«Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина»

Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина

Появление на свет гениального человека не совершается экспромтом. Происходит продолжительная и сложная подготовка к великому событию живой природы. Французскими антропологами прослежена часть подготовительных условий и явлений, составляющих биологический ореол грядущего величия. Выяснилось, что гениальность, талантливость и даровитость, составляя серию смежных градаций одного и того же явления, приурочены к некоторым семейственным группам и родам и появляются на лоне своей биологической почвы, время от времени, с неодинаковой частотой, локализируясь в индивидуумах то мужского, то женского пола. Судьба ста семейств, прослеженная французскими антропологами на расстоянии нескольких столетий, показала, что есть роды и семейства, которые даже за довольно длинный срок (до семи столетий) давали только серенькое потомство без всяких следов «искры Божией», т.е. талантливости или даровитости. Но другие семейные группы давали, время от времени, даровитых и талантливых представителей, после чего творческая сила рода понижалась до нового подъема.

В выработке гениальности, кроме родовой подготовки, наблюдается индивидуальная; она соответствует периоду объединения многочисленных и сложных элементов личности. Оттого зреющая индивидуальность остается нередко незаметной в детстве. Это случилось с Пушкиным. Но затем индивидуальное развитие идет поспешными шагами, и в юношеский период гениальность уже раскрывается. Юность гениального человека блистает всеми основными чертами индивидуальности, тогда как у людей обыкновенных полный расцвет духовных сил и дарований далеко не всегда успевает достигнуть столь ранней зрелости.

Исследование био-исторического базиса гениальности полно глубочайшего интереса. Известно, что в древней Греции одаренных людей старались присвоить себе многие города. В основе таких благочестивых претензий кроется тот действительный факт, что гениальность имеет много антропологических корней; в создании ее участвуют многие, иногда чрезвычайно отдаленные биологические факторы. В личности Лермонтова сказались черты шотландского характера. У Льва Толстого некоторые (Холодилин) не без основания допускают родство с Мамаем, татарским князем. Родство Пушкина с негритянским стволом человечества по женской линии через Ибрагима Ганнибала хорошо известно. Тонкие перемычки между основными стволами человечества (белая, желтая и черная расы) не лишены способности послужить биологической почвой для величайших созданий природы. Быть может, они даже содействуют той универсальности духа, какая является отличительной чертой гениальных людей.

Наблюдениями психиатров установлено, что путем биологического наследования передаются от предков потомкам не все качества, но некоторые; притом эта передача может охватывать то внешние формы телесной организации, в связи с темпераментом, то внутренние глубокие качества, в связи с характером человека и его умственными дарованиями. Это наблюдение применимо к нервно-психическим явлениям вообще.

Личность человека складывается на основании взаимодействия и конкуренции отдельных способностей и сторон души, возбуждаемых и направляемых впечатлениями, исходящими из внешнего мира, и другими впечатлениями, какие даются темпераментом и жизнью самого организма. Память, хранящая все, что однажды испытано и пережито, входит, как третий элемент развития, конкурирующий с двумя первыми и связывающий текущее с прошедшим в единое сложное индивидуальное целое. Так живет и обыкновенный, и гениальный человек.

Какие созидательные начала были заложены в антропологическом составе и нервно-психической организации Пушкина?

Род Пушкиных выступает на историческую сцену в конце XVI века при Иоанне Грозном. Уже тогда Пушкины были заметным явлением, а при царе Алексее Михайловиче выпукло выступал Григорий Гаврилович Пушкин, память которого особенно ценил потомок-поэт. Таким образом, род Пушкиных играл заметную общественную роль более двух столетий до рождения поэта.

В начале XVIII века, т. е. в период уже обозначившейся одаренности рода Пушкиных, последовало кровное родство Пушкиных с семейством Ибрагима Ганнибала: Мария Алексеевна Пушкина, впоследствии бабушка великого поэта, вышла замуж за Осипа Ибрагимовича (Абрамовича). От этого брака родилась дочь Надежда Ганнибал, креолка, впоследствии мать поэта в браке с Сергеем Львовичем Пушкиным. Таким образом, поэт произошел от смешанного брака. В этом случае возникает вопрос: как объединены между собою и как согласованы разнородные составные элементы характера и каков получился окончательный продукт. Ответ на эти вопросы не представляет особых затруднений по той причине, что поэт отличался экспансивностью своего характера и прямодушием. Главные пункты и верхи своего самочувствия он выражал не только в интимных кругах и частной переписке, но даже в своих поэтических произведениях.

В вопросах антропологической и психологической генеалогии на первом плане стоят вопросы антропологические. На них обратил внимание И. Е. Репин в своей последней картине; им придают значение и в прессе. Какова была наружность поэта? Каков был темперамент? Как сказалось на душевном складе поэта его смешанное происхождение от двух рас?

Мать Пушкина Надежда Осиповна была дочерью Осипа Абрамовича Ганнибала и внучкой Ибрагима (Абрама) Ганнибала. Последний носил явные черты негритянской расы по цвету кожи и устройству лица. Мать Пушкина была первым антропологическим представителем смешанного потомства, первым живым продуктом родства Пушкиных с Ганнибалами, - белой расы с черной. Она была типической креолкой по цвету своей кожи и другим физическим признакам и, без сомнения, носила особенности и в психическом складе своей смешанной натуры. Быть может, лицо ее не было даже вполне чистым от волос, судя по спущенным на лоб и щеки буклям волос, но в то же время она отличалась всеми типичными чертами белой расы: нежным носом, тонкими ноздрями, тонкими губами, изящным ртом и нежной гармонической мускулатурой лица. В юные годы она имела успех в обществе, чему более всего способствует оригинальность и новизна физических и психических редакций, в каких природа издает человека в свет. Эту оригинальность она имела, нося в себе элементы двух весьма различных рас (белой и черной). Не содержалось ли в ней элементов и третьей из основных человеческих рас, т. е. желтой? Это бывает. Там, где происходит созидательная биологическая работа, где сталкиваются и конкурируют два начала, может получить нежданную биологическую силу и третье начало - скрытое и подавленное, которое могло оставаться до той минуты почти незаметным, но которое проснулось в великий момент зачинающейся новой жизни. Когда клались первые кирпичи будущего здания матери поэта, не участвовали ли также в творческой работе от веков глубоко скрытые в семействе Пушкиных или семействе Ганнибалов задатки третьей человеческой расы - желтой. Это могло сказаться в матери поэта, так как она стоит на границе встречающихся рас. Вопрос о том, была ли мать поэта носительницей двойного или тройного расового начала, мог бы быть решен, задним числом, только по портретам. Если мать поэта по цвету кожи была только смуглянка, она - представительница двух рас (белой и черной), но если в ее коже и глазах был и оттенок желтоватого пигмента - если она была не просто «смуглянкой», а «знойной красавицей», то в этом случае она содержала в себе задатки трех основных рас человеческого рода и могла передать рожденному сыну свойства трех рас со всеми материальными и духовными последствиями. Начала двух рас были бесспорно у Наталии Осиповны. Но в какой пропорции?

