльфов и о конечной судьбе обоих народов. Мы уже убедились (см. главу 4), что смерть — одна из главных тем в сочинениях Толкина. Здесь предмет разбирается наиболее подробно.

Диалог исполнен внутренней напряженности и горечи, а причина этого выясняется лишь в самом конце. Андрет в юности полюбила Аэгнора, одного из братьев Финрода. Аэгнор, над которым годы не властны, расстался с ней, а сама она поблекла, постарела. Пытаясь ее утешить, Финрод опровергает предположение о том, что старение и смерть приходят от Моргота. Он вынуждает Андрет признаться, что в далеком прошлом люди, возможно, совершили какое–то преступление и навлекли на себя кару Единого. Подобно всему, что приходит от Эру, смерть, по–видимому, замышлялась как благой дар, который должен не причинить нам боль, но улучшить нашу природу. Ни плоть, ни смерть плоти не задумывались как тяжкое бремя; ничто не было злом изначально (в полном соответствии с католическим учением Толкин сознательно противостоит гностическим и манихейским учениям, согласно которым физическое тело — зло, и мы должны вырваться за его пределы).

Финрод приходит к выводу, что дар смерти, разъединение души и тела, изначально не облекался в такую трагическую форму. Величайшая из побед Мелькора — превращение этого дара в противоестественное страдание. Однако до падения душа человеческая не должна была оставлять тело разложению; душе предстояло забрать его с собой за пределы королевства Арда — в вечность. Это было бы успение, люди уходили бы живыми на небо. Тело освобождалось бы от ограничений времени и пространства и исцелялось от всех последствий того ущерба, который Мелькор изначально нанес материи Арды.

За предположением Толкина стоит долгая предыстория. Богословы Католической церкви сходятся на том, что разделение души и тела в человеке «противоестественно». В определенном смысле две составляющие человеческой личности нельзя разделить, они нужны друг другу. Поскольку наше состояние до падения — самое «естественное», некоторые богословы задаются вопросом: а умерли бы Адам и Ева, если бы не вкусили запретного плода? Книга Бытия сообщает нам, что, по совершении первородного греха, Господь изгоняет их из сада: «как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт 3:22). Вероятно, подразумевается, что в саду росло некое древо жизни, и человек должен был вкушать от него в должный срок, но из–за совершенного греха оно ушло за пределы досягаемости. Иначе говоря, в какой–то миг, по всей видимости, человека настигла бы смерть, и он с дозволения Божьего вкусил бы от древа жизни. Другими словами, по исходному замыслу смерть пришла бы — но облеклась в иную форму.

Мелькор превратил смерть в проклятие; но и это не все. Финрод полагает, что, помешав «успению» нашего тела, Мелькор, возможно, помешал и спасению эльфов. Они бессмертны, но окажутся лицом к лицу со смертью Арды, когда завершится само время. По исходному замыслу Эра, успение человеческих тел подразумевает «новое небо и новую землю»[101], «Арду Возрожденную», где эльфы, вероятно, жили бы бок о бок с людьми, своими избавителями, в вечном настоящем, исполненном неиссякаемого блаженства. Теперь, в «Арде Искаженной», это, по–видимому, утрачено навеки.

Тут Толкин делает самый смелый ход. Наперекор всей тьме, балансируя на грани самого безысходного отчаяния, устами Финрода и Андрет он говорит с нами о Надежде («сестричке Любви и Веры», как называл ее поэт Шарль Пеги[102]). Такую надежду Финрод называет «эстель», это доверие к нашему глубинному естеству и изначальному бытию, вопреки всему тому, что подсказывают наши знания и опыт. Услышав такое определение, Андрет вспоминает, что в ее народе еще остались те, кто называет себя людьми Древней Надежды. Они предсказывают, что «Единый сам вступит в Арду и исцелит людей и все Искажение, с начала до конца»[103]. Андрет не понимает, как это возможно. Финрод отвечает:

Ибо если мы воистину Эрухини, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстель, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей.

Ни даже нам самим. И впрямь смело, к тому же это — тайна, постичь которую нам не дано даже в пророчестве, если она подразумевает, что Господь каким–то образом спасет нас даже от нашей собственной злой воли, отвергающей Его любовь, однако без насилия над нашей свободой.

Христиане верят, что Эру, Творец, исполнил Древнюю Надежду народа Андрет и сделал именно то, что необходимо для исцеления Арды изнутри. В ипостаси Иисуса Христа Он принял человеческую природу и вынес самые тяжкие страдания, на которые только мог обречь его Моргот. Он позволил убить себя самым жестоким способом и испытал весь диапазон человеческих страданий, так, что присутствие его в мире стало мостом между вечностью и временем — мостом, а не преградой. Плод этой жертвы, как считает церковь, уже виден в тех, кто наиболее тесно связан с Христом во времени и пространстве. Дева Мария, Его Мать, в миг смерти была вознесена телом и душою во славу небесную. Именно это (предполагает Толкин) и должно было произойти с Адамом и Евой по исходному замыслу. В Богородице вселенная обретает путь назад к Господу. Быть может, слава, оплаченная такой ценой, воссияла еще ярче. Надежда Арды возрождена, и эльфы заодно с нами тоже могут уповать на «большее, чем память».

Включая пророчество о воплощении в свой легендариум, Толкин немало рисковал. Иные читатели, возможно, сочтут, что он поступился своими принципами, позволил религиозным убеждениям просочиться в сюжет. Однако художественная целостность легендариума ничуть не пострадала. Здесь нет ничего надуманного. Персонажи кажутся такими реальными в пределах вторичного мира, что читатель искренне жалеет Андрет и сочувствует Финроду. Их. слова и действия не нарушают внутреннюю логику образа.

На самом деле происходит вот что: Толкин обдумывает Воплощение изнутри своего собственного вторичного мира, словно бы проверяя этот мир на «согласованность» с реальностью. Мне кажется, испытание он выдержал с честью.

ТАЙНОЕ ПЛАМЯ

До сих пор я говорил о свете и красоте. Свет — это жизненная сила мира и всего, к чему мы стремимся, ибо он — «лучезарная форма красоты»[104]. Он заключает в себе музыку смысла. Но, согласно Толкину, источник и света, и красоты — огонь[105].

«Тайное пламя» — его собственный термин для обозначения особой творческой силы Эру. Это «тайна» Господня, ибо только Он может в самом деле творить ех nihilo. Для Толкина пламя символизирует жизнь и творчество, мудрость и любовь Божью, которая пылает в сердце мира и питает его бытие. Это сознательная эманация творческой энергии самого Бога, жизнь, которой Он делится с миром.

В комментариях к «Речам Финрода и Андрет» в «Кольце Моргота» Толкин пишет, что Негасимый Пламень «видимо, означает творческую деятельность Эру (в некотором смысле отдельную от него или независимую внутри него), которая может давать вещам реальное и независимое, хотя вторичное и тварное, существование». Речь идет о «тайне авторства, когда автор, оставаясь сам “вовне” и независимым от своего творения, живет “внутри” него, на его вторичном уровне, более низком, чем уровень его собственного бытия, живет в нем как источник и основа его бытия».

В свете более ранних рассуждений мы можем назвать это божественным эросом. Обычно мы соотносим с Богом агапе, милосердие, а эрос — с любовью между полами. Но слово «эрос» передает страстную силу Божьей любви так, чего не может передать слово «агапе». Эросу свойственно стремление к красоте: это отклик на красоту или ее признание. Когда речь идет о Боге, это активное созидание красоты. Яростная, творческая, пламенная любовь Господа заключена в самом сердце Библии как Песнь Песней.

Эру зажигает в пустоте «Негасимый Пламень», наделяя мир сердцем. С помощью того же огня он воспламенил и Айнур, наделяя их бытием. Это пламя Мелькор разыскивает в пустоте, надеясь воспользоваться им для создания собственных творений, но не находит, «ибо Огонь принадлежит Илуватару». Вот почему Враг ничего не может создать, он умеет лишь искажать. Он может подражать, губить, слепо воспроизводить, может насмехаться и портить, но творить в истинном смысле слова — не может. Однако вожделеет он именно творчества, и неизбывное разочарование оборачивается для него неутолимой мукой. Мелькор сам стал пламенем, но оно дает больше жара, чем света. Он сжигает, уничтожает, а не освещает. Его огонь в сравнении с пламенем Эру/ Илуватара — лишь жалкая тень.

Двойственность огня как символа обыгрывается в таком фрагменте:

Балрог достиг моста. Гэндальф стоял уже на середине каменной дуги, опираясь левой рукой на посох; в правой холодным белым огнем сверкал Гламдринг…

— Ты не пройдешь, — сказал он [Гэндальф].

Орки замерли; наступила мертвая тишина, и голос Гэндальфа зазвучал отчетливее:

— Я — слуга Тайного Огня, и оружие мое — пламя Анора. Ты не пройдешь. Темное пламя Удуна не поможет тебе. Назад, во Мрак! Ты не пройдешь[106].

Пламя, принадлежащее Богу, горит, не сжигая. Меньшие огни дают свет, их можно использовать, чтобы наделить жизнью и формой другие создания, но они поглощают топливо, за счет которого горят. Все малые огни зависят от Господнего дара бытия, от топлива — от постоянно обновляемого вещества. Враг не желает зависимости от Бога, не принимает Божьей помощи. Он стремится к самодостаточности, но это — невозможно. Даже балрог обязан существованием не Мелькору, а Илуватару.

В Книге Премудрости Соломона есть нечто очень схожее с «тайным пламенем» Толкина. Так, сказано, что Премудрость, София, предшествовала созданию мира и была помещена в самое его сердце. «Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя: посему ничто оскверненное не войдет в нее. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его (Прем 7:25–6)[107].

В Библии нетрудно отыскать и другие ссылки на тайное пламя. Возвращению Адама и Евы в Эдемский сад препятствует «пламенный меч»[108]. Бог является Аврааму как «пламя огня», пройдя «между рассеченными животными», когда заключает завет с Авраамом и его потомками[109]. Возрождая религию Израиля, пророк Илия призывает огонь с небес, и тот пожирает политую водою жертву[110]. Господь является Моисею в пламени объятого огнем куста и велит вывести народ из Египта[111]. Позже, после беседы с Господом на горе, лицо Моисея «сияло лучами» так ярко, что ему пришлось прикрыть его покрывалом[112]. Моисей говорит народу: «Ибо Господь, Бог твой, есть огнь поядающий…» (Втор 4:24).

В конце Книги Исхода мы видим, что Бог обитает в сияющем облаке, воплощении божественной славы, которое появляется внутри скинии, когда она служит израильтянам храмом.

Новый Завет — и традиция богословской мысли, на нем основанная, — еще больше помогает нам понять внутреннюю жизнь Бога, ибо воплощение являет нам Его как Троицу. В христианской традиции третья ипостась прямо отождествляется с огнем — Святой Дух нисходит на апостолов в Пятидесятницу как «языки, как бы огненные»[113]. Иисус говорит ученикам: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!» (Лк 12:49)

В Новом Завете тайное пламя — не просто сила или власть, но ипостась как таковая. Дух — это воплощенная Любовь между Отцом и Сыном, дарующая жизнь и благодать. Неудивительно, что Мелькор искал тайное пламя, и неудивительно, что найти его не удалось, ибо познать его дано только тем, кому оно вручено.

Господь пребывает в «свете истинном», однако в Новом Завете этот свет исходит от живого человека и сияет над Ним. Петр, Иаков и Иоанн видят, что Господь их одет этим светом и преображен им на горе Фавор. «Я — свет миру», — говорит Он слепцу (Ин 9:5). Воплощение снимает завесу.

Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода. Мы же все открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа (2 Кор 3:17–18).

Тот, кто лицезрел Сына, лицезрел и Отца; тот, кто видел Сына, видел и Духа Святого. Глаза веры — это «огненные очи», способные видеть благодаря сходству с тем, что зримо. В единстве и различии Божьих ипостасей — тайна христианской святости, ибо мы призваны к личностному единству во Христе. В нем будут явлены наша истинная сущность и наше предназначение.

Бонавентура пишет об экстазе созерцания, знакомом тем, кто следует к Богу «дорогой разума»: «Восторг сей — великая тайна, ведомая лишь тому, кто испытал его, и никому более. Испытает же его лишь тот, кто желает того, а пожелает лишь тот, в чью душу проник огонь Святого Духа, посланный Христом в мир».

В истории церкви мы часто обнаруживаем, что великую святость связывают со зримым сиянием и даже с пламенем. Люди выбежали тушить пожар в умбрийском лесу, а оказалось, что это святой Франциск беседует со святой Кларой. В 1831 году свет Серафима Саровского озарил лесную поляну. Филипп Нери молился в римских катакомбах — и вдруг в его грудь вошел огромный огненный шар. С тех пор от него даже зимой исходило жаркое сияние, в котором люди могли согреть руки, а когда он умер, обнаружилось, что сердце его странным образом увеличилось, сместив два ребра.

Толкин показывает нам, как «думать» посредством воображения, используя конкретные образы. Христианство тоже не может обойтись без мифопеи. Богословы до бесконечности спорят о том, чем отличаются «божественные энергии» от божественной сущности, бытии (esse), об участии в нем мира, о Святом Духе и как он объединяет нас в любви со Святой Троицей, но куда важнее благоговейно преклонить колена перед образом Святого Сердца, коронованного пламенем, или перед дарами, сияющими в руках священника.

И любовь, и надежда, и музыка обретают дом в Боге, «Который через божественную свободу, а также и через божественную согласованность создал Себе в тварном мире плоть, а через нее явил свою славу»[114]. В этой плоти и заключено тайное пламя нашего сотворения и возрождения, лучезарный центр новой вселенной.

Тайное пламя

Я — сила верховная, пламенная, Та, что искры жизни все до одной возжигает; На что дохну — не умрет вовеки. Я управляю совокупностью сущностей; Что кружатся в вышнем полете, Мудрость же соразмерную красу ему дарит. Я — жизнь божественная, пламенная, Озаряю зерно полноспелое; Я мерцаю на поверхности вод, Я пылаю в солнце, луне и звездах, В ветре тайную жизнь обретаю, Оживляю все сущее в единении. Я — жизнь во всем ее изобилии, Ибо не из камня векового на волю выпущен, И не из почки расцвел на ветке, Порожден не деянием человеческим: Во мне — корень жизни. Дух — сиречь корень, что росток пускает в слове, Господь же — дух постижимый[115]. Хильдегарда Бингенская[116]

Заключение: триумф Толкина

Только не смейтесь! Но некогда (с тех пор самонадеянности у меня поубавилось) я задумал создать цикл более–менее связанных между собою легенд — от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки; так, чтобы более значительные основывались на меньших в соприкосновении своем с землей, а меньшие обретали великолепие на столь обширном фоне; цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей, Англии… Циклы должны быть объединены в некое грандиозное целое — и, однако, оставлять место для других умов и рук, для которых орудиями являются краски, музыка, драма. Вот абсурд!

Из письма Дж. Р. Р. Толкина к Мильтону Уолдману (L 131).

Действительно, абсурд. Но никак не повод для смеха. Толкин, — возможно, не один, а с помощью сына — осуществил задуманное. Вышеприведенный отрывок взят из письма к издателю от 1951 года. В исходном виде оно насчитывает 10 000 слов и не воспроизведено полностью даже в опубликованном сборнике. Решалась судьба издания «Властелина Колец», и в знаменитом письме Толкин пытался объяснить, что книга непременно должна выйти вместе с Сильмариллионом.

Как мы уже убедились, Толкин поясняет, что сперва были истории, они прорастали в его сознании как некая «данность»: «мною всегда владело чувство, будто я записываю нечто, уже где–то, там, «существующее», а вовсе не «выдумываю». Изначально «Хоббит» стоял особняком; в ту пору автор даже не подозревал, что и этот эпизод входит в общий цикл.

Однако ж, как выяснилось, он оказался настоящей находкой: он завершал собою целое, обеспечивал ему спуск на землю и слияние с «историей».

Так «Властелин Колец» и Сильмариллион, теперь уже расширенные и вобравшие в себя бесчисленные сюжеты и фрагменты из «Истории Средиземья», явились нашему взгляду грандиозным мифологическим гобеленом, сотканным из множества нитей, заимствованных из легенд Северной Европы и других мест. Связь с «Англией» сохраняется, хотя и не такая, какую автор провидел.

