Микки Нокс, Роберт Ресслер Любить монстра: краткая история стокгольмского синдрома
© Р. Ресслер, М. Нокс, 2018
© ООО «ТД Алгоритм», 2018
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Жизнь с чудовищами
Я не знаю ни одного серийного убийцы, который был бы похож на Ганнибала Лектора. Во-первых, потому, что среди серийников не было психотерапевтов. Я знаю нескольких врачей, которые унесли ряд жизней, но точно не в извращенной манере. Я не знаю ни одного человека со столь высоким положением в обществе, который был бы каннибалом. Либо был интегрирован в высшие слои и был столь дьявольски безумным.
Чтобы определить преступника, составить его профайл, вы должны понять способ его мышления, поставить себя на его место, понять и в конечном счете опередить его. Работа профайлера заканчивается в сознании убийцы. Он видит тебя, а ты его. Быть с ним настоящее волшебство, у него есть ключ, или окно, через которое он наблюдает за тобой. Таким образом, он смотрит, наблюдает за тобой. Точно так же, как и ты за ним. Когда я рисую для него картину, он видит и понимает, куда я пойду, каким будет мой следующий шаг. Таким образом, серийный убийца завершает составление психологического портрета самого профайлера. В этом и состоит суть работы криминального психолога. Установить невидимую связь между собой и убийцей.
Как началась моя жизнь среди чудовищ? Это был 1946 год. Город был охвачен паникой: в Чикаго появился маньяк, убивающий молодых девушек. Отец работал в Chicago Tribune, и у нас дома всегда было много номеров этой газеты. Меня поразила тогда одна деталь: убийца написал помадой своей жертвы следующую фразу: «Ради бога поймай меня быстрее, чем я снова убью. Я больше не могу себя контролировать». Очень скоро было совершено новое преступление. Преступник убил и расчленил тело женщины. Части ее тела были найдены в разных частях города. Что за человек способен на такое? Человек ли это вообще? Как ребенок я не мог представить себя на месте убийцы, но мог представлять себе то, как я расследую это дело.
Весь город был охвачен паникой. Многие родители стали забирать своих юных дочерей из школы, опасаясь маньяка. Tribune тогда оказалась в самом центре расследования. В каждом выпуске содержались новые подробности расследования «убийцы с помадой». Конечно, я был немного напуган, но в большей степени очарован. Я все чаще и чаще пытался себя поставить на место убийцы и именно тогда впервые задумался о том, что это могло бы помочь следствию. Чем больше мы понимаем преступника, тем легче предугадать его следующий шаг, легче его поймать. Так зародилась идея создания метода профилирования преступника.
Летом 1946 года мы играли исключительно в детективов. Мы представляли, как выслеживаем убийцу, арестовываем и допрашиваем преступников. Когда Уильям Хайренс, тот самый «убийца с помадой» был пойман, мои ровесники охладели к этим играм, но не я. В некотором смысле я играю в нее до сих пор. Помню, меня поразило то, что такой молодой Хайренс оказался способным на такую жестокость и хладнокровие. Тот факт, что он весьма трезво оценивал свои возможности и тщательно скрывал следы преступления, говорил о том, что он контролировал свои действия, но так ли это было на самом деле? Осознанный ли это выбор убийцы или какая-то непостижимая, темная сила толкает преступника на совершение убийства?
Потом были долгие годы учебы и работы в ФБР. Уже в Квантико, когда я преподавал патопсихологию, мы довольно часто летали на международные пресс-конференции. Именно тогда, на одной из них я и использовал впервые термин «серийный убийца». Тогда преступления наподобие тех, что совершал «сын Сэма» Дэвид Берговиц, назывались «убийством незнакомцем», а такие преступники именовались «чужими убийцами». Мне этот термин не нравился, так как он был недостаточно точным. Довольно часто жертва знала своего убийцу. На одной из конференций мы обсуждали серии убийств, краж, поджогов – преступлений с единым способом организации. Тогда-то я и применил этот термин, а затем стал часто употреблять его на лекциях со своими студентами. Серийные преступления случались все чаще, и начальство было обеспокоено тем, чтобы найти метод наиболее быстрого поиска таких преступников, поэтому этот термин и прижился.
Оглядываясь назад, я думаю, что в моем сознании сработала аналогия с приключенческими сериалами по субботам. Каждые выходные мы спешили в кино, чтобы увидеть следующую серию. Такой интерес объяснялся тем, что в конце каждой серии была так называемая «вешалка», «крючок», ход сценариста, с помощью которого накал конфликта в конце не понижается, а, наоборот, повышается на десяток-другой градусов, оставляя зрителя в закипающем состоянии. Из-за этого зритель оставался в подвешенном, неудовлетворенном расположении духа и готов был пойти на все, лишь бы узнать, что было дальше. Подобный механизм работал и с маньяками. Сам акт убийства оставлял преступника в подвешенном состоянии. Он не удовлетворен. Он мог сделать это лучше. «Ах, я сделал это слишком быстро или медленно, доставил слишком много страданий или наоборот».
Большинство людей думает, что такие преступники похожи на Джекила и Хайда. Вот он вежливый, воспитанный и рассудительный человек, а вот уже у него растут клыки и когти. Серийные убийцы не такие. Мир преступника переполнен и отравлен фантазиями, которые, с одной стороны, дают им импульс к жизни, а с другой – толкают на новые преступления.
Этапы профилирования
Стадия ассимиляции. На этом этапе изучается вся доступная информация о совершенном преступлении. Фотографии с места преступления, отчеты о проведенном вскрытии, полицейские отчеты и показания свидетелей, а также, что в особенности важно, профиль жертвы.
Этап «классификации» предполагает интеграцию полученной информации, которая позволяет классифицировать преступника, определить, какой перед нами тип преступной личности: организованный или дезорганизованный. Организованные убийцы социализированы в обществе, способны планировать свои действия, оставляют крайне мало улик и зацепок. Дезорганизованный тип личности действует под влиянием импульса и имеет весьма скромные навыки социализации. В случае с убийцами такие личности нередко хотят вступить в половую связь с жертвой. Дезорганизованный тип не планирует своих действиях и не способен к сокрытию улик.
После классификации наступает этап реконструкции, в рамках которого профайлеры изучают поведенческие особенности преступника, пытаются восстановить образ действия и способ мышления преступника в момент совершения деяния.
После этого профайлер обязан определить «модус операнди» преступника – его визитную карточку, то, что является главным для него в преступлении, что удовлетворяет его психологические потребности.
Сопоставляя способ совершения и «модус операнди», находя взаимосвязи и наличие промежуточных преступлений, профайлер может переходить к этапу создания профиля. В нем может и должна содержаться максимально подробная информация относительно правонарушителя, демографические характеристики, характеристика семьи, военный статус, образование, личностные характеристики, а также профиль может содержать рекомендации следователю о методе проведения допроса или интервью.
Профиль преступника является одним из инструментов в арсенале следователя. Именно эта методика помогает нам хотя бы приблизиться к пониманию того, что толкает человека к краю пропасти, что служит отправной точкой в становлении его личности. Как человек превращается в монстра? Наша задача – попытаться на время стать монстром и суметь вовремя отвернуться от бездны, которая вечно смотрит на тебя.
Роберт Кеннет Ресслер
Краткая история стокгольмского синдрома
Вам нравится сказка о Красавице и чудовище? Никогда не хотелось встретить человека, который для всех был бы монстром, но лишь для вас прекрасным принцем? Может быть, тогда вам по душе сказка о Дюймовочке или Мальчике-с-пальчике? Неужели никогда не хотелось иметь друга или любимую, которая помещается в карман и целиком и полностью зависит от вас, потому как вы единственный человек, способный ее защитить? Быть может, вам хотелось, чтобы вас кто-то пришел и спас? Кардинально изменил вашу жизнь? Или же заставить кого-то полюбить себя? Неужели, нет? Серьезно? Никогда не хотелось стать главным и единственным человеком, стать целым миром для своей второй половины? Если хотя бы на один из этих вопросов вы ответили согласием, у вас есть все предпосылки для того, чтобы стать жертвой стокгольмского синдрома. Если на все вопросы ответ отрицательный, скорее всего, вы попросту врете.
Каждого человека можно поставить в положение жертвы, и у каждого можно выработать патологическую реакцию симпатии к своему мучителю. Вопрос лишь в том, как трансформируется эта симпатия с течением времени. Вот здесь все зависит от личности.
Стокгольмский синдром – ситуация, в которой жертва начинает испытывать симпатию к агрессору, влюбляется в собственного мучителя. Ни в одной классификации болезней вы не найдете диагноза «стокгольмский синдром». По одной простой причине – этот психологический феномен является нормальной реакцией человека, желающего выжить, это вовсе не патологический механизм защиты от стресса, как иногда пишут в различных статьях. Как и всегда, любая норма может перейти в патологию. Все зависит от интенсивности и длительности переживаний.
Впервые этот термин использовал известный психиатр Нильс Бейерт для описания психологического феномена, с которым ему пришлось столкнуться в 1973 году. К тому времени он уже был одним из самых известных и уважаемых психиатров не только в Швеции, но и во всем мире. В основном Нильс занимался проблемами борьбы с наркоманией, именно с этой темой были связаны все его научные статьи тех лет. Ученый с 1958 года сотрудничал с полицией Стокгольма, часто выступая в роли консультанта в особенно сложных случаях, а с 1965 года Бейерт стал работать терапевтом в тюрьме предварительного заключения Стокгольма. Эта работа, хоть и не самая денежная и престижная, могла обеспечить его достаточным материалом для исследования проблемы наркомании среди людей с антисоциальным поведением. Помимо прочего, эта должность укрепила связи Бейерта с полицией Стокгольма, и его все чаще стали приглашать в качестве консультанта.
В августе 1973 года все внимание Швеции сосредоточилось на одном из отделений «Кредитбанка» в самом центре Стокгольма. Двое преступников и четыре заложника. Невероятное для Швеции преступление, о котором будет подробно рассказано в следующей главе книги. Самым удивительным в этой истории было даже не то, что случилось во время шестидневной драмы, а то, что произошло после освобождения заложников. Никто из пострадавших не пожелал выступить с обвинением преступников, более того, заложники оплатили адвокатов для своих мучителей и впоследствии многие десятилетия поддерживали теплые, дружеские взаимоотношения.
Для описания феномена, примером которого стало это ограбление, Нильс Бейерт и использовал этот термин. В данном случае слово «синдром» обозначало лишь набор психологических симптомов, не более того. Однако в массовом сознании это слово ассоциируется с болезнью, поэтому и данный феномен стали считать болезнью, сходной, к примеру, с посттравматическим расстройством личности, что в корне неверно. Стокгольмский синдром предполагает лишь ситуацию возникновения симпатии жертвы к агрессору.
Четверо заложников Ян Олссона в течение шести дней были вынуждены находиться в маленькой комнате хранилища банка, а затем отказались от всех претензий к преступникам. Девятнадцатилетнюю дочь главы медиахолдинга похищают из дома, а затем два месяца держат в шкафу. За день до освобождения Патти Херст отказывается от свободы и сбегает с преступниками. В 1991 году одиннадцатилетнюю Джейси Ли Дугарл похищают на остановке школьного автобуса. Филипп Гарридо и его жена Ненси удерживали девочку на протяжении 18 лет. В четырнадцать Джейси родила от мучителя дочь, через три года – еще одну. Когда маньяка арестовали, Джейси Ли стремилась помешать аресту: скрывала свое настоящее имя, выдумывала легенды о происхождении дочерей. Филипп получил срок в 431[1] год, его жена – 36 лет за решеткой. Из дома, где она жила в плену, Дугард забрала к себе пять котов, двух собак, трех попугаев, голубя и мышь.
В 1996 году в столице Перу Лиме одетые официантами члены «Революционного движения имени Тупака Амару» (MRTA) захватили более 600 гостей посла Японии. В резиденции проходил прием в честь дня рождения императора. Через две недели 220 заложников вернулись домой. Всего за время осады переговорщикам удалось освободить 549 человек. «Лимским синдромом» с того времени называют ситуацию, когда захватчики идут на уступки из-за симпатии к жертвам. Освобожденные заложники отвечали взаимностью и публично поддерживали MRTA. Последние заложники оставались в плену четыре месяца. Власти Перу обвиняли в преступном бездействии, но в это время под резиденцию подводили туннель. Через него спецназ проник в помещение. Только 1 из 14 экстремистов погиб в перестрелке. Остальные сдались и были расстреляны на месте.
В 2002 году 14-летнюю Элизабет Смарт похитили из кровати. Через 9 месяцев девочку нашли в доме уличного проповедника Брайана Митчелла, который планировал сделать ее одной из семи своих жен. Митчелл надевал на Элизабет вуаль и гулял с ней по улицам. Она не делала попыток убежать, скрывала от посторонних лицо и настоящее имя.
В 2007 году Шону Хорнбеку было 11 лет, когда его похитил Майкл Девлин. Мальчика били, насиловали, заставляли сниматься в домашнем порно. Мучения продолжались четыре года, пока маньяк не выкрал еще одного ребенка. У этого преступления был свидетель, и в дом педофила нагрянула полиция. В ходе расследования выяснилось, что Шон имел относительную свободу и доступ к Интернету, но не делал попыток сбежать или сообщить о себе родным.
Во всех перечисленных случаях срабатывал один и тот же механизм психологической защиты.
Оказываясь в стрессовой ситуации, человек вынужден использовать те или иные защитные стратегии (копинги). Они могут быть конструктивными или деструктивными, направленными на решение проблемы или же на восстановление эмоционального равновесия и пр. Оказываясь в ситуации критического стресса, у большинства людей происходит регресс. Жертва будто бы возвращается в детство, в этот момент эмоциональное развитие человека вполне можно сравнить с эмоциональным интеллектом ребенка. Ведь к ребенку меньше требований, да и не отвечает он ни за что. Главное – слушаться старших. Оказавшись в таком беззащитном положении, человек предлагает агрессору роль мудрого отца. Он должен хвалить за правильное поведение и наказывать за неправильное. Таким образом, жертва объясняет и оправдывает положение агрессора, ну а человек в доминантном положении обязан не только наказывать, но и поощрять. Так начинают расти и развиваться человеческие взаимоотношения в той ситуации, в которой по всем законам логики их появиться не должно.
Затем постепенно человек начинает долгий путь возвращения к своему привычному эмоциональному состоянию. Желая объяснить поведение агрессора, жертва начинает ставить себя на его место, пытаться понять позицию агрессора и увидеть в нем не чудовище, но человека со своими достоинствами и недостатками. Этот процесс имеет вполне логичное объяснение, отразившееся в известной народной мудрости. Как вы относитесь к человеку, так и человек относится к вам. Если вы видите перед собой хищника, то и хищник в вас будет видеть жертву. Попробуйте наладить контакт с агрессором, без конца повторяя про себя, что он монстр. Вряд ли у вас получится выстроить подобие доверительных отношений. Итак, человек, желая выжить и сохранить свои представления о мире, в котором нет людей-чудовищ, пытается объяснить и оправдать поведение агрессора. Таким образом, в действие вступает механизм психологической защиты, который впервые описала Анна Фрейд в далеком 1936 году, задолго до первого описанного случая стокгольмского синдрома. Ссылаясь на работы своего отца, создателя психоанализа Зигмунда Фрейда, Анна описала защитный механизм идентификации с агрессором. Для иллюстрации этого феномена психолог приводила пример девочки, которая очень боялась темноты. По мнению ребенка, в темных комнатах жили призраки. Она всякий раз с ужасом воспринимала новость о том, что ей придется пройти по неосвещенному помещению. Однажды все изменилось. Девочка стала пробегать по комнате легко и быстро, правда, теперь она делала при этом странные пассы руками. Выяснилось все просто. Девочка поделилась своим секретом с братом: «Я теперь больше не боюсь привидений. Я знаю, как с ними бороться. Чтобы не бояться привидений, нужно стать самой привидением». Чтобы не страдать в положении жертвы, человек ставит себя на место агрессора и начинает исходить из логики другого человека. Что в этом плохого? Это же помогло девочке избавиться от собственных страхов, в конце концов. Как и всегда, этот механизм психологической защиты может, как помочь, так и навредить. Все бы ничего, до тех пор, пока жертва, следуя чужой логике, не начинает вредить себе.
Психоаналитик Вамик Волкан в 60-х годах XX столетия работал в США в Северной Каролине в госпитале Черри для душевнобольных. В то время это была сегрегационная лечебница, куда принимали только черных пациентов. Это было на бывшем рабовладельческом Юге за полвека до того, как Барак Абама стал первым чернокожим президентом США. Пациенты клиники были черными, а весь персонал – белыми. Волкан пишет: «Я заметил, что чернокожие пациенты госпиталя Черри пытались идентифицироваться со своими белыми угнетателями; бредовая вера чернокожего, что он “белый”, была явлением довольно распространённым. У двух пациентов была лейкодерма в виде пятен “белой” кожи; они имели полностью “кристаллизованный” бред о том, что они белые» (Volcan, 1966).
Польский психолог и психиатр Антон Кемпенский (1918–1972), бывший заключенный концентрационного лагеря Освенцим, описал типичные случаи, когда в лагерях назначались старшие по бараку из числа узников, и эти люди выказывали даже большую жестокость в отношении своих собратьев по несчастью, чем надсмотрщики из числа нацистов. Они идентифицировались с агрессором в этой экстремальной ситуации в бессознательной надежде, что если они – тоже агрессоры, то их минует участь всех остальных узников лагеря смерти.
Все это крайние проявления идентификации с агрессором – защитного механизма, лежащего в основе появления стокгольмского синдрома. Самое ужасное в этом процессе – тот факт, что, ставя себя на место агрессора, человек перестает быть собой. Зачем нужно видеть в агрессоре человека? По одной простой причине – только в этом случае агрессор сможет увидеть в жертве человека. Если агрессор видит перед собой не врага и не жертву, а точно такого же человека со своей историей, ему будет намного сложнее проявить к жертве жестокость. Жертва же видит то, что агрессор проявляет снисхождение: мог ударить, но не ударил, мог убить, но не убил, кормит, заботится. Так жертва начинает испытывать благодарность к агрессору.
Кого больше всего боится агрессор? Действий властей в свой адрес. Этот же страх поселяется и в жертве. Человек видит своего мучителя, узнает его, понимает, видит в его действиях логику. Если в жестокости есть логика, ее можно избежать – нужно только правильно себя вести. А вот на что пойдут власти? Эта угроза непонятна и, следовательно, кажется более опасной. В тот момент, когда жертва начинает испытывать страх перед внешним врагом, наступает вторая фаза стокгольмского синдрома. Чем слабее связи жертвы с внешним миром, тем больше вероятность того, что она начнет симпатизировать агрессору. Третья стадия наступает не всегда – ответная реакция агрессора. Третья стадия предполагает наступление взаимной симпатии. Ничто так не сближает людей, как общий враг. Верно? Так и возникает этот вид травматической связи между жертвой и агрессором.
Раньше этот термин применялся исключительно к ситуациям, связанным со взятием в заложники, но впоследствии сфера применения данного термина расширилась. Тюрьмы, военные операции, некоторые национальные обряды (похищение невесты) и, наконец, авторитарные межличностные отношения. Случай Наташи Кампуш, описанный в книге, ярко иллюстрирует бытовой стокгольмский синдром, который встречается значительно чаще, чем можно себе представить.
Какой процент людей подвержен стокгольмскому синдрому? Ответить на этот вопрос практически невозможно. По статистике ФБР – 8 % заложников, по другим данным – до двадцати, ну а в отношении бытового синдрома эту цифру назвать невозможно. По понятным причинам женщины сильнее подвержены этому синдрому. Люди, воспитанные в авторитарной семье, склонные к самоуничижению, с низкой самооценкой, – все это факторы риска. Представьте себе, что агрессор проводит кастинг на роль жертвы. Преступник врывается в банк, и у него есть минута, чтобы выбрать одного единственного заложника из нескольких десятков людей. На осознанный выбор времени нет, и в игру вступает подсознание. Конечно, каждого человека можно заставить примерить на себя роль жертвы. И, тем не менее, подсознательно агрессор всегда выбирает того, кому больше подходит эта роль. Зажатые, забитые люди, которые ненавидят свою жизнь и страстно мечтают ее изменить, – лучше всего подходят на эту роль.
Намного интереснее то, что происходит дальше. Если бы не этот интерес, половина сценаристов Голливуда попросту лишилась бы работы. Интерес к феномену возникновения такого рода отношений появился намного раньше, чем сам термин.
А дальше отношения развиваются, как и любые другие. В этой книге рассмотрены наиболее яркие и хрестоматийные случаи возникновения стокгольмского синдрома. Случаи террористических захватов, военных операций, концентрационных лагерей по этическим соображениям мы решили оставить за пределами этой книги. Описывая случаи Яна Олссона, Патти Херст и Наташи Кампуш, мы точно так же, как и так называемые «жертвы стокгольмского синдрома», пытались понять мотивы агрессоров. В случаях террора понять этих людей и тем более описать их мотивы в книге слишком сложно, да и неэтично.
Случай в Стокгольме
23 августа 1973 года в 10 часов утра раздался выстрел, ознаменовавший начало драмы, продлившейся 131 час. Именно столько времени понадобилось Яну Олссону, чтобы навсегда перевернуть мир четырех людей. Когда все было позади, шведский криминалист Нильс Бейерт начал изучать подробности этой истории, он же и назвал феномен, свидетелями которому стал весь мир, стокгольмским синдромом. Всего через полгода, в феврале 1974 года, мир будет наблюдать в прямом эфире уже за другой драмой. Случай Патти Херст впоследствии назовут самым ярким и показательным случаем стокгольмского синдрома в истории.
В те жаркие августовские дни в Стокгольме город был погружен в летнюю полудрему. Дети пытались насладиться последними днями лета, домохозяйки были заняты обсуждением дневных телевизионных шоу, а служащие отсчитывали оставшиеся до конца рабочего дня минуты. Причем отсчет начинали ровно с восьми утра, именно в это время начинало свою работу большинство магазинов, банков и официальных учреждений города. Вот уже очень давно в одной из самых благополучных столиц Европы не происходило ничего, ни хорошего, ни плохого. Главными темами всех новостных выпусков были ухудшающееся состояние здоровья короля Густава Адольфа Шестого и предстоящие выборы премьер-министра.
Девяносталетний король Густав вот уже неделю как был при смерти. Воспаление легких дало осложнения, и доктора давали совсем не оптимистичные прогнозы. Желая быть первыми, кто расскажет о смерти короля, журналисты пяти различных телеканалов денно и нощно дежурили возле королевского дворца в центре Стокгольма.
Неприметное отделение «Sveriges Kreditbank» располагалось в самом сердце города, всего в паре кварталов от королевского дворца на площади Нормальмсторг. Бриджитт Ландблэд, Кристин Энмарк, Элизабет Олдгрен и Свен Сафстром с восьми часов утра маялись от скуки на работе. Был четверг, и все добропорядочные граждане в это время трудились в поте лица, в отделении банка сейчас не было ни одного клиента. Да и вообще за два прошедших с начала работы часа здесь побывала лишь пара человек. Девушки-операционистки тихо переговаривались между собой о том, как протекает беременность Элизабет Олдгрен, когда приедет машина с зарплатой для полиции и как поживает матушка их начальника Свена Сафстрома. Сам администратор Свен для порядка периодически хмуро поглядывал на них, но замечаний все же не делал. Тут дверь отделения тихонько скрипнула, и внутрь вошел грузного вида мужчина преклонного возраста. Девушки тут же притихли. Старик присел к одной из операционисток и стал рассказывать о своей проблеме. Его пространный рассказ прервал жалобный писк резко распахнутой двери. В проеме появился чернокожий мужчина, выглядевший, по меньшей мере, странно. Половину лица его скрывали солнцезащитные очки, а прическа в виде копны торчащих в разные стороны темных волос и вовсе вводила в ступор. Довершал образ плащ, в котором мужчине явно было жарковато. Приглядевшись, становилось понятно, что прическа – модный в те годы диско-парик.
Все в отделении банка притихли и стали с интересом наблюдать за странным посетителем. Мужчина встал в центре зала и вытащил руку из кармана. Девушки испуганно ахнули. В руках у мужчины был пистолет. Тот демонстративно снял оружие с предохранителя, направил его вверх и выстрелил.
– Вечеринка начинается! – закричал грабитель на хорошем английском.
Все участники событий буквально застыли в тех же самых позах, в каких они увидели пистолет в руках странного типа в парике. Кристин вцепилась пальцами в карандаш, который держала, Свен стоял, взявшись за ручку двери ведущего в хранилище банка… Бриджит опомнилась первой. Молодая женщина нащупала под столом кнопку сигнализации и нажала ее. Через пять минут должна приехать полиция, осталось только потянуть время.
Грабитель посмотрел на Свена, все так же продолжавшего держаться за ручку двери, и приказал вести его в хранилище. Администратор не в состоянии был сейчас произнести хотя бы слово, язык буквально прилип к небу, а взгляд его продолжал буравить пистолет в руках преступника. Ян приказал женщинам лечь на пол и поднять руки за голову.
Полицейский патруль уже подъехал к зданию банка. Хранители порядка предполагали встретить в отделении простого хулигана или случайно забредшего пьяницу. Предположить, что кто-то решит ограбить банк в самом центре города, никто не мог. Увидев в стеклянных витринах мужчину в парике, они сразу поняли, что что-то не так. Двое полицейских отправились внутрь.
– Всем стоять, оружие на пол, – крикнул один из копов.
Ян Олссон среагировал моментально. Даже не расслышав просьбу полицейских, он развернулся и выстрелил. Инстинктивно. Пуля попала в руку одного из полицейских, Ингмара Варпфельдта. Мужчина тут же сполз на пол, скорчившись от боли.
– Оружие на пол и сядь в кресло! – приказал Ян Олссон.
Вид у него становился все более растерянным. Было заметно, что он не ожидал такого поворота событий. Полицейский подчинился приказу. Он осторожно начал опускать пистолет на пол, а затем все так же осторожно, глядя на пистолет грабителя, сел в кресло при входе в отделение банка. Оно предназначалось для охранника, который вот уже несколько дней как уволился.
В небольшой комнате банка воцарилась гнетущая, вязкая тишина.
– Что вы молчите?! – заорал Ян Олссон, которому невыносимо было больше терпеть это повиснувшее в воздухе напряжение. Казалось, еще секунду, и чьи-то нервы не выдержат. Каждое неосторожное движение могло сейчас стоить жизни. На полу один из полицейских корчился от боли. Эти хрипы были еще страшнее тишины.
– Ты, – Ян указал на сидящего в кресле полицейского, – спой что-нибудь, – приказал преступник.
Поначалу полицейский даже не понял, чего от него хотят. Попросту не расслышал. Тогда Ян Олссон повторил свой приказ и приставил к ноге несчастного дуло пистолета.
Сначала тихо, а затем все громче послышалась песня «Одинокий ковбой». Тот факт, что его приказы исполняют, придал Яну Олссону уверенности.
– Я не намерен смотреть на весь этот цирк. Ты видишь, что полицейский ранен? Ему нужна помощь врачей, поэтому ты сейчас нас отпустишь, – категорично сказал пожилой мужчина, все это время наблюдавший за происходящим из кресла посетителя.
Ян Олссон продолжал сжимать в руках оружие, но видно было, что с каждой секундой уверенность его тает на глазах.
– Ты слышал, что я сказал, сейчас ты нас отпустишь, – начинал сердиться мужчина, параллельно помогая встать раненому полицейскому. За окном уже начинали съезжаться полицейские машины. На шум выстрелов прибежали журналисты, дежурившие возле королевского дворца. В этот момент как раз снимали первый выпуск новостей.
Через минуту в дверях показалось трое мужчин: пожилой посетитель и двое полицейских. К ним тут же кинулись журналисты, врачи и полиция.
– Он просто идиот, – категорично заявил мужчина, не пожелав давать еще каких-то объяснений.
Как только полицейские скрылись за дверью отделения банка, темнокожий мужчина развернулся и закричал на оставшихся в зале людей. Бригитта и Кристин прятались под столами, в зоне для обслуживания клиентов, Свен распластался на полу, прижав руки к голове, а Элизабет лежала возле самой двери, то есть ближе всех к преступнику.
– Все наверх, в хранилище! – заорал грабитель по-английски.
Спустя пару минут преступник и четыре заложника забаррикадировались в небольшой комнате с банковскими ячейками. На несколько минут в этой комнате, наполненной железными ящиками, кодовыми замками и никому не нужными стопками бумаг, воцарилась гнетущая тишина. В зале банка послышалось какое-то движение.
Комиссар полиции Свен Торрандер вошел внутрь. Мужчина поднял руки вверх и громко крикнул о том, что у него нет оружия. Грабитель разрешил ему подойти к двери хранилища на втором этаже, а затем озвучил наконец свои требования. Три миллиона шведских крон новыми банкнотами, две пушки, каски, бронежилеты, патроны, спортивный автомобиль и Кларк Олоффсон, отбывающий в настоящий момент срок в тюрьме Кальмар.
«По действиям преступника было видно, что он в отчаянии и способен на все. Мы готовы были пересмотреть четкие инструкции на этот счет, запрещающие преступникам покидать помещение вместе с заложниками. Преступник не раздумывая стрелял в полицейских и по чистой случайности никого не убил. В качестве врача мне разрешено было пройти на территорию банка и поговорить с ним. Мне стало очевидно, что этот мужчина не находится под воздействием алкоголя или наркотиков, а также не является сумасшедшим. Он был решительным человеком с нормальным интеллектом, действовавшим рационально и согласно своему преступному плану. Это обнадеживало. Если бы он был психом, было бы очень трудно предсказать его дальнейшие действия».
(Нильс Бейерт. Психиатр и консультант полиции)
***
Швеция долгие десятилетия считалась оплотом спокойствия в этом безумном современном мире. Здесь никогда и ничего не происходило, а осужденные преступники должны были ждать своей очереди для отбывания своего срока заключения. Здесь даже обычные кражи случались крайне редко. Настолько дерзких преступлений, как ограбление банка с захватом заложников, тут не происходило никогда. Никто попросту не знал, как следует себя вести в подобной ситуации. На долгих шесть дней отделение банка на площади Нормальмсторг превратилось в неприступный бастион, в котором уже не действовали законы Швеции. Эти несколько квадратных метров превратились для всех участников событий в иной мир, в котором действовали совсем иные правила и законы.
Из-за парика и очков на лице грабителя долгое время никто не мог определить личность преступника, однако очевидно было, что с его психикой не все в порядке. В те годы не могло быть и речи о какой-либо тактике ведения переговоров, да и криминальные психологи были большой редкостью. Одним из психологов, консультирующих полицию, был Нильс Бейерт, виднейший ученый с мировым именем. Как только стало известно о произошедшем на площади Нормальмсторг, полиция тут же пригласила ученого для ведения переговоров. Нильс приехал одним из первых.
Постепенно все силы полиции, а также все журналисты, репортеры и просто любопытные жители Стокгольма стекались на площадь, образуя тем самым кольцо вокруг отделения банка. Вскоре уже все руководство страны, вплоть до министра юстиции, премьер-министра Улофа Пальме и умирающего от обострения пневмонии короля, знало о беспрецедентном ограблении банка. Чтобы выиграть время для маневра, было решено пойти на уступки и выполнить часть требований преступника.
Через пару часов после захвата банка по коридору тюрьмы Кальмар вели самого известного преступника Швеции, на счету которого были убийства, грабежи, массовые беспорядки и ограбления банков. Кларк Улоффсон выглядел довольным жизнью и, казалось, совершенно не удивлен тому факту, что его сейчас собираются везти в Стокгольм. Начальник тюрьмы отказался от сотрудничества с полицией и даже конвоиров для Улофссона не предоставил. Мужчина по вполне понятным причинам считал, что Кларк Улофссон только усугубит бедственное положение властей.
«Грабитель потребовал три миллиона крон и настаивал на том, чтобы к нему доставили Кларка Улофссона, преступника, которому предстояло сидеть еще шесть лет. За пару недель до этого Кларк уже предпринимал попытку побега, взорвав тюремную дверь, однако в тот раз его план дал осечку.
Мы понимали, что столкнулись с проницательным и амбициозным преступником. Он бы не стал продолжать переговоры, если бы не увидел, что хотя бы часть его требований исполнена. Обнадеживало только одно: мы имели дело с преступлением исключительно криминальным, лишенным всякой политической окраски»
(Нильс Бейерт. Психиатр и консультант полиции)
Кларк Улофссон вот уже несколько лет был главным и любимым преступником всех журналистов страны. Начав свою криминальную карьеру с мелких грабежей и небольших сроков, он быстро прославился своей жестокостью и фатальной наглостью. Один тюремный срок сменялся другим, но каждый раз, оказавшись на свободе, Кларк творил что-нибудь новое, еще более провокационное. В 1969 году он вдарился в бега. Тогда над ним шел суд за убийство и грабеж; не дожидаясь вынесения приговора, Кларк уехал из страны. Пробыв какое-то время на Канарских островах, он начал путешествовать по Европе. Арестовали его в одном из городов Германии. Ему предстояло отсидеть шесть лет. Несколько месяцев назад его перевели в тюрьму Кальмар. Здесь он чувствовал себя вполне комфортно и наслаждался лучами славы. Его знали все и в тюрьме, и за ее пределами. Небольшого роста, в не самой лучшей спортивной форме, с обаятельной улыбкой, скрытой под светлой бородой, он скорее напоминал постоянного клиента пивного бара или рабочего с мебельной фабрики, но никак не преступника.
Сейчас уже было понятно, что темный цвет кожи, афропарик и темные очки – дешевый маскарад. Преступником должен был оказаться кто-то из недавнего окружения Улофссона. На тот момент нашлось лишь двое человек, примерно подходящих по возрасту и росту, которые отклонялись от прохождения общественных работ в тюрьме. Сам Кларк заявил, что понятия не имеет о том, кто мог пойти на такое ограбление. О том, что им окажется неприметный мошенник Ян Олссон, полиция даже не предполагала. По всем характеристикам личности преступником должен был оказаться совсем молодой человек, но никак не тридцатилетний мужчина.
Кларка Улофсона привели в комнату для допросов и стали в подробностях рассказывать о произошедшем. Мужчина спокойно слушал и только изредка кивал, как будто бы одобряя те или иные действия. Казалось, что мир перевернулся и превратился в кривое отражение самого себя. Теперь не полиция допрашивала Кларка, а наоборот. Когда рассказ был закончен, один из полицейских подвел итог:
– Сейчас у тебя есть шанс сократить свой срок. Ты должен будешь поехать туда и сделать все, чтобы преступник сдался.
Кларк Улофссон лишь молча кивнул. Весь путь до Стокгольма они провели в абсолютном молчании. Лишь на подъезде к городу Кларк вдруг обронил:
– Итак, раз, два, три, четыре. Теперь есть четыре варианта развития событий.
– Какие? – поинтересовались полицейские.
От дальнейших комментариев Кларк отказался. Вскоре машина с Кларком Улофссоном въехала на площадь Нормальмсторг. Кларк Улофссон вышел из машины и вытянул руки вперед для того, чтобы с него сняли наручники. Затем его подвели к оцеплению. Мужчина кивнул и прошел внутрь, перешагнув в мир, в котором сейчас действовали свои законы.
«Поговорив с Улофссоном, я утвердился в своем мнении об этом человеке. Изначально мы хотели обменять Улофссона на заложников, но преступник категорически отказался от такой сделки. Я понимал, что этот человек не совершит каких-либо отчаянных поступков и не собирается рисковать своей жизнью. Именно поэтому мы и решили позволить ему присоединиться к грабителю. Теперь в банке был как минимум один человек, который собирался действовать логически, последовательно и согласно собственной цели. Один умный человек с сильным желанием жить и рациональным способом мышления. Не так уж мало»
(Нильс Бейерт. Психиатр и консультант полиции)
Каждый шаг Кларка Улофссона снимали сотни журналистов. СМИ были счастливы видеть своего любимого персонажа. К нему уже давно относились не как к преступнику, но как к поп-звезде. Даже в тюрьме Кальмар хотя бы раз в неделю, да появлялись журналисты, желающие взять у него интервью.
***
С появлением Кларка Улофссона настроение у всех в хранилище банка переменилось. Все как будто вздохнули с облегчением. Кларк тут же начал расспрашивать людей об их самочувствии, шутить и, не стесняясь, обсуждал с грабителем, что тот планирует делать дальше.
Сложности возникли в тот момент, когда одной из девушек понадобилось в туалет. Отпускать ее одну было бы глупо, но идти вместе с ней было еще опаснее. Тем не менее грабитель, который все еще не назвал своего имени, пошел на риск и отвел Кристин Энмарк в дамскую комнату. Затем туда же пришлось отвести Элизабет, Бригитту и Свена.
Всю ночь они тихо переговаривались, шутили, а под утро даже решили сыграть в одну из настольных игр, распространенных в ту время на вечеринках. Конечно, никто не мог уснуть, так как организм в состоянии стресса включил режим экстренной готовности, однако резерв любого организма ограничен. Уже к утру Бригитта все же уснула на полу хранилища. Кларк укрыл женщину своей курткой и продолжил разговаривать с Кристин и Элизабет.
Ближе к десяти утра стоящий в углу хранилища телефон зазвонил. Этот звук буквально вырвал всех присутствующих из полусонного и тихого состояния. Они вдруг вспомнили о том, что стали заложниками при ограблении банка. Это обстоятельство сейчас казалось диким и глупым. Знаменитый преступник Кларк Улофссон оказался приятным и веселым мужчиной, да и сам грабитель, все еще не назвавший своего имени, уже не вызывал опасений.
Кларк Улофссон поднял трубку. На том конце провода был один из комиссаров полиции. Он говорил аккуратно и осторожно, более всего боясь разозлить безымянного преступника. Главной задачей было выяснить то, в каком физическом и психическом состоянии пребывают заложники. Кларк беспечно ответил, что все чувствуют себя хорошо, но вот еды и напитков им не хватает. Комиссар удовлетворился этим ответом и сказал, что перезвонит через несколько минут. Ему требовалось проконсультироваться с командой психологов, начальством и получить приказ сверху, чтобы доставить заложникам еду и воду. Наконец, одобрение было получено.
– Мы доставим вам еду и напитки, если убедимся, что с заложниками все хорошо.
Таков был финальный ответ полиции. Грабитель согласился на сделку, и уже через час Кларк Улофссон открыл дверь хранилища. Первыми спустились Бригитта и Свен. Как и просил Кларк, они медленно спустились по лестнице и встали возле дальней стены зала для посетителей. Теперь полиция могла видеть их через стеклянные витрины отделения. Сам Кларк вышел вместе с Элизабет и Кристин. Он поочередно помогал девушкам спуститься по лестнице. Когда все они были уже внизу, Кларк панибратски обнял улыбающихся Кристин и Элизабет, а затем помахал полиции рукой. Их часть сделки они выполнили. Еще через час в помещении хранилища появились еда, вода и даже ящик пива, сильно воодушевивший Свена.
Такой поворот событий впечатлил журналистов. Раз грабителям звонит полиция, то и они смогут поговорить с главными звездами Швеции. В середине дня один из популярных радиоведущих тех лет сумел дозвониться до хранилища банка. Трубку поднял Кларк Улофссон, открывший в себе талант пиар-директора. Кларк был вежлив и добродушен. Он повторил требования грабителя: три миллиона шведских крон новыми банкнотами, оружие, бронежилеты, каски, машина. По замыслу грабителя он вместе с двумя заложницами должен был сесть в машину, за рулем которой должен был быть Кларк Улофссон, и скрыться в неизвестном направлении. Заложников он обещал высадить на середине пути.
– …Он не хочет ничего плохого, просто ему нечего терять, и поэтому он готов на все, – заключил Кларк. Журналист поблагодарил его и поинтересовался, не разрешит ли Кларк поговорить с одной из заложниц. К немалому удивлению корреспондента, Кларк передал трубку Кристин.
– Добрый день. Все мы чувствуем себя хорошо. Играем в настольные игры и неплохо проводим время. Мы с Элизабет готовы поехать вместе с ними, так как мы ничуть не боимся людей, которых вы называете преступниками. Мы не менее отчаянные, чем они. Намного сильнее мы боимся возможных действий полиции, которая ведет себя слишком агрессивно…
«Правительство Швеции уже в первый день захвата приняло два категоричных решения. Во-первых, разрешить Кларку Улофссону присоединиться к грабителю. Во-вторых, ни при каких обстоятельствах не позволять преступникам покидать отделение банка вместе с заложниками. В противном случае мы бы оказались в слишком опасной социальной ситуации. Помимо очевидной угрозы жизни заложников, мы бы получили серию подобных преступлений по всей стране»
(Нильс Бейерт. Психиатр, консультант полиции)
Голос девушки звучал искренне, и невозможно было предположить, что девушка говорит все это по заранее написанному плану. Такого поворота никто не ожидал. Помещение хранилища банка в центре Стокгольма превратилось теперь в съемочную площадку самого беспрецедентного в истории Швеции реалити-шоу. Все, включая полицию и премьер-министра, гадали, что будет дальше. Журналисты ринулись снимать репортажи с предысторией всех участников событий и быстрее полиции связались с родственниками заложников. Конечно, теперь следующей после Кларка Улофссона звездой стала двадцатитрехлетняя Кристин Энмарк. Девушка происходила из добропорядочной провинциальной семьи рабочего и учительницы. Тоталитарная мама и любящий пропустить стаканчик виски отец. Кристин всегда была гордостью и радостью родителей. Закончив обучение, девушка вместе со своим женихом полгода назад приехала в Стокгольм. Практически сразу ей удалось устроиться в это отделение банка. Казалось, что отныне и навсегда жизнь этой девушки определена и прописана: свадьба, повышение по службе, дети… В этот сценарий никак не укладывалось ограбление банка, но, похоже, девушка этому была только рада. Еще одной заложницей оказалась Элизабет, ровесница Кристин с практически идентичной биографией. Третьей заложницей была тридцатилетняя Бригитта, добропорядочная мать двоих маленьких детей, младшему из которых едва исполнилось полгода. Свен Сафстром – четвертый заложник, представлял наименьший интерес для прессы, одинокий, молчаливый мужчина был слишком непримечательной персоной, о котором даже родители толком не смогли рассказать хоть что-нибудь мало-мальски интересное.
В середине дня в хранилище вновь раздался звонок. На сей раз трубку взял сам грабитель. Звонил премьер-министр Швеции Улоф Пальме. За три недели до выборов глава правительства не мог допустить печальной развязки этой истории, а если все будет продолжаться в том же духе, история, при всех возможных вариантах исхода ситуации, закончилась бы печально. Если позволить преступникам скрыться, правительство предстанет беспомощным и некомпетентным. Раз полиция не способна справиться с одним вооруженным сумасшедшим, как ей можно доверить защиту целой страны. Если же власти сработают быстро и никто из заложников не пострадает, преступники превратятся в современных Робин Гудов и национальных героев. За эти несколько часов этих грабителей уже полюбили не меньше, чем героев сериалов. Оставался только один допустимый вариант – уговорить преступников сдаться.
Разговор с Улафом Пальме закончился ничем. Положив трубку, грабитель наконец снял свой карнавальный парик и вытер со лба проступившую испарину. На руке его остались следы старого грима, который он все же решил смыть. Вместе с гримом исчез и английский, на котором тот говорил. Теперь уже он говорил на шведском, причем даже довольно заметный акцент из его речи исчез. Впервые те, кого никто и никогда не слышал, получили возможность заявить о себе. Сам премьер-министр слушал его. Было отчего перенервничать.
Тридцатидвухлетний Ян-Эрик Олссон из небольшого городка Хельсингборг на юге Швеции оказался приятным в общении и даже воспитанным молодым мужчиной. Это был всю жизнь страдавший от безденежья, хронический и патологический неудачник и мелкий мошенник. Свою криминальную карьеру он начал в шестнадцать лет, как и Кларк Улофссон, вот только проступки у Яна были намного менее заметными. В основном это были кражи и подделка документов. Лет в двадцать он познакомился со своей будущей женой, с которой прожил десять лет. Они сходились и расходились, Яна задерживали и освобождали, затем все повторялось. Бедность легко способна довести до отчаяния, а криминальный склад ума Яна заставлял его придумывать все новые аферы.
Желая забыть бывшую жену, Ян переехал в другой город. Там он познакомился с девушкой, с которой быстро завязался роман. Вскоре он искренне полюбил эту девушку. Переезд значил для Яна еще и то, что теперь он должен был посещать тюрьму Кальмар для отбывания общественных работ за кражу сварочного оборудования. Здесь он и познакомился с Кларком Улофссоном. Ян всегда восхищался этим народным героем, обаятельным преступником с совершенно безумной биографией. Искреннее восхищение всегда располагает к себе, так что Кларк и Ян быстро сдружились, но нельзя было бы сказать, что они тут же стали лучшими друзьями. В тюрьме все уважали Кларка, так что круг общения у этого человека был весьма широк. Именно поэтому полиция поначалу не могла определить, кто из уклоняющихся от общественных работ стал главным героем трагедии на площади Нормальмсторг.
Заметив какое-то движение за стенами банка, Кларк и Ян поняли, что полиция готовится к штурму. Заложники испугались этого не меньше, чем грабители.
– Нам нужна жертва, – заключил Кларк.
Жребий решили не бросать. Пистолет направили на Свена – единственного мужчину из числа сотрудников банка в здании. Мужчина начал плакать и умолять не убивать его. Ян не выдержал и стал успокаивать несчастного. Никто не собирался его убивать, даже ранить. Нужно просто было выстрелить в кого-то так, чтобы полиция поняла всю серьезность намерений. Чуть успокоившись и выслушав все подробности плана, мужчина согласился.
Легкое ранение Свена в руку действительно убедило полицию в том, что штурм здания следует отложить. На время в хранилище вновь стало спокойно. Свен получил разрешение выпить все пиво, которое им передали, и это примирило его с жизнью. Они беседовали, смеялись, играли во все игры для вечеринок, которые только могли придумать. Кларк как бы между делом рассказал о недавней трагедии, произошедшей в Штатах. Там точно так же парочка преступников решила ограбить банк и так же взяла несколько человек в заложники. Полиция не стала слушать требования грабителей и сразу же пошла на штурм. Они пустили слезоточивый газ, причем в помещение с заложниками. В той трагедии выживших не было. Кто-то из заложников задохнулся, а кто-то погиб от пули. Эта история, произошедшая всего за пару месяцев до описываемых событий, сильно повлияла на настроение заложников.
Ян и Кларк производили впечатление веселых, милых и отчаянных молодых людей – что может быть притягательнее для юных девушек? Бригитте Ян разрешил поговорить с мужем по телефону, чем расположил ее к себе. Он ведь мог этого не делать, не идти на такой риск только ради того, чтобы женщина успокоилась. Свен же получил безлимитный доступ к алкоголю, да и ранили его совсем легко, а ведь могли и убить в такой-то ситуации… А вот полиции действительно стоило бояться. Если они пойдут на штурм, может случиться все, что угодно…
Когда на следующий день Кларк вновь заметил подозрительно возросшую активность полицейских, Кристин разозлилась не на шутку. Она решительно пошла к телефону и набрала номер администрации премьер-министра Улофа Пальме.
– Алло, господин Пальме? Хочу сказать, что я очень разочарована в вас. Я всегда была социал-демократом и поддерживала вас на выборах, а сейчас вы меня разочаровываете. Все, чего мы хоти, – это то, чтобы вы выполнили их требования: мы с Элизабет будем сопровождать Яна и Кларка. Это будет намного безопаснее, чем все другие варианты. В противном случае предлагаю вам приехать сюда и занять наше место, – резко заявила девушка.
Впоследствии и Улоф Пальме, и Кристин отрицали тот факт, что девушка предложила премьер-министру приехать и занять место заложников, однако в первых своих интервью Кристин упоминала об этой фразе. Впрочем, какая разница? Важно было лишь то, что отныне заложники целиком и полностью заняли позицию грабителей, а это уже нужно было учитывать.
Вечером этого же дня телефон в хранилище банка вновь ожил. Ян поднял трубку и поприветствовал звонившего уже на шведском языке.
– Добрый день, кто это? – раздался в трубке взволнованный женский голос.
– В последнее время меня в основном называют преступником или грабителем, как вам больше нравится, – с легкой иронией в голосе ответил Ян-Эрик.
– Очень приятно, я мама Кристин, могу я поговорить с дочерью? – без тени сарказма ответила женщина. Ян-Эрик передал трубку девушке. Мать девушки сейчас отчитывала дочь за ее неподобающее поведение и абсурдные заявления по радио. По мере того, что говорила женщина, лицо Кристин зеленело. В конце концов, Кларк сжалился над девушкой и волевым решением прервал звонок. Казалось, что Кристин уже сама готова попросить о том, чтобы ее пристрелили. Драма потихоньку превращалась в ироничную комедию об отчаявшихся людях, которых никто и никогда не слышал и которым, наконец, выпал шанс рассказать о себе.
Все уже слишком устали и перенервничали. И преступникам, и заложникам требовалось хоть немного поспать. Кристин прилегла в углу помещения, за стеной из банковских ячеек. Ян-Эрик в нерешительности подошел к девушке и спросил разрешения прилечь рядом. Девушка согласилась.
«Он вел себя как истинный джентльмен. Спросил разрешения обнять меня, и я позволила. Когда он спросил, возможно ли какое-то продолжение, я ответила отрицательно. Ян успокоил меня, сказал, что в этом ничего страшного нет и он никогда бы не позволил себе чего-то большего, чем я позволю, так как нет хуже преступника, чем тот, кто насилует женщин»
(Кристин Энмарк. Одна из заложниц Яна Олссона)
***
Следующий день начался точно так же, как и все предыдущие. Переговоры с полицией, интервью по радио, новый список необходимых продуктов и средств первой необходимости, затем снова интервью… В конце концов, полиция отключила преступникам возможность совершать исходящие звонки, лишив тем самым Кларка удовольствия раздавать интервью направо и налево.
Список необходимого на сей раз был значительно длиннее предыдущего. Матрасы, носки, средства личной гигиены для женщин, овощи, фрукты, пицца, ящик виски… – казалось, что они не заложники, а группа студентов, собирающихся в поход. Теперь всем было очевидно, что это не только заложники прониклись симпатией к преступникам, но и Ян Олссон с Кларком Улафссоном симпатизируют своим жертвам. Это уже внушало надежду.
Элизабет в своем интервью заявляла, что они совершенно не боятся преступников. Единственное, что может случиться страшного, – так это штурм полиции. Вот тогда их жизням действительно будет угрожать опасность. Именно это состояние жертвы Нильс Бейерт впоследствии и назовет Стокгольмским синдромом.
Вечером этого дня послышались странные, грохочущие звуки, которые доносились с потолка. Первым их услышал Кларк Улаффсон. Он тут же приказал всем замолчать и стал прислушиваться, откуда именно доносится грохот. Поняв, что сейчас начнется штурм, заложники впали в панику. Они умоляли полицию отступить, девушки рыдали и кричали. Осознав, что происходит, Ян и Кларк сориентировались моментально. Они были готовы к этому. И преступники, и заложники.
Кларк кинул Яну несколько веревок. Четверо заложников выстроились в ряд. Девушки кричали и плакали, умоляя полицию остановиться, а в этот момент Ян Олссон, согласно их плану, затягивал петли на шеях заложников. Оставалось только откинуть скамью, на которой они стояли. Только одно движение – и полиция получит четыре трупа. Пойти на такой риск они не могли. Полиция остановила штурм и заключила двенадцатичасовое перемирие с преступниками.
Лишь пара минут отделяла Кларка и Яна от начала штурма. На сей раз его удалось прекратить, но теперь уже это было лишь делом времени. Накопившаяся усталость последних дней давала о себе знать. Теперь они в немом оцепенении сидели в разных углах хранилища, не представляя, что делать дальше. Веселые истории, игры и алкоголь утратили свое значение.
28 августа штурм все-таки состоялся. Полиция разработала предельно точный план, согласно которому вся операция должна была занять ровно шестьдесят минут. В течение первых же минут требовалось обезопасить жизни заложников и лишь затем приступать к аресту Яна Олссона и Кларка Улафссона (если поначалу полиция была уверена, что он все же на их стороне, то к вечеру 27 августа всем стало очевидно, на чьей на самом деле стороне преступник).
Операция была проведена успешно. Освобожденных заложников вывели из хранилища. Всех их встречали так, будто это были новые рок-звезды.
Начавшийся судебный процесс дал журналистам новую пищу для размышлений. Никто из заложников так и не согласился свидетельствовать против Яна Олссона и Кларка Улафссона. Более того, все они требовали проявить к преступникам снисхождение.
Следующей новостью стал тот факт, что группа неизвестных оплатила преступникам дорогого адвоката.
Кларку удалось все-таки доказать, что он действовал исключительно в интересах полиции и заложников, а не помогал Яну Олссону, а сам Олссон все же попал в тюрьму. Приговор был сравнительно мягким для преступления национального масштаба. Десять лет Олссон должен был пребывать в заключении. Кларк Улафссон также должен был вернуться за решетку.
Несколько лет стены тюрем Швеции буквально осаждали фанаты Кларка и Яна. У каждого из них появились настоящие армии поклонниц, которые денно и нощно осаждали администрацию тюрьмы, пытались перелезть через стены, устраивали пикеты и добивались свиданий со своими кумирами. В числе посетителей легендарных Олссона и Улаффсона были и знакомые лица. Нет, вовсе не их родственники и старые друзья. К ним на свидания приходили Свен, Бригитта, Элизабет и Кристин.
Кларк Улаффсон проникся искренней симпатией к Кристин. Оказавшись на свободе, он первым же делом позвонил девушке. Они договорились о встрече в небольшом кафе в центре Стокгольма. Кларк пришел на встречу вместе со своей девушкой, а Кристин – с мужем. Они болтали до самого вечера. Это напоминало встречу старых друзей, настолько теплой была атмосфера. Их связывали только воспоминания, только самые яркие воспоминания в жизни – этого оказалось вполне достаточно для дружбы.
Вскоре на свободу вышел и Ян Олссон. Еще в тюрьме он женился на одной из своих самых яростных фанаток. Кларка, Яна и четверых их бывших заложников отныне связывала крепкая дружба, которую уже невозможно было как-то разорвать.
Криминальное мышление Кларка Улаффсона не позволило ему начать жизнь с чистого листа. В 1975 году он оказался на свободе вовсе не потому, что его срок заключения подошел к концу. Он попросту сбежал. Впрочем, Кристин, с которой он тогда встречался, не знала об этом. Вскоре Кларк вновь попытался ограбить банк и вновь оказался за решеткой. Он так и не смог вырваться из этого замкнутого круга.
Ян Олссон тоже вскоре после освобождения вновь попал в поле зрения полиции. Он успел провернуть несколько успешных финансовых махинаций, после чего умудрился сбежать из страны до момента его объявления в розыск. Чуть больше пятнадцати лет он жил в Таиланде, а в 2013 году решил вернуться в Швецию. Он добровольно пришел в участок и заявил, что устал скрываться, поэтому хочет получить свое наказание, а затем зажить тихо и спокойно. Удивительно, но в участок он пришел буквально на следующий день после того, как срок давности по его делам истек…
Так или иначе, Кристин и Элизабет стали самыми верными друзьями Кларка и Яна. При первой же возможности они выкраивали время и возможность для встреч. Рассказы о безумной жизни Яна и Кларка вносили новые краски в слишком уж обычные жизни девушек.
Отчаянная Патти Херст
Тихие и спокойные 1950-е годы в США подходили к концу. Америка задыхалась в насквозь прогнившем провинциальном консерватизме. Мужчины в старомодных костюмах и женщины в ярких платьях с пышными юбками, тихие вечера в семейном кругу, когда уставший мужчина приходит домой и углубляется в чтение газеты, пока счастливая женщина с фальшивой улыбкой хлопочет вокруг обеденного стола, смешные и лишенные всякого смысла комедии, – все это было в прошлом. Все чаще на улицах крупных городов можно было встретить странного вида молодых людей с длинными волосами, остекленевшим взглядом и блаженной улыбкой на лице. Движение хиппи в 1960-х годах стало набирать обороты. Они выступали за мир во всем мире и называли себя детьми цветов. По большей части это были подростки и студенты, которые искренне верили в то, что в их силах изменить мир. Они устраивали митинги и пикеты против самой позорной в истории США войны во Вьетнаме, приковывали себя наручниками ко всему, к чему только можно было их прикрепить, проповедовали свободную любовь и употребление легких наркотиков. Вместо того чтобы тратить свою жизнь на нужную лишь их родителям карьеру, они ехали в Индию и упорно искали себя. Поскольку употребление наркотиков и свободная любовь тоже требуют времени, поиски затягивались на десятилетия. Они ездили по стране на полуразвалившихся автобусах, пели песни и обменивались браслетами дружбы. Что в этом плохого? Да ничего. Каждый волен тратить свое время так, как считает нужным.
9 августа 1969 года Чарльз Мэнсон первым показал, как из нескольких никому не нужных подростков легко и просто можно создать армию, творящую абсолютный беспредел. Он не был ни серийным убийцей, ни абсолютным злодеем, но именно он показал то, во что может превратиться движение хиппи.
«Как я добился этого? Вы спрашиваете, как я смог добиться того, чтобы все они мне подчинялись? Все просто. Я говорил им то, что они хотели слышать. И только. Самую некрасивую девочку я раздевал и подводил к зеркалу. Потом я говорил: “Посмотри, как ты прекрасна”. И все. Мне больше ничего не требовалось делать»
(Чарльз Мэнсон. Массовый убийца, один из самых опасных преступников XX века)
8 августа 1969 года четверо членов «семьи» Мэнсона ворвались в дом 10 050 на Сьело Драйв и устроили кровавую резню. Жертвами их стали четверо человек, в том числе и беременная жена кинорежиссера Романа Полански. На следующий день они повторили свой подвиг и ворвались уже в другой дом.
По всей стране стали появляться движения, объявляющие себя борцами за свободу, но по сути являющиеся самыми обычными бандами. Никакого отношения к организованной преступности они не имели, так как ни правил, ни принципов, ни законов, ни малейшей организации у них не было. Среди самых известных были «Черные пантеры», давшие миру величайшего в истории хип-хоп исполнителя – Тупака Шакура. Среди самых глупых и бесславных – Симбионистская освободительная армия, лидером которой стал Дональд Дефриз.
Темнокожий мальчик Дональд из нищей семьи, в которой никому до него не было дела. Лет с десяти он промышлял мелкими кражами и частенько убегал из дома. Впрочем, похоже, этих побегов даже никто не замечал. В четырнадцать он уже примкнул к одной из банд и окончательно ушел из дома, а в двадцать уже отбывал срок за ограбление проститутки. Казалось бы, судьба его предрешена: впереди была череда драк, краж и арестов, из которых обычно и состояла жизнь таких, как он. Проблема заключалась в том, что Дональда угораздило родиться смышленым и любознательным парнем, вот только учиться он начал лишь в двадцать и не в самом подходящем для этого месте.
Целыми днями он слушал критику правительства, угнетающего права темнокожих. В колонии девяносто процентов людей были темнокожими, так что сомневаться в этих суждениях не приходилось. Некоторые речи были глупыми и озлобленными, но некоторые действительно содержали здравые идеи. Во всяком случае, они казались таковыми Дональду.
В самом начале 1970-х Дональд вместе с несколькими товарищами умудрился сбежать из тюрьмы. К тому моменту Дефриз уже твердо решил создать собственную армию, выступающую за… за что именно, он тогда еще не придумал, но армию уже создал. Это главное.
Поначалу все это было весело. Они без конца грабили магазины, пробавлялись легкими наркотиками и изучали труды Че Гевары. Дефриз провозгласил себя генералом-фельдмаршалом Синкю, в честь одного из борцов за права темнокожих, жившего в девятнадцатом веке. Остальные члены новообразованной банды получили звания генералов и тоже взяли себе новые имена. К примеру, лучший друг Дефриза Рассел Литтл стал генералом Оцеолой, в честь военачальника индейского племени. Весело и вполне безобидно. Они сочинили свой манифест, печатали листовки, изредка промышляли грабежами – ничто не предвещало национального скандала.
6 ноября 1973 г. в Окленде, штат Калифорния, Рассел Литтл и Джо Ремиро застрелили директора школы Маркуса Фостера и тяжело ранили заместителя директора Роберта Блэкберна. Фостера, темнокожего кстати, они обвинили в расовой дискриминации и фашизме, за что и казнили. Вот это уже вызвало общественный резонанс. Маркус Фостер был одним из очень уважаемых членов общества. Этот мужчина сумел из школы в одном из самых бедных кварталов города сделать настоящее образовательное учреждение. В лучших традициях голливудских фильмов, он сумел заставить малолетних преступников сесть за уроки. Его выпускники стали поступать в колледжи и получать государственные стипендии, за что его стали уважать даже банды. Убийство такого человека никто не собирался спускать на тормозах, и в начале января 1974 года Литтла и Ремиро арестовали.
Итогом судебного разбирательства стали два пожизненных срока. Нужно было что-то делать, но что? Как вытащить друзей из тюрьмы? Как заставить людей услышать его идеи? Если поначалу даже Дефриз воспринимал Симбионистскую освободительную армию как игру, то сейчас он уже сам поверил в то, что призван устроить революцию. Никак не меньше.
4 февраля 1974 года в дом, который арендовал молодой аспирант Беркли Стивен Вид со своей невестой, студенткой второго курса факультета искусств Патти Херст, ворвались трое до зубов вооруженных людей. Девушка с автоматом пригвоздила к полу Стивена Вида. Патрисия Херст в банном халате и с повязанным на голове полотенцем вышла из ванной комнаты, чтобы посмотреть, чем вызван шум в гостиной. Двое молодых людей с оружием в руках скрутили девушку и вытолкали ее на улицу. Со стороны казалось, что сейчас в одном из престижных особняков неподалеку от университета Беркли идут съемки дешевого боевика. Мужчины завязали одеревеневшей от страха девушке глаза и затолкали ее в багажник. С этого момента жизнь юной дочери владельца крупнейшего медиахолдинга в стране изменилась раз и навсегда.
Патрисия Херст родилась в семье миллиардера Уильяма Рэндольфа Херста. Сложно представить более благополучную, счастливую и заранее предопределенную жизнь. Тихая и неприметная Патти всегда была послушной девочкой и любимой дочерью любящих родителей. Она мечтала стать актрисой, но, чтобы не расстраивать отца, все же отправилась учиться на факультет искусств в Беркли. Немаловажным фактором для этого решения было и то, что ее молодой человек Стивенн Вид собирался переехать в Беркли, так как его пригласили туда читать лекции.
Хорошее образование для добропорядочной жены. Дату их свадьбы определил отец Патти еще задолго до того, как молодые люди объявили о своем намерении связать себя узами брака.
Казалось, в ее жизни попросту не может произойти чего-то неожиданного, заранее не спланированного, и уж конечно, никто, даже в самом страшном сне, не мог представить, что вскоре лицо Патти Херст окажется во всех новостных выпусках страны. В разделе криминальной хроники. В качестве подозреваемой по делу.
Патти при всем желании не смогла бы сказать, сколько прошло времени, пока они ехали в машине. В какой-то момент шум мотора затих, и крышка багажника поднялась. Кто-то стал помогать девушке выйти из машины. Руки и ноги за время поездки онемели, и глаза все еще были завязаны. Она то и дело спотыкалась и падала. Наконец, кому-то надоело смотреть на эти мучения, и сильные руки легко подняли девушку и понесли внутрь дома. О том, что это именно дом, свидетельствовал тот факт, что они лишь поднялись на несколько ступенек, но не пошли к лифту и не пробирались по лестничным пролетам.
– Давайте закроем ее в шкафу, – раздался чей-то голос. Послушался звук открываемой створки. Девушка попыталась было заорать, но ей тут же пригрозили расправой и в качестве доказательства своих намерений приставили пистолет к голове. Она не видела его, но почувствовала прикосновение металла к виску.
По истечении шестидесяти дней из этого шкафа вышла девушка, которая попросит называть себя Таней Бунке[2], в честь подруги Эрнесто Че Гевары.
Шок прошел лишь в тот момент, когда девушку стали закрывать в шкафу. Она начала вырываться и отчаянно кричать. В доме было восемь человек, трое из которых – мужчины около тридцати. В том числе бывший морской пехотинец. Патти тут же заломили руки.
– Веревку дайте! – заорал кто-то прямо над ухом.
Спустя несколько мгновений веревку все-таки нашли. Руки и ноги девушки связали, а затем бросили на пол большого платяного шкафа. Все произошедшее было настолько нереальным, что казалось, это просто съемки фильма или хотя бы очень паршивый розыгрыш.
– Да вы знаете, кто мой отец? Вас поджарят на электрическом стуле за такое. Мой отец – Рэндольф Херст, лучший друг президента…
Неизвестно, какие именно угрозы доносились из запертого шкафа, но предположить это нетрудно. Дом в одном из черных кварталов Сан-Франциско на тот момент превратился в штаб настоящей экстремистской политической организации. По крайней мере, именно так считали все здесь собравшиеся. Истошные крики девушки в шкафу раздражали всех. Ей попытались засунуть кляп в рот, но та его тут же выплюнула и начала кусаться. Чтобы заставить девушку замолчать, Уильям Вольф по прозвищу Куджо предложил накормить Патти одним из популярных в то время наркотиков. По понятным причинам я не буду называть какие бы то ни было конкретные наркотические средства, да и не имеет это принципиального значения для описанных событий.
Еще минут пятнадцать из шкафа доносились угрожающие выкрики, перемешанные с мольбами и плачем, а затем организм девушки сдался и отправился в волшебное приключение по волнам собственного подсознания. Эффект от популярных в ту пору так называемых психоделиков в значительной степени зависел от того, в каком состоянии человек их принимал. На холодном полу шкафа и с завязанными глазами ничего хорошего привидеться не могло. Патти предстояло несколько часов наедине со своими страхами и проблемами.
Голоса за тонкой створкой шкафа придумывали манифест Симбионисткой освободительной армии. Идеологией организации был симбиоз всех живых существ на планете. Они выступали за «разрушение всех форм и институтов расизма, сексизма, эйджизма, капитализма, конкуренции…» и «симбиоз… различных тел и организмов, живущих в глубокой и любовной гармонии и сотрудничестве в лучших интересах всех, кто составляет единое тело».
Сквозь плотную пелену наркотического плена сознание девушки все же улавливало уверенный голос Дефриза. Час за часом.
Единственной целью Дефриза с товарищами было освобождение пожизненно осужденных Литтла и Ремиро. Они хотели обменять их на Патти. Для этого следовало доказать, что девушка с ними и она все еще жива. Патти все еще пребывала в наркотическом дурмане, но постепенно уже начинала приходить в себя. Ни рук, ни ног она не чувствовала, глаза были завязаны, а створка шкафа закрыта. Абсолютное небытие и полная сенсорная депривация. Все еще не очищенный от наркотиков мозг не желал мириться с отсутствием зрительной информации и продолжал порождать собственные сигналы. Иллюзии становились все менее отчетливыми, но они продолжали изводить девушку. Голоса за створкой вновь и вновь ругали правительство за очевидные промахи, провозглашали лишенные всякой логики манифесты и т. п. К примеру, Симбионистская партия считала одной из своих основных задач борьбу за права угнетенного чернокожего населения. Это звучало странно, учитывая, что среди них всех был только один чернокожий – Дефриз.
Приблизительно через сутки дверь шкафа открылась, и кто-то стал снимать повязку с лица девушки. Глаза Патти слезились от чересчур яркого света. Красивый чернокожий мужчина с искренней тревогой в голосе спрашивал о ее самочувствии. Он представился генералом-фельдмаршалом Симбионистской освободительной армии. Заметив ссадины на лице Патти, он велел кому-то найти антисептик и обработать раны. Скорее всего, за лекарствами послали Уильяма Вольфа, так как тот все-таки был сыном врача и хоть что-то понимал в медицине.
На следующий день все новостные выпуски Штатов потеряли всякий интерес к Уотергейтскому скандалу[3], все внимание репортеров было обращено к разворачивающейся на их глазах драме.
«Мама, папа, я в порядке. У меня всего несколько царапин, мне их промыли, и мне становится лучше. …Я слышала, что мама очень сильно расстроилась из-за того, что было дома, и я надеюсь, что это не помешает нам. Я просто хочу выйти отсюда, увидеть всех вновь, вернуться к Стиву».
(Речь Патти Херст, 12 февраля 1974 года)
Так прозвучало первое послание Патти Херст. Похитители девушки потребовали освободить своих друзей, осужденных на пожизненное заключение, но общественность отреагировала на это требование слишком негативно. Их сочли самыми обычными преступниками, негодяями и убийцами. Манифест Симбионистской освободительной армии уже готовы были поднять на смех, как вдруг журналисты получили второе послание от Патти Херст, а вместе с ним и новые требования похитителей.
Раз их друзей никто не освободит, то пусть Рэндольф Херст даст по 70 долларов каждому нуждающемуся Калифорнии и напечатает массовый тираж брошюр с манифестом Симбионисткой освободительной армии. Именно так звучали новые условия освобождения Патти Херст. По самым скромным подсчетам это стоило бы магнату четыреста миллионов долларов. И это в 1970-х годах. Естественно, у бизнесмена не было таких денег. Начались долгие переговоры. Дефриз записывал свои патетические, исполненные пустого пафоса, речи о голодных и обездоленных и прикладывал к ним новые сообщения от Патти Херст. В ответ Рэндольф выступал со своими заявлениями, а мама девушки записывала нежные слова поддержки своей дочери.
Все это время Патти продолжали держать в шкафу и давать психоделики, чтобы она не выступала лишний раз. Открывая дверь шкафа, Дефриз видел совершенно несчастную, лишенную воли и поддержки девушку, которую хотелось защитить, а не убить. Он стал разрешать девушке выходить из шкафа и сидеть вместе со всеми в гостиной, пока они обсуждали план дальнейших действий. Это напоминало игру в шахматы. Ход Дефриза против хода Рэндольфа. Игра становилась все интереснее, а к присутствию девушки на этих собраниях постепенно привыкали и все остальные члены армии Дефриза.
– А где другие подразделения? – поинтересовалась однажды девушка у Дональда.
– Какие подразделения? – оторопел Дональд Дефриз.
– Подразделения вашей армии, – пояснила девушка. В этот момент все в комнате расхохотались.
– Мы и есть армия, – сказала, наконец, Камилла Холл, двадцатичетырехлетняя дочь священника.
Армия состояла из восьми человек, среди которых был сын врача, дочь священника и даже бывшая студентка Беркли. Всем им было по 25–29 лет, а Патти едва исполнилось девятнадцать. Даже бывшая стриптизерша Нэнси Линк Перри вскоре стала относиться к ней как к младшей сестре, а не как к заложнице, что уж говорить о Дефризе, давно уже опекавшем девушку.
Наконец, Рэндольф выдвинул последнее свое предложение: шесть миллионов долларов в пользу нуждающихся тремя траншами. Дефриз согласился, и первые два миллиона были перечислены в благотворительный фонд, развернувший активную деятельность по помощи обездоленным, когда вдруг Дефриз решил увеличить сумму выкупа, на что Рэндольф Херст ответил отказом.
– Не очень-то тебя и любят родители. Видишь, деньги для них важнее, чем дочь, – повторял Дефриз, да и другие члены С.О.А. были с этим согласны. Все это время они банально торговались с отцом девушки. Для них это всего лишь заложница, а вот Рэндольф торговался за дочь. И ведь деньги победили… День за днем Дефриз повторял эти слова, а спустя два месяца с момента похищения Дональд Дефриз опубликовал последнее сообщение от Патти Херст.
«Я точно знаю, что ни тебя, ни маму никогда не волновали интересы народа. Ты, корпоративный лжец, естественно, скажешь, что я не понимаю, о чем говорю, но тогда докажи это на деле. Расскажи бедным и угнетенным людям этой нации о том, что собирается сотворить с ними корпоративное государство. Предупреди чернокожих и обездоленных людей, что их истребят до последнего мужчины, женщины и ребенка. Мне предложили выбор: либо меня освободят в безопасном месте, либо позволят присоединиться к силам Симбионистской армии освобождения и сражаться за свою свободу и свободу угнетенных. Я решила остаться и бороться»
(Патти Херст)
К посланию прилагалась фотография девушки с автоматом в руках, в берете и под знаменем армии Дефриза – изображением семиголовой кобры. Шах и мат. Отныне Патти Херст не запишет ни одного послания. Она попросту перестанет существовать, ведь теперь она – Таня. Именно такой псевдоним выбрала себе Патти Херст. Эта девушка стала символом и знаменем армии Дефриза. Услышав это послание, Рэндольф Херст заявил журналистам:
«Мы были с ней 20 лет, они – всего 60 дней. Я не верю, что она собирается изменить свою философию так поспешно и навсегда»
(Рэндольф Херст. Отец Патти)
15 апреля 1974 года Патти Херст с винтовкой в руках ворвалась в отделение банка. Патти и дочь священника Камилла Холл положили всех, кто в тот момент был в банке на пол, и стали угрожать им оружием. Остальные члены банды в этот момент грабили кассу. По итогу им удалось выручить чуть более десяти тысяч долларов и вновь стать главными героями сводок новостей.
– Патти Херст нельзя винить в этом ограблении. Уверен, что похитители угрожали ей расправой, если она не будет выполнять то, что ей говорят. Она совершенно точно не отдавала отчета в своих действиях и вряд ли делала все это добровольно, – в один голос твердили эксперты. Подобные выступления возмутили Патти.
Вместе с Дефризом они записали новое послание от дочери миллиардера. На этот раз девушка проклинала родителей и с явной злостью в голосе говорила о том, что ее никто не принуждал грабить банк.
«Я следила за клиентами и сотрудниками банка. Все были на полу. Моя винтовка была заряжена. Я ни секунды не была под прицелом товарищей. Наша акция 15 апреля заставила правительство поверить в наши силы…»
(Патти Херст)
Ситуация выходила из-под контроля. Вскоре это стало понятно и Дефризу. У друзей одного из участников банды они взяли машину и направились в Лос-Анджелес. Там они остановились в доме одного из самых бедных черных кварталов города. К ним здесь отнеслись настороженно. Здесь вообще относились настороженно к белым. А тут банда до зубов вооруженных белых беспредельщиков. Есть о чем беспокоиться.
По всей стране распространялись листовки с лицами членов банды Дефриза. В тот момент они по праву считались главными преступниками Америки.
Всем было ясно, что пора остановиться, но как это сделать, если почувствовал приторный вкус вседозволенности? Впервые в жизни люди стали тебя слушать, более того, тебя стали воспринимать всерьез. Дефриз, которому с большим трудом удалось арендовать дом в бедном районе Лос-Анджелеса, объявил, что отныне они залягут на дно на неопределенное время. Они будут проповедовать идеи Симбионистской освободительной армии, но никаких перестрелок и ограблений банка больше не будет. В конце концов, он-то привычен ко всему, а Патти не переживет и дня в тюрьме. Дефриз искренне влюбился в принцессу Херст. О девушке из Беркли ему и мечтать никогда не приходилось, она казалась ему каким-то инопланетным созданием, совершенно непохожим на девушек, с которыми он общался раньше. В их банде была еще одна девушка из Беркли, двадцатисемилетняя Патриция Солистик, но она была совсем другой. Мужеподобная, не выпускающая сигареты изо рта, она придумывала все речи и манифесты для их армии. Она вызывала уважение, но никак не симпатию. Юная и совершенно не приспособленная к жизни Патти – совсем другое дело. Херст была очарована сильным, мужественным и искренне верящим в свои идеалы Дефризом.
К сожалению, остановить членов своей банды Дефриз уже не мог. Им слишком понравилось творить беспредел. Как это водится, самые отчаянные и безумные поступки совершали люди, никогда не имевшие проблем с законом, в частности – супруги Харрис и Патти. Херст хотела доказать возлюбленному, что не хуже всех остальных может палить из ружья, доказать своим родителям, что выросла и имеет право на собственное мнение, доказать… Впрочем, ладно, ей просто понравилось держать винтовку в руках.
Как можно оказаться в Лос-Анджелесе и не заняться серфингом? Это же просто преступление против человечности. Банда уже пару недель безвылазно сидела в этом ветхом доме на 84-й улице и буквально изнывала от скуки. Периодически кто-то из них заговаривал с местными жителями и рассказывал об идеях СОА. Их считали то ли странными, то ли сумасшедшими.
Решив развеяться немного, Патти, Эмили и Уильям Харрис взяли старый фургон, на котором они прикатили в Лос-Анджелес, и отправились в магазин спортивных товаров. Там они хотели купить костюмы для серфинга и еще какую-то ерунду. По большому счету, они просто слонялись по магазинам, а магазин спорттоваров случайно привлек их внимание. Почему бы не ограбить магазин? Бывший пехотинец Уильям Харрис оставил девушек в фургоне и отправился в магазин. Там мужчина начал угрожать пистолетом продавцу и требовать отдать всю выручку за день, а заодно и какие-то товары. Продавец попался не из робкого десятка и одним движением выбил оружие из рук Уильяма. Тут к ним подбежал охранник, и завязалась драка.
Харриса не было слишком долго, и Эмили уже начала нервно выглядывать из фургона, то и дело поглядывая на часы. В этот момент из дверей магазина вывалились Уильям и охранник. Мужчина в форме умудрился достать наручники и застегнуть одно их кольцо на руке Уильяма, как Эмили выпрыгнула из машины и повалила охранника на землю. Начался новый виток драки, который явно должен был закончиться приездом полиции.
В фургоне было полно оставлено оружия, в том числе и винтовка, с которой позировала Патти для той фотосессии. Дефриз уже давно научил девушку пользоваться этим оружием. На всякий случай.
Видя, что охранник побеждает, Патти взяла тяжелую винтовку в руки, открыла дверь фургона и начала палить в воздух. Звук выстрелов оглушил всех. На секунду Эмилии и Уильям замерли, а затем бросились в фургон. Им удалось скрыться с места преступления и отъехать пару кварталов, когда мимо проехала полицейская машина. Каким-то чудом их не заметили.
Нужно было срочно менять автомобиль. Харрисы и Патти остановили фургон и высыпали на дорогу. Они остановили первую же проезжавшую мимо машину и с криком «Твоя машина нужна Симбионистской армии» выкинули водителя на дорогу.
На этой машине они проехали еще немного, а затем вновь повторили трюк. Спустя пару часов они все же добрались до арендованного особняка на краю города. Побитые и задыхающиеся, с оружием наперевес, они ворвались в особняк. Когда Дэниел Дефриз услышал рассказ о том, что произошло, он даже не поверил поначалу. Как Патти могла высунуться из машины и начать пальбу из винтовки? Как вообще до такого можно додуматься?
В новостном выпуске уже рассказывали о происшествии в магазине спортивных товаров, а в городе был объявлен план-перехват. Кто-то из соседей сообщил о том, что в доме напротив поселились какие-то белые. Нужно было срочно убираться отсюда. Дефриз настоял на том, чтобы Харрисы и Патти немедленно уезжали из города, а он вместе с остальными хотел задержаться здесь еще на неделю. Патти не хотела уезжать, но здесь Дефриз был непреклонен. Оставаться Патти в Лос-Анджелесе было слишком опасно.
Эмили, Уильям и Патти уехали уже через час и успели выехать из города до объявления плана-перехвата. В этот момент полиция уже обнаружила брошенный на одной на одной из улиц белый фургон. Его тут же стали проверять по всем базам, и вскоре выяснилось, что несколько дней назад возле дома номер 835 по 84-й улице на него был выписан штраф. Полиция объявила охоту на главных преступников страны.
К дому номер 835 стала съезжаться вся полиция города. Как только за окном показалась первая машина полиции, Дональд понял, что времени у них больше нет. Вместе с друзьями они начали пробираться к черному ходу. Побросав все вещи, оружие и боеприпасы, они все же умудрились скрыться в соседнем доме.
Из окна 833-го дома они наблюдали за тем, как один из полицейских уговаривает их сдаться. Кто-то из соседей сказал, что белые люди с оружием уже давно уехали отсюда, но тут же появился пожилой мужчина, который сказал, что они никуда не уезжали. Даже не собирались.
Полиция начала забрасывать дом гранатами со слезоточивым газом, но никто так и не вышел. Когда полиция все же ворвалась внутрь дома номер 835, там уже давно никого не было. Да и в соседнем доме тоже. Отряд Дональда Дефриза в этот момент уже колесил по улицам Лос-Анджелеса. Из города они больше не могли выехать. Это напоминало беспомощные метания загнанного в клетку зверя. Наконец, в тридцати кварталах от 84-й улицы они увидели объявление о сдачи квартиры в аренду.
Пожилая и не очень трезвая женщина сказала им, что за сотню долларов в неделю квартира в их полном распоряжении. Это устраивало Дональда, и они ударили по рукам. Дефриз вышел на улицу и кивнул друзьям, ждавшим его в фургоне. Эту машину они угнали пару дней назад, и ее тоже нужно было бросить где-нибудь подальше отсюда. Пятеро белых в этом районе и так вызывали массу подозрений, а уж с винтовками и гранатами наперевес они выглядели совсем уж странно. Впрочем, в этом районе не принято было звонить лишний раз в полицию.
– Никто не должен умереть. Среди них может быть Патти Херст, – это указание полиции составляло главную проблему. В одних ток-шоу Патти называли жертвой, в других – глупой влюбленной девочкой, в третьих – преступницей. Так или иначе, но полиция не имела права застрелить дочь Рэдольфа Херста.
Патти Херст, Эмили и Уильям Харрис, у которого на руках все еще болтались наручники, в этот момент были уже далеко за городом. Они остановились в одном из придорожных мотелей в тридцати километрах от Лос-Анджелеса и решили провести здесь несколько дней. Дональд Дефриз был вне зоны их досягаемости, а следовательно, и указаний он дать не мог. Никто попросту не знал, что им делать. Они целыми днями сидели на одном из диванов в кафе при мотеле и с жадностью слушали все новостные выпуски. Патти удалось связаться с Дональдом, и тот как мог начал успокаивать девушку. Сам Дональд уже понимал, что ничем хорошим эта история просто не может закончиться. Он все так же убежденно произносил лозунги Симбионистской армии, и каждое из этих слов, словно молотком, заколачивалось в сознание девушки. У них было не так много времени на телефонный разговор. Неизвестно, когда в следующий раз они увидятся, поэтому она должна была запомнить каждое слово своего возлюбленного. В конце концов, именно благодаря этому человеку она была сейчас жива. Он дал ей вторую жизнь.
***
Шесть человек осели в доме номер 1466 по 54-й улице Лос-Анджелеса. Это было небольшое здание на несколько квартир. Теперь уже никто из членов армии Дефриза не рисковал лишний раз выйти на улицу. Все новостные выпуски рассказывали о том, как полиция оцепляет все прилегающие к дому 835 по 54-й улице кварталы. Кто-то доложил, что у них был еще один белый фургон, поэтому все силы полиции теперь были направлены на поиски этой машины. Количество полиции на улицах бедных кварталов Лос-Анджелеса поражало и пугало местных жителей.
Прошло уже больше суток, когда кто-то случайно заметил этот фургон на 54-й улице. Полиция запретила передавать эту информацию в СМИ. Сюда начали подтягиваться отряды полиции и ФБР. Нужно было как можно быстрее выяснить, где именно обосновалась банда Дефриза. Это было уже делом техники и времени. Через час они уже знали, что их цель – дом номер 1466. Полиция начала планомерно эвакуировать жителей соседних домов. Проблема заключалась в том, что в доме 1466 могла находиться Патти Херст, а она должна была выжить.
Все началось заново. Полицейский с громкоговорителем, гранаты со слезоточивым газом, снова громкоговоритель…
Наконец, в дверях дома показалось двое кашляющих от слезоточивого газа людей. Это были обычные жители дома. Мужчина, вышедший к полиции, начал чертыхаться и говорить, что никого постороннего в этом доме нет, а вот пара пожилых соседей, которые сейчас, наверное, спят, есть.
Полиция не поверила мужчине и снова продолжила вещать в громкоговоритель. В общей сложности просьбу сдаться произнесли восемнадцать раз, но никакого ответа не последовало. В ответ на новую гранату со слезоточивым газом раздалась автоматная очередь. Они решили умереть, сражаясь. Никто из шестерых человек Симбионистской армии не намерен был предавать свои идеалы. Людям не свойственно погибать за идеи. Такое случается, но все же чаще люди умирают за других людей. В тот день все, кто был в доме, решили сражаться до последнего за Дональда Дефриза. Лидер С.О.А. это понимал.
В этот момент вся полиция города, ФБР и десятки машин журналистов уже были близко он дома номер 1466. Журналисты собирались снять процесс переговоров, кое-кто уже записывал прямой репортаж, когда раздались первые выстрелы.
Началась самая массовая перестрелка в Лос-Анджелесе. Полицейские были вооружены обычными пистолетами, а банда Дефриза – винтовками, стреляющими автоматными очередями. И все же шесть человек не способны были дать отпор сотням полицейских. Перестрелка продолжалась уже полчаса, когда был отдан приказ использовать гранаты.
За пару минут до приказа поступило указание ни при каких обстоятельствах не использовать гранаты. Там могла быть Патти Херст, а перестрелку снимали в прямом эфире. Полиции удалось застрелить одного человека, но они даже не знали, кого именно. Столько выстрелов Лос-Анджелес еще не слышал. Банда решила сражаться до последнего.
Внутри дома номер 1466 творился настоящий ад. От выстрелов вспыхнули занавески. Буквально за минуту пламя перекинулось на ковер. На несколько минут они прекратили стрелять. Дефриз приказал всем включить все краны с водой и заткнуть раковины. Так можно было попытаться остановить пожар.
– Уходим в подвал, – крикнул Дональд Дефриз.
Пока они перебегали в подвал, кому-то из полицейских удалось подстрелить еще одного члена банды. И вот уже весь дом был устлан трупами отчаянных и никому не нужных молодых людей, так и не вышедших из подросткового возраста. Весь дом был объят пламенем пожара. До подвала добрались только трое: бывшая стриптизерша Нэнси Линк Перри, дочь священника Камилла Холл и Дональд Дефриз.
У них оставалось мало патронов. Пожар в доме добрался до боеприпасов, и сейчас их оглушали хлопки взрывающихся патронов. Дональд Дефриз разрешил девушкам попытаться бежать. Сам он решил остаться в доме. В духе лучших традиций боевиков и гангстерских фильмов. Когда девушки полезли по узкому проходу к окну подвала, сзади раздался еще один хлопок. Никто не понял, то ли это выстрел, то ли еще один взорвавшийся патрон.
Чтобы попытаться спастись, девушкам нужно было выбраться из подвала и пробежать несколько десятков метров до соседнего дома. Как только Нэнси выползла на улицу, ее подстрелили. Поняв, что выжить ей не удастся, девушка развернулась и начала палить по полиции. Спустя мгновение Нэнси упала на землю. Следом за ней из подвала выбралась и Камилла Холл. Девушка уже не надеялась спастись и сразу начала стрельбу.
Спустя один час перестрелка закончилась. Никто не выжил. Самая массовая перестрелка в истории города подошла к концу. По самым скромным подсчетам на счету полиции было около пяти тысяч выстрелов, а на счету Симбионистской армии – четыре тысячи. В тот день язвительные скептики, смеющиеся над тем, что в боевиках хорошие герои всегда избегают пуль, были окончательно повержены. Ни одна из четырех тысяч пуль не достигла цели. В той перестрелке ни один полицейский не получил ни одного ранения. Журналистов, впрочем, интересовало только одно: была ли среди них Патти Херст?
***
Неделю Патти считали умершей. Трупа ее так и не нашли, но ведь пожар в доме уничтожил практически все. Семье Херст уже начали приносить свои соболезнования, а с экранов телевизоров не сходило лицо рыдающей матери Патти.
Патти наблюдала перестрелку в режиме онлайн. Журналисты в тот раз впервые использовали мини-камеры, позволяющие снимать в самой гуще событий. Лицо девушки буквально окаменело от горя. Эмили и Уильям Харрис сидели с точно такими же, лишенными всякой мимики лицами. Никто из них не ожидал увидеть такое. Они все умерли. Все их друзья. Для Патти это означало и смерть возлюбленного. Полицейский в одном из новостных выпусков картинно осматривал помещение и показывал на труп Дональда Дефриза.
– А вот и Ромео, – издевательски говорил полицейский, глядя прямо в камеру.
По заключению полиции Дональд Дефриз покончил с собой, когда понял, что живым он все равно не выйдет из этого дома. Впрочем, всем было плевать на погибшего Дональда Дефриза, всех интересовало одно: где, черт возьми, труп Патти Херст.
На следующий день редакция одной из газет получила кассету. Глухим и безжизненным голосом Патти Херст говорила свое последнее обращение к журналистам.
«Я погибла в пожаре, но возродилась из пепла. Наши друзья погибли не напрасно. Я все прекрасно осознаю и понимаю, что тюрьма – это не жизнь»
(Патти Херст)
Патти Херст, Уильям и Эмили Харрис залегли на дно. Они буквально растворились на бескрайних дорогах Америки, паутиной опутывающих гигантские просторы страны.
Они действительно должны были сдержать обещание, продолжить дело СОА. Патти не желала смириться со смертью своего возлюбленного, и это был ее способ борьбы с болью утраты. Пока она продолжает дело СОА, Дональд жив, а это главное. Вместе с Харрисами девушка переезжала из одного города в другой. Периодически они грабили магазины и заправки, но ничего серьезного пока не планировали. Практически сразу после перестрелки они ввалились в дом Кэтлин Солиа, лучшей подруги Анжелы Этвуд, одной из членов СОА. Анжела сгорела в пожаре 17 мая 1974 года. Кэтлин периодически помогала членам банды, но никогда не участвовала в их деятельности, считая желание изменить мир слишком глупым и детским. Сейчас, когда все друзья девушки сгорели заживо по вине полиции, она больше так не считала. С горящими глазами Патти Херст говорила словами Дональда Дефриза. Каждое слово буквально возрождало ее возлюбленного из пепла и гипнотизировало окружающих. Вместе они обсуждали жестокое правительство и корпоративных монстров, к числу которых относился и Рэндольф Херст. Кэтлин Солиа, ее молодой человек Джеймс Килгор, брат Кетлин Стивен Солиа и влюбленный в сестру Солиа Жозефину Майкл Бортин присоединились к С.О.А. и составили костяк возрожденной банды. Вскоре к ним присоединилась Венди Йошимура, еще одна яростная активистка.
Пословнявшись по бескрайним просторам Америки, Эмили и Уильям Харрисы, а также Патти Херст нашли, наконец, то, что так давно искали, – заброшенную ферму где-то в Пенсильвании. Это место вполне могло стать новой военной базой, которая возродит силы банды. Венди, Кэтлин, Джеймс, Стивен, Майкл, Эмили, Уильям и Патти ежедневно тренировались на этой базе. Одним нужно было восстановить свою форму, других – натренировать.
Спустя какое-то время им надоела эта самопроизвольная база военной подготовки, и они покинули ее, желая только одного – отомстить за смерти своих друзей в мае 1974 года. Они отправились в Сан-Франциско и начали прорабатывать план нового ограбления банка. План сработал. Даже дважды. Им удалось ограбить два банка. Патти, как и всегда, была за рулем, а остальные врывались в здания банка. В первый раз все обошлось без жертв, а вот во второй Эмили Харрис случайно подстрелила Мирну Опсала. Банде тогда удалось скрыться. Уже из новостей они узнали о том, что мать четверых детей Мирна Опсала скончалась в больнице, так и не придя в сознание.
Теперь уже общество отвернулось от банды С.О.А. окончательно. Их больше не считали народными героями, они были обычными преступниками. Новой, более драматичной версией банды Бонни и Клайда. До тех пор, пока СМИ были на их стороне, они чувствовали свою избранность и неприкосновенность. Смерть Опсала изменила все и всех. Казалось, что к ним, наконец, вернулся трезвый взгляд на мир и понимание того, что грабить банки нехорошо, как минимум противозаконно.
Они вновь залегли на дно. Чтобы оставаться в форме, они каждый день выходили на пробежку. Все также они обсуждали свои планы и ругали правительство. Также верили в то, что способны изменить мир. Нужно просто подождать, пока шумиха в прессе снова уляжется…
Через несколько месяцев после ограбления банка в Сан-Франциско агент ФБР догнал Патти Херст на пробежке. Мужчина попросту скрутил ее. Девушка даже не успела ничего понять, как на нее уже одели наручники. Эмили и Уильям Харрисов точно так же арестовали во время пробежки, но даже это не охладило пыл пламенных революционеров. Патти вела себя вызывающе. Она до сих пор не понимала, что сейчас ей грозит пара пожизненных сроков, раздавала интервью и хамила судьям.
Все изменилось в тот момент, когда она увидела родителей. На экране телевизора отец Патти Херст давал интервью журналистам одного из каналов.
«Патти – наша дочь, и мы всегда будем любить ее. Что бы ни случилось. Мы безумно счастливы тому, что наша девочка вновь вернулась домой. Журналисты говорят о том, что если бы на месте Патти был кто-то еще, отношение к ней было бы совершенно иным. Сейчас мы молимся лишь о том, чтобы к ней относились не как к моей дочери, а как к самой обычной девушке. Потому что если бы Патти была обычной девушкой, ее бы не похитили. Если бы я не был ее отцом, ее бы сейчас так не судили…»
(Из интервью Рэндольфа Херста)
Семья Патти внесла залог в миллион долларов лишь за то, чтобы на время следствия девочка оказалась дома. Девушка больше не салютовала сжатым кулаком, не провоцировала публику, да и вообще не говорила о политике. Она вообще больше ни с кем не хотела разговаривать и больше никогда не упоминала о Симбионистской освободительной армии. Рэндольф Херст приставил к дочери охранника – Бернарда Шоу. Тот должен был по пятам следовать за Патти, куда бы та ни пошла. Тихая и потерянная девушка больше не сопротивлялась воле отца и со спокойным равнодушием принимала необходимость существования телохранителя. Бернарду стало жаль несчастную девушку. Они стали подолгу разговаривать и обсуждать предстоящий судебный процесс.
Лучшие адвокаты страны изо всех сил старались доказать, что Патти была не вменяема и не отвечала за свои поступки.
«Патти Херст затолкнули в багажник, надели повязку на глаза, а затем в течение шестидесяти дней держали в шкафу. Она была полностью дезориентирована. Под влиянием стресса и наркотических средств она утратила возможность здраво рассуждать. Когда повязку сняли, все вокруг изменило свои формы и цвета, фигуры людей кривились, а пространство комнаты казалось уродливым. Ей разрешили присутствовать при обсуждении дальнейших переговоров, что также повлияло на ее состояние…»
(Из интервью одного из адвокатов Патти)
Пару лет кряду. Прокурор, судья и даже президент были на стороне девушки, но вот народ был против. Убийства, ограбления банков, участие в экстремистской деятельности, угоны машин… И за все это девушку нужно оправдать? Присяжные уже на следующий день вынесли единогласный обвинительный приговор. Семь лет ей предстояло провести за решеткой. Девушка была готова к такому повороту. Спустя год президент Джимми Картер вынес решение о сокращении срока заключения девушки, а спустя пару месяцев девушку освободили из-под стражи. На свободу вышла тихая, примерная дочь медиамагната Рэндольфа Херста, студентка второго курса факультета искусств. Ее встречали родители и все тот же телохранитель – Бернард Шоу. Спустя еще пару месяцев Бернард и Патти поженились и прожили вместе до самой смерти Бернарда в 2013 году. Патти активно участвовала в благотворительности, сыграла несколько не самых заметных ролей в кино, написала несколько книг. На все вопросы журналистов о временах своей молодости женщина отвечала всегда одинаково:
– Это… это была совсем другая Патти.
«Вначале мы обеспечили основные потребности Тани: жилье, питание, одежду, медицинскую помощь и новости снаружи, хотя мы считали секс основной потребностью человека, но наши приверженцы ее не эксплуатировали сексуально в связи с ее статусом военнопленного. Вместе с другими пленными Тане было отказано в свободе заниматься сексом. Но позже, когда она больше интегрировалась во все аспекты ежедневной жизни, мы пытались общаться с ней на равных. Естественно, что с увеличением личного взаимодействия эти отношения развивались в сексуальном плане».
(Из допроса Уильяма Харриса)
Заключение Тимоти Лири
Похитители из С.О.А. просто использовали на Патти Херст стандартные методы промывки мозгов, изученные Синком[4] в тюрьмах Калифорнии: во-первых, физический шок похищения, дезориентация от заключения в небольшой темной комнате. Затем посещение Синком изолятора и преобразование его из роли тюремщика в источник биологического выживания Патти. Подобно матери, Синк приносил еду и питье, Синк отечески строго сказал ей, что ее выживание зависело от его каприза. Патти вернулась в состояние молочного младенца, в один фут высотой в шестифутовом мире.
На протяжении всей жизни, как только опасность вспыхивает в первом мозгу, все остальные другие психические процессы прекращаются. Как только Патти промыли мозги вместо своих родителей и недоступного любовника, ей была введена новая система ценностей и символов, новый пузырь реальности. Его мощные мышцы гортани заполонили воздух крошечной комнаты звучной поэтической риторикой гетто, тюрьмы и подземного мира, усиленные апокалипсической марксисткой теологией. Ту же самую промывку мозгов испытали тысячи беглецов и людей без определенных занятий, которые в течение последнего десятилетия оказались в переполненном лоне нейрополитики[5]. И важность страха невозможно переоценить в этих случаях.
Для того чтобы сформировать собственную реальность, по мнению Лири, мозг использует схемы четырех уровней. Первые из них – младенческие, направлены на обеспечение выживания, распознавание сигналов опасности. Схемы второго уровня можно условно назвать схемами ребенка. Они обеспечивают эмоции, движения, осознание своего эго. Третий уровень – ученический – обеспечивает создание логических и семантических связей, это интеллектуальный уровень. Четвертый уровень, самый сложный, обеспечивает социальные и сексуальные связи. Феномен Патти Херст ученый объясняет тем, что девушке планомерно создали новую реальность. Первым пунктом перерождения был шок, связанный с похищением, а затем – изоляция. Сенсорная депривация, направленная на то, чтобы полностью дезориентировать человека, лишить его какой бы то ни было связи с внешним миром, лишить его реальности и осознания себя, – это необходимо для обеспечения перепрограммирования.
Достаточно нескольких дней изоляции, для того чтобы представление о нашей реальности начало разрушаться. Человек – существо социальное, и большинство контактов с внешним миром ему необходимо лишь для того, чтобы подтвердить факт своего существования в этой реальности, убедиться в том, что он сам существует, что мир вокруг него остался прежним. Для мозга необходимы такие контакты, чтобы убедиться в том, что все хорошо и нет никакой необходимости посылать сигналы тревоги.
Когда мы возвращаемся из отпуска, нам жизненно необходимо поговорить с максимальным количеством людей из списка наших контактов, и дело здесь вовсе не в том, чтобы похвастаться поездкой (хотя это тоже бывает весьма приятно), основной смысл наших действий – убедиться, что за время отсутствия наш мир не разрушился, все по-прежнему.
Проведенные исследования по полной сенсорной депривации показали, что человек, лишенный одного или нескольких органов чувств более чем на сутки, становится фатально внушаемым. Происходит импринтинг. Первый, кого человек видит, становится для него непререкаемым авторитетом, родителем, источником жизни. В этот момент человеку можно говорить все, что угодно, он поверит. Впоследствии должно будет пройти немало времени, чтобы человек переосмыслил сказанное в тот момент.
Первым, кто открыл дверь шкафа, был Дональд Дефриз. Он защитил девушку, позаботился о ней, обработал царапины, накормил и создал вокруг подобие покоя. Для полного перерождения требовалось теперь немного – создать новую реальность.
Человеку жизненно необходимо причислять себя к какому-либо сообществу. Ради этого состояния единства можно пойти на все. Реальность Патти была окончательно разрушена, а вместо нее появилась квартира, наполненная приверженцами новой для нее идеологии. Эта квартира стала отдельным островом спокойствия, счастья и единства. Патти больше не была дочерью Рэндольфа Херста, студенткой второго курса факультета искусств, теперь она была счастливой новорожденной, новобранцем армии Дефриза.
Вряд ли Дональд Дефриз действовал согласно подобным прописанным схемам, вряд ли он о них знал. Решив похитить Патти Херст, он действовал по наиболее простому и логичному сценарию. Багажник автомобиля, плен в шкафу, жалость к израненной девушке, пропаганда своей идеологии. Любовь.
Так или иначе, история Патти Херст – это печальная и отчаянная история бунта и любви, в которой у Патти не выпало шанса разочароваться. Дефриз погиб раньше, чем их страсть превратилась бы в какие-то осознанные отношения. Была ли виновна Патти Херст в совершенных ею преступлениях, или это было следствие Стокгольмского синдрома? Любое чувство можно разложить на фобии, комплексы и этапы программирования. Все мы ежедневно влияем друг на друга, заражаем идеями и пробуждаем эмоции. Любой преступник действует под воздействием вороха чувств, эмоций и импринтов, но ведь он осознает, что совершает преступление, нарушает установленные обществом законы и правила. Любой человек способен однажды примерить на себя роль жертвы, но не ко всем она подойдет. Дональд Дефриз неосознанно сделал выбор наиболее подходящего человека из числа тех, кто ему был нужен. Детей богатых и успешных людей в Беркли было предостаточно, но выбор пал на Патти. Робкая, неуверенная в себе, вечно желающая заслужить похвалу старших, – она идеально подходила на роль заложницы. Дремлющее в ней желание бунта получило возможность реализоваться благодаря возникшим обстоятельствам. Стокгольмский синдром – коммуникативный феномен, возникший под влиянием внешних обстоятельств, стал лишь катализатором для отношений Дональда Дефриза и Патти Херст. Смерть Дональда во время пожара 1974 года освободила девушку от оков этого синдрома, больше не нужно было симпатизировать преступнику, чтобы выжить. Нужно было либо вернуться в старый мир, лишивший ее возлюбленного, либо учиться жить в новой реальности, и, похоже, ей слишком понравилась эта реальность…
3096 дней плена, случай Наташи Кампуш
23 августа 2006 года в дверь пожилой жительницы Штрасхофа (пригород Вены) Инги Т. стали отчаянно стучать. Насторожившись, женщина выглянула в окно. На улице стояла худая, изможденная девушка полубезумного вида. На ней был одет неприметный сарафан из светлой льняной ткани, а волосы скрывала косынка. Те ужас и отчаяние, с которыми она колотила в дверь, наводили на мысли о том, что она психически больна. Инга Т., все так же подглядывая в окно, набрала номер полиции и сообщила о происшествии.
Девушка выглядела такой несчастной, что женщина все же открыла дверь, но постаралась оттеснить ее от входа. Мало ли что…
– Меня зовут Наташа Кампуш, и я жива, – тут же начала то ли молить, то ли кричать она. Голос ее срывался на хрип.
Инга Т. весьма резко оборвала ее и попросила подождать в саду. Слово «полиция» немного успокоило девушку, но она все равно продолжала нервно озираться по сторонам, будто боялась, что за ней гонятся.
Приехавшие на вызов полицейские также поначалу решили, что перед ними обычная городская сумасшедшая. Девушку попросили сесть в машину и все подробно объяснить.
– Меня зовут Наташа Кампуш, и я жива, – уже совсем охрипшим голосом повторила она.
Теперь оставалось только одно: выяснить, кто такая Наташа Кампуш.
1
Штрасхоф-ан-дер-Нордбан.
1970-е гг.
– Никогда не привыкну к этому месту, – пробормотал Генрих Эхлер, с трудом выбираясь из подвала дома в Штрасхофе.
– Не придумывай, когда твоя семья вынуждена была жить в подвале, ты еще и говорить-то не мог, – недовольно ответила Вольтрауд Приклопиль. Женщина привычно готовила праздничный воскресный ужин для всей семьи. К Эхлерам она всегда относилась сдержанно, вернее, с легким пренебрежением, скрывать которое удавалось далеко не всегда. В этот небольшой, но весьма уютный дом в Штрасхофе они переехали пару лет назад. Раньше здесь жил Оскар Приклопиль, отец ее мужа Карла и дед Вольфганга Приклопиля, четырнадцатилетнего сына женщины. Старый Оскар Приклопиль был человеком нелюдимым. Он мало чем отличался от всех соседей Вольрауд, вот только… О жителях Австрии частенько говорят, что они очень строги и сдержанны, но даже для Штрасхофа Оскар был слишком уж скрытным человеком, а дом его по праву мог называться крепостью. Собственно говоря, именно так его и окрестили соседи, а ведь только Эхлеры знали о том, что у дома имеется подземелье.
Четырнадцать лет назад, в 1962 году, когда у Вольтрауд и Карла только-только родился их первенец, Оскар начал строить бомбоубежище в подвале своего дома. Мир оказался на грани ядерной войны. Подобные формулировки, приправленные театральным шепотом чопорных дикторов той поры, ежедневно звучали с экранов стареньких черно-белых телевизоров. Те две недели, которые впоследствии были названы Карибским кризисом. Казалось, что вот уже завтра за окнами, украшенными занавесками в модный горошек, появится самый страшный и завораживающий пейзаж в мире. Ядерный гриб, способный уничтожить все живое на планете. Всеобщей панике поддались не только примерные домохозяйки, но и правительство Австрии. Всем гражданам было рекомендовано выстроить частные бомбоубежища, на которые даже выделялись средства из государственного бюджета. Поначалу дотации выдавали легко, но очень скоро желающих получить деньги на бомбоубежище появилось слишком много. Теперь уже для получения средств из бюджета требовалось собрать невообразимое число документов. Зачем тревожить правительство по пустякам? Одинокий и нелюдимый Оскар Приклопиль взялся за обустройство бомбоубежища самостоятельно, решив, что деньги от его законной дотации могут пойти на что-то более важное, а уж он сам позаботится о безопасности своей семьи. В конце концов, это его долг как отца семейства. Какое же он право имеет требовать за это деньги? Именно так он объяснял свое поведение Вольтрауд. На самом же деле Оскар попросту поленился собирать все эти бумаги для строительства укрытия от бомбежек. В течение года продолжались строительство и обустройство глубокого бункера. Дом Оскара находился на отшибе и был укрыт от любопытных глаз плотным кольцом зелени. Даже ближайшие соседи мужчины не догадывались о том, что Оскар строит укрытие.
– Ты не понимаешь, Вольтрауд, – качает головой Эхлер, – они были вынуждены жить под землей, как черви. Чувство собственного достоинства, гордость, вера – все, что делает человека человеком, было уничтожено. Эти рассказы… Я слышал их каждый божий день.
Четырнадцатилетний Вольфганг Приклопиль, до этого момента с совершенно отстраненным выражением лица пялившийся на дно собственной чашки, вдруг с интересом повернул голову в сторону друга семьи.
– …Мама была готова на все ради того только, чтобы достать нам еды. Те люди, которые приносили нам еду, они казались кем-то вроде Бога… Они приходили сверху, они знали все о мире, они рассказывали о том, что творится там, наверху. И…
– Ты не можешь этого помнить, – недовольно прервала его женщина, и на сей раз Генри не решился продолжить рассказ о своем детстве. Генрих Эхлер, еврей из Австрии, родился в 1939 году. Семья его в годы Второй мировой войны вынуждена была поселиться в подвале дома. Им удалось пережить самое страшное для евреев из Австрии время, но воспоминания о годах под землей до самой смерти преследовали родителей Генриха, и, кажется, по наследству страх замкнутого пространства передался и Генриху. Именно поэтому он так не любил бывать в подвале дома Приклопилей. После смерти Оскара в бывшем бомбоубежище, служившем старику кладовой, оборудовали мастерскую. В этом небольшом, доверху заваленном разными деталями от старой техники помещении очень любил бывать Вольфганг. Пожалуй, это было его любимое место в доме. Здесь он чувствовал себя в своей тарелке. Здесь, вдали от посторонних глаз, ему было по-настоящему спокойно. Никто не мог помешать ему мастерить какие-то новые, никем не запатентованные изобретения. Да и отец Вольфи Карл поначалу с уважением относился к этому хобби сына. А такое уважение дорогого стоит. С отцом у Вольфи всегда не складывались отношения, но в день, когда мальчик собрал свой первый радиоприемник в бункере, отец впервые был горд за него.
Карл Приклопиль, хоть и оборудовал в бывшем бомбоубежище мастерскую, больше предпочитал проводить время в пивном баре неподалеку. Веселый и дружелюбный Карл Приклопиль всегда имел довольно много друзей, готовых пропустить с ним пару стаканчиков шнапса в баре. Пристрастия сына к одиноким видам деятельности Карл не понимал и, как это часто бывает, ненавидел их. Мы ведь всегда ненавидим то, чего не понимаем.
Мать Вольфи, Вольтрауд, добропорядочная и сдержанная домохозяйка, ревностная католичка с плотно сжатыми губами и жестким, цепким взглядом. Эта женщина с рождения знала, что должна посвятить себя семье, поэтому все свои силы она тратила на уборку и готовку. Вольфи и Карл имели свойство шуметь и мусорить, что, неизменно, вызывало в женщине бурю раздражения. Карл предпочитал скрываться от жены в питейных заведениях, а вот Вольфи оставался лишь подвал.
Вольтрауд не требовалось устраивать громких сцен. Достаточно было просто плотнее сжать губы и смерить сына брезгливым взглядом, чтобы мальчик потом всю ночь мучился от бессонницы. Под утро ему все же удавалось заснуть и, естественно, проспать сигнал будильника. Спустя пару минут в комнату обычно входила Волтрауд и будила сына. Мальчик вскакивал, и перед взором женщины оказывалась простыня с уродливым мокрым пятном в самом центре. Презрительный взгляд и сжатые губы. После чего громкий хлопок дверью.
«И пару раз я слышала, как они орали, а однажды, когда я проходила мимо по дороге в магазин, услышала, как она велела ему положить» описанное белье «в стиральную машину, прежде чем он уйдет»
(Соседка семьи Приклопилей по дому в Штрасхофе)
Когда за сыном закрывалась дверь, Вольтрауд вынуждена была приступить к стирке недавно испорченных простыней. Это занятие вызывало у нее такое стойкое отвращение, что к вечеру женщина уже буквально ненавидела сына. Естественно, вскоре ситуация повторялась.
Мочиться в постель Вольфи перестал лишь к десяти годам, а вскоре неприятные эпизоды вновь стали повторяться. Всеми силами Вольфи старался быть незаметным. Ни Карл, ни Вольтрауд об этом не говорили, но именно этого они хотели больше всего. Не то чтобы они не любили сына, просто они хотели, чтобы ребенок приносил меньше проблем. Ведь чем тише ребенок, чем меньше к нему нареканий, тем лучше. Ведь так, правда?
Вольфи преуспел в искусстве быть невидимым. И дома, и в школе. В этот большой и просторный дом в пригороде Вены они въехали в 1972 году. Вольфгангу Приклопилю тогда едва исполнилось десять лет. Здесь он часто бывал и при жизни старого Оскара. Угрюмый старик недолюбливал своих родственников, но вот к внуку питал нежные чувства. Частенько он брал внука на охоту, рассказывал премудрости обращения с оружием, учил мастерить и позволял спускаться в подвал. В свое время отец Карла столько сил и времени потратил на обустройство бомбоубежища, что до сих пор никому не позволял спускаться в подпол. О существовании длинных извилистых коридоров на глубине десятка метров под землей знали лишь самые близкие, а уж спускаться туда разрешалось только Вольфи, даже родному сыну Оскар не позволял таких вольностей.
