«Очерки об истерии»

Очерки об истерии (fb2) - Очерки об истерии 566K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Зигмунд Фрейд

Йозеф Бройер

, Зигмунд Фройд

Этюды об истерии

Издательство “Франц Дойтикке”

Лейпциг и Вена, 2. издание, 1909 г.

(1-ое издание 1895 г.)

[Глава 1 впервые напечатана в журнале “Neurologisches Zentralblatt”, 1893 г., №№1 и 2]

Предисловие к первому изданию

В “Предварительном сообщении” (статья «О психическом механизме истерических феноменов» в журнале “Neurologischen Zentralblatt”за 1893 г., №№1 и 2]

мы уже рассказывали о накопленном нами опыте по применению нового метода исследования и лечения истеричных симптомов и там же насколько только могли вкратце изложили теоретические выводы, к которым мы тогда пришли. Это “Предварительное сообщение” еще раз воспроизведено здесь в своём первоначальном виде, так как его довольно легко понять, а кроме того, оно быстро убедит читателя в правильности наших взглядов.

Затем мы приведём целый ряд историй болезней, при отборе которых мы, к сожалению, не могли руководствоваться исключительно научным интересом. Наша частная практика ограничивается лечением представителей наиболее образованной и читающей части общества. Материал, который сообщает пациент на лечебных сеансах, довольно часто включает в себя интимные переживания и события из жизни наших больных. Публикация подобных сообщений являлась бы серьезным злоупотреблением доверием пациентов, учитывая опасность того, что больной будет узнан и среди круга его знакомых распространятся сведения, которые он доверил лишь врачу. Поэтому мы вынуждены отказаться от предоставления читателю наиболее поучительных и убедительных клинических случаев. Естественно, что прежде всего это относится к тем историям болезней, в которых наибольшее этиологическое значение имеют сексуальные и брачные отношения. Это приводит к тому, что мы не можем привести исчерпывающих доказательств в пользу нашей гипотезы, заключающейся в том, что главную роль в патогенезе истерии играет сексуальность, причем не только в роли психической травмы, но и как мотив “защиты”, приводящий к вытеснению образов из сознания. Как раз именно эти выделяющиеся своей сексуальной стороной клинические случаи мы вынуждены были исключить от возможности публикации.

После приведенных нами историй болезней читатель встретит ряд теоретических выводов, а в заключительной главе о психотерапии нами излагается техника “катартического метода”, причём в том виде, в котором она применяется неврологами.1[i]

Если в некоторых местах нашей книги встречаются различные или даже противоречащие друг другу мнения, то это вовсе не связано с шаткостью наших взглядов. Это объясняется естественным и обоснованным различием воззрений двух исследователей, которые едины во всем том, что касается конкретных фактов и основного подхода, но в толкованиях и гипотезах совпадают не всегда.

Апрель 1895 г. Й. Бройер, З. Фройд

Предисловие ко второму изданию

Тот интерес, который со всё большей силой проявляется в отношении к психоанализу, по-видимому, начинает теперь обращаться и на написанные ранее “Этюды об истерии”. Издатель пожелал выпустить заново полностью раскупившуюся книгу. Здесь она воспроизводится в своём прежнем виде, хотя наши взгляды и применяемые нами методы лечения, которые были представленны в первом издании, как по своей широте, так и по глубине довольно сильно изменились. Что касается лично меня, то, после публикации первого издания книги, я специально не занимался этим предметом, а потому не имею никакого отношения к его огромному прогрессивному развитию и не могу ничего нового добавить к тому, что было сказано мною в 1895 г. Я хотел бы пожелать лишь одного, чтобы оба написанных лично мною раздела книги сохранились и в новом её издании в неизменном виде.

Бройер

Воспроизведение первоначального текста первого издания было единственно возможным и по отношению к части книги, написанной мной. Прогресс и изменения, которые за 13 лет работы претерпели мои воззрения, настолько огромны, что было бы попросту невозможно привнести новые идеи в мою прежнюю работу не нарушая целостности и характера книги. К тому же у меня полностью отсутствуют какие-либо мотивы, которые могли бы побудить меня уничтожить этот памятник моих прежних взглядов. Даже сегодня я рассматриваю найденное мною ранее вовсе не как ошибку, а как первое ценное приближение к воззрениям, которые удалось сделать более совершенными в результате длительных неустанных усилий. Внимательный читатель этой книги сможет обнаружить в ней зародыш всех более поздних наслоений на учение о катарсисе (например: особую роль психосексуальных факторов, инфантилизм, огромную значимость сновидений и символики бессознательного). Да я, вообще-то, не могу дать никакого иного совета для всех тех, кто захочет узнать побольше о рождении психоанализа, берущего свои истоки в катартическом методе , как взять да и начать с “Этюдов об истерии”, проходя, таким образом, весь тот путь, который прежде преодолел я сам.

Вена, июль 1908 г. Фройд

Часть 1. О психическом механизме истеричных феноменов

(Предварительное сообщение)

Доктор Йозеф Бройер и доктор Зигмунд Фройд (Вена)

1.

Наш интерес, вызванный случайно замеченным явлением, заставил нас в течении целого ряда лет исследовать причины, которые приводят к возникновению самых разных форм и симптомов истерию. Cобытия, которым удалось спровоцировать в первый раз появление соответствующего феномена, часто имеют свои истоки в далёком прошлом, скрытым от нас годами. В большинстве случаев путём простого исследования, каким бы кропотливым оно ни было, у больного не удается выяснить такой исходный пункт его заболевания. Чаще всего это связано с тем, что больной не желает говорить о неприятных событиях из своей жизни, но, главное – это то, что пациент на самом деле не может вспомнить ничего такого, а часто и вовсе не догадывается о существовании какой-либо взаимосвязи между патологическим феноменом, существующим сейчас, и вызвавшим его когда-то прежде событием. Обычно приходится прибегать к гипнотизированию больного и уже в гипнозе пробуждать у пациента воспоминание о том времени, когда впервые появился симптом. Тогда как раз нам удаётся наиболее ясно и убедительно обнаружить эту взаимосвязь.

Наш новый исследовательский подход в большинстве случаев приводит к столь удивительно ценным результатам, что лучше всего рассмотреть его более подробно как в теоретическом, так и в практическом отношении.

В теоретическом отношении накопленный нами опыт убеждает в том, что фактор, связанный с вызвавшим заболевание событием, оказывается для понимания патологических механизмов истерии намного более важным, чем это до сих пор признавалось в медицинском мире. То, что в случае “травматической” истерии симптом провоцируется несчастным случаем, является, конечно же, само собой разумеющимся. При появлении у человека истеричных припадках, учитывая внешние проявления симптомов больного, можно легко прийти к выводу, что в каждом из этих припадков больной вновь и вновь галлюцинаторно изображает то событие, которое вызвало у него первый припадок. Так что здесь можно легко обнаружить объективную взаимосвязь. Гораздо более непонятно положение дел при проявлении болезненных феноменов иного рода.

Но в любом случае наш опыт убедительно доказывает, что самые разные симптомы, присущие спонтанным, так сказать идиопатическим, проявлениям истерии, находятся в точно такой же строгой взаимосвязи с вызвавшими их психическими травмами, как и феномены, упоминавшиеся выше и в этом отношении ни у кого не вызывающие сомнений. Нам удалось посредством обнаружения побуждающего фактора (конкретного происшествия, спровоцировавшего заболевание) объяснить различнейшего рода невралгии и анестезии, довольно часто мучающие больного годами, контрактуры и параличи, истеричные припадки и эпилептиформные конвульсии (те, кому приходилось наблюдать их, принимали подобные проявления за подлинную эпилепсию), Petit mal2[i] и тикообразные сокращения мышц лица, неукротимую рвоту и анорексию, простирающиеся иногда вплоть до полного отказа от пищи, различного рода расстройства зрительного аппарата, постоянно повторяющиеся одни и те же зрительные галлюцинации и много чего другого. Несоответствие столь длительного, годами продолжающего существовать истеричного симптома, породившему его однократному и более ни разу в жизни не повторившемуся событию, на самом деле является ни чем иным, как тем, что мы привыкли постоянно обнаруживать в случае травматических неврозов. Просто причиной симптомов в случае «нетравматической» истерии чаше всего являются события, происшедшие очень давно, ещё в детстве или юности, и тем не менее продолжающие оказывать своё воздействие на гораздо более поздние периоды жизни, вызывая – и довольно часто – тяжелые страдания у больного.

Нередко такая взаимосвязь настолько ясна, что становится совершенно очевидным то первоначальное событие, которое вызвало к жизни именно этот и никакой иной истеричный феномен. С такой причиной он связан самым очевидным образом. Так, взяв самый банальный пример, если какой-то мучительный, возникший во время еды аффект подавляется, то он приводит к появлению тошноты и рвоты, а затем такая истеричная рвота может продолжать проявляться в течении многих месяцев. Девочка, находящаяся в больнице и испытывающая там сильную тревогу от столь многого для неё незнакомого, впадает в сумеречное состояние. Она начинает видеть вокруг себя пугающие галлюцинации, её собственная правая рука, свисающая через подлокотник кресла, полностью онемевает, а немного позднее у девочки появляется парез3[ii] этой руки с контрактурой4[iii] и анастезией5[iv]. Девочка хочет помолиться, но язык становится словно каменный; в конце концов ей все же удаётся по-английски проговорить детскую молитву. Когда позднее выявилась тяжелая, необычайно сложной формы, истерия, то девочка начала говорить, писать и понимать всё сказанное другими людьми только по-английски, в то время как родной язык в течении полутора лет был ей совершенно непонятен. – Тяжело заболевший ребенок наконец-то уснул, мать огромным усилием воли пытается вести себя очень тихо, чтобы не разбудить его; но как раз из-за такого намерения (“истеричное контр-желание”!) она внезапно производит резкий шум, щелкая языком. Позднее эти звуки начинают появляться и в других ситуациях, причём у матери ребёнка продолжает сохраняться желание вести себя очень-очень тихо. Спустя некоторое время вместо резкого щелканья появляется тик, который в течении многих лет сопровождает появление у нее малейшего душевного волнения. – Высокоинтеллигентный мужчина ассистирует хирургу во время растягивания в наркозе анкилозного (неподвижного) тазобедренного сустава своего брата. В то мгновенье, когда сустав с треском начинает поддаваться усилиям врача, этот мужчина ощущает сильнейшую боль в своём собственном тазобедренном суставе, продолжающую с тех пор беспокоить его в течении почти целого года. Подобных примеров можно привести немало.

В других же случаях взаимосвязи не столь просты; обнаруживается лишь, так сказать, символическая связь между побудившим событием и патологическим феноменом, подобная той, которая легко формируется у здорового человека в виде реакции на травму, когда например к душевной боли присоединяется еще и невралгия6[v], или за пережитой сильной эмоцией, появившейся при замеченном посторонними людьми нечистоплотном поступке, следует рвота. В нашей лечебной практике мы не раз встречали больных, которые могли очень эффективно использовать такой способ символизации. – Но бывают случаи, где вначале кажется, что не может быть никакой речи о детерминации; как раз сюда относятся типичные истеричные симптомы, наподобие Hemianasthesie (односторонней потери чувствительности) и сужения поля зрения, эпилептиформных конвульсий и много чего другого. Наши взгляды на эту группу феноменов мы оставляем для последующего более углубленного обсуждения.

Такие наблюдения по-видимому достаточно хорошо доказывают аналогию патогенеза обычной истерии с происхождением травматического невроза и оправдывают расширенное истолкование понятия “травматической истерии”. Действительной причиной заболевания при травматическом неврозе, конечно, является не малозначащая физическая рана, а пережитый больным аффект испуга (ужаса), психическая травма. На основании проведённых нами исследований можно заключить, что для многих, если не для преобладающего большинства истеричных симптомов, можно выявить поводы вызвавшие их к жизни. Эти поводы являются ничем иным как психическими травмами. В качестве таковых могут быть любые переживания, cопровождающиеся мучительными аффектами ужаса, страха, стыда, психического страдания, и только от впечатлительности соответствующего человека (как и от позднее упоминаемого еще одного условия) будет зависеть то, окажется ли это переживание травмой. Нередко среди провоцирующих развитие истерии факторов вместо одной большой травмы можно обнаружить наличие нескольких частичных травм, несколько сгруппировавшихся вместе однородных поводов, которые только в своей общей совокупности могут осуществить травматическое воздействие и лишь постольку вынуждены составлять единое целое, поскольку сами по себе они образуют только фрагменты единой истории страдания. В других же случаях даже на первый взгляд безразличные обстоятельства, которые лишь в результате их совпадения с действительно патологически повлиявшим событием или со временем особой чувствительности организма, приобретают особую значимость в качестве травмирующего фактора, что вообще-то им не присуще, но отныне они будут прочно удерживать за собой травмирующее влияние.

Однако строго закономерную взаимосвязь психической травмы (давшей повод к болезни) с истеричными феноменами нельзя рассматривать только как одно из явлений в истории жизни невротика, скажем считая, что травма в качестве провоцирующего агента создаёт симптом, который затем становится самостоятельным и далее уже существует независимо. Скорее мы должны утверждать, что психическая травма, или воспоминание о ней, действует наподобие чужеродного тела, которое в течении достаточно длительного времени после своего проникновения продолжает действовать в качестве активного агента. Доказательство этого мы видим в одном необычайно обращающем на себя внимание феномене, который в то же время придаёт нашим взглядам большое практическое значение.

А именно, мы нашли, к нашему огромному удивлению, что отдельные истеричные симптомы мгновенно и безвозвратно исчезают, если у пациента удаётся в полной мере пробудить воспоминание о вызвавшем их к жизни событии, да при этом еще вызвать сопровождавший мучительную сцену аффект; остается только добиться от больного желания изобразить самым подробным образом это событие, облечь свой аффект в слова. Воспоминание вне переживания прежних эмоций почти всегда ни к чему не приводит; психические переживания, которые протекали когда-то прежде, должны быть воспроизведены столь живо, насколько это только возможно, достигая интенсивности statum nascendi, а затем больной должен до конца “ выговориться”. При этом, если мы обратимся к патологических феноменах, ещё раз в своей прежней интенсивности проявятся судороги, невралгии, галлюцинации – чтобы затем уж исчезнуть навсегда. Отказы в работе определенных психических функций, параличи и отсутствие кожной чувствительности также полностью устраняются, конечно это происходит не без того, чтобы на какой-то срок не было заметно временного усиления их активности.

Не вызывает сомнений, что о существовании подобного рода психотерапии догадывались Delboeuf и Бине7[vi], в чём убеждают приводимые нами ниже цитаты: “On s`expliquerait dиs-lors comment le magnйtiseur aide а la guйrison. Il remet le sujet dans l`йtat oщ le mal s`est manifestй et combat par la parole le mкme mal, mais renaissant. » ( Delboeuf. “Животный магнетизм», Париж, 1889 г.). – “…peut-кtre verra-t-on qu`en reportant le malade par un artifice mental, au moment mкme oщ le symptome a apparu pour la premiиre fois, on rend ce malade plus docile а une suggestion curative. » (Бине. «Изменения личности», Париж, 1892 г., стр. 243). – В интересной книге П. Жане8[vii], называющейся «Психологический автоматизм» (Париж, 1889 г.) можно найти описание лечения истеричной девушки посредством применения метода, во многом аналогичному нашему.

У читателя может довольно легко сложиться впечатление, что речь здесь идёт просто о каком-либо не намеренном внушении; у больного существуют большие надежды на то, что посредством лечебной процедуры он наконец-то будет полностью освобождён от страдания, и это ожидание, а не само по себе появление способности выговориться, является якобы действительным фактором исцеления. Но всё происходит совсем не так. Первый опыт подобного рода, когда таким способом был до конца проанализирован необычайно сложный и запутанный клинический случай истерии, посредством последовательного устранения всех симптомов, вызванных определенными, конкретными событиями, относится еще к 1881 году, то есть к до-“ суггестивному” периоду в психиатрии. Полное исцеление пациентки стало возможным только благодаря спонтанному аутогипнозу, вызываемому самой больной, что каждый раз приводило наблюдавшего за всем этим врача в необычайное изумление.

Обращая высказывание: cessante causa cessat effectus мы вероятно имеем право на следующее умозаключение. Вызвавшее патологическую реакцию событие каким-то образом продолжало воздействовать ещё в течении многих лет, и не только косвенно воздействуя через целую цепочку промежуточных, чем-то связанных между собою звеньев-причин, а напрямую и активно пробуждая заново прежние переживания, наподобие того, как и в более поздние времена воспоминание о пережитом психическом потрясении вызывает у пострадавшего человека обильный поток слёз. Мы можем сказать, что истерики чаще всего страдают от реминисценций (от пережитого в далёком прошлом).

В тексте этого предварительного сообщения нам не предоставляется возможность показать то, что нового привносят наши взгляды, а что можно найти у других авторов, таких как Мёбиус[9][viii] и Штрюмфель, которые представили схожие идеи о сущности истерии. Но наибольшее приближение к нашим теоретическим и терапевтическим выводам мы нашли в некоторых разрозненных публикациях Бенедикта[10][ix].

2.

Вначале поистине поражает то, что давно забытые переживания продолжают столь интенсивно воздействовать и ныне; что воспоминания о них вовсе не подлежат полному забвению, которому, как мы считали раньше (и даже были в этом убеждены) подвержены все наши воспоминания. Возможно разобраться получше в действительном положении дел поможет последующее изложение наших идей.

То, что со временем наши воспоминания блекнут или теряют свой первоначально большой аффективной заряд, зависит от нескольких факторов. Прежде всего ответственно это то, насколько эмоционально или же, наоборот, “спокойно” реагировал человек на глубоко потрясшее его событие. Под реагированием здесь мы понимаем целый ряд произвольных и непроизвольных рефлексов, посредством которых разряжаются аффекты на основе накопившегося жизненного опыта; а такие реакции охватывают они любые эмоциональные проявления: начиная от плача и доходя до бешеного неукротимого желания отомстить. Когда мы достаточно интенсивно отдаёмся отреагированию, то большая часть аффекта в конечном итоге бесследно исчезает; наш язык легко убеждает в существовании таких повседневных фактов посредством выражений типа “отбушевать, выплакаться” и т. п. А если такая реакция подавляется, то аффект продолжает быть связанным с мучительным воспоминанием. Оскорбление, которое не осталось без ответной реакции обидчику, даже если она ограничилась всего лишь несколькими грубыми словами, вспоминается совершенно иначе, чем то, которое сопровождалось тем, что человек был вынужден отмолчаться, подавляя малейшее проявление своих чувств. Язык наш обращает должное внимание на эту психическую и физическую реакцию, необычайно метким способом обозначая именно такое молчаливо переносимое (терпимое) страдание “огорчением”. – Реакция пострадавшего на травму будет иметь лишь тогда полный “катартический”11[i] целебный эффект, когда отреагирование является адекватной реакцией; например в форме мести. Но человек находит для таких ужасных действий более удобный суррогат в языке (речи), замещающем необходимость совершения каких-либо физических действий. Посредством речи аффект может быть “отреагирован” почти в той же самой степени. А в некоторых случаях речь является вполне адекватным рефлексом, например жалоба или признание в мучительной тайне (исповедь!). Но если за потрясшим человека событием не следует никакой реакции в форме действий или речи (а в самых простых случаях хотя бы слёз), то воспоминание о событии практически всегда продолжает сохранять прежний заряд мучительных аффектов.

Между тем “отреагирование” является далеко не единственным способом, находящимся в распоряжении здорового человека в качестве нормального психического механизма для того, чтобы справиться с психической травмой. Воспоминание о ней, даже если травма не была отреагирована, переплетается с огромным количеством ассоциаций, и тогда она уже начинает выявлять своё истинное положение среди других психических элементов, возможно даже не совместимых с ней переживаний, подвергаясь корректуре со стороны других психических представлений. Например, после несчастного случая к воспоминанию об опасной ситуации и к заметно ослабевшему переживанию пережитого ранее ужаса присоединяется более оптимистичная картина того, что происходило сразу же после беды – например, спасение, а кроме того, человек начинает осознавать сегодняшнюю безопасность. Воспоминание об нанесённом нам оскорблении легко корригируется незначительным искажением фактов, попыткой повысить собственную значимость в какой-либо иной области и т. п. Вот именно таким образом нормальному человеку и удаётся посредством активного перебора существующего у него ассоциаций полностью устранить неприятную ситуацию и мучительный аффект.

К этому добавляется еще и то общее ослабление впечатлений, то постепенное исчезновение воспоминаний, какое мы называем “забыванием” и которому прежде всего подвержены представления, переставшие носить на себе заряд сильных аффектов.

На основе наших наблюдений теперь можно сказать, что воспоминания о тех событиях, которые привели к формированию истеричных феноменов, продолжаются сохраняться в течении длительного времени в удивительной свежести и яркости, достигающих интенсивности прежних аффектов. Но мы должны упомянуть и другие поразительные, лишь позднее получившие признание, факты, заключающиеся в том, что больные не располагают властью над этими воспоминаниями в той же самой мере как над воспоминаниями, связанными с другими сторонами их жизни. И даже наоборот, как раз мучительные переживания полностью отсутствуют в памяти больного, когда он находится в своём нормальном психическом состоянии или же они вообще представлены в ней чем-то неопределенно-смутным. Только при опросе больного в гипнозе, эти воспоминания появляются вновь, причём с такой яркостью чувств, которая ничем не уступает первым впечатлениям от любого привлекающего внимание события.

Так одна из наших больных полгода подряд по дням с галлюцинаторной чёткостью воспроизводила в гипнозе всё, что она переживала в такой же день ровно год назад (это происходило во время страшно затянувшегося припадка истерии); неизвестный для больной дневник её матери убедил нас в безупречной точности ее воспоминаний. Другая же больная частично на сеансах гипноза, частично в спонтанных ассоциациях с ясностью, характерной для галлюцинаторных видений, пережила все события, случившиеся с нею во время истеричного психоза12[ii] 10-летней давности, события, воспоминания о которых до этого момента находились большей частью в состоянии амнезии. Оказалось, что и некоторые этиологически13[iii] значимые воспоминания 15-25-летней давности сохранились у нее в поражающей целости и с прежней эмоциональной яркостью, а при своём возвращении в сознание они воздействовали с силой аффектов, характерных для актуально переживаемых событий.

Причину этого мы можем найти только в том, что эти воспоминания (даже с учётом всех приведенных выше тенденций к забвению) занимают исключительное положение. А именно, становится ясно, что эти воспоминания относятся к тем душевным травмам, которые не были “отреагированы” в достаточной степени. При более внимательном рассмотрении причин, которые могли бы создать препятствия для отреагирования, нам удалось выявить по меньшей мере два ряда условий, в которых непосредственная ответная реакция на травмирующий раздражитель не может проявиться.

К первой группе мы относим те случаи, когда больные никак не реагировали на психическую травму, так как сама природа травмы попросту исключала любую форму ответной реакции. Такое например относится к конечно же ничем не восполнимой потере любимого человека, или к уже столь прочно отрегулированным взаимоотношениям с определённой группой людей, что это не позволяет проявиться каким-либо ответным реакциям; а возможно происходящее было связано с чем-то таким, что больной хотел как можно быстрее позабыть, что он вынужден был намеренно вытеснить и подавить в своём сознании. Как раз такие мучительные переживания легко можно отыскать в гипнозе в качестве наиболее благоприятной почвы для формирования истеричных феноменов (истеричные делирии у святых и монахинь, у воздерживающихся женщин, у строго воспитываемых детей).

Другой ряд условий связан не с конкретным материалом, содержащимся в воспоминании, а с психическими состояниями, в которых у больного появились мучительные переживания., Гипнотические сеансы позволяют обнаружить в качестве причин, вызывающих истеричные симптомы, психические представления, которые, являясь сами по себе незначимыми, приобретают важность лишь благодаря тому, что они возникли во время переживания тяжелого парализующего аффекта наподобие ужаса или же их возникновение приходится приписать анормальному психическому состоянию, например нахождению больного в полугипнотическом сумеречном состоянии (сон наяву), в аутогипнозе и т. п. Здесь сама природа этих состояний делает невозможной какое-либо отреагирование переживаемых аффектов.