Из «Истории Средиземья», в частности из «Книги утраченных сказаний» (сборнике текстов до 1920 года), мы знаем, что авторская мифология Толкина отчасти была попыткой объяснить «эльфийское» в Англии. Великий город Аваллонэ (тот самый Авалон из преданий об Артуре) стоит на берегу Одинокого острова (Тол Эрессеа); на этом острове, словно на громадном корабле, Улмо перевез эльфов через море и в конце концов укрепил его на морском дне близ побережья Амана. В первоначальной концепции Толкина остров этот задумывался как Англия до вторжения людей, ее исказивших. Эльфийский град Кортирион был не чем иным, как Уориком (где поженились Толкин и Эдит). Печальный тон ранних сказаний ощущается в двух очень важных и очень красивых стихотворениях — «Домик утраченной игры» и «Кортирион среди дерев». Но с ходом времени в представлениях Толкина Англия сместилась восточнее (куда–то в Белерианд, и, возможно, в поздний Эриадор), а Одинокий остров откочевал на запад. Бессмертные земли отступали перед ним все дальше и дальше — и наконец совсем исчезли с земли.

Прямые «исторические» связи между Англией и эльфийскими владениями, может быть, и ослабли, но, с другой стороны, как я пытался показать в этой книге, Толкин сумел обнаружить «эльфийское» в сокровенных глубинах ее языков и фольклора и выразил его через авторский миф исключительной сложности, силы и многогранности.

Христиане зачастую считают, что, когда Господь стал Человеком, он исполнил древние пророчества, и вся мифология стала излишней. Теперь мифологическое мышление уводит вспять, к суеверию и невежеству. Солнце взошло; тени рассеялись. Но Толкин говорит совсем иное. Если солнце не отбрасывает тени в ярком свете, это не солнце. В эпилоге к эссе «О волшебных историях» он пишет:

Человек спасенный остается человеком. Сказка и фантазия по–прежнему продолжаются — и заканчиваться не должны. Евангелие, Благая весть, не отменила легенд; она освятила легенды, в особенности же «счастливый финал». Христианину по–прежнему должно трудиться — и духовно, и телесно; должно страдать, и надеяться, и умереть; но ныне ему дано осознать, что все его склонности и способности преследуют некую цель, причастную искуплению. И столь велика оказанная ему милость, что теперь человек, пожалуй, вправе осмелиться на такое предположение: фантазией он ни много, ни мало как содействует украшению и многократному обогащению сотворенного мира.

Здесь Толкин солидарен с прочими «инклингами» и всеми теми, кто верит, что христианство не отменяет мифопеи или поэтического знания, но открывает новую эру «крещеной мифологии», которая уже не религия, а «волшебная сказка», жизненно–необходимое поэтическое воплощение великого таинства, свершающегося в мире. «Искусство прошло проверку на подлинность. Господь — Владыка ангелов, и людей, и — эльфов. История и Легенда сошлись — и слились воедино». Христос явился в мир, но «но это еще не конец»[117]. Когда же придет конец, даже тогда не перестанут придумывать истории и слагать музыку.

Высшая функция волшебной сказки, объясняет нам Толкин, во внезапном чудесном «повороте сюжета», в благодати спасения — эвкатастрофе или счастливом конце. Это не эскапизм; такой финал не исключает горя и неудачи, мало того — «возможность и такого исхода — залог радости спасения». Но он отрицает финальное поражение на вселенском уровне, ибо дарит привкус или отзвук конечной победы Эру, который во всеведении своем и бесконечно созидая, вбирает в свой замысел даже зло. Зло не перестает быть злом и по доброй воле выбирать его не надо; но оно никогда не победит Добра. Добро сияет тем ярче, чем сильнее сгущается тьма.

Таков признак хорошей волшебной сказки — сказки более высокого и более совершенного уровня, — какими бы неправдоподобными ни были ее события, какими бы фантастическими или ужасными приключениями она ни изобиловала, когда наступает «поворот», у ребенка или взрослого, ее выслушивающего, перехватывает дыхание, замирает сердце, а на глаза едва не наворачиваются (а то и впрямь наворачиваются) слезы. Подобной силой воздействия обладает любая форма литературного искусства, и все же ощущение это — особого свойства.

Такого «поворота» не добиться догматичным утверждением, сколько бы правды в нем ни было. Так его вызвать невозможно, ибо это чувство — своего рода миг прозрения и, как мы уже убедились, подразумевает образное восприятие, то есть способность постигать глубинную суть явлений. Его порождает скорее поэзия, рожденная непосредственным переживанием, нежели проза, передающая опосредованный опыт. (Вот почему, когда Юлиана Норвичская[118] говорит: «Все будет хорошо, и все будет хорошо, и все, что ни есть, будет хорошо», мы верим ей больше, чем банальному утверждению вроде: «Расслабься, все будет о'кей».)

«Есть такое место, “небеса” называется, где все то доброе, что не закончено здесь, обретает завершение; где находят продолжение ненаписанные истории и несбывшиеся надежды» (L 45). Сказания, пришедшие к нам от Толкина через его сына, остались незаконченными. Вне всякого сомнения, сами по себе они — не более чем бледная и несовершенная тень того, что Толкин пытался привнести в мир. Остается надеяться, что однажды мы увидим и услышим, как их завершит автор Арды Исцеленной. Тем не менее даже в таком виде древо этих сказок — вполне достойный фон для единственной истинно волшебной сказки — истории воплощения. Тем, кто слышал слово «христианство», но никогда не читал Евангелие осознанно и вдумчиво (или хотя бы не изнывая от скуки), чтение Толкина может заменить откровение. Книги Толкина позволят им услышать Евангелие словно в первый раз, как поразительную новость, какой оно и было даже для богов, слагавших музыку до начала времен.

В этой книге я попытался объяснить, почему Толкин — один из величайших духовных наставников нашего века, который начался в окопах Первой мировой войны, а сегодня видит, как сгущается тьма войны с террором. Он рассмотрел общечеловеческий смысл утраты и смерти; а ведь именно они и придают героизму, христианскому или языческому, особую, мучительную остроту. Символическая борьба Добра и Зла, добродетели — с соблазном и слабостью, традиции — с разложением и предательством представлена в легендариуме на редкость реалистично, оправдывая восприятие сказаний как вместилища великой мудрости, рожденной страданием и опытом.

Толкин и впрямь немало страдал, как и все, кто живет в тяжелые времена, — и непосредственно, и косвенно, сочувствуя другим. Он был сыном своей эпохи, человеком современности, и однако через веру, надежду, любовь вышел за пределы своего времени. Его книги мрачны, они еще мрачнее, чем дано осознать литературоведам, однако насквозь пронизаны надеждой (эстель), которую нам надо отыскать в себе, если мы хотим идти дальше, не сворачивая.

Взять все эти великие дела, господин Фродо, о которых говорится в старых песнях и сказках, ну, приключения, так я их называю. Я всегда думал, что знаменитые герои и прочие храбрецы просто ехали себе и смотрели — нет ли какого приключеньица? Они ведь были необыкновенные, а жизнь, признаться, зачастую скучновата. Вот они и пускались в путь — просто так, чтобы кровь разогнать. Но я перебрал все легенды и понял, что в тех, которые самые лучшие, ну, которые по–настоящему западают в душу, дела обстоят не так. Героев забрасывали в приключение, не спросившись у них самих, — так уж лежал их путь, если говорить вашими словами. Думаю, правда, им представлялось сколько угодно случаев махнуть на все рукой и податься домой, как и нам с вами, но никто на попятный не шел.

Сэм был втянут в легенду «за уши»: в Бэг—Энде Гандальв втаскивает его через окно в комнату и «наказывает» за подслушивание, отсылает в Мордор вместе с Фродо. Подобно Сэму, мы вступаем в историю, завороженно слушая Повесть о Кольце. Подобно Сэму, мы обнаруживаем, что как только мы оказались внутри такой истории, пойти на попятный трудно, ведь жизнь наша изменилась без возврата. Мы знаем, какое зло угрожает нам, знаем тьму, поглощающую свет. Мы понимаем, что нас призвали в строй, дабы свет не исчез с лица земли. Наши знания о свете и красоте, которые стоит защищать, вдохновляют подвижников — в том числе и хоббитов, которые готовы рискнуть жизнью из любви к уютной красоте Шира.

Отблеск света и красоты, который, собственно, в защите не нуждается, утешает героя на пути и дарует ему душевный покой в разгар сражений. В самом сердце Мордора, поглядев на небо, Сэм видит, как

сверкнула звездочка. Красота ее так поразила Сэма, что у него забилось сердце, и к маленькому путнику, затерянному в мрачной, всеми проклятой стране, внезапно вернулась надежда. Его пронзила ясная и холодная, как луч звезды, мысль: Тьма не вечна, и не так уж много места занимает она в мире, а свет и высшая красота, царящие за ее пределами, пребудут вечно.

Это — отсвет высшей эльфийской красоты, вдохновляющей героев и в Третью Эпоху, и ныне, в Седьмую Эпоху Солнца.

Приложения АРХЕТИП ПУТЕШЕСТВИЯ: ТОЛКИН И ЮНГ

Мы убедились, что поход Кольца с самого начала представлен и как неотвратимый духовный процесс, и как физическое путешествие сквозь тяготы и опасности. Работы Юнга, описывающие целительное путешествие самости, помогут истолковывать отдельные стороны этого процесса.

В каждом слове, начертанном творческим воображением, заключен неохватный скрытый смысл, приметы, и тени тех глубин, откуда оно пришло. Нередко слово это туманно, недосказано… но если мы дадим себе труд поразмыслить над ним, проследить его истоки, оно неизбежно приведет нас назад, в край владычества души (Джон Рескин)[119].

Тимоти О'Нил в работе «Индивидуация хоббита» в общих чертах излагает теорию Юнга, посвященную (как и книга Барфилда) эволюции сознания. Для Юнга психика делится на личностное сознательное, личностное бессознательное и коллективное бессознательное. Последнее представляет собою вместилище предсуществующих образов и предрасположенностей под названием архетипы — нечто похожее на русла рек, где воды жизни и общий опыт проложили глубокие каналы. Эти архетипы, в большей или меньшей степени заряженные психической энергией (нуменом), струящейся сквозь них, могут проявляться и вторгаться в сознание в виде символов, будь то в снах или в мифах.

В представлении Юнга, ключевые архетипы локализованы на уровне психики. Сознательное сосредоточено на архетипе под названием эго, который действует как регулирующая сила под прикрытием персоны, или социальной личины. Архетип персоны, однако, исключает все эмоции и образы, которые представляются несовместимыми с цивилизованной жизнью и, в свою очередь, группируются вокруг более глубинного комплекса под названием тень; он лежит ниже уровня сознательного. Это — персонификация темной стороны нашей природы. В зависимости от того, идет речь о мужчине или о женщине, индивид всегда обладает набором подавляемых или непроявленных мужских или женских характеристик (менее востребованных нашим эго). Они группируются вокруг глубинного архетипа под названием анимус или анима. Еще глубже сокрыт архетип самости, которая представляет собою потенциальный альтернативный центр психики в целом, способный интегрировать и объединять различные энергии, а также исцелять разрывы и несоответствия между различными компонентами.

персона

ЭГО

_порог сознания_

тень

анимус/анима

САМОСТЬ

Почти все мы больны, нас надо лечить. По Юнгу, исцеление достигается в процессе так называемой индивидуации. Проще говоря, самость надо извлечь из глубин и отвести ей место, занятое эго. В волшебных сказках этот процесс часто представлен как поиски спрятанного или похищенного сокровища и его возвращение сквозь мрак и опасности. Герой выносит клад из тьмы в яркий свет сознательного.

Наша мотивация направлена к финальному слиянию сознательного и бессознательного и к проявлению самости как нового центра уравновешенной психики. К этому итоговому достижению нас направляют и подталкивают пресловутые архетипы. «Трикстер» волшебных сказок снабдит нас туманными подсказками; Мудрый старец, архетип мудрости и власти, станет нашим проводником; спаситель принесет себя в жертву. Без конечной цели, самореализации, символы — не более чем занятные диковинки[120].

Юнгианец прочитывает роман «Властелин Колец» как описание «индивидуации Запада». Истинная цель похода, согласно О'Нилу, — исцелить невроз, в символической форме представленный затоплением Нуменора и последующим упадком его колоний в Средиземье. Имя Толкина для Атлантиды в рамках авторского мифа связано для психолога с юнгианским термином, обозначающим психическую энергию. «С гибелью Нуменора психика Запада разом утрачивает равновесие, преходящая самость золотого века погребена под волнами (в глубинах бессознательного)».

Белое Древо выступает как один из архетипов процесса жизни — течения нумена.

Увядание дерева симптоматично для веков упадка и горя в Гондоре, завершившихся смертью последнего короля из рода Анариона. В жилах короля течет кровь владык Нуменора, кровь Эарендиля и Эльвинг, объединившая противоположности — эльфов и людей.

«Возвращение Короля» (который выжил и уцелел, оправдав надежду дунэдайн, и сломанный меч стал его символом) — это возвращение Самости Запада как объединяющей силы. Шир — Средиземье в миниатюре, Очищение Шира — вариант той же самой индивидуации, но, так сказать, «на хоббитский лад».

Преображение всегда обходится дорого. Исцелить душу Запада можно, лишь посмотрев в лицо Тени, вобрав ее в себя и растворив, — так, чтобы Самость вырвалась в свет сознания. Саурон — это тень Средиземья и Арагорна, истинного короля. Голлум — тень хоббитов, Бильбо, Фродо и Сэма. Всеми презираемый изгой, он олицетворяет несовершенство и зло, которые сокрыты в душах малых и смиренных. Сэм то и дело советует Фродо убить его, как только представится возможность, и ненависть между Сэмом и Голлумом — одна из ключевых тем путешествия в Землю Тени.

Возможно, эта слабость Сэма, ненависть к хоббиту, давным–давно подпавшему под власть Кольца, как–то связана с очевидной слабостью Шира, который поддался искажению, привнесенному Саруманом в ходе Войны Кольца. Искажение стало возможным потому, что некоторые хоббиты сотрудничали с нечестивой властью. Хоббитон можно исцелить от нравственного несовершенства лишь через преображение хоббитской души, и душа Сэма преображается, исцеляется в самом конце похода, на Горе Рока, когда он сперва пощадил, а потом и простил Голлума. Смерть Голлума символизирует новообретенную способность посмотреть в лицо тени и преодолеть ее, и внутреннюю, и внешнюю.

Юнгианские архетипы нетрудно опознать и во многих других характерах и символах, использованных Толкином в романе. Гандальв, со всей очевидностью, это «мудрый старец», проводник, направляющий нас к душе в процессе индивидуации. Его посох — традиционный символ этой герменевтической функции: он соединяет небо и землю. В некоторых мифологиях при старце бывает змей или ручной дракон; здесь с этой деталью соотносится умение вызывать пламя, а также победа над Смаугом в более раннем приключении. Гандальв тоже символизирует пробуждающуюся Самость Запада; его «серый цвет» растворяется при столкновении с «тенью» (Балрогом), и мудрый старец является как Гандальв Белый, глава своего ордена. Арагорну необходимо пройти сквозь тень, прежде чем он обретет власть. Он выбирает Тропы Мертвых и ведет неразложенные элементы Западного бессознательного (мертвые Клятвопреступники) к акту искупления.

В таком толковании «Властелина Колец» Галадриэль — могучий позитивный символ женского архетипа, а Шелоб — негативный аспект женственности в Земле Тени. Эовин — еще один положительный женский образ. Юнгианка Хелен Льюк очень точно описала Короля Кольцепризраков как «призрачный ужас демонического маскулинного духа». Только Эовин, будучи женщиной, способна уничтожить этот ужас, и нанести удар она должна в голову, ибо сердца у призрака нет. Она бросает вызов Кольцепризраку над телом поверженного короля Теодена, воплощающего рыцарственность, героические добродетели, которые против назгул не действуют. Оружие Эовин — душевная сила, личная преданность, женственность, и победу она одерживает с помощью Мерри, «ребенка», которого она, как женщина, опекает и защищает.