И вот в 1972 году Оскара не стало. Узнав о смерти отца, Карл какое-то время соблюдал траур, но уже через две недели он перестал изображать скорбь. Отношения с отцом у Карла всегда не клеились, так что причин для скорби не было. Нужно было переезжать в большой и просторный дом. До этого они втроем ютились в крохотной муниципальной квартирке на Ругерштрассе 30, теперь же, на 160 квадратных метрах просторного дома они могли позволить себе развернуться. Наконец-то Карл получил возможность обустроить свое жилище по своему собственному вкусу.
Первым делом он спустился в подвал.
– Пойдешь со мной, я там и не был-то никогда толком, – сказал он сыну.
Вольфи угрюмо кивнул. Это место было для них с дедом священным, а сейчас Карл хотел разрушить упоительную тишину и спокойствие бункера.
Первым делом Вольфи постарался сделать так, чтобы Карл поскорее отступился от своей идеи ремонта. В тот день на него упало, по меньшей мере, несколько ведер, пару раз он заблудился и… Все равно план Вольфганга не удался. Карл ненавидел это бомбоубежище как раз за то, что ему не разрешалось здесь бывать. Сейчас ему больше всего на свете хотелось попросту уничтожить бункер.
Начался долгий процесс ремонта и перестройки дома. Бомбоубежище вполне естественным способом превратилось в склад-мастерскую. Карл и Вольфи там все время что-то мастерили, пилили и переделывали. Вольфи с детства был очарован техникой. Он буквально с первого взгляда понимал, как починить вещь. Именно за этот свой талант он и был вновь удостоен чести бывать здесь.
Вскоре над бункером вырос огромный гараж семьи Приклопилей. Карл долгое время пытался найти хоть какое-то применение бомбоубежищу, но каждый раз все усилия шли прахом. Из мастерской постепенно подвал превратился в склад ненужных вещей, а затем и в личный кабинет Вольфганга Приклопиля. Это было его царство, его территория. Всю жизнь он учился быть незаметным и старался быть ровно таким, каким его хотят видеть. Здесь, в десятке метров под землей, он мог позволить себе быть собой.
Спустя пару лет переделка дома перешла в финальную стадию, и быт семейства Приклопилей нормализовался. Казалось бы, теперь тихие семейные вечера перед большим телевизором и в просторном доме будут наполнены идиллическим счастьем, но все вышло немного иначе.
Веселый и общительный Карл буквально не выносил тишины, царившей в их доме, этого презрительного лица жены с плотно сжатыми губами, которое появлялась каждый раз, когда он делал что-то неудобное ей, не выносил собственного сына. Просто потому, что не понимал.
Карл большую часть своей жизни проработал торговым представителем фирмы по производству бренди. Каждый день он должен был объезжать вверенные ему торговые точки, перебрасываться парой шуток с продавщицами и аккуратно раскладывать товар на полках. Конечно, вскоре его повысили, и теперь уже он должен был просто контролировать выкладку товара на полках магазинов, потом… Тихая и незаметная карьера Карла шла вверх. Никаких стремительных взлетов и оглушительных падений, но, по большому счету, ему грех было на что-то жаловаться. Он обожал свою работу и всех продавщиц, с которыми он привычно перебрасывался парой шуток, обожал посиделки с друзьями в ближайшем к дому баре и долгие разговоры с закадычным другом Генри Эхлером. Каким бы пространным и отвлеченным ни был их разговор, рано или поздно Эхлер ударялся в свои воспоминания детства. Подвал, бомбежки, голод… Подвал. Когда разговор заходил о детстве Генри, Карл тут же старался побыстрее с ним проститься. Генри списывал это на скуку, которая неизменно возникает, когда слышишь историю в сотый раз, но было в этой спешке и еще что-то. С другой стороны, не принято было у их поколения лезть друг другу в душу. Не хочет друг приглашать домой, не говорит о чем-то, значит, есть на то веские причины.
Дом в Штрасхофе медленно, но верно превращался в неприступную и скрытую от глаз соседей крепость. Приклопили всегда со всеми старались вести себя мило и вежливо, но ни с кем не сближались. Общительный Карл – и то старался держать с соседями дистанцию, что уж говорить об остальных членах семьи. Очень важно создавать благоприятное впечатление. Не так важно, как обстоят дела на самом деле, намного важнее создать правильное впечатление. Эти заветы Вольтрауд буквально с силой ежедневно вдалбливала в Вольфганга.
– Как ты моешь, ты же все делаешь неправильно! Как можно быть таким никчемным?! – без конца восклицала женщина. Она настаивала на том, чтобы Вольфганг помогал ей по дому, но каждый раз ей приходилось все переделывать за мальчиком. Вещи были сложены не под тем углом, на плитке виднелись не видимые все остальным членам семьи разводы и т. д. Все это заставляло его чувствовать свою никчемность и беспомощность. Когда-нибудь он станет достаточно сильным, чтобы дать ей отпор. Нужно только накопить достаточно денег для этого…
«Иногда было слышно, как на него кричит мать – делай уроки, убери в комнате, положи вещи в стиральную машину. Но он в ответ визжал ей, визжал по-настоящему, что он сыт по горло помыканием, что однажды он станет главным и тогда слушать будет она. Это всегда происходило в обед, когда отца не было дома, – думаю, он немного его побаивался. Карл волновался о сыне – думаю, он хотел увлечь его футболом, походами, занимался с ним “мужскими” вещами, но его сын был чувствительным и застенчивым. Между Карлом и Вольфгангом возникали трения. Карл пил – у него всегда хватало бесплатных образцов бренди его компании, я часто видела, как он выгружал бутылки из машины, – и это было еще одной “горячей точкой”. Вальтрауд была очень воздержанной: только стакан разогретого вина на Рождество. Многие из нас не замечают того, что кроется за внешним фасадом жизни, как мы не замечали тайн, скрывавшихся за стенами его дома. Ведь наверняка таким его сделало что-то в его отношениях с родителями, разве нет?»
(Соседка семьи Приклопилей по дому в Штрасхофе)
Укрепление стен дома в Штрасхофе началось с обустройства высокой живой изгороди, а закончилось электрошокерами, встроенными в пол. Впрочем, все это было уже через много лет после смерти Карла. А тогда, в 1970-х годах, все было не так уж плохо. Вернее, казалось. Со стороны Вольтрауд и Карл производили впечатление счастливой пары, но о том, что творилось за стенами их крепости, не было известно никому.
«Штрасхоф – безликое место без истории. Без традиции и деревенского характера, которого можно было бы ожидать при сегодняшней численности населения около 9000 человек. После указателя с названием местечка вдоль проезжей дороги и железнодорожной линии по равнине Мархфельда тянулись неприметные однообразные дома, перемежаемые промышленными зонами, которых полно на окраинах любого крупного города. Уже по полному названию населенного пункта – Штрасхоф на Северном пути – можно судить о том, что речь идет о местечке, живущем только благодаря привязке к Вене. Из него уезжают, через него проезжают, но сюда не приезжают без оснований. Единственными достопримечательностями в поселке являются «Памятник локомотиву» и железнодорожный музей с названием «Котельная». Сто лет назад здесь не набиралось и пятидесяти жителей, нынешние же работают в Вене и возвращаются только на ночь в свои домишки, как бы монотонно нанизанные на одну нитку. По выходным дням здесь жужжат газонокосилки, полируются машины, а нутро «милого домика» остается спрятанным в полутьме за опущенными шторами и жалюзи. Здесь главное – фасад, а не то, что скрывается за ним. Идеальное место, чтобы вести двойную жизнь. Идеальное место для преступления»
(Наташа Кампуш)
В семь лет, как и положено в Австрии, Вольфганг пошел в школу. Он был весьма одаренным и смышленым ребенком, а главное – тихим. Учителя на каждом собрании родителей отмечали в числе лучших Вольфи. Причем отметки у мальчика были самые что ни на есть средние, но он обладал удивительным даром нравиться. Вольфи нравился абсолютно всем. Невероятно красивый и послушный мальчик умел подстроиться под кого угодно. Одни учителя хотели, чтобы ученики проявляли больше инициативы, другие – чтобы сидели тихо, а третьи вообще хотели, чтобы вместо уроков дети в драмкружке занимались. Вольфи всегда точно знал, кто и чего от него хочет. Для того чтобы оставаться в тени и не выделяться, лучше всего выполнять то, чего хотят другие. Но только ни в коем случае не лучше всех. Чтобы не выделяться, понимаете?
Конечно, всем в начальной школе хочется похвалы от учителей, но когда хвалят одни, обязательно начнут ругать другие, да и одноклассники тоже рады не будут… А если его все-таки кто-то заметит, то увидит всю его ничтожность. Отец каждый раз, когда видел на горизонте сына, начинал рассказывать, что он ведет себя как девчонка, что он ни черта не умеет, хоть бы с друзьями пошел играть. Ну а мама, конечно, души не чаяла в Вольфи.
– Куда ты пойдешь, ты же болеешь еще, а лекарства, а вдруг снова штаны промочишь, все смеяться будут? – начинала она. Последний аргумент всегда был решающим. Что может быть страшнее смеха за спиной?
Вольфи благополучно закончил начальную школу и был переведен в школу «Хауптшуле Афритшгассе». Это была самая средняя школа, для самых средних учеников. Худших отправляли в коррекционную школу, а юных гениев отправляли учиться в лицей для одаренных детей.
Переход в новую школу – всегда большой стресс, но умение быть незаметным пригодилось и здесь. В пору, когда выбирали нового изгоя, а ведь в каждом классе обязательно есть такой, Вольфи умудрялся будто бы раствориться, слиться со стеной. Близких друзей у него никогда не было, но и издеваться над ним никто не пытался. Деньги и знания делали ему авторитет. Вольтрауд всегда заботилась о том, чтобы у единственного сына были деньги на карманные расходы, ну а Приклопиль тратил их только на своих одноклассников. Второй составляющей его образа были исключительные знания. Он чуть ли не с младенчества разбирался в технике лучше любого специалиста. В свободное время он изобретал новые чудеса техники и частенько представлял на суд одноклассников свои новые творения. Радиоуправляемая машинка, модель самолета, ружье – все это неизменно вызывало восхищенные возгласы. А раз так, раз он покупает им сладости и веселит изобретениями, значит, они от него зависят, они без него не могут обойтись, верно?
«Я как-то сказал ему, что он смотрится как девчонка, он выглядел таким ангелом. Ему нравились длинные волосы, и он не давал мне их обстригать. Мать Приклопиля жаловалась, что ее сын помешался на технике и что для входа в семейный дом в Штрасхофе нужно прилагать “настоящее усилие”. Помню, как после того, как он вырос и жил там с ней один, его матери приходилось кричать мне: “Подожди, пока я отключу систему защиты, чтобы открыть дверь!”»
(Роси Дони, парикмахер Вольфганга Приклопиля)
Конечно, все без Вольфи легко могли обойтись, но осознание этого приходит значительно позже.
В один из летних дней в самом начале каникул Вольфганг Приклопиль слонялся с компанией одноклассников по окрестностям Штрасхофа. Мальчик недавно собрал новую модель самолета, и компания решила зайти к нему, чтобы подробнее изучить изобретение товарища. Внутрь никто не заходил. Компания осталась ждать приятеля на площадке возле дома. Так происходило всегда. Никто из одноклассников ни разу не бывал внутри дома, в котором жил Вольфганг. Впрочем, и сам Вольфи никогда не стремился ходить кому-то в гости, предпочитая прогулки по нейтральной территории. Вольфганг скрылся за живой изгородью, а компания обратила внимание на лежащую на лужайке кошку. В этот момент на другой стороне улицы появилась еще одна компания, лидером которой был заводила класса, в котором учился Вольфи. Парень недавно завел собаку, огромного и еще пока не особенно-то выдрессированного пса непонятной породы. При виде кошки собака оживилась.
Когда Вольфи вернулся, держа в руках модель самолета, пес уже готов был растерзать отчаянно орущую на дереве кошку.
– Убери свою собаку, – сквозь зубы процедил Вольфганг. Казалось, сейчас он буквально оцепенел от увиденного. Какой-то грязный пес хотел растерзать кошку, его кошку, понимаете?
– Иначе что? – издевательски спросил парень.
– Иначе я застрелю твою собаку, – все таким же бесцветным голосом повторил Вольфганг.
– Что ты сказал? Повтори!..
В тот вечер Вольфганга Приклопиля в первый и последний раз в жизни избили. Этого оказалось достаточно. Он ничего и никому не сказал, даже матери, которая впала в настоящую истерику при виде сына. На следующий же день она повела сына по всем мыслимым и немыслимым врачам. Невролог, психолог, хирург… Казалось, что все лето прошло в этом бесконечном путешествии по врачам. Не на шутку обеспокоенная Вольтрауд у всех вокруг интересовалась, не повлияет ли неприятный инцидент на энурез мальчика…
Все свободное от посещения врачей время Вольфи проводил в подвале. Здесь никто не мог его найти, здесь было все, что нужно для счастья и покоя. Частенько он бродил по свалке в поисках деталей, еще чаще разбирал ненужную технику в поисках каких-то деталей, микросхем и т. п. Тот инцидент, произошедший в начале лета, уже давно всем забылся, но Вольфи не мог забыть тот день.
– Собаку застрелишь, да? Для этого ружье надо иметь… – сказал напоследок одноклассник, пнув скорчившегося от боли Вольфганга Приклопиля. Ему действительно очень нужно было ружье. Просто необходимо. Оружие способно ведь решить все проблемы. К концу лета Вольфганг Приклопиль собрал свое первое ружье. Чтобы протестировать изобретение, он отправился в лес, где стал нещадно палить по пролетавшим мимо птицам. Он отошел на приличное расстояние от дома, но Штрасхоф из небольшой деревни постепенно уже превращался в городок, и найти совсем уж уединенное место подростку было сложно. Выстрелы услышали и начали судачить о том, кто это мог сделать.
Изобретение Вольфганга показало хорошие результаты. Оставалось подождать начала учебного года. Тот парень уехал на остаток каникул куда-то с родителями. Никогда еще Вольфи с таким нетерпением не ждал начала занятий.
Первого числа все пошло совсем не так, как хотел бы того мальчик. При виде него одноклассники вдруг вспомнили тот инцидент и стали насмехаться над ним.
– Ну что, застрелил собаку-то? – то и дело спрашивали они.
– Нет пока, – пожимал плечами Вольфи.
Естественно, этот ответ вызывал новую волну насмешек. К вечеру Вольфи был буквально на грани срыва. Стресс так повлиял на него, что наутро он вновь проснулся в мокрой постели. Энурез, мучивший его вплоть до десяти лет, теперь вновь возобновился. Только вот теперь это было куда страшнее. Все утро отец издевался над ним, а Вольрауд презрительно поджимала губы. И все это из-за какого-то пса. Нужно было просто дождаться ночи, чтобы все исправить.
Следующий день прошел в прежнем режиме, но теперь Вольфи точно знал, как можно решить проблему. Дождавшись, когда родители разойдутся по спальням, Вольфи спустился в подвал и достал тщательно спрятанное ружье. На улице ему стало казаться, что из каждого окна за ним наблюдают не в меру любопытные соседи. Он уже готов был повернуть назад, но, представив себе завтрашний день, решил, что просто обязан довести дело до конца.
Дом одноклассника находился на другом конце Штрасхофа. Огромная собака мирно спала в будке. Вольфи оставалось только подобраться как можно ближе, чтобы не промахнуться. И ему удалось. Выстрел, правда, перебудил всех соседей, но каким-то чудом Приклопилю все же удалось незаметно ускользнуть.
Утром в школе он выглядел абсолютным победителем. Все поняли, кто убил собаку, но никто ничего не сказал. Доказать что-то все равно было невозможно. Никто не поверит, что идеальный ученик Вольфганг Приклопиль, на которого буквально молились все преподаватели, застрелил собаку местного хулигана. Больше никто и никогда не пытался связываться с Вольфи. Его побаивались и уважали. Со временем все забыли о собаке, а вот это смешанное со страхом и отвращением уважение осталось.
Никаких угрызений совести Вольфганг Приклопиль не испытывал, и, конечно, никакую плешивую собаку ему жалко не было. Этот пес напугал его кота. Собак он всегда терпеть не мог, да и какое ему дело до чужих животных, он обязан защищать то, что ему принадлежит, пусть о собаке плачет ее хозяин. Следуя этой логике, Вольфганг благополучно продолжил обучение в школе. Он вновь страдал ночным недержанием, но в остальном вел себя как обычный подросток, возможно, чересчур тихий, но ведь все люди разные.
«Он ужасно боялся моих собак, Амора и Нандо, хотя каждый в нашем доме знает, что они никогда не укусят. Когда мне случалось проходить с ними мимо него, он вжимался в стену, чтобы быть от них как можно дальше, и бледнел. А иногда кричал, чтобы я убрала своих собак»
(Шарлотта Старк. Соседка семьи Приклопилей по дому в Штрасхофе)
Карл не понимал сына. Все эти увлечения Вольфганга пазлами, книгами, моделированием – кто так себя ведет? Какой смысл во всех этих развлечениях? Все нормальные подростки должны днями напролет шататься по улицам и устраивать разные пакости, а не сидеть целыми днями в подвале, в десятке метров под землей. Бренди всегда продавалось неплохо, а в последнее время компания Карла даже расширилась, поэтому и зарплата мужчины заметно повысилась. Как следствие Карл теперь все чаще приходил домой изрядно выпившим, а в ближайшем к их дому пабе он стал завсегдатаем. Даже закадычный друг Карла, Генри Эхлер, не одобрял такого поведения.
Очень скоро по городку разнесся слух о том, что кто-то отстреливает птиц в округе, а еще через какое-то время Вольфганга, на время утратившего свою бдительность и патологическую аккуратность, застукали на месте преступления. В тот раз впервые родителей мальчика вызвали в школу.
Карл и Вольтрауд вернулись оттуда в смешанных чувствах. Женщина не могла поверить в то, что ее идеальный и совершенно беспомощный сын, до сих пор страдающий энурезом, способен на такое, а вот Карл… Был восхищен. Впервые он гордился сыном. Его Вольфи сам собрал ружье и занялся, наконец, чем-то, напоминающим мужское развлечение.
Впрочем, Вольфи настолько перепугался всей этой ситуации, что больше никогда не отправлялся на охоту.
У каждого человека есть враги и обидчики. Очень многим свойственно желание отомстить. Однако, к счастью, лишь немногие умеют бережно хранить свою обиду и строить коварные планы мести. У большинства на это просто нет ни времени, ни сил. Вольфганг Приклопиль помнил каждого человека, когда-либо ему насолившего. Борьбой он никогда не занимался и в драке точно бы имел проигрышное положение. Победить в словесной перепалке тоже шансов не было. Приклопиль всегда прилежно учился, но вот при ответе у доски на него нападал ступор. Но ведь всегда можно найти способ отомстить. В конце концов, поджечь дом обидчика.
В те годы по Штрасхофу прокатилась волна пожаров. Источник возгорания каждый раз установить не удавалось. Владельцы домов не курили, а проводка в каждом доме городка была в идеальном состоянии. Оставалась только одна версия – поджигатель. Но кто это может быть, и кому нужно, чтобы дома и хозяйственные постройки тихих и добропорядочных граждан горели, было непонятно. Виновника пожаров никто не нашел. Был ли к этому причастен Вольфганг Приклопиль? А почему бы и нет? Почему бы не повесить все неприятности жителей городка на человека, которого здесь теперь иначе, как монстром, не называют?
Шло время. Вскоре Вольфганг Приклопиль благополучно закончил школу «Хауптшуле Афритшгассе» и встал перед выбором: продолжить обучение или отправиться в техникум. Родители, конечно, хотели дать сыну высшее образование, но в тот момент Вольфи проявил не свойственную ему настойчивость и пошел в техникум. Он был все таким же тихим и замкнутым парнишкой, каким был в школе, но здесь, в техникуме, каждый второй был тихим забитым парнишкой, а у Вольфи было несомненное преимущество: он был настоящим гением техники. Казалось, он может соорудить космическую станцию из утюга и пылесоса. В техникуме такой талант все ценили по достоинству. Вот только Карл был недоволен выбором сына. Каждый раз, когда он возвращался домой из бара, он кричал:
– Если не остался в школе, должен работать и самостоятельно зарабатывать на свои развлечения.
А развлечения Вольфи стоили довольно приличных денег. Он стал активно интересоваться разного рода охранными системами и полюбил автомобили. Первую машину он купил с рук еще в шестнадцать лет, когда даже думать о получении прав ему было рано, так как в Австрии водительское удостоверение можно получить лишь в восемнадцать лет.
Спустя год после покупки старого, разваливающегося на части BMW он уже участвовал в гонках. Еще через год он в них победил. Машины он менял как перчатки. Восстанавливал двигатель, менял все, что только возможно, и перепродавал. На вырученные деньги он покупал автомобиль получше, предпочитая проверенные марки – BMW и Mercedes. У его одногруппников складывалось впечатление, что Вольфи – сын обеспеченных родителей, по чистой случайности оказавшийся в непрестижном техникуме. Так примерно дела и обстояли на самом деле. Удивляло всех в Вольфи лишь одно: из замкнутого подростка с аккуратным пробором на голове он давно уже превратился в очень красивого молодого человека. Да еще и на красивом дорогом автомобиле. Так какого ж черта у него до сих пор не было девушки?
– Когда я заработаю достаточно денег, я поеду в какую-нибудь экзотическую страну и привезу оттуда жену, которая мне подходит, а девушки на один раз мне не интересны, – сдержанно отвечал Вольфганг. Карл, так и не попытавшийся понять своего сына, начал подозревать, что Вольфи – гомосексуалист. Через пару лет уже и все соседи парня тоже стали подозревать его в этом. То были 1980-е годы в Австрии, ни о какой толерантности тогда еще никто не говорил.
Когда первый год обучения в техникуме подходил к концу, отец Вольфганга случайно узнал о том, что концерн Siemens объявил новый набор людей для обучения и дальнейшей работы на концерне. При этом в случае успешного собеседования компания обязывалась платить довольно приличное для тех лет жалованье, да и соцпакет от такой крупной компании выглядел внушительно. В тот день Карл вернулся домой в привычно приподнятом алкоголем настроении. Буквально с порога он объявил о том, что Вольфи в экстренном порядке обязан записаться на собеседование. По факту ведь на концерне его должны были учить тому же, что и в техникуме, только еще и платить за это собирались.
Вольфганг не хотел бросать учебу, но… он ведь ничего не терял. Ну, подаст он заявление, но ведь провалится же на собеседовании. Что может быть проще?
Провалить собеседование ему не удалось. Милый, красивый молодой человек в аккуратно отглаженных вещах и с прямым пробором на голове просто не мог не понравиться пожилым дамам, проводившим отбор новых кандидатов. Теперь у Вольфи уже не оставалось выбора. Карл поставил ему ультиматум: либо он идет на концерн, либо съезжает из дома. Пришлось выбирать из двух зол.
Отныне Карл стал главным врагом в жизни Вольфганга. Они буквально не могли находиться вместе в одной комнате дольше пяти минут. Нет, никто не кричал и не устраивал сцен, просто концентрация ненависти в этот момент повышалась в помещении до критических пределов.
В 1981 году Вольфганг, как и полагалось тогда, пошел в армию. Воинская повинность в Австрии была тогда обязательной. Восемь месяцев службы. Вольфганга определили в казармы Марии Терезии. Несколько недель перед армией отец без конца донимал его и издевался над тем, что он не сможет пройти службу в армии. После первого же дня в казарме его выгонят с позором. Приклопиль попросту промочит постель, да и все. Вольтрауд также сильно переживала за сына, хоть и не показывала этого.
Однако вопреки всем ожиданиям Вольфганг благополучно пережил шесть недель первоначальной подготовки, после чего его определили в связисты. Оставшийся срок военной службы он провел за привычными по концерну Siemens занятиями. Причем ночевать ему разрешали дома.
Шесть недель вдали от дома изменили Вольфганга, да и всех членов этой небольшой и очень замкнутой семьи. Как это часто бывает, поначалу этих изменений никто не заметил. Все так же каждый вечер Вольтрауд готовила ужин из нескольких блюд и ждала прихода своих мужчин. Все так же Карл приходил из ближайшего бара в изрядном подпитии. Так же приходил домой Вольфганг, и так же Карл продолжал изводить сына насмешками и издевками, а Вольтрауд продолжала опекать сына, который уже давно не нуждался в ней.
Когда Вольфгангу исполнилось двадцать четыре, он решил съехать от родителей. Карл воспринял эту новость как должное, а вот Вольтрауд считала, что это глупо. Зачем тратить деньги на аренду квартиры, если у них есть большой дом, да и как сын сможет самостоятельно за собой ухаживать, если он лишь несколько лет назад перестал страдать энурезом?
Вольфганг лишь несколько месяцев успел прожить в съемной квартире. Все чаще Карл чувствовал себя плохо. Здоровье мужчины, казалось, таяло на глазах. Теперь уже он не мог переварить не только пару порций бренди, но и полезные ужины Вольтрауд. Однажды приступ боли в животе оказался таким сильным, что мужчина буквально скорчился от боли посреди гостиной. Пришлось вызывать медиков. После ряда анализов выяснилось, что у Карла рак желудка в заключительной стадии.
Известие о болезни отца Вольфганг воспринял спокойно, даже безразлично. В то время он уже благополучно закончил обучение на концерне Siemens и честно трудился на благо огромной корпорации. Ни друзей, ни девушки у него все так же не было. Все свободное время он продолжал тратить на изучение охранных систем и переделку своих автомобилей. Вольтрауд попросила сына переехать к ним хотя бы на какое-то время, чтобы помогать с уходом за отцом. Вольфгангу ничего не оставалось, пришлось согласиться. Впрочем, это ведь только временно.
Каждый день Вольфганг просыпался в одно и то же заранее определенное время, завтракал и плелся на ненавистный ему концерн. Работу эту он ненавидел, но уволиться оттуда уже не мог. Куда тогда идти? Целыми днями выслушивать упреки и насмешки умирающего и от того просто невыносимого отца? Эта перспектива казалась намного более ужасной, чем необходимость каждый день выполнять одну и ту же никому не нужную работу. С коллегами он так и не сдружился, но со всеми поддерживал ровные, нейтральные отношения. В обед он вместе со всеми шел в ближайшее кафе. Когда разговор заходил о машинах, он тут же оживлялся и, казалось, даже лицо его преображалось. Он с настоящей страстью в голосе начинал что-то рассказывать и объяснять. Очень скоро коллеги стали обращаться к нему за помощью, когда их машины начинали давай сбой. Приклопиль с радостью соглашался и даже поначалу не брал денег за свои услуги. Слава о талантливом автомеханике быстро распространилась и по Штрасхофу, и по Вене. Теперь уже починка автомобилей превратилась не просто в хобби, но в полноценный бизнес, приносящий какой-никакой доход. Его старинный приятель Эрнст Хольцапфель, с которым они учились в техникуме, уже давно предлагал открыть свое дело, но Вольфганг считал такие идеи завиральными. Да и Карл, когда слышал подобное от сына, всегда поднимал его на смех. Он в постель мочиться только недавно перестал, а уже бизнес решил открывать. Точно так же отец реагировал и на мысли Вольфганга о переезде от родителей. Все решилось легко и просто. В 1983 году Siemens объявила о сокращении штатов, под которое и попал самый средний и незаметный сотрудник – Вольфганг Приклопиль. Без работы молодой человек оставался недолго. Уже через пару недель он устроился в телефонную компанию Kapsch, на которой и проработал долгих восемь лет.
Все сокурсники и коллеги Приклопиля считали, что тот из очень обеспеченной семьи. Кто-то даже пустил слух о том, что отец Вольфганга – миллионер, просто захотел, чтобы сын набрался уму-разуму на простой работе. Конечно, такой сюжет скорее подходит для сказки или очень уж дешевой мелодрамы, однако факт оставался фактом – у Вольфганга всегда водились деньги. Обычно молодой человек лет двадцати тратит все заработанное на девушек, развлечения, алкоголь и арендную плату за отдельное жилье. А если нет девушки, живешь с родителями, да еще и органически не переносишь даже запах алкоголя? Высвобождается масса денег, которые попросту некуда тратить, разве что на приятелей. Ведь если люди берут у тебя деньги, значит, ты им нужен, значит, они от тебя зависят… Странная щедрость замкнутого парня и порождала слухи о его несметном богатстве, ну а Приклопилу эти досужие домыслы даже льстили, поэтому он и не спешил их опровергать.
«Во время обеденного перерыва по понедельникам мужчины обычно собирались и болтали о женщинах, однако Приклопиль в эти моменты всегда уходил, с тем чтобы не слышать чего-либо на эту тему. С ним было трудно поддерживать обычный разговор об интрижках.
У него были очень ограниченные интересы: его BMW с сабвуферной стереосистемой, электронные системы сигнализации, что он установил в доме своих родителей, да модели поездов.
Он мог говорить часами с кем-то другим, у кого тоже был BMW. Остальным же он давал понять, что для него они ничего не значат, потому что не соответствуют его планам и интересам. При всяком удобном случае он пытался кого-нибудь оскорбить, чтобы хоть как-то выдвинуться.
Особенно плохие отношения у него были с женщинами. Он воспринимал их как низших существ, они для него ничего не стоили. Он, бывало, с гордостью рассказывал нам, как останавливал женщин-водителей при съезде с автомагистрали, нарочно преграждая им дорогу своей машиной.
Он еще и постоянно рисовался. Он уверил всех, что у его семьи есть деньги. Но отец заставил его искать работу – думаю, это было единственной причиной, по которой он в то время работал. Он не мог дождаться, когда же его отец умрет, и тогда бы он унаследовал его деньги. У него были не особенно хорошие отношения с ним»
Франц Трнка, коллега Вольфганга
в период между 1983 и 1991 годами
в венской электронной компании «Капш»
«Я всегда гадала, откуда у него деньги на строительство. Вообще-то, ходили слухи, что он выиграл в лотерею»
(Соседка Приклопилей Розмари Хелферт)
В начале 1990-х годов Карл Приклопиль умер. Тихо и незаметно, на одной из больничных коек районной больницы. Это были скромные похороны, на которых ни один человек не проронил ни единой слезы. Разве что старинный друг Карла Генри Эхлер искренне скорбел о смерти Карла. За годы болезни веселый и общительный Карл лишился почти всех друзей, да и коллеги по работе постепенно начали забывать лучшего торгового представителя бренди. Сдержанная Вольтрауд молча стояла у гроба. О ее чувствах можно было лишь догадываться по сомкнутым в тонкую нитку губам и остановившемуся взгляду. Вольфганг признавался в том себе или нет, но воспринял уход отца с облегчением. Теперь все должно было бы измениться…
Вольтрауд больше не могла находиться в этом мрачном доме в Штрасхофе и предложила сыну переехать в их маленькую муниципальную квартирку на Ругерштрассе 30. Приклопиль хотел остаться жить в доме, но мать все же настояла на переезде.
Спустя несколько дней после похорон отца Вольфганг Приклопиль уволился из телефонной компании, в которой он прослужил без малого девять лет, и связался со старинным приятелем Эрнстом Хольцапфелем. На память об этой работе Вольфгангу достался белый микроавтобус, который он выкупил у компании, когда предписанный компанией срок службы автомобиля был уже на исходе. С Эрнстом Хольцапфелем встретились в одном из кафе Вены и проговорили достаточно долго. На тот момент Хольцапфель занимался строительным бизнесом. Вольфганг также мог найти себе применение в этой области. Конечно, заработок непостоянный, зато и не контролирует никто. Ни начальства, ни строгого графика работы, а денег, по словам друга, такое занятие могло принести много.
Вольфганг начал прилично зарабатывать и на первые же деньги приобрел дорогой автомобиль. Ярко-красный BMW редкой марки. Эту машину запоминали все и с первого взгляда, вот только того, кто был за рулем, никогда не замечали. Для того чтобы мыть и чинить машины, Вольфганг по-прежнему использовал дом в Штрасхофе. Соседний участок давно пустовал, и молодой человек стал его использовать по своему усмотрению. Правда, спустя пару месяцев Вольфганга ждал неприятный сюрприз. Участок, наконец, продали, и в дом по соседству вселилась какая-то семья.
По-прежнему дом в Штрасхофе Вольфганг перестраивал и модернизировал по своему усмотрению. Навыки работы в телефонной компании он применял вовсю. Несколько охранных систем, видеокамеры, сигнализации… Пару раз соседские мальчишки вламывались в пустующий дом, а через пару минут на месте преступления их уже поджидала полиция. Поговаривали, что после этих случаев Вольфганг оснастил дом новыми системами защиты. Теперь на паре участков дома злоумышленников поджидал неожиданный удар током. Правда это или нет, никто не хотел выяснять. Дом на окраине Штрасхофа за его защищенность и неприступность стали именовать Форт-Ноксом[6].
В 1991 году Вольфганг Приклопиль неожиданно для всех, в особенности для его матери, переехал в пустующий дом в Штрасхофе. Здесь он стал проводить все больше времени, без конца что-то перестраивая и модернизируя. Благо, на то были и средства, и возможности. К тому моменту Вольфганг поднаторел в строительстве и вполне мог обойтись собственными силами.
С соседями он был все так же мил, приветлив и совершенно нейтрален. С кем-то он перекидывался парой слов о машинах, с кем-то говорил о чем-то другом, но никогда эта беседа не переходила из вежливой в личную, ни при каких обстоятельствах он не говорил о себе. Вольфганг Приклопиль всегда был только тем, кем его хотели видеть окружающие. Это был его главный талант.
«Я никогда с ним не разговаривал и виделся, может, раз в месяц, не чаще. Он был очень вежливым, всегда дружески приветствовал меня и махал рукой из машины. Только раз я видел какую-то пожилую женщину – должно быть, его мать. Приклопиль был призраком города»
(Почтальон Герман Фалленбюхль)
Предельно вежливый молодой человек с прямым пробором в светлой рубашке-поло с коротким рукавом, аккуратно выглаженных брюках и обаятельной улыбкой – Вольфганг умел производить хорошее впечатление. Искусство быть хорошим мальчиком он освоил в совершенстве. Сейчас это начало приносить приличный доход. Клиенты моментально соглашались на сотрудничество при виде Вольфганга. Вот только почему тот всегда один? Единственным, с кем его периодически видели, был Эрнст Хольцапфель. С ним Приклопиль часто появлялся в закусочных и периодически заходил в ближайший бар, чтобы отметить очередную сделку. Это окончательно всех уверило в нетрадиционной ориентации Вольфганга.
– Когда я заработаю достаточно денег, я привезу жену из какой-нибудь слаборазвитой страны, – часто повторял Вольфганг.
Сколько это – «достаточно»? Если такое произносит двадцатилетний парень, это звучит смешно или глупо, но если это произносит мужчина, справивший свое тридцатилетие, – это уже, по меньшей мере, странно.
«Однажды я прямо спросила его, думает ли он когда-нибудь жениться, ведь он был очень красивым мужчиной, а он ответил, что когда заработает достаточно денег, то отправится в какую-нибудь приличную заграничную страну и там найдет для себя подходящую женщину. Это было его безоговорочной целью – заработать кучу денег и затем уехать за границу. Но он никогда не говорил, куда бы он хотел поехать… Я никогда не видела его с друзьями – ни с мужчинами, ни с женщинами – и ни разу не слышала, чтобы его видели в обществе женщины. Говорили, что он гомосексуалист, но, я думаю, все это сплетни. Он был обаятельным мужчиной, таким милым»»
(Георгина Малик, соседка Вольфганга Приклопиля)
Буквально на следующий день после переезда к Вольфгангу приехала его мать. Вольтрауд со скорбным видом прошествовала по комнатам и уселась в гостиной. Приклопиль не успел ничего приготовить из еды, и угостить Вольтрауд он мог только чаем с какими-то сладостями. Женщина поджала губы и вдруг застыла. Журнальный столик, на который были поставлены чашки, был покрыт едва заметным слоем пыли. От жара чашки на поверхности стола образовались испарения, и едва различимую пыль теперь можно было увидеть. Вдобавок ко всему на диване женщина нашла пару волосков. Этого оказалось достаточно, чтобы Вольтрауд устроила здесь генеральную уборку, а на следующий день женщина приехала с огромной сумкой в руках. Оттуда она стала по очереди доставать пластиковые контейнеры с едой. На цветных крышках обеденных лотков заботливой женской рукой были выведены дни недели: «понедельник», «вторник» и т. д.
Такая излишняя опека попросту не могла не выводить из себя здорового мужчину. Всеми силами он старался сдерживать подступающий к горлу гнев, но иногда этот номер не проходил, и он все-таки срывался. Соседи по дому в Штрасхофе частенько слышал перебранки матери и сына. После того первого приезда Волтрауд Вольфганг теперь каждый раз перед приездом матери затевал генеральную уборку. И без того предельно аккуратный Вольфганг в эти часы превращался в настоящего неврастеника. Любой волос на полу мог довести его до истерики.
И, несмотря ни на что, это уже была совсем другая жизнь. На пороге тридцатилетия Вольфганг Приклопиль стал, наконец, жить отдельно от родителей и получил удивительную возможность хотя бы иногда быть самим собой. Теперь уже глупо было откладывать необходимость обретения жены. Вот только с девушками он так и не научился общаться, да и где такую женщину найти? Его совершенно не устраивали девушки, которых он встречал в барах и закусочных, не устраивали излишне самостоятельные, развязные девицы, к которым он не представлял, как подойти. Зачем он им нужен? Они ведь смогут без него обойтись, а ему нужна была та, которая не сможет без него жить, для которой он станет целым миром. Именно поэтому он так хотел одно время поехать куда-нибудь в Россию и привезти оттуда себе жену. Когда становишься старше, понимаешь, что у тебя больше нет времени. Это вовсе не значит, что все уже закончилось, но настает момент, когда ты четко сознаешь: все самое важное в твоей жизни происходит сейчас, и у тебя больше нет права откладывать что-то на потом. И если суждено совершить нечто безумное, то это произойдет тоже сейчас.
2
Закусочная с незамысловатым названием «У Кристины» располагалась прямо возле дороги. Автовладельцы и составляли основную часть посетителей этого заведения. На первый взгляд заведение могло показаться затрапезным и убогим, но так могли подумать лишь случайные посетители, коих здесь было немного. Для завсегдатаев это кафе с щербатой плиткой на полу, старыми, протертыми диванами и громоздкой барной стойкой было родным домом. Кафе в паре минут от Реннбанвега на окраине Вены открылось три десятка лет назад. За это время самые юные посетители кафе, которых когда-то притаскивали сюда незадачливые родители, успели уже повзрослеть, жениться и завести уже собственных детей. И ведь самое удивительное, практически все посетители «У Кристины» возвращались сюда снова. Был ли здесь вкусный кофе, хорошая кухня или, возможно, уникальный интерьер? Ничего подобного. Никаких плюсов, кроме довольно удобного месторасположения, в этом кафе не было. Разве что странная, удивительно уютная атмосфера, окутывающая тебя здесь. Казалось, что ты пришел не в кафе, а к любимой тетушке на чай. Пусть здесь и не слишком чисто, да и кофе посредственный, но ведь тетушка от этого не менее любимая.
Открывшая когда-то это кафе Кристина Палфрадер за три десятилетия работы превратилась из юной, но весьма сноровистой девушки в грузную даму с цепким взглядом и острым языком. Как только дверь кафе открывалась и в дверях появлялась фигура нового посетителя, эта женщина уже могла сказать, за какой столик этот человек сядет, что он закажет, какое у него образование и какие скелеты тот хранит в шкафу. Интуиция редко подводила Кристину.
Когда в дверь закусочной зашел Вольфганг Приклопиль, женщина сразу поняла, что тот сядет за столик в углу. Место для странных клиентов. Так уж повелось. Поначалу Кристина никак не могла понять, почему все странные типы всегда садятся за этот столик в самом углу закусочной. Рядом ведь туалет, и официантам клиента не видно, что в нем хорошего. Уже потом она поняла: люди, пришедшие в компании, хотят сесть поближе к окну, но, по большому счету, им не важно, где сидеть, они зациклены друг на друге, а не на окружающей обстановке. А вот одиночкам важно, за каким столиком сидеть. Стены создают ощущение защищенности, а тот факт, что из угла видно всех посетителей, удобен, это дополнительное развлечение: можно разглядывать других, в то время как тебя никто не видит. Ну а кто ходит в кафе в одиночку? Конечно. Только странные типы.
С тех пор, как Вольфганг переехал, он стал частенько сюда захаживать. Это кафе располагалось в нескольких минутах езды от квартиры матери на Ругерштрассе, 30. К матери он ездил довольно часто, а сюда заходил для того, чтобы успокоиться и собраться с мыслями после встреч с родительницей. Он всегда садился за этот столик в углу и всегда заказывал одно и то же. Пару раз, увидев, что столик занят, он попросту разворачивался и уходил. Практически никогда он не заказывал алкоголь. Лишь пару раз, когда он заходил сюда с Эрнстом Хольцапфелем отметить удачную сделку, Вольфганг заказывал бокал пива. Правда, даже тогда он оставлял этот бокал нетронутым. Алкоголь способен лишить человека контроля над собой, а именно этого более всего на свете боялся Вольфганг Приклопиль. Эрнст Хольцапфель тоже сюда захаживал довольно часто. Один он здесь появлялся редко, чаще он бывал здесь в компании кого-то из друзей и знакомых. Душой компании мужчина точно не был, но и к категории странных типов не относился. По разговорам Эрнста с приятелями Кристина и узнала о том, что странный тип за столиком в углу занимается строительством, а по совместительству талантливый автомеханик. Эрнст рекомендовал приятелю обратиться к нему за помощью в ремонте BMW. Впрочем, о том, что Вольфганг Приклопиль разбирается в машинах, Кристина догадалась и сама. Ярко-красный спортивный BMW, на котором ездил Вольфганг, говорил сам за себя. Частенько Вольфганг приезжал сюда и на других автомобилях: белом минивэне Mercedes, черном автомобиле марки Ford и пр. Столько машин может иметь либо миллионер, либо человек, занимающийся автомобилями. На первого Вольфганг никак не тянул, как минимум потому, что ни разу он так и не оставил на чай ни пенса.
«Он иногда показывался здесь, несколько раз в неделю, но мы не знали его имени до тех пор, пока не увидели по телевизору. Он был очень спокойным мужчиной, всегда дружелюбным и вежливым со всеми. Каждый раз занимал одно и то же место в углу. Не помню точно, что он ел и пил, но, думаю, обычно это была сосиска, и он никогда не заказывал алкоголя – может, яблочный сок с газировкой, что-то в этом роде. Я не помню, когда он начал здесь появляться. Он был не из тех, кого замечают и о ком говорят.
Вольфганг разговаривал лишь с двумя другими техниками об их работе. Они оба восхищались им и говорили: он знает свое дело и действительно одаренный. У нас у всех создалось впечатление, что он образованный и толковый человек, поскольку он всегда был модно одет.
Он был интересным мужчиной, но каким-то неприметным. Да он как раз и старался не выделяться. Можно было сказать, что он невидимка. Единственное, из-за чего люди обращали на него внимание, – так это его броская машина. У него был большой спортивный BMW, который он часто парковал перед входом. Когда ревел двигатель, люди оборачивались и смотрели.
Последний раз я видела его в июле 2006-го, перед закрытием на три недели на отпуск в августе»
(Кристина Палфрадер,
владелица закусочной «У Кристины»)
Бывал здесь и Генри Кох со своей дочерью Наташей. Мужчина развелся пару лет назад и теперь довольствовался положением воскресного папы. С дочкой у него были прекрасные отношения, а вот с ее матерью совсем наоборот. Женщина чинила всевозможные препятствия, лишь бы только ограничить его общение с дочерью. И все-таки Генри удавалось видеться с дочерью довольно часто. Поскольку «У Кристины» располагалось в паре кварталов от школы Наташи, заглядывали они сюда часто. Генри заказывал спиртное, а Наташе просил принести пирожные. Весьма упитанная и замкнутая Наташа с превеликим удовольствием принималась за сладости и ничуть не торопила отца. Ей нравилась обстановка кафе, все эти проходящие мимо люди, да и сама Кристина, владелица кафе, ей тоже нравилась. Генри устраивался за стойкой бара и буквально забывал о Наташе за столиком. Пока на столике перед девочкой стояла тарелка с пирожными, такое положение дел Наташу вполне устраивало. Она любила слушать разговоры взрослых, оставаясь при этом незаметной, как будто невидимой для остальных. Кристина могла бы голову дать на отсечение, что эта девочка, придя в кафе лет через десять, обязательно выберет столик в углу. Тот самый, что сейчас занимал Вольфганг Приклопиль.
Бывало, что девочку сюда приводила мама с отчимом, невзрачным мужчиной, который пару раз обращался к Вольфгангу за помощью в ремонте автомобиля. Генри много рассказывал о жене и проблемах с падчерицей. Наташа была замкнутой, стеснительной и, что более всего огорчало маму Наташи, слишком толстой. Да еще к тому же и мочилась в постель. И это в десять-то лет!
– Прекрати есть, Наташа, ты слишком толстая, – визжала Бригитта Сирни, когда видела, что Наташа откусывает от яблочного пирога. Девочка с сожалением откладывала пирог и тянулась к стакану сока. – Не пей так много, опять описаешься! – еще громче визжала женщина.
Насколько знала Кристина, неприятные инциденты с девочкой случались лишь по ночам. Да и зачем, в конце концов, заказывать девочке сок, если потом запрещать его пить? Весьма успешная бизнес-вумен мисс Сирни вызывала смешанные чувства: то ли уважение, то ли неприязнь. Особенно жалко Кристине было маленькую Наташу, которая совсем не заслуживала такого обращения. И ведь это Бригитта не со зла, вот что обиднее всего. Просто она считала, что чем больше будет понукать, чем чаще будет напоминать девочке о том, что та толстая и некрасивая, тем быстрее это смотивирует Наташу измениться. Кристина видела, что такой метод воспитания не работает, он попросту не для девочки. Но как же об этом сказать матери?
Однажды мама Наташи отправилась в туалет, а Кристина сжалилась над девочкой и принесла ей кусок пирога за счет заведения. Мама как раз только что закончила отчитывать девочку за очередной ночной конфуз, о котором теперь знало все кафе. Наташа сидела совершенно подавленная и не смела оторвать взгляда от неровной и потертой поверхности стола. Вид десерта заметно взбодрил девочку. Она тревожно оглянулась, не видно ли на горизонте матери, и встретилась взглядом с посетителем за столиком в углу. Тот ободряюще ей улыбнулся, и девочка вспыхнула от стеснения. Она поняла вдруг, что и этот милый мужчина теперь знает о том, что сегодня ночью она опять описалась. И Кристина об этом тоже знает… И пирог ей принесли именно поэтому. Девочка отвернулась и начала побыстрее запихивать в рот дармовой десерт. Мама все равно ничего не должна была узнать о нем.
Вольфганг Приклопиль допил свой кофе, оставил на столе деньги (как всегда без чаевых) и отправился к выходу. Когда он уже вышел из кафе, мимо него прошел Ронни Хусек, парень, которому он однажды починил коробку передач на автомобиле. Ронни рассеянно кивнул давнему знакомому и присел за столик к девочке с пирогом. К ним тут же подошла и мать девочки. В витрине кафе отражалась семейная идиллия, в которой Наташа явно чувствовала себя неуютно. Ронни и Бригитта ворковали о чем-то, а девочка продолжала угрюмо разглядывать поверхность стола. Чуть погодя он полезла в школьный рюкзак и достала книжку. Явно не учебник, так как книжка была слишком маленькой и в мягком потрепанном переплете.
– Мама, а ты мне купишь то постельное белье с Барби? – тихо спросила вдруг девочка.
– Ты смеешься? Ты же все равно его испортишь ночью, тебе ничего, кроме клеенки, не положено, – отрезала женщина.
Из кафе Вольфганг отправился в магазин строительных товаров. Там он закупил шумоизоляционные материалы и все необходимое для черновой отделки помещения. С этого дня он начал прорабатывать план кардинальной перепланировки той части дома в Штрасхофе, о которой никому, кроме старого Генри Эхлера, ничего известно не было. Он не хотел ничего плохого, просто… Просто быть кому-то нужным. Необходимым. Стать для кого-то целым миром.
В этом не было ни грамма романтического подтекста. В том случае, если бы Вольфганг был педофилом, скорее всего, он выбрал бы ребенка с детской, ангельской внешностью. Если бы его интересовали совсем юные девушки, то выбор бы его пал на девочку с уже оформившейся фигурой, но выбор Вольфганга пал на Наташу, самую некрасивую девочку в кафе. Она никому не нужна была в ее семье, и она так сильно напоминала Вольфгангу его самого.
«Обращало на себя внимание также и то, как долго он все усваивал. Он был медлительным, но доскональным. Очень обстоятельным. Он сказал однажды, что “все девушки – ш***хи”, и добавил: “Они меня не интересуют. Мне нужна супруга, которая будет понимать, когда я хочу побыть один, которая умеет хорошо готовить, счастлива быть всего лишь домохозяйкой, которая симпатична, но не считает внешность важной. Мне нужна женщина, которая просто будет поддерживать меня во всем”»
(Эрнст Винтер, одноклассник Вольфганга Приклопиля)
3
Наташа Кампуш родилась 17 февраля 1988 года в семье швеи, а к тому моменту успешной бизнес-леди, Бригитты Сирни и булочника Людвига Коха. Беременность для Бригитты стала неожиданностью, и вплоть до дня родов, она не знала, стоит ли ей радоваться появлению нового ребенка или нет. Ей было уже тридцать восемь лет, и только недавно она наконец преодолела невидимый рубеж бедности. Всю свою жизнь она вынуждена была бороться за выживание, и вот сейчас, когда, наконец, материальное положение семьи стало более или менее устойчивым, должен был снова родиться ребенок. По опыту Бригитта знала, что ребенок неизбежно повлечет за собой дикое количество трат, да и работать она долгое время не сможет в полную силу… Так стоило ли? Однако новый муж женщины, добродушный булочник и хронический неудачник Людвиг Кох был так счастлив от новости о беременности жены, что Бригитта не посмела и заикнуться о прерывании беременности.
Тридцативосьмилетняя Бригитта Сирни уже имела двух дочерей, причем обе девочки были уже совсем взрослыми. Бригитта забеременела и вышла замуж в восемнадцать лет. Спустя два года на свет появилась вторая дочка, а еще через год Бригитте пришлось развестись с первым мужем. Мужчина благополучно исчез из поля видимости женщины, а Бригитта, как гордая женщина, не стала его искать и подавать в суд на алименты, считая, что должна сама справляться со своей жизнью. Родных, которые могли бы ей помочь с воспитанием детей, не было, поэтому приходилось как-то выкручиваться.
Они поселились в небольшой квартирке в районе Реннбанвег на самом краю Вены. Это место было всего лишь в двадцати минутах езды от величественного и прекрасного центра города с его старинными особняками и консерваториями, однако здесь ничто не напоминало о красотах столицы классической музыки. Серые блочные дома, построенные в 1970-х годах, быстро были украшены граффити, а наводнившие район эмигранты добавили этому месту определенного колорита. Бригитта презирала это место и всех жителей самого паршивого, по ее мнению, района в Австрии. И все же нужно было как-то выживать и как-то, пусть и с трудом, мириться с существованием этого сброда, то есть соседей. Бригитта неплохо шила. Оставшись одна с двумя детьми, женщина превратила этот талант в небольшой, но стабильный заработок. Поначалу она шила вещи друзьям и знакомым, а также знакомым знакомых, а потом открыла небольшое ателье на первом этаже дома, в котором они жили. Шло время, дела шли не то чтобы хорошо, но доход теперь был вполне стабильным. К тому же работа портнихи предполагала возможность большую часть времени проводить дома.
Однажды, когда старшей дочери Бригитты уже исполнилось четырнадцать, на примерку к женщине пришла почтенная дама, явно откуда-то из деревни (это было понятно по старомодной шерстяной юбке и шали, в которую куталась женщина). Дама пришла в ателье в сопровождении сына, веселого и излишне разговорчивого мужчины, от которого чувствовался едва заметный запах домашнего вина.
Этим мужчиной и оказался Людвиг Кох, будущий отец Наташи Кампуш. Поначалу он просто стал приходить вместе с матерью на бесконечные примерки, затем стал забегать в ателье просто поболтать, а вскоре он поселился у Бригитты. В наследство от отца Людвигу досталась небольшая булочная в соседнем районе. Там он и трудился. Бригитта очень полюбила бывать в том месте. Ее буквально очаровали небольшие фахверковые домики в самом что ни на есть классическом стиле, разбросанные по всему району Марко Поло. Казалось, что в этом месте Средневековье не заканчивалось, а по улицам все еще должны были ходить рыцари и миннезингеры, ну то есть безработные неудачники Средневековья. Все уже давным-давно покупали продукты в супермаркетах, а здесь все еще работали старые добрые булочные и бакалейные лавки, повсюду были разбросаны удивительного вида кафе, в которых всем заправляли толстые тетушки с цепким взглядом наподобие Кристины Палфрадер. Кстати, кафе «У Кристины» располагалось совсем рядом отсюда, буквально в паре-тройке кварталов.
Как и любой крупный город, столица Австрии загадочна и многолика. Точно так же, как и в любом человеке есть все чувства и эмоции, известные миру, и в каждом городе можно встретить все, что угодно, все, что хочешь увидеть. Венская опера, филармония, Бельведер, умопомрачительно роскошные особняки эпохи барокко и рококо, готические замки и дворцы – все это только несколько хитро переплетенных между собой улиц и площадей. Стоит лишь чуть-чуть отойти от центра, как ты попадаешь в совершенно иной мир. Город, словно позирующий для постановочного фото, вдруг оживает. Неподалеку от центра есть округ, целиком и полностью состоящий из маленьких и скромных особняков, чуть подальше – царство конструктивизма с немного громоздкими многоэтажками, с другой стороны – современный сити… Здесь можно найти все, что пожелаешь.
Семейство Кох жило в небольшом районе, больше напоминающем старинную немецкую деревню, а не современный мегаполис. Здесь все магазины работали ровно до шести вечера, практически не было супермаркетов, зато на каждом углу располагались бакалейные лавки, булочные и небольшие кафе, в которых легко можно провести весь день, запросто переговариваясь с посетителями, поедая яблочный штрудель, который непременно нужно запивать крепким темным пивом. Здесь так принято.
Отец Людвига недавно умер и оставил в наследство сыну булочную. Расположена она была хорошо, и недостатка в посетителях не было, однако для Людвига каждый день такой работы превращался в пытку. Искусство приготовления свежего хлеба для продажи требует раннего подъема, а Людвиг ненавидел эту необходимость рано вставать по утрам. Да и к бизнесу он был не приспособлен категорически. Тем не менее на тот момент булочная была единственным источником дохода для Людвига и его матери.
Когда они только познакомились, Людвиг и Бригитта очень полюбили строить планы на будущее. Вот они откроют вторую булочную, кафе, бакалейную лавку, построят большой и просторный дом… Лишь спустя время выяснилось, что для Бригитты это были планы для будущее, а для Людвига всего лишь мечты.
Бригитта со свойственным ей энтузиазмом взялась улаживать дела мужа и весьма преуспела в этом. Вскоре у них уже открылось несколько новых магазинов. Спустя три года с момента их знакомства Бригитта вдруг поняла, что беременна. Для Людвига это была самая радостная новость в мире, а вот для Бригитты нет. Ее старшей дочери уже исполнилось двадцать лет, в пору бабушкой становиться, а не мамой.
17 февраля 1988 года в небольшой квартире номер 18 в доме 38 района Реннбанвег на свет появилась девочка, которую назвали Наташей. Здесь, помимо Людвига и Бригитты, жили две уже взрослые дочери Бригитты Сирни. Они были искренне рады появлению ребенка и поначалу воспринимали его как новую куклу, игрушку. Клаудиа и Сабина водили ребенка на прогулки, кормили и наряжали девочку. Им обеим очень нравилось, что их принимают за молодых мам. Бригитта была рада этому обстоятельству. Благодаря помощи дочерей у нее оставалось время для работы. Бизнес шел хорошо, но о том, чтобы купить квартиру в другом районе, пока не могло быть и речи. Да и Людвиг Кох никак не помогал женщине в этом. Мужчина обожал свою дочь, проводил с ней много времени, но вот работу он воспринимал как досадную и весьма неприятную повинность. Мужчина очень любил подолгу засиживаться в баре неподалеку, любил бывать в пекарне, в которой сейчас всем заправляла его мать, но необходимость ежедневно вставать засветло, лишь бы только успеть развести заказы на свежую выпечку, его буквально убивала. К двум-трем часам дня он был уже свободен и остаток дня проводил либо в пивной, либо отсыпаясь в их небольшой квартирке. Общительный и дружелюбный Людвиг нравился всем соседям, а вот Бригитту все терпеть не могли. Отношение человека к тебе всегда является отражением твоего собственного отношения к человеку. Бригитта на дух не переносила всех этих нищих эмигрантов из Восточной Европы, наводнивших округ Реннбанвег. Каждый раз, когда кто-то решал заговорить с ней и это не имело прямого отношения к работе, на лице ее появлялось выражение крайней брезгливости. Жесткая и властная женщина ничего не спускала на тормозах. Любая соседская провинность, любая неправильно припаркованная машина становились поводом для скандала с привлечением властей. Все это не добавляло соседской любви к женщине. Да и не стремилась Бригитта к этому. Какое ей дело до того, что думают о ней окружающие. Уже много позже она не раз жалела о таком пренебрежении общественным мнением. Из-за большого числа приезжих округ Реннбанвег превратился в подобие маленького захолустного городка, в котором слухи распространяются со скоростью звука, никогда ничего не забывается и не прощается, а балом правит мнение соседей.
Наташа росла невероятно смышленым и рассудительным ребенком. Она очень рано научилась говорить, еще быстрее – читать. Буквально лет с трех она любила примоститься где-нибудь в углу с книгой и печеньем в руках. Еще больше она любила бывать в окружении взрослых людей, оставаясь безмолвным наблюдателем жизни.
Наташа обожала отца, а тот души не чаял в дочери. Частенько он брал девочку с собой на работу, нередко оставлял девочку на попечение своей матери в пекарне, где ребенка буквально окутывали запахи свежей выпечки, корицы и домашнего вина. Когда ребенок подрос, Людвиг стал все чаще вместе с девочкой после работы заруливать в ближайший бар. Бригитта, уже сильно переживающая из-за пристрастия мужа к алкоголю, надеялась на то, что присутствие дочери будет останавливать мужа, но здесь женщина ошибалась.
– Посмотрите, какая красавица! – громко провозглашал Людвиг в баре, усаживая девочку за столик. К ребенку тут же подтягивались скучающие посетители и начинали угощать сладостями и развлекать ребенка разговорами. Людвиг же шел к барной стойке и тяжело усаживался на высокий стул. Его лишний вес грозил перейти грань разумного, и вскоре уже он не мог поместиться на высоком стуле бара. Тогда он просто стал стоять у барной стойки, развлекая бармена своими разговорами.
Такие вечера Наташе нравились. Она любила бывать в обществе взрослых, а еще больше любила проводить вечера с отцом и матерью. Бригитта что-то недовольно ворчала, а Людвиг, ни на кого не обращая внимания, подбрасывал вверх радостно визжащую дочь.
С детства Бригитта Сирни знала, что проявление чувств опасно и нежелательно. Уже повзрослев, она поняла, что это не всегда правильно, но ничего поделать с собой не могла. Чтобы подойти и обнять дочь, женщине требовалось каждый раз перебарывать себя, просто потому, что она не привыкла к такого рода проявлениям нежности. Но ведь она могла сшить дочери платье, самое красивое платье, какого не будет ни у кого. Так она и поступала.
И вот девочка в огромном и шикарном платье из тысячи оборок гордо входила в здание детского сада. Все дети в группе были одеты как попало. Появление принцессы в розовых оборках просто не могло вызвать ничего, кроме взрыва смеха. Наташу обижало такое отношение, и она все с большим отвращением плелась в детский сад. Всеми правдами и неправдами она пыталась отлынивать от необходимости посещения садика, но все усилия были тщетны.
Когда девочке исполнилось пять лет, терпение Бригитты подошло к концу. Она поняла, что Людвиг Кох – прирожденный неудачник и изменить это уже невозможно. Ничего плохого в этом определении не было. Безвольный, веселый и любящий выпить Людвиг Кох, без сомнения, был хорошим человеком, но очень плохим главой семьи. Когда мужчина в очередной раз напился, Бригитта все-таки набралась смелости и выгнала его. Скандалы, которые случали все чаще, теперь перешли в статус активных боевых действий. Людвиг возвращался и вновь уходил жить к матери. Скандалы и ссоры случались чуть ли не каждый день. Бракоразводный процесс проходил в еще более напряженной обстановке. У Наташи больше не было рядом веселого и уютного отца, только вечно всем недовольная мама и необходимость ходить в чертов садик. В возрасте четырех лет Наташа впервые проснулась в мокрой постели. Она стала писаться каждую ночь, а вскоре неприятные инциденты стали случаться и днем, во время послеобеденного отдыха в садике.
– Выпей воды и иди в туалет, я схожу с тобой.
– Не пей столько, ты ведь описаешься!
– Не смей пить воду на ночь, опять испортишь постель.
– Просыпайся, тебе пора в туалет.
– О каком постельном белье с Барби может идти речь? Ты же все равно его описаешь?!
– Я купила прорезиненное белье для детей и стариков.
– Я передала воспитателям в саду клеенку для тебя.
– Сколько ты выпила воды? Не смей пить больше.
– Зачем ты столько ешь, ты и так толстая и страшная…
– Дети, Наташа Кампуш, снова испортила свою постель (взрыв смеха). У меня к вам важное поручение. Теперь вы должны следить за ней и за тем, чтобы она снова не обмочилась… (взрыв смеха)…
И так до бесконечности. Бригитта не могла сдержать раздражения, когда приходилось в очередной раз стирать описанные дочерью простыни, и совершенно не понимала, как бороться с возникшим вдруг у дочери энурезом. Сначала она попросту высмеивала дочь, затем купила специальные, унизительно-клеенчатые простыни, затем стала контролировать количество выпиваемой воды. Вскоре уже и воспитатели в саду Наташи смеялись и издевались над ее проблемой. Естественно, вслед за воспитателями так поступали и дети.
«В детском саду моя болезнь приняла новые формы – я стала мочиться уже и днем. Дети насмехались надо мной, а воспитательницы еще больше подзадоривали их, выставляя меня перед всей группой на посмешище. Они, видимо, полагали, что с помощью издевок могут лучше контролировать мой мочевой пузырь. Но с каждым новым унижением ситуация все больше ухудшалась. Каждый поход в туалет и стакан воды стали для меня пыткой. Меня заставляли, когда я не хотела, и запрещали, когда мне было необходимо. Так, в детсаду мы должны были спрашивать разрешения выйти в туалет. В моем случае каждая просьба сопровождалась комментарием: «Ты же только что там была. Почему тебе нужно опять?» И наоборот, перед прогулками, едой или тихим часом меня гнали в туалет и внимательно надзирали за этим. Как-то раз, заподозрив меня в том, что я снова обмочилась, воспитательницы заставили меня продемонстрировать детям мое белье»
(Наташа Кампуш)
Никчемное, ни на что не способное существо, сильно отстающее в развитии. Такой считала Наташу мать. Детское недержание мочи, равно как и подростковое, и даже энурез у взрослых могут служить свидетельством наличия проблем со здоровьем, психологических проблем, но никогда энурез не являлся свидетельством недостатка интеллекта.
Наташа обладала очень острым умом и поразительной способностью концентрироваться на одном деле. Со сверстниками она так и не могла найти общего языка, а учителя и воспитатели высмеивали ее. Все дальше и дальше девочка уходила в мир собственных иллюзий. Фильмы, сериалы, книги, лепка из пластилина, рисование и маниакальная любовь к Барби – Наташа любила все виды уединенных занятий. Она могла выглядеть полной дурой, когда приходилось отвечать по только что пройденному материалу в начальных классах, но стоило ей наедине с собой прочесть нужный урок, и она тут же все запоминала. Порой единственной доступной ей радостью становилась еда. Она обожала сладкое и могла коробками уплетать пирожные и печенье. К сожалению, конституция девочке досталась вовсе не от сухопарой Бригитты. Как и отец, Наташа была сильно предрасположена к полноте. Уже через год после официального развода родителей Наташа начала поправляться. В начальной школе этот процесс стал неконтролируем. Девочка полнела не по дням, а по часам, что давало всем дополнительный повод для упреков в несамостоятельности и ничтожности.
Однажды во время экскурсии в другой город Наташа случайно упала с качелей. Руку пронзила острая боль. Настолько сильная, что она попросту не могла встать или хотя бы выползти из-под перекладины качелей.
– Наташа Кампуш, чего ты разлеглась, встань немедленно, – раздался голос воспитательницы.
– Подойдите, пожалуйста, – как можно громче попросила девочка.
– Нужно будет, сама подойдешь, – махнула рукой женщина.
Наташа так и продолжала лежать на земле до тех пор, пока воспитательница из соседней группы случайно не поинтересовалась, не нужна ли девочке помощь. Женщина помогла Наташе встать. Боясь новой порции насмешек воспитательницы, Наташа больше ничего не сказала воспитательнице. Боль в руке не отступала. К ночи она стала совершенно невыносимой, но Наташа ни словом, ни жестом больше не просила о помощи. Хоть один плюс в этой чудовищной боли был. Наташа попросту не могла уснуть и хоть раз не испортила простыни.
Наутро воспитательница начала беспокоиться при виде болезненно зеленоватого цвета лица ребенка, но Наташа сквозь зубы сказала, что все в порядке, и поплелась на экскурсию. Лишь в середине дня та самая женщина из соседней группы решила отвести девочку к врачу. Оказалось, что у Наташи закрытый перелом руки. Девочку отправили в больницу, а затем в срочном порядке вызвали родителей.
Наташа надеялась на то, что хоть теперь-то все ее будут успокаивать, но вышло все наоборот. Все ворчали или даже орали из-за доставленных девочкой неудобств. Бригитта приехала за Наташей со своим новым бойфрендом. Всю дорогу до маленькой квартирки в районе Реннбанвег они не прекращали недовольно сетовать из-за того, что неуклюжесть толстой Наташи испортила им выходные.
Все было совсем не так ужасно, как казалось маленькой девочке. Ее все действительно любили, просто не всегда верно проявляли свои чувства. Ребенку свойственно доверять взрослым, и вскоре Наташа твердо знала, что она толстая, никчемная, неуклюжая и удивительно некрасивая. Сестры девочки вышли замуж и уехали из маленькой квартирки, вместо них здесь поселился новый возлюбленный мамы. Чужой человек. С мамой отношения у Наташи тоже складывались непростые. Большую часть времени мать Наташи попрекала девочку, говорила о том, что сделано не так… Бригитта твердо верила, что это должно мотивировать девочку, заставит ее быть лучше, но это, наоборот, убивало в ребенке все подобие самоуважения.
«В последний год перед моим похищением я так набрала в весе, что из помпушечки превратилась в настоящую толстуху. Дети меня дразнили еще больше, а я компенсировала одиночество все большим количеством еды. К моему десятому дню рождения я весила 45 кг. А успокаивающие слова матери расстраивали меня еще больше: ”Я все равно тебя люблю, не важно, как ты выглядишь”»
(Наташа Кампуш)
Впрочем, было занятие, которое неизменно объединяло всех членов их семьи: любовь наряжаться. Бригитта очень любила шить и придумывать новые фасоны платьев, к тому же у нее были три дочери, две из которых тоже уже выросли и превратились в молодых замужних женщин. Частенько к ним приходила сестра Бригитты и мать Людвига Коха. В этом женском царстве любовь к нарядам и фотосессиям была вполне естественной. Часто вечерами они, смеясь и подшучивая друг над другом, одевались в какие-нибудь безумные наряды и фотографировались. Наташе очень нравились такие вечера. Как и всем девочкам, ей хотелось выглядеть совсем взрослой, поэтому она обязательно надевала мамины вещи, делала макияж и уморительно смешно изображала Бригитту. Все смеялись, а тетя девочки без конца щелкала затвором фотоаппарата.
– Некрасивого ребенка стоит только красиво нарядить, и он преобразится, – любила повторять мама Наташи.
Спустя много лет эти смешные и глупые фотографии с пятилетней девочкой в маминых сапогах, с макияжем и прической, будут опубликованы во всех газетах Австрии и Германии, мать девочки начнут осуждать и даже проклинать и выступать с требованием о лишении родительских прав на дочь… которая пропала тысячу дней назад. Еще через пару месяцев журналистам надоест без конца публиковать поднадоевшие снимки, и появится новая газетная утка. Теперь уже Бригитту и ее нового мужа Ронни Хусека будут обвинять в содействии похищения Наташи Кампуш… Естественно, подобные обвинения не имели под собой не то чтобы доказательств, но даже и частицы здравого смысла. Затем станут обвинять и отца девочки Людвига Коха. Казалось, что журналисты готовы обвинить в случившемся кого угодно, но только не психопата. Психопат – это так скучно и банально…
«В коробке с семейными снимками находились фотографии Наташи, и я просматривал их во время разговора с ее матерью.
Увидев их, я поразился и спросил, что это такое, а она пришла в замешательство и отмахнулась, сказав, что это семейные снимки, сделанные Клаудией. До этого она пообещала мне дать какие-нибудь фотографии, и я попросил эти. Она отказала, и тогда я спросил ее: ”Так какие они, безобидные или же нет? Если невинные, тогда я могу их взять?”
Она согласилась, но я видел, что ей стало неловко»
(Из книги «История Наташи Кампуш»)
Впрочем, все это случится несколькими годами позже, а пока на дворе стояла середина 1990-х годов. Наташа Кампуш, как и положено в Австрии, в пять лет пошла в школу. Учеба ей давалась легко, сложности вызывали только устные ответы учителям. Тот момент, когда все взоры одноклассников были обращены на нее, она ненавидела. Только что услышанные слова учителя тут же вылетали из головы, и она в панике начинала лепетать нечто бессвязное. Бригитта продолжала развивать свой бизнес, поэтому после школы бабушка или сестры водили девочку в сад (в Австрии есть сады, в которые дети могут ходить до десяти лет. Это развивающие центры, в которых дети могут поиграть, сделать уроки, посетить различные кружки и секции).
Отношения между Бригиттой и Людвигом после развода перешли в статус холодной войны и гонки вооружений. Полем боя, как это водится, стал общий ребенок. Людвиг старался как можно чаще видеть дочь, но Бригитта чинила ему все новые препятствия. По закону девочка должна была жить с матерью и не чаще, чем раз в неделю, видеть отца. После развода Людвиг, как мог, старался удержаться в обойме. Теперь его бизнес стал связан с довольно частыми поездками в Венгрию. Там он даже купил небольшой дом, а также познакомился с милой женщиной – Бригиттой Вебер. С ней у Людвига завязались такие отношения, какие обычно связывают двух взрослых и очень одиноких людей.
Довольно часто Наташа стала вместе с отцом ездить в Венгрию. Иногда это были рабочие поездки, но чаще простые выходные в уютном доме Коха на границе с Австрией. Наташа обожала эти поездки и все, что было с ними связано. Ей нравился мерный шум автомобильного двигателя и полотно дороги перед глазами, веселый и добрый голос отца, уютный дом с красивой лужайкой. Девочке очень нравилось ухаживать за цветами в саду отца. Бригитта Вебер старалась развлечь девочку и частенько ходила с ней в местные купальни, парки или просто водила девочку по магазинам. Здесь жило и семейство Барчей. Ханнес Барч, друг Людвига, стал первой детской любовью девочки. Двадцатилетний Ханнес был довольно успешным клубным промоутером и устраивал концерты рок-звезд по всей стране. Естественно, он модно выглядел и был знаком со всеми кумирами девочки, это не могло не восхищать ребенка. Ханнес был женат и смеялся над детским восхищением девочки. Когда тобой восхищаются, хочется восхищать. Даже если это соседский ребенок. Ханнес пару раз устраивал девочке походы на концерт и даже знакомил со звездами местного масштаба.
«Для своего возраста она была необыкновенной девочкой. Обычно такие дети меня раздражали, но Наташа была воспитанной, с ней было интересно поговорить. Мы объезжали на велосипедах всю округу. Часто останавливались у футбольной площадки – я был без ума от футбола и постоянно хотел погонять мяч, и она всегда присоединялась ко мне, хотя я и не знаю, нравился ли ей футбол. Но именно такой она и была, всегда хотела во всем поучаствовать.
Мы никогда не брали с собой провизию, перекусить ездили домой, как правило, ко мне, где всегда была моя мама, которую Наташа очень полюбила. Ее же маму в Венгрии я не встречал. Здесь она появлялась с папой. Я знаю, что он был отличным поваром, это точно, особенно касательно хлебобулочных изделий, но мне кажется, что на выходных он предпочитал отдохнуть и держался от всего этого подальше. Было заметно, что он очень любит Наташу, у них сложились великолепные отношения, и он по-настоящему был внимателен к ней и заботился о ней. Когда мы устраивали барбекю, собиралось иногда пять человек, иногда пятнадцать.
Когда Наташа не играла, она обнималась с папой. Думаю, он принимал самое деятельное участие в ее поисках. Он так и не сдался. Все остальные, я уверен, считали, что она никогда не найдется, я сам думал, что больше ее не увижу. А ее папа ни на секунду не сомневался, что однажды найдет свою Наташу»
(Мартин Барч)
Поводов для того, чтобы любить эти наполненные таким количеством удивительных для ребенка событий поездки было предостаточно. Однако мать Наташи относилась к таким поездкам очень неодобрительно и каждый раз обещала, что следующая поездка будет последней. А ведь именно эти короткие путешествия и составляли главную радость жизни девочки. Такие короткие путешествия были настоящим праздником посреди весьма унылых будней девочки.
Каждый день начинался с очередной ссоры с матерью. Девочка отчаянно не хотела идти в школу. В ход шли все возможные уловки: она сказывалась больной, устраивала истерики, умоляла и плакала… Бригитта была непреклонна. Ребенок должен ходить в школу, что тут поделаешь. Каждый день она подвозила девочку к зданию школы, и все видели то, как мама на прощанье целует девочку в щеку. Этот ритуал сохранялся еще с тех времен, когда Наташа только-только научилась ходить. Когда Бригитта отправляла дочку на прогулку с отцом, она обязательно целовала девочку в щеку и желала удачи. По большому счету, это было единственным проявлением любви и нежности, которое она себе позволяла. Наташе сейчас этот ритуал стал казаться неестественным и унизительным. Она отчаянно боролась за право, как и остальные одноклассники, ходить в школу самостоятельно, но ведь остальные дети не писались в постель, а Наташа – маленькая и несамостоятельная. Бригитта день за днем не уставала об этом напоминать. В школе Наташа так и не смогла подружиться с кем-нибудь. Учеба ей давалась легко, а вот все остальное… Занятия превращались в настоящий ад, по окончании которого следовала новая пытка: нужно было идти в сад, где предполагалось, что она будет делать уроки и играть со сверстниками. Лишь по вечерам Наташа была предоставлена сама себе. Это время она проводила перед телевизором или за чтением книг. Часто она шла к соседке, которой приплачивали за то, чтобы она сидела с девочкой, когда матери нет дома. С этой пожилой женщиной девочка легко ладила. Они вместе смотрели любимые детективные сериалы, разговаривали и смеялись. Эта женщина никогда и ни в чем не упрекала ее, никогда не заставляла делать что-то, чего не хочется. С ней Наташе было на удивление легко. С большинством же людей Наташа не могла найти общего языка. Казалось, что ей не интересны люди. Она предпочитала оставаться в стороне от событий, любила слушать разговоры взрослых и частенько выдавала совсем не детские сентенции. От этого она казалась значительно старше своих лет. Большинство окружающих считало ее очень умной, не по годам начитанной девочкой. К тому же девочка никогда не бегала и не устраивала шалостей с другими детьми, из-за врожденной неуклюжести, о которой все время напоминала мама, девочка старалась двигаться как можно медленнее и аккуратнее, правда, чем осторожнее она себя вела, тем быстрее с ней что-нибудь случалось. И все-таки ей удалось убедить мать в том, что она в состоянии сама добираться до школы. Долгие споры и разговоры наконец возымели эффект, и Бригитта уступила. Отныне девочке разрешалось самостоятельно проходить пару кварталов до школы.
В последних числах февраля 1998 года Людвиг Кох собирался на пару дней съездить в свой дом в Венгрии. После долгих переговоров Бригитта все же согласилась отпустить с ним дочь, правда, с одним условием. Они должны были вернуться не позднее семи вечера воскресенья, чтобы Наташа могла спокойно подготовиться к школе.
– Если ты снова опоздаешь, то клянусь, ты больше не увидишь дочь, – категорично заявила она.
«Ей очень нравилось заниматься творчеством – рисовать, и, насколько я помню, она также любила лепить из пластилина. Она была очень подвижной девочкой, постоянно бегала повсюду и обожала играть на улице в саду.
Думаю, она проводила много времени со взрослыми, с соседями и друзьями родителей и поэтому могла разговаривать как взрослая. По-моему, она развилась довольно рано из-за того, что ее родители не жили вместе, и потому, что она часто общалась со взрослыми.
Я очень хорошо помню тот последний день, это была пятница. Она вела себя очень активно, даже более обычного. Ее забирал отец, поскольку они ехали на выходные в Венгрию, и она была слегка расстроена его опозданием. Она не сердилась на него, ничего подобного, ей просто не терпелось его увидеть. Ее папа часто задерживался из-за того, что у него было много работы. А Наташа всегда с нетерпением ожидала поездок в Венгрию»
(Детский сад «Альт Вин» на Леопольдауэрплац, 77,
в 21-м районе Вены, куда Наташа ходила после школы)
Поездка в Венгрию, как и всегда, воодушевила девочку. В этот раз Людвигу не нужно было заниматься рабочими вопросами, и всю субботу они проторчали в местной пивной. На следующий день Бригитта Вебер, новая возлюбленная отца, предложила сходить в общественный бассейн. Наташа обожала такие походы и с радостью согласилась. Вплоть до четырех вечера они проторчали в бассейне. Плавали, веселились и шутили. Все было, как и всегда.
«Когда я бесцельно шаталась по залам бассейна, меня остановила одна знакомая: ”Пойдем со мной, выпьем вместе лимонада” Я кивнула и охотно последовала за ней в кафе. Она была актрисой и жила в Вене. Я восторгалась ею – такое спокойствие и надежность она излучала, и, кроме того, имела именно ту профессию, о которой я тайно мечтала. Через некоторое время я набралась мужества и выпалила: «Знаешь, я бы тоже хотела стать актрисой. Как ты думаешь, у меня получится?» Она лучезарно улыбнулась мне: ”Конечно, у тебя получится, Наташа! Ты будешь замечательной актрисой, если ты этого действительно хочешь!»
Мое сердце бешено заколотилось. Я не думала, что мои слова будут приняты всерьез, абсолютно уверенная, что меня поднимут на смех, как это уже не раз случалось. ”Когда придет время, я тебе охотно помогу“, – пообещала она мне и обняла за плечи.
На обратном пути к бассейну я весело скакала и напевала про себя: «Я могу все! Надо только очень хотеть и твердо верить в свои силы». Мной овладело почти забытое чувство легкости и беззаботности»
(Наташа Кампуш)
Уже ближе к вечеру Наташа начала переживать, что они не успеют вернуться к обозначенному времени, но, несмотря на все уговоры дочери, вместо того чтобы немедленно выехать в Вену, они завернули в любимое кафе Людвига. Если они опоздают, то больше не увидятся. Уж она-то знала, что с мамой шутки плохи. Однако Людвиг угрозу жены всерьез не воспринял. Несколько часов они провели в кафе и лишь затем поехали в Вену. Наташа так нервничала, что с трудом могла усидеть на месте, а Людвиг, казалось, даже не торопился. Как он не понимал, что если они опоздают, то больше ее не отпустят с ним в Венгрию? Девочка этого никак не могла понять.
Естественно, они опоздали. Чтобы избежать новой стычки с бывшей женой, Людвиг высадил дочь на углу дома и пожелал ей удачи. Наташа еле сдерживала слезы ужаса, когда открывала входную дверь. Ей повезло. Дома никого не оказалось. Записка на холодильнике гласила о том, что Бригитта будет поздно, так как ушла в кино. Наташа, как и полагалось в таких случаях, отправилась к соседке, с которой они весь вечер смотрели детективные сериалы.
«Госпожа Сирни постоянно жаловалась на Наташу, она всегда говорила о ней так, словно девочка была трудным ребенком, что было совсем не так. Но Наташа никогда не отзывалась плохо о своей мамочке, хотя мы и знали, что ей было тяжело с ней.
Наташа пришла ко мне и сказала, что ее мамы нет дома, и мы попробовали позвонить ей на мобильник, но он был отключен. Тогда я сказала ей, чтобы она оставила госпоже Сирни записку, что она у меня. У Наташи было хорошее настроение, она рассказала, как здорово провела выходные в Венгрии, и обо всем, что они там делали с ее отцом, господином Кохом. Мы мило поболтали, так, о том о сем: она была такой умной девочкой, с ней приятно было разговаривать.
Затем настало время ужина, но ее трудно было уговорить что-нибудь съесть, потому что она уже обедала несколько часов назад. После мы смотрели по телевизору «Его зовут Коломбо», ей нравился этот сериал. С ней было весело смотреть фильм, по ходу она отпускала шуточки, почти как взрослая.
А потом пришла ее мать, где-то около 9.45 вечера, и начала кричать на нее прямо с порога, даже не сказав нам «привет». Она выговаривала ей, что она поступила неправильно, придя ко мне, и что она должна была оставаться дома одна.
После она, наконец, села, и мы вдвоем, госпожа Сирни и я, выпили по рюмочке «Бейлис». Но она продолжала кричать на свою дочь, оскорблять ее и тому подобное. Мне было очень неловко, и я попросила ее успокоиться.
Госпожа Сирни велела дочери идти наверх в их квартиру, поменять простыни и ложиться спать. Наташа писалась по ночам, а ее мать всем об этом рассказывала. Она попрекала ее за это в моем присутствии, и я видела, что девочке было очень стыдно.
Когда Наташа ушла домой, госпожа Сирни осталась, она выпила еще и начала говорить, что с каждой поездкой в Венгрию Наташа все больше и больше наглеет. Но это было неправдой, она совсем не была наглой, и ей так нравились эти поездки в Венгрию, она всегда возвращалась оттуда счастливой и уверенной.
Все равно было досадно, что вечер закончился так плохо. Наташа была очень радостной, и она рассказала мне, что ее мама убралась в детской: она считала, что госпожа Сирни наконец-то поставит ей письменный стол, по-видимому, он был очень важен для нее»
(Аннелиз Глезер, соседка,
с которой обычно оставляли Наташу)
Вернулась женщина за полночь и тут же стала допытываться у Наташи, во сколько ее привез отец. В итоге девочка все же созналась, что они приехали значительно позже установленного времени, да еще к тому же Людвиг посмел остановиться на углу, заставив тем самым Наташу пройти ночью по темным переулкам этого ужасного промышленного района города. Скандал утих лишь под утро. Напоследок Бригитта пообещала, что Наташа больше никогда не увидит своего пьяницу-отца. Девочка уснула со смертельной обидой на мать.
– Ты не имеешь права запрещать мне видеться с отцом!
– Исполнится восемнадцать, вот и будешь решать, а до тех пор я за тебя отвечаю, и я знаю, как для тебя лучше, – категорично заявила мать.
Будильник прозвенел слишком быстро, а ей так хотелось поспать еще. Спустя пару минут в дверь вошла мама девочки и начала ее тормошить. Наташе категорически не хотелось вставать с постели. Бригитта опаздывала на важную встречу, а Наташа, казалось, намеренно собирается чересчур медленно. Впрочем, так оно и было.
– Вот исполнится восемнадцать, будешь делать, что хочешь, а пока ты обязана ходить в школу! – прикрикнула Бригитта на все еще сонную девочку.
Наташа была так расстроена после вчерашнего скандала, лишившего ее права общаться с отцом, что даже спорить не стала. В качестве маленькой мести она направилась к входной двери, не позволив матери поцеловать себя на прощанье.
– Никогда не уходи из дома, не помирившись. Мало ли, что может случиться, – сказала Бригитта на прощанье, догнав дочь у двери. Наташа хмуро кивнула и захлопнула за собой дверь.
Уже на улице слова матери зазвучали для нее по-другому. Захотелось вдруг вернуться и помириться с мамой, но воспоминания вчерашнего скандала были все еще свежи. Вновь разозлившись, девочка гордо зашагала вперед. «Когда тебе будет восемнадцать, у тебя будет право решать, а до тех пор ты ребенок и ни на что права не имеешь». Эту фразу мама Наташи повторяла с завидной регулярностью, особенно часто она звучала, когда речь шла о ее отношениях с отцом. «Когда тебе будет восемнадцать…». Осталось еще восемь лет, и этот своеобразный ипотечный кредит закончится, она будет вправе самостоятельно распоряжаться своей жизнью. «Когда тебе будет восемнадцать…» – эту фразу Наташа ненавидела, но в конечном счете именно она спасла ей жизнь.
Это был третий день, когда она шла на уроки самостоятельно. Конечно, Наташа бы никогда тогда никому не призналась, но ей было до ужаса страшно на улице. Казалось, что взгляды всех прохожих прикованы к ней. Все ждут, когда она совершит ошибку, упадет, сделает что-то не так. Особенно страшно было переходить дорогу. В новостных выпусках каждый день рассказывали о том, как кого-то сбила машина, а ведь она такая неуклюжая…
Раз за разом она прокручивала в голове сцены вчерашнего скандала. Все это из-за глупого опоздания, в котором Наташа уж точно не была виновата. Осталось еще восемь лет детства. Только через восемь лет она получит право самостоятельно распоряжаться своей жизнью, а до тех пор нужно будет терпеть. И даже последнюю радость, краткие поездки в Венгрию, у нее отобрали. Оставалась только ненавистная школа, в которой над ней издевались дети и подшучивали учителя, продленка в саду, на которой воспитатели ежедневно унижали девочку, и вечно всем недовольная мама, которая ни разу не похвалила ее. Даже когда Наташа все делала правильно, мама находила, к чему можно придраться. Бригитта искренне считала, что так она воспитывает в девочке тягу к совершенству, ведь всегда можно сделать лучше. «Некрасивого ребенка стоит только красиво нарядить…» – еще одна любимая фраза Бригитты. Обиднее всего, что даже через восемь лет она будет все такой же неуклюжей, некрасивой и никому не нужной…
Поток подобных мыслей прервал гул проносящихся мимо перехода машин. Вдруг Наташа почувствовала острое желание исчезнуть. Не умереть, тогда ведь все расстроятся, а исчезнуть. Просто перестать сосуществовать. Раствориться в воздухе так, будто ее никогда не существовало. Ведь всегда можно попросту броситься под машину, так все, по крайней мере, закончится… Яркий образ плачущей матери на шоссе охладил пыл девочки. Она не хотела никого расстраивать, просто и жить дальше тоже не хотелось.
На другой стороне дороги стоял как-то уж очень криво припаркованный белый микроавтобус. Рядом с ним маячил растерянного вида молодой мужчина в светлой рубашке-поло. Такие носят только самые добропорядочные граждане. Он явно сильно нервничал и переминался с ноги на ногу. Чтобы пройти, Наташе нужно было приблизиться к нему вплотную. Этого она очень не любила. Каждый раз, когда незнакомый человек в транспорте или просто на улице оказывался слишком близко к ней, у девочки будто перехватывало дыхание.
Бросив взгляд на мужчину, она поняла, что он испытывает похожие чувства. Он казался таким напуганным и растерянным, что страх отступил.
«Я замедлила шаги и внутренне оцепенела. Мой вечный страх, с которым я никак не могла совладать, моментально вернулся, руки покрылись гусиной кожей. Первый импульс был – перейти на другую сторону улицы. В моей голове быстрой чередой промелькнули картины и отрывки фраз: «не разговаривай с незнакомыми мужчинами…», «не садись в чужую машину…» Похищения, изнасилования, множество историй, рассказывающих о пропавших девочках, все то, что я видела по телевизору. Но если я действительно хочу стать взрослой, я не должна поддаваться этому чувству. Я должна собраться с духом и идти дальше. Ну что же может случиться? Школьный путь был моим испытанием, и я его выдержу.
Когда я подошла к мужчине на расстояние около двух метров, он посмотрел прямо на меня. Страх испарился: эти голубые глаза и длинные волосы могли принадлежать студенту из старого фильма 70-х годов. Его взгляд был каким-то отстраненным. «Это несчастный человек», – подумала я. От него веяло такой беззащитностью, что во мне возникло спонтанное желание предложить ему помощь. Это звучит наивно, как детская убежденность в том, что все люди – добрые. Но когда этим утром он первый раз поднял на меня глаза, то показался потерянным и очень ранимым»
(Наташа Кампуш)
4
Подготовка к похищению Наташи Кампуш началась задолго до того рокового дня в начале марта 1998-го. Иногда мы даже не замечаем, как один-единственный жест или взгляд начинает менять нашу жизнь. Этот взгляд Наташа Кампуш бросила на странного посетителя за столиком в углу кафе, когда судорожно заталкивала в рот пирожное, опасаясь гнева мамы. Эту девочку странный посетитель несколько раз видел в компании слишком толстого неудачника по имени Людвиг Кох. Тот частенько приходил вместе с дочерью. Пару раз он становился свидетелем того, как этот грузный мужчина встречался с сухопарой женщиной, по-видимому, матерью девочки. Кафе «У Кристины» служило для родителей этой девочки нейтральной территорией для проведения переговоров, здесь же происходила передача Наташи с рук на руки. Вечером в субботу ее отдавали на попечение Людвига Коха, а привезти ее домой он должен был вечером воскресенья. Эти встречи неизменно заканчивались ссорами и бурными выяснениями отношений. Оставалось только удивляться тому, как люди, когда-то любящие, могут так остро возненавидеть друг друга. Наташа в такие моменты с видом полного отчуждения читала книгу в углу дивана. Пару раз он видел то, как Наташу сюда приводили Бригитта со своим бойфрендом Ронни Хусеком. Ронни с Вольфгангом был шапочно знаком и всегда при встрече кивал ему в знак приветствия.
– …О каком постельном белье с Барби может идти речь? Ты смеешься? Ты же все равно описаешь его, – донесся до Вольфганга голос Бригитты Сирни, отчитывающей маленькую чуть полноватую девочку. Резкие и обидные слова женщины, от которых девочка буквально оцепенела от ужаса, слышали все. Он спасет эту девочку. Будет о ней заботиться и обязательно подарит постельное белье с Барби…
На следующий день Вольфганг поехал в строительный магазин и купил все необходимое для переустройства старого бомбоубежища. Ему предстояла долгая и кропотливая работа, к которой, впрочем, Вольфганг был готов. Он обожал свой бункер, облюбованный им с детства, обожал технику и вполне сносно владел азами строительного дела. Он мог ночи напролет чертить различные схемы и прорабатывать план весьма сложной системы вентиляции. Ему предстояло полностью перестроить и укрепить подвал, провести вентиляцию, которая сделает это помещение жилым, провести туда трубы, оборудовать хотя бы небольшой туалет и раковину… Уже много лет спустя Эрнст Хольцапфель, его деловой партнер, рассказывал, что заметил некоторые перемены в жизни друга. Теперь Вольфганг все время спешил домой, стал еще более задумчивым и отстраненным, часто стал жертвовать работой в пользу личного времени… Приятель списывал все на перемены в личной жизни. Друг у него появился или подруга, Хольцапфеля не интересовало. Человек не должен быть один, от этого и с ума можно сойти, так что хорошо, что у него появился хоть кто-то, кроме пары облезлых кошек, вольготно вышагивающих по огромному дому в Штрасхофе.
Приклопиль и Хольцапфель никогда не были близкими друзьями, только приятельствовали. Хотя Эрнст подозревал, что он единственный, кого Вольфганг мог бы назвать своим другом. Сам Хольцапфель старался не распространяться с Вольфгангом о себе. Приятный, красивый, чертовски вежливый и воспитанный, Вольфганг умел производить хорошее первое впечатление, но проходило время, и люди замечали, что им неприятно и тяжело с ним общаться. Эрнст заметил это за собой и вскоре убедился в том, что и у других людей Вольфганг тоже вызывает смутное отторжение. Оказываясь слишком близко, люди неизменно старались сделать шаг назад, отойти от Приклопиля. Отношение других людей к человеку – всегда зеркало того, как сам человек относится к людям. Банально, но факт. Вольфганг никогда не имел друзей и тем более девушки. Он научился поддерживать беседу, вести ничего не значащие разговоры о погоде и поддерживать приятельские, добрососедские отношения. У него даже стало неплохо получаться. Но только не дружба или любовь. Ничего личного. Признавался он в том себе или нет, но Вольфганг Приклопиль боялся людей, он испытывал неловкость и начинал заметно нервничать каждый раз, когда разговоры переходили в личную, доверительную плоскость. Он легко мог провести ночь с проституткой или немного пьяной и веселой девушкой, но никогда не мог пережить испытания первым свиданием. Раз все-таки кто-то переборол этот его страх, можно только порадоваться за человека. Захочет как-нибудь рассказать – хорошо, ну а если нет, так и выпытывать не стоит, какой в этом смысл?
Несколько месяцев Вольфганг Приклопиль перестраивал старое бомбоубежище, созданное еще его дедом. Тогда, в 1960-х годах, старый Оскар Приклопиль плюнул на все дотации правительства и решил оборудовать его на собственные деньги. Конечно, нужно было сообщить о перепланировке в местное управление, но зачем? Это ведь частный дом. Какой бы ремонт не затеяли, он вряд ли сможет помешать соседям. Главное – не шуметь в неустановленное время. Семейство Приклопилей нельзя было назвать общительным и гостеприимным, во всяком случае Вольфганг, по сравнению с дедом, был просто душой компании. В светлом и просторном доме с покатой крышей и очень высокой живой изгородью практически никогда не было гостей. Разве что старый Генри Эхлер, но тот после смерти Карла никак о себе не заявлял. Таким образом, ни в одном документе ничего не говорилось о наличии бункера, никто из соседей (а с 1960-х годов они менялись уже несколько раз) ничего не знал ни о бомбоубежище, ни даже о внутреннем обустройстве дома. Знали разве что о том, что там оборудован большой гараж на несколько машин. Именно в этом гараже Вольфганг и расположил вход в бункер. Пройдя по гаражу, нужно было открыть дверь в полу и спуститься по небольшой деревянной лестнице вниз. Оказавшись в подполе, следовало пройти десяток метро по очень узкому коридору, в котором даже худому Вольфгангу было тесновато. Пройдя по коридору, вы упирались в массивную железную дверь с тяжелым замком. Изнутри дверь, а также пол и стены небольшого помещения были оснащены мощной звукоизоляцией. Получившаяся в итоге комната была до смешного маленькой. Около пяти квадратных метров. Стены были обиты светлым деревом, пол был чуть темнее по тону. В одном из обрывков разговоров, услышанных в кафе, он услышал, что Наташа мечтает о письменном столе, за которым можно будет заниматься. Здесь был стол. Ровно такой, какой описывала Наташа. Возле двери были установлены унитаз и небольшая раковина. По мнению Вольфганга, здесь было очень уютно.
***
2 марта 1998 года десятилетняя Наташа Кампуш шла в школу. В джинсовом платье, кургузой куртке и туфлях, которые ей подарила мама на день рождения. Эти туфли составляли особую гордость девочки. В них, как ей казалось, она выглядела взрослее. На самом же деле, даже несмотря на лишний вес, Наташа выглядела младше своих лет. Девочка в нерешительности топталась перед пешеходным переходом. Мимо проносились машины, а она все никак не решалась ступить на проезжую часть. На противоположной стороне дороги стоял белый фургон марки Mercedes. Для этого района довольно дорогая машина, а вот человек, стоявший у открытой двери микроавтобуса, выглядел совсем непримечательно.
«Я увидела мужчину и подумала, что он какой-то странный. Я знала, что надо бы перейти на другую сторону улицы, но почему-то не сделала этого»
(Наташа Кампуш)
Аккуратный, хорошо и скромно одетый, волосы чуть длиннее, чем полагается, весьма привлекательный мужчина лет тридцати. Именно так описывали внешность Вольфганга все соседи. В тот день он заметно нервничал, отчего выглядел растерянно и даже испуганно. Такой человек не может быть опасен, скорее, уж к нему надо подойти и спросить, не нуждается ли он в помощи…
Как только Наташа оказалась напротив задней двери микроавтобуса, Вольфганг Приклопиль схватил ее и попытался зажать рот девочки рукой. Впрочем, этого даже не требовалось. Девочку буквально парализовало от шока. Одним движением Приклопиль затолкнул девочку в машину, после чего сел на водительское сиденье и повернул ключ зажигания. Уже через минуту белый микроавтобус скрылся из виду. Они ехали довольно долго. В голове у Наташи то и дело всплывали картинки недавно просмотренных с соседкой новостных выпусков и ток-шоу, в которых рассказывалось о похищенных детях.
– Какой у тебя размер ноги? – спросила Наташа.
В одном из ток-шоу эксперт рекомендовал наладить с похитителем контакт, а лучше всего огорошить его несуразным вопросом. Ничего более странного ей в голову просто не пришло. Похититель (этим словом Наташа окрестила мужчину, так она продолжала его называть вплоть до того момента, пока Вольфганг не сказал ей свое имя. Спустя несколько тысяч дней) никак не отреагировал на слова Наташи. Из окна микроавтобуса девочка видела свой родной дом в округе Реннбанвег, затем они свернули и проехали мимо школы девочки, а вот вдалеке показалась пекарня, в которой работала бабушка Наташи… Они проехали мимо всех памятных и важных для Наташи мест, пока наконец не вырулили на шоссе.
– Ты меня изнасилуешь? – спросила, наконец, Наташа. В ее голосе не было ни единой эмоции. С такой рассудительностью могут говорить лишь дети, повторяя слова взрослых.
– Нет, ты что?! Как ты могла так подумать! Я никогда, слышишь, никогда не сделаю тебе ничего плохого, – встрепенулся Вольфганг. Этот вопрос явно задел его за живое.
– Тогда зачем ты меня похитил?
– Чтобы заработать. Я должен передать тебя одним людям. Они попросят у твоих родителей выкуп, те заплатят, и ты сможешь вернуться домой, – успокаивающе сказал он. Этот ответ вполне удовлетворил девочку.
– Мы едем к тем людям? – поинтересовалась она.
Похититель молча кивнул и уставился на ленту дороги. Они долго кружили по окрестностям Вены, пока не остановились на каком-то пустыре. Здесь, по словам Вольфганга, он должен был передать девочку своим заказчикам. Ни через час, ни через два никто не приехал. Вольфганг выглядел нервным, злым и растерянным. К тому же он был взрослым. Почему Наташа должна ему не верить?
Тут Вольфганг приказал девочке вернуться в машину. На вопрос, куда они едут на сей раз, мужчина честно ответил – в Штрасхоф.
Спустя пару часов белый микроавтобус остановился в гараже дома в Штрасхофе. Приклопиль намеревался уже открыть дверь в бункер, когда девочка начала плакать и ныть, что хочет в туалет. В другой передаче, которую они смотрели с соседкой, рекомендовалось как можно более подробно запомнить месторасположение логова преступников.
Вольфганг чертыхнулся, но все же отвел девочку в туалет. Для этого нужно было пройти чуть ли не весь первый этаж дома насквозь. За окнами дорого обставленного дома виднелась лишь зеленая стена высокой живой изгороди. Ни звука. Ни души.
После туалета Наташа захотела есть, и ее пришлось отвести на кухню. Здесь Вольфганг растерялся еще больше. Что едят маленькие девочки? Он не представлял. Впрочем, оказалось, что едят они все.
Приклопиль вдруг на секунду вышел из кухни и вернулся с какими-то тряпками в руках. Оказалось, что это штаны и футболка. Приклопиль попросил девочку переодеться.
– На тебе могут быть датчики, которые определяют твое месторасположение. Твою одежду нужно немедленно сжечь, – нервно сказал Вольфганг.
То был 1998 год. Даже мобильный телефон считался тогда большой редкостью, что уж там говорить о маячках, определяющих твое месторасположение. Для паранойи в те годы было куда меньше причин, чем сейчас, и все же Вольфганг брезгливо взял двумя пальцами одежду Наташи и сжег ее.
– Мне нужно отвести тебя в подвал, иначе заказчики будут вне себя от бешенства, – заявил наконец Вольфганг.
Вот здесь уже Наташа начала вырываться. Она впала в дикую истерику. Когда Вольфгангу все же удалось затолкать девочку в бункер, истерика вышла из-под контроля. Наташа вырывалась и пыталась ударить похитителя. Вольфгангу насилу удалось выйти наружу и закрыть за собой дверь.
«Сначала я по-настоящему и не разглядела комнату, потому что стояла кромешная тьма. Свет не горел. Он включил его лишь через какое-то время, не знаю, может, через полчаса. Я совершенно обезумела и очень сердилась, что не перешла улицу или не пошла в школу с мамой. Это было действительно ужасно. И еще беспомощность. Я плакала, потому что не могла ничего поделать. Это было ужасно – чувство беспомощности, неспособности что-либо предпринять. Это было самое худшее. Поначалу я едва выносила шум вентилятора, он так действовал мне на нервы. Это было ужасно. Впоследствии при малейшем шуме я чуть не падала в обморок. У меня появилась боязнь замкнутого пространства. Там не было ни окон, ни дверей. Я ничего не видела. Я даже не знала, слышно ли меня снаружи. Он сказал, что мои родители обо мне не будут волноваться и искать меня. А позже он сказал, что они в тюрьме»
(Наташа Кампуш)
***
«Я похитил тебя потому, что хотел спасти, хотел найти человека, которому буду нужен, который не сможет без меня жить», – как такое мог сказать Вольфганг десятилетней девочке? Как в таком можно было признаться даже самому себе? Весьма романтичное объяснение. Даже трогательное. Но только не в этих обстоятельствах. Сейчас это значило бы признать свое безумие, а на это мало кто способен.
Еще очень долго Вольфганг рассказывал Наташе о неведомых заказчиках, которые требуют, чтобы девочка безвылазно находилась в подвале, о жестоких родителях Наташи, которые не желают платить выкуп… Так было проще объяснить свое поведение.
***
Когда дверь захлопнулась, Наташа оказалась в абсолютной темноте и тишине. Ни единого луча света, ни единого звука. Тут сверху что-то отчаянно загудело и затрещало. Этот омерзительный гул, разрезавший абсолютную тишину, тут же начал раздражать уши. Через минуту девочка уже ненавидела звук работающей вентиляции.
Лишь через несколько часов тяжелая железная дверь вновь отворилась. Это был Вольфганг Приклопиль. В руках он держал матрас, который занимал практически все пространство маленькой комнаты, а за спиной у него были какие-то пакеты.
Мужчина достал из пакета лампочки, светильники, полотенца, какие-то бытовые мелочи. Матрас он кинул в углу, после чего принялся устанавливать светильники. Это занятие было для него простым и привычным, отчего он немного успокоился. Наташа с интересом наблюдала за ним. Она не знала, что сказать, ну а Вольфганг никогда этого не знал.
– Тебе еще что-нибудь нужно? – поинтересовался напоследок он.
Девочка помотала головой.
– Только не уходи, пожалуйста, – глухо попросила она.
Вольфганг на секунду остановился.
– Я не могу. Заказчики, понимаешь? Погоди, у меня еще кое-что для тебя есть…
Мужчина вытащил из пакета в углу новый комплект ярко-розового постельного белья с символикой «Барби» и нарисованными на нем куклами. Тот самый, о котором так мечтала девочка. Впрочем, зачем оно ей?.. В этот момент перед глазами девочки встало лицо мамы, которая смеется над ее глупой мечтой о таком белье.
– Я его испорчу, – неуклюже помотала головой девочка.
– Тогда придется купить новое, – еще более неуклюже сказал мужчина.
Он выглядел таким перепуганным и несчастным, настолько не понимал, что сейчас нужно делать, что попросту не вызывал опасений. Его было жалко, его по-прежнему хотелось как-то успокоить.
«При этом уговаривал меня голосом, которым люди обычно разговаривают с животными, – успокаивающим и мягким. Я не должна бояться, все будет хорошо, если я буду делать то, что мне приказано. Иногда он окидывал меня гордым взглядом. Так хозяин смотрит на свою кошку или ребенок на новую игрушку. Взглядом, полным предвкушения и одновременно растерянности – что же я с этим могу сотворить?
Через некоторое время моя паника начала потихоньку спадать, и я решилась с ним заговорить»
(Наташа Кампуш)
Уже уходя, Вольфганг начал выкручивать лампочку. Девочка вновь начала плакать и умолять его не делать этого, но он ничего не мог сделать, этого требовали «заказчики».
***
Дверь захлопнулась с тем же пугающим глухим звуком. Так продолжалось день за днем. Вольфганг спускался в бункер утром и вечером. Он приносил еду Наташе, чинил розетки, устанавливал лампочки, принес тумбу, стеллаж, школьные принадлежности из рюкзака Наташи, журналы и комиксы. Однажды девочка попросила Вольфганга компьютер, и на следующий же день Вольфганг принес тяжелый компьютер для игр. Приклопиль тоже любил играть в простенькие стратегии, поэтому отныне они коротали вечера за компьютерными играми. В такие часы они казались обычной семьей. Наташа была так счастлива, когда удавалось победить Похитителя хотя бы в игре, что Приклопиль частенько поддавался. Важно ведь не кто победит, а кто от этой победы счастлив.
Девочка замечала, что по выходным Вольфганг начинал вести себя как-то иначе. Он заметно нервничал, легко раздражался и никогда не задерживался в бункере дольше, чем на пять минут, а иногда и вовсе не появлялся весь день. Тогда Наташе приходилось съедать сэкономленные и отложенные заранее съестные припасы и сдерживать то и дело подступающую панику. Похититель мог попасть под машину, сломать ногу, его могли арестовать, в конце концов… Что тогда будет с ней?
По будням же Вольфганг обычно проводил вечера с Наташей. Они играли, читали книги и разговаривали.
Когда Вольфганг принес девочке школьные принадлежности, Наташа была счастлива. Первым делом она вырвала лист бумаги и начала писать письмо родителям. Приклопиль оставил ее наедине с собой, и девочка еще полночи придумывала текст послания родителям. Она хотела зашифровать в нем свое местоположение, рассказать, что с ней все хорошо, успокоить и попросить о помощи… Вольфганг пообещал отправить его, но на следующий день он появился с перебинтованной рукой. Оказалось, что «заказчики» чуть не убили его, когда узнали о письме, и отправить его не удалось. Наташа поверила, у него ведь правда рука была перебинтована.
«Бывали дни, когда тревога о родителях занимала меня больше, чем собственный страх. Я часами размышляла о том, каким образом подать им весточку, что я, по меньшей мере, жива. Чтобы они не теряли надежду. Чтобы они не прекращали меня искать. Первое время в застенке каждый день, каждый час я ждала, что вот-вот распахнется дверь, и меня спасут»
(Наташа Кампуш)
Этот молодой и красивый мужчина, правда, делал все возможное, чтобы Наташе было хорошо. Не в его силах было сделать лишь одно: освободить ее. Ежедневно в семь утра дверь открывалась, и небытие Наташи заканчивалось. В комнате вспыхивал свет, рождалось некоторое подобие жизни. Первой просьбой девочки стали часы. Непременно старого образца: со звонким будильником и гулко тикающей секундной стрелкой. Точно такой же будильник стоял у ее бабушки в пекарне Зюсенбрунна. Эти часы помогали пережить тринадцать часов тьмы в подполе. Когда свет в подвале выключался, пять квадратных метров буквально утопали во мраке. Ни единого луча солнца, ни звука, только едкий, убивающий уши треск вентиляционной системы. В этот момент казалось, что мир исчез. В такие моменты Наташе начинало казаться, что она сама исчезла. Именно поэтому ей были жизненно необходимы часы, предмет, который будет напоминать ей, что она существует.
– Что-нибудь еще? – привычно поинтересовался Вольфганг у девочки на прощанье.
– Купи мне, пожалуйста, бутылку Францбрандвайн, – отважилась наконец попросить Наташа.
– С ума сошла? – возмутился Вольфганг.
В конце концов он все же согласился принести ей алкоголь. Этой настойкой для растираний всегда пользовалась бабушка Наташи. Крепкий запах, который исходил от бутылки, обладал удивительным свойством перемещать во времени. Одного только вдоха хватало ей для того, чтобы представить себя за прилавком пекарни, почувствовать крепкие объятия бабушки, вдохнуть аромат сладких специй, смешанный с крепким запахом настойки для растираний.
Когда мозг лишается какого-то органа чувств, долгое время он не может осознать этого. Более восьмидесяти процентов информации человек получает посредством зрения. Если лишить человека на короткое время способности видеть, мозг просто не будет знать, что ему делать. Он привык перерабатывать определенный объем информации, а сейчас его нет. Что делать? Нужно как-то себя занять, чем-нибудь развлечь. Очень скоро мозг начинает посылать в мозг фальшивые зрительные сигналы, которые легко могут трансформироваться в подобие галлюцинаций. Тринадцать часов в сутки Наташа оставалась наедине со своим миром фантазий, который в эти часы работал на полную катушку. Она представляла то, чем могут быть сейчас заняты ее родные и близкие, о чем они говорят и что будет с ней дальше.
То и дело Наташа прокручивала в голове события последних дней. Обида на похитителя в такие моменты многократно преумножалась. Девочку начинали душить беззвучные рыдания, которые все труднее было сдерживать. Тогда Наташа пыталась представить себе маму. Она буквально видела то, как женщина с ее неподражаемым жестким и холодным голосом велит ей собраться и не плакать.
Один день сменялся другим. Время шло, но ничего не менялось. Жизнь за пределами бункера начинала казаться сном, фантазией, чем-то совершенно нереальным. Ей все сложнее было представить мать, а обида и тотальное одиночество сводили ее с ума. Похититель был непреклонен. Как бы ни умоляла его Наташа, ровно в девять вечера он выходил из бункера, не забыв при этом выкрутить лампочку. Пять квадратных метров моментально погружались в непроглядный мрак, выносить который было уже невозможно.
– Когда тебе будет восемнадцать, будешь иметь право решать, а пока ты ребенок, – где-то на окраине сознания продолжал звучать голос матери. Девочка силилась представить себе то, какой она будет через восемь лет. Сильная, смелая и стойкая женщина – такой она хотела быть в восемнадцать лет. Такая не будет больше плакать, не будет терпеть унижений. В такие моменты казалось, что девочка буквально черпает силы из этого образа, он придавал ей желание жить и бороться. Тогда Наташа пообещала себе, что как только ей исполнится восемнадцать, она вернет свою жизнь себе и больше никому не позволит диктовать ей свои условия.
***
«Я узнал, что Наташа пропала, потому что в тот же день мне позвонила ее мать. По правде говоря, я не очень-то этим обеспокоился – я был в курсе, что они поссорились, мне рассказала об этом ее мать. Я думал, что Наташа хочет лишь напугать маму, и на самом деле не волновался до следующего дня, когда она так и не нашлась. Тогда начался кошмар»
(Альберт Кох, отец Наташи Кампуш)
Полиции стало известно об исчезновении Наташи Кампуш лишь вечером 2 марта 1998 года. Уже на следующий день об этом сообщили во всех новостных выпусках. Была объявлена масштабная операция по поискам пропавшей девочки. Принципиально было сделать все возможное в самые кратчайшие сроки, так как в абсолютном большинстве случаев играют роль лишь первые три дня. Шанс на то, что ребенка найдут живым по истечении этого времени, ничтожно мал.