Творцом материальных и духовных качеств Наталии Осиповны была Мария Алексеевна Пушкина и Осип Абрамович Ганнибал. Марья Алексеевна была натура энергическая, и уже одно это предрешало вопрос о биологической судьбе ее потомства - в пользу белой расы. Этому сильно содействовал и факт высших достоинств этой расы. Черная раса выступала на конкурс в лице неустойчивого Осипа Абрамовича, в котором, притом же, черная раса была представлена не своими лучшими, а своими худшими сторонами. При таких условиях исход конкурса в пользу белой расы был обеспечен: Надежда Осиповна вышла привлекательной русской девушкой с незначительными и слабо выраженными негритянскими чертами и со всей биологической пикантностью свежей оригинальной редакции природы. По этой причине Надежда Осиповна уже от самого рождения своего заключала в себе освеженную силу жизнесозидательного творчества.

Для ее потомства особенно важным представлялось то, что ее мужем явился Пушкин (Сергей Львович) - потомок испытанного жизнью рода. В смысле биологического состязания белой и черной рас эта новая подмога, со стороны рода Пушкиных, могла еще основательнее фиксировать победу за белой расой и за родом Пушкиных - с введением, притом, освежительной плодотворной новизны от встречи двух начал величайшей биологической давности и дальности (черная раса - самая старшая дочь человечества, белая - самая младшая, желтая - средняя). Если мать поэта была не простой «смуглянкой», а «знойной красавицей», то она могла дать своему гениальному сыну ту антропологическую универсальность, которая так заметно выделяет его из сонма других великих людей.

Наружность поэта, отступая от типа рода Пушкиных (особенно отца), во многом соответствует негритянскому типу, который даже представлен решительнее, нежели у его матери. Почти все главнейшие признаки негритянской расы имеются налицо: малый рост, широкие брови, ноздри, открывающиеся наружу, а не вниз (портрет худ. Тропинина), смуглое лицо, толстые губы, крупный подбородок (нижняя челюсть), широкое отверстие рта, несмотря на сильную волю поэта и на редкое самообладание. Но в то же время поэт обладает светлыми глазами - что составляет самую яркую черту белой расы. Такая наружность придана поэту И. Е. Репиным на его картине «Пушкин на экзамене». О наружности Пушкина на этой картине говорилось немало в общей прессе, но без научного понимания дела. Все исчисленные черты своей наружности поэт получил от Ганнибалов через посредство своей матери. На портрете работы художника Витгеса, где Пушкин изображен мальчиком 6-8 лет, ясно выступает негритянская особенность - толстые вытянутые вперед губы. Эта особенность заметна и в позднейшие годы, особенно отчетливо представлена верхняя губа своей толщиной на портрете работы Тропинина. О наиболее важном негритянском признаке - долихоцефалии (длинноголовости) не трудно судить по профильным изображениям, например, по изображению поэта в гробу; также на картине Наумова Пушкин представлен долихоцефалом. Вообще, по всем антропологическим признакам, особенно же по непререкаемым скелетным признакам Пушкин отличался негритянским строением тела, как в отдельных частях, так и в целом.

Сам поэт не только не отрицал в себе негритянской породы, но неоднократно упоминает об этом. «О судьбе современных греков, - говорит он, - позволительно рассуждать, как о судьбе моей братьи - негров. Можно тем и другим желать освобождения от рабства, но чтобы просвещенные народы бредили ими - это непростительное ребячество». Пушкин говорит также о своей африканской крови, отказывается иметь свой гипсовый бюст. «Тут, - говорит он, - арапское мое безобразие предано будет бессмертию» (Письмо жене 16/V 1836г.).

Таким образом, наружность поэта и его антропологический склад носят бесспорный характер негритянских свойств. Но глаза (т.е. пигмент радужной оболочки) светлые, а не черные и не темные или карие, цвет кожи смуглый, но не темный, не африканский. Следовательно, можно говорить о смешанном происхождении. Все существующие народы на земном шаре, более или менее, смешаны, безусловно чистых рас нет. Даже евреи, несмотря на свою склонность к антропологической замкнутости, все-таки смешаны с отдаленных времен (черные евреи и рыжие). Расы будущего, - говорит Катрфаж, будут менее различаться по крови в силу скрещивания и будут более близки между собою. Япония представляет типический пример смешанной расы, составленной из трех основных рас человеческого рода - черной, желтой и белой. Эти расы поочередно переселялись на острова, окруженные водой, жили смежно, постепенно смешиваясь. Процесс смешивания еще далеко не закончился у них: рядом с безбородыми представителями желтого и черного происхождения в Японии живут чистокровные потомки белой расы (айносы) с роскошной волосистостью лица и огромной бородой (типический расовый признак белых). Катрфаж называет их «русскими из-под Москвы».

Духовные качества в смешанных расах и у отдельных метизированных субъектов носят на себе печать протекших био-исторических судеб. Талантливость японцев, по общему мнению антропологов (Н. tenKate), зависит более всего от примеси белой крови.

Судьба величайшего поэта во всех отношениях есть судьба человеческая. Судя по белому цвету кожи и светлым глазам, - это белый человек в расовом смысле слова. Однако же и негритянская примесь сказала свое слово, и это, прежде всего, выразилось во внешности поэта. Что касается внутренних качеств, т. е., психической природы, то на Пушкине оправдывается психологический вывод психиатров, приведенный выше, о двойной наследственности - о получении некоторых внешних черт и инстинктов по руслу негритянской человечности и о передаче всех остальных, особенно высших, качеств по русскому руслу белой расы. В связи с этим, индивидуальные черты поэта объясняются из двух источников. Необузданность его природы, внезапная порывистость его решений и действий (проявления «гениального безрассудства»), разгул, бурные инстинкты с ухаживаниями, пиршествами, ссорами, дуэлями - все это дань черному расовому корню. Сюда же относятся и те «увлечения», которые поэт называет «порочными заблуждениями» и воспоминание о которых уже в двадцатилетнем юноше-поэте вызывает ясную, глубокую, зрелую реакцию и мотивированное сожаление о том, что для этих «заблуждений» он «жертвовал: собою, своим покоем, славою, свободой и душой» («Погасло дневное светило»). Это, чуждое благородному духу, дикое инстинктивное начало, всецело несоизмеримое с его художественной натурой, полностью охватывало его по временам, как чуждая необузданная сила крови. Это инстинктивное «африканское» начало в его подлинном первобытном виде мы встречаем по ту сторону океана вкрапленным среди белого населения Соединенных Штатов, где хищная чувственность и эротическая дерзость негритянских элементов делают опасным для белой женщины всякую близость цветного субъекта. Отдельные вагоны в поездах железных дорог, отдельные залы в ресторанах и все глубокое отъединение белых от черных вызывается далеко не одним только запахом негра или цветом его кожи, но, в гораздо большей степени, опасностью дикого инстинкта, против которого культурный американец не удерживается защищаться погромами и судом Линча. В идеальной, художественной душе великого поэта, в очень смягченных формах, жил, подобно паразиту, этот самый цветной инстинкт, который даже в лучшую зрелую пору жизни не покидал его, омрачая его душу отелловской ревностью, которая, вероятно, сыграла свою злодейскую роль и в событиях, вызвавших роковую дуэль.