Потенциальная слабость юнгианского толкования бросается в глаза, когда О'Нил отождествляет Кольцо Власти с юнгианской «самостью», в сущности инвертируя его истинный смысл. Сосредоточившись на безупречно круглой форме и цвете Кольца, автор усматривает в нем положительный символ, тогда как Толкин, несомненно, имел в виду нечто противоположное. Кольцо, по Толкину, подразумевает обманы и искушения Врага.

«Не всяко золото блестит»[121], говорится в стихотворении об Арагорне. Кольцо — это не Самость, это ложная самость, самость, которая связывает, но не освобождает. В толковании О'Нила, то, что Фродо лишился Кольца, объясняет, отчего в финале нет и речи об исцелении и «самореализации» хоббита. Однако трудно себе представить, что именно мог бы Фродо сделать с Кольцом, не превратившись при этом в тень.

С христианской точки зрения, равно как и с точки зрения самого Толкина, в юнгианском прочтении книги самое слабое место — восприятие Бога как «образной проекции души» (пользуясь словами О'Нила). Тем самым О'Нил просто не видит морально–этических аспектов похода. Дух превыше души: христианское толкование добродетельной жизни напрямую зависит от правильного различения этих двух понятий. Нравственный закон превыше психодинамики.

В книге «Творческая интуиция» Жак Маритэн пишет о взаимоотношении бессознательного и духа:

Разум состоит не только из осознанных орудий и проявлений, равно как и воля состоит не только из намеренных сознательных решений. Глубоко под освещенной солнцем поверхностью, загроможденной ясными и точными понятиями и суждениями, словами и отчетливо выраженными намерениями или побуждениями воли, таятся источники знания и творческого созидания, любви и сверхчувственных желаний, сокрытые в предначальной прозрачной ночи сокровенной жизненной силы души. Так нам должно признать существование бессознательного или предсознательного, которое принадлежит к духовным силам человеческой души, к внутренней бездне личной свободы и личностной жажды, стремления познать и увидеть, понять и выразить. Это духовное или музыкальное бессознательное разительно отличается от непроизвольного или глухого бессознательного[122].

Под «глухим бессознательным» Маритэн подразумевает бессознательное Фрейда, которое состоит из инстинкта, памяти, комплексов и подавляемых эмоций. «Глухое» оно потому, что невосприимчиво к интеллекту. А вот духовное, или музыкальное бессознательное — источник поэтического знания и творческой интуиции. Согласно Маритену, различие, которое ученик Фрейда Юнг проводил между личностным и коллективным бессознательным, опять–таки совсем иное и вступает в противоречие с обоими. По Маритэну, каждая из двух юнгианских моделей может быть частью духовного или непроизвольного бессознательного, в зависимости от того, повернуты ли они к миру духа или к миру материи, к интеллекту или к животному началу внутри нас. Нам нужно и то, и другое, ибо мы — люди, а не ангелы и не животные, если те — существа исключительно плотские.

Толкин так бы не сказал, но чисто психологическая интерпретация человека не учитывает жизненно–важного аспекта нашей жизни, а именно — того, что позволяет нам (с помощью Божьей благодати) выйти за пределы биологического и даже психологического бытия. Этот процесс в христианской традиции именуется не «индивидуацией», но «обожением», — это подразумевает еще одно различие: не просто между эгó и Самостью, а между Самостью истинной и ложной. Речь идет не просто о том, чтобы уравновесить составные части души и ее силы. На уровне духа мы — часть более великого целого, чем даже Самость. Ложную самость можно распознать лишь тогда, когда обретешь истинную. В тот миг мы не можем исполнить свою миссию без помощи извне.

СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ ТОЛКИНА

Литературоведы описывают Шир как «сельскую идиллию», несуществующий, основанный на детских воспоминаниях рай, омытый розовым отблеском сентиментальной ностальгии. Ничего подобного! Жизнь в Шире текла не безоблачно даже до того, как этот край наводнили прихвостни Сарумана. Ограниченность и узколобость его обитателей, мерзкие Саквиль—Бэггинсы и Тед Сэндимен живут там не только ради комического эффекта. Они привносят убедительную реалистическую ноту первичного мира.

В 1943 году Толкин писал: «Мои политические убеждения все больше и больше склоняются к анархии (в философском смысле — разумея отмену контроля, а не усатых заговорщиков с бомбами) или к “неконституционной монархии”» (L 52). Не одобряет он и современного понятия «государство»: «Я арестовал бы всякого, кто употребляет слово “государство” (в каком–либо ином значении, кроме “неодушевленное королевство Англия и его жители”, то, что не обладает ни могуществом, ни правами, ни разумом); и, дав им шанс отречься от заблуждений, казнил бы их, ежели бы продолжали упорствовать!» Правительство, добавляет он, это «абстрактное существительное, означающее искусство и сам процесс управления. Писать это слово с большой буквы или использовать его по отношению к живым людям — истинное правонарушение».

«Полуреспубликанское, полуаристократическое» устройство (L 183) подразумевает избрание мэра. Однако, по всей видимости, Шир неплохо обходится и без правительства, а у полиции в лице «ширриффов» работы немного — до той поры, пока не проявилось влияние Сарумана. Вот тогда и утверждается Правительство с большой буквы, да какое! Ни одна политическая система не остается неуязвимой для коррупции. «Я не “демократ”», — писал Толкин в 1956 году,

только потому, что «смирение» и равенство — это духовные категории, которые неизбежно искажаются при попытке их механизировать и формализировать; а в результате мы получаем не всеобщее умаление и смирение, но всеобщее величие и гордыню, пока какой–нибудь орк не завладеет кольцом власти — и тогда мы получим и получаем рабство (L 186).

Толкин не питал особого оптимизма по отношению к перспективам цивилизации, избравшей путь Сарумана, а не Гандальва (L 53).

Реальные политические убеждения, послужившие фоном для беллетризованного изображения английской сельской жизни, позволяют включить Толкина в традицию католической общественной мысли под названием «дистрибутизм». Самыми красноречивыми ее представителями были Хилэр Беллок и Гилберт Кийт Честертон. Насколько мне известно, сам Толкин нигде не ссылался на дистрибутивов и не связывал себя с ними. Тем не менее до Второй мировой войны дистрибутизм, основанный на церковном учении об обществе, был одним из двух основных католических движений в Британии. Толкин всегда стремился по возможности избегать политики и о Честертоне упоминает главным образом как о поэте. Но я не вижу, какой другой политический «лагерь» подошел бы Толкину больше. Безусловно, «социалистом» он не был ни в каком смысле (L 181). Второе популярное католическое движение, Католическая общественная гильдия, возможно, было ему ближе по духу, но после 1942 года оно все больше равнялось на лейбористскую партию. В любом случае, и работа, и интересы Толкина лежали в иной области.

Дистрибутисты считали семью единственной надежной основой гражданского общества и жизнеспособной цивилизации. Они верили в общественный строй, опирающийся на домашние хозяйства, и с подозрением относились к иерархически организованному правительству. Власть, утверждали они, надо перевести на самый нижний уровень, совместимый с приемлемой степенью порядка («принцип субсидиарности»). Социальный порядок возникает благодаря естественным узам дружбы, сотрудничества и семейных привязанностей в контексте местной культуры, наделенной четким пониманием добра и зла. Его нельзя навязывать насильственно: более того, силу нельзя применять вообще, кроме последнего средства и при самозащите.

Проблема современного капитализма, по мнению дистрибутистов, состоит в том, что капиталистов вокруг недостаточно. Частная собственность и богатство сконцентрировались в руках избранных, а прочие умалились до статуса «рабов на жалованьи» (отсюда название книги Беллока «Государство рабов»). А потому в Британии процветает псевдодемократия, точнее — замаскированная плутократия. Истинная власть в руках предпринимателей и администраторов, которые манипулируют политическими партиями ради собственной выгоды, а общественное мнение формируют их совместные интересы, использующие средства массовой информации.

Дистрибутисты полагали, что решение проблемы кроется в более широком распределении собственности (не «общественной»). Надо поощрять мелкий и семейный бизнес, фермеров и местных розничных торговцев, защищая их от крупных корпораций. О насильственном перераспределении земли, — вроде того, что мы не так давно наблюдали в Зимбабве, — впрочем, не было и речи. Такие меры радикально противоречили принципам дистрибутизма. Основа основ для него — свобода. Сущность этой социальной теории в том, чтобы насадить самодостаточность, независимость и личную ответственность[123].

В рамки этой традиции общественной мысли прекрасно вписывается Шир. С его сельскохозяйственным, вполне самодостаточным укладом жизни он отрезан от прочего мира и очень тому рад. Во времена Толкина такой уклад практически вымер — его уничтожили новые виды транспорта и средств сообщения. Для подобного образа жизни, основанного на местной традиции, Честертон некогда подобрал крылатое определение «демократия мертвых»[124]. Это — традиция, созданная нашими предками, а не случайными прохожими. Что еще важнее, она основывается на уважении к природе и окружающей среде; мы же, жертвуя всем, что есть, ради экономического роста, эти качества утратили.

ТЕНЬ КОРОЛЯ АРТУРА

Когда израильтяне впервые потребовали царя, Самуил недвусмысленно объяснил им, что их ждет:

Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его… и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим… от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда (1 Цар 8:11–18).

Господь сказал Самуилу: «Они… отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар 8:7).

Вероятно, королевская власть — источник нашей самой влиятельной политической мифологии. Израильтян так и не удалось отговорить от решения иметь царя «как у прочих народов». Мы видим, что все пророчества Самуила сбылись. Однако Господь даже зло обращает в добро, и в царе Давиде, всего лишь поколение спустя, Он явил истинного героя — царя–пророка, поэта и освободителя. Но Давид, строитель великого Иерусалима, — и великий грешник. Честь возвести храм Господень дарована его сыну Соломону, чье имя стало синонимом мудрости, а великолепие вошло в легенду. «И сделал царь серебро в Иерусалиме равноценным с простыми камнями, а кедры, по их множеству, сделал равноценными с сикоморами, растущими на низких местах» (3 Цар 10–27). Но Соломон тоже пал, еще ниже своего отца, окружив себя сотнями чужестранок и склонившись к иным богам — Господь поднял против него его недругов.

Каждый великий король черпает — или хотя бы пытается черпать — из мистической силы, накопленной его предшественниками. Мы видим это на примере Цезарей, равно как и тех, кто пытался им подражать. Это и Карл Великий, и Наполеон, и Гитлер; цари, короли и князья любой страны и любого края. В Англии наглядная тому иллюстрация — легенды об Артуре и хроники Альфреда. Мы видим, как Вильгельм Завоеватель, Ричард Львиное Сердце, Генрих VIII и Елизавета I более или менее успешно претендуют на ту же мантию. Злоупотребления королевской властью стали притчей во языцех; однако сам институт существует и теперь в некоторых странах. Американцы не всегда могут понять, в чем его притягательность, разве что в романтическом ореоле, вроде того, который окружает кумиров типа Элвиса Пресли или звезд политической «мыльной оперы» вроде клана Кеннеди.

Соответствуя происхождению нации, архетип американского героя — индивидуалист–одиночка в рамках системы или в дикой глуши. Даже сиюминутные герои телеэкрана подпитываются этой мистической силой. Есть королевская семья, но это подкрепляет принцип, согласно которому столпы общества — семейство и род, а не отдельный человек.

«Баллада о белой лошади» Честертона, хорошо известная Толкину, посвящена прежде всего романтизированной королевской власти в те далекие времена, когда король мог быть и героем. Такой король — не индивидуалист–одиночка, но представитель и хранитель государства и народа, в силу королевской крови или по божественному волеизъявлению (как Саул и Давид). Тем не менее герой, даже будучи королем, всегда — больше, чем номинальный глава или подставное лицо. Сила архетипа берет свое, когда королю удается совместить обладание главными добродетелями с возможностью решительно действовать в поворотный момент истории. Тогда архетип приходит на помощь личности, а личность — архетипу. Король вполне достоин почестей, ему воздаваемых. Он может стать для нас живым символом не только тех объединяющих начал, что сводят нас вместе в обществе, но и того, чем каждый из нас надеется стать в своем кругу.

У каждой нации есть легенда или корпус легенд, помогающий определить и увековечить ощущение самобытности и предназначения. Для Честертона, который в таких случаях мыслил в унисон с Толкином, национальное самосознание рождается из взаимодействия легенды и ландшафта. Страны обретают красоту через любовь; именно ее силой они преображаются в воображении тех, кто живет там и умирает. Коренные жители становятся частью ландшафта — и частью легенды. Могилы и памятники не стоят заброшенными, а святилище в конце паломничества — место встречи земли и неба, освящающее всю страну.

Для таких романтиков, как Честертон и Толкин, воображение — орган восприятия, а не просто вымысла. Миф оказывается единственным способом выражения определенных истин. Но воображение может распространять и ложь, и неверные представления. Толкин пишет о том, как Гитлер отравил воображение всей Европы: «Не он ли уничтожает, извращает, растрачивает и обрекает на вечное проклятие этот благородный северный дух, высший из даров Европе, — дух, который я всегда любил всем сердцем и тщился представить в истинном его свете» (L 45). Темная сторона воображения обеспечивает иррациональную основу для всякой неправды и жестокости. В падшем и совращенном мире наше воображение отчаянно нуждается в исцелении. Возможно, оно по–прежнему — орган восприятия, но свет нисходит в душу лишь через ее нравственные органы.

Национальная легенда Англии оформилась во времена высокого Средневековья благодаря Гальфриду Монмутскому, Роберу де Борону, цистерцианцам, Мэлори и целому сонму менее значимых сказителей. Весь корпус артуровских преданий основан на обрывочных исторических сведениях о великом вожде, защищавшем останки Империи от варваров, после того как покровительство Рима утратило силу. Королевство Логрия, безусловно, больше, чем часть (или даже целое) того, что мы называем Британией. Это наше внутреннее королевство. Едва блеснув на сцене истории, оно рухнуло; а погубили его наша греховность и слабость. Однако оно не исчезло, а отступило в вымышленную Британию, точно так же, как и сам Артур не погиб от руки Мордреда, но был переправлен на остров Авалон[125].

Авалон нередко отождествляют с Гластонберийским Тором, а в некоторых легендах Тор связывают с посещением Иосифа Аримафейского, хранителя Святого Грааля. Благодаря чаше и цветущему посоху Иосиф символически связан с двумя другими библейскими Иосифами, из Ветхого и Нового Заветов. Таким образом, национальная легенда Англии — насквозь «христианская» (Толкину эта аллегория казалась чересчур очевидной). Исконная миссия Артура в том, чтобы подготовить Англию к восприятию Крови Христовой, символом чего и выступает Грааль, а цветущий посох — это следствие. (В фильме «Экскалибур» земля в буквальном смысле расцветает под копытами Артуровых всадников.)

История Артура, как и все христианские мифы, согласуется со своим высшим архетипом — повестью о Христе, которая вобрала в себя и миф, и историю. Христос призвал к себе двенадцать апостолов; Артур собрал вокруг себя своих рыцарей. Логос умер на кресте прежде, чем Его королевство могло утвердиться на земле; бытие Логрии оборвалось на поле крови и предательства. Но вечная надежда на исцеление и воскрешение живет в Граале, в евхаристии, и они всегда откроются взыскующему. И как грядет второе пришествие Христа, так и Артур в один прекрасный день возродит королевство Логрия.

МИФЫ ПРЕОБРАЖЕННЫЕ

После того, как вышел «Властелин Колец», Толкин все больше и больше терзался сомнениями. Ему то и дело приходилось объяснять непонятные места многочисленным поклонникам, и, делая это, он пытался согласовать подробности, оставленные непроясненными в опубликованных книгах. Как пишет Кристофер Толкин, к концу 1950–х годов, вернувшись к рукописям Сильмариллиона, автор осознал, что теперь представление «материала» должно «удовлетворять требованиям связной богословской и метафизической системы, еще более усложнившейся из–за предположений о неясностях и противоречиях в ее основах и предании» (в данном приложении я использую цитаты из книги «Кольцо Моргота», раздел «Мифы преображенные»).

Скажем, уважение к астрономии побудило автора усомниться в своей мифологической концепции, согласно которой плоская земля становится круглой после Падения Нуменора и густо населена до возникновения солнца. Теперь Толкину казалось, что Высокие эльдар Валинора, от которых эти предания унаследованы, не знали «истинный», научный взгляд на возникновение солнечной системы, даже если позже в легендах возникла путаница — по вине переписчиков и сказителей, эльфов и людей. Но главное — Толкин чувствовал, что нельзя «выдумывать [нелепые с астрономической точки зрения] истории такого рода» в мире, где все верят, что мы живем на сферическом острове в космическом пространстве. Как сжато сформулировал он сам, «это уже невозможно».