Для маленькой Вены этот случай стал беспрецедентным. В полицию стало поступать бесчисленное количество звонков. Люди рассказывали о том, что видели похожую девочку в автобусе, магазине, на перекрестке…
«Мы испробовали все. Педофильские круги в Нидерландах, соответствующие сайты в Интернете. Но мы так и не обнаружили какой-либо существенной зацепки. Никаких подозрительных связей. Ничего».
(Начальник австрийского отделения Интерпола
Херберт Бушерт)
«Нет другого такого дела по исчезновению человека, где прилагались бы подобные усилия по поискам. Мы действительно сделали все, что в человеческих силах».
(Рудольф Кёниг)
За всем этим потоком ложных сообщений поначалу даже не заметили информации, поступившей от матери двенадцатилетней девочки, учившейся в той же школе, что и Наташа. Девочка по дороге в школу видела то, как на улице, по которой должна была пройти Наташа, приблизительно в нужное время стоял белый фургон марки Mercedes. Вот это уже была более или менее серьезная зацепка. Полиция стала методично искать все белые фургоны этой марки. Несколько сотен домов пришлось обойти полиции, чтобы только попытаться ухватиться за эту зацепку. Но и эти поиски не принесли результатов.
В середине апреля 1998 года приблизительно в три часа дня в полицию Вены позвонили. Человек, который так и не назвал своего имени, хотел предоставить информацию о пропавшей девочке. Полиции пришлось проверить сотни, если не тысячи таких сообщений. Ни одно из них не подтвердилось. И все же дежурный обязан был записать донесение и отправить наряд полиции для проверки.
«14.04.1998 г., в 14.45 часов, позвонил неизвестный мужчина и изложил следующие обстоятельства. Относительно выслеживания белого автофургона с затемненными стеклами в районе Гензерндорф в связи с пропажей Кампуш Наташи в Штрасхофе/Нордбан есть лицо, которое может быть связано с исчезновением, а также имеет в своем владении белый автофургон марки «Мерседес» с тонированными стеклами. Этого мужчину считают так называемым «чудаком», у которого возникают сложности с окружающим миром и большие проблемы с общением. Он проживает вместе с матерью в Штрасхофе/Нордбан, Гейнештрассе, 60 (коттедж), полностью оснащенный сигнализацией. Предположительно в доме мужчина хранит оружие. Перед территорией дома на Гейнештрассе, 60 часто можно увидеть стоящий там белый автофургон марки «Мерседес», номера неизвестны, с полностью затемненными боковыми и задними стеклами. Раньше мужчина работал на фирме «Сименс» в качестве техника по электронной связи, кем может являться и по сегодняшний день. Предположительно мужчина живет вместе со своей пожилой матерью в этом доме и имеет склонность к детям, что касается его сексуальных влечений. Привлекался ли он за это к уголовной ответственности, неизвестно. Имя этого мужчины звонившему неизвестно, он знает его только как жителя округи. Мужчина предположительно 35 лет, имеет светлые волосы, рост около 175–180 см, худого телосложения. Дальнейших подробностей анонимный свидетель привести не мог»
(Из отчета дежурного)
В этом доме жил Вольфганг Приклопиль. Дверь открыл молодой мужчина в аккуратно выглаженной рубашке и с немного старомодной прической. Он честно признался, что фургон принадлежит ему и служит для перевозки строительных материалов. Мужчина легко согласился открыть для полиции фургон и дал осмотреть машину. Никаких подозрений мужчина не вызвал. Он вел себя предельно вежливо и всячески демонстрировал готовность хоть как-то помочь следствию. Полицейские внимательно осмотрели фургон, а затем даже прошлись по комнатам большого и светлого дома на окраине Штрасхофа. Затем мужчины вежливо поблагодарили Вольфганга и попрощались.
На всякий случай полиция все же проверила информацию, которой поделился мужчина. Оказалось, что он уже давно официально нигде не работает. Какое-то время он числился безработным и получал пособие, но вот уже больше года, как он выбыл из списков на получение пособия по безработице. Никаких правонарушений, кроме превышения скорости, за мужчиной не числилось.
***
В семь утра дверь открывалась, и на пороге стоял ее спаситель. Он держал в руках завтрак и счастливо улыбался. Девочка была счастлива видеть его – главного и единственного человека в ее жизни. Того, кто приносит ей еду, старается радовать, но главное, того, кто счастливо улыбается, когда видит ее.
Через пару недель после похищения Вольфганг Приклопиль уже почти привычно спустился в подпол. Наташа не смогла скрыть радости от его прихода. Еще один живой человек в ее мире. Ее спаситель. Человек, который о ней заботится и которому она нужна. В руках у Вольфганга на сей раз были не продукты для ужина, а таз и упаковка шампуня.
– Раздевайся, тебе нужно помыть голову, – тоном, не терпящим возражений, объявил он.
Впоследствии Наташа признавалась, что в тот момент была уверена, что ее сейчас изнасилуют. Европа тогда переживала пик преступлений против детей. В новостях постоянно рассказывали о насильниках, которые крадут, насилуют и убивают детей. Наташу украли, но похититель и неведомые «заказчики» не трогали ее. Сейчас ей нужно было раздеться перед чужим мужчиной. Детям свойственно слушаться взрослых, а в этих обстоятельствах у Наташи просто не было другого выбора. Ей пришлось это сделать. Однако Вольфганг, кажется, чувствовал еще большую неловкость. Он осторожно и даже немного брезгливо стал помогать девочке мыть голову. В маленьком застенке для этого требовалась немалая изворотливость. Наташа должна была наклониться над раковиной, пока похититель лил ей на голову теплую воду из бутылки. Эта процедура стала повторяться каждые два дня. Вскоре и Наташа, и Вольфганг привыкли к этому ритуалу. Человеку свойственно привыкать ко всему. Спустя пару месяцев девочка предложила проделать в бутылках небольшие дырочки, что заметно облегчило процедуру. Теперь нужно было просто держать бутылку над головой, пока тонкие струйки лились на волосы.
Естественно, каждая помывка головы, а также и каждое умывание сопровождались тем, что вода попадала на пол. Ламинат и деревянные панели на стенах попросту не могли перенести такого количества испаряющейся влаги. Постепенно доски стали набухать и трескаться. На швах между досками стал проступать черный налет плесени, отравляющей воздух. Тогда девочка попросила принести ей как можно больше моющих средств. Она имела смутное представление о том, как ими пользоваться, однако ее развлекло новое занятие. В промежутке между утренним и вечерним приходами похитителя девочка тратила все силы на то, чтобы превратить вверенное ей пространство в подобие дома. Сделать его уютным и максимально чистым. Грязь здесь была по-настоящему опасна для здоровья, так как она была способна отравить и без того затхлый, выжженный обогревателем воздух.
Чтобы как-то скрасить девочке часы одиночества, Вольфганг стал приносить девочке книги, комиксы и раскраски. Иногда по вечерам они вместе читали их. Так случилось и с «Алисой в Стране чудес». История о маленькой девочке, попавшей в подземное царство, время в котором остановилось. Эта история ужаснула Наташу. Она была слишком похожа на историю Наташи, вот только концовки этих историй были слишком разными. Алиса в итоге проснулась, а вот Наташа никак не могла очнуться от этого ночного кошмара.
– Лучше я принесу видеомагнитофон, – пробормотал Вольфганг, которому всегда становилось не по себе при виде слез девочки.
– Не уходи, – попросила вдруг Наташа. Впрочем, она просила об этом каждый раз.
– Не могу, заказчики… – начал было Вольфганг.
– Обними меня, пожалуйста, – скороговоркой проговорила девочка.
Вольфганг оторопел. Он долго стоял в дверях с совершенно потерянным видом, прежде чем сделать неуклюжий шаг вперед и обнять Наташу. Для него это было столь же странно и неловко, как и для Наташи, но ей было буквально жизненно необходимо кожей почувствовать присутствие другого человека, почувствовать, что ее кто-то защищает. Каждому человеку нужно, чтобы его кто-то обнимал. Ребенку тем более это необходимо.
На следующий день в застенке Наташи появился старенький видеомагнитофон с телевизором. Телепередачи на нем смотреть было невозможно, но вот фильмы и записи ток-шоу на кассетах теперь были в ее распоряжении. Приклопиль поначалу записывал на кассеты все, что считал допустимым для просмотра, но вскоре просто стал приносить свои старые кассеты с фильмами. Еще через какое-то время Приклопиль согласился и на радиомагнитофон. С одним только условием: никаких австрийских радиостанций. Подкованный в технике Вольфганг настроил радио на чешские каналы. Наташа не понимала ни слова, но в ее распоряжении теперь была и музыка. И кассеты.
Отправить письмо родителям ей не удалось, но ведь можно было хотя бы записать для них сообщение. Просто рассказать о том, что у нее все хорошо, что она все еще жива. Девочка весь следующий вечер провела в попытках записать сообщение для родителей, но когда она протянула Вольфгангу кассету, тот впал в бешенство.
– У тебя больше нет родителей. Они тебя не любят. Если бы любили, заплатили бы выкуп, и мне бы не пришлось тебя здесь держать. Не смей упоминать о них. Больше у тебя не будет ни радио, ни фильмов.
«Он снова и снова повторял, что вступил в контакт с моими родителями, но мой выход на свободу их, видимо, не особо интересует. «Твои родители тебя совсем не любят». «Они не хотят, чтобы ты возвращалась». «Они рады, что, наконец, избавились от тебя». Эти слова причиняли мне боль, как кислота, вылитая на открытую рану ребенка, который и раньше чувствовал себя нелюбимым»
(Наташа Кампуш)
Он забирал то единственное, что связывало ее с внешним миром. Девочка не смогла сдержать слез ужаса, которые еще сильнее взбесили похитителя. В тот вечер свет выключился значительно раньше положенного времени. Точно так же, как когда-то мама запрещала девочке говорить об отце, Вольфганг Приклопиль сейчас запрещал ей говорить о родителях.
Наташа вновь осталась наедине с собой. Всякие свидетельства существования внешнего мира исчезли. Вольфганг включал свет в семь часов утра и выключал его в девять вечера. Он приносил ей еду, но больше не разговаривал с ней.
Все люди в той или иной степени боятся смерти. Этот страх заложен в природе любого живого существа. На что распадается этот страх, если мы говорим о человеке? Это страх боли, неизвестности и небытия. Боль можно перетерпеть, поэтому этот страх самый незначительный. А вот два других действительно способны свести с ума. Незнание того, что будет по ту сторону жизни, порождает самые разные домыслы и предположения. Рай и ад каждому человеку представляются по-своему. Иногда эти фантазии поистине чудовищны. Страх небытия самый сложный. Что может быть страшнее того, чтобы исчезнуть? Никто и никогда не узнает ни о твоей жизни, ни о твоей смерти. Тебя просто не было. Да и есть ли ты сейчас? Точно? Ты уверен?
Неуклонная жажда жизни десятилетней девочки требовала того, чтобы на весь мир прокричать: я здесь, я жива! Единственным доступным ей способом оставить хоть какие-то доказательства того, что она действительно существовала, были краски, которые ей как-то подарил похититель. Ими она стала украшать стены своей комнаты. Для начала она нарисовала по памяти дверь в бабушкину пекарню, деревянную и с массивным засовом. Затем последовал рисунок окна в ее комнате, тумбы в гостиной, шкафа в маминой комнате… День за днем она украшала стены своей камеры одиночного заключения. Иногда ночами она начинала орать и звать на помощь, но, конечно, никто не приходил. Тринадцать часов подряд гудел вентилятор и мерно отсчитывали секунды старомодные часы.
Когда ей надоедало рисовать, она брала в руки книги, которые пока еще не догадался отобрать похититель. А возможно, просто пожалел ее. В основном это была классика приключений вроде Диккенса и Киплинга. Одна книга особенно понравилась Наташе. Это был довольно толстый талмуд с легендами Дикого Запада. В одном из таких рассказов содержалась молитва, которую Наташа аккуратно переписала на листок и приклеила напротив кровати. Когда ей становилось особенно страшно, она раз за разом перечитывала эти слова:
Свет дня уходит постепенно, Вступает горделиво ночь. Могли б страдания мгновенно, Как день, уйти из сердца прочь! К твоим ногам мольбы кидаю, Ты вознеси их в небеса, Мадонна, в них я воспеваю Тебя и веры чудеса. Аве, Аве Мария! Свет веры тает постепенно, Вступает размышлений ночь. И юность оказалась тленной, Мадонна, я прошу помочь Мне сохранить псалмов напевность И арфы нежный перезвон, И даже в старости согбенной Храните Божественный закон. Аве, Аве Мария! Свет жизни тает постепенно, Вступает смерть в свои права. Душа уносится из плена Телесных уз – пора, пора! К рукам твоим в мольбе горячей Прильну, бессмертья пригубить, Мадонна, я умру, а значит, Теперь я буду вечно жить. Аве, Аве Мария!***
Спустя несколько дней Вольфганг не выдержал и впервые заговорил с Наташей. Девочка так оживилась и обрадовалась, что это сложно было не заметить. Приклопиль понял, что наказание лишением кино и музыки работает. Наташа вела себя идеально и ни в чем больше не перечила ему. Отныне он стал постоянно пользоваться этим методом воспитания. Постепенно неуклонная воля к жизни в Наташе стала уступать безразличной покорности. Казалось, что она просто ждет конца. Каким бы он ни был. Да и еще все эти рисунки на стенах раздражали Вольфганга.
Желая как-то обрадовать девочку, он предложил ей сделать ремонт в комнате. Это действительно воодушевило Наташу. Они вновь часами разговаривали, обсуждая, какую нужно поставить кровать в комнату и в какой цвет следует выкрасить стены в подвале. Естественно, в розовый. Как же иначе?
Вскоре подвал был выкрашен в ядовито-розовый цвет, отлично сочетающийся с постельным бельем, на котором была символика Барби. Вольфганг целыми днями мастерил кровать для Наташи. Из досок он соорудил кровать на помосте, благодаря чему высвободилось довольно много места. Правда, кровать теперь располагалась в двадцати сантиметрах от потолка, что не очень-то удобно. Чтобы как-то разместить накопившиеся вещи, пришлось принести еще один комод. Однажды похититель притащил в бункер плитку и небольшой холодильник, благодаря чему теперь девочка могла самостоятельно готовить себе еду и мыть голову. Проблему составляла лестница для кровати. Вольфганг никак не мог затащить ее в подпол, так как она не пролезала в узкий дверной проем.
Не выдержав, Вольфганг решил разобрать дверной проем и затащить все необходимое. Наташа с интересом наблюдала за происходящим. В какой-то момент она не выдержала и отпустила какой-то едкий комментарий. Вольфганг и так уже закипал от ярости, а комментарии под руку редко до добра доводят. Приклопиль резко развернулся и кинул дрелью в сторону девочки. Инструмент в тот раз никак не задел ее, но вот новый страх в ее душе успел поселиться. Рано или поздно он начнет ее бить. Это она знала по умным речам различных экспертов из ток-шоу. Те частенько говорили, что если на вас сорвали злость один раз, очень скоро так поступят снова. Эксперты не ошибались.
***
Приближался день рождения мамы Наташи. Наташа очень любила то, как они всей семьей отмечали этот праздник, и отчаянно переживала, что не сможет на нем присутствовать. Мысль о том, что мать уже смирилась с тем, что ее дочь умерла, отравляла все мысли Наташи. Когда она здесь очутилась, даже в самых страшных кошмарных прогнозах она не могла представить, что в этот день все еще будет здесь. Позади было несколько дней одиночного заточения. Надежда на спасение полицией растаяла. Она растворилась в череде абсолютно одинаковых дней в бункере. Нужно было хотя бы попытаться сбежать. Поначалу Наташа даже мысли такой не допускала. Она толстая, неповоротливая, неуклюжая и ни на что не способная, о каком побеге может идти речь? Теперь, когда прошло много времени и стало понятно, что никто не придет и не спасет ее, нужно было хотя бы попытаться покинуть бункер. Вольфганг постоянно рассказывал о неведомых «заказчиках» и даже предлагал вместе придумывать способы обойти жестокие правила, которые не он устанавливает, но обязан соблюдать. Вольфганг был добрым и преданным спасителем, защитником и волшебником в одном лице. Он ни за что бы не оставил девочку в опасности.
Однажды Вольфганг принес девочке несколько лимонов. Вспомнив рассказы бабушки о том, как она в детстве пыталась отлынивать от школы и как в военное время женщины симулировали болезнь, девочка растерла цедру лимона с солью по внутренней поверхности руки. От кисти до локтя девочки моментально образовалась неприглядная гнойная корка. Когда дверь бункера в очередной раз открылась, Наташа начала плакать и показывать руку. Приклопиль сначала растерялся. Он не выносил слез Наташи. Приглядевшись, он увидел, что это всего лишь налипшая цедра лимона. Резким движением он сорвал корку с руки девочки.
После чего Вольфганг резко развернулся и пулей вылетел из бункера. Он не появился и на следующий день. Лишь через сутки дверь вновь отворилась.
– Что с моими родителями? Как там они, – заплакала вдруг девочка, наблюдая за тем, как Вольфганг расставляет на тумбе еду.
– У тебя больше нет родителей. Они умерли. У тебя есть только я. Никогда больше не упоминай о них, – резко отреагировал Вольфганг. Этот вопрос поверг его в ярость. Но как же так? Они ведь вместе против «заказчиков»…
– Почему ты выбрал меня? – спросила она, еле сдерживая слезы.
– Ты была никому не нужна. Ты всем мешала, и я решил тебя спасти, – пожал плечами он. Самое страшное заключалось в том, что он был прав. Наташа действительно чувствовала себя лишней и в семье матери, и отца.
– Ты ведь никогда меня не отпустишь? – произнесла, наконец, она то, чего так не хотелось признавать.
– Нет… Ты видела мое лицо. Как только окажешься на свободе, тут же расскажешь обо всем полиции. Ты никогда не покинешь этот дом, мне жаль, – покачал головой похититель.
«Он говорил мне, что постоянно звонит моим родителям. Они получат меня назад, если будут готовы заплатить ему 10 миллионов шиллингов. Он показал мне клочок бумаги, на котором были записаны телефоны моих мамы и папы. Но сообщал мне, что трубку никогда не берут. Потому что я, наверное, не так уж и важна для них»
(Наташа Кампуш)
До тех пор, пока все это было лишь предположениями, можно было верить в собственные иллюзии, можно было мечтать о том, как она возвращается домой, как обнимает маму. Теперь эти слова были сказаны, и ничего исправить было нельзя. Мечтать тоже было не о чем. Лишь спустя несколько месяцев после похищения Наташе пришлось признать, что никаких заказчиков нет, а значит, и она больше никогда не выберется из бункера. Какой тогда смысл во всем этом? Какой смысл вообще вставать с кровати?
Днями напролет Наташа проводила, уставившись в стену. Ни комиксы, ни новые компьютерные игры ее больше не интересовали. Он любил повторять, что если Наташа будет послушной, он будет ей больше доверять и разрешать. Теперь девочка стала абсолютно послушной. Она больше не пыталась отвоевать себе больше прав и свобод, не хотела смотреть новые серии любимых ток-шоу и компьютерных игр, целыми днями она просто смотрела в стену и раз за разом проговаривала текст молитвы, который висел у нее на стене.
– Что я могу для тебя сделать, – поинтересовался, наконец, он.
– Выпустить меня, – пожала она плечами, предвидя ответ.
– Ты знаешь, что это невозможно…
Далее, как и всегда, последовали долгие объяснения, почему Вольфганг не может выпустить ее на свободу. Часть этих разъяснений Наташа на сей раз услышала и вдруг произнесла:
– Я хочу принять ванну. Наверху.
Как это ни удивительно, но Вольфганг согласился. Для организации этого потребовалось множество усилий. Целый час они пробирались наверх. Вольфганг предупредил девочку о том, что все окна и двери дома заминированы, а у него есть несколько пистолетов. Если она попытается сбежать, ему ничего не останется, кроме как убить ее. Наташа уже не хотела сбежать. Вернее, эта мысль теперь казалась глупой и без всяких рассказов о заминированных окнах. Девочка просто знала, что у нее это не получится.
Через несколько месяцев заточения Наташа впервые поднималась наверх. Туда, где вместо едкого искусственного света лампочки светило настоящее солнце. Нужно было пройти один коридор, затем второй, затем подняться по лестнице, ведущей в гараж. Только теперь стало понятно, как глубоко под землей ее бункер. Пройдя мимо того самого белого микроавтобуса, с которого началась ее новая жизнь, она оказалась в доме Вольфганга Приклопиля. Мужчина провел ее по коридору и открыл дверь в ванную. Он настоял на том, чтобы дверь осталась открытой. Наташа не возражала. За столько времени она привыкла к Вольфгангу и больше не стеснялась его. Всего один час на свободе изменил ее, возродил желание жить.
Из душевой они прошли в гостиную. Здесь Наташу ждал еще один сюрприз. Стены большой комнаты были выкрашены точно такой же краской, что и ее бункер. Ядовито-розовые стены здесь смотрелись странно. Вольфганг стушевался и сказал, что в случае чего должен был бы объяснить полиции, откуда у него пустая банка от краски, если ни одна стена в доме не выкрашена в этот цвет. На самом же деле даже десятилетней девочке стало очевидно, что эта гостиная – символ их связи. Не только ее жизнь зависела от него, но и Вольфганг Приклопиль отныне целиком и полностью зависел от Наташи. Причем неизвестно, у кого из них на самом деле больше власти. Это смутное осознание воодушевляло и дарило надежду. Вольфганг Приклопиль действительно стал главным и единственным человеком в жизни Наташи, как тот и мечтал. Ну а десятилетняя девочка стала центром вселенной этого красивого молодого мужчины с огромным домом, в котором теперь была розовая гостиная. Так прошла первая тысяча дней.
5
Бригитта Сирни не оставляла надежды найти Наташу Кампуш. Она бесконечно ходила по различным инстанциям, давала интервью и посещала ток-шоу. Только так она могла привлечь внимание к этому делу. Ни денег, ни влиятельных связей у нее не было, а полиция, кажется, уже давно прекратила поиски ее дочери.
Впрочем, журналисты тоже уже потихоньку теряли интерес к этой истории. Ее бывший муж, Альберт Кох, казалось, тоже потерял веру в то, чтобы еще раз увидеть свою дочь. Накануне Рождества бывший муж позвонил ей и попросил разрешения приехать.
Когда Бригитта распахнула входную дверь, на пороге стоял ее бывший муж. От него исходил резкий запах алкоголя, а в руках он держал кошку.
– Назови ее Таши, в честь Наташи. Знаешь, говорят, ведь у кошек девять жизней… – заплетающимся языком попросил он.
«Я всегда говорила, что однажды она вернется домой. Может, она будет уже другой Наташей, но она все равно возвратится. Ее исчезновение довлело над моей жизнью, с тех пор как ее похитили у меня в десять лет.
Каждый день я молилась, чтобы с ней все было хорошо, говорила ей, чтобы она держалась, и надеялась, что однажды она вернется домой. Каждый год я отмечала ее день рождения, готовя ее любимый шоколадный торт. Его никогда не ели, но он так или иначе напоминал о всяких пустяках, связанных с нею, и о том, что ей так нравилось помогать мне его готовить.
Что на самом деле действовало мне на нервы, так это то, что каждый давал мне кучу советов, особенно когда говорили «жизнь продолжается» и всякое такое. Я как будто оказалась во временном разрыве. Вокруг меня-то жизнь продолжалась, но в моих мыслях она остановилась на том дне, когда пропала Наташа.
Порой я даже желала, чтобы нашлось хотя бы ее тело. Тогда, по крайней мере, я получила бы хоть какое-то облегчение, и у меня была бы могила, где я могла бы оплакивать свою прекрасную дочку. Но вместо этого я продолжала ждать, что она в любой миг войдет в дверь. Я сохранила все письма, что она получала, и ее вещи, как она их и оставила. В ванной у меня стоял ее шампунь “Барби” и мыло “Покахонтас”. Однажды я обнаружила, что вещи Наташи поела моль, и едва не умерла от горя»
(Бригитта Сирни)
***
С тех пор, как Наташа впервые поднялась наверх, все немного изменилось. Ночевать она по-прежнему должна была в подполе, но во всем остальном теперь все было по-другому. Датчик издавал противный писк, и вскоре в дверях появлялся Вольфганг. Они шли завтракать наверх, а потом Наташа вновь спускалась, чтобы сделать уроки. Вольфганг отправлялся по делам, а девочка должна была сделать все, что он задавал. Он мало что смыслил в географии, химии и астрономии, но вот математику и физику изучать заставлял, а также требовал, чтобы Наташа пересказывала ему все прочитанные книги. Когда Приклопиль возвращался домой, Наташа обычно поднималась наверх и разогревала ужин. Вечера они обычно проводили за просмотром телевизора. В такие моменты девушка видела то, как Вольфганг наслаждается иллюзией счастливой семьи, которую он так тщательно пытался создать. У него неплохо получилось. Этой же иллюзией наслаждалась и Наташа.
Вскоре после того, как Наташа впервые оказалась в гостиной с розовыми стенами, она начала упрашивать Вольфганга разрешить ей выйти на улицу. Хотя бы на несколько минут. Серый и неприглядный пейзаж за окном казался ей теперь чем-то нереальным. Куда более настоящими казались огромные фотообои с березовым лесом на кухне дома в Штрасхофе.
Приклопиль поначалу наотрез отказался. Он даже наорал на девочку за то, что ей подобные глупости лезут в голову, но шло время, и тихий пригород Вены погружался в зимнюю дрему. Рождество должно было наступить уже через неделю. Главный праздник для Наташи, а значит, и для него. Каждый раз, когда он спрашивал, что она хочет в подарок от Санта-Клауса, Наташа говорила о прогулке. В 20-х числах декабря он все-таки сдался. Поздним вечером он подвел девочку к входной двери и отпер тяжелый замок.
– Если ты попытаешься убежать, я тебя убью. Если ты попытаешься закричать, я тоже тебя убью, а заодно и всех, кто тебя услышит, – предупредил он. – А потом мне придется убить и себя, – чуть тише добавил он.
Она верила ему, да и бежать она больше не пыталась. Все в мире имеет срок годности, воспоминания не являются исключением. Постепенно счастливая жизнь в Вене, уютная пекарня бабушки, тихие вечера у соседки, лица родителей и сестер – все это тлело и исчезало из памяти. Эти воспоминания казались теперь такими смутными и неестественными, что больше напоминали кадры из когда-то давно просмотренного фильма. Она уже очень плохо помнила сюжет, только какие-то эпизоды. Еще помнила о том, что то кино ей очень нравилось. Воспоминания о доме становились все более светлыми и безоблачными, отчего еще меньше походили на правду. Настоящая же жизнь Наташи протекала здесь, в большом светлом доме в Штрасхофе, с покатой крышей, розовой гостиной и просторной кухней с фотообоями. Ей уже сложно было представить жизнь без Вольфганга. Казалось, что он был с нею всегда. Он стал главным режиссером ее жизни. Каждое движение, каждый шаг и мысль – все это было во власти Вольфганга. Человек всегда принимает правила игры, а уж ребенок и подавно. Именно это свойство психики позволяет ему быстро адаптироваться в любых условиях.
Входная дверь открылась, и на Наташу хлынул поток чистого морозного воздуха. За многие месяцы, проведенные в подвале, она совершенно забыла о том, как пахнет чистый воздух. Открывшийся ей вид на двор с красивыми, ухоженными клумбами, каменными дорожками, живой изгородью, отделяющей дом от соседнего, – все это сейчас казалось ей декорацией. Это ведь все ненастоящее. Так не может быть. На самом деле они где-нибудь в самом центре леса, или в другой стране, или… Да где угодно, но только не на обычной улице с красивыми, ухоженными особняками. В тот вечер ей начало казаться, что она потихоньку сходит с ума.
Рождество они праздновали вдвоем. Небольшая искусственная елка в гостиной с розовыми стенами, гора подарков под деревом и праздничный ужин. Все было так, как и положено. В числе подарков был и небольшой кассетный плеер, о котором Наташа и мечтать не могла. Награда за хорошее поведение. Девочка пока еще смутно понимала, что значит в понимании Вольфганга хорошее поведение, а что – плохое. Интуитивно она это чувствовала, но описать точно бы не смогла.
С приближением выходных Вольфганг становился все более нервным. Уже с четверга он начинал скрупулезно и методично убирать дом и проверять все охранные системы. Наконец, он признался, что каждые выходные к нему приезжает мама. По тому, каким тоном он это произнес, стало ясно, что он отчаянно боится ее. Вскоре он принес Наташе корзину с моющими средствами и велел убирать дом к приходу матери. Сам он в день перед приездом матери без конца бродил по саду, проверяя качество подстриженного газона, сигнализацию, наличие сухих листьев на клумбах… Все должно было быть идеально.
«Я знаю, что теперь это звучит ужасно, но мы были в хороших отношениях с Вольфгангом. Откуда же мы знали, что происходят такие жуткие вещи? Иногда мы стояли с ним у изгороди часами, разговаривая о Боге и мире. Но порой Приклопиль вел себя странно, особенно когда приезжала в гости его мать. Он ходил по саду, вглядываясь в газон, рассматривая кусты и проверяя каждое окно, – он объяснял нам, что всего лишь «прибирает и доводит все до совершенства». Теперь, наверное, это можно объяснить тем, что он проверял, не заметно ли каких следов его тайной пленницы»
(Йозеф Янчек)
– Как тебя зовут? – спросила однажды Наташа.
– Называй меня Властелин, – ответил Вольфганг.
– Ты идиот? – искренне спросила Наташа. Поначалу она подумала, что это шутка, но на лице Вольфганга не было и тени улыбки.
– Если я сказал, что ты должна называть меня Властелином, ты будешь так меня называть, – категорично заявил он.
Девочка не смогла сдержать нервный смешок, который моментально вызвал у Вольфганга новую вспышку ярости. Как еще может отреагировать нормальный человек, если его просят называть Властелином? Вольфганг не шутил. Он требовал, чтобы его называли именно так. Раз за разом и день за днем. Наташа наотрез отказалась это делать. Ни пощечина, ни оскорбления не возымели никакого действия. Ему пришлось отступить, и на время все встало на свои места, а через несколько дней он вернулся в подвал с ящиком инструментов. Вольфганг долго что-то монтировал и устанавливал.
– Отныне я буду контролировать твой режим дня. Ровно в девять вечера свет будет выключаться, а ровно в семь утра вновь включаться. Я так решил. Если будешь себя хорошо вести, я подарю тебе фонарь, – уже более мягким тоном произнес он.
Раньше он самостоятельно по вечерам отключал в комнате электричество. В этом случае всегда можно было упросить его подольше не отключать свет, но теперь пришлось подчиниться раз и навсегда установленному режиму.
Противный писк датчика отсчитывал дни. Ровно в семь утра свет включался, а ровно в девять вечера Наташа проваливалась в абсолютную тьму.
Каждый день начинался одинаково. Противный писк датчика, вспыхивающий свет, звук радио. Все это вырывало Наташу из небытия, в котором она пребывала долгие часы ночи. Спать нормально она практически не могла от царившего по ночам холода. Здесь было примерно пятнадцать градусов тепла. Околеть такая температура не давала, но и заснуть от бьющей тело дрожи было невозможно.
Проснувшись однажды утром, Наташа обнаружила на постели кровь. Когда к ней спустился Вольфганг, она показала ему простыни и сообщила о том, что у нее начались месячные. Вольфганг изменился в лице. Ужас и отвращение несколько раз сменяли друг друга, прежде чем он вновь опомнился.
– Это нужно срочно сжечь, – засуетился Вольфганг, вырывая из рук Наташи испачканную простыню и нервно озираясь по сторонам.
– Эй, у меня месячные, слышишь? Мне нужны прокладки, нужно сходить в душ. Там наверху у тебя есть душ? – разозлилась Наташа.
Преодолевая отвращение и брезгливость, Вольфганг все же отвел Наташу в душ. С недавнего времени он вновь стал бояться полиции, поэтому с патологической тщательностью следил за тем, чтобы никаких следов пребывания постороннего человека в доме не было. Теперь Наташе приходилось надевать специальную шапочку на голову, чтобы ее волосы не падали на пол. В шапочке и специальном комбинезоне она все же прошла в душ. Выйдя оттуда, она хотела было пройти на кухню. Когда девушка захотела сесть, Вольфганг заорал, чтобы та немедленно подложила клеенку на сиденье. Когда-то она так ненавидела маму за то, что та заставляет ее спать на клеенке из-за энуреза. Сейчас ей вновь приходилось сидеть на клеенке.
***
В течение нескольких лет большую часть времени Наташа проводила в комнате, площадь которой пять квадратных метров. Еда и фантастические сериалы, как и в детстве, продолжали оставаться главными радостями девушки. В сочетании с подростковым гормональным сбоем и предрасположенностью к полноте это дало серьезные проблемы с весом. К тринадцати годам она весила около семидесяти килограммов. Вольфганг все чаще говорил ей о том, что она толстая. Каждый раз это больно ранило девушку, а обиды она обычно заедала. Вольфгангу ничего не оставалось, кроме как взять под жесткий контроль не только развлечения, но и питание девушки.
Отныне ей не разрешалось больше есть вместе с Вольфгангом перед телевизором, а порции, которые он приносил в подвал, становились все меньше. Каждая ссора заканчивалась тем, что Вольфганг оставлял ее без еды на день, или два, или неделю…
Однажды Вольтрауд приехала к сыну на целых четыре дня. Вольфганг в наказание за что-то оставил девушку без традиционного запаса еды на несколько дней. Когда через четыре дня он вновь спустился в подпол, девушка уже готовилась к смерти.
Вольфганг никогда не распространялся о своей основной работе, но Наташа заметила перемены в режиме дня похитителя. Теперь он практически все время проводил дома, заставляя Наташу целыми днями убираться. В холодильнике появились дешевые продукты, которыми он раньше брезговал. Настроение его становилось все более непредсказуемым, а вместе с тем проявлялись жадность, подозрительность, агрессивность… Думаю, каждый, кто хоть раз оставался без средств к существованию, способен понять, о каком наборе качеств идет речь.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, Вольфганг затеял ремонт в доме. Это действительно развлекало. Вместе с Наташей они целыми днями обсуждали новую ванную комнату. Затем ремонт плавно переместился и в другие комнаты. Вольфганг обычно занимался сложными работами, а Наташе доставалась роль подмастерья.
Как и в самых обычных семьях со строптивыми подростками, между ним и Наташей постоянно возникали конфликты. Когда девушка в очередной раз сказала ему что-то резкое, Вольфганг резко обернулся и кинул в нее нож. Лезвие вонзилось в кисть руки, и кровь фонтаном хлынула на пол. Вольфганг с ужасом наблюдал за тем, как тяжелые капли крови медленно падают на пол. Схватив какую-то тряпку, он замотал девушке руку и потащил в подпол. Вольфганг бросил девушку на пол бункера, словно та была бесформенной кучей тряпья. Никаких медикаментов он ей не дал, спеша как можно быстрее ликвидировать последствия ее травмы в доме.
Вернулся он спустя несколько дней. Весь вид его говорил о том, что он сожалеет о своем поведении. Сейчас был лучший момент для того, чтобы потребовать новых прав и свобод. Выслушав извинения, она долго и скорбно молчала. Заметив зарождающуюся ярость в выражении лица Вольфганга, она, наконец, решилась попросить о разрешении гулять в саду. Приклопиль долго говорил, что это слишком опасно, но Наташа была непреклонна. Вечером следующего дня впервые за много лет она имела возможность вдохнуть ночную прохладу зарождающегося лета.
Чем более шатким становилось финансовое положение Вольфганга, тем хуже делался и его характер. Теперь он стал контролировать не только то, сколько Наташа употребляет еды, но и следил за количеством шампуня, зубной пасты и чистящих средств. Отупляющий и парализующий голод стал теперь постоянным спутником Наташи. Особенно тяжело приходилось, когда Вольфганг заставлял ее готовить ему ужины и жестоко наказывал за то, что она урывала для себя лишний кусочек пищи.
– Если бы ты была послушной и я тебе доверял, то и позволял бы больше, – без конца повторял он. Что значит быть послушной, Наташа больше не понимала. Щелчки таймера в бункере продолжали отсчитывать дни, месяцы и, в конце концов, годы.
Когда большая часть комнат была отремонтирована, Вольфганг заявил, что пора бы заняться бункером. Там нужно было поставить домофон, чтобы Наташа в любой момент могла связаться с Вольфгангом. Нововведение поначалу Наташе понравилось. Теперь вроде бы можно было не бояться умереть от боли, если бы она, к примеру, упала и сломала себе что-нибудь. Уже после установки домофона Наташа поняла, зачем он действительно нужен.
Теперь Вольфганг имел возможность наблюдать за Наташей в то время, когда она находилась в своем бункере. Ни на секунду больше она не могла скрыться от всевидящего ока помешавшегося на контроле психопата. В любой момент дня и ночи домофон мог ожить. В такие моменты в комнате начинал громогласно звучать голос Вольфганга, который комментировал все, что делает девушка. Этот голос раздражал еще сильнее, чем дребезжащий звук вентиляции, к которому Наташа уже почти привыкла. Через пару дней после установки домофона девушка обнаружила на аппарате кнопку «режим ожидания». Нажав на нее, можно было выключить звук Вольфганга Приклопиля. Тот догадался об этом трюке лишь через пару месяцев.
Приклопиль считал, что девушка уже достаточно взрослая, чтобы убирать и готовить. Он все еще боялся, что следы ее пребывания кто-нибудь заметит. Он говорил о полиции, но паранойя всегда обострялась перед приездом матери Вольфганга. Более всего его выводили из себя волосы, которые так или иначе умудрялись упасть на пол даже из-под специальной шапочки. Вольфганг считал, что девушка это делает специально, и каждый раз кричал на нее и требовал постричься. Наташа, конечно, не соглашалась. Крики были бесполезны, а вот послабления в режиме помогли. В обмен на возможность гулять по саду и увещевания Вольфганга о том, что эта прическа ей подойдет куда больше, она согласилась постричься налысо.
Все чаще их ссоры заканчивались побоями, а оскорбления постепенно становились нормой жизни. С другой стороны, теперь Наташа большую часть времени проводила наверху. Любое неосторожное движение или резкое слово могло вывести его из себя. Когда Вольфганга захлестывала ярость, он был способен на все. Теперь побои стали нормой жизни. Приклопиль мог избить девушку вечером и оттащить ее в бункер, а наутро они вновь вместе завтракали. Вольфганг с увлечением читал газету и просил налить ему еще кофе. Такое повторялось чуть ли не каждый день. Впрочем, страшно было не это, а то, что так будет продолжаться всегда, до того самого момента, пока один из них не умрет. Не стоит ли ускорить финал? Летом 2003 года Наташа впервые попыталась покончить с собой. Девушка включила свою небольшую плитку и бросила на нее рулон туалетной бумаги. Буквально через несколько минут подпол наполнился резким запахом гари. В этот момент в Наташе все-таки проснулось забытое на время желание жить. Каким-то чудом ей все же удалось потушить пожар, но стены бункера еще долгие месяцы хранили запах пожара.
Вольфганг практически ни с кем не общался, однако соседи иногда к нему все же заходили. Чтобы преодолеть все блокпосты дома, который все в округе называли не иначе, как Форт Нокс, требовалось довольно много времени, за которое Вольфгангу удавалось отвести Наташу куда-нибудь в ванную и запереть на те пять минут, что продлится разговор.
Все люди совершают ошибки, даже самые педантичные. Это был один из хороших тихих вечеров, в которые они вдвоем сидели перед телевизором и даже над чем-то смеялись. Со стороны они казались счастливыми и любящими. Впрочем, кто сказал, что так не было на самом деле? Они оба верили в одну и ту же иллюзию счастья, а это, кажется, и называется семейным счастьем. Ну, когда верите в одно и то же, стремитесь к одному и удовольствие получаете от совместного отдыха. Ведь так?
Во входную дверь позвонили, и Вольфганг пошел открывать, забыв спрятать Наташу. В дверях показался Эрнст Хольцапфель, который очень удивился при виде девушки.
«Я познакомился с господином Приклопилем, когда трудился на «Сименсе» в восьмидесятых. После этого мы время от времени поддерживали друг с другом отношения. В девяностых он работал в моей компании и выручал с ремонтом и модернизацией недвижимости.
Я всегда считал, что если на протяжении многих лет так серьезно с кем-то сотрудничаешь, то и основательно его узнаешь. Поэтому-то я и шокирован более остальных произошедшими событиями. За все время я ни разу не заметил ничего предосудительного. Господин Приклопиль вел себя со мной как обычно. Я и думать не думал, что подобный ужас окажется возможным. Я совершенно сбит с толку этим страшным деянием. Я никогда бы не поверил, что он может быть похитителем.
Я ни разу не видел господина Приклопиля с какой-нибудь девушкой. Конечно же, мы говорили о его семье, его матери и других обычных вещах, как это принято среди добрых коллег.
За последние годы я от случая к случаю наведывался в его дом в Штрасхофе, чтобы взять или привезти обратно инструменты и оборудование. Однажды я побывал в гараже и заглянул в смотровую яму. Для меня в этом не было ничего необычного, я ведь знал, что господин Приклопиль часто возится со своими машинами.
Насколько я знаю, он выполнял всю работу по дому исключительно сам. Он брал для этого у меня инструменты и оборудование вроде лебедки или строительных лесов.
Где-то в середине июля этого года господин Приклопиль позвонил мне и сказал, что хотел бы взять мой трейлер. Я ответил, что нет проблем, трейлер стоит перед многофункциональным залом. Он появился часом позже в сопровождении девушки. Она стояла перед дверью с господином Приклопилем. Они оба ждали, пока я выйду из зала. Когда я открыл дверь, он представил девушку как свою знакомую, но так и не назвал ее имени.
Мы пожали друг другу руки, и она вежливо поздоровалась. Она казалась радостной и счастливой. Я очень удивился и не мог понять, была ли она его девушкой или просто знакомой. К сожалению, у меня оказалось мало времени, и очень скоро мне пришлось с ними попрощаться. Ясное дело, тогда я не знал, что это была Наташа Кампуш. Только после допроса в полиции мне показали фотографию, на которой я и узнал ту девушку»
(Эрнст Хольцапфель)
Он успел только растерянно кивнуть ей, как Вольфганг, осознав свою ошибку, вытолкал друга за дверь. Они поговорили о чем-то несколько минут, а когда вернулись, Вольфганг вдруг заявил:
– Тебе нужно придумать новое имя, чтобы ни у кого не возникало ненужных ассоциаций.
У нее отобрали волосы, свободу, имя – последнее, что оставалось у Наташи от прошлой жизни. Это было последним доказательством ее существования. Вольфганг был непреклонен. Тот неподдельный страх, который сейчас звучал в его голосе, ясно давал понять, что от идеи нового имени он не отступит.
– Какое имя тебе больше нравится? – уже совсем другим тоном поинтересовался он.
Имена они перебирали долго, пока, наконец, не сошлись на Бибиане. Это имя понравилось Вольфгангу, а для Наташи это была хоть и маленькая, но победа. Бибиана было вторым именем девушки, о котором знали только самые близкие ей люди. То есть они когда-то были самыми близкими, сейчас она уже с трудом могла вспомнить лица своих родителей.
– Если… если ты хочешь, то можешь спать сегодня наверху, – неожиданно сказал он. Девушка испуганно посмотрела на него и медленно кивнула. В тот день он признался, как его зовут. Вторая тысяча дней была уже на исходе.
6
– Обними меня, пожалуйста, – тихо и неуверенно произнес Вольфганг Приклопиль, когда они оказались в маленькой спальне на втором этаже дома в Штрасхофе.
Впоследствии Наташа сотни раз повторит эту историю. Сотни раз она будет доказывать, что никогда Вольфганг Приклопиль не посягал на ее невинность и, уж конечно, не насиловал ее. Ей, конечно, никто не поверит. А чем чаще она будет подчеркивать это, тем больше сомнений будут вызывать ее слова у журналистов.
В тот вечер, когда Наташа впервые оказалась в спальне на втором этаже дома в Штрасхофе, Вольфганг Приклопиль неуклюже обнял Наташу и впервые за всю свою жизнь уснул с ощущением счастья. Все было бы очень романтично, если бы не маленькая деталь: их запястья были связаны. Вольфганг Приклопиль, человек, который требовал, чтобы его называли Властелином, просто не допускал мысли о том, что Наташа добровольно согласится уснуть в его объятиях. Она ведь обязательно попытается убежать. Рано или поздно.
Вольфганг Приклопиль требовал, чтобы Наташа отчитывалась об израсходованных чистящих средствах, экономила шампунь, ела ровно столько, сколько тот считал нужным, убиралась в его доме, готовила и учила уроки. Когда девушка не оправдывала его ожиданий, Вольфганг легко мог дать затрещину или оскорбить ее. Все это мало чем отличалось от того, к чему привыкла Наташа дома. Хотел ли он причинить ей боль? Нет, конечно. Хотел ли подчинить, приручить и заставить себя любить? Без сомнения.
Единственным, чего всегда хотел Вольфганг Приклопиль, – быть кому-то нужным. Жизненно необходимым. Оказавшись тогда в кафе «У Кристины», он увидел затравленного, несчастного и бесконечно одинокого ребенка, который, как он услышал из разговора, страдал энурезом. Эта девочка напомнила ему его самого. Жизнь Вольфганга сложилась определенным образом, но если бы кто-то в нужный момент ему помог, все могло бы сложиться иначе. Ему захотелось стать тем, кто спасет эту девочку. Любить и заботиться о ней. Ничего больше. Все очень трогательно, если бы не было так противозаконно.
Были ли на самом деле мифические «заказчики», о которых он без конца рассказывал Наташе, мы уже никогда не узнаем. Приходится довольствоваться логикой здравого смысла, согласно которой никто не будет организовывать такое сложное похищение ради выкупа ребенка из самой обычной, совсем не богатой семьи.
Когда становишься старше, понимаешь, что у тебя больше нет времени. Все самое важное происходит сейчас. Вольфганг Приклопиль поверил в собственную сказку о счастливой жизни. Вот он поселит Наташу в бункере, будет о ней заботиться, станет для нее родителями, лучшим другом, а возможно, когда-нибудь и мужем. Станет для нее всем. Единственным человеком в ее жизни. Создаст ее. И он поверил в эту иллюзию. В какой-то мере ему удалось осуществить свою мечту. Наташа действительно полюбила его. У нее не было другого выхода.
Глупо предполагать, что любви достоин каждый и всем суждено когда-нибудь повстречать вторую половинку, с которой все будет так, как обычно показывают в дешевых мелодрамах. Любовь, равно как и дружба, – это талант, притом весьма редкий. Как и с любым другим даром, его нужно вовремя начать развивать, а еще нужны условия для его применения. Что произойдет, если в семье жителей Дальнего Севера родится ребенок с исключительными способностями к плаванию? Жизнь – великий сценарист, но все же чаще всего в этом случае не происходит ничего. Талант к плаванию в этом случае просто не понадобится человеку, и уж точно его никто не будет развивать. Если человек вовремя не научился выстраивать близкие отношения, общаться и проявлять свои чувства, то даже те частицы таланта к любви, которые, возможно, и были, исчезнут. «Когда у меня будет достаточно денег, я привезу себе жену», – словно мантру, повторял Вольфганг Приклопиль. Без сомнения, он имел очень большие проблемы с противоположным полом. Как он мог проявить свою любовь? Воспитывать и учить? Только так, как воспитывали его в детстве. Как мог, умел и считал правильным. Наташа не имела никаких инструментов защиты, у нее попросту не было выбора, она обязана была слушаться и выполнять все, что говорил Вольфганг. И все же она росла, развивалась и взрослела. День за днем она училась манипулировать им, чтобы выжить, чтобы добиться новых послаблений и свобод.
Вот уже довольно длительное время Вольфганг Приклопиль практически нигде не работал. Поначалу вместе с Эрнстом Хольцапфелем он занимался строительным бизнесом, затем им выпала возможность купить помещение в Вене по очень выгодной цене. Вложив все свои сбережения, они приобрели его. Помещение было просто уничтожено десятилетиями простоя. За эти годы оно служило прибежищем бездомных, а они, как известно, не славятся своей чистоплотностью. Эрнст и Вольфганг своими силами сделали ремонт и открыли свой банкетный зал, который стали сдавать в аренду для проведения различных праздников. Бизнес стал приносить хоть и маленький, но постоянный доход, а самое главное, Вольфганг получил возможность не ходить ежедневно на службу. Ему требовалось лишь два-три раза в неделю выезжать в город на различные деловые встречи, все остальное время он проводил в своем доме в Штрасхофе.
Долгое время дом по соседству пустовал, да и здание напротив никто не занимал. По большому счету, дом Вольфганга стоял на отшибе Штрасхофа. С течением времени городок заселялся добропорядочными семьями среднего возраста и класса. Городок застраивался и оживал. С соседями Вольфганг предпочитал не общаться. Он был дружен лишь с одной пожилой парой, которая знала его с детства. Они лишь изредка приезжали сюда, а большую часть времени жили в Вене. Следить за домом обычно поручали Приклопилу по старой памяти. Вольфганг с радостью соглашался. Во дворе большого особняка был оборудован бассейн с ярко-голубой водой. Летом Вольфганг частенько пользовался этим бассейном. Возвращался оттуда он всегда в приподнятом настроении. Наташа в это время обычно готовила ему обед. Да, конечно, в этот момент она вполне могла убежать, но… Все окна и двери ведь заминированы, так говорил Вольфганг. Конечно, повзрослевшая Наташа уже не верила в подобное, но она верила другому обещанию: если она сбежит, он найдет и убьет ее, а затем убьет и себя. А еще она попросту не знала, куда ей бежать.
Однажды Наташа попросила Вольфганга взять ее с собой на прогулку в соседний дом с бассейном. Вольфганг неожиданно легко согласился. Вода способна смыть любые проблемы и переживания. На те несколько часов, что они провели у бассейна, она забыла обо всех обидах и просто наслаждалась солнцем и ощущением чистой хлорированной воды на коже.
Когда они шли обратно, довольные и счастливые, им встретился кто-то из соседей. То, с каким удивлением на них смотрели, восхитило и Вольфганга, и Наташу. Сосед, которого все считали немного чудаковатым гомосексуалистом, шел в обнимку с хорошенькой, похоже, чересчур молодой, девушкой. Восхищение. Именно об этом Вольфганг Приклопиль и мечтал, когда говорил о том, что хочет привезти себе жену из какой-нибудь бедной страны. Все будут восхищаться его супругой, а она будет боготворить его – ее создателя и покровителя. Сейчас эта сказка претворилась в жизнь. Ну а Наташа с детства знала о том, что она толстая, никчемная и неуклюжая. Такие девушки встречают своих суженых только в мелодрамах, а она никогда не любила этот жанр. Издевательская диета, которой заставлял ее придерживаться Вольфганг, дала свои плоды. Наташа превратилась в стройную и красивую девушку, которая почему-то никогда не смотрела в глаза собеседника.
После посещения бассейна Вольфганг и Наташа (вернее Бибиана, именно так она теперь представлялась) стали часто появляться вместе на людях. Красивый мужчина на редком, дорогом спортивном автомобиле и молодая девушка, чуть более застенчивая, чем нужно. Вольфганг словно по пятам следовал за Наташей, оставаясь в шаге от нее. Казалось, он защищает ее, всегда стоит на страже и никогда не дает в обиду. Перед первым походом в магазин он предупредил девушку: если та решит попросить кого-то о помощи, погибнут все. Он застрелит и Наташу, и всех окружающих, и себя. Девушка лишь кивнула.
«В прошлом году я видел девушку в саду довольно часто. Еще они вместе уезжали на его машине, и каждый раз она дружески махала нам рукой. Когда я спросил, кто она такая, он сказал, что это «югославская помощница», которую он «взял на время» у коллеги для помощи в домашней работе. Он всегда мечтал о жене из другой страны, вот я и подумал, что он так решил мечту исполнить»
(Йозеф Янчек)
«Вы только представьте себе, каково это было, не прошло бы и мига… как он схватил бы меня, а господина Янчека убил бы. Было слишком рискованно»
(Наташа Кампуш)
Иногда они стали ходить в кафе, супермаркеты, часто по вечерам гуляли по неприглядным улочкам Штрасхофа. Пару раз были в единственном музее городка. Приближался восемнадцатый день рождения Наташи Кампуш. «Когда тебе будет восемнадцать, будешь иметь право сама решать, а до тех пор ты ребенок и ни на что права не имеешь», – всегда повторяла мама девушки. Воспоминания о ней уже давно затуманились, но эта фраза звучала так же отчетливо, как и восемь лет назад. Она помнила эту фразу и еще помнила, что ее зовут Наташа. Не Бибиана. Наташа.
«За последнее время я дважды наблюдала, как он ехал по нашей улице с девушкой. И один раз я заметила, как они шли по главной улице. Моя подруга, которая живет здесь же по соседству, тоже говорила мне, что видела, как они гуляли, держась за руки.
Она выглядела очень юной, но на вид была в хорошем настроении и уверенной. Мы думали, что они пара, решили, что он наконец-то завел себе девушку»
(Госпожа Стефан, соседка)
Вольфганг Приклопиль мечтал о том, что когда Наташа вырастет, он сможет больше не прятать ее, и они заживут нормальной жизнью, как и все другие пары на земле. Вот только как именно, он представлял весьма смутно. Наташа больше не должна была учить уроки, вместо этого она целыми днями должна была убирать дом в Штрасхофе. Его любовь к чистоте давно приобрела патологический характер. Каждый отпечаток пальца на поверхности стакана, каждый волос на полу способен был вызвать новый приступ бешенства. Он мог ударить ее, пихнуть, запереть на неделю в подвале без еды и воды.
«Когда тебе будет восемнадцать, твоя жизнь будет принадлежать только тебе».
Тело ее покрывали синяки и шрамы, а из-за недоедания и душащих по ночам истерик она похудела до опасной отметки в сорок килограммов.
«Когда тебе будет восемнадцать…».
Дата икс приближалась, но глупо было предполагать, что после восемнадцатилетия в ее отношениях с Вольфгангом что-то переменится. Никогда ничего не меняется. Как-то раз 2 марта 1998 года она отчаянно хотела исчезнуть, изменить свою жизнь, чтобы мама над ней больше не издевалась. Теперь рядом больше не было мамы, но что переменилось? Все так же ей доставались затрещины, так же она чувствовала себя грязной и ничтожной из-за необходимости пользоваться клеенкой. Раньше это было постельное белье для стариков, теперь это была клеенка, на которой полагалось сидеть, чтобы ничего не испачкать в идеальном доме Вольфганга. Раньше ей запрещалось упоминать имя отца, теперь же ей запретили упоминать имена обоих родителей. У нее отобрали даже ее собственное имя. Так же ей запрещали есть то, что она хочет, и так же ее единственным окном в мир были фильмы и книги. В жизни ничего никогда не меняется. Разве что только становится хуже.
Каждый раз, когда она делала неуклюжий шаг в сторону, открывала окно или же попросту хотела закрыть дверь туалета, Вольфганг обвинял ее в попытке побега. Наташа без конца уверяла его, что никогда не покинет его, но Вольфганг понимал, что это неправда.
– А вообще, если хочешь бежать, я тебя не держу. Кому ты там нужна? О тебе уже никто даже не помнит, – сказал однажды Вольфганг Приклопиль, и вот это было по-настоящему страшно. Она привыкла к побоям, голоду и одиночеству, это не пугало. То, что было за пределами дома в Штрасхофе, было действительно страшно. Каждый раз, когда они оказывались среди других людей, в магазине ли, в кафе, Наташа впадала в ступор, смешанный с паникой. Ей хотелось назад, в привычный мир, где ее никто не видит.
«Он хотел, чтобы я всегда ходила впереди него и никогда сзади. Чтобы он всегда мог следить за мной. И я не могла ни к кому подойти. Он постоянно угрожал, что сделает что-нибудь с теми, кому я скажу хоть слово. Что он убьет их. И я не могла рисковать.
Было много людей, которым я пыталась подать знак, но они не подозревали о подобных вещах. Они не читают газет и не думают: ”Ах, ведь это может быть та девочка, о которой я читал…”
Но в основном было недостаточно времени. Издай я хоть звук, он тут же утащил бы меня… А если бы было слишком поздно, то убил бы того человека или меня.
Еще хуже было с вежливыми людьми. Как с любезными продавцами в ”Баумаркте“. Один спросил меня: ”Могу я вам чем-нибудь помочь?” А я стояла в полнейшей панике и напряжении, едва дыша, с колотящимся сердцем. И не могла пошевелиться. Мне пришлось беспомощно наблюдать, как он отсылает продавца. Мне удалось лишь улыбнуться этому продавцу, потому что он такой доброжелательный. То есть он ведь не понял, что что-то не так.
Я всегда старалась улыбаться так, как на своих старых фотографиях, на случай, если кто-нибудь вспомнит мои снимки. Но иногда, в самом начале, мне было невыносимо находиться среди людей. Я не привыкла к этому, и скопление народа вызывало у меня беспокойство. Было очень неловко.
Время от времени, в своей манере, он давал мне советы, как я могу оказаться за его спиной и сбежать. Должно быть, его осенило в приступе паранойи. Он как будто и вправду хотел, чтобы я однажды освободилась. Чтобы все рухнуло, чтобы справедливость как-то восторжествовала».
(Наташа Кампуш)
– Если ты убежишь, я умру. Мне придется себя убить, ты ведь понимаешь? – спросил однажды Вольфганг. В тот день Наташа спала наверху. Руки их были связаны бичевкой, но Наташа уже давно привыкла к этому неудобству. Это был тихий вечер, за который они ни разу даже не поругались. С чего вдруг Вольфганг сказал это, она не поняла, но переспрашивать не стала. Не хотелось нарушать хрупкое счастье этого вечера. Одно она тогда поняла: то, что сказал Вольфганг, – вовсе не угроза. В этой фразе не было ни единой эмоции. Просто констатация факта.
Приближался день ее восемнадцатилетия. С тех пор ее жизнь будет принадлежать только ей. Этот чертов ипотечный кредит будет оплачен. Она поклялась себе в этом 2 февраля 1998 года, и она исполнит это обещание. Представьте, вы выплатили ипотечный кредит, но у вас все равно отбирают дом, что вы сделаете? Наверное, разорвете все отношения с этим мошенническим банком и начнете все сначала. Наташа следовала именно этой логике. Так или иначе, начиная с восемнадцати лет ее жизнь будет принадлежать только ей. И если она не сможет сбежать, она как минимум сможет умереть. К тому моменту смерти она боялась гораздо меньше, чем жизни.
За пару дней до дня рождения Вольфганг огорошил ее новостью: они едут на горнолыжный курорт на пару дней. Это грозило стать настоящим приключением. Самым невероятным в ее жизни. Она приучила Вольфганга к тому, что в жизни должны быть праздники и подарки, Вольфганг хорошо это усвоил и строго следовал правилам Наташи.
Курорт располагался в нескольких часах езды на машине от их дома. Там было так много людей, а воздух казался настолько чистым и свежим, что начинала кружиться голова. Как и всегда, Вольфганг издевался над неуклюжестью Наташи. Девушка впервые стояла на горных лыжах, и у нее ни черта не получалось. Каждый раз, когда к ним за чем-то обращались люди, Вольфганг менялся в лице, а руки его сжимались в кулаки. Никто уже не мог узнать давно пропавшую Наташу Кампуш, однако страх разоблачения стал неотъемлемой частью их жизни.
Накопившееся раздражение он выплеснул на Наташу, которой досталось больше обычного.
– Почему ты меня выбрал? – в тысячный раз задала Наташа этот вопрос.
– Я всегда мечтал о рабыне, – зло усмехнулся Вольфганг.
В свой день рождения она оказалась среди людей. Ее последний и единственный шанс раз и навсегда изменить свою жизнь. Она должна была хотя бы попытаться. Девушка отпросилась у Вольфганга в туалет и исчезла за белой дверью общественного туалета. Внутри, как назло, никого не было. Наташе пришлось запереться в одной из кабинок. Драгоценные минуты таяли. Тут девушка услышала спасительный хлопок входной двери. Она вылетела из кабинки и накинулась на посетителя:
– Меня зовут Наташа Кампуш, меня украли восемь лет назад…
Девушка говорила и говорила. Когда поток слов иссяк, женщина, слушавшая ее, расплылась в лучезарной улыбке:
– Простите, но я не понимаю по-немецки, – на хорошем английском произнесла она. В этот момент в двери показался Вольфганг, который с заботливым видом интересовался, все ли у нее хорошо. Ничего не изменилось. В жизни никогда ничего не меняется.
Они вернулись в Штрасхоф спустя пару дней. Казалось, что за это время Наташа еще сильнее похудела и, кажется, даже постарела. Ее глаза утратили всякое подобие блеска. Воля к жизни также покинула ее. Так закончилась третья тысяча дней заточения.
7
На смену зиме пришла весна, а затем и лето. Жизнь продолжалась, но только вот Наташа в этой жизни, кажется, уже не участвовала. Вольфганг неожиданно стал менее агрессивным. Вспышки ярости случались реже и реже. Все чаще она видела у них дома Эрнста Хольцапфеля – единственного друга Вольфганга. Все чаще ночи она проводила не в мрачном застенке, а в спальне на втором этаже. Что ждет ее за забором этого дома? Кем она там станет без образования, будущего и малейшего знания того, что творится в этом мире. Ее жизнь – это Вольфганг Приклопиль. Он ее создал. Он делал все, чтобы Наташа была счастлива. По крайней мере, он так говорил.
В тот день, 23 августа 2006 года, Вольфганг вернулся домой в приподнятом расположении духа.
– Я продаю наш микроавтобус. Уже нашел покупателя. Пойди помой его пока, – сообщил он.
Девушка пошла в гараж и открыла двери старенького белого микроавтобуса марки Mercedes. Вольфганг говорил о чем-то на кухне, то и дело поглядывая в сторону гаража. Страх того, что она убежит, утих, но привычка контролировать каждый шаг девушки у него осталась. Наташа медлила. Ей предстояло вымыть тот самый микроавтобус, с которого началась эта история. Когда продадут эту машину, исчезнут последние напоминания о том, с чего все началось. Наташа окончательно исчезнет, и на ее месте останется лишь неведомая Бибиана. У нее отобрали все. Даже имя.
Вольфганг о чем-то ожесточенно спорил по телефону. Отсюда до двери, ведущей на улицу, было не больше пары десятков метров. Она сможет выбежать, но вот куда двигаться дальше? Она неплохо изучила улочки Штрасхофа и прекрасно знала, что это совершенно безлюдное место. Встретить здесь прохожих можно разве что вечером, когда добропорядочные жители окрестных домов начинали возвращаться с работы.
Вольфганг исчез в дверном проеме кухни, а Наташа продолжала бессмысленно смотреть на дверь, за которой начиналась настоящая жизнь. Тут издалека донесся голос Вольфганга. Он с кем-то спорил. Девушка оглянулась и побежала, что было сил. Она долго петляла по одинаковым улочкам городка, пока наконец не увидела какое-то шевеление в окнах одного из домов.
Совершенно безумного вида девушка, в каком-то детском сарафане на бретельках и с косынкой на голове ворвалась на участок и буквально набросилась на ничего не понимающую женщину.
– Меня зовут Наташа Кампуш. Я жива. Меня зовут…
Она без конца повторяла одно и то же и требовала вызвать полицию. Женщина еле отделалась от полусумасшедшей девицы и велела ей ждать во дворе. Девушка сгорбилась, прислонившись к одному из деревьев, и стала ждать.
Полиция приехала приблизительно через час. Поначалу девушку приняли за сумасшедшую.
– Меня зовут Наташа Кампуш, и я жива, – повторяла она как заведенная.
Никто не мог понять, кто, черт возьми, такая Наташа Кампуш.
Полицейские проводили девушку до машины и привезли в участок. Там ее заперли в комнате для допросов и спешно начали поднимать старые дела о похищенных детях. Убедившись о том, что дело Наташи Кампуш действительно существовало, более того, следствие по нему официально велось до сих пор, полиция поехала в дом Вольфганга Приклопиля. Наташа тем временем разговаривала с криминальным психологом. Родители ее пообещали приехать в течение часа. Сидящий перед девушкой мужчина без конца задавал одни и те же вопросы. Девушка упорно не поднимала глаз и монотонно отвечала на вопросы. Казалось, она говорила не с психологом, а с его ботинками.
Мобильный телефон психолога вдруг ожил. Он ответил на звонок и моментально изменился в лице.
– …Не успели? – спросил он.
Дальше последовало несколько односложных ответов. Когда психолог отключил телефон, он замолчал. Поток одинаковых вопросов иссяк, и Наташа все же рискнула посмотреть на мужчину.
– Вольфганг Приклопиль кинулся под поезд. Сегодня. В 20:53. В этот момент полиция уже стучалась в двери его дома, и…
Договаривать психолог не стал. По лицу девушки катились безмолвные слезы. Вольфганг Приклопиль умер. Единственный человек в ее мире. Тот, кто создал ее такой, какая она есть. Тот, кто подарил ей постельное белье с изображением Барби и выкрасил гостиную в розовый цвет.
***
Сегодня модно говорить о роли жертвы и психологии поведения жертвы. В любом журнале по популярной психологии можно встретить пару статей на эту тему. Мол, жертва всегда остается таковой и рано или поздно вновь попадает в ловушку нового мучителя. Так будет продолжаться до тех пор, пока такое поведение кажется выгодным и т. д. В тех же самых статьях обычно можно встретить жизнеутверждающие пассажи о том, что нужно стать сильной, самодостаточной личностью, и тогда вам больше не будет выгодна эта роль, вы изменитесь и построите новые, равноправные отношения, основанные на взаимном уважении и доверии. Вы в это верите? Нет, серьезно? Я не являюсь специалистом в области виктимологии, поэтому сознаю, что мое мнение можно будет легко оспорить, и тем не менее… Думаю, никто не будет спорить с тем, что мучитель зависит от своей жертвы куда сильнее, чем жертва от мучителя. Это расхожая истина из разряда житейской психологии.
Можно долго рассуждать о том, что во всем виноваты родители. Это ведь действительно так. В том, кем выросли дети, всегда повинны родители. Если вы не согласны с этим, советую не читать литературу по психологии. Мать Вольфганга Приклопиля издевалась над ним, понукала и унижала. Что же сделал Вольфганг, когда вырос? Он все так же продолжал бояться матери, но сумел найти себе собственную жертву, над которой уже властвовал он сам. Круг замкнулся. Жертва не всегда остается жертвой, рано или поздно она становится мучителем, всегда более жестоким, чем тот, кто мучил ее. Иногда этот процесс происходит в рамках одних отношений, иногда цепочка продолжается. Впрочем, если бы все было настолько безысходно, мир давно бы захлебнулся в океане ненависти и одиночества. Всегда есть хорошие люди, которые, несмотря ни на что, стараются делать нечто хорошее. Они разрывают любой замкнутый круг порочных отношений, злости, отчаяния, одиночества. Таких людей много, просто нужно вовремя встретить такого человека. Именно благодаря им мир лучше, чем порой кажется.
Бригитта Сирни и Альберт Кох приехали в полицейский участок, не веря своему счастью. В комнате для допросов их ждала незнакомая, истощенная до предела девушка. Они не узнали ее, но что еще хуже – она не узнала их. Это были совершенно чужие друг другу люди.
Шумиха, возникшая вокруг истории Наташи, приобретала мировой масштаб. Девушка отказалась ехать вместе со своими родителями, и полиция предоставила ей квартиру, в которой она должна была жить первое время. Вместе с ней поселили и психолога, который ее допрашивал в первый день ее освобождения. В те дни никто еще не был уверен в том, что это та самая Наташа Кампуш. Ее опознали по шраму на руке, но это ведь могло быть и совпадением. Тест ДНК должен был быть готов в самое ближайшее время. Предвидя то, что дальше интерес журналистов к девушке будет только расти, психолог предложил ей шанс на новую жизнь и новое имя. Никто не будет знать о том, кто она, и девушка могла бы начать с чистого листа, но жизнь нельзя начать сначала, нельзя и переписать.
– Меня зовут Наташа Кампуш. И я жива, – жестко и категорично повторила девушка. У нее отобрали все, кроме имени. Она слишком дорого заплатила за право вновь называть себя своим собственным именем.
Наташа Кампуш заслужила свои пятнадцать минут славы. Во многом ее мечта о том, чтобы стать актрисой, сбылась. После освобождения лицо Наташи Кампуш не сходило с экранов новостных выпусков. Она стала самой известной жертвой похищения. Собственное ток-шоу, занятия благотворительностью, книги, интервью, фотосессии и экранизации… Девушке разработали специальную программу обучения в школе, согласно которой она должна была в 2010 году получить среднее образование. Бригитта Сирни и Людвиг Кох выпустили книги, в которых они рассказывали о пропавшей дочери, затем собственную автобиографию написала и Наташа. Чем более известной становилась девушка, тем больше домыслов порождала эта история. Появлялись журналистские расследования, обвиняющие Наташу во лжи. Люди всегда сочувствуют тому, кто проиграл, а Вольфганг Приклопиль бросился под поезд ровно в тот день, когда лишился Наташи. Это был их негласный договор. Оба они понимали, что рано или поздно кто-то из них умрет, освободив второго. Никто не прав и не виноват.
«Я испытываю глубочайшее облегчение, что мне удалось найти слова для описания всего отвратительного и противоречивого. Когда я вижу их воплощенными на бумаге, это помогает мне с уверенностью смотреть вперед. Потому что все, что я испытала, также придает мне силы: я пережила заточение в застенке, смогла вырваться из него и выстоять. Я знаю, что и на свободе смогу правильно распорядиться своей жизнью. И эта свобода начинается только сейчас, четыре года спустя после 23 августа 2006 года. Только сейчас, этими строчками, я могу подвести черту и действительно сказать: я свободна!»
(Наташа Кампуш)
Практически сразу после освобождения Наташа Кампуш подала гражданский иск на возмещение морального ущерба, который нанес ей Вольфганг Приклопиль. По решению суда этот иск удовлетворили, и вся собственность Вольфганга Приклопиля перешла во владение Наташи. Вскоре девушка поселилась в просторном доме в пригороде Вены. Однажды она набрала номер Эрнста Хольцапфеля, единственного человека, знавшего Вольфганга Приклопиля так же хорошо, как и она. Девушка попросила мужчину о встрече, тот удивился ее звонку, но все же ответил согласием. Они договорились увидеться в кафе «У Кристины». Девушка пришла задолго до назначенного времени, осторожно прошла по кафе, села за столик в углу и стала ждать…
«В наши дни школьный или семейный доктор наверняка обратил бы внимание на его проблемы. Но в 60-х и в начале 70-х годов тихий парень, которому нравится стрелять птиц, необязательно был бы отмечен как представляющий потенциальную угрозу для других людей. Однако даже если бы это произошло, мало что могло бы быть сделано, за исключением наблюдения и лечения лекарствами. Его психотип уже сформировался. Вероятно, общество в лучшем случае могло бы надеяться просто держать Вольфганга Приклопиля под контролем. Был ли он настоящим психопатом, генетически предрасположенным действовать так, как он действовал, или же он был невротиком, жертвой окружающей среды, спровоцировавшей его?
Я присоединяюсь к теории, что в действительности он был более невротической, нежели психотической личностью. Был ли он психопатом с врожденной генетической потребностью поступать так, как он действовал, или же невротиком, подвигнутым обществом, миром и средой, в которой он родился, вести себя так, как он это делал? Я уверен, что в данном случае большую роль в превращении его в то, чем он стал, сыграло второе.
Во всех написанных о нем материалах Вольфганга называли похитителем или преступником, но он не был рожден таковым; человек может родиться герцогом или лордом, родиться же похитителем нельзя. Есть некоторые исследования, указывающие на генетическую предрасположенность к определенным типам антиобщественного или преступного поведения, однако существует множество людей, которые, быть может, и обладают этими генетическими особенностями, но не становятся похитителями или преступниками. В его случае важно знать, что оказывало на него влияние после рождения.
Какую же роль сыграла генетика и какую – воспитание? Каковы были его взаимоотношения с матерью и отцом?
Несомненно то, что в его жизни существовало нечто, вынудившее его отстраниться от реального мира и закрыться в собственном внутреннем мире и иллюзорном видении окружения. Вполне типично, что этим нечто может оказаться крайне властный отец или навязчивая мать, кто в качестве единственного способа действительно дать выход своим эмоциям вынуждает ребенка к самоанализу. Если прилагать слишком большое усилие, что-то обязательно где-нибудь да сломается. В случае Вольфганга Приклопиля его выбор маленькой девочки, из-за которой у него не возникало чувства угрозы, и его очевидная враждебность к женщинам, отражавшаяся в разговорах с коллегами, на самом деле указывают на то, что у него могли быть проблемы с матерью, или же со своей полной зависимостью от нее, что его ощущение значимости вызывалось лишь ее каждодневной слепой любовью к нему. В равной степени он просто мог быть импотентом.
Способность наслаждаться сексом и строить на этом счастливые отношения является одним из основополагающих принципов человеческого существования. Возможно, из-за импотенции он чувствовал себя отрезанным от жизни и отдаленным от общества, и это также могло быть неимоверным бременем, от которого он страдал.
Я полагаю, что он наверняка страдал от чего-то, что, в свою очередь, вынуждало его причинять муки другим.
Что же такое пережил Приклопиль, что заставило его ощущать себя жертвой и возжелать отделаться от этого превращением в преступника? Подумайте как следует, и, скорее всего, вы поймете, что тот, кого бьют, впоследствии станет бить сам.
Какое бы воздействие ни испытывал Вольфганг Приклопиль, оно наверняка было для него огромным, коли он пошел на такое преступление; его вымышленный мир, несомненно, поглотил его полностью. Он провел массу времени, обдумывая и готовясь к тому, что ему суждено было сделать, как перевоплотиться из жертвы – без друзей, без подруги – в преступника и побить мир его же оружием. В его разуме вымышленный мир, в котором он похищал и вылепливал совершенную женщину, слился с реальным, и он уже не видел между ними разницы. Все приготовления в подвале демонстрируют – он был одержим этой идеей.
Хотя довольно иронично, что видевшееся ему как спасение изначально было обречено на провал. С момента похищения Наташи Вольфганг решил покончить со своим одиночеством и медленно, в течение многих лет, учился постигать чувства и развивать бурные взаимоотношения с этой девочкой, всецело зависевшей от его действий. С ее помощью он научился быть лучше, ведь ему пришлось думать и о ней, а не только о себе. Именно когда он позволил себе заботиться о ней и процесс излечения начался, тогда его судьба и была окончательно решена. Другая жизнь была для него невозможна – из-за способа, который он избрал для решения своих проблем. То, что он совершил, не давало ему никаких шансов на возвращение к нормальной жизни.
Людей завораживает эта история, потому что все видят ее только в черном и белом цвете. Они сопереживают беспомощной Наташе, представляют себя в таком же положении и пытаются вообразить, как бы поступили они. Ставить себя на место другого – нормальный человеческий поступок. Но никто не хочет поставить себя на место Приклопиля – ведь он был чудовищем.
В конце его болезнь была излечена: он больше не испытывал страха перед женщинами, они больше не властвовали над ним. Но одновременно исчез и мир, который он знал: он понял, что никогда снова не увидит женщину, что вернула его в реальный мир. Тот образ, что он создавал перед соседями, был разоблачен, и у него больше не будет хоть какой-то видимости популярности, что он стал приобретать в последнее время. Его подлинное «я» раскрылось. Дружелюбный Вольфганг, новый Вольфганг больше не мог жить, и у него не было иного выбора, кроме как умереть»
(Курт Клетцер, венский психотерапевт)
«По моему мнению, у Приклопиля было весьма сложное расстройство личности с крайне низкой самооценкой и чрезмерными страхами перед неудачами, вероятно, более всего в области секса. Возможно, он опасался, что ему недостает мужских качеств, и поэтому-то и выбрал девочку такого возраста. Совершая это, он желал вырасти из собственного инфантилизма и, быть может, преодолеть свою ребяческую сексуальность.
Будучи таким инфантильным в возрасте тридцати четырех лет, он не был способен стать отцом обычным образом и поэтому решился похитить ребенка и сформировать его согласно своим желаниям. Конечно же, ему был присущ и садизм, и он хотел всецело властвовать над нею, в противном случае он не выбрал бы десятилетнюю девочку.
Нет никаких сомнений, что он воспитывал ее согласно тому, что считал правильным, и одновременно и сам подвергался процессу взросления, так что, можно сказать, они росли вместе. Однако, по мере того как она взрослела, Наташа становилась все сильнее и сильнее, и постепенно расстановка сил во взаимоотношениях изменилась. В конце, вероятно, она стала единственной, кто принимал решения, – она завершила превращение из беспомощного ребенка-жертвы в сильную, взрослую женщину, полностью владеющую собой. Как только это произошло, она смогла принять здоровое решение и покончить с ненормальными отношениями, сбежав от него.
Необходимо понять, что отношения между ними были очень сложны. Сначала она была ограничена физически, затем психологически, а в конце путы стали эмоциональными. Он воплощал для нее множество образов: отца, брата, друга и, весьма вероятно, любовника. В известной степени это положение можно сравнить с ситуацией, когда отцы жестоко обращаются с собственными детьми: они тоже ходят по магазинам, на прогулки, вместе проводят выходные и ведут нормальную внешне жизнь. Дети также не взывают о помощи, ибо скованы эмоциональными путами, вынуждающими их молчать.
Приклопиль был весьма самовлюбленным, эгоцентричным и крайне параноидным, что и понуждало его к дотошности во всем, что бы он ни делал. Вероятно, он не испытывал осложнений в оправдании своих поступков перед самим собой и своей жертвой. Известно, что подобные ему без труда могут давать рационалистическое обоснование своим действиям, они легко находят свои мотивы у других или же порой винят весь мир за несправедливость и так далее.
Его общественное поведение было вышколено, поэтому-то люди всегда и считали его «милым», но неискренним касательно эмоций. Он взрастил сильнейший комплекс неполноценности и одновременно укрепился в страстном стремлении к отношениям и семье. Что же привело его к тому, чтобы стать похитителем? Я думаю, это обусловлено генетическими факторами, однако впоследствии в его жизни, несомненно, что-то нарушилось. Быть может, во время его первых сексуальных контактов прозвучали оскорбительные комментарии. Может, это были замечания его родителей, которые ему не нравились. Он сомневался в себе, но вместе с тем отношения в его семье были прочными. По-видимому, он всегда все хорошо планировал и был сообразительным.
Вероятно, в Наташе было нечто притягательное для него, так называемые «ключевые раздражители». Это могло быть ее обаяние, ее тело, цвет волос. Думаю, он выбрал ребенка, который более всего отвечал его инфантильной природе. Я могу себе представить, что он желал вывести ее за нормальность, как бы придать ей новую индивидуальность. Он формировал и изменял бы ее, пока не стал бы считать, что может без боязни ввести ее (и самого себя) во внешний мир. В свое время он мог бы представлять ее как «моя жена из России» или что-то вроде этого.
Я не думаю, что он убил бы ее. Но я очень хорошо представляю себе некое «упреждающее самоубийство», подразумевающее, что он заставил бы ее умереть вместе с собой, если бы столкнулся с безнадежной, безвыходной ситуацией»
(Рейнхард Халлер, венский судебный психиатр)
«Главной движущей силой при пограничном личностном расстройстве (ПЛР) является боязнь оставления. Как и находящиеся в патологической зависимости от партнера, страдающие ПЛР пытаются предвосхитить или предотвратить их оставление (как реальное, так и воображаемое) самыми близкими и дорогими им людьми. Они отчаянно и контрпродуктивно цепляются за своих партнеров, товарищей, супругов, друзей, детей и даже соседей. Подобная неистовая привязанность сочетается с идеализацией, а затем с быстрым и безжалостным обесцениванием объекта внимания страдающего ПЛР.
Страдающие ПЛР головокружительно мечутся между дисфорией (печалью или депрессией) и эйфорией, маниакальной самоуверенностью и парализующей тревогой, раздражительностью и безразличием. Это напоминает перемены настроения у страдающих биполярным расстройством. Однако страдающие ПЛР более гневливы и более вспыльчивы. Обычно они завязывают драки, испытывают приступы гнева и бешенства»
(Сэм Ванкин, крупнейший специалист
по подобным типам)
«У общественности лишь одномерное видение госпожи Кампуш, и я понимаю, что большинству трудно понять всю сложность ее личности. Однако, как и все, она обладает двумя, и даже больше, аспектами личности. С одной стороны, она весьма сильна и целиком контролирует происходящее вокруг нее, с другой – она очень слаба и крайне ранима.
Некоторые аспекты ее личности весьма инфантильны. Например, она призналась мне, что хочет жить в квартире с охранником у входа и системой видеонаблюдения.
Для жертвы похищения, после перенесенного испытания, несколько необычно столь сильное стремление к появлению в средствах массовой информации, но вы должны понять, что пресса была для нее единственной возможностью общаться с внешним миром.
За время своего заточения она получала информацию лишь от господина Приклопиля и прессы, к которой он разрешал ей обращаться. В известном смысле это были два ее глаза, которыми она смотрела на внешний мир. Поэтому неудивительно, что у нее особое отношение к средствам массовой информации.
Конечно же, в ее желании появляться на публике присутствует и определенный нарциссический компонент, но, вероятно, это часть защитного механизма. Как мы знаем от Анны Фрейд, если защитный механизм личности становится слишком независимым и выходит из-под контроля, то это может привести к психологическим отклонениям.
Пока у нас нет какого-либо подтверждения тому, что госпожа Кампуш подвергалась действенному физическому насилию, – она не рассказывала об избиениях, и на ее теле нет их следов. На ногах были синяки, но это не результат насильственных действий.
Тем не менее она все-таки рассказала нам о трех формах пытки, которым она подвергалась: голод, свет и воздух. Похититель контролировал ее прием пищи, освещение в ее помещении, равно как и вентиляцию, то есть количество воздуха в ее комнате.
Эти формы пытки также имеют и телесный аспект, например пытка голодом, и в этом смысле можно было бы сказать, что она все-таки подвергалась физическим пыткам. Госпожа Кампуш, однако, жила в некоем подобии союза с господином Приклопилем. Мы знаем об их редких выездах по магазинам, также мы знаем об их однодневной поездке покататься на лыжах. Еще она помогала ему ремонтировать и отделывать квартиру, которую он собирался сдать в аренду. Она красила стены, а также выполняла другую работу. Затем они вместе ездили покупать строительные материалы и подбирали некоторые товары. Дома, в его доме, она иногда готовила и занималась уборкой. По сути, она исполняла обязанности домохозяйки. Он говорил ей, что убьет любого, кто попытается помочь ей сбежать, и это блокировало ее мысли о побеге»
(Профессор Эрнст Бергер,
назначенный главой координационной
социопсихиатрической группы по делу Наташи)
«Все это мне напоминает крайне патриархальные общества, в которых десяти– или одиннадцатилетние девочки насильно выдаются замуж за мужчин много старше. Эти мужчины воспитывают их и в конечном итоге делают из них женщин. Вероятно, этот человек хотел выковать женщину именно той формы, какая ему была необходима»
(Элизабет Брайнин, психоаналитик)
Механизм возникновения Стокгольмского синдрома
Во всех описанных случаях всегда действовал один и тот же механизм возникновения первичной симпатии к агрессору. Этот процесс маэстро Тим Лири назвал «искусством промывки мозгов». Бесспорно, он во многом прав. Ситуация, в которую попадали заложники в Стокгольме, Патти Херст и Наташа Кампуш, полностью меняла их. В состоянии угрозы жизни пересмотр всех норм морали происходил в экстремально сжатые сроки, но личность оставалась личностью. Рано или поздно во всех случаях человек вновь обретал себя, обретал свое место в жизни. Угрозы больше не было, но симпатия оставалась, то новое, что превносили агрессоры в жизнь своих жертв, также оставалось.
Во всех случаях первым этапом формирования симпатии был шок. Очевидная угроза жизни дезориентировала человека и спускала его вниз по лестнице эмоционального развития. На короткий промежуток времени жертва превращалась в беспомощного ребенка, за которым нужно ухаживать. Следующим пунктом всегда была полная или частичная депривация. Ситуация, когда наши органы чувств лишены обычного объема информации, приводит мозг в иное состояние. Патти Херст была заперта в шкафу, Наташа Кампуш – в подвале, в ситуации ограбления банка в Стокгольме преступники и заложники были заперты вместе, в хранилище. Так или иначе, органы чувств человека были лишены достаточного уровня поставляемой информации.
Следующим этапом был импринтинг[7], запечатление образа создателя, процесс, рождающий симпатию. Первое лицо, которое видит новорожденный, становится для него матерью, к нему моментально вырабатывается особая степень безусловного доверия, и здесь не важно, идет ли речь о животных или людях. Как уже упоминалось ранее, опыты по депривации взрослых людей показали наличие импринтинга. Люди, пробывшие больше суток в состоянии сенсорной депривации, склонны были верить всему, что им говорил первый же человек. Причем люди не просто верили всему сказанному, но их даже не посещала мысль о том, чтобы обдумать и отнестись критически к сказанному. Это слова создателя и спасителя, конечно же, это истина. А если этот человек еще и заботится о твоей жизни? Кормит, лечит, обрабатывает раны, учит и, в конце концов, защищает? Степень доверия становится практически безграничной. Грабители из Стокгольма добывали заложникам еду и водили их в туалет, Дональд Дефриз обрабатывал раны Патти Херст, Вольфганг Приклопил и вовсе заменил Наташе родителей. Людям свойственно любить тех, о ком они заботятся. Нужно же как-то оправдывать свои действия. Так возникала взаимная симпатия.
Далее всегда следовал этап создания острова безопасности (в терминологии Лири). Место заточения жертвы превращалось в неприступный бастион, оплот безопасности, в котором есть свои правила, своя логика, которые еще предстоит постичь. Мир за пределами цитадели начинал казаться призрачным и враждебным. Все, случившееся до депривации, начинало казаться нереальным. Вслед за этим следовало отречение от старого мира. В случае заложников в Стокгольме это было разочарование в правительстве, а в случае Наташи и Патти – родители, от которых они отрекались.
Так формировался страх свободы, вслед за которым следовало создание нового образа врага. Во всех трех случаях, которые были рассмотрены, таким врагом становилась полиция. Да, возможно, они и хотят спасти заложников, но на самом деле их непрогнозируемые действия могут нести куда более страшную угрозу. Агрессор будет вынужден избавиться от них, таковы правила, это тоже нужно понять… Следуя подобной логике идентификации с агрессором, жертвы начинали ненавидеть полицию еще сильнее, чем агрессор. На этом этап формирования взаимной симпатии заканчивался, а дальше начиналось строительство взаимоотношений, формирование новых, намного более сложных комплексов чувств, которые вполне можно обозвать любовью, правда, патологической и трагической. Во всех случаях.
Во время написания книги меня часто спрашивали: Стокгольмский синдром – это хорошо или плохо? А если плохо, то насколько? Как и любой другой психологический феномен, это – просто данность. Хорошо или плохо, что время от времени человеку требуется есть и пить? Это необходимо для сохранения жизни. Плохо, когда голод начинает определять и контролировать твою жизнь, ухудшает ее качество. Вот это уже проблема. Точно так же и со Стокгольмским синдромом. Мозг начинает действовать, исходя из своей главной задачи: сохранения жизни вверенного ему организма. И вот жертва оказывается в ситуации, когда она понимает, что сейчас происходят самые яркие события ее жизни. И только от одного решения зависит то, как его воспринимать. Как ужас или приключение, переживание и новый опыт. Мозг однозначно выбирает то, что ему более выгодно, и начинает формировать привязанность. Проходит время, и угроза жизни исчезает, а вот привязанность остается, возникшие на ее базе чувства тоже остаются. И вот в тот момент, когда жертва начинает исходить из логики своей привязанности и сознательно вредить себе и ухудшать качество своей жизни только ради того, чтобы эту привязанность сохранить и не соприкасаться с кажущимся враждебным миром, только тогда это начинает представлять проблему для человека. Если же новые взаимоотношения улучшают качество жизни (исходя из субъетивной оценки личности), то никакой опасности в патологически возникших отношениях нет. До поры, до времени…
Вместе со своей подругой, русско-американской писательницей, мы задались вопросом о том, возможен ли счастливый финал для истории взаимоотношений, возникших на базе Стокгольмского синдрома. Ответ оказался очевидным и однозначным. Этот исход придумали задолго до возникновения психологии. Сказка о Красавице и чудовище – это и есть счастливая история любви, родившейся из патологических отношений агрессора и жертвы. Конечно, это только сказка, но, исходя из теории Эрика Берна[8], одного неглупого социального психолога, именно сказки формируют сценарий нашей жизни. К примеру, во многих странах существует традиция так называемого «похищения невесты». Когда ни о чем не подозревающую девушку крадут из родительского дома и поселяют в доме агрессора, то есть жениха. В наше время этот обряд исполняется весьма условно, но кое-где он сохранился в своем первозданном сценарии. Украденная девушка больше не имеет выбора, она обязана выйти замуж за человека, который ее увез из родного дома. В реалиях современного мира само описание этого обряда звучит абсурдно, однако было бы великой глупостью предполагать, что всегда это означает лишь рабство и вечные мучения для девушки. Очень часто такие истории заканчивались счастливо. На почве патологической привязанности вырастали ростки искренних и взаимных чувств. Чаще всего это происходило в ситуации перемены ролей. Агрессор зависит от своей жертвы намного сильнее, чем жертва от агрессора. Звучит избито, но это факт. В тех случаях, когда обстоятельства складывались так, что жертва получала хотя бы на время роль агрессора, ситуация либо переворачивалась, либо рождалось новое чувство. На сей раз настоящее.
Желая описать подобный сценарий на базе известных нам случаев Стокгольмского синдрома, мы принялись за создание профайлов наших жертв, то есть героев, простите. Нашей задачей было привести этих психопатов (героев) к счастливому концу, не изменяя при этом логике их личности. По большей части я занимался анализом личности и выстроением профайлов, а моя подруга – описанием событий. Историю ограбления банка в Стокгольме вполне можно назвать комедией, случай Патти Херст – стопроцентный боевик на почве сильно задержавшегося подросткового бунта, ну а Наташа Кампуш – безысходно давящая мелодрама. Создавая счастливый случай Стокгольмского синдрома, мы решили воспользоваться излюбленным нами жанром треша[9], то есть сочетания и переосмысления шаблонных образов. Следуя заветам Чака Паланика и Квентина Тарантино, мы постарались написать историю, в которой нашли свое отражение все основные механизмы действия этого удивительно сложного и противоречивого психологического феномена под названием Стокгольмский синдром. История эта впоследствии была опубликована отдельным изданием, но все же, с разрешения моей подруги, я решил поместить результат нашего эксперимента в эту книгу.
М. Н.
Любить монстра История о двух сумасшедших, покоривших мир
Деньги, слава и ограбление банка.
Кто сказал, что романтика мертва?
Треш-роман
Основано на нереальных событиях
Пролог
Тюрьма Хантсвилль. Штат Техас
Камера. Мотор. Поехали!
Оператор: А что снимать-то?
Режиссер: Издеваешься?
Оператор: Я же не спросил «кого», я спросил «что». Он смотрит в одну точку и ничего не делает.
Режиссер: Смертная казнь через несколько часов, что он, по-твоему, должен делать?
Оператор: Да ладно, это же Микки, выкрутится.
Режиссер: Не в этот раз.
Оператор: Все равно попытайся заставить его рассказать свою историю.
Режиссер: Легко сказать… Микки? Это твой последний шанс рассказать о Верене…
Микки
…Она ворвалась в мою жизнь три года назад. Натолкнулась на меня и сделала шаг назад. Я посторонился, давая ей возможность пройти.
Эта история началась с того шага. Все эти ограбления банков, безумные видеоролики, стрельба в аэропортах – все это было намного позже.
Сейчас вокруг меня серые липкие стены и стул. Вокруг него провода. Ядовитый химический свет постепенно убивает мои глаза. Я здесь уже неделю. Семь дней и столько же ночей подряд я обдумывал то, что я должен буду сказать. Ну, знаете, перед электрическим стулом. Или смертельной инъекцией. Я как-то не уточнял. Не вижу смысла.
Вообще говоря, это странно. Процедура будет закрытой. Почему-то публичные казни вышли из моды. То есть спрос на них все так же высок, но правительство почему-то предпочитает держать народ в голодном напряжении. Смерть в прямом эфире будет иметь слишком высокие рейтинги. Страшно даже подумать про количество просмотров в Интернете. Они сочли, что с меня хватит.
Так вот все будет происходить в пустой комнате. Передо мной обязательно будет глухое плексигласовое стекло, за которым будет стоять пара следователей. Они будут моими слушателями. Им я и скажу свои последние слова. Фишка в том, что они ни черта не рубят по-немецки, а по-английски я говорить не буду. Мое последнее слово никто не поймет. Это странно, правда? В этой речи не будет фразы «я признаю свою вину». Я виноват только в том, что еще жив, а она – нет. Ничего. Это скоро исправят.
1. Автобус Барселона – Берлин
Три года назад
Верена
– Вы куда-то едете или просто едете? – мы не поняли вопроса, а это был чертовски хороший вопрос…
Это откуда-то из Керуака, которого я включила вместо музыки. Приблизительно 46-я минута. Мне повезло, еду на самом первом сиденье и имею возможность смотреть в гигантское лобовое стекло водителя. В путешествиях ведь главное не конечный пункт следования, а вот это лобовое стекло, дорога и наушники.
Керуак, Кизи, Вулф, Томпсон, Лири[10]… Все эти сумасшедшие писали не про меня. Они умели жить по-настоящему. Всегда восхищалась людьми, которые умеют жить так, что дрожат стены. Успокаивает только юриспруденция, которую я изучаю в колледже. Из ее истории я точно знаю, что обычно такие люди заканчивают либо в психиатрической больнице, либо в тюрьме. Так что, наверное, мне нужно радоваться тому, что у меня есть колледж, жених Анкель и чертова юриспруденция. То есть были.
Автобус разгоняется километров до ста в час, не меньше. В наушниках заканчивается запись. От этой воцарившейся тишины, прерываемой лишь утробным гулом мотора, становится холодно и страшно. Почему-то мне всегда нужен какой-нибудь шум. Когда нет музыки, книги или кино, начинаю отвлекаться на мысли, а я от них вздрагиваю.
Все лобовое стекло водителя занимает идеально ровное полотно дороги с ярко-белой полосой разметки. На приборной панели есть только одно украшение. Статуэтка Ганеши, буддистского бога удачи, кажется. Точно помню, что этого слоненка, сидящего в позе лотоса, зовут Ганеша, но кто он и за что отвечает, не знаю. Скорее всего, ответствен за удачу, иначе какой смысл ставить его на приборную панель? Статуэтка тяжелая, выкрашенная под бронзу. Глаза этого слоника хитро прищурены. Интересно, кто из водителей увлекается буддизмом? Парень со змеями на руке или его напарник, худой и с блуждающим взглядом? Таких, как этот напарник, играл Джилленхолл в начале своей карьеры.
Через несколько часов я приеду в Берлин. Никогда не бывала в этом городе, но отныне это мой дом. Странно. Нет, не то, что я там никогда не была, а то, что появится дом. Это почти как начать все сначала. Только у меня ничего не получится. Я смотрю на то, как движется линия разметки, перерезающая надвое лобовое стекло водителя. Кроме этих белых штрихов, практически ничего не видно.
Автобус въезжает на территорию какой-то автостанции. Смотрю на часы. По идее, в Берлине мы должны быть только через три часа. Парень со змеями на руке оборачивается и видит мой недоуменный взгляд.
– Через пятнадцать минут поедем, – говорит он.
Водитель – парень чуть старше меня на вид. Может, лет двадцать пять где-то. Короткая стрижка, темные волосы и выбритые виски. Над ушами что-то вроде волн или зигзагов. Неестественно белая кожа. На руке татуировка – клубок вьющихся змей. Выключаю плеер в телефоне, достаю сигареты и выхожу на улицу. Сонные люди тут же выстраиваются в очередь к выходу. Они перебрасываются какими-то фразами, отчего возникает ощущение гула. Вид у всех такой, будто зомби-апокалипсис уже наступил, а я и не заметила. Когда оказываюсь на улице, меня буквально сбивает с ног раскаленный воздух, кажется, без малейшей примеси кислорода. Даже не думала, что здесь может быть такая погода. Сейчас ночь, а на улице градусов тридцать жары.
– Держи, – говорит мне водитель. Оборачиваюсь и вижу, что он держит в руках два стаканчика с кофе из автомата. Я продолжаю непонимающе смотреть на кофе. Зачем? Какой в этом смысл, если мы больше не увидимся? Благодарно киваю и делаю глоток. Кофе вкусный, но горячий, а хочется хоть чего-то холодного.
– Он лучше от жары поможет, – поясняет он.
Водитель оказывается прав. Горький, крепкий кофе обжигает, но после первого же глотка я перестаю замечать эту удушливую жару.
– Откуда ты? – спрашиваю я. Кстати, коммуникабельность – не самое мое сильное место.
– С чего этот вопрос? По-моему, у меня внешность истинного арийца, – отвечает он, оглядываясь куда-то назад.
– Да, но истинные арийцы не покупают кофе незнакомым девушкам, – хмыкаю я и невольно делаю шаг назад.
– У тебя слишком предвзятое отношение к Германии.
– То есть жадность немцам не свойственна? – спрашиваю я.
– Почему? Свойственна. Жадность свойственна тем, у кого есть деньги. А у меня их нет, – отвечает он.
2. Берлин. Центральный автовокзал
Микки
Кажется, что скоро воздух вот-вот начнет плавиться в моих руках. Я въезжаю на территорию берлинского автовокзала и открываю двери автобуса. Народ потихоньку начинает выбираться наружу.
Напарник – странный парень моего возраста. Представьте себе двадцатилетнего маньяка в очках. Вот именно так Ленц и выглядит. Знаете, люди стараются держаться подальше от таких. Когда он говорит, начинает задыхаться, поэтому предпочитает молчать. Взгляд то и дело блуждает где-то в космосе. Нет, он не курит и даже не пьет. Просто мутный тип.
– Ты поможешь с багажом? – спрашивает он, судорожно вздыхая в конце фразы. Вполне можно было бы списать на несостоявшийся зевок, если вы его не знали раньше.
– С чем? – спрашиваю я, с силой прижимая пальцы к переносице. Тупой жест, особенно если третьи сутки не спишь.
– Ладно, сам справлюсь, – машет рукой маньяк. Я с трудом поднимаюсь с водительского кресла и выползаю из автобуса. Вот здесь-то жара и придавливает меня к асфальту. Дышать реально трудно. Помню, когда мать нас с сестрой потащила в Индию, была такая же погода. Когда вышли из аэропорта, мы с Бонни буквально согнулись от этого воздуха. Он был как расплавленное железо. Воздух как орудие пытки. Индия навсегда осталась в моей памяти синонимом ада. Судя по всему, дело не в Индии, дело в памяти.
Я хлопаю себя по карманам в поисках сигарет. Точно помню, что в пачке еще три оставалось, только где пачка-то?
– Держи, – тихо говорит девушка с рюкзаком. Та, которой я купил кофе пару часов назад. Просто хотел, чтобы она меня запомнила. Странное желание. Знаю. Сейчас она безучастно разглядывает то, как суетятся люди возле автобуса. Значит, кроме рюкзака, у нее ничего с собой нет. Путешествует по Европе налегке. Не люблю путешественников. Я их не понимаю. Куда они едут и зачем?
– Спасибо, – говорю я по-английски и вытаскиваю пару сигарет. – Берлин – конечный пункт, или дальше едешь?
– Конечный, наверное, – она растерянно кивает и оглядывается по сторонам. Кажется, что она не знает, зачем сюда приехала, и хочет обратно в автобус. Ей не нравится этот город. Мне тоже. У нас много общего.
– Если бы мог держаться на ногах, предложил бы показать тебе город, – говорю я.
– Не надо, я найду дорогу до Унтер-ден-Линден, – улыбается она. – Оригинальная татуировка, – она указывает на клубок змей на моей руке. Одна из первых работ Бонни. Она долго тренировалась на мне, прежде чем «перейти на настоящих людей».
– Моя сестра – художница, – зачем-то говорю я.
– Видимо, талантливая, – кивает она и отходит от меня. Так, будто боится. Меня часто люди опасаются. Не знаю, почему.
Ленц вытаскивает последний чемодан из багажного отделения и с трудом закрывает двери.
– Он мне серийного убийцу напоминает, – как можно тише говорит она.
– Поверь, ты не оригинальна, – усмехаюсь я.
К нам подбегает маньяк-напарник. Девушка тут же вежливо отходит в сторону и начинает кому-то звонить. Воздух, на время отступивший от своего коварного плана по завоеванию Берлина, вновь начинает гореть и плавиться. Черт возьми, это Берлин, а не Индия. Почему здесь так жарко? Именно сейчас?
С напарником мы проходим в диспетчерскую и по очереди расписываемся в журнале. Потом подписываем пару бланков. Еще полчаса, и можно будет вздохнуть свободно. Я вспоминаю о сегодняшнем плане на день и непроизвольно морщусь. Так не должно было случиться.
– Как у тебя дела? – спрашивает женщина-диспетчер. Элен. Худая блондинка лет сорока с очень грустными глазами. Она внимательно изучает все квитанции, а потом пристально смотрит на меня.
– Все хорошо, – говорю я и поворачиваюсь к двери. За деньгами нужно будет прийти вечером. Я получаю сдельно, за каждый рейс. То есть за два рейса сразу. Берлин – Барселона, Барселона – Берлин. Раньше в Варшаву ездил, но это короткие рейсы, за них меньше платят, а мне нужны деньги. Очень нужны.
За прожитые двадцать четыре года я умудрился окончательно испортить все, что только мог. Причем не сделал ничего плохого. Правда. Просто… Вообще, знаете, есть даже такая статья «преступное бездействие». Вот именно этот пункт, короче говоря. Бездействие, кстати, всегда преступно. Оно убивает. Медленно так съедает жизнь. Вполне может считаться особо жестоким методом убийства. В моем случае так уж точно.
Выхожу с территории автовокзала и пытаюсь вздохнуть полной грудью. Ну, вроде как заключенный на свободу выходит. В легкие попадают пыль, гарь, все, что угодно, но только не кислород. Часы показывают пять тридцать утра. К Бонни ехать еще рано. До дома добираться полтора часа. До того места, что стало мне служить ночлегом. Так будет точнее. Я его называю Бункером. По сути, там, наверное, действительно можно было бы укрыться от какой-нибудь небольшой бомбы. Полтора часа слишком долго. К тому же, если упаду на кровать, тут же усну, а там неизвестно, во сколько проснусь. Не успею к Бонни, а она будет ждать.
Я с сожалением смотрю на удаляющуюся от меня фигуру девушки с рюкзаком. Смотрю на то, как она машет рукой идущему навстречу парню. Он пытается обнять ее. Она застывает на месте, но парень все-таки сгребает ее в охапку. Она все время ведет себя так, будто ей страшно, будто она растерянная маленькая девочка в незнакомом городе.
Когда встречаешь ту самую девушку, жизнь меняется. Она разламывается надвое. У меня нет времени менять свою жизнь, я спешу к Бонни.
3. Ограбление по-немецки
Верена
Анкель – мой жених, юрист в больнице отца. Последний, кого он напоминает, лысый и несчастный еврей-юрист из сериала «Клиника». И все равно, когда я думаю о его работе, вспоминаю этого персонажа. Вообще говоря, Анкель – глянцево красивый парень с накачанным торсом и вселенским презрением во взгляде.
– У тебя очень красивые глаза, – говорит он и заводит машину.
– Ты мне это каждый день говоришь, – отвечаю я, но все равно улыбаюсь.
– Они у тебя каждый день разные. Впервые вижу человека, у которого цвет глаз меняется чуть ли не каждую минуту.
– Они зеленые, – отвечаю я.
– Да, но иногда карие, серые и даже синие. Ты ж моя невеста, я все о тебе знаю.
– Вот не надо врать, у меня никогда глаза серыми не становятся. Терпеть не могу этот цвет, – в шутку протестую я.
Если у девушки каждый день меняется цвет глаз, значит, у нее есть набор цветных линз Magic eyes. Отличная вещь. У меня действительно каждый день новый цвет глаз. В зависимости от настроения. Чаще всего зеленые. Поэтому Анкель считает, что они зеленые.
Он отвозит меня в квартиру отца. Здесь я оставляю ненужные вещи, принимаю душ, переодеваюсь и придирчиво разглядываю себя в зеркале. Ко встрече с отцом готова. Наверное. То есть возможно.
– Может, перенесем встречу с отцом на вечер?
– Завтрашнего дня? – спрашивает Анкель.
– Это было бы идеально.
– То есть ночевать ты будешь у меня, а не здесь?
– С чего бы это?
– Просто твой отец обычно ночует дома. Он будет немного удивлен, если обнаружит спящую в гостиной дочь, которую не видел полтора года и которая с ним даже не поздоровалась.
Анкель настаивает на том, чтобы мы сделали селфи, и тут же выкладывает его в Инстаграм. Идиллическое фото с фешенебельным немецким домом на заднем плане. Садимся в машину и едем в больницу к отцу. Уже на подъезде к воротам клиники слышу мелодию своего звонка. Hello, I love you. Tell me your name. The Doors. Сбрасываю звонок.
В больнице оказывается, что отец слишком занят сейчас. Он удивляется при виде меня. Неуклюже обнимает и просит послоняться пока по больнице. Предлагаю ему перенести торжественную встречу на завтра. Он соглашается. Кажется, что мы оба испытываем облегчение от этого.
Устраиваемся с Анкелем на лавочке возле больницы и разглядываем прохожих. За ними интересно наблюдать, потому что мой будущий муж знает все и обо всех. В больнице это означает исчерпывающую информацию о том, когда у тебя были прыщи, вши и геморрой. В случае Анкеля он еще знает, во сколько обошлось человеку лечение по страховке.
Я достаю из пачки сигарету и с опаской оглядываюсь на пожилую даму, которая уже успела брезгливо скривиться. Тут я вижу идущую от ее рук дымящуюся струйку. Недоуменно присматриваюсь и понимаю, что презрение на ее лице относится к Анкелю, а не к сигарете. Ну, здесь я ничего не могу поделать. Его же нельзя назад в сумочку запихнуть. К тому же не понимаю, что ей в нем не понравилось.
– Тебе нужно бросить курить, – задумчиво говорит Анкель, аккуратно вынимая у меня из рук сигарету.
– Зачем? – задаю я самый логичный вопрос в мире.
– Будешь в старости, как та бабка, смолить на лавочке, – кривится Анкель.
– А что плохого?
– Тебе еще детей рожать, – глубокомысленно заявляет он, медленно вытягивая из моих рук сумку с пачкой сигарет.
– Отдай мою сигарету, – протестую я.
– Ты моя невеста, поэтому… – Я успеваю выхватить из сумки пачку и закуриваю новую сигарету. Анкель остается держать в руках мою сумку.
– Убивает не курение, убивает жизнь, – говорю я и нагло затягиваюсь сигаретой.
– Таких фразочек можно придумать тысячу и одну. Сигареты все равно будут сокращать твою жизнь. Медленно и неотвратимо, – говорит Анкель.
Я с интересом смотрю на тлеющую у меня в руках сигарету. Будто в ответ на мой взгляд край подожженной бумаги загорается красным, а скопившийся пепел неосторожно падает на асфальт и разлетается на тысячи мелких пылинок. Когда стоит такая жара, все постепенно превращается в пыль. Сам воздух, кажется, приобретает консистенцию пыли.
Только сейчас я окончательно понимаю, что приехала в Берлин. Не такой уж и противный город. Признаем честно. Вокруг полно красивых высотных зданий, все строго, правильно и со вкусом. Мне никогда не нравились все эти кукольно-открыточные немецкие городки, но Берлин не имеет с ними ничего общего. Это большой, немного громоздкий город.
– Ну что, идем отмечать возвращение Верены Вибек? – спрашивает Анкель. – Если мы в тот бар, то мне нужно снять наличные, – добавляет он. Как будто я знаю, что за бар он имеет в виду.
– Знаешь, мы в любом случае пойдем «в тот» бар, а не в этот.
– «В этот» – это в какой? – не понимает Анкель.
– Который не тот, – продолжаю я нести чушь, но вижу, что Анкель уже немного «завис», и спрашиваю: – Откуда я знаю, какой бар ты имеешь в виду, я несколько часов как приехала. Там что, не принимают карты?
– Там вообще ни черта не принимают, – загадочно протягивает он.
Мы поднимаемся и оглядываемся по сторонам. Я тут же вижу мигающие буквы «АТМ» и указываю на них. Анкель морщится, как будто я предложила какую-то глупость, и поясняет, что этот не подходит. Старушка на соседней лавочке продолжает брезгливо на нас поглядывать.
Анкель видит вывеску с логотипом нужного банка. Он расположен через дорогу от больницы. С сожалением выбрасываю сигарету и плетусь вслед за ним.
– Ты могла бы подождать на лавочке, – бормочет он.
– Размечтался. Там кондиционер.
Когда мы уже заходим в разъехавшиеся перед нами двери, нас обдает спасительной прохладой кондиционера. Через минуту здесь становится холодно, а через две я покрываюсь мурашками, но мысль об удушающей жаре на улице заставляет меня терпеть холод и даже радоваться ему.
Я иду в очередь к соседнему банкомату. Здесь очень много народу. Этот банк славится своим лояльным отношением к кредитам на лечение. Мне отец рассказывал. То есть отношение у банка самое обычное, но благодаря этой своей рекламе лояльности он получил почти полное освобождение от налогов. На рекламу лояльности к кредитам ушло такое дикое количество денег, что ставки по ним пришлось повысить. Впрочем, если бы ставка была 100 % в месяц, у специалистов по кредитам все равно не было бы недостатка в клиентах. Здесь продают надежду на жизнь. Шанс на выигрыш. Это дорогого стоит.
Каждая жизнь имеет свою цену. Если по-честному и без излишнего пафоса. Здесь все дело в лотерее. Надежда на жизнь бесценна. Семьи безнадежно больных берут кредит на лечение намного реже, чем те, чей шанс на выигрыш один к миллиону.
Владелец этого банка – друг отца. Он каждые выходные к нам приходил, когда я в школе училась. Обычный такой мужчина лет сорока, немного пересмотревший, правда, фильмов про мафию. Он фанат очень дорогих костюмов и часов. Когда я уехала учиться в колледж, он стал носить шляпы. Есть подозрение, что сейчас он уже курит сигары и завел пару леопардов, которых поселил в подвале.
Очередь к банкомату состоит из трех человек, но кажется, что я стою в ней целую вечность. Сейчас снимает деньги пожилой мужчина на пороге пенсии. Судя по скорости нажатия на кнопки, он делает это впервые. Передо мной в очереди еще женщина с собачкой в руках и девушка в коротком белом сарафане. Чтобы как-то отвлечься от ненависти к человеку, который сейчас снимает деньги с карточки, оглядываюсь по сторонам.