Африканское начало в крови и нервах великого поэта, наделив его указанным сейчас дико-инстинктивным качеством, одарило, вместе с тем, и одним многоценным даром, который, в психическом единении с элементами белого начала, послужил к созданию той острой наблюдательности, какая была присуща поэту. Наблюдательность эта физиологически вытекала из живости и быстроты движении, из той психо-рефлекторной остроты органических реакций, которая делала поэта неутомимым ходоком, пловцом, лихим кавалеристом, гимнастом и фехтовальщиком. Ко всем этим художествам он имел природную склонность. На этом типическом африканском дичке был насажен здоровый привиток тонкой белой культурной души старинного дворянского рода Пушкиных. Вся природа Пушкиных мощно вошла в будущее большое дерево, придав ему свои свойства и предоставив чисто служебную роль африканскому началу. Такая замысловатая биологическая комбинация придала процессам восприятия поразительное совершенство. С какою дикою, стихийной легкостью и удальством Пушкин плавал и фехтовал, с такою же легкостью и тонкостью он схватывал все, даже самые мимолетные, впечатления. Как ласточка неподражаема в своем искусстве на лету схватить мошку, так Пушкин поражает удивительным даром тонкого восприятия впечатлений, внешних и внутренних. Здесь дело идет не о быстроте движения органов чувств - глаза, уха, а о быстроте и совершенстве психических или, вернее, психофизических процессов восприятия. Не мышечная или физическая работа играет здесь роль, но психо-рефлекторная и душевная. Некоторые педагоги в оценке этих явлений остаются до последнего времени при устаревших психологических понятиях и продолжают с неострым упрямством говорить о развитии уха, глаза, руки и пр. Вовсе не глаз и ухо, а психорефлекс и психизм, связанный с ухом, глазом, с рукой, решают главные вопросы восприятия впечатлений. Встреча с внешним миром, захват впечатления и восприятие его (как выражаются психологи) - является той важнейшей системой психофизических процедур, которая дает человеку в руки неисчислимые преимущества. Если эта система отличается техническими свойствами тонкого аппарата, то последствия этого неисчислимы. У Пушкина восприятие внешнего и внутреннего мира носило свойства такой художественно тонкой работы, которую смело можно сравнить с работой сейсмографа, учитывающего землетрясение за десятки тысяч верст дальности. Ниже будут приведены пояснительные примеры, иллюстрирующие систему внутренних восприятий у Пушкина. Эти восприятия требуют еще большей физиологической тонкости нервных механизмов, чем восприятия внешние, и примеры, заимствованные из этой области, еще разительнее выставляют на вид изумительную тонкость и точность физиологических механизмов мозга этого гениального человека.

Современная физиологическая и экспериментальная психология придают величайшее значение процессам восприятия, между тем еще недавняя психология отводила им гораздо более скромную роль, возвышая за их счет другие психические акты, в особенности акты умственные и отвлеченные. С недавнего времени взгляды психологов изменились, и на гениальном психизме Пушкина легко демонстрировать новейшие воззрения. Аппараты восприятия и самый механизм их работы представляются настолько феноменальными у Пушкина, что ему необходимо дать первое место в человечестве, как носителю мозгового аппарата, стоящего вне конкурса. По своим дарованиям Пушкин стоит наряду с Шекспиром и автором Илиады; он умер раньше полного расцвета своих титанических духовных сил!

Восприятие в настоящее время психологи понимают несколько яснее и шире, чем то было до недавнего еще времени. Это произошло под влиянием экспериментальных исследований в психологических лабораториях с помощью инструмента, которому дали название тахистоскопа (быстрозор). Инструмент служит для определения условий и самой процедуры восприятия. При помощи тахистоскопа можно убедиться, что всякое восприятие повышает потенциал актов, хранимых памятью, и тем приближает их к моменту воспоминания. Благодаря этому, воспоминание наступает легче и раньше в зависимости от живой деятельности восприятия. А это деятельность, как сейчас сказано, отличалась у Пушкина феноменальной остротой и силой, благодаря выгодной комбинации факторов смешанной наследственности.

Изложенным сейчас исчерпываются африканские дары, внесенные природой в душу Пушкина. Все остальное должно быть отнесено на долю того Пушкинского прививка, который насажен на африканском дичке Марией Алексеевной Пушкиной, давшей миру мать поэта. Особенное значение имеет здесь то обстоятельство, что отцом Пушкина оказался представитель рода Пушкиных же, Сергей Львович Пушкин. Через него род Пушкиных снова породнился с Ганнибалами, т.е., последовала вторичная прививка Пушкинской крови к смешанному уже Пушкинско-Ганнибальскому роду. Это дало новый сильный подъем Пушкинским творческим силам за счет Ганнибалов. В этом пункте генеалогия Пушкина полна высокого интереса.

Род Пушкины - старинный род, и это имеет существенное биологическое значение. Французские антропологи в своих изысканиях касательно жизненной судьбы родов в восходящем последовании проследили жизненную и психологическую судьбу в период, охватывающий семь столетий. Пушкин, интересовавшийся своей генеалогией, называет себя шестисотлетним дворянином (А. А. Бестужеву, апрель 1825) и даже старее (ему же, дек. 1825). Уже один этот долгий срок сам по себе указывает на здоровье нервной системы, на биологическую устойчивость рода. Род не выродился, не исчез: он не только выжил, но и сохранил незыблемыми свои физиологические и духовные качества. В этой длинной серии поколений не было дегенератов, не было уголовных преступников: казненный при Петре Великом Пушкин потерпел не за уголовное преступление, а за разницу в воззрениях с властью. Но особенно важно то, что род Пушкиных с отдаленных времен (от времени Александра Невского) отличался личными и общественными добродетелями своих членов, и это стало биологической традицией, записанной в крови и нервах. Со своим лапидарным психологическим радикализмом Пушкин в письме к Бестужеву говорил: «Воронцов (генерал-губернатор) воображал, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин. Дьявольская разница!»; «Ты сердишься, - говорит Пушкин Бестужеву в другом письме, - за то, что я хвалюсь шестисотлетним дворянством» (NB. «Мое дворянство на самом деле старее»).