Естественно, что оба рода условий могут совпадать, да и, действительно, так часто и бывает. Таковым является случай, когда сама по себе тяжелая травмирующая ситуация возникла при переживании больным сильного, полностью парализующего его аффекта или когда больной пребывал в состоянии изменённого сознания. Но чаще всего всё происходит таким образом, что сама психическая травма вызывает у человека анормальное душевное состояние, которое уже потом со своей стороны делает невозможным отреагирование.

Обоим группам условий присуще то, что не устранённые посредством ответных реакций психические травмы лишаются возможности быть устранёнными и посредством перебора ассоциаций и нахождения травмирующим впечатлениям в них соответствующего места. В первой группе невозможность этого обусловлена намерением больного, желающего забыть мучительные переживания и насколько это возможно исключить их из имеющихся у него ассоциаций, во второй группе это включение в ассоциации не удаётся потому, что между нормальным состоянием сознания и патологическим, в котором возникли новые психические представления, нет достаточной ассоциативной связи. У нас очень скоро будет хороший повод более подробно заняться таким положением дел.

Итак, можно сказать, что ставшие патогенными представления сохраняются столь долго свежими и заряженными аффектами потому, что им отказано в нормальном процессе забвения посредством отреагирования или их устранения посредством полного припоминания мучительных событий при помощи ассоциаций.

3.

Когда мы описывали условия, которые на основании нашего опыта являются решающими для того, чтобы под воздействием психической травмы сформировались истеричные феномены, уже тогда мы вынуждены были сказать о анормальных состояниях сознания, в которых возникают такие патогенные представления. Мы также должны были сделать особый акцент на том, что воспоминание о воздействовавшей психической травме происходило не посредством привычной для всех нас памяти, а на основе памяти, обнаруживавшейся у больного в гипнотическом состоянии. Чем больше мы занимались этим феноменом, тем прочнее становилось наше убеждение, что то расщепление сознания, которое столь сильно поражает нас в известных классических случаях как double conscience (двойное сознание), в рудиментарной форме можно обнаружить при любой форме «большой» истерии14[i]. Cклонность к такой диссоциации, а этим и к появлению анормальных состояний сознания, которые мы хотели бы назвать “гипноидными”, является основным феноменом, присущим истеричному неврозу. В этом взгляде мы полностью совпадаем с Бине и Жане, о чьих необычайно интересных находках в работе с пациентами с анестезией (потерей кожной чувствительности) мы впрочем пока недостаточно хорошо осведомлены.

Итак, часто высказываемой фразе “гипноз является навязанной истерией” мы хотели бы противопоставить другую: фундаментом и условием появления истерии является существование особых гипноидных состояний. При всех имеющихся здесь различиях, в одном пункте гипноидные состояния имеют общее , причём не только между собой, но и с гипнозом. Появляющиеся и тут, и там психические представления отличаются очень большой интенсивностью, и не смотря на это их характеризует полное отсутствие каких-либо ассоциативных связей с остальным материалом, доступным для состояния сознания. А между самими собой гипноидные состояния образуют ассоциативные цепочки, фактическое содержание которых отличается различной степенью психической структурированности. В остальном же природа этих состояний и величина их отдалённости от остальных сознательных процессов варьирует подобно тому, как это обнаруживается в гипнозе, состояния которого простираются от легкой степени сонливости до сомнамбулизма, от безупречно точной работы памяти до полной амнезии.

Если такие гипноидные состояния существовали у больного ещё до появления заболевания, то они становились почвой, на которой аффект поселяет патогенное воспоминание со всеми своими соматическими эквивалентами в виде симптомов болезни. Такое легко обнаружить в случае истерии с наследственной предрасположенностью. Но наши наблюдения однозначно говорят о том, что тяжёлая психическая травма (также, как при травматическом неврозе), сопряжённая с большой борьбой больного, подавляющего эмоциональную разрядку (например, не реализующего появившееся у него сексуальное желание), может и у обычно здоровых людей вызвать расщепление определенных групп представлений; как раз это-то и является психическим механизмом истерии, вызванной травмирующими переживаниями. Между экстремальными полюсами обеих этих форм необходимо допустить существование целого ряда промежуточных звеньев, в рамках которого дополняя друг друга варьируют склонность к диссоциациям соответствующего индивида и величина аффекта, пережитого им при травме.

Ничего нового по поводу того, чем вызываются гипноидные состояния, предрасполагающие к психическому заболеванию, мы сказать не можем. Как мы и предполагали раньше, чаще всего они появляются, причём даже у здоровых людей, в столь частых «снах наяву», огромное количество поводов для которых даёт, например, увлечение женщин рукоделием. Вопрос о том, почему «патологические ассоциации», которые появляются в таких состояниях, отличаются очень большой стойкостью и оказывают намного более сильное влияние на соматические процессы, чем те, которое мы привыкли ожидать от наших сознательных психических представлений, вообще, совпадает с проблемой действенности гипнотической суггестии. Ничего нового сюда накопленный нами опыт не привнёс; но он позволяет прояснить противоречия, обнаруживаемые между фразой «истерия есть одна из форм проявления психоза» и тем обстоятельством, что среди истеричных личностей можно довольно часто встретить людей духовно просветлённых, с огромной силой воли, с самым твёрдым характером и необычайным, самокритичным рассудком. Проявление таких качеств характерно для бодрствующего сознания этих людей, в гипноидных же состояниях истеричные личности меняют их на противоположные, подобно тому как это делаем все мы во сне. Но если наш личный сновидческий психоз не сказывается на нашем бодрствующем сознании, то продукты гипноидного состояния в форме истеричных феноменов умудряются проникать в бодрствующую жизнь больных.

4.

Почти всё сказанное нами о хронических истеричных симптомах, мы можем отнести и к случаям истеричных припадков. Существует всем хорошо известное схематическое описание «большого» истеричного припадка, данное французским невропатологом Шарко15[ii], в соответствии с взглядами которого можно выделить четыре фазы развёрнутого припадка:

1.       Эпилептоидная

2.       Фаза повышенной двигательной активности

3.       Галлюцинаторная фаза (attitudes passionelles)

4.       Заключающая всё фаза истеричного делирия.

Все другие формы и проявления истеричного припадка, которые в действительности встречаются гораздо чаще, чем описанная развёрнутая grande attaque16[iii], Шарко систематизирует на основании укороченного или растянувшегося её протекания, полного исчезновения какой-либо фазы или, наоборот, её особого выделения.

Наши собственные теоретические изыскания относятся к третьей, галлюцинаторной фазе. Там где эта фаза легко обнаруживается, там прежде всего обращаешь внимание на воспроизведение в галлюцинаторной форме одного из значимого для истерика воспоминания, а именно, воспоминания о пережитой психической травме. Это характеризует так называемую травматическую истерию, а в обычной форме истерии в прошлом больного встречаешь целый ряд взаимосвязанных частичных травм. В конце концов, любой истеричный припадок воспроизводит пережитые в прошлом события, которые из-за их совпадения с другими маскирующими эпизодами со временем перестали вспоминаться.

Можно встретить и припадки, которые с виду полностью состоят из двигательного возбуждения, а галлюцинаторная фаза как бы полностью выпадает из цикла. Но если во время такого конвульсивного припадка, каталептического застывания или attaque de sommeil («вторжение сна», в переводе с французского) каким-либо образом всё же удастся наладить контакт с больным, а ещё лучше, если в гипнозе удастся воспроизвести истеричный припадок, то тогда можно будет обнаружить, что и в этом случае в основе припадка лежит воспоминание, связанное с психической травмой или целой их серии, особенно хорошо заметное в галлюцинаторной фазе. Маленькая девочка годами страдает от припадков, проявляющихся судорогами всего её тела, которые по ошибке можно довольно легко принять за эпилептические, что обычно и делали раньше врачи. С целью получения дифференциального диагноза девочка была загипнотизирована и у неё мгновенно возник припадок. На вопрос заданный ей: «Что ты сейчас видишь?», девочка отвечала: «Собаку, ко мне подбегает собака.». Действительно, позже обнаружилось, что первый припадок подобного рода появился у девочки после нападения на неё одичавшей собаки. А немного спустя полный успех терапии окончательно подтвердил вынесенное нами диагностическое заключение.

Служащий одного из учреждений заболел истерией из-за жестокого обращения с ним шефа. Истерические припадки его проявлялись тем, что он резко падал на землю, бушевал, доходя до неистового состояния, причём больного никак не удавалось заставить что-либо вспомнить о спровоцировавшей ситуации, а по его движениям в припадке мы тоже не могли догадаться, какой эпизод прошлого он воспроизводит перед нами. В гипнотическом сеансе удалось воспроизвести припадок и больной ответил, что он заново переживает ту отвратительную сцену, когда шеф оскорблял его прямо на улице, а под конец даже ударил тростью. Несколько дней спустя после проведённого гипнотического сеанса пациент появился снова, он жаловался на то, что припадок повторился снова. На этот раз в гипнозе удалось выявить более позднюю сцену, пережитую больным, которая собственно и послужила последним толчком для возникновения истерии. Это была сцена в зале суда, когда ему так и не удалось получить сатисфакцию за нанесённое ему оскорбление, и т. д.

Да и во всех иных случаях именно воспоминания, которые как бы запускают истеричные припадки, являются теми причинами, которые изначально привели к формированию истеричных симптомов. Эти воспоминания всегда связаны с психическими травмирующими переживаниями, которым не удалось разрядиться до конца путём отреагирования или посредством интеллектуальной ассимиляции в работе ассоциаций. В обоих случаях мы видим почти полное, или во всяком случае значительное, отсутствие возможности для припоминания травмировавшего события в обычном состоянии сознания. Воспоминания эти становятся принадлежностью особого гипноидного состояния сознания, которое начинает ограничивать ассоциативную активность сознания. И лишь в процессе психотерапии их удаётся обнаружить заново. Наш опыт лечения невротиков позволяет прийти выводу, что воспоминания о травматических событиях, которым во время болезни так легко удавалось провоцировать припадки, лишаются своей силы и патологического значения как только в гипнозе болезненное переживание доводится до отреагирования и последующей ассоциативной корректуры сознанием больного.

Истеричные нарушения моторики в определённой мере можно истолковывать как генеральную форму отреагирования «запредельного» аффекта, сопровождающего любое мучительное воспоминание (такая форма активности присуща уже младенцу, когда он бурными неупорядоченными движениями пытается выразить своё недовольство), а частично в них можно заметить и особые выразительные движения, присущие только этому конкретному воспоминанию. И всё равно определённые грани в феномене истеричного припадка лишаются возможности нашего понимания. Особенную значимость истеричный припадок приобретает ещё и потому, что, учитывая упоминавшуюся нами прежде теорию, в гипноидных состояниях у больных возникают целые группы представлений, в которых отсутствуют какие-либо ассоциативные связи с остальными психическими представлениями, и только между элементами самой недавно возникшей группы связи сохраняются; в гипноидном состоянии как бы образуется более или менее хорошо организованная рудиментарная структура второго (альтернативного) сознания, condition seconde (“вторичное состояние» в переводе с француского). Хронический истеричный симптом можно представить в виде вторжения этого вторичного состояния в процессы соматической иннервации, обычно находящиеся под контролем сознания. Появление истеричных припадков свидетельствует о более высоком уровне, которое начинает занимать альтернативное сознание. Если они стали возникать совсем недавно, так называемая острая истерия, то тогда в такие моменты все психические процессы находятся под властью гипноидного сознания. А если это ставшие уже привычными повторяющиеся припадки, в которых ещё содержится воспоминание, то это возвращение воспоминания. В своё время уже Шарко высказывал идею, что истеричный припадок можно рассматривать в виде рудиментарного образования альтернативного сознания. Во время припадка господство над всеми телесными проявлениями (иннервацией) переходит во власть гипноидного сознания. Как всем хорошо известно, нормальное сознание при этом не всегда отсутствует полностью. Оно даже может ощущать движения, появляющиеся во время припадка, хотя власть над психическими процессами ускользают от него. Для типичного проявления тяжёлой формы истерии характерно то, что вначале в гипноидных состояниях формируется определённое количество представлений, которые, разросшись в достаточной степени, некоторое время спустя в период так называемой «острой истерии» захватывают власть над телесными проявлениями и даже над самой жизнью больного, вызывают припадки и хронические симптомы, а некоторое время спустя так же внезапно на какое-то время устраняют все патологические проявления. Если нормальная личность больного человека опять принимает господство над собой в свои руки, то опять же через какое-то время всё, что продолжает сохраняться в виде гипноидных представлений будет вновь возвращаться в форме истеричных припадков, погружая больного в прежние патологические состояния, которые легко поддаются различным влияниям, в том числе и новым травмам. Тогда часто образуется определённого рода равновесие между психическими группами представлений, имеющимися у одной и той же личности; припадок и нормальная жизнь идут нога в ногу, не оказывая никакого влияния друг на друга. Обычно припадок у истерика появляется спонтанно, наподобие того, как у нас всплывают воспоминания, но его можно и спровоцировать, подобно тому, как любое наше воспоминание можно заново пробудить, использую законы, управляющие ходом ассоциаций. Провокация припадка вызывается или раздражением истерогенных17[iv] зон или новым переживанием, находящим отклик у прежнего патогенного переживания из-за схожести с ним. Мы надеемся, что нам удастся показать, что между обоими на вид такими разными условиями нет существенной разницы, что в обоих случаях мы соприкасаемся с сверхчувствительными («гиперэстетическими») воспоминаниями. В других случаях это равновесие отличается очень большой лабильностью, припадок оказывается проявлением остатка гипноидного сознания, появляющегося тотчас как только нормальный человек переутомляется и становится неработоспособным. Здесь недостаточно ограничиваться знанием того, что в подобных случаях припадок, выдавая своё первоначальное значение, может возвращаться в качестве бурной двигательной реакции.

Остаётся ещё задачей дальнейшего исследования изучение того, какие же условия отвечают за то, что истеричная индивидуальность будет проявляться по-разному: то ли в припадках, то ли в хронических симптомах, а возможно и в том, и в другом вместе.

5.

Теперь становится ясно, почему удаётся исцелять больных предлагаемым нами методом психотерапии. Ему удаётся устранить не отреагированное в своё время психическое представление посредством того, что он позволяет связанному с этим представлением ущёмленному аффекту полностью исчерпаться в беседе, в которой совершается ассоциативная корректура. Такая работа заключается в прокладыванию путей к обычному сознанию (в состоянии лёгкого гипноза) или избавление от мучительного аффекта происходит под воздействием внушений врача, подобно тому, как это случается при сомнамбулизме, сопровождающейся амнезией.

Мы считаем, что польза от применения нашего терапевтического метода огромна. Естественно, что мы не лечим истерию во время острых истеричных кризисов, мы ничего не можем поделать и с больным, находящимся в гипноидном состоянии. Да и в продуктивной (обременённости порождением новых симптомов) стадии истерии наш метод не может предотвратить от того, что с таким большим трудом устранённые патологические феномены не будут внезапно замещены новыми. Но когда прошла острая стадия болезни, оставив о себе напоминание в виде устойчивых истеричных симптомов и припадков, тогда посредством применения нашего метода их удаётся часто и навсегда устранять, так как он является здесь радикальным средством. Этим на наш взгляд этот психотерапевтический метод намного превосходит результативность прямого устранения симптомов посредством внушения, что обычно принято сегодня делать психотерапевтами.

Хотя открытием психического механизма истеричных феноменов мы сделали ещё один шаг по пути, на который столь успешно впервые вступил Шарко, сумевший объяснить и экспериментально воспроизвести истерично-травматические параличи, не стоит скрывать, что посредством этого наше понимание лишь приблизилось к полной разгадке механизма истеричных симптомов, но вовсе не к их глубинной психической обусловленности. Мы всего-навсего соприкоснулись с вопросом этиологии истерии, ограничившись изучением причин появления ненаследственных (приобретённых) форм истерии, которые могут пролить свет на значение разных факторов, влияющих на формирование для образования этого невроза.

Вена, декабрь 1892 г.

Часть2. Истории больных

Наблюдение 1. Фройляйн Анна О… (БРОЙЕР)

Анна О., которой к началу заболевания (1880) был 21 год, была по-видимому отягощена наследственно невропатологическими заболеваниями, теми психозами, которые иногда появляются в больших семьях; но родители её в этом отношении здоровы. Сама же больная раньше всегда была здоровой, без каких-либо признаков нервности в весь период развития; с очень высоким интеллектом, поразительным даром на разного рода выдумки и глубокой интуицией; её удивительные логические способности могли перерабатывать солидную духовную пищу, они попросту говоря нуждались в таковой, но после окончания школы она перестала её получать. Богатая поэтическая одарённость и склонность фантазировать находились под контролем очень острого и критичного рассудка. Именно он-то и делал Анну О. совершенно недоступной к внушениям; только логические аргументы могли оказывать на неё влияние, а любые убеждения были бесполезны. Воля её была крепкой, Анна О. отличалась большой выдержкой и выносливостью, по временам даже доходящей до упрямства. От своей цели она отказывалась только из желания получить одобрение других.

В характере её обращали на себя внимание доброта и милосердие. Постоянно проявляемая ею забота и уход за бедными и больными послужили на пользу и ей самой во время её болезни. Состраданием к бедам других Анна О. удовлетворяла одну из своих самых больших потребностей. – Её настроениям всегда была присуща некоторая склонность к чрезмерности, веселье и грусть соединялись вместе. А отсюда и присущая ей небольшая капризность. Поражало полное отсутствие каких-либо сексуальных интересов; больная, в жизни которой я был настолько хорошо осведомлён, как вряд ли это было доступно кому другому, никогда не испытывала в жизни любви; в громадном количестве её галлюцинаций так ни разу и не всплыл сексуальный элемент душевной жизни.

Фройляйн Анна О., несмотря на переполнявшую её духовную жажду, вела в пуританской семье родителей необычайно монотонную жизнь, которую она умудрялась скрасить особым образом, по-видимому, вообще, характерным для её болезни. Девушка систематически отдавалась сновидениям наяву, которые она называла личным «частным театром». В то время как окружающие люди считали, что она участвует в разговоре, она на самом деле жила духом своей сказочной мечты, но всегда когда бы её только не окликали, Анна О. легко отзывалась, так что никто не подозревал о том, что с нею происходило. Наряду с занятием домашним бытом, что она делала всегда безупречно, незаметно и почти непрерывно протекала её духовная деятельность в виде неустанного фантазирования. Немного позже я сообщу о том, каким образом её привычные здоровые грёзы перешли в патологические.

Течение болезни распадается на несколько легко выделяемых фаз; таковыми будут следующие:

А) Латентный инкубационный период, время зарождения болезни; он занял примерно полгода, с середины 1880 до приблизительно 10 декабря. Своеобразие излагаемого клинического случая предоставило возможность такого глубокого рассмотрения этой фазы, обычно лишённой нашего понимания, что уже только из-за одного этого случай Анны О. заслуживает нашего пристального внимания. Чуть позже я подробно изложу эту часть истории болезни.

В) Проявившееся (манифестное) заболевание выдало себя особого рода психозом, парафазией (паралалией), конвергентным страбизмом (косоглазием), тяжёлыми расстройствами зрения, контрактурами-параличами, полностью захватившими правую верхнюю и обе нижние конечности, а частично ещё и левую верхнюю, парезом (ослаблением двигательных функций) затылочных мышц. Постепенное уменьшение контрактуры правосторонних конечностей. Некоторое улучшение, прерванное пережитой в апреле тяжёлой психической травмой в результате смерти отца. За этой фазой следует

С) Период продолжительного сомнамбулизма, позднее начавшего чередоваться с нормальным состоянием сознания. Сохранение симптомов до декабря 1881 года.

D)                Постепенное исчезновение указанных патологических состояний и феноменов (период длившийся до июня 1882 года).

В июне 1880 года заболевает отец пациентки, которого она страстно любила. Его не смогли вылечить от периплевритного абсцесса и в апреле 1881 года он умер. В течении первых месяцев болезни отца Анна О. со всей энергией своего молодого организма отдалась уходу за больным. Никого не удивляло, что с каждым днём девушка всё больше и больше измучивала себя. Никто, да возможно и сама больная, не догадывался о том, что происходило в ней. Но постепенно её состояние слабости, анемии, отвращения к пище стали настолько болезненными и заметными, что пациентка были вынуждены удалить от ухода за отцом. Непосредственным поводом обращения ко мне был очень сильный кашель, в результате жалоб на который я и исследовал её впервые. Это был типичный нервный тусис. Вскоре у больной появилась выраженная потребность отдыхать в послеобеденное время, а по вечерам её стало одолевать схожее со сном состояние, к которому чуть позже присоединилось сильное беспокойство.

Вначале декабря возник конвергентный страбизм. Врач-окулист объяснил это (по ошибке) парезом отводящей мышцы. 11 декабря пациентка слегла в постель и оставалась там до 1 апреля.

Быстро сменяя друг друга появлялись и исчезали, причём по-видимому впервые в жизни больной, множество тяжёлых расстройств.

Левосторонняя боль в затылке; из-за беспокойства стал гораздо более выраженным конвергентный страбизм (диплопия – двоение изображения); жалобы на то, что на неё могут обрушиться стены (страх наклонённых пространств). Трудно диагностируемые расстройства зрения; парез передних шейных мышц, так что под конец голову можно было двигать лишь посредством того, что пациентке вдавливала её назад между приподнятыми плечами и уже тогда передвигала голову вместе со всем туловищем. Контрактура (ограничение подвижности) и анестезия верхней правой конечности, а спустя некоторое время и правой; эта конечность тоже вытягивается, становясь прямой и словно бы приковывается к телу, несколько выворачиваясь вовнутрь; позднее подобное происходит с левой нижней конечностью, а затем с левой рукой, но пальцы её всё ещё до некоторой степени продолжают сохранять свою подвижность. Да и плечевые суставы с обоих сторон были не полностью обездвижены. Максимально выраженная контрактура была в мышцах предплечья, а когда позднее мы смогли поточнее выявить зоны нечувствительности, наиболее нечувствительным оказался у пациентки район локтя. Вначале болезни нам не удавалось достаточно точно выявить участки, лишённые кожной чувствительности. Это было связано с сопротивлением больной, вызванным имевшимися у неё страхами.

Вот в таком состоянии больной я принялся за лечение. Вскоре мне пришлось убедиться в наличии у неё явно выраженных изменений психического состояния. У пациентки существовало два совершенно разных состояния сознания, довольно часто и совершенно непредсказуемо сменявших друг друга; в ходе болезни эти состояния всё дальше расходились друг от друга. В одном из них пациентка довольно хорошо ориентировалась в своём окружении, была печальна и боязлива, но относительно нормальна; в другом она испытывала галлюцинации, была «невоспитанна», т. е. ругалась, бросалась подушками в людей, поскольку и когда бы ни позволяли ей это сделать контрактуры, отрывала ещё способными двигаться пальцами кнопки с белья и покрывала и много чего подобного. Если во время этой фазы в комнате происходили какие-либо изменения, кто-нибудь входил или выходил, то она жаловалась на то, что у неё нет времени, и тогда обнаруживались провалы в её сознательных представлениях. Так как на все её жалобы окружающие пытались отвечать успокаивающим обманом, говоря, что у неё всё в полном порядке, то за каждым метанием подушек и прочими подобными действиями следовали новые жалобы, что ей умышленно наносят вред, оставляя её в таком смятенном состоянии и т. д.

Эти абсансы (периоды кратковременного отсутствия сознания) наблюдались ещё до того, как она слегла в постель; в такие моменты речь её останавливалась на середине фразы, она повторяла последнее сказанное ею слово, чтобы спустя короткое время опять продолжать свою речь дальше. Постепенно состояние больной больше и больше стало походить на описанную нами картину её состояния. Во времена обострения болезни, когда контрактура захватывала и левую сторону, в течении всего дня она лишь на короткое время в какой-то мере становилась нормальной. Но и в эти моменты относительно ясного сознания она не была полностью избавлена от расстройств; молниеносные смены настроения от одной крайности в другую, мимолётная весёлость, обычно нелегко переносимые состояния сильной тревоги, упорное сопротивление по отношению к любым терапевтическим мероприятиям, видение страшных галлюцинаций, в которых царили чёрные змеи, их она видела в своих волосах, на шнурках и т. п. И при этом она ещё умудрялась успокаивать себя, что нельзя же быть до такой степени глупой, что это всего-навсего её волосы и т. д. В периоды совершенно ясного сознания она жаловалась на полный мрак в голове, на то, что она не способна думать, что вскоре станет слепой и глухой, что в её душе присутствуют два Я, Я истинное и Я другое, плохое, принуждающее её совершать что-то злое и т. д.