Здесь очень гнетущая атмосфера. Сотрудники банка тут, наверное, особенно циничны. Каждый день они приходят на работу. Выпивают чашку кофе. Смеются над какой-нибудь забавной картинкой в Инстаграме и садятся на свое рабочее место: «Здравствуйте. У вас умирает дочь, но ежемесячный доход ниже 15 тысяч евро в месяц? Простите, но мы не можем вам помочь. Да мне все равно, что вы готовы продать свою почку. Нам она без надобности. Всего хорошего». И так они говорят по десять часов в день.
Желая найти подтверждение своим мыслям, начинаю прислушиваться к разговору за перегородкой. Голос одного кажется знакомым.
– …Простите, но мы не можем вам помочь, – выносит страшный вердикт менеджер по кредитам.
– То есть как не можете? – взрывается парень за перегородкой.
– Послушайте, – слышу уставший и совсем не циничный голос менеджера, – по бумагам вы не являетесь опекуном или официальным представителем. Поэтому, даже если бы ваш доход позволял вам кредит, его бы не оформили. Но…
– От твоей закорючки на бумажке зависит жизнь человека, ты хоть это понимаешь? – шипит парень.
– Послушайте, это мой последний день. Я здесь уже три года работаю. В гробу я видал это место. Если хотите, подпишу любые бумаги, но кредит все равно не одобрят. Да и… Судя по этим документам, шансов нет, а вам придется всю жизнь с долгами расплачиваться.
– Это не твои проблемы, – шипит парень. Особенно медлительный мужчина перед банкоматом, наконец, умудряется разобраться с техникой, раздается звук печатающегося чека, и на место мужчины встает женщина с тщедушной собачкой в руках. Я буквально слышу напряженное дыхание менеджера за перегородкой. Тут в дверь входят двое людей в форме инкассации. Они здороваются с менеджерами в зале и проходят куда-то вглубь помещения. Наверное, они должны подписать какие-нибудь листы отчетности. Это явление инкассации народу прибавляет смелости менеджеру.
– Видишь ручку? Видишь бумажку? Штамп? Ок, смотри. Я подписываю, ставлю штамп и рекомендую тебе кредит. Доволен?
– Доволен, – выдыхает собеседник. В его голосе слышатся облегчение, смешанное с недоверием.
– А теперь идите в шестое окно, вас там все равно завернут, но, по крайней мере, не я буду виноват в этой смерти.
Менеджер шумно выдыхает, отодвигает стул и выходит из-за перегородки. На бейджике значится его имя. «Эндрю». Симпатичный парень в очках без оправы. Он явно их носит не для улучшения зрения, а для создания образа. Очки всегда делают человека умнее и старше. Лоб его блестит от пота. Руки подрагивают. Он проходит мимо меня, вжав плечи, и выходит на улицу. Стоя прямо рядом со входом, он закуривает сигарету. По закону там смолить нельзя. Похоже, последний день на этой должности у него выдался не из легких.
В этот момент раздается выстрел. Пуля разбивает камеру в углу зала. Осколки вместе с кусками штукатурки и гипсокартона падают на пол. Белесая пыль заполоняет все вокруг.
– Всем лежать! – слышу крик. Это парень за перегородкой. Тот самый, что купил мне кофе. Водитель автобуса.
Люди, один за другим, начинают опускаться на пол. Бросаю взгляд на Анкеля. Тот поднимает руки за голову и завороженно смотрит на происходящее в зале. Обзор мне загораживают банкомат и перегородка, отделяющая меня от рабочего места менеджера по кредитам. Видимо, Анкель видит нечто такое, что заставляет его тут же лечь на пол. Оборачиваюсь на выход. Эндрю, менеджера по кредитам, который только что вышел покурить, там нет. Женщина с собачкой в руках медленно опускается на пол. Животное скулит и скалится. Девушка в белом сарафане тоже не видит того, что происходит за перегородкой. Она оборачивается на меня и одними губами спрашивает:
– Что мне делать?
– Не знаю, – так же беззвучно отвечаю я. В этот момент парень с пистолетом поворачивается в сторону выхода, и я начинаю медленно опускаться на пол. Девушка в сарафане следует моему примеру.
Кажется, что мы все стали участниками съемок боевика. Вопрос лишь в том, хорошее это кино или плохое. Выгоднее, чтобы хорошее. В дешевых боевиках обычно слишком много бутафорской крови.
Водитель автобуса продолжает творить беспредел в зале банковского отделения. Видно, что он не готовил это нападение. Я завороженно наблюдаю за ним. Парень с оледеневшим отчаянием в глазах.
– Сумку сюда! – кричит водитель автобуса мужчинам в черной форме инкассации.
Один из них тут же выпускает из рук сумку и поднимает руки вверх. Второй медлит. Вообще говоря, это не сумка, а ящик. Черный металлический кейс с кодовым замком и ребристой поверхностью в районе ручки. Вроде как вентиляция, что ли. Хотя вряд ли деньги нужно проветривать.
Теперь ящик держит только один инкассатор. Мужчина так напуган, что забыл, как разжимать пальцы. На нем кобура и форма с бронежилетом в придачу. Он проходил специальное обучение на случай возникновения таких ситуаций. Не знаю, чему там учат, но совершенно точно там не рекомендуют отдавать деньги и оружие по первому требованию.
Слышу звуки приближающейся полицейской сирены.
Второй инкассатор делает неосторожный шаг вперед, чтобы защитить сумку с деньгами. Раздается еще один выстрел. Затем еще один. Звук сирены заполняет все пространство. Я вижу, как ко входу приближается машина. Слышу сдавленное хрипение человека, в которого попала пуля.
Водитель автобуса смотрит на место, в которое попала первая пуля. Раньше там была камера слежения. Сейчас – просто гигантская дыра в стене и дырка в подвесном потолке. Пыль от штукатурки до сих пор не осела. Он не знает, что делать дальше. В руках у него ящик с деньгами, но выйти с ними он сейчас уже не сможет. Перед входом полицейская машина. Возможно, он ее не видел, но уж звук сирены точно услышал.
Он проходит пару шагов, и его ботинки оказываются в сантиметре от головы девушки в сарафане.
– Встань, – почти спокойно говорит он девушке. Ту душат беззвучные рыдания. Она начинает медленно подниматься с пола. Девушка не успевает выпрямиться, как водитель автобуса хватает ее за волосы и приставляет пистолет к шее.
– Пойдешь вместе со мной, поняла? – спрашивает он.
Девушка мотает головой и беззвучно плачет. Глазами она ищет хоть какой-нибудь поддержки, но никто не решается поднять голову. Она натыкается взглядом на меня. Становится не по себе. Кажется, что сейчас ее жизнь зависит от меня.
– Стой! – кричу я, не особенно понимая, что собираюсь сделать дальше.
– Что ты сказала? – взрывается водитель автобуса.
– Меняю себя на нее, – говорю я и начинаю медленно подниматься с пола.
– Верена, нет, что ты делаешь? – шипит Анкель.
– Меняю себя на нее, – повторяю я. Руки держу за головой. Так в боевиках обычно люди себя ведут. Вместо громкого голоса у меня получается что-то наподобие шепота с примесью хрипа. Вы, наверное, хотите спросить, почему вдруг мой инстинкт самосохранения впал в такую глубокую кому? Мне вот тоже интересно. Может, мне просто расхотелось жить? Или ну очень страшит разговор с отцом? Поверьте, это намного страшнее какого-то сумасшедшего с пистолетом. К тому же он ничего плохого не сделает. Он ведь купил мне кофе. Просто так, понимаете?
Парень презрительно отбрасывает девушку и присаживается на корточки. Заглядывает в глаза. Повсюду запах дыма и гари. Все вокруг в белесой пыли штукатурки.
– Уходим, – повторяет он. Он узнал меня. Его тон изменился. Стал каким-то более человеческим, что ли. – А ты что застыла? Ложись на пол и руки за головой держи, – обращается он к девушке в сарафане. Та начинает слишком быстро кивать головой.
Он одним движением поднимает меня на ноги. Перед глазами появляется сюрреалистичная картина: человек десять распластаны по полу. Пожилая женщина в строгом брючном костюме скулит возле стены. Парень и девушка из числа сотрудников банка рядом с ней. Они романтично взялись за руки. Спина девушки то и дело нервно вздрагивает. Возле другой стены сидят мужчина и женщина, лет тридцати. Они с ужасом смотрят на меня. Левее от них распластались мужчина восточного вида с мальчиком-подростком.
– Микки, – тихо говорит водитель автобуса.
– Что? – не понимаю я.
– Меня зовут Микки, – поясняет тот.
Оборачиваюсь и смотрю на него. Самый обычный парень с очень перепуганным лицом и смешным детским именем. Микки переступает через кого-то и оказывается слишком близко ко мне. Смотрю на человека, через которого сейчас перешагнул Микки. Это бородатый парень в светлых драных джинсах. На нем они смотрятся комично. Одна штанина перепачкана чем-то ярко-красным, и только в этот момент замечаю лежащего на полу инкассатора. В метре от меня. По нему не скажешь, жив он или мертв. А это красное пятно… Наконец, мозг фиксирует то, чего отчаянно не хотел замечать.
Посреди отделения банка в луже крови лежит огромная фигура одного из инкассаторов. Возле одной из стоек менеджеров сидит другой перевозчик денег. Без оружия. Мужчина часто дышит и судорожно сжимает горло. Его ладони в крови. Он хрипит, пытаясь что-то сказать.
Микки прижимает меня к себе и держит за шею. Я вроде как его живой щит. Он медленно переступает через нагромождение тел, распластанных перед ним. Я натыкаюсь на каждого, включая труп инкассатора.
– Там полиция. Ты не сможешь уйти, – говорю я сдавленным голосом. Рука парня крепче сжимает горло.
– Ты ведь понимаешь, что я очень нервный, правда? – спрашивает он. Ответить я не могу.
В очередной раз спотыкаюсь о чью-то руку. Он воспринимает это как попытку к бегству и пихает меня в спину. Тут Микки видит семейную пару возле стены и направляет оружие на них.
– Зачем сюда пришел? – вполне миролюбиво спрашивает он у мужчины.
– За д-деньгами, – заикаясь, выдавливает тот.
– Надо же, я тоже, – хмыкает он. – И она тоже за деньгами. Цели только разные. Вот тебе зачем деньги? – Последняя фраза относится ко мне. Я понимаю это по толчку в спину.
– В бар сходить, – говорю я, ожидая вспышки ярости.
– А мне сестре операцию сделать. Такие вот разные мотивы, – вполне миролюбиво отзывается он.
– Мы машину хотим купить. Белую, – отвечает женщина.
– Придурки! – Микки с силой пинает мужчину и поворачивается. Я чувствую, как он высматривает следующую жертву.
Вся эта картинка настолько нереальна, что память буквально по кадрам старается запечатлеть происходящее. Мне не жалко этого инкассатора в луже крови. Не страшно. Кажется, что я персонаж компьютерной игры. Главное, сделать правильный ход, а все эти фигурки все сделают как надо. Их роли уже прописали разработчики.
– Ты? – спрашивает он, пиная мужчину, лежащего рядом с парой.
– Кредит, – отвечает тот с диким восточным акцентом.
– На что кредит? – Он явно теряет терпение.
– Операция для жены, – поясняет мужчина, смело поворачивая к нам голову.
– Это уже интереснее, – кивает водитель автобуса.
В этот момент раздается усиленный динамиком голос кого-то из полицейских.
– И как кредит? Одобрили? – не обращая ни на кого внимания, интересуется он. Кажется, что он ведет светскую беседу. Мужчина едва заметно качает головой.
– А зря, – пожимает плечами тот. – Как тебя звать?
– Али, – отвечает тот.
– Так вот, Али. Ты ведь хочешь увидеть свою жену? Прожить с ней долго и счастливо? Верно? Ты ведь на все пойдешь ради этого?
Али кивает.
– Круто. Тебе повезло, – усмехается Микки.
– Настоятельно рекомендуем вам сдаться! В этом случае вам будет обеспечена максимально возможная поддержка. Мы понимаем, что это крайняя мера… – доносится голос полицейского. Из-за усилителя громкости даже слова разобрать очень сложно, не то что прислушаться. – …Мы даем вам пять минут на принятие решения…
Микки в считанные секунды отбирает у мальчика рядом с Али рюкзак и начинает заталкивать туда пачки денег. Штук шесть. Я столько денег только у отца однажды видела. Он вкладывает в руку Али свой пистолет и приказывает подняться. Несчастный мужчина едва держится на ногах. Кажется, что если ему сейчас приказать пристрелить всех здесь присутствующих, он послушается. Микки подходит к распластавшемуся на полу инкассатору и берет его оружие.
– Али, ты в лотерею выиграл, знаешь об этом? – спрашивает он. Али мотает головой и с ужасом косится на сына.
– Если сейчас все сделаешь правильно, у тебя будут жена и сын, а если нет, то не будет обоих, ясно? – спрашивает водитель автобуса. Али кивает. – Вот и отлично. Сейчас ты выходишь с поднятыми вверх руками. Тебя арестовывают и увозят, а нас всех, заложников, освобождают. Включая твоего сына с рюкзаком и деньгами. А ты не произносишь ни звука до момента приезда в отделение, понял?
Али согласно кивает. Парень подталкивает его к выходу. Тот не хочет оставлять сына, но все-таки подчиняется. Водитель автобуса встает возле стены рядом со входом. Меня он рывком прижимает к себе. Теперь я могу видеть узкую полоску улицы перед входом в банк. Али стоит перед дверьми. Руки подняты вверх. В одной из них он сжимает пистолет. Я вижу, как его коленка рефлекторно сокращается.
– На счет три, – кричит ему Микки. – Три!
Парень буквально вышвыривает Али на улицу и вновь встает к стене.
– Транслируй происходящее, – командует он.
– Что?
– Где сейчас руки Али? – спрашивает он, нервно выдыхая и наставляя на меня пистолет.
– Наверху, – отвечаю я охрипшим голосом. Али в этот момент стоит перед полицейскими. – Он медленно приседает и кладет пистолет на асфальт.
– Это хорошо. Как у тебя с логикой? – спрашивает он.
– Не очень, – честно отвечаю я.
– Тогда следи за ходом мысли. Я хочу спасти свою сестру. Если меня сейчас арестуют, то она умрет. А если она умрет, то мне будет нечего терять. Так вот вопрос: кого я убью в этом случае?
– Всех, – отвечаю я.
– В целом верно, но первой я застрелю тебя и твоего не слишком смелого друга, – кивает он в сторону Анкеля. – Поняла?
– Да, – отвечаю я.
Смешно, но я только сейчас вспоминаю про Анкеля. Тот лежит с прижатыми к голове руками. Он смотрит на труп инкассатора в центре зала. Почему-то именно сейчас становится по-настоящему страшно. Это не кино. Здесь не прописаны роли. Я непроизвольно вздрагиваю, и водитель автобуса до боли сжимает мое запястье.
Боковым зрением замечаю, что к Али уже подошли полицейские. Говорю об этом.
– Готова? – интересуется Микки. Я пытаюсь кивнуть, но получается странное движение головой, означающее что-то вроде «да нет, наверное».
– Так, без паники. Все свободны. Мы схватили этого ублюдка, – раздается бодрый голос полицейского. Здоровенный мужик в бронежилете и прозрачной маске первым входит внутрь. Замечаю, как все начинают на нас коситься, но в этот момент Микки уже выпихивает меня на улицу. Там слишком светло. Сейчас где-то шесть вечера. Солнце уже скрылось, оставив после себя отвратительно жаркое марево. И все равно сейчас слишком светло. Глаза начинают слезиться.
– Как вы, ребята, с вами все в порядке? – К нам навстречу бежит молодой человек в обычной форме полицейского, безо всяких бронежилетов, но с очень перепуганным лицом.
Микки смотрит на меня, приседает и берет на руки.
– Все нормально, – говорит он.
– Что с девушкой? – с подозрением косится на меня полицейский. Если я сейчас заору, то Микки выстрелит. Не убьет, но покалечит. А если я буду молчать? Он отпустит меня? Или прибьет где-нибудь в подворотне?
– Он ударил ее, – поясняет Микки. – Парень – настоящий зверь.
– Да, мне так жаль… – бормочет полицейский.
В этот момент в моем кармане начинает играть мелодия звонка. «Hello. I love you. Tell me your name»… Она так не соответствует ситуации, что буквально разрезает атмосферу.
– Это кто это тебе звонит, детка? – с холодной яростью в голосе спрашивает Микки. Воздух так наэлектризован, что кажется, сейчас я увижу искры.
– Ладно, пойду остальным помогу, – бормочет полицейский, желая побыстрее оставить нас наедине. На его лице буквально написано: «Милые бранятся, только тешатся».
– Ребят, а он с вами? – окликает нас полицейский, указывая на сына Али.
– С нами, – кивает Микки и панибратски хлопает подростка по спине: – Ганс, ко мне.
Мальчик повинуется и догоняет нас.
– Я тебе не собака, – шипит парень ему.
– Готов поспорить, что ты даже не Ганс, – шипит в ответ Микки. – У тебя есть машина? – этот вопрос адресован ко мне.
– Нет. Только у Анкеля, – отвечаю я.
– Того парня? Черт…
– У меня есть ключи от машины отца, – говорит мальчик.
Микки ставит меня на землю. Я тут же поворачиваюсь, чтобы побежать к полицейским, но парень быстро заламывает мне руку. Замечаю подозрительный взгляд заботливого полицейского. Заметив меня, он стыдливо отворачивается. Ну конечно, сама виновата. Ненавижу The Doors. И Моррисона ненавижу. Последний шанс. Я пытаюсь заорать.
– Помо… – Микки зажимает мне рот. Ненавижу Моррисона. Если бы не он…
Сын Али протягивает брелок с болтающимся значком «Мерседес». Микки выхватывает у него ключи.
– Считай, что мы взяли ее напрокат, – бросает он.
– Да считайте, что купили ее, – хмыкает мальчик, поправляя лямку рюкзака.
– Которая? – спрашивает Микки. Мальчик указывает на старенький «Форд» допотопного года издания.
– На нем погони не устроить, – предупреждает мальчик.
– Кто тебе сказал? Ты «Гарри Поттера» читал? – спрашивает Микки.
– Не, я сказки не люблю, – хмыкает сын Али. Микки убирает ладонь от моего рта.
– А зря… – закашливаюсь я. Кажется, запах его липких, грязных ладоней будет преследовать меня до конца жизни. Микки поворачивается ко мне и хмыкает. Сын Али наблюдает за тем, как старенький «форд» трогается с места. Вдалеке вижу Анкеля, который о чем-то говорит с полицейскими.
Машина отчаянно фыркает, но заводится, и отделение банка вскоре скрывается из вида. Спустя минут десять я решаюсь сказать:
– Послушай, ты же уже сбежал, я тебе больше не нужна, высади меня где-нибудь, я ничего никому не скажу… – Уже договаривая фразу, понимаю, что меня никто высаживать не собирается. Микки загнанно смотрит на меня, но тут у него начинает звонить телефон. Он тут же вздрагивает, как от удара током.
– Да, – он зажимает мне рот рукой и сосредоточенно слушает то, что сейчас ему говорят. – Да, я решил. Готовьте ее к операции. Нет, вы не поняли. Я решил, и вы готовите ее.
Сегодня в пригороде Берлина было совершено беспрецедентное по своей дерзости ограбление банка. Преступнику удалось с помощью одного пистолета нейтрализовать двух инкассаторов, охрану и всех посетителей отделения банка. Добычей преступника стала сравнительно небольшая сумма в триста тысяч евро. Беспрецедентность преступления заключается в том, что, несмотря на усилия полиции, грабителю удалось скрыться благодаря остроумному трюку. Преступник заставил одного из посетителей притвориться грабителем и сдаться властям. Тем временем настоящий злоумышленник, назвавший себя Микки, скрылся, взяв в заложницы дочь главного врача больницы, хирурга с мировым именем Матеуша Вибека…
За окном уже минут двадцать как город сменился лесом. Микки продолжает тупо пялиться на дорогу. Он так крепко сжимает руль, что кажется, от этого зависит его жизнь. Кондиционер не работает. По его тонкой белой коже стекают капли пота. Не знаю почему, но мне становится его жалко.
– Так ты дочь главврача? – спрашивает Микки. Оказывается, он слушал радио. По его виду было не понятно, слышит он сейчас хоть что-нибудь или нет.
– Дочь, – утвердительно киваю я.
– Иногда даже мне везет, – усмехается он.
– Не поняла.
– Теперь Бонни точно сделают операцию. Пока ты у меня, они будут пытаться спасти ей жизнь.
– Бонни – пациентка больницы отца? – спрашиваю я. Микки кивает. – Отец за всех пациентов одинаково борется.
– Если бы так было, я бы не грабил банк. Даже банка этого там бы не было, – мрачно говорит он.
Он не собирается меня отпускать. Ни сейчас, ни когда-либо. Я ему буду нужна, пока жива его сестра. А потом он меня убьет. Что я наделала? Что я наделала…
4. Верена
Верена
Прошло несколько часов с того момента, как захлопнулась крышка бункера. Я знала, что это произойдет. Еще в тот самый момент, когда села в автобус, знала. В свой самый первый автобус, полтора года назад. Тут нет часов, поэтому сложно сказать, сколько прошло времени с того момента, как послышался этот страшный стук крышки ящика. В конце концов, любая жизнь рано или поздно заканчивается этим звуком. Вопрос лишь в том, что ты потом будешь вспоминать. Лично мне – нечего. Этот звук раздался слишком рано. Хотя, наверное, все так думают, независимо от возраста.
Несколько часов назад у меня были жених и отличные перспективы на будущее. Еще двенадцать часов назад я ехала из Барселоны в Берлин, слушала Керуака и думала о том, как пуста и тщетна моя жизнь. Верните мне мою пустую, тщетную, никчемную, самую лучшую в мире жизнь! Она меня вполне устраивает.
Здесь очень холодно и темно. Я зажмуриваюсь – и калейдоскоп событий последних нескольких часов вновь предстает перед глазами. Когда меня запихнули в машину, я почему-то подумала, что это очень дешевый боевик. Такая, знаете, треш-комедия про зомби. Люблю такое кино. Еще раньше любила кино про маньяков. Больше не люблю. Верните мне мою жизнь! Пожалуйста…
Медленно вдыхаю ледяной воздух. Однажды, когда я только поступила в колледж, мне сказали: если не знаешь, что делать, улыбайся. Это всегда раздражает. Я долго следовала этому совету, он реально помогал. А потом я перестала улыбаться. Вообще. Ну, знаете, чтобы никого не раздражать.
Вы меня ненавидите, правда? По крайней мере, надеюсь на это. Если пока нет, краткое резюме для справки: Верена Вибек. 20 лет. Родилась в маленьком польском городке Гданьск. Это такое солнечное и безмятежное местечко на отшибе Польши. Там есть море, набережная, толстые тетушки за прилавками магазинов, огромные порции еды в кафе, уютные двухэтажные домики с треугольными крышами. Три года назад уехала учиться в Штаты. Отец мечтал, что пойду на врача, но я выбрала юриспруденцию. Вот такая смелая. Естественно, родители поддержали меня в выборе. А как иначе? Это же моя жизнь. Они обязаны поддерживать во всех начинаниях свою единственную дочь. Конечно, не настолько, чтобы позволить мне пойти на режиссера или изучать никчемные искусства, но для юриспруденции они были вполне готовы. Ах, ну да, напомню: я дочь вполне себе обеспеченных родителей. Отец у меня – всемирно известный врач. Жених – Анкель, подающий надежды юрист из Польши.
А теперь? Я всегда слишком сильно любила то чувство, когда сознаешь, что абсолютно все в комнате тебе завидуют. Это рождение ненависти, оно так воодушевляло и заставляло улыбаться.
На самом деле у меня всего этого нет. Ни университета, ни долбаной юриспруденции, ни даже уютного маленького городка с толстыми тетушками. Гданьск стоит себе на месте, но там больше нет никого, кто бы обрадовался моему приезду. Да и вообще таких людей в мире немного. Анкель? Я с ним познакомилась сегодня утром.
Страсть к зависти имеет небольшой побочный эффект. Если ты всегда впереди, рано или поздно тебе дадут пинок под зад, и ты покатишься в пропасть. Те, кто впереди, почему-то всегда стоят перед пропастью. Не знаю, почему так. Видимо, закон жизни. Так интереснее, что ли.
Когда мне исполнилось семнадцать, я приехала в Массачусетс. Штат, в котором нет, похоже, ни одного коренного американца. Я не про индейцев, а про тех, кто родился в этой благословенной стране. Хотя я и здесь отличилась. Нашла такого.
Все начинается хорошо. Нас селят в общежитие в студенческом городке. Здесь несколько корпусов. Мальчики и девочки в разных блоках. До университета минут десять пешком мимо зеленых лужаек, административных корпусов с одной стороны и небольших престижных коттеджей – с другой. Поначалу я даже расстраиваюсь, так как больше всего мне хочется ощутить все прелести студенческой жизни. На деле же оказывается, что нужно вкалывать за троих. Плюс к тому сильно напрягает невозможность поговорить на родном языке. Или хоть на каком-нибудь, кроме английского. Я согласна на сербский, хотя никогда его не знала. Он похож на польский, но это только так считается. Лично я понимаю примерно каждое восьмое слово, да и то если разговаривают со мной очень медленно и простыми предложениями с применением жестов. Подозреваю, что по этой методике и японский пойму.
Еще сложно привыкнуть к главному правилу обучения – никогда не списывать и ничего не гуглить. Вернее, никогда не признаваться ни в первом, ни во втором. Даже под пытками на электрическом стуле, а особенно в разговорах с друзьями. Преподаватели еще могут тебя пожалеть, а вот сокурсники – никогда. Ты их потенциальный конкурент. Ты метишь на их рабочее место. На их стажировку. Конечно, не все такие извращенцы. Но ты никогда не знаешь, кто из твоих друзей тебя ненавидит.
Собственно, именно незнание этого непреложного правила и знакомит меня с Джереми.
Поначалу учеба дается с большим трудом. День за днем вместо веселья и вечеринок я провожу время за домашними заданиями. Впрочем, сама того не замечаю, как времени на выполнение этих заданий у меня уходит все меньше. Странного вида девочка-хиппи, с которой меня поначалу поселили, уезжает в «большое путешествие длиною в вечность». Вместе с ней испаряются ее сомнительные друзья с мутными глазами, цветные тряпки и восточные символы на всем, включая туалетную бумагу. Мы с ней не особенно ладили, но когда она уезжает, начинает ее не хватать. Всех этих мантр по вечерам, ковриков для йоги, благовоний и Джима Моррисона. Не знаю, чем творчество The Doors связано со всем этим хиппи-бредом, но соседка его обожала. Постепенно мне тоже стал нравиться Моррисон.
Уже на следующий день после ее отъезда в дверь стучится Зои. Блондинка с торчащими в разные стороны волосами. У нее прическа похожа на очень старый клоунский парик. Зои учится на том же курсе в соседней группе.
– Куда ты ходишь развлекаться? – спрашивает она минут через двадцать после знакомства.
– Да никуда. Только пару раз с ребятами в бар напротив ходила, – пожимаю я плечами.
Она тут же берется подтягивать меня по классу студенческих вечеринок. Вскоре я уже точно знаю свое расписание на неделю. Куда идти нужно обязательно, к кому не стоит приходить никогда… Вот с этого момента жизнь действительно начинает меня устраивать. Зои выгодно оттеняет меня, привлекая все взгляды парней в радиусе километра. Помню, как мы с ней сидим в кафетерии. В зал входит парень и начинает допытываться у одного из наших сокурсников, где ему найти Верену Вибек.
– Вон, видишь двоих? Та, что красивая, – Верена.
В этот момент я очень надеюсь, что Зои этого не услышала. Впрочем, к тому парню я проникаюсь глубокой симпатией.
– Верена Вибек? Завтра начинается дополнительный курс по криминальной психологии, тебя записывать?
– Конечно, – киваю я, не особенно понимая, зачем из-за этого нужно было искать меня здесь.
– У тебя мало дополнительных курсов в табеле? – недовольно спрашивает Зои. Не дождавшись ответа, она встает из-за стола и направляется к выходу.
– Что за курс? – интересуюсь я у парня.
– Маньяки и серийные убийцы, – говорит он, усаживаясь на освободившееся место Зои.
Оказывается, что список записавшихся нужно отдать сегодня, причем в ближайшую пару часов. Парень заметил, что Вибек, которая вроде бы ходит на все, что можно и нельзя, на этот курс не записалась, и решил уточнить у меня лично.
Народу на первый факультатив приходит намного больше, чем записалось. А когда слава о Джереми Флемми разносится по курсу, становится понятно, что на его факультативы места нужно будет бронировать заранее. И никакие списки больше не нужны. Зои тоже начинает ходить на эти семинары, тоже из-за Джерри, а не из-за маньяков.
26-летний магистр психологии, успешный журналист, приглашенный читать этот курс, Джерри Флемми стал просто секс-символом всего университета. Темные, чуть вьющиеся волосы, серые глаза, атлетичная фигура в умопомрачительно дорогих шмотках. Да еще и рассказывает про маньяков. Что может быть более сексуальным? Серийные убийцы, извращенцы, каннибалы, садисты… Когда он рассказывает историю поимки очередного злодея, все невольно становятся на сторону маньяка, отрезавшего конечности у еще живых девушек.
Если честно, мне не очень приятно вспоминать те времена. Все это было так давно, что мне приходится убеждать себя, что это действительно было. Джерри хорош во всем. Это факт.
За месяц до окончания первого курса он объявляет, что нас ждет итоговый тест. Причем на следующей неделе.
– А что будет на тесте? – интересуется кто-то с галерки.
– Количество жертв, даты жизни, статьи обвинения и тому подобная ерунда, – непонимающе пожимает плечами Джереми.
На тест я прихожу во всеоружии. У меня с собой конспекты и шпаргалки. Ну и плевать, что они запрещены. Не хватало еще испортить табель такой мелочью, как дополнительные курсы. Уже на шестом вопросе мне нужен конспект. Я поднимаю голову и натыкаюсь на пристальный взгляд Джереми. Он насмешливо поднимает брови и отворачивается. Я преспокойно смотрю нужные ответы.
Результаты теста объявляют вечером следующего дня. Высший балл. У нас с Зои – максимально возможные результаты. Впрочем, сдали тест практически все. Поскольку больше в ближайшие дни ни экзаменов, ни тестов не предвидится, мы идем отмечать в ближайший бар.
– За успешную сдачу! – провозглашает долговязый парень, который вечно приходил первым и уходил последним с этого факультатива. У него акцент хуже, чем у меня. Откуда-то из Восточной Европы.
– Даже не верю, что выучила все это! – бормочет Алисия, девушка, сидевшая на факультативе на первом ряду.
– Кто выучил, а кто списал, – сказала Зои, посмотрев на меня.
Я растерянно улыбаюсь.
– Да ладно, как ты умудрилась? – восхищается долговязый парень. Он не понял, кто все-таки списал: я или Зои, поэтому смотрит попеременно на нас обеих.
– Просто пару вопросов подсмотрела, – бормочу я.
Вечеринка перерастает в обсуждение того, как мне удалось списать, а затем и в то, как прекрасен душка Джереми. На следующий день я с отчаянно ноющей головой все-таки плетусь в университет. Вечером – последнее занятие у душки Джереми. Оно посвящено Елизавете Батори. Знаменитая женщина-маньяк из Восточной Европы. Она жила в Средние века, поэтому с точки зрения закона фигура совершенно бессмысленная. Да и с точки зрения психологии тоже. Предельно адекватная дамочка, просто любила весьма специфические косметологические процедуры. Принимала ванны из крови юных девушек.
По окончании занятия Джереми благодарит всех за внимание и удостаивается бурных и продолжительных аплодисментов.
– На бис могу только тест провести, – довольно улыбается он.
Народ уже тянется к выходу. Я иду в числе последних.
– Верена, задержитесь на пару минут, – просит он, когда я оказываюсь в метре от него.
– Что случилось? – встревоженно спросила я.
– Вы же юриспруденцию изучаете, должны знать, что никогда не нужно признавать своей вины. Если бы Харольд Шипман[11] в каждом баре рассказывал о своих подвигах, у него бы не получилось убить 300 человек.
– Вы говорите об этом как о достижении, – говорю я.
– В каком-то смысле так оно и есть. На будущее… Никогда не признавайтесь в том, что вам удалось списать. Особенно сокурсникам. Преподаватель может и пожалеть, а друзья всегда все расскажут. – Да, он именно так и сказал.
– Как?.. – опешила я.
– Не буду раскрывать свои источники, но на будущее имейте в виду, – говорит Джереми.
– Спасибо.
– Кстати, с этой минуты я здесь больше не преподаватель, а вы не моя студентка, – говорит на прощание Джереми Флемми. – Может быть, выпьем сегодня кофе?
– Может быть, – соглашаюсь я.
С этого момента мне завидуют абсолютно все. И студенты, и преподаватели, и уборщицы с официантками. Мы с Джерри успели пару раз сходить в кино, а потом я уехала домой на каникулы.
За полтора месяца дома я понимаю, что больше не могу здесь жить. Я обожаю свой любимый кукольный Гданьск с набережными и маленькими домиками, но меня нестерпимо влечет в Штаты. Впрочем, все 45 дней я неустанно рассказываю о своих успехах. А это очень даже развлекает.
Возвращаюсь в Штаты за неделю до начала занятий. Все семь дней мы проводим с Джерри, маньяками и The Doors. Любовь к этой самой американской группе объединяет нас. Мы ставим одинаковые мелодии звонка на телефон. Это кажется ужасно романтичным. Hello, I love you. Это кажется очень романтичным. Потом приезжает Зои. Все грозит быть таким же прекрасным и веселым, как на первом курсе, только лучше.
***
Что было дальше? Да ничего особенного. Просто завидовать перестали.
Помню момент своего триумфа. Джереми вновь ведет семинар про маньяков, но у первокурсников. А жаль. Впрочем, у нас тоже есть несколько весьма занятных курсов. Виктимология, например. Психологию поведения жертвы преподает Ванда Макдрайв. Женщина лет пятидесяти. Она носит строгие брючные костюмы и туфли на высоченном каблуке. Ее все боятся. А у меня каким-то чудом получается расположить ее к себе.
– Как тебе это удалось, а? – взрывается однажды Зои. Мы только что получили результаты теста по виктимологии. Зои получила D, а я A.
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Сегодня будет распределение ролей на процессе, кем будешь?
– Еще и процесс. Черт! – Зои ломает карандаш. – Там есть что-нибудь для людей с работой?
Она недавно устроилась в местный супермаркет. Вообще-то, для студентки второго курса это не очень-то почетно. Там в основном школьники работают. Но с нашим знанием английского на многое рассчитывать не приходится. Я работаю официанткой в небольшом кафе на другом конце города. Как вы понимаете, то, что на дорогу до работы уходит сорок минут, это достоинство, а не недостаток. Никто зато не видит меня в идиотском переднике и с чайником кофе в руках. Сейчас Зои действительно приходится хуже, чем мне. Она работает по шесть часов каждый день, а я сплю в кафе три ночные смены в неделю. Там все равно никого, кроме пары психов, за ночь не появляется.
– Будешь свидетельницей, – говорю я.
– А ты, естественно, хочешь быть адвокатом? – хмыкает Зои.
– Конечно.
– А тема, естественно, про маньяков.
– Ты хорошо меня изучила, – смеюсь я.
– Ну и что сделал Джереми?
– Иногда ты меня пугаешь, – отвечаю я.
Суть в том, что мы должны инсценировать известный судебный процесс. По результатам работы нам выставят баллы по судебной речи. Поначалу все кажется веселым школьным спектаклем, но чем дальше, тем тяжелее.
Шесть процессов на поток. В каждом задействовано по пять человек. Каждый посвящен реально существовавшему преступнику. Суть не только в том, чтобы научить нас держаться на публике. Суть в том, чтобы научить нас защищать кого угодно и обвинять кого угодно. Вообще-то, я хотела Ларри Флинта, но Джереми уговорил нас на Иссэя Сагаву, каннибала из Японии. Нас шестеро, считая примкнувшего к нам Джерри. Естественно, все мы, кроме Джерри, из Восточной Европы. Здесь нет никого, кто бы родился в Штатах, поэтому все ищут своих.
– Кому нужен твой порноманьяк? – картинно восклицает Джерри. Он сам вызвался изобразить преступника. Никто из наших двух мальчиков не хочет исполнять эту роль.
– Я за Флинта, – флегматично заявляет Виктор, один из наших мальчиков.
– Я за этого Иссэя, – зевает Зои.
– Черт с вами, – говорю я и забиваю в Гугле имя этого Иссэя Сагавы. Будучи студентом по обмену, он убил и съел свою однокурсницу, очаровательную француженку Рене Хартевельт. Как объяснил потом сам Иссэй, хотел получить часть ее очарования. Это очень хороший пример для процесса. Иссэя тогда экстрадировали в Японию и вскоре освободили. Он женился на какой-то девушке и лишь изредка посещал морг для своих маленьких шалостей. До сих пор, кстати, жив. Читать подробности дела просто отвратительно. Показания Иссэя больше напоминают сборник кулинарных рецептов. Учитывая, что текст сопровождается фотографиями, все выглядит не очень аппетитно.
Днями напролет мы готовим это шоу. Да, это скорее шоу, а не инсценировка процесса. Небольшой спектакль. Джерри частенько отпрашивается с работы в редакции, а иногда и свои семинары отменяет ради наших репетиций. Ему очень нравится сидеть за столом в комнате и пытаться сорвать мне речь защиты.
– Я же должен понимать, что происходит в душе маньяка, – поясняет он.
Его фильм про Джеффри Дамера, Милуокского монстра, получил несколько наград, и по местным меркам он звезда. Руководство канала готово на все, лишь бы Джерри не решил, что пора развиваться дальше, и не уехал в Нью-Йорк. Университет тоже почитает за удачу приобретение звездного преподавателя. Наличие такого факультатива переводит университет на другой уровень. Почти «Сорбонна» с «Гарвардом», до которого тут, кстати, час езды. Поэтому Джерри может себе позволить абсолютно все, даже роль маньяка в студенческом судебном процессе.
Для Джерри это детские игры, но для меня дело жизни. Настоящая работа проходит по ночам. Ей я и Виктор, то есть прокурор, посвящаем все свое время. И я, и он учим все подробности дела по ночам, когда никто не видит. Сначала по отдельности, а затем решаем объединиться. Остальные не знают обо всем этом. Они считают, что все это шоу. Спектакль.
В день экзамена мы на высоте. Джерри всеми силами пытается сорвать мне защиту, за что каждый раз срывает аплодисменты присяжных. За паршивые двадцать минут он умудряется рассказать рецепта три коронных блюд Иссэя.
Суд я выигрываю, как и прописано в нашем сценарии. Преподаватели нам аплодируют. Даже Ванда Макдрайв хлопает нам с Виктором. Пожалуй, только она и хлопает нам, остальные встречают овациями Джерри.
– А все-таки есть нечто интригующее в том, что его жена до последних дней жизни боялась быть съеденной, – говорит Джерри, когда стихают аплодисменты. – Наверное, она из-за этого и вышла за него.
– Кому-то нужно меньше смотреть «Сумерки», – бормочу я. Нарочито громко. Все начинают хохотать и снова аплодировать. На сей раз не Джерри, а мне.
Я улыбаюсь. Это всех раздражает.
– И «50 оттенков» на ночь поменьше читать, – бормочет себе под нос Виктор. Его тоже слышат и начинают смеяться еще громче. Джерри бледнеет, но не подает виду. Он вдруг поворачивается к Зои и спрашивает:
– А ты бы согласилась выйти замуж за человека, который в любой момент может тебя убить?
– Нет, – отвечает Зои, она напрочь забыла о своей роли. – Ты вообще видел этого Иссэя? В страшном сне не приснится…
– А если бы он выглядел, как я? – вкрадчиво спрашивает Джерри. – Если бы он выглядел как я, но был маньяком, Зои? – он буквально перегибается через стол, чтобы оказаться как можно ближе к ней.
– Не знаю… – бормочет Зои.
– Довольно, Джереми. Из любого человека можно сделать жертву, – прерывает его Ванда Макдрайв. – Потом только большая проблема – из жертвы человека сделать, – добавляет она.
***
Мой последний день, когда мне завидуют. Восхищаются. Аплодируют. Перед самым пинком. Вечером Джерри орет на меня. Впервые. Кричит о том, что я возомнила себя непонятно кем, раскатала губу, вшивая студенточка… Я не могу удержать подступившие слезы и выбегаю из комнаты. Не пошел бы он к черту, а?
На самом деле не пошел. Я мечтала о том, что мы поженимся. Купим небольшую квартирку в Нью-Йорке. Ну и так далее по списку. Главное – не возвращаться в Гданьск. Там мне больше не место. Короче говоря, Джереми прав, и это обиднее всего. В любом случае он не настолько мне нужен, как думает.
Все последующие дни я избегаю его. Естественно, по ночам представляю, как он ждет меня с букетом цветов и слезами на глазах. Мечты всегда сбываются. Вопрос в формулировке желаний.
Джереми действительно ждет меня с букетом цветов. Через три дня после случившегося. Мы с Зои возвращаемся с занятий. Она вечером планирует пойти выпить в бар неподалеку, а я буду учить виктимологию. Это мой любимый предмет. Он действительно отвлекает. Жаль, что не профильный.
– Верена, погоди. Нам нужно поговорить, – окликает меня Джереми.
– Иди, я через пять минут буду, – говорю я Зои и оборачиваюсь. Я жду, когда он сделает шаг навстречу, но ничего не происходит.
– Ты уже все сказал… – гордо говорю я.
Дальше все происходит по стандартному сценарию. Разговор заканчивается новой ссорой. Только на этот раз я понимаю, что дальше уже ничего не будет. Джерри – маньяк. Джерри – секс-символ. Джерри – объект зависти. Просто самовлюбленный красавчик. Это уже не интересно. Ну и пусть мне сочувствуют. Это как с китайскими подделками. Даже если все провожают завистливыми взглядами, ты знаешь, что это всего лишь подделка.
Теперь уже я больше не жду извинений, слез и ссор. Избегаю его по-настоящему. С не свойственной мне спринтерской скоростью. Все свободное время провожу с Виктором. С ним весело. Он одержим азартными играми. В его комнате, наверное, сотни брошюр по теории игр, руководств по блефу, истории покера и пр. Естественно, все доступные и недоступные деньги он тратит на онлайн-казино и подпольный покер. Почти всегда проигрывает, хотя знает об игре больше, чем кто бы то ни было. Когда человек в чем-то хорош, с ним всегда интересно.
– Ты бы поговорила с Джерри, он так бесится, – не устает упрашивать Зои.
В конце концов, я не выдерживаю и говорю:
– Послушай, если ты еще раз произнесешь его имя, я больше не буду за тебя готовить все эти задания по виктимологии.
Зои несколько мгновений смотрит на меня, а потом выходит из комнаты. Мне стыдно. Но я не могу простить ей того признания на процессе. К тому же нужно же хоть кого-нибудь обвинить во всем.
Еще неделя занятий проходит в стандартном режиме. Учеба. Домашние задания для меня и Зои, ночные смены в захудалом баре на другом конце города, болтовня и покер с Виктором и его соседом по комнате. Они пытаются сделать из меня шулера. Ничего не выходит, но это весело.
В воскресенье утром Зои будит меня часов в восемь утра. Она выглядит так, будто выиграла миллион долларов. Лицо буквально сияет от счастья.
– Что случилось? – хриплю я спросонья и беру со стула свитер.
– Мне премию дали, – пищит она. – Даже не ожидала. Двести баксов!
– Неплохо, – соглашаюсь я уже возле кофеварки.
– Сегодня едем на шопинг, – заявляет она. – И твой психованный Виктор со своим покером нам не помешает. Триста лет с тобой никуда не выбирались.
– Только очень скромный шопинг. Для бомжей, – предупреждаю я. – У меня никаких премий не предвидится.
Мы едем на шопинг в центр Бостона. Как ни странно, но время действительно проводим неплохо. Покупаем кучу всяких мелких и никому не нужных вещей, в основном из тех, что не дороже трех долларов. Сидим в кафе. Знакомимся с какими-то парнями, затем хихикаем и обсуждаем их ровно до момента знакомства со следующими. Все это, и правда, увлекательно. Когда я решаю посмотреть на часы, время близится к полуночи. Денег на такси у нас уже нет. Машины у нас тоже нет и не предвидится в ближайшие полгода. Это только в фильмах каждый школьник на своей тачке. На самом же деле у нас в колледже поголовно все на велосипедах разъезжают. Черт.
Решаем от конечной доехать автостопом.
Ночное метро в Бостоне выглядит зловеще. Там практически никого нет. В вагоне мы сидим одни. В соседнем я видела еще пару человек. Пустые платформы с грязными, исписанными граффити стенами. Неприятный запах канализации. Абсолютная тишина в те минуты, когда поезд останавливается, и гулкий рев, когда поезд набирает ход.
Всю дорогу мы с Зои молчим. Каждая из нас клянет себя за нерасторопность. Зои кто-то названивает, но она не берет трубку. Пишет смс. Текст увидеть не удается.
– С каких пор ты стала такой скрытной? – спрашиваю я, разглядывая содержимое пакетов. Все-таки там есть пара ценных приобретений. Юбка за три доллара, футболка за пять.
– Да ну, ничего интересного, – отмахивается Зои.
В этот момент поезд останавливается. Конечная. Мы выходим. Это открытая станция, поэтому здесь особенно холодно и противно. Бетонный пол изгажен всем, чем только можно. Кажется, там даже следы крови есть.
– Пойдем отсюда быстрее, – ежусь я.
– Ага, – задумчиво соглашается Зои и хлопает себя по карманам. – Сигареты кончились.
– Ты ж почти не куришь, – отвечаю я. Мы выходим на пустынную улицу. Для того чтобы поймать попутку, нужно перейти на другую сторону. Подземный переход навевает нехорошие ассоциации с фильмами ужасов.
– Н-да, мы давно с тобой не общались, – протягивает она. – Подожди, я сгоняю в тот магазинчик на углу.
Она разворачивается и бежит к мигающей вывеске в конце улицы. По-моему, это не магазин, а бар. Собираюсь побежать следом, но не успеваю. Кто-то хватает меня за горло.
– Что, сука, думала, что все так просто? – шипит Джерри. Боковым зрением замечаю еще несколько фигур за его спиной. Меня тащат в переход. Первый удар головой о стену. Затем второй. Кто-то запрокидывает мне голову и начинает вливать в горло жидкость. Она обжигает пищевод. Так обычно пишут.
Я не чувствую боли. Это вообще протяженное во времени понятие. От ударов не бывает боли. Боль – это слово, которое медленно расползается по телу и постепенно топит тебя. Когда твой организм отчаянно борется с алкогольным отравлением, когда тебя окружают четверо здоровых парней и по очереди швыряют тебя об стену, когда уровень адреналина буквально убивает нервную систему, не испытываешь боли. Когда больше ничего не остается, когда единственный способ доказать, что ты жива, – это посмотреть в глаза человеку, не нужно этого делать. Я заглядываю в глаза Флемми и нагло скалюсь. Он делает шаг назад и включает камеру на телефоне. Чья-то рука с татуировкой на локте тянет за ворот кофточки, и та жалобно трещит. Все дело в унижении, а не в боли. Если вы хотите жить, если вы хотите сделать еще пару вдохов, поесть бургеров и встретить с кем-нибудь хоть один рассвет, не улыбайтесь. Не нужно лишний раз раздражать людей.
Все дело в деталях. Именно они делают историю правдоподобной. Возможно, поэтому мой мозг удалил ненужные подробности того вечера. Я помню лишь кадры очень плохого фильма. Неестественно темную, почти черную полоску крови на стене рядом с моим лицом. Кровь из носа, рассеченной брови, с затылка, не знаю. Меня швыряют, и полоска превращается в грязные разводы. Помню, как мозг фиксирует Джерри, спокойно водящего пальцем по экрану телефона. Он стоит в стороне. Больше не принимает участия в этом. Наблюдает и фиксирует. Ничто в его облике больше не выдает бешенства, с каким он схватил меня за горло.
Единственный способ бороться – перестать существовать. Наблюдать за происходящим со стороны, с точки зрения Джерри. Для этого лучше всего было бы потерять сознание и увидеть свет в конце тоннеля, но у меня слишком долго не выходит. Наконец, я все-таки сдаюсь.
Помню то ощущение, как на аттракционе «Свободное падение». Как будто летишь с тарзанки, только эта пропасть не имеет конца. Я падаю ровно до тех пор, пока не слышу звук мотора. Меня больше никто не трогает. Боль еще не вступила в свои владения, она лишь примеряется к вверенной ей территории.
Машина останавливается. Кто-то вышвыривает меня на асфальт.
– Я же говорил, что подброшу тебя, – слышится голос Джерри. Затем вновь гул мотора. На сей раз звуки очень быстро стихают. Он уезжает. Сейчас утро. Я на асфальтированной дорожке, ведущей к главному корпусу университета. Вокруг меня собираются люди. Они не решаются подойти ближе, чем на расстояние в три метра. Не замечали такого? В подобных ситуациях человек, как и любое другое животное, действует, исходя из инстинкта самосохранения. Слабая особь может заразить тебя, поэтому к ней не стоит подходить. Кто-то все-таки догадывается позвонить 911. Впрочем, журналисты приезжают намного быстрее. Им и ехать никуда не нужно. Редакции двух местных газет располагаются напротив университета. Они обступают меня плотным кольцом и бегают по кругу, как в детской игре «Место под солнцем». Я щурюсь от слишком яркого солнца, в лучах которого все люди превращаются в неясные силуэты.
Наконец, появляется машина скорой помощи. Именно в тот момент, когда она подъезжает к лужайке, я слышу нужный вопрос: «Кто?» Или, может, мне очень хочется его услышать.
– Джереми Флемми, – с трудом говорю я.
Все стихают, а я продолжаю повторять это имя, будто это смертельное проклятие.
Меня увозит «Скорая помощь». Последнее, о чем я думаю, перед тем как отключиться, – это стоимость такой поездки. Она уничтожит меня в финансовом плане. Страховка не покроет даже половины расходов. Врач не очень-то церемонится. Он протыкает мне кожу в районе сгиба руки и ставит капельницу. Капля за каплей транквилизаторы проникают в кровь. Все заканчивается. Стихает.
Вчера, в районе семи часов утра, приглашенный преподаватель Массачусетского университета, известный журналист Джереми Флемми высадил из машины Верену Вибек. Девушка была сильно искалечена. Все тело покрывали многочисленные ушибы и гематомы. Медик, с которым мы поговорили, сообщил, что девушка была не только жестоко избита, но и изнасилована.
Верена со своей подругой Зои Лански отправилась в центр Бостона за покупками. Возвращались девушки поздно вечером. В районе конечной станции метро на Верену Вибек напали. Где в этот момент находилась Зои, выясняет следствие. По всей видимости, девушку случайно обнаружил Джереми Флемми. Он и доставил ее в университет. Сейчас медики борются за жизнь девушки.
Boston Globe
Я прихожу в себя и падаю назад в свои подкрашенные снотворным мысли. Так продолжается какое-то время, пока я наконец не понимаю, что передо мной сидит детектив и выжидательно смотрит на меня. Я постепенно начинаю чувствовать топящую меня боль, которая медленно и верно проникает в каждое доступное ей нервное окончание.
– Итак, мисс Вибек, вы утверждаете, что это сделал Джереми Флемми.
Да. Утверждаю.
Лишь спустя пару месяцев я пойму, какую ошибку совершила.
А тогда я рассказываю детективу все, что запомнила в тот день. Джерри с камерой и парень с татуировкой на руке. Это же ведь особая примета, правда?
– Такая особая примета у каждого второго в этом районе, – бормочет детектив. Через пару часов ко мне заходит врач и говорит, что ко мне посетитель. Я киваю. Врач мнется, не зная, что делать. Из-за его спины выходит Джереми.
– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спрашивает он и присаживается на край кровати. Врач выходит и закрывает за собой дверь.
– Зачем ты пришел?
– Я спросил, как ты себя чувствуешь? – уже совсем другим тоном спрашивает он.
– Лучше не бывает.
– Послушай, я решил подарить тебе шанс. Если ты не явишься на заседание суда и исчезнешь из города, я готов сделать вид, что тебя не существовало.
– А если явлюсь?
– Не явишься, поверь мне. Для меня ты умерла, и я хочу, чтобы так и оставалось. Если я когда-нибудь узнаю, что ты еще жива, я тебя уничтожу. Поняла?
– Нет.
– Поняла. Я же вижу. Тебе сейчас плохо? Будет намного хуже.
– Ты не переизучал маньяков?
– Маньяки – просто тщеславные ублюдки. Я свои амбиции и так удовлетворяю. Просто хорошо воспитан. Моя девушка либо со мной, либо мертва. Бывших не бывает.
Он вновь цепляет на лицо заботливую улыбку и прощается. Желает скорейшего выздоровления. Флемми недооценил меня. В тот момент я действительно полна решимости уничтожить его.
Вечером решаю позвонить домой. Уже слышу характерные гудки скайпа, когда замечаю свое отражение на черном стекле экрана. Судорожно отключаю камеру. Отвечает отец. Выглядит он неважно. Мы говорим ни о чем. Я вру, что попала в вирусную больницу и неделю провалялась с высокой температурой, но теперь все хорошо. Спрашиваю, как там мама. Отец вдруг замолкает на минуту. Его лицо сейчас напоминает посмертную маску. Затем его губы начинают шевелиться, но никаких звуков я не слышу.
– Дочка… Она умерла. Неделю назад скончалась на месте. Авария… – глухо забивает отец крышку моего гроба.
В палату заглядывает врач и настороженно наблюдает за происходящим. Я не знаю, что должна делать. Не знаю. Не знаю. Не знаю…
Врач аккуратно берет у меня из рук планшет, спрашивает, что случилось, и подкручивает капельницу на максимум. Сознание не стоит того, чтобы в него приходить. Этот мир… В нем больше не осталось ничего хорошего, понимаете?
Когда мне вновь позволяют прийти в себя, я узнаю о том, что видео с изнасилованием меня распространили по всему университету.
До меня вдруг доходит, что я ни разу так и не видела в своей палате никого, кроме врачей. Спрашиваю, что случилось, и оказывается, что все решили, что я оклеветала Джереми.
На предварительном заседании суда Зои дает показания, не имеющие ничего общего с действительностью. По ее словам, мы по моей просьбе пошли в бар на углу. По дороге я познакомилась с четырьмя парнями и сказала, чтобы Зои подождала меня в баре. Там она встретила Джерри. Они бы помогли мне, но Зои решила, что мне понравились все четверо ребят. Да и переход, видимо, вызвал во мне бурю восторга. Джерри и Зои обнаружили меня ближе к утру. Флемми, несмотря на обиду на меня, благородно решил довезти меня до кампуса. Зои хотела отвезти меня в больницу, но я настояла на том, чтобы меня вернули домой. Это уже даже не удивляет.
Очень хочется вернуться в Гданьск, но куда возвращаться? Больше некуда. Мысль о том, что отец мог увидеть то видео, буквально парализует. Я не вернусь домой.
Переломы ребер, вывихи рук, многочисленные гематомы и ушибы заживают довольно быстро. Из глобальных последствий на организм – испортившееся зрение. Глаза сильно повредили, и теперь нужно носить специальные очки или линзы. Впрочем, даже в них я вижу достаточно плохо. Попытаться восстановить зрение можно будет только через какое-то время. Год или два. Так говорят врачи.
Меня, наконец, выписывают. В тот момент я уже понимаю, что не смогу учиться в университете. По одной простой причине: практически все деньги за следующий год, которые отец мне перечислил накануне, ушли на погашение долгов за лечение.
Я возвращаюсь в общежитие, но очень быстро понимаю свою ошибку. На следующую же ночь в своей комнате (Зои из нее выехала практически сразу же после той ночи) я обнаруживаю резиновую куклу из секс-шопа. На надувное лицо прилеплена моя распечатанная фотография.
Переезжаю в самую дешевую квартиру из газеты с объявлениями. Оплачиваю месяц проживания. Однокурсники узнают о квартире. Когда я возвращаюсь с занятий, вижу лишь дым, валящий из комнаты квартирки на четвертом этаже многоквартирного дома.
Мою страницу на Фейсбуке взламывают такое количество раз, что приходится обратиться в службу поддержки сайта и написать заявление о заморозке права на имя. То есть какое-то время больше никто не сможет воспользоваться моим аккаунтом, никто не сможет зарегистрироваться под моим именем.
Куда бы я ни пошла, я слышу смех за спиной.
У меня больше нет матери.
Семьи.
Дома.
Друзей.
Будущего.
Себя.
Так вот, я спрашиваю: стоит ли сознание того, чтобы в него приходить?
Благими намерениями, сами знаете, куда дорога вымощена. Пару месяцев назад знаменитый журналист, приглашенный преподаватель университета, наш «душка Джереми Флемми» наткнулся по дороге домой на искалеченное тело одной из студенток юрфака. Первое впечатление обманчиво. Девушка оказалась жива. Она попросила отвезти ее к университету, а не в больницу. Джерри послушался и высадил девушку возле главного входа.
Девушку жестоко избили и изнасиловали, а на следующий день и вовсе выложили видео в сеть (Сейчас его уже удалили по постановлению суда. – Прим. ред.). Так что бы вы думали? Лучшая студентка курса обвинила во всем душку Джереми. Как нам рассказала подруга Верены Зои Лански, Вибек с Флемми связывали романтические отношения, но на днях Джереми порвал с Вереной и стал встречаться с Зои (он, кстати, уволился, ко всеобщей досаде студентов, так что пишем это, не боясь испортить репутацию любимому коллеге-журналисту). Не стоит дружить со студентками юридического факультета… Ох, не стоит…
Boston Globe
В тот день, когда случается пожар в квартире, я звоню Виктору. Последнему человеку, который все еще со мной разговаривает. Он приезжает почти сразу же. Вид у него взъерошенный. Несколько суток подряд старательно проигрывал очередной родительский подарок.
Мы садимся на ступеньки у соседнего подъезда и наблюдаем за работой пожарных. Он неуклюже пытается меня обнять, но я вздрагиваю и отстраняюсь.
– Верена, я все-таки должен тебя спросить. Ты уверена, что хочешь продолжать все это? – спрашивает он. – Я про суд над Флемми.
– У меня вроде бы нет выбора, – отвечаю я.
– Я просто хотел сказать, что… – Он не знает, как закончить это предложение.
– Говори как есть. Я не обижусь. Это не выгодно в моем положении.
– Если человек проиграл один раз, у него еще есть шанс выиграть, но если два – уже нет. Что-то сбивается в системе. Человек этого не замечает. Продолжает действовать по старой схеме и всегда проигрывает. Каждый раз все больше.
– Из тебя выйдет очень плохой адвокат, – говорю я.
– Зато отличный бездельник, – отвечает он.
– То есть если проиграл два раза, дальше уже можно не жить? Очень ободряет.
– Нужно подождать. Оставить эту игру и пересесть за другой стол. Когда вернешься, будет новая игра, а новичкам обычно везет, – глубокомысленно отвечает он. Если бы параллельно с этим он не делал в телефоне ставку на какую-то спортивную команду, звучало бы очень по-философски.
– Наверное, ты прав, – говорю я и шмыгаю носом. Мне холодно. Из вещей только сумка с учебниками и документами. Больше ничего.
Я иду на автовокзал и беру билет на ближайший автобус до Нью-Йорка. С этого дня я перестаю существовать. И мне хорошо. Если тебя нет, тебе не завидуют, но и не смеются над тобой. Пара часов до Нью-Йорка пролетает как один миг. Мне было так хорошо и спокойно в этом автобусе. Я точно знала, что делаю. Все в этом автобусе были заняты одним – они ехали в Нью-Йорк. И немолодая пара, мило воркующая на переднем сиденье, и парень в косухе, и строгая женщина в очках, и я. Когда автобус останавливается, понимаю, что не знаю, что делать дальше.
Неожиданно быстро я нахожу комнату в каком-то злачном районе. 70 долларов в неделю. Вроде бы недорого. Толстая американка в застиранном платье, наверное, час объясняет мне правила проживания.
Когда дверь за той женщиной, очень напоминающей бульдога из мультфильма про Тома и Джерри, захлопывается, я понимаю, что осталась совершенно одна. Вроде как привидение. Кроме той женщины, никто не знает о том, что я здесь. Мне больше никуда не нужно. Я не учусь. У меня нет работы. Ничто не держит меня здесь.
Естественно, я тут же начинаю прислушиваться к звукам старой комнаты. Кажется, что скрипнула половица. Затем капающий кран. Потом я просто выбегаю из комнаты в длинный общий коридор-балкон. Я быстро сбегаю вниз по лестнице и отправляюсь гулять по городу.
Вскоре я набредаю на маленький старый кинотеатр. В Штатах очень любят такие места. Грайндхаусы. Старые кинотеатры, в которых можно посидеть на пыльных креслах и посмотреть какой-нибудь фильм, который провалился в прокате лет эдак тридцать назад. В том, на который набрела я, показывают фильм польского режиссера. «Горькая луна» Романа Полански. Я принимаю это за знак свыше и решительно захожу внутрь. За 139 минут я проживаю чужую жизнь. Мне совершенно не важно, что показывают на экране. Главное, что он был достаточно большой, чтобы попытаться в нем раствориться.
На обратном пути я захожу в небольшой арабский магазинчик, чтобы купить сигарет. Там стоят три человека. В маленьком пространстве магазина они превращаются в настоящую очередь. Передо мной стоит какой-то старый мужик с одутловатым лицом. Он все время пытался с кем-нибудь заговорить. Обернувшись, он натыкается взглядом на меня, с преувеличенным интересом выбирающую шоколадки.
– Ну что, как тебе Нью-Йорк? – весело интересуется он, пытаясь приобнять за плечи. В этот момент меня как будто под дых ударили. Дикий страх сковывает все внутренности. В моем размытом и затуманенном мире мужик кажется настоящим чудовищем. Видимо, все-таки нужно заставить себя носить очки. Я в ужасе делаю неуклюжий шаг назад и задеваю стойку, на которой выставлены шоколадные батончики с новым вкусом. Сотня маленьких брикетиков с тихим шелестом оберток падает на пол. Я поднимаю голову и вижу искаженное яростью лицо продавца. Его можно было понять, ведь именно ему сейчас предстоит ползать по полу, собирая все эти шоколадки. Я делаю еще один шаг назад, а затем быстро-быстро бегу к выходу. Как будто что-то украла.
Оказавшись у себя в комнате, я вздыхаю с облегчением и принимаюсь гуглить симптомы. Поставив себе с десяток психических расстройств, начинаю гуглить самого дешевого психолога в этом районе Нью-Йорка. Оказывается, что такой принимает в паре кварталов отсюда. На часах девять вечера. Я набираю номер и прошу мистера Джейкобсона к телефону.
– Слушаю, – раздался в трубке очень взрослый мужской голос. Чересчур громко вздохнув, я все-таки набираюсь смелости записаться на завтра. На любое удобное ему время. Ему удобно встретиться в пять вечера.
На следующий день где-то с восьми утра и до пяти вечера я сижу в кафе напротив дома, где принимает мистер Джейкобсон. Маленькое офисное здание, самого невзрачного вида. Учитывая непрекращающийся дождь за окном, впечатление дом производит весьма паршивое.
Мистер Джейкобсон принимает в офисе на третьем этаже. За тяжелой железной дверью небольшой кабинет с развешанными повсюду картинами. Мистер Джейкобсон, мужчина лет сорока с тронутыми проседью волосами, пристально смотрит на меня. Я шмыгаю носом, громко вздыхаю и плюхаюсь на кресло.
– Мне кажется, я догадываюсь о причине вашего визита, – медленно говорит он. Неудивительно. История о судебном процессе над Джереми Флемми попала в несколько газет. Все-таки он был из очень уважаемой семьи. Я не знаю, что ответить на эту фразу мистера Джейкобсона.
– Я… я батончики в магазине рассыпала, – говорю я.
– Батончики? – недоуменно спрашивает психолог.
– Шоколадные, – киваю я.
– Тогда, возможно, я ошибся. Расскажите, чего вы хотите от этого сеанса? – Он откидывается на спинку кресла и скрещивает руки на груди. Вот точно видел этот жест в каком-то дешевом сериале и сейчас решил его повторить.
– Хочу стать социопатом, – говорю я. Он усмехается.
– Даже не представляешь, насколько ты неоригинальна. С этой просьбой каждый первый приходит, – говорит он. – Нужно объяснять, что это невозможно?
– Нет. Не нужно, – протягиваю я. – Знаете, из любого человека можно сделать жертву, но…
– Очень сложно сделать из жертвы человека. У Ванды Макдрайв учились? – спрашивает он.
– Откуда вы знаете?
– Мы с ней на одном курсе были, – поясняет психолог. – Она была лучшей на потоке. Знаешь… ты ведь больше не придешь, верно? – спрашивает вдруг он.
– Вряд ли. Это слишком дорогое удовольствие, – честно отвечаю я.
Мы говорим еще сорок пять минут. В основном о том, как поживает Ванда Макдрайв. Не помню в связи с чем, он говорит:
– Это вне профессиональной этики, поэтому денег с тебя не возьму. Это дружеский разговор. Сколько ни практикую, всегда одно и то же. Рано или поздно человек снова превращается в жертву. Это необъяснимо.
В этот момент я смотрю на часы и понимаю, что оплаченное время на исходе. Когда я уже берусь за ручку двери, мистер Джейкобсон окликает меня и говорит:
– Там на первом этаже центр контактной коррекции зрения. У них сейчас какая-то акция. Набор из линз всех цветов за 20 долларов, как-то так. Это хоть с глазами поможет решить проблему.
– Спасибо, – восхищенно говорю я. Это действительно очень полезная информация.
Я захожу в центр коррекции зрения, показываю свой рецепт из клиники: на нем написано, какое у меня теперь зрение. Фармацевт кивает и предлагает мне набор за 20 долларов. Шесть цветов. Двенадцать линз. Каждая пара на две недели. Я тут же покупаю и иду к себе.
***
Через пару дней я покупаю билет на автобус до Кливленда. Дело не в пункте назначения, а в самом автобусе. Мне жизненно необходимо ехать куда-нибудь и смотреть какой-нибудь фильм. Когда это происходит одновременно, мне больше ничего не нужно. Как вариант можно слушать музыку или читать, но лучше все-таки смотреть кино. Полное погружение. Я держу курс на Лос-Анджелес. Это семь часов на самолете, но я надеюсь, что мой путь займет всю жизнь. Единственный человек, с которым я периодически общаюсь, – мой отец. Стараюсь звонить ему из придорожных закусочных с красными кожаными диванами. Они все одинаковые. Там даже официантки почти на одно лицо. Надеюсь, он не замечает ничего подозрительного. Надеюсь, что он вообще ничего не замечает. Он расспрашивает об учебе. Я рассказываю ему какую-нибудь чушь, а потом перевожу разговор на знаменитых маньяков. Я о них знаю все, а он слышать о них не может. Мы никогда не разговариваем о маме и, в конце концов, превращаемся в чужих друг другу людей. Я это чувствую.
Цинциннати, Нэшвилл, Джексон, Новый Орлеан…
Мне совершенно не важен город. Доходит до того, что когда меня спрашивает тетушка на рецепции в мотеле, понравился ли мне их город, я отвечаю:
– Да. Отличный кинотеатр.
Я беззастенчиво пользуюсь добротой отца, который то и дело подкидывает мне денег на карманные расходы. Их ни на что не хватает, но я не представляю, как мне начать добывать деньги, если практически каждый день я оказываюсь в новом городе. И нет, я не планирую останавливаться.
К моменту приезда в Новый Орлеан у меня появляется несколько навязчивых хобби. Одно из них: маниакальная слежка за всеми, кого я знала. Я завожу несколько аккаунтов с вымышленными именами и начинаю поиск и слежку. Все начинается с того, что я захожу на страницу Джерри. Читаю его статусы.
Что не ломает, делает нас сильнее.
Когда мне тяжело, я всегда напоминаю себе о том, что если я сдамся – лучше не станет.
Ночь темна перед рассветом.
Это ЕГО статусы. Ненависть, злость и стыд топят меня. Я захожу на страницу к Зои, однокурсникам, всем, кого знала. Начинаю искать тех, кто был в переходе в ту ночь. Естественно, в друзьях у Джерри их нет. И в друзьях друзей. И… Цепочка, в общем, ясна. Открываю гугл-карты. Ищу дом, где расположен тот бар. Ищу страницу бара. В подписчиках нет. Промах.
– Девушка, вам налить еще кофе? – скучающим тоном спрашивает официантка с кофейником в руках. Я вздрагиваю и с ужасом смотрю на нее. Официантка саркастически улыбается. Она ежедневно встречает по сотне людей самой разной степени вменяемости.
– Нет. То есть да. И пирог яблочный, если можно, – говорю я и стараюсь дышать как можно ровнее. Я не знаю почему, но люди стали меня пугать. Чем больше я стараюсь контролировать этот страх, тем сильнее меня пугает… всё. Кажется, организм живет по каким-то своим законам. Как только дыхание выравнивается, официантка возвращается с тарелкой, на которой лежит кусок пирога. Она со стуком ставит его на стол и наливает новую порцию кофе.
Решаю, что нужно как-то бороться с собой. Пока не решила как, продолжаю искать страницы тех людей. Я плохо помню их лица, но на руке одного из них был вытатуирован дракон и какая-то надпись. Не помню, что там было написано, но стиль букв воспроизвести смогу. Просматриваю тех, кто чекинится в этом баре. Выделяю постоянных клиентов. 10 анкет. Не они. Ищу по друзьям и подписчикам и… нахожу их. На это у меня уходит часов двадцать, но нахожу. Я не испытываю никаких эмоций, кроме стыда. Просто начинаю наблюдать. Зои, Джерри, Виктор, даже мистер Джейкобсон. Судя по анкете, у них с Вандой Макдрайв роман был в студенческие годы. Нашла пару снимков, на которых они вместе, молодые и отвратительно счастливые.
День за днем я хожу в кино, сажусь в автобусы, слежу за страницами друзей и врагов, читаю одни и те же книги. Все время покупаю новые, но читаю только те, что перечитывала много раз. В основном Гюго. «Человек, который смеется». Это про мальчика, который был рожден богатым и красивым, а потом его лицо изуродовали и оставили умирать. Он выживает. Его подбирает старый Урсус и начинает показывать его людям за деньги. У мальчика, которого зовут Гуинплен, порезан рот, и поэтому кажется, что он всегда смеется. Он вырастает. У него есть любимая слепая девушка, которая считает его самым красивым, работа в балагане и старый Урсус. Вдруг все меняется в его жизни. Гуинплен становится богатым и знаменитым. А потом все равно умирает. У Гюго почему-то всегда все умирают.
Еще я постоянно меняю цвет глаз. У меня теперь целый чемоданчик с линзами. Красные, синие, зеленые, черные, с изображением огня, футбольным мячом, паутиной… Каждый день новые глаза. В некоторых линзах я вижу еще хуже, чем без них, но мне нравится, что люди не видят за ними меня. Они восхищаются цветом моих бездонных синих (зеленых, фиолетовых, карих) глаз. Либо пугаются, когда видят, ну например, пламя вместо зрачков.
В-общем, я делаю все, чтобы перестать существовать. В конце концов, наверное, призраки именно так и делают. Следят за жизнью всех, кого знали и кто еще жив. От скуки, наверное, ходят в кино, читают и ездят в автобусах.
Иногда я завожу интрижки на одну ночь. В первый раз очень боялась, но оказалось, что все просто. Разговаривать особенно не пришлось. Возможно, Верена Вибек и боится людей, но стюардесса Кэтти из Румынии, медсестра Конни из Германии или продавщица сладостей из супермаркета ничего не боятся. Кем я только не представлялась. Даже глухонемой. Однажды в баре Нэшвилла ко мне подходит парень. Мы разговариваем минут пять, и он вдруг говорит:
– Может, в кино сходим, а?
– Кино? – оторопело переспрашиваю я. – Нет. Это слишком личное. – Лицо парня вытягивается. – Но мы можем поехать к тебе.
Итак, Новый Орлеан. Прошло полгода с того дня. Я снимаю здесь дешевый номер в мотеле и даже устраиваюсь на работу в местный кинотеатр, так как отец в последнее время с большим скрипом перечисляет деньги на карточку. Мы созваниваемся довольно часто, но каждый раз для меня это ожидание удара. Вдруг он смотрел видео? Знает ту историю? Звонил в колледж? Этот звонок такой же, как и все предыдущие. Короткий и напряженный разговор о ничего не значащих вещах. Если затронем какую-нибудь опасную тему, переключусь на маньяков. Он знает и не задает лишних вопросов. Напоследок он вдруг интересуется:
– Верена, у меня тут девочка на практику пришла. У нее брат тоже юрист. Заканчивает учебу. Ему нужно было проконсультироваться на тему маньяков. Ты же не против, если я дам твой скайп? – Вид у отца виноватый. Сразу понятно, что он уже дал все контакты. – В общем, он позвонит тебе сейчас, – заканчивает отец совсем уж унылым тоном.
– Но почему? – слишком громко восклицаю я и тут же начинаю озираться по сторонам.
– Потому что тебе нужен молодой человек. Муж, – отвечает он и отключается.
Парень, имени которого я не знаю, звонит минут через десять. На экране я вижу красивого, даже смазливого молодого человека в обтягивающей футболке и с самодовольным выражением лица. Он тут же начинает шутить, рассказывать какие-то истории, рассказывать о себе. Я успокаиваюсь. За 30 минут мне не пришлось сказать и трех слов.
– Так вот, слушай, забыл, зачем звоню. Мне нужна консультация по одному человеку известному. Маньяку, – говорит он. – Как ты можешь охарактеризовать Ганнибала Лектера?
Я начинаю смеяться.
– Обожаю Хопкинса.
– Нет, я про реального, – обижается он.
– Это литературный персонаж, его в реальности не существовало, – поясняю я.
– Совсем? – озадаченно спрашивает Анкель.
– Не совсем, конечно, многие люди едят других людей, просто никого из них не звали Ганнибал Лектер.
– У тебя очень красивые глаза, – вдруг тихо и серьезно говорит он. Сегодня они зеленые.
Мы смеемся и продолжаем разговаривать. Я расплачиваюсь в кафе и иду к кинотеатру, в котором должна буду шесть часов встречать гостей…
Так у меня появляется парень. Диагональю восемь дюймов. Он идеален. Прежде всего Анкель мне нравится тем, что он никогда не спрашивал меня о реальной встрече. Это невозможно по определению. Поэтому с ним легко. А спустя какое-то время отец говорит о том, что согласился возглавить клинику в Берлине и продал наш дом в Гданьске. Анкеля он забирает с собой. Он чуть ли не ежедневно интересуется нашими с Анкелем отношениями. А спустя пару месяцев Анкель мне предлагает выйти замуж. Я соглашаюсь, в шутку, конечно. Мы ведь никогда не увидимся. Это невозможно.
– Когда ты приедешь в Берлин? – спрашивает отец, когда я очередной раз звоню ему.
– Не знаю… Учеба, понимаешь.
– Хватит, Верена. Впервые рад тому, что твоя мать умерла. Хоть не видит всего этого позора, – с раздражением в голосе обрывает меня он. – Тебя отчислили год назад. Думаешь, я не знаю? А твоя выходка с клеветой на преподавателя? Это ни в какие ворота не лезет! – Он почти орет. Я таким его никогда не видела. Даже на экране видно то, как набухли вены на его висках.
– Ты знаешь? – только и могу я сказать.
– Конечно знаю.
– Ты видел то видео? – Мой голос обрывается.
– Нет. Анкель мне сюжет пересказал, – кривится он. – На следующей неделе ты должна быть в Берлине.
– Папа? – Мой голос дрожит.
– Что?!
– Тебе меня не жаль?
– Мне за тебя стыдно. Дура! – рявкает он и замолкает. Пауза затягивается, а потом он говорит: – Если уж решила оклеветать кого-то, шла бы до конца.
– Я не хотела такой славы.
– Не ври. Ты всегда хотела быть звездой. Не важно, какой. Ты понимаешь, что Анкель – твой единственный шанс?
– Что ты хочешь сказать?
– Девушка должна либо выйти замуж, либо сделать карьеру. Ты ни на то, ни на другое больше не можешь рассчитывать. Кто, кроме Анкеля, тебя в жены возьмет? А на работу, кроме меня? Думаешь, в Германии только я Интернетом пользоваться умею?..
Его монолог продолжается в таком же духе еще долго. Шестнадцать минут сорок четыре секунды, если точнее.
Через неделю я приеду в Берлин. Это уже решено. Я не могу. Не могу жить за пределами автобусов, кинотеатров и номеров дешевых мотелей. Там ведь люди. Вспоминаю мистера Джейкобсона. «Рано или поздно жертва вновь становится жертвой». Вспоминаю Виктора. «Проиграв один раз, еще можно выиграть, но если проиграл дважды – это уже невозможно».
Я проиграла все.
Чтобы хоть как-то оттянуть приезд в Берлин, беру билеты до Барселоны, а дальше еду автобусом через всю Европу. Приезжаю в Берлин, и первое, что делаю, – становлюсь заложницей психопата.
Они были правы.
А самое главное: я знала, что так произойдет.
– Ты ведь понимаешь все? – спрашивает меня напоследок Микки, ведя меня в подвал места, которое они называют бункером. Я мотаю головой.
– Ты жива, пока жива Бонни, – миролюбиво поясняет он и поднимается по лестнице, мурлыча что-то, отдаленно напоминающее песню Джимми Моррисона.
Все. Конец. Где Happy end? Ваш фильм провалится в прокате.
5. Без шансов
Микки
Что я наделал, а? Я правда не понимаю. Просто мне не оставили выбора. Я должен был попытаться спасти Бонни. Этот отец Верены, он буквально из себя вывел. И жара, понимаете, жара на улице стояла дикая. В конце концов, теперь есть шанс. Если хочешь выиграть, нужно ставить на карту все…
В руках начинает вибрировать телефон.
– Как тебе удалось уговорить их на операцию? – спрашивает Ленц. Мутный тип, мой напарник по работе и возлюбленный Бонни.
– Радикальными мерами, – отвечаю я, глядя на дверь в подвал.
– В общем, ее отвезли в операционную. Ты приедешь?
– Нет. Может, позже, – говорю я.
В трубке уже звучат гудки. Беру ключи и выхожу на улицу. Черт, у меня в подвале живой человек заперт. Даже в качестве мысли эта фраза звучит коряво и нелепо. Нужно поехать на базу и написать заявление на отпуск. Потом понимаю, что лучше этого не делать. В новостях не сказали, кто ограбил банк, но полиция ведь должна искать психа.
Завожу машину и трогаюсь с места. Руки трясутся. Перед глазами до сих пор безразличная физиономия этого врача. Матеуша Вибека. Это было всего несколько часов назад…
Бонни лежит в реанимации. Вся ее голова в каких-то трубках и датчиках. Все пищит и мигает. Она не шевелится. Внутрь палаты меня не пускают. Тупо пялюсь в стекло и пытаюсь придумать, что делать дальше. В палате еще две кровати. На одной возвышается какая-то груда жира. Даже не понятно, какого пола этот пациент. На другой сидит парень лет тринадцати. Он очень смуглый и кучерявый. Скорее всего, из Индии или Шри-Ланки там, Бангладеша. Откуда-то оттуда. Он в сознании и, похоже, чувствует себя совсем не так уж плохо, потому что в следующее мгновение парень тяжело слезает с кровати и идет к стеклу. Он открывает мне дверь с внутренней стороны, глядя мне прямо в глаза.
– Спасибо, – киваю я и собираюсь подбежать к кровати Бонни.
– Вообще-то, я надеялся на более существенное спасибо, – картинно растягивает он слова. Капельница рядом с ним преграждает мне путь к Бонни. Я роюсь в карманах и достаю несколько смятых бумажек. Евро пятнадцать, наверное. Мальчишка, видимо, доволен добычей, потому что капельница отъезжает, и я могу пройти к Бонни.
Ее лицо неестественного, желтоватого цвета. Она спит. Ресницы периодически подрагивают.
– Ты ей кто? – важно спрашивает парень.
– Я ей брат, – в тон ему отвечаю я.
– Это хорошо, что брат, – задумчиво отвечает он.
– Что, жениться собрался?
– Это вряд ли, – спокойно отвечает он. – У нее с собой сумка была. Она о ней все время говорила. Просила брату передать.
Я оглядываюсь на парня, стоящего теперь позади меня. Замечаю за стеклом какое-то движение. Сейчас меня увидит кто-нибудь из врачей и вышвырнет к чертовой матери. Под предлогом того, что здесь должно быть стерильно.
– А где сумка? – спрашиваю я. Мальчишка выглядит плохо. Получше Бонни, но сейчас видно, что он с трудом может ходить. Лицо такого же нездорового цвета. Несмотря на то что он чуть полноват и должен выглядеть крепким, кажется, что если его пальцем толкнуть, он упадет.
– У врачей, наверное.
– Тебя как зовут? – спрашиваю я, замечая, как женщина лет сорока в форме врача подходит к стеклу и начинает гневно стучать по нему.
– Ифти, – отвечает он и протягивает руку.
– Микки, – осторожно пожимаю желтовато-коричневую ладонь. – Зачем тебе здесь деньги?
– Деньги везде нужны. Я с санитаром договорился. Он за десять евро согласен мне из «Макдональдса» еды принести.
– Не боишься, что тебе от бургеров хуже станет?
– Хуже не станет, недели через две меня вообще не станет, – вполне спокойно отвечает он.
– Пооптимистичнее, парень, – говорю я и невольно кошусь на Бонни.
– Если операцию не сделают, мне… – Он красноречиво проводит ребром ладони по шее. – А мне не сделают.
– С чего ты взял?
– У меня лишний вес, я азиат и недостаточно маленький и хорошенький для того, чтобы мне перечислили деньги на лечение, – с такой холодной рассудительностью могут говорить только дети.
– То есть за еду ты готов умереть? Не слишком дорого? – спрашиваю я.
– За хороший бургер жизни не жалко, – ухмыляется он.
Роюсь в карманах и нахожу еще одну бумажку.
– Следи за моей сестрой, понял? – говорю я. – Я могу на тебя рассчитывать?
Ифти кивает и кладет деньги под матрас. Он смотрит на кровать как на Голгофу, но все-таки залезает на нее.
– Молодой человек, немедленно покиньте палату, – раздается усиленный микрофоном голос женщины за стеклом. Она с тревогой наблюдает за мной и продолжает повторять эту фразу. Женщина стоит слишком близко к микрофону. Я могу слышать ее дыхание.
Поднимаюсь, касаюсь руки Бонни и иду на выход.
– Вы вообще понимаете, где находитесь? – шипит мне женщина-врач. Я ее не слушаю. Тут в коридоре замечаю парня из числа бывших друзей Бонни. На стуле для посетителей лежит его мотоциклетный шлем. Его руки в кожаных перчатках без пальцев сжимают стаканчик с кофе. Понимаете, да? Стаканчик с кофе!
– Пройдемте с нами, – говорит подошедший охранник и уже берет меня за локоть.
– Там моя сестра. Отведите меня к ее врачу, не тратьте время, – как можно быстрее говорю я.
– Родители приедут, разберутся, – бормочет тот, что постарше. Его одутловатое лицо и нависший над ремнем живот явно говорят о близости пенсии.
– У нее есть только я.
Воцарившаяся тишина напоминает минуту молчания. Я инстинктивно пытаюсь выдернуть руку из лап второго охранника.
В кабинете главного врача никого нет. Сажусь на стул и обхватываю голову руками. Так обычно делают, когда пытаются собрать расползшиеся мысли обратно в голову. Не получается. Мыслей нет. Только работающий на полную катушку кондиционер навевает ассоциации с моргом.
– Добрый день, молодой человек, – говорит вошедший в кабинет мужчина лет пятидесяти. Седой, толстый, какой-то обрюзгший.
– Может, расскажете, что случилось с моей сестрой? – не выдерживаю я.
Он начинает сыпать медицинскими терминами, которые я не то что понять, даже загуглить не смогу. Из всего более или менее понятные словосочетания: «критическое состояние», «требуется вмешательство».
– То есть ей нужна операция, да?
Вибек кивает. Воцаряется тишина.
– Молодой человек. Она попала в хорошую клинику, и здесь есть все необходимое для операции. Я узнал вашу ситуацию и мог бы сделать все возможные скидки, но я не уверен… Не уверен, что это имеет смысл. Слишком сложная операция. Ваша страховка ее не покроет.
– Стоп. Государство очень мило отобрало у меня сестру, сказав, что я не в состоянии о ней заботиться. По большому счету, детский дом должен заплатить за операцию или кто там?.. – начинаю я приходить в себя.
– Вы не правы. Девушка сбежала из интерната. Об этом успели уведомить полицию, поэтому как раз интернат никакой ответственности за нее не нес. Тем не менее Бонни можно поставить в очередь на операцию. Здесь вы правы.
– Очередь?
– Да, – это слово он произнес как приговор. – Поэтому я и не понимаю, что сейчас делать.
– Операцию, – отвечаю я. Обычно в фильмах люди не соглашаются на операцию. Их нужно уговаривать, чтобы врачи попытались спасти их близких. Обычно врачи переживают за пациентов больше, чем родственники. Почему сейчас все не так? Одутловатое лицо доктора Вибека смотрит на меня своими немигающими глазками под стеклами очков.
– С моей стороны это будет неверное решение.
– Как… вообще все это возможно, а? – спрашиваю я, обращаясь неизвестно к кому.
– Молодой человек. Я врач и должен пытаться помочь каждому, кто оказывается в этой больнице, но иногда я должен принимать трудные решения. Пересадка требуется троим в той палате. Бонни сбежала из интерната для трудных подростков, разбилась на мотоцикле, а в ее крови обнаружили наркотики. Причем это уже не первый раз, когда их обнаруживают. Более того, из-за них у нее и отказала печень. Интернат отказался оплачивать операцию. Хотя обычно директора таких мест готовы сами на улице подаяние просить, только бы спасти своих подопечных. Их можно обязать оплатить операцию в судебном порядке. Рассказывать, на сколько это может растянуться, или не стоит? Вы можете пойти в банк через дорогу и попросить кредит. Мы с ними сотрудничаем, у них льготные налоги и тому подобное. Но какой шанс, что вам дадут кредит? Я вижу, что вы реально оцениваете свои возможности. Хорошо, если предположить, что я не заметил этого и подал прошение на донорский орган… Каков шанс, что операцию одобрят девушке-наркоманке из интерната для трудных подростков? Разбившейся на мотоцикле? С минимальными шансами на успешный исход? – Каждое произнесенное слово заколачивает гвоздь мне в мозг.
Из нас двоих умной и красивой всегда была Бонни. А я был тем, кто должен защищать умную и красивую. Я просто должен кого-нибудь защищать, понимаете? Поднимаюсь со стула и направляюсь к двери. Эти три с половиной шага даются мне с большим трудом. Я как будто вспоминаю, как нужно правильно делать шаги. В голове шумит. Знаете, все звуки заслонил такой противный гул, какой обычно слышишь, если поднести к уху ракушку с дохлым моллюском внутри…
А потом я ограбил банк и взял в заложницы Верену Вибек. Что я натворил, а?
6. Бункер
Верена
Я хожу от стены к стене, периодически ударяясь плечом о бетон. Выглядит так, будто я хочу выломать перегородку. Я должна что-то сделать. Что-то придумать. Изменить. Исправить. В голове вспыхивают все виды глаголов и деепричастий. Формулировки законов и обрывки воспоминаний. Постепенно мои метания от стены к стене становятся более осмысленными. Я замечаю стопку каких-то бумаг, оказавшихся эскизами татуировок, иллюстрациями и портретами. Стены здесь разрисованы граффити. Кое-где рисунки выглядят даже симпатично, а где-то – совершенно безумно. Справа от входа готическими буквами выведена надпись: «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь». Прикольно. Интересно, что это значит? Я в том смысле, что имел в виду тот, кто это написал?
Кто-то тут очень любил рисовать. У этого кого-то был талант. Затем замечаю решетку вентиляции. Приварена. Зато хоть не задохнусь здесь. У стены лавка. Спать на ней невозможно. Деревянная. Шириной в одну доску.
Я сажусь на лавку и приваливаюсь к стене. На лицо капает вода. Я закрываю глаза и вспоминаю. Минута за минутой. Шаг за шагом. Почему я оказалась здесь?
Постепенно адреналин выжигает во мне все силы. Мысли уходят в свободное плавание, и я буквально выключаюсь. Снится солнечная Барселона. Просыпаюсь от грохота наверху. Чувствую, что все лицо и одежда промокли от капающей с потолка воды. Очень неприятное ощущение. Открываю глаза и с минуту пытаюсь вспомнить, где я нахожусь. Зажмуриваюсь. Иногда сознание не стоит того, чтобы в него приходить. Да и вообще, это еще большой вопрос, что считать реальностью. Во сне я гуляю по одному из пляжей Барселоны, и ветер играет с моими волосами, а в реальности я сижу в чьем-то подвале, и вряд ли мне удастся отсюда выбраться. Какой резон приходить в себя? Почему бы не заснуть и не проснуться? Я бы с радостью проспала эту часть своей жизни, я хочу туда, где happy end и титры. Там ведь обязательно должен быть счастливый конец, правда?
Поднимаю голову вверх и вижу, что люк чуть отодвинут.
– Эй! Выпусти меня отсюда! – ору я. Пара глаз тут же исчезает, и люк с грохотом возвращается на свое законное место. По крайней мере, теперь ясно, что я здесь не одна. Он меня слышит, а значит, можно попробовать достучаться до его человеческих чувств.
Начинаю кричать и стучать по трубам. Удары кулаком никакого эффекта не имеют. В углу с рисунками валяется кусок какой-то деревяшки. Начинаю стучать им. Тоже безрезультатно. Пытаюсь найти что-то металлическое. Рефлекторно похлопываю себя по карманам и в этот момент понимаю, что на мне ремень с металлической пряжкой. Начинаю стучать им. Звук в бункере такой, что я сейчас оглохну. На мгновение кажется, что мои действия возымели эффект, но я ошиблась. Ничего. Тишина. Да чтоб он провалился! Если мне суждено отсюда выбраться, я отомщу. Обещаю отомстить. В этот момент взгляд натыкается на надпись: «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь».
Пусть все мосты горят, пусть все горит. Черт!
Судя по виду, помещение действительно напоминает бункер. Бомбоубежище. Тут слабо мерцает лампочка ватт на 30. Почти все стены, кроме той, что с надписью, скрыты в полумраке. И все же эта лампочка позволяет более или менее ориентироваться в пространстве. Оно не прямоугольное, как мне показалось, когда я в панике шагала от стены к стене. Одна часть комнаты имеет выступ.
Приступаю к изучению выступа. Стучу по стене. Раздается глухой звук. Это гипсокартон. Даже по текстуре понятно. От удара по бетону никакого звук не было бы. Хватаю деревяшку и колочу ею по стене. Особенного эффекта не наблюдается. Ударяю снова. На сей раз успешнее. Провожу рукой по месту удара. Там явно ощущается вмятина. По моим представлениям, гипсокартонную перегородку можно пробить одним ударом. Ничего подобного. Боевики врут. Ну, или я не Брюс Уиллис.
В конце концов, деревяшка все-таки пробивает дыру в стене. Здесь уже проще. Руками разламываю перегородку. Там небольшое продолжение закутка, заваленное строительным мусором. И на что я, собственно говоря, надеялась? Обнаружить здесь склеп маньяка?
В этот момент слышу какой-то шорох. Тут же оглядываюсь по сторонам. Черт! Ремень остался валяться где-то в другом углу, рядом с трубой. Если ударить пряжкой, можно вырубить человека. Сейчас у меня под рукой несчастная деревяшка.
О чем я вообще думаю? Кого я смогу вырубить деревяшкой? Я даже ударить не смогу. Убьют быстрее.
– Эй, – слышится голос Микки, – у тебя все в порядке?
– Издеваешься… – Я перелезаю через обломки перегородки и выхожу к нему. Он спустился сюда. Вид, полагаю, у меня устрашающий. Учитывая кусок деревяшки в руках и пыль с алебастром в волосах.
– Я еду принес, – будто оправдываясь, говорит он.
– Спасибо, – киваю я.
Знаете, это напомнило ситуацию, когда домашний, выхоленный кот встречает жирную крысу. Еще неизвестно, кто из нас больше боится. И кто из нас крыса.
– Послушай, выпусти меня отсюда, я никому ничего не скажу, – совсем жалким тоном говорю я.
– Тогда от Бонни откажутся. Если ради нее нужно будет тебя убить, я это сделаю, – совсем другим голосом говорит он. – Прости.
– Даже не сомневаюсь, – бормочу я.
Наблюдаю за тем, как он поднимается по лестнице. Швыряю в удаляющуюся фигуру деревяшкой.
– Я отомщу, – кричу я.
– Даже не сомневаюсь, – в тон мне отвечает Микки.
Смотрю на пакет с едой, который он мне принес. Там хлеб, бутылка минералки и яблоки. Только сейчас понимаю, что дико хочу есть. С наслаждением откусываю от еще теплой булки и выпиваю почти всю минералку залпом.
Следующие сутки проходят в прежнем режиме. То есть ничего не происходит. Микки больше не спускается сюда.
Когда паника проходит, становится понятно, что пытка только началась. Нет ничего страшнее, чем остаться наедине со своими мыслями.
От нечего делать начинаю изучать сваленные в кучу рисунки. В основном это эскизы татуировок. Причем из них, наверное, на десяти из пятидесяти изображен феникс, объятый огнем. И эта фраза вязью: «И пусть мосты, которые кто-то там сжигает, что-нибудь освещают». Поскольку эта фраза вот уже неизвестно сколько времени мозолит мне глаза, я ее ненавижу. Поначалу она казалась интригующей, сейчас уже нет.
Бонни вряд ли поправится. Если его сестра попала в клинику моего отца, то он бы сделал все, чтобы отправить ее на операцию. После того разговора я его, конечно, ненавижу, но врач он хороший. И человек тоже неплохой. Просто он отец, он должен устроить личное счастье дочери в соответствии с тем, что он подразумевает под этим словом. Если отец не хотел делать операцию Бонни, значит, все безнадежно. А если не станет Бонни, то и меня не будет.
Крышка люка отъезжает. Звук металлического скрежета этого люка радует. Задираю голову и вижу Микки. Я хочу было начать умолять меня выпустить, но быстро понимаю всю бессмысленность подобных просьб. Весь он сейчас коктейль из нервов и адреналина. Можно было бы попытаться затеять драку и все-таки вылезти отсюда… но потом отгоняю эти мысли. У него наверняка при себе оружие. Да и убить ему ничего не стоит.
– Как… Бонни? – спрашиваю, наконец, я.
Микки продолжает смотреть на меня. Кажется, он даже не слышал вопроса.
– Жива, – глухо произносит он. Микки считает, что все должны переживать за его сестру.
– Я рада, – отвечаю я и пытаюсь разглядеть его лицо.
– Я больше, – отвечает он.
– Что больше? – не понимаю я.
– Больше рад, – поясняет он.
– Нельзя говорить «больше рад», – говорю я.
– Кто сказал?
– Что? Что нельзя так говорить? Грамматика.
– Слушай, ты говоришь это со дна подвала – ты не заметила, что я тут немного вольно трактую законы и правила? Особенно грамматики? – злится он и уже собирается задвинуть люк обратно, когда я в панике окликаю его.
– Что еще? – раздраженно спрашивает он.
– Книжки какие-нибудь хоть дай, тут невозможно находиться, – жалобно прошу я. Он медленно кивает.
– Только не «Пятьдесят оттенков серого», я тебя очень прошу, – уже вполне нормальным голосом добавляю я.
– Вот я сейчас не понял прикола, – отвечает он.
– Забей, – бормочу я.
Тут в меня летит какая-то маленькая книжка в мягком переплете. Она даже на книгу не тянет. Так, тоненькая брошюрка. Томас де Квинси. «Убийство как вид изящных искусств» – читаю на обложке.
– Издеваешься? – кричу я ему.
– Ага, – говорит он и задвигает дверь у меня над головой.
Когда он закрывает люк, здесь исчезают даже те три вшивых лучика солнечного света, что проникали сюда. Они дарили надежду. А сейчас я вновь остаюсь наедине со своими последними часами жизни. А, нет. Вру. Со мной еще Томас де Квинси. «Английский писатель, автор знаменитой “Исповеди англичанина, употребляющего опиум”», как гласит аннотация. Никогда не читала его знаменитую исповедь. Даже не слышала о ней.
Все читали про пять степеней умирания и тому подобные глупости? Я не читала, но слышала раз сто, не меньше. Отрицание, гнев, торги, депрессия и смирение – кажется, так. Глупости. За последние 48 часов я уже раз пять прошла все эти стадии сзади наперед и спереди назад. Особенно прикольный коктейль из гнева, депрессии и желания курить. Дикого и непреодолимого.
Еще одна проблема возникает спустя трое суток после того, как крышка люка захлопнулась в первый раз. Линзы. Зеленые оттеночные линзы. Моя мантия-невидимка, благодаря которой я могу видеть этот мир более или менее отчетливо, а вот мои настоящие серые глаза не видит никто. Это все громко и пафосно, но их нужно снимать после двенадцати часов ношения. Сутки в них можно пробыть легко, а вот на вторые в глазах появляется сухость. Возникает постоянно ощущение соринки в глазу, которое потихоньку перерастает в ощущение бревна в черепе. Мир потихоньку теряет свои очертания. Глаза слезятся.
По крайней мере, я знаю, что прошло больше двух суток. Во всем нужно искать положительные стороны. Рано или поздно они сами отвалятся. Правда, есть вероятность, что к этому моменту я ослепну.
Проходит еще несколько часов, и дверь люка вновь открывается. Вижу волосы Микки. Он уже пытается скинуть пакет с едой.
– Стой! – ору я что есть сил.
– Что такое? – недовольно спрашивает он.
– Выпусти… – В этот момент он уже хочет закрыть люк. – Подожди. Дослушай до конца. Пожалуйста. Дослушай. Здесь нет душа, воды, сигарет, света… Я знаю ведь, ты хороший. Я вижу. Так вышло. Понимаю. Просто разреши мне подняться наверх, умыться хотя бы. Я ведь человек. Живой, настоящий человек… – Микки молча смотрит на меня. Минуту. Две. Три. Наконец, он молча «выпускает» лестницу, и та с грохотом выезжает.
У меня дух захватывает от радости. Я жаловалась на жизнь в автобусе Барселона – Берлин? Правда? Ну так вот, счастье – это когда тебе разрешают умыться.
– Только ненадолго.
Поднимаюсь и вылезаю из подвала. Вокруг слишком много света. Это довольно большая студия без минимального подобия ремонта. Все стены здесь раскрашены граффити. Прямо по бетону. В центре комнаты старый диван с протертой во всех местах обивкой. Кухня завалена коробками из-под пиццы. Такое ощущение, что это помещение оккупировали бездомные подростки.
– Все в порядке? – спрашивает Микки, подозрительно рассматривая меня.
– Нет, – я пытаюсь унять вновь подступившие слезы.
Микки делает неловкий шаг вперед, видимо, желая обнять меня. Я делаю два шага назад и начинаю озираться по сторонам.
– Давай душ покажу, – говорит, наконец, он. – Только попробуй заорать.
– Не поможет? – спрашиваю я.
– Не-а, тут соседей нет, – разводит он руками.
Ванна здесь представляет собой весьма удручающее зрелище. Здесь тоже повсюду граффити. Есть зеркало. На полке перед ним только один шампунь и ярко-зеленое глицериновое мыло. Ванна в желтых подтеках. Такое ощущение, что здесь не жил никто много лет и лишь недавно вновь поселились. В зеркале отражаются перепутанные волосы, испачканное копотью лицо и совершенно непотребного вида футболка. Ярко-красные слезящиеся глаза. Из-за резкого света глаза пронзает боль. Такое ощущение, что в них кислотой брызнули. Судорожно включаю кран, сую руки под воду и тут же лезу пальцами в глаза. Высушенные чуть ли не до состояния пластмассы линзы падают на раковину. Одна, затем вторая.
Если снимать их недостаточно вымытыми руками, на которых остались следы алебастра, побелки и черт знает еще чего, организм отреагирует вполне обоснованной вспышкой боли. Я сгибаюсь, присаживаюсь на бортик ванны и закрываю лицо руками. Нужно просто досчитать до десяти, и все пройдет. Как и любой человек, который носит линзы, я не раз и не два задерживала срок снятия линз. Смотрю на прилипшие к раковине ярко-зеленые кусочки пленки. До такого состояния я себя ни разу не доводила.
Глаза продолжают слезиться. Еще хуже то, что я теперь вообще ничего не вижу. Очень размытые очертания, и то только на уровне вытянутой руки. Начинаю стягивать с себя одежду. Опасливо кошусь на дверь и проверяю, заперла ли ее. Потом еще проверяю.
– Ты там застряла? – спрашивает Микки.
– Нет! – испуганно кричу я и посильнее поворачиваю кран с горячей водой.
Выхожу из душа. Микки сидит на диване. Перед ним включенный телевизор. Он оборачивается и недоверчиво смотрит на меня. Я осторожно прохожу через комнату и встаю возле окна. Вид не воодушевляет. То есть он мог бы и радовать, но не в сложившейся ситуации. За стеклом лишь стволы деревьев. Вернее, смутные их очертания. Представьте себе только что нарисованный пейзаж, а теперь проведите по нему рукой, старательно размазывая краски по холсту. Вот именно таким я теперь вижу мир.
Рядом со мной на подоконнике стоит клетка с хомяком. Жирное и довольное жизнью создание. Я осторожно сую мизинец в клетку. Хомяк тут же с интересом подбегает к мизинцу и начинает тщательно его изучать. Микки не протестует, хотя я чувствую, как он напряжен. По телевизору заканчивается выпуск новостей.
– Не понимаю… Меня совсем никто не ищет? – спрашиваю, наконец, я. Больше у телевизора, чем у Микки.
– Кто тебе сказал?
– По мне, так твои фотографии должны уже в каждом выпуске показывать, – честно отвечаю я и делаю глубокий вдох. Не нужно показывать людям то, как ты их боишься. Мы все все-таки от животных произошли. Если человек видит, что его боятся, он начинает нападать.
– Про ограбление банка говорили, но моего лица никто не показывал, – говорит Микки.
– Я тебя отведу, – говорит он. Поднимается и идет к люку.
– Я никуда не пойду. – Встаю с подоконника, убираю руки от хомяка и сжимаю их в кулаки. Упорно смотрю куда-то в плинтус, который теряется в белесом тумане отвратительного зрения. Никто не увидит моих настоящих глаз. Для меня это хуже изнасилования. – Думаешь, я не понимаю? Выживет Бонни или нет, ты все равно меня убьешь. Либо от злости, либо из страха, что я расскажу все полиции.
Ногти больно впились мне в кожу ладоней. Микки подходит ко мне и пытается заглянуть в глаза. Сейчас, наверное, кажется, что я слепая, потому что смотрю на несуществующий плинтус.
– Дыши. Просто дыши, – говорит он и подходит еще ближе.
Я делаю шаг назад, упираюсь в подоконник и продолжаю смотреть на плинтус.
– Я не буду сидеть в том подвале, лучше застрели меня сейчас… – У меня заканчивается весь запас воздуха и слов.
– Дыши, – слышу голос Микки. – Я отхожу, видишь? Все хорошо. Я не хочу тебе ничего плохого.
– Вижу, – сдаюсь я. Это звучало бы как сарказм, если бы тон не был таким жалким.
– Если ради того, чтобы спасти свою сестру, я должен буду кого-то убить, я это сделаю. По-моему, это правильно.
– Нет. Я юриспруденцию в Штатах изучала, так вот это совсем не правильно. – Тон уже почти нормальный.
– Пожалуйста, слышишь? Пожалуйста, потерпи еще немного. Через пару дней все закончится. Я обещаю. Хорошо? – говорит он и выжидательно смотрит на меня. Киваю.
В его руках начинает вибрировать телефон. Он смотрит на определившийся номер и поворачивается ко мне.
– Мне нужно пять минут. Ты ведь будешь вести себя хорошо? Верно?
Киваю и смотрю в плинтус. Я остаюсь одна. Как только дверь за Микки захлопывается, начинаю пытаться открыть окно. Вижу, что Микки стоит сейчас на углу дома, держит руку с телефоном у уха и с тревогой косится на окно. Бесполезно. Я беру со стола пачку и закуриваю. Поворачиваюсь к окну. Хомяк от всех этих громких звуков забился вглубь клетки. Он с явным осуждением отворачивается от меня. Микки возвращается минут через десять. Он ставит чайник и молча делает кофе. Подходит и ставит на подоконник чашку и тарелку с бутербродами. Тут же делает шаг назад и поднимает руки вверх.
– Видишь? Я не хочу тебе ничего плохого. Давай договоримся, если все будет хорошо – а так и будет, – я высажу тебя возле твоего дома, ты постучишься в дверь и обнимешь своего отца. Все расскажешь и фоторобот составишь. Ты хоть знаешь, как я выгляжу? Для фоторобота?
– Не знаю, – бормочу я.
– Так подними глаза и посмотри, запомни, – говорит он и заглядывает мне в глаза.
– Ты в джинсах, странно… – невпопад говорю я.
– А в чем, по-твоему, я должен быть? – спрашивает он.
– Ты взял меня в заложники. Не знаю. В парандже? В костюме из латекса?
Он хмыкает.
– Давно ты с тем парнем встречаешься? – спрашивает вдруг он.
– Это мой жених, – говорю я. – Полгода.
– Как так вышло, если ты в Штатах училась? – хмурится он.
– Он ждал.
– Это странно. Вместе – это когда рядом. А так, я не понимаю.
– Он тоже учился, – оправдываюсь я.
– Ага, – саркастически соглашается Микки. – У меня тоже невеста есть, тоже вот жду.
– А в чем дело? – интересуюсь я.
– Она старше меня. Успешная, а я пока что никто, – сокрушается Микки.
– Давно вы знакомы?
– Да с детства ее знаю. Кайли Миноуг, хорошая певица, – разводит руками он.
– Когда свадьба? – спрашиваю я, не сразу поняв шутку.
– Думаю, скоро, только она пока об этом не знает, – отвечает он.
– В заложники ее возьмешь? – улыбаюсь я и тут же понимаю, что опять сморозила глупость. Лучше молчать. Если ничего не говорить, твои слова не разозлят человека.
– Возможно, – соглашается он. Мы молчим какое-то время. Я сосредоточиваю все свое внимание на хомяке. – Расскажи мне о себе, Верена Вибек, – говорит он вдруг.
– Что именно?
– Да что угодно. Всегда интересовало то, как могло бы быть, если бы все было хорошо. Как живут счастливые люди? – спрашивает он и ищет что-то в телефоне.
– Я не знаю, – честно говорю я. Правда, не знаю, как живут счастливые. Даже как живут, не знаю. Я жила полтора года назад, а потом превратилась в привидение. Я могу рассказать, как живут призраки. Они ездят в автобусах, наблюдают за тем, как живут другие люди, смотрят фильмы.
– Судя по соцсетям, ты перестала существовать полтора года назад, – заключает он, отрывая голову от телефона. – Ты ведь уверена, что я убью тебя, так? Ну, так исповедуйся, – говорит он.
– Ты не похож на священника, больше на палача, – отвечаю я.
– Ну, считай, что я на две ставки работаю.
Я пытаюсь задавать вопросы, но он упорно отшучивается и задает вопросы мне. Я тоже пытаюсь как-то вывернуться, но, в конце концов, отвечаю на один вопрос, потом на второй, а потом просто рассказываю обо всем. Меня начинает подташнивать от звука своего голоса. Никогда столько не говорила. Вернее, разговаривала много, но когда-то давно. Например, когда защищала японского каннибала Иссэя Сагаву. На улице темнеет, но я продолжаю говорить. Замолкаю, делаю вдох, считаю до десяти и снова говорю. Это напоминает сеанс у хорошего психолога. Микки молчит и лишь изредка что-то уточняет. Обычно какие-то детали.
– Ты не хотела никогда отомстить? – глухо спрашивает он.
А почему, интересно, я до сих пор не покончила жизнь самоубийством? Это единственное, ради чего действительно стоит жить.
– Лучший способ отомстить – жить дальше. Я пыталась, но, как видишь, у меня не получилось, – отвечаю я.
– По скольку часов в день ты изучала странички в соцсетях? – спрашивает вдруг он, и я чувствую, как он улыбается.
– Не знаю.
– Ты разговариваешь чужими статусами, – поясняет он. Микки поднимается с дивана и идет к кофеварке. Наливает еще воды в прозрачный чайник, засыпает туда несколько ложек кофе и подвешивает на специальный крючок. Нажимает на кнопку, и машина начинает утробно гудеть. Параллельно набирает чей-то номер телефона.
– Ифти? Как там… Да? Нет… Черт! – последнее слово он произносит очень агрессивно. Что-то не так. Он случайно задевает чашку на барной стойке, и та разбивается вдребезги. Он выключает телефон и отбрасывает его. Трубка летит через всю стойку и каким-то чудом удерживается на столешнице.
– Тебе пора! – шипит он и хватает меня за локоть.
– Нет… Пожалуйста, только не обратно в подвал! – успеваю я сказать, но он уже тащит меня вниз и с силой толкает с середины лестницы. Крышка люка снова захлопывается. Опять кажется, что навсегда.
Лечу с высоты метра в три. Больно ударяюсь плечом о бетон. Холодно и страшно. Я подползаю к одной из стен, обхватываю ноги руками и утыкаюсь лицом в колени. Поза эмбриона. Так и засыпаю.
Дни и ночи сливаются в единое полотно. Отсчет можно вести только по периодам открытия люка. Он как собаке кидает мне еду, а я как собака ей радуюсь. Вернее, как крот. Он ведь тоже живет под землей и ничего не видит. Так проходит дней десять.
Просыпаюсь от того, что кто-то спускается по лестнице. Моргаю, щурюсь, но все равно ничего не вижу. Наконец все-таки улавливаю тень, которая приближается ко мне. Микки подходит слишком близко. Я вижу в его руке пистолет.
– Бонни умерла, – говорит он глухим, безжизненным голосом.
Медленно поднимаюсь и пытаюсь дышать. Что делать, если вы один на один с хищником? Вы не можете убить его, не можете убежать или спрятаться. Он пришел, чтобы убить меня. Вы знаете, я даже рада. Через пару минут все закончится. Единственное, о чем сожалею, – так и не смогла отомстить Джереми Флемми. Впрочем, может, я плохо разбираюсь в законах мировой справедливости? Как там говорится: рано или поздно жизнь поимеет всех.
Микки смотрит на меня. Чувствую этот взгляд. Он медленно отходит к стене и продолжает смотреть.
– Я не буду тебя убивать, – говорит он, как будто спорит с кем-то.
– Тогда выпусти меня! – выдыхаю я.
Он молчит и смотрит на меня из противоположного угла подвала.
– Не могу, – говорит он и смотрит на пистолет, как будто только сейчас обнаружил его у себя в руке.
***
И я сдаюсь.