В своем лирическом произведении «Моя родословная или русский мещанин» Пушкин указывает на свою основную расовую черту - старинное русское происхождение и затем рисует родовые психические достоинства Пушкиных: талантливость и независимость духа. «Из нас, - говорит он, - был славен не один, но дух упрямства нам всем подгадил». По характеристике поэта все Пушкины, включая в это число и его самого, за весь длинный срок многовекового существования были талантливы, независимы, стойки до неукротимости, будучи в то же время носителями и передатчиками нравственной безукоризненности и чистоты. Такие достоинства и такая сложность душевной жизни не есть случайность или беспочвенный каприз судьбы, но достигается непрерывными и неусыпными нравственными усилиями рода. Судьба, ожидающая родившегося на свет человека, выражена Помяловским в виде следующих художественных афоризмов: «Станут бить ребенка по голове - сделается дураком, хотя бы и не родился таким; воспитает его танцмейстер - выйдет из него кукла; откормят на краденные деньги - отзовется и это». В талантливом роде Пушкиных каждый член его был застрахован от подобных физических и нравственных случайностей: на страже неусыпно стояла трезвая программа жизни, которая так метко передана поэтом в указанном выше его стихотворении. Эта программа, строго соблюдаясь, передаваясь от поколения к поколению в течение семи столетий, стала, наконец, унаследованной семейно-традиционной практикой и тем получила свою биологическую прочность - ту прочность и устойчивость, которая стала наследственным ценным прародительским даром. Такими дарами богаты русские и англичане, и это дает им душевную стойкость до неукротимости. Такая стойкость не есть консерватизм или биологическая неподвижность, это есть инстинкт высшего порядка, благодаря которому все психические новинки и психические приобретения, оказавшиеся полезными, охраняются с тою силою и с тою беззаветностью, с какою охраняется самая жизнь. Оценить значение психических новинок и отстоять их, пока они еще слабы и непрочны, - это знак талантливости рода и предвещает возможность появления гениального человека в недрах такого людского поколения. Это и случилось с шестисотлетним родом Пушкиных. Род инстинктивно чуял, что делал и куда шел. И появление великого поэта не было случайностью! Он плоть от плоти и нервная клеточка от нервной клеточки своего Пушкинского рода. Африканский аромат, прибавленный к Пушкинскому составу, только придал огня и пикантности этому нравственно-незыблемому составу, сыграв при этом роль служебного, а не зиждительного начала.

Великая натура поэта далеко не укладывается в рамки одной национальности. Она широко переполняет эти «пределы», говоря языком самого поэта. Но тем дороже и тем ценнее личность поэта, стоящая на высоте универсальной сложности, доступной человечеству. Его ближайшее национальное начало вплетено в сеть общечеловеческого психизма. По руслу его души и ее путей русский народный гений возвышается до общечеловеческих идеалов, и, в свою очередь, через его душу человечество приобщается к русской душе, как к одному из своих многочисленных корней. Великие люди, подобные Пушкину, создают международный или общечеловеческий психизм, равно ценный для всех участников. Но для этого необходимо обладать тою универсальностью духа, какая делает человека одинаково близким ко всему великому и ко всему истинно человеческому. Таким был Пушкин.

Прежде всего, с антропологической точки зрения, в Пушкине поражает величайший орган мысли, вложенной в неуклюжий и некрасивый африканский футляр. В типическом негритянском черепе и теле содержался мозг самого высокого качества, свойственный наиболее развитым представителям человеческого рода. С особенной очевидностью выступает одна сторона душевного строя Пушкина - это острейшая способность восприятия, соединенная с такой же острейшей памятью. Когда Пушкин получал какое-либо впечатление (видел, слышал что-нибудь и т. п.), это сопровождалось у него различными воспоминаниями, имеющими известное, иногда весьма отдаленное отношение к впечатлению. Это, конечно, обыкновенное психологическое явление, свойственное всем людям: впечатления всегда влекут за собою воспоминания, и в этом, собственно, и состоит целостный акт восприятия. Но размеры и степень таких воспоминаний могут быть далеко неодинаковы у разных людей. Иной раз, воспоминаний так мало, что впечатление остается почти одиноким и падает на дно души, чтобы там утонуть навеки или, по крайней мере, на долгий срок. В другой раз воспоминаний больше, но воспоминания эти так рыхло связаны между собой, что субъект подчас даже удивляется, почему вспомнилась такая-то и такая-то вещь или факт. Не таков был ум Пушкина. У него всякое упавшее в душу впечатление вызывало такую массу воспоминаний, как почти ни у кого из известных писателей, и в этом отношении Пушкин, вероятно, превосходит даже Шекспира, который остается недосягаемым гением другими сторонами своего великого духа. Если мы представим себе мыслительный орган человека, как некий водоем (идея американского психолога Джемса), в который брошен камешек, то вызванные этим волны будут изображать процесс воспоминаний. После некоторого движения волны обыкновенно стихают, постепенно становясь шире, дальше и слабее. Пушкин обладал психическим океаном, составленным из такой чуткой, эфирной, подвижной массы, что брошенное впечатление волновало у него всю эту неизмеримую массу ума вширь, вглубь, вдаль, вызывая неисчислимое количество умственных образов к услугам его творческого духа. В качестве воспоминаний всплывали не только образы мысли, но образы чувства и горы волевых усилий. По самому незначительному поводу весь необъятный океан Пушкинской души приходил в движение, начиная от вершин психизма и до нижних слоев и самых глубин. Все оживлялось и приносилось в лабораторию творческо-мыслительной работы. Мыслительные волны в душе Пушкина каждый раз распространяются далеко, не ослабевая и не погасая на пути. Оттого все воспоминания у него всегда сочны, эффектны и дышат поражающей свежестью и новизной. Довольно прочесть первые тридцать строк Руслана и Людмилы, чтобы убедиться в ясности, блеске и простоте потока мысленных образцов поэта и в свободе, с которой отдельные образы идут один за другим... как будто мозг поэта какой-то идеальный аппарат, в котором незаметны усилия, нет задержек, нет трений и работного напряжения. При таких условиях подбор рифм не затруднен и натяжек не видно. Поэт не только передает то, что стоит впереди по ходу его мысли, но и то, что по сторонам или где-нибудь вдалеке. Оттого течение мыслей у него хотя и вполне естественно, но всякий раз неожиданно и потому поражает всякого, кто читает его стихи, его прозу, его письма или записки. Приведем несколько примеров.