Кристофер Толкин пишет об этом так: «Мне кажется, отец изобретал страшное оружие против своего собственного мира, причем изнутри него». Грустно читать то, что Толкин пишет в своих заметках:

Создание Солнца и Луны непременно должно произойти задолго до прихода эльфов и никак не может случиться после смерти Двух Древ — если оно хоть как–то связано с пребыванием нолдор в Валиноре. Отмеренный срок слишком короток. Равно как на земле не могло быть ни лесов, ни цветов и т. п., если бы света не было с тех пор, как обрушились Светильни!

Всю поэтическую концепцию мифологии надо было пересмотреть в соответствии с современной наукой. Это привело бы к сокрушительным последствиям — ведь даже «Властелин Колец» изобилует ссылками на ранние концепции (например, отец Эльронда отождествляется с Венерой, утренней и вечерней звездой). Как отмечает Кристофер Толкин, «прежняя структура была слишком всеобъемлющей, слишком взаимозависимой во всех ее частях и уходила корнями слишком глубоко, чтобы выдержать столь радикальную хирургическую операцию».

Однако на самом деле (учитывая, что мы имеем дело с Толкином!) мелкая, придирчивая, незавершенная редактура мифа куда более интересна, нежели можно вообразить. Даже размеры вселенной меняются, а «центральное положение» Арды объясняется тем, что именно она служит подобающей декорацией для богословской драмы Детей Божьих и битвы между Добром и Злом. Теперь солнце присутствует в мире с самого начала и не зажжено от Златого Древа, но Варда освящает его «священным светом» Илуватара. Мелькор, вожделея к новому свету, насилует божественную деву, живущую в солнце. Солнце повреждено, дева удаляется, исходный замысел Валар терпит крах. Значимость Двух Древ в последующей истории теперь состоит в том, что они зажжены до насилия над солнцем, так что и они, и Сильмарили содержат толику света, дарованного солнцу Илуватаром.

Главную проблему на тот момент представляло не солнце, а луна и звезды. Надо было любой ценой сохранить те фрагменты мифа, в которых эльфы особым образом связаны с ними. Толкин подумывал о темных вулканических дымах, заволакивающих солнце, а также о возведении купола, защищающего Арду (или хотя бы Валинор) от Мелькора. Предполагалось, что Варда выложила его, как узором, созвездиями внешней вселенной. Придумать решение не удалось, и переработка так и не была доведена до конца.

В «Покорителе Зари» Льюиса мальчик Юстэс никак не может поверить, что и в самом деле повстречал звезду «на покое». «В нашем мире, — сказал Юстэс, — звезда — это гигантский шар раскаленного газа». Звезда отвечает: «Даже в вашем мире, сын мой, это — не сама звезда, а лишь то, из чего она сделана»[126]. Подозреваю, что в исходной мифологической концепции Толкина больше истины, чем обнаружилось бы в поздних переделках. Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно, Толкин стремился к чему–то, чего так и не достиг, но что ясно видел внутренним взором — к поэтическому пересмотру космологии, который вобрал бы в себя современную науку и исцелил бы видением красоты нашу культуру, израненную разделом разума и воображения.

ЭКРАНИЗАЦИЯ «ВЛАСТЕЛИНА КОЛЕЦ»

Эта книга от первых до последних страниц пестрит ссылками на трехчастный фильм «Властелин Колец» режиссера Питера Джексона, что вышел на экраны в 2001–2003 гг. Опубликовать полную рецензию на трилогию от «Нью–лайн–синема» стало возможным лишь после того, как первое британское издание данной книги ушло в печать. Итак, что же представляет собой это знаменательное явление кинематографии? Насколько верно передает оно дух толкиновской книги?

Кинокритики и поклонники Толкина, в общем и целом, все три фильма восприняли «на ура». Самым ярким примером подобной крайности для меня стал столбец в известной английской газете «Санди телеграф» от 1 февраля 2004 г. Кевин Майерз сетует, что Американская киноакадемия не выдвинула третью часть «Властелина Колец» ни на одну из премий в актерской отрасли. Да, фильм был номинирован в одиннадцати остальных категориях (собственно говоря, всех этих «Оскаров» до одного фильм и отыграл), однако, по словам Майерза, воспринимать фильм как всего–навсего непревзойденный шедевр технического мастерства означает закрыть глаза на «монументальную» значимость этого «грандиознейшего из достижений за всю историю кинематографа». Действительно, картина Джексона — «одно из величайших свершений человеческой фантазии», наравне с такими шедеврами, как «Девятая симфония» Бетховина, «Реквием» Моцарта или «Гамлет» Шекспира. Более того, Майерз утверждает, что «фильмы — художественное произведение куда более великое, нежели книги». «В том, что касается нравственной глубины и прозрачной ясности изложения, и широты охвата, и грандиозности поставленной задачи, и блеска исполнения, и силы образов, и технического мастерства они стали беспрецедентным, а возможно, что и непревзойденным эталоном».

Похвала несколько преувеличена, хотя я вполне согласен, что актерская игра (в случае всех ключевых персонажей до единого) заслуживает оценки куда более высокой, нежели явствует из вердикта Американской киноакадемии. Однако я не предлагаю сравнивать трилогию Питера Джексона с другими значимыми картинами, не говоря уже о шедеврах великих гениев, таких, как Бах и Шекспир. Я всего лишь попытаюсь сопоставить фильм с книгой. Если это и высшее на сегодняшний день достижение кинематографа, то и оно не лишено недостатков; в придачу к совершенно гениальным моментам (их так много, что здесь все не перечислишь) в трилогии немало досадных недоработок. Однако я прихожу к выводу, что фильм передает дух книги — и в большей степени, чем многие из нас смели надеяться. И за это христиане сочтут нужным возблагодарить ту же незримую силу, что, несомненно, помогала Толкину в создании исходного замысла[127].

Поскольку фильм хвалят столь единогласно и бурно, я начну с придирок. Кейт Бланшетт, возможно, достаточно красива для роли Галадриэли, но ее нарочито нервирующая манера и постановка голоса ужасны; по мне, она — одна из немногих неверно подобранных исполнителей в фильме. С другой стороны, Орландо Блум в роли Леголаса искупает все. Именно так и следует играть эльфа — пожалуй, именно так ему и полагается выглядеть. В целом эльфы в фильме чересчур «очеловечены» и невыразительны, чересчур самодовольны и помпезны в сравнении с эльфами книги — могучими и при этом непостижимыми, серьезными и однако ж любителями повеселиться. На экране мы видим эльфов главным образом ночью или в сумерках, в то время как Толкин зачастую изображает их (в Лориэне так непременно) в ясном свете дня, дня куда более яркого и красочного, нежели в нашем мире. Однако кинематографическая интерпретация эльфов и сопутствующая им скорбная, западающая в память музыка вполне объяснимы: так проще донести до зрителей (незнакомых с мифологическим контекстом сюжета) тот факт, что время эльфов в Средиземье заканчивается. Фильм насквозь проникнут ощущением трагедии истории и космической энтропии; возможно, иными способами это чувство не удалось бы воссоздать столь убедительно.

А как же Шир, еще один «мир в пределах мира», столь близкий мироощущению Толкина? Бэг—Энд, несомненно, безупречен. С другой стороны, Хоббитон, на мой вкус, чересчур отдает диснеевщиной. Наверное, только английский режиссер сумел бы уравновесить юмор и серьезность в изображении Шира. В конце концов, в книге это — мир «реальной жизни». Толкиновские карикатуры на английских селян по–доброму смешны, но при этом весьма красноречивы. У Джексона карикатура преобладает, обитатели Шира умаляются до уровня шутовской клоунады, а толкиновский глубокий анализ английской души отчасти исчезает. Это особенно важно в конце третьего фильма, где Очищение Шира опущено полностью и путешественники возвращаются на родину, совершенно не затронутую великими событиями «в чужедальних краях».

Тем самым сюжет обедняется; но, опять–таки, у режиссера на то были свои причины. Возможно, он считал, что фильм — уже не «мифология для Англии», но мифология для современного мира в целом. «Шир» отчасти утратил свой резонанс, даже в Англии, где сельские деревушки, памятные Толкину со времен детства, исчезли безвозвратно. Джексон, по всей видимости, решил сосредоточить внимание в первую очередь на эпической теме и на драме Арагорна, в частности, вместо того, чтобы попытаться воспроизвести толкиновское искусное переплетение эпоса с повседневностью во всех его проявлениях. Не скажу, что режиссер был так уж не прав: ведь фильм невозможно ни удлинить, ни усложнить, не пожертвовав при этом внутренней согласованностью. Однако не исключено, что это решение еще больше усугубило изъян, отмеченный столь многими: бесконечно долгий финал после первой кульминации. В романе бессчетные встречи и прощания, последовавшие за развязкой у Черных Врат и на Горе Рока, сопряжены с совершенно новой драмой — драмой хоббитов, что возвращаются домой, преображенные в результате пережитых приключений, и оказываются лицом к лицу со злом, насажденным Саруманом в Шире. Без этой нежданной второй кульминации последняя часть фильма неизбежно кажется чересчур растянутой: без столкновения с искажением на родной земле заключительные эпизоды оставляют ощущение некоторого пресыщения.

При монтаже фильма стоило бы избегать излишней сентиментальности. Первая встреча Фродо с Гандальвом не вполне срабатывает. Когда мы в первый раз видим Гандальва, он пытается казаться суровым — и тут же разражается смехом. Подразумевается, что его веселость неудержимо рвется изнутри, но вместо того, чтобы казаться стихийной, она выглядит несколько вымученной. После уничтожения Кольца и ошеломляющих сцен крушения Горы Рока и спасения Фродо и Сэма Орлами зрители не то чтобы в настроении воспринимать шуточную возню в спальне, тем более в замедленном воспроизведении. Эту сцену неплохо было бы подсократить, и тогда, при условии еще нескольких купюр, освободилось бы больше места для включения важных вырезанных эпизодов, таких, как противоборство в Ортанке с Саруманом в блестящем исполнении Кристофера Ли. (Этот фрагмент, включенный в режиссерскую версию, содержит несколько важных элементов книги, хотя как только диалог отходит от толкиновского оригинала, он начинает «сбоить» — взять хоть реплику Сарумана: «Вы все умрете!» В целом нужно отметить, что стоит сценаристам отклониться от блистательной прозы Толкина, и результат оказывается либо банален, либо мелодраматичен, а иногда и просто безграмотен!)

Будучи англичанином, Толкин наверняка преисполнился бы негодования при виде неприкрытых манипуляций с эмоциями зрителей в целом ряде эпизодов, даже при том, что сам откровенно признавал: в какие–то моменты при написании романа он не мог удержаться от слез. Один из таких моментов из фильма выброшен вовсе: а именно, когда в ходе подъема по лестнице Кирит Унгола Голлум балансирует на грани раскаяния, глядя на спящего Фродо. Сэм одергивает и оскорбляет Голлума, и тот теряет свой шанс на спасение — возможно, единственный. Вместо этого в фильме присутствует волнующая сцена, когда Фродо по наущению Голлума прогоняет Сэма. По счастью, драма спасения не вовсе утрачена. Ранее, во время перехода через Болота, становится ясно со всей очевидностью, что возвращение Голлума к прежнему его имени и доверие Фродо к провожатому, действительно, пробудило в Голлуме остатки совести. Диалог между Голлумом и Смеаголом — один из самых сильных и хватающих за душу (равно как и смешных) эпизодов в фильме. В джексоновской новой версии сюжета Голлум считает, что Фродо предал его Фарамиру, и в результате (неведомо для Фродо) избирает путь зла, укрепившись в былом убеждении: нельзя никому доверять.

Что до Фарамира, большинство поклонников книги считают, что Джексон выбрал на эту роль неподходящего актера и обошелся с персонажем не лучшим образом. Как рассказывал сам Толкин, он отнюдь не ожидал, что Фарамир выйдет ему навстречу в лесах Итилиэна. На самом деле, именно с этим героем Толкин отождествлял себя. Фарамир обладает добротой, великодушием, благородством и уверенностью в себе, равными Арагорновым, пусть и не столь величественными. В нем ощущается «дух Нуменора». В фильме этот образ переработан: Фарамир стал более сложен, он измучен отцовской жестокостью, он в тупике и не знает, что делать. Противоречит ли это атмосфере книги? Что ж, мы теряем одного замечательного персонажа, но обретаем другого, пусть и немножко иного. Фарамир в фильме тоже преодолевает искушение Кольца, хотя поначалу считает, что его прямой долг — отнести Кольцо отцу. Нельзя не отметить, что Фродо не приводит никаких весомых доводов, дабы убедить Фарамира в обратном; более того, лжет ему касательно своего «проходимца–спутника». Фарамир признает важность миссии Фродо лишь после того, как в Осгилиате у него на глазах на хоббита нападает летающий назгул. Эта сцена в книге отсутствует, и многим она показалась весьма странной, ведь теперь Фродо продемонстрировал Кольцепризракам Кольцо вблизи; странно, что они в создавшихся обстоятельствах и так недалеко от Мордора не атаковали хоббита более решительно. Как бы то ни было, в третьем фильме Фарамир завоевывает нашу любовь и уважение и в финале становится достойным избранником для леди Эовин (их роман представлен лишь в режиссерской версии).

Сам Арагорн — замечателен; фильм поднимается до небывалых высот во многом благодаря игре Вигго Мортенсена. При том, что Фродо как Кольценосец — главный герой фильма, заодно с Сэмом (именно с ним мысленно ассоциирует себя читатель), по замыслу Джексона, драма как таковая разворачивается в душе Арагорна. Это фильм о человеке, который исполняет свое предназначение через умение владеть собой и беззаветное служение, и этот человек — Арагорн. Начинает он с отказа: он давным–давно отрекся от притязаний на королевский титул, страшась собственной слабости, ибо это — слабость смертных и его предка Исильдура. Сейчас Кольцо не представляло бы никакой угрозы, если бы три тысячи лет назад Исильдур не объявил его своим, вопреки совету Эльронда. Потому нынешняя Война Кольца — это война Арагорна в самом что ни на есть личном смысле, и не только потому, что благодаря ей он сможет завоевать трон Гондора. Его задача (еще в большей степени, нежели для Фродо) — окончательно и бесповоротно отказаться от соблазна, воплощенного в Кольце.

Безусловно, Фродо несет Кольцо ради него, а Сэм поддерживает Фродо; вот почему нежданный крик Арагорна в ходе финального штурма Черных Врат («За Фродо!»), при том, что Толкин в жизни бы не написал ничего подобного, в фильме воспринимается вполне уместно. Джексон умело увязывает мучительный подъем Фродо и Сэма вверх по склону Горы Рока с событиями у Черных Врат, недвусмысленно давая понять: это — две части одной и той же психологической драмы. Объединенные воля и самопожертвование Арагорна и Сэма сообща подводят Фродо к порогу его миссии. У водопада Рауроса Арагорн даже позволяет Фродо с Сэмом уйти прочь — а ведь с легкостью мог бы остановить их. При первом просмотре я счел это ошибкой и подумал, как легко было бы ее избежать. Но на самом–то деле свой смысл в этом есть, равно как и в том эпизоде (в романе он тоже отсутствует), когда Фродо держит Кольцо на ладони, и Арагорн сам зажимает ему руку в кулак. Кольцо принадлежит Арагорну по праву победителя, как наследнику Исильдура, и Фродо несет Кольцо туда, куда не может пройти Арагорн, — несет с его дозволения и при его поддержке.