Я засыпаю и просыпаюсь. С каждым разом чувствую себя все хуже. Вода капает с потолка. Пару раз люк открывается, и на дно подвала летят какие-то пакеты. Я не подползаю к ним. Это уже не важно. По-видимому, я подцепила воспаление легких. Мне все труднее дышать. Думаю о людях, о мире за стенами этого бункера. О том, что могла бы сказать всем, кто обидел меня когда-то. По чьей вине я оказалась здесь. Виноваты абсолютно все. Весь мир и каждый в отдельности. Представляя встречу с отцом, мамой, Джереми, Виктором, Зои, Микки, мистером Джейкобсоном, да кем угодно, я начинаю задыхаться. Трудно дышать, шевелиться, открывать глаза. Постепенно, представляя все эти встречи, я начинаю говорить, что прощаю людей. Мне кажется, что в этот момент я начинаю умирать.
7. Побег
Микки
Я не мог ее убить. Понимаете? Когда я понял, что больше не слышу звуков из подвала, решил, что ее больше нет. Это кажется мне закономерным. Постепенно все, кто составляет часть моего мира, исчезают. Они предают меня. Что бы я ни делал. В конце концов должна остаться только моя мама. В ее уютном кресле в наркологической клинике, оплачивать которую по какой-то причине обязали меня.
Спускаюсь в подвал. Она еще дышит. Еще немного, и она бы перестала бороться. Я поднимаю ее сжавшееся в позу эмбриона тело и несу наверх. В моем мире появляются звуки. Последний живой человек в моем мире. По-настоящему живой. В какой-то момент начинает казаться, что это моя сестра. Что я должен попытаться ее спасти. Ведь не требуется ничего сверхъестественного. Я просто укрываю ее и начинаю пичкать всеми лекарствами из аптечки. А у меня очень много самых разных лекарств. У нее воспалились глаза. Я знаю, какие капли нужны. Эксперименты Бонни с препаратами научили меня всем хитростям, связанным с воспаленными глазами. Их нужно промывать чаем, закапывать специальным соляным раствором и антибиотиком. Каждый раз, когда я пытаюсь закапать ей глаза, она начинает отчаянно драться.
– Прости, но я знаю, что ты сейчас сделаешь, – говорю я и придавливаю ее к дивану, чтобы она не вырывалась, рискуя повредить себе что-нибудь. Одной рукой приходится отводить ее веко вверх, оголяя воспаленные белки глаз, другой закапывать. Она привычно брыкается. Вообще-то, примерно так я собаке своей глаза закапывал. Ничего сложного.
День за днем, минута за минутой я пичкаю ее лекарствами, гуглю информацию и слежу за новостями, кормлю хомяка. Когда понимаю, что начинаю вырубаться, связываю наши с Вереной руки какой-то тряпкой и засыпаю. Она ни разу не пыталась сбежать, но ведь попытается. Я должен буду знать, когда это произойдет в первый раз. Все это отвлекает. Я не замечаю того, как в моем мире вновь появляются звуки, запахи, новости. Наконец, я дожидаюсь того момента, когда нужно принимать какое-то решение. Это происходит, когда Верена уже почти выздоравливает.
– Прекрати привязывать меня на ночь, – говорит она, послушно выпивая горсть лекарств.
Как объяснить, что не могу? Рано или поздно она предаст. Попытается убежать. Исчезнуть. Я должен быть готов к этому. Каждый раз, когда я привязываю ее руку к своей, я знаю, что утром в моем мире будет еще один живой человек. Последний человек. И да, возможно, я немного повредился головой. Не отрицаю. Смотрю на нее и говорю:
– Могу купить наручники.
– С оторочкой из розового меха. А потом, как в плохой комедии, мы потеряем ключи от них.
Я не могу воспринимать юмор. Осознаю, что это шутка, но не могу. Это раздражает.
– Ты считаешь, что я психопат?
Она осекается и молчит какое-то время.
– Я могу закричать, если кто-то неожиданно решит обнять меня, так что не мне судить, кто психопат, а кто нет.
– У меня для тебя подарок, – говорю я и достаю огромную коробку.
– Что за подарок? – по-детски интересуется она.
– Посмотри мне в глаза, пожалуйста, – прошу я.
Она всегда ведет себя как слепая. Смотрит куда-то в пространство перед собой и никогда не поднимает глаз. Она говорила, что не позволит никому видеть ее настоящие глаза. Лучше пусть насилуют. Я хочу стать ее последним человеком. Единственным, на кого она посмотрит. Не получается, но эта игра тоже отвлекает.
Отдаю ей коробку. Там сорок пар линз всех цветов радуги. Она хватает ее и тут же начинает распаковывать коробочку с цветной пленкой, плавающей на дне одной из баночек. Бежит в ванную и возвращается, сверкая лиловыми глазами. Такими ненастоящими, что это весело. Это напоминает то, как радовалась мама, купив что-нибудь из косметики, как радовалась Бонни новому набору красок…
Она изучает все эти баночки, в которых плавают ее новые «глаза». Я по привычке начинаю искать информацию по ограблению банка.
– Что ты хочешь найти? – спрашивает она.
– Не знаю, – отвечаю я. – Но лучше ко всему быть готовым заранее.
Она отрывается от изучения фиолетовых линз и заглядывает через плечо. Замечает что-то и просит отмотать назад. Небольшая статья, которую предваряет фотография Матеуша Вибека.
Человек, взявший в заложницы мою дочь, несколько раз выходил со мной на связь. Его требованием была операция одной из пациенток. Я счел необходимым исполнить требование. Девушка умерла через двенадцать дней после операции. У меня больше нет надежды на то, чтобы увидеть дочь живой…
Матеуш Вибек, -tv.de
– И что теперь? – спрашивает она.
– А ты как думаешь?
– Пристрелишь меня?
– Не надейся.
– Послушай, ну зачем я тебе нужна, а? – она задает этот вопрос искренне. То есть правда не понимает.
Слышу скрип тормозов. Ленц никак не может починить свою колымагу, поэтому она всегда дребезжит и разваливается на части прямо на ходу. Он, кстати, предельно аккуратен всегда и во всем, кроме собственной машины. Не знаю, зачем он сюда приехал. Сейчас. Смотрю на Верену.
– Нет! Нет, Микки, пожалуйста, пожалуйста, нет… – начинает умолять она. – Я не пойду в подвал!
Она так отчаянно умоляет, что я не могу позволить, чтобы это продолжалось. Подхожу и зажимаю ей рот рукой.
– Ты ведь будешь вести себя хорошо, так? – спрашиваю я. Она начинает усиленно кивать головой. Самое глупое, что можно спросить. С другой стороны, Ленц точно не попытается ее спасти, а сегодня мы отсюда уедем.
В дверь начинают настойчиво стучать. Открываю и вижу на пороге Ленца. Он тут же проходит в комнату и видит Верену.
– Это моя девушка, – говорю я, когда вижу, как Ленц и Верена стоят друг напротив друга.
– Ну да, – недоверчиво протягивает он. – На похоронах тебя из-за нее не было? Кстати, отличная футболка, Верена. У Бонни такая же была.
Я убить его сейчас готов. Меня там не было, потому что меня ищет полиция, а здесь я был нужен Верене, потому что… Да. Меня не было на похоронах.
Ленц одет во все черное. Выглядит как зомби после апокалипсиса. Он ведет себя здесь как дома. Это нервирует. Верена стоит возле окна и перебирает прутья клетки хомяка. Стою рядом с ней. Ленц ходит по бункеру и говорит о Бонни. Я не могу это слышать. Просто не могу. Он просит отдать часть рисунков Бонни на память. Спускаюсь в подвал, чтобы забрать оттуда несколько старых эскизов Бонни.
– Знаешь, я даже тебе завидую, – говорит он, когда уже собирается уходить.
– Чему конкретно? – спрашиваю я.
– Тебе все-таки легче. Я любил ее… По-настоящему, – он выразительно смотрит на Верену.
– Убирайся отсюда, – шиплю я.
Как вообще он смеет мне что-то говорить о ней? Я сделал все, чтобы спасти ее, а он только за ручку трогательно держал и к матери домой вечером уходил. Буквально выталкиваю Ленца на улицу и захлопываю дверь. Верена испуганно смотрит на меня. Вернее, куда-то в район моего плеча.
– Собирайся, уходим отсюда, – говорю я ей. Понятия не имею, куда сейчас отправлюсь, но здесь оставаться нельзя. Ленц видел Верену, и у него нет ни одной причины, чтобы не рассказать об этом полиции.
Поднимаюсь, начиная запихивать в старый черный рюкзак все, что способно вызвать воспоминания. Все самое ненужное. Ворох эскизов и рисунков. Старые краски. Тату-машинку. Какие-то духи Бонни, которыми она дезинфицировала кожу. Ее духи. Наконец, лезу в один из ящиков на кухне, чтобы достать деньги.
– Черт! – ору я.
– Что такое? – испуганно спрашивает Верена.
– Он украл деньги. Черт!
Триста тысяч евро, которые так никому и не помогли. Я не успел перевести эти деньги за операцию Бонни. Она… Она просто умерла быстрее, чем я смог придумать, как относительно безопасно перевести их на счет больницы. Они не помогли Ифти. У него ухудшилось состояние, началась какая-то инфекция, и операцию было опасно проводить. Сегодня у него появился шанс. Часа на два. Ему стало лучше, а я мог перевести деньги. Но не успел. Эти чертовы деньги никому не помогли.
Взгляд натыкается на клетку с хомяком. Похоже, он больше не увидит своего настоящего хозяина.
– В чем дело? – спрашивает она и настороженно смотрит на меня. Кажется, ждет, что я снова потащу ее в подвал. Я не психопат, понимаете, я просто не могу ее отпустить. Не могу.
– Ничего, – говорю я. – Просто… С Бонни лежал мальчик, Ифти, он… хозяин хомяка, в общем.
Передо мной несколько папок с эскизами Бонни и рюкзак с ворохом бесполезного мусора. Денег нет. Ровно сорок пять евро. Это сложно назвать деньгами. Я просто хотел быть кому-то нужным. Хотел сделать что-то хорошее, понимаете?
Она с интересом слушает про Ифти, а потом просит у меня зачем-то планшет. Набирает что-то в поисковике, затем начинает озираться по сторонам. Наконец, ставит планшет на стол. Вижу, что там включена фронтальная камера. Ей что-то не нравится. Она идет к стопкам книг в углу и собирает все книги большого формата.
Теперь планшет стоит на стопке альбомов по искусству. Точнее, на книге о жизни Пикассо, которая венчает эту стопку. На обложке один из знаменитых портретов самого продаваемого художника века. Или это про Дали? Не знаю.
– Расскажи все людям. Тебя все равно ищут, а это поможет Ифти. Если все правильно сделать, хоть что-то на его операцию соберем, – говорит она.
– Ты хочешь, чтобы я рассказал про Ифти? Зачем? – не понимаю я.
– Ты сказал, что никто не хочет давать денег на его операцию. Это трогательно. Людям захочется быть не такими, как все. Они встанут на сторону самого красивого и самого обиженного.
– На мою? Знаешь, твои слова радуют, но вряд ли кто-то еще так подумает.
– Просто сядь, приставь ко мне пистолет и дай чистосердечное признание, – говорит она.
– Ты говорила, что никогда нельзя ни в чем признаваться. Я слушал.
– Да. Но тебя все равно уже ищут, – говорит она. – Это же не прямой эфир. Сядь и скажи все, что вздумается. Не понравится, удалим.
Она нажимает серый кружок в углу экрана. Теперь внизу ведется отсчет времени. Вот уже записано три секунды, четыре… Я так и продолжаю стоять и смотреть то на планшет, то на хомяка.
Я сажусь. Она смотрит куда-то в никуда. Неуклюже приставляю пистолет, без патронов, конечно. Она осторожно поправляет его и обхватывает себя руками. Так, будто у нее болит живот.
– Меня зовут Микки. Несколько дней назад я ограбил банк и взял в заложницы дочь главного врача больницы, в которой лежала моя сестра. Это случайно произошло. Вернее, почти случайно. Мне нужны были деньги на операцию Бонни. Мне не одобрили кредит, а тут вошли инкассаторы… Это казалось последним шансом. А я всегда верил в последние шансы. Верена Вибек стала неожиданной удачей. Благодаря тому что я взял ее в заложницы, Бонни сделали операцию. Мой друг украл деньги. Бонни умерла. И я не раскаиваюсь в содеянном. Я мог бы перестрелять десяток человек, если бы это спасло жизнь Бонни. Но чуда не произошло. Все, что поначалу кажется чудом, приводит тебя в еще большую задницу, чем та, в которой ты был раньше. А теперь в той палате остался лежать маленький мальчик. Ифти. Он не настолько хорошенький, чтобы найти деньги на его операцию. Это, кстати, его слова. Он толстый, любит бургеры и хомяков. Откуда-то из Индии. Это не модная страна, знаю, африканцы популярнее. У него осталась всего пара дней, а денег на операцию никто так и не дал. У него нет родственников, которые готовы перестрелять всех к черту, только чтобы он жил. Ему тоже не повезло, но он пока еще жив. Вы все еще верите в чудеса? Он, кажется, больше нет. Это все, что я хотел сказать.
Когда я произношу последние слова, Верена чуть дергается и с опаской смотрит сначала на меня, потом на пистолет.
– Он не заряжен, – говорю я ей.
Она кивает и медленно тянется к планшету, чтобы выключить запись. Ставит на повтор. Звук моего голоса совсем не такой, как я думал. Глухой, резкий, слова какие-то неправильные. Она ставит на повтор и молчит.
– У меня такого не будет, – говорит она.
– Ты о чем? – не понимаю.
– Никто не будет меня спасать, – поясняет она и смотрит на меня своими новыми бирюзовыми глазами. Я хочу сказать, что убью каждого, кто попытается ее обидеть, что сделаю все для нее, если только она будет рядом. А если не будет, я буду искать ее. Да. В этот момент я понимаю, что она имела в виду меня. Она хочет, чтобы ее попытались спасти от меня.
Верена подгружает ролик в онлайн-программу по нарезке видео. Убирает все, что ей кажется лишним. Включает на повтор и смотрит.
– Может, мне линзы другие надеть? – спрашивает она. На полном серьезе. Это смешно. Правда.
– Это видео даже не посмотрит никто, успокойся, – говорю я.
– На мой взгляд, поинтереснее котиков, – задумчиво говорит она и публикует видео на Ютубе. Медлит еще пару секунд и отправляет ролик на почту одного из новостных порталов.
– Нам пора уходить, – напоминаю я.
– Куда? – спрашивает она, сосредоточенно поправляя хэштеги.
– Для начала куда-нибудь выпить.
Когда мы уже возле машины, я оказываюсь в опасной близости от нее. Не заметил. Случайно. Верена складывает руки в жесте, очень похожем на молитвенный, опускает голову и делает шаг назад. Она все время делает шаг назад, когда кто-то оказывается слишком близко. Она боится людей точно так же, как я боюсь себя. И наоборот. Да. У нас обоих большие проблемы с головой.
8. Сквот
Верена
Мы выходим на улицу, и я оборачиваюсь, стараясь запомнить это место. «Бункер» – это двухэтажное заброшенное здание возле дороги. Слева и справа лес. Строго перед домом – шоссе. Настоящее логово маньяка.
– Людей не люблю, – поясняет он, следя за моим взглядом.
– В смысле, не умеешь их готовить? – интересуюсь я.
– В смысле, мне негде было жить. Нашел вариант в одной коммуне отщепенцев, захвативших дом неподалеку. Ну, знаешь, типа сквот. Пожил там, а потом сюда перебрался.
– Куда мы поедем? – спрашиваю я, когда мы уже сидим в его машине. Маленький черный «фольксваген» лет примерно десяти.
– В место, где ни хрена нет, – отвечает он. – Оно как-то соответствует моему душевному состоянию.
– Сквот? – спрашиваю я, пробуя на вкус незнакомое слово.
– Да. Там его ребята в нечто вроде клуба для своих переделали, – кивает Микки.
Я вспоминаю разговор возле больницы отца. Я и Анкель обсуждаем планы на вечер. Мы собираемся в какой-то бар, в котором не принимают кредитки. «Там вообще ни хрена не принимают», – говорит он, и мы идем к банкомату… Шанс небольшой, но есть. Да и вообще, оттуда точно можно будет сбежать. Заорать. Если это бар, там будут люди.
– А это место… Оно ведь недавно стало модным, да? – заискивающе спрашиваю я.
– Модное – это громко сказано, но да. Там и «золотая молодежь» стала появляться, – отвечает он и поворачивает ключ зажигания. Старенький «фольксваген» начинает тихо урчать, словно благодарит хозяина за намечающуюся прогулку.
Модный сквот – это непрезентабельного вида восьмиэтажный блочный дом на отшибе. Рядом с ним несколько компаний, которые уже явно выпили лишнего. Кучки по пять – семь человек веселятся и очень громко разговаривают. Парочка странных типов тренируется делать фаер-шоу. Они безуспешно жонглируют теннисными мячиками, привязанными к деревянной палке наподобие удочки. Внутри каждый квадратный сантиметр территории раскрашен граффити.
– Бонни весь первый этаж здесь раскрасила, – гордо говорит Микки и меняется в лице. Вспоминает о сестре.
– Тут легко можно просто исчезнуть, – говорю я.
– Нет, – глухо отвечает он.
Ничего не отвечаю. Мы проходим на третий этаж. Здесь организован настоящий бар. Все перегородки снесены. Почти всё вокруг в граффити. Две стены представляют собой огромный общий балкон.
– Пойдем на тот диван, – он указывает на какую-то убогую кушетку с видом на балкон. То есть никакого вида, кроме воздуха. Бортик балкона загораживает даже то подобие вида, что есть.
Я плюхаюсь на диван и ставлю на стол бутылку с пивом. Микки садится рядом и закуривает. Это очень крутой бар. Тут можно курить. На самом деле тут очень стильно и уютно. Тут действительно только свои.
– Не понимаю, почему ты отсюда уехал, – говорю я, откорябывая наклейку от пива.
– Здесь сложно организовать содержание заложницы, – шутит он. Ну, наконец-то, у него все-таки есть чувство юмора.
– Да ладно, что здесь, нет подвалов? – спрашиваю я.
– Подвал есть, но крики услышать могут, – пожимает плечами он. А может, и не шутит… – На самом деле тут живут отбросы общества.
– Нельзя так про людей, – бормочу я.
– Я тоже отброс, поэтому имею право. Это как со словом «ниггер» в Штатах.
– Отбросы тоже бывают хорошими людьми, – пожимаю я плечами.
– Редко, – кивает самому себе Микки, допивая свое пиво. Он поднимается и идет за новой порцией спиртного. Возвращается с бутылкой виски.
Тут играет техно. Всюду люди. Их слишком много. Не знаю, о чем он думал, когда ехал сюда. Зачем мы приехали? Здесь все его знают. На меня все странно косятся. Мне неуютно. Самое ужасное, что мне хочется назад, в бункер. И я начинаю ненавидеть за это Микки.
– Ты не поверишь, – бормочет он, пролистывая что-то в телефоне. – Ифти перечислили деньги на операцию.
– Я же говорила, – выдыхаю я. Улыбаюсь. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. – Это так… так здорово ощущать, что мы сделали что-то хорошее, – говорю я, спотыкаясь на слове «мы». Сделала не я, а он, я только камеру включила.
– Как тебе это в голову пришло? – спрашивает он.
– Просто подумала, что если правильно поставить камеру, видео будет впечатляющим, – говорю я. На самом деле я придумала это, чтобы отец узнал, что я еще жива. Что все в порядке. Насколько это вообще возможно. Но оказалось, что удалось помочь какому-то незнакомому мальчику. Я никогда не видела этого Ифти, но каждый достоин того, чтобы у него был такой брат, как Микки. У каждого должен быть человек, который готов на все ради него. Если бы так было, все были бы счастливы. Наверное, это самые глупые мысли в мире, но в этот момент я действительно так считаю.
У преступников тоже есть сердце.
Человек, ограбивший банк в пригороде Берлина примерно месяц назад, явил миру свое лицо. Им оказался двадцатипятилетний Микки Нокс. За считанные часы он стал звездой Интернета. Его видео, в котором он признается в том, что совершил, и рассказывает про маленького мальчика Ифти, которому так нужны деньги на операцию, побило все рекорды просмотров. Он ограбил банк, убил двоих человек и взял в заложницы двадцатилетнюю Верену Вибек. Не знаю почему, но мир любит тебя, Микки Нокс!
-tv.de
– Я же говорила, тебя полюбят! – радуюсь я.
– Ага, только теперь все в лицо нас знают, – отвечает он.
Мы ищем новости об Ифти, читаем комментарии к видео, ищем на него ссылки. За несколько часов тысячи просмотров. Целые полотна текста с комментариями. Узнаём, что за это время Ифти захотели усыновить уже с десяток семей. И все это из-за нескольких минут видео. Это так здорово: сознавать, что можешь сделать что-то хорошее.
Еще долго разговариваем. Людей на этом открытом балконе все меньше. Небо становится сначала темно-фиолетовым, затем черным.
– О чем ты мечтал в детстве? – спрашиваю я.
– Ограбить банк мечтал, – хмыкает он.
– Ты не знаешь, что ответить, и отшучиваешься, – обижаюсь я.
– Нет, я правда всегда мечтал ограбить банк. Честное слово. Это же, я не знаю, стильно.
– Сумочка от Prada – это стильно, а ограбление банка – это противозаконно.
– Вот сумочку от Prada я никогда не хотел. Даже в детстве.
– Может, пойдем отсюда? – спрашиваю я.
Микки с минуту смотрит на балкон с людьми, а затем все-таки кивает. Он идет расплачиваться и просит подождать меня в коридоре. Я не пытаюсь сбежать. Мне становится не по себе оттого, что Микки сейчас нет рядом. Понимаю, что не смогу убежать. Не смогу даже с места сдвинуться без него. И ненавижу себя за это.
– Привет, у тебя все в порядке? – подходит ко мне чересчур худой парень в забавной шляпе, которая очень нелепо смотрится в сочетании с простыми джинсами и мешковатой футболкой. Потасканная такая дешевая шляпа из тех, что продают для детских праздников в магазинах «всё по одному доллару». Видимо, в Берлине тоже есть такие магазины.
– Да, все отлично, – говорю я.
– Не все здесь сброд и отбросы, – неожиданно говорит он.
– Ты подслушивал? – поражаюсь я.
– Да нет, я Микки знаю. Он примерно одно и то же всегда говорит. Но не все такие, – говорит он.
– Это хорошо, – киваю я. – Слушай, а как отсюда до города добраться? – интересуюсь я.
– Никак, – разводит он руками. – Вы разве не на машине приехали?
– На машине, – вклинивается в разговор Микки. Он подходит со спины парня в шляпе. Парень вздрагивает и отходит в сторону.
– Привет… Незаметно подошел, – нервно хихикает парень.
– У тебя ключи от салона с собой? – спрашивает Микки уже менее угрожающим тоном. Что за «салон», понятия не имею. Парень покорно лезет в карман и достает связку допотопных ключей. На одном колечке висят штук десять разномастных ключей и еще пара брелков. Замечаю, что руки у парня немного трясутся. Микки забирает у него всю связку и ловко снимает с нее самый старый ключ. Желтоватый, с резьбой по двум сторонам. Он возвращает кольцо с другими ключами, и парень благополучно исчезает в глубине бара. Так быстро, что кажется, его и не было никогда.
– Это Бруно, – поясняет Микки.
– Милый, – киваю я, провожая его взглядом.
– Ага. Художник. Зарабатывает на жизнь тем, что надувает шарики в торговом центре. Очень любит свою маму, недавно как раз навещал ее. Только ему вот не везет. Каждый раз, когда он решает зайти домой, мамы не оказывается на месте. Он берет деньги, которые находит в квартире, и уходит, – говорит он и подталкивает меня к лестнице.
– Странно не то, что он приходит, когда мамы нет, а то, что мама продолжает хранить деньги дома, – бормочу я.
– Видимо, она понимает, что если дома денег не будет, он перестанет приходить, – пожимает плечами Микки. – Ладно, пойдем отсюда, ты на ногах не держишься, – говорит он и приобнимает, вроде как калеку.
Слышится чей-то топот. Микки и я отходим, чтобы пропустить людей.
– Черт… – говорит кто-то. Поднимаю голову и вижу Ленца. Тот пятится назад, как будто у Микки монтировка в руках. Микки прижимает меня к себе и бесстрастно наблюдает за тем, как Ленц пятится вверх по лестнице. Мимо нас проходит компания пьяных студентов. Они обсуждают что-то по философии, так что точно студенты.
– Микки! Тебя тут по телевизору показывают, – окликает его бармен.
Поворачиваюсь и вижу на экране снимок Микки, который сменяется моей самой плохой фотографией: той, что делают при окончании школы, чтобы потом у твоих одноклассников был компромат. На снимке у меня черные короткие волосы и серые глаза, искусно увеличенные фотографом. Из-за этого эпичного фотоэффекта я напоминаю героиню японских мультфильмов аниме. Затем в кадре оказывается Ленц. Он что-то объясняет толпе репортеров.
– Нам пора, – говорит Микки.
Киваю, и мы бежим вниз по лестнице. Когда выходим на улицу, кажется, что все на нас смотрят. Микки идет спокойно и решительно. Я оборачиваюсь на парня, который сейчас показывает простенькое фаер-шоу. Смотрю на троих его зрителей. Они не обращают на нас никакого внимания. Подвыпившие студенты возле входа громко смеются над видеороликом, который смотрят по телефону. Им тоже до нас нет никакого дела.
– Верена? – раздается его голос. Непривычно слышать свое имя. Никто так не делает. В диалоге не используют имена. Я привыкла к своей фамилии, но имя свое я слышу только в «Старбаксе». Знаете, да, их фишку? Они у каждого спрашивают имя, чтобы кофе был особенным. Специально «Для Верены» и так далее.
– Что? – поднимаю я голову и смотрю на его подбородок.
– Ты со мной? – спрашивает он.
– Да, – отвечаю я и сажусь в машину.
Выезжаем со стоянки и видим машину полиции. Они едут в сквот. Вполне вероятно, что не за нами. Может, просто кто-то из округи нажаловался на это место…
Едем какое-то время молча. За окном лес очень быстро сменяется многоэтажными домами, явно недавней постройки.
– Не понимаю, – говорю я.
– Чего? – откликается он.
– Почему ты не побежал за Ленцем? Он же украл у тебя деньги.
– А я не понимаю, почему не убежала ты, – говорит Микки.
– Я этого тоже не понимаю, но Ленц меня интересует больше.
Он усмехается. Мы приезжаем в небольшой тату-салон. Вывеска не горит, из чего можно сделать вывод, что он закрыт. «Берлинские чернила». Не самое оригинальное название. Салон расположен на первом этаже жилого дома. Для того чтобы войти в него, нужно подняться по небольшой, но широкой лестнице, ступенек на десять. Микки открывает старинным ключом дверь и проходит внутрь. Помещение оформлено под стать названию. Самый обычный салон татуировки. Кирпичные стены выкрашены черным. Всюду изображения байкерских татуировок. Красные кожаные диваны, как в моих любимых придорожных закусочных. Черно-белая плитка, положенная наискось. Барная стойка. Кухня раскрашена граффити. Микки может даже не объяснять. Стиль рисунков и так говорит за себя – граффити на кухне делала Бонни. Судя по паре эскизов, которые я заметила, она здесь работала.
Мне неуютно. Я прохожу на кухню. Ставлю чайник и начинаю рыться в поисках кофе. Когда не знаю, что делать, я курю или пью кофе. Наливаю кипяток в самую большую чашку, которую нахожу. Черное керамическое ведро с изображением байкера и девушки с гипертрофированными формами. Микки включает стереосистему. Теперь весь салон заполняют звуки тяжелого рока.
– Могу The Doors поискать, – говорит он.
– Не нужно, – вздрагиваю я.
Иду к входной двери. Микки поднимает голову и пристально смотрит на меня. Не обращая на него внимания, выхожу на улицу. Там хорошо. Сажусь на ступеньки. Ставлю рядом с собой литр кофе в керамической кружке и вдыхаю запахи ночного Берлина. Он сейчас очень красивый. Электрический свет фонарей, идеальный круг луны и нечастые вкрапления звезд на иссиня-черном небе. Все сверкает сдержанной красотой.
Эта лестница напоминает мне о том, как полтора года назад мы с Виктором точно так же сидели на лестнице и наблюдали за тем, как в только что снятой мной квартире орудуют пожарные. С того дня я перестала понимать людей.
За дверью играет Джимми Моррисон: «Убийца на дороге. Эй, девочка, покажи ему, что ты его любишь». Эти слова из песни «Оседлавшие шторм» посвящаются жертве Билли Кука, парня, который жил где-то в 1950-х в Миссури. Начало его истории очень напоминает сказку про Гензеля и Гретхен. Только эта сказка с несчастливым концом. Билли был младшим в семье, да еще и уродливым от рождения. У него один глаз косил. Двое братьев и сестра издевались над ним почище школьных товарищей. Когда ему исполнилось пять лет, умерла мать. Отец стал пить сутками напролет. Однажды, ближе к вечеру, к мистеру Куку пришла жена шерифа и решила попытаться наставить мужчину на путь истинный. Старания женщины вызвали обратный эффект. Отец Билли выгнал женщину. Потом пошел в комнату, где под звуки радио играли дети, и велел им собираться на прогулку. Мужчина был почти трезв. Ночное приключение с папой, что может быть интереснее? Дети, обгоняя друг друга, бежали впереди отца. Спустя пару часов их энтузиазм поугас, но они продолжали идти по дороге. Никто не додумался оставлять за собой хлебные крошки. Мужчина привел их в старую шахту и велел им ждать его там. Он не вернулся. Спустя пару дней жена шерифа поинтересовалась у мужчины, куда он отправил детей. Тот был достаточно пьян, чтобы признаться в том, где дети.
Трех мальчиков и семилетнюю девочку спасли и отправили в интернат. Полуживые от голода и холода, они плохо осознавали, что произошло. «Может, оно и к лучшему, – сказала тогда жена шерифа, – о детях теперь будет кому позаботиться». История попала в газеты, и всех детей Кука действительно разобрали, как горячие пирожки. Только Билли никому не нравился. Косоглазый какой-то, некрасивый, да еще и злобный. С тех пор история жизни Билли превратилась в череду приводов в полицию, арестов, отсидок и кратких вылазок на свободу. 30 декабря 1950 года только что освободившийся двадцатитрехлетний Кук голосовал на дороге. Никто не хотел подбирать сомнительного пассажира. Злобный он какой-то и некрасивый. Одна машина все-таки остановилась.
– Куда ехать? – добродушно спросил Карл Моссер, когда Билли уже забрался в машину и оказался в компании троих детей и жены фермера.
– Далеко, – ответил Билли.
– Так не пойдет, парень, – разозлился Моссер.
Тогда Билли достал револьвер. Это убедило фермера. Семьдесят два часа они ехали по дороге. Билли Куку уже начало казаться, что все хорошо. Его мама не умирала, а братья и сестры вдруг полюбили его… В этот момент Карл Моссер извернулся и напал на Билли. Его придуманный мир разрушился. Эта женщина и трое ее детей ненавидели его. Так же, как и все в этом мире… Он застрелил их и похоронил в той самой шахте, в которой отец похоронил когда-то его самого.
Билли еще долго ездил по дорогам Америки. Превратился в угрозу общества номер один. Его арестовали и казнили в газовой камере. Процедуру следствия пришлось максимально упростить, чтобы прекратить митинги против Кука. Редкий случай, кстати. Я про казнь в газовой камере. Таких всего несколько в истории Штатов было. Мой кофе уже совсем остыл. Я нехотя поднимаюсь и смотрю на дверь. Думаю о Микки. Он не похож на косоглазого Билли Кука. Вообще не похож.
Когда захожу в тату-салон, Микки сидит в той же позе, что и когда я выходила. Перед ним папка с рисунками, которую он первой запихнул к себе в рюкзак. Внутри лист с изображением пылающего в огне города. В центре его феникс и старательно выведенная надпись про мосты, которые кто-то там сжигает и что-то там они должны освещать. Если бы вы только знали, как я возненавидела эту надпись. Она каждый день, каждую минуту маячила у меня перед глазами. Я с ней не согласна. Нельзя сжечь все мосты. Как ни старайся, нельзя стереть себе память. Прошлое нельзя вычеркнуть. Оно изменяет тебя. Сжигает. Это мосты меня сжигают, а не наоборот.
– Ее последний рисунок, – поясняет он, указывая на этот листок. – Она могла бы стать великой художницей. Она пошла бы в колледж, и все было бы по-другому.
– А ты когда-нибудь что-нибудь рисовал? – спрашиваю я. Глубокий вдох. Опять не хватает воздуха.
– Не так, как она.
– Ты должен рисовать. Так она всегда будет жить. В тебе и твоих рисунках, – говорю я. Микки удивленно смотрит на меня, а потом переводит взгляд на тату-машинку, валяющуюся на столе. Она подозрительно напоминает паяльник. Из меня самый плохой в мире психолог.
Он поднимается с дивана и подходит ко мне. Я отступаю к двери. Он успевает схватить меня за запястье.
– Ты последний человек в моем мире, пожалуйста, не делай этот чертов шаг назад! – он говорит это с таким отчаянием в голосе, что становится страшно.
– Что, блин, вообще значит эта фраза?
– Не важно… – Микки осекается. – Просто, когда к тебе чуть ближе подходишь, ты все время делаешь шаг назад. Ты никогда не думала сделать татуировку? – спрашивает он.
– Нет, но, судя по всему, у меня нет выбора, – говорю я и иду к крутящемуся стулу в углу. Пододвигаю его к журнальному столику напротив дивана и сажусь.
– Есть. Я бы никогда не заставил тебя…
– Ты должен рисовать. Чтобы помнить ее, чтобы она продолжала жить… Короче, я всегда мечтала сделать татуировку, – говорю я и сажусь на стул.
– Сядь наоборот, лицом к спинке, – просит он.
Я послушно пересаживаюсь. Кладу локти на спинку и опускаю на них голову. Слышу, как Микки включает машинку. Звук как в кабинете стоматолога.
– Только я тебя умоляю, включи какую-нибудь музыку, – говорю я. Тишина – самое страшное орудие пыток. Нет ничего более гнетущего и пугающего. Где-то слышала, что все композиторы мечтают написать музыку к фильму ужасов, потому что ее не нужно писать. Когда по-настоящему страшно, звуки исчезают.
Он включает The Doors. Отлично. Эта пытка будет вечной. Микки осторожно задирает футболку и прикладывает к ней рисунок. Затем опускает ее назад и садится за журнальный столик. Оборачиваюсь. Он включает подсветку и по контуру переводит рисунок на полупрозрачную кальку. Точные и ровные движения. Линия за линией. Штрих за штрихом. Ему даже не требуется линейка, чтобы чертить контуры зданий. Кажется, что рисунок на кальке получается лучше, чем оригинал, хотя там нет деталей. Только контуры на полупрозрачном фоне. Моррисон успевает спеть три композиции, когда калька уже готова. Все это время вспоминаю детали жизни Билли Кука.
Во всем этом чувствуется такой дикий букет из самых черных в мире эмоций, что звуки буквально тают в вакууме. Я не слышу Моррисона и даже жужжания машинки, когда он впервые касается иглой моей спины. Это не больно. Попробуйте провести по руке гелевой ручкой – получатся те же ощущения. Только если один раз с нажимом провести по руке ручкой, ты не ощутишь ничего. А если тысячу? Если несколько часов подряд по твоей спине вычерчивают иглами контуры горящих зданий, феникса и пепла? Постепенно кожа грубеет и начинает выталкивать краску. Тогда Микки начинает забивать ее глубже. Кожа моментально реагирует, и на этих местах возникают подобия кровоточащих шрамов.
Я могла бы отказаться, но мне очень хочется почувствовать себя Бонни. Я буквально ощущаю ее присутствие. Если и есть в мире призраки, Бонни точно здесь. Она наблюдает за нами.
Вы знаете, когда я впервые села в автобус, то на планшете были загружены только три фильма. Все части «Матрицы». С того дня она стала моим любимым фильмом. Я все время вспоминаю эпизоды оттуда. Кадр за кадром. Сейчас я чувствую себя Персефоной, которая просит Нео поцеловать ее так, будто бы он ее любит. Сейчас я чувствую себя так, будто меня кто-то любит. В это очень сложно поверить. С каждым миллиграммом краски в моей коже я начинаю верить в эту иллюзию все сильнее.
Моррисон давно отыграл свои композиции по паре раз. Стереосистема сейчас транслирует что-то из тяжелого рока. За окнами рассветный туман. Такая, знаете, серо-лиловая дымка, в которой утопает город. Гаснут уличные фонари. Я больше не слышу буравящих звуков машинки для татуировок. Выгибаю спину. Руки за эти часы окончательно онемели. Я почти заснула, и теперь линзы мешают мне. Оборачиваюсь. Лицо Микки одеревенело. Понимаю, это самое глупое слово, которое можно было использовать, но оно самое точное. На нем нет мимики. Вообще никакой.
– У тебя устали глаза. Тебе нужно снять линзы и немного поспать, – говорит он.
– Обещаешь не смотреть? – спрашиваю я, надеясь на то, что все вновь вернулось на круги своя и призрак Бонни больше не витает в воздухе. Ну, может, он еще куда-то полетел? К родителям в гости, скажем. Микки никак не реагирует. Он не слышит меня и, похоже, не видит.
Я иду в ванную и задираю футболку. На спине теперь серо-черно-красное марево. Феникс в обломках разрушенного города. Сложно поверить в то, что эта спина моя. Вообще во все это сложно поверить. Я снимаю линзы, и мир приобретает очертания акварельного рисунка на мокром листе.
В эту ночь, вернее утро, он больше не привязывает меня к своей руке, но ложится рядом и прижимает к себе.
– Только не предавай меня, ладно? – говорит он.
– Смотря что ты имеешь в виду, – хмыкаю я.
– Не умирай и не убегай, – поясняет он. – Я буду искать. В обоих случаях.
Это было бы романтично, если бы не обстоятельства нашего знакомства и если бы происходило на экране диагональю восемь дюймов.
9. Городские сказки
Верена
Когда мы просыпаемся, Микки начинает привычно изучать новости. Их много. Ифти сделали операцию. Шесть приемных семей вышли в финал конкурса на право усыновить этого маленького любителя бургеров. Хомяк грустит. Во-первых, его не кормили почти сутки. Во-вторых, на него никто не обращал внимания почти столько же. И, похоже, он не большой любитель Джимми Моррисона.
Расследование по делу ограбления банка идет полным ходом. «Все силы полиции направлены на поимку человека, взявшего в заложницы Верену Вибек, двадцатилетнюю дочь врача больницы». В общем, хомяк меня интересует больше, чем вся эта история. Хочется остаться в этом салоне еще на какое-то время, но Микки говорит, что во вторник нужно будет отсюда убраться, так как салон начнет принимать посетителей. А жаль. Впрочем, даже если бы салон был закрыт на ремонт, отсюда нужно было бы побыстрее убраться.
– Для того чтобы тебя никто не нашел, нужно полностью сменить обстановку и круг общения, а не шататься по старым друзьям, – со знанием дела цитирую я героя одного боевика с Брюсом Уиллисом в главной роли.
– Тебе лучше знать, – хмыкает Микки. – Выбирай город, в который хочешь поехать.
– Кельн, – не задумываясь, отвечаю я. – Там отличный парк аттракционов, я о нем читала.
– Значит, Кельн, – соглашается Микки.
– Только для начала решим вопрос с приемной семьей Ифти, – говорю я.
– Не понял.
– Мне не нравится первый и четвертый варианты, – задумчиво говорю я, разглядывая снимки. Первый и четвертый варианты – это странные семьи с кучей приемных детей. С экрана на меня смотрят пожилые пары немцев в окружении выводка маленьких темнокожих детей.
– Вычеркиваю второй вариант, – говорит Микки. На снимке мужчина и женщина лет сорока в оранжевых шмотках буддистов.
Пятый и шестой варианты мы тоже отбраковываем. Остается семья номер три. Муж, жена и подросток, с улыбчивыми лицами и лишними килограммами. Ифти и хомяку должны понравиться.
Мы собираемся и уходим из салона. Уже почти ночь, когда мы запираем дверь на тяжелый замок. Утром здесь все будет по-прежнему. Кроме Бруно, никто не узнает о том, что мы здесь были.
У меня в руках клетка с хомяком. Он совсем что-то загрустил. Даже с пальцем моим больше не играет.
– Не стоит на машине ехать, – говорю я, когда он тянется за ключами. Микки оборачивается и непонимающе смотрит на меня.
– Машину точно все ищут, – отвечаю я.
Мы ловим такси и говорим водителю адрес дома семьи номер три. Это в двадцати минутах отсюда. Машина останавливается возле симпатичного двухэтажного таунхауса в фешенебельном районе. В отличие от остальных, этот дом выкрашен в ярко-зеленый цвет. Возле входа стоит разноцветный садовый гном.
Водитель с подозрением косится на нас, когда мы просим остановить машину здесь. Мы не выглядим как жители этого района. Водитель арабского происхождения презрительно морщится, когда видит смятые бумажки, которые ему протягивает Микки, но все-таки берет их и уезжает.
– Ты правда думаешь, что сработает? – спрашивает Микки, когда машина скрывается из вида.
– А если нет, что тогда? Что мы теряем?
– Мы рискуем жизнью хомяка, – пожимает плечами Микки.
– Люди, у которых во дворе такой садовый гном, не выкинут хомяка на улицу, – чересчур уверенно заявляю я.
Долго наблюдаем за домом. Наконец, окна гостиной гаснут, и мы пробираемся ко входу. Я ставлю на порог клетку с хомяком и с сожалением смотрю на него. В последний раз протягиваю ему мизинец. Животное тут же кусает меня за палец. Это можно расценить как прощание. И даже благодарность. Хотя, наверное, все-таки голод. Я отхожу. Микки фотографирует клетку с хомяком на пороге дома. Звоню в дверь к паре номер три, и мы убегаем как подростки.
Вообще, эта выходка в стиле средней школы, но она нас очень веселит. Микки отправляет фото на тот же новостной канал, который первым получил ту запись, и выключает телефон. Остается только ждать реакции.
Едем на автовокзал и садимся на автобус до Кельна. Уже приехав в этот город, узнаем о том, что все сработало. Новостной канал опубликовал снимок хомяка возле зеленого таунхауса с забавной заметкой о том, что хомяк определил будущее спасенного мальчика. Мы выбрали Ифти родителей.
– Мне нужно купить пару новых футболок, – говорю я, когда мы приезжаем в Кельн. У меня нет никаких вещей. Только вконец истаскавшиеся джинсы и футболка Бонни.
Микки кивает. Заходим в первый попавшийся магазин, и я покупаю новые джинсы и две футболки.
– У нас больше нет денег, – говорит Микки, когда мы выходим из магазина.
– А ты раньше сказать не мог? – спрашиваю я.
– Жадность свойственна тем, у кого есть деньги, а у меня их нет, – говорит он. Это же он сказал в нашу первую встречу.
Есть легкая ирония в том, что это говорит человек, ограбивший банк. Решаю, что все три тысячи шуток, которые я придумала по этому поводу, будут неуместны.
– Я знаю штук десять способов, как воровать в супермаркетах, – говорю я.
– Парочки хватит, – успокаивает Микки.
Идем в парк на берегу Рейна. Здесь хорошо. Все лужайки залиты солнцем и буквально усеяны парочками влюбленных. Точно такими же парочками, как и мы. Ну, может, чуть менее сумасшедшими.
Садимся на склоне с видом на реку и череду католических соборов на другом берегу. У нас в руках по стакану с кофе. Микки достает планшет.
– Что ты задумал? – с подозрением спрашиваю я.
– Моральное изнасилование, – отвечает он, – садись ко мне.
Я сижу чуть поодаль.
– Мне и здесь хорошо.
– Тогда я к тебе пересяду, – говорит он и подсаживается сзади меня так, что теперь мой затылок упирается в его грудь. Это слишком близко. Слишком похоже на то, как мы сидели с Джереми. Я вздрагиваю и начинаю лезть за сигаретами.
– Мы будем смотреть кино, – говорит он.
– Кино? Нет. Это слишком личное, – отвечаю я и пытаюсь отстраниться от него.
– Твой любимый фильм? – спрашивает он, не обращая на эту реплику никакого внимания.
– «Матрица».
– Да ладно? Тебе нравится этот слащавый неудачник Киану Ривз?
– Он красивый!
– Да если бы не Морфеус, он бы ничего не смог, – полным возмущения голосом говорит Микки.
– Я не хочу смотреть фильмы. С тобой. Здесь, – говорю я, пытаясь добраться до стаканчика с кофе. Он протягивает картонный стакан, сигареты, и кажется – если мне понадобится дождевик или соломенная шляпа, они тоже сейчас окажутся в его руках. Мы смотрим «Матрицу». Не люблю, когда люди так близко ко мне. Мне становится страшно. Трудно дышать и хочется плакать. Я почти не слышу реплик героев фильма. Хотя вообще-то знаю их наизусть.
Когда фильм заканчивается, вздыхаю с облегчением. Лучше бы он на моей спине узоры выбивал. Молотком.
***
Две недели мы ошиваемся в этом залитом солнцем городе. Однажды Микки говорит то, чего я слышать категорически не хочу:
– Никогда не думала, что делать дальше? Так и будем ездить в автобусах и смотреть фильмы?
Да, так и будем. Черт. Это единственное, чего я хочу.
– …Так ведь нельзя, – говорит он.
Почему?
– …Нельзя жить за счет развода туристов и краж в супермаркетах.
Почему? В конце концов, по его вине нас ищет полиция. Не я придумала грабить банки. Я вообще здесь не по своей воле.
– …Рано или поздно это закончится.
Да. Он прав.
– …И мы проиграем.
Тоже прав. Я всегда проигрываю.
Пока же мы беззастенчиво расходуем тот запас удачи, который обычно дается новичкам. Он выдается для того, чтобы они втянулись в игру. Здесь дело вовсе не в тонком расчете человека, раздающего карты. Новичкам везет всегда, независимо от выбранной игры. Что-то вроде закона жизни, ну или сценария. Так интереснее.
Видимо, человек поначалу не знает правил, закономерностей и шаблонов. Ему остается уповать лишь на себя. Обостряются внимание, интуиция, если хотите. Он осторожен и расчетлив. Потом уже ты втягиваешься в игру. Как следствие ослабляешь хватку. Тебе уже известны самые распространенные ошибки и самые выигрышные стратегии поведения. Такой формальный подход всегда приводит к проигрышу. А затем и ко второму. Вторая ошибка всегда роковая. Потому что после нее уже невозможно выиграть. Все это – тонкие, глубоко философские суждения Виктора, моего приятеля из университета.
Кельн. Для меня это самый солнечный город в мире. В начале июня этот город полон бездельников и неудачников со всего земного шара. Точно таких же, как мы. Небольшие улочки, кукольные фахверковые домики, площади, по вечерам буквально переполненные людьми, и Рейн. Я больше всего люблю часы на площади. Когда где-то в пять вечера здесь начинают расставлять свои инструменты уличные музыканты, приходит забавный дедушка, одетый в костюм из зеркал, выпивают свой первый бокал пива компании студентов. Самое лучшее время здесь – с пяти до восьми вечера. Дальше уже неинтересно. А в эти часы кажется, что впереди будет нечто особенное. Здесь очень много людей. Все чем-то заняты. Десятки человек сидят по различным бортикам и просто на асфальте или лестнице главной ратуши. Здесь никто тебя не замечает. Ты наблюдаешь за жизнью. Мой любимый способ времяпрепровождения. Микки больше любит нашу «рабочую» зону – набережную Рейна. Здесь он снова и снова заставляет меня смотреть вместе с ним кино.
– Сегодня мой любимый фильм, – говорит он.
– Дай отгадаю. «Одиннадцать друзей Оушена»? – спрашиваю я.
– Да ну, глупость. Чтобы ограбить банк, не нужно столько сложностей, – фыркает он.
– «Лицо со шрамом»?
– За кого ты меня вообще принимаешь? «Казино “Рояль”».
– Не люблю Бонда.
– Он тоже супергерой.
– Я люблю думать, что где-то есть герой, который, если что, придет и спасет, а Бонд занимается только делами государственной важности.
– Учту. Но сейчас мы будем смотреть «Казино “Рояль”», это лучший фильм в истории.
Мы не смотрим фильмы, которые обычно срывают банк на кинофестивалях. Такое кино не способно выключить тебя из реального мира, а нам нужна полная анестезия.
В реальном мире нас ищут, ловят и даже хоронят. Из новостей канала «Треш», на который мы отсылали фото хомяка, узнаем, что полиция поймала какого-то психопата, который решил ограбить банк по методу Микки. Еще один пришел с повинной в участок. Сказал, мол, это он похитил, убил и расчленил Верену Вибек. Его быстро выпускают из-под стражи, но вот слухи о том, что меня расчленили, все-таки расползаются по Сети. Везде показывают самую ужасную мою фотографию – ту, на которой я заканчиваю старшую школу. При всем желании в девушке на том снимке сложно узнать меня. Однажды вижу короткое интервью отца. На этих кадрах он, постаревший еще лет на десять, не меньше, говорит, что продолжает верить в силы немецкой полиции. В его голосе слышу отрешенное спокойствие. Именно тот тон, с которым он обычно объявляет смертельный приговор. Я не Бонни, черт возьми. Я жива.
– Мы можем что-нибудь придумать, – говорит Микки.
– Что ты имеешь в виду? – настораживаюсь я.
– Пошлем твое фото на «Треш», – отвечает он. – Успокоим твоего отца. Хочешь?
– Да.
Естественно, я хочу успокоить отца. На следующий день едем в Гамельн. Небольшой городок часах в трех езды от Кельна. Зачем? Да понятия не имею. Просто хотим сделать фотографию подальше от Кельна. Из страны выезжать тоже опасаемся. С одной стороны, это было бы логично. С другой – все-таки на границе частенько проверяют документы.
Гамельн больше напоминает деревушку, чем город. Ну, разве что крупный торговый центр отличает его от статуса деревни. Весь день шатаемся по этому городку. Ближе к вечеру видим подходящее место. Делаем снимок. С помощью элементарного фоторедактора размываем фон. Посылаем снимок на почту канала и выкидываем телефон на всякий случай. Перед отправкой фото Микки долго курит. Одна сигарета. Вторая. Третья. Наконец, стряхивает с себя оцепенение и видит меня.
– Я пойду схожу в магазин на углу, – бросает он.
Эти слова как будто бьют разрядом тока. Я буквально чувствую тошнотворный запах бостонской подземки. Зои говорит, что сейчас сбегает в магазин на углу и исчезает. А дальше заканчивается моя история как человека и начинаются долгие странствия привидения по имени Верена Вибек.
– Можно с тобой? – спрашиваю я.
– Конечно, – удивленно говорит он и смотрит на меня. Кажется, что я сморозила какую-то глупость.
Магазин на углу торгует автомобильными запчастями. Не особенно понимаю, что там может нам пригодиться.
– Аэрозольные краски есть? – с порога спрашивает он у продавца.
Парень за прилавком кивает и показывает на витрину с автохимией. Микки покупает два баллончика краски, пластмассовый поддон, кисточку, краску в тюбике, ножницы и еще пару вещей непонятного назначения.
Идем назад к месту съемки. Обычный пустырь под мостом. Здесь обычно бомжи ночуют. Судя по запаху. Не самое вдохновляющее место. Наблюдаю за тем, как Микки начинает рисовать что-то. Из картонок, в которые были запакованы краски, он вырезает подобие трафарета. Открывает баллончик с оранжевой краской. Затем с серебристой. Отходит и смотрит на то, что получилось. Распечатывает кисточку и начинает править что-то. Когда я подхожу к рисунку, уже можно понять, что на асфальте феникс.
– Прямо штамп, твоя фирменная печать, – говорю я.
– Да. Все равно найдут это место, а новости повеселее будут, – отвечает он. – Поехали отсюда.
Мы добираемся до Кельна ближе к утру.
***
Уже к вечеру первого дня в Кельне мы снимаем небольшую комнату в одном из кукольных домиков рядом с центром. Отсюда не видно Рейна, но его дыхание здесь уже ощутимо. Промозглый ветер иногда забредает сюда, отчего в комнате всегда холодно и сыро. У нас нет денег. Мы молоды. Нас ищет полиция, и нам совершенно плевать на то, что будет дальше. Все было бы очень романтичным. Могло бы быть.
Когда оказалось, что у нас нет денег, мы были неподалеку от набережной. Я бы не удивилась, если бы он решил ограбить кого-нибудь, но он тушит сигарету и говорит:
– Никогда не думал, что это здесь пригодится. Будешь подельницей? – Вторая фраза обращена ко мне.
– По-моему, я уже давно перешла в этот статус, – немного настороженно отвечаю я. – Но когда нас поймает полиция, только попробуй так сказать.
– И что будет? – весело интересуется он.
– Буду весьма убедительно рассказывать, как ты поедал младенцев и котят на ужин.
– Судя по тому, что я прочитал вчера о себе, это даже никого не удивит.
Микки поднимается и начинает пристально изучать дома неподалеку. Идем вглубь улочки, прилегающей к набережной. Она точно такая же, как и остальные здесь. Невысокие дома с кукольными фасадами. Все очень чисто и опрятно, никаких трусов, сушащихся на веревках, никаких горшков с пожухшими растениями. Даже Берлин, и тот не настолько аккуратный. Один из домов, наименее симпатичный, Микки сразу же заинтересовывает. Он беспрепятственно заходит в подъезд. Здесь не принято запирать двери домов.
– Проверим здешнюю крышу, – поясняет он.
Поднимаемся на последний этаж. Микки дергает дверь на чердак, и та оказывается открытой. Очень скоро мы выходим из дома и идем назад к набережной. Я уже точно знаю, что за роль должна исполнять. Она меня вполне устраивает. Без слов. Эпизодическая.
На набережной сидит одинокая девушка. Она не очень довольна тем, как прошел ее день. Сразу видно, что это ее первый день в Кельне. Возможно, она даже к собору еще не ходила. Огромный католический костел – главная достопримечательность города. Вроде как Унтер-ден-Линден в Берлине. У девушки в руках бесплатная карта города из числа тех, что выдают в дешевых хостелах. Она внимательно изучает нарисованные на карте достопримечательности и, судя по всему, разрабатывает наиболее удачный маршрут. На ней драные джинсы, удобные сабо на довольно высоких каблуках и блузка с глубоким декольте. Я, в своих единственных джинсах и футболке, пролетаю. Микки идет к ней и садится рядом.
– И как тебе Кельн? – спрашивает он. Девушка поворачивает голову, оценивающе смотрит на него и расплывается в радостной улыбке. Хоть кто-то обратил внимание на ее каблуки и декольте.
– Пока не поняла, но вроде бы город красивый.
– Вот видишь, а ты его помойкой назвала, – обращается Микки ко мне.
– Я не называла, – вяло протестую я.
– Красивый город, собор отличный, – говорит девушка и с подозрением косится на меня.
– Показывал сегодня весь день город сестре, а она нос воротит, – жалуется он на меня. Девушка успокаивается, услышав слово «сестра».
– Хочешь, я покажу тебе город? Ты ведь даже не была в сквере, где Гофман писал свой «Золотой горшок», даже в баре братьев Гримм не была, так? – Девушка завороженно кивает, заслышав знакомые фамилии. – И про крысолова легенду не слышала? – Девушка снова кивает.
Мы вновь поднимаемся и идем вдоль набережной. Микки без конца рассказывает о том, что вот здесь писали сказку про «Кота в сапогах», а здесь «Принцессу на горошине» и «Русалочку» с «Дюймовочкой». Заходим в бар, оформленный в традиционном немецком стиле. Микки спрашивает, не хочет ли девушка попробовать глинтвейн, которым вдохновлялись братья Гримм. Он дорогой, но стоит того. Глинтвейн, по его словам, стоит пятнадцать евро. Девушка завороженно отсчитывает три бумажки по пять евро, за которые Микки приносит ей здоровенную кружку горячего вина со специями по три с половиной евро за порцию.
– Я за сегодня так устала, что готова прямо сейчас за этим столом заснуть, пойду я, наверное, уже, – говорю я заранее заготовленную фразу.
Микки оборачивается и смотрит на меня дикими глазами. Он почти никогда не выпускает меня из вида, хотя на ночь больше не привязывает. Я медлю, но затем все-таки выхожу на улицу. Наверное, впервые за долгое время я на улице без Микки в зоне видимости. Если бы хотела сбежать, лучше времени и придумать нельзя. Но я не хочу.
Как и договаривались, я иду в соседний дом. Тот самый. Поднимаюсь на последний этаж и выхожу на открытую крышу, переделанную в небольшой зимний сад. Каждый квадратный метр должен быть облагорожен. Даже если этот метр на крыше и там никто никогда не появлялся, кроме как для того, чтобы полить цветы. Иду к другому краю крыши и жду. Уже через пару минут слышу шум. Микки с той девушкой поднимается на крышу.
Он рассказывает легенду о крысолове. Как на Кельн много веков назад напали полчища крыс. Эти животные принесли с собой грязь, разруху и смертельные болезни. Никто не мог с ними справиться. И тогда в администрацию города явился обаятельный молодой человек, представившийся крысоловом, и пообещал за одну ночь вывести всех крыс из города. В обмен он просил в жены дочь главы города и мешок золота. Градоначальник не поверил молодому человеку, но на сделку согласился. Чем черт, в конце концов, не шутит? Город тогда был разрушен уже почти окончательно, да и половину населения скосили смертельные болезни. Молодой человек выполнил свое обещание и избавил город от крыс. Он просто начал играть на флейте, полчища грызунов стали сбиваться в шеренги и стройными рядами идти вслед за музыкой, уводящей их прочь из города. А вот градоначальник не спешил отдавать ему в жены свою дочь. Тогда крысолов разозлился, проклял главу города и пообещал в одну ночь избавить город от всех юных девушек. В ответ на угрозу ему лишь посмеялись в лицо, но крысолов вновь выполнил свое обещание…
– Такая интересная история, – слышу я притихший голос девушки.
– Да, я вообще-то экскурсовод, – говорит Микки.
– Да? Сколько, сколько я вам должна? Этого хватит? – слышу я девушку.
– Конечно, может быть… – говорит Микки, но девушка уже стучит своими каблуками, сбегая вниз по лестнице. Глухие удары ее сабо становятся все тише, пока здесь, в зимнем саду, на высоте птичьего полета, не остается лишь тихий гул летнего ветра. Микки оборачивается, видит меня и выдыхает. Он идет мне навстречу.
– А если бы она так сразу не начала раздавать деньги? – спрашиваю я, щурясь от заходящего солнца.
Микки лезет в карман, и в его руках оказывается нож.
– Вот этим самым ножом крысолов и прирезал всех девушек города, – говорит Микки. Я инстинктивно делаю шаг назад. Он тут же хватает меня.
– Черт, Верена!.. Не нужно все время делать свой шаг назад. Ты можешь просто упасть с крыши, – говорит он.
Тридцать евро за полтора часа. Это общий итог прогулки с той девушкой. В следующий раз Микки рассказывает про любимый бар Ремарка, сквер Гессе и даже крышу, с которой сиганул вниз оловянный солдатик, прискакав туда на одной сломанной ноге. Если прислушиваться, все эти истории звучат очень смешно, но когда девушки оказываются один на один с Микки, на крыше, они готовы добровольно отдать все, что у них есть. Остается просто назначить цену. Моя роль – изначально успокаивающий элемент. Вроде как они не вдвоем гуляют, а втроем. Это уже поспокойнее.
– В Индии так все зарабатывают, – поясняет Микки, когда мы уже находим комнату в одном из домов с открытыми крышами. Как раз на той же улочке, только чуть подальше от набережной.
Ночью я просыпаюсь и вижу то, как он что-то чертит на листе бумаги. Его глаза блестят, в них есть что-то безумное. Он на грани срыва. Ночь – самое опасное время.
– Все в порядке? – почти шепотом спрашиваю я.
– Я должен был быть с ней…
Так происходит каждую ночь. Призрак Бонни всегда с нами.
В целом же в моей жизни мало что изменилось. Мы ездим по небольшим городкам, разводим доверчивых туристов, возвращаемся в Кельн, смотрим фильмы. Привидения. Все чаще в моих руках оказывается простенькая камера. Все чаще он рисует феникса на асфальте окрестных городов. Несколько раз мы посылаем на «Треш-ТВ» свои ролики и снимки. Мы так делаем каждый раз, когда читаем заметки о моей безвременной кончине. Это мой способ сказать отцу, что я еще жива.
Сказки на ночь
Пару дней назад мы уже писали о том, что в Гамельне появились сказочники. Парень и девушка, до боли напоминающие Верену и Микки, гуляли по городу, знакомились с юными девушками и влюбленными парами. Ничего криминального парочка не делала. Они просто рассказывали сказки на ночь. Попурри из городских легенд и фильмов про супергероев, в которых не было ни грамма правды о городе, но которые звучали достаточно красиво, чтобы заплатить за них сотню евро. Сегодня оказалось, что такую же парочку видели во Франкфурте-на-Майне. На сей раз экскурсия стоила 350 евро, но знаете что – мы поговорили с парой влюбленных, которые попались на удочку мошенников. Цитируем Джимми и Майли: «Это самое яркое впечатление за всю нашу поездку. Если бы парень попросил пять сотен евро, мы бы отдали их, не задумываясь, хотя когда Крысолов стал повторять действия Бонда в “Казино Рояль”, мы все-таки заподозрили что-то…» Мюнхен и Берлин тоже стали жертвами сказочников… Одновременно. Судя по всему, городские сказки становятся популярным видом мошенничества.
-tv.de
Летнее дыхание Рейна дарит ощущение сказки. Правда, это не моя сказка, она слишком красивая, чтобы стать моей.
Больше всего пугают те ночи, когда он просыпается и начинает что-то чертить на бумаге. Микки все чаще теряет самообладание. Нет, он не орет, не разговаривает с телевизором и не бегает голым по городу, но я чувствую, что он на грани. Внешне это выражается лишь в одном: он все чаще обращается ко мне по имени Бонни. А я все чаще чувствую себя Персефоной, которая просит поцеловать ее так, будто ее любят. Из комедии наша история превращается в странную драму вроде «Мечтателей» Бертолуччи.
Интернет пестрит сводками о том, как «проводят время Микки и его заложница». Появляются заметки, в которых меня уже называют «подругой», а не жертвой. Постепенно мои шансы на возвращение к нормальной жизни тают. С другой стороны, такая жизнь меня вполне устраивает. Я почти счастлива. Так зачем мне мифические шансы на то, что когда-нибудь я смогу вернуться и попытаться жить так, как мне не нравится? Просто потому, что нужно жить нормально?
10. Фестиваль фейерверков
Верена
Все меняется за несколько минут. Я даже не успеваю осознать, что же все-таки произошло. Мы на набережной в районе Старого города Кельна. Близится вечер. На Рейн медленно и красиво опускается солнце. Здесь сегодня почему-то слишком много народа. Повсюду стоят возникшие из ниоткуда киоски, в которых продают крендели и газировку. Мы стоим возле одного из причалов для речных трамвайчиков. Сегодня очереди на них просто бешеные. Рядом с нами стоит девочка в фирменной футболке и раздает бенгальские огни.
– А что здесь происходит вообще? – спрашиваю я ее.
– Фестиваль огней. Фейерверки будут всю ночь, – поясняет она и протягивает мне несколько палочек. Киваю и беру штук десять сразу. Бесплатно ведь.
Шипение бенгальских огней в сочетании с удушливой жарой создает ощущение сковородки. На улицах с каждой минутой все больше полиции. Наверное, нужно уходить, но очень не хочется пропускать такое событие.
Микки зажигает очередной огонь и задумчиво смотрит, как искры освещают его руки. Поднимает палочку чуть выше и подносит к моему лицу.
– Тебе идет, – говорит он. – К глазам подходит.
Они у меня сегодня зеленые, самые простые. Все остальные линзы закончились. Обычные зеленые линзы, цвета летней травы.
Люди все прибывают на площадь. Стоять здесь уже неудобно. Очередь на причале просто гигантская. Человек на пятьдесят. А такие причалы тут через каждые двадцать метров. И везде одинаковые лодки, трамвайчики и речные кассы. Город окрашивается светом тысяч уличных фонарей, гирлянд на деревьях и обычных светильников в окнах домов. Все это сопровождается тихим шипением и треском бенгальских огней. Настоящая открытка.
– Мелочи не найдется? – спрашивает чей-то скрипучий голос. Микки оборачивается. Парочка влюбленных, решивших выйти из очереди, закрывает обзор. – Эй, я тебя знаю! Убогий Микки.
Парочка удаляется, и я могу разглядеть обладателя противного голоса. Это мужчина неопределенного возраста, с одутловатым лицом и очень плохой кожей. Все его лицо испещрено порами и дырками, какие остаются после прыщей. Они настолько глубокие, что в одну из них, возле подбородка, вполне можно было бы вложить монетку.
– …Так ты с девушкой? Питер, приятно познакомиться… – Мужчина растекается в улыбке и протягивает мне руку. Киваю и отхожу в сторону. – Никогда бы не подумал, что у такого, как ты, будет девушка. Ему, знаете, в школе еще неполноценность и склонность к агрессии поставили.
– Заткнись, – цедит сквозь зубы Микки. Он бледнеет и сжимает руки в кулаки. Хочется убежать. Под ноги падает зажженный бенгальский огонь, который уронила девочка из очереди.
– А что? О таких вещах знать нужно, – продолжает Питер. – Так что, с деньгами-то у тебя как? – спрашивает он таким тоном, будто теперь сам готов дать Микки денег. Микки лезет в карман и протягивает все смятые купюры, которые достал. Там евро пятьдесят где-то. Питер проворно забирает деньги, но, похоже, ему этого мало. Он хочет поговорить. Если честно, мне даже интересно.
– Микки – психопат, девушка, об этом даже в новостях говорили. С детства убогим был.
– Нам пора, – говорит Микки. – Погоди-ка, а про тебя тоже в новостях говорили. Верена Вибек. Только глаза другие и волосы, но у меня память на лица профессиональная, черт, ты же Верена Вибек! – С каждым новым словом он повышает тон голоса и на последних словах уже буквально орет мое имя. Все в очереди оборачиваются и начинают с интересом наблюдать за сценой. Да и мирно прогуливающиеся по набережной люди застывают.
– Заткнись! – бросает Микки и уже берет меня за локоть, как в него вцепляется Питер.
– Что ты вообще возомнил о себе, а, отродье? – шипит он. – Думаешь, жалкими копейками откупишься? Убогий Микки и Верена Вибек, – вторую часть фразы Питер выкрикивает. Микки не выдерживает и бьет его кулаком в висок. Питер тут же отлетает на несколько метров. Я не замечаю то, как вокруг меня образуется плотное кольцо из зевак. Все показывают пальцем в мою сторону и повторяют одно и то же: «Верена Вибек».
– Ущербность не лечится… – слышу я Питера. Там тоже скапливается народ. Голос Питера все дальше от меня. Микки я больше не вижу. Только женские возгласы и просьбы прекратить все это. Они тоже перестают быть слышны. Здесь очень много людей, и все они показывают на меня пальцем.
Кто-то кладет мне руку на плечо и говорит:
– Пройдемте со мной, девушка.
Вижу, как на этом небольшом пятачке набережной скапливается все больше полицейских. Пытаюсь выпутаться из рук, но мужчина крепко держит меня за плечи и буквально силком тащит к машине. Когда оборачиваюсь, мне кажется, что я вижу футболку Микки чуть в стороне от полицейских. Он орет на Питера и тянется к пистолету, который по примеру героев боевиков держит на поясе за спиной.
Дверь полицейской машины захлопывается как раз в тот момент, когда я слышу громкий хлопок. Выстрел? Спустя секунду мир взрывается тысячами таких хлопков. Фестиваль фейерверков начался.
– Он не сделал вам ничего плохого? – спрашивает полицейский и с тревогой косится на своих коллег, которые спешат к тому участку набережной.
– Микки никому не сделал ничего плохого, он просто хотел спасти сестру! – говорю я и шумно вздыхаю. Здесь, в машине, мне становится дико страшно. Пытаюсь открыть дверь, но, конечно, она заблокирована. Полицейский оборачивается. Его рация оживает. Неизвестный голос приказывает немедленно отвезти меня в участок. Полицейский продолжает с интересом разглядывать меня.
– Он психопат, Верена. У него даже сестры никогда не было, – говорит он и поворачивает ключ зажигания. Над Рейном вспыхивают причудливые букеты огней. Они отражаются в воде и вызывают возгласы восхищения. Набережная уже давно превратилась в зрительный зал. Тысячи людей смотрят на то, как фейерверки окрашивают небо во все цвета радуги. Тут машина поворачивает в сторону от набережной, и теперь кажется, что Кельн превратился в город-призрак. Ни людей, ни машин. Только домики с открытки…
Вы понимаете, да? У него просто никогда не было сестры.
11. Микки
Микки
У меня была сестра. Она умерла. Ее звали Бонни. Я не психопат. Вернее, не был им до определенного момента. С ума ведь люди тоже сходят постепенно и по воле обстоятельств. Не бывает так, что вот человек родился и сразу стал серийным убийцей. Нужна тренировка. На кошках хотя бы.
Вы хотите знать о моем детстве? Вроде, как я дошел до жизни такой и почему мне ничего не стоит убить человека? Да это никому ничего не стоит. По большей части люди не убивают других людей просто потому, что это запрещено законом. Те, кому нравится убивать, выбирают соответствующие профессии. Вот таких людей, наверное, еще можно назвать ненормальными. Во всяком случае, с точки зрения обычных людей, которые собираются вместе за одним столом на Рождество и с интересом разглядывают содержимое носков. Хотя вообще-то люди, которым нравится убивать, такие же носки разглядывают в канун Рождества 25 декабря.
Подонок, который бил вас в детстве. Учительница, которая изводила и насмехалась над вами за убогие вещи, в которые вы одеты. Парни, которые украли у вас только что купленный на последние деньги телефон. Мужик, который пнул вас, когда вы стояли в костюме хот-дога и раздавали листовки. Девушка, которая бросила вас, потому что вы раздаете листовки. Переспала с лучшим другом. Который по совместительству был вашим начальником. Который исчез вместе с девушкой, так и не заплатив за месяц вашей работы. На которую вы пошли, чтобы купить телефон в подарок для своей девушки. Вам что, никогда не хотелось их убить? А если бы это было разрешено законом? В чем тогда проблема? Я ничем не отличаюсь от большинства людей. У меня была и есть хорошая мама и семья. Детство? Оно было довольно-таки хреновым, но это я понимаю только сейчас. А вообще, у каждого ребенка хорошее детство. Ведь вам никто не говорит, что бывает по-другому.
Мой отец – повар в одном из кафе Берлина. Параллельно с работой он пытается где-то учиться, но вечно заваливает все зачеты. У него очень короткая прическа, смешные усы и фотография парня с длинными волосами и придурковатым взглядом на компьютере. Потом я узнаю, что это был Чарли Мэнсон[12]. Почему-то отец считал его своим кумиром. С какой стати, понятия не имею. В Германии он не особенно известен. Это целиком и полностью американский герой. Когда отец приходит с работы, лучше не высовываться. Особенно если это конец месяца, а у нас нет денег. Это фактически все, что я о нем помню.
Мама всегда хотела быть не похожей на остальных. Поэтому у нас дома всегда было много книг. Ошо, Ричард Бах, Керуак и другие, не приспособленные к жизни неудачники и мошенники. Я не только про книги. Еще у нас дома всегда было полным-полно странного вида друзей мамы. Они ходят в свободных оранжевых рубашках и платьях, а на все вопросы отвечают загадочными улыбками. Мне кажется, что за этой мудрой усмешкой скрывается великое знание. Где-то лет до шести так казалось. А потом я стал понимать отца, который на дух не переваривал друзей мамы. На мое шестилетие кто-то из маминых друзей дарит мне подарок. Оказывается, эта девушка зачем-то брала у мамы паспорт и заметила, что у меня сегодня должен быть день рождения. Больше никто не вспомнил. Девушка дарит небольшую фигурку из слоновой кости. Стоящий на одной ноге полуслон-получеловек.
– Он приносит удачу, – говорит девушка; я и так знаю, что это Ганеша. Если честно, я бы предпочел тогда удаче торт. К тому же этот Ганеша, знаете, никакой удачи не приносит. Мама приходит в себя ближе к вечеру. Отца вообще нет. Он на работе. Хвастаюсь маме своим подарком. Она почему-то плачет.
– Прости. Прости, мой хороший, у меня нет подарка, – бормочет она и прижимает меня к себе. – Ничего, скоро мы поедем в Индию, и там все будет как подарок.
– Зачем ты так хочешь туда поехать? – спрашиваю я и верчу в руках Ганешу. Фигурка злобно ухмыляется. – Мне здесь тоже хорошо. – Перспектива ехать в какую-то Индию не нравится. Я вообще никогда не любил перемен. В моем случае они всегда к худшему.
– Ты пока не понимаешь. Человек должен знать, ради чего он живет. Там все знают. Это лучший подарок, – плачет мама. Она гладит меня по спине еще какое-то время.
– Обязательно нужно ради чего-то жить? – спрашиваю я.
– Обязательно, – скорбно улыбается мама и смотрит куда-то в вечность. Она очень умная, она умеет видеть то, чего не видят другие.
– А можно я буду жить ради кого-нибудь? – спрашиваю я. Мама только качает головой. Вскоре возвращается отец. Он узнает о моем дне рождения и орет на маму за то, что та не сказала ему.
– Она просто забыла, – кидаюсь на него я, пытаясь защитить ее. Это только все портит.
Когда мне исполняется семь, мама уходит от папы. Все мои вещи умещаются в пакет из супермаркета. На самом его дне обнаруживается тот Ганеша. Он мне никогда не нравился, просто вечно валялся где-то на видном месте. Я даже не помню, как закинул его в пакет. С тех пор этот невезучий слон следует за мной по пятам. Мы переезжаем к друзьям мамы в роскошный дом с несколькими спальнями. Повсюду здесь фигурки Будды, Шивы, Кришны и Ганеши. Я точно знаю, какой бог за что отвечает, но понятия не имею о том, как складывать, делить и умножать. Друзья мамы по тысяче раз на дню рассказывают о том, что в мире есть рай на Земле, это Индия. Живут тем не менее они в Берлине. Здесь, в этом большом и красивом доме, я впервые слышу то, как нужно рассказывать истории. Меня дико раздражают все эти благостные улыбки и глубокомысленные взгляды, которыми меня провожают хозяева этого дома, но эти люди, рассказывающие мне, в чем отличие Парвати от Кали, неприлично богаты. Просто потому, что умеют рассказывать истории, понимаете? Они больше ничего не умеют. Этот гуру с женой, инструктором по йоге, кстати, отдает меня в школу, за что им спасибо. Мама считает, что школа – это рассадник зла в этом мире. Она одержима свободой и поисками смысла жизни. Правда, я никогда не понимал, что этот набор слов вообще означает.
И вот мы уже переезжаем к парню по имени Питер. Он художник. Повсюду в его квартире краски, холсты, мольберты. Вся его небольшая квартира – студия, в которой он работает, пьет и «ищет новые пути решения творческих задач». Картины он пишет странные. У меня складывается ощущение, что он просто переводит краски. Его буквально тошнит на бумагу всеми цветами радуги. Мама беременеет, и на свет появляется Бонни. Она действительно была. Я не психопат.
Мне восемь лет, когда в доме появляется младенец. Мама с Питером ищут новые пути, а Бонни занимаюсь я и никогда не уезжающие отсюда друзья родителей. По меркам Германии – все они чокнутые.
Я одет в самые глупые в мире шмотки, естественно, оранжевые. На зиму у меня тканевая куртка из сшитых кусков ткани разных цветов. У мамы постепенно гаснут глаза, а Питер все реже берет в руки кисти. Может, и к лучшему. Я про Питера и кисти, а не про маму.
Бонни растет. Я отвечаю за нее. Мой смысл жизни – сделать так, чтобы она была счастлива. Мне так кто-то из друзей мамы сказал. Лысый мужик, который, помню, учил меня математике. Я ему поверил.
Однажды я прихожу из школы и обнаруживаю маму сидящей на дереве. Да, мне тоже кажется это странным. Я спрашиваю, что случилось, а она громогласным шепотом отвечает:
– Так меня не видно. Нас ищут, сынок.
– Мама, может, ты дома спрячешься? – спрашиваю я и начинаю озираться по сторонам. Вижу соседей, которые смеются и показывают пальцами в сторону дерева, на которое взобралась мама. Я прохожу в квартиру и вижу лежащего на кровати Питера. По нему ползает Бонни. Ей три года. Она вымазана всеми цветами радуги. Ее игрушки – краски и мольберты. Так всегда было. Она увлеченно раскрашивает отца, который слишком занят поиском новых путей. Обычно этот поиск длится часов шесть – восемь. Иду отмывать Бонни. Все эти цветные разводы отмываются с трудом. Судя по всему, ей удалось откупорить банку с масляной краской. Потому что «зеленые перчатки» на руках не поддаются ни мылу, ни моющему средству для посуды. Раздается звонок в дверь. Вместе с Бонни на руках иду открывать. На пороге отец. Все такой же усатый, с короткой стрижкой. Сейчас он мне кажется вполне обеспеченным человеком.
– Сын… – покачиваясь на ногах, говорит он. От него пахнет перегаром. Я киваю. Он спрашивает, где мама. Честно отвечаю, что на дереве. Он смотрит на меня своими выпученными стеклянными глазами. Потом все-таки соглашается пройти к дереву. Мама начинает орать при виде отца. Потом ему все-таки удается уговорить ее слезть оттуда. Он хочет забрать меня. Возможно, если бы я тогда поехал с ним, стал бы настоящим Мэнсоном. Зря, что ли, его боготворил отец? Но я остаюсь. Если я уеду, кто будет следить за Бонни?
Мама начинает вести себя все более странно, но у меня дела налаживаются. В класс приходит новенький. Он сразу не разбирается, кто в классе есть кто, поэтому садится рядом со мной. Примерно с месяц мы неплохо общаемся. Это кардинально меняет мой ущербный мир. Я даже учиться начинаю лучше. Кстати, это мой бич. Единственное, что я могу изменить, – это табель об успеваемости. Просто, понимаете, никто никогда не верил, что я смогу закончить школу, и смысл моей жизни – доказать обратное. Хотя из-за оценок меня бьют все больше. Да и учителя ненавидят. Понимаете, такие, как я, не должны высовываться. Их не должно быть видно.
С появлением того новенького вроде бы все совсем налаживается. Появляется человек, с которым можно поговорить. Именно в этот момент мама в первый раз залезает на дерево. На следующий день тот парень избивает меня до полусмерти. Он разбирается в ситуации и решает таким образом реабилитировать себя в глазах окружающих. В драке всегда виноваты все участники процесса, поэтому я чаще всех оказываюсь в кабинете директора. Его не волнует, что у меня в этот момент сломан нос или ребро, он отчитывает меня за очередную драку. Я огрызаюсь и получаю по полной. Исключение из школы на две недели вместе с припиской о повышенной агрессии. Безнадежно отстаю от программы и плюю на все.
Так продолжается еще какое-то время. Питер ищет новые пути. В себя он приходит редко. Бонни очень хочет с ним общаться, поэтому меня дико раздражает, что их общение сводится к тому, что она ползает по его телу и раскрашивает его, пока он пребывает в отключке. Мама рассказывает о том, как за нами следят, нас ищут, за нами охотятся. Я ей верю. К тому же ее слова подтверждаются случайными телефонными звонками, косыми взглядами прохожих и периодически возникающим на пороге отцом. За нами следят все, но мы не дадимся врагам. Так считает мама. Кто именно за нами следит, я не знаю, но предполагаю, что отец. Больше как-то не представляю, кому мы можем быть нужны. Мама все чаще рассказывает о том, что мы поедем в Индию и там нас уже точно никто не найдет, мы обретем счастье и впадем в нирвану. Я подозреваю, что нирвана – это примерно то состояние, из которого Питер не выходит. Не особенно рвусь туда.
И вот мы уже летим в Индию. Понятия не имею, откуда мама нашла деньги на эту поездку и есть ли нам где там остановиться. Я полетел из духа противоречия. Нет, вот куда-куда, а в Индию никогда не хотел попасть. С одной стороны, это сказочная страна, о которой рассказывали все поголовно друзья мамы. С другой – я ненавижу всех ее друзей. Просто мама не хотела лететь со мной. Она считает, что те, кто за нами следят, обязательно найдут нас через меня.
– Хорошо. Когда вы вернетесь? – спрашиваю я.
– Мы не вернемся, – с ужасом в голосе отвечает она.
И я еду. Из духа противоречия. Только не нужно сейчас спрашивать, кому я противоречил. В целом мне просто не хочется возвращаться в школу. Мне скоро четырнадцать. Бонни – пять. Мы выходим из самолета, и нас буквально оглушает жара. Она стесняет движения. Плавит мысли. Превращает в странных аморфных существ, основная задача которых – поддержание жизни в организме. Я не особенно задумываюсь над тем, куда мы сейчас едем. И зачем. Мы все время перемещаемся в пространстве. Одежда становится все более и более грязной и пыльной. Она теряет цвет. Постепенно мы начинаем походить на индусов. Останавливаемся в ашрамах. В них не так уж плохо. Мама ищет просветления у монахов. Нам выделяют комнату. Соседи по ашраму – такие же белые люди. Естественно, в оранжевом. Естественно, со стеклянными глазами и в поиске новых путей. Куда путь, никто не говорит. Да, все правильно, вместо ответа – скорбная улыбка и взгляд в вечность. Бонни с трудом переживает все эти поездки. Она худеет и слабеет. На дух не переваривает местную пищу. Я, кстати, тоже. У нее начинается аллергия буквально на все.
И вот мы уже едем к какому-то знаменитому сэнсэю. Я знаю, что они называются садху или как там еще… Я всех этих бородатых бомжей в оранжевых шапках называю сэнсэями. Мы с Бонни очень устали. Пришлось несколько дней проторчать в Дели, пока наконец удалось сесть на нужный поезд. На вокзале обязательно появляются доброжелательные парни, которые рассказывают, что именно сегодня нет никаких поездов в нужный нам город, но они могут предложить такси. У нас нет денег на такси. Тогда они раздражаются, начинают орать и яростно жестикулировать. Пару раз я на них наорал в ответ. Они сразу попритихли, но мама все равно не захотела ехать на проклятом поезде с грязной энергетикой. Жизнь в Дели – бесконечная борьба за выживание. Наконец, мы садимся в поезд. В каждом купе по три полки, одна из которых без обивки. Еще есть три боковые полки в проходе. Таких закутков тридцать шесть. По три человека на полку, плюс пол, который моментально устилают тела людей. Мама все еще не отошла от прошлого поиска новых путей. Я вижу полку, на которой двое парней моего возраста. Прошу их освободить место. Они оценивающе смотрят на меня и нехотя слезают с полки. Мама послушно залезает наверх, а Бонни не хочет лезть в этот пыльный полугроб. Уговариваю ее посидеть там хоть пару часов. Иду в тамбур. Вместе с пятью индусами свешиваюсь в открытую дверь и дышу ветром. Здесь, наверное, градусов пятьдесят жары. Я больше не могу стоять на ногах. Сажусь в проходе. Рядом с туалетом и окном. Через меня то и дело кто-нибудь переступает. Рядом полусидит индианка в малиновом сари. Выключаюсь.
Кто-то осторожно дотрагивается до моего плеча. Тут же просыпаюсь. Женщина в малиновом сари объясняет что-то мне на непонятном языке и показывает в конец вагона. С каждым словом она становится все более эмоциональной. Когда она показывает рукой рост и жестом укорачивает себе волосы до плеч, понимаю, что речь идет о Бонни. Вскакиваю и иду к полке, на которой оставил ее вместе с мамой. Бонни там нет, а мама спит. Оборачиваюсь на женщину в сари. Она машет рукой. Мол, иди дальше. Иду в конец вагона, нагло переступая, а иногда и наступая на тела людей. Не важно. Вижу Бонни в последнем закутке с четырьмя полками. Рядом с ней полуголый индус с насквозь гнилыми зубами. Его лицо чуть ли не вплотную прижато к ней. Он что-то говорит и дотрагивается до ее плеча. Выдыхаю и кладу руку на его плечо. Он оборачивается, и я толкаю его как раз на столик с металлическим кантом. Он вскрикивает, и остальные мужчины в купе начинают орать на меня. Их, наверное, человек пятнадцать. Бонни немного оцепенела то ли от страха, то ли от непонимания. Беру ее на руки и иду к женщине в малиновом сари. Благодарю ее на трех языках. Она не знает ни одного из них, улыбается и начинает играть с Бонни. Они быстро находят общий язык.
Женщина достает из потертой и сильно пахнущей сумки черную лакированную коробку. Она открывает ее, и оказывается, что это набор для грима. Бонни визжит от радости. Начинаю оглядываться в поисках бумаги. Женщина понимает и разводит руками. В сумке у нее находится только пара салфеток, причем изрядно помятых. Я протягиваю Бонни руку и предлагаю «сделать мне татуировку». Она тут же приступает к разукрашиванию руки, а затем и футболки. Это последний спокойный и счастливый день в моей жизни. Я сижу, привалившись к горячей от жары стене поезда. Той, что возле туалета. Напротив меня – добрая женщина в малиновом сари. Бонни сосредоточенно что-то раскрашивает на моей руке. Ощущения дико неприятные, но пока она занята красками, с ней все будет в порядке. А мы должны доехать до этого ашрама. Я обещал маме.
Плюс пятьдесят жары. Сотня индусов в вагоне. Кто-то все время перешагивает через нас. Разглядываю небольшой кусок окна, который доступен с этого ракурса. За ним не видно ничего, кроме изредка встречающихся линий электропередач. Разводы пыли на стекле постепенно расползаются. Я начинаю видеть в них все более сложные узоры. Питер рисовал именно такие картины. Как разводы пыли на стекле. Только цветные. Возможно, все эти друзья мамы – они именно эту пыль имели в виду, когда со скорбной улыбкой смотрели вдаль? Пока Бонни рисует, все хорошо. Я засыпаю.
***
Питер продолжает мне что-то говорить, но я его уже не слышу. Мы стоим на мосту набережной Рейна. Вокруг толпа зевак. Они кричат и подбадривают меня. Такое ощущение, что мы на ринге. Люди инстинктивно отходят на положенное расстояние, и вот уже вокруг нас с Питером образуется пространство два на два метра. Я вижу, как полицейский берет Верену за плечи и ведет ее к машине.
– Ты всегда был ничтожеством, – растягивая слова, произносит Питер. Самое ужасное в том, что я с ним согласен. Верена останавливается на секунду, перед тем как сесть в машину. Она не знает, что делать.
У меня нет времени, чтобы догнать ее. Нас разделяют метров двести, но нужно будет пробираться через дикую толпу народа, собравшуюся, чтобы посмотреть на фейерверки. Единственное, что остается, – выстрелить в воздух.
В следующую секунду небо взрывается тысячей фейерверков. Похоже, никто не поверил в то, что это был настоящий пистолет. Даже стоящие вокруг нас с Питером люди не пугаются. Они считают, что все это часть шоу.
Питер сплевывает и продолжает что-то говорить. Отбрасываю его в толпу. Он вдвое старше меня и в последние лет двадцать редко возвращался в адекватное состояние. Да, мне очень хочется его убить, но… противно, понимаете? Я вынимаю из кармана сотню евро и бросаю ее на асфальт. Надеюсь, он купит на них свою последнюю дозу.
В следующую секунду я уже протискиваюсь сквозь толпу к выходу с этой чертовой набережной. Теперь нужно придумать, как добраться до Берлина. Черт!.. Кажется, что всю свою жизнь я только и делаю, что возвращаюсь в этот проклятый город.
***
В 1960-е годы половина населения Америки хотела уехать в Индию. Может, помните: все эти Вудстоки, хиппи, цветные тряпки и свободная любовь? Некоторые уехали. Поиск новых путей с тех пор не заканчивается. Никто, правда, не рассказал, как вернуться детям этих хиппи. Вы стопроцентно найдете людей, которые расскажут, как дойти до нирваны, но вам никто никогда не расскажет, как из нее выбраться. Как вернуться из Индии? Если тебе четырнадцать лет и у тебя нет денег, зато есть младшая сестра, за которую ты отвечаешь.
Моя цель – вернуться. Если кто-то рассказывает, что в Индии белые люди – нечто вроде богов, не верьте. Это обычная страна. Боги там – те, у кого есть деньги. Как и везде. А если ты белый и у тебя нет денег, ты изгой. Неприкасаемый, если хотите.
В ашрамах действительно живут люди. Но там точно так же, как и везде в Индии. Боги – это те, у кого есть деньги. Они же просветленные. Приближенные к великому сэнсэю (садху). Он – реинкарнация какого-нибудь бога на Земле. Это подтверждается выпиской с его кредитки. Судя по ней, он реально Бог.
И вот мы с матерью и сестрой в Индии. У нас нет денег. Селимся в этом ашраме, в который так долго добирались. Нам выделяют комнату метров на шесть. Для четверых. С нами живет молодая американка. Она учит меня английскому.
Бонни скоро шесть. Ей нужно в школу. Мне тоже нужно иметь хоть что-то, напоминающее аттестат. Моя цель – вернуться. Я не смогу этого сделать без аттестата. Понимаете? Я очень сильно хочу доказать, что достоин того, чтобы закончить школу, что я не ущербный, как написали мне однажды в характеристике личности. Да. Так и написали. Директор был вне себя от бешенства, когда меня в очередной раз привели в его кабинет, и он лично написал о моей ущербности, неполноценности и неадекватности. В первый же день в индийской школе меня избивают до полусмерти и отбирают мобильник. Последнее напоминание о том, что я жил в нормальном, цивилизованном мире.
Борьба за возвращение заканчивается поражением. Нет, не в тот первый день, а через три года. Мама знакомится с американцем, с которым они начинают жить вместе. В доме при ашраме. Он не очень-то рад тому, что я живу вместе с ними. Но куда, черт возьми, мне деваться? Из школы я возвращаюсь обычно ползком. Бить реже не стали. Правда, теперь бьют не потому, что издеваются, а потому, что я каждый раз отвечаю на любой косой взгляд. Веди себя как псих. Стань психом. И тебя больше никто не будет трогать. Меня и не трогают. Поодиночке. Собираются скопом и тогда уж нападают. Так на картинках в моем еще немецком учебнике показывали первобытных людей, загоняющих мамонта.
Мама каждый раз при виде меня впадает в истерику. Такое и раньше случалось, но сейчас происходит все чаще. Она считает, что я послан следить за ней. Я выдам ее. Она прячется от меня на дереве. Сидит на ветке и смотрит на крышу нашего дома-вагончика. Ее уже очень давно нужно показать врачу, но понимаю это только я, потому что только при виде меня она теряет контроль над собой. В тот день я смотрю на Бонни, только что пришедшую из школы, смотрю на американца, который, в очередной раз проходя мимо, задевает меня плечом. Говорю:
– Идите вы к черту.
Собираю все свои вещи и уезжаю. Все мои вещи умещаются в потертый рюкзак. Не влезает туда только статуэтка Ганеши, которую мне однажды подарили на день рождения. Минут десять пытаюсь ее запихнуть и в итоге разбиваю о стену. Несколько крупных глиняных осколков с глухим стуком падает на пол. Я хлопаю дверью. Меня даже не попытался никто остановить. Мне семнадцать. Я в Индии. Единственное место, которое достаточно хорошо мне знакомо, – железнодорожный вокзал в Дели. Именно туда я и еду. Когда людям некуда идти, она возвращаются в место, которое знают. Я белый и хорошо знаю английский. Этого достаточно для того, чтобы прокормиться в столице Индии.
Прихожу в один из туристических офисов напротив вокзала. Это такие небольшие конторы площадью в одну комнату. Внутри стол, два стула и карта Индии на стене. За столом сидит индус лет тридцати. Его работа заключается в том, чтобы развести туристов на максимально возможную сумму. Например, вам нужно добраться отсюда до Ришикеша. Это шесть часов на автобусе. Билет стоит сто рупий, то есть чуть больше доллара. В этой конторе вам продадут билет до Ришикеша где-то за сто долларов. Это же экскурсия, как ни крути. Да и билетов на автобусы до Ришикеша больше нет. У него последние остались. По дружбе отдает за копейки. После чего хозяин конторы выходит на улицу и ловит моторикшу, который везет вас до автовокзала. Здесь вам предстоит заплатить еще доллар за настоящий билет до Ришикеша. Но это ведь мелочи по сравнению с тем, что вы отдали за экскурсию. Большинство туристов так и не понимает, за что с них взяли этот доллар. Мелочи. Такие конторы, как эта, разбросаны по всему городу, но больше всего их возле вокзала. Вижу хозяина этой конторы и говорю:
– Какой процент от каждого приведенного туриста?
– Куда вам нужно? Не проблема, не проблема. Мы устроим любую экскурсию. Не проблема, не проблема… – привычно заводит индус с горбатым носом и приторной улыбкой.
– Какой процент от каждого приведенного туриста? – повторяю я.
– Что? Десять, – тут же теряет всю приветливость индус.
– Пятнадцать, – говорю я.
– Тринадцать.
– Пятнадцать.
Мы сходимся на четырнадцати. Я перехожу дорогу и ищу глазами белых людей. Тут же вижу пожилую пару. Они нервно озираются по сторонам и отмахиваются от налетевших на них помощников, готовых «без денег» устроить им незабываемый отдых.
– Чем вам помочь? – как можно громче спрашиваю я. Женщина оборачивается и облегченно вздыхает. Я белый и говорю по-английски.
– Нам нужно добраться до Агры, – поясняет она. Там находится Тадж-Махал. От Дели часа три на машине и столько же на поезде. Им не нужен поезд.
– Пойдемте со мной, – киваю я и веду их в офис напротив. Теперь остается только маячить здесь до тех пор, пока туристы не отдадут деньги. Никогда не знаешь, какую сумму объявят. Она складывается из стоимости часов и одежды туристов.
К вечеру на моем счету десять клиентов. Индус не хочет платить и восьми процентов.
– Хорошо. Но сплю я здесь, – говорю я.
С тех пор у меня есть заработок и жилье. Очень скоро я учусь рассказывать байки. Когда мне надоедает Дели, еду в Агру и «провожу экскурсии». Иногда я соглашаюсь стать гидом по Дели. Иногда еду с туристами куда-нибудь. Обычно все мои истории про город – это отрывки из недавно прочитанных книг. В моем новом телефоне достаточно книг, чтобы провести тысячи экскурсий. Не всегда, правда, эти легенды звучат правдоподобно. Например, детективы – совершенно бесполезное чтиво. Из них ни одной экскурсии не сделаешь. Не про убийцу-садовника же мне рассказывать в священном Сарнатхе.
Снимаю квартиру в одном из старых многоэтажных домов возле вокзала. В Германии сказали бы, что это своего рода отстойник для бомжей. Здесь – это почти элитное жилье. Мой успех не остается незамеченным. Конечно, уже через пару дней конкуренты по помощи туристам избивают меня. На следующий день я прихожу к индусу в офисе и спрашиваю совета.
– Ты хороший работник, я скажу, чтобы тебя не трогали, но лучше купи пистолет, – отвечает он и расплывается в дежурной улыбке. «Не проблема, не проблема» – его любимые слова. Он повторяет их два раза в минуту.
Индус помогает мне с покупкой оружия. Теперь по вечерам пытаюсь научиться стрелять. Меня больше не трогают. Белый псих с пистолетом в Дели. Это слишком экстремально. Если ко мне кто и подходит, то только чтобы сфотографироваться. У меня есть деньги. А те, у кого есть деньги, почти боги. Везде.
Каждый день звоню Бонни. Она рассказывает о том, как у нее идут дела. Вроде бы все хорошо. Вроде бы мама ведет себя нормально.
– Еще пара месяцев, и мы сможем вернуться, – обещаю я.
– Куда? Я даже не помню Германии. Мое первое воспоминание о том, как я раскрашиваю тебе футболку в поезде, – хмыкает она.
Не важно, что она не помнит. Я помню. Моя цель – вернуться. С Бонни. Желательно, еще и с мамой, но если ей нравится здесь, если она при виде меня… Если я причина ее безумия – может, и не стоит ей возвращаться.
Сумасшедший Дели – мой город. Здесь все по-честному. Никто никого не знает. Я просто псих. Очень трудолюбивый псих. Несколько раз меня обворовывают соседи. Все деньги исчезают из квартиры, а затем у соседа снизу появляется дорогой телефон. Я знаю, что заработаю еще, знаю, что должен вернуться, но не знаю, куда. Короче, я даже рад, когда у меня в первый раз воруют все накопленное. Триста пятьдесят долларов. Этого бы хватило на один билет до Берлина.
Свое восемнадцатилетие я отмечаю тем, что еду за город и стреляю до тех пор, пока у меня не заканчиваются патроны.
Проходит еще несколько месяцев. Приезжаю к маме и Бонни. Это конец марта. Здесь повсюду отмечают Happy Holly. Ну, знаете, праздник, в который все красками и водой кидаются? Розовые, оранжевые и голубые порошки продаются повсюду. Десять рупий за пакетик. Покупаю целую коробку и пятилитровую бутылку воды. Приезжаю к нашему дому-вагончику и жду, когда выйдет американец. Наконец, вижу его остекленевшую физиономию, возвращающуюся из ашрама. Естественно, он в свободных брюках и оранжевой рубашке. Иду ему навстречу. Ставлю бутылку с водой на землю и откупориваю первый пакетик с краской. Я втираю ему в физиономию розовый порошок. Затем голубой. Оранжевый. Он не имеет права сопротивляться. Это будет не по правилам. А за нами сейчас наблюдает половина города. Мужчины, собравшиеся чуть поодаль, одобрительно цокают и кричат. Я выливаю на него все пять литров воды и продолжаю размазывать краску, пока весь он не становится похож на огромный кусок… Ну, вы понимаете.
Только после этого иду домой. Там я не нахожу матери. Только Бонни. Она роняет чашку, когда я вхожу. Оборачивается и начинает улыбаться.
– Где мама? – спрашиваю я спустя минут пять.
– Она… Не знаю, в последний раз ее возле рынка видели, – с сомнением говорит она. Я отстраняюсь.
– То есть как? Давно?
– Уже пару месяцев.
– Ты живешь с американцем, а мама на рынке? – спрашиваю я.
– Не силой же ее домой тащить? – слишком по-взрослому говорит она.
– Собирай вещи, мы едем в Германию. У меня есть деньги.
Она не хочет уезжать в никуда. Мы ссоримся. Орем друг на друга. К нам присоединяется американец. Он не хочет отпускать Бонни. Это мне на руку. Из духа противоречия Бонни все-таки собирает вещи и идет со мной. Вместо вещей – целый чемодан кистей и красок. Кому она противоречит? Да какая разница. В тринадцать лет все противоречат только себе. Я помню. Именно поэтому я сейчас в чертовой Индии.
Мы находим маму возле рынка. При виде меня она начинает плакать и убегать. Приходится догнать ее и очень долго говорить ей, что я ее сын. Она верит, но так и не узнает меня. Потом начинаю долго объяснять, что мы летим в Германию. С ней тяжело разговаривать. Вроде как и мама, а вроде как и пятилетний ребенок. Очень упрямый к тому же. Отсюда до Дели восемь часов на автобусе. Я мог приехать на машине, но почему-то поехал на автобусе. Наверное, потому что хотел напиться перед встречей с Бонни, но так и не осуществил задуманного.
– Нет, только не на автобусе, – машет руками мама.
– Почему? – терпеливо спрашиваю я.
– Ты не понимаешь?! Нас найдут! Он нас найдет! – восклицает она.
– Кто найдет, мама?
– Он! – отвечает она и начинает плакать.
– Хорошо, мы поедем на поезде, – говорю я, пытаясь ее успокоить.
– На поезде? – настороженно переспрашивает она.
– Да. На поезде, – подтверждаю я.
Поезд отправляется через пару часов. Мы бредем на станцию. За это время нас человек пять успевает забрызгать водой и обсыпать краской. Одежда теперь розово-синяя. Волосы такие же. Это веселый праздник. День, в который ты можешь долго втирать в рожу человека, которого ненавидишь, порошок ядовитого цвета. Во всех остальных случаях – это не весело.
Нам с Бонни плевать на то, как мы выглядим, а мама без конца рассматривает себя в зеркальце. Даже ночуя возле рынка, она не расставалась со своей косметичкой. Даже во всех этих ашрамах, в которых люди не моются, считая это презренной привычкой обывателей, она всегда делала себе макияж.
Я не ездил в поездах с того дня, как Бонни раскрашивала мне руку, а женщина в малиновом сари улыбалась и о чем-то без конца говорила. Пять лет прошло. Даже больше. Бонни тоже не рада поездке на поезде. Она пытается занять место на нижней полке, но тут в проходе появляется семейство с многочисленным потомством, и она нехотя уступает им место. Глаза у нее слезятся. В остальном выглядит вроде нормально. Мама находит нам место на боковой полке. Здесь она ведет себя как взрослая благоразумная женщина. Правда, все время говорит про то, что нас могут найти и нужно вести себя как можно тише.
– Тут так душно, – жалуется Бонни.
– Часов через десять приедем. Недолго осталось, – пожимаю я плечами. Не верю, что уже через сутки могу приехать в Берлин. Понятия не имею, что буду там делать.
– Да уж. Недолго осталось, – морщится она и чихает.
Все люди в этом вагоне перепачканы краской точно так же, как и мы. У кого-то всего пара розовых пятен на рубашке или сари, кто-то напоминает картины Питера. Душно. Сотня человек в одном вагоне. Или больше? Не знаю. На каждой полке по три-четыре человека, плюс люди на полу. Воздух превращается в мерцание цветной пыли. Бонни кашляет. Глаза ее слезятся. Я стараюсь не замечать этого. Потом ей явно становится хуже.
– У тебя нет с собой ничего от аллергии? – спрашиваю я.
– Не-а, – чихает она. – У меня уже давно приступов не было.
– Пойду спрошу у кого-нибудь, – поднимаюсь я. Ни у кого в вагоне ничего подходящего нет. Только одна женщина мне пучок мяты сунула. Я благодарю ее и иду дальше. Встречаю проводника, проверяющего билеты. Он почему-то начинает нервничать, заслышав об аллергии. С его помощью у меня все-таки появляется упаковка таблеток. Он идет к Бонни вместе со мной. Когда вижу ее, она вся в испарине. Перебирает кисти в чемоданчике. Проводник неодобрительно цокает языком, дает бутылку минералки и просит, чтобы Бонни при нем выпила таблетки. Никогда раньше не встречал такого участия со стороны незнакомого человека.
На какое-то время ей становится лучше. Она выливает немного воды на палитру, макает туда кисточку и говорит:
– Можно, я вспомню детство?
Я протягиваю ей руку. Она станет лучшим в мире художником. Не таким, как Питер. Бонни медленно выводит кисточкой узоры по моей руке. Очень неприятное ощущение, но пока она рисует, все хорошо.
Ее кисточка падает.
Краска разливается…
Я выношу ее на руках из поезда и иду в медпункт на вокзале. На любом вокзале есть такой. Это мой вокзал в Дели. Тот, на котором я работал все это время. На меня смотрят сотни глаз. Кто-то кивает мне. Мама идет где-то сзади. Сейчас нужно помочь Бонни. Я вношу ее в медпункт. На ее русых волосах все еще разноцветная пыль. Когда я кладу ее на стол, пыль поднимается и вновь оседает. Она уже не дышит.
Я не психопат. У меня была сестра. Ее звали Бонни.
***
Человеку ведь очень важно куда-нибудь ехать и ради кого-нибудь жить, понимаете? Это необходимо. Ну, чтобы был смысл. Найти Верену в Берлине – самая простая из возможных задач. Намного сложнее оставаться незамеченным в городе, который буквально помешался на мне. Каждый чертов сайт считает своим долгом написать новую сказку обо мне. Это я придумываю сказки, я, а не про меня.
Любое убийство связывают с моим именем. А уж если какой-то идиот накарябал где-нибудь красную курицу, то здесь уже никаких сомнений.
Я только один раз решаюсь подойти поближе к месту, где она сейчас живет. Так и стою перед входом, как придурок, а потом ухожу. Понимаю, что нужно убираться из этого города, но не могу. Наверное, ей будет лучше без меня, в нормальном мире с нормальным женихом, отцом и будущим, но я не могу отсюда уехать. Пока.
Иду в какой-то клуб и пытаюсь напиться до отключки. Не получается. Захожу в Интернет с телефона и читаю о той, из-за кого я попытался ограбить банк. Все было не так, как пишут. Это было через несколько месяцев после того, как я с матерью вернулся в этот проклятый город. Примерно два года назад.
***
Кто-то водит по моему лицу ручкой. Я морщусь. Сквот в Берлине, в котором я ночую уже месяц, мне осточертел. Дело в том, что я не могу слышать некоторые слова. «Индия», «буддизм», «дзен», «ом», «медитация»… список можно продолжать. Это ключевые слова, которые выводят меня из равновесия. Их здесь произносят слишком часто. Кто-то начинает штриховать ручкой у меня на щеке. Я все-таки открываю глаза. Пара глаз возле моего носа тут же исчезает. Приходится окончательно проснуться. Вижу перед собой девушку лет пятнадцати на вид. Она очень похожа…
– Ты кто? – спрашиваю я.
– Можешь звать меня Бонни, – подчеркнуто сексуально говорит она.
Видимо, когда напился, говорил о ней. Она сбежала из интерната. Ей тринадцать, и она сбежала из престижного детского дома. Представляете, что бы с ней могло случиться в этом сквоте или в любом другом месте, где бы она оказалась? Ее нужно защищать. А мне нужен хоть кто-то, о ком я могу заботиться, ради которого я буду жить.
– Зачем ты на мне рисовала? – спрашиваю я. Мы идем в кафе неподалеку. Там кофе по одному евро. У меня есть целых три евро, так что хватает еще на булочку.
– Не знаю. Люблю рисовать. У тебя денег нет в долг? – спрашивает она, отпивая кофе. – Я татуировки вообще-то умею делать. Не нужно? – она указывает взглядом на несколько волнообразных линий у меня на плече. Это единственное, что у меня осталось от сестры. Я выбил эти линии. Это не татуировка, а какое-то жертвоприношение. По памяти нарисовал эти линии. Они остались от того последнего рисунка.
– Жутковатая, – говорит она, указывая глазами на эти волны.
– Согласен, – киваю я.
– Я вообще на людях еще не тренировалась, но точно сделаю лучше.
– Ты на морских свинках, что ли, тренируешься? – спрашиваю я.
– На хомячках, – веселится она.
Мы возвращаемся в сквот, и Бонни куда-то пропадает. Нахожу ее привалившейся к стене, со стеклянным взглядом. Таким же, как у матери. То есть представляете, да, что бы с ней стало, если бы она так и жила здесь?
Забираю ее из этого сквота. Я тогда уже нашел бункер и планировал туда перебраться. Бонни то и дело пропадает, но вроде бы все дурные привычки в прошлом. Она знакомится с Ленцем. Он похож на маньяка, я, кажется, уже говорил.
Бонни делает татуировки. Тренируется на мне, потом работает в салоне. На побегушках, конечно, но все-таки. Все мы вполне счастливы. До тех пор, пока я не решаю повидаться с матерью. Мама при виде меня впадает в новую истерику. Я стараюсь ее вразумить. Напомнить, что я ее сын. Она не помнит. Все время говорит о Бонни. А потом идет в полицию и пишет заявление о том, что я украл у нее дочь и пытаюсь ее убить. Это заявление принимают. Обнаруживают Бонни. Отдают ее в приют для трудных подростков, а судья, послушав весь тот бред, который несет мама, направляет ее на врачебное освидетельствование. Заботиться о ней теперь должен я. В судебном порядке.
– Давайте я оформлю опекунство над Бонни, – предлагаю я судье. – Мать я содержать обязан, почему бы не приписать мне и ее?
– Молодой человек. Вам 23 года. Ей 15. У вас нет работы. В здравом уме и трезвой памяти никто вам не разрешит никого опекать. Если хотите ей помочь, копите пока деньги на ее колледж, – вполне дружелюбно отвечает мне женщина-судья.
И вот он я. С матерью в наркологической клинике, умершей сестрой, умершей девочкой, о которой я пытался заботиться. Я провалил все, что только можно. Но я не психопат. Не настолько, как все думают.
12. Кинотеатр «Шошанна»
Верена
А была ли сестра?
Все мы знаем о парне по имени Микки Нокс. Добром психопате, ограбившем банк, чтобы спасти свою сестру. Взявшем в заложницы несчастную Верену Вибек. Спасшем жизнь мальчику Ифти, которому срочно требовалась операция. Помните, да? Все мы скидывались на операцию. Так вот сказка о добром психопате оказалась всего лишь сказкой. Сестра Микки погибла в Индии много лет назад. При невыясненных, кстати, обстоятельствах. Ну а девушка, которую отчаянно пытался спасти Микки? Кто же она? Обычная беспризорница, которая в тринадцать лет сбежала из детского дома и вскоре стала жить с Микки. Наркоманка с асоциальными наклонностями. Она жила с нашим психопатом, встречалась с его другом и колола татуировки, довольно талантливые, кстати. Вот такая «братская» любовь. Психопат оказался обычным психопатом.
-tv.de
Берлин. Отделение полиции. Небольшая комната метров на десять. Стол посередине. Стеклянные окна с открытыми жалюзи. За стеклом обычная жизнь участка. Все именно так, как показывают в сериалах. Множество столов, между которыми снуют одетые в черные брюки и белые рубашки люди.
Если бы я снимала кино, последующие пару месяцев нужно было бы показывать под какую-нибудь грустную музыку. Вот я сижу в этой комнате. За мной наблюдают следователи и штатные психологи, а у меня меняется цвет глаз. Грустная музыка переходит во что-нибудь пожестче. Дальше уже в зависимости от жанра. Если мелодрама, то мы с Анкелем идем в парк и начинаем все с нуля. Кормим уток и едим сладкую вату. Если фильм из категории историй успеха, то здесь в конце я должна переодеться в бежевый костюм от Валентино и открыть свое дело (цветочный магазин, шоколадную лавку, компанию по продаже швабр). Если… Мои размышления прерывает звук открывающейся двери. Входит мужчина лет пятидесяти. На нем слишком яркая для этого места рубашка, грязно-красного цвета, и изрядно помятые брюки. Лицо его испещрено морщинами и напоминает смятый и вновь расправленный лист бумаги.
– Марко, – представляется он.
Я стала с трудом переносить внимание людей к себе после того, как тем ранним утром Джерри вышвырнул меня из машины. Тогда все вокруг щелкали затворами фотоаппаратов, показывали пальцем, смеялись, а я ничего не могла сделать. Только повторять «Джереми Флемми». Все подумали тогда, что я просто благодарю его. Сейчас Марко разглядывает меня так пристально, что я могу думать только о том, как бы дышать как можно тише. Как бы сделаться незаметной и исчезнуть.
– Я бы хотел поговорить с тобой о Микки, – говорит он.
– А я нет, – отвечаю ему.
– По какой причине моя дочь до сих пор здесь? – спрашивает мой отец. Он входит вслед за Марко. Уставший, понурый и постаревший. В неизменном костюме-тройке. Сейчас я уже готова сутками разговаривать с этим Марко, лишь бы не оставаться наедине с отцом. Что я должна буду ему сказать?
– Я криминальный психолог и хотел бы поговорить с Вереной о Микки, – объясняет Марко и расплывается в улыбке. Заломы на его лице сминаются, и кажется, что он превращается в одну сплошную морщину.