Поэту необходимо напомнить своему другу-должнику о долге. Для этого он нежно и ласково берет, так сказать, своего должника за руку и уводит его далеко от всех денежных обстоятельств и перспектив, но затем вдруг по запутанным и тонким, но кратким дорожкам приводит его к требуемой цели со всею убийственной естественностью логического пути. При этом кудесник-поэт проводит всю сцену так, что должник ни о чем не догадывается, и в конце всего ему остается только рассмеяться и платить. Вот коротенькое напоминательное письмо поэта:

«Играешь ты на лире очень мило,

Играешь ты довольно плохо в штос.

Пятьсот рублей, проигранных тобою,

Наличные свидетели тому,

Судьба моя сходна с твоей судьбою -

Сейчас, мой друг, увидишь почему.

Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, а г. Назимову, чем очень обяжете преданного вам душою А. Пушкина».

В таких случаях, искусства, хитрости, фокус-покусов вовсе нет. Поэт только придумывает, вернее, находит, в неистощимой кладовой своей памяти действительный образчик, редкостную, правда, но действительную модель хода событий и идет по этому пути, ведя за собою собеседника, или читателя.

«Воля твоя, ты несносен, - пишет он Плетневу (11/4 1831 г.), - ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. (Дельвиг женился - погиб по холостяцкому иносказанию поэта.) Если же ты жив, ради Бога, отвечай на мои письма. Приезжать ли мне к вам, остановиться ли в Царском Селе или мимо скакать» и т. д.

При богатстве и изобилии воспоминательных образов поэту, - когда он мыслит, - остается выбирать, что ему необходимо, отметая все слабейшее или все стоящее сбоку от прямого пути, и обыкновенный человек так и поступает, и оттого в процессе мышления обыкновенный человек по временам замедляется, делая умственную сортировку (как это было свойственно И. С. Тургеневу). Но у Пушкина нет слабейших элементов мысли, и все стоящее сбоку и вдали так же для него сильно и ярко, как и центральное. Он, поэтому, как ребенок, несет все из своей души, умея все без остатка захватить и ловко разместить в своем многоценном ручном багаже. Поэт отвечает Вяземскому на его письмо:

«Ты приказывал, моя радость, прислать себе стихов для какого-то альманаха (черт его побери). Вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть; избираю невиннейшие». Очевидно, что для милого дружка и сережку с ушка. Поэт радостно исполняет просьбу, но все-таки, атом неудовольствия где-то шевельнулся в его душе, и поэт выругался, обративши это в сторону альманаха. Не путем вычеркивания и обрезки укорачивает свою мысль художник мысли, а посредством ловкого и искусного совмещения, - умелым переполнением, а не сокращением. Получается несказанная полнота души, и читатель научается мыслить гораздо шире, чем это кажется возможным, ловко размещая, подобно поэту, свой умственный багаж, как делают на корабле; по-видимому, в узелке или чемоданчике немного, - ан, тут все, что нужно. В этом отношении Пушкин - удивительная психическая модель. При своем недосягаемом искусстве вмещать и размещать, поэт смело берет в руки такие громоздкие и опасные объекты мысли, чувства и воли, что порою, кажется, вот-вот заденет, ушибет, толкнет, увязнет - и не бывало: он легко и свободно идет, никого не задевая, а, наоборот, всех удивляя своим искусством. Вот пример: «Друг мой, барон, - пишет он Дельвигу, - я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим гименеем. Черт побери вашу свадьбу, Свадьбу вашу черт побери!

Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе, но так и быть: апостол Павел говорит в одном своем послании, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и в огонь вечный - обнимаю и поздравляю тебя - рекомендуй меня баронессе Дельвиг». Поэт смело начинает приведенное письмо признанием факта, что его друзья ему изменяют, разделяя любовь к нему с любовью к своим женам. Поэт как будто сжигает корабли, ибо во всеуслышание говорит, что такие поступки его огорчают, и начинает ругаться по адресу женитьб своих друзей, вообще не думая о том, что подумают их жены. Такую поэтическую дерзость, такой мысленный набег поэт потому допускает, что он хотя и испытывает некоторое огорчение от дружеской измены, но в то же время он полон дружеского счастья и радости, только это последнее чувство он деликатно скрывает, перед новым выступающим другом, прячась для этого за нежную дымку цитаты из послания апостола. Получается бесподобная полная гамма психических актов, предъявляемая в дружеском письме в соединении с редкой стыдливой сдержанностью, заставляющей поэта откланяться, стушеваться, уйти от интимного общества новобрачных, сердечно поздравляя их и порадовавшись на них подобно няне, которая ворчит и ссорится на словах, выражая на деле бесконечную любовь своему баловню. В своем искусстве, поэт точно забавляется, играя сразу целой серией шаров и букетов, составляемых из чувств и мыслей, которые он ловит перед наблюдателем, желая нежно поласкать его взор и порадовать его сердце роем летающих фигур, из-за которых не виден фокусник-психолог-поэт.

Такую психологически-художественную печать носит следующее письмо к Вяземскому: «Ангел мой Вяземский, или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку. Обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! Меня доезжают... Изъясню после... Отовсюду получил письма и всюду отвечаю. Adieu, couplesietourdieenapparance. Прощай, князь Вертопрах и княгиня Вертопрахина. Прощай, князь Вертопрах, кланяйся княгине Ветроне. Ты видишь, у меня уже недостает и собственной простоты для переписки».

В приведенном сейчас письме сказывается теплая дружеская близость и охота нежно позабавить себя и других. А в нижеследующем письме сквозит тоже нежность и ласка, но общий фон настроения поэта иной, в виду возраста лица, к которому обращаются. Вызываемая этой разницей нравственная постановка отношений иная. Всецело господствующее здесь основное чувство - благоговение. Он кладет свою нежную печать на такую же свободную игру мыслями, при посредстве которых поэту желается дать утеху себе в своих бедах и порадовать своего собеседника. «Теперь уже вы, вероятно, в Твери, - пишет Пушкин Осиповой. - Желаю вам проводить время весело, но не настолько, однако, чтобы совсем забыть Тригорское, где после грусти о разлуке с вами, мы начинаем уже поджидать вас...» «Петербургу, - продолжает поэт, - я предпочитаю ваш прекрасный сад и красивый берег Сороти, вы видите, что у меня вкус еще поэтический, несмотря на северную прозу моего настоящего существования. Правда, что мудрено писать вам и не быть поэтом».