Постепенное превращение Арагорна из Следопыта в Короля эхом вторит преображению других главных героев, включая воскресение Гандальва, который становится из Серого Белым (что знаменует главенство над Орденом Истари). Воскресение Арагорна символично: он проходит Тропами Мертвых и коронован Гандальвом, как только решающая победа одержана. Любовь Арвен ведет Арагорна к его окончательному преображению. Здесь Джексон развивает тему, что заложена Толкином в самое сердце легенды, хотя в романе вынесена в Приложение. История Арагорна и Арвен поставлена в центр не просто для того, чтобы «продвинуть любовную линию» или добавить Лив Тайлер несколько лишних реплик (нельзя не отметить, что по–эльфийски актриса говорит замечательно!). В версии Джексона именно вера Арвен в высокое предназначение своего возлюбленного и в то, что она сама разделит судьбу Арагорна как мать его ребенка, «вскармливает» Арагорна как Короля. Один из самых сильных эпизодов в третьей части — тот момент, когда Арвен уже собирается покинуть Средиземье, смирившись с решением Арагорна разорвать помолвку, но вот ей явлено видение их будущего ребенка, и она скачет назад — и бросает вызов отцу в Ривенделле. Ее решение связать свою судьбу с судьбой Арагорна подтверждено, хотя и куда более сложным образом, нежели у Толкина; Арвен поражен смертельным недугом, и Эльронд вынужден признать необходимость перековать обломки Нарсиля в Андуриль, Пламя Запада. С мечом в руках, зная, что от уничтожения Кольца зависит жизнь Арвен, Арагорн наконец преодолевает страх перед собственной слабостью, призывает Мертвых под свое знамя и ведет их в битву за Минас Тирит.

Это не Арагорн романа, но персонаж более современный; даже в час триумфа он менее величествен, менее церемонен и представителен под стать своему высокому званию, нежели изобразил Толкин, — хотя, думаю, автора вдохновило бы великолепное обращение Арагорна к войскам в тот момент, когда отворились Черные Врата («Люди Запада!»), — речь, подспудно намекающая на ошибки людей начала двадцать первого века. Фродо тоже заметно более ребячлив, нежели зрелый пятидесятилетний хоббит, описанный в книге. Тем не менее комбинация двух произведений себя оправдывает, и внутренняя связь между двумя миссиями отчетливо ощущается, даже если и не разъясняется напрямую. Фродо готов пожертвовать собой. Он не надеется выжить. Арагорн должен отвлечь внимание Темного Властелина и его полчищ к Вратам, чтобы дать Фродо шанс дойти до Горы Рока; но тем самым Арагорн ставит на кон свою жизнь и жизнь своих друзей и воинов против значительно превосходящих сил врага. Неразумное решение в обычном смысле этого слова, но вряд ли безответственное — ведь в нем заключается единственная надежда на истинную победу. (Надо отметить, что в книге Арагорн сражается даже при отсутствии надежды, полагая, что Фродо уже захвачен Темным Властелином.) Благодаря самоотверженности Арагорна и его неизменной готовности исполнить свой долг, чего бы это ни стоило, уничтожение Кольца становится неизбежным на некоем духовном уровне, хотя в итоге уничтожает Кольцо не столько Фродо (как на тот момент считают все персонажи фильма), сколько Голлум.

Борьба на краю адской бездны разыгрывается между Фродо, Голлумом и Сэмом. Кольцо нельзя уничтожить просто волевым актом. Кольцо уничтожено волею «случая», но Джексон не оставляет места сомнениям: подобная случайность возникла только благодаря многочисленным жертвам, попутно принесенным Фродо и каждым из участников Братства. Иными словами, уничтожить Кольцо и исполнить миссию удалось благодаря не столько решающему героическому деянию Фродо, сколько всему тому, что Фродо довелось пережить по дороге из Ривенделла в Мордор. Каждое проявление храбрости, верности и доброты в пути способствовало уничтожению Кольца — только так невозможное стало возможным.

Сопоставляя эту финальную сцену на мосту Саммат Наур с кульминацией сериала «Матрица», по достоинству оцениваешь широту охвата и глубину нравственного видения Толкина в сравнении с представлениями братьев Вачовски, для которых конечная цель действия (согласно последней реплике Нео) — это произвол выбора как такового. Современное потребительское общество опирается на свободу выбора, но жизнь добродетельная основана на совсем другой концепции: способности выбирать правильно. Можно сказать, что, поддавшись искушению в финале, Фродо осуществил «свободу выбора» в современном смысле этого слова — ибо он просто–напросто выбрал Кольцо. Но в этот самый момент нравственный ориентир у него отнят. Иными словами, истинная свобода состоит в способности «быть», а это — сила вне времени. Так прошлое «я» Фродо приходит к нему на помощь в настоящем.

Растянув сцену борьбы Фродо с Голлумом в фильме и заставив их обоих упасть в Бездну (хотя Фродо в итоге спасен Сэмом в клишированной мелодраматической сцене — главный герой повисает на самом краю обрыва, а друг протягивает ему руку), Питер Джексон подчеркивает тем самым еще одну важную мысль. И Голлума, и Фродо снедает вожделение к Кольцу. В тот момент зло уже овладело ими обоими; и в схватке друг с другом объединяющее их зло кануло в Огонь. Уничтожение Кольца таким образом иллюстрирует великую истину о зле, как я уже отмечал в этой книге: зло — злейший враг самого себя. Ранее мы видели, как орки в Минас Моргуле убивают друг друга, давая возможность Сэму спасти Фродо. Еще раньше орки из Мордора и урук–хай из Изенгарда передрались между собой («Вот вам и мясцо, ребятки! Заказывали?»), что позволило Мерри с Пиппином сбежать в лес Фангорн.

Может показаться странным, что на протяжении всего фильма Кольцо представлено как великое искушение властью, в то время как доподлинно мы знаем лишь то, что оно способно наделять невидимостью и, вероятно, бессмертием. Фродо явно не обрел никаких сверхъестественных способностей, объявив Кольцо своим; более того, он даже не в силах помешать Голлуму откусить палец с Кольцом. Давным–давно, когда Саурон еще владел Кольцом, он оставался уязвимым для клинка, с помощью которого Кольцо было отсечено с его руки. Возможно, даже для Саурона Кольцо — своего рода иллюзия. В этом, самом непонятном и менее всего откомментированном, аспекте фильма Джексон, по всей видимости, в точности следует книге. Кольцо остается загадкой.

Вероятно, самое важное в фильме вот что: сюжет вращается вокруг некоего символа, причем символ этот мгновенно распознается. Выходит, язык символов и способность понимать его не вовсе мертвы, раз столь многие сумели постичь истинный смысл Кольца. В фильме Джексона смысл этот передан вполне убедительно. Тема противостояния Машины и Природы присутствует неизменно. Режиссеру даже удается предложить более духовное истолкование Кольца — Кольцо выступает первичным источником внутреннего искажения, диаметральной противоположностью молитвы. В фильме Фродо щадит Голлума даже после того, как тот предал его Шелоб, потому что Фродо ощущает власть Кольца в себе самом и не может заставить себя вынести приговор жалкому созданию. Когда Фродо восхищенно склоняется над Кольцом в Мертвых Болотах, любовно его поглаживая, мы чувствуем, что хоббита завораживает этот совершенный в своей законченности образ как проекция себя самого — безупречного, неуничтожимого, бесконечного. Кольцо — это Эго, наше представление о себе самом и о том, что наиболее для нас ценно, о том единственном, без чего мы не в силах жить: это сокровенный образ души, наше прибежище и спасение от реальности. Но в этот момент Фродо внезапно вспоминает Голлума и в точности воспроизводит его жестикуляцию — как зеркальное отражение своей собственной неизбежной участи.

Именно такие блестящие моменты фильма запоминаются и сберегаются в памяти. Со всей очевидностью, ключевые темы и дух книги Толкина тщательно сохранены и по большей части так или иначе отображены в фильме, невзирая на множество его недостатков и просчетов. В частности, тема Надежды (Эстель) переплетается с темой неотвратимости Смерти, и обе искусно объединяются воедино в словах Гандальва к Пиппину накануне битвы и в невыразимо прекрасной песне в исполнении Энни Леннокс в заключительных титрах. (Прочие песни и великолепное музыкальное сопровождение Говарда Шора добавляют глубины фильму–трилогии в целом.) Более того, сохранена своеобразная саморефлексия книги: главные персонажи признают, что они находятся «в истории», но не отменяют тем самым «добровольный отказ от недоверия» зрителей.

Жить памятью о прошлом, славить его, пересказывать и признавать себя его частью — только так возможно сохранять и развивать культуру либо возродить ее, когда она почти угасла. Так, в момент коронации Арагорн эхом повторяет слова своего предка Элендиля, за тысячи лет до того ступившего на сушу после гибели Нуменора: «Из–за Великого Моря явился я в Средиземье. Здесь жить мне и моим наследникам вплоть до скончания мира». (В фильме актер поет эти слова на собственную музыку — столь глубоко его самоотождествление с прошлым.)

От начала и до конца цивилизации Средиземья, будь то героические общества Рохана и Гондора или мирные сельские и торговые общины вроде тех, из которых состоит Шир, складываются и крепнут благодаря памяти и обычаю. Ошибка современности — думать, что великие личности могут возникнуть сами по себе, не укоренившись в плодородной почве прошлого, в воспоминаниях о великих деяниях и в верности обещаниям, переданным через поколения. Цивилизация основана на заветах, безнаказанно нарушить которые невозможно. Великое воинство мертвых станет сражаться на службе у Короля, дабы восстановить свою честь.

Книга «Властелин Колец» воплощает в себе чувство благоговения к великому и вечно живому целому, частью которого мы являемся — к миру Природы, миру Традиции и духовному миру Провидения. Современность, в ее негативном аспекте, — это бунт против пресловутых трех миров. Характерно, что команда Питера Джексона при создании фильма–трилогии сумела сохранить все три мира. Тем самым создатели фильма помогли напомнить нам о том, что нашей цивилизацией почти утрачено.

ТОЛКИН И ЯЗЫЧЕСТВО

На страницах этой книги я исходил из следующего: католичество Толкина проявляется как «скрытое присутствие» на протяжении всей эпопеи «Властелин Колец» и легендариума в целом, и трудам Толкина внутренне присуща теологическая система и духовность, что с христианской точки зрения являются каноническими. Однако же мне сдается, что необходимо остановиться на этом подробнее: как указывает Кэтрин Мадсен, Толкин «непрост, и то, как христианская вера автора сказывалась на его сочинениях, тоже вопрос непростой». Это замечание сделано в эссе под названием «Свет от незримой лампы», опубликованном в 2004 г. в качестве второй главы сборника Джейн Чане «Толкин и мифотворчество» (см. Библиографию). По мне, это весомый аргумент от имени «нехристианских» читателей Толкина (сама автор обратилась в иудаизм), и мне бы хотелось ответить на него, собрав воедино отдельные нити своей книги в рамках нового издания.

Кэтрин Мадсен описывает свою детскую реакцию на «Властелина Колец», и реакция эта наверняка созвучна многим читателям. «Книга, казалось, имела отношение не столько к Новому Завету, сколько к тем горам, что я видела из окна, но она подтолкнула меня к религии. Собственно, однажды в споре подначив родителей спросить меня: «Ну хорошо, а во что ты веришь?» — я сбегала к себе в комнату, принесла все три тома и предъявила их со словами: «Я верю вот в это». Юношеский максимализм как есть; да только с тех пор я ни разу не усомнилась в его истинности».

Далее Кэтрин Мадсен рассказывает, что на протяжении многих лет она пыталась найти в христианстве то, что находила в Толкине, но напрасно. Комментаторы, по ее словам, «перелопатили» книгу, добывая из нее христианское содержание, но в результате лишь развеяли чары. Мадсен утверждает: хотя приверженность Толкина к католичеству невозможно отрицать, законам волшебной сказки автор верен еще более безоговорочно. Толкин «не предполагал, что труд его предназначен отстаивать или иллюстрировать, или пропагандировать христианство», и якобы христианские образы в его произведениях — это не более чем отголоски. «Если Эльберет обязана чем–то Деве Марии — если теперь при словах «Stella maris»[128] в сознании неизбежно звучит «о менель аглар эленнат»[129] - так это ее «звездность» вошла в Фаэри, а не чудесное материнство и не вечная девственность».

Средиземье в Третью Эпоху, как мы уже убедились, — это мир, практически лишенный официальных или явных культов, если не считать нескольких воззваний к Эльберет и утешительного либо ностальгического осознания великих стихийных Властей и нетленной красоты практически недосягаемого Запада. Согласно Мадсен, «Средиземье — это монотеистический мир, но, так сказать, теоретически; в нем нет теологии, нет завета и нет вероисповедания; он исполнен красоты и чуда и даже святости — но не божественности. Даже читателю не нужно исповедовать какую бы то ни было религию, чтобы это осознать. Для читателя куда важнее любить деревья».

Кэтрин Мадсен утверждает, что духовность книги тем самым «необычайно созвучна светским космологическим теориям». Нравственный выбор, — как, например, отказ застрелить старика (Сарумана) ни с того, ни с сего, даже не бросив ему вызова, — совершается вполне сознательно, но при этом без ссылки на божественный авторитет. Более тонкие проявления нравственной мудрости (скажем, отказ убить Голлума даже «самозащиты ради») основаны на опыте, на подсказке сердца и на нашем уровне эмоционального развития, в то время как чувство «судьбоносности», ощущение того, что каким–то событиям «суждено случиться», а какие–то люди «избраны» для определенной миссии, «не названы и не определены напрямую».

Ее анализ развязки на Горе Рока особенно показателен. «Ребенком я чувствовала, что одно из главных достоинств книги — и я бы без преувеличения назвала это эвкатастрофой — состоит в том, что Голлум получил свою «прелесть» обратно: его злобность, его гнусные речи, его кровожадные поползновения и его жалкое существование оказались в самом центре истории в момент ее завершения, причем не в контексте искупления, нет — им было позволено сыграть до конца… Даже грех не пропал впустую: он вплетен в общий замысел. В естественной религии, как в Евангелии, жалость — это таинство, заключенное в сердце мира; но здесь она вбирает в себя зло, не карая его и не обращая на путь истинный. Голлум, как козел отпущения, уносит с собой грехи мира. Его жизнь — сама по себе наказание, а смерть оборачивается для него наградой». (В Сильмариллионе, как мы уже видели, сам Господь говорит нам, что грех «вплетается в узор». А поскольку Толкин помещает свою историю в эпоху до Моисея и, вероятно, даже до Ноя, время искупления еще не пришло.)

Мысль Мадсен о том, что «Властелин Колец» «необычайно созвучен светским космологическим теориям», эхом звучит в книге Николаса Бойля «Священное и светское Писание: католический подход к литературе» [Nicholas Boyle, Sacred and Secular Scripture: A Catholic Approach to Literature (DLT, 2004)]. Но Бойль отстаивает чисто католическую интерпретацию романа. По его мнению, величие книги отчасти заключается в том, что Толкин создал «популярное произведение, которое, в лучших традициях Г. К. Честертона, возрождает миф об Англии в контексте католичества и использует этот миф для изображения исторических перемен как обобщенного опыта двадцатого века, а также и для придания нового смысла древней традиции аскетизма в подражание Христу и в духовном общении со святыми». Автор добился поставленной цели именно благодаря тому, что хоббиты у него «не религиозны» в абсолютно современном духе. У них даже нет ритуальной минуты памяти перед трапезой, как в случае Фарамира. «Мир, который до сих пор не знал ни христианского, ни даже иудейского откровения, обладает особым преимуществом: такое место действия предвосхищает мир секуляризированный и об откровении практически забывший: архаические или архаизированные элементы книги — это метафоры для его ультрасовременности. Ландшафт, послуживший фоном для странствий хоббитов, — будь то на лоне природы или среди людей, — это постхристианский ландшафт, во всяком случае в метафорическом смысле». Религия представлена древними мифами и сказаниями, и в глазах хоббитов, переживших многие приключения, эти мифы постепенно становятся более реальными, нежели защищенный и огражденный Шир.

В конечном итоге для Бойля произведение Толкина, пожалуй, более аллегорично, нежели готов признать сам автор: «посадка волшебного дерева, благодаря которому Шир оказывается под особым покровительством эльфийской королевы, отчасти сродни возвращению Англии, приданого Марии, в лоно католической веры. В ответ на наш вопрос: «что же такое хоббиты?» мы неизбежно приходим к выводу, что они, по крайней мере к концу книги, — представители католической Англии, которая переборола искушение мирской современностью и, в частности, «британским духом» и заняла свое место в христианском мире». Таким образом, эльфы олицетворяют собою магию природы и магию католичества.