– Как врач и как ее отец я не рекомендую эту беседу.
– И как юрист, – бормочет Марко. – Это решать Верене, – говорит он уже громче. Теперь они оба выжидательно смотрят на меня.
– Я… я хочу домой, – говорю я и смотрю в пол.
– Пойдем, – кивает отец и выходит из кабинета.
– Верена? – окликает меня Марко. – Послезавтра в девять утра жду тебя здесь.
Я киваю. Мы с отцом выходим из кабинета. Кажется, что все косятся на меня. Вжимаю голову в плечи и иду вслед за отцом. Выходим на улицу. Толпившиеся возле входа люди тут же оборачиваются и замолкают. Через секунду они уже наперебой просят дать комментарии по поводу произошедшего.
– Никаких интервью! – громко и категорично заявляет отец и открывает дверь машины.
Квартира отца – совершенно пустое и безжизненное пространство, в котором просто иногда ночуют. Светлые стены, темная мебель, повсюду коробки с так и не распакованными вещами, на каждом квадратном сантиметре пространства – документы и врачебные бланки. Уже через пару часов я понимаю, что должна отсюда поскорее убраться. Просто потому, что два привидения не должны находиться в одной квартире. За каждым домовым закрепляется свое пространство. Ведь правильно? Или я слишком долго слушала сказки? Сейчас уже кажется, что я действительно была в баре, где весело стучали кружками братья Гримм, на крыше, с которой сбрасывал своих жертв Крысолов, или лавочке, на которой так любил сидеть Гессе.
– Папа, может быть, поговорим? – спрашиваю я поздно вечером.
– О чем? Добилась своего, Верена. Добилась, молодец, – устало говорит отец.
– Что ты имеешь в виду?
– Не получилось с одним, так взяла в расход другого, – говорит он. – Так хотелось выставить себя жертвой? Хотелось, чтобы все тебя обсуждали? Чтобы каждый шаг, каждый чертов миллиметр того видео изучали под микроскопом? – спрашивает он.
– Этого мне меньше всего хотелось, – бормочу я. – Я не виновата. В том видео точно я не виновата.
Он врет, этого видео нет в Интернете, есть только старые статьи, в которых оно описывается. Их и пересказал отцу Анкель. Зачем? Думаю, для того, чтобы отец крепче за него держался.
– Ты не встречалась с Флемми? – спрашивает он.
– Встречалась, но…
– Ты виновата во всем. И в том видео, и в том, что тебя взяли в заложницы. Он же хотел другую девушку взять, так?
– Да, но…
– Это такая игра есть, «Да, но» называется. На все фразы так нужно отвечать. В детском саду ты была лучшей в этой игре. Но ты уже не в саду. Каково мне, как ты думаешь, осознавать, что твою дочь обсуждают повсюду? – Я никогда не видела его таким злым и… разочарованным. Вы знаете, это очень страшно – не оправдывать чужих надежд. Чувствуешь то же самое, что и когда хоронишь свои мечты.
Не знаю, что на все это сказать. Не знаю, как реагировать. Единственное, чего я сейчас хочу, – вернуться к Микки. Пусть даже он снова замурует меня в бункер или опять будет привязывать на ночь веревкой, и я буду просыпаться, не чувствуя половины тела. Пусть он меня застрелит к чертовой матери, но я не хочу быть здесь. Мне нравилось думать, что отец поддержал бы меня тогда и заступился, если бы только знал.
– Мне пора спать, – почти шепотом говорю я и иду в комнату. Завтра я найду себе жилье, чего бы мне это ни стоило.
– Завтра с утра за тобой зайдет Анкель, постарайся на этот раз все не испортить, – бросает мне отец. – На работу я тебя устрою. Будешь секретарем в моей клинике.
– Я не хочу быть секретарем, – говорю я.
– А ты больше ни на что не способна, – бросает он. – К сожалению, – чуть тише добавляет отец, когда я уже захлопываю дверь комнаты.
В ту ночь я еще долго смотрю в зеркало и разглядываю дымящийся город на своей спине. Он такой красивый и реалистичный. Кажется, что на спине вход в другое измерение. Там нарисован мир, где фениксы возрождаются из пепла. Это ненастоящий мир. Он остался там, в Кельне, на фестивале фейерверков. «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь». Это написано там, в придуманном городе. Над правой лопаткой. Прошлое рано или поздно догонит тебя, как бы быстро ты от него ни пытался убежать и сколько бы мостов ни пытался поджечь.
***
Возвращение Верены Вибек
Оказывается, наш любимый психопат не равнодушен к фейерверкам. Это и сыграло на руку самой знаменитой на сегодняшний день жертве психопата – Верене Вибек. Двадцатилетней дочери знаменитого врача каким-то чудом удалось уговорить психопата Микки пойти на фестиваль фейерверков в Кельне. Это и спасло девушку. Ее заметили сотрудники полиции и в тот же вечер доставили в Берлин. От комментариев она отказалась. Да и вообще произвела на журналистов весьма аутичное впечатление. Этим же вечером неподалеку от набережной в Кельне был обнаружен труп мужчины, личность которого устанавливается. Рядом с телом был нарисован феникс, фирменный знак психопата по имени Микки Нокс. Расследование по делу уже началось.
-tv.de
Черт, Микки, что ты творишь?.. И почему меня нет рядом?..
На следующий день приходит Анкель. Он звонит в дверь и приглашает меня на прогулку.
– А как же твоя работа? – с надеждой спрашиваю я.
– Я работаю на твоего отца, – напоминает он и обезоруживающе улыбается. – У тебя очень красивые глаза.
В этот момент я убить его готова. Да. У меня сегодня прекрасные сиреневые глаза. Папа, кстати, даже не заметил, что у меня линзы. Уж он-то должен помнить мой настоящий цвет глаз. Он не заметил ни линз, ни шрамов по всему телу, ни феникса в горящем городе.
Мы с Анкелем долго шатаемся по городу. Он показывает мне большие торговые центры, месторасположение наиболее «приличных» баров и ночных клубов, которые сейчас еще закрыты. Доходим до центрального парка. Здесь я предлагаю засесть где-нибудь и посмотреть фильм.
– Зачем смотреть фильмы в парке на маленьком экране и сидя на траве? – непонимающе смотрит на меня Анкель. Он правда не понимает, зачем.
– Так просто. Прости. Глупая идея, – отвечаю я. И стараюсь молчать всю оставшуюся дорогу. Кажется, что я могу еще что-то настолько же глупое сказать. Не хочется выглядеть такой уж идиоткой.
– Здесь неподалеку есть милое место, – успокаивает меня Анкель. – Что-то вроде кинотеатра.
– Вроде?
– Да, – утвердительно заявляет он.
– У тебя всегда не бар, а что-то вроде. Более модное, – бормочу я.
Альтернативный кинотеатр – это кинобар, немецкая версия грайндхауса. На вывеске значится название – «Шошанна», выполненное в духе киноафиш тридцатых годов. Внутри несколько залов. В каждом из них одна стена представляет собой огромный экран, на котором крутят какой-нибудь старый фильм. Вдоль стен и перед экраном небольшие диванчики с журнальными столиками. Центр зала уставлен креслами и столами побольше. В меню в основном алкогольные коктейли и десерты.
Куросава, Антониони, Пазолини, Кавани – это фамилии режиссеров, фильмы которых крутят в тот день. Я их знаю, но в здравом уме и твердой памяти смотреть не стала бы. Какой смысл? Фильмы нужны для того, чтобы попытаться раствориться в этой истории, а если на экране герой уже пять минут многозначительно молчит, глядя в камеру, как-то не получается раствориться.
Тем не менее место мне нравится. За стойкой рецепции сидит девушка. Она с отсутствующим выражением лица смотрит что-то на экране своего компьютера. Судя по приглушенным наушниками звукам стрельбы, понимаю, что смотрит она хороший фильм.
– Мне бы подошла такая работа, – тихо говорю я Анкелю.
– Не смешно, – отвечает он и требовательно стучит по стойке, чтобы привлечь внимание девушки.
Он все-таки покупает билеты, и мы смотрим какую-то душераздирающую драму с элементами садизма. В зале мы вдвоем с Анкелем. Он то и дело поворачивается и смотрит на меня. Кладет руку на плечо. Неуютно. Когда фильм заканчивается, вздыхаю с облегчением. За время, проведенное с Микки, я забыла, что «кино – это слишком личное».
Выходим из зала. Девушка на стойке рецепции все так же увлеченно смотрит на действо, разворачивающееся перед ней на экране. Я встаю перед стойкой и не знаю, как привлечь ее внимание.
– На улице подожду, – бросает Анкель. Ему почему-то стыдно за меня.
– Слушаю, – вполне официально говорит девушка, снимая с себя наушники. Она «замечает» меня ровно в тот самый момент, когда за Анкелем захлопывается дверь.
– У вас в кинотеатре сотрудники не требуются? – спрашиваю я, пытаясь выглядеть столь же спокойно и безразлично, как Анкель.
– Вообще-то требуются, – потягивается она. – Платят мало, смены по двенадцать часов, – с насмешкой говорит она.
– Мне подходит, – отвечаю я.
С лица девушки слетает самодовольная ухмылка. Она недоверчиво оглядывает меня с ног до головы. Отхожу на шаг.
– Приходи ближе к девяти вечера, начальство будет на месте, – говорит она.
Благодарю ее и выхожу на улицу. Там стоит Анкель.
– В чем дело? – спрашиваю я, встречая на себе его недовольный взгляд.
– Я, конечно, понимаю, тебе тяжело пришлось. Эти месяцы тебя изменили. Нужно время… – Он говорит какими-то чужими словами. Будто вспоминает то, что обычно говорят в таких ситуациях.
– Но?
– Но у тебя отличное образование – и ты собираешься работать в кинотеатре?
– У меня нет образования, и да, собираюсь.
– Погоди, как нет?
– Я еще не закончила колледж, – напоминаю я. Естественно, я не говорю о том, что и не планирую его заканчивать. – Отец сказал, что устроит меня секретарем в больницу. Даже он считает, что я на большее не способна. Кинобар, по крайней мере, интереснее.
– Так что ты собираешься делать?
– Буду работать в кинотеатре, – повторяю я. – Послушай, я тебе больше не нужна, – не выдерживаю я.
– Не понял.
– Я тебе была нужна, чтобы закрепиться на работе. Отец и так в тебе души не чает, я тебе больше не нужна, – зло и цинично говорю все это. Мне стыдно и неприятно ровно до тех пор, пока Анкель вдруг не расплывается в улыбке. Пара проходящих мимо школьниц начинает нервно хихикать при виде его лучезарной улыбки.
– Ты права, – выдыхает он. – Знаешь, я уже начал верить в нашу историю. Ты в жизни не такая, как на экране. Только глаза такие же красивые. За них ты мне и нравишься.
– Спасибо, – сдержанно говорю я.
– Что мы скажем твоему отцу? – спрашивает Анкель.
– Ничего. Можешь врать о предстоящей свадьбе, сколько тебе вздумается.
Мы расходимся в разные стороны. Счастливые и свободные. Вечером я прихожу в тот же кинотеатр. Здесь значительно больше народа, чем днем. В основном творческая молодежь из числа студентов художественных колледжей, начинающих писателей и прочих безработных из категории «подающих большие надежды». Оказывается, что здесь модный клуб через дорогу, поэтому кинотеатр служит своего рода местом встречи перед походом в клуб, а заодно и местом ночевки для тех, кому жалко денег на такси. В общем, хорошее месторасположение сделало «Шошанну» популярной. Девушка на рецепции, Хелена, указывает мне на мужчину средних лет, который сейчас над чем-то смеется с парнем лет восемнадцати. Мужчина одет в джинсы и пиджак с заплатками. Длинные волосы убраны в хвост. Он напоминает старого гомосексуалиста.
– Здравствуйте, – говорю я, когда парень прощается с мужчиной, чтобы пойти купить себе выпить в баре.
– Здравствуйте, – непонимающе кивает мужчина, едва скользнув по мне взглядом.
– Мне сказали, что у вас есть вакансии, – договариваю я.
– Есть. Хочешь здесь работать? – кивает он и оценивающе разглядывает меня.
– Хочу.
– Об опыте работы, я так понимаю, спрашивать бессмысленно?
– Мировой.
– Это как?
– Новый Орлеан, Цинциннатти, Джексон. Я много где в кинотеатрах работала.
– Любишь путешествовать?
– Люблю кино, – отвечаю я.
– Надолго здесь?
– Да.
– Условия работы знаешь?
– Нет.
Какой-нибудь тренер по личностному росту точно влепил бы мне двойку за собеседование. И тем не менее, когда я выхожу из кинотеатра, у меня уже есть работа. Причем такая, на которой я обязана по двенадцать часов в день сидеть за стойкой рецепции и смотреть кино. Идеально.
***
На следующий день ровно к назначенному времени прихожу в участок. Марко ждет в кабинете. Он сидит в кожаном кресле с высоким подголовником и пристально наблюдает за тем, как я топчусь на месте. На столе лежат папка с бумагами и телефон. Мне становится страшно. Уже стала забывать о том, как сильно боюсь людей. Сейчас мне кажется, я близка к тому, что называется панической атакой.
– Хотелось выяснить все детали вашего заточения, – говорит он, когда я сажусь перед ним.
– Я вроде бы все уже рассказала.
– Нет.
– Почему вы так решили?
– Потому что я вам не верю. – Марко выходит из-за стола и начинает ходить по кабинету, то и дело оказываясь в неприятной близости от меня.
– Почему?
– Не обижайтесь. Это просто статистика. Самая неточная из наук. Согласно ее данным, девяноста процентов заложников убивают в течение первых суток. Вы же продержались пару месяцев. И знаете, что бывает с людьми, которые умудрились продержаться такой срок? Они становятся соучастниками и подельниками преступников. В этом нет ничего плохого. Честное слово. Это всего лишь единственный способ выжить. Сотрудничество. Так вот я и хочу выяснить, как именно вы сотрудничали с Микки. – Он наклоняется и говорит все это, глядя мне в глаза. Это напоминает кролика и удава.
– Послушайте… – Некрасивый вздох. Пауза. Раз. Два. Три. Это просто разговор. Тебе здесь не сделают ничего плохого. Успокойся, Верена, черт возьми. Все это я говорю себе, но мне жизненно необходимо чем-нибудь отгородиться от этого человека. – Дайте телефон, пожалуйста, – прошу я.
– Зачем? – настораживается он. По меньшей мере, это очень странная просьба.
– Можно без симки. Я два месяца провела в качестве заложницы, имею право на то, чтобы немного свихнуться. – Он недоверчиво протягивает мне телефон. Как будто дозу наркоманке. Включаю на нем камеру и начинаю изучать плитку на полу, которая отражается на экране телефона.
– Послушайте. Меня взяли в заложницы. Ленц сбежал с деньгами. Меня заперли в подвале. Я чуть не умерла. Потом он потащил меня в какой-то другой город. Он пользовался планшетом и телефоном, ходил по людным местам, но его никто не замечал. Я даже умудрилась уговорить его послать чертовы снимки. Даже рисовать на асфальте этих птичек. Что еще нужно было заставить его сделать, чтобы вы его нашли? Чтобы он позвонил и сообщил адрес? И сейчас вы мне говорите, что не верите мне? – Мне больше не нужно смотреть в камеру телефона. Чувствую, что больше не боюсь этого человека. Вернее, боюсь не так, как раньше. Я контролирую этот страх.
– Ты уговорила его рисовать птичек на асфальте? – изумленно переспрашивает Марко.
– Да. А что?
– Ничего. Верена, расскажи мне все, что знаешь о Микки, – проникновенно просит Марко. Он так резко меняет тактику поведения, что я не успеваю сразу среагировать.
– Что вы имеете в виду?
– Что он любит, что не любит, что читает, какую музыку слушает? Все, что в голову взбредет.
– Он… любит рисовать, – говорю я и с самым наивным видом поднимаю на него глаза.
– Мальчик сказал девочке: «Все эти звезды я дарю тебе» и долбанул девочку тазиком… Это я к тому, что, может быть, Микки и подарил тебе звезды, но только по методу этого тазика, понимаешь? – спрашивает он и незаметно для себя переходит на «ты». Снова киваю. Допрос длится еще какое-то время. Марко расспрашивает меня о том, что происходило в эти два месяца. Минут через сорок в дверь стучатся.
– Войдите, – раздраженно откликается Марко, и лицо его сминается по нестандартному лекалу. Обычно оно сжимается от смеха или оскала, сейчас оно скривилось от досады.
На пороге стоит Ленц. На нем дешевые очки, толстовка с капюшоном и старые джинсы. Этот человек украл триста тысяч евро. На что, спрашивается, он их потратил? Марко скептически смотрит на него, потом хлопает ладонью по столу и говорит:
– Верена, ты можешь идти, а ты, Ленц, садись. Пойду куплю себе кофе в автомате.
– Привет, – говорю я и поднимаюсь со стула.
– Рад тебя видеть, – кивает Ленц.
– Ребята, – Марко оборачивается и оценивающе смотрит на нас, – перечислить вам количество обвинений, которое мы можем вам предъявить? Для начала ограбление банка, шантаж, захват заложницы… – Я удивленно вскидываю брови. – Ладно, к тебе это не относится, – отмахивается от меня толстяк. – Мошенничество, убийство в Кельне… Продолжать?
– Не нужно, – дергается Ленц.
– Я к тому, что вам выгоднее с нами сотрудничать, ясно? – говорит он и выходит из кабинета.
***
– Анкель сказал, что ты не намерена работать в клинике. Это правда? – спрашивает отец, когда я прихожу домой.
– Да, это так, – киваю я и спешу к двери в свою комнату. Нужно было еще вчера найти себе что-нибудь. Квартиру или хотя бы комнату. Проблема в том, что денег ни на то, ни на другое у меня нет. Сто сорок пять евро – из числа тех, что отец мне выдал на карманные расходы. Везде требуется заплатить хотя бы за первый месяц, а сотни евро для этого явно маловато.
– Почему? – с нарастающим раздражением в голосе спрашивает он. Приходится остановиться.
– Потому что я не хочу работать секретарем, – отвечаю ему.
– Ты уже попыталась жить, как захочется. Ты же не будешь спорить, что у тебя не получилось?
– Нет, не буду.
– Ты ходишь в полицейский участок, как к себе домой. Меня каждый день у входа в клинику поджидают журналисты с расспросами о тебе. Весь Интернет завален статьями о твоих приключениях.
– Это были не самые веселые приключения, папа.
– Ты виновата в этом. Прекрати меня позорить…
Он снова повторяет одно и то же. С меня хватит. Я резко открываю дверь в свою комнату, хватаю все, что попадается на глаза, и спешу на выход. Отец пытается меня остановить и хватает за руку. Выворачиваюсь и сбегаю. Иду в кинобар. Когда человеку некуда идти, он обычно идет в знакомое место.
– Ты же с завтрашнего дня на работе? – удивляется моему появлению Хелена. Она работает здесь на две ставки и выглядит очень уставшей.
– Я трудоголик. Решила сегодня в ночь бесплатно выйти, – говорю я. Девушка скептически смотрит на сумку в моих руках и говорит:
– Ночевать негде?
Я киваю.
– Сейчас, подожди пять минут, позвоню, узнаю кое-что, – говорит она.
Через час я вхожу в смешную маленькую квартирку всего в пяти минутах от кинобара. Здесь одна комната метров на десять и кухня, в которой даже сесть нельзя. Просто углубление в стене, в котором оборудовали раковину и небольшую столешницу. Стоит квартира дорого, но зато хозяйка соглашается на еженедельную оплату, так что моих ста евро вполне хватает.
Я еще долго не могу заснуть и просто бессмысленно хожу по пустой и безжизненной квартире.
***
– Верена, можно вас на пару слов? Что вы можете рассказать про Микки? – налетает на меня парень, когда я подхожу к зданию кинобара. Я шарахаюсь от него.
– Нет, простите, я не могу… – говорю я и ускоряю шаг. Через пару часов «Треш-ТВ» опять опубликует заметку о том, что Верена Вибек производит впечатление аутичной и немного невменяемой барышни. Вообще, они правы, но, по-моему, на такую атаку с выпрыгивающим из подворотни журналистом все бы отреагировали одинаково.
– Привет, как спалось на новом месте? – спрашивает меня Хелена. Она отчаянно зевает и, кажется, уже спит на ходу.
– Отлично, – говорю я.
Слушаю краткий инструктаж о своих рабочих обязанностях. Они совсем не сложные. Нужно улыбаться и продавать билеты. Еще нужно ставить в залы фильмы согласно утвержденному расписанию, еще периодически нужно следить за порядком в центральном зале и лаунж-зоне, ну и сообщать обо всех проблемах, какие возникают. Правда, никто не уточняет, что за проблемы могут возникнуть.
Сажусь за стойку и ставлю на стол ноутбук. Его я прихватила, когда сбегала из квартиры отца. Вскоре появляются первые посетители, желающие выпить кофе и посмотреть что-то из Феллини. Продаю им билеты и понимаю: вот она, настоящая жизнь. В таком режиме я и проведу ближайшую пару десятилетий.
Кинотеатр «Шошанна» открылся здесь семь лет назад. Раньше на этом месте располагался магазин эротических игрушек. Кстати, довольно популярный и известный. Возможно, именно поэтому, когда здесь повесили табличку с надписью «Кинотеатр “Шошанна”», контингент здесь не изменился. Посетители эротического магазина теперь приходили сюда для того, чтобы посмотреть кино. Просто по привычке. Все почему-то сразу решили, что здесь откроется порнокинотеатр. Не то чтобы порно, это запрещено. Но эротический. Своего рода стильный аналог почасовой гостиницы. Люди приходят, арендуют комнату с большим телевизором и вроде как смотрят кино. Хотя на самом деле в них все действительно смотрят кино. Большую часть времени. Пять – семь минут, потраченных не по назначению, в расчет можно не брать.
Бэзил, тогда еще не настолько напоминающий старого гомосексуалиста, к тому моменту уже открыл свой клуб, расположенный в паре минут от будущей «Шошанны». Клуб потихоньку становился модным местом, но нужно было придумать какую-нибудь фишку. Место, в которое люди будут приходить перед тем, как отправиться в клуб. Возможно, бар подешевле. Бар был бы идеален, но не для Бэзила. Он слишком сильно любил фильмы Тарантино. Главный режиссер Америки сказал однажды, что на закате своей карьеры обязательно откроет небольшой кинотеатр, в котором будут крутить старое доброе американское кино. Бэзил не снял десятку гениальных фильмов, но вот свой кинотеатр он вполне мог себе позволить. Пусть даже и не особенно прибыльный.
Контингент секс-шопа был недоволен тем, что здесь стали крутить жесткий, мрачный и совсем не эротический артхаус. За неделю поток клиентов иссяк. Тогда Бэзил, великий и талантливый, прямо как Тарантино, попросил своего диджея смонтировать эротическое видео, в которое можно будет подгружать заставку с описанием текущего фильма.
Теперь перед каждым киносеансом крутили ролик с рабочими моментами съемок знаменитых эротических фотосессий. Вот 20-летняя Моника Беллуччи раздевается и растерянно спрашивает, куда ей встать, вот Клаудия Шиффер кидается в фотографа подушкой, Твигги неизвестно по какой причине хлопает в ладоши, а вот и Линда Лавлейс и ее первая съемка… В конце ролика – анонс фильма, который будет показан. Артхаус сменили вечной классикой вроде «Последнего танго в Париже», «Ночного портье» и «Глубокой глотки». Ну и флаеры на бесплатные коктейли сыграли свою роль. Вскоре кинотеатр стал приносить мизерный, но стабильный доход. Идея Бэзила все-таки сыграла. Теперь сюда приходили перед походом в клуб и заходили переночевать после клуба. Как стандартный кинотеатр с баром, «Шошанну» содержать все равно было невыгодно, поэтому Бэзил переоборудовал его в кинобар. Теперь кино стало особой фишкой «Шошанны». Хотя, по факту, Бэзил все-таки сдался и сделал стильный бар, да и все.
Кинотеатр работал с четверга по понедельник. В другие дни крутить старые фильмы было совсем не выгодно. Никто не ходит в кино просто так. Только за компанию перед клубом.
Три года назад сюда стала приходить грустная женщина с огромной сумкой и в очень дешевых туфлях. На лице ее читалась какая-то неизбывная грусть. Бэзил однажды заметил ее и решил для эксперимента крутить кино всю неделю. Женщина стала приходить сюда каждый день. На сеанс в 19:15. Казалось, ей плевать, что за кино она будет сегодня смотреть. Она всегда садилась за тринадцатый столик. Иногда она смотрела фильм в гордом одиночестве. Это было стопроцентно убыточное решение Бэзила. Та женщина всегда старалась уйти до того, как начнется традиционная тусовка, и никогда не покупала ничего, кроме капучино.
Иногда сюда заходили редкие компании студентов и покупали билеты с пятидесятипроцентной скидкой. Они весь сеанс ржали над чем-то своим и тоже никогда ничего не покупали в баре. Потом сюда стал приходить мрачного вида мужчина за шестьдесят. Видимо, только вышел на пенсию и совершенно не представлял, чем заняться. Девушка с вечно заплаканными глазами. Парень в очках и с торчащими в стороны ушами. Милая старушка с аккуратной прической в духе годов эдак 1930-х… Постепенно репертуар изменился окончательно. Как и хотел Бэзил. Классика и артхаус. Предпремьерные показы и автограф-сессии. Сборище самых одиноких в мире людей.
И вот я стою в углу, перед самым экраном. В мои обязанности входит только продажа билетов. Следить за тем, что происходит в зале, должен официант. Тот лопоухий парень, что очень часто сюда приходил. В какой-то момент у него закончились деньги на кино, и он решил устроиться сюда на работу. Я не оригинальна. Я точно такая же, как и все в этом переполненном баре. Сказала бы, что как тот лопоухий парень, но у него девушка недавно появилась. Собственно, именно поэтому он стал хронически отпрашиваться с работы, а я стала замещать его.
В «Шошанне» три кинобара и общий зал с лаунж-зоной. Все оформлено в соответствии с представлениями Бэзила о старых кинотеатрах. То есть приблизительно так, как обычно показывают гримерки забытых артистов в кинофильмах. Повсюду старые афиши, много тяжелых красных цветов в интерьере, приглушенный свет и зеркала.
Бэзил давно уже не следит за афишей. Поэтому я сама могу решать, какие фильмы ставить. Всем все равно. Посетители будут смотреть абсолютно все. Сейчас без двадцати восемь вечера. Четверг. Все три бара переполнены самыми одинокими в мире людьми. Они тихо сидят, каждый за своим столиком, и пьют свой кофе. Я стою в углу, возле входа и экрана одновременно, разглядываю лица людей. Отрешенные. Все взгляды устремлены на экран. Все они пришли сюда в гордом одиночестве и уйдут отсюда точно так же. Они не будут обсуждать увиденное, не будут философски курить в лаунж-зоне, что-то вроде балкона на полуторном этаже. Они не произнесут ни слова. Они платят только за фильм. Им не важно, что на экране. Важно лишь то, что в ближайшие два часа они растворятся в фильме. Это своеобразный вид медитации. Только медитируют обычно, желая получить какие-нибудь ответы на вопросы, ну или еще с какой-то целью. У посетителей «Шошанны» есть только одна цель – исчезнуть. Хотя бы на 120 минут.
– Эй, а ты не Верена Вибек? – спрашивает меня очередной посетитель. Мужчина лет сорока с чересчур ярким загаром. Он минут пять ходил вокруг стойки, вроде как изучал афишу.
– Нет, вы ошиблись, – говорю я, и голос почему-то опять срывается.
– Очень похожа, – говорит мужчина, но уже через секунду его интерес ко мне исчезает. Он покупает билет и проходит в зал. Через минуту к нему уже спешит официант с порцией виски со льдом. Видимо, этот мужчина здесь постоянный гость.
В кинобар идут все новые посетители. Скоро уже все три зала будут забиты под завязку. Все пространство фойе заполняют звуки какой-то расслабляющей музыки. Люди, которые приходят в компании, идут просто выпить и поговорить. Для них оборудованы столики в центральной зоне. Чтобы поддержать атмосферу кинобара, здесь тоже везде плазменные панели, но показывают здесь немое кино, так как люди все равно ничего бы не услышали в общем гуле. Одиночки идут в залы. Их тут довольно много.
Моя смена заканчивается в два часа ночи. Сегодня рабочий день, в основном только постоянные посетители. Бар закрывается в одиннадцать, а дальше остается только ждать, когда последний посетитель досмотрит финальные титры самого длинного фильма. Потом я закрываю тяжелыми ключами двери «Шошанны» и иду домой. Завтра пятница, и в клубе напротив намечается концерт какой-то рок-группы. Я завтра не должна работать, но Хелена очень хотела на тот концерт и я вызвалась ее подменить на несколько часов. Бесплатно. Мне в целом не важно, где смотреть кино.
Весь следующий день провожу в милом обществе Марко; когда тот отпускает меня, на часах уже около пяти вечера. До начала работы еще часа три. В квартиру идти не хочется, поэтому останавливаюсь возле первой попавшейся остановки трамвая и еду в сторону центра. Направляюсь прямиком на Александерплац.
Когда оказываешься среди людей, страхи уходят. Ты больше не личность, а просто часть огромного сообщества. Сейчас я часть площади, на которой уже начали собираться люди в предвкушении веселого вечера. Я не боюсь всех людей. Только каждого по отдельности.
Я оказываюсь на площади Александерплац, когда город уже плотно окутан вечерней дымкой. Этот район совсем не похож на ту Европу, к которой я привыкла. Никаких романтичных набережных, фахверковых домиков и маленьких кафе. Берлин создан из стекла и бетона. Он весь мерцает и отражается в стеклах бизнес-центров. Здесь, на этой площади, действительно можно почувствовать себя невидимой. Никому до тебя нет дела, и это успокаивает.
– Верена? Можно парочку вопросов? – налетает на меня очередной журналист. Он уже крепко сжимает меня за руку, как вдруг из-за угла выходит какой-то парень. Наверное, у меня на лице написано такое дикое отчаяние, что он на секунду останавливается.
– …Вы правда были соучастницей Микки Нокса? – орет мне в ухо этот верзила. Да, я правда была его соучастницей. И всегда буду. Потому что так называемый «нормальный мир» уничтожил меня. Журналист уже включает камеру на своем телефоне, а парень продолжает с интересом наблюдать за происходящим. И вдруг случайный прохожий делает шаг вперед и встает между мной и журналистом.
– Я тебя везде ищу, – говорит он, приблизившись к нам вплотную. – Пойдем.
– Вы знаете Верену Вибек? – оживляется верзила. На секунду он теряет хватку, и я успеваю высвободить свою руку.
– Какую Верену, это моя подруга, – на очень плохом немецком говорит он и оглядывает меня с головы до ног, – вы обознались.
Журналист явно не ожидал ничего подобного. Он даже отпускает на секунду мою руку. Парень выжидательно смотрит на меня.
– Спасибо, – шепчу я. Он кивает, и мы, не сговариваясь, бежим отсюда. Боковым зрением успеваю заметить то, как журналист уже снимает нас на телефон.
Поворот, еще один поворот, несколько перекрестков – и вот мы на одной из тихих улочек. Со всех сторон нас окружают низкие и немного неуклюжие здания, а по аллее растут перекошенные и скрюченные от зимнего холода деревья.
– Спасибо, – повторяю я, пытаясь отдышаться.
– Не за что. Антон Афанасенко, – говорит он и протягивает руку. – Из России, – поясняет он.
– Верена, – киваю я.
– Я знаю, как тебя зовут, – усмехается Антон и идет вперед.
– Он успел тебя сфотографировать, – говорю я, имея в виду того журналиста.
– И что?
– Не боишься, что тебя сейчас начнут все обсуждать? – дрогнувшим голосом спрашиваю я. Соучастница, мошенница и, в конце концов, предательница. Как только меня не называют в Интернете.
– Ты знаешь, это последнее, чего стоит бояться, – хмыкает он.
– Ты никогда не воспринимаешь чужое мнение?
– Знаешь что? Есть чужое мнение, а есть куча дерьма в голове ограниченного человека. И о такое пачкаться не хочется.
Я внимательно смотрю на него и очень сильно хочу верить в то, что он сейчас сказал. Это красивый парень моего возраста с добрыми глазами, скрытыми под скошенной челкой. Он говорит, что приехал из России, чтобы встретиться с девушкой.
– …Мы познакомились на одном форуме. Я предложил ей встретиться, а она только рассмеялась. Сказала, в жизни не поверит, что это возможно. Тогда мы даже поругались, а потом поспорили, что я смогу приехать в Берлин без гроша в кармане.
– Как же ты зарабатывал? – спрашиваю я.
Он вдруг останавливается и смотрит на старинную башню с часами, мимо которой мы только что прошли.
– Ты знаешь, что именно здесь жил Крысолов? – спрашивает вдруг он.
– Что ты сказал? – Я спотыкаюсь и чуть не падаю.
– Здесь жил Крысолов. Он очистил город от крыс, а когда ему не заплатили, решил отомстить. Хочешь, я расскажу эту историю? Если у тебя есть пять минут, то…
– Откуда ты знаешь эту историю? – спрашиваю я.
– Из Интернета… – осекается он.
– То есть как из Интернета?
– Да просто. Ты не слышала про это развлечение? Это же вы с Микки ввели это в моду.
Сказки. Городские сказки за деньги. Уж точно патент на этот вид мошенничества принадлежит не нам с Микки, но благодаря всем этим статьям на сайте «Треш-ТВ» люди взяли этот способ на заметку. Теперь модно таким образом зарабатывать. Причем чем глупее история, которую ты рассказываешь, тем лучше.
– Тебе не кажется, что это просто мошенничество? – недоверчиво спрашиваю я.
Мы идем по безлюдным улицам. Я смотрю на экран телефона, в котором включен навигатор.
– Когда так делает пара человек, это мошенничество, когда так делают сотни – это модное развлечение, – говорит Антон. – Случайно не знаешь, где тут кинотеатр «Шошанна»?
– Случайно знаю, а зачем тебе?
– Мы там договорились встретиться перед концертом.
Отсюда до «Шошанны» идти не меньше часа, поэтому предлагаю добраться туда на трамвае. Здесь они чуть ли не более популярны, чем метро. Ярко-желтые, вдоль и поперек облепленные рекламой, они легко курсируют по извилистым улицам старого Берлина.
Трамвай останавливается как раз напротив кинотеатра. Здесь уже толпятся люди, решившие зайти в модный кинобар перед концертом какой-то группы. На улице давно стемнело, и над кинотеатром призывно мигает вывеска. Она оформлена в лучших традициях старого Голливуда. Ни с чем не перепутаешь. «Антон из России» сейчас растерял всю свою решительность. Он заметно нервничает перед встречей с девушкой, ради которой проехал добрую половину Европы.
– Ты со мной, что ли, пойдешь? – спрашивает он.
– Пойду, – киваю я и улыбаюсь. – Просто там работаю, – поясняю я.
Он немного успокаивается. Мы заходим внутрь. Сегодня в честь концерта группы, играющей тяжелый металл, в основном зале вместо кинопоказа будем транслировать запись культового концерта Rammstein, ту самую «Live aus Berlin» 1998 года. Я привычно здороваюсь со своей сменщицей и захожу за стойку рецепции.
– У вас что-то упало, – слышу я женский голос. Поднимаю глаза и вижу, как красивая девушка, одетая так же экстравагантно, как и остальная публика, протягивает парню из России какую-то фигурку. Приглядываюсь и вижу, что это его талисман. Он рассказывал о нем, когда мы сюда ехали.
Они уходят в зал, так и не заплатив за входной билет, о чем мне и докладывает сменщица.
– Пусть это будет на моей совести, – говорю я. Кажется, что эти двое с первого взгляда влюбились друг в друга. Они не переставая о чем-то болтают, смеются, спорят… Потом вдруг поднимаются и уходят в лаунж-зону, видимо, устав от того, что я все время на них смотрю. Тот парень считал, что мнение других не важно, и, похоже, в его случае это сработало. А в моем… А мне завтра нужно к семи вечера явиться в полицейский участок, этим все сказано.
Сегодня «Шошанна» закрывается лишь под утро. До квартиры добираюсь, когда на улице уже светло, а нормальные люди уже спешат на работу. Захожу в подъезд и выдыхаю. Идеально ровная стена приятного песочного оттенка изуродована граффити. Феникс. Всего несколько гнутых оранжевых линий, изображающих птицу. Медленно подхожу к стене и провожу рукой по рисунку. Я же говорю, тут нужна тревожная музыка, как в фильмах Хичкока.
– Микки… – выдыхаю я и закрываю глаза. Передо мной буквально проносится вереница лиц: толстяк с потными ладошками, Марко, отец, журналисты, посетители кинобара – все они как будто окружают меня и тянутся ко мне своими руками.
Я почти уверена, что в квартире меня ждет Микки. Ну, знаете, он сидит на кресле в темной комнате, я включаю свет и вздрагиваю при его появлении. Как в фильмах. Ничего подобного не происходит. В квартире нахожу только пару футболок и несколько зарядных устройств. Все это валяется на кровати. Так же, как и когда я выходила из квартиры.
Сейчас одиннадцать вечера. То есть в Нью-Йорке сейчас… Я не помню, и приходится посмотреть в Интернете. Пять вечера. Подходит. Набираю в поиске имя мистера Джейкобсона. Того психолога из Нью-Йорка, к которому я когда-то пришла. Судя по его страничке на Фейсбуке, цены не изменились. Он в Сети. Спрашиваю его о стоимости сеанса по скайпу. На десять долларов дешевле. Спрашиваю, удобно ли ему будет сейчас говорить. В целом и так знаю ответ. Перечисляю ему деньги за три часа и звоню.
На экране вижу лицо мистера Джейкобсона. Он отрастил бородку вроде как у Джорджа Майкла. На голове бандана.
– Привет! Ты опять витрину с батончиками уронила? – спрашивает он, как только я включаю камеру.
– С чем?
– С батончиками. Шоколадными, – поясняет он.
– Нет… Но вы почти правы. У вас ничего не случилось? – спрашиваю я.
– Да все отлично, с чего такой вопрос?
– Бородка, бандана…
– Развод и банкротство. У меня кризис среднего возраста, можно без комментариев? – Мистер Джейкобсон счастливо улыбается и смотрит в угол экрана, туда, где видно его изображение.
– Можно.
– Так что случилось? Судя по трем оплаченным часам, что-то серьезное.
– Просто мне все время страшно. И ничего не меняется: ни я, ни окружающий мир. Так и не получилось убежать, понимаете? – В этот момент вспоминаю Джереми Флемми. Мою точку побега.
Он открывает пакет с чипсами. На заднем плане видны горы немытой посуды.
– Какой у тебя любимый фильм?
– «Матрица».
– Ну вот. Представь. Ты обречена смотреть «Матрицу», но ты не обречена быть только Нео. Ты можешь болеть за других героев. Можешь сменить роль или вообще стать режиссером.
– Это из Станислава Грофа[13]?
– Да нет, комедия такая была, название уже забыл.
– То есть вы за сорок долларов в час цитируете мне дешевую комедию?
– А что еще ты хотела за сорок долларов в час?
– Не знаю. Откровение свыше.
– Это в церковь. Там, кстати, бесплатно. – Он облизывает с пальцев сырные крошки.
Мы разговариваем еще какое-то время. Обсуждаем новинки кино. Он рассказывает о своей бывшей жене. Отъявленной стерве, судя по всему. В конце концов, засыпаю. Это самая бездарная трата денег в истории. Глупее было бы только купить себе какой-нибудь онлайн-курс «Как научиться управлять вертолетом». Или что-то в этом духе.
Просыпаюсь. Опаздываю на работу. Спустившись по лестнице, вижу изображение феникса. Мне не показалось. По дороге забегаю купить себе кофе с пирожком. Чуть не проливаю на себя бодрящий напиток. Отпираю ключом дверь в кинотеатр. Включаю компьютер. Загружаю программу на сегодня. Здесь сейчас никого. И до двух дня можно никого не ждать. Только начальство может нагрянуть в такое время. Ну, парочка посетителей, может. Они не помешают. Три официанта в углу центрального зала играют в карты, уборщица усердно моет пол, я смотрю кино.
Я уже успела посмотреть половину боевика с Брюсом Уиллисом в главной роли, когда в дверях показывается Марко, штатный психолог-переговорщик из полиции. Он улыбается, и кажется, что его лицо смяли, как использованную салфетку. После пары дежурных вопросов он, наконец, спрашивает то, что ему действительно важно знать.
– Почему ты не рассказала про феникса?
– Какого? – Я чуть не поперхнулась кофе.
– В доме, в котором ты сняла квартиру, кто-то нарисовал феникса, – поясняет Марко.
– Надо же! Я не заметила. А где? Что это значит?
– Ты не умеешь врать.
– Я правда ничего не заметила.
– Ты хоть понимаешь, что это значит?
– Нет. Я же вас спросила. Значит, не понимаю.
– Он рядом. Он следит за тобой, – зловещим шепотом говорит он.
– И не он один, – еще более зловещим тоном отвечаю я.
– Нам нужно его спровоцировать.
– И как же?
– Я думаю, что в конце концов он сам тебя найдет.
– А если подробнее?
– У тебя же есть жених. Будем выкладывать ваши фотографии на Фейсбук. Дадите интервью. Будете посещать какие-нибудь публичные места. Он свяжется с тобой.
– Мне кажется, что вам нужно чуть меньше про Джеймса Бонда смотреть. У нас отличная афиша сегодня. Может, «Огни большого города» или вот «Мсье Верду», про маньяка, кстати?
Марко так и стоит перед афишей с фильмами, которые здесь сегодня показывают.
– Сарказм как форма защиты, это я понимаю, а остальное? Скажи, ты хочешь, чтобы Микки тебя нашел или боишься этого? – Он пристально смотрит мне в глаза. От синих линз они начинают слезиться.
Марко рассказывает, что скоро будет первое слушание по делу об ограблении банка. И до этого момента нужно не просто найти Микки, нужно его спровоцировать. Он слишком много всего натворил, а присяжные – обычные люди, и их симпатии на стороне наших безумных роликов.
– То есть самый идеальный вариант – это если он все-таки убьет меня? – спрашиваю Марко.
– Нет, Верена. Такой вариант не выгоден никому. Во-первых, публика тебя любит, во-вторых, кто-то же должен давать показания против него. У вас с женихом-то все серьезно? – Последний вопрос должен вроде как разрядить обстановку.
– Дальше некуда, – киваю я.
– То есть если нужно, он приедет, куда потребуется?
– Полагаю, что да.
Марко прощается, и я остаюсь наедине со своим экраном. Он уже больше привычных мне восьми дюймов в диагонали. Это стекло хорошо защищает меня от реального мира, в котором я просто не знаю, что делать.
Еще через полчаса в кинотеатр вваливается первая компания, а минут через двадцать – вторая. К вечеру приходит девочка-сменщица. Она собирается на вечеринку в клубе на углу и хочет похвастаться новым пирсингом. Небольшой гвоздик с прозрачным цирконием на крыле носа. Вполне женственно. Ничего экстремального. На фоне богемной публики она выглядит как пуританка со своей короткой юбкой, рубашкой, повязанной на животе, и небольшим гвоздиком в носу.
Ближе к концу смены звонит отец. В кинотеатре сейчас полно народа. Мне нравится атмосфера, которая здесь царит в эти часы. Все достаточно пьяны, чтобы не обращать ни на кого внимания. Кино сейчас смотрят только те, кто слишком сильно хочет спать. Остальные орут, веселятся, целуются по углам, танцуют под какой-то свой ритм. Телефон вдруг оживает, и на экране высвечивается номер отца.
– Да, папа, что-то случилось? – спрашиваю я.
– Ничего. Во сколько у тебя заканчивается смена? – спрашивает он. В трубке слышится шум улицы.
– Где-то через полчаса.
– Анкель тебя встретит?
– А почему он должен… Нет, не встретит сегодня.
– Тогда я встречу. Скоро буду.
Хочу возразить что-нибудь, но в трубке уже слышатся лишь гудки. Он действительно ждет меня возле выхода из кинотеатра. Киваю ему, улыбаюсь, прижимаю к груди папку с какими-то документами, которые оставил Марко. Отец, грузный и уставший после смены в больнице, кивает, улыбается и чуть взмахивает портфелем. Неловкая пауза смешивается со звуками улиц.
– Я хотел извиниться, – говорит, наконец, он.
– Все в порядке, пап, – отвечаю я.
Дальше идем молча. Брусчатка здесь еще мокрая от недавнего дождя. Она блестит в свете уличных фонарей. Мне остается завернуть за угол, и я увижу подъезд своего дома.
– Когда ты была в Штатах, мы больше общались. По скайпу как-то проще, – говорит, наконец, он.
– Это у всех так, пап.
– Я понимаю, ты многое пережила…
– Мне каждый день эту фразу в полиции говорят.
– Да. Конечно. Как у вас с Анкелем?
– Уже второй человек за сегодня задает мне этот вопрос. Все хорошо.
– И тем не менее ты живешь в какой-то халупе, и он тебя сегодня не встретил.
– У нас все хорошо, и мы уже почти пришли, – как можно более спокойно говорю я.
– Может, поужинаем вместе, обсудим планы на будущее?
– Вместе?
– С Анкелем.
– Да, конечно, как-нибудь, – заверяю я его. – Пап, я очень устала…
– Спокойной ночи.
Он идет обратно к своей машине. Когда захлопывается дверь подъезда, я вздыхаю с облегчением. Вижу очертания нарисованного феникса. Они по всему городу встречаются. Да и в других городах тоже. Их стали рисовать те, кто следил за новостями о нас в эти месяцы. Никакого тайного послания или знака. Просто кто-то нарисовал несколько оранжевых загогулин.
13. Ты нарушила договор…
Верена
Следующий день как две капли воды похож на предыдущий. Даже Марко снова заходит и рассказывает еще пару хитроумных схем по выманиванию Микки из тени. Если бы я знала, как с ним связаться, уже бы давно сделала это. Чем дальше, тем больше я чувствую себя предателем. Я ведь могла тогда вырваться из рук полицейского, заорать и убежать, но не сделала этого. От Ленца меня отличает только отсутствие трехсот тысяч евро. Тоже, кстати, расстраивает. Развлекаю себя продумыванием планов по шантажу.
Кинотеатр живет обычной жизнью. Сюда приходят официанты, повар, лысый мужчина, больше похожий на мясника, потом появляются первые посетители. Сначала приходит девушка, которая возвращается с ночной смены. Выбирает фильм «Лучшее предложение». Пьяная компания после бурной ночи желает посмотреть «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Несколько благообразных пенсионеров желают выпить чашечку кофе вместе с тем же «Лучшим предложением», что и девушка. Один из старичков беззастенчиво садится за столик к сонной девушке. Они начинают о чем-то тихонько переговариваться.
От просмотра дешевых боевиков отвлекают редко, что, конечно, радует. Экран ноутбука гаснет как раз в тот момент, когда Вин Дизель уже почти спас мир.
– Черт! – выдыхаю я.
На меня недоуменно оборачивается официант. Тут же опускаю голову и продолжаю изображать увлеченный просмотр фильма. Через минуту вновь начинаю попытки реанимировать ноутбук. Безуспешно. Он не подает признаков жизни. Нужна срочная реанимация.
Вы знаете, я совершенно не представляю, что делать, если нельзя смотреть кино. Где-то час ковыряюсь в телефоне, как вдруг он начинает вибрировать. Мне могут позвонить три человека: Бэзил, хозяин кинотеатра, Анкель и отец. Номер не определен. Поднимаю трубку и слышу голос Ленца.
– Зачем ты звонишь? – настороженно спрашиваю я.
– Просто так. Прочитал тут, что жертвы терактов должны держаться вместе.
– А кто из нас жертва теракта?
– Ну, это почти ограбление банка.
– Ты банк не грабил, ты ограбил Микки, – напоминаю я. – Слушай, а ты в компьютерах разбираешься?
– Даже слишком. А что случилось?
– Экран погас, – отвечаю я.
– Может, разрядился?
– Он работал от сети, – злюсь я.
– Если хочешь, приезжай ко мне, починю, – предлагает он.
– А ты не мог бы сам приехать?
– Нет, только если ты, – после короткой паузы говорит он. Я смотрю на черный экран ноутбука и соглашаюсь.
Для того чтобы добраться до его квартиры в другом конце города, у меня уходит, наверное, на час больше времени, чем нужно. Даже с учетом наличия навигатора в телефоне, который мне одолжил отец, умудряюсь несколько раз заблудиться. Это обычный большой город. Без лица. Здесь легко потеряться. Именно таким представляется мне Берлин.
Квартира располагается на восьмом этаже старого дома. Дверь открывает Ленц. Он делает шаг назад, давая мне возможность пройти. Женский голос зовет его, и он оборачивается.
– Мне нужны таблетки, – недовольно кричит женщина. Присмотревшись, вижу, что она лежит на черном диване в углу гостиной. Ленц молча проходит в гостиную, берет упаковку с таблетками с журнального столика и швыряет ей их. Если честно, поражает его жестокость к женщине. Скорее всего, к его матери.
– Пойдем, – бросает он мне.
Мама Ленца. Кто бы мог подумать, что он живет с мамой.
– Почему ты живешь здесь? – бестактно спрашиваю я.
– Потому что я каждый день хожу в полицейский участок. Не хочу привлекать внимания, – сдержанно говорит он и забирает у меня ноутбук.
Комната Ленца – обитель маньяка. Честное слово. Со стен на меня смотрят тысячи глаз и усиков, помещенных за стекло. Зрелище жуткое. Лишь спустя пару секунд понимаю, что со всех сторон на меня смотрят забальзамированные бабочки. Всегда считала, что это красивые насекомые с яркими разноцветными крыльями. Ничего подобного. Судя по существам на стенах комнаты, это мохнатые червяки с полупрозрачными крыльями. Эти крылышки совсем тонкие и сухие, похожи на омертвевшие клетки кожи.
– Ты точно маньяк, – бормочу я.
– Просто люблю бабочек, – пожимает плечами Ленц и резко вздыхает, вроде как спать ему хочется.
– Почему ты так разговариваешь? – спрашиваю вдруг я.
– Как? – не понимает он.
– На середине фразы зеваешь, – поясняю я.
Ленц молчит и с преувеличенным интересом пытается реанимировать мой ноутбук. Когда Ленц приехал в бункер, он сначала казался спасителем, потом вором, а сейчас я даже не знаю, как к нему относиться. И эти бабочки. Как человек в здравом уме и твердой памяти может коллекционировать бабочек? Прямо рядом с письменным столом вижу светло-коричневую бабочку в рамке из цветного стекла. Все багеты для бабочек здесь простые, пластиковые, а эта бабочка, видимо, особенная.
– Красивая, – говорю я.
– Не ври, – говорит Ленц, проследив за тем, куда указывает мой палец.
– Ладно, она жуткая, – киваю я.
Вообще-то я рада, что это существо под стеклом, так как вид у него поистине устрашающий. Полупрозрачные крылья, ворсистое тело и игла посередине. Не говоря уж об усиках.
– Калиптра. Она питается слезами, – поясняет он.
– Ты фильм «Коллекционер» смотрел?
– Даже книгу читал. Еще Набоков, кстати, увлекался бабочками, – говорит Ленц.
– Как ты начал… коллекционировать этот кошмар?
– Когда мне было шесть лет, одна девочка подарила мне бабочку. Я ей подарил другую. Вроде как поженились. Она тогда сказала, что все девочки любят бабочек, потому что они красивые. – Ленц говорит это, глядя на монстра, питающегося чужими слезами.
– Нельзя же так буквально воспринимать то, что тебе говорят. Тем более шестилетние девочки, – говорю я. Ленц опускает голову. Мы молчим какое-то время, а потом он вдруг начинает рассказывать о себе.
– Мне астму поставили, и мама меня на надомное обучение записала. Специальная программа для детей с особыми потребностями. Без шансов, короче. В тринадцать лет бунт устроил и уговорил ее отдать меня в настоящую школу. Там я сел за парту с хмурым парнем, возле которого пустовало место. Он даже со мной разговаривать стал. Несмотря на то что я задыхался через слово, а по спине пот шел. Неделю ходил счастливый, а на вторую заметил, что надо мной смеются. Они сказали, что он ущербный и если я хочу добиться здесь чего-то, то должен показать этому убогому, кто здесь главный. Жестоко, да, но я никогда с людьми раньше не общался, понимаешь? Только с той девочкой. Я делал то, что мне говорили. Мы подкараулили его возле школы и избили. Он потом вообще в школе больше не появлялся и, кажется, переехал куда-то. И бить стали меня. Ну, знаешь, всегда кто-то должен быть на месте ущербного. Мама меня забрала из школы. Я сдал экзамен для убогих, но по квоте для недоразвитых в институт меня не взяли. А год назад я познакомился с девочкой…
– Только не говори, что ей было шесть лет.
– Не смешно. Я познакомился с Бонни. Она сказала, что моя коллекция, она очень красивая. Я подарил ей павлиноглазку, которая висела над моим столом. Гигантская такая бабочка, дико красивое создание. Как и она. Дикая и красивая. Она рассказывала, что у нее есть сумасшедший друг, который ее опекает. Следит за ней, дает денег, не разрешает гулять с мальчиками. Но они не встречались, ну, как парень с девушкой. Я подумал тогда, что это странно. А потом я шел к ней на встречу, ко мне подошли какие-то головорезы. Они сказали, что Бонни им должна денег и, если я с ней встречаюсь, то должен эти деньги вернуть. Один из них ударил меня, ну, я упал, а в этот момент подошел парень и сказал, что Бонни – его сестра и только он должен разбираться с ее проблемами. Это был тот самый парень, с которым я сел в школе за одну парту. Микки Нокс. Ты не представляешь, как я его ненавидел. Я пошел домой и взял все сбережения матери, чтобы отдать долг. Я бы за неделю заработал все и вернул, но маме не нужны были деньги. Ей нужно было, чтобы я никогда ни на кого, кроме нее, их не тратил. Когда я взял деньги, думал, что мы с Бонни сбежим, вроде как Ромео и Джульетта. Я отдал деньги и вернулся за коллекцией бабочек. Я просто не мог предположить, что мать наберет номер телефона полиции и скажет: «Здравствуйте, мой сын – вор».
В этот момент его зовет мама. У нее подскочило давление, и, судя по всему, требуется вызвать скорую помощь. Ленц, вместо того чтобы подпрыгнуть с места, нехотя поднимается и просит подождать меня в комнате. Оставаться с мохнатыми чудовищами наедине не хочется, но делать нечего.
Ленц возвращается через пять минут и нажимает пару магических кнопок. Ноут жалобно вздрагивает, и включается синий экран. Реанимация завершена, сердце удалось запустить, теперь последует долгий период восстановления.
– Через пару дней исчезну, – говорит вдруг Ленц. – Верена? – он называет меня по имени, и я вздрагиваю.
– Да?
– Ты ведь очень хочешь найти Микки, так?
– В целом да, – киваю я.
– И мне рассчитывать не на что?
Непонимающе смотрю на Ленца и инстинктивно отсаживаюсь от него.
– Ноут я починил, – говорит он уже другим тоном. – Тебе, кстати, письмо пришло. – Он разворачивает экран.
«Ты нарушила договор, Верена. Хочешь стать известнее меня? Я тебя уничтожу, девочка. Твой Джерри».
14. Доброе утро, Берлин!
Верена
– Доброе утро, Берлин! – радостно приветствует меня мистер Джейкобсон на экране ноутбука.
– У меня вечер. И в Нью-Йорке сейчас вообще-то час дня, не назвала бы это утром. Как у вас дела?
– Твоими молитвами… Вернее, денежными переводами, – шутливо кланяется он. – Подожди, мне звонят, – тут же отвлекается он. За мои сорок долларов в час он принимается говорить по телефону с какой-то Минни. Судя по всему, это его новая девушка. Вид у психолога сегодня очень потрепанный и помятый. На нем футболка с персонажем мультфильма, и щетина проглядывает в местах, где ее быть не должно. Да и бородка Джорджа Майкла сегодня не уложена волосок к волоску, как в прошлый раз.
– Вашу девушку зовут Минни? Как в «Омерзительной восьмерке»? – спрашиваю я, когда он, наконец, заканчивает болтать с этой Минни.
– Вообще-то, так зовут девушку Микки-Мауса, – обижается он.
– Даже не хочу думать, откуда вы это знаете.
– Минни 21 год, ни один из существующих законов я не нарушаю. И вообще, напоминаю, что это мне говорит человек, которого взял в заложницы человек по имени Микки. Что у тебя случилось?
– Поговорить не с кем.
– Настолько, что ты перечислила мне 120 долларов?
– Хочу посмотреть на человека, которому хуже, чем мне, – язвлю я.
– Не знаю, не знаю. Мне сорок шесть лет, негде жить, у меня есть бывшая жена, отобравшая у меня все заработанное за эти годы, и дочь-подросток. А еще новый мотоцикл, двадцатиоднолетняя Минни, и завтра я поеду с ней в Лас-Вегас. А тебе 20, ты работаешь в кинотеатре и оплачиваешь мне эту поездку, потому что тебе не с кем поговорить. В твоем возрасте нужно не смотреть кино, а снимать его. Нужно жить, – говорит он, отпивая из кружки с буквами.
– Похоже на рекламу консервированных супов, – говорю я.
– Да? По-моему, я их слишком много ем. – Мистер Джефферсон с отвращением смотрит на кружку.
– Напомни, почему ты не осталась с Микки? Ведь могла же, а? – спрашивает вдруг он.
– Потому что он психопат, он убил человека.
– И что?
– Как это «и что»? Этого мало?
– Некоторых людей просто нужно убивать. Чтобы не портили жизнь и не пили кровь. Вот, например, моя жена. Если бы не законы Штатов, я бы ее прикончил сегодня же. Хотя нет…
– Не смогли бы?
– Убить? Нет, это слишком просто…
Он начинает рассказывать о том, что бы он сделал со своей женой, если бы не эти чертовы законы. Глупые и несправедливые. Я иду к кофеварке и ставлю в нее прозрачный чайник. Жду, пока приготовится кофе. Делаю сэндвич.
– …И вот когда она будет умолять меня о смерти, я достану паяльник…
Наливаю кофе. Кладу сэндвич на тарелку.
– И тогда она будет умолять…
– Она уже умоляла, – говорю я, откусывая сэндвич с индейкой.
– Что?
– Она уже умоляла о смерти, когда вы достали паяльник, – поясняю я.
– Да ну тебя, – он кидает в экран пакетик с чипсами и откидывается на кресло. – Так что случилось с Микки?
– Бонни была просто девочкой с улицы, не его сестрой, – тихо говорю я. – Он бы рано или поздно убил меня. Если бы я не пошла с полицейским, у меня бы не было шансов вернуться.
– Куда?
– Вернуться куда? К нормальной жизни.
– А, это в которой ты работаешь в кинотеатре, выходишь замуж за парня, который тебе противен, учишься в университете, который тебе тоже отвратителен, выполняешь приказы Марко…
– Хватит! – Пожалуй, самое противное в психологах – как раз то, что они говорят тебе то, что ты сам думаешь, просто не решаешься в этом признаться.
– Ты не тому мстишь, Верена.
– Что вы этим хотели сказать? Или это из нового мультика?
– Я серьезно. Человек мстит не тому, кто обидел, а тому, кто под руку попался.
– Я вообще потеряла нить разговора: у вас подростковый период на чипсах с Минни закончился или вы еще как-то повеселились?
– Ты поняла. Так вот я про несправедливость запрета на убийства недоговорил…
Под мирное бормотание мистера Джейкобсона я засыпаю. Только утром узнаю, что звонок закончился в два ночи. Мистер Джейкобсон целый час бесплатно рассказывал о своей жене.
Звонит Анкель и просит о встрече. Голос у него настороженный. Спрашиваю у него, что случилось. Оказывается, отец пригласил нас сегодня на обед. Причем, судя по настрою, намечается что-то серьезное. У меня нет выбора. В час дня я уже шатаюсь по гигантскому универмагу «Ка-Де-Ве». Покупаю какие-то шоколадки, конфеты, сувениры… Этот универмаг считается чуть ли не главной достопримечательностью города. Ничего интересного, по-моему. Анкель ждет меня у главного входа в универмаг.
На мне черная юбка чуть выше колена, плотные колготки, строгие туфли и серая блузка с белым воротничком. Выгляжу как школьница в первый учебный день. В блузке только есть один небольшой нюанс. Открытая спина. Вырез на спине заканчивается в районе талии. Для того чтобы рукава не спадали и блузка не теряла форму, в районе шеи протянута тонкая прозрачная тесемка, удерживающая рукава в строгом положении. Феникс на фоне разрушенного города. Почему-то все перестают смеяться, когда я поворачиваюсь спиной. Вдобавок я еще линзы надела с паутинкой. Очень эффектно и пугающе. До встречи с Анкелем сорок минут. Он тоже пришел раньше назначенного времени, хоть и не настолько. Проходящие мимо него девочки начинают нервно хихикать. Анкель производит именно такое впечатление. Рядом с ним девочки начинают нервно хихикать. Киваю ему, и мы молча идем в сторону кафе, где назначена встреча. Хочется думать, что мы выглядим как мистер и миссис Смит.
Идем на встречу с отцом. Анкель в пиджаке, футболке и джинсах, я – одетая как примерная школьница. Только открытая спина заставляет всех прохожих столбенеть. Встреча в милом кафе на одной из улочек рядом с универмагом. Замечаю рядом с кафе вход в какой-то клуб. Понятно. Кафе вроде как «Шошанна». Дополнительный аксессуар к основному блюду.
Мне очень хочется сесть на улице, за один из маленьких столиков прямо на мостовой. На узкой полоске мостовой уместилось целых восемь таких столиков-табуреток. Отец сел внутри. Его затылок я вижу в витрине. Он сидит на одном из чересчур помпезных диванов.
– Мое любимое кафе, – шепчет мне Анкель. – Правда, тут отличный интерьер?
– Вроде того, – соглашаюсь я.
Интерьер здесь специфический. Мягкие диваны, шикарные столики, приглушенный свет, барная стойка из красного дерева. В общем, с перебором. Здесь бы Бэзилу понравилось, владельцу «Шошанны».
Мы усаживаемся по разные стороны от отца.
– У меня ощущение, что когда ты была в Штатах, мы общались больше, – повторяет отец, отпивая из своего бокала. Перед ним тарелка с нетронутым бифштексом, который красиво сервировали с листьями салата, помидорами и рукколой. Все это как-то не соответствует тому, как я жила в последнее время.
– Ты уже решила, что будешь делать дальше? – спрашивает меня отец.
– Ты о чем? – притворяюсь я идиоткой.
– Когда у вас свадьба? – спрашивает отец, поворачиваясь к Анкелю.
– Мы еще не определили дату, – мнется Анкель.
– Пора бы определить. Верена должна восстановиться в университете, в Берлине, конечно. Я думаю, даже обойдется без потери курса. Место стажировки я уже подобрал. Вы уже думали о детях?
– Папа! – восклицаю я.
– Пора подумать…
Анкель весь вечер улыбается и кивает. Когда он отлучается в туалет, отец говорит:
– После всей этой истории тебе всю жизнь придется восстанавливать репутацию, – шипит он. – Ты должна держаться за Анкеля. Сложно будет найти второго такого же.
– Что-нибудь еще? – спрашивает подошедшая к нам официантка. Я демонстративно поворачиваюсь к ней так, чтобы отец увидел мою спину.
– Нет, спасибо, – говорю я официантке.
– Это сделал тот псих? – невозмутимо спрашивает отец.
– Да, – отвечаю я. Вот такая я смелая, сидя в дорогом кафе в центре Берлина.
***
Просыпаюсь и иду на работу. Пара кварталов, и я уже на месте. Серое небо осеннего Берлина буквально пригибает к земле. На стене перед входом в кинотеатр кто-то уже успел нарисовать оранжевого феникса. Неудивительно, вчера ко мне три раза подходили с вопросом, не я ли ограбила банк. Все дело в цветных линзах. Они слишком заметны. Сейчас у меня карие глаза. Провожу рукой по очертаниям феникса и захожу внутрь.
На экране первые кадры «Отступников» Скорсезе. Я представляю, что у каждого из этих людей в зале за плечами какая-нибудь трагическая история, после которой они не могут оправиться. Каждый достоин того, чтобы именно о нем сняли фильм. Но, по-моему, все они просто не знают, что делать дальше. А актеры в кино всегда знают. Они лучше и красивее обычных людей.
Леонардо Ди Каприо в задумчивости вертит перед собой пистолет, когда я вижу Ленца. Третий столик. В этот момент он смотрит на меня и медленно протягивает средний палец к носу. Вроде как нос зачесался. Иду к нему за столик.
– Как ты здесь оказался, я тебя даже не заметила? – шепчу я.
– Без билета проскочил. Со мной, кстати, человек шесть так прошло, – шипит он и идет в сторону выхода.
– Пойдем в лаунж-зону, а? – прошу я.
– Я фильм вообще-то смотрю, – обижается Ленц. Смотрю на экран. Там Мэтт Деймон и Джек Николсон встречаются в старом кинотеатре.
– Они все умрут, – говорю я.
– Девушка, какого черта? – раздражается мужчина за соседним столиком.
– Не все. Деймон и Ди Каприо только, Николсон выживет, – говорит грустная девушка в углу.
– Это кино. В жизни Джеймса Балджера, прототипа Николсона, посадят на три пожизненных срока, – говорит толстенький, похожий на хомячка парень за тринадцатым столиком.
– Пойдем, – шипит Ленц. – Криминальные драмы должны хорошо заканчиваться, иначе какой в них смысл?
– Нравоучительный, – шиплю я.
Мы идем в лаунж-зону на полуторном этаже. Она представляет собой маленькую комнату, все стены которой заклеены старыми афишами. Мне не нравится этот пыльный интерьер в стиле ретро. На плазменной панели, декорированной под старинный киноэкран, крутят какое-то тоскливое кино. Судя по картинке, про облака.
– Зачем ты пришел? – спрашиваю я.
– Вообще-то попрощаться, – нехотя признается Ленц. Я вздрагиваю.
Последний человек, который помнит о Микки. Да, он не самый лучший, но последний. Если не станет Ленца, не останется ничего.
– Ты ведь не поедешь со мной, верно? – спрашивает вдруг Ленц.
– Я не Бонни, – говорю я. – Я не она, как вы все этого не понимаете?
– Понимаю. Просто тебе ведь тоже понравились мои бабочки, верно? – Ленц нервно вздыхает на середине фразы.
– Безмерно, – вру я. Он не слышит сарказма и пытается обнять меня. Я делаю шаг назад.
Он отстраняется и поправляет очки. Садится за журнальный столик в лаунж-зоне и минуту смотрит на экран. Там все еще облака, только теперь они отражаются в чьих-то глазах. Нужно будет заказать такие линзы. Оборачиваюсь и смотрю на стойку рецепции. Там вроде бы никого из посетителей нет.
– По-моему, я на днях сказал Марко что-то лишнее, – говорит, наконец, он.
– Что именно? – спрашиваю я.
– Я сказал, что Микки будет искать тебя не для того, чтобы убить, а для того, чтобы защитить, – говорит он и поднимает на меня глаза. Неуклюже сажусь на край дивана.
– И что в этом особенного?
– Я тоже не обратил внимания на эту фразу, но вчера меня вызывали в участок, и у Марко была открыта эта переписка…
Ленц разворачивает экран телефона и показывает текстовое полотно. Оно выглядит внушительно. Форум о Микки и обо мне. Один из самых посещаемых.
Черная Луна: Эта Верена ничего из себя не представляет.
Блэк Джек: Из-за нее Микки убивает ни в чем не повинных людей.
9669: Совсем не уверен, что это он убивает.
Черная Луна: Да какая разница? Клоун в цветных линзах, думает, что что-то из себя представляет…
Блэк Джек: Я бы тоже навалял ей по первое число, чтобы не высовывалась.
9669: И от интервью фифочка нос воротит, выглядит как аутист.
Аргус: Джек, так, а что мешает?
Черная Луна: Я бы подкараулила ее и объяснила бы, что почем.
9669: Как я слышал, ей уже объясняли, не помогло.
Блэк Джек: Нужно так объяснить, чтобы было понятно.
Ботаник: Так, а может, завтра все и организуем?
Виктор23: Народ, вам что, заняться больше нечем?
Блэк Джек: Она завтра в районе двенадцати ночи будет возвращаться…
– Ну и что? Мало ли что могут на форуме написать. Я не собиралась завтра в двенадцать ночи спускаться в метро, тем более в той части города, – говорю я и закрываю страничку.
– Не знаю. Мне показалось, что у Марко свой план, – говорит Ленц. – В любом случае, я должен был тебе об этом сказать. – Он крутит в руках телефон. Кто-то ему звонит, но он с раздражением сбрасывает. – Ты не знаешь никого по имени Виктор?
– Знаю, а в чем дело? – Вспоминаю Виктора, с которым когда-то вела процесс по делу Иссэя Сагавы. Тогда я еще была человеком.
– Какой-то Виктор уже, по-моему, раз пятый за сегодня мне звонит и просит уговорить тебя на интервью. Говорит, что ты его знаешь.
Я в тысячный раз оборачиваюсь к стойке рецепции и вижу маячащих рядом с ней людей. Поднимаюсь и иду к ним навстречу. Кто-то очень хочет купить билет в кино. Ленц уходит через пару минут. Я остаюсь одна. Мимо проходят люди. Кто-то покупает билеты, кто-то просто делает вид, что разглядывает афишу, чтобы незаметно проскочить внутрь. Каждые пять – десять минут демонстративно опускаю голову, чтобы люди спокойно могли пройти и посмотреть что-то из Скорсезе. Сегодня мы весь день только его фильмы крутим. Кто-то оборачивается и показывает на меня пальцем. Скорее всего, просто смеются над ненаблюдательным администратором, но, возможно, узнают «клоуна в цветных линзах». Похоже, что ничего не изменилось. Как бы ни старалась, я больше никогда не смогу стать той прежней Вереной. Девушкой, которой либо завидуют, либо восхищаются. Никогда не смогу отомстить… Так и буду всю жизнь расплачиваться за мосты, которые не получилось сжечь. Телефон в руках начинает вибрировать.
– Привет. Ты не могла бы завтра к семи вечера в участок явиться? – спрашивает Марко.
– Да, конечно, – отвечаю я.
15. Двойная рокировка
Верена
Тадададам. Бетховен. Симфония № 5. Нет в мире человека, который бы не знал этой музыки. Тадададам… Этот звук я слышу, когда открываю дверь в кабинет Марко.
– Извини, не мог удержаться от музыкального сопровождения, – говорит Джереми Флемми, откидываясь на спинку кресла. В руках у него телефон. – Верена, ты стала еще красивее.
Я складываю руки в полумолитвенном жесте, склоняю голову, делаю шаг назад и упираюсь в Марко. Два итальянца в одной комнате. Шумно вздыхаю и стараюсь потихоньку выдыхать, иначе следующий вдох будет еще более громким.
– Не очень сейчас понимаю, что происходит, – говорит только что вошедший в комнату Александр. Как я успела понять, он кто-то вроде личного помощника Марко. Карикатурный немец. Он бы стал миллионером, рекламируя сардельки.
– Мы старые друзья с Вереной, – радостно говорит Джереми. Он вдруг подрывается с места и подходит ко мне слишком близко. Я не могу отойти. Сзади Марко. – Психопат, значит? Он не психопат и не маньяк, а чертов неудачник. – Джереми продолжает вести себя как герой хорошего сериала. Ну, знаете, где в центре сюжета какой-нибудь гений-социопат. В руках у Флемми телефон. Тот самый, на который он снимал в день, когда меня уничтожили. Стерли с лица земли. Тогда я думала, что самое страшное – это то, что произошло в переходе. А потом я проснулась, и у меня умерла мама. Я опять проснулась, и мою квартиру подожгли. А потом я рассыпала шоколадки. Витрину с батончиками. Зачем я вообще просыпалась?
– …Отец с детства страдает от приступов немотивированной агрессии. Мать – вообще интересно. Параноидальная шизофрения и бред преследования. Причем катализатор бреда – ее сын, Микки. При виде него она впадает в буйное истерическое состояние и начинает искать преследователей. Допускаю, что сын ей напоминает его отца, но это так, вилами по воде. В тринадцать лет едет с матерью в Индию. Бросает школу за несколько месяцев до окончания. За несколько месяцев! У него вообще шансов на аттестат не было, а он не дотянул несколько месяцев. Мечтает удрать из Индии, в которую его притащила мамаша. И ведь накопил денег. Возвращается за сестрой, и та умирает в поезде до Дели. За полшага от успеха. Находит девчонку на замену, так часто делают, но та умирает за несколько месяцев до выхода из своего интерната. Ах да, мать, которая его ненавидит, на его попечении. Каково парню, выросшему без отца, знать, что он – причина безумия своей матери? Он неудачник. У него никогда не было шансов на нормальную жизнь, и он это прекрасно понимает. Рано или поздно его все равно убьют в какой-нибудь тюрьме.
– Чем раньше мы его поймаем, тем быстрее эта истерия закончится, – говорит Александр. Ему категорически не нравится Джереми.
– Да это не он убивает всех этих людей по стране. Это подражатели, причем разные, – морщится Джереми.
– А это не важно, – подает голос Марко. – Сегодняшняя пресс-конференция все исправит.
– Что? – оторопело спрашиваю я.
– Согласен, – счастливо потягивается Джереми. У меня из сумки звучит мелодия звонка. Да, все правильно. Джимми Моррисон. Флемми поворачивается ко мне и расплывается в улыбке.
– Я знал, что ты обо мне не забудешь. Я тоже о тебе всегда помнил… Когда там пресс-конференция начинается? – последняя фраза обращена к Александру.
– Минут десять назад. Журналисты еще полчаса идти будут.
– А где она будет проходить? – интересуется Флемми.
– В конференц-зале, – отвечает Марко.
– Нет, так не пойдет, мне нужно побольше открытого пространства. У вас есть внутренний двор какой-нибудь? – говорит Джереми.
– Есть, – кивает Александр.
– Отлично, там и будут снимать, – кивает Флемми.
– Что он здесь делает, и почему мне не сказали, что он здесь будет? – Глубокий вдох и задержка дыхания. Джереми смотрит на меня и начинает хохотать. Я делаю шаг назад. Ему достаточно ткнуть в меня пальцем, и я расплбчусь.
Марко спокоен. Морщины на его лице сейчас почти не видны. Они превратились в тонкие борозды по всему лицу. Когда он улыбнется, лицо сомнется ровно по этим линиям заломов.
– Зачем? – спрашиваю я у Марко.
Он продолжает молчать.
– После этой конференции можешь быть свободна. Нам пора, – говорит Марко и выходит за дверь. Александр вслед за Марко перекатывает к двери свои сто пятьдесят килограммов. В комнате остаемся только я и Джереми. Помноженные на два благодаря зеркалу перед нами. Я стараюсь не дышать.
– Я же говорил, что ты должна исчезнуть. Я никогда не должен был о тебе слышать. Жила бы спокойно в своих автобусах и дешевых мотелях. И что? Сначала эти фотографии в Инстаграме, с Анкелем, кажется, потом вообще звездой стала! – Джереми говорит таким тоном, будто отчитывает пятилетнего ребенка. – Запомни, девочка, меня никто никогда не бросал и не бросит. В конце концов, ты сама примешь верное решение. А какое решение верное? – он спрашивает таким тоном, будто он добрый преподаватель, который пытается добиться ответа на вопрос, сколько же будет дважды два.
– Исчезнуть, – говорю я. – Я не хотела…
– Ты это уже говорила, – морщится он. – Я был единственным человеком, который пришел к тебе в больницу. И что я тебе тогда сказал?
– Нужно просто быть послушной.
– «Нужно просто быть послушной», – утвердительно кивает он. – И что ты сделала? Подала на меня заявление в полицию. Смешно. Чем больше ты сопротивляешься, тем мне веселее. – Джереми выходит из комнаты, я так и продолжаю стоять, пока за мной не заходит Марко.
В коридоре суматоха. Все таскают стулья, переговариваются и чертыхаются. Пара человек с фотоаппаратами замечает меня и оборачивается, но Марко делает останавливающий жест. Они тут же отворачиваются.
Мы выходим во внутренний двор, где выставлены стулья наподобие какой-нибудь группы поддержки. Четыре стула повернуты в одну сторону. Напротив них три ряда по четыре стула.
– Итак, мы собрали вас здесь, чтобы подытожить эту истерию про Верену и Микки. Как вы видите, она жива и здорова…
В этот момент девушка чуть старше меня поднимает руку и тут же задает вопрос:
– Что вы почувствовали, когда вас взяли в заложницы?
– Ничего, – через силу отвечаю я. Слишком много внимания. Стараюсь дышать как можно тише. Изучаю лица журналистов. Один из них кажется мне знакомым. Он держит большую камеру в руках. На парне зеленая шапка, из-под которой виднеются вечно взъерошенные волосы, и свитер с сильно растянутым воротом. Виктор. Надо же, никогда бы не подумала, что его здесь встречу. Кажется, что все люди из прошлого сегодня решили напомнить о себе.
– Кто этот человек? – спрашивает та же девушка, что задала первый вопрос. Она указывает на Джереми Флемми.
– Ну, наконец-то вопрос, которого мы ждали, – смеется Марко, и лицо его превращается в смятый фантик. – В связи с тем ажиотажем, который возник вокруг этой девушки, мы решили подробнее узнать о ее прошлом…
– Я бывший жених Верены, – громким и хорошо поставленным голосом Джереми перебивает Марко.
Я поворачиваюсь и вижу ошарашенное лицо Александра, который стоит чуть поодаль от Марко. Он замечает, что я смотрю на него, и подходит чуть ближе. Вижу, как двое чернорабочих тащат какой-то белый рулон.
– Что они делают? – шепотом спрашиваю у Александра.
– Понятия не имею, – бурчит Александр в свои карикатурные усы.
– Вы решили превратить полицию в шоу Опры Уинфри? – спрашиваю я.
– Не знаю. – Александр дотрагивается до плеча Марко. Тот вздрагивает и оборачивается. – Отстал бы ты от девочки. Прошлое шоу помнишь, чем закончилось?
– У Флемми тоже был такой опыт. У всех психологов свое кладбище, – шипит Марко и снова поворачивается к журналистам.
– Так вообще-то врачи говорят, – бурчит Александр.
– Он сделает мне имя, – не оборачиваясь, говорит Марко.
Слишком громко. Слишком много внимания к человеку, который привык вести жизнь призрака. Стоять за стойкой рецепции. Проверять билеты у посетителей кинотеатра. Ехать в автобусе с десятком других незнакомцев. Быть в городе, из которого завтра уедешь. Быть человеком без лица. Невидимкой. В таком положении масса преимуществ. Хотя никто почему-то не завидует.
– …Мы с Вереной встречались достаточно долго. Она была уже знакома с моими родителями. Мы планировали будущее, которого, к сожалению, у нас не было. Не буду рассказывать о бесконечных истериках, которые послужили причиной нашего разрыва. Я не собираюсь опускаться до того, чтобы рассказывать о карикатурных сценах ревности, которые она устраивала. Факт остается фактом. Мы расстались, и она пустилась, что называется, во все тяжкие. Пьянки, клубы, вечеринки… Благодаря мне она была первой на курсе, но ее умненькая головка совершенно не была приспособлена к упорному и систематическому труду, которого требует учеба. Я ее встречал в компании очень сомнительных личностей, но считал, что отныне это ее дело.
Однажды она с подругой отправилась за покупками в Бостон. Я в тот день поехал туда встретиться со старыми друзьями. Верена познакомилась с кем-то и попрощалась с подругой. Зои и я случайно встретились в том баре. Мы пили и вспоминали, какой была Верена еще месяц назад.
К сожалению, в тот день произошло то, к чему все и шло. Ее изнасиловали, избили и засняли все на видео. Мы с Зои обнаружили ее тело в подземном переходе. Случайно. Моя машина просто стояла на другой стороне улицы. Я отвез ее к общежитию и посчитал, что на этом моя миссия выполнена.
То ли из желания отомстить, то ли желая сомнительной славы, она обвинила в произошедшем меня. Естественно, на моей стороне были прекрасная репутация, обожающие меня студенты и руководство университета, но все-таки проблем у меня было море. Пришлось даже уйти с должности преподавателя, потом я восстановился, к счастью. Как говорится, что не ломает, делает нас сильнее. Я занялся новыми интересными проектами, сейчас приехал в Европу для съемок документального фильма…
– Что вы хотели этим сказать? – прерывает лекцию Джереми Флемми самая бойкая журналистка.
– Я хочу сказать… Простите за еще более пространный ответ на этот вопрос. Я привык к монологам… – Фирменная улыбка Флемми. – По роду службы я изучаю поведение массовых и серийных убийц. Преступный разум и все, что с ним связано. Верена Вибек, как я успел убедиться, – человек, который жаждет всеобщего внимания. Даже нет. Всеобщей жалости, так точнее. Исходя из характеристик личности, я бы сказал, что это она организовала ограбление, придумала странную символику и это ваше модное движение… Дриминг, кажется, да?
– Достаточно темно? – спрашивает кого-то Марко.
– Нормально, – слышу голос разнорабочего.
– Тогда можно пустить видео, – распоряжается Марко. Я с ужасом оборачиваюсь на экран. Там тот самый ролик. Его удалили из Интернета по просьбе полиции, но он никуда не делся. Он здесь. Его только что распорядился показать сотрудник другого отделения полиции. Целой своре журналистов.
– Я… – вдох, – не давала разрешения. – Выдох.
– Давала, – беспечно потягивается Марко и показывает одну из подписанных бумажек. Я пытаюсь встать, но Марко одергивает меня.
– Демонстрация этих кадров покажется вам слишком жестокой. Мы бы просили воздержаться от показа этих кадров, но и скрывать это видео означает давать ложную информацию о личности. Мы хотим показать то, из-за чего Верена Вибек превратилась в социопата.
Невозможно превратиться в социопата. Хотя бы потому, что этот термин уже не используется. А когда он был в ходу, им обозначали человека без способности к сопереживанию. Это генетическое отклонение. Мистер Джейкобсон говорил.
На растянутом полотне экрана какой-то верзила бьет меня по ребрам. Я отворачиваюсь и смотрю на журналистов. Джереми победоносно взирает на экран. Александр стыдливо отворачивается.
– Думаю, хватит. Теперь многим станет понятно, почему она стала такой. – Флемми с сочувствием смотрит на меня. – К сожалению, все мы мстим не тем, кто нас обидел. Мы просто мстим. Обидел нас один, а расплачиваются все остальные. Такое сплошь и рядом. Микки оказался лишь удобным оружием для самоутверждения Верены. Вот и все. Он не герой. Она не жертва. Верена, встань, пожалуйста.
Рука Джереми впивается мне в плечо. Я повинуюсь его приказу.
– Даже все эти символы придумал не он, – повторяет Флемми. – Верена, если позволишь, я чуть отодвину ворот твоей блузки, – обращается он ко мне. Естественно, моего согласия никто не дожидается. Флемми поворачивает меня спиной и отодвигает ворот так, что становится видна голова феникса и часть надписи «…мосты, которые сжигаю…». Слышу щелчки затворов фотокамер. Когда поворачиваюсь, все журналисты тянут руки, желая задать вопрос. Я почти не чувствую ног. Стараясь не упасть, решительно иду к двери, ведущей в участок. Из этого внутреннего двора можно и как-то по-другому выйти, но я знаю лишь путь через участок.
– Девушка, подождите, – кидается ко мне один из полицейских.
Нужно заполнить какие-то бумаги. Потом еще какие-то. Пресс-конференция уже завершилась, но меня все еще не выпускают из участка. Единственное, о чем я думаю: как дышать как можно тише?
Я выхожу на улицу ровно в половине двенадцатого. Все для того, чтобы первые репортажи уже попали в сеть. Если у Микки есть доступ к Интернету, он должен будет что-то сделать. Эта пресс-конференция должна сыграть на руку Марко и Флемми. Они «разоблачили» нас с Микки. Осталось только его арестовать. Для этого мне достаточно будет спуститься сейчас в метро, где уже ждут разъяренные фанаты Микки. Чувствуется тонкий режиссерский почерк Джерри. Он всегда был отличным документалистом.
На улице дождь. Метро в пяти минутах отсюда. Станция выглядит безлюдно и пустынно. Она совмещена с подземным переходом. Она – почти стопроцентная копия той станции. В Бостоне. Наверное, я смотрюсь странно, стоя под проливным дождем буквально в шаге от спасительного входа в метро. Я пытаюсь зажечь сигарету, но та размокает в руках, так и не успев загореться. «Ложки не существует…» – звучат у меня в голове слова из «Матрицы». «Попробуй представить себя в другой роли» – слова Джейкобсона. Все возможно, пока ты не сделал выбор. Я могу просто сбежать, в конце концов. И все хитроумные планы разрушатся как карточный домик. Я пойду завтра на работу в кинотеатр. Все будут оборачиваться на меня, шептаться и смеяться за спиной. Возможно, выкручусь, и меня не арестуют. Анкель, конечно, останется. Он даже женится на мне. До конца жизни он будет снисходительно похлопывать меня по плечу. Отец будет отчаянно продвигать по службе человека, соизволившего взять в жены его непутевую дочь. Это как сумочка от Prada, купленная за десять долларов. Может быть, все и завидуют, но ты точно знаешь, что это подделка.
Какие еще есть варианты? Когда зайду внутрь, будет новая постановка Марко и Джереми. Появится ли Микки? «Только не предавай меня. Не умирай и не убегай. Я буду искать. В обоих случаях». Он сказал это. Сейчас не верится. Да и знаете, мало ли кто и что говорит. Я смотрю на мобильный телефон в руках. На нем крупные капли воды, которые скоро уже превратятся в подтеки. С третьего раза удается открыть сообщения. Телефон не слушается. Набираю текст, но продолжаю стоять и смотреть на вход. То и дело кто-то заходит туда. Кто-то оборачивается. Там должны быть люди. Это не тот день в Бостоне. Или, может, тот, но я буду в другой роли. Добавляю контакты для отправки, но так и не решаюсь отправить сообщение. Вдруг я ошибаюсь, мы все ошибаемся, и Микки просто не придет? Третий вариант – попытаться обыграть Марко и Джерри. Они повернули все так, что это я во всем виновата. Так и будет.
***
Захожу внутрь. Здесь достаточно тепло, но я уже не могу оценить этого. Промокла до нитки. За мной буквально тянутся подтеки воды. Спускаюсь по лестнице на перрон. Черт, это открытая станция. Тут есть крыша, поэтому можно укрыться от дождя, но ветер дует все так же.
На станции, помимо меня, еще человек пять. Встаю в самом конце платформы. Дождь нещадно барабанит по навесам, очень условно защищающим от дождя. Сжимаю в руках телефон. Замечаю, как двое подростков подходят ко мне. Один из них что-то говорит, но я не слышу его. И вот уже один швыряет меня об стену. Я успеваю только вдохнуть побольше воздуха. Поскальзываюсь и сползаю по стене. Дикая боль в области затылка. Вижу, как ко мне идут еще двое. Сжимаю телефон в руке. Какая-то девушка начинает визжать и звать на помощь. Марко не допустит жестокости, все будет в рамках допустимого законом. А закон, знаете, он ведь суров.
– Что же ты не звонишь своему спасителю? – нагибается ко мне Джереми Флемми. Он выглядит совершенно счастливым. – Ты же понимаешь, что мы будем продолжать, пока он не появится? Это называется психологическая реконструкция. Ты будешь переживать худшие моменты своей жизни до тех пор, пока не изменишься. Пока что-нибудь не изменится и кто-нибудь не появится. Марко подковал, кстати, – поясняет он.
Вижу на той стороне перрона какое-то движение. Интересно, это то, что я думаю, или просто оцепление? Черт. Нужно было подобрать линзы получше.
«Хотите увидеть Микки? Приезжайте на станцию метро Buch. Сейчас», – нажимаю «отправить».
В сообщении указываю следующую за этой станцию метро и рассылаю его по всем контактам журналистов, которые только накопала вчера в Интернете. Пытаюсь подняться. В той стороне уже человек пять. Не могу никого разглядеть. Одна фигура отделяется. Если бы я снимала кино, сейчас бы играла очень жесткая музыка. Микки. Сейчас я вижу, что это он.
– Опустите оружие и поднимите руки вверх, – раздается с того конца платформы.
Микки. Волосы его мокрые от дождя. Лицо посерело. Он смотрит на Джереми. Поднимает руки вверх. Обе. Сведенные вместе. Черт. Он целится в него. В Микки целятся человек семь. Это те, кого я вижу. Слышу шум приближающегося поезда. Поездам абсолютно все равно то, что происходит на платформе. Это не переход. Здесь все можно изменить. Достаточно лишь вовремя попасть в вагон. Я кидаюсь на Микки и валю его с ног. Оглушительный звук выстрела. Удар, куда-то в лопатку. Мы в десяти сантиметрах от открытых дверей поезда. Еще секунд тридцать от силы. Почему тут так тихо?
– В вагон, черт, – хриплю я. Не знаю, почему хриплю.
Микки продолжает сжимать пистолет в руке. Он втаскивает меня и буквально сваливает в вагон. В самый последний момент он успевает. Мы в вагоне.
– Нам на следующей, – кашляю я и с удивлением понимаю, что на моих руках кровь. Плечо.
– Может, до конечной? – спрашивает он и гладит меня по волосам. – Только попробуй сейчас потерять сознание, слышишь?
Я лежу, распластавшись, на полу вагона. Моя голова на коленях Микки. Весь пол в крови. Вроде бы в вагоне есть еще кто-то, но возможно, мне кажется.
– Выходим сейчас, – кашляю я. – Тебе нужен фургон «Треш-ТВ».
Да. В меня кто-то выстрелил. Боль уже грозит взорваться где-то в районе грудной клетки. И учитывая ситуацию… Без шансов. Ему нужен фургон «Треш-ТВ». Только ему.
– Нам нужен, поняла, нам нужен! – орет он.
В мои планы не входило самоубийство. Оно не исключалось, но в отдаленном будущем. Честно. С другой стороны, это весьма эффектная смерть. Вагон полностью устлан разводами крови. Ее подтеки как паутина. Я умираю на руках человека, пытавшегося меня защитить. Играет очень тяжелая музыка. Ее потом можно будет наложить. Это отличный финал, правда? Не хватает слез и прощаний. Просто от станции до станции пять минут. Не успеем. А так вообще эффектно.
Поезд замедляет ход. Микки озирается по сторонам и пытается поднять меня.
– Ты уверена, что нужно выходить здесь? – спрашивает он.
– Абсолютно, – хриплю я и пытаюсь встать.
– Даже не надейся, – говорит он и берет меня на руки.
На платформе человек сорок. Все с фотоаппаратами и микрофонами. Прошло минут пятнадцать с того момента, как я разослала эти эсэмэски по репортерам и редакциям, но им и ехать долго не пришлось. От полицейского участка до этой станции как раз пять минут на машине.
Микки идет к выходу. Он поднимается по лестнице со мной на руках. Это трата его времени. Здесь полно полиции, но нас от нее защищает плотное кольцо из репортеров. Они – наш живой щит.
Прямо перед выходом со станции стоит несколько машин журналистов. В том числе и заветный логотип «Треш-ТВ». Надеюсь, канал послал сюда Виктора.
– …И нам абсолютно невыгодно, чтобы вас поймали, – говорит кто-то, чьего лица я не вижу. – Да закидывай ее и залезай.
Микки с трудом забирается в минивэн и осторожно опускает меня на пол.
За окном остаются и полиция, и репортеры.
– У тебя есть пистолет? – спрашивает чей-то голос. Пытаюсь сфокусировать взгляд, но ничего не вижу. Только тени.
– Есть, – говорит Микки.
– Патроны дать? – спрашивает он.
– Зачем? – спрашивает Микки.
– Ты ж в заложники меня берешь. Добровольно не поеду, – говорит водитель. Минивэн уже давно куда-то едет, так что фраза либо глупая, либо смешная. Да, по-моему, это шутка.
– В больницу езжай! – орет он.
– В больницу нельзя…
– Ей должны помочь, – орет Микки и вскакивает на ноги. Его джинсы в страшных черных разводах крови, перемешанной с грязью и пылью в равных пропорциях. Радует только то, что, по-моему, я все-таки не умираю. Половину тела буквально выжигает боль, но в остальном я почти здраво рассуждаю.
– Не в больницу, – кашляю я.
Водитель оборачивается, и я вижу его лицо. Виктор.
– Я так и знала, что это ты, – хриплю я.
– Я себе почти карьеру сделал на тебе, – расплывается в улыбке Виктор. Он такой же лохматый, как и раньше. – У тебя глаза розовые, это… – он реально пугается моего вида.
– Это линзы, – поясняю я.
– Тебе не идут, – ежится Виктор.
Микки присаживается на пол фургона и осторожно подтаскивает меня к себе. Никогда так не делайте с человеком, в которого стреляли. Возможно, это романтично или эффектно, но дико больно. Говорю с точки зрения человека, в которого стреляли.
– У какой страны нет договора о выдаче преступников с Германией? – спрашивает Виктор.
– У Мексики? – спрашиваю я.
– Точно. Гони в Мексику.
– Мы в Европе, – уточняет Микки.
– И что? – не понимает Виктор.
– До Мексики далековато, – на полном серьезе поясняет Микки.
Проверяем по навигатору. До Мексики, правда, далековато.
16. Реалити
Микки
Вам смешно, да? Ей тоже. Смерть – это вообще уникальное явление. Единственное в своем роде. Принимать в ней участие намного проще, чем быть наблюдателем. Сейчас на моих руках лежит голова последнего живого человека в моем мире. Ее длинные, перепутанные волосы скрывают лицо. Все вокруг в крови. Самого последнего, слышите? Я уже дважды испытывал это. В первый раз я попытался убить себя. Во второй – я ограбил банк. Вы представляете, что я сделаю, если она не выживет? Лучше не представлять.
Ее кожа бледнеет. Она кашляет и задыхается. Нужно срочно в больницу, но этот Виктор отказывается меня слышать. Будь психом, и люди будут делать то, что им говорят. Мое правило не срабатывает. В этом минивэне все психи.
– Я сказал, ей нужно в больницу! – ору я.
– Посмотри в боковое зеркало, – спокойно говорит он. Перевожу взгляд. В зеркале виднеется несколько полицейских машин.
– Я такое реалити не пропущу, – честно говорит этот Виктор и вдавливает в пол педаль газа.
Мы заперты в движущейся на бешеной скорости ловушке. Выйти отсюда невозможно, свернуть или остановиться тоже. Хотя, что за бред? Сейчас мы остановимся. Верену вытащат и окажут помощь. Меня арестуют, но она останется в живых. Плевать. Если ее не станет, мира тоже не станет. Я его уничтожу.
– Что ты предлагаешь? – спрашиваю я, разглядывая в зеркале полицейскую машину, которая уже пошла на обгон.
– Бомбу.
– Бомбу.
Они с Вереной произносят это одновременно. Ее голос очень тихий, но она в сознании. Говорит только бред.
– Бомбу закладывай, – повторяет Виктор и лихо прокручивает руль вправо. Меня бросает влево. Я успеваю схватиться за спинку пассажирского кресла. – Объяви, что у тебя бомба в машине, – поясняет Виктор. – Боевиков никогда не смотрел?
– Кто поверит, что я успел все просчитать и подложить в фургон бомбу?
– Ты – главный псих Европы сейчас. Почему бы тебе и не подложить бомбу?
– Никто не поверит, – повторяю я.
– Это прямой эфир, обязаны поверить, – хмыкает Виктор и чуть не выезжает на встречку. – Объявляй давай, они сейчас вертолет отправят.
– Как?
– Возьми телефон на приборной панели и набери номер, – терпеливо поясняет этот Виктор, указывая подбородком на валяющийся телефон.
– Какой номер?
– Начальника полиции города, – еще более терпеливым тоном поясняет он.
– Это какой?
– Он записан под именем «Начальник полиции», – совсем медленно говорит он. Я продолжаю буравить взглядом телефон.
– Набрать? – спрашивает Виктор еще тише, как будто с недоразвитым говорит.
– Я сам, – бросаю я и беру с панели телефон.
– Ну и молодец, что сам, – беспечно отвечает Виктор. – А на больницу даже не надейся. Я уже ставку сделал, что вам удастся скрыться.
– То есть по факту на себя поставил? – спрашиваю я, нажимая зеленый значок трубки на экране.
– А что? Если и делать ставку, так на себя, – пожимает он плечами.
– Новый статус на Фейсбуке?
– Да нет, старый. У Верены был как-то, я запомнил.
– Да? – раздается в трубке голос. Такой, знаете, с сильной одышкой. Прямо вижу усатого, одутловатого мужика с угрожающе нависающим над штанами животом.
– Это Микки Нокс. В машине бомба, журналист и раненая Верена Вибек. Если хотите, чтобы сегодня хоть кто-нибудь остался в живых, вам лучше развернуть свой кортеж, – говорю я заранее заготовленную фразу. Она звучит как реплика из боевика.
– Что вы хотите? – спрашивает начальник полиции. Тоже заранее заготовленная фраза.
– Разверните своих ребят, – повторяю я.
– И все?
– Пока да.
– А что я получу взамен?
– Сохраните себе репутацию.
Я нажимаю на красный значок отбоя и смотрю в зеркало заднего вида. Несколько машин продолжает нас преследовать. Верена лежит, привалившись к стенке фургона. Вокруг нее вьются подтеки крови, перемешанные с сотнями проводов на полу фургона. Тут полно камер, микрофонов, наушников и мониторов.
– Работает! – Виктор даже подпрыгивает на сиденье. Он чуть ли не высовывается в окно, чтобы получше разглядеть машины, которые остаются далеко позади. Поворот. Минута. Другая. В зеркале теперь новенькая «тойота». Красная. Едет куда-то по своим делам.
***
Вы никогда себя не чувствовали героем фильмов Тарантино? А вот мне кажется, что еще немного – и я пойду танцевать твист с носатой блондинкой лет сорока. Не люблю, кстати, Уму Турман.
Аптека на окраине очередного немецкого городка. Прошло, наверное, часа три. Верена то и дело выключается. Кашляет кровью и просит отпустить ее домой. Я держу ее на руках. Она приходит в себя, кривится от боли, по лицу ее текут слезы, и она хрипит:
– Отпустите меня домой. Я хочу к маме…
Даже не знаю, что страшнее. Когда она отключается или когда приходит в себя.
Аптека представляет собой одноэтажное здание наподобие заправки. Даже не могу представить себе придурка, который решил, что здесь будет много клиентов. Сейчас ночь. На улице практически никого. На вывеске призывно мигают цифры «24». Я поднимаю Верену и выношу из машины.
За прилавком стоит девушка. Судя по кольцу в носу и синим прядям волос, лет ей немного. Будем надеяться, что студентка медицинского колледжа. Иду к прилавку.
– Пулю вынуть сможешь? – спрашиваю я.
– Нет, – ошарашенно заявляет она. Кажется, она сейчас проглотила жвачку. Виктор, как и договаривались, лихо поднимает руку вперед и приставляет пистолет ей к голове.
– А так? – спрашивает он.
– А так смогу, – говорит девушка.
К ней что, каждый день приходят такие клиенты? Виктор оборачивается на меня и вопросительно приподнимает брови.
– Опусти пистолет, – говорю я.
– Я на третьем курсе, меня пока только к трупам подпускать можно, – говорит она.
Я не обращаю внимания на эту фразу и несу Верену в подсобку.
– Стой! – кричит девушка. – Это что, Верена Вибек?
– Она.
– А ты Микки Нокс?
– Да.
Девушка растерянно смотрит на то, как я кладу Верену на стол прямо посреди большой светлой комнаты в подсобке.
– А они работают? – спрашивает Виктор. Он указывает на камеры по углам аптеки.
– Работают. Не ломайте их, а? Вчера только починили, – девушка как будто вышла из ступора.
– Да нет, ты что, я их только поверну, – улыбается Виктор и начинает по-хозяйски орудовать в зале. Берет стул из-за прилавка, ставит его перед одной камерой, поворачивает ее на прилавок, слезает, перетаскивает стул к другой камере, поворачивает ее по тому же ракурсу и что-то подкручивает…
Девушка осматривает Верену. Сдирает прилипшую футболку. Верена приходит в себя и начинает плакать.
– Покажи руки, – просит девушка.
– Что? – не понимаю я сути просьбы.
– Вытяни руки вперед, как в тесте на алкоголь, – поясняет она.
Я выполняю просьбу. Ладони предательски дрожат, как будто у меня болезнь Паркинсона.
– Эй, ты мне нужен, – кричит девушка Виктору.
– Я не «Эй», а Виктор, – откликается он, но все-таки идет за ней.
– Сиди за прилавком пока, – говорит она уже в дверях подсобки. Она хочет закрыть дверь, но Виктор чуть визжит от ужаса. Такие кадры он не пропустит.
– Мне нужна фактура!
Он настраивает камеры на то, чтобы снять все, что здесь происходит. Незаметно вытаскивает из кармана портативную камеру и ставит ее в подсобке. Сейчас мне плевать. Не особенно понимаю, зачем нужно все это снимать.
Смотрю на свои руки. Ладони продолжают дрожать. Еще я весь в крови и грязи. Подозреваю, что выгляжу не совсем так, как подобает продавцу. Поднимаюсь. Иду в подсобку. Там девушка отчитывает Виктора за его работу. Тело Верены беспомощно распласталось на столе. Она без сознания.
– Помощь не нужна? – спрашиваю я, открывая кран с водой в туалете.
– Нужна, – кричит девушка. – Я не хочу убивать Верену Вибек! – кричит она.
– Ты, может, не поняла, что от тебя требуется? – спрашиваю я и выхожу из туалета. Вид у меня уже более цивилизованный.
– Я поняла, – беспомощно выдыхает она. – Она много крови потеряла. Заражение, сепсис, аллергия…
– Только не аллергия. Успокойся и сделай все, чтобы она была живой, – говорю я. Девушка смотрит на меня как на изверга. В ее глазах сейчас куда больше страха, чем когда Виктор наставил на нее пистолет.
– Уйдите оба отсюда, – говорит, наконец, она.
Мы с Виктором выходим в торговый зал. Мои ладони продолжают дрожать. Я достаю сигареты и выхожу на улицу. Там дождь. Крупные капли барабанят по крыше хлипкого здания аптеки. На тротуаре уже начинают образовываться лужи. Сигарета моментально намокает и буквально разваливается в руках. Выбрасываю все, что осталось от моей дозы никотина, и захожу внутрь. Виктор сидит за прилавком и смотрит в экран компьютера.
– Зачем ты на все это подписался, а? – спрашиваю я, разглядывая витрину со средствами от кашля. Нужно сосредоточиться на чем-то, чтобы перестать думать о происходящем в соседней комнате.
– Зачем? – Виктор непонимающе поворачивается ко мне. – Я журналист.
– У тебя будет очень много проблем, когда все это закончится.
– Думаешь, у меня сейчас проблем нет? – говорит он.
– Будет больше.
– Типа чем старше, тем больше проблем?
– Рано или поздно эта игра в заложников перестанет всех устраивать.
– Пессимистично.
– При всем желании я просто физически не смог бы взять в заложники половину города.
– Судя по новостям, ты умудрился пристрелить человек восемьдесят. Лично я троих придумал. Ты недооцениваешь себя, – отвечает Виктор.
Мне надоедает этот разговор и названия микстур от кашля, которые я уже наизусть выучил. Я поворачиваюсь и иду к прилавку. Виктор сразу как-то съеживается.
– Повторяю свой вопрос: почему ты на это подписался?
– Зачем тебе, а? – Он начинает ерзать на стуле. Вжимается в спинку. Черт, так раздражает эта реакция. Большинство людей разговаривает со мной так, будто у меня в руках включенная бензопила. Хотя иногда эта реакция, конечно, играет на руку. – …Я играю. В покер. Проиграл уже очень много. Деньги отца. Достаточно?
– Вполне. Слушай, а чего тебе не хватало, а? – спрашиваю я.
– В плане?
– Денег полно. Семья обеспеченная. Университет в Штатах. Карьера в перспективе. Чего тебе не хватает?
– Не знаю… – Виктор вдруг теряет весь свой настрой. – Я никогда не хотел учиться на юриста. Никогда не хотел такой карьеры. Жизни. Всего. Хотел быть журналистом. А когда играешь, ты не способен думать ни о чем, кроме игры. Погружение. Анастезия. Меня отец уговорил пойти на юридический факультет. Тогда я и начал играть. Знаешь, очень хотелось, чтобы отец мной гордился. Но после того, как я проиграл сотню тысяч евро, отец меня все равно послал.
– Его можно понять.
– Ага. Сейчас у меня долгов на три состояния отца, никто из семьи меня видеть не желает, зато я журналист.
– Хочешь доказать, что сможешь стать кем-то без помощи отца?
– Я просто люблю снимать, – отвечает Виктор. – И это очень крутое видео. – Он указывает взглядом на монитор перед собой.
В этот момент к нам выходит девушка-фармацевт. У нее в руках бутылка виски. Она протягивает ее мне.
– Как Верена? – спрашивает Виктор.
– В порядке, – кивает девушка. Я отпиваю из бутылки и протягиваю ее Виктору. Девушка перехватывает ее на середине пути и делает несколько крупных глотков прямо из горлышка. На ней лица нет.
17. Такое кино
Микки
– Впоследствии я долго пытался понять, почему мы оказались вместе. Я никогда не думал, почему я оказался с Вереной, но постоянно спрашивал себя: почему она со мной. Зачем я ей нужен? Я больше не привязываю ее руку к своей. И уже не могу ответить на простой вопрос: кто чей заложник? И в какой именно момент наша жизнь превратилась в кинохронику?
– Эй, полегче, а, – протестует Виктор. – И из кадра не уходи.
– Вообще не знаю, как на это подписался, – морщусь я.
– Потому что я попросила, – тихо говорит Верена.
Мы сидим на площади Дам. Главная площадь в столице Нидерландов. Ну да. Совершенно верно. Куда еще мы могли податься? Только здесь мы никак не выделяемся из толпы. Даже Верена с ее сиреневыми линзами выглядит здесь совершенно непримечательно.
Все пространство площади перерезают трамвайные рельсы. Мы сидим на небольшом бортике, который условно разделяет площадь и пешеходную часть улиц. То и дело мимо проезжают трамваи. Все они пусты. Пассажиров, которые готовы отдать три евро за то, чтобы минут на двадцать сократить свой путь до дома, немного. Тем, у кого есть эти три евро, не нужно тратиться. Они живут в центре или просто не появляются здесь. Это строго туристическая зона. Тут полно клиентов, которым можно рассказать пару страшных историй.
Перед нами – Королевский дворец. Справа – высокое здание музея мадам Тюссо, слева – шумный пивной бар, перед которым темнокожий парень играет на барабанах, пытаясь заработать пару лишних евро. Ему плохо это удается. Все внимание туристов на площади приковано к парню в глупой кепке. Он натянул канат между двумя дамбами и сейчас преспокойно прогуливается по тонкой веревке. Думаю, его кумир – Филипп Пети. Ну, может, помните, тот парень, который прошелся по веревке между двумя башнями-близнецами.
Верена сидит чуть поодаль от меня и увлеченно наблюдает за парнем в кепке. Неприятно, что какой-то клоун полностью завладел ее мыслями. Меня тормошит Виктор. Он вместе с камерой сидит передо мной. Мы пытаемся снять новый ролик «от Верены и Микки». Полноценное интервью. Это должен быть сквозной монолог между нарезанными роликами. Виктор уверен, что после этого видео он прославится.
Парень в кепке доходит до конца веревки, подпрыгивает и умудряется в прыжке развернуться на 180 градусов. Раздаются аплодисменты. Хлопать начинают его друзья, которые стоят за дамбами, но инициативу быстро перехватывают дети, скопившиеся прямо перед веревкой. Раздаются ленивые хлопки родителей, которые больше сосредоточены на своих чадах, чем на канатоходце. Веревка то и дело дрожит и извивается, но этот парень даже не идет, он прогуливается по тонкой и хрупкой конструкции, которая отделяет его друзей от зрителей.
– Так почему мы оказались вместе, как считаешь? – спрашивает Виктор, не отрывая глаз от монитора. Свою реплику он точно потом обрежет.
– Мы все вроде как за гранью. Нас выбросило на берег, как-то так. – Верена оборачивается. Канатоходец в этот момент начинает шататься, и вроде бы это даже не уловка. Но теперь все внимание Верены приковано к нам с Виктором.
– Нас отвергло общество. Выбросило из жизни. Здесь, на обочине, мы встретились. Я всегда, с рождения, пытался стать кем-то значимым. Нормальным. В моем случае это стремление близко к понятию подвига. Мои подвиги были никому не нужны. Мне на роду было написано стать мелким мошенником, кочующим из одной тюрьмы в другую. А Верена… Верена с Виктором случайно столкнулись со мной. Их выбросило за грань. И не предупредили, что пути назад не будет. Аутичная Верена, с насмерть искореженной психикой. И я. Психопат. Нам больше ничего не оставалось. Мы прикалываемся над миром, который решил списать нас со счетов.
– Как красиво сказано, – говорит Верена.
– Для тех, кто в танке, уточняю: это сарказм, – поясняет Виктор.
– Не сарказм. Вообще ни разу, – говорит она.
– Давай покажу, что получилось. – Виктор подрывается с места и подсаживается к Верене. Он панибратски приобнимает ее, и она вздрагивает. Берет камеру Виктора себе и сгибается. Она буквально хочет исчезнуть. Раствориться в экране. Да. Мне сейчас очень хочется убить Виктора, хотя я понимаю, что он ничего плохого не хотел. Поднимаюсь и закуриваю сигарету. Первую за день. Знаете, как говорят: счастливые люди не курят. Это правда. Счастье – это абсолютная категория. Пока ты счастлив, тебе не нужно заполнять пустоту внутри себя.
Возле канатоходца я замечаю компанию подростков. Им лет по пятнадцать-шестнадцать. Старшеклассники. Все они над чем-то хохочут. Среди них я замечаю пару. Они незаметно для других держатся за руки. Девушка с гривой огненно-красных волос. На ней ультракороткая юбка, гольфы и тяжелые армейские ботинки. Парень ничем не выделяется. Просто виски выбриты, как у меня. Они очень напоминают нас с Вереной.
– Прямо Сид и Нэнси, – говорит Верена, указывая на ту же парочку.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Да ладно! Ты никогда не слышал о Сиде и Нэнси? – чуть ли не орет Виктор. Такое ощущение, что я пнул его любимую собаку или отобрал конфету у ребенка.
– Сто раз слышал эти имена и никогда не понимал, о ком идет речь, – честно признаюсь я.
– Это про Сида Вишеса и Нэнси Спанджен, – поясняет Верена.
– Ага, теперь понятно, – говорю я.
– Это сарказм, – уточняет Виктор.
– Сид Вишес играл в модной в 1970-х группе «Секс Пистолс». У них с Нэнси был роман. Оба были наркоманами. Сид очень любил Нэнси, но в наркотическом бреду убил ее. Когда его привезли в участок, он без конца повторял: «Я убил ее. Я не могу жить без нее. Она просто упала на нож». А потом он и сам с собой покончил.
– Круто. А в чем прикол?
– Они стали символом безумно влюбленных.
– Он под наркотиками ее зарезал, и они стали символом вечной любви? И меня еще называют психопатом?
– Уверена, что все хотят увидеть то, как ты меня убиваешь, – говорит Верена.