В тех случаях, когда поэт находился в полосе неудовольствия или оскорбленного чувства, он становился неподражаемо язвителен и саркастичен. Так, например, известна классическая сцена его разговора с шефом жандармов Бенкендорфом по поводу его язвительных стихов на «Выздоровление Лукулла» - сцена, которая повергла Бенкендорфа в умоисступительное удивление и которая с классической простотой и объективностью описана самим поэтом. Поэт одержал блестящую психическую победу над шефом жандармов и над своим врагом, министром-жалобщиком, поставив обоих в дураки, и закончил сцену блестящим логическим фейерверком: «так и доложите Государю Императору». Такой же характер имеет кратенькая сатирическая заметка о людях. «Вы очень меня обяжете, - пишет он Ф. В. Булгарину, - если поместите в своих «Листках» здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде, отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи - не люди. Свидетельствую вам почтение».

Во всех приведенных отрывках ярко выступает особенность натуры поэта, состоящая в необыкновенной сложности психических переживаний, на которые он способен. В его душе многие элементарные или даже сложные состояния комбинировались еще и еще раз, давая недосягаемые психические пирамиды, недоступные обыкновенному смертному. Все это совершалось с феерическою легкостью, которая даже вводила в соблазн критиков и между ними Писарева. В Пушкине усматривали великого эстета слова, блестящего представителя изящной, плавной, легкой, свободной, мастерской речи. Наивно думали, что речь идет о блеске и достоинствах формы, а не о богатстве и полноте содержания. В великом человеке не усматривали, или, по крайней мере, не оценивали возвышенной художественной постройки психического органа, которая, сама по себе, делала Пушкина беспримерным, по художественности, правильности и полноте, произведением природы. Шуткой, веселостью, острословием поэт маскировал свои неизмеримые психические достоинства и свой высокохудожественный нравственный облик, руководясь в этом инстинктивными и культурными постулатами - не показывать своего полного душевного роста, а казаться ниже и короче. Даже там, где необходимо было постоять, быть тверже и определеннее, он находит необходимым, по требованию своей натуры, оговориться, отшутиться. Например, давая инструкцию относительно печатания книги и литературной работы, он говорит: «Брат Лев! не серди журналистов! Дурная привычка! Брат Плетнев, не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности. Простите, дети! Я пьян». Таким образом Пушкин не просто великий мастер слова, каким его себе обыкновенно представляют, а величайший мастер духа. На этом инструменте он так играл, как никто. Не одна только у него речь художественна, художествен у него весь душевный состав и склад. Он не только красиво говорит и пишет, он чрезвычайно широко и полно чувствует, ярко и отчетливо мыслит, силен своею волей; и все эти отдельные стороны его душевного склада необыкновенно гармонически между собою согласованы, давая тем иллюзию какой-то естественной легкости и свободности или отсутствия усилий. При том он художественно обработал и усовершенствовал эти природные дары своей души. В великие моменты жизни эта последняя особенность его ярко выступала.

Таким образом, Пушкин-поэт и Пушкин-человек равноценны и равнозначны. Избранная профессия литературной поэзии осветила гениальную индивидуальность поэта с художественно-литературной стороны, оставив в меньшем свете или в тени его личность с психологической стороны. В этом отношении существует крупный пробел в изучении Пушкина. Его индивидуальность достойна глубокого анализа, как самое редкостное биологическое явление. Исследование Пушкина, только как поэта и писателя, суживало бы рамки: необходимы Пушкинские общества по образцу Шекспировских. Поэт не был охранен от ранней физической смерти, долг общества осветить полным светом его нравственный облик и сохранить его память. Эта память живет в наше памяти, но такое хранилище эфемерно и должно быть заменено более объективными Пушкинскими психохранилищами. И. Е. Репин положил тому начало своей последней картиной-созданием: «Пушкин на экзамене».

Достиг ли Пушкин, как поэт и писатель, своего творческого и литературного апогея?

Пушкин умер насильственной смертью раньше своего естественного конца. Его талант еще продолжал свой рост и развитие, как пришла нежданная смерть.

Подобно Лермонтову и Гоголю, Пушкин умер рано, и в этом нельзя видеть простую случайность. Можно сказать с Пушкина и начались или, вернее, в это время сказались те нездоровые условия, которые благоприятствовали гибели великих людей нашего отечества. Условия эти лежали, главным образом, в неподготовленности общества. Пушкин болезненно чувствовал губительную силу этих условий, он их с ясностью формулировал, но - как один в поле не воин - не мог их одолеть. Кратко можно сказать, что общество не оберегало своих великих людей, не окружило их благоговением и почетом, не выделяло в их пользу некоторой доли из своего собственного самосохранения. Правда, даже и в своем младенчестве, русская общественность ясно видела носителей искры Божией, а Пушкина даже любила и жадно читала, но, в то же время, совершителей великого подвига и власть имущие, и публика трактовали как обыкновенных людей, подобно ребенку, который одинаково тормошит своих кукол и грошовых, и ценных. Культурного понимания талантов не было. Того ореола, которым, впоследствии, окружен был Толстой, у Пушкина не было. На это жаловался и Пушкин и Лермонтов. Еще Пушкина оберегал и поддерживал кружок из школьных и литературных друзей, которых он пленял своей отзывчивой художественной душой, созданной для поэзии и дружбы. Но этого было мало, потому что это не гарантировало поэта от некоторой части общества, полной тлетворного духа.

Перечисление и описание обстановки и условий жизни поэта лучше всего разъясняет эти условия, особенно, если руководиться оценкой, сделанной самим поэтом.

Особенно много говорил Пушкин о женитьбе, о семейной жизни вообще, об ее значении в деле исполнения человеком долга своего призвания. Многое из того, о чем говорит Пушкин, было известно великим людям по опыту или по догадкам. Некоторые из них, особенно ученные, например, Ньютон, оставались безбрачными по принципу, оценивая тяжесть и трудность семейного долга, который, как им казалось, ляжет как налог, на долг, уже наложенный на них от природы самой профессией великого человека. Пушкин тонко оценивал это возможно столкновение двух видов долга. Уже очень молодым (на 25-м году своей жизни) он смотрит на женитьбу, как на какой-то недостаток. В письме к своему брату поэт говорит: «Всеволожский со мной шутит: я ему должен 1000, а не 500 рублей; переговори с ним и благодари очень за рукопись. Он славный человек, хотя и женится». В этом, вскользь высказанном, но, очевидно, окрепшем мнении поэта о женитьбе и во всем складе и содержании письма ясно слышится нечто, в роде не то недоумения, не то тревоги: «что этот большой ребенок, Всеволожский, делает! о 500 рублях забывает, а жениться собирается». По-видимому, здесь дело идет не об одних только материальных расчетах, связанных с семейной жизнью. Около того же времени (несколько позже), в письме к Вяземскому, снова срывается с уст поэта словцо о женитьбе, тут ясна уже более глубокая оценка. Поэт говорит: «Правда ли, что Барятинский женится? Боюсь за его ум. Законная жена - род теплой шапки. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если бы лет и еще десять был холостой. Брак холодит душу. Прощай и пиши». Начало этого письма очень интересно; им как бы комментируется конец, хотя, видимо, это начало служит ответом на какое-либо известие. В начале приведенного письма поэт говорит: «Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее: не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? Ни ты, ни я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего».