Даже принимая трактовку Бойля, мы вправе сказать, что творение Толкина в первую очередь эсхатологично — оно предвосхищает Завершение и Окончание, а не достижения Золотого Века на земле. Самое большее, что оно предлагает, — это «золотое мгновение», пробуждающее тоску о постоянном и неизменном. Мадсен также подробно рассматривает «истаивание» эльфов и восприятие истории как трагедии — отказ Толкина предложить простенькое исцеление или хотя бы утешение для неизбежной боли этого мира. Истинную надежду, надежду совершенно «земную» Мадсен усматривает в том, «что хоббиты чувствуют при виде эльфов или звезд», или в читательском восхищении вымышленными толкиновскими пейзажами: это не что иное, как пробуждение чувств, непосредственное переживание, способность видеть вещи «такими, какими нам предназначено их увидеть» — свежими и новоявленными, и отличными от нас, — и «благодарность иным сущностям за их «инаковость»». В ее представлении этот аспект толкиновского видения обладает наибольшей силой воздействия — и при этом является наименее христианским: здесь Мадсен проводит параллель с языческим автором Джоном Каупером Повисом (хотя ту же самую благодарность мы находим у христианина Честертона).

В завершающем выпаде против католического триумфализма Мадсен говорит о необходимости бегства от христианства: «от его истории, от его богословских наслоений, искажающих разумное и доброе; от его догматической исключительности, что причинила столько страданий язычникам и еретикам, а также иудеям; от уродливости и бессмысленности большинства ежедневных служб; и от бремени евангелизма, что неизбежно ставит отдельно взятого христианина в позицию превосходства, защищать которую невозможно. Нужно бежать от всего этого в некое состояние, в котором дано запомнить доводы сердца в пользу веры; в некий ландшафт, озаренный светом, для которого в нашем языке нет имени — пожалуй, не подойдет даже имя Христа, столь пострадавшее от злоупотреблений и принижений.

Хотя Толкин здесь со многим не согласился бы, я цитирую эссе Кэтрин Мадсен столь подробно, поскольку, на мой взгляд, работа ее весьма полезна — и задевает за живое. Ее замечания о богословии и о том, что она называет «догматической исключительностью», требуют ответа куда более пространного, нежели позволяет объем данной книги; впрочем, на страницах ее ответ подразумевается, пусть напрямую и не сформулирован. Рассуждения автора созвучны реакции язычников на произведение Толкина, хотя сама Мадсен — отнюдь не язычница.

Сатанизм я не рассматриваю — эта намеренная инверсия христианской системы ценностей в результате целиком и полностью паразитирует на ней же. Новоявленные язычники вообще не склонны верить в дьявола христианской традиции. По всей видимости, не одобряют они и жертвоприношений, что наверняка совершали их предки: в одном из современных Викканских текстов, например, говорится: «И не требую я ничего в жертву, ибо — се! — любовь моя изливается на землю… Я — красота зеленой земли, и белая луна среди звезд, и тайна вод — взываю к душе твоей». В этом, равно как и во многом другом, пресловутые язычники представляют собою вполне современное религиозное движение, стремящееся к более личностным, шаманским взаимоотношениям с миром природы: прообразы этих отношений они и усматривают в текстах Толкина.

Они отмечают, что элементы своего вторичного творчества (включая множество имен персонажей) Толкин черпает по большей части из скандинавской и других языческих мифологий. Таким образом, они прочитывают роман «Властелин Колец» как насквозь «языческий» текст.

Что ж, их право; однако ж им следует знать: все то, что они принимают за языческие элементы, сам автор считал вполне совместимым с католическим мировоззрением. По меньшей мере, это должно подтолкнуть читателей к более глубокому изучению сути католичества — и путь к тому я попытался наметить на страницах своей книги. И хотя не приходится отрицать, что роман «Властелин Колец» обладает немалой притягательностью в глазах современных язычников, на то есть веские причины. Ведь книга воскрешает и прославляет то, что воистину достойно восхваления: это чары мира природы, средоточия незримых сил, и звезды, олицетворение благодатной женственности, и красота и доброта, неразрывно сопряженные с истинным героизмом, и свежий взгляд, пробуждающий неизбывную благодарность, и ощущение того, что даже зло вовлечено и вплетено в некую великую гармонию. Все вышеназванное вполне совместимо с христианством, хотя исторически многие христиане ровно это и отрицали. Таким образом, Толкин ведет нас к концепции христианства еще более богатой и прекрасной.

Так что я могу наконец согласиться с выводом, к которому приходит Кэтрин Мадсен в столь подробно процитированном эссе. «В книге «Властелин Колец» Господь не являет себя и даже не говорит; но Он вершит историю — исподволь, незаметно. Он не нарушает законов плоти или пищи, но остается последним Иным за всей инаковостью, которую возможно возлюбить. Те, кого удивляет подобное замалчивание, обратятся не к формулировке Никейского символа веры «et incarnatus est»[130], но к загадочному и парадоксальному иудейскому изречению: «lo sh'mo bo sh'mo», «нет Его Имени, в Нем Его Имя». Ибо на протяжении едва ли не тысячи страниц Толкин воздерживается от упоминания имени Господа всуе; незримое, оно освещает все в целом».

Библиография

Произведения Дж. Р. Р. Толкина

1. «Властелин Колец», «Хоббит», стихотворения и малая проза (включая эссе «О волшебных сказках») и «Сильмариллион» широко доступны в разных изданиях.

2. «Письма» Дж. Р. Р. Толкина под редакцией Хамфри Карпентера (1981).

3. «История Средиземья», тома I–XII, под редакцией Кристофера Толкина (1983–1996), в частности тома I и II («Книга утраченных сказаний»), том V («'Утраченный путь' и другие произведения»), том IX («Саурон Поверженный») и том X («Кольцо Моргота»). Том IV («Устроение Средиземья») интересен как наглядная иллюстрация эволюции «Сильмариллиона». В него же входит важное пророчество о последней битве с Морготом в конце истории мира (с. 165, 205).

4. «Неоконченные предания» (1980).

Сейчас все вышеупомянутые книги в Великобритании переиздает издательство «Харпер—Коллинз», а в США — издательство «Хоутон—Миффлин». В скобках приведены даты первых публикаций.

«Письма» Дж. Р. Р. Толкина.

Нижеупомянутые письма, в частности, содержат богатый материал для более глубокого изучения творений Толкина, их ответвлений и заложенного в них смысла в том числе религиозного и духовного.

Письмо 43. (см. тж. 49). О женщинах, браке, рыцарственности и евхаристии.

Письмо 113. К Льюису. Содержит ценный анализ дружбы «инклингов».

Письмо 131. Подробный рассказ о легендариуме Толкина — труде всей его жизни.

Письмо 142. О католическом источнике его вдохновения.

Письма 144, 153–156. Метафизический фон и ответы на трудные вопросы.

Письмо 163. Толкин рассказывает Одену, как именно он взялся за перо.

Письмо 181. О миссии и «неудаче» Фродо. Об эльфах как художниках.

Письмо 183. Подробный ответ на рецензию Одена; о политике, Добре и Зле.

Письмо 186. О разнообразных основополагающих темах и смыслах «Властелина Колец».

Письмо 183. О нравственности и политике (см. также Письмо 186).

Письмо 200. О «богах» и их роли в сказаниях.

Письма 207, 210. Забавные комментарии к «экранизации», предложенной в 1957 году.

Письма 211, 212. О мифологии и ее предназначении.

Письмо 214. О традициях, быте и укладе хоббитов.

Письмо 246. О «провале» и судьбе Фродо.

Письмо 297. Об именах и названиях во «Властелине Колец»; об их происхождении и значении.

Письмо 306. О положении церкви после II Ватиканского собора.

Письмо 310. О смысле жизни. Написано школьнице.

Дополнительная литература

Gregory Bassham and Eric Bronson (eds), The Lord of the Rings and Philosophy: One Book to Rule Them All (Open Court, 2003)

Bradley J. Birzer,/. К К Tolkien's Sanctifying Myth: Understanding Middle—Earth (ISI Books, 2002)

Ian J. Boyd and Stratford Caldecott (eds), A Hidden Presence: The Catholic Imagination of J. К К Tolkien (Chesterton Press, 2003)

Humphrey Carpenter,/. К R Tolkien: A Biography (George Allen & Unwin, 1977)

Humphrey Carpenter, The Inklings: C. S. Lewis, J. R R Tolkien, Charles Williams, and their Friends (George Allen & Unwin, 1978)

Jane Chance, Tolkien's Art: A Mythology for England, revised edition (University Press of Kentucky, 2001)

Jane Chance (ed.), Tolkien and the Invention of Myth: A Reader (University Press of Kentucky, 2004)

Janet Brennan Croft (ed.), Tolkien on Film: Essays on Peter Jackson's The Lord of the Rings (Mythopoeic Press, 2004)

Patrick Curry, Defending Middle—Earth: Tolkien, Myth and Modernity (Floris Books, 1999)

Verlyn Flieger, Splintered Light: Logos and Language in Tolkien's World (revised edition, Kent State University Press, 2002)

Verlyn Flieger, A Question of Time: J. R R Tolkien's Road to Fa rie (Kent State University Press, 1997)

Verlyn Flieger and Carl F. Hostetter, Tolkien's Legendarium: Essays on 'The History of Middle—Earth' (Greenwood Press, 2000)

John Garth, Tolkien and the Great War: The Threshold of Middle—Earth (HarperCollins and Houghton Mifflin, 2003)

Jared Lobdell (ed.), A Tolkien Compass (Open Court, 1975)

Timothy R. O' Neill, The Individuated Hobbit: Jung, Tolkien and the Archetypes of Middle—Earth (Houghton Mifflin, 1979)

Joseph Pearce, Tolkien: Man and Myth (HarperCollins,

1998)

Joseph Pearce (ed.), Tolkien: A Celebration (HarperCollins,

1999)

Richard Purtill,/. R R Tolkien: Myth, Morality and Religion (Ignatius Press, 2003)

Patricia Reynolds and Glen H. GoodKnight (eds), Proceedings of the J. R R Tolkien Centenary Conference, Keble College 1992 (Tolkien Society/Mythopoeic Society, 1995)

Fleming Rutledge, The Battle for Middle–earth: Tolkien's Divine Design in THE LORD OF THE RINGS (Eerdmzns, 2004)

T. A. Shippey, The Road to Middle—Earth (HarperCollins, 1992)

T. A. Shippey, J. R R Tolkien: Author of the Century (HarperCollins, 2000)

Ralph C. Wood, The Gospel According to Tolkien: Visions of the Kingdom in Middle—Earth (Westminster John Knox Press, 2003)

(Библиографические данные, не имеющие прямого отношения к Толкину и его книгам, приводятся в Примечаниях.)

Сетевые ресурсы

The Tolkien Society (Толкиновское общество):

The HarperCollins Tolkien (Издательство Харпер—Коллинз и Толкин): The Encyclopedia of Arda (Энциклопедия Арды):

The Mythopoeic Society (Мифопическое общество):

Сайты, посвященные изучению придуманных языков Толкина

Сайты самых известных иллюстраторов Толкина

-howe.com

–studio.com/biolee.html

Web–сайт Берлин Флигер

Примечания

1

Член католического ордена «Общество Иисуса» (Society of Jesus, SJ) (т. е. иезуит). Здесь и далее постраничные примечания принадлежат переводчику.

(обратно)

2

Член Конгрегации святого Василия (Congregation of Saint Basil, CSB) — международного ордена священников Римско–католической церкви, в центре вниманиях которых — сфера образования.

(обратно)

3

Член Ордена Слуг Марии (Order of Servants of Mary, OSM).

(обратно)

4

C. S. Lewis, Of This and Other Worlds, ed. Walter Hooper (Collins, 1982), p.112.

(обратно)

5

В случае «Писем» («Letters») отсылки даются на номер отдельно взятого письма, а не на страницы: так «L 66» означает «письмо №66».

(обратно)

6

Член Конгрегации священников Оратория (ораториан) (Congregation of the Oratory, CO), основанной св. Филиппом Нери в 1575 году. В уставе лишь одно правило: «Ничего, кроме милосердия».

(обратно)

7

Джон Генри Ньюмен (1801–1890) — английский католический богослов и писатель, кардинал; до перехода в католичество один из создателей «Оксфордского движения».

(обратно)

8

Подробный анализ истоков творчества Толкина содержится в книге Джона Гарта «Толкин и Первая мировая война» [John Garth, Tolkien and the Great War]. Как явствует из названия, книга посвящена событиям Первой мировой войны и прослеживает влияние этой «первой современной войны» на легендариум «Сильмариллиона». Стихотворение об Эаренделе было зачитано в Эссеистском клубе оксфордского Эксетер—Колледжа в ноябре 1914 года. В ответ на расспросы своего друга Дж. Б. Смита Толкин набросал краткий план истории, что послужила фоном для стихотворения, и результат весьма показателен (Гарт, с. 53): «Корабль Эаренделя плывет через воды Севера. Исландия. Гренландия и дикие острова: могучий ветер относит его на гребне великой волны в края более жаркие, за Западным Ветром. Страна чужеземцев, страна магии. Обитель Ночи. Паук. Он спасается из тенет Ночи с несколькими сотоварищами, видит гигантский остров–гору и золотой город — ветер гонит его на юг. Древолюди, Солнечные жители, пряности, огненные горы, красное море: Средиземноморье [лишается корабля (путешествует пешком через дебри Европы?)] или Атлантика…» Смит был членом «ЧКБО» (т. е. «Чайного клуба» и «Барровианского общества») — группы, созданной Толкином и его тремя друзьями–интеллектуалами в бирмингемской школе короля Эдуарда. О значимости ЧКБО (двое членов которого погибли в войне) в жизни Толкина Джон Гарт рассказывает в вышеупомянутой книге. По словам Смита, миссией клуба было «возродить в каждом сердце здравый смысл, чистоту и любовь к истинной, настоящей красоте» (Гарт, с. 105). Начиная с 1915 года Толкин работал над «Словарем квенья», в котором писал, что файри пришли «научить людей песням и святости». Гарт указывает, что ЧКБО теми же самыми средствами исполнял ту же самую миссию, и миссии этой Толкин оставался верен на протяжении всей жизни (с. 107). Меня даже натолкнули на мысль, что группа из четырех хоббитов (Фродо, Сэм, Мерри и Пиппин) — ядро Братства Кольца — вполне могла быть отголоском раннего содружества ЧКБО.

(обратно)

9

Пер. И. Гриншпуна.

(обратно)

10

Здесь и далее, за некоторыми специально оговоренными исключениями, цитаты из книги «Властелин Колец» даются в переводе М. Каменкович и В. Каррика.

(обратно)

11

«Записки Клуба мнений» были опубликованы в томе IX «Истории Средиземья» («Саурон Поверженный») под редакцией Кристофера Толкина (HarperCollins, 1992). Пять цитат из вышеозначенного текста, приведенные ниже, взяты со страниц 195, 201–202, 206, 227 и 227 издания HarperCollins.

(обратно)

12

Имеется в виду Уильям Олаф Стэплдон (W. O. Stapledon, 1886–1950), автор научно–фантастических романов об этике и эволюции. Наиболее известные из них «Люди последние и первые» (Last and First Men, 1930) и «Создатель звезд» (Star Maker, 1937).

(обратно)

13

Вечность (лат.).

(обратно)

14

Niggle (Ниггль) — «говорящая» фамилия (от англ. to niggle — заниматься пустяками, возиться с пустяками; и niggling — мелкий, пустячный), подчеркивающая незначительность самого персонажа («маленький человек», ничем не примечательный, среднестатистический) и характер его занятий (он возится с проработкой мелких деталей картины, отрешаясь от масштабности, причем окружающие считают его занятие сущей ерундой). В переводе С. Кошелева фамилия переведена по смыслу: «Мелкин».

(обратно)

15

Высший военный орден Великобритании, учрежденный королевой Викторией в 1856 году. Им награждают за боевые подвиги военнослужащих и гражданских лиц.

(обратно)

16

Здесь и далее книга Карпентера цитируется по изданию: Карпентер X. Джон Р. Р. Толкин. Биография. Пер. А. Хромовой. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2002.

(обратно)

17

Humphrey Carpenter, J. R.R. Tolkien: A Biography, p. 89. (В русском переводе: Карпептер X. Дж. Р. Р. Толкин. Биография. Пер. А. Хромовой. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2002. С. 133.)