– Да это стандартный поворот. Кармен, может, помнишь? – пожимает плечами Виктор. Я не помню никого по имени Кармен, и это буквально выводит из себя. Раздражает, когда не понимаешь кого-то. Бесит просто.
– Парень настолько любил девушку, что решил ее убить, – поясняет Верена. Она завороженно разглядывает подростков.
– И съесть, – говорю я.
– Только не съесть, – тихо говорит Верена.
– Да, в последнее время все повредились на каннибализме, это уже не модно, – кивает Виктор и умолкает на секунду. – У нее сиреневые линзы, – почему-то шепчет он, указывая на девушку из компании.
– И что это значит? – спрашивает Верена.
– Пойдем! – Виктор вскакивает и делает нам жест рукой. Мол, следуйте за мной.
Я протягиваю ей руку. Она смотрит мгновение на ладонь, но потом все-таки опирается на меня. Мы вслед за Виктором переходим через хитросплетение трамвайных путей и оказываемся на другой стороне площади. Теперь мы намного дальше от той компании подростков, но зато имеем возможность разглядеть их лица.
– Никого не напоминают? – почему-то приглушенным голосом спрашивает Виктор.
– Я же сказала, Сида и Нэнси, – говорит Верена.
– Ага. Только у Нэнси рыжие волосы и сиреневые линзы, а у Сида выбриты виски и феникс на руке.
– У меня не феникс…
– Так никого не напоминают? – повторяет вопрос Виктор.
– Черт! – говорит Верена.
– А я о чем говорю, – ухмыляется Виктор.
– Ты уже закончил с материалом для ролика? – спрашивает зачем-то Верена у Виктора.
– Издеваешься? Только начал. И я уже говорил: это не ролик, а полноценный фильм. Первую часть уже выложил. Кстати, нужно посмотреть, сколько там уже просмотров, – говорит Виктор.
Мы снова усаживаемся на бортик. Подростки очень быстро теряют интерес к парню на канате. Кое-кто отходит в сторону, но не эти двое. Они продолжают наблюдать за тем, как парень прыгает на веревке. Девушке с сиреневыми линзами скучно. Ее друг начинает кричать что-то канатоходцу. Тот улыбается и делает свой фирменный прыжок с разворотом на 180 градусов. Подростки его уже видели. Больше не впечатляет. И вот уже жестяная банка летит в парня на веревке. Пара человек, что успели отойти от толпы, тут же спешит назад. Затея кажется им интересной. Они начинают орать и подзадоривать канатоходца. Кто-то кидает в него окурок. Кто-то плюет, и слюна по случайности пролетает в сантиметре от несчастного. Не знаю. Это жестоко, по-моему. Канатоходец в смешной шапке меня тоже раздражал, но не сейчас. В данный момент мне его жаль. Я поднимаюсь с места и уже собираюсь разогнать всю эту гвардию.
– Только попробуй, – предостерегающе говорит мне Виктор. Верена предпочитает исчезнуть в экране. Для нее то, что происходит на экране, реальнее настоящей жизни. В такие моменты она, кажется, перестает существовать.
– Если у нее сиреневые линзы, а у него выбриты виски, как думаешь, они знают, как выглядят настоящие Верена и Микки? – спрашивает Виктор. – Нет, это уже ни в какие ворота… – Вторая фраза относится к тому, что происходит на экране.
– Я говорила, что без кадров ограбления все это никому не будет интересно, – задумчиво произносит Верена.
– Покажи, – прошу я.
Канатоходец спрыгивает с каната и шутливо кланяется. Друзья, стоящие все это время по ту сторону веревки, помогают собирать вещи. Сумку с деньгами парень с веревки предусмотрительно держит в руках.
Когда мы приехали в Амстердам, Верена была за гранью жизни. Как тогда в бункере, она только на пару минут в день приходила в себя, а потом выключалась. Благо в этом городе нет недостатка в обезболивающих средствах. Все эти несколько дней мы с Виктором снимали и монтировали видео. Он все еще хотел выслужиться перед начальством, а мне нужно было как-то занять мысли. То, что здесь легально, мне не подходило. Главный страх моей жизни – превратиться в существо со стеклянными глазами и полуулыбкой на лице. Я хочу прожить эту жизнь, какой бы хреновой она ни была. Мне не нужна анестезия. Мне нужна жизнь.
Короче говоря, у нас довольно много материала и куча свободного времени. В итоге мы смонтировали минут сорок видео. Все начинается с того, как одна из ведущих рассказывает об ограблении банка. Потом вроде как смена плана. Это ведь так называется? Вот мы едем в машине, вот уже заброшенный дом в лесу. Чайки кричат (не знаю, причем здесь чайки, Виктор решил, что они лучше всего будут смотреться). Потом нарезка из того видео про Ифти. Отрывок репортажа, в котором рассказывается о судьбе Ифти. Наш побег. Видео, на котором я рисую феникса на асфальте. Нарезка из видео в Гамельне. Небольшой рассказ про дриминг… И тому подобное. Все это сопровождается закадровым голосом, которым я что-то говорю. А Верена лежит в полуживом состоянии. И вот, наконец, мы на площади. Собираемся записать видео с Вереной, но та отсаживается от меня и говорит, что ни за что не будет сниматься.
– Мне нравится быть в роли зрителя, – говорит она и отсаживается еще дальше.
И вот я говорю всякую чушь про то, как нас выбросило на обочину, а она смотрит на канатоходца.
– Интриги нет, – говорит она, закончив с просмотром ролика. – Если бы это было кино…
– Верена?
– Да?
– Это и есть кино, – говорю я. Она смотрит на меня непонимающим взглядом.
– Черт, ну что за свиньи сидят в Интернете, а? – спрашивает Виктор и показывает на экран телефона.
9669: А где само ограбление-то?
Черная Луна: Микки и Верена – два самых крутых психа в истории, а вы из них каких-то героев дешевой мелодрамы сделали.
Псюх 67: Псих один – Микки. Верена – аутист, как врач говорю.
Черная Луна: Ой, да ладно врать. Врач по видео диагнозы не ставит. Без ограбления все равно смотреть не на что.
9669: А я бы посмотрел про их жизни. Тот журналист снял репортаж про жизни Верены и Микки, типа что было до ограбления. Верена, кстати, та еще… штучка.
Черная Луна: Да ладно? Почему я не видела?
Псюх 67: Треш-ТВ тебе в помощь, смертная.
Черная Луна: Никогда не поверю, что не сохранилось видео с ограблением.
Псюх 67: А если правда не сохранилось?
Черная Луна: Пусть еще что-нибудь ограбят.
9669: Ну, ты смелая, сама бы пошла грабить банки?
Черная Луна: С таким, как Микки? Да легко.
Это лента комментариев к первому ролику Виктора, вернее, первой части «фильма». Всего несколько тысяч просмотров. Учитывая многомиллионную популярность ролика про Ифти, это практически ничто.
– Что за репортаж снял «тот журналист»? – спрашивает Верена и громко вздыхает на середине фразы. Я осторожно касаюсь ее плеча. Она уже очень давно так не говорила. Я даже иногда забываю, что ее нужно защищать. Только ее. Канатоходцам я ничего не должен.
– Сейчас… – Виктор переходит по ссылке, которую порекомендовал кто-то из посмотревших видео. – А, вот оно. Минута, и загрузится, – говорит он.
На экране возникает лицо Джереми Флемми в безупречном костюме.
Добрый день. Меня зовут Джереми Флемми. Я журналист и всю свою жизнь изучаю маньяков и серийных убийц. Да, это разные вещи, но сегодня я хочу поговорить о другом. Верена и Микки. Сегодня эти имена известны подросткам если не всего мира, то, по крайней мере, всей Германии. Герой моего расследования – человек, называющий себя Микки. Его боятся, и им восхищаются. Человек, ограбивший банк, чтобы спасти свою сестру. Достойно восхищения, правда? Вот только никакой сестры не было. Но об этом чуть позже. Сейчас мы в небольшом дворе на задворках Берлина. Здесь прошло детство нашего героя.
На экране появляется парень, с которым мы вместе учились. Он был лидером в классе, дня не проходило, чтобы он не припечатал меня к стене в туалете. Сейчас это взрослый мужчина, но я все равно вижу в нем того двенадцатилетнего ублюдка.
– Я учился с ним в одном классе. Мы были друзьями. Я был его единственным другом, если уж честно. С ним боялись связываться…
А дальше были годы, проведенные в Индии. Мать мальчика решила, что экзотическая страна с ее буддистским спокойствием способна излечить зарождающееся чудовище. К сожалению, несчастная женщина не смогла остановить своего сына. Сегодня она проходит лечение в клинике, в которую мы сейчас и отправимся.
На экране возникает лицо моей мамы. Она сидит в кресле посреди комнаты. Ну, вроде как начальные кадры «Пролетая над гнездом кукушки». У нее совсем чужое лицо, на котором нет ни грамма косметики. Уголки губ опущены, а взгляд пребывает где-то там, куда я очень боюсь попасть.
В кадре появляется Джереми Флемми.
Здесь мы должны вести себя максимально тихо. Об этом нас попросил персонал больницы.
– Марика, вы слышите меня?
Мама никак не реагирует на вопрос.
– Марика, мы просто хотим поговорить о вашем сыне. Вы помните его?
Он показывает ей экран телефона. Глаза мамы на секунду теряют это отрешенное выражение. В них рождается ужас. Она начинает дико орать.
Ведущий медленно и патетично показывает экран телефона, на котором моя фотография.
Около ста тысяч просмотров за пару часов.
На пару минут я выпадаю из действительности. У меня перед глазами это рождение ужаса. Глаза моей мамы после того, как она увидела мою фотографию. В моих руках что-то вздрагивает. Я пытаюсь понять, где нахожусь. Вижу Верену. По ее лицу текут слезы. Она пытается их остановить. Она плачет из-за меня, понимаете, да?
– Обидно, что он заработал на нас больше, чем мы сами на себе, – говорит Виктор.
– Пойдем отсюда, – говорю я. Как будто если мы окажемся где-нибудь еще, то ролик останется позади. Здесь, на площади. Я знаю, что это не так. Он будет преследовать нас, как и все остальные видео, которыми сопровождается вся моя жизнь последние несколько месяцев.
Мы поднимаемся и уходим с площади. Идем в проулок, в котором больше всего людей. Улица Рокин. Переулок превращается в широкий проспект с барами и кабаре. А вот и знаменитый секс-театр. Там пара несчастных актеров чуть ли не круглосуточно занимаются сексом на глазах у изумленной публики. Возле театра всегда очереди из туристов. Во всяком случае, сколько ни проходил здесь, столько и наблюдал эти очереди.
Проспект заканчивается небольшой площадью. Здесь на удивление спокойно. Большая часть площади заставлена столиками одного из кафе. В центре площади фонтан с фигурами сказочных персонажей. По бортикам фонтана сидят люди. Курят и разговаривают по телефону. Другая половина площади – сплошные магазины, пекарни и сувенирные лавки. Прямо перед нами большое офисное здание. Оно очень нестандартно для этого города. Этажей на десять, коричневое и невзрачное. Никак не подходит ни игрушечным крышам, ни гигантским небоскребам. Нечто промежуточное и очень громоздкое. На первом этаже отделение банка. Перед входом мигает табло с информацией о часах работы. Там написано, что сегодня и завтра банк работать не будет. По техническим причинам.
– Пора спасти Иссэя Сагаву, – говорит Верена. Я не понимаю этой фразы, но в ней столько злости, что становится не по себе.
***
– Что? Ты правда сейчас думаешь о том же, что и я? – спрашивает Виктор.
– Нам нужно ограбление, – говорит она.
– Вы оба двинулись? – спрашиваю я.
– Мы его инсценируем, – говорит Виктор. – Черт. Это круто. Это так круто. Это миллионы просмотров. Миллионы. Ограбление банка в режиме реального времени. Это как раз то, чего нам не хватало.
– Тебе придется сниматься, – предупреждаю я Верену.
– Ты потренируешь меня, – говорит она. В ее голосе больше нет страха. Обида, отчаяние, гнев, что угодно, но она уже не боится. Судя по всему, все самое страшное, по ее мнению, уже произошло.
– Я пошел договариваться, ждите меня здесь, – говорит Виктор.
Ночь проходит в репетициях ограбления. Ощущение того, что все вокруг происходящее немного напоминает бред, усиливается с каждым часом. Виктор вытаскивает в центр снятой нами студии стол и садится за него, кокетливо поправляя рубашку. Он изображает операционистку. Мы выходим за дверь квартиры. Я протягиваю ей пистолет без обоймы. Она смотрит на него и не решается взять.
– Все нормально?
– Может, лучше я буду изображать сотрудника банка? – жалостливо спрашивает она.
– Тогда завтра меня весь Интернет обвинит в гомосексуализме.
– Станешь иконой гей-сообщества.
– Мы можем вообще этого не делать. Никто не заставляет.
– Пока мы известны, мы вне подозрений. Для того чтобы исчезнуть, все равно нужны деньги.
– Поверь мне, для того чтобы исчезнуть, деньги не нужны.
Я все еще держу в руках пистолет. Со стороны сцена выглядит, думаю, подозрительно. Двое стоят перед входом в квартиру на первом этаже и не могут решить, у кого будет пистолет. Спасает одно. Это Голландия. Здесь на такое никто не обращает внимания. Здесь никогда ничего не происходило. Кроме гей-парада.
– Готова? – спрашиваю я.
Она кивает и берет из рук пистолет. Я толкаю дверь, и та противно скрипит на петлях.
Делаю шаг вперед, и дальше начинается дикий треш. Верена идет вслед за мной. Она расставляет ноги на ширину плеч, вытягивает руки с пистолетом в стойку и выдыхает:
– Деньги на бочку, – после чего руки у нее вздрагивают, и пистолет с диким грохотом падает на пол.
Я и Виктор просто не можем сдержаться от хохота.
– Как там звали ту комментаторшу, которая с тобой хотела пойти банки грабить? – сдавленно спрашивает у меня Виктор.
– Черная Луна.
– Может, лучше ее позовем? Вибек, ну ты хоть объясни, причем здесь бочка?
– Микки лучше идти одному, – дрожащим голосом выдает она и делает шаг назад. Пистолет так и лежит на полу. Я поднимаю его. Пытаюсь не смеяться. Протягиваю ей его рукояткой вперед. Она делает еще один чертов шаг назад. Подхожу, вкладываю ей в руки пистолет и поворачиваю рукояткой вбок.
– Приставляешь к человеку, и все. Так вес не будет чувствоваться.
– Может, все-таки Черная Луна?
– Ты представляешь, сколько лет человеку с таким именем? Меня пока хоть в педофилии не обвиняли.
– Похоже, ты еще многого о себе не знаешь…
– Откуда ты будешь снимать? – спрашивает вдруг Верена у Виктора.
– Ну как договаривались. Рядом стоять буду. Общие планы с камер наблюдения пойдут, – уже почти серьезно говорит Виктор.
– Это будет смотреться глупо. Мы ворвались в банк, грозимся всех убить и разрешаем снимать крупным планом? Может, в конце еще на поклон выйдем?
– А ты что предлагаешь?
– Будешь стоять в углу и снимать. Если нужно, приблизишь, но лучше не лица снимать, а общий план.
– Кто из нас корреспондент, а? Разберусь, Вибек, ты сначала пистолет в руках научись держать, – зевает Виктор.
Заканчиваем мы ближе к четырем утра, когда до начала предполагаемой съемки остается всего несколько часов. Под конец все-таки удается научить ее более или менее по-человечески держать пистолет в руках. Засыпаем все трое вповалку на диване.
Утро начинается с писка будильника. Пытаюсь прийти в себя после вчерашнего экспресс-мастер-класса по ограблениям. До этого банка нужно идти минут двадцать. Перейти по мосту и оттуда еще пару кварталов до площади. По дороге все отчаянно зевают.
– Может, кофе выпьем? – жалобно спрашивает Виктор.
– Все воры обязательно пьют чашечку макиато перед ограблением банка, – хмыкает Верена.
– Маки… что? – спрашивает Виктор, глядя на меня.
– Я только про чай масала знаю, в Индии рос, – пожимаю я плечами.
– Вибек, слишком ты далека от народа, – заключает Виктор и решительно идет к окну «Макдональдса» на площади. – Три кофе с собой, – говорит он девушке за кассой. Я вижу, как он изучающе рассматривает ее. С какого ракурса удачнее всего будет снимать похожую сцену – примерно такой взгляд. – Знаешь, что про тебя Черная Луна пишет? Что ты заносчивая богатая выскочка, – говорит он Верене, когда девушка на кассе протягивает нам три стакана с кофе, аккуратно поставленных в специальный картонный поднос.
Мы подходим к зданию банка и задумчиво останавливаемся перед входом. Каждый пьет из своего стаканчика кофе.
– Если бы я снимала кино, это был бы отличный кадр, – говорит Верена.
– Из другого фильма, – отвечаю я.
К нам выходит охранник. Он тоже пока еще не совсем проснулся.
– Вы, ребята, здесь снимать что-то будете? – спрашивает он.
– Будем, – отвечаю ему.
– Только недолго, ладно? У нас сегодня какую-то проверку проводят, лишние люди ни к чему.
– Так потому и договорились на сегодня. Посетителей не будет. Нам нужно всего-то в зале поснимать, проверка же не в зале будет! – возмущается Виктор.
– Ладно уж, проходите, – морщится охранник. – Вы, кстати, похожи на этих, ну, из Интернета, – говорит он нам.
– Потому и снимаем, что похожи, – очень тихо отвечает Верена. На ней сегодня зеленые линзы. Черная футболка с глубоким вырезом, белая куртка и джинсы. Самый невзрачный вид из возможных.
– У той только глаза страшные, красные такие, как у вампира, – продолжает охранник.
Отделение банка самое обычное. В таком же я был, когда еще Бонни была жива. Когда еще все было хорошо и мир не полетел с катушек. Серая плитка на полу. Четыре операционные кассы. Электронное табло, на котором должен высвечиваться номер обслуживаемого клиента. Оно сейчас не работает. К нам навстречу выходит полная женщина в форменной рубашке.
– Вы кино снимать будете? – расплывается она в добродушной улыбке.
– Да. А нельзя табло включить? – спрашивает Верена.
– Нужно у начальства спросить. Она скоро подойдет. Вы правда будете ограбление банка у нас снимать? – Женщина буквально подпрыгивает от радости.
– Будем, – отвечаю я и достаю два пистолета в качестве доказательства.
Женщина приходит в еще больший восторг.
– Как в «Криминальном чтиве»? – спрашивает она.
– Точно. – Верена чуть не задыхается, но не от страха. Она счастлива. – Как в первых кадрах.
Они еще минут десять разговаривают, как две домохозяйки.
– Виб… – запинается Виктор. Я готов его ударить в этот момент. Он только что чуть не обратился к Верене по фамилии. – Если мы хотим снять ролик в духе Вибек и Микки, пора начинать, – поправляется он.
Верена смотрит на часы. 8:45.
– Первым кадром должно быть время. То, как 8:59 сменяется на 9:00 утра и включается электронное табло.
– На котором будет четыре номера с разными кодами операций, составляющими слово, – поддакивает женщина.
– А это можно организовать? – с сомнением спрашиваю я.
– Конечно, мы постоянно так развлекаемся, – добродушно смеется она.
– Тогда пора начинать.
Виктор и Верена начинают спорить о точке для съемки. Машинально замечаю, что она изменилась. Не знаю, радует меня это или нет. Но она стала почти нормальной. В том смысле, что она больше не боится людей, и если раньше казалось, что она ходит в колбе из пуленепробиваемого стекла, то теперь это максимум аквариум. Раньше я был ей нужен. Да, я держал ее в заложниках. Да, номинально она была со мной не по своей воле. Но я был ей нужен. Единственное, чего я когда-либо хотел, – быть кому-нибудь нужным. Чем более нормальной она становится, тем меньше ей нужен я. Очень хочу остановить этот процесс. Верена отвечает что-то сотруднице банка и улыбается. Она счастлива.
Мне ничего не остается, кроме как пойти искать массовку. Банк сегодня не работает, а нам нужно ощущение реальности. Поэтому я выхожу на улицу и громко ору:
– Нужны трое человек для «ограбления банка».
Через минуту у меня уже самоорганизованный кастинг. Я уже устал кивать на фразы вроде «ты так похож на того чувака из Интернета».
В 8:57 мы с Вереной выходим за дверь. У нее и у меня в руках по пистолету. За нами наблюдает человек пять оставшихся поглазеть зевак из числа «не прошедших кастинг». Мы врываемся в отделение ровно в 9:00 утра.
Б-1
Е-6
Г-3
И-8 —
гласит табло. Операционных касс всего четыре, откуда взялось восьмое окно, понятия не имею. У Верены дрожат руки. Она кладет пистолет на стойку и слишком тихо произносит:
– Нам нужны деньги. Сейчас. У вас две минуты.
Ничего не остается, как заорать как последний психопат. Я размахиваю пушкой и матерюсь. В реальной жизни меня бы уже кто-нибудь пристрелил. Предполагаю, что Верена. Но это кино, и я продолжаю орать, пока женщина суетится и вздрагивает. Я так кричу, что несчастная женщина уже начинает плакать. Хочу остановиться, но в какой-то момент понимаю, что просто не могу.
Останавливает меня только поднятая вверх рука Виктора. Все. Конец игры.
– Простите, – говорю я женщине. Сгибаюсь и роняю руки на колени. Я пытаюсь отдышаться, а она, похоже, изо всех сил старается не расплакаться.
– Что?
– Простите, – повторяю я.
– Какой ужас! – всхлипывает она. – Я только сейчас поняла, что все это не по-настоящему.
Мы еще долго снимаем что-то, но у нас уже есть основа для видео. Когда в отделение заходит женщина в полицейской форме, я мысленно прощаюсь с жизнью. Вопреки ожиданиям, она улыбается нам самой лучезарной улыбкой на свете. Увидев Виктора с камерой, она машет рукой, будто передает привет друзьям и родственников.
– Кино? – спрашивает она. – Вам нужна какая-нибудь помощь?
– Вообще-то, да, – подает голос Виктор. – У нас нет финала. Нужна погоня.
– Вряд ли, – улыбка тут же гаснет на ее лице. – У нас вся полиция на велосипедах. Такая погоня только для комедии подойдет.
– А у нас не фильм ужасов, – успокаивает ее Виктор. – Подождите нас здесь минут пятнадцать, ладно? – просит он.
Я выхожу первым. Верена выходит следом за мной.
– Мы же свалим отсюда прямо сейчас, я правильно вас понял?
– У нас правда нет финала, – отвечает Виктор и щурится от слишком яркого солнца. Перед нами уже оживленная и наполненная туристами площадь. Кафе работают вовсю. Чуть поодаль виднеется тихая улица, которая выводит к каналу. Верена заходит за угол и начинает что-то рассматривать. Виктор вдруг подрывается с места и бесцеремонно дотрагивается до гривы ее волос. Она вздрагивает и чуть не падает со ступеньки. Я отвожу его руку в сторону.
– Просто хотел посмотреть, что там написано, – говорит Виктор, указывая на часть открывшейся татуировки, и обиженно отходит.
– «Пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь». Это вроде как мантра у Бонни такая была. Она засыпала и просыпалась с этой фразой.
– Об этом к психиатру, – останавливает меня Виктор. – Повтори.
Подавляю желание врезать ему и повторяю фразу.
– Так, может, пора поджечь какой-нибудь мост? Тут их много, – заявляет Виктор. Он говорит это на полном серьезе.
– Я бы никогда не поверил, что такое видео можно снять в режиме реального времени.
– Те, кто смотрят ролики про Верену и Микки, уже привыкли узнавать о нас из новостей. Им не придет в голову не поверить в то, что происходит на экране, – говорит Верена.
– А когда кто-нибудь из массовки расскажет о том, как это снимали? – спрашиваю ее.
– Тогда уже все будет по-другому, – отвечает она.
Видео с ограблением заканчивается тем, что охранник и женщина в полицейской форме пытаются нас задержать. Я открываю дверь с ноги, и мы бежим ровно до моста. Эту часть Виктор точно немного ускорит. В кадре все шевелятся, как полудохлые мухи. Возле моста стоит черный мини-купер. Рядом с машиной канистра. Добежав до моста, Верена задевает канистру. Оттуда выливается жидкость и тут же воспламеняется. И вот уже мир превращается в пылающий костер, мы сбегаем с горящего моста, почти как в «Отчаянном».
Не стоит готовить такие трюки, просмотрев только половину видеоурока какого-то каскадера. Там во второй части говорилось про непредвиденные обстоятельства, но у нас нет времени на все сорок минут урока. Вместо них мы смотрим нужные кадры из «Отчаянного». Женщина в полицейской форме (она представилась, но голландские имена невозможно запомнить, или это вообще была фамилия?), кассирша из банка, администратор, охранник, массовка – все они смотрят кадры из «Отчаянного».
– И вы хотите так же? – ошеломленно спрашивает кассирша.
– Хотим, но вряд ли получится, – откликается Виктор. – Это графика.
– А вы хотите повторить? – все еще не верит в увиденное кассирша. Полицейская вообще молчит и с тревогой поглядывает на свой велосипед.
От входа в банк до изогнутого мостика через канал ровно сорок пять шагов. Владелец мини-купера возле моста даже не представляет, что сейчас может случиться с его машиной. Виктор находит где-то канистру бензина. Поливаем горючей жидкостью ровно половину моста. Отчерчиваем «линию безопасности». Заливаем в канистру воду. По плану мы должны добежать до моста, опрокинуть канистру, в этот момент кто-то из массовки кинет пару подожженных бумажек, чтобы половина моста загорелась, ровно пока мы с Вереной бежим. Огонь должен быть ровно за нами. Он отделит нас от полицейской с охранником, и мы благополучно скроемся. Долго выбираем угол для съемки.
Все идет по плану до тех пор, пока я не вижу пару горящих искр в волосах Верены. Еще одна попадает на мою куртку. Ее я не вижу. Падаю на Верену, пытаясь защитить ее от огня, и понимаю, что на мне горит уже вся куртка. Вижу парня из массовки, который начинает изо всех сил колотить по нам какой-то тряпкой. Когда он сбивает огонь, я в таком бешенстве, что даже не чувствую ожогов. Я просто хочу убить Виктора.
– Ты как? – спрашивает Верена. Она кашляет от гари и дыма.
– Лучше не бывает, – бросаю я и начинаю орать на Виктора. Пытаюсь его ударить, но женщина-полицейский останавливает меня.
– Нельзя так трюки ставить!
– Я вас понимаю, сэр, но вы в общественном месте, – сдержанно говорит она. По ее тону понятно, что мы доставили ей слишком много проблем. Пора уходить. Как можно скорее. Выкидываю остатки куртки в урну и беру Верену за руку.
Пока Виктор благодарит всех за помощь, мы с Вереной идем вниз по улице. Дома здесь построены прямо по границе канала. Одна их стена утопает в воде. Видим небольшой балкон, принадлежащий одному из кафе. Он настолько низко, что его пол чуть ли не касается воды. Идем туда. Спрашиваем, где туалет. Только сейчас замечаю, что она хромает.
– Покажи ногу, – требую я.
– Зачем? – Она краснеет. Вроде как я застукал ее за чем-то неприличным.
– Покажи ногу, – повторяю я, не обращая внимания на ноющий ожог на руке. Ничего страшного. Маслом могло и сильней ошпарить. Но боль все равно дикая. Не выдерживаю и с силой усаживаю ее на диван. Присаживаюсь и вижу, что ее кеды… приварились к ноге. Пластмасса расплавилась и впилась в кожу. Кое-где на подошве виднеются дырки. Оттуда выглядывает красная от ожога кожа. – Ты сказать не могла?! – ору я.
Верена Вибек не могла сказать о том, что она обожглась, что ей страшно или больно, не могла снять линзы и показать свои настоящие глаза. Не знаю, почему. Боялась? Когда ей требовалась помощь, она просто делала шаг назад. И не имеет значения, что на одной ноге. Мне кажется, она в этот момент хотела отпрыгнуть.
18. В эфире
Микки
Когда сюда заявляется Виктор, босая Верена ведет себя как ни в чем не бывало. Только ноги прячет под лавку. За сто евро владелец кафе отдает нам в аренду балкон на несколько часов. Здесь мы организуем нечто вроде офиса. Тут есть несколько розеток, столы, кофе и сэндвичи. Достаточно, чтобы нарезать видео. Ролик, который получается на выходе, заканчивается еще эпичнее, чем ожидалось. Я падаю на Верену, пытаясь сбить огонь с волос.
«Загрузить».
Теперь остается только ждать.
– Ну как? – спрашивает Верена.
– Уж популярнее интервью о том, что все мы неудачники, – бормочет Виктор, поглядывая на меня.
Killer: Офигеть. Не верю, что такое возможно.
Черная Луна: Хотела бы я там оказаться…
9669: В качестве кого?
Пчелка: А где это вообще?
Черная Луна: Кого угодно.
9669: Хорош врать.
Черная Луна: Я бы не хотела сгореть на том мосту, так что ты не прав.
9669: А я молчал.
Killer: Пчелка, похоже на Брюссель.
9669: Кельн.
Killer: 9669, а если я скажу, что дважды два четыре, ты начнешь доказывать, что на самом деле пять?
Черная Луна: В Амстере есть похожая площадь.
9669: Амстер? Не знаю такого города.
Пчелка: ОМГ, один тролль может испортить все, что угодно.
Ботаник: Может, это вообще Штаты?
Hindi: Или Латинская Америка?
Это игра. Набери больше просмотров, и будет тебе счастье. Увлекает. Особенно если счет уже идет на тысячи. Только с видео, которое заканчивается ужасным криком моей мамы, эти цифры нельзя сравнивать. Это вроде как поставить играть новичка с олимпийским чемпионом. Без шансов.
Я поднимаюсь и отхожу к бортику балкона, чтобы покурить. Передо мной красивые европейские дома. Посередине канал. У меня есть деньги и человек, ради которого стоит жить. Это все, о чем я мечтал. Даже несмотря на дикую боль в руке, этот момент стоит запомнить. Мой мозг хреново устроен. Он способен испортить даже самые счастливые моменты жизни. Всегда это знал. Я думаю о маме. Как так вышло? Где был тот момент, когда она из красивой молодой женщины с отрешенным взглядом превратилась в сумасшедшую? Я морщусь даже от того, что думаю так о своей маме. И все равно, когда она сошла с ума? Почему я стал главным ее кошмаром?
Прямо над дверью тут висит телевизор. Пульт от него валяется на одном из четырех столиков. На экране идут новости без звука. Внизу бежит строка с текстом, но мне лень читать. Я просто наблюдаю за движением в кадре. Кто-то что-то взорвал. Несколько человек пытаются скрыться от пожара. Кадры сменяются наводнением. Показывают, как какой-то дедушка меланхолично сидит на крыше небольшого здания. Он держит в руках кота и машет палкой пролетающему над ним вертолету. Сюжет вновь сменяется. Теперь на экране знакомое лицо с синими прядями волос. Девушка-фармацевт из аптеки. Она в белом халате стоит на фоне витрины с лекарствами и о чем-то говорит. Ее губы беззвучно шевелятся, а затем расплываются в счастливой улыбке. Читаю строку внизу:
«…переживает неслыханный наплыв покупателей. Особенной популярностью пользуются средства от кашля». На экране показывают то, как я стою и разглядываю витрину с ментоловыми сиропами.
Я уже хочу было окликнуть Верену с Виктором, но тут дверь открывается, и я машинально смотрю на вошедшего. Ленц. Мы встречаемся глазами. Он вздрагивает и отводит взгляд. Лучше бы он так не делал. Я срываюсь с места и буквально впечатываю его в стену.
– Стой! – отчаянно орет Верена.
Я не слышу ее. Не хочу слышать. Она ловит момент между ударами и умудряется встать между ним и мной.
– Он должен мне триста тысяч евро, – максимально тихо говорю я.
– Сто пятьдесят, – говорит Верена и смотрит в мое плечо. Она не смотрит в глаза почти никогда.
– Почему сто пятьдесят? – почти спокойно спрашиваю я.
– Потому что, – очень по-женски отвечает Верена.
– Я верну их. Обещаю, – говорит она. – Дай мне пятнадцать минут, ладно?
Ленц пытается отдышаться. Он выглядит сейчас так жалко, что мне становится противно.
– Ты знала, что он придет? – спрашиваю я самую очевидную вещь. Она кивает. – Ты его пригласила? – Она снова кивает.
Я сажусь на стул и закуриваю тысячную сигарету.
– Объяснишь?
– Как там просмотры? – интересуется Ленц у Виктора.
– Слабовато, – отмахивается тот.
– Сейчас исправим, – расплывается в улыбке Ленц. Он поправляет очки и кладет на стол сумку с ноутбуком.
– Я вообще-то тоже немного не в теме, – говорит Виктор. На этот раз он отрывает голову от экрана.
– Сделай новости погромче, – просит Ленц и демонстративно закатывает рукава. Кажется, он себя чувствует королем мира. Мне просто становится интересно наблюдать за происходящим.
Верена хватает пульт и включает звук.
«… В одном из отделений банков Амстердама сегодня было совершено ограбление. Его организаторы – печально известные кумиры подростков Микки и Верена. Они заявились туда и попросили разрешения задействовать помещение банка для съемок видеоролика. Банк сегодня все равно был закрыт для проведения технических работ, поэтому персонал не возражал против съемок.
– Они снимали, наверное, весь день вместо обещанных пары часов. Все им помогали… – говорит администратор отделения.
Пока сотрудники банка помогали в инсценировке ограбления банка, никто не обратил внимания на технического специалиста, преспокойно списавшего со счетов клиентов три миллиона евро. Апофеозом кощунства стал тот факт, что все это сняли на видео и выгрузили в Сеть еще до того, как стало известно об ограблении…»
На экране кадры из нашего видеоролика.
– Давай, – говорит Верена Ленцу.
– Может, не стоит? – морщится Ленц.
Верена цепенеет. Я вижу, что она не знает, как себя вести.
– Ты обещал. Ты должен вернуть деньги! – она громко вздыхает на середине фразы.
Я поднимаюсь и буквально нависаю над Ленцем. Тот испуганно вжимает голову в плечи.
– Тебя пристрелить? В режиме реального времени, так сказать? – спрашиваю я.
– Нет, – бросает Ленц и утыкается в монитор. Кажется, у него уже были открыты все нужные страницы, потому что он всего пару раз щелкает мышью и тут же с отвращением отталкивает от себя ноут.
– Готово, – говорит он.
«…Минуточку, – корреспондентка прижимает большой и указательный пальцы к уху и что-то сосредоточенно слушает. – Сейчас поступила новая информация. Все три миллиона евро только что вернули обратно на счет банка…» – Журналистка неуклюже прощается, пытаясь скомкать весь заготовленный текст в пару фраз. Эфирного времени ей явно не хватает.
Я смотрю на Верену. Ее рыжие волосы развеваются на ветру. Она смотрит мне в глаза, и в ее зеленых линзах я вижу радость. Этого достаточно, чтобы простить все.
– Верена? – театрально шепчет Виктор. – Не могу поверить. Ты научилась блефовать, деточка, – говорит Виктор. – Тебя можно пускать в казино.
– С каких пор для того, чтобы войти в казино, нужно украсть три миллиона евро? – ухмыляется Ленц.
– А с меньшим даже играть смысла не имеет.
Ленц отдает мне чек на 150 тысяч евро в каком-то там банке. Миллионы просмотров за считанные часы. Администрация отделения банка, которое всего в паре кварталов от нас, обещает перевести эти три миллиона на благотворительность и выражает нам свою признательность за то, что мы указали на прорехи в их системе безопасности. Да. Все мы начинаем думать чеканными фразами из выпусков новостей. Мы превращаемся в собственных персонажей.
19. А вы меня не ограбите?
Верена
Искра попадает в мои волосы. Слышится треск, как будто масло попало на раскаленную сковородку. Я инстинктивно прижимаю руки к голове. Куртка Микки горит, но он не видит этого. Он падает на меня, пытаясь защитить от дурацкого огня. Конец фильма.
Черная Луна: Я же говорила, что это Амстердам.
9669: Ну все. Теперь она поедет в столицу тюльпанов и проституток.
Черная Луна: И поеду.
Killer: А никто и не сомневался. Не смущает, что у Микки уже есть Верена.
Черная Луна: А может, я лучше этой… аутистки.
9669: Я так понимаю, что то, что он психопат, – это только плюс.
Ботаник: А я б не отказался. Маньяки, психопаты, аутисты, да хоть зоофилы, какая разница? Я бы не отказался ездить из города в город, грабить банки и зарабатывать миллионы.
9669: Бонни и Клайд плохо кончили.
Черная Луна: Если бы ты не хотел кончить, как они, ты бы не ошивался на этом форуме.
Killer: Не ожидал, что скажу это, но согласен с Луной.
Я откладываю ноутбук в сторону и замечаю, что Микки нет уже довольно давно. Ленц и Виктор где-то в другом купе. Возможно, даже в разных. Поезда в Европе – самый непопулярный вид транспорта. Мне кажется, они курсируют по своим маршрутам просто из уважения к этому виду транспорта. Неуклюжие и неповоротливые, они больше напоминают арт-объекты.
Поездка на поезде обычно раза в два дороже авиабилета в тот же пункт назначения. Ехать на поезде значительно дольше, чем на самолете. В отличие от автобусов, здесь нельзя курить. Сплошные минусы. После этой выходки с ограблением нужно было срочно убраться из Голландии. Проще всего это оказалось сделать на поезде. О них, кажется, все забыли. В том числе и таможенники, которые номинально все-таки существуют в зоне действия Шенгенского договора.
– Нужен самый страшный поезд с самым непопулярным направлением, – заявляет Виктор.
– Польша подходит? – спрашивает Микки.
– Сделаю вид, что не слышала этого, – обижаюсь я.
– Познань? Вообще не знал, что есть такой город, – чешет в затылке Ленц.
– Это рядом с Гданьском, – говорю я.
– Твоим родным городом? – удивляется Микки.
Мы бежим к поезду, идущему в Познань, и успеваем в самую последнюю минуту. Виктор быстро договаривается с проводником. Триста евро решают все проблемы.
Это странный и почти безумный день, который вряд ли поддается описанию. Я чувствую себя счастливой. За окном проносятся довольно унылые пейзажи однообразных городков, чередующиеся со скромной растительностью, имитирующей леса и перелески. В купе есть розетки и можно бесконечно смотреть фильмы. Можно попытаться раствориться на экране. Кажется, у меня начинает это получаться.
Я сижу, поджав под себя ноги, и читаю бесконечные заметки и разговоры о Верене и Микки. Люди придумывают такое, что становится даже как-то неловко за свою скромную фантазию. Микки куда-то выходит и обещает скоро вернуться, но я уже пару часов брожу по разным форумам, а он так и не вернулся. Становится не по себе.
Нахожу его в тамбуре. Когда захожу, меня буквально оглушает грохот и стук колес. Перед Микки открыта дверь, ведущая в никуда. В пейзаж за окном. Это очень старый поезд. Все более или менее современные модели оборудованы автоматическими дверями, как в метро. Их невозможно открыть во время движения поезда. Здесь же все по старинке. Просто берешь и открываешь дверь. Тут же представилось, как грабители выкидывают из поезда провинившихся перед ними честных граждан. Мне нужно смотреть меньше вестернов. Вообще говоря, странно это видеть. Нельзя иметь возможность заглянуть по ту сторону экрана. Протянуть руку и ощутить движение фильма. Окна в поезде – это ведь примерно то же самое, что кино, только немного однообразное.
Микки буквально свесился наружу. Если он отпустит поручень, за который держится, точно полетит вниз, под колеса. Я не знаю, что делать. Просто смотрю на его руку, поручень и то, что происходит за окном. Он чувствует этот взгляд и оборачивается. Вижу слезы в его глазах.
– Мне страшно без тебя, – кричу я, пытаясь заглушить грохот поезда.
Наверное, это глупо звучит. Особенно если учесть, что сегодня мы украли и вернули три миллиона евро, но я не знаю, как по-другому объяснить. Что-то изменилось. В моем мире появился еще один человек, и без него теперь физически страшно.
– А со мной не страшно? – спрашивает он. Кажется, что он всеми силами пытается собраться, но поздно. Я уже видела его таким, какой он на самом деле. Каким его никто не видел. Чувствую себя неловко. Будто застала его за чем-то постыдным.
– С тобой тоже страшно, – киваю я.
Он делает шаг навстречу и пристально смотрит в мои зеленые линзы.
– Ты не должна меня бояться. Только не ты.
– Хорошо, – киваю я.
Мы молчим. Это неловкое и какое-то корявое молчание, заглушаемое диким грохотом поезда.
– У тебя глаза устали, – говорит он.
Микки открывает дверь в тамбур и подводит меня к зеркалу перед туалетом. Там отражаемся мы. Двое самых обычных людей, которые не оправдали возложенных на них надежд, проиграли все, что только возможно. У нас никого больше нет. Кроме друг друга.
– Тебе нужно снять линзы, – говорит он.
Я киваю и выжидательно смотрю в его глаза, которые отражаются в зеркале. Серые. Залегшие тени усталости на слишком белой коже оттеняют их.
– Ты не отвернешься? – спрашиваю я.
– Нет.
– А если я откажусь?
– Ты ослепнешь.
– Ой, да ладно, я и дольше в линзах ходила, ничего, не ослепла.
– Мы будем стоять, пока ты их не снимешь.
Он говорит спокойно и отрешенно. Так, будто ему плевать. Это задевает.
– Хорошо, – говорю я таким тоном, будто мне тоже плевать.
У меня серые глаза. С вкраплениями зеленого. Я почти не вижу теперь без линз. Микки приходится вести меня по коридору до купе. Наверное, человек, только что побрившийся налысо, сможет меня понять. Без линз я ощущаю себя голой, беззащитной и уязвимой. Как слизняк без раковины.
Становится прохладно. В купе нет ни одеял, ни белья. У нас нет теплой одежды. Микки обнимает меня. Чувствую бесконечную усталость и закрываю глаза. Микки вдруг тянется к столу и берет ручку. Она валялась рядом с ноутбуком.
– Позволишь мне порисовать на тебе, сероглазка? – спрашивает он. Это звучит так нежно, что мне становится неловко.
Он бережно берет мою ладонь и начинает выводить узоры на руке. Что-то вроде мехенди ручкой. Это такие узоры хной, которыми украшают себя азиатские женщины. Не помню, где читала об этом. Поначалу неприятно и немного щекотно, но потом я привыкаю и успокаиваюсь. Пока он рисует, все будет хорошо. А дальше? Еще не знаю.
***
Проводник будит нас через пару часов. Говорит, что нужно срочно выходить, потому что через двадцать минут будет проверка таможни, а ему проблемы не нужны. Нам тоже. Надежда проскочить пару стран без проверки документов провалилась. Ни в Познань, ни в Гданьск мы не попадем.
– А где мы вообще? – спрашивает Микки.
– Детмольд.
– Страна какая? – уточняю я.
– Германия, – бросает проводник и идет в сторону тамбура.
– Опять Германия… – бормочу я.
Там уже топчутся полусонный Ленц и еле держащийся на ногах Виктор. От него исходит такой едкий запах алкоголя, что мне просто непонятно, как он до сих пор держится на ногах. Таким пьяным я его даже в колледже не видела.
Поезд резко сбавляет скорость и тормозит на крытой и пустынной станции. Мы выходим. Асфальт блестит от недавно прошедшего дождя. Здесь довольно холодно. Я в очень неудобных босоножках, которые купила прямо на вокзале в Амстердаме. Там был не самый хороший выбор: босоножки, шлепанцы и традиционные голландские башмачки и тапочки такой же формы. Огромные, немного мультяшные и с закрученными вверх носами. По сравнению с такими башмаками босоножки – совсем неплохой вариант.
На платформе, кроме нас, никого. Пытаюсь отогнать плохие воспоминания, но они все равно догоняют. Они быстрее меня. Смотрю на Микки. Тот сидит рядом, уронив голову на руки. Виктор сидит прямо на асфальте, прислонившись к ножке лавочки. Ленц нервно озирается по сторонам. Микки поднимает голову и кривится при виде Ленца. Он, практически не глядя, срывает со спинки лавочки какую-то бумажку и достает телефон.
– Да. Мы на вокзале, как до вас добраться? Хорошо…
Через двадцать минут мы уже в хостеле рядом с вокзалом. Это обычный немецкий особняк с белыми стенами, панорамным остеклением на первом этаже, милым двориком для барбекю и треугольной крышей. Похоже, мы здесь единственные постояльцы. Неудивительно. Я даже не слышала про такой город. Хоть бы какого-нибудь Крысолова себе придумали, что ли…
– Мне нужны ваши паспорта, – заявляет заспанная девушка на рецепции. Двести евро, и паспорта больше не нужны. Хотя теперь девушка начинает на нас с подозрением коситься.
– Мы просто похожи на них, – говорит Микки. У него иногда такой взгляд, что хочется куда-нибудь убежать. Уплыть. Уползти. Закричать.
– Я поняла, – говорит девушка.
– Слышали про конкурс видеороликов?
– Нет, – уже менее подозрительно говорит она.
– Нужно снять ролик вроде как с Вереной и Микки в каком-нибудь экзотическом месте, а остальные должны отгадать, где это снято, – поясняет он.
– Так ведь соврать можно, – уже совсем без страха говорит девушка. Тут у нее лицо проясняется. – А, поняла. В месте съемки феникс нарисован, правильно?
– Точно, – говорит он.
– Как ты это придумал? – восхищенно спрашиваю я, когда девушка уходит спать.
– Черная Луна с 9669 вчера на форуме это обсуждали, – говорит Микки.
Он падает в кресло перед журнальным столиком и достает сигареты. Здесь совершенно точно нельзя курить. И ему абсолютно на это плевать. Микки задумчиво смотрит на смятую пачку Black Apple и сминает ее. Как будто пачка виновата в том, что в ней закончились сигареты.
– Я иду спать, – поднимает вверх руки Ленц.
Мы смотрим на Виктора, но тот точно не в состоянии никуда идти.
– Банда Бонни и Клайда, – говорит Микки самому себе, затягиваясь последней сигаретой. – Я не понимаю.
– Откуда ты про Бон… про них знаешь? – спрашивает Ленц. Он тоже садится и бросает на стол бесполезный сейчас ноут. Компьютер разряжен до нуля. Благодаря мне.
– Я тоже читаю форумы. Там все нас сравнивают с ними, – пожимает плечами Микки. Он выглядит уставшим и измотанным. Этот день начался почти сутки назад. Неудивительно. – Тебе-то это зачем нужно?
– Я прикалываюсь, – говорит Ленц. Интонацией он пытается подражать Микки. Звучит комично. – Мы все прикалываемся. Пытаемся заработать на своем образе жизни. Это ведь именно то, чему хотят подражать.
– Тебе двадцать лет, и у тебя есть деньги. Много денег. Почему ты не пойдешь прикалываться по клубам и проституткам?
– Уже сходил, – ежится Ленц. – Скучно. И в Голландии они какие-то страшные. К тому же сейчас мы нашли способ заработать намного больше. Почти легально. Я тоже хочу свои пятнадцать минут славы. Я хороший программист, но не лучший, а сейчас у меня есть реальный шанс прославиться, – говорит Ленц.
– Почему пятнадцать минут? – хмурится Микки.
– Это Уорхол[14] сказал, – говорю я. Все оборачиваются. Ненавижу эти моменты, когда все вдруг оборачиваются. Кажется, что сейчас все начнут смеяться, как тогда. Пару жизней назад. – Ну, Уорхол. Он прославился тем, что нарисовал банки с супом.
На минуту воцаряется молчание. За окнами пустынный дворик для барбекю с ровным газоном, аккуратной беседкой и колышущимся на ветру флагом на крыше какого-то подсобного помещения. На куске материи изображен герб. Видимо, славного города… Ден… В общем, того, в котором мы оказались. Этот флаг колышется на ветру и вносит некоторое разнообразие в сумрачный пейзаж. Сейчас около трех часов ночи. Рассвет еще не скоро. Я потихоньку начинаю засыпать.
– А ты почему здесь, Верена? – слышу сквозь сон глухой голос Микки. Открываю глаза и вижу, что все опять на меня смотрят. Нога на неудобной танкетке съезжает и подворачивается. Если бы я при этом не сидела, наверное, ногу бы вывихнула. Нужны новые ботинки… Микки все еще смотрит. Даже Виктор смотрит. Он, похоже, потихоньку начинает трезветь.
– Потому что мне страшно без тебя, – говорю я первое, что приходит в голову, и смотрю на Микки. Нога вновь подворачивается, и я больно стукаюсь пяткой о пол.
– Аутичная Вибек. – Ленц повторяет слова всех людей из Интернета.
– Я не аутичная, – протестую я.
– Раньше не была, – слишком сильно кивает головой Виктор. Получается довольно забавный жест. – Она обожала выступать на сцене и спасать маньяков, – говорит Виктор и громко икает.
Я резко поднимаюсь и говорю, что пойду на поиски магазина. Микки поднимается и идет со мной. Да, раньше я все это очень любила. Здесь, в городе с непроизносимым названием, задумываюсь о том, что еще полгода назад я даже в страшном сне не смогла бы представить всего того, что произошло. Не могла представить, что смогу вернуться. А сейчас мне кажется, что это возможно. Может быть, пройдет еще несколько лет или даже десятилетий, но я вернусь в Штаты. Чтобы отомстить и исчезнуть. Уже навсегда. Потому что то, что осталось от Верены Вибек, все равно сложно назвать полноценным человеком. Я привидение, которое просто застряло между миром живых и мертвых…
Микки крепче сжимает мою руку, и мы входим в магазин. Круглосуточный мини-маркет через дорогу от хостела.
– Матерь Божья, – слышу я чей-то голос. Щурюсь и вижу мужчину за прилавком. На нем смешные очки, как у Гарри Поттера. Одет в рубашку с бордовой жилеткой. Он то ли с восхищением, то ли с ужасом смотрит на Микки.
– Похоже, все-таки придется сейчас уезжать отсюда, – шепчет мне он и, как ни в чем не бывало, идет мимо полок с товарами. Я оглядываюсь и беру корзинку для продуктов. Не помню, когда в последний раз ела по-человечески. Микки оглядывается и берет у меня из рук корзину. Мы избираем тактику игнорирования. Узнал нас этот продавец или нет, есть и курить все равно хочется. Микки ходит мимо полок и с мрачным видом кидает туда все, что попадается на глаза. Хлопья для завтрака, консервированный горошек, молоко, овощные смеси, соусы, какие-то полуфабрикаты, замороженную пиццу, булочки… Я нахожу на полках полюбившееся за время жизни в Штатах арахисовое масло и беру его. Выбираю пару булочек и иду к стенду с фруктами. Там только яблоки. Я их как-то разлюбила. В подвале бункера я их съела слишком много. Оборачиваюсь и вижу, как Микки наблюдает за мной. Если бы я снимала кино, сейчас это был бы европейский артхаус.
– Ты любишь арахисовое масло? – спрашивает он.
– Да… – Мне становится неловко. Стыдно. Как будто меня на чем-то поймали. Микки идет к стенду и берет оттуда три упаковки масла.
– А что еще ты любишь? – спрашивает он.
– Булочки. Фрукты. Сладкое. Пиццу… – перечисляю я. Он подходит ближе и улыбается. Не понимаю, отчего, и это раздражает.
– Эй… – слышу тихий голос мужчины за прилавком. Представьте себе, как в ночной магазин входит привидение из фильма «Звонок», ну помните, девочка с патлатыми черными волосами и в белой простыне. Представляете себе интонацию, с которой продавец попытался бы его подозвать?
– Что? – слишком громко откликается Микки и поворачивается.
– С ума сойти, – по-детски глупо реагирует продавец. Он сгибается и, кажется, уже готов залезть под стол.
– Да, я Микки. А это Верена! – не выдерживает Микки. Он идет навстречу продавцу и уже опирается на прилавок, нависая над продавцом.
– А еще я люблю свеженьких продавцов под соусом, – шучу я.
– Без проблем, – откликается Микки, продолжая смотреть на несчастного.
– Я это не всерьез, – предупреждаю я, вспоминая о том, что факт наличия у него чувства юмора так и остался неподтвержденным.
– Простите… – шепчет продавец. Он явно хочет залезть под стол.
– Да все в порядке, ты чего? – уже нормальным голосом спрашивает Микки. – Ну, пришли мы купить продуктов, что в этом ужасного? Эй? Ты вообще слышишь меня?
– Да. Все нормально. Просто… Я только что про вас смотрел, – более или менее приходит в себя тот.
– Это кино, – говорит Микки, – просто кино. Пробивай продукты.
Продавцу все-таки удается справиться с собой. Он поправляет очки на носу и начинает пробивать продукты. Когда мы уже подходим к выходу, он нас окликает.
– Что еще? – с раздражением спрашивает Микки.
– Вы меня не ограбите? – спрашивает продавец и, по-моему, снова борется с желанием залезть под стол.
– Мы же расплатились, – говорю я.
– Я знаю, но… Может быть, все-таки ограбите?
– Иди к черту, – злится Микки и берется за ручку двери.
– Пять тысяч, – кричит продавец. – Десять.
Микки и я возвращаемся к прилавку.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Туристы приедут. Меня по телевизору покажут… – начинает загибать пальцы продавец.
Мы соглашаемся. Не знаю, как Микки, а я просто не могу поверить в то, что за небольшой спектакль нам готовы заплатить такие деньги. Мне кажется, мы все вообще перестаем верить в происходящее.
Закидываем продукты в девственно чистый холодильник на кухне хостела и бредем в комнату. Я засыпаю, даже не сняв свои неудобные босоножки. Просто падаю на кровать, и все. Микки падает рядом.
Просыпаюсь и первое, что вижу, – черное дуло пистолета. Он лежит на столе. Рядом валяется обойма. Никогда не думала, что жизнь станет напоминать плохой боевик. Хотя, с другой стороны, я очень люблю плохие боевики. Те, в которых не заканчиваются пули и в героя стреляют из базуки, но вечно промахиваются, а пуля, попадая в голову, никогда не задевает мозг. Когда смотришь такое, забываешь о том, кто ты есть. А ведь для этого и существует кино. Во всяком случае, я так считаю.
Рядом спит Микки. Лицом в подушку. Предпринимаю неудачную попытку встать, но что-то останавливает меня на полпути. Только в этот момент вижу, что одной рукой Микки сжимает мое запястье. Это было бы романтично, если бы не так больно. Рука за ночь затекла и онемела. От резких движений кровь вновь стала поступать, и всю руку теперь пронизывает тысяча маленьких иголочек. Второй рукой, преодолевая боль, пытаюсь разжать пальцы Микки. Похоже, это невозможно.
– Доброе утро, – хрипит он и убирает руку. Замечаю ожог после вчерашнего. Довольно большой. Не зря он так матерился. Вспоминаю кадры, где он весь в огне падает на меня, пытаясь потушить волосы. Вообще не помню, как это происходило на самом деле. Помню только кадры.
Поднимаюсь. Лучше бы этого не делала. Чувствую себя как пенсионер.
– Я как-то не готова сегодня к новому ограблению, – говорю я и с тоской смотрю на душевую комнату, до которой еще нужно дойти.
– Значит, не будем никого грабить, – бормочет он и засовывает голову под подушку.
На часах половина одиннадцатого. Я собираюсь с духом и все-таки ползу в душ. Вчерашний мини-пожар для меня тоже не прошел даром. На правую ногу больно наступать. И левое плечо после пули. Отличный набор. Такое ощущение, что я на войне побывала.
– Ты тоже чувствуешь себя как использованный презерватив? – вместо банального «Доброе утро» спрашивает Виктор. Он сидит за столом на кухне хостела перед огромной чашкой с кофе.
– Я никогда не задумывалась о том, что чувствуют использованные презервативы.
Ленц тоже здесь. Читает что-то, развалившись в кресле. Прямо настоящая семейная идиллия. Семья. Друзья. Эти слова больно грохочут в голове. Вот что это. Семья. Друзья. То, что у меня отобрали. Даже дыхание перехватывает. Не от страха. Я улыбаюсь.
– Чего смеешься? – недоверчиво смотрит на меня Виктор.
– Прямо как утро в семье, – поясняю я.
– Ты вроде как мать семейства? – спрашивает Виктор. – Прости, но не тянешь. Хотя вообще ты права. Чувствую себя как дома, из которого меня выгнали… – задумчиво продолжает Виктор. – Слушай, там в холодильнике куча еды, это не вы вчера закупились? – меняет он тему разговора.
– Мы, – киваю я.
– Отлично! – подскакивает Виктор и начинает доставать из холодильника продукты. – На фига четыре банки арахисового масла? – спрашивает он, изучая полки.
– Не трожь, это мое, – говорю я и достаю из холодильника масло и булочки.
– Если ты при мне съешь все это, я расплачусь со своими кредиторами, – говорит Виктор.
– Бери, – хмуро говорю я и пихаю в его сторону масло. Он тоже принимается намазывать маслом кусок хлеба.
– Знаешь… Нам вчера предложили заработать десять тысяч евро, – говорю я. Меланхолично смотрю на то, как кусок хлеба покрывается сантиметровым слоем масла.
– Порно или наркотики? – по-деловому спрашивает Виктор.
– Ограбление продуктового магазина.
Виктор даже поперхнулся. В дверях стоит Микки. Ленц даже поднимает голову от экрана.
– Это немного… перебор, – говорит Виктор.
– Тоже так считаю, – отвечает Микки и идет к чайнику.
– Вам хотят заплатить за ограбление? – спрашивает Ленц.
– Звучит немного абсурдно.
– «Мы вчера украли и вернули три миллиона евро». После этой фразы нашествие инопланетян и то звучит вполне реально, – говорит Ленц. Если бы это был мультик, в его глазах были бы значки долларов, вернее евро.
– Что пишут? – интересуюсь я.
Ленц читает что-то про нас. Про себя. Мы все так все время делаем. Постоянно. Читаем очередные заметки, отрывки новостных репортажей, форумы и, кажется, стараемся соответствовать своему образу. В конце концов, он лучше того, что есть на самом деле. «Аутичная Верена Вибек, которую из огня выносит психопат по имени Микки Нокс». На самом деле все совсем не так впечатляюще.
«– …Мы глубоко признательны Микки, Верене, Виктору и Ленцу…» – он имитирует женский голос журналистки. – Да. В большей степени даже Ленцу. Так, дальше неинтересно.
– Почему? – спрашивает Микки.
– Потому что там про тебя, – поясняет он. – А, вот, нашел.
«– То есть вы не намерены подавать на них в полицию? – Ленц вновь говорит женским голосом.
– Ни в коем случае. Более того, эти три миллиона мы решили отдать на благотворительность. Если бы могли, отдали бы этой команде сумасшедших, но их слишком сложно найти.
– Чем объясняется такая лояльность?
– Да ничем особенным. Они ничуть не навредили банку. Вчера отделение было закрыто для технической проверки и аудита. Фактически он и был осуществлен, просто вдобавок ко всему заснят на камеру. Учитывая прирост числа заявок на кредиты и открытие счетов в нашем банке, не вижу никакой необходимости в судебной тяжбе. В этой истории все остались в выигрыше. Сколько у них уже просмотров? Миллион?
– Уже больше. Ну что ж. Спасибо. Мы беседовали с владельцем сети банков в Голландии мистером Ваальдфортом…»
– Как там Черная Луна? – спрашивает Микки. Он курит уже четвертую сигарету, но настроение, судя по всему, у него хорошее. Он открывает одно из панорамных стекол, и сюда врывается порыв промозглого ветра.
– Ты о ком? – не понимает Ленц.
Микки подходит к Ленцу, нагибается к его ноутбуку и открывает нужный сайт.
– Здесь Черная Луна и 9669 постоянно переписываются… а, вот, нашел…
Черная Луна: Видели вчерашнее видео?
9669: Если ты про тот ролик из Дрездена, то это фейк.
Killer: И тот, который из Парижа тоже.
Ботаник: Это не фейк, а имитация, я тоже собираюсь такое снять.
Killer: А в чем прикол?
Черная Луна: Снимаешь видео вроде как от лица Верены и Микки, в непонятной обстановке, но так, чтобы было видно улицу, и остальные должны определить, где это снято. Я тоже собираюсь такое снять. Даже несколько.
Killer: Повторяю вопрос.
Черная Луна: Просмотры. Кстати, тем, кто отгадает город, тоже идут бонусы.
9669: Чем только от скуки не страдают.
Killer: Я бы пострадал пару раз. Луна, ты где собираешься снимать?
Черная Луна: Издеваешься? Смысл игры в том, чтобы отгадать место.
Ботаник: Да вы прямо нашли друг друга…
Killer: В плане, если Европа, то могли бы вместе снять. Пишу в личку, короче…
– Да, мы звезды… – говорит Виктор. Не понятно, кому он адресует реплику.
– Ты же вроде этого и хотел, – говорю я.
– Но не так же быстро.
– Итак, что у нас на сегодня? Ограбление киоска? – спрашивает Ленц.
– Продуктового магазина, – уточняю я и смотрю на Микки.
Он выглядит равнодушным ко всему. Лишь на подходе к магазину он говорит Виктору:
– Только попробуй кого-нибудь сегодня поджечь, понял, да?
– Это я виновата, – говорю я. Микки выразительно смотрит на меня, затем на Виктора. Чувствую себя нашкодившим ребенком.
Эти съемки куда менее эпичные. Я немного боюсь, что слишком частые ролики снизят их ценность, но… Черт. Десять тысяч. Этим все сказано. Да и к тому же в качестве бонуса хозяин мини-маркета обещает помочь с покупкой дешевой машины, на которой мы и собираемся сегодня уехать.
– Вопрос только, как сделать так, чтобы нас больше не узнавали? – говорю я Виктору, пока мы осматриваем три ряда стеллажей с продуктами.
– Не появляться вместе, да и все. Ну и линзы какие-нибудь попроще носить, – добавляет Виктор.
– Ты ведь хотел доказать родителям, что способен сам чего-то добиться? – спрашиваю вдруг я.
– Есть немного. Хотя они вряд ли о чем-то таком узнают. И я с ними не общаюсь.
– Доказать обычно хотят как раз тем, с кем не общаются, это не важно. Вы с Ленцем тоже должны быть в кадре.
Виктор застывает перед стеллажом с чипсами.
– У нас два пистолета, а не четыре. Мы с Ленцем будем водяными пушками размахивать? – спрашивает Виктор, указывая на стенд с детскими игрушками. Выбор там действительно небольшой. Плюшевые медведи, очень страшные куклы Барби, трансформеры и пара водяных пистолетов с розовыми баллонами для воды.
– Эпично! – начинает хихикать Ленц. Он стоит рядом с прилавком. Берет с полки шоколадку и начинает шелестеть оберткой.
– Я бы вам их не рекомендовал, – говорит Альберт, выходя из подсобки.
– Почему? – удивленно спрашивает Ленц. Он уже успел откусить добрую половину шоколадки.
– У них еще год назад срок годности истек. Я, когда товар для магазина закупал, консервов и батончиков закупил немерено, а их, оказалось, никто не берет, – сконфуженно объясняет Альберт. Ленц проглатывает кусок шоколадки, а все оставшееся брезгливо кладет на прилавок. – А на днях у меня трубу прорвало, так эти батончики промокли и заплесневели… – продолжает Альберт.
– Предлагаю оставшуюся часть трагической истории шоколадок оставить за кадром, – говорит Виктор. Ленц уже весь позеленел. – Так где мы достанем еще два пистолета?
Этот вопрос решается довольно быстро. Спрашиваем, где тут магазин детских игрушек, и Ленц идет туда за «пистолетами». Виктор принимается учить пользоваться камерой продавца. Милого мужчину по имени Альберт. Он настолько вежлив и интеллигентен, что просто невозможно поверить, что он смотрел наши ролики. В моем представлении их должны были смотреть подростки с проколотыми губами и языками. Альберту тридцать восемь лет. Он яростный фанат саги о «Властелине колец». Да и сам он напоминает внебрачного сына Фродо и Гарри Поттера. Сегодня он в той же своей бордовой вязаной жилетке поверх белой рубашки.
Альберт владеет хостелом через дорогу. Дом ему достался по наследству от родителей, которые умерли год назад. Что с ним делать, Альберт не знал и решил в итоге переоборудовать в гостиницу. На ремонт и оформление бумаг ушли все его деньги, а прибыли никакой. В городе с незапоминающимся названием никогда не наблюдалось большого числа туристов. А в последнее время даже те немногие, что все-таки сюда доезжали, перестали появляться. Из-за политической обстановки, глобального потепления или массового вымирания морских котиков – Альберт не знает. Но магазин и хостел больше не приносят дохода. Это факт. Местные жители предпочитают ходить в большой супермаркет и на рынок, в ночном магазине им делать нечего. Вдобавок ко всему хостел расположен рядом с вокзалом и вдали от замка, парка птиц и пары каналов, которые и составляют здесь исторический центр города. Возможно, тем, кто прибывает в этот город на поезде, и удобно, только вот мы такие первые идиоты за месяц.
Свой виртуозный бизнес-провал родственник Фродо и Гарри Поттера решил купировать этим роликом. Я не очень-то верю в затею.
– …Но это же десять тысяч! – громко говорит Виктор. Да. Он прав.
Микки я нахожу на улице. Он сосредоточенно что-то рисует на стене. Это очертания городского пейзажа.
– Это будет оранжевый рассвет над городом, – говорит он и оборачивается.
– Очень красиво, – киваю я и продолжаю неловко стоять перед ним.
Он притягивает меня к себе и разворачивает. Проводит рукой по спине, по очертаниям татуировки, и целует в шею. Женщина на другой стороне улицы презрительно поджимает губы. Мне неудобно.
– Ты такая живая, – говорит он.
Из дверей показывается голова Альберта.
– Заходите, – неуклюже говорит он.
– Слушаемся и повинуемся, – хмыкает Микки и нехотя выпускает меня из объятий. По крайней мере, мне хочется думать, что «нехотя». Что все это взаправду. Хотя вообще-то это кино. Это просто построение кадра. Света. Звука. И музыка должна сейчас играть. Главное, чтобы не Моррисон или Кобейн. А то в конце мы должны будем обязательно умереть от передозировки.
И вот мы врываемся в продуктовый магазин Детмольда и требуем опустошить кассу. Виктор швыряет к стене случайно зашедшую покупательницу. Микки прижимает голову Альберта к прилавку и приставляет к нему дуло пистолета. У нас с Ленцем эпизодические роли. Мы не очень интересны в кадре.
20. Бизнес
Верена
Вечером уезжаем из города. О том, что мы ограбили магазинчик рядом с хостелом, уже говорит добрая половина населения славного Детмольда. Не стоит излишне раздражать людей своим присутствием. Даже учитывая тот факт, что Альберт клянется не подавать на нас заявление в полицию.
– Е-если, конечно, вечером вы выложите ролик в Сеть, – уточняет он на прощание.
Мы свое слово сдержали. Съемка велась с двух точек. С камеры при входе в магазин, которую мы повернули строго на вход, и с прилавка. Получились довольно эффектные кадры сплющенного лица Альберта с приставленным к виску пистолетом.
Часа через три мы во Франкфурте. Вообще-то, сто пятьдесят километров можно было бы проехать быстрее, если бы мы пару раз не свернули не туда. Да и машина у нас… Так скажем, не «феррари». Самый старый в мире черный «опель».
Мы были во Франкфурте в те несколько недель с Микки. Тогда мы рассказывали сказки, теперь – снимаем.
– Долгий путь домой, – тихо говорит Микки, глядя в окно.
Оставляем машину на стоянке и идем гулять по городу. У нас только одна цель: напиться. Все дружно сходятся на том, что нам нужно именно напиться. Вскоре мы находим подходящий бар «Не стреляйте в пианиста».
– Название хорошее, – усмехается Микки и заходит внутрь.
Я еще немного стою у входа. Там столько людей… Слишком много. За каждым столиком компания пьяных немцев. Все громко кричат и хохочут. Выхожу на улицу. Тут тихо. Пустынные, мощенные брусчаткой улицы. Звездное небо. Шпили домов старого города гордо пронзают чистое небо, не обращая никакого внимания на небоскребы вдалеке. По меркам исторической части эти дома – просто великаны, и на небоскребы из стекла и бетона им плевать хотелось.
Собираюсь с духом и захожу внутрь. Вижу Микки, который быстро идет мне навстречу.
– Не убегай, помнишь? – слишком резко шепчет он и сжимает мне руку. «Не умирай и не убегай, я буду искать. В обоих случаях». Сейчас эта фраза почему-то потеряла тот романтический флер.
– Тяжела жизнь в лучах славы, – говорит Виктор, когда мы подходим к столику.
– Что случилось? – спрашиваю я и сажусь напротив Микки и рядом с Виктором.
– О нем теперь все кредиторы вспомнили, – ухмыляется Ленц.
– Может… Может, скоро ты сможешь отдать долги, не думал об этом? – говорю я.
– Это последнее, о чем я буду думать, – веселится Виктор.
– Ты просто хочешь внимания, – смеется Ленц.
– Да кредиторы всегда обо мне помнят! – Виктор гордо выпячивает грудь. Все смеются.
Это очень хороший вечер. Из числа тех, о которых хочется вспоминать. Несколько часов, в которые прошлое окончательно оставляет нас. Меня, во всяком случае. В эти часы, возможно из-за алкоголя, возможно из-за атмосферы этого самого немецкого в мире бара, я забываю обо всем. Даже о том, что «жертва всегда остается жертвой». Даже о том, что я призрак, переставший существовать пару жизней назад.
«– Итак, мистер Вибек, как вы можете прокомментировать поведение вашей дочери? Из жертвы Микки Нокса она превратилась в соучастницу. И, если цитировать отзывы людей, она благотворно влияет на него. Три миллиона в конечном счете пошли на благотворительность.
– У меня больше нет дочери. Остальной бред оставлю без комментариев».
Лицо отца на экране выражает отвращение ко всему происходящему. Микки закрывает страницу и обнимает меня. Я оглядываюсь по сторонам. Вокруг шумные компании. Они орут в тщетных попытках перекричать друг друга. Студенты в углу громко скандируют что-то. За столиком прямо перед нами отмечают мальчишник. Все смеются. Никому нет до нас дела.
«Они ворвались сюда среди бела дня. Я даже ничего сказать не успел, как в меня уже направили пистолет. Их было четверо, поэтому я не сразу понял, что это Верена и Микки, но когда увидел девушку с сиреневыми глазами, сразу все понял.
– Вы собираетесь заявить о произошедшем в полицию, мистер Альберт?
– Вы знаете… Наверное, нет. Оказывается, они ночевали в хостеле напротив. Успели нарисовать картину на стене, вы ее видите за моей спиной, и уже сегодня у меня в магазине были очереди. Все хотели купить то, к чему прикасались Верена и Микки. Микки, кстати, очень интересовался консервами и шоколадными батончиками…
– Подождите, как консервы связаны с полицией?
– Да просто они украли дневную выручку, а я уже заработал намного больше. Наверное, я даже благодарить их должен…»
На следующий день Виктор настаивает на посещении казино. Для этого отправляемся в магазин и покупаем ворох приличной одежды. Заодно покупаю новые линзы. С кошачьими глазами и молниями. Все сходятся во мнении, что на мне они ужасны. Не обращаю на это внимания.
Казино. Ювелирный магазин. Автосалон. Музей современного искусства… Мы «обокрали» за пару месяцев, по меньшей мере, десяток заведений. Семья, друзья, команда – называйте это, как хотите, но мы стали друг для друга теми, кого всегда и всем не хватает. Если у вас есть хотя бы один такой человек, вы счастливчик. Соучастники. Единомышленники. Люди с равной степенью тронутости. Деньги, слава и любовь. Да, Верене Вибек, той, что на экране, завидуют миллионы. Все повторяется. Жизнь идет по кругу или там по спирали. Короче говоря, я помню, что случилось со мной после того, как мне все завидовали.
Ленц занимается техникой, загрузкой роликов, подсчетом просмотров и прочим. Виктор снимает и упорно пытается отобрать частичку славы у Микки. Я занимаюсь постановкой, монтажом и сбором общественного мнения (тоже считаю себя самым бесполезным членом), а Микки – просто звезда. Обычно теперь мы все вместе совершаем вооруженные ограбления. Когда грабили казино, я предложила сделать Виктора игроком, который звереет от проигрыша и встает посреди игры с пистолетом в руке. Не помогло. Все равно обсуждали все только Микки.
– Хотите выиграть? Возьмите самого отъявленного неудачника и пересадите его за другую игру. Ставьте на него. Он победит просто по закону новичка, – говорит Виктор.
Нет, конечно, о нем тоже говорят. Обсуждают. Даже репортаж с его кредиторами сделали. Очень трогательный. Про всех нас сделали новостные выпуски с родственниками и друзьями. Никого так не хотели видеть родные и близкие, как Виктора. Дело в том, что родители выгнали его после того, как он проиграл их дом на юге Франции и бешеное количество денег с отцовского счета. Что уж говорить о его друзьях, каждому из которых он должен как минимум тысячу евро. В общем, интервью о нем получилось невероятно трогательное. Даже плакать захотелось, так его все ждали дома.
– Надо же, сколько людей обо мне помнят, любят и ждут, – говорит Виктор, когда репортаж заканчивается.
Мой отец не желает давать никаких интервью и всем говорит о том, что у него больше нет дочери. Интервью с матерью Ленца никакого интереса не вызвало, а вот репортаж о матери Микки бьет все рекорды. Марко продолжает давать свои характеристики его личности всем журналистам без разбора. Он, похоже, сделал поимку Микки делом чести. Не знаю, чем он ему насолил, но это что-то личное.
Черная Луна: Мы познакомились с моим парнем, когда решили снять ролик «Где я». Выбрали мыс де Рока в Португалии, только снимали на дороге, а не возле тех знаменитых скал. Место отгадали быстро, но нас все равно это вдохновило. Мы поехали в другой город и даже не заметили, как влюбились. Все обвиняют Верену и Микки в аморальности, но в нашем случае они стали настоящими купидонами…
Ботаник: А мы договорились снимать в моем городе, а потом уже поехали в соседний…
В какой-то момент мы становимся настолько популярны, что полиция, похоже, решает игнорировать наше существование. Вернее, существование Микки. По большому счету, мы с Ленцем и Виктором ведь ничего плохого не сделали. Колесить по Европе – вполне себе законное мероприятие. Ограбления? Никто из «обворованных» в полицию не заявлял. Конечно, можно было бы возбудить дело на основании видео, но без жертвы сложно построить обвинение. Я это отлично знаю. Как никто.
В Мюнхене от нас в первый раз отворачивается удача. В тот вечер мы просто бесцельно гуляем по городу, как меня вдруг кто-то окликает. Подвыпивший парень говорит мне:
– Эй, я тебя знаю, иди сюда…
Я даже не знаю, откуда он появился. Просто возник из ниоткуда, когда я курила возле магазина. Когда Микки выходит, этот здоровяк тянет ко мне свои руки, а я пытаюсь незаметно зайти внутрь магазина.
– Какого черта, а? – слышу голос Микки.
Завязывается драка. Такое ощущение, что здоровяку тоже не терпелось ввязаться в какие-нибудь неприятности. Все бы ничего, вот только парень в форме полицейского. Виктор и я начинаем оттаскивать Микки от несчастного, но это не так-то просто.
– В машину, – машет мне рукой Ленц. С трудом, но мы все-таки заталкиваем Микки в машину и в тот же день уезжаем из Мюнхена.
– Наша рок-звезда под кайфом, – презрительно бросает Ленц. Мы с Микки на пассажирских сиденьях. Я оборачиваюсь и замечаю: зрачки расширены, на лбу капли пота, руки дрожат, как на начальной стадии Паркинсона. Вот сейчас должны играть Моррисон с Кобейном. Дуэтом.
21. Лимит везения исчерпан
Верена
Это только начало. Мы приезжаем в Чехию. Я, честное слово, не знала о том, что там разрешены наркотики и азартные игры…
Заработанное на «ограблениях» мы носим при себе, а доход от роликов идет на различные счета. У меня есть подозрение, что Ленц большую часть денег берет себе. Это подозрение впоследствии подтверждается статистикой, но я так и не решаюсь ему ничего сказать. Величественная и прекрасная Прага по вечерам преображается во французскую куртизанку XIX века. Строгие и чопорные дома в духе классицизма вечером наносят макияж из бесконечных фонарей, огоньков, светильников и проституток. Их здесь почему-то очень много – и светильников, и проституток.
Поначалу мне нравится этот город. Он свободный и расслабленный, как Амстердам, но еще опьяненный свободой, не наевшийся ею. Виктор буквально поселяется на Вацлавской площади, на которой расположены все основные казино этого города. Он проигрывает все свои деньги в первый же вечер. На следующий проигрывает уже все мои.
Через пару дней мы с Микки ждем его возле машины. Перед нами площадь, на которой вовсю идет веселье. Парень в толстовке с капюшоном продает запрещенные препараты, как будто он торгует семечками. Еще немного, и он устроит акцию: два по цене трех или что-то в этом духе. Компания человек из семи, уже изрядно пьяная и веселая, начинает на нас озираться, но пока еще не подходит. Над нами звездное небо и огни вечерней Праги. Мы смеемся и обсуждаем, сколько уже сегодня успел проиграть Виктор.
– Зачем ты принял тогда?.. – набираюсь я, наконец, смелости задать этот вопрос. Микки молчит. Убирает с лица выбившуюся прядь волос. Отвратительный жест. Кажется, что у меня на лице что-то не так.
– Просто, знаешь, потерял смысл.
– Это не повод. Помнишь ролик про свою мать? – С моей стороны, конечно, отвратительно напоминать о том видео. Когда Флемми подносит к лицу женщины с безжизненным взглядом фотографию Микки и та орет от ужаса. Она увидела его. Своего сына. Она не помнила и не узнавала никого. – Я не хочу, чтобы у тебя был такой же бессмысленный взгляд. В конце концов, это, не знаю, слишком банально.
– Обещаю, я не буду орать от ужаса при виде тебя, даже если у меня от мозгов останется полтора нейрона, – говорит он и целует меня. Ребята на другой стороне площади уже показывают на нас пальцами.
– Дайте тысячу в долг, а? – просит Виктор. Мы не заметили, как он вышел из казино и подошел к нам.
– Ты сколько уже сегодня проиграл? – спрашивает Микки.
– Мне нужна только тысяча, – напрягается Виктор.
– Залезай в машину, – говорит Микки.
Виктор с подозрением смотрит на нас и начинает:
– А вы знаете, что во время поцелуя вы обмениваетесь более чем 250 видами бактерий?
– Гадость какая, – морщусь я.
Микки молча протягивает Виктору тысячу и прижимает меня к себе. Это очень романтично. Правда, ребята уже начинают снимать нас на свои камеры, а Виктор возвращается минут через пять. В компании двоих парней, напоминающих графа Дракулу в молодости.
– Что случилось? – спрашиваю я, изучая этих юных вампиров. Одинаковых с лица. В строгих черных костюмах из очень дешевой ткани. Им лет по двадцать, но мы в своих джинсах, свитерах и куртках выглядим рядом с ними школьниками.
– Нужно будет снять еще один ролик, – извиняющимся тоном говорит Виктор. По его виду понятно, что он сделал что-то очень плохое. Причем он еще пока не оценил, насколько плохое.
– Машину оставите здесь, – приказывает один из «вампиров». – Нужно будет заехать еще за одним?
– Вроде того. – Микки тоже пока не может определить, насколько все серьезно.
Машина подъезжает к гостинице. Один из вампиров поднимается наверх и приводит Ленца. Его силой усаживают в роскошный «мерседес» G-класса. Нас везут куда-то в замок Дракулы. Во всяком случае, все выглядит именно так.
– Ты нас продал? – спрашиваю я Виктора.
– Ну, не в прямом смысле этого слова, конечно… – Он чешет себе затылок и смотрит куда-то вверх. В потолок машины.
– Снимите ограбление казино, и на этом расстанемся, – говорит один из вампиров.
***
Если одно несчастное ограбление продуктового магазина вызвало такой ажиотаж, то что случится, если убить банду современных Бонни и Клайда? Совершенно верно. Пожизненный аншлаг и достойный финал нашей истории. Когда до нас это доходит, деваться уже некуда. Мы в замке. За стеной слышится голос одного из наших провожатых. Он разговаривает с кем-то явно старше себя. Я почти ничего не слышу, но по побелевшему лицу Виктора становится понятно, что дела обстоят плохо. Оказывается, это давние кредиторы Виктора, он должен им кучу денег. Выслушав сбивчивый рассказ о том, кто мы такие, хозяин казино отдает один короткий приказ: переписать конец ограбления. Как только Виктор заканчивает пересказ разговора, в дверь входит один из парней, которые привезли нас сюда. Он выглядит напуганным. Мы очень долго настраиваем камеры, пристаем к посетителям казино и всячески привлекаем к себе внимание. Пока, наконец, Виктор не объявляет, что лучше всего транслировать ограбление в режиме реального времени. Это очень не нравится серьезным людям в дорогих костюмах, которые пристально наблюдают за всеми нашими действиями. Когда мы уже почти готовы к съемке, наш соглядатай подходит и очень тихо говорит Микки, чтобы мы убирались отсюда сразу же, как только закончим. Микки сдержанно кивает и берет меня за руку.
Мы все-таки убегаем из этого «замка графа Дракулы». Под проливным дождем. Нам даже удается уговорить одного из посетителей казино увезти нас отсюда.
– Только до остановки, – категорично заявляет дедушка, выглядящий как профессор английской словесности. В старом сером костюме и в очках в золотой оправе. Он останавливается возле одинокой лавочки прямо на дороге и говорит, что ему нужно спешить на ужин. У этой так называемой остановки даже крыши нет. Дождь льет стеной. В выбоинах на асфальте появляются лужи, которые скоро выходят из «берегов», образуют архипелаги луж и уже вполне способны образовать великий океан в рамках одной дороги. По лицу текут струи воды. Ни крыши, ни домов, ни деревьев нет. Ничего, что могло бы укрыть от грозы.
– Ты вообще чем думал, а? – кричит Ленц Виктору. Я сижу на лавочке и наблюдаю за тем, как лужи выходят из берегов.
– Я просто играл. Понимаешь, еще одна ставка, и я бы выиграл. Одна игра – и все! – кричит Виктор.
– Видишь, где мы из-за тебя? – орет Ленц. Кажется, он пытается перекричать дождь.
Виктор садится на тротуар. Мы все мокрые до нитки, поэтому бояться замочить штаны просто глупо.
– Дождь закончится, и автобус придет, – пожимает плечами Виктор и смотрит на дорогу.
– Откуда ты знаешь? – кричит Микки. Он тоже сидит на лавочке и пытается зажечь сигарету. Они с Ленцем явно хотят начистить Виктору физиономию. Мне просто холодно.
– Потому что дождь всегда заканчивается, а автобус всегда приходит. Рано или поздно. Может, сначала автобус придет, может, дождь перестанет, какая разница? Рано или поздно…
– Он вообще философ, – говорю я Микки и улыбаюсь.
– Да не то слово, – фыркает он.
– Лимит везения исчерпан, просьба расплатиться бонусами… – бормочу я. Никто не слышит. Дождь, понимаете?
22. Продакт плейсмент
Верена
– Черт… – говорит самому себе Ленц.
Мы сидим в одном из уличных кафе Праги. Сейчас довольно солнечно. На мне яркий топ с открытой спиной и пиджак с заплатками. Пиджак я сняла, потому что жарко. На спине целый город. Постапокалиптический, пустынный мегаполис. И зеленые линзы. Как будто я работаю в одном из офисов неподалеку. Просто ланч. Передо мной чашка горячего капучино и кусок торта. Микки стоит в паре метров от кафе и курит. За столиками этого делать нельзя. Виктор куда-то делся. Наверное, опять играет. Нужно бы уезжать из этого города. Он получил свои пятнадцать минут славы. Зрители его полюбили. Его теперь также обсуждают на форумах. Причем, в отличие от меня, о нем даже что-то хорошее говорят. Я как была «аутичной подругой Микки», так ею и осталась. Больше достается только Ленцу. Его вообще на дух не переваривают.
– Что такое?
– Да один американец очень хочет с Микки встретиться, – говорит Ленц.
– С Микки?
– И с тобой тоже. Про меня и Виктора никто не вспоминает, – довольно резко говорит Ленц.
– Не поверишь, но со всеми нами очень много кто хочет встретиться, – говорю я.
– Да нет, он с чем-то важным. Короче говоря, сейчас подойдет, – заявляет он.
– А ты раньше сказать не мог? – возмущаюсь я. Микки докуривает свою сигарету и идет к столику. Микки выглядит злым и уставшим.
– В чем дело? – спрашивает он, заметив мою вытянувшуюся физиономию.
– Сейчас один американец подойдет, он давно просит о встрече, – поясняет Ленц. – О, а вот и он. – Ленц вытягивает руку вверх, будто хочет подозвать официанта, и машет кому-то рукой. К нам подходит мужчина лет семидесяти. Такой, знаете, счастливый пенсионер из дневной мыльной оперы или документального фильма «Секс после 70 возможен». Улыбчивый, загорелый. Сверкает фарфоровыми зубами и лучится морщинами. По-другому и не скажешь. Он реально излучает оптимизм и морщины.
– Здравствуйте. Очень рад с вами познакомиться… – Он пожимает руку Микки, кивает мне и Ленцу. Чуть отставляет стул в сторону и садится. Теперь мы все на одной стороне, а он на другой. Как будто он принимает нас на работу.
– Здравствуйте, – ежусь я и очень хочу надеть пиджак, но не делаю этого.
– Вы не боитесь так вот запросто сидеть в кафе? – спрашивает американец.
– А почему мы должны бояться? – с вызовом спрашивает Микки.
– Вас ведь… ну… узнать могут, – говорит американец. Микки перегибается через стол, чтобы что-то сказать американцу. Тому тоже приходится нагнуться.
– А вы по сторонам посмотрите, – тихо говорит Микки.
Американец начинает озираться по сторонам. Улыбка больше не искажает его лицо. Он почти напуган. Я тоже оглядываюсь. За соседним столиком такая же пара. Рыжая девушка с зелеными линзами и в топе без бретелек. Из-под куска ткани на спине выползают очертания города и рыжие перья феникса. Еще через пару столов вижу другую девушку, тоже рыжую, только волосы чуть короче, вишневого оттенка, на спине у нее дракон борется с птицей. С девушкой рядом сидит парень. С выбритыми висками. Они смеются над чем-то. Они счастливы.
– Ну что ж… – Пенсионер немного ошарашен. – Не будем тянуть резину. Я бы хотел, чтобы в следующем своем видео вы прорекламировали мою продукцию, – говорит лучистый дедушка.
– Что за продукция? – спрашивает Микки. Ленц закрывает крышку компьютера и начинает внимательно слушать.
– Маршмеллоу, – на полном серьезе говорит он.
Я даже кофе поперхнулась, представив, как из огня вместо долларов мы выносим коробку с зефирками.
– Нет, простите, но это не для нас, – говорит Микки.
– Давайте не будем принимать скоропалительных решений. Я расскажу подробнее о своей продукции, о том, что конкретно я от вас хочу и сколько за это готов заплатить, а уж потом вы будете решать, подходит это для вас или нет…
В последующие полтора часа я узнаю о жевательном зефире столько, сколько, наверное, не знает ни один кондитер в мире. Микки и Ленц уже начинают засыпать, когда этот господин заказывает всем нам какао с зефирками и продолжает свой рассказ о лекарственных свойствах этого удивительного продукта, изобретенного еще во времена правления Рамзеса Третьего.
– Почему мы? – спрашиваю вдруг я. Мужчина осекается, а затем расплывается в своей фарфоровой улыбке.
– Потому что вы очень популярны в Америке, особенно у моей целевой аудитории.
– А если бы мы захотели посетить своих поклонников в Америке, вы бы смогли нам с этим помочь? – спрашиваю я.
– Это довольно сложно. Вы граждане какой страны?
– Польша.
– Германия.
Пенсионер на секунду задумывается. Буквально видно то, как он сейчас просчитывает различные варианты.
– В целом… Вы знаете, да. Я примерно представляю, как это можно устроить, – говорит вдруг этот улыбчивый мужчина с фарфоровыми зубами и длинными лучиками морщин вокруг глаз. Честно, я просто наобум спросила. Даже не ожидала такого.
Мы снимаем огромный лофт в центре Праги. Да, знаю, совсем нескромно, но у нас много денег. Правда. Слишком много для того, чтобы потратить их сразу, а никто из нас не хочет думать о будущем. Мы слишком хорошо разбираемся в поп-культуре. У таких персонажей будущего нет. Да и если бы оно все-таки было, оно слишком печально, чтобы о нем задумываться. Убогая старость где-нибудь на окраине жизни. Это в лучшем случае. И для настоящих звезд, а не для нас.
Перед входом в здание вижу какое-то столпотворение. Человек сорок-пятьдесят. В основном женщины средних лет, но есть и пара мужчин. Они что-то кричат, но я пока не могу расслышать, что именно. Оборачиваюсь и понимаю, что Микки рядом нет. Где-то сбоку, на приличном расстоянии от меня, вижу Виктора. Ленца тоже нет. Становится не по себе. Слишком много людей, и сейчас они увидят меня. Не на экране. Настоящую меня. Даже без линз с паутинкой, в обычных зеленых. Они недостаточно…
– Посмотрите, это она! – кричит кто-то из женщин.
– Точно, это она.
– Такие, как они, убивают наших детей! – визжит женщина в сером плаще. Она визжит по-чешски. С трудом, но я понимаю ее. Знаете, в данном случае по интонации обо всем можно догадаться. Даже если вы знаете только китайский, к примеру.
Все эти разъяренные дамочки обступают меня. И вот я уже окружена взбешенными женщинами всех возрастов. Они кричат, что я исчадие ада и девушка Антихриста, у меня нет ничего святого, я убиваю и пожираю их детей… Даже незнакома с их детьми, в конце концов. Их искореженные злостью лица – на расстоянии вытянутой руки. Делаю шаг назад, и кто-то с силой пихает меня в спину. Тычет пальцем в татуировки и что-то орет.
Снова пытаюсь убежать. Выбраться из этого ужаса. Исчезнуть. Это единственное, чего я правда хочу, – исчезнуть.
Кто-то берет меня за плечи. Микки. Его ладони сейчас крепко держат меня и закрывают спину от бесконечных тычков разъяренных женщин. Он достает пистолет. Все тут же прекращают кричать. Где-то вдалеке слышатся угасающие выкрики, но и они вскоре стихают.
– Антихрист здесь я. А не она. Вопросы какие-нибудь еще есть? – кричит он. По-немецки. Но все прекрасно его понимают.
Он отталкивает женщину, которая пнула меня, когда я попыталась сделать шаг назад. В руках у нее бутылка с желтой тягучей жидкостью. Подозреваю, что она планировала меня поджечь. Она неоригинальна. Мы уже использовали этот трюк в одном из роликов.
Когда заходим в лофт, я утыкаюсь в грудь Микки и рыдаю. Прямо при входе. Просто не хочу открывать глаза. Лимит везения исчерпан, понимаете. Я опять проиграла. Нужно исчезнуть, пока меня кто-нибудь не убил. Нужно раствориться. Прекратить эту глупую имитацию жизни. Я не…
Я не замечаю, что говорю все это вслух, размазывая сопли и слезы по свитеру Микки.
***
– …И можешь не возвращаться! – орет голос мистера Джейкобсона. Камера пока не включена, можно только слышать голос. Что-то стукает, затем слышен хлопок двери. Мат – и тишина. Наконец, камера включается. На экране мистер Джейкобсон с аккуратно подстриженной бородкой. В бандане с черепами.
– Здравствуйте, – говорю я.
– Привет, – говорит он и пытается по-другому установить экран. Он смотрит на свое изображение, и ему явно не нравится ракурс. – Мне сразу раздеваться или предпочитаешь прелюдию? – спрашивает он.
– Простите? – я поперхнулась чаем.
– Ты оплатила восемь часов психотерапии, я подумал, что это непристойное предложение, – пожимает он плечами.
– Вам сорок семь лет, – возмущаюсь я, хотя все равно начинаю улыбаться.
– А ты знаменитая аутичная Верена, мало ли что тебе в голову взбредет! Кто вас, извращенок, знает…
– Нас правда смотрят в Нью-Йорке? – поражаюсь я.
– И в Мельбурне с Бангкоком. Не поверю, что ты не читаешь форумы.
– Читаю, но как-то все равно не верится.
– Ты добилась своего, пора признать, – говорит он. – Не понимаю, правда, зачем грабить продуктовый магазин на следующий день после ограбления банка.
– Попросили, – нехотя говорю я.
– Так и знал, что все это подстава, – говорит Джейкобсон. – Хоть пара реальных роликов была?
– Да. Первое ограбление банка. Там, где меня в заложницы взяли. И про Ифти. И еще там, где подстрелили. Довольно много роликов вообще-то было.
– Да ладно, и тот тоже? – по-детски реагирует он.
– Да. Почти. Я хотела найти Микки и подстроила все. Чтобы мы могли сбежать.
– Черт, ты восхитительна!
– Спасибо.
– Так в чем проблема?
– На меня сегодня напала толпа разъяренных дамочек и назвала меня… девушкой Антихриста, по-моему.
– Это лучи славы, Верена. Я выключу ноутбук, если скажешь, что ты этого не хотела.
– Нет. Не хотела. Я… хотела доказать, что еще жива. Хотела отомстить и исчезнуть.
– И?
– Пора исчезать, а я еще не отомстила.
– А Микки? – тихо спрашивает он. – Ты его правда любишь?
– Да. Наверное. Не знаю. Но без него страшно.
– Ну да. А с психопатом, застрелившим… сколько там? по меньшей мере, троих человек, ты чувствуешь себя в безопасности… Понимаю.
Он долго расспрашивает о том, как мы все снимаем. О Викторе и Ленце. Особенно долго расспрашивает о Марко и том, как ему удалось столько о нас узнать. Говорит, что Марко снимает лучше. Почти как репортажи Флемми…
– Джереми Флемми?
– Да. Он процветает, если ты хотела об этом узнать.
– Я не хотела знать о том, что он процветает. Я бы хотела узнать о том, как процветают незабудки на его могиле.
– Фу, как грубо. Но ведь кое-кто заделался режиссером, как и Флемми, так?
– На что вы намекаете?
– Ни в коем случае! За такие деньги, которые ты мне платишь, я обязан говорить прямо.
– Вам это не выгодно. Вы ж почасовую оплату берете.
– Ты забываешь, что я работаю по предоплате. И сколько бы ни продлился наш разговор, твои 400 баксов я не верну.
– И не надо. У меня много денег.
– Это повод повысить мою ставку.
– Мистер Джейкобсон, как долго вы намерены обсуждать свою ставку?
– О ней я могу говорить бесконечно долго.
Полагаю, что с точки зрения психологии этот разговор – бессмысленная трата четырех сотен баксов. Мистер Джейкобсон – самый плохой и самый дешевый психолог Нью-Йорка, в конце концов. Но на самом деле он правда поднимает настроение. Тут я слышу, как просыпается Микки. Вскакивает и подходит ко мне в темноте ночи.
– Черт, у тебя там привидение! – орет мистер Джейкобсон. Я оборачиваюсь.
– Микки, приятно познакомиться. Ты кто? – Микки хмурится спросонья, садится ко мне на подоконник и закуривает.
– Тот самый Микки Нокс? – спрашивает мистер Джейкобсон.
– Тот самый. Сейчас еще Виктор с Ленцем подтянутся, пойдем грабить кого-нибудь, – хмыкает он.
– Моя дочь жизнь бы отдала за ваши автографы. – И это не звучит как шутка.
Одно окно на двоих. Возможно, это прозвучит банально, но все это успокаивает и вселяет надежду. Мы не закончим, как Бонни и Клайд, нашу машину не расстреляют из сотни револьверов. И не как Сид и Нэнси. Микки не убьет меня в наркотическом угаре. Наверное. Я с подозрением кошусь на него. И не как Курт и Кортни. Никто из нас не собирается кончать жизнь самоубийством. Или все-таки застрелимся. Может, даже вдвоем. В конце концов, все когда-нибудь заканчивается. Мне правда сложно себе представить то, как я готовлю на кухне ужин, а Микки подстригает газон. С другой стороны, у нас есть деньги на дом. И подоконник. Один на двоих. За окном целый мир, полный надежд и возможностей. И сейчас почему-то кажется, что мы обязательно победим. Возможно, мистер Джейкобсон – и не самый паршивый психолог в Нью-Йорке. Он просто себя не ценит. 50 баксов в час… Он достоин большего.
На экране Джейкобсон рассказывает о своей бывшей жене. С момента нашего последнего разговора он придумал больше тысячи намного более изощренных способов убийства. Он их даже записал и сейчас собирается зачитывать сотню способов убийства с применением паяльника, затем по программе – бытовые приборы и подстроенные автокатастрофы.
– Погоди, ты говорил, что у вас дом на углу, – говорит Микки.
– Ну да… – осекается мистер Джейкобсон.
– А улица заканчивается тупиком – где ты собрался разгоняться?
– Точно, я как-то не подумал об этом…
– Возле супермаркета вернее, и скрыться проще будет, – со знанием дела говорит Микки и облокачивается на стекло, прижимая меня к себе.
– Я вот тоже был таким в вашем возрасте, а потом вся любовь заканчивается напильниками и паяльниками, – говорит вдруг мистер Джейкобсон.
***
Утро начинается с того, что на кухне появляется Виктор. Почему-то это утро напоминает мне серию из какого-нибудь комедийного сериала. Вроде «Двух с половиной человек» с Чарли Шином и Эштоном Кутчером.
– Вы собрались в Штаты? – тут же бросается с места в карьер Виктор.
– Пока не знаю, но я бы хотела вернуться, – честно говорю я.
– Вернуться – это про Польшу или Германию, а в Штатах что ты забыла? – спрашивает Виктор, и я долго смотрю на него. Хотелось бы сказать немигающим взглядом, но я целых три раза моргаю, а он ни одного. Выиграл по-любому.
– Там можно было бы снимать не только реалити, но и… не знаю, рекламу маршмеллоу, – говорю я.
– Помнишь, как мы от вампиров убежали? – спрашивает Виктор.
– Помню.
– Ты тоже проиграешь.
– Я не собираюсь играть в старые игры. Мы можем сделать карьеру, – говорю я.
– Тогда нужен агент какой-нибудь. Опытный человек, который всех знает. Такой весь из себя важный и с козлиной бородкой, – хмыкает Виктор. Он понимает, что я хочу вернуться в Штаты не для рекламы зефирок.
– Я знаю одного, – говорю вдруг я.
– Опытного и всезнающего? – недоверчиво спрашивает Виктор.
– Нет. Но с бородкой, – радостно говорю я.
– Бородка – это главное, – бормочет Виктор.
– Ты можешь не ехать, – говорит Микки Виктору. – Вообще, это еще не точно, и мы с тобой не подписывали контракт кровью, не давали клятву верности, ты можешь уйти в любой момент.
– Не могу, – бросает Виктор и ставит чайник. – И Ленц не может.
– Почему?
– Почему Верена вернулась к тебе, рок-звезда? Почему ты в истерику впадаешь, если час ее не видишь? В обычной жизни мы просто неудачники. А сейчас, здесь, со всеми этими роликами, рисунками и сказками…
– А сейчас ты – супергерой, – заканчиваю я его мысль.
– Сейчас у меня есть сто штук, чтобы проиграть их в казино, и мне даже жалко их не будет. Сейчас меня могут остановить на улице и попросить автограф. Нет, ты знаешь, я как-то по-другому неудачников себе представлял.
– Тогда едем в Штаты. Лично я всегда мечтал там побывать, – говорит Ленц. Он стоит в дверях и наблюдает за нами. – Только… я бы хотел попрощаться с мамой.
– Ну конечно. Ты единственный, от кого еще не отказались родители, – фыркает Виктор.
Я невольно вспоминаю лицо отца, когда он говорит: «У меня больше нет дочери».
– Я тоже хочу увидеть маму, – говорит Микки.
Вспоминаю вопль ужаса, которым заканчивается репортаж о его жизни.
23. Прощай, Берлин…
Верена
У нас билеты на завтра. Когда Микки и Ленц вспомнили о родителях, я их не поняла. Мы вот уже чертову тучу времени слоняемся из страны в страну, и никого никогда не беспокоила разлука с родителями. Микки потерял сестру. С ней он уже не сможет увидеться никогда. А мать его, кхм, похоже, недолюбливает. Ленц с его коллекцией бабочек – другое дело. У него милая, любящая мать. Уставшая от жизни женщина. Какая-то немного застиранная. С выцветшим лицом и закутанная в блеклую одежду, но искренне любящая своего сына. Даже слишком любящая. По крайней мере, мне так показалось. Сегодня, за день до отъезда, я вдруг понимаю, что никто из них не планирует возвращаться. Отсюда и желание увидеть родителей. Я даже замечаю, как Микки переводит на счет больницы своей матери деньги на пожизненное ее содержание.
Я не хочу видеть отца. Виктор прав. В глазах отца я неудачница, не оправдавшая его надежд, опозорившая семью и так далее. Он, кстати, прав, но я не хочу об этом вспоминать. Это ужасно, понимаете? Видеть то, как не оправдала чужих надежд. Это почти так же, как когда хоронишь свои мечты.
– Ты пойдешь со мной? – спрашивает Микки, имея в виду больницу, в которой живет его мать.
– Нет. Зачем я тебе там? – говорю я.
– Ты пойдешь со мной. – Это уже не вопрос.
Шестнадцать часов до вылета. Мы в Берлине. В городе, который упорно пытался взять меня в заложницы. Это красивый город. Никаких претензий и обид. Он просто чужой. Больница его матери на окраине города. В этой части я не бывала ни разу. Уже перед входом я останавливаю его.
– Она правда так на тебя реагирует? – спрашиваю я. Имею в виду тот крик ужаса.
– Иногда, – признается он.
– Надень линзы, – говорю я.
– Зачем?
– Она так кричит потому, что ты ее чем-то ужасно напугал. Например, пытался убить. Зная тебя, могу в это поверить. Но, скорее всего, она видит в тебе твоего отца. Если ты будешь в линзах, она увидит своего сына в линзах, и все.
Микки с минуту переваривает информацию, а затем спрашивает:
– Сиреневые?
– Можешь с изображением футбольных мячей, но они еще страшнее смотрятся, – смеюсь я и лезу в сумку. Красные, синие, зеленые, фиолетовые… У меня есть самые разные «глаза». Даже с ромашками. Эксклюзивные, между прочим. Наконец, достаю темно-карие. Они ему немного велики, поэтому смотрятся глупо. В большом красно-коричневом кругу виднеются чуть затемненная серая радужка и зрачок. В общем, ему не идут линзы, но это не имеет значения.
С первого раза пройти не удается. Охранник ни за какие деньги не хочет впускать нас на территорию больницы. Приходится подловить медсестру и буквально насильно дать ей несколько крупных купюр. Девушка проводит нас на второй этаж. Проходя мимо охранника, не могу удержаться от победоносного взгляда. Мужчина презрительно кривится и смотрит в пол.
Спустя несколько светлых стерильных помещений мы оказываемся в коридоре с палатами. Здесь тихо и безлюдно. Никаких ассоциаций с «Пролетая над гнездом кукушки».
– Сейчас все спят, – предупреждает девушка и называет номер палаты. Мы проходим по коридору, и я выпускаю из рук ладонь Микки. Он оборачивается, но я лишь киваю. Он должен зайти один. В комнате спиной к двери сидит маленькая женщина. Ее почти не видно в этом кресле. Только часть кисти. Микки делает несколько шагов, а затем садится на колени и долго смотрит в лицо этой маленькой женщины.
– Мама, ты меня узнаешь? На мне линзы, но ты все равно должна меня узнать, – слышу тихий голос Микки. Здесь, в больнице, все кажется таким реальным. Вот она, настоящая жизнь. Мрачная и с охранником на выходе. Игра в реалити когда-нибудь закончится, и все мы окажемся здесь. Только в разных палатах. Моя собственная жизнь сейчас кажется какой-то неправдоподобной и мелкой. Кому я собралась мстить? Как должна выглядеть месть человека, благодаря которому ты окажешься здесь? Не в автобусе или кресле самого дешевого психотерапевта Нью-Йорка, а здесь, в психиатрической больнице, в отделении для безнадежных пациентов.
– Я привел девушку. Это моя девушка. Помнишь, ты говорила, что человек должен ради кого-нибудь жить? Мне есть ради кого. Я счастлив, мама… – Микки поднимает голову и одними губами просит меня зайти. Очень хочется провалиться сквозь землю, но я все-таки захожу. Делаю шаг вперед.
В кресле сидит маленькая, высушенная женщина. Возле ее кровати куча каких-то буддистских штучек. Мандалы, шивалингамы, статуэтки Будды и тому подобное. На стене изображение бога Шивы. На тумбочке возле кровати папка с рисунками. Видимо, акварельными, потому что плотные листы бумаги топорщатся от нанесенной на них краски. На стопке буддистская статуэтка. Молодая пара и слоненок.
Лицо женщины в кресле лишено всех красок и кажется безжизненным. Глаза серые. Самые обыкновенные. У всех либо серые, либо коричневые глаза. Остальные – в линзах. Волосы ее местами седые, местами каштановые. Микки постоянно моргает. Он не привык к линзам, и они ему мешают.
Женщина внимательно смотрит на меня. Если честно, я жду, когда она закричит от ужаса, как в том репортаже. Вместо этого женщина тянется к столику и берет с него фигурку Будды. Изучает ее. Так Микки смотрел на пистолет в своей руке, когда умерла Бонни. Как будто видит в первый раз.
– Убирайся отсюда, недоумок. Ты всегда был неудачником. Ты убил мою дочь. Ты… ты… – Она задыхается от ненависти к своему сыну.
Фигурка летит ему в голову. Тот инстинктивно уворачивается. Женщина поднимает на меня глаза и презрительно усмехается. Вслед за фигуркой летит еще одна. И мандала с шивалингамом тоже.
Микки не обращает внимания на все эти фигурки. Он медленно поднимается с колен и берет в руки тяжелую статуэтку пары со слоненком. Женщина уже бьется в истерике, и, наверное, нужно позвать кого-то из персонала. Я делаю шаг назад, затем еще один – и вот я уже в спасительном коридоре. Микки выходит мгновением позже. Он берет меня за руку.
– По крайней мере, она не сразу стала орать, – говорит он.
24. Кали
Верена
Он ставит статуэтку, которую взял у матери, на приборную панель. Пара и слоненок. Какие-то индийские боги. Они украшены витиеватыми узорами, ожерельями, змеями… Мужчина и женщина величественно взирают в вечность, а слоненок радостно улыбается и смотрит прямо на тебя.
– Что это за фигурка? – спрашиваю я Микки. За окном проносятся благородные немецкие пейзажи. Аккуратные фешенебельные дома с газонами и садиками.
– Создатель и разрушитель Шива, его жестокая жена, богиня Кали, и сын их, бог удачи Ганеша, – отвечает Микки. Его голос сейчас глухой и бесцветный.
– Почему жестокая? – спрашиваю его. Микки оборачивается и пристально смотрит на меня, а потом начинает рассказывать одну из своих сказок.
– Ее просто очень сильно обидели, понимаешь? Она была прекрасной и великодушной, исполняла все желания и всегда старалась дать больше, чем люди этого заслуживали. Кали жила на вершине живописной горы. Деревья, птицы, несметные богатства – все, как полагается. Шива полюбил ее. Все другие боги, не говоря уж о людях, боялись его, но не Кали. Он создавал и разрушал в своем безумном огненном танце, сохраняя гармонию на земле. Не всем была ясна его логика. Он уносил с собой тысячи жизней, устраивал пожары и великие сражения. Кали ругала его за жестокость и пробуждала в нем самые светлые чувства. Он бы не смог пошевелить и пальцем своих многочисленных рук, если бы не чувствовал великую силу любви Кали.
Так продолжалось до того рокового дня, когда люди предали ее. Им, знаешь, не нравится быть благодарными. Это самое омерзительное чувство в мире. Оно рождает ненависть. Засуха, голод или жадность двигали тогда людьми, никто не знает, но однажды они решили захватить все богатства Кали, а заодно и ее саму. Кали прекрасно умела слушать мысли людей. Узнав о том, что они задумали, она пришла в ярость. Прекрасное лицо ее раскололось надвое. Гром, молнии, ураганы последовали за этим. Спецэффекты были на уровне. И миру явилось то, что он создал. Любовь, обращенная в ярость. Нагая и чудовищная Кали неумолимо двигалась вперед, гремя ожерельем из человеческих черепов и серьгами из отрубленных пальцев. Заговорщики тут же превратились в прах земной, реки наполнились кровью, ну и там дальше ты знаешь, сюжет апокалипсиса. Приближался момент, когда мир уже будет разрушен настолько, что его уже невозможно будет восстановить, и он навеки погрузится во тьму. Оставался только один миг, когда боги обратились к Шиве. Они взмолились: «Останови эту сумасшедшую, останови свою жену», – орали они. Шива внял просьбам и обернулся младенцем. Он подполз к разъяренной Кали и заплакал. Богиня остановилась и взяла его на руки. Так все и закончилось.
Людям свойственно быстро забывать о своих ошибках и вечно помнить чужие. Богам не повезло, они не умеют забывать. И вот все, кажется, вернулось на круги своя. Люди продолжали мечтать. Желания превращались в цели, а цели – в мольбы. Обращались обычно к Ганеше, но иногда желания были вне юрисдикции Слоненка. И тогда просили у Кали. Жестокая богиня их исполняла, но отныне она требовала что-то взамен. Она забирала намного больше, чем люди могли дать. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы люди пожалели о своих мольбах. А затем еще больше, пока не отнимала у них все.
– Прямо ипотечное кредитование, а не богиня, – бормочу я.
– Вроде того, – улыбается Микки и продолжает рассказывать сказку. – Только знаешь что? Шива все-таки опоздал, ровно на одно мгновение. Этого хватило.
– Чем-то напоминает сказку о Крысолове, – говорю я.
– Все сказки похожи друг на друга, – пожимает плечами он.
25. В пути
Верена
Мы сидим на одной из лавочек Унтер-ден-Линден. Пришли сюда попрощаться с городом. Это просто улица с липами. Широкая улица. По правую и левую стороны растут развесистые липы. За деревьями проезжая часть. И справа, и слева. Несмотря на все ограничения и неудобства, связанные с проездом по центру города, по этим двум узким однополосным дорогам день и ночь проносятся машины. Улица упирается в Бранденбургские ворота. Серое, монументальное и непримечательное здание, как и весь Берлин с сувенирных открыток. Я запомнила этот город совсем другим, но я в первый раз на Унтер-ден-Линден.
Привычно ищем новости про себя и натыкаемся на интервью Марко, в котором он рассказывает обо мне. История моих поражений. Естественно, вперемежку с кадрами ролика в бостонской подземке. Марко так ярко и подробно рассказывает обо всем, что начинает казаться, что он был со мной в каждый момент жизни.
В конце трехминутного видео ощущение, как будто меня закатали в бетон. Микки поворачивается и смотрит на меня.
– Ты едешь туда отомстить, верно?
– Нет, я еду снимать рекламу маршмеллоу, – тихо говорю я, и, кажется, голос у меня дрожит точно так же, как листья на липах.
– Ты… хочешь, чтобы я убил их? – спокойно спрашивает он. Я мотаю головой. Ни за что. Это должна сделать я. И исчезнуть. Прекратить пытаться жить дальше. Все равно ни черта не выходит.
По лицу робко катятся слезы. Я не могу их остановить. Даже пошевелиться не могу. Как будто в тисках. В ловушке. Микки поднимает руку и уже, кажется, хочет дотронуться до лица. Не знаю. Убрать рассыпавшуюся тушь или, может, прядь волос, может, у меня вообще линза выпала. Но он не решается дотронуться до лица. Боится, будто я сейчас расколюсь надвое, как чашка, которую уронили со стола. Он опускает глаза и смотрит на экран. Нажимает в поиске несколько букв и обнимает меня. На экране первые кадры «Матрицы». И я на время забываю о том, что существую. Он обнимает меня, и, кажется, все перестают меня замечать. Я невидима. Теперь все мои мысли скрываются в лабиринтах черного зеркала. На экране Нео уже готовится спасти мир. Пифи говорит о том, что ложки не существует. По моему лицу катятся крупные слезы. Понимаете, это ведь очень грустно. Ну, то, что ложки не существует.
***
Не знаю, как тому американцу удалось, но за изображение его зефирок в ролике об ограблении казино он организовал нам приезд в Штаты. Этот улыбчивый пенсионер в гавайской рубашке просто пришел на следующую встречу с четырьмя авиабилетами до Нью-Йорка с открытой датой вылета. Если честно, думала, что такие бывают только в кино. На самом деле нет. Купить эти билеты можно. Просто стоить они будут как бизнес-класс по двойному тарифу. Впрочем, у нас бы хватило денег, но я была уверена, что нас задержат на таможне и попросту не впустят в страну.
– Вы не понимаете, кем стали, – говорит на прощание улыбчивый пенсионер.
С Ленцем и Виктором мы встречаемся в аэропорту. У Ленца в руках огромный старинный чемодан. Приглядевшись, я понимаю, что чемодан совсем новый и очень дорогой, просто сделан в стиле ретро. Квадратный, коричневый, обтянутый кожей и с черными металлическими уголками.
– Это… то, о чем я думаю? – немного брезгливо спрашиваю я.
– А о чем ты думаешь? – спрашивает Виктор и с опаской косится на чемодан.
– Коллекция бабочек, – сквозь зубы говорит Ленц.
– Бабочек? Черт, я всегда знал, что он маньяк! – Виктор отпрыгивает от него.
– Собирает человек мохнатых червяков с крыльями, что в этом плохого? – спрашивает Микки.
– Это же бабочки! – говорит Виктор.
– Все маньяки коллекционируют бабочек, – поясняю я.
– А я думал, они в детстве кошек убивают, – усмехается Микки.
– Это из другого фильма, – говорим мы с Виктором в один голос.
– Да прекратите, а! – раздражается Ленц. – Он грабит банки и убивает людей, а маньяк, значит, я?
– Он рок-звезда, ему можно, – улыбаюсь я.
Микки чертыхается и идет к электронному табло. Там уже указаны номера стоек регистрации. Сотрудница авиакомпании очень внимательно разглядывает мой авиабилет, паспорт, лицо, потом звонит куда-то, и я уже готовлюсь к съемке нового видеоролика «Верена и Микки удирают из аэропорта, потерпев неудачную попытку вылететь в Штаты».
– Подпишите вот здесь, – просит девушка и протягивает мне какую-то бумагу. В заголовке написано, что это какая-то декларация багажа.
– И вот здесь, – снова просит она и протягивает новую бумагу. Я снова расписываюсь.
– И здесь…
– Но это же чистый лист бумаги, – не выдерживаю я.
– Да. И напишите, пожалуйста: «Энни от Верены», – кивает девушка.
Я расписываюсь везде, где только можно. Микки возле соседней стойки регистрации. Он тоже что-то пишет. Ленц стоит за мной и нервно поглаживает железные уголки чемодана. Виктор переминается с ноги на ногу.
На таможне чемодан с бабочками Ленца потрошат несколько раз. Причем девушка, которая его открывает первой, в ужасе отпрыгивает при виде «мохнатых червяков с крыльями» и наотрез отказывается к нему подходить. На помощь приходит другой сотрудник аэропорта. Парень моего возраста с очень серьезным выражением лица.
– Это бабочки? – брезгливо кривится он, разглядывая рамку с прикрепленными на них насекомыми.
– Да, это бабочки, – зло говорит Ленц.
Все мы стоим возле этого несчастного таможенника и ждем, когда нас выпустят в нейтральную зону.
– Гадость какая, забирайте, – говорит, наконец, он.
– Это все? – спрашивает Виктор.
– Да, можете идти, – брезгливо подтверждает парень. – Только распишитесь вот здесь. – Парень протягивает бирку от багажа. Ленц уже хочет выдернуть из рук эту бумажку, но сотрудник аэропорт цепко держит ее двумя пальцами. – Не вы, а вы, пожалуйста. – Палец парня упирается в куртку Микки. Мертвенно-бледный, он все-таки расписывается на бумажке.
Мы уже сидим в зоне вылета. Я пью кофе из «Старбакса». Объявляют посадку. Проходим в общей очереди в самолет…
В иллюминаторах уже виднеются белые хлопья облаков, а на экранах, впаянных в спинки кресел, уже почти половина пройденного пути, но никто из нас так и не произносит ни слова. Мы в ступоре. Я просто не могу поверить, что все оказалось настолько просто.
– Как так вышло, а? – шепчу я Микки.
– Тоже думала, что нас арестуют прямо на входе в аэропорт? – также шепотом спрашивает Микки.
– Я не верила в то, что у нас получится, – киваю я.
– Возможно все, что можно представить, – шипит нам сидящий возле прохода Виктор.
– Это из какого фильма? – напрягаюсь я.
– Это не кино, это я сказал, – обижается он.
– А по-моему, «Матрица». – Микки зевает и откидывается на спинку кресла.
Эти восемь с половиной часов пролетают слишком быстро. Их хочется поставить на повтор. За это время ничего не происходит, но очень хочется их повторить. Восемь с половиной часов предвкушения чуда. Кажется, что как только шасси самолета коснутся земли, все изменится; что там, за иллюминатором, сейчас идет быстрая перемотка, и когда мы выйдем на улицу, мир будет другим. И мы тоже будем другими.
«Наш полет окончен. Добро пожаловать в аэропорт имени Джона Кеннеди…».
Кажется, что мир перевернулся, что за эти восемь с половиной часов человечество изобрело лекарство от рака, избавилось от мировых войн и глобального потепления, но на самом деле мир остался прежним. Я уже была в этом аэропорту. Чуть больше года назад. За это время он никак не изменился.
Нас встречает мистер Джейкобсон. Я заплатила ему за это пятьсот долларов. Он сказал, что если бы я накинула сотню, он бы еще румбу при встрече станцевал. По-моему, румба – это уже перебор. Мистер Джейкобсон со своей козлиной бородкой, в бандане и кожаной безрукавке напоминает русского эмигранта-таксиста.
– Бородка есть, хоть здесь не наврала, – говорит Виктор и пытливо смотрит на меня.
– Не смешно, – отвечаю я.
– Я тут подумал, может, бомбу в самолет подложить? – спрашивает мистер Джейкобсон, когда мы выходим с территории аэропорта. Представляете, да? Я с рыжими волосами и сиреневыми линзами. Ленц со своим чемоданом бабочек. Виктор, в руках которого камера. Микки. Он самый обычный парень. Просто всемирно известный психопат. Ничего больше. И мистер Джейкобсон в кожаной жилетке и с планами подрыва самолета.
– Жена? – спрашивает Микки.
– Она продала наш дом и уезжает на Гавайи. С парнем по имени Дик[15]. Представляешь, его родители настолько его ненавидели, что назвали Дик. Большой черный Дик.
– Если вы думаете, что мы знаем, как подложить бомбу, то ошибаетесь, – предупреждает Ленц. Мистер Джейкобсон засовывает наши полупустые сумки в багажник и выжидательно смотрит на Ленца с его чемоданом. Тот прижимает коричневую коробку к себе. Психолог пожимает плечами и захлопывает багажник старой американской машины. Я не увидела марки, но она точно американская. Большая, громоздкая и неуклюжая.
– Можно подумать, вы знаете, как банки грабить, – фыркает мистер Джейкобсон. – Ничего, ведь как-то грабите.
– Не только банки, – говорю я и устраиваюсь на заднем сиденье.
– Биржа в Антверпене! – говорит мистер Джейкобсон. – Как вы умудрились снять ролик про биржу в Антверпене?
Виктор принимается рассказывать о том, как мы снимали видео с ограблением ювелирного магазина в этом городе. Ролик получился отличным. Поток покупателей увеличился в разы. Уже через пару дней там были очереди из желающих пофотографироваться. Конечно, дорогие кольца с десятикаратными бриллиантами там покупать больше не стали, а вот запонки, зажимы для галстуков и сережки превратились в эквивалент брелков и значков.
За окном проносятся улицы Нью-Йорка. Я была здесь несколько раз, но никогда он не казался таким ярким, шумным, живым и полным надежд. Может, дело не в городе?
Мы довольно долго едем, пока, наконец, психолог не припарковывает машину возле какой-то закусочной. Тут нет красных кожаных диванов и официантки. Тут вообще самообслуживание.
– Я уже договорился о съемках одного ролика, – говорит мистер Джейкобсон, поглощая свой бургер.
Мистера Джейкобсона зовут Стивен. Я об этом помнила, но почему-то мне довольно сложно научиться называть его по имени. Для меня мистер Джейкобсон – это психолог в костюме, снимающий офис в одном из дешевых офисных зданий Нью-Йорка. Вот этот вот лысеющий мужчина в кожаной жилетке, с банданой и хроническим запахом алкоголя изо рта – это наш продюсер Стивен Джейкобсон. Я его впервые вижу.
Он живет в небольшой квартире на третьем этаже большого грязно-белого дома в Бронксе. Здесь повсюду книги и музыкальные диски. Даже не знала, что ими кто-то еще пользуется.
26. Нью-Йорк
Микки
Я потратил шесть лет своей жизни на то, чтобы вернуться в Берлин. Этот путь отобрал у меня сестру, мать, всех, кого бы я мог назвать семьей. Приехав туда, я понятия не имел, чем буду заниматься. Зачем мне это было нужно? Не знаю. Просто в Берлине я когда-то был счастлив. Человек ведь всегда возвращается туда, где когда-то был счастлив. И туда, где произошла его трагедия. Это, кстати, обычно одно и то же место. Или я не прав? Не знаю.
Во всяком случае, я совсем не удивляюсь тому, что Верена смотрит расписание автобусов, которые едут в Бостон. И знаете что? Мне кажется, что она очень хочет, чтобы у нее украли деньги на билет. Этот город слишком близко. Он сделал ее другим человеком. Вряд ли та девушка из крутого университета разводила бы вместе со мной туристов в маленьких немецких городках. Та девушка была слишком счастлива для такого, как я.
Сейчас тот самый момент, который бы обязательно вырезал Виктор. Мои мысли не приносят достаточного числа просмотров. Фанаты не хотят их слушать. Они вообще не хотят знать о том, что я умею думать. Или Верена. Им кажется, что мы просто паркуем машину и выходим оттуда с пистолетами наперевес. Орем на продавцов и кассиров. Сшибаем бешеные деньги, садимся в тачку и едем дальше. Круче остальных мы по двум причинам. Во-первых, мы неуловимы, во-вторых, мы снимаем все на видеокамеру. С трех точек. Грамотно простроенное life-видео. Они не знают, что неуловимы мы просто потому, что нас никто не хочет поймать, что мы грабим исключительно тех, кто об этом попросит. Еще фанаты не знают, что на этих видео мы делаем гораздо бульшие деньги, чем они могут представить. Смотрю на то, как Верена уже в шестой раз за час заходит на сайт с расписанием автобусов до Бостона. Еще по три раза она заходила на страницы каждого своего однокурсника, преподавателя и раз по девять на страницы подонков, которым ей так хочется отомстить. Она делает это машинально. Кажется, что ее пальцы автоматически скользят по тачпаду.
Цель способна сожрать человека. Сначала она помогает выжить, мотивирует, заставляет просыпаться по утрам. А потом она вырастает и требует все больше внимания. Она постепенно заслоняет мысли, чувства, мечты. Ты не замечаешь всего, что происходит вокруг. Ты уже богат, знаменит, любим, но это не имеет значения, если у тебя другая цель. И если эта цель стала твоим аппаратом искусственной вентиляции легких. Ты уже умер, но благодаря Цели продолжаешь существовать. И единственный способ продлить жизнь человека – отдалить эту цель. На достаточное расстояние. Вроде как морковку от осла. Знаете, как в каком-то мультфильме показано. Перед скелетом осла висит морковка. Он не может ее съесть, но он ее видит и идет дальше. Осел просто не знает, что умер, и продолжает идти за морковкой. Какой-то мрачный был мультфильм.
Я точно знаю, что когда человек достиг Цели, ему больше незачем жить. Цель к этому моменту уже сожрала все. Наверное, здесь есть ошибка. Видимо, где-то на середине пути нужно забыть о Цели и оглядеться по сторонам. Увидеть, что в городе лето. Вокруг все буквально затоплено в лучах солнца, и рядом с тобой человек, которого ты любишь. Или который тебя любит. Или… Короче, вы поняли, да? Простите, конечно, за сравнение Верены со скелетом осла, но теперь я должен заставить ее забыть о Цели. Насколько это возможно. Я бы с радостью убил Джереми Флемми, если бы не знал, что вместе с ним может умереть и Верена. Теперь я просто хочу, чтобы она снимала свое видео. Понимаете, да? Пока она снимает, все хорошо.
***
Здесь Виктор и Верена бы вновь включили камеру. Пустили бы какую-нибудь мрачную музыку.
– Нужно что-то из хип-хопа, – сосредоточенно говорит она, когда Виктор показывает ей недавно отснятые кадры.
– Аллилуйя. Это свершилось. Кобейн в гробу перевернулся, – он картинно поднимает вверх руки.
– Можно бы и классику, – говорит Ленц, не отрывая головы от телефона.
С существованием Ленца, кстати, мне было сложнее всего смириться. Дело даже не в украденных им ста пятидесяти (трехстах) тысячах, а просто в том, что он напоминает о прошлом. А я очень не хочу вспоминать о той жизни. С другой стороны, Виктор ведь напоминает Верене о том же самом. Они с Ленцем нужны нам. С этим ничего не поделаешь.
Мы сидим рядом с баскетбольной коробкой. Рядом с домом, в котором этот Стивен снял нам квартиру. Ленц и Виктор пару дней тоже ночевали там, но потом все-таки съехали. Виктор арендовал роскошный лофт, а Ленц выбрал дешевую квартиру на первом этаже в паре кварталов отсюда. Мы с Вереной живем на четвертом этаже в красном кирпичном здании с белой лестницей на входе. На эту лестницу нужно выходить курить. В квартире курить строго запрещено. Можно убивать, но не курить. Так говорит Стивен. Потом почему-то внимательно смотрит на меня и добавляет, что убивать вообще-то тоже нежелательно.
На площадке трое ребят гоняют мяч. Верена пьет свой кофе из пластикового стаканчика с крышкой. Он заменяет ей воду. Так же, как мне сигареты заменяют воздух. Стивен должен подойти минут через десять. Мы пока монтируем новое видео. Это из категории «Где я». Такие небольшие видео, на которых я с Вереной или мы все вместе, с Ленцем и Виктором. Мы передаем привет, смеемся, пьем, делаем, что угодно, но не говорим, где это снято. Первое правильное предположение выигрывает, пишется комментарий «стоп, снято», и этот человек тоже должен в ближайшее время выложить подобный ролик. Его шанс на пятнадцать минут славы – не помню, кто это сказал, вроде бы какой-то парень с банкой супа. Игра идет по цепочке, пока мы не снимаем нового видео. Такие ролики не настолько популярны, как ограбления, драки или нечто подобное, но они тоже набирают приличные рейтинги.
Старый синий «мустанг», из тех, что еще с круглыми фарами, останавливается в нескольких метрах от площадки. Стивен выходит из машины и с силой хлопает дверью.
– Я был уверен, что у тебя есть мотоцикл, – ору я вместо приветствия.
– С чего бы? – хмурится он. Из другой двери выходит девушка. Очень хочу думать, что это его дочь. Ей лет шестнадцать на вид.
– Просто такие люди, как вы, обычно ездят на мотоциклах, – говорит Верена. Она всегда разговаривает с ним, как с профессором.
– Вообще-то, у него есть мотоцикл, – говорит девушка.
– Минни? – робко спрашивает Верена.
– Луиза. Дочь, – коротко говорит Стивен и небрежно машет рукой в сторону девушки. У Луизы ярко-красные волосы, пирсинг в брови, сильно накрашенные глаза и разноцветная ветровка.
– Я договорился о рекламе Black Apple… – начинает он с порога. Луиза продолжает стоять возле машины. Она демонстративно закуривает сигарету и улыбается. Смотрит на меня так, будто хочет дырку прожечь.
– Что я ей сделал? – спрашиваю я.
– Ничего, наслаждайся лучами славы, – бросает Стивен.
– На Верену она так не смотрит.
– Интересно, почему бы это? – картинно возмущается Стивен.
– А вы меня не ударите, если я подойду к ней? – спрашивает вдруг Ленц. Стивен явно не знает, что на это ответить, и Ленц, не дождавшись ответа, уже идет навстречу Луизе. Та удивленно смотрит на него.
– Только за, – бормочет «счастливый отец», хотя его никто уже не слышит.
Мы довольно долго обсуждаем то, как будем снимать следующий ролик. Руководство сигаретной марки, заказавшей рекламу, хочет, чтобы их продукция была в видео с ограблением. А таких заказов пока нет. Ролики, в которых я рисую что-то из стрит-арта, или даже игра «Где я» их не устраивают. Стивен обещает найти «клиентов для ограбления», но вид у него какой-то неуверенный.
– Это не Европа. Владельцы магазинов боятся, что если появится такое видео, это будет реклама их магазина не только для потенциальных покупателей.
– Но и для потенциальных грабителей, – заканчиваю за него я. – И что ты предлагаешь?
– Может, снимите честное ограбление какой-нибудь небольшой заправки? Тут все школьники этим пробавляются… – предлагает он.
– Нет, – моментально реагирует Верена.
– Она просто стесняется, – поясняет Виктор. Он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.
– Ты хочешь сказать, что не можешь нам обычное место съемки организовать? – спрашиваю я.
Поднимается ветер. Слышатся голоса трех чернокожих ребят, которые орут и матерятся из-за невозможности попасть в корзину. Здесь становится холодно. Ветер играет с рыжими волосами Верены. Пряди то и дело расчерчивают ее лицо тонкими косыми полосками. Выглядит красиво. Я начинаю с утроенным энтузиазмом обсуждать вопрос съемок очередного ролика. Верена смотрит на парней, гоняющих в баскетбол, и отпивает свой кофе в пластиковом стаканчике. Чисто американская картинка. Она ведь так долго стремилась вернуться сюда. Всего три часа, и она будет в Бостоне. Она молчит, и кажется, что стена, отделяющая ее от мира, снова становится железобетонной. Такой, знаете, со звукоизоляцией. При всем желании вы просто не сможете подойти к ней и дотронуться. Побоитесь, что вас убьет током.
К нам идет Ленц. Луиза призывно улыбается и смотрит на отца.
– Простите?.. – робко начинает он.
– Что еще? – раздражается Джейкобсон.
– Вы не против, если я погуляю сегодня с Луизой? – спрашивает он. Стивен поворачивается и непонимающе смотрит на Виктора.
– Не против, – говорит он.
– Я приведу ее в девять, верно? – спрашивает Ленц. Как школьник, который не знает правильного ответа. Тыкает пальцем в небо и ждет реакции.
– Да можешь вообще не приводить, – хмыкает мистер Джейкобсон.
– Вы… – Я, честно, не нахожу слов, чтобы сказать ему все, что думаю. Так не должен вести себя отец. – Приведешь ее в девять, понял? – говорю я Ленцу.
Тот кивает. Ленц успевает исчезнуть еще до того, как Стивен что-то ответит.
– Микки хотел сказать, что так нельзя с дочерью, – говорит Верена и поднимается с лавочки.
– За этот месяц я видел ее два раза. Сегодня второй. Так вот, оба раза я ее забирал из полицейского участка. Если этот Ленц ее образумит, то мне плевать, во сколько он ее приведет. Даже если он в федеральном розыске, плевать, – устало говорит Джейкобсон.
Мы садимся к нему в машину и едем до ближайшей закусочной. Он рассказывает о Луизе. Она недавно поступила в колледж. Тот же, в котором училась Верена. Стивен расстался с женой как раз в последний школьный год Луизы. Недавно мама девушки нашла себе «большого черного Дика» и улетела на Гавайи. А Луизу впервые задержали за занятие проституцией. Оказалось, она уже больше месяца не появлялась в колледже и жила черт знает где. Стивен забрал ее из участка и привез к себе, но вскоре девушка снова убежала.
– Ты не должен так к ней относиться, – говорю я. – Человек такой, каким его хотят видеть.
– Я сам разберусь со своей дочерью, – раздражается он.
– Вообще-то, он прав, – тихо говорит Верена.
Она может понять всех, когда выстраивает кадр. Все зависит от угла съемки. Сейчас это крайний правый угол в чисто американской закусочной с красными кожаными диванами и видавшей виды официанткой в потасканном переднике.
– Подождите здесь, – бросаю я и иду к официантке.
Прошу ее позвать начальство и договариваюсь о съемке. Это не так сложно. Меня здесь не узнают, поэтому просто прошу набрать в Интернете «Верена и Микки». Количество просмотров их впечатляет.
– Нас и так только на прошлой неделе грабили, – говорит женщина в переднике, – какая разница, снимают или нет?
– Сколько возьмете? – спрашивает толстый чернокожий мужчина лет шестидесяти в очень старой куртке.
– Да нисколько. Вот шесть сотен, их и возьмем из кассы, – говорю я. Увидев на столе шесть мятых стодолларовых бумажек, владелец кафе согласен на все.
– Мы снимем это, как в «Криминальном чтиве»! – говорит Верена. Голос ее буквально звенит от счастья.
– Тыковка, – хмыкает Джейкобсон. Даже не представляю, что они имеют в виду.
Из кафе мы едем в квартиру к Стивену. Заказываем пиццу и долго обсуждаем завтрашнюю съемку. Виктор докладывает о количестве просмотров. Обсуждаем комментарии и новые видео наших зрителей. Это семейный вечер в кругу близких людей. Я очень хочу так думать.
Ленц приводит Луизу в пятнадцать минут десятого. Вид у девушки недовольный.
– Все в порядке? – спрашиваю у нее я.
– Лучше некуда, – фыркает она и идет умываться.
– Ты ведь хорошо себя вел? – спрашивает Стивен. Похоже, он все-таки вспомнил, кто из нас двоих отец Луизы.
– Даже не поцеловал, – говорит он.
Верена поднимает голову и начинает слушать. Кажется, ее больше не интересует количество просмотров наших роликов. Луиза выходит из ванной все такой же накрашенной.
– Ты еще здесь? – спрашивает она Ленца. – Что вы вообще все тут делаете?
– Работаем, Луиза, – говорит Стивен. Он явно теряет терпение.
Тут у девушки в кармане начинает вибрировать телефон. Звучит мелодия, которая заставляет Верену вжаться в кресло (если бы она не сидела, то сделала бы шаг назад) и захлопнуть руки в полумолитвенном жесте. Она всегда так делает. Группа The Doors. Джим Моррисон. Hello, I love you. Tell me your name. Довольно веселая мелодия для звонка. Она однажды спасла меня от полиции. Мелодия, я имею в виду. Верена тоже, но это было в другой раз.
– Пойду пиццу закажу.
С этими словами Луиза хлопает входной дверью. Как будто она решила лично добежать до ближайшей пиццерии. Верена еще долго смотрит на входную дверь. Стивен и Виктор продолжают обсуждать завтрашнюю съемку, но ни она, ни я больше не принимаем в этом обсуждении никакого участия.
– Верена? – зовет ее Ленц.
– Да?
– Ты должна это видеть, – говорит он. – Видео побило нашу популярность.
Он разворачивает ноутбук. На экране Флемми и Марко. Застыли. Кадр, в котором они сидят друг напротив друга и смотрят в камеру. Ее глаза становятся стеклянными. Кажется, что они вообще исчезли. Остались только линзы, на которых написано: «Пошел ты». В буквальном смысле слова написано.
К: Итак, Марко, вы, похоже, поставили себе цель: поймать Верену и Микки.
М: Не только поймать, но и передать закону. Ради этого я и приехал в Штаты. Как видите, не ошибся. Их новое видео явно снято здесь.
ДФ: Рано или поздно она бы вернулась сюда.
К: Джереми, расскажите подробнее про Верену.
ДФ: Ну что сказать… Она всегда мне завидовала. Моей популярности, известности, умению выглядеть эффектно на экране. Эта зависть заставила ее обвинить меня в изнасиловании.
К: Да, все мы помним то ужасное видео.
М: Оно и сделало ее такой…
ДФ: И все мы помним, что моя непричастность к делу была доказана. Не удивлюсь, если окажется, что все это она же и подстроила.
М: Вряд ли такое можно срежиссировать.
ДФ: Если бы мне рассказали, что пара психопатов, грабящих банки и ювелирные магазины, приобретет свою армию фанатов, я бы тоже не поверил.
М: Странно это слышать от человека, всю жизнь снимающего документальные фильмы про маньяков. Достаточно вспомнить хотя бы Джеффри Дамера или Чарли Мэнсона…
ДФ: Фатальное влияние… Но те хотя бы убивали. Верена и Микки никогда не станут столь же популярны.
М: Чарли Мэнсон, кстати, хороший пример. Предельно адекватный тип, половину жизни проведший за решеткой. Ему не повезло выйти на свободу в начале безумия Вудстока. Молодые люди уже не помнят про это нашествие хиппи в разгар войны во Вьетнаме, ведь так, Джерри?
ДФ: Да. Верно. Эта пара – плохая подделка старины Мэнсона.
К: Если честно, не понимаю, о ком идет речь. Наши зрители, наверное, тоже.
М: Поверьте, ваши зрители как раз в курсе. Чарли Мэнсон – символ трагического конца эпохи хиппи. Он вышел из тюрьмы и стал колесить по стране на своем старом фургоне фирмы «Фольксваген». Красивый парень с харизматичным взглядом и потрясающим умением манипулировать людьми. Чарли сколотил целую секту своих приверженок, а когда один парень решил побороться с ним за лидерство, старина Мэнсон велел своим фанаткам ворваться в богатый дом на Беверли Хиллз и убить всех. Просто чтобы доказать, кто в секте хозяин, так сказать. И ведь ворвались и убили. А потом сутками просиживали возле стен тюрьмы, в которую посадили это чудовище.
К: Вы полагаете, что Микки…
ДФ: Все считали Мэнсона психом и чудовищем. На деле же оказалось, что он предельно адекватное чудовище. Это ведь намного страшнее. Знаете, как он объяснил свое умение манипулировать людьми? «Я просто говорил им то, что они хотели слышать». Представляете? Так и сказал.
Комментарии под видео:
Странник: На месте Микки я бы давно прибил этого типа.
Ботаник: Верена и Микки, похоже, избегают убийств.
Черная Луна: А зря…
Ботаник: Убийство – это за гранью.
Странник: Они тоже за гранью. Их фанаты убивают направо и налево, а они не могут? Помните, недавно парень застрелил женщину в ювелирном магазине, когда они с его девушкой пытались ограбить лавочку? Бабка в полицию позвонила, а они не успевали финал доснять.
Черная Луна: Нужен был эффектный кадр?:)
Ботаник: В любом случае они ж не Бэтмен с Женщиной-Кошкой, чтобы безнаказанно ходить и убивать.
9669: Да вообще-то они как раз неуловимы, тем и прикольны.
Странник: Если бы убивали, было бы прикольнее.
– Убери это, – говорю я.
– Это ловушка. Вы же не за этим приехали в Штаты, так? – говорит Стивен.
– Нет, конечно, – отвечает Верена и неуклюже улыбается. – Значит, закусочная?
– Да. Завтра ночью все снимем… Верена? Все в порядке. У всех девушек есть бывшие, и все они нуждаются в прочистке морды, – говорю я.
Мне кажется, она вернулась. Она смотрит на меня и улыбается. И даже берет за руку. Я есть в ее мире. Довольно мрачном, надо сказать.
***
И мы забываем. Правда. Луиза на следующий день уезжает в свой Бостон. Чем повергает Ленца в полное уныние. Виктор с маниакальной настойчивостью уговаривает нас поехать в Лас-Вегас. Даже заказ есть. Вот только проиграет он в казино намного больше, чем мы сможем заработать. С другой стороны, какая разница.
Начинается игра на выбывание. По-другому сложно это назвать. Марко и Джереми снимают одну передачу за другой. В ход идут друзья, родственники, однокурсники, люди, которых мы «обокрали»… Они рассказывают про маньяка Микки и аутистку Верену. Про чудовищ, которых стало восхвалять общество. Если честно, немного странно читать подобное, когда ешь пиццу на белых ступеньках при входе в дом, в котором снимаешь квартиру. С нами частенько сидят ребята с баскетбольной площадки. Мы придумываем все новые ролики. Уже с теми ребятами тоже.
– Это правда вы? – спрашивает однажды парень по имени Сэм.
– Ага, – кивает Верена, – Мы чудовища. – Она глотает свой кусок пиццы и запивает его большим глотком кофе.
– Вы правда снимаете то, как грабите банки? – поражается Сэм.
– Если не снимать, зачем грабить? – пожимаю я плечами.
Джейкобсон начинает потихоньку справляться со своими обязанностями. С рекламой он научился быстро, а вот научить его искать локации было сложно. Человеку в сорок семь лет довольно непросто прийти в какой-нибудь магазин и сказать: «Я бы хотел вас ограбить». Пару раз он возвращался со стопкой денег из кассы и спрашивал, что с ними делать.
– Это ж не сетевой маркетинг, в конце концов, – не выдерживаю я. – Какого черта ты в магазин пошел?
– Как ты себе представляешь мой приход в банк? – спрашивает Стивен.
Мы должны много работать. Все это давно превратилось в работу. У нас даже сотрудники есть. Ленц, Виктор, Стивен, потом еще Сэм с нами…
– Скоро офис открывать придется, – говорит однажды Ленц, когда мы в очередной раз собираемся на ступеньках нашего кирпичного дома. Он прав.
В ответ на репортажи Флемми мы снимаем свои видео. Организуем спецпроекты. Делаем свой канал. Выпускаем футболки. Самое отвратительное заключается в том, что, похоже, Флемми зарабатывает на нас больше, чем мы. У нас довольно преданная армия фанатов, но они требуют большего. Они хотят того, чего я хочу избежать, делая эти чертовы ролики. Они хотят, чтобы мы убили Джереми Флемми. Чтобы я его убил.
– Если бы в один прекрасный день Флемми не стало, что бы ты почувствовала? – спрашиваю однажды я Верену. В конце концов, я могу просто приехать в Бостон и убить этого недочеловека. Организую так, чтобы это сделал один из наших зрителей, да и все.
– Не знаю. Я всегда хотела только одного: убить его и исчезнуть. Я никогда не думала о том, что будет дальше.
– Может, просто исчезнем? Вдвоем?
– Как ты себе это представляешь?
– Просто уедем, да и все.
– А Виктор, Ленц, мистер Джейкобсон?..
– Они найдут, кем нас заменить, – хмыкаю я. – Найдут похожих на нас парня с девушкой и не будут снимать крупные планы.
– Вроде как в сериале?
– Ага.
– Рейтинги упадут. Героев нужно убить, – сосредоточенно говорит она.
27. Нам нужна смерть в эфире
Верена
Виктор живет на последнем этаже старого двенадцатиэтажного дома. В паре кварталов от нас. Этот монстр из красного кирпича когда-то был ткацкой фабрикой. Сейчас это обычный жилой дом. Здесь в основном обитают семейные пары, поэтому никакого своеволия вроде баскетбольной площадки под окнами тут нет. Аккуратные лестницы, арочные окна и дорогие мини-куперы при входе.
По всей квартире сейчас разбросаны футболки, кепки и блокноты с фениксами и нашими лицами. Все это притащили Сэм и мистер Джейкобсон. Частично партии уже раскупили интернет-магазины. Сэм, чернокожий парень с короткими дредами на голове, уехал за следующей партией товаров. Мистер Джейкобсон полюбил Сэма всей душой. Как он объяснил, всегда мечтал иметь личного раба. Сэма он нанимает на должность «парня на побегушках». Начинаю подозревать Стивена в расизме.
На столе перед нами две пиццы, «пепперони» и «четыре сыра». Монтируем новое видео и наслаждаемся жизнью.
– Всегда считал, что для счастья нужно тридцать сантиметров, – говорит Виктор, аккуратно отдирая кусок пиццы от картонки. Все непонимающе поднимают на него глаза. – Что? Я про диаметр пиццы. А вы о чем подумали?
– Сделай погромче, – просит Ленц Виктора, мистер Джейкобсон уже включает телевизор на полную мощность. Я поднимаю глаза на экран и застываю. Луиза. Сейчас она дает интервью Джереми Флемми.
Микки и Верена договариваются об ограблении с владельцами всех этих кафе…
– Зачем она это делает? – спрашивает Ленц.
– Она встречается с Джерри, – говорю я. – Она скажет все, о чем он ее попросит.
– С чего ты взяла? – спрашивает мистер Джейкобсон.
– Музыка на телефоне, – поясняю я.
На экране Луиза Джейкобсон рассказывает обо всем, что видела и слышала о нас от Ленца и своего отца. Она с нескрываемым обожанием смотрит на Джерри, а тот буквально не может скрыть самодовольной ухмылки. Рано или поздно все дети предают своих родителей. Это называется взрослением.
– Давно она принимает наркотики? – спрашивает Микки Стивена.
– Следи за тем, что говоришь, – мистер Джейкобсон еле сдерживается, чтобы не заорать на него. Кулаки его сжимаются, на висках пульсируют вены, а кадык нервно ходит вверх-вниз.
– На руки ее посмотрите, – кивает Микки. – И на зрачки.
– Ты хочешь сказать, что он может сделать с ней… – Стивен не может договорить конец фразы. Он нервно сглатывает и поворачивается к Ленцу: – Ты смотришь ее страничку на Фейсбуке?
– Конечно. Там нет ничего, – откликается тот.
– А ты сможешь взломать страничку Джереми? – спрашиваю я.
Ленц кивает и включает компьютер.
– Она же еще ребенок. Ей шестнадцать лет. Она еще ребенок… – повторяет мистер Джейкобсон.
– Почему ты вспомнил о том, что она ребенок, только сейчас? Когда ты ее из полиции забирал, она ребенком не была? – не выдерживает Микки.
– Как романтично, – восклицает Ленц. Все оборачиваются на него. Он вытирает рукой нос и резко отбрасывает от себя мышку. Так он делает, когда ему что-то удается. – Знаешь, какой пароль у него на страничке?
– Видимо, «Верена», – делаю нескромное предположение я.
– Сука, – говорит он.
– За что?
– «Верена сука» – это пароль такой, – поясняет он.
– Что он с ней сделал? – дрожащим от напряжения голосом спрашивает мистер Джейкобсон. Сейчас на его лице тысяча морщин. Особенно ярко видна паутинка вокруг глаз. Они выглядят как шрамы на бледной коже.
– Ты права, – тихо и совсем не весело говорит Ленц и поворачивает экран компьютера так, чтобы мне и мистеру Джейкобсону было видно происходящее на экране.
Счастливый снимок молодой пары. Джерри с самодовольной улыбкой и смеющаяся Луиза. На следующем кадре она уже не смеется. А потом ее взгляд останавливается. На следующих кадрах даже поза и одежда не меняются. Переменные величины – место съемки и ширина зрачка девушки.
– Она же еще ребенок… – повторяет мистер Джейкобсон, глядя в пространство перед собой.
– Это не конец, – говорю вдруг я, и все оборачиваются. Нервно сглатываю и пытаюсь собраться с духом, чтобы продолжить. Тяну руку и на ощупь хватаю мышку. Начинаю водить ей по экрану. Святая святых. Коллекция «бабочек» Джереми Флемми. Его страница в социальной сети. – Сначала была Кристина. Они с ней провстречались год, а потом девушка покончила с собой. Потом Сэнди. Они расстались как раз за месяц до начала занятий у меня. С Сэнди они встречались довольно долго. Потом расстались, а спустя неделю она пришла в полицию. Ее жестоко избили. Начали расследование, но через неделю она скончалась. Потом я. Документальный фильм Флемми вам в помощь. Дальше была Зои. Моя подруга, которая свидетельствовала против меня в суде. Передозировка. И теперь Луиза.
– Он считает, что девушка – его собственность. И когда игрушка надоедает, отламывает ей голову, – тихо говорит мистер Джейкобсон.
– Я тоже считаю, что моя девушка принадлежит только мне, что в этом плохого, – говорит Микки.
– Ты сделал на этом имя, так что ничего, – отвечает за мистера Джейкобсона Ленц.
– Луиза – даже не его игрушка, он ее завел, чтобы нас позлить, – ошеломленно говорит Виктор.
– Она же еще ребенок… – слышу я глухой голос мистера Джейкобсона. Смотрю на него. Он сидит на стуле, уронив руки на колени, и может только потрясенно повторять одну и ту же фразу.
Я начинаю пятиться к выходу. Ленц и Стивен орут друг на друга, Виктор изучает то, что сейчас творится в Интернете, а Микки куда-то исчез. Выхожу на улицу и пытаюсь поджечь сигарету. Дико холодно. Замерзшие руки перестают слушаться. Кто-то подносит к лицу дребезжащее пламя зажигалки.
– Ты же понимаешь, что это ловушка? – спрашивает Микки.
– Мне все равно. Нам нужна смерть в прямом эфире, ты же читал форумы, – отвечаю я. – Мне все равно…
28. Поражение
Верена
Все два часа в машине мы молчим.
Вы думаете, я не поняла, что все это – ловушка?
Кто-то обязательно должен умереть. Нужна смерть в эфире. Причем нам она нужна не меньше, чем Джереми с Марко. Вопрос даже не в том, кто умрет. Вопрос в том, кто это будет снимать.
Мы должны исчезнуть именно сейчас, понимаете? Мы больше не делаем ничего хорошего. Если нет смысла, то это плохое кино. Хороший боевик отличается от плохого тем, что в хорошем есть смысл. А стреляют везде одинаково.
Ифти, мальчик, которому мы собрали на операцию, жив и здоров. Его хомяк, правда, недавно переел корма и целую неделю чувствовал себя плохо. Всю клетку испачкал. Впрочем, даже он сейчас чувствует себя лучше. Черная Луна и Killer, они всё еще вместе. У них закончились деньги, и в Лиссабоне они за пару часов насобирали на билет в следующий город. Рассказывали про Крысолова. Мы делали что-то хорошее. Жизнь людей становилась лучше. А сейчас… Сейчас нам просто нужно убийство в прямом эфире.
Бостон. Возвращение в этот город заняло много времени. Чуть больше, чем жизнь. Старый синий «мустанг» мистера Джейкобсона останавливается перед входом в дешевый мотель «Triple O». Вертикальная вывеска призывно мигает, обещая свежие постели и дешевые номера. Под вывеской вход в арку. Внутри большой двор. Мотель выстроен в форме квадрата с тремя входами внутрь двора. Видимо, этим и объясняется тайный смысл названия мотеля. Заходим внутрь двора и смотрим на вход. Нас четверо. Я, Ленц, Виктор и Микки. Мистер Джейкобсон поехал к Луизе.
Интервью девушки не вызывает шока, но подливает масла в огонь. Форумы взрываются новыми тирадами о том, что если бы мы были такими неуловимыми, то давно бы уже отомстили Флемми за все. Начинает казаться, что мы на ринге, и разгоряченная публика скоро начнет скандировать: «Убей, убей!» Джереми снял это интервью, чтобы заманить нас в свою ловушку, спровоцировать нас, показать, что дочь мистера Джейкобсона у него.
Вы знаете, я, наверное, нашла определение людям-призракам. Тем, кого я так называю. Я их вижу повсюду. Они ходят в кафе, банки, казино, на работу, в парки. Они везде. Они замечают меня, а я их. Никак не могла найти слов, чтобы объяснить этот «термин». Люди без души. Нет, не те, что продали душу дьяволу и так далее по классику. Просто люди, которые разучились чувствовать. Они как будто сидят в третьем ряду старого кинотеатра, и им, по большому счету, плевать, что происходит на экране. Их что-то сломало. Они разучились мечтать, верить, любить. Мистер Джейкобсон говорил о том, что нельзя стать социопатом. Если не брать в расчет того факта, что этот термин вообще больше не используется, то, оказывается, можно. Стать обратно человеком сложнее. Во всяком случае, мне так и не удалось. После той ночи я так и не смогла вновь почувствовать себя человеком. Эмоции составляют жизнь. Делают нас людьми. Радость, смех, слезы, мечты. Самые глупые в мире слова. Я даже определения им сейчас с трудом дам. Возможно, люди на форуме правы, называя меня аутистом. Та ночь стерла все эмоции, кроме одной. Страха. Зато этот унылый призрак с вечной камерой в руках выстроит правильный угол съемки и убьет тварь по имени Джереми Флемми. Он больше никого не сломает. Ленц и Луиза, счастливо взявшись за руки, пойдут навстречу закату, а призрак исчезнет. К чертовой матери.
– Рассказывай все, что придумала, – просит Микки, когда мы заходим в маленький двухместный номер мотеля. Он стоил триста долларов. За эти деньги хозяин обещал «не узнать» нас и нигде не проболтаться о том, что мы в городе. Микки осторожно проводит тыльной стороной ладони по моему лицу и ждет. Дело в том, что я ничего не придумала, понимаете? Я просто хочу убить Джереми Флемми. Снять это на видео и исчезнуть.
***
Кафе «Бриош» расположено на тихой улочке напротив редакции телекомпании, в которой работает Джереми Флемми. Специалист по маньякам давно перерос масштаб этой студии и преподавательство в университете, но, как он заявляет в своих интервью, продолжает там работать, чтобы не забывать о тех людях, которые ему помогли в свое время. Программа на местном телевидении и пара часов семинара в университете. Это далеко не полная занятость. У него остается достаточно времени для творчества, но благодаря этим занятиям он все же не становится «свободным художником». Это «может разорвать связь с реальностью, и я рискую перестать снимать то, что интересно людям». Все это из обрывков разных интервью и репортажей. По большей части, с участием Марко. За эти пару недель появилось программ пять о нас с Микки. Все сняты с участием Марко и Джереми. Вы даже не представляете, как я их ненавижу. Здесь. В кафе «Бриош».
Светлое и довольно просторное помещение. Столики с черными плетеными креслами расположены вдоль панорамных окон. Столики попроще, со стульями, разбросаны по всему залу, но сюда садятся только тогда, когда кресла возле окон заняты. Повсюду витрины со свежей выпечкой. Булочки, пирожки, слоеные торты со свежими фруктами и взбитыми сливками. Все это перемешивается с ароматами тысячи вариантов кофе. Капучино, фраппе, раф, ристретто, амаретто, мокачино, фраппэ, лунго, флэт лайт, фредо, айриш, корретто, мокко, марочино, бичерин, бревэ, по-венски… Я знаю первых три названия. И пью только американо, которого, похоже, даже в списке нет.
– Хорошо, а бичерин – это что? – спрашивает Ленц уже подуставшую официантку.
– Это эспрессо с добавлением темного и белого шоколада, а сверху взбитые сливки и вишенка.
– Погодите, марочино тоже был с шоколадом.
– Да, но без белого шоколада и сливок, – теряя терпение, говорит девушка.
– А мокко тогда что?
– Шоколад, эспрессо, молоко и взбитые сливки.
– Как марочино?
– Нет, в марочино взбитое молоко, а в мокко сливки и молоко.
– А корретто?
– Эспрессо и виски.
– Дайте мне корретто, – встревает Виктор. – Только виски двойной и со льдом и в отдельном стакане.
– Сейчас десять утра, – предупреждает девушка.
– Так, а что такое фредо? – продолжает изнасилование мозга официантки Ленц.
– Сейчас принесу корретто.
– Только виски отдельно, – напоминает Виктор.
Мы договорились о съемке очередного видеоролика с владельцем этого кафе. Приятного вида итальянцем. Если бы не эта договоренность, официантка бы нас шваброй отсюда выгнала и бичерином в лицо Ленцу зарядила бы.
Спустя полчаса в кафе входит компания подростков. Они рассаживается за два столика возле окна. Для всех остальных кафе закрыто на ближайшие полчаса. Мы выходим на улицу и начинаем ждать появления Джереми Флемми. Вскоре он выходит из здания телестудии и переходит дорогу. Он одет в хороший костюм с пиджаком и галстуком. По дороге его останавливает какая-то девушка. Она о чем-то долго ему говорит, а потом буквально вкладывает ему в руки стопку бумаг. Флемми отстраненно улыбается и кивает. Он открывает дверь кафе «Бриош». Презрительно смотрит на компанию подростков в противоположном углу кафе и выбирает столик перед окном. Прямо рядом с выходом. Флемми отодвигает черное плетеное кресло и садится за хлипкий стеклянный столик. Заказывает тривиальный американо, которого даже нет в меню. Камеры у подростков на столике, за одной из витрин с выпечкой и у Виктора в руках.
Ленц с ноги открывает дверь, и мы начинаем привычный спектакль. Владелец кафе думает, что все это постановка. Подростки – что все взаправду. А я перестала понимать, что постановка, а что реально.
– Деньги! – орет Микки и хватает испуганную до полусмерти официантку за локоть.
– Деньги, я сказал! – орет Виктор и поворачивается в сторону стеклянных витрин. Видит Джереми Флемми и стреляет. По витринам. В другой руке у него камера. Получатся очень эффектные кадры с пистолетом и разбивающимися стеклами.
– Нужно было лучше объяснять разницу между марочино и биречином, – вежливо улыбается Ленц и отпихивает официантку от кассы. Подростки с восторгом наблюдают за происходящим. У меня в руках пистолет. Он вообще-то очень тяжелый. Его нужно держать двумя руками. Палец на затворе. Я вижу Джереми Флемми и иду к нему.
– Доброе утро, – говорит он. Его руки дрожат. Кофе выливается из чашки, оставляя некрасивые подтеки на белом фарфоре.
– Верена, нет! – орет Микки. Я не видела, как он от кассы переместился в этот угол кафе.
– Ты лучшее, что есть у меня в этой жизни! Убивать должен я. Не ты. Он… Он выиграет, если ты его застрелишь. Если он умрет, выиграет.
– Это не кино, – говорю я и продолжаю целиться в Джереми. Виктор истратил все свои патроны. Ему ничего не остается, кроме как снимать происходящее на камеру.
– Банда подростков с камерами и пистолетами – не понимаю, почему ваши видео популярнее моих, – говорит Джереми Флемми. Капля кофе сползает по чашке, но Флемми успевает брезгливо убрать руки. – Видели Луизу? – спрашивает он и с каким-то исследовательским интересом смотрит на Микки. – Люблю восемнадцатилетних девушек. Они такие послушные, – расплывается он в улыбке. Микки выдыхает, разворачивается на девяносто градусов и целится в витрины за спинами подростков. Спустя шесть оглушительных выстрелов от кафе практически ничего не осталось, а пистолет есть только у меня. По лицу текут слезы. Как кофе по белому фарфору. Они уродуют кадр.
– Дыши, просто дыши, – тихо говорит Микки.
– Джерри! – слышится крик откуда-то с улицы. Это Луиза. Черт. Микки умудряется вывернуть руку и подхватить мой пистолет. – Джерри! С тобой все в порядке?
– Знаешь, как мне отец всегда говорил? Выбирай восемнадцатилетних девушек. Те, что старше, они либо просрочены, либо испорчены.
С этими словами Джереми Флемми поднимается из-за стеклянного столика. Единственного предмета из стекла, который пока еще не разбился. Берет со столика телефон. Демонстративно нажимает конец записи и идет к выходу. Руки Микки крепко держат меня за плечи. Когда я начинаю вырываться, он прижимает ладонь ко рту. Как в день, когда мы познакомились.
– Ей шестнадцать, – тихо произносит Виктор и нажимает конец записи. На последних кадрах Джереми Флемми в ослепительно дорогом костюме переходит дорогу в обнимку с маленькой рыжей Луизой Джейкобсон в цветной утепленной куртке.
29. Месть
Микки
9669: Правильно этот тип сказал, обычные подростки с пистолетами и камерами. Не понимаю, что ими все восхищались.
Killer: Тоже не знаю. Они казались крутыми. У них ни черта не было. Банда неудачников, которая покорила мир. Делали, что хотели.
Черная Луна: А убить этого Флемми не смогли… Даже Микки не смог.
Killer: Это силу духа надо иметь. Одно дело – в драке кого-то замочить, а другое – вот так вот, глядя в глаза.
9669: Ну да, это вам профессионал говорит.
Killer: Сарказм не замечен. Иди к черту. Я бы убил.
Черная Луна: Я бы тоже.
– Что в нем такого особенного, ты можешь объяснить? – Я сижу напротив Луизы. Бостон. Самое начало дня. Студенты за окном уже спешат на занятия. Луиза Джейкобсон в драной майке сидит передо мной. Она немного дергается. Вообще, я пока не понял: это ломка или отходняк? Ей шестнадцать лет. Она даже, по-моему, не понимает, что все это всерьез. Она вообще сейчас мало что понимает. Я повторяю свой вопрос. Что в нем такого особенного?!
– Он Бог, понимаешь?! – взвизгивает она.
– Нет. Я атеист вообще-то, – говорю я и смотрю на нее. Она рассказывает о том, что Джерри невозможно умный, красивый и талантливый. Настоящая звезда, не то, что я. Вот эта фраза, кстати, льстит. Не спорю. С другой стороны, Луиза Джейкобсон не очень адекватна. Даже с точки зрения психопата со стажем.
– Хочешь сделать ему подарок? – спрашиваю, наконец, я.
– Какой? – настораживается девушка.
– Для настоящего мужчины, – говорю я. – Пойдем, купим подарок твоему Богу.
Если вы хотите купить оружие, Бостон – хороший выбор. Конечно, я слышал, что в Детройте его вместо леденцов детям на Хэллоуин раздают, но и в Бостоне купить проблем не составит. В одном только центре города заметил штук шесть магазинов оружия. Они все напоминают старые видеопрокаты. Грязные павильоны, до краев наполненные самым разным огнестрельным оружием. Его можно купить безо всяких проблем и разрешений. Просто кладете сто долларов сверху.
– Нужен самый дорогой и модный пистолет в подарок, – говорю я продавцу.
– Ей? – спрашивает толстый чернокожий мужчина, указывая на Луизу пальцем.
– Нет. Мужчина. Около тридцати. Самый дорогой пистолет.
Продавец выкладывает на стол несколько моделей. Указывает на один и говорит:
– Из такого и застрелиться не жалко, – говорит он.
– Подходит, – говорю я и выкладываю сумму, вдвое превышающую стоимость «подарка».
Верена ждет возле здания общежития. Она стоит, сложив руки в полумолитвенном жесте. Мимо нее проходят люди. Оборачиваются и показывают пальцем. Кто-то смеется. Она, кажется, снова в своем пуленепробиваемом стекле. Я последний человек в ее мире. Остальные – персонажи на экране. Хочется так думать, но это не так. Я тоже персонаж, которого рано или поздно она уберет из кадра. Но пока нам нужна смерть в эфире. Фанаты не простят, в конце концов. Я ее фанат. Я себе не прощу, если Флемми будет продолжать жить.
Прошло две недели с того дня, как кафе «Бриош» стало самым модным местом города. После того как Флемми ушел, приехала полиция. Верена так и стояла в оцепенении. Сбежать удалось только благодаря Виктору, который тут же начал разговаривать одновременно и с полицией, и с журналистами. Туда половина офиса Флемми прибежала. Как потом Виктор рассказывал, все спрашивали только одно:
– Убили все-таки?
Вообще, не знаю, что случилось бы, если бы Флемми все-таки застрелили. Нас бы посадили, обвинили, осудили, но фанаты были бы довольны. Луиза стала бы чуть адекватнее, а Верена была бы счастлива.
В тот день я привез ее на пустырь и вложил в руки пистолет.
– Ори и стреляй, пока не станет легче.
Она послушалась. Я держал ее за плечи, а она орала так, как я не слышал никогда. В тот момент я очень сожалел, что не убил Флемми.
– Мы сделаем так, что он сам себя уничтожит, – говорю ей я.
Тогда я еще понятия не имел, что буду делать. Когда возвращаемся в отель, вижу Стивена.
– Сам виноват, – бросаю я, когда он начинает кричать мне, что мы все тут психи.
Луиза Джейкобсон, самая чокнутая девушка из всех, что я когда-либо знал. А я знал много чокнутых девушек. Маленькая и рыжая, умная и красивая, она как мартовская кошка влюблена в своего Джереми Флемми. Сейчас уже, правда, не очень понимаю, что она любит больше: Флемми или наркотики, на которые он ее подсадил. В любом случае, Флемми выиграл. Наши ролики неизменно теряют популярность. На форумах обсуждают только одно: «Почему, раз они такие смелые, они не убили Флемми?»
Ненавижу все эти форумы и видеоролики. Они привели нас сюда. В дешевый мотель Бостона. Верене здесь нечего делать. Я буквально вижу, как она сходит с ума.
– Ты помнишь тех парней, которые были на видео? – спрашиваю я на следующий день.
– Конечно. Я даже знаю, когда у кого день рождения и что они ели на обед, – говорит она.
– Как?
– Нашла их страницы в соцсети и следила. Дело не в них. Я ненавижу Флемми. Он уничтожил меня.
– Не говори так.
– Да? Раньше никто не называл меня «девочкой-аутисткой». У меня были нормальные серые глаза. Я смеялась… Я умела смеяться. У меня было полно друзей. А теперь все эти друзья записывают интервью о том, какая на самом деле ненормальная я была.
Первой среди записавших такие видео стала Луиза Джейкобсон. Она рассказала «мрачную правду о банде Микки». Я даже злиться на нее не могу. Ленц в нее по уши влюблен. Стивен пьет вот уже две недели подряд. Немного трезвеет, едет к Луизе, они ссорятся, и он снова напивается. Снова трезвеет и начинает говорить о том, как он убьет Флемми. Дело не в убийстве, дело в том, как это будет смотреться в кадре.
– Ты обещаешь, что на Флемми все закончится? – спрашиваю однажды я.
– Я обещаю, – поднимает руку Ленц.
– Тебя не спрашивал.
– Когда все закончится, я исчезну, – кивает Верена.
– Нет, ты не исчезнешь. Я угоню трейлер, и мы поедем по бескрайним просторам Америки. Будем проповедовать новую религию, продавать печенье, не знаю…
– Доходы, конечно, упали, но трейлер можно и купить. Это, кстати, из какого фильма? – спрашивает Виктор.
– Из любого, – отвечаю я.
– Насколько упали? – спрашивает Верена.
– Марко, Джерри и Луиза на много очков впереди, – зевает Виктор. – Народ требует крови и зрелищ.
– Марко что здесь забыл? – морщится Верена.
И мы разрабатываем план. Понимаете, если бы мы вошли в банк и перестреляли бы всех, ничего бы хорошего не было. Поначалу видео, конечно, подскочило бы вверх в топе, но потом нас все равно бы осудили. Нужно было правильно выстроить кадр.
Спустя две недели я иду с Луизой и покупаю с ней пистолет. Это было самым сложным. По одной простой причине: она почти все время проводит с Флемми. Через несколько часов я стану врагом номер один для Луизы Джейкобсон, но меня, если честно, это мало волнует. Она будет жить, понимаете? Ее никто не сломает. Если ей так хочется быть не такой, как все, пусть она поедет в Индию. Поселится в ашраме. Будет медитировать в поисках истины. Или получит шесть высших образований, или поедет в кругосветное путешествие… Стивен ей все это оплатит. Он неплохо на нас заработал. Рано или поздно Луиза встретит человека, с которым будет счастлива. Все встречают. У нее все будет хорошо. Без «Треш-ТВ», понимаете? Хоть у кого-то ведь должно все хорошо сложиться.
Верена стоит посреди площади и смотрит на здание общежития. Рыжие нити волос расчерчивают ее лицо. Это красиво. Я бы ее нарисовал сейчас. Так хочется запомнить этот день. Он далеко не самый хороший, но он последний. Дальше начнется другая история. К ней подходят Виктор, Ленц и Стивен. Позади виднеется синий «мустанг» Джейкобсона. Игрок, вор, алкоголик, я, убийца, и Верена. Банда неудачников. Понимаете, просто эти месяцы были самыми нормальными, самыми счастливыми в моей жизни.
– Микки Нокс? Черт, ты Микки Нокс?! – останавливает меня какой-то парень в очках и мешковатой одежде.
– Да, – отвечаю я.
– У меня есть лента с тобой, – говорит он.
– Рад.
– Одного не пойму. Если вы такие Бонни и Клайд, почему не устроили настоящий беспредел? Перестреляли бы всех к чертовой матери. Видели на днях ролик? Парочка вроде вас настоящий снафф[16] сняла.
– Не видел.
– Зря, я вчера весь вечер смотрел. Лучше любого боевика. Они просто ворвались в здание и перестреляли всех.
– А что в этом крутого? – раздражаюсь я.
– В смысле?
– Что крутого в том, чтобы перестрелять всех? Мы хотя бы деньги зарабатываем.
– Ну, так это… просмотры. Правда, их уже поймали, они ничего не успели заработать, зато последние дни в лучах славы проведут, – тушуется несчастный парень.
– Мне пора, – бросаю я и иду к Верене. Парень что-то кричит вслед, но он настолько меня взбесил, что я не слышу его.
– Ну как? – спрашивает Виктор.
– Все отлично, поехали к бару, – говорю я и обнимаю Верену.
Конечная станция метро. Где-то на окраине южного Бостона. Рядом набережная, на которой мы и располагаемся вместе со своими ноутбуками и планшетами. В Европе набережная – это самое туристическое место. Здесь все совсем по-другому. По ту сторону реки нагромождение небоскребов, а здесь – бетон, вода, склон и палатка с корн-догами[17]. Если пройти чуть дальше, наткнешься на пару кафе, а здесь вообще ничего нет. Впрочем, wi-fi есть, и нас это устраивает.
– Лет десять назад эта набережная была главным местом встреч здешней мафии, – говорит Ленц.
– Так себе здесь, однако, мафия, – отвечает Стивен.
Спустя два часа все готово. Верена и Ленц нашли всех парней с того видео и пригласили в бар на углу, рядом с подземным переходом. Одному прислали флаер с информацией о бесплатном пиве в этот день. Другого Верена пригласила на свидание. Третий обещал прийти на трансляцию футбольного матча, ну и бесплатное пиво его тоже привлекло. С четвертым все оказалось сложнее. Его жена не отпускала. Пришлось создать общую беседу, и он повелся. Пятого они сами пригласили. Оставшиеся часы пьем пиво из бумажных пакетов и пытаемся придумать, чем будем заниматься дальше. Сходимся на том, что будем снимать рекламу. У нас вообще-то неплохо это и так получалось, но теперь все будет по-серьезному. Мы все хотим в это верить.
Я рисую город. С каждым часом становится все темнее, и рисунок кажется все более мрачным. Когда заканчиваю, города на бумаге практически не видно.
– Хочется сделать что-нибудь американское, – говорит вдруг Ленц.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Верена.
– Не знаю. Чизбургеров поесть, в ток-шоу поучаствовать. Я завтра в Париж улетаю, хочу почувствовать дух Америки.
– Почему в Париж?
– А почему бы и нет? – пожимает плечами Ленц. – Там продают одну очень редкую бабочку.
– В буквальном смысле, или ты говоришь о проститутках? – спрашиваю я.
– Это же Ленц, конечно в буквальном, – говорит Верена. – Нам пора.
По дороге с набережной проходим мимо чьего-то частного дома. Там какое-то дикое количество людей собралось на заднем дворе. Они жарят барбекю и веселятся. Дети бегают, стреляют друг в друга из водяных пистолетов, толстый мужик, по виду итальянец, рассказывает что-то собравшимся вокруг мужчинам. Две женщины лежат на шезлонгах. Два парня и девушка помладше подходят к толстому мужику и просят о чем-то. Тот смеется и отходит в сторону. Девушка достает какой-то прутик и сует его в барбекю.
– Что это они делают? – спрашивает Верена.
– Зефир жарят. Никогда не понимал этой традиции, – говорит Стивен.
– Это ведь вполне по-американски, да? – спрашивает Верена у Ленца.
– Даже слишком, – говорит он.
Они проходят вперед, а я, как полный идиот, продолжаю смотреть на то, как это бывает, когда все хорошо. Как никогда не будет у меня. Когда подхожу к машине, вижу на капоте открытый набор отверток. Верена протягивает мне одну.
– Не понял, – говорю я.
– Что-то американское, – поясняет она и сует мне пакет с маршмеллоу. Этого зефира у нас пожизненный запас. Равно как кроссовок, газировки и сигарет Black Apple с дешевым виски. Спасибо рекламе.
– И как это делается? – спрашивает Виктор. Он с подозрением рассматривает зефир и отвертку.
Стивен с еще более скептическим видом показывает. Добавляя при этом, что это дикая гадость и самая мерзкая американская традиция в мире. Он насаживает белый кусок зефира на отвертку, чиркает зажигалкой и поджигает зефир снизу. Огонь тут же занимается. В воздухе появляется запах жженого сахара. Пламя шипит, фыркает и аккуратно обхватывает зефир со всех сторон. Спустя пару мгновений пламя стихает, и на отвертке теперь обугленный комок чего-то несимпатичного.
– Это едят? – с подозрением спрашивает Ленц.
– Попробуй, – предлагает Стивен.
Виктор берет с отвертки зефир.
– Это реально вкусно! – говорит Ленц.
По мне так белая и сладкая гадость под обугленной коркой – не самая вкусная вещь, но наблюдать за тем, как горит этот несчастный кусок зефира можно бесконечно. Со стороны пять человек с горящими отвертками в руках, видимо, выглядят странно.
– Девять вечера. Давай, рок-звезда, твой выход, – говорит Виктор.
***
Выпиваю полбутылки дешевого виски и захожу в бар. Флемми пойдет по тому переходу через сорок минут. Сегодня пятница. Рядом живут его родители, с которыми он ужинает сегодня. Естественно, будет пить. Он бы мог потом вызвать такси, но не с новой игрушкой. Той, которую ему подарила Луиза.
– Всем выпить за мой счет, – машу я бармену. Одобрительный вой парней у барной стойки. Они как раз обсуждали, что никакого бесплатного пива сегодня нет. Флаеры оказались чьей-то злой шуткой.
– И кому такое в голову прийти могло? – пожимаю я плечами и чокаюсь с новыми знакомыми.
– А ты откуда? Я тебя здесь никогда не видел, – спрашивает коротко стриженный парень. Он опирается на стойку, и я вижу татуировку на его руке.
– Мою сестру один парень обидел, хочу разобраться, – говорю я. По-моему, звучит очень в духе гангстерского кино. В реальной жизни так никто не разговаривает.
– Что сделал?
Через двадцать минут разговора все пятеро идут со мной разбираться. Когда вижу, что с нами увязался еще один парень лет шестнадцати на вид, такого вообще сюда пускать не должны, останавливаю его.
– Посторожи лучше столик здесь, – говорю я. Парень противится, но остальные поддерживают меня. Мол, это для взрослых.
Толпа пьяных отморозков вваливается в переход как раз в тот момент, когда на другой его стороне появляется Джереми Флемми.
– Это он, – тихо говорю я.
Больше ничего делать не нужно. Я оглядываюсь и вижу Верену. Она стоит в углу, возле стены. Иду к ней. Теперь мне остается только держать Верену. Мы стоим по углам перехода. Я с Вереной в одном углу, Виктор Стивен и Ленц – в другом. Места съемки. Верена держит камеру, а я держу ее. Мне кажется, так можно прожить жизнь. Она будет держать камеру, а я ее. Если ради этого нужно убивать, я буду убивать. По-моему, это нормально. Хотя есть подозрение, что уголовное право здесь будет не на моей стороне. Ее нужно держать. И защищать. Всегда. Иногда от нее же самой. Мне почему-то вдруг хочется, чтобы вместо камеры была дочь. Представляете, да? Маленькая такая девочка в платье принцессы и с глазами, в которых написано «Пошел ты». Бывают же детские линзы, да? Или нет?
Пожалуй, это самые глупые мысли, которые могли прийти в голову в момент, когда снимаешь перестрелку.
– Слышь, постой, поговорить нужно, – окликает Флемми самый старший из них. Джереми в своем дорогом костюме сразу тушуется и делает шаг назад. Глаза бегают, на лбу испарина. Еще шаг. Парни обступают его кругом.
– Плохой ракурс, – шепчет Верена. Она не смотрит на то, что происходит перед ней. Она смотрит на экран.
– Ты с Луизой Джейкобсон знаком? – спрашивает парень с татуировкой на руке.
– Да…
– Ну, тогда это тебе за Луизу, – говорит парень и бьет его по лицу.
Проходит минута перед тем, как Джереми вспоминает про «новую игрушку». Он уже лежит на полу. Лицо в крови. Он начинает елозить, и я уже понимаю, что будет дальше. Раздаются первые выстрелы. Кто-то из парней орет, кто-то пытается выхватить пистолет, но ему не удается. Это напоминает кадры плохого боевика. Слишком много крови. Не попасть в человека с расстояния в десять сантиметров довольно сложно. И вот уже в переходе стихают все звуки. Джереми Флемми тяжело дышит, привалившись к стене. Трое парней, похоже, мертвы. Остальные вроде подают признаки жизни.
– Снято! – громко орет Верена. – Снято! – орет она еще громче. Звук ее голоса рикошетит о стены перехода. Джереми поворачивает голову и видит всех нас. В ужасе отбрасывает пистолет в сторону.
– Самооборона, – орет он и пытается подняться.
– Смотря как смонтировать, – говорит Виктор. Его голос усиливается отличной акустикой перехода.
– Не важно, как было на самом деле, это кино! – кричит Верена. Сейчас мне кажется, что то пуленепробиваемое стекло, в котором она жила, разбилось. Не знаю, как объяснить. Она больше не прячется в моих руках, она вырывается из них.
30. А что дальше?
Верена
Я никогда не думала о том, что будет дальше. Сначала я просто пыталась выжить. А в этом мире, для того чтобы выжить, нужно стать социопатом. Нужно посмотреть на мир с точки зрения зрителя. Иногда сопереживаешь одним героям, иногда другим. Но по большому счету тебе плевать на них всех. Все звуки, цвета, запахи, все это превратилось в свое блеклое отражение на экране. Когда я услышала эти выстрелы, показалось, что я вынырнула из черной реки. Вы знаете, почему я так вырывалась из рук Микки? Мне хотелось, чтобы пуля Джереми случайно убила меня. Это были бы очень эффектные кадры. Отличная концовка.
К сожалению, то видео заканчивалось на моменте, когда Джерри с ужасом и отвращением отбрасывает пистолет. Мы ушли, когда послышались сирены полиции. Я ее вызвала. Джерри не пытался бежать или даже сопротивляться. Двое из тех пятерых умерли, остальным удалось выкарабкаться. Один, правда, остался инвалидом на всю жизнь.
– Мистер Джейкобсон, а что делать дальше? – спрашиваю я возле мотеля.
– Лично я попытаюсь спасти дочь, – говорит он.
С этими словами он идет к себе в номер. Виктор и Ленц тоже уходят. Микки крепко прижимает меня к себе. Становится трудно дышать. Мы так и стоим во внутреннем дворе этого мотеля. Справа и слева арки. Перед нами тупик. Стена мотеля.
– Что дальше?
– Видимо, все-таки придется угнать трейлер, – говорит он и зарывается в мои волосы.
Утром оказывается, что мы – вновь победители всех рейтингов. Видео, на котором Флемми расстреливает пятерых человек, бьет все рекорды. Увидев эти цифры, Ленц отменяет свою поездку в Париж.
– Нужно было по полу разбросать упаковки с зефиром и пачки сигарет, – говорит Ленц.
– Скрытая реклама – на то и скрытая, что ее как бы и незаметно, – говорит Виктор.
– Это массовое убийство людей, зефир здесь точно лишний, – говорит Микки.
– Зефир никогда не лишний, тем более за такие деньги, которые нам платят, – отвечает Виктор.
– Джереми Флемми выгрузил новое видео, – говорит Ленц.
– Из камеры?
Ленц пожимает плечами и включает запись. На экране появляется лицо Джерри. Он то и дело вздрагивает и заикается. Лицо – один сплошной синяк. На видео он просит о встрече со мной.
Черная Луна: Интересно, она придет или нет?
Странник: Если не придет, будет полной тварью.
Черная Луна: Я бы испугалась.
Killer: Люди, обвиняющиеся в убийстве, проходят по категории А. Они должны общаться с посетителями через стекло, а с адвокатом – только с прикованными к столу руками.
Странник: В кандалах и маске
Killer: Иди к черту.
Микки и я приходим к зданию, в котором содержится Джереми Флемми. Нам можно предъявить тысячу обвинений, но главное правило американского законодательства: победителей не судят. Второе правило: сдай всех, и тебе простят то, что ты убил и съел сотню человек. Исходя из первого правила, к нам нет никаких вопросов. Ну, не будут же за пару массовых погромов привязываться? Все ограбления были с разрешения владельцев заведений. Наши ролики строго на первом месте по посещаемости, это почти индульгенция. Вас удивляет, что полиция так и не арестовала нас за видео с Флемми? Ничего удивительного. Любой человек способен на убийство. Достаточно довести его до нужной степени отчаяния или страха, а затем вовремя вложить в руки пистолет. И еще… В Штатах нет статьи за доведение до убийства. Об этом однажды на лекции упомянул Джереми Флемми.
Когда охранник распахивает дверь, передо мной открывается большая комната. Она действительно разделена стеклом на две половины. Телефонов, как в фильмах, нет, зато в стекле есть дырочки. В комнате никого. Микки встает у стены. Джереми вводят двое охранников.
– Привет, – говорит он.
– Привет, – настороженно отвечаю я.
– Ты когда-нибудь слышала о том, что месть – это эхо поражения?
– Отличный вариант для статуса, надо будет запомнить. – На самом деле не важно, что именно я говорю. Важно то, что я больше не задыхаюсь. Я больше не боюсь Джереми Флемми.
– Думаешь, выиграла?
– Ты обещал меня убить, если только узнаешь, что я жива.
– Знаешь, я горжусь тобой. Все девочки всегда хотели быть со мной, и только ты хотела быть мной, – после небольшой паузы говорит он.
– Не понимаю.
– Понимаешь, Верена. Иначе бы не пришла. Твои видео популярнее моих, но имя-то ты себе сделала на мне. На моем массовом убийстве.
– Хочешь процент от рекламы?
– Ты хуже меня. Хуже своего психопата. Не удивлюсь, если ты надоумила своего питомца банки грабить.
– Не удивляйся, – говорит Микки. Он подходит ко мне и нагибается так, что его лицо почти вплотную прижимается к стеклу.
– Умрешь за нее, да? – спрашивает Джерри и улыбается. – Ну, вот и Луиза за меня умрет. А знаешь, в чем фишка? Верене на тебя плевать. Я-то знаю.
– Пойдем отсюда, – говорит он и касается моего локтя. Когда я уже в шаге от двери, Джерри кричит:
– Я польщен, Верена! Таких сильных чувств ко мне никто не испытывал.
– Твой пароль от странички тоже очень романтичный.
Выходим на улицу. Здесь дежурит несколько журналистов. Они явно ждут того, что им скажет адвокат Джереми Флемми. При виде меня и Микки они тут же оживляются. Начинают о чем-то переговариваться, включают камеры, и вот уже один из журналистов оказывается проворнее других.
– Микки, как вы можете прокомментировать массовое убийство, которому стали свидетелем?
– Убийство – это плохо, – говорит он и смотрит в упор на парня.
– Что… что вы посоветуете людям, которые каждый день пытаются повторить ваш успех в Интернете? Что сделать человеку, чтобы прославиться?
– Застрелиться, – бросает Микки. Я смотрю на журналиста и улыбаюсь. Просто не знаю, что делать, поэтому улыбаюсь.
– Знаешь, если бы это было нужно, я бы умерла за тебя, – говорю я, когда мы садимся в машину.
– Мне не нужно, чтобы ты ради меня умирала, мне нужно, чтобы ты ради меня жила.
***
Меня называют Охотником на призраков. Здесь, в Штатах, Верену и Микки стали боготворить как новых Бонни и Клайда, Сида и Нэнси и… кто у вас там был дальше по списку? После ареста Джереми Флемми находятся и те, кто сочувствуют ему. Люди почему-то всегда на стороне того, кто оказался за решеткой. Сочувствовать слабому на безопасном расстоянии – любимое занятие всех телезрителей. Всех людей. Я ни в коем случае не оправдываю действий Джереми Флемми, хотя за то время, что я в Штатах, мы и сдружились. Не знаю, не могу объяснить, что могло подвигнуть признанного вменяемым субъекта расстрелять пятерых человек. Абсолютное большинство людей на стороне «Банды неудачников». И нет никого, кто бы встал на сторону закона. В этом вся проблема.
После ареста Чарльза Мэнсона по всей стране устраивались акции в его поддержку. Я могу привести еще сотню примеров того, как массовые убийцы, психопаты и мошенники становились кумирами. Но пример Мэнсона ярче других. Он был обычным наркоманом и уголовником. Проблема была не в нем, а в его фанатах. В какой-то момент они стали неуправляемыми, и последствия этого можно было видеть по новостным выпускам того времени. Бонни и Клайд были обычными воришками гангстерской эпохи. Они ничем, кроме эксцентричных выходок, не отличались от других. Но у них появилось слишком много последователей. Результаты этого сумасшествия можно прочитать в газетах того времени. Вчера Микки в своем интервью на вопрос о том, как прославиться в Интернете, ответил: «Застрелиться». Я видел то интервью и счел это своеобразным проявлением юмора. Возможно, так и было. Но что мы имеем сегодня? Шесть роликов с заснятыми на камеру самоубийствами. Я не ненавижу банду неудачников Верены и Микки, как многие думают. Просто я считаю, что их пора остановить. Они просто не смогут сами остановиться.
Марко Спагнетти. Boston Globe
31. Новые американские герои
Микки
Вы думали, что эта история может закончиться хорошо? Мы тоже так думали. Все всегда думают, что смогут вовремя остановиться. Для того чтобы выиграть, нужно быть владельцем казино. Все остальные всегда в пролете. Плохо помню те последние дни в Штатах.
После выхода в эфир ролика с Флемми мы снова на коне. Дикое количество просмотров. Мы действительно звезды. Нас узнают, останавливают на улицах, просят расписаться на самых неожиданных вещах и частях тела, делают фото с нами. Причем эти фото сильно осложняют жизнь. Становится сложно снимать ролики категории проекта «Где я». А, да, самое главное. Вечером после того, как мы возвращаемся от Флемми, Стивен говорит:
– Эксклюзивный контракт с Black Apple, собственный канал и телешоу на центральном телевидении. Это только три первых письма из сотни. Мы просто не имеем права исчезнуть.
И мы ведемся на это. Ставим на кон все и проигрываем. Каждый что-то свое. Каждый из нас заплатил сполна за свои, как там, пятнадцать минут славы. Еще один ролик, один контракт, одно шоу – и мы уйдем со сцены. Обязательно…
Поначалу все в это верят, а потом просто забывают о том, что пора менять игру. Постоянная нехватка времени и невыполнение обязательств по контракту загоняют и лишает возможности думать. Все превращается в бесконечное решение текущих задач. Так это называет Стивен. Они с Ленцем все свободное время тратят на то, чтобы вернуть Луизу к жизни. По-моему, это бесполезно. Стивен дает ей деньги, но они тут же уходят на наркотики. Кто-то из нас едет по притонам Бостона и забирает ее оттуда. Виктор устраивает ее в клинику, но та быстро сбегает, и все повторяется. Одно хорошо. Ее очень просто найти. Если лень ехать по притонам, можно просто позвонить в тюрьму, где содержат Флемми, и попросить сообщить, когда она туда приедет.
Видео, которые мы снимаем, – полный треш. Их популярность падает пропорционально качеству картинки. Но у Верены больше нет идей. Мне кажется, она исчезает.
– Что нам делать с веб-шоу? – спрашивает Стивен.
Холл дешевого мотеля, из которого так никто и не захотел съезжать. На эти недели Бостон стал нашим постоянным местом жительства. Наверное, это плохо. Верена каждый день видит пейзажи города, который разрушил ее. Об этом я подумал уже после всего случившегося. Не тогда. Здесь колледж Луизы, и это чокнутое создание наотрез отказывается отсюда уезжать. Стивен и Ленц тоже вынуждены быть здесь. Виктор, я и Верена не имеем права уехать. Обязательства по рекламным контрактам, понимаете?
– А что ты хочешь сделать? – спрашивает Верена. На ней сегодня желтые линзы, с прожилками красного и черного. Смотрится, как будто неудачный снимок, который то ли засветили, то ли вспышка неправильно сработала.
– Хоть что-нибудь. По контракту мы должны сегодня анонс выложить, а завтра вы должны представить его на телевидении, помнишь?
– Да, наверное. Что там с просмотрами? – безразлично говорит она.
– Рейтинги падают, – говорит Ленц. – Ограбления больше неактуальны, все хотят убийств в прямом эфире.
– И Black Apple тоже, – поддакивает Стивен.
– Black Apple хочет скрытую рекламу в снафф-видео? – поражаюсь я.
– Ну да, а что в этом такого? – пожимает плечами он. – Это же Америка. А вы вроде как супергерои, которые спасают хороших и убивают плохих.
– Это уже не кино, – тихо говорит Верена.
– Даже заказы присылают. Все хотят, чтобы мы снимали убийства. Вот, девочка пишет, Ванда: над ней надругался отец, и она теперь хочет отомстить. Вообще, я ее понимаю, – говорит Ленц, закрывая свой ноут.
– Над тобой тоже кто-то надругался? – спрашивает Стивен.
– Нет, но…
– В 70 % случаев это означает, что девочке не дали денег или не пустили на концерт, а она решила таким образом отомстить. Предлагаешь поехать и разобраться? Или попросить ее предоставить видеодоказательства?
– Кстати, вариант.
В этот момент я понимаю, что ублюдок Флемми в чем-то был прав. Он, наверное, точно так же сидел и обсуждал свою документалку про маньяков и мечтал снимать что-нибудь пожестче, популярнее.
– Проблема номер один: промо-видео, – напоминает Стивен.
– Нельзя снять промо, если мы даже представления не имеем, что это будет за шоу, – говорю я.
– Почему? – спрашивает Верена. В ее желто-красных глазах мелькает что-то, напоминающее азарт.
– Так, Верена, помедленнее, я записываю, – напрягается Ленц.
– Где Виктор, кстати? – спрашивает она, не обратив внимания на Ленца.
Виктор появляется часа через два. От него сильно пахнет алкоголем, но вид абсолютно счастливый. Он играл в покер и выиграл какую-то фантастическую сумму. Он открывает спортивную сумку и демонстрирует рассыпанные по ее дну пачки денег. Никто никогда не выигрывает. Какого черта?!
– Ты в состоянии снимать? – спрашиваю я.
– Если есть что, то да, – кивает он.
«Всем привет. Это Верена и Микки, как вы догадались. Мы объявляем о начале нового реалити. Первый выпуск выйдет 4 октября. Мы не расскажем, что это будет, кто станет его участником и где будут съемки. Скажем только одно: просматривая наши ролики, вы даете согласие на участие. И вы не узнаете об этом до выхода первого выпуска. Подумайте, возможно, вы уже участник реалити?»
– С точки зрения закона – глупость, конечно. Нельзя снимать людей без их согласия, – говорит Виктор, когда огонек камеры тухнет.
– У Флемми мы не спрашивали разрешения. Победителей не судят, – говорит Верена.
***
На следующий день мы с Вереной и Стивеном едем на съемки шоу «Новые американские герои». Это настоящее телевидение. Верена сидит на старом диване в каморке, которую называют гримерной. В комнату то и дело кто-то заходит, смотрит на меня и тут же выскакивает. Небольшая панель телевизора транслирует канал, на котором мы сейчас будем выступать.
Вчера от продолжительной болезни безвременно скончался хирург с мировым именем, отец печально известной Верены Вибек, Матеуш Вибек. Мужчина довольно продолжительное время лечился от рака, но приблизительно год назад прекратил все попытки вылечить смертельное заболевание. Будучи врачом, он слишком хорошо знал статистику выживаемости по данному виду онкологии. Как стало известно, врач узнал о болезни после того, как жена Матеуша, мать Верены, попала под машину, а в Интернете появилось скандальное видео с участием его дочери. Скорее всего, это просто подкосило хирурга с мировым именем…
Я начинаю понимать смысл репортажа с середины. Просто привык воспринимать звук новостей как фон, шум, который лучше игнорировать. Ее отец умер. Я не знаю, что делать. Кажется, что Верена покрывается коркой льда. Она держит ладони сцепленными вместе. Ногти впиваются в кожу. Костяшки пальцев белеют. Я встаю на колени и пытаюсь заглянуть в ее линзы. Беру ладони в свои руки. Они ледяные. По ее лицу скатывается слеза. Она оставляет белый след на ее загримированном лице.
– Почему? – спрашивает она.
– Все хорошо, слышишь? Все…
– Почему ты не сказал, что все станет хуже? Мы не делаем ничего хорошего. Убиваем. И все вокруг нас умирают. И люди, которые смотрят…
Пытаюсь обнять ее, но это все равно, что обнимать фарфоровую куклу. Кажется, что любое движение или, не знаю, прикосновение разобьет Верену. Последнего человека в моем мире. Даже эта белая полоска от слезы на лице, она напоминает трещину на фарфоровой фигурке. Черт, я правда не знаю, что должен сейчас делать. Что правильно? Если бы мне сказали взять пистолет и перестрелять всех, чтобы она перестала плакать, я бы так и сделал. Осекаюсь и вспоминаю о том, кем стали наши фанаты. Шестнадцать самоубийств после того, как я, не подумав, предложил желающим прославиться в Интернете застрелиться. Пара человек в наших фирменных майках по пятнадцать долларов за штуку устроила массовое убийство в школе. С выдумкой все так организовали. Согнали всех преподавателей в кабинет директора и пустили газ. И все это за последнюю пару дней. Мне кажется, что мир сошел с ума. Мы всего лишь снимали постановочные ограбления. Ролики «Где я». Спасали хомяков. Почему люди в майках за пятнадцать долларов делают все это?
– Мы больше не делаем ничего хорошего… – плачет она и смотрит на фотографию ее отца на экране.
– Через минуту начинаем, – говорит девушка в кепке. Она врывается без стука. Оборачиваюсь на нее и смотрю в глаза. Она отступает. Молчит секунду. Поворачивается и убегает.
– Мы можем отказаться от участия и поехать домой, слышишь? – говорю я и убираю прядь с ее лица. Так и стою на коленях, держа ее за руки. Она никогда не простит себе того, что не попрощалась с отцом. Я так и не сказал ему, что позабочусь о его дочери. Это ведь я виноват во всем. Только я.
– Пойдем, нам пора на площадку, – говорит она, и голос ее дрожит.
– Всем привет! С вами я, Сидни Вейс, и шоу «Новые американские герои»!
Чересчур красивая темнокожая девушка лет двадцати – двадцати пяти поднимает руку вверх, приветствует кронштейн с направленной на нее камерой, и зал взрывается аплодисментами. Ведущая улыбается и демонстрирует неестественно идеальную улыбку. Она весело кладет руки на талию и подмигивает телезрителям по ту сторону камеры. Ее чересчур ярко накрашенные глаза сверкают озорным блеском. Публика продолжает шуметь.
Девушки с огненно-рыжими гривами визжат, парни с выбритыми висками кричат и топают ногами. Даже менеджер, отвечающий за реакцию публики, с трудом их останавливает. Худой парень в несвежей футболке нервно озирается по сторонам в ожидании ценных указаний от начальства. Обычно публику приходится раскачивать и уговаривать. Сейчас ее нужно хотя бы попытаться как-то остановить. В эфир идет заставка шоу, и их крики теперь только мешают. Вступительный ролик заканчивается. Ведущая теперь стоит возле диванов в центре сцены.
– Вы ждали этого слишком долго! Сегодня у нас… – ведущая делает эффектную паузу, – Верена и Микки!
На сей раз публику уже никто не пытается остановить. Я вывожу Верену на сцену. Все камеры направлены на нас. Миллионы киловатт света бьют в глаза. Я держу ее за плечи. У нее слезы в желто-оранжево-черных линзах.
Ведущая предлагает нам сесть на диван.
– Итак, подождите, – ведущая изображает крайнюю степень эмоциональности и взмахивает рукой, будто пытаясь остудить пылающий пожар своего сердца, – все еще не могу поверить, что вы здесь.
– Мы тоже, – киваю я.
– Первый и единственный вопрос, на который все вот уже больше года ищут ответ: как? Как вам удалось стать Бонни и Клайдом, Сидом и Нэнси, я даже не знаю…
– Послушайте… – Я нагибаюсь, чтобы Сидни Вейс лучше меня расслышала. – Никогда не сравнивайте нас с Бонни и Клайдом.
Ведущая испугана. Она не знает, что сейчас делать. Звукорежиссер в ее наушнике тоже молчит. Этот эпизод потом вырежут.
– То есть у вас к нам только один вопрос? Мы ответим и можем идти? – интересуется Верена.
– Как вам это удалось? – спрашивает Сидни Вейс и скалится своими огромными белыми зубами.
– Не знаю, – говорю я.
Правда ли, что в ваших роликах есть скрытая реклама?
Давно ли вы заключили эксклюзивный контракт с Black Apple?
Ваши фанаты убивают по вашему приказу или добровольно?
Будут ли еще видео с убийствами?
Как, почему, мне это интересно, настоящее убийство в кадре – это всегда интересно. Кстати, как вам удалось заставить Джереми Флемми расстрелять пятерых человек?
Что бы на все это сказал ваш отец, Верена?
Как вы восприняли его смерть?..
– Отлично восприняли! – взрываюсь я. Верена не может говорить. Она боится людей, а здесь их слишком много. Снова боится.
– Поясните ваш ответ! – оживляется ведущая.
– Простите. Я не это имел в виду, – осекаюсь я.
Вдобавок ко всему, когда выходим из здания телестудии, на нас нападает несколько озлобленных теток. Они кричат, размахивают плакатами и называют нас убийцами и исчадиями ада.
– Ребят, идите сюда! – кричит Стивен. Его синий «мустанг» изгажен красками. Рядом валяются жестяные и пластмассовые ведра из-под масляной краски. На капоте значится надпись: «убийцы».
– Родственники тех ублюдков, которых застрелил Флемми, – коротко говорит Стивен, когда мы садимся в машину. Джейкобсон ударяет по газам и чуть было не сбивает толстую женщину с прической, похожей на вермишель.
– У тебя есть какие-нибудь таблетки? – спрашиваю я. Верена напоминает статую, а не человека. Если на ее глазах сейчас начнется массовый расстрел, она будет так же бесстрастно взирать на происходящее. Кажется, что она исчезла. То есть здесь, на заднем сиденье машины, просто оболочка, а не человек.
– Какие нужны? – спрашивает Стивен и с тревогой смотрит в зеркало над головой.
– Снотворное, успокоительное, не знаю.
Стивен красноречиво открывает бардачок, и оттуда буквально вываливаются таблетки, порошки, джойнты и прочее барахло, которое с завидной периодичностью конфискуют у Луизы.
– Не нужны мне таблетки, – говорит она.
Уже в мотеле, ближе к утру, когда Верена засыпает, я иду к машине Стивена, сажусь на переднее сиденье и потрошу его бардачок. Долго смотрю на все это и курю сигарету за сигаретой. Видимо, мои громкие заявления о том, что мне не нужна анестезия от жизни, вранье. Всем рано или поздно требуется забыться. Попытаться перестать существовать.
Кто-то стучит по стеклу машины.
– Не хочешь выпить? – спрашивает меня Ленц. Я киваю и выхожу из машины.
Той ночью Верена исчезла.
Просто растворилась в воздухе.
32. Без тормозов
Микки
Просыпаюсь от жары, холода и собственного пота. Перед глазами возникает моя физиономия. Смятая и вся в пятнах от кетчупа. Поднимаю глаза и вижу Луизу в футболке за пятнадцать долларов.
– Как я здесь оказался? – спрашиваю я и озираюсь по сторонам. Комната общежития Массачусетского университета.
– Приехал сюда и требовал дозу, – пожимает она плечами.
– Дали?
– Ленц не дал, он отобрал у тебя все и всучил бутылку, – говорит она.
Ленц заходит через минуту. Вид у него плачевный. Набираю номер телефона Верены. Никто не отвечает. Звоню по очереди Виктору и Стивену. Отзывается только Виктор.
– Где сейчас Верена? – спрашиваю я.
– Она уехала, – зевает он. – А в чем дело?
– Куда?
– На похороны отца.
– С ней кто-то поехал? – спрашиваю я.
– Нет. Ты ж ее личный телохранитель, не я… – Виктор отключается.
Я закуриваю сигарету и пытаюсь собрать то, что осталось от мыслей после вчерашнего. Нужно срочно ехать в аэропорт. Я ей нужен как никогда. Больше всего на свете я хотел быть кому-нибудь нужным. И умудрился надраться ровно тогда, когда я нужнее всего. Бросаю взгляд на Луизу и ежусь. На ней майка с моим лицом, красные волосы и зеленые линзы на бледном лице. Она выглядит, как пиратская копия Верены.
– Чем я ее хуже? – спрашивает вдруг Луиза.
– Ты о ком?
– О Верене! – взвизгивает она.
– Ничем. Ты просто Луиза. А она Верена, – отвечаю я.
– Все помешались на ней, – говорит она. – Я лучше ее. Я всегда слушалась Джерри. Делала все, что он говорил. Я прихожу к нему в тюрьму. Он может говорить только о Верене. Ты тоже. Папа тоже…
– Бред, – бросаю я и тушу сигарету в стоящем на столике блюдце.
***
По дороге в аэропорт без конца набираю номер Верены. Никто не отвечает. Когда у нее проблемы, она предпочитает стать невидимой. Особенно для близких. В тот момент я еще не осознаю, что она реально исчезла. Не понимаю, что все серьезно.
В аэропорт имени Джона Кеннеди приезжаю спустя три часа. Рейс до Берлина через пятьдесят минут. Начинаю ломиться к стойке регистрации. Оказывается, что сначала нужно купить билет. Пытаюсь выяснить, прошла ли регистрацию девушка по имени Верена Вибек. Девушка за стойкой авиакомпании ничего не хочет говорить. Она узнала меня, но на этот раз это скорее минус, чем плюс. Она еле сдерживает слезы от страха.
Кто-то из сотрудников аэропорта слышит мои крики и подходит. Парень в форме тоже узнает мою физиономию и начинает расспрашивать о том, как мы смогли ограбить банк в Амстердаме. Это последнее, о чем я сейчас хочу говорить.
– Я вас провожу по спецкоридору, зачем вам стоять во всех этих очередях, – говорит он. Парень делает селфи со мной и продолжает что-то говорить, как назойливая муха. Меня проводят мимо всех рамок внутреннего досмотра, и вдруг мы сворачиваем не туда, в противоположную от зоны со стойками авиакомпаний сторону.
– Можно узнать, прошла ли регистрацию Верена Вибек? – обрываю его я.
– Нет, к сожалению, это невозможно, – расстраивается он.
– А за деньги? – интересуюсь я.
Меня трясет после вчерашнего. И да, я веду себя неадекватно.
– Могу по микрофону объявить, если она где-то в зоне вылета – услышит, – говорит он.
– Давай, – соглашаюсь я. А зря. Спустя пятнадцать минут толпа людей буквально осаждает стойки регистрации. Все хотят увидеть Верену и Микки.
– Они что, будут грабить аэропорт?
– Может, пристрелят кого-нибудь?
– Я бы на это посмотрела…
Это за моей спиной так говорят. Я вообще-то не сильно отличаюсь от других людей. Большинство озирается в поисках Микки и не замечает, что я на расстоянии метра от них.
– Сожалею, но вам запрещено покидать Штаты, – объявляет девушка в будке таможенной службы.
– Это как?
– Не знаю, но вы в списке лиц, которым запрещен вылет из страны, – улыбается девушка и возвращает мне паспорт.
Поворачиваюсь и вижу толпу людей, которые переговариваются и показывают на меня пальцем.
– Тот самый?
– Вроде похож…
От зоны вылета меня отделяет хлипкая дверца. И я ее открываю. Раздается писк, сигнализирующий о проблеме на стойке. Ко мне сбегаются охранники. Меня трясет. В глазах двоится или троится. Тошнит. Бросает в жар и холод, и, кажется, я начинаю чувствовать себя супергероем.
Вообще не помню, кем себя в тот момент чувствовал, но в следующую секунду я достаю пистолет и стреляю. Даже если вы Курт Кобейн, восставший из мертвых, если в аэропорту вы достанете пистолет, вас арестуют. Особенно если вы Курт Кобейн. Меня тут же хватают и арестовывают. Пуля ни в кого не попала. Это единственное, что фиксирует мое сознание.
Меня приводят в каморку полиции аэропорта.
– Посидите здесь, – говорит охранник. Он неуклюже переминается с ноги на ногу и продолжает стоять передо мной. – Пожалуйста, – добавляет он.
– Можно позвонить? – спрашиваю я.
– Главное – не стрелять, не убивать и не грабить, пока начальство не придет, – кивает он.
– Не буду, – киваю я. Звоню Стивену и прошу его приехать в аэропорт.
– У меня один ребенок. Один, а не пятеро! – орет он мне в трубку.
– Что я натворил сейчас, а? – спрашиваю я у стоящего передо мной охранника.
– Вы устроили себе очень много проблем, но не волнуйтесь, это видео уже в топе, – добросовестно отвечает он. Смотрю на него как на идиота. – Это из-за Верены? – спрашивает вдруг он. Я киваю и роняю голову на руки. Она просто очень тяжелая почему-то. – Я бы, наверное, тоже немного тронулся. Такая любовь и такая трагедия… – говорит он. У Верены умер отец. Для нее это, конечно, трагедия, но не для меня.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Как это? Смерть Верены. Она уже часа два как в топе, – говорит охранник.
В комнату заходят трое полицейских в бронежилетах с белыми буквами «аэропорт» на груди.
– Микки? Вы подозреваетесь в убийстве Верены Вибек, – говорит один из этих троих.
***
С этого момента я перестаю что-то слышать, видеть и вообще как-либо фиксировать события. Вроде бы приезжает Стивен. Умудряется договориться о выходе под залог. За беспорядки в аэропорту мне грозит приличный срок. Я даже плохо это осознаю. Парень в бронежилете пытается меня допросить, но я просто не слышу его, понимаете. В ушах поселяется противный писк. Такой слышишь, когда выходишь с рок-концерта, который слушал прямо под сценой. Или нырнул слишком глубоко под воду. Вроде бы Стивен выводит меня на улицу и сует в руки бутылку. Я машинально пью из нее. Жидкость обжигает внутренности где-то в районе пищевода.
– Пей давай, – орет Стивен. – Ты меня слышишь?
Я убираю бутылку и шумно глотаю ртом воздух. Знаете, как будто только что вынырнул. Вспомнил, как правильно дышать.
– Ты вообще осознаешь, что происходит?! – орет Стивен.
– Даже не пытался, – говорю я. – То, что сказали, правда?
Стивен осекается. Молчит. По его виду все и так становится понятно.
33. За несколько часов до конца
Микки
Ботаник: Этим все должно было закончиться.
9669: Сид и Нэнси нового времени. Девочки, наверное, визжат от счастья. Больше нет аутичной Вибек, путь к телу психопата свободен.
Черная Луна: Без Верены он просто псих.
9669: Ты ж мечтала вместе с Микки грабить банки.
Черная Луна: Я думала, он вроде героя боевика, а он псих. Я буду голосовать за смертную казнь.
Ботаник: Ох, переменчива женская натура… Но я тоже считаю, что он свое заслужил.
Меня арестовывают за убийство через пару дней. Ее застрелили. Ракурс от лица. Видно было то, как кто-то идет ночью за Вереной, выставляет пистолет и стреляет. Она падает лицом вперед. Рука опускается, и на секунду видна татуировка. Моя татуировка. Клубок переплетенных змей. Самое популярное видео Интернета. Миллионы просмотров. Народ требует смертную казнь. По иронии судьбы нас с Флемми содержат в одной тюрьме. Правда, вскоре перевозят в Техас. В Массачусетсе нет смертной казни, а народ требует зрелища. Теперь меня содержат в камере для смертников. Это такая комната в шесть квадратных метров. Оттуда меня то и дело таскают в комнату для допросов. Требуют признания и сотрудничества. Бить меня никто не бьет, а манипулировать человеком, который хочет умереть, довольно сложно.
– Признайте меня виновным и поджарьте на долбаном стуле, – ору я, когда меня в очередной раз вызывают на допрос.
– Здесь делают смертельные инъекции. Мы не звери, – морщится человек на входе.
В комнате для допросов вижу знакомое лицо.
– Привет, – говорит Марко Спагнетти, когда меня вводят охранники.
– Привет, папа, – говорю я.
Да. Марко Спагнетти – мой отец. Тот, который хотел меня забрать у мамы много лет назад. У него на рабочем столе компьютера был портрет Чарли Мэнсона. Это единственное, что я о нем помню. Папа должен мной гордиться. Похоже, я единственный человек из нашей банды неудачников, кто все-таки умудрился оправдать надежды своих родителей или детей. Вспоминаю о Стивене и Луизе. А потом о девочке в платье принцессы и в маленьких детских линзах, на которых написано «Идите к черту».
– Мне очень жаль, – говорит Марко, когда пауза слишком затягивается.
– Мне тоже.
– Дело не в тебе, а в твоих фанатах, сын. Ты же понимаешь, да?
– Понимаю.
– Вас нужно было остановить… Black Apple, кстати, разорились. Знаешь об этом?
– И вся Америка перестала жарить маршмеллоу? Ну, в конце концов, хоть что-то хорошее в этой жизни сделать удалось.
– Я долго тебя искал, сын, – говорит Марко. – Ты успел много натворить.
Его отеческий тон немного не соответствует ситуации. Я его практически не помню. Просто незнакомый мужик с изрезанным морщинами лицом. В плохом костюме и с чересчур черными для его возраста волосами.
***
Виктор приходит в камеру и приносит с собой аппаратуру. Садится и начинает уговаривать дать последнее интервью, чтобы сделать настоящий фильм. У него полно материала, но нужны финальные кадры.
– …Верена даже смонтировала половину…
Он рассказывает о том, что разгневанные фанаты подожгли наш мотель. Сгорело все, что было важно. Вся коллекция бабочек Ленца. Деньги Виктора. Не важно, что деньги, важно, что он впервые выиграл в казино – и эти деньги сгорели. Все разрушается и исчезает.
Имитация судебного процесса вместе с расследованием и прочими формальностями занимает не больше месяца. Процесс пришлось максимально ускорить, как в деле Билли Кука.
– Может, все-таки что-нибудь скажешь на камеру? – просит Виктор.
Я соглашаюсь. Виктор поднимается со стула, и рукав его рубашки задирается, он поправляет его и берет в руки камеру.
«…Вообще говоря, это странно. Процедура будет закрытой. Почему-то публичные казни вышли из моды. То есть спрос на них все так же высок, но правительство почему-то предпочитает держать народ в голодном напряжении. Смерть в прямом эфире будет иметь слишком высокие рейтинги. Страшно даже подумать про количество просмотров в Интернете. Они сочли, что с меня хватит.
Так вот все будет происходить в пустой комнате. Передо мной обязательно будет глухое, пуленепробиваемое стекло, за которым будет стоять пара следователей. Они будут моими слушателями. Им я и скажу свои последние слова. Фишка в том, что они ни черта не рубят по-немецки, а по-английски я говорить не буду. Мое последнее слово никто не поймет. Это странно, правда? В этой речи не будет фразы “я признаю свою вину”. Я виноват только в том, что еще жив, а она – нет. Ничего. Это скоро исправят».
34. Последнее интервью
Микки
Если бы Верена снимала кино, она бы убила себя намного раньше. Она любитель финалов в духе «Шестого чувства» и «Бойцовского клуба». Скорее всего, она бы убила свою героиню в подвале. Та скончалась бы от воспаления легких, а все остальное она бы представила игрой больного сознания. Ладно, возможно, она прописала бы себе эффектную смерть в поезде метро. Еще она не любит плохих концовок. Таких, знаете, когда приходится выстраивать кадр в камере для смертников. И любит «Секс Пистолс». Поэтому она вполне могла бы прописать такой финал: я накачиваюсь наркотиками, принимаю Верену за кого-то другого и убиваю ее. Наутро просыпаюсь. Луиза водит ручкой по моей руке и говорит:
– Можешь называть меня Верена.
Я морщусь от такого финала. Если бы человек был режиссером своей жизни, было бы слишком скучно и предсказуемо. Я думаю, что человек может быть персонажем или, на худой конец, зрителем, но не режиссером. Конечно, режиссер обязан учитывать требования целевой аудитории, иначе фильм не досмотрят до конца. Обязан исходить из логики своих персонажей, иначе будет выглядеть неправдоподобно.
– Микки, не обижайся, но я обрежу твою финальную речь под корень, – обрывает меня Виктор.
– Не смущает, что через тридцать минут принесут последний ужин? – спрашиваю я.
– Ни на грамм. Мне вот никто поесть не принесет, – зевает Виктор.
– Два чизбургера и кофе…
– И картошка, – напоминает Виктор.
– Забери ее себе.
– Ладно, – говорит он.
Сложно себе представить, что за окнами решетки кто-то продолжает жить. Ужин приносит сотрудник тюрьмы. Он раз пять подряд предлагает вызвать священника. Приходится пять раз подряд сказать, что я Антихрист и воплощение мирового зла.
– Он вообще еще каннибализмом пробавляется, – говорит Виктор, когда ему надоедает снимать эту перепалку.
– Вы на сегодня последний. Через час за вами придут, – говорит насмерть перепуганный сотрудник.
– Не понимаю, почему люди так со мной себя ведут, а? Как будто у меня в руках включенная бензопила, – говорю я Виктору.
– Тебя не боялась Верена. Она боялась всех остальных…
– И не зря, – говорю я.
– Ну да…
– Что ты этим хочешь сказать?!
– Что мне еще финальный проход по коридору нужно снять.
***
– На выход, – говорит мне охранник.
– Погодите, – вскакивает Виктор, – мне нужно свет выставить, давайте вы еще раз подойдете и скажете это. Только так, побрутальнее говорите, это вообще как мышиный писк прозвучало.
– Совсем уже, – бормочет охранник и машет рукой двоим конвоирам. Мол, все в порядке.
– Да ладно вам, что, жалко, что ли? – начинает канючить Виктор.
– Ладно, давай пройду еще раз, – недовольно отвечает охранник.
– Пять минут, – просит Виктор и начинает суетиться. Звонит второму оператору, с которым все это снимал. Тот приходит и тоже начинает расставлять фонари, выставлять камеры, штативы. Похоже, мою смерть заснимут на профессиональном уровне. Никаких тебе видео с камер слежения.
– На выход! – снова говорит охранник. На сей раз голос его действительно звучит угрожающе. Я поднимаюсь. Надевают наручники, и двое конвоиров уже встают по правую и левую стороны от меня. Оборачиваюсь и говорю Виктору:
– Прямо как в каком-нибудь клипе.
– Черт! – орет он. – Такой кадр испортил.
– Продашь потом этот кусок какой-нибудь группе и поставишь ссылку на клип. Не помнишь, как он назывался?
– Не-а, – чешет затылок Виктор. – А вы не помните? – обращается он к охраннику.
– Я кантри люблю, – хмурится он. – Теперь еще один дубль нужен?
– Да нет, обрежу просто, ведите уже его на прожарку мозга, – отвечает Виктор.
– У нас инъекции, – обижается охранник.
– Кастрация была бы эффектнее, – хмыкает второй оператор.
– Это для педофилов.
– Слушайте, у меня к вам коммерческое предложение… – оживляется Виктор. Он явно хочет начать новое шоу с публичными казнями.
– Меня казнят сегодня или нет? – спрашиваю я.
Впервые за это время у меня хорошее настроение. Скоро все закончится, понимаете?
Коридор, ведущий в комнату для инъекций, выглядит действительно эффектно. Он соединяет два корпуса тюрьмы. С обеих сторон окна. В них красиво отражается полная луна. Такая белая, что даже не верится. По обе стороны широкого коридора расставлены светильники на штативах. Они тоже дают белый свет, поэтому кажется, что все залито лунным светом. Виктор с оператором пятятся передо мной. Оба с огромными профессиональными камерами.
– Встаньте по правую и левую стороны, нам нужно видеть, куда идти, – бросает охранник.
Виктор чертыхается, но все-таки встает к левой стене. По его мнению, так картинка выглядит менее эффектно.
Я считаю шаги. Они здесь какие-то особенно громкие. Кажется, что их слышит весь мир. Мои последние шаги. Наверное, дети, когда делают свой первый шаг, тоже думают, что на них все смотрят.
Вижу тень в конце коридора. Кто-то выходит ко мне навстречу. Человек идет быстро и решительно. Вижу то лицо, ради которого стоило жить и умирать. Она в белом платье с открытыми плечами. Призрак. Привидение. Она подходит ко мне вплотную, делает шаг назад, улыбается и говорит:
– Стоп. Снято.
Эпилог
Верена
Это был единственный шанс на то, чтобы исчезнуть. Нас бы не оставили в покое. Марко помог все организовать и договорился с полицией. Рано или поздно нас бы все равно остановили.
– Главное ведь – вовремя остановиться и сменить игру, так? – спрашиваю я у Виктора.
– Верно, но жестоко, – отвечает он.
Вообще говоря, Марко обещал предупредить Микки о том, что это просто кино, но он этого не сделал. Виктор тоже интеллигентно промолчал. До сих пор не верю, что он съел картошку умирающего.
Все это предельно жестоко, но зато мы получили реалити с самым любимым сюжетом всех зрителей. День человека перед казнью, которой не было.
– Снимай давай, – говорит Микки Виктору.
Мы снимаем наш последний ролик. С этого момента и на ближайшую пару лет нас нет. Ну, а потом посмотрим. Может быть, действительно наладят выпуск детских линз с матерными посланиями. Ленц приходит на автобусную станцию вместе с Луизой. Он ей всегда не нравился, с первого дня их знакомства. Но Ленц подарил ей бабочку. Последнюю. Единственную, что осталась после пожара. Самую простую и дешевую. Он ее всегда с собой носил. Луиза растрогалась и влюбилась. Мохнатого червяка она, конечно, не оценила. Но ведь важно именно то, что это была последняя бабочка, понимаете?
Мистер Джейкобсон купил себе «мустанг» последней модели. Собирается поехать на Гавайи и подкинуть в дом к своей жене с ее большим черным Диком ядовитую змею, или скорпионов, ну или бомбу в стиральную машину подложить. Он пока не решил.
Виктор приходит сюда вместе с Минни. Она очень переживала из-за разрыва с мистером Джейкобсоном, а Виктор ее утешал. Он никогда даже представить себе не мог, что такая, как Минни, обратит на него внимание. Они недавно придумали какое-то новое реалити, но пока еще никому так и не рассказали, что это будет. Мой метод.
На остановку подъезжает автобус. Открываются двери. Микки вскакивает на первую ступеньку и протягивает мне руку.
– Вы, ребята, куда-то едете или просто едете? – спрашивает водитель.
Это откуда-то из Керуака. Примерно 46-я минута…
Примечания
1
В США наказания суммируются, поэтому можно получить и сто лет тюрьмы, и несколько пожизненных. Если человек получил три срока, значит признан виновным в совершении трех преступлений. Если три пожизненных – значит все три преступления из разряда особо опасных. После смерти заключенного будетсчитаться, что он отбыл каждое из пожизненных заключений. – Прим. ред.
(обратно)2
Айде Тамара Бунке Бидер (псевдоним – Таня-партизанка, 1937–1967) – латиноамериканская революционерка немецкого происхождения, боец боливийского отряда Че Гевары.
(обратно)3
Уотергейтский скандал – политический скандал в США 1972–1974 годов, закончившийся отставкой президента страны Ричарда Никсона. Единственный за историю США случай, когда президент прижизненно досрочно прекратил исполнение обязанностей. – Прим. ред.
(обратно)4
Партийная кличка Дональда Дефриза. – Прим. ред.
(обратно)5
Нейролиптика – квинтэссенция всех достижений Психоделической революции 60-х годов, составленная Тимоти Лири. – Прим. ред.
(обратно)6
Форт-Нокс – военная база США, находится почти в центре военного городка Форт-Нокс в 30 милях к юго-западу от Луисвилла (штат Кентукки) и занимает площадь в 44 тыс. га (440 кмІ). В настоящее время принадлежит американской армии и до 2010 года использовалась в качестве школы танкистов. В период с 2005 по 2010 год Танковая школа Армии США была переведена из Форт-Нокса на базу Форт-Беннинг.
(обратно)7
В психологии – мгновенное подкорковое обучение.
(обратно)8
Эрик Леннард Берн (1910–1970) – американский психолог и психиатр. Известен, прежде всего, как разработчик трансакционного анализа и сценарного анализа.
(обратно)9
Направление современного искусства, произведения которого пародируют и обыгрывают массовую культуру. – Прим. ред.
(обратно)10
Писатели-битники. Прославились в основном благодаря романам, в которых описывали свой образ жизни. А они, и правда, неплохо жили.
(обратно)11
Гарольд Шипман (1946–2004) – британский серийный убийца-врач, орудовавший в пригороде Манчестера Хайде.
(обратно)12
Чарльз Майлз Мэнсон (англ. Charles Milles Manson, род. 12 ноября 1934, Цинциннати, штат Огайо) – американский убийца, музыкант, лидер коммуны «Семья», отдельные члены которой в 1969 году совершили ряд жестоких убийств. В Штатах считается символом маньяка, хотя и был официально признан полностью вменяемым.
(обратно)13
Станислав Гроф – американский психолог и психиатр чешского происхождения, доктор философии по медицине, один из основателей трансперсональной психологии и пионеров в изучении измененных состояний сознания.
(обратно)14
Энди Уорхол (1928–1987) – американский художник, продюсер, дизайнер, писатель, коллекционер, издатель журналов и кинорежиссер, заметная персона в истории поп-арт-движения и современного искусства в целом. Основатель идеологии «homo universale», создатель произведений, которые являются синонимом понятия «коммерческий поп-арт».
(обратно)15
На сленге слово «dick» означает мужской половой орган больших размеров. Имя Дик чаще всего является сокращением от Ричарда.
(обратно)16
Снафф – кино– или видеозапись настоящего убийства человека, сделанная с целью последующего распространения для развлекательных целей.
(обратно)17
Корн-дог (англ. corn dog – букв. «кукурузная собака») – сосиска, которая покрывается толстым слоем теста из кукурузной муки и жарится в горячем масле. Корн-дог – это аналог сосиски в тесте или хот-дога. Почти всегда подаются на деревянной палочке, хотя некоторые ранние версии не имели палочек.
(обратно)
Комментарии к книге «Любить монстра», Микки Нокс
Всего 0 комментариев