После обеда она находилась в сомноленции (патологическом состоянии сонливости), заканчивавшейся обычно только спустя примерно час после захода солнца, тогда пациентка просыпалась, жаловалась на то, что её что-то мучает, но чаще всего она просто монотонно повторяла один и тот же глагол: мучать, мучать…

Одновременно с появлением контрактур наступила глубокая, функциональная дезорганизация речи. Вначале было заметно, что больной явно не хватает запаса слов, постепенно это становилось всё более очевидным. Её речь начала терять грамматическую стройность, стали искажаться синтаксические конструкции, появились ошибки, связанные со спряжением глаголов, а под конец она вообще перешла к использованию единственной формы – неопределённой формы глагола (инфинитива), причём, естественно, делала она это с ошибками, а уж об артиклях18[i] так и говорить не стоит. В ходе дальнейшего развития заболевания пациентка стала почти целиком забывать слова. Она пыталась с огромными усилиями сконструировать предложение, привлекая на помощь четыре-пять разных языков, теперь её вряд ли было можно понять. И даже когда она пыталась передать свои мысли письменно (когда этому ещё не мешала контрактура), она использовала тот же самый неперевариваемый жаргон. Две недели подряд у неё сохранялся мутизм19[ii], и как не пыталась она произнести хотя бы одно слово из уст её не раздавалось ни единого звука. Именно тогда и стал мне впервые понятен психический механизм её расстройства. Насколько я смог выяснить, она была чем-то обижена и в отместку решила молчать. Когда я это разгадал и мне удалось разговорить пациентку, то этим была устранена и помеха, которая прежде делала невозможной для неё речь.

По времени это совпало с возвратившейся подвижностью в левосторонних конечностях (март 1881 года). Парафазия отступила, но теперь она говорила только по-английски, по-видимому и сама не догадываясь о том, что говорит на иностранном языке; она бранилась с сиделкой, которая, конечно же, не понимала ни слова в том, что произносила больная; лишь спустя несколько месяцев мне удалось убедить её в том, что она говорит по-английски. Сама она каким-то образом умудрялась понимать своё окружение говорящее на родном языке. И только в моменты испытываемого ею сильного страха, её речь полностью пропадала или же становилась совершенно непонятной из-за смешения совершенно разных идиом. В наиболее приятные для себя часы Анна О. говорила по-французски или по-итальянски. Но находясь в одном из этих состояний (когда она говорила на этих языках или на английском), она ничего не могла вспомнить о другом, о котором у неё была полная амнезия. Постепенно уменьшился страбизм, ставший появляться лишь в минуты особенно большого волнения, мышцы вновь стали послушны пациентке. 1 апреля Анна О. впервые за долгое время оставила постель.

И тут 5 апреля умирает обожаемый ею отец, которого во всё время своей болезни она могла видеть лишь изредка, да и то только на короткие мгновенья. Из всех существующих на свете потрясений, это было для Анны О. самым ужасным. Первоначальное неистовое возбуждение сменилось глубоким ступором (состояние психической и двигательной заторможенности), который длился около двух дней; из него она вышла совершенно другим существом. Она выглядела намного более спокойной чем обычно, её тревожность заметно ослабла. Контрактура правой руки и ноги не исчезла, также как и не пропала незначительно выраженная потеря чувствительности в этих членах. Поле зрения было значительно сужено. Из всего спектра цветов, которые приводили её в удивительно радостное настроение, она способна была воспринимать одновременно только по одному цвету. Пациентка жаловалась, что не узнаёт людей. Обычно же она легко запоминала лица, для чего ей не требовалось никаких усилий. Сейчас ей приходилось прибегать к очень хлопотливой «recognising work» (в переводе с английского «работа по узнаванию»), говоря самой себе примерно следующее, да, нос у него такой, волосы такие, следовательно это должен быть господин такой-то. Все люди превратились для неё в какое-то подобие восковых фигур, не имеющих к ней никакого отношения. Присутствие некоторых близких родственников стало для неё необычайно мучительным, а этот «негативный инстинкт» к тому же разрастался всё больше и больше. Если в комнате появлялся кто-то из тех людей, кого Анна О. раньше встречала с огромной радостью, то теперь она разделяла с ним общество лишь на короткое время, чтобы затем опять погрузиться в свои раздумья, человек для неё исчезал. И только меня она никогда не теряла из своего поля зрения. Когда бы я ни появился, она неизменно проявляла ко мне участие, сразу становясь оживлённой при моём обращении. И только при совершенно неожиданно появлявшихся галлюцинаторных абсансах этот контакт прерывался.

Теперь она говорила только по-английски и уже ничего не понимала из того, что ей говорили на родном (немецком) языке. Всё её окружение должно было изъясняться на английском и даже сиделки в какой-то мере научились с этим справляться. Но читала пациентка только французские и итальянские книги, а когда какое-либо место ей нужно было прочитать вслух, то делала она это с вызывающей восхищение лёгкостью и свободой, это был удивительно точный перевод прочитанного с листа на английский язык.

Она опять начала писать, но делала это на особый манер. Она писала сохранявшей подвижность левой рукой, выискивая в имеющемся у неё издании Шекспира антикварные типографские буквы.

Если ранее она ещё принимала хотя бы минимальное количество пищи, то теперь она полностью отвергала любую пищу, позволяя мне кормить себя, так что не смотря ни на что она быстро набирала вес. И лишь хлеб она категорически отказывалась есть. После кормления Анна О. никогда не забывала умыть рот, причём делала она это даже тогда, когда по какой-либо причине она ничего не ела; это было знаком того, насколько безразличен для неё был сам процесс еды.

Сомноленция после обеда и глубокий ступор после заката солнца продолжали сохраняться и далее. А когда пациентка была способна высказываться (я ещё буду говорить подробнее об этом), то её сознание становилось ясным, а сама она спокойной и весёлой.

Но это относительно сносное состояние продолжалось не особенно долго. Спустя примерно 10 дней после смерти отца к пациентке был приглашён врач-консультант. Во время моего рассказа об особенностях её состояния она полностью игнорировала присутствие консультанта, поступая с ним так, как это делала со всеми незнакомыми ей людьми. «That`s like an examination» (это словно зкзамен), сказала она смеясь, после того как я попросил её прочесть нам французский текст на английском языке. Попытался вмешаться и приглашённый врач, желая обратить на себя её внимание, чтобы она наконец-то его заметила, но все наши усилия были напрасны. Это (незамечание присутствия другого человека) была поистине «негативная галлюцинация», которую можно было легко воспроизводить в любое время. Наконец врачу удалось сломить ход событий, пустив пациентке в лицо целый столб дыма от сигары. Внезапно Анна О. увидела перед собой чужого человека, она ринулась к двери, чтобы вытащить ключ и без чувств упала на пол; а далее последовал небольшой гневный взрыв, который сменил приступ страха и лишь с большим трудом мне удалось устранить у пациентки её тревогу. К несчастью, я должен был уезжать в тот же самый вечер, а когда вернулся через несколько дней, то состояние больной стало намного хуже. Всё это время она соблюдала пост, испытывая постоянную тревогу. У неё было множество галлюцинаторных асбансов с ужасающими образами в виде голов мертвецов и пугающими скелетами. Так как переживая это, пациентка чаще всего драматически воссоздавала виденное ею и даже вступала с виденными ею образами в прямой разговор, то окружающие люди были хорошо осведомлены о содержании её галлюцинаций. После обеда сомноленция, на закате солнца она погружалась в особое состояние, напоминающее глубокий гипноз. Для этого состояния Анна О. даже придумала особый технический термин «clouds» (витание в облаках). Если ей удавалось рассказать о виденных ею в течении дня галлюцинациях, то после этого она становилась удивительно спокойной и весёлой, принималась за работу, рисовала и писала в течение всей ночи, причём делала она всё это совершенно разумно; а около 4 часов утра шла в постель, чтобы утром опять старая сцена начиналась заново. Обращала на себя внимание удивительная противоположность между двумя её состояниями: невменяемой больной, охваченной днём устрашающими галлюцинациями, и девушкой, пребывающей по ночам в ясном сознании.

Однако несмотря на всю эйфорию Анны О., испытываемую ею по ночам, психическое состояние ухудшалось с каждым днём. Появилась большая готовность к самоубийству, что сделало нецелесообразным нахождение больной на четвёртом этаже. Поэтому больная несмотря на её нежелание была переведена в загородный дом в пригороде Вены (7 июня 1881 года). Я никогда не угрожал пациентке удалением из домашней обстановки, удалением, которому она отчаянно сопротивлялась, тихо этого ожидая и боясь. В этой ситуации удаления из привычной ситуации стало хорошо заметно, насколько же сильно была выражена тревога у Анны О. Точно также как спустя какое-то время после смерти отца у больной наступило успокоение, после того как произошло то, чего больная опасалась – её удаление из родительского дома, Анна О. успокоилась. Конечно, это не обошлось без того, чтобы переезд на новое место не отнял у неё три дня и три ночи, в течении которых она пыталась прийти в себя, обходясь совершенно без сна и без пищи, бесконечно пытаясь покончить с собой (конечно, в условиях дачи это было совершенно безопасно), разбивая стёкла на окнах и т. п., испытывая галлюцинации без абсанса, эти галлюцинации нисколечко не были похожи на прежние. Спустя 3 дня она успокоилась, позволила сиделке накормить себя, а вечером даже приняла хлорал (снотворное).

До того как я начну описывать дальнейшее течение болезни, я должен возвратиться назад и показать своеобразие этого клинического случая, о чём я до сих пор поведал только мимолётно.

Я уже говорил, что в весь описанный период болезни каждый раз после обеда Анна О. впадала в сомноленцию, переходившую на закате солнца в глубокий сон (clouds). (Эта периодичность по-видимому лучше всего объясняется обстоятельствами ухода за больным отцом, чему она месяцами отдавалась с огромным усердием. Тогда ночами пациентка бодрствовала, внимательно прислушиваясь к каждому движению отца и полная тревоги за его здоровье лежала без сна в своей постели; после обеда больная ложилась на некоторое время отдохнуть как это обычно и принято среди сиделок; этот ритм ночного бодрствования и дневного сна, вероятно, незаметным образом проскользнул и в период её собственной болезни, продолжая существовать даже тогда, когда сон давным-давно сменился гипнотическим состоянием). Если сопор (глубокое помрачнение сознания) продолжался почти час, то пациентка становилась беспокойной, переворачивалась с боку на бок, постоянно выкрикивала :»Мучать, мучать», всегда делая это с закрытыми глазами. С другой стороны было хорошо заметно, что в своих дневных абсансах, Анна О. всегда пыталась изобразить какую-либо ситуацию или историю, о содержании которых можно было догадываться по отдельным словам, которые бормотала пациентка. Происходило и такое. Кто-то из близких людей намеренно (в первый раз это произошло совершенно случайно) бросал одно из таких ключевых словечек в те периоды, когда пациентка начинала заговаривать о «мучениях» - и Анна О. тотчас включала подброшенное слово в существовавшею в её воображении ситуацию, вначале запинаясь на своём парафазном жаргоне, но чем дальше, тем всё ровнее и свободнее лилась речь больной, пока наконец пациентка не начинала говорить на абсолютно корректном немецком языке (в первое время болезни, ещё до того как она оказалась полностью в плену английского языка). Истории, создаваемые находящейся в глубоком трансе пациенткой, всегда были прекрасны, иногда даже поражая слышавших их людей, чем-то напоминая «Детскую иллюстрированную книгу без картинок» Андерсена, а вероятно и создавались они по образу и подобию книги знаменитого сказочника; чаще всего исходным и центральным пунктом всей истории была девушка, в тревоге находящаяся у постели больного; но появлялись и совершенно противоположные мотивы, которые искусно вуалировались. – Вскоре после рассказанной ею истории Анна О. просыпалась, по-видимому, успокоенная ходом выдуманной ею истории – сама пациентка называла такое свое состояние «приятием» (приятностью). Позже, ночью, пациентка опять становилась беспокойной, а утром, после двухчасового сна, было ясно как божий день, что она находится в совершенно другом круге представлений. – Если Анне О. не удавалось в вечернем гипнозе рассказать до конца всю создаваемую ею историю, то вечернее умиротворённое настроение не появлялось, и на следующий день, чтобы улучшить своё состояние, ей приходилось рассказывать две истории.

В течении всего полуторалетнего периода наблюдения за пациенткой основные проявления её болезни оставались теми же самыми: частые и тяжёлые абсансы в вечерних аутогипнотических состояниях, действенные продукты фантазии в качестве психических стимулов для активности, смягчение,а то и временное устранение симптомов после использования возможности выговориться в гипнозе.

Естественно, что после смерти отца, рассказываемые Анной О. истории стали ещё более трагичными, резко бросалось в глаза ухудшением психического состояния пациентки, последовавшее за мощным вторжением в её жизнь сомнамбулизма, о котором я только что рассказывал, отчёты пациентки перестали иметь более (или) менее свободный поэтический характер, превратившись в ряд ужасных, пугающих галлюцинаций, о содержании которых можно было догадываться ещё днём по поведению больной. Я уже успел рассказать о том, насколько искусно освобождалась её душа от потрясений, вызванных галлюцинациями, страхом и ужасом, после того как Анне О. удавалось воспроизвести все виденные ею ужасные образы и выговориться до конца.

На даче, на которую у меня не было возможности ездить каждый день, чтобы посещать больную, события развивались следующим образом: я приезжал по вечерам в те периоды, когда, как я знал, она находилась в аутогипнотическом состоянии, и выслушивал новый ряд химер (фантазмов), накопившихся у неё со дня моего последнего посещения. Для достижения хорошего эффекта, пациентка должна была выговориться до конца: тогда она успокаивалась, на следующий день была любезной, послушной, прилежной – ну, просто само веселье. Но на второй день всё изменялось: Анна О. становилась более капризной, упрямой и неуправляемой, что ещё больше усиливалось в третий день. Когда она находилась в таком состоянии, то её, даже в гипнозе, не всегда удавалось побудить выговориться до конца. Для последней процедуры пациентка придумала хорошо подходящее, толковое название «talking cure» (лечение посредством разрешением выговориться), шутливо называя это «chimney-sweeping» (прочистка труб). Анна О. хорошо знала, что после того, как сможет выговориться, она потеряет всю свою строптивость и «энергию». Когда пациентка после долгого отсутствия таких спонтанных «процедур» исцеления пребывала в дурном настроении и отказывалась от речи, тогда мне приходилось добиваться откровений Анны О. при помощи принуждений и просьб, а также некоторых искусственных приёмов, наподобие проговаривания в её присутствии каких-либо стандартных начальных фраз из уже рассказанных ею историй. Но никогда пациентка не начинала говорить, хорошенько не убедившись в моём присутствии путём тщательного ощупывания моих рук. В ночи, в которые успокоения у пациентки так и не наступало, после предоставления ей возможности выговориться приходилось ещё прибегать к назначению хлоралгидрата (снотворного средства, оказывающего своё влияние в течении 6-8 часов; разовая доза 0,5-1 грамма, а максимальный суточный приём – 6 грамм); но постепенно необходимость в этом стала меньше.

Исчез сомнамбулизм, продолжавшийся в течении долгого времени, хотя чередование двух состояний сознания сохранялось. В середине разговора у Анны О. могли возникнуть галлюцинации, тогда она начинала убегать, пыталась вскарабкаться на дерево и т. п. Если её удавалось задержать, то спустя короткое время она продолжала оборванное на полуслове предложение, как бы не замечая того, что произошло в промежутке. Ко всем этим галлюцинациям она возвращалась позже, в гипнозе.

В общем, можно было сказать, что в состоянии Анны О. наметились улучшения. Она могла хорошо есть, без всякого сопротивления позволяя сиделке вводить пищу в рот, и только хлеб, несмотря на желание есть, пациентка отталкивала всякий раз, как только он соприкасался с её губами; существенно уменьшились контрактуры-парезы ноги; пациентка наконец-то смогла по достоинству оценить и крепко привязаться к ещё одному врачу, посещавшему её– моему другу доктору Б. Немалую помощь в выздоровлении оказывал и ньюфаундленд, которого Анна О. получила в подарок и страстно полюбила. Действительно, надо было видеть, как эта слабая девушка храбро брала в левую руку кнут и отстегивала им огромного зверя – своего любимца ради того, чтобы спасти его жертву, кошку, на которую он набросился. Несколько позже пациентка стала уделять много внимания бедным и больным людям, что было несомненно полезно для неё.

Наиболее явное доказательство патогенного, возбуждающего влияния на абсансы с их особым миром представлений, созданным альтернативным сознанием, а также устраняемости патологического состояния после предоставления пациентке возможности выговориться в гипнозе, я получил после моего возвращения из отпуска, когда я не видел Анну О. в течении нескольких недель. Никакого «talking cure» за это время не было, так как больную невозможно было побудить рассказывать её истории кому-либо кроме меня, не удалось это и доктору Б., которому во всём другом девушка охотно подчинялась. Я нашёл Анну О. в печальном и подавленном настроении, она стала ленивой, строптивой, капризной и даже озлобленной. В её вечернем рассказе было заметно, что фантазийно-поэтическая жилка, столь сильно присущая ей, по-видимому, начала иссякать. То, что поведала пациентка больше напоминало отчёт о имеющихся у неё галлюцинациях и о том, что злило её в течении прошедших дней; элементы фантазии, которые встречались в её рассказе, больше напоминали прочно занявшие своё место клише, чем что-то, имеющее какое либо отношение к поэзии. Более сносное состояние наступило у пациентки лишь после того, как я позволил ей съездить на неделю в город и в течении нескольких вечеров принуждал её рассказывать мне истории (их набралось 3-5). Когда это было уже позади, то оказалось, что мы обсудили с Анной О. всё, что накопилось за недели моего отсутствия. Появился прежний ритм в настроении пациентки. На следующий день после использованной возможности выговориться Анна О. была любезной и весёлой, на второй – более раздражённой и неприступной, а уж на третий день ну просто «отвратительной». Её эмоциональное состояние находилось во власти времени, которое вело свой отсчёт с момента предоставленной возможности выговориться. Любое патологическое образование, созданное фантазией пациентки, и любой факт, выхваченный болезненной частью её души, продолжали оказывать своё действие до тех пор, пока Анна О. не рассказывала о них в гипнозе, после чего она полностью избавлялась от их болезненного влияния.

Когда осенью пациентка снова вернулась в город (но уже в другую квартиру, не в ту, в которой она заболела), то состояние её было вполне сносным, причём как физически, так и душевно; и лишь только некоторые, с особой силой захватывающие её переживания, могли превратиться в патологические психические раздражители. У меня были большие надежды на постепенное улучшение состояния Анны О. в результате предоставляемой ей возможности выговориться, что должно было защитить её психику от тяжёлых перегрузок новыми раздражителями. Но в самом начале меня постигло разочарование. В декабре психическое состояние Анны О. резко ухудшилось, она была сильно возбуждена, ею завладел пессимизм, она вряд ли бы смогла отыскать хоть один сносный день, хотя внешне пыталась ничем не выдать своё состояние. В конце декабря, в рождественские праздники, она испытывала особенно сильное беспокойство, во всю неделю ничего нового от неё я не услышал, разве что только рассказ о химерах, которые она тщательно создавала в праздничные дни 1880 года под воздействием испытываемых ею сильных аффектов страха. После того, как пациентка смогла рассказать о целой серии подобных образов, у неё наступило огромное облегчение.

Прошёл год с тех пор, как её удалили от ухода за отцом и она вынуждена была сама слечь в постель. Вот в это время и прояснилось, упорядочилось состояние Анны О. Оба чередующихся друг с другом состояния сознания существовали так, что утром, с началом дня, учащались абсансы, т. е. доминировало альтернативное сознание, а по вечерам так, вообще, только оно одно и сушествовало. Теперь же всё было иначе, если раньше в одном из состояний сознания она была нормальной, а в другом имела психопатологические синдромы, то теперь различия имели совершенно иной характер. В первом из состояний она жила как и все мы в зиму 1881-1882 года, а во втором – как бы заново проживала зиму 1880-81 года, причём тогда складывалось впечатление, что она полностью позабыла всё, что произошло потом в течении целого года, чаще всего здесь присутствовало сознание того, что отец умер. Это перемещение по времени в прошедший год происходило настолько интенсивно, что находясь в новой квартире она посредством галлюцинаций воссоздавала свою прежнюю комнату; когда она хотела подойти к двери, то натыкалась на печь, которая точно также располагалась по отношению к окну, как в прежней квартире дверь. Переход из одного психического состояния в другое происходил спонтанно и с необычайной лёгкостью, достаточно было одного мимолётного впечатления, напоминающего в памяти живые события прошедшего года. Можно было просто подержать перед ней апельсин (основная её пища в течении начального периода заболевания) и она полностью переносилась из года 1882 в год 1881. Это перемещение в прошедший год происходило вовсе не случайным образом, день за днём пациентка последовательно проживала прошлую зиму. Я мог бы считать это всего-навсего гипотезой, если бы Анна О. сама на ежевечерних гипнозах не перебирала всего того, что взволновало её именно в этот день ровно год назад, и если бы не было личного дневника матери за 1881 год, из которого легко убедиться в точности упоминаемых пациенткой событий и дней. Возобновление переживаний прошедшего года продолжалось вплоть до полного исцеления от болезни (июнь 1882 год).

Интересно было замечать, как заново переживаемые в альтернативном сознании психические события не упускали возможности оказать влияние на её нормальное сознание.

Однажды утром больная смеясь сказала мне, что не знает почему, но злится на меня; зная содержание дневника матери, я хорошо понимал, что она имеет ввиду. Позже в вечернем гипнозе это действительно подтвердилось. В такой же точно календарный день вечером в 1881 году я чем-то очень сильно рассердил пациентку. В другой же раз она сказала, что с её глазами происходит что-то необычное, что она неправильно воспринимает цвета. Но оказалось, что в тесте на различение цветов она всё видит чётко и правильно, расстройство зрения относилось только к материалу её одежды. Причиной же было то, что в те дни в 1881 году (год назад) пациентка много времени отдавала работе с шлафроком (домашним халатом) отца, который был из такого же материала, только другого, синего цвета. Было также хорошо заметно, что эти всплывшие воспоминания прежде всего начали мешать работе нормального сознания, и лишь постепенно их влияние стало сказываться и на альтернативном сознании.

Вечерние гипнозы довольно сильно обременяли пациентку уже тем, что ей приходилось вести рассказ не только о новоиспечённых химерах, но и о переживаниях и «мистике», относящихся к 1881 году (к счастью, в то время уже были устранены химеры 1881 года). Эта проводимая пациенткой и врачом работа была необычайно большой из-за наличия особого рода расстройств, которые также приходилось устранять, я имею тут ввиду психопатологические проявления самого начального периода болезни с июля по декабрь 1880 года, те явления, которые привели к появлению истеричных феноменов. После того как пациентке была дана возможность выговориться симптомы эти исчезали.