(обратно)

18

Текст «Хоббита» цитируется в переводе В. Баканова и Е. Доброхотовой—Майковой.

(обратно)

19

Цитата из романа «Властелин Колец» приводится в переводе Н. Григорьевой и В. Грушецкого.

(обратно)

20

Цитата из романа в переводе Н. Григорьевой и В. Грушецкого.

(обратно)

21

Этой мыслью я обязан Терезе (Тессе) Колдекот.

(обратно)

22

Цитата из романа «Властелин Колец» приводится в переводе Н. Григорьевой и В. Грушецкого.

(обратно)

23

Цитата приводится в переводе С. Лихачевой.

(обратно)

24

Цитата приводится в переводе С. Лихачевой.

(обратно)

25

Это выражение использует католический богослов Г. Урс фон Бальтазар (1905–1988) в своем труде «Божественная драма» (Theodramatik), описывая эсхатологический конфликт в конце времен. Подразумевается не столько последняя битва в буквальном смысле слова, сколько духовное противостояние. (Ср. Откр 19:11–21).

(обратно)

26

«Властелин Колец», Кн.VI, гл.7.

(обратно)

27

Цитата из романа «Властелин Колец» приводится в переводе Н. Григорьевой и В. Грушецкого.

(обратно)

28

Humphrey Carpenter, J. R. К Tolkien: A Biography, p. 73. (В русском переводе: Карпептер X. Дж. Р. Р. Толкин. Биография. Пер. А. Хромовой. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2002. С. 108.)

(обратно)

29

Эссе К. С. Льюиса «Человек отменяется» цитируем в переводе Н. Трауберг.

(обратно)

30

С. S. Lewis, The Abolition of Man (HarperCollins, 1978), p.48.

(обратно)

31

Пер. И. Гриншпуна.

(обратно)

32

Том X «Истории Средиземья».

(обратно)

33

Прибавим, что в тяжелейшую эпоху 70–х годов (примерно с 1968 по 1985) несколько читателей Толкина, скажем Аверинцев, Венулова, Муравьев, осознанно воспринимали книгу именно так (Прим. ред.).

(обратно)

34

Цитата из письма №328.

(обратно)

35

Цитата из эссе «О волшебных сказках».

(обратно)

36

Фланнери О'Коннор (1925–1964) — американская писательница, автор романов («Мудрая кровь») и коротких рассказов (сборник «Хорошего человека найти нелегко»), мастер американской «южной готики».

(обратно)

37

Flannery O'Connor, Mystery and Manners, ed. Sally and Robert Fitzgerald (Farrar, Straus 8c Giroux. 1962), p. 173, 175.

(обратно)

38

На Ефесском соборе 431 года было принято постановление о богоматеринстве Марии.

(обратно)

39

Блестящая изоляция (splendid isolation) — политический термин, обозначающий внешнюю политику Британской империи в XIX веке, которая заключалась в поддержании баланса сил в мире и отказе от участия в долговременных международных союзах. С тех пор используется как устойчивая идиома (прим. М. Артамоновой).

(обратно)

40

Папа Пий XII в 1950 году провозгласил как догмат, что Божья Матерь взята на небо нетленной.

Коронованию Царицы Небесной издавна посвящены последние 10 молитв в чтении славных тайн по розарию (Прим. ред.).

(обратно)

41

Текст Катехизиса цитируется по переводу на русский язык, утвержденному Председателем Интердискастериальной Комиссии Римской Курии по Катехизису Католической церкви кардиналом Йозефом Рацингером 22 марта 1996 г.

(обратно)

42

«Gratiae plena». В русском тексте молитвы — «благодатная» (Прим. ред.).

(обратно)

43

Определение из Литании Лоретской Божьей Матери (Litania Lauretana) (Прим. ред.).

(обратно)

44

В русской традиции «непорочная», «пренепорочная», что еще точнее соответствует латинскому Immaculata [ср. «… без пятна и порока» (Eq 5:27)] (Прим. ред.).

(обратно)

45

Цитаты из данного текста приводятся в переводе А. Хромовой.

(обратно)

46

Царица мира (лат).

(обратно)

47

Dwight Longenecker, Adventures in Orthodoxy: The Marvels of the Christian Creed and the Audacity of Belief (Sophia Institute Press, 2003), p. 51.

Поневоле вспомнишь рассуждения Флоренского в «Иконостасе». Для него такая картина — ничто перед иконой. Но вот, оказывается, можно увидеть немало в ней (Прим. ред.).

(обратно)

48

Гонорий Августодунский (Гонорий Отенский) — богослов, философ и энциклопедист первой половины XII века.

(обратно)

49

Садовый источник (лат.), отсылка к Песн 4:15.

(обратно)

50

John Saward, Cradle of Redeeming Love: The Theology of the Christmas Mystery (Ignatius Press, 2002), p. 320–321.

(обратно)

51

Размышления Толкина о том, что бы произошло, если бы Фродо бросил вызов Саурону, завладев Кольцом, и как подействовало бы Кольцо на Эльронда и Галадриэль, приводятся в заключительной части L 246.

(обратно)

52

Лк 1:38.

(обратно)

53

Быт 3:9.

(обратно)

54

Есть там и грибы: отчего — ведомо одним только хоббитам!

(обратно)

55

Аллюзия на L 142.

(обратно)

56

В «Сильмариллионе» содержится упоминание о дьяволопоклонстве среди поздних нуменорцев. В ранних изданиях этой книги я сослался на этот культ как на одну из форм язычества, но один из моих читателей уверяет: «Язычники не верили в дьявола, равно как и в какие бы то ни было воплощения зла, и в любом случае не стали бы ему поклоняться». Подробнее о язычестве см. последнее Приложение (а также примечания 19 и 34 ниже).

(обратно)

57

J.—P. de Caussade, Abandonment to Divine Providence (Doubleday Image, 1975), p. 48.

(обратно)

58

Письмо №43, написанное Майклу Толкину 6–8 марта 1941 года (Прим. перев.).

(обратно)

59

В книгу «Неоконченные предания» вошла повесть о несчастливом браке: история морехода Алдариона, ставшего шестым королем Нуменора, и его жены Эрендис.

(обратно)

60

«Gloria in excelsis Deo…» — гимн «Слава в вышних Богу…».

(обратно)

61

Дан 2: 52–90.

(обратно)

62

Дословно тексты, которые не совсем точно цитирует Толкин, звучат так: «Хвалите Господа… горы и все холмы, деревья плодоносные и все кедры… пресмыкающиеся и птицы крылатые…» (Пс 148). «Благословите, горы и холмы, Господа, пойте и превозносите Его во веки. Благословите Господа, все произрастания на земле… Благословите, все птицы небесные, Господа…» (Дан 2: 75–80).

(обратно)

63

Бернанос, Жорж (1888–1948) — французский писатель и публицист.

(обратно)

64

Цитируется в переводе Л. Б. Сумм.

(обратно)

65

В 1544 году Филиппу Нери было видение: огненный шар проник в его тело через рот и расширил сердце. Утверждают, что после смерти святого были обнаружены физические последствия этого события.

(обратно)

66

Его также называют Апостолом Исповеди. Действительно, Толкин всегда старался исповедаться и получить отпущение грехов перед причастием. Подробнее о св. Филиппе см. Paul Türks, Philip Neri: The Fire of Joy (T. 8c T. Clark, 1995).

(обратно)

67

Пер. И. Гриншпун.

(обратно)

68

Тереза умерла от туберкулеза; ее последние месяцы обернулись физической и духовной пыткой, причем больная лишилась даже утешения верой: оно ушло либо оказалось погребено так глубоко, что Тереза его уже не сознавала. В недавние времена мать Тереза Калькуттская, как выяснилось после ее смерти, большую часть жизни страдала от отсутствия веры, при том, что даже в такие периоды просто–таки излучала радость и надежду. Распятый Иисус, всеми оставленный, тоже испытал нечто подобное — и даже худшее. Без Него, это страдание, — а его в той или иной мере испытали все святые, — осталось бы только пагубным. Однако в Нем и благодаря Ему страдание оборачивается искуплением. И оно тоже становится таинством, зачастую как человеческим, так и божественным, соединяющим человека и Бога.

(обратно)

69

Мидлендс (Midlands) — Центральные графства Англии.

(обратно)

70

Быт 1:28.

(обратно)

71

Читатели первого издания этой книги, заявившие о себе как о язычниках, возражают против подразумеваемого утверждения о том, что язычники «поклоняются» природе: им предпочтительно слово «почитают». Контраст между христианством и (современным) язычеством, по всей видимости, заключается в понятии трансцендентного Бога, в то время как язычество подчеркивает божественную имманентность. Гармоничная христианская концепция (как она представлена у Толкина) включает в себя как трансцендентность, так и имманентность. Наилучшим образом, на мой взгляд, анализ их взаимоотношения представлен Анри де Любаком. «Те, кто отстаивают имманентность, отвергают трансцендентность, в то время как те, кто верит в трансцендентность, не отрицают имманентности. Более того, они в достаточной мере постигли идею трансцендентности, чтобы понять: она неизбежно подразумевает имманентность», — по крайней мере, понять это им следовало бы (Н. de Lubac, The Discovery of God, William Eerdmans, 1996, p. 94).

(обратно)

72

Цитируется в переводе Н. Трауберг.

(обратно)

73

G. K. Chesterton, Saint Francis of Assisi, in The Collected Works of G. K. Chesterton, Vol. II (Ignatius Press, 1986), p. 44.

(обратно)

74

«Авторизованная версия» (Authorized Version) — английский перевод Библии 1611 года, одобренный королем Яковом I; этим переводом пользуется большинство англиканских церквей. В переводе цитатам из «Авторизованной версии» соответствуют цитаты из русского синодального перевода.

(обратно)

75

Дуэйская или Дуэ—Реймская Библия (Douay Bible, Douay—Rheims Bible) — английский перевод Библии для католиков. Предпринят в XVI—XVII веках во французском городе Дуэ, центре английских католиков, оказавшихся в изгнании. Цитата переведена дословно.

(обратно)

76

Verlyn Flieger, Splintered Light: Logos and Language in Tolkien's World (Eerdmans, 1983), p. 59. Она отмечает, что слово «Логос» (зачастую переводимое как «Слово») «некогда заключало в себе куда больший смысл, нежели сегодня»: оно подразумевало «порядок, организационный принцип, гармонию. Оно означало нечто очень близкое музыке в пифагорейском смысле».

(обратно)

77

Verlyn Flieger, Splintered Light, p. 59. «Да будет!» (kun) — также первое слово Божье, обращенное к творению, согласно Корану (Сура 36:82).

(обратно)

78

По мере того, как мы движемся от божественной Идеи к ангельской музыке, к динамичному Образу и к живой Драме, мы наблюдаем, как оказываются успешно задействованы наши разные чувства: Разум, Слух, Зрение, и, наконец, Осязание, Обоняние и Вкус. Что наводит на мысль о связях с сочинениями отцов церкви о «духовных чувствах». Можно сказать, что творение — это процесс воплощения — подготовки плоти для Господа. Логос, отраженный в водах, создает образ. Дух, дохнув на воды, создает волны (музыку). Огонь в воде создает кровь (жизнь). Достоинство удавшегося мифотворчества в том, что смысл его невозможно исчерпать одним лишь прозаическим резюме.

(обратно)

79

Лк 10:18.

(обратно)

80

Quarant'Ore, иначе «непрерывное поклонение Святым Дарам». Верующие молятся перед дароносицей со Святыми Дарами по очереди на протяжении сорока часов. Этот срок, скорее всего, установлен в ознаменование того времени, что тело Христово пролежало в гробнице.

(обратно)

81

J. Н. Newman, Parochial and Plain Sermons (Ignatius Press, 1987), p. 453. В рассказе о сотворении мира, приведенном в самом начале «Сильмариллиона», Толкин подчеркивает: ангелы продолжают активно участвовать в судьбе Мира, и Мир этот «Айнур до сих пор облекают в форму».

(обратно)

82

См. Lawrence D. Goodall, 'Of Universals, Angels, and Inkling', Communio, Fall 2002. В эссе Гергели Нейджи «Спасение мифов: воссоздание мифологии у Платона и Толкина» (в сборнике «Толкин и мифотворчество» под ред. Джейн Чане) содержится весьма полезный анализ платоновских мотивов в произведениях Толкина. В «Тимее», как указывает автор, демиург обустраивает мир согласно Формам, видение которых в данной интерпретации соответствует представлениям Айнур о Музыке и Свете «вне времени».

(обратно)

83

О происхождении и природе Тома Бомбадила не рассказывается ничего; он описан как древнейший из живущих на земле. Возможно, он — дух природы, Майа из свиты Иаванны, воплощение животворящих весны и лета. Возможно, он — дух смеха, смеха Тулкаса Могучего. Возможно, он — просто–напросто музыка, ибо он, по всей видимости, не способен говорить прозой: его слова словно танцуют в некоем ритме и складываются в песню, и «его песни обладают большей силой». Кольцо не имеет над ним власти и даже не делает его невидимым, ибо «он — главный» [Цитаты из речитатива Тома Бомбадила (ВК, книга I, глава VIII) даются в дословном переводе. — Прим. перев.]. Он неодолимо напоминает мне Шута — воплощение трансцендентной свободы, безответственности и любви — в толковании карт таро у Валентина Томберга (Meditations on the Tarot: A Journey into Christian Hermeticism, Amity House, 1985).

(обратно)

84

Но см. «Рассказ Аданели» в конце примечаний к «Речам Финрода и Андрет» (в томе «Кольцо Моргота»): Андрет рассказывает Финроду историю Падения в том виде, в каком это знание Дома Хадора было передано ей через поколения.

(обратно)

85

Сильмариллион, глава 1 («О начале дней»).

(обратно)

86

Там же.

(обратно)

87

Текст «Исповеди» бл. Августина цитируется в переводе с латинского М. Е. Сергеенко.

(обратно)

88

Нижеприведенной цитаты из работы кардинала Ратцингера (ныне Бенедикт XVI) достаточно, чтобы убедить нас в ортодоксальности взглядов Толкина на эту проблему. «Учителя Церкви указывают, что человек не был отлучен от дерева жизни до тех пор, пока сам он не поставил себя в положение, ему не подобающее, вкусив от дерева познания. Он присвоил нечто такое, что, при самовольном на него притязании, оказывается для человека роковым. Ответ Господа на эту новую ситуацию заключается в том, что человеку теперь нельзя вкушать и от дерева жизни, поскольку в его состоянии обрести бессмертие означает погибнуть. В этом смысле отлучение от дерева жизни, напрямую связанное с неизбежностью смерти, — это милость. Если, в той форме, в какой мы живем сейчас, нам пришлось бы жить вечно, положение наше было бы не из завидных (Joseph Ratzinger, God and the World: A Conversation with Peter Seewald, Ignatius Press, 2002, p. 134).

(обратно)

89

Собственно говоря, покоятся они на оксфордском кладбище (см. с. 99). Сказание о Берене и Лутиэн — это история обретения благодати. «Повесть о детях Хурина» (см. «Неоконченные предания») — это контрастная история «потери благодати». В ней рассказывается о судьбе Турина Турамбара, который женится на родной сестре, не подозревая о том, кто она, и, узнав правду, в отчаянии кончает с собой. Трагедия разворачивается на глазах у его отца, великого героя Хурина: Моргот захватил его живым в Битве Бессчетных Слез и измыслил для него пытку: пленник пребывает на высокой горе, не в силах сдвинуться с места, в то время как Моргот демонстрирует свою власть и ввергает семью Хурина во мрак отчаяния. В этой истории надежда едва брезжит: Толкин решительно и твердо смотрит в лицо реальности зла. Лишь в контексте легендариума в целом мы видим, как редкие проблески света, мгновенно гаснущие, могут одолеть тьму. В сказании о Берене и Лутиэн, на краткий миг увидев своими глазами, как сила любви способна растрогать сердце самой Смерти, мы провидим обещание будущего искупления.