Для разъяснения взглядов поэта на теоретическую и практическую сторону семейного начала очень много дает письмо к Плетневу (1830 г.). «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже тридцати лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены: свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем, я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери - отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения; словом, если я не несчастлив, то по крайней мере не счастлив. Осень подходит, это любимое мое время; здоровье мое обыкновенно крепнет, пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень приятно. Еду в деревню; Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского». «Так-то, душа моя, - заканчивает он письмо. - От добра добра не ищут. Черт меня надоумил бредить о счастии, как будто я для него создан. Довольно было мне довольствоваться независимостью, которою обязан был я Богу и тебе. Грустно, душа моя. Обнимаю тебя и целую наших». Через два месяца он пишет тому же Плетневу: «Невеста и перестала мне писать... Каково! то есть, душа Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать, - но до того доходит, хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная: и дождь, и снег, и по колено грязь» (т. е. любимые поэтом условия домоседной творческой работы. - С-кий).

Все это было началом тех семейных невзгод (ох! мелочи жизни!), которые вообще неразлучны с семейным бытом. На великого человека эта сторона семейной тяготы не должна быть взваливаема, он ее не вынесет по причине психического приспособления только к высотам великого призвания: эти высоты не позволяют всякую минуту нырять вниз и погружаться в мелочи (для этого необходимо иное приспособление - там одна, здесь другая тренировка). Но как же быть гениям человечества?

Великому человеку и великому делу необходима особенная хранительная обстановка, сотканная из идей.

Есть женщины, которые становятся первыми прозелитами пророка или основателя религии; другие, забыв себя, провопят весь век в идейной командировке - у изголовья детской или зреющей души; иная всю жизнь остается у постели умирающих - сменяются умирающие - а она неотходя стоит бессменно на дежурстве у сокровища человеческой жизни. Тяжелая служба! Быть неотступным хранителем идейных ценностей, за работой не помнить себя, для идеи забыть весну и лето, день и ночь, и так гореть многие годы - это великая служба... А быть «женою великого человека» - это еще большая и еще более трудная служба: недаром такую службу описал Карлейль и поставил свое описание как надгробный памятник той, которая такую службу прослужила, не сойдя с поста, не выпустив ружья из рук. Такого часового Пушкин бьи лишен в самую трудную пору своей жизни. Другой няни, кроме Арины Родионовны, он никогда не имел, и этой единственной няне он воздвиг нерукотворный памятник:

Няне

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя!

Одна в глуши лесов сосновых

Давно, давно ты ждешь меня.

Ты под окном своей светлицы

Горюешь, будто на часах

И медлят поминутно спицы,

В твоих наморщенных руках.

Глядишь в забытые вороты

На черный отдаленный путь:

Тоска предчувствие, заботы

Теснят твою всечасно грудь.

Жена Карлейля, няня Пушкина и все эти никому неведомые идеалистки - ведь, это тоже великие люди. Это олицетворенная нравственная гениальность, которая нередко становится ангелом-хранителем для других видов гениальности (художественной, научной)!

Нравственно-великие женщины, незаметно вкраплены в состав человечества, но нередко, всю свою жизнь, остаются незамеченными, подобно тому скромному солдату, который неожиданно для всех, в опасные минуты боя, геройски идет впереди, увлекая своим примером товарищей. Раньше никто его не замечал! Незаметную Арину Родионовну великий поэт заметил и поторопился воздвигнуть ей художественный памятник, еще при жизни. Карлейль, сейчас после смерти своей няни-жены, поставил ей такой же памятник. И всем этим безвестным идеалисткам - этим самоцветным камням, которые начинают ярко светиться, как только гаснет последняя искра их утлой жизни - им также, по примеру поэта, должно торопиться ставить памятники, чтобы человечество не преминуло заметить их в своей среде. Живи Пушкин в Михайловском, под сенью Арины Родионовны или в Тригорском, Россия не имела бы несчастья оплакивать его раннюю смерть.

Пушкин вкусил горькую дозу семейных и житейских мелочей. Денежные дела и счета, оплата чужих или нелепых расходов, сплетни, жизнь среди шума и гама человеческой пошлости - все это утомляло поэта и лишало его того спокойствия и досуга, какой необходим для творчества. А, между тем, поэту нельзя жить без творческого напряжения, как монаху - без молитвы, а студенту - без научной лихорадки. Но вся эта обстановка, которой поэт боялся и в которую вдруг утонул, делала конечную катастрофу почти неизбежной: он получил смертельную рану раньше, чем состоялась роковая дуэль на Черной речке Петербурга. (Она - черная по истине, как черным был и Петербург для поэта!) И как рвалась его душа в провинцию! Кружок друзей, которые были близки поэту и подкрепляли его, уменьшался, и поэт тяжело чувствовал и переживал смерть друзей. В обществе - в его широких кругах было мало светлого. «Наша общественная жизнь, - говорит поэт, - весьма печальна; отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всякому долгу, циническое презрение к мысли и к человеческому достоинству действительно приводят в отчаяние». Вопреки тем, которые локализировали причину общественных бед только в представителях власти, поэт смотрел на дело глубже: он видел зло в самом обществе. «На того, - говорит он в письме к жене, - я перестал сердиться, потому что, toutereflexionfaite, он не виноват в свинстве, его окружающем. А живя в н..., поневоле привыкнешь к..., и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух!»

Чистого воздуха в «милых пределах» было мало, и великому человеку поневоле приходилось жить в нездоровой атмосфере в самую важнейшую пору своего духовного существования. Ему бы необходимо было бежать в лес, затвориться, как делали святые, уйти в пустыню, подобно отцам церкви, которые в этой обстановке писали свои лучшие произведения. Об этом и думал поэт. В том величайшем художественном перевороте, который в нем зрел, это было условием sinequanon. Поэт понимал это с полной ясностью, и его симпатии остановились на родной глухой провинции с ее симпатичными сердечными простыми друзьями. Вот, что он пишет, весною 1828 г. к Осиповой, когда только что начала показываться заря нового (последнего) художественного периода его жизни 1827 г. «Так как вы еще удостаиваете меня вашим участием, то что же мне сказать вам о моем пребывании в Москве и моем прибытии в Петербург? Пошлость и глупость наших обеих столиц одна и та же, хотя и в различном роде; и так как я имею претензию быть беспристрастным, то скажу, что если бы дали обе на выбор, то я выбрал бы Тригорское, почти так же, как Арлекин, который на вопрос, предпочитает ли он быть колесован или повешен, отвечал: я предпочитаю молочный суп». Трудно сделать более тонкое определение того, что действительно было нужно поэту по нравственным требованиям переживаемого психологического момента: поэту был необходим покой и независимость, - природа, но не люди.

Здесь выступает один встречный вопрос, требующий ответа: неужели у Пушкина не хватило сил разорвать цепи, вырваться из гнусной атмосферы, уйти навсегда от того, что он сам же называл, совершенно правильно, пошлостью, глупостью, свинством. В этом отношении поэт и сделал самые решительные шаги. Множество его стихотворений (даже больше, чем у Лермонтова) посвящены тончайшему, мучительному сознанию ошибок и прегрешений, которые он совершил в отношении охраны своего художественного дарования. В элегиях поэта, в этих ярких и глубоких, горячих и искренних порывах, которым нельзя дать другого психологического имени, как: слезы, раскаянье, как и сам поэт их называет, все главное сказано. Элегии: «Желание», «Наслаждение», «Опять я ваш, о юные друзья», «Погасло дневное светило» и др. являются яркими светочами состояния духа поэта и показывают с полной очевидностью, что поэт имел достаточные силы, чтобы поддержать и защитить себя от самого себя, исполнить первый высший долг великого человека - долг художественного самосохранения.

Современники поэта одно время говорили о понижении его таланта, и это очень тревожило поэта. Но, без сомнения, такое суждение не верно. Сам поэт, лучший и строжайший судья в этом деле, хотя жалуется в письме к жене на хандру и вялую работу («многое начал, но ни к чему нет охоты»), но говорит об этом в конце концов в таких шутливых терминах, что бесспорно ничего серьезного не случилось. «Бог знает, что со мною делается. Старам стала и умом плохам», - говорит он, применяясь к говору поволжских татар, среди которых жил тогда. «Приеду оживиться твоей молодостью, мой ангел». Без всякого сомнения, упадка таланта не было, но некоторая задержка в проявлении фактов и событий художественной работы была. Но это и должно было случиться неминуемо. Поэтому предстояло перейти в тот высший возраст художественной зрелости, который у Шекспира ознаменовался созданием его величайших драм. Предшествующие шаги уже были пройдены Пушкиным. Предстоял этот последний период, который требует той колоссальной художественной и психологической опытности, какая не дается готовой от природы, но приобретается художественной работой даже и у гениальных людей. Прежних отдельных этюдов для Пушкина уже стало недостаточно, готовились и зрели в поэтическом безмолвии заключительные аккорды художественного подвига.

У Шекспира зрелые, обширные творческие создания произошли не без особого толчка и не без особенной подготовки. Капитальной подготовкой для Шекспира послужила вся предшествующая художественная и сценическая деятельность. Но к этому еще присоединился сильнейший мотив личного характера, состоявший в глубоком эмотивном потрясении, вызванном казнями его друзей. Творческая работа великого человека, уже доведенная упражнением до высокого потенциала, получила эмотивное усиление. Такие условия лежали в основе того творческого подъема сил, с каким созданы великие трагедии Шекспира. Потрясенный казнями друзей, Шекспир испытывает глубочайшую эмоцию, и его пытливый дух направляется на художественное исследование причин и проявлений зла в душе человека. Великие трагедии были ответом на запрос собственного духа.

Пушкин жил и работал среди иных констелляций, которые, в общем, были неблагоприятны для дальнейшего естественного развития художественной гениальности. У Шекспира была сильная эмоция потрясающе-возбуждающего характера, и она подвинула поэта на борьбу с мировым злом - на решение загадки о причине и происхождении преступлений. Пушкину жизненная судьба преподнесла неисчислимое количество мелких, ничтожных помех, которые действуют даже на душу недюжинного человека, как мелкий песок, засыпанный в шестерню движущегося механизма машины. Но к мелочам великий человек не был приспособлен ни рождением, ни своей художественной практикой: он был приспособлен к великому. Мелочи задерживали или приостанавливали работу. Это обстоятельство и было предметом многих горьких жалоб поэта. Помехи увеличились и усилились особенно в то время, когда, по естественному ходу психологического прогресса жизни, для поэта приближалась пора великих драматических созданий. Вдруг, на этой точке пути, - на великом повороте нежданно пресеклась великая жизнь! Судя по некоторым драматическим произведениям и отрывкам, поэт в своей душе носил все необходимые элементы дальнейшего творческого прогресса.

Особенно возросло беспокойство и тревожность поэта в последние два года его жизни. Объяснить это сплетнями, семейными дрязгами и прочими невзгодами сполна невозможно. Великие люди умеют стать выше этого, и поэт стал выше, и это он выразил в своей фразе: «на того я перестал сердиться...», относя эту фразу к главе государства. (Фраза приведена выше.) Эмотивность, тревожность и скорбь поэта была спутником и внешним знаком начинавшегося художественного поворота в сторону высшего творчества. Это была та эмоция, та скорбь, которая, по выражению Ренана, влечет за собою великие последствия. Это было то «святое беспокойство», которое предшествует взрыву творчества. Поэт переживал заканчивавшийся процесс духовной эволюции, с тем тихим успокоением, почти умилением, и с тою твердой решимостью, какою запечатлены все его новые художественные шаги. Следующее стихотворение иллюстрирует это состояние души:

К жене

Пора, мой друг, пора!

Покоя сердце просит,

Летят за днями дни,

И каждый день уносит

Частицу бытия.

А мы с тобой вдвоем

Располагаем жить.

И глядь - все прах: умрем,

На свете счастья нет, а есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля,

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег... (1836 год).

Жизнь великого поэта внезапно оборвалась в самую важную минуту его духовного существования! Торжественная тайна смерти наступила внезапно. Врата вечности вдруг широко открылись! Поэт не замедлил... Он спокойно обратился в ту сторону и бестрепетно посмотрел во все глаза! Величие его смерти подчеркнуло его великую натуру больше, чем вся его жизнь, бедная счастием, но богатая подвигом.

Привезенный с дуэли раненым домой, он обратился наедине к д-ру Шольцу с вопросом: «что вы думаете о моем положении? Скажите откровенно».

Не могу от вас скрыть, - сказал доктор, - вы в опасности.

Скажите лучше: умираю.

Считаю долгом не скрыть и того.

Благодарю вас, вы поступили со мною, как честный человек.

С этой минуты и до последнего вздоха поэт не думал о себе, хотя его страдания были невыразимо тяжки... Сорок пять часов прошли в муках и ожидании конца жизни.

Жуковский, не отходивший от умирающего, пишет его отцу: «Уверяю тебя, что никогда на его лице не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нем и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось в нем с прикосновением смерти».

«Таков был конец нашего Пушкина», - говорил Жуковский.