Я был просто поражён, когда после ненамеренного рассказа пациентки, находившейся в вечернем гипнозе, о мучающем её симптоме, он внезапно исчез, несмотря на то, что существовал довольно длительное время. Она рассказывала о лете, стояла необычайная жара, пациентка ужасно страдала от жажды, и всё из-за того, что безо всякого видимого повода вдруг возникли проблемы с утолением жажды. Как только её губы соприкасались со столь желанным для неё стаканом воды, она резко отталкивала его от себя, словно бы страдала гидрофобией. Очевидно в эти секунды она находилась в абсансе. Утолить мучившую её жажду в какой-то степени удавалось только фруктами, арбузами и т. п. Такое продолжалось около 6 недель. Как-то в гипнозе она стала говорить о своей англичанке-компаньонке, которую явно недолюбливала. С явным выражением отвращения пациентка рассказывала как вошла к ней в комнату и увидела как маленькая собачка компаньонки, отвратительнейшая собачка, пила из стакана. Тогда она ничего не сказала, так как не хотела показаться невежливой. Какое-то время после рассказанной ею истории пациентка ещё предавалась проявлению бушевавшей в ней злобе, затем попросила попить, без всяких препятствий выпила несколько стаканов воды и вышла из гипноза, держа стакан возле губ. Вот так навсегда исчез её симптом. Таким же образом исчезали и другие её закоренелые причуды, было достаточно всего-навсего рассказать о том событии, которое действительно послужило для них поводом. Но самым большим достижением было исчезновение под воздействием такой процедуры первого устойчивого симптома – контрактуры правой ноги, хотя она уже до того значительно уменьшилась. Истеричные симптомы пациентки сразу же исчезали, стоило только в гипнозе воспроизвести событие, спровоцировавшее появление симптома в первый раз. Вот из таких-то наблюдений и была создана терапевтическая техника, безупречная в отношении логичности, последовательности и систематичности. Внимание уделялось каждому отдельному симптому этой порядочно запутанной болезни, всем поводам, которые могли спровоцировать их появление. Рассказ о них начинался в обратном по времени порядке, начиная с тех дней, когда пациентка слегла в постель и обратно до тех событий, которые послужили поводом для их первого возникновения. Если удавалось об этом рассказать, то симптом исчезал бесследно и навсегда.

Так были «отговорены» (wegerzдhlt) контрактуры-парезы и исчезновение кожной чувствительности, различного рода расстройства зрения и слуха, невралгии, нервные кашель и дрожь и т. п., а под конец расстройства речи. Например, по отдельности исчезали следующие расстройства зрения: конвергентный страбизм с двоением предметов; кошение обоих глаз вправо, так что хватающая рука всегда оказывалась левее предмета; сужение поля зрения; центральная амблиопия (понижение остроты зрения без обнаруживаемых объективных изменений в зрительном аппарате); макропсия ; видение вместо отца головы мертвеца; невозможность читать. И только к некоторым феноменам, появившимся уже в постельный период, не удалось применить такой подход, например, к распространению контрактуры-пареза на левую сторону; по-видимому, он не имел под собой никаких прямых психических поводов.

Совершенно безуспешными оказались все попытки ускорить дело посредством того, что пытались напрямую пробудить в воспоминаниях пациентки первый повод для появления симптома. Она не могла его отыскать, впадала в замешательство, и лечение шло даже медленнее, чем в том случае, когда больной позволяли спокойно и безопасно размотать до конца подхваченную ею нить воспоминаний. Лечение посредством вечерних гипнозов происходило слишком уж медленно из-за того, что пациентка во время процесса «выговаривания» была вынуждена отвлекаться на две другие серии тревожащих её психических феноменов. Да и сами воспоминания по-видимому нуждались в определённом количестве времени, чтобы успевать появляться в первоначальной яркости. Поэтому сформировалась следующая процедура лечения. Я заходил к пациентке утром, гипнотизировал её (опытным путём были найдены очень простые гипнотические техники), а когда она успевала достаточно сконцентрироваться на мыслях об очередном симптоме, то спрашивал её о жизненных обстоятельствах, в которых он появился впервые. В быстрой последовательности посредством небольших ключевых фраз пациентка перечисляла внешние поводы, которые я тут же записывал. А на вечернем гипнозе при поддержке сделанных мною записей, больная довольно подробно описывала конкретные обстоятельства появления симптома. О том насколько исчерпывающей была эта информация, можно судить хотя бы по следующему примеру. Частенько бывало так, что пациентка не слышала, когда к ней обращались. Эту временную «глухоту» можно разделить на такие группы:

А) не замечание того, что кто-то вошёл в комнату; здесь мною подробно зарегистрировано 108 случаев; приведены обстоятельства, лица, а часто и даты; первым в списке упоминается отец;

В) не умение разобрать слова, когда несколько человек говорят одновременно; 27 случаев; первым в списке опять стоит отец и один человек из знакомых пациентки;

С) настолько сильный уход в себя, что не замечание того, что обращаются непосредственно к ней; 50 раз; самое первое воспоминание, относящееся сюда – отец просит её принести вина;

D)                наступающая из-за тряски (в вагоне и т. п.) глухота; 15 раз; первый случай в списке – выследив пациентку, когда та ночью подслушивала у двери в комнату больного, младший брат трясёт её негодуя;

E)                 временная глухота, наступающая в качестве реакции после сильного испуга из-за внезапного шороха; 37 раз; первый случай – приступ удушья у отца, когда он подавился

F)                 глухота, наступающая в состоянии глубокого абсанса; 12 раз;

G)                глухота из-за столь упорного и усиленного прислушивания к тому, что говорят, что под конец, когда к ней кто-то обращался, она уже ничего не слышала; 54 раза.

Конечно, все эти феномены большей частью схожи между собой. Их, например, можно свести к проявлению рассеянности в состоянии абсанса или аффектам испуга (ужаса). Но в воспоминаниях больной эти явления были столь чётко разделены на отдельные категории, что стоило ей здесь где-нибудь сбиться, как у неё возникала потребность заново восстановить нарушенный порядок, иначе дело так и застревало. Многочисленные подробности ввиду их незначительности, а также удивительная точность при их рассказывании наводили на подозрение о надуманности. Многое из рассказанного невозможно было проверить, так как оно относилось к субъективным, внутренним переживаниям. А некоторые обстоятельства, с которыми было связано появление симптомов, удалось вспомнить окружающим пациентку людям.

Здесь не происходило ничего нового по сравнению с «отговариванием» симптомов. Упоминаемое пациенткой психопатологическое явление само начинало ярко выступать на передний план. Например, во время анализа эпизодов глухоты, пациентка в столь большой степени переставала меня слышать, что по временам для продолжения общения с нею мне приходилось прибегать к запискам. И всегда поводом для появления таких эпизодов был какой-либо сильный ужас, пережитый ею во время ухода за отцом, или непростительное упущение, проявленное с её стороны и т. п.

Припоминание прежних событий не всегда шло гладко, иногда больной приходилось делать для этого огромные усилия. А однажды так вообще дело застопорилось на большой период. Никак не желало появляться одно из воспоминаний; оно относилось к пугающей пациентку галлюцинации: вместо привычного образа отца, за которым ухаживала пациентка, она видела голову трупа. Анна О. и окружающие её люди впомнили как однажды, когда она ещё была совершенно здоровой, пациентка пошла навестить одну из родственниц, открыла двери её квартиры и тотчас упала в обморок. Чтобы справиться с этим Анна О. поехала теперь ещё раз туда, но как и прежде рухнула без сознания на пол, только и успев переступить порог комнаты. В вечернем гипнозе было обнаружено и устранено препятствие: входя в комнату родственницы, в стоящем напротив зеркале пациентка увидела своё бледное лицо, и даже не своё, а отца – голову трупа. – В работе с Анной О. часто оказывалось так, что страх перед тем, что воспоминания могут выдать что-то очень тайное, сдерживал их появление, так что пациентке или врачу приходилось прибегать к дополнительным усилиям.

Насколько сильна была логика её внутренней психической жизни может убеждать среди всего прочего следующее событие. Как уже было замечено, по ночам пациентка неизменно пребывала в «альтернативном сознании» – то есть переносилась в 1881 год. Как-то ночью она проснулась, утверждая, что её сейчас увезут из дому, пришла в неописуемое возбуждение, переполошившее весь дом. А причина её состояния была весьма проста. В предыдущий вечер посредством «talking cure» у пациентки удалось устранить зрительные расстройства (это относилось и к альтернативному сознанию). Проснувшись в середине ночи, пациентка обнаружила себя в незнакомой для неё комнате, так как весной 1881 года семья сменила квартиру. Подобные неприятные переживания устранялись посредством того, что по вечерам (по её просьбе) я закрывал ей глаза, внушая, что она не сможет их открыть, пока я сам не сделаю этого утром. Подобный переполох в дом повторился ещё только один раз, когда пациентка сильно разрыдалась во сне и проснувшись, открыла глаза.

Так как хлопотливый анализ симптомов приводил к событиям, относящимся к лету 1880 года, когда только-только зарождалось заболевание пациентки, я смог получить довольно полное представление о инкубационном периоде и патогенезе описываемого случая истерии, что и хочу здесь вкратце изложить.

В июне 1880 года, находясь на даче, отец тяжело заболел первичным гнойным плевритом; ухаживали за ним мать и Анна. Однажды ночью пациентка проснулась в большой тревоге и нетерпении из-за ожидавшегося прибытия из Вены хирурга, который должен был оперировать отца. Мать вышла на некоторое время и Анна О. осталась одна у постели больного. Пациентка сидела, опираясь правой рукой о подлокотник стула. Анна О. находилась в состоянии грёз наяву, она видела как черная змея со стены приблизилась к больному, чтобы его укусить (Вполне возможно, что на лугу за домом действительно обитало несколько змей, которые ещё раньше пугали девушку, а теперь стали материалом для переживаемых ею галлюцинаций). Она хотела защититься от опасности, но была словно парализована; правая рука, свисавшая через подлокотник, «застыла» и онемела, присмотревшись же попристальней, девушка с ужасом увидела как её пальцы превращаются в маленьких змей с головами мертвецов (на месте её ногтей). Скорее всего, девушка попыталась прогнать змей парализованной правой рукой, потому и совпадает в ассоциациях онемение и паралич этой руки с галлюцинациями о змеях. – Когда змеи исчезли, пациентка, продолжая находиться в состояния испытываемого ею ужаса, захотела помолиться, но язык не слушал её, она не могла вымолвить ни одного слова ни на каком языке, пока наконец ей не удалось продекламировать английский детский стишок. С тех пор она могла думать и молиться только на этом языке.

Гудок локомотива, привезшего долгожданного врача, прервал суматоху в доме. Когда на следующий день пациентка потянулась, чтобы достать из кустов обруч, случайно попавший туда во время игры, то наклонившаяся ветка опять спровоцировала у пациентки галлюцинацию змей, и тотчас правая рука вытянулась и одеревенела. Такое стало теперь повторяться постоянно как только находился более или менее подходящий объект для провоцирования появления галлюцинаций – достаточно было лишь отдалённого сходства со змеёй. Но подобно контрактуре, возникали они лишь в короткие периоды абсансов, которые становились всё более частыми после той злополучной ночи. (Постоянной эта контрактура стала только в декабре, когда полностью обессилевшая пациентка не могла больше покидать постель) По какой-то причине к контрактуре руки присоединилась контрактура правой ноги. Упоминания о причине я не нахожу в своих записях, а все события, относящееся к новому симптому, я запамятовал,

Теперь у пациентки появилась склонность аутогипнотически впадать в абсансы. В следующий (за ночью ожидания хирурга) день пациентка настолько погрузилась в себя, что уже не слышала того, как в комнате появился врач. Неослабевающее тревожное состояние пациентки создавало помехи для приёма пищи, а дополнительно у Анны О. постепенно начало формироваться чувство отвращения. Все конкретные истеричные симптомы обычно возникали у неё на фоне переживания сильных эмоций. Так и осталось не совсем ясно, появлялись ли они только в состоянии коротких абсансов. Скорее всего так оно и было, так как в своём нормальном состоянии пациентка ничего не знала о существовании у себя столь сильных аффектов.

И лишь небольшое количество симптомов, по-видимому, возникло не в момент абсанса, а в бодрствующем состояние, на пике переживаемого ею аффекта, чтобы затем позже появляться в схожих ситуациях. Так большинство зрительных расстройств объяснялось отдельными более (или) менее ясно понятными причинами, например когда пациентка сидела у постели больного с глазами полными слёз, тот попросил её сказать который час; из-за слёз девушка видела всё расплывчато, она предпринимала отчаянные попытки получше рассмотреть циферблат, подносила часы вплотную к своим глазам, вот именно тогда и показался ей циферблат ужасно огромным (макропсия и конвергентный страбизм); девушка делала просто неимоверные усилия, чтобы скрыть от больного слёзы.

Одна из ссор, когда пациентке удалось сдержаться, чтобы не ответить обидным словом, вызвала у неё голосовые судороги, которые стали повторяться в любой схожей ситуации.

Речь у неё могла пропадать:

а) из-за страха (такое стало появляться после пережитой ночной галлюцинации)

b)                  после той ссоры, когда она удержалась, чтобы не ответить на оскорбление (активное подавление)

c)                  после того, как она была однажды несправедливо обругана

d)                  во всех аналогичных ситуациях (обида).

Нервный кашель появился в первый раз тогда, когда во время дежурства у постели больного отца из соседнего дома доносилась танцевальная музыка и естественное желание оказаться там, вызвало у пациентки сильные самообвинения. С тех пор во всё время своей болезни пациентка реагировала на любую по-настоящему ритмичную музыку нервным туссисом.

Я не слишком расстроен тем, что некоторые из моих записей из-за недостаточной полноты сведений не позволяют прийти к выводу о том, что весь этот случай заболевания истерий можно полностью свести к реакциям на обстоятельства, в которых впервые возникал каждый из симптомов. Почти везде пациентке удавалось обнаружить первичный повод, приводивший к появлению симптома, за исключением того эпизода, о котором уже упомянуто выше. И каждый симптом после рассказа об обстоятельствах его возникновения бесследно исчезал.

Вот таким образом и было покончено с заболеванием пациентки. Больная сама решила, что в годовщину вынужденного переезда на дачу она должна справиться со своим недугом. Поэтому начиная с самого начала июня Анна О. предавалась «talking cure» с огромной, всепоглощающей энергией. В последний день лечения с моей помощью пациентка вспомнила о том, что свою комнату она обустроила так, как выглядела комната, где лежал больной отец. Пациентка заново со всей яркостью пережила описанную выше галлюцинацию, столь сильно ужасавшую её и бывшую корнем всего заболевания, под её воздействием Анна О. могла думать и молиться только по-английски. И сразу же после этого заговорила на немецком языке, став полностью свободной от бесчисленных конкретных симптомов, в таком обилии демонстрируемых ею ранее. На какое-то время Анна О. оставила Вену ради путешествий, но прошло довольно много времени пока ей удалось полностью восстановить психическое равновесие. И с тех пор она наслаждается абсолютным здоровьем.

Несмотря на то, что я опустил многие не лишённые интереса подробности, история болезни Анны О. оказалась намного обширнее, чем казалось бы этого заслуживает, столь необычный случай истерии. Не было иного способа ясно изложить этот клинический случай как войти в детали истории болезни, без которых теряется всё своеобразие описываемого заболевания, именно это и может извинить меня в глазах читателей за то, что я так долго злоупотреблял их вниманием. Ведь и яйца иглокожих не потому имеют столь большое значение для эмбриологических исследований, что морской ёж является на редкость интересным животным, а потому, что его протоплазма достаточно прозрачна для того, чтобы обнаружить в ней многие физиологические процессы и перенести потом соответствующие выводы на яйца, имеющие мутную плазму.

Интерес представленного здесь случая истерии лежит прежде всего в его понятности и в объяснимости патогенеза заболевания.

В качестве предрасполагающих к истерии факторов мы можем отметить у ещё полностью здоровой девушки два психических качества:

-                     монотонную жизнь в семье родителей, когда у пациентки отсутствовала возможность заняться активной духовной деятельностью, оставался нерастраченным огромный избыток психической энергии, которой только что и оставалось как уйти в непрерывное фантазирование и

-                     склонность к снам наяву («частный театр»), приводящая к необходимых предпосылкам для формирования диссоциированных (множественных) личностей. Однако и это ещё может оставаться в границах нормы; спонтанно проявляющиеся мечтания или медитация сами по себе ни коим образом не приводят к патологическому расколу сознания, так как подобные расстройства можно легко устранить например призывом собраться, восстанавливая этим единство сознания, да и амнезии здесь практически никогда не бывает.

Но в описываемом клиническом случае у Анны О. была подготовлена почва, на которой получил прописку аффект страха и боязливое ожидание, после того как однажды обычные мечтания приняли форму галлюцинаторного абсанса. Обращает на себя внимание то, насколько совершенными в этом первом проявлении зарождающегося заболевания выступают его главные черты, остающиеся затем в течении почти двух лет константными: существование альтернативного состояния сознания, вначале проявлявшегося в виде преходящего абсанса, а позднее формирующегося в double conscience, исчезновение речи под влиянием переживаемой тревоги, с некоторым послаблением ограничений после того, как на помощь ей пришёл английской детский стишок; последующее появление парафазии и потеря способности владеть немецкой речью, полностью замещённой английским языком; наконец, случайно возникший паралич правой руки, приводящий в последствии к правосторонней контрактуре – парезу и потере чувствительности. Механизм возникновения последнего расстройства полностью соответствует теории Шарко о травматической истерии, а именно: травматическая истерия является ничем иным как гипнотическим состоянием, в котором будущий невротик заново воссоздаёт в облегчённой форме пережитую им психическую травму.

Но если при экспериментальном вызывании у больных истеричного паралича, профессор Шарко тотчас восстанавливал у них прежнее состояние, да и у до глубины души потрясённых ужасной травмой носителей травматического невроза последний спустя небольшое время спонтанно исчезал, то нервная система нашей юной пациентки ещё целых четыре месяца оказывала успешное сопротивление исцелению. Контрактура как и другие постепенно добавляющиеся расстройства появлялись только в короткие промежутки абсансов альтернативного сознания, в нормальном же состоянии пациентка обладала полной властью над своими телом и чувствами, так что ни она сама, ни окружающие её люди не замечали и не догадывались о происходящих в ней изменениях. Всеобщее внимание полностью сконцентрировалось на заболевшем мужчине (отце), а потому ничего другого заметить и не могло.

Но абсансы, сопровождающиеся полной амнезией и истеричными феноменами, стали становиться всё более частыми после того первого галлюцинаторного аутогипноза, увеличивалась их длительность и возможность формирования новых симптомов, а те, что уже были сформированы, приобретали большую прочность в результате учащающихся повторений. А ещё оказалось, что со временем каждый из мучающих пациентку аффектов начал оказывать действие подобное абсансу (если последний не возникал одновременно вместе с мучительной эмоцией), случайные совпадения могли приводить к новым патологическим связям, расстройству органов чувств или движений, которые появлялись теперь синхронно с аффектом. Но до того как пациентка полностью слегла в постель всё это продолжалось только какие-то мгновенья, исчезая затем бесследно; несмотря на то, что в то время у Анны О. существовал целый букет истеричных феноменов, никто об их существовании не догадывался. Только когда больная оказалась полностью сломленной физическим истощением, бессонницей и непрекращающейся ни на миг тревогой, большую часть времени пребывая в состоянии альтернативного сознания, тогда только и удалось истеричным феноменам вторгнуться в нормальное психическое состояние пациентки, превращаясь из временных, проявляющихся в форме припадков, расстройств в хронические симптомы.

Нам нужно ещё прояснить, насколько можно доверять тому, что рассказывала пациентка, действительно ли существовавшие у неё патологические феномены возникали именно в результате тех событий, о которых говорила Анна О. Надёжность сообщаемого ею относительно наиболее значительных и фундаментальных феноменов не вызывала у меня никаких сомнений. И здесь я опираюсь не только на то, что после того, как пациентке удавалось выговориться до конца, симптомы исчезали; такое очень легко можно было объяснить действием внушения со стороны врача. Больной девушке всегда была присуща искренность, рассказываемые ею вещи были напрочь связаны с тем, что было для неё самым святым; полностью подтверждались все факты, доступные проверке в разговоре с окружающими пациентку лицами. Да и, вообще, даже самой одарённой девушке наверняка не удалось бы выстроить систему данных, которой была бы присуща столь мощная логика, как это проявлялось в изложенной здесь истории болезни Анны О. Несмотря на это и даже как раз именно в результате существования такой сильной логики были искажены поводы, приводящие к возникновению некоторых симптомов (причём с самыми лучшими намерениями) – это явно не соответствовало действительности. Но и такой ход вещей я считаю вполне закономерным. Как раз незначительность подобных поводов, их иррациональность оправдывает их существование. Больной было непонятно, почему в ответ на доносящиеся звуки танцевальной музыки она вынуждена была кашлять. Какая-либо вымышленная произвольно конструкция была бы здесь просто бессмысленной. Конечно же мне было легко представить, что укоры совести вызывали у пациентки судорги голосовых связок, а импульсы совершить движения превращали судорги в нервный туссис; так могла реагировать почти всякая девушка, страстно любящая танцы. Так что, как видит читатель, я считаю рассказы больной совершенно надёжными и правдоподобными.

Насколько справедливо предполагать, что и у других больных развитие истерии пойдёт аналогичным образом, что подобное будет происходить и там, где нет столь явно выраженной организации «condition seconde»? Я хотел бы обратить внимание читателей на то, что вся эта история развития событий в заболевании могла бы остаться неизвестной как самой пациентке, так и врачу, если бы не присущая Анне О. описанная нами ранее способность вспоминать в гипнозе и рассказывать об этом. Причём в обычном нормальном состоянии она ничего подобного припомнить не могла. Так что и у других больных ничего существенного не удастся обнаружить в результате распроса, устраиваемого для личностей, находящихся в бодрствующем сознании, даже при наличии у них на то доброй воли, они не смогут предоставить нам каких-либо ценных сведений. А насколько слепы в этом отношении окружающие невротиков люди я уже упоминал выше. – Что на самом деле происходить с больными людьми можно, следовательно, узнать только применив метод, схожий с приёмами, имеющими свои истоки в аутогипнозе Анны О. Конечно, справедливо было бы предположить, что подобное спонтанное самораскрытие происходит чаще, чем пока это допускает наше слабое знание патогенных механизмов.

Когда больная слегла в постель, а её сознание попеременно выбирало между нормальным и альтернативным состоянием, к орде постоянно по отдельности возникавших истеричных симптомов добавилась ещё одна группа патологических феноменов, имеющих на первый взгляд другое происхождение: контрактуры – параличи левосторонних конечностей и парезы мышц шеи, управляющих движениями головы. Я выделяю их из всей массы истеричных симптомов, так как если от них удавалось избавиться хотя бы один раз, то они уже больше ни разу не появлялись, даже в форме кратковременного припадка или в какой-либо завуалированной форме, это относится и к заключительной фазе лечения, когда многие другие симптомы вновь ожили после долгой дремоты. Потому-то и рассказы о них ни разу не появились в гипнотических анализах, им трудно приписать появление в результате воздействия аффектов или фантазийной активности пациентки. Я склонен считать, что упомянутая группа двигательных расстройств обязана своим появлением не психическому процессу, вызвавшему остальные психопатологические симптомы, а является расширением неизвестного ещё нам состояния, служащего соматическим фундаментом истеричных феноменов.

2. Фрау Эмми фон Н…, 40 лет, из Ливонии (Лифляндии)20[ii] (ФРОЙД)

1 мая 1889 года я начал лечить даму приблизительно 40 лет, страдания которой, как и её личность, вызывали у меня столь сильный интерес, что я уделял пациентке большую часть своего времени, положив своей задачей полностью исцелить её. Это была истеричка, с необычайной лёгкостью впадающая в состояние сомнамбулизма. Заметив это, я решил применить к ней бройеровский метод собирания анамнеза в гипнозе, тот метод, который я хорошо знал по рассказу Бройера о истории болезни его пациентки. Для меня это был первое применение броейровского метода лечения. Я был ещё очень далёк от того, чтобы владеть им в совершенстве, так что и анализ симптомов шёл ни достаточно широко, ни достаточно планомерно. Наверное, лучше всего мне удастся описывать состояния больной и мою лечебную тактику, если я буду опираться на записи, делаемые мною каждый вечер в течении первых трёх недель лечения. Более поздний период лечения, который позволил мне лучше понять процесс исцеления, я приведу в фрагментах:

1 мая 1889 года. Я вижу перед собой ещё довольно молодо выглядящую женщину с тонкими чертами лица; она лежит на диване, под головой у неё свёрнутый кожаный ролик. Лицо её напряжено и искривлено от испытываемой ею сильной боли, глаза крепко зажмурены, а когда она пытается смотреть, то взор её направлен вниз, лоб довольно сильно наморщен, углубленные носовые складки. Говорит она словно в изнеможении, очень тихим голосом, иногда в её речи наступает спастическая (судорожная) заминка, по временам напоминающая заикание. Пальцы крепко скрещены друг с другом, явно выдавая атетозоподобное21[iii] расстройство. Лицо и мышцы шеи пациентки часто подёргивались, чем-то напоминая тик, а правая грудинно-ключично-сосковая мышца пластично выступала вперёд. Ко всему этому пациентка часто прерывала свою речь, чтобы издать необычный щелчок, который даже при желании я не смог бы воспроизвести.

Он состоял из нескольких звуков; коллега, хорошо сведущий в охоте, указал на схожесть этого щелчка с сигналом, издаваемым токующим глухарём.

Всё, о чём рассказывала пациентка, хорошо согласовывалось между собой, явно показывая её высокую образованность и интеллект. И тем более поражало то, что каждые несколько минут она внезапно замолкала, лицо её искажалось гримасой ужаса и отвращения, рука с широко расставленными и согнутыми пальцами вытягивалась в мою сторону, изменившимся, наполненным ужасом голосом пациентка выкрикивала слова: «Не шевелитесь – ничего не говорите – не прикасайтесь ко мне!» По-видимому, в это время она находилась в полной власти приводящей её в ужас галлюцинации, а при помощи выкрикаваемой формулы пыталась защититься от приближения чужого человека.

И действительно, выкрикиваемые слова выполняли защитную функцию, которая несколько позже найдёт свое объяснение. С тех пор подобную защищающую формулу я обнаружил ещё у одной меланхолички, которая таким способом пыталась избавиться от мучавших её мыслей [желаний, чтобы с мужем или матерью произошло что-то ужасное, желание богохульствовать и т. п.].

Эти помехи рассказу исчезали также внезапно как и появлялись, больная продолжала свою речь словно бы ничего не произошло, она не пыталась объясниться или извиниться за своё поведение. Наверное, она просто не замечала происходивших в ней перемен

Речь здесь идёт о истеричном делирии22[iv], чередующемся с нормальным состоянием сознания; что-то подобное происходит, когда действительный тик накладывается на произвольное движение, нисколько при этом не нарушая его и не смешиваясь.

О жизни пациентки я узнал следующее: её семья родом из самого центра Германии; последние два поколения родственников проживали в русской провинции на побережье Балтийского моря, накопив там довольно приличные состояния. В семье родителей было 14 детей, пациентка была тринадцатой, выжили только четверо. Строгая мать с огромной энергией отдалась воспитанию детей, доходило и до принуждений. В 23 года пациентка вышла замуж за очень образованного и талантливого мужчину, занимавшего высокий пост в крупной промышленности и это не смотря на большую разницу в их возрасте. Брак их продолжался недолго, так как муж вскоре умер от паралича сердца. Это событие, как и необходимость одной воспитывать двух дочек, которым на время нашей встречи было 16 и 14 лет, пациентка связывала с началом своего заболевания. Дети её постоянно заболевали разными недугами, были у них и нервные расстройства. После смерти мужа, происшедшей 14 лет назад, пациентка не прекращала болеть, менялась только интенсивность страданий. Четыре года назад временное облегчение принёс ей курс массажа, назначенный вместе с приёмом ванн, а так все её усилия, предпринимаемые для того, чтобы восстановить здоровье, растрачивались впустую. Пациентка много путешествовала, имела разнообразные и активные интересы. В настоящее время она проживала в помещичьей усадьбе на берегу Балтийского моря, совсем рядом с большим городом. Уже несколько месяцев она опять как тяжело болеет, находится в дурном настроении, её совсем замучили боли и бессонница. От своих страданий она пыталась избавиться в Аббации23[v], но без успеха. Шесть недель она находится в Вене на лечении у знаменитого врача.

Моё предложение предоставить обеих девочек на попечение их гувернанток и полечиться в санатории, в котором я смогу её видеть ежедневно, она сразу же принимает, не возражая ни единым словом.

2 мая вечером я посещаю пациентку в санатории. Я замечаю, что каждый раз как только неожиданно открывается дверь, она страшно пугается. Поэтому я даю распоряжение о том, чтобы навещающие её врачи и обслуживающий персонал предварительно достаточно сильно стучали и не входили до тех пор, пока не услышат голос пациентки: «входите». И всё равно, даже несмотря на эти предосторожности, она продолжает искажать лицо и вздрагивать, когда кто-то входит.

На сегодня её главные жалобы относятся к чувству зябкости и страданию от болей в правой ноге, боль эта спускается со спины, начинаясь чуть выше гребня подвздошной кости. Я назначаю ей тёплые ванны, а дважды в день буду массировать всё её тело.

Она великолепно подходит для гипноза. Достаточно подержать перед ней палец и выкрикнуть: «Спите!», как она тут же падает навзничь с признаками гипнотического оцепенения. Я внушаю ей глубокий сон, устранение всех симптомов и т. п., что она явно сосредоточенно слушает, хотя и продолжает находиться с закрытыми глазами. Лицо пациентки постепенно разглаживается и начинает принимать миролюбивое выражение. После первого гипнотического сеанса пациентка смутно припоминает мои слова; но уже на втором у неё наступает сомнамбулическое состояние (сопровождающееся полной амнезией). Я сообщил пациентке, что собираюсь её загипнотизировать, на что она согласилась без всякого сопротивления. Её ещё никто ни гипнотизировал, но я допускаю возможность, что она читала книги о гипнозе, хотя и не знаю, какое у неё сложилось представление о нём.

После пробуждения из гипнотического состояния, какое-то время пациентка озиралась вокруг себя словно была в замешательстве, затем остановила свой взор на мне, казалось, что она потихоньку приходит в себя; пациентка одела очки, которые сняла перед гипнозом, и пребывала теперь в радостном настроении. Хотя за всё время лечения, которое продолжалось в первый год семь, а в следующем восемь недель, мы говорили обо всём и каждый день я обычно усыплял её по два раза, она ни разу ни задала мне вопроса или хотя бы затронула тему, касающуюся гипноза, по-видимому своим бодрствующим сознанием она полностью игнорировала тот факт, что её гипнотизировали.

Лечение тёплыми ванными, массаж дважды в день, гипнотические внушения продолжались и в последующие дни. У неё появился крепкий сон, даже на глаз было заметно улучшение её состояния. Большую часть времени пациентка была спокойна и проводила его в постели. Больной не запрещено было видеться с детьми, читать и писать письма.

Утром 8мая она выглядела совершенно нормальной, развлекала меня ужасными историями о животных. В газете «Франкфуртер цайтунг», лежавшей перед пациенткой на столике, она прочитала историю о том, как какой-то ученик связал малыша и засунул ему в рот белую мышь; из-за пережитого ужаса малыш умер. Доктор К. рассказывал ей, что как-то послал в Тифлис (Тбилиси) целый ящик белых крыс. При упоминании об этом на лице пациентки стали заметны все признаки переживаемого ею сейчас ужаса. От страха она несколько раз подряд сильно и судорожно сжимает мою руку. – «Не шевелитесь, ничего не говорите, не прикасайтесь ко мне! – А если бы эти твари оказались в моей постели! (Пациентка приходит в неописуемый ужас.) Подумайте, каково будет, когда их там обнаружат! А между ними ведь ещё находится и мёртвая крыса, уже об-гры-зенная!»

Я пытаюсь устранить ужасные галлюцинации гипнозом. А пока она находится в гипнотическом сне беру в руки «Франкфуртер цайтунг»; действительно, я быстро нахожу там историю об издевательствах ученика, но без примешивания сюда мышей и крыс. Таким образом, кое-что она добавила своим патологическим воображением.

Вечером я затронул наш разговор, в котором фигурировали белые мыши. Пациентка абсолютно ничего об этом не помнила, была удивлена и от всей души смеялась.

Такое неожиданное включение делирия в бодрствующее сознание не было для неё большой редкстью, оно ещё будет часто повторяться в моём присутствии. Пациентка имела обыкновение жаловаться на то, что часто в разговоре выдаёт очень путаные ответы, так что знакомые ей люди ничего не могут понять. При первой нашей встрече на мой вопрос, сколько ей лет, пациентка совершенно серьёзно отвечала: я женщина прошлого столетия. Недели спустя, она пояснила мне, что тогда, находясь в делирии, она думала о прекрасном старинном шкафе, который она будучи любительницей старинной мебели, приобрела в путешествии. Возраст этого шкафа и определил ответ пациентки на мой вопрос о её возрасте.

После обеда у пациентки появлялись так называемые «затылочные спазмы» (одна из форм проявления мигрени), но «совсем не долго, ну, может быть, два часа».

8 мая вечером я приказал пациентке, находящейся в гипнотическом сне, говорить, что после некоторых усилий ей удалось сделать. Говорила она очень тихо, каждый раз прежде чем дать ответ, какое-то время его обдумывая. Выражение её лица менялось в соответствии с затрагиваемой темой. После моих внушений, устраняющих сильный аффективный заряд рассказа, она мгновенно успокаивалась. Я задал пациентке вопрос, почему она так сильно пугается. Она ответила: Это касается воспоминаний из моего детства. – Когда это было? – В первый раз это было, когда мне было пять лет, в то время братья и сёстры любили бросать в меня мёртвых животных. Вот тогда-то и приключился со мной первый обморок с подёргиваниями, но после того, как моя родная тётя сказала, что это выглядело ужасно отвратительно и что у порядочных девочек ничего подобного не должно быть, они прекратились сами собой. Обморок появился опять, когда в семь лет я увидела свою мёртвую сестру, лежащей в гробу, а затем они были в 8 лет, когда брат стал часто пугать меня привидениями, напяливая на себя белые одеяния; чуть позже в 9 лет я смотрела на лежащую в гробу родную тётку и – вдруг – у той на моих глазах отваливается нижняя челюсть.

Этот ряд травматических эпизодов, о которых она мне поведала в ответ на мой вопрос, почему она так сильно пугается, по-видимому лежит наготове в её памяти; вряд ли она смогла бы ответить так быстро за столь короткое время, которое прошло от моего вопроса до её ответа, причём последовательно отыскивая все поводы из различных периодов детства. После рассказывания каждого из коротких припомнившихся эпизодов у неё возникали подёргивания во всём теле, а на лице появлялось явное выражение ужаса, после завершения же последнего рассказа она широко раскрыла рот и судорожно втянула в себя воздух. Слова, которыми она описывала ужасное содержание пережитого ею, выталкивались ею с огромными усилиями, с прерыванием дыхания. Рассказав всё пациентка успокаивается.

Отвечая на мой вопрос, пациентка сказала, что рассказывая об эпизодах, в которых она испытывала ужас, она действительно все сцены видела перед собой ярко и в натуральных красках. Да и ,вообще, она очень часто вспоминает эти события; вот и в последние дни она опять думала о них. Когда она их вспоминает, то пережитые прежде сцены она видит вновь настолько ярко, словно они происходят именно сейчас.

Такие воспоминания с яркими зрительными образами встречаются и у многих других истериков, конечно же, именно потому воспоминания эти и обладают столь большой патогенной силой.

Теперь я хорошо понимаю, почему она так часто занимала меня рассказами о мучивших её историях с животными, о появляющихся то тут, то там трупах. Цель моей терапии заключается в устранении этих мучительных образов, да так чтобы они перестали появляться перед её глазами. Для придания силы внушению я ещё несколько раз провожу рукой над её закрытыми веками.

9 мая вечером. Пациентка хорошо заснула без всякого дополнительного внушения, но утром у неё были боли в животе. Появились они ещё вчера в саду, где она слишком долго находилась в обществе своих дочерей. Она согласилась ограничить свидание с детьми 2,5 часами; несколько дней назад она сильно упрекала себя за то, что оставила их одних. Сегодня она кажется мне несколько возбуждённой, у неё опять нахмурен лоб, появились прежние щелчки языком и запинки в речи. Во время массажа пациентка рассказала только о том, что гувернантка детей принесла ей культурно-исторический атлас и изображённые там на картинках индейцы, разряженные в виде животных, очень сильно её напугали пациентку. «Подумайте только, а если бы они были живые!» (был заметен явный испуг больной).

На гипнотическом сеансе я спрашиваю у пациентки, чем она была так сильно напугана рассматривая сегодня картинки, ведь она уже не боится животных? Она вспомнила одно из видений, которое у неё было во время смерти брата (тогда ей было 19 лет).

Я оставляю это воспоминание на будущее. Потом я спросил, всегда ли она говорила слегка заикаясь и с какого времени у неё появился тик со своеобразным прищёлкиваниеьем.

Когда она была в бодрствующем состоянии я получил ответ на вопрос о происхождении тика: я не знаю; а, да это было очень давно.

Заикание – одно из проявлений её болезни, а тик сохраняется у неё уже 5 лет; впервые он появился, когда она дежурила у постели тяжело заболевшей младшей дочери и старалась вести себя как можно тише. – Я пытаюсь ослабить значимость этого вспомнившегося эпизода, говоря о том, что ведь с дочерью же ничего не случилось и т. д. Пациентка объясняет, что прищёлкиваниеье у неё появляется всякий раз, когда она чего-то боится или пугается. – Я приказываю пациентке не бояться картинок с индейцами и даже взять, да и посмеяться над ними от всей души, а уж потом рассказать мне об их нелепом виде. Так потом всё действительно и происходит. Пациентка отыскивает тот атлас, спрашивает, не смотрел ли я эту книгу, затем раскрывает передо мной атлас и начинает громко хохотать над изображёнными в нём гротескными фигурами, не испытывая ни малейшей тревоги, лицо её выражает только радость. Неожиданно приходит с визитом доктор Бройер в сопровождении домашнего врача. Пациентка пугается и издаёт прищёлкиваниеье, так что вскоре оба врача покидают нас. Она объясняет своё возбуждённое поведение тем, что каждое появление домашнего врача, сопровождающего визит очередного светила, вызывает у неё неприятные чувства.

После этого в гипнозе я устраняю посредством пассов руками боли пациентки в области живота, внушая, что хотя она и будет прислушиваться после еды к своим ощущениям, ожидая возвращения болей, их больше не будет.

Вечером. Пациентка впервые по-настоящему весела и говорлива, свободно проявляет присущее ей чувство юмора, которое трудно было бы ожидать у столь серьёзной женщины. В избытке чувств от удивительно успешно протекающего лечения, пациентка с удовольствием потешается над терапевтическими неудачами моего предшественника. Довольно долгое время она намеревалась отказаться от его лечения, но для этого никак не находилось подходящего повода, пока, наконец, совершенно мимоходом сделанное замечание доктора Бройера не помогло ей осуществить это окольным путём. По-видимому, я уж слишком был поражен таким известием, потому что пациентка начала неимоверно упрекать себя за то, что сболтнула лишнее, я попытался её успокоить. – У пациентки нет больше никаких болей в желудке, несмотря на то, что она ожидала их почувствовать.

В гипнозе я расспрашиваю пациентку о других событиях, в которых она была сильно напугана. Пациентка приводит вторую серию воспоминаний из своей юности, причём делает это столь же быстро как и в первый раз. И опять пациентка видит перед собой живые и полные ярких красок сцены. В 15 лет на её глазах в сумасшедший дом увозили кузину. Пациентка хотела призвать кого-либо на помощь и не могла – ей отказал голос, появившийся только в конце дня. Она и в обычной беседе очень часто упоминает о сумасшедших домах, поэтому я расспрашиваю пациентку о других событиях, каким-либо образом связанных с помешательством. Она рассказывает, что некоторое время её мать находилась в сумасшедшем доме. Одно время у них работала домработница, хозяйка которой долгое время находилась в сумасшедшем доме; так вот эта домработница, любила рассказывать страшные истории, от которых мурашки шли по коже, что там больных привязывают к стулу, применяют к ним наказания и т. п. Во время рассказа пациентки по её рукам пробегали судороги от испытываемого ею ужаса, все эпизоды живо появлялись перед её глазами. Я насколько мог старался откорректировать её представления о сумасшедшем доме, уверяя её, что чтобы она ни услышала о подобных учреждениях, это ни в коем случае не относится к ней. Лицо её начало приобретать спокойное выражение.

Пациентка продолжала перечислять пугающие её воспоминания: о том, как однажды, когда ей было 15 лет, она увидела мать, лежащей на полу (после того как с тою случился удар) – после этого мать прожила ещё 4 года. Мёртвая мать пугала страшными, искажёнными чертами лица. Естественно, что смягчить эти воспоминания было для меня вовсе не такой уж простой задачей. После долгих безуспешных попыток я стал уверять пациентку, что пугающий образ матери скоро лишится своей силы и будет видеться словно бы как в тумане. – Потом пациентка рассказывала о том, как приподняв один из камней, увидела раздавленного крота, на несколько часов у неё пропал голос; это было в 19 лет.

Вероятно, с образом крота должна связываться особая символика, более подробно исследовать которую я, к сожалению, не пытался.

На этом гипнотическом сеансе я убедился в том, что она знает всё то, что происходило на предыдущих сеансах, в то время как в состоянии бодрствования она ничего об этом не ведала.

10 мая утром: сегодня она впервые вместо привычной тёплой ванны приняла ванну с отрубями. Я нашёл пациентку угрюмой и надутой, её руки были закутаны в шаль, она жаловалась на зябкость и боли. На вопрос, что с ней собственно произошло, пациентка рассказала, что ей было неудобно сидеть в узкой ванне, от этого у неё появились даже боли. Во время массажа она начинает говорить о том, что чувствует себя отвратительно из-за того, что предала вчера доктора Бройера; я успокаиваю её посредством прибегания к лжи во спасение, говоря о том, что с самого начала я знал об этом. В результате возбуждение пациентки полностью сходит на нет (щелчки, контрактуры лицевых мышц исчезают). Уже во время проведения массажа заметен мой огромный авторитет в глазах пациентки, она быстро становится спокойнее и разумнее, мне даже не приходится прибегать к гипнотическому распрашиванию, пациентка самостоятельно находит причины своих тогдашних расстройств. Разговор, который ведёт со мной пациентка во время массажа, не назовёшь пустой болтовней, как это могло бы показаться на первый взгляд; чаще всего он представляет собой почти полную репродукцию воспоминаний и новые впечатления, полученные пациенткой за время, прошедшее после нашего последнего разговора. Совершенно неожиданно у пациентки возникают патогенные реминисценции, которые она не задумываясь тут же воспроизводит. Всё происходит так словно она полностью усвоила мой метод и использует его в (только по виду кажущейся непринуждённой и ничем не направляемой) беседе в качестве прекрасного дополнения к сеансам гипноза. Например, сегодня она начала с рассказа о своей семье и после многочисленных отклонений перешла к истории одного из кузенов, который отличался особенно странным поведением, почему и его родители были просто вынуждены согласиться с тем, чтобы тот вырвал у себя сразу несколько зубов в одном месте. Рассказ этот сопровождается переживанием пациенткой ужаса и неоднократным повторением своей излюбленной защитной формулы (Не двигайтесь! – Молчите! – Не прикасайтесь ко мне!). После завершения рассказа о кузене лицо пациентки разглаживается и она становится весёлой. Таким образом, поведение пациентки в бодрствующем состоянии не остаётся без влияния опыта, почерпнутого ею в состоянии сомнамбулизма, о существовании которого, как уверяла пациентка, она ничего не знала.

На сеансе гипноза я повторно задаю вопрос о том, что вызвало ухудшение её состояния, и получаю прежние ответы, только даваемые в обратном порядке:

- её вчерашняя болтливость

-                     боли из-за неудобного сидения в ванне.

Сегодня я спрашиваю пациентку, что означают её странные возгласы: «Молчите» и т. п. Пациентка объясняет, что когда она испытывает страх, то она боится оказаться прерванной в своих размышлениях, так как тогда все её мысли начинают путаться и всё станет ещё хуже. «Не двигайтесь» связано с опасениями пациентки, что звери, которых она видит перед своими глазами, находясь в плохом настроении, вдруг прийдут в возбуждение и набросятся на неё, если кто-то из окружающих её людей сделает резкое движение; и, наконец, возглас «Не прикасайтесь ко мне» связан со следующим переживанием: брат пациентки из-за злоупотреблений морфием очень тяжело заболел, кризисные состояния проходили у брата ужасно страшно, в такие моменты он часто прибегал к попытке спастись от мук, судорожно цепляясь за пациентку, причём это всегда происходило внезапно; и как однажды обезумевший знакомый, находившийся в их доме, крепко схватил её за руки (был ещё и третий подобный случай, который она уже не может припомнить с достаточной точностью). И последнее, что вспомнила пациентка было то, как очень тяжело заболела её малышка, вот тогда, находясь в делирии, Эмми (тогда ей было 28 лет), так сильно прижала к себе дочурку, что чуть не задушила её. Все четыре эпизода – несмотря на то, что их разделяли большие временные промежутки – пациентка рассказала на одном дыхании, столь быстро чередуя эпизоды, словно бы это было одно и тоже событие, по-разному представляемое в четырёх актах пьесы. Все свои сообщения о таких сгруппированных по темам травмах, пациентка неизменно начинала со слова «как», а отдельные эпизоды нанизывала друг на друга посредством союза «и». Так как я заметил, что защитную формулу пациентка использует для предотвращения появления подобных переживаний, то внушением я устраняю у неё страхи, и действительно с тех пор не было слышно её защитных возгласов.

Вечером пациентка находится в прекрасном настроении. Смеясь она рассказывает, как в саду её напугала маленькая собачка, неожиданно залаявшая на неё. Но лицо пациентки несколько перекошено, да и заметны следы внутреннего возбуждения, это исчезает после того, как на её вопрос, не обиделся ли я на её замечание во время утреннего массажа, я ответил «нет». После 14-дневной задержки вновь появились менструации. В гипнотическом сеансе я внушаю пациентке их ритмичность, выбирая в качестве временного периода 28-дневный цикл (что действительно потом реализуется).

Затем в гипнозе я спрашиваю, помнит ли она о том, что сказала мне в конце, я подразумевал здесь задачу, которую мы не успели разрешить вчера вечером. Пациентка корректно начинает с восклицания «Не прикасайтесь ко мне» о котором заходила речь на дообеденном гипнозе. Таким образом, мы возвращаемся ко вчерашней теме. Я спрашиваю, когда и как появилось заикание и получаю от неё ответ: «Не знаю».

Ответ «я не знаю» может быть как искренним, так и просто нежеланием говорить о прежних событиях; чуть позже в работе с другими больными я заметил, что болезненные воспоминания тем более трудно вспоминаются, чем больше больные люди оттесняют такие переживания от своего сознания.

Я приказываю пациентке вспомнить. Безо всяких раздумий, но в большом возбуждении и голосом, прерываемым спазмами, пациентка рассказывает: как однажды бешено мчались лошади, а в телеге находились дети и как другой раз во время грозы она ехала с детьми через лес, вдруг молния ударила в дерево прямо перед самыми лошадьми, естественно, что лошади были страшно напуганы; тогда я подумала: сейчас нужно оставаться совершенно спокойной, а то своим беспокойством и криком я ещё больше испугаю лошадей, и кучер не сможет их тогда удержать; вот тогда и появилось впервые заикание. Рассказ привёл пациентку в сильное волнение. А ещё я узнал от неё, что после этого происшествия заикание вскоре исчезло, чтобы после одного из схожих потрясений стать постоянным. Я устраняю тревогу, связанную с этими воспоминаниями, и для проверки внушения приказываю пациентке ещё раз представить события. Пациентка остаётся спокойной во время припоминания и отныне говорит в гипнозе безо всяких судорожных запинок.

Как можно здесь заметить, тикообразные прищёлкивания и судорожное заикание пациентки являются двумя симптомами, которым присущи схожие поводы и аналогичные механизмы; побольше внимания этому механизму я уделил в небольшой работе «Один из случаев гипнотического лечения наряду с замечаниями о истеричном контр-желании» [«Журнал гипнотизма», том 1], впрочем и здесь я коснусь этого.

Так как я замечаю готовность пациентки объяснить мне всё, что нужно, то я задаю ей следующий вопрос: какие ещё события из её жизни, до сих пор сохраняющие свою актуальность, столь же сильно напугали её. Пациентка вспоминает целую коллекцию таких переживаний: как через год после смерти матери она была в гостях у знакомой француженки и там её отправили вместе с другой девушкой в соседнюю комнату за лексиконом (словарём), в комнате она увидела приподнимавшуюся из постели женщину, в точности похожую на ту, которая послала её за книгой. Пациентка остолбенела тогда от ужаса. Потом ей сказали, что это была всего-навсего наряженная кукла. Я принялся объяснять пациентке, что это могло вообще оказаться просто-напросто безобидной иллюзией, взывал к рассудку пациентки и постепенно черты лица её разгладились.

Как она ухаживала за своим больным братом, у которого из-за злоупотребления морфием стали появляться ужасные приступы болей, они-то её и пугали, а ещё то, что по временам, испытывая муки брат сильно сдавливал её. Не трудно было заметить, что она повторяет то, о чём уже говорила утром, поэтому я перебиваю её вопросом, когда ещё у неё были схожие ощущения. Меня приятно удивляет то, что на этот раз задумавшись пациентка долго медлит с ответом и, наконец, неуверенно спрашивает: Малышка? Два других схожих эпизода (см. выше) ей не приходят на ум. Таким образом, мой запрет подействовал: мучительные воспоминания устранены. – Далее пациентка рассказывала: как она ухаживала за братом и вдруг из-за ширмы, которая специально была сооружена для того, чтобы обратить его в католическую веру, внезапно появилось бледное лицо тётки. – Мне показалось, что я подбираюсь совсем близко к причине её неослабевающей боязни непредвиденных ситуаций и спросил, когда ещё она испытывала что-нибудь подобное. – Как одно время в доме стал появляться дружок, имевший манеру совершенно незамеченным проскальзывать в комнату и неожиданно возникать перед глазами; как после смерти матери она тяжело заболела, поехала полечиться в санаторий и там какая-то душевнобольная под действием психотических переживаний по несколько раз за ночь заходила в её комнату и даже усаживалась на постель; и, наконец, как на обратном пути из Аббации домой незнакомый ей мужчина четыре раза неожиданно открывал двери её купе, каждый раз пристально рассматривая её. Она настолько тогда сильно напугалась, что позвала на помощь проводника.

Я устраняю все эти воспоминания, вывожу пациентку из гипнотического состояния и заверяю её, что в эту ночь она будет крепко спать (это нужно было сделать, так как в самом гипнозе я упустил сделать соответствующее внушение). За улучшение общего состояния пациентки говорит сделанное ею мимоходом замечание, что она сегодня ничего не читала, так как находится словно в счастливом сне – это слова того человека, который ранее почти неизменно ощущал внутреннюю тревогу.

11 мая утром. На сегодня была запланирована встреча с гинекологом доктором Н., который должен был осматривать старшую дочь из-за проблем, связанных с менструацией. Я нахожу фрау Эмми фон Н. в большом беспокойстве, которое выражается теперь не столь яркими физическими признаками как прежде; время от времени она выкрикивает: Я испытываю страх, какой огромный страх я чувствую, я должна скоро умереть. Откуда же взялся этот страх, не из-за доктора ли Н.? Пациентка не знает этого, просто у неё есть страх. В гипнозе, предпринятом ещё до появления коллеги, пациентка призналась, что ей неприятно из-за того, что вчера во время массажа она могла оскорбить меня одним невежливым выражением. Да и, вообще, она всегда боится всего нового, не исключая и нового доктора. Эмми позволяет мне успокоить её. В последовавшем разговоре с доктором Н. пациентка по временам содрогается, а впрочем ведёт себя удивительно хорошо, не проявляя ни прищёлкиваний, ни заикания. После ухода врача я заново погружаю её в гипноз, чтобы устранить возможные излишки её волнения, связанного с визитом незнакомого врача. Да и сама пациентка очень довольна своим поведением, она питает большие надежды на успех лечения. На примере встречи с незнакомым врачом я пытаюсь убедить пациентку, что ей незачем бояться чего-то нового, что во всём новом всегда есть что-то полезное.

Эти педагогические внушения не достигли цели в случае фрау Эмми Н., как потом показало время.

Вечером пациентка веселится напропалую, она совершенно раскована в разговоре перед началом гипноза. На гипнотическом сеансе я спрашиваю, какое событие в её жизни произвело на неё самое большее впечатление и чаще всего всплывает в качестве воспоминания. – Смерть мужа. – Я прошу рассказать мне об этом с мельчайшими подробностями, что она и делает. Заметно, что она находится в глубочайшем волнении, но нет ни щелчков, ни заикания.

Как однажды в районе Ривьеры, местечко, от которого они оба были без ума, они шли по мосту, и муж, у которого неожиданно начался сердечный приступ, вынужден был опуститься на землю и несколько минут лежать безжизненно, а когда поднялся, то сделал вид, словно ничего не произошло.

Как вскоре после этого, когда после родов она лежала рядом с малюткой, муж, читая газету, завтракал за маленьким столиком рядом с их кроватью, неожиданно он резко встал, очень странно посмотрел на пациентку, сделал несколько шагов и замертво упал на пол. Она поднялась с постели. Вызванный врач пытался оживить мужа, из другой комнаты она слышала предпринимаемые врачом усилия; но всё было напрасно. Закончив рассказывать об этом эпизоде жизни пациентка продолжала: и как ребёнок, которому тогда было всего несколько недель, тяжело заболел и такое его состояние продолжалось целых шесть месяцев, да и сама она почти всё это время находилась из-за высокой температуры в постели. И вдруг что-то в поведении пациентки изменилось: последовала целая серия хронологически упорядоченных жалоб на этого ребёнка, которые высказывались со злым выражением лица, обычно так говорят о ком-то чересчур уж опостылевшем. Долгое время ребёнок был совершенно невменяем, он постоянно кричал, не мог уснуть, можно было прийти в полное отчаяние из-за невозможности вылечить паралич его левой ножки. В четыре года у ребёнка появились зрительные галлюцинации, ходить и говорить он начал довольно поздно, поэтому долгое время его считали идиотом. По мнению врачей у ребёнка было воспаление головного и спинного мозга, да и это ещё было не всё. Я прерываю пациентку, говоря о том, что сегодня это здоровый и цветущий ребёнок, я ставлю препятствия её желаниям вновь и вновь перебирать в памяти печальное прошлое, устраняя не только эти активно существующие воспоминания, но и всё что каким-то образом напоминает об этом, словно бы ничего подобного никогда и не существовало. Я внушаю пациентке устранение ожидания несчастий, того ожидания, которое неизменно мучает больную, и исчезновение болей в теле, на которые она стала жаловаться рассказывая последний эпизод, и это несмотря на то, что уже несколько дней о боли ничего не было слышно.

Вероятно, в своём терапевтическом рвении на этот раз я зашёл слишком далеко. Даже спустя полтора года после лечения, когда фрау Эмми фон Н. находилась в относительно хорошем состоянии, она жаловалась мне, что её сильно удручает то, что определённые, очень важные моменты своей жизни она никак не может вспомнить достаточно ясно. Она считала это свидетельством снижения своей памяти, а мне же приходилось остерегаться того, чтобы пациентка не узнала истинную причину такой специфической амнезии. Поражающий успех терапии в этом пункте скорее всего связан с тем, что я вынуждал пациентку с мельчайшими деталями рассказывать мне о том, что хранилось в её памяти [пациентка делала это гораздо подрбнее, чем отражено в моих записях], обычно же мне достаточно простых упоминаний фактов.

К моему удивлению после сделанного мной внушения пациентка сразу же переходит к разговору о князе Л., чей побег из сумасшедшего дома заставил тогда многих говорить об этом, приводя к появлению ещё более устрашающих представлений о психиатрических больницах; так среди ходящих слухов можно было встретиться с тем, что людей там лечат посредством обливания головы ледяной водой, помещают больного в специальный аппарат и долгое время в нём вращают, пока он полностью не успокоится. Три дня назад, когда пациентка впервые начала жаловаться на испытываемый ею страх перед сумасшедшим домом, я прервал её рассказ на первой фразе о том, что больных там привязывают к стульям. Но вскоре я начинаю понимать, что ничего этим не достигну, что нужно выслушать пациентку до конца, вплоть до последнего пункта. Так я и делаю, а затем устраняю у неё и эти новые, ужасные представления, апеллирую к её рассудку, да и в конце-то концов здесь мне можно доверять гораздо больше, чем глупым девицам, от которых она понаслушалась жутких историй о условиях пребывания в сумасшедшем доме. Так как в речи пациентки иногда замечается что-то напоминающее заикание, то я заново спрашиваю её о том, когда впервые появилось заикание. – В ответ на мой вопрос с её стороны не доносится ни звука. – Вы действительно ничего не знаете об этом? – Нет. – Почему же нет? – Почему? Потому что я не могу (это она уже выговаривает грубо и зло). В словах пациентки можно видеть успех сделанных мной внушений. Пациентка высказывает желание выйти из гипноза, что я и делаю.

Эту небольшую сценку, произошедшую в наших отношениях, я понял лишь на следующий день. Непокорная натура пациентки, протестующая как в состоянии бодрствовании, так и в искусственно вызванном сне против любой формы принуждения, была разгневана тем, что я не выслушал до конца её рассказа, прервав его для проведения внушений. У меня накопилось и много других доказательств того, что она критическим взором оценивала мою работу, не выходя из гипнотического сознания. Наверное, пациентка пыталась таким образом высказать мне свой упрёк за то, что я мешаю ей рассказывать, подобно тому как я помешал ей сказать всё, что она думает об ужасах, царящих в сумасшедшем доме. На следующий день я обратил внимание на мою ошибку после одного намёка.

12 мая. Против всех моих ожиданий спала она в эту ночь мало и плохо. Я увидел её в состоянии огромной тревоги, но впрочем без привычных для неё физических симптомов. Пациентка не пожелала говорить о том, что с нею сейчас происходит; она только намекнула, что плохо спала и перед её глазами до сих пор стоят сновидческие образы. «Как бы это было ужасно, если бы они вдруг ожили». Она немного успокаивается во время проведения массажа после нескольких успокаивающих вопросов, затем на неё находит приступ веселья, она забавно рассказывает о своих вдовьих проказах и связях у себя дома (на Балтике), о довольно известных мужчинах из большого города, которых она приглашала к себе в усадьбу в качестве гостей и т. п.

Гипноз. Ночью она видела страшный сон, все четыре ножки стула и подлокотники кресла превратились в змей, какое-то чудовище с орлиным клювом набрасывалось на неё, отрывая куски мяса с разных участков тела, другие звери, находящиеся тут же, стали на неё запрыгивать и т. п. Затем пациентка не делая никакой паузы переходит к описанию образов диких зверей, пережитых ею в состоянияох делирия, предварительно делая замечание: Это было на самом деле (то есть, ни какое ни сновидение). Как она однажды хотела приподнять клубок шерсти, но он оказалась мышью, быстро убежавшей прочь, как на одной из прогулок по саду на неё неожиданно прыгнул крот и т. д. Так что как видите, мой запрет ни к чему ни привёл, придётся каждый тревожащий пациентку эпизод устранять по отдельности.

К сожалению, в истории болезни фрау фон Н. я упустил возможность поподробнее исследовать у пациентки наличие зоопсии, например осведомиться, что в боязни зверей относится к феномену первичного ужаса, который неотъемлем от душевной конституции многих невропатов начиная с детских лет, а что имеет особое символическое значение только для самой пациентки.

Где-то в середине этого разговора у меня появилось желание спросить, почему и когда у неё возникли боли в желудке. Мне кажется, что они должны всегда сопровождать её припадки зоопсии. Довольно раздражённым голосом пациентка ответила, что этого она не знает. Я приказал ей припомнить всё до завтрашнего дня. Довольно грубовато пациентка сказала, что мне не следует непрерывно задавать вопросы, выведывая как то или иное появилось, а предоставить ей время говорить о том, о чём она хочет рассказать. Я соглашаюсь с этим и безо всякого вступления пациентка продолжает: Когда его выносили, я не могла поверить в то, что он был уже мёртв.

Итак, она опять заговорила о своём муж. Как я сейчас думаю, причина её расстройств была в сохранении страдания, вызываемого историей её отношений с мужем.

В течении целых трёх лет она ненавидела младшую дочь, так как не могла избавиться от мысли, что могла бы уделить должное внимание мужу, если бы не вынуждена была заботиться о ребёнке. Да и потом, уже после смерти мужа на долю пациентки оставались только одни обиды и тревоги. Родственники мужа и раньше решительно выступали против их брака, а когда у молодожёнов началась счастливая жизнь, то они испытывали чёрную зависть к благополучию пациентки. После смерти мужа родственники принялись распространять слухи, что пациентка сама отравила его, они даже хотели добиться проведения специальной медицинской экспертизы. Руками одного омерзительного писаки родственники мужа навесили на пациентку все мыслимые и немыслимые грехи. Негодяй повсюду рассылал агентов, а те в свою очередь натравливали на неё людей, вынуждая местные газеты печатать оскорбляющие её честь статейки – от него пациентка и получали вырезки из газет. Отсюда начинаются истоки её боязни людей и ненависти ко всем незнакомым людям. После успокаивающих слов, сказанных мной по завершении ею рассказа, пациентка с облегчением вздыхает.

13 мая. Из-за болей в животе пациентка опять плохо спала, вчера вечером она отказалась от ужина, а кроме того ещё жалобы на боли, ощущаемые в правой руке. Но несмотря на это у неё было хорошее настроение, она была весела и обращалась со мной особенно любезно после моей вчерашней любезности. Она пыталась выяснить моё мнение насчёт самых разных вещей, кажущихся для неё важными, а когда я, например, был вынужден искать ткани, необходимые для проведения массажа и т. п., то приходила в совершенно неадекватное волнение. Очень часто появлялись прищёлкивания и подёргивания лицевых мышц.

Гипноз: вчера вечером ей пришёл в голову неожиданный ответ на то, почему небольшие животные воспринимаются ею иногда в гигантских размерах. В первый раз такое произошло на одном из театральных представлений в Д., когда пациентка увидела на сцене поразившую её гигантскую ящерицу. Именно это воспоминание и мучило пациентку вчера.

Не вызывает сомнений то, что образ этой огромной ящерицы только потому приобрёл такую большую значимость для пациентки, что он совпал по времени с сильным аффектами, полностью захватившими пациентку во время тогдашнего театрального представления. Но как я уже признавался, занимаясь терапией истеричек, я часто ограничивался только поверхностным упоминанием фактов, так что и с данным эпизодом не было проведено более подробного исследования. – Впрочем, на ум мне сейчас приходит истеричная макропсия. Фрау Эмми фон Н. была в достаточно большой степени близорукой, к тому же ещё страдала астигматизмом, так что иллюзии могли объясняться её неотчётливым восприятием.

Новое появление прищёлкиваний началось после того, как она попыталась скрыть появившиеся у неё вчера боли в желудке и старалась не причинять окружающим её людям беспокойство своими стонами. Пациентка ничего не знала о истинной причине возобновившихся прищёлкиваний. Ещё она вспомнила, что я поставил перед ней задачу отыскать момент, когда впервые появились боли в желудке. Пациентка не знает этого и просит меня здесь помочь. Я высказал своё предположение, что возможно в состоянии большого волнения ей пришлось когда-то поесть. Оказалось, что это действительно соответствовало фактам. После смерти мужа пациентка на долгое время лишилась аппетита, ела только по необходимости, вот тогда-то и появились у неё боли в желудке. – Я устраняю боли несколькими пассами над эпигастральной областью. После чего пациентка начинает спонтанно говорить о том, что наиболее сильно поразило её: «Я говорила, что не люблю малышку. Но я должна добавить, что этого никак невозможно было заметить по моему поведению. Я делала всё, что нужно делать для ухода за дочкой. Я упрекаю сейчас себя только за то, что больше люблю старшую дочь».

14 мая. Пациентка весела и здорова, проспала до половины восьмого утра, жалуется она только на небольшие боли в радиальной области руки, в голове и на лице. С каждым разом для пациентки всё большее значение приобретает возможность выговориться перед началом гипнотического сеанса. Сегодня она почти совсем не прикасалась к теме ужасов. Она жалуется на боль и онемение в правой ноге, рассказывает, что в 1871 году у неё было воспаление живота, причём ещё не совсем отправившись от своего заболевания она вынуждена была ухаживать за больным братом, в тот период у неё заболели ноги и даже по временам появлялся паралич правой ноги.

В гипнозе я спрашиваю у пациентки, легко ли ей сейчас находиться среди людей или всё ещё доминирует прежняя боязнь. Пациентка говорит, что ей пока неприятно, когда кто-то стоит за её спиной или очень близко к ней подходит и рассказывает несколько эпизодов, связанных с неожиданным появлением людей. Как однажды, когда она со своими дочерьми прогуливалась по острову Рюген[i]

, из-за кустов появились два подозрительных субъекта и стали её оскорблять. В Аббации на одной из вечерних прогулок из-за камней вдруг внезапно появился нищий и сразу же опустился перед ней на колени. По-видимому, этот сумасшедший не представлял для неё никакой опасности; а далее пациентка рассказала о ночном вторжении грабителей, очень сильно напугавшем её.

Легко заметить, что боязнь людей у пациентки почти полностью объясняется преследованиями, которым она подвергалась после смерти мужа.

В то время я был склонен считать, что все истеричные симптомы обуславливаются психическими факторами. Но сегодня повышенную склонность к страху людей женщины, во многом поставившей для себя ограничения, я бы объяснил невротическим конфликтом [невроз страха].

Вечер. Хотя пациентка и выглядит очень весёлой, принимает она меня с возгласом: «Я умираю от страха, о, я просто не могу Вам сказать всего, я ненавижу себя». В конце концов я узнаю, что её посетил доктор Бройер и что при его появлении она от испуга стала дрожать всем телом. А когда это заметил и он, она принялась уверять его, что это появилось только в первый раз. Это заставило пациентку неимоверно страдать, так как теперь должны были пострадать и мои интересы – её тенденция к переживанию ужасов не исчезла! В эти дни у меня, вообще, было много возможностей заметить то, насколько жестоко пациентка обращалась с собой, насколько легко она была готова к безжалостным самлупрёкам, причём по самым ничтожным поводам – не лежали на прежнем месте ткани для массажа, не было видно газеты, которую я обычно читал пока она находилась в гипнотическом сне. После того как устранялся первый, поверхностный слой мучительных воспоминаний, становилась заметной её высоконравственная, сверхчувствительная, склонная недооценивать себя личность. Я не раз пытался втолковать пациентке, причём как в состоянии бодрствования, так и в гипнозе, что не нужно забывать латинское изречение «minima non curat praetor», смысл которого заключается в том, что между полюсами хорошего и плохого имеется целая группа вещей, по поводу которых не стоит беспокоиться или делать себе упрёки. Думаю, что пациентка отнеслась к этому учению не намного лучше, чем это бы сделал какой-нибудь средневековый монах-аскет, который в любом каком бы то ни было событии, приключившимся с ним, видит перст божий и искушение дьявола, ни капельки не обладая способностью хотя бы на мгновение посмотреть на мир без шор, выбрав себе пусть даже небольшое пространство, но на котором бы он мог себя почувствовать избавленным от ответственности за всё происходящее.

На сеансе гипноза у пациентки появляется несколько новых ужасающих её образов (например, в Аббации ей казалось, что в волнах прибоя она видит окровавленные головы). Я опять повторяю для неё высказывание, которое она сегодня услышала находясь в бодрствовании.

15 мая Пациентка спала до половины девятого, но проснулась в тревоге. Когда я зашел, у неё слегка дёргались мышцы лица, она то и дело прищёлкивала, заметны были затруднения с речью. «Я умираю от страха». Отвечая на мои расспросы, пациентка говорит, что дети проживают здесь на четвёртом этаже пансиона, куда можно добраться при помощи лифта. Вчера она потребовала, чтобы детям разрешили пользоваться лифтом и для спуска; сейчас же она упрекает себя за то, что добилась этого, так как лифт не совсем надежён. Об этом говорил сам владелец пансиона. Не знаю ли я историю графини Ш., которая погибла в лифте? Я не слышал об этом, но хорошо знаю пансион и то, что подъёмник является частной собственностью хозяина пансиона. Мне кажется невозможным то, что человек, прославляющий в рекламе подъёмник, сам бы предостерегал от его использования. Полагаю, что здесь не обошлось без вмешательства какого-либо ложного воспоминания, спровоцированного страхом. Я говорю об этом пациентке,а вскоре она и сама смеётся над необоснованностью своих опасений. я никак не могу отнести причину её тревоги к проблемам передвижения на лифте и решаю задать ей вопрос об этом чуть позже, адресуясь к её гипнотическому сознанию. Во время массажа, предпринятого мною после многодневного перерыва, пациентка рассказывает мне отдельные, плохо связанные друг с другом истории, которые действительно могли бы произойти на самом деле: как нашли в подвале крота, как эксцентричная мать по-особому ухаживала за своим ребёнком-идиотом, как сумасшедшая женщина была заперта в сумасшедший дом из-за приступа меланхолии – такие воспоминания проносились через голову пациентки, пока она находилась в плохом настроении. А после того как ей удавалось до конца освободиться от такого тяжёлого груза, пациентка становилась весёлой, сообщала о своей жизни в поместье и об отношениях, которые она поддерживала с известными личностями немецкой окраины России и северной Германии. Мне действительно трудно представить как может соединяться в одном человеке эта активная деятельная натура и психически явно неуравновешенная женщина.

Итак, на гипнотическом сеансе я спрашиваю пациентку: чем так сильно она была обеспокоена сегодняшним утром; вместо опасений, связанных с пользованием лифтом, я получаю следующий ответ, что она боится того, что появление месячных заставит её опять отказаться от сеансов массажа.

Следовательно, всё происходило следующим образом: просыпаясь по утрам, пациентка испытывала тревогу и, пытаясь избавиться от неё, хваталась за первую, пугающую её мысль. Разговор о лифте в доме детей произошёл вчера в послеобеденное время. Постоянно находящаяся в тревоге мать спросила у гувернантки, не может ли старшая дочь, которой было трудно ходить из-за заболевания правосторонней части яичника и болей в правой ноге, пользоваться лифтом и для спуска вниз. А уж затем одно из ложных воспоминаний пациентки позволило ей связать тревогу с представлением об этом подъёмнике. В своей же душе пациентка не пыталась искать причину имеющейся у неё тревоги; таковая отыскалась только тогда, хотя и без особых препятствий, когда я стал расспрашивать пациентку в гипнозе. Это было то самое явление, которое Ипполит Бернгейм[ii]

, а после него и другие, изучали у лиц, выполнявших в постгипнотическом состоянии требования, которые им были навязаны в гипнозе. Бернгейм (см. его книгу «Суггестия»), например, внушал больному человеку, что после пробуждения он засунет себе в рот оба больших пальца. И действительно, спустя короткое время после выхода из гипноза, больной делал это, причём бессознательно больным подыскивались правдоподобные объяснения любым своим поступкам, скажем в приведённом примере больной говорил, что таким образом он пытается избавиться от боли в языке, который он прикусил вчера в эпилептическом припадке. Послушная внушению девушка в экспериментальной ситуации наносит совершенно незнакомому ей служащему «смертельный удар (картонным) ножом»; а схваченная тут же «на месте преступления», она оправдывается ловко изобретённой историей о нанесённом ей грубом оскорблении, требующем отмщения. По-видимому, у человека существует потребность в приведении всех осознаваемых им психических феноменов в логические взаимосвязи со всем остальным материалом сознания. А там, где такая логическая цепочка отсутствует, там сознание не долго раздумывая пытается выискать ближайшую подходящую причину, в которую после того и начинает убеждённо верить, несмотря на то, что причина на самом деле может оказаться ложной. Понятно, что в наибольшей степени образованию таких «фальшивых связей» будет содействовать наличие расщепления сознания.

Я хочу немножко подольше задержаться на вышеупомянутом понятии фальшивой связи, так как оно является показательным со многих сторон. Прежде всего оно очень типично для поведения пациентки – в течении лечебного процесса пациентка не раз помогала мне найти истинные причины фальшивых связей (прояснение их наступало после её ответов в гипнотическом состоянии) и устранить их патологическое влияние. Один из случаев подобного рода я хочу изложить более подробно, так как в ряду других психологических феноменов он выделяется особенно ярко. Я предложил фрау Эмми фон Н. вместо привычных для неё тёплых ванн начать принимать холодную половинную (поясничную) ванну, от чего я обещал ей появление свежих сил. Несмотря на то, что она удивительно послушно выполняла любые предписания врачей, ко всем их назначениям она относилась с огромным недоверием. Я уже упоминал о том, что прежние терапевтические усилия врачей никогда не приносили ей облегчения. Моё предложение начать принимать холодные ванны происходило не настолько авторитарно, чтобы у пациентки не нашлось мужества высказать мне имеющиеся у неё опасения: «Каждый раз, после того как я принимаю холодные ванны, у меня в течении всего дня бывает меланхолическое настроение. Но я попытаюсь опять их принимать, если этого хотите Вы; не думайте, что я что-либо игнорирую из того, что Вы советуете». Для того чтобы её успокоить, я на словах (но только на словах) отказываюсь от моего совета, а на ближайшем по времени гипнотическом сеансе внушаю ей, что она сама захочет попросить назначить ей холодные ванны, что она уже долго об этом думала, но всё же рискнула попробовать ещё раз и т. д. Так всё в действительно и происходит. Уже на следующий день пациентка горячо ухватилась за идею полезности холодных ванн. Выдвигая самые разнообразные аргументы в защиту этой процедуры, пациентка пыталась привлечь меня на свою сторону, причём это были именно те аргументы, которые я высказал пациентке немного ранее, естественно, что я «сдался» без большого сопротивления. Однако днём после принятия пациенткой половинной ванны я нашёл фрау Эмми фон Н. в поистине отчаянном состоянии. «Что с Вами сегодня происходит?» – «Да я же и раньше об этом знала. О холодной ванне, всегда было так.» – «Но Вы этого добивались сами. Теперь мы хорошо видим, что Вы не можете её переносить. Так что возвращаемся к тёплым ваннам». – Чуть позже в гипнозе я спросил: «Действительно ли из-за холодной ванны у Вас появилось такое плохое настроение?» – «Ах, причём здесь ванна» – послышался ответ пациентки, «сегодня утром я прочитала в газете, что произошла революция в Сан-Доминго. Если там произойдут беспорядки, то прежде всего они заденут интересы белых жителей; а у меня в Сан-Доминго живёт брат, который оказывает нам огромную помощь. Сейчас я очень сильно переживаю из-за того, как бы с ним чего не произошло». Вот в таком разговоре мы и уладили наше дело, на следующее утро пациентка безропотно приняла ванну, словно она делала так всю жизнь; эту ванну пациентка принимала в течении нескольких недель и ни разу не пожаловалась на ухудшение своего состояния из-за этой процедуры.

Довольно легко можно заметить, что этот пример довольно типичен и для отношения многих других невропатов по отношению к назначаемым врачом лечебным процедурам. Причём независимо от того, где сегодня происходят общественные катаклизмы, в Сан-Доминго или где в другом месте, больной неизменно склонен ухудшение своего состояния приписывать последним терапевтическим назначениям врача. Для появления любой фальшивой связи необходимо наличие двух условий: одним из них, по-видимому, является недоверие пациента, почти неизменно присутствующее в его отношениях к врачу, а вторым – расщепление сознания, которое в определённой мере может замещаться  тем, что большинство невропатов не всегда догадываются о действительных причинах (по крайней мере о первичных поводах) своих страданий, а иногда и намеренно игнорируют таковое знание, так как не так уж легко замечать долю, которую занимает среди провоцирующих заболевание факторов собственная вина.

Наверное, можно бы было посчитать, что для невропатов, исключая круг истериков, упомянутое условие незнаемости или преднамеренного незамечания является более весомым фактором для возникновения фальшивой связи, чем наличие расщепления сознания, которое автоматически удаляет материал, позволяющий бросить свет на причинную взаимосвязь событий. Однако расщепление сознания очень редко проявляется в чистом виде, чаще в обычное сознание всё-таки вторгаются какие-то представления, они и вызывают у больного расстройства. Обычно это сказывается на общем самочувствии, проявляется в форме тревоги или печали. Иногда больные догадываются об истинных причинах своих страданий, как например это было в описываемом случае, тогда посредством особого рода «принуждения к ассоциациям», можно выяснить действительные причины их расстройств (Впрочем, Вы можете сравнить эти идеи с механизмом навязчивых представлений, о котором я сообщал в «Центральном неврологическом вестнике» [Neurolog. Zentralblatt, №10-11 за 1894 год]; см. также: Obsessions et phobies, напечатанных в Revue neurologique, №2 за 1894 год).

В эффективности удавшегося принуждения к ассоциациям я мог недавно убедиться посредством наблюдений относящихся несколько к другой области. На несколько недель я вынужден был сменить привычную мне постель на гораздо более жёсткое ложе, на котором, как мне кажется, я видел более часто и более яркие сновидения; наверное, единственным недостатком перемен была недостаточная глубина сна. В первую четверть часа после просыпания я хорошо помнил всё, что мне приснилось за прошедшую ночь; с большим усердием я старался как можно точнее их записывать, пытаясь разгадать. Эти сновидения мне удавалось объяснить двумя моментами:

1                     необходимостью более основательной проработки тех впечатлений, на которых днём я останавливал своё внимание лишь на мгновенье, соприкоснулся с ними, не получив целостного представления и

2                     принуждением находить взаимосвязи друг с другом для любых вещей, причём вызывая для этого схожее эмоциональное состояние души; этим обстоятельством (лёгкостью перехода из одного психического состояния в другое) и объясняется кажущаяся бессмысленность и противоречивость сновидений.

После этого я выслушиваю историю её болей в ногах. Начинает она свой рассказ точно также как и вчера, а потом следует длинное перечисление самых разных переживаний, все из которых носят мучающий или изнуряющий характер; во всех эпизодах присутствует боль, с каждым новым переживанием принимающая всё более тягостный характер, а завершается всё формированием двухстороннего паралича ног с потерей их чувствительности. Подобное произошло и с болями в руках, которые начались одновременно с появлением судорог шейных мышц. О «судоргах шеи» пациентка поведала мне только следующее: с их наступлением у фрау Эмми фон Н. исчезла необычайно сильная тревожность вместе с дурным настроением, так характерными для пациентки прежде. Судороги шеи сопровождались ощущением стягивания в области затылка, и что более неприятно болезненной зябкостью во всех конечностях, невозможностью говорить и полной прострацией. И так продолжалось от шести до двенадцати часов. Все мои попытки объяснить этот симптомокомплекс каким-либо эпизодом из жизни пациентки не увенчались успехом. Нацеленные на прояснение положения дел вопросы типа того, что не хватала ли она за затылок своего брата во время ухода за ним, когда брат находился в делирии, не получили подтверждения со стороны пациентки. Причину припадков она не могла ничем объяснить.

Размышляя об этом позже, я подумал о том, что эти «судороги шеи» могли иметь органический характер подобно традиционной мигрени; на практике врачи чаще всего встречаются именно с такими, трудно описываемыми состояниями, которые к тому же настолько поразительно схожи с классическим припадком гемикрании (односторонней мигрени), что обычно понятийную область последнего несколько расширяют, чтобы на второе место втиснуть в его определении локализацию боли. Как хорошо известно, многие невропатические женщины связывают с припадком мигрени появление у себя истеричных припадков (конвульсии и делирии). Всякий раз когда я видел у фрау Эмми фон Н. судорги мышц шеи, это неизменно сопровождалось наступлением делирия.

Что же касается болей в руках и ногах, то думаю, что в этом случае мы имеем не особенно интересный, но зато очень распространённый вид детерминации посредством случайного совпадения. Эти боли возникали у неё во времена суматохи в доме и уходе за больным, тогда боли ощущались гораздо сильнее из-за большой усталости, ассоциативные связи с телом формировались вначале случайно, постепенно фиксируясь в памяти в качестве физического симптома, входящего в ассоциативный комплекс. У меня ещё будет возможность привести несколько примеров в доказательство действительного существования такого процесса. Вероятней всего, вначале это были боли ревматического происхождения, т. е. ,чтобы не искажать смысл употребляемых слов, эти боли локализовались главным образом в мышцах, в которых можно обнаружить повышенную чувствительность к давлению и изменению консистенции мышц, чаще всего такое появлялось после длительного покоя или неподвижности конечностей, то есть утром, а после нескольких болезненных движений, особенно после массажа, исчезали. Такие миогенные боли, частенько бывающие у всех людей, приобретают особое значение у невропатов. Из-за неграмотности врачей, тех, кто до сих пор ещё не выработал у себя привычки исследовать мыщцы надавливанием пальцами, такие больные  часто рассматриваются пациентами невропатолога, здесь можно встретить огромный бесконечный ряд истеричных невралгий, так называемый ишиас (радикулит) и т. п. О связи этого заболевания с наследственной предрасположенностью к подагре я скажу здесь лишь вкратце. Мать и две сестры пациентки по-настоящему страдали подагрой (или хроническим ревматизмом). Часть болей, на которые в то время жаловалась пациентка, в определённой мере могла объясняться событиями, в которые она была тогда вовлечена. Точно этого я не знаю; в то время у меня ещё не было достаточного опыта, чтобы правильно проводить диагностику состояния мышц.

Вечер. Пациентка находится в очень весёлом настроении, в полной мере проявляя присущее ей чувство юмора. Конечно же, оказалось, что с лифтом всё было совершенно не так, как она мне сказала. А для спуска вниз его нельзя использовать только при особых обстоятельствах. Пациентка задаёт мне целую серию вопросов, которые ни чем не выдают присутствия у неё болезни. Ещё остаются жалобы на мучающие её сильные боли в области лица, в руке, где боль распространяется вдоль линии большого пальца, и в ноге; онемение и боли в лице ощущаются тогда, когда какое-то время приходится сидеть неподвижно или когда она надолго задумывается. Поднимание тяжёлого предмета вызывает боли в плече. – Более внимательное обследование правой ноги обнаруживает у пациентки повышенную чувствительность бедра, выраженную потерю чувствительности в области голени и стопы, и несколько меньше в области таза и поясницы.

В гипнозе пациентка сообщает, что по временам на неё нападает сильный страх, что с детьми может что-то случиться, что они заболеют или погибнут, а один из её братьев, находящийся сейчас в свадебном путешествии, попадёт в катастрофу или его жена не долго проживёт, так как все браки её братьев и сестёр были довольно короткими. О других опасениях пациентке ничего не известно. Я говорю ей о существующей у неё склонности испытывать страх там, где на это нет никакой причины. Она обещает прекратить его испытывать,  потому «что этого хотите Вы». Далее я делаю внушения, касающихся болей, ноги и т. д.

16 мая. Пациентка хорошо спала, хотя и продолжает жаловаться на боли в области лица, в руках, ногах. У неё прекрасное настроение. Ничего нового гипноз пока не приносит. Проводится фарадическое (с воздействием индуктивного тока) смазывание ноги, потерявшей чувствительность.

Вечер. Я застаю пациентку в большой тревоге. «Как хорошо, что Вы пришли. Я так сильно напугана». Заметны все признаки, испытываемой ею большой тревоги плюс появившееся заикание и тик. Вначале я прошу пациентку рассказать мне о том, что произошло, не вводя её в гипнотический транс. Удивительно живо, с переплетающимися пальцами и вытягивающимися руками она демонстрирует ситуацию, спровоцировавшую её тревогу. Какая-то чудовищных размеров мышь неожиданно пробежала по её руке и тут же мгновенно исчезла, это было на её прогулке по саду, да и, вообще, там постоянно что-то снуёт и шумит (из-за иллюзии передвигающихся теней?). На всех деревьях сидели исключительно только мыши. – Вы что, действительно, не слышите как топает в цирке лошадь? – А рядом с ней стонет какой-то господин, мне кажется, что он мучается из-за болей, сохраняющихся после тяжёлой операции. – Да не нахожусь ли я на острове Рюген, не тут ли стоит у меня печка? – Пациентка явно находится в полном замешательстве от переполняющих её мыслей и от неимоверных усилий, предпринимаемых ею, чтобы прийти в себя. На мои вопросы, касающиеся её реальной жизни в настоящее время, например, находятся ли здесь её дочери, она не может найти ответ.

Спутанность сознания пациентки я пытаюсь устранить в гипнозе.

Гипноз. Чего Вы так сильно испугались? – Она заново повторяет мне историю о мышах, сопровождая свой рассказ переживаниями явного ужаса; а когда она шла по лестнице, там лежал отвратительный зверь, который быстро исчез. Я успокаиваю пациентку, говоря ей, что это была всего-навсего иллюзия и что, вообще, не стоит бояться мышей, такие галлюцинации характерны только для пьяниц (приводя их в неописуемый ужас). Я рассказываю ей историю о епископе Хатто, которую она тоже хорошо знает, пациентка слушает, затаив дыхание. – «Но каким образом Вам в голову пришёл цирк?» – Пациентка говорит, что ясно слышит, как где-то поблизости в конюшне топочут лошади, они могут запутаться в упряжи и получить из-за этого увечья. У неё дома в таких случаях к ним всегда выходил Йоханн, чтобы их распутать. – Я высказываю свои сомнения относительно близости конюшни и стонов соседа. Знает ли она, где находится сейчас? – Она это хорошо знает, хотя минутой раньше почему-то думала, что это остров Рюген. – Каким образом она связала происходящее с островом? – В саду они разговаривали о том, какая там стояла жара, тогда ей и вспомнились чудесные террасы острова, вообще, не дающие никаких теней. – Какие печальные воспоминания, связанные с пребыванием там, продолжают Вас тревожить и сейчас? – Пациентка приводит целую серию относящихся сюда эпизодов. На острове она испытала одни из самых мучительных болей в руках и ногах, несколько раз, находясь на экскурсиях, попадала в такой туман, что даже сбивалась с пути, два раза на неё нападал бык и т. д. – Какова причина Ваших сегодняшних припадков? – Причина припадков? Она целых три часа писала письма, ужасно много писем, из-за этого она долго не могла успокоиться. – Итак, можно считать, что сегодняшний припадок делирия был вызван усталостью, а его содержание определялось такими отголосками воспоминаний как отсутствие теней в саду и т. д. – Я повторяю пациентке всё ценное и нужное для неё; покидаю я её крепко уснувшей.

17 мая. Пациентка великолепно выспалась. В лечебной ванне из отрубей, которую она принимала сегодня, пациентка несколько раз вскрикнула от испуга из-за того, что по ошибке приняла отруби за крохотных червячков. Это я узнал от служительницы; сама пациентка не хотела об этом ничего рассказывать, почти необузданно веселилась, хотя по временам это прерывалось её возгласами «ху», гримасами, говорящими о испытываемом ею ужасе, да и заикание стало проявляться в гораздо большей степени. Пациентка рассказывает о ночном сновидении, где она шла по настоящим живым пиявкам. А в предыдущую ночь ей, вообще, снился какой-то ужас, она должна была украшать огромную толпу мертвецов, затем укладывать их в гроб, но ни разу у неё не появилось желания закрыть крышку гроба (очевидно, это связано с воспоминаниями о муже, см. выше). Немного погодя пациентка рассказывает о разных историях из своей жизни, в которых фигурируют животные. Самая ужасная связана с летучей мышью, которая залетела в её туалетный шкафчик. Когда пациетка её там обнаружила, то в ужасе совершенно голой выбежала из комнаты. Пытаясь вылечить её от этого страха, брат подарил ей прекрасную брошку, сделанную в форме летучей мыши; естественно, легко было предвидеть, что пациентка не сможет её носить.

В гипнозе: страх червячков имеет свои корни ещё в те времена, когда пациентка получила в качестве подарка чудесную подушечку для хранения иголок. Когда следующим утром пациентка решила применить подушечку в дело, из подарка поползли самые настоящие крохотные червячки. По-видимому, использованные для наполнения подушечки отруби не были достаточно хорошо просушены (Не была ли это галлюцинацией? Вполне возможно и так). Я прошу пациентку рассказать о других историях с животными. Как однажды она прогуливалась с мужем по одному из парков Петербурга, а весь путь до пруда был настолько оккупирован жабами, что супругам пришлось повернуть назад. Бывали времена, когда пациентка никому не могла протянуть руку из-за страха, что та превратится в отвратительное животное, как действительно часто и происходило. Я пытаюсь устранить её страх животных особым образом, по отдельности работая с каждым видом животных, спрашивая о том, продолжает ли она их бояться и дальше. Она отвечает то односложным «нет», то: «Я перестала их бояться».

Но изобретённый мною метод не оказался достаточно эффективным; необходимо было более полно прорабатывать все детали.

Я спрашиваю, почему и вчера, и сегодня она так сильно вздрагивает и заикается. Такое у неё наступает всегда, когда она бывает чем-то сильно напугана.

Заикание и прищёлкивание языком не исчезли полностью после нахождения первоначальных травмирующих ситуаций, хотя каждое из них довольно значительно уменьшилось. Объяснение причины незавершённости успеха дала сама больная. Пациентка прибегала к прищёлкиванию языком и заиканию всякий раз, как только сильно чего-то пугалась, так что теперь эти симптомы провоцировались не только условиями, схожими с обстоятельствами первоначальной травмирующей ситуации, но и длинной цепью эпизодов, имеющих отдалённое сходство с травмой, вот это-то я и упустил их виду. Это только один неудачный рабочий эпизод из многих, появляющихся довольно часто, причём каждый раз неудача наносит удар по элегантности и совершенству терапевтических результатов, достигаемых при правильном применении катартического метода.

Чем Вы были столь сильно вчера напуганы? – В саду ей стало совершенно понятно, что на самом деле её угнетает. Прежде всего она была озабочена тем, каким образом она сможет воспрепятствовать тому, чтобы у неё в будущем, когда она завершит лечение, перестали накапливаться тревожащие воспоминания. – Я повторяю три вселяющие в неё уверенность основания, о которых я говорил ей раньше, до гипнотического сеанса:

1                    Теперь она стала гораздо здоровее и выносливее

2                    Она привыкнет до конца выговариваться перед кем-либо из лиц своего ближайшего окружения

3                    Вскоре она научится совершенно безразлично относиться к огромному количеству угнетавших её ранее вещей.

А ещё её угнетает то, что она забыла поблагодарить меня за позднее посещение, что она боится, что из-за нового обострения болезни я потеряю терпение. Её очень сильно взволновало и напугало то, что она увидела в саду: домашний врач спрашивал у какого-то господина, согласится ли он на операцию. И тут же рядом сидела жена, которая должно быть была сильно встревожена тем, не последний ли это вечер несчастного страдальца. После этого сообщения о несчастном у пациентки резко изменяется настроение!

Здесь я впервые обратил внимание на то – и позднее не раз в этом убеждался – что при устранении в гипнозе истеричного делирия все сообщения пациента обратны по времени хронологической цепочке событий, то есть, вначале сообщаются новые, недавние эпизоды, только что полученные и не столь важные впечатления и мысли, а уже под конец появляются самые значимые, самые важные эпизоды, если рассматривать их со стороны побуждающих мотивов.

Вечером пациентка пребывает в радостном настроении, выглядит она полностью удовлетворённой. Никаких новых результатов гипноз не приносит. Много времени я уделяю лечению болей в мышцах, пытаюсь пробудить чувствительность правой ноги, чего очень легко удаётся добиться в гипнозе, но по выходу из него появившаяся было чувствительность вновь частично исчезает. До того как я покидаю пациентку, она успевает высказать своё восхищение тем, что в результате моей работы у неё уже долгое время отсутствуют судороги мышц затылка, ранее появляющиеся  всегда при любой плохой погоде.

18 мая. Сегодня пациентка так крепко спала, как не бывало уже много лет. Но после принятия ванны жалуется на зябкость в области затылка, на ощущение стягивания и боли в области лица, в руках и стопах, всё тело пациентки напряжено, руки судорожное сжаты. Гипноз не обнаруживает никакой психической подоплёки этого состояния «судорги шеи». Я облегчаю тяжёлое состояние пациентки массажем.

Вчерашнее восхищение пациентки из-за того, что у неё очень долго не было судорог мышц затылка, оказалось таким образом предвосхищением приближающегося ухудшения состояния, которое уже тогда было обнаружено сферой бессознательного. Чем-то совершенно обыденным эта специфическая форма предвосхищения была у упомянутой нами чуть ранее фрау Сесилии М. Всякий раз когда фрау Сесилия М., пребывая в самом благодушном настроении, говорила мне что-то вроде: «Я уже давно не пугалась по ночам ведьм» или «Как я рада, что у меня столь долго нет никакой боли в глазах», я мог с абсолютной уверенностью сказать, что в ближайшую ночь работа служительницы осложнится из-за появлении у фрау Сесилии М. ужаснейшего страха ведьм или что в ближайшее время появится сильнейшая боль в глазах. Каждый раз это было словно бы проявлением того, что уже ранее находилось в бессознательном, только в скрытом состоянии. Ни о чём не догадывающееся «официальное» сознание (название, данное Шарко) пытается повлиять на его вторжение с выгодой для себя, и, естественно, всегда быстро и достаточно безотказно наказывается за ложь. Фрау Сесилия М., дама с разносторонним интеллектом, которой я во многом благодарен за помощь, оказанную ею в понимании истеричных симптомов, обратила моё внимание на то, что подобные события могли бы объяснить появление известных суеверий, касающихся наговоров и сглаза. Нельзя славословить выпавшее тебе на долю счастье, как и с другой стороны поминать чёрта, так как он не замедлит тогда явиться. И ,действительно, обычно люди с востором рассказывают  о своём счастье, когда их уже близко подстерегает несчастье, предвосхищенье которого проявляется в форме ощущения необычного сегодняшнего благополучия, так как это держащееся за прошлое представление пытается хотя бы иллюзорно отдалить приближающиеся несчастья.

Надеюсь, что приведённых мной выдержек из истории болезни фрау Эмми фон Н., относящихся к первым трём неделям лечения, будет достаточно, чтобы у читателя сложилось наглядное представление о изменениях в состоянии больной, о применённых мною терапевтических методах и о эффективности лечения. Остаётся только добавить несколько фактов. Описанный мною в конце истеричный делирий оказался последним серьёзным обострением самочувствия фрау Эмми фон Н. Так как я не предпринимал каких-либо специальных попыток исследовать все её симптомы и мотивы, приводящие к ним, а ограничивался наблюдением за их спонтанным поведением, или же выслушивал признания самой пациентки в какой-либо ужасающей её мысли, то и гипнотические сеансы вскоре оказались совершенно бесплодными, применяясь чаще всего для того, чтобы передать ей учение, которое должно присутствовать в её мыслях, защищая в будущем от того, чтобы не попасть во власть прежних патологических состояний. В то время я находился под большим влиянием книги Бернгейма о суггестии и ожидал от такого поучающего влияния на пациентку слишком многого. Вскоре состояние моей больной стало столь прекрасным, что она стала уверять, что ещё никогда не чувствовала себя столь хорошо после смерти мужа. После лечения, продолжавшегося в общей сложности семь недель, я позволил пациентке вернуться на родину, в местечко на побережье Балтийского моря.

Весточку от неё примерно через семь месяцев получил не я, а доктор Бройер. Хорошее самочувствие сохранялось у неё в течении нескольких месяцев, затем она пережила ещё одно тяжёлое потрясение. Старшая дочь пациентки, которая ещё во время первого пребывания в Вене, подражала матери, копируя её судороги мышц затылка и лёгкие истеричные состояния, страдала от Retroflexio uteri (в переводе с латинского патологическое наклонение матки кзади), особенно при ходьбе. По моему совету её лечил один из виднейших венских гинекологов доктор Н., которому удалось посредством массажа настолько выправить положение матки, что несколько месяцев не ощущалось никаких болей. Когда мать с дочерьми вернулась домой, то обратились за консультацией к гинекологу ближайшего университетского города. Тот провёл с девушкой комбинированную локальную и общую терапию, которая в итоге привела к тяжёлому нервному заболеванию подростка. Вероятно, в этом проявилась патологическая наследственность семнадцатилетней девушки, а годом позже стали заметны изменения в характере. Мать девушки, с присущими ей одновременно преданностью и недоверием по отношению к врачам, предоставила дочь в руки медиков. После неудачного исхода назначенного курса лечения моя бывшая пациентка стала жутко упрекать себя за случившееся и каким-то ходом мыслей, так и оставшимся для меня непонятным, пришла к выводу, что оба врача, доктор Н. и я, повинны в заболевании её ребёнка, так как мы не удосужились придать достаточное значение тяжёлому страданию малышки. Это в определённой степени повлияло на результаты моего лечения фрау Эмми фон Н. – она опять очутилась в прежнем патологическом состоянии. Довольно известный местный врач, к которому пациентка обратилась на своей родине, и доктор Бройер, поддерживающий с ней связь посредством переписки, хотя и добились того, что пациентка перестала обвинять меня и доктора Н., появившаяся у неё к этому времени антипатия сохранялась и дальше; пациентка заявила о невозможности когда-либо в будущем лечиться у меня. По совету того медицинского авторитета она попыталась получить помощь от страданий в одном из санаториев северной Германии. По просьбе Бройера я сообщил врачу санатория о том, какие приёмы гипнотической терапии оказались наиболее эффективными в её случае.

Попытка переноса прежнего успеха полностью провалилась. По-видимому, пациентке с самого начала не удавалось найти с лечащим врачом общего языка. В недоверии и сопротивлении всем лечебным мероприятиям, предпринимаемым для исцеления, пациентка исчерпала имеющиеся  у неё силы, потеряла сон и аппетит. Она смогла несколько прийти в себя лишь после того, как одна из её подруг, увидев её бедственное положение в санатории, взяла да и на самом деле тайно похитила пациентку и стала сама ухаживать за нею в своём доме. Вскоре после этого – это произошло спустя ровно год после нашей первой встречи – пациентка вновь приехала в Вену и полностью предоставила себя в мои руки.

Казалось, что она была намного здоровее, чем это можно было бы представить по получаемым письменным сообщениям. Пациентка была оживлена, не испытывала никакой тревоги, многое из прежних внушений сохраняло своё действие. Главная её жалоба теперь относилась к частому появлению замешательства, к «буре в голове», как она сама это называла, кроме того пропал сон, она могла плакать часами, а в определённое время дня (в 5 часов) на неё находило уныние. Зимой в такое время она посещала находящуюся в санатории дочь. Фрау Эмми фон Н. очень сильно заикалась, прищёлкивала языком, часто с яростью тёрла одну руку о другую, а когда я спросил, не мучают ли её образы животных, её ответом было восклицание: «О, замолчите!»

При первой попытке погрузить её в гипнотическое состояние, пациентка сжала кулаки и закричала: «Я не хочу инъекций антипирина, уж лучше пусть я останусь жить с моими болями. Я не желаю видеть доктора Р., он вызывает у меня антипатию». Я догадался, что она находится в плену воспоминаний о сеансах гипноза, проходивших в санатории. Успокоилась она только после того, как я вывел её из состояния погружения.

В самом начале лечения произошло довольно поучительное событие. Я спросил у пациентки, находящейся в гипнотическом трансе, когда она стала снова заикаться. Ответила она не сразу: после испуга, пережитого зимою в Д. кельнер сельской гостиницы, в которой она тогда проживала, запрятался в её номере; в темноте она приняла его за пальто, а когда взялась за него руками, то неожиданно перед ней возник мужчина. Я устраняю у пациентки тревожащее её воспоминание, после этого не заметно никаких признаков заикания будь это в гипнотическом состояним или в бодрствовании. Не знаю, что побудило меня проверить эффективность только что сделанного мною внушения. Появившись вечером, я как бы совершенно случайно спросил у пациентки, стоит ли, после того как она крепко уснёт, уходя от неё, проверить то, насколько надёжно закрыта дверь, да так, чтобы никто не смог сюда проскользнуть. К моему удивлению пациентка очень сильно пугается, начинает скрипеть зубами и крепко тереть свои руки, давая этим понять, что именно такого рода припадок был у неё в Д., но побудить рассказать её ту историю, которую она поведала мне до обеда на гипнотическом сеансе и которую я считал полностью устранённой, так и не удалось. На следующем сеансе гипноза пациентка рассказала историю более подробно и ближе к истине. Вечером, находясь в сильном возбуждении, пациентка бесцельно ходила на прогулке, она заметила приоткрытую дверь в комнату своей камер-фрау (горничной) и решила туда войти, чтобы на минутку отдохнуть. Камер-фрау попыталась преградить ей путь, но пациентка легко преодолела такое «препятствие» и вошла в комнату, несмотря на запрет. Вот тогда пациентка и заметила «тёмную вещь на стене», на самом деле оказавшуюся мужчиной. Очевидно, именно этот налёт эротики в этом маленьком приключении и побудил пациентку несколько исказить рассказ в первый раз. Я хорошо знаю, что неполное воспроизведение эпизода на гипнотическом сеансе не будет иметь большого лечебного эффекта, поэтому привык относиться к рассказываемым событиям как неполным, если это не приводит к полезному результату. Постепенно я научился разгадывать по мимике больного, не утаил ли он от меня существенную часть своих переживаний.

Предпринятая мною терапевтическая работа состояла на этот раз в устранении на гипнотических сеансах неприятных впечатлений, накопившихся у пациентки за время лечения дочери и нахождения её самой в том учреждении. Пациентка была переполнена сдерживаемой яростью на врача, заставлявшего её в гипнозе называть по буквам Ж… а… б… а… , она даже потребовала от меня обещания не заставлять её проделывать что-нибудь подобное с этим словом. Я разрешил себе сделать внушение-шутку, единственное, впрочем довольно безобидное, злоупотребление гипнозом, единственное, за что меня можно бы было обвинить в работе с этой пациенткой. Я внушил, что пребывание в …тале станет представляться ей настолько далёким, что она никогда не сможет вспомнить его точного названия и каждый раз, когда она захочет его произнести, она будет путать конечный слог: …берг, …таль, …вальд и т. п. Всё так и стало происходить, так что вскоре её единственной шероховатостью в речи была неуверенность при попытке назвать то место, пока я не воспользовался советом доктора Бройера и не освободил её от этой навязчивости к парамнезии (с греческого обман памяти).

Несколько дольше мне пришлось сражаться с состояниями, которые пациентка называла «буря в голове». Когда я впервые увидел пациентку в таком состоянии, она лежала на диване с искажёнными чертами лица, всё её тело непрерывно подёргивалось, руки то и дело сильно сдавливали голову, при этом она ещё выкрикивала, словно находилась в горестной и безутешной тоске, имя «Эмми» (это было также имя старшей дочери пациентки). В гипнозе пациентка сообщила, что это состояние похоже на припадки отчаяния, которые охватывали её во время лечения дочери. Тогда она часами размышляла о том, как можно было исправить плохой исход лечения и не находила выход. А когда спустя небольшое время она начинала чувствовать, что мысли путаются, то прибегала к необычной помощи – громко выкрикивала имя дочери, чтобы прийти в себя. Вскоре после того как болезнь дочери наложила на неё новые обязанности и вновь фрау Эмми фон Н. стала испытывать страшную раздражительность , пациентка решила, что всё, что касается дочери, должно оставаться в полном порядке, а иначе всё в жизни пойдёт кувырком.

Через несколько недель у пациентки были устранены и все другие тягостные впечатления. Некоторое время фрау Эмми фон Н. ещё оставалась под моим наблюдением, хотя и была уже совершенно здоровой. Как раз в конце её нахождения в Вене произошло нечто такое, о чём я хочу рассказать более подробно, так как эпизод этот бросает яркий свет на характер больной и способ формирования её симптомов.

Как-то я посетил пациентку во время обеда и был поражён тем, что она выбросила что-то завёрнутое в бумагу в сад, где свёрток мгновенно подхватили дети служителя дома. На мой вопрос пациентка отвечала, что это было её (сухое) мучное блюдо, которое не смотря на то, что было назначено ей, каждый день отправлялось по такому маршруту. Это заставило меня внимательнее присмотреться к её пище, и везде я нашёл на тарелках гораздо больше еды, чем этого бы следовало ожидать после обеда. На требование сказать, почему она так мало ест, пациентка отвечала, что слишком много есть она не привыкла, а кроме того это нанесло бы ей вред; у неё такая же натура, как и у покойного отца, который тоже был плохим едоком. Когда я осведомился о том, что она пьёт, пациентка сказала, что переносит только плотные жидкости, молоко, какао и т. п., а как только она выпивает чистую ключевую или минеральную воду, её желудок расстраивается. Не вызывало сомнений, что такое поведение было следствием нервного расстройства. Взятая на анализ урина оказалось очень концентрированной и перегруженной солями мочевой кислоты.

Мне показалось достаточно целесообразным посоветовать пациентке более разнообразное питьё, кроме того нужно было позаботиться о том, чтобы пациентка вообще принимала больше пищи. Хотя пациентку никак нельзя было назвать очень худой, немного больше пищи, как мне казалось, не помешало бы. Когда при моём следующем посещении я посоветовал ей пить щелочную воду и запретил выбрасывать мучные блюда ставшим традиционным для неё способом, то пациентка пришла в сильное возбуждение. «Я сделаю так, потому что Вы этого хотите, но знайте, что это плохо закончится, так как не отвечает моей натуре, у нас с отцом тут общее». На заданный пациентке в гипнозе вопрос, почему она так мало ест и не пьёт воды, она довольно недружелюбно отвечала: «Я не знаю». На следующий день сиделка подтвердила мне, что фрау Эмми фон Н. осилила всю свою порцию еды и выпила стакан щелочной воды. Саму пациентку я нашёл лежащей в плохом настроении, совершенно нерасположенной к общению. Она жаловалась на очень сильные боли в желудке: «Я же Вас предупреждала. Сейчас опять всё лечение пойдёт насмарку, а мы проделали уже такой большой путь к исцелению. Мой желудок всегда отказывается работать, когда я съедаю немного больше или выпиваю простой воды, после этого я вынуждена голодать пять-восемь дней, и лишь тогда я могу что-либо есть». Я уверяю пациентку, что нет никакой нужды голодать, что от того, что она плотно поела, невозможно испортить желудок, что её боли имеют своим истоком страх за то, что она ест и пьёт. Хорошо заметно, что такими объяснениями, я ничего не добился, так как когда я вскоре после этого собирался её усыпить, то гипноз впервые не удался, а по её яростному взгляду, брошенному на меня, я понял, что она находится в большом сопротивлении и что сложившаяся ситуация чрезвычайно серьёзна. Я отказался от гипноза и оповестил пациентку, что даю ей 24 часа на размышления, чтобы она наконец-то поняла, что её боли в желудке происходят только от имеющихся у неё страхов; после того как пройдут сутки, я спрошу, продолжает ли она и дальше считать, что из-за одного стакана минеральной воды и довольно скромной трапезы можно испортить свой желудок настолько, что он будет отказываться принимать пищу в течении восьми дней, и если она так и останется при своём мнении, то я попрошу её уезжать. Эта маленькая сценка очень резко контрастировала с нашими обычно дружескими отношениями.

Когда я увидел её через 24 часа она была измотанной и смиренной. На вопрос о том, что она думает о причинах своих болей в желудке, пациентка ответила, не будучи способной на ложь, следующее: «Я верю, что они появляются из-за моего страха, но только потому, что это было сказано Вами». Я погружаю пациентку в гипноз и уже там спрашиваю её заново: «Почему Вы не можете есть побольше?»

Ответ её последовал незамедлительно и как это и было раньше, состоял из сообщения о хронологически упорядоченных событиях жизни: «Как я была ещё ребёнком, тогда часто бывало, что из-за озорства я частенько отказывалась за столом от мяса, специально приготовленного для меня. Мать просто выходила из себя и строго меня наказывала, а через два часа после отбытия наказания я должна была доедать мясо, остававшееся лежать на той же самой тарелке. Оно было уже совсем холодным, неприятно застывал жир (на лице пациентки видно испытываемое ею отвращение), … а ещё я вижу перед собой вилку… один из зубцов немножко согнут. Когда я усаживаюсь за обеденный стол, то обычно сразу же представляю перед собой тарелку с застывшим мясом и жиром; и как я позже жила со своими братом, который был офицером и страдал от мерзкой болезни; - я знала, что она заразна и испытывала ужас от того, что когда-нибудь попутаю столовые приборы и возьму его вилку или его нож (на лице пациентки ужас), … и не смотря на это я каждый день продолжала есть вместе с ним, чтобы никто не смог догадаться, что брат болен; и как вскоре после этого я ухаживала за другим больным братом, тяжело страдавшим лёгочным заболеванием, мы частенько сидели перед его кроватью, тут же на столе постоянно находилась открытая плевательница (в глазах пациентки ужас), … к тому же у брата была привычка плевать в неё через весь стол, над тарелками с пищей. Именно в такие мгновенья я испытывала особенно огромное отвращение, которое сдерживала, чтобы не оскорбить брата. Я и до сих пор вижу эти плевательницы, стоящими на столе, когда я ем, у меня постоянно присутствует тошнота». Естественно, что используя полученные мною сейчас сведения, я устраняю у пациентки отвращение к пище, а после этого спрашиваю, почему она не может пить воду. Когда ей было 17 лет семья несколько месяцев провела в Мюнхене и почти каждый получил тогда катар желудка из-за плохой питьевой воды. У всех это заболевание после лечения врачом бесследно исчезло, а у пациентки сохранилось; минеральная вода, которую советовали в качестве питья, ей не помогла, кстати сказать, как только врач посоветовал её пить, пациентка сразу же подумала: это ничего мне не даст. С тех пор непереносимость ключевой и минеральной воды проявлялась у пациентки не раз.

Терапевтический эффект от этого гипнотического сеанса был молниеносным и стабильным. Пациентке не пришлось голодать восемь дней, уже на следующий день она ела и пила безо всяких жалоб. Два месяца спустя пациентка напишет мне: «Я очень хорошо ем и вес мой стал заметно больше. Я уже выпила 40 бутылок воды. Вы считаете, что так надо продолжать и дальше?»

Снова я увидел фрау Эмми фон Н. весной следующего года в её поместье вблизи Д. У старшей дочери, имя которой пациентка выкрикивала во время «бури в голове», начался период патологического развития: она проявляла несоразмерное честолюбие, явно неадекватное имеющейся у неё скудной одарённости, была ужасно строптива и по временам даже проявляла по отношению к матери насилие. Пациентка ещё сохраняла ко мне доверие, потому вызвала меня, чтобы я высказал своё мнение о состоянии дочери. У меня сложилось неблагоприятное впечатление о психических измениях, происходящих с ребёнком, при выставлении прогноза я дополнительно учёл и тот факт, что сводные братья и сёстры девушки (дети господина фон Н. от первого брака) умерли от паранойи. Да и с материнской стороны не обошлось без серьёзной невропатологической отягощённости, хотя ни у кого из ближайших родственников никогда не было развёрнутого психоза. Фрау Эмми фон Н., которой я без утайки сообщил моё мнение, в котором она так нуждалась, была при этом спокойна и выказывала понимание. Выглядела она очень крепкой и цветущей. Все девять месяцев, прошедшие после лечения, у пациентки было довольно хорошее самочувствие, лишь изредка нарушаемое судорогами затылочных мышц и другими небольшими страданиями. Полный объём выпавших на её долю обязанностей, достижений и духовных интересов я смог оценить только в эти несколько дней пребывания в её доме. Я встретился и с домашним врачом, которому не приходилось особенно сильно жаловаться на свою подопечную. По-видимому, в какой-то мере она примирилась с нашей профессией.

Фрау Эмми фон Н. стала намного здоровей и работоспособней, хотя на основных чертах  её характера все мои поучающие внушения сказались незначительно. По-видимому, она так и не признала категорию «нейтральных, безразличных» вещей, да и склонность к самобичеванию не стала меньшей за прошедшее время. Предрасположенность к истерии не ослабела и за этот период; пациентка например жаловалась на неспособность совершать более или менее длительные поездки по железной дороге, несмотря на существовавшее у неё огромное желание путешествовать, а попытка усилиями воли справиться  с этим, не приносила ей ничего кроме разнообразных мелких неприятностей, как это было в её последнюю поездку в Д. и его окрестности. Казалось, что откровения, делаемые ею в гипнозе, перестали её привлекать. Тогда же у меня появилась догадка, что она собирается избавиться из под моего влияния и что выдвижение пациенткой проблем, касающихся железной дороги, является проявлением её тайного намерения любой ценой создать для себя помехи для новой поездки в Вену.

Ещё в эти дни пациентка пожаловалась на провалы в своей памяти, касающиеся «наиболее важных событий в жизни», на основании чего можно прийти к выводу, что моя двухлетней давности работа подействовала достаточно глубоко и надолго. – В один из дней, когда пациентка сопровождала меня в прогулке по аллее, тянущейся от дома до бухты озера, я отважился на вопрос, не часто ли на этой аллее появляются кроты. Вместо ответа я встретил её порицающий взгляд, но без признаков переживаемого ужаса, а в качестве дополнения спустя некоторое время она произнесла: «Здесь есть и живые». – Во время сеанса гипноза, предпринятого для устранения страха поездок по железной дороге, складывалось впечатление, что и сама пациентка недовольна даваемыми ею ответами, она даже выразила опасение, что вероятнее всего не будет столь послушна как прежде. Я решил её убедить в противоположном. Для этого я написал записку и передал её пациентке вместе со словами внушения: «Сегодня на обеде Вы подадите мне как и вчера стакан красного вина. Как только я поднесу его ко рту, Вы скажете: «Ах, пожалуйста, дайте и мне стакан вина», но после того как я поднесу бутылку к Вашему стакану, Вы выкрикнете: «Нет-нет, мне лучше не пить». После этого Вы опустите руку в Ваш карман и вытащите оттуда мою записку, на которой будут написаны только что произнесённые Вами слова». Это происходило до обеда; а несколькими часами позже разыгралась небольшая сценка; пациентка сделала всё так как я ей внушил и настолько естественно, что вряд ли кто из присутствующих людей заметил что-то странное в её поведении. Я хорошо видел, как пациентка боролась с собой, прежде чем попросила меня налить ей вина – а после того, как она с облегчением отставила стакан в сторону, она полезла в карман, вытащила записку, прочитала написанные мною слова, покачала головой и посмотрела на меня с удивлением.

После этого посещения (май 1890 года) мои сведения о фрау Эмми фон Н. постепенно становились всё более скудными. Окольными путями я узнал о плачевном состоянии её старшей дочери, что принесло с собой для фрау Эмми фон Н. новые мучительные переживания, в конце концов подорвавших её здоровье. Последнее известие, которое я получил от неё, было коротенькой запиской, в которой она просила меня о разрешении пройти сеансы гипноза у другого врача, так как её состояние было невыносимым и невозможно было приехать в Вену. Вначале я никак не мог понять, зачем ей понадобилось моё разрешение, пока наконец не вспомнил, что в 1890 году я по собственной просьбе пациентки защитил её от любых гипнотических воздействий другим человеком, чтобы не могла возникнуть когда-либо опасность, подобная пережитой пациенткой в …берге (…тале, …вальде), когда ей пришлось страдать из-за мучительных принуждений врача, к которому у неё не было ни малейшей симпатии. Итак, в письме я отказываюсь от моего исключительного права на проведение с нею гипноза.

Эпикриз

Естественно, что без подробного предварительного соглашения относительно ценности и значения классификации психических болезней, не так-то и легко решить будет ли какой-то случай болезни относиться к истерии или к другим (не чисто неврастеническим) неврозам. А в области столь появляющихся смешанных неврозов так, вообще, ещё только ожидается упорядочивающая рука, которая поставит пограничные вехи и выделит самые существенные признаки для будущей классификации. Но если по традиции выявлять истерию (в её узком смысле) на основе аналогии с другими известными и типичными случаями, то вряд ли кто будет оспаривать в случае фрау Эмми фон Н. диагноз истерии. Лёгкость возникновения делириев и галлюцинаций при обычно нормальной психической деятельности, изменение личности и памяти в сомнамбулическом состоянии, исчезновение кожной чувствительности в обычно болезненных конечностях, факты амнезии, болезненные процессы в яичнике и т. п. не позволяют и долю секунды сомневаться в истеричной природе заболевания и по меньшей мере в истеричном характере больной. И если сомнения тем не менее всё же возникнут, то связано это будет только со своеобразием представленного случая. Поэтому я вынужден сделать ещё одно замечание. Как видно из приведённого в начале книги «Предварительного сообщения» мы рассматриваем истеричные симптомы как результат и остаточное явление возбуждения, оказавшего травмирующее воздействие на нервную систему. Остаточные патологические явления не сохраняются, если первоначальный заряд возбуждения устраняется в результате отреагирования или интеллектуальной проработки. Теперь вряд ли можно сомневаться, что процесс формирования остаточных явлений, рассматриваемый с позиции количества энергии (хотя и не поддающегося измерению), перемещает поступающий в нервную систему заряд возбуждения в хронические симптомы, поскольку эта энергия не направляется на акцию вовне организма. Теперь нам всегда в любом случае истерии удаётся находить процесс, посредством которого значительная часть «суммы (заряда) возбуждения» переводится в чисто соматические симптомы. Вот это свойство истерии и мешало долгое время считать её истинно психическим заболеванием.

Процесс перемещения психического возбуждения в хронический соматический симптом ради краткости мы называем «конверзия», она прежде всего и характеризует истерию. В случае же Эмми фон Н. мы видим лишь небольшую долю энергию, израсходованную на конверзию, первоначальное психическое возбуждение в первую очередь сохраняется в психической сфере и из-за этого становится хорошо заметно, что этот случай истерии схож с другими, неистеричными неврозами. Встречаются также случаи истерии, в которых на конверзию расходуется весь избыток психического возбуждения, так что соматические симптомы начинают проявляться чуть ли не в нормальном состояния сознания. Обычно же происходит не полное перемещение энергии в конверзию, хотя бы часть аффекта, переживаемого в стрессовой ситуации, сохраняется в сознании, оказывая влияние на настроение.

В нашем случае истерии с незначительной долей конверзии все психические симптомы можно разделить на следующие группы: изменение настроения (тревога, меланхолическая депрессия), фобии и абулия (безволие). Две последних группы психических расстройств рассматриваются во французской школе психиатрии в качестве признаков (стигма, знак) нервной дегенерации. В нашем же случае они оказываются вполне достаточно детерминированными травматическими переживаниями, что я и покажу более подробно.

Несомненно, что некоторые из фобий, вообще, можно отнести к свойственным природе человека. Особенно хорошо заметно у это невропатов, например, очень часто обнаруживаемая у них боязнь животных (змей, жаб, вообще любых опасных насекомых, повелителем которых чествуется господин Мефистофель), боязнь грозы и др. Но и эти фобии обычно приобретают чрезвычайное значение в результате воздействия травмирующих переживаний. Так боязнь жаб в нашем случае появилась у пациентки в детстве, когда брат бросил ей вслед мёртвую жабу, результатом чего стал истеричный припадок с конвульсиями, а страх перед грозой был спровоцирован тем же самым ужасом, который привёл к возникновению прищёлкивания языком, боязнь тумана была вызвана прогулкой по острову Рюген; в этой группе инстинктивные (так сказать, естественные) страхи, выдаваемые французскими психиатрами за психические стигмы, продолжают играть главенствующую роль.

Более специфичные фобии пациентки тоже объясняются пережитыми ею событиями. Боязнь возникновения неожиданного испуга объясняется теми ужасными впечатлениями в её жизни, когда она внезапно увидела скончавшегося мужа из-за паралича сердца. Боязнь незнакомых людей, да и вообще боязнь людей, идёт ещё от того времени, когда пациентка подвергалась преследованиям со стороны родственников мужа, тогда она была склонна видеть в каждом чужаке их агента, а также в те периоды, когда её осаждали мысли, что незнакомые люди могли бы быть наслышаны через слухи или газеты о приписываемых ей ужасных вещах. Страх перед сумасшедшим домом и его обитателями объясняется целой цепочкой печальных событий, происшедших в её семье, а также рассказами, которыми глупая служанка потчевала заслушавшегося её ребёнка; ну и, конечно, этот страх берёт свои корни в инстинктивном, естественном ужасе всех здоровых людей перед столкновением с безумием, как и , с другой стороны, постоянного опасения всех нервных людей, не исключая и нашей пациентки, самим сойти с ума. А страх того, что за её спиной может внезапно кто-то появиться, имеет свои корни в нескольких ужасных впечатлениях ещё со времён юности. После одного мучительного эпизода в отеле, мучительного из-за его связи с эротическими