В варианте «Сильмариллиона» приблизительно 1930 года Толкин со всей определенностью наметил для Турина посмертную судьбу куда более впечатляющую, нежели для любого другого персонажа. Подробнее см. «Устроение Средиземья» (том IV «Истории Средиземья», HarperCollins, 1986 и 1993), с. 165 и 205. В преддверии конца света, когда уничтожены Солнце и Луна, Турин воскрешен для финальной битвы с Морготом. Турин сражается плечом к плечу с Тулкасом и Фионвэ, и его черный меч наносит Врагу смертельный удар (хотя как именно Айну может умереть, не объясняется): «так отомщены будут дети Хурина и все люди». После этого три Сильмариля возвращены из моря, земли и воздуха, и два Древа зажжены заново; горы сравняют с землей, и воскреснут мертвые. Однако Турин по прозвищу Победитель Судьбы и его сестра и жена более не числятся среди смертных и не уходят к судьбе за пределами мира. Что под этим подразумевается, не вполне понятно; возможно, имеется в виду, что обычная участь людей их миновала и они перешли прямиком к тому, что у христиан называется Воскресением — к «новому небу и новой земле». Они «причислены к Богам». Иными словами, Толкин выстроил трагедию Турина на земле так, чтобы именно Турин принял на себя главный удар Морготовой злобы. Воскрешение Турина к финальной битве тем самым позволяет ему совершить искупающее деяние — итоговый вклад рода человеческого в процесс исцеления, начало которому положило Воплощение.

(обратно)

90

Пер. И. Гриншпун.

(обратно)

91

Общее примечание к главе 4: генеалогии и ключевые персонажи мифологии

В Эпоху Звезд первыми королями эльфов были Ингвэ (из рода ваньяр), Эльвэ/Тингол и Олвэ (из рода телери) и Финвэ (из рода нолдор). Увидев своими глазами счастливый и безопасный Аман, они уводят свои народы на Запад. Эльвэ отстает от похода: он женится на Мелиан (из божественного рода Майар) и поселяется в Средиземье. Там рождается их дочь Лутиэн.

Нолдор: В Амане Моргот похищает Сильмарили, при этом гибнет Финвэ. Сыновья Финвэ — это Феанор (от брака с Мириэлью), Финголфин и Финарфин (от брака с Индис). У Феанора, в свою очередь, семеро сыновей, у Финголфина — трое детей (включая Фингона и Тургона) и у Финарфина — пятеро (включая Финрода/Фелагунда и Галадриэль). Нолдор возвращаются с Запада в Средиземье, дабы отвоевать Сильмарили.

Люди: Люди появляются в мире в Первую Эпоху Солнца. Эдайн, или Друзья эльфов, принадлежат к трем Домам: это Дома Беора, Хадора и Халет. Берен, который впоследствии женится на Лутиэн, дочери Тингола, и с ее помощью добывает Сильмариль из короны Моргота, происходит из Дома Беора. Хурин и Хуор и их сыновья: Турин (трагический герой) и Туор (смертный посланец Улмо) — происходят от смешанных браков между Вторым и Третьим Домами эдайн.

Полуэльфы: Диор, сын Берена и Лутиэн, — первый из Полуэльфов и отец Эльвинг. Туор женится на Идрили, дочери Тургона, короля Гондолина. Их сын Эарендиль женится на Эльвинг; их сыновья — Эльронд и Эльрос (Эльрос становится первым королем Нуменора). Две линии потомков Эарендиля вновь объединяются в конце Третьей Эпохи в браке Арвен, дочери Эльронда (ее мать — дочь Галадриэли) и Арагорна, потомка Эльроса.

(обратно)

92

Цитата из поэмы Толкина «Мифопея» приводится в дословном переводе.

(обратно)

93

Примечание к L 131.

(обратно)

94

Быт 1:8.

(обратно)

95

Фра Анджелико (Angelico, букв, «ангельский брат»; иногда транслитерируют как Анжелико (1400–1455) — итальянский художник.

(обратно)

96

Джон Сауард рассуждает на эту тему в работе «Красота святости и святость красоты» (Ignatius Press, 1997).

(обратно)

97

Пер. Н. Григорьевой и В. Грушецкого.

(обратно)

98

В Приложениях к «Властелину Колец» сообщается, что в 1436 году по Ширскому летоисчислению король Элессар приехал к мосту через Брендивайн, чтобы приветствовать своих друзей, и подарил мастеру Сэмуайзу Звезду Дунэдайн. В комментариях к тексту «Поражение в Ирисной низине» Кристофер Толкин отмечает, что, скорее всего, речь идет не об Элендильмире, сделанном для Валандиля, и «мастер Сэмуайз получил какой–то другой (более уместный) дар». В примечаниях к черновикам «Властелина Колец» Кристофер уточняет: «После публикации «Утраченных преданий» двое читателей, <…> независимо один от другого, предложили мне версию о том, что, скорее всего, Звезда Дунэдайн — это серебряная брошь в форме лучистой звезды, какую носили Следопыты. <…> Несомненно, эти предположения верны» («История Средиземья», т.VIII, часть III, гл. 4).

(обратно)

99

См. также авторское примечание к хронологии в Приложении В к «Властелину Колец», в котором повторяется ссылка на эльфийскую внешность Эланор. Само имя «Эланор» составлено из эльфийских слов «звезда» и «солнце»; тем самым подчеркивается связь с тайной света — ключевым мотивом легендариума.

(обратно)

100

Богослов Луи Буйе, один из основателей международного журнала «Communio» (вместе с Гансом Урсом фон Балтазаром и Йозефом Ратцингером) Толкину весьма созвучен: тем более что Толкина он хорошо знал, навещал его в Оксфорде и высоко оценивал великую богословскую значимость его мифотворчества. Согласно Буйе, Толкин лучше любого другого понимал, что свершившееся Воплощение отнюдь не отменяет мифа — напротив, поощряет мифотворческий дар. Старые мифы говорят об ожидании, пусть и сбивчиво; Евангелию суждено было прояснить и оправдать это ожидание — правдивым рассказом о Боге, вошедшем в историю рода человеческого. Христианские сказки предвосхищают «преображение всего сущего», что и составляет высшую цель христианской надежды, — и корни этой надежды уходят в недосягаемые глубины. Новая задача поэтов после Воплощения — не просто явить нам отголоски и отблески потерянного рая, но показать нам образ рая обретенного. О дружбе Буйе с Толкином рассказывается в книге: Мichаёl Devaux, Tolkien: Les racines du légendaire (Ad Solem, 2003). Этим кратким резюме я обязан доктору Сиприану Бламайрзу.

Нижеприведенный отрывок из книги Луи Буйе «Космос: мир и кровь Господня» [Louis Bouyer, Cosmos: The World and the Gary of God (Petersham: St Bede's Publications, 1988)] эхом вторит ключевым темам «Сильмариллиона»: «Как бы Отцы [Церкви] ни пользовались терминами Платона для толкования таинственной реальности незримого мира, что господствует над миром видимым и открывается нам через него, доступный для понимания мир (как Отцы продолжали его называть) в их представлениях разительно отличался от того, что подразумевали древние греки… Отличие самоочевидно: согласно Платону, незримый мир — это мир идей, в то время как для христиан это — мир субъектов… Как указывал среди прочих Максим Исповедник, различие между платоновскими неизменными идеями и этими сотворенными сущностями заключается в том, что последние — это предвечные помыслы Господа, образующие по сути единую, однако ж бесконечно разнообразную совокупность Его неизбывной Мудрости. Более того, все они содержатся и в Сыне, живом Мире, через который Господь являет Себя. Следовательно, это живые помыслы, ведь все, что есть в Мире — это жизнь… Они безоговорочно доступны божественному зову — с того самого момента, как сообща пробудились к обособленному бытию под воздействием Духа. Все вместе, и каждый в отдельности, они пробуждаются к этому индивидуальному, хотя и единодушному, существованию, славя и восхваляя своего создателя…. Эти сотворенные блаженные духи в единородном Сыне подобны бесчисленным сынам Божьим, библейским bene Elohim, что, по словам Иова, пели вместе на заре мироздания. И сама вселенная, как мы знаем ее извне, в ее зримой вещественности, откликается на их пение, на песнь любви, melos amoris, воспламененную пламенем любви, ignis amoris божественного Духа (с. 195–196).

(обратно)

101

Ис 65:17.

(обратно)

102

Шарль Пеги (1873–1914) — поэт, философ, издатель и публицист; одна из самых оригинальных и значительных фигур в истории французской литературы и политической мысли рубежа XIX – XX веков. На русском языке в 2001 году опубликованы его размышление «Наша юность» и религиозная поэма «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк».

(обратно)

103

«Речи Финрода и Андрет» цитируются в переводе А. Хромовой.

(обратно)

104

Hans Urs von Balthasar, The Glory of the Lord, Vol. I (Ignatius Press, 1982), p. 153. В книге Балтазара в полном объеме рассматривается та «богословская эстетика», которой, как мне кажется, руководствовались «инклинги» в своих трудах, явно или опосредованно.

(обратно)

105

В своей книге я стремился подчеркнуть вдохновляющее влияние католичества на книгу «Властелин Колец». Однако среди поклонников Толкина христиан не так уж и много. Откуда бы автор ни заимствовал свои идеи и образы, их притягательность и сила воздействия выходят далеко за пределы какой бы то ни было религиозной традиции. Так и должно быть. Толкин возвращался к временам задолго до пришествия Христа и к периоду «осевого времени» [В терминологии К. Ясперса — третий период мировой истории, ее «ось», эпоха духовного основоположения всех мировых культур: около 500 лет до н. э. — Прим. иерее.], и за пять веков до того. Как мы уже убедились, он не согласен с теорией Макса Мюллера, согласно которой религия развивается от первобытной стадии мифологии и суеверия к более осознанной, научной концепции мира. Этот взгляд, сформулированный в бестселлере Г. Дж. Уэллса под названием «Очерки истории» и благополучно развенчанный Г. К. Честертоном в «Вечном Человеке», был истинным проклятием «инклингов». Толкин полагал, что в язычестве очень многое предвосхищает и предвидит высшую истину, явленную в Иисусе Христе. Если он прав, то отголоски понятия «тайного пламени» должны встречаться во многих религиях и культурах — и так оно и есть. Например, Огонь, или Agni (лат. Ignis) — одно из имен бога в древних индуистских религиозных гимнах Ригведы. Ученый–индуист Ананда Кумарасвами (умер в 1947 г.) описывает Агни как дарителя Духа (дыхания), «внешнего света, что есть причина бытия и становления всего сущего» (Кумарасвами 2: Избранные работы, Метафизика [Coomaraswamy 2: Selected Papers, Metaphysics, ed. Roger Lipsey, Princeton University Press, 1977, p. 191]). Он указывает также на «равнозначность жизни, света и звука» в сходных корнях слов, означающих «сиять» и «звучать» — и связь эта сохранилась даже в английском языке, когда мы говорим о «блестящих» идеях и «блистательных» афоризмах (с. 193). Тем самым сияние Агни — это своего рода речь, и ангелы, его Лучи, творят гармонию — первопричину всего сущего: «И пели многие, и воскресили в памяти Великую Песнь, посредством которой сделали так, что засияло Солнце» (там же, с. 195). Все это напомнит нам рассуждение Оуэна Барфилда на тему слова «shine» [сиять]: Берлин Флигер суммирует его в своей книге «Расщепленный свет» (например, с. 48 и 74).

(обратно)

106

Процитированный мною отрывок вызывает бесконечные споры среди поклонников книги и фильма. Подразумевается ли под «тайным огнем» то же самое, что «пламя Анора», или что–то другое? Есть мнение, будто второе — это отсылка к мечу Гандальва, Гламдрингу, которым некогда владел Тургон, король Гондолина, но слово «Анор» не вполне понятно. По всей видимости, это вариант квенийского имени для солнца, Анар (он же использован в названии «Минас Анор», «Башня Солнца», что впоследствии была переименована в Минас Тирит, или Башню Стражи). В томе «Кольцо Моргота» (с. 44) Кристофер Толкин признает, что слово и впрямь представляет из себя загадку, поскольку в некоторых рукописях Толкин явно использовал имя «Анар» применительно к Эа, или Миру Бытия. Тем не менее разумно предположить, что «пламя Анора» и впрямь — древнее эльфийское название Гламдринга, подразумевающее яркий блеск клинка, — название, известное, по всей вероятности, одному только Гандальву (и, возможно, балрогу — он вполне мог быть в числе атакующих Гондолин).

(обратно)

107

Здесь не представляется возможным углубляться во множество интерпретаций этого фрагмента и библейского понятия Премудрости. Более подробное богословское разъяснение содержится в работах французского богослова Луи Буйе и, в частности, в его книге «Космос: Мир и Слава Божья» (The World and the Glory of Gody, St. Bede's Publications, 1988), c. 188–193.

(обратно)

108

Быт 3: 24.

(обратно)

109

Быт 15:17–18.

(обратно)

110

3 Цар 18:34–38.

(обратно)

111

Исх 3:3–4.

(обратно)

112

Исх 34:29–33.

(обратно)

113

Деян 2:3.

(обратно)

114

Hans Urs von Balthasar, The Glory of the Lord, Vol. I (Ignatius Press, 1982), p. 441.

(обратно)

115

Стихотворение цитируется по: Seyyed Hossein Nasr, Religion and the Order of Nature (Oxford University Press, 1996), p. 59.

(обратно)

116

Хильдегарда Бингенская (Hildegard von Bingen) (1098–1179), христианский мистик и писательница, монахиня–бенедиктинка, аббатиса (с 1136) основанного ею монастыря Рупертсберг близ Бингена. Автор многих гимнов и музыки к ним (цикл «Созвучие мелодий небесных откровений» («Symphonia armonie celestium revelationum») и оратории «Ряд добродетелей» («Ordo virtutum»). Стихи Хильдегарды Бингенской в переводе с латыни С. Аверинцева представлены в книге «Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков». М., 1972.

(обратно)

117

Мк 13:7.

(обратно)

118

Юлиана Норвичская (1342–1416) — монахиня–отшельница, жившая при церкви св. Юлиана в Норвиче, великий английский мистик.

(обратно)

119

Джон Рескин цитируется по: James S. Taylor, Poetic Knowledge: The Recovery of Education (State University of New York Press, 1998), p. 116.

(обратно)

120

Timothy R. O'Neill, The Individuated Hobbit, p. 37.

(обратно)

121

Пер. С. Степанова.

(обратно)

122

Jacques Maritain, Creative Intuition in Art and Poetry (Harvill Press, 1954), p. 94.

(обратно)

123

Cm. G. K. Chesterton, The Outline of Sanity (IHS Press, 2001), и H. Belloc, An Essay on the Restoration of Property (IHS Press, 2002), где содержится доступное введение в социальную теорию дистрибутизма. Эта же тема подробно обсуждается в нескольких выпусках «Честертон ревью». См. также .

(обратно)

124

Использовано оно в «Ортодоксии» (глава «Этика эльфов»).

(обратно)

125

В легендариуме Толкина Авалон становится «Аваллонэ», гаванью эльдар на Тол Эрессеа, что расположена ближе всех прочих к Валинору. В самых ранних вариантах мифологии Тол Эрессеа — это не что иное, как Британия; хотя впоследствии данная версия была отвергнута.

(обратно)

126

Пер. Т. Шапошниковой под ред. Н. Трауберг.

(обратно)

127

См. интереснейшие комментарии к фильму в сборнике «Толкин и фильм» под ред. Дженет Крофт.

(обратно)

128

Звезда моря (лат.).

(обратно)

129

[Сияя как драгоценные камни] с небес, великолепие звездного воинства» (цитата из песни к Эльберет («А Эльберет Гильтониэль»), приведенной в т. II, главе 1 романа «Властелин Колец») (синд.).

(обратно)

130

«И воплотившийся» (лат.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОЯЗЫЧНОМУ ИЗДАНИЮ

БЛАГОДАРНОСТИ

Введение

ЧУДОВИЩА И КРИТИКИ

Глава 1. Древо сказок

Глава 2. Великая легенда

Глава 3. Незримое присутствие: Толкин-католик

Глава 4. Да будет так!

Глава 5. За пределами звезд.

Тайное пламя

Заключение: триумф Толкина

Приложения АРХЕТИП ПУТЕШЕСТВИЯ: ТОЛКИН И ЮНГ

СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ ТОЛКИНА

ТЕНЬ КОРОЛЯ АРТУРА

МИФЫ ПРЕОБРАЖЕННЫЕ

ЭКРАНИЗАЦИЯ «ВЛАСТЕЛИНА КОЛЕЦ»

ТОЛКИН И ЯЗЫЧЕСТВО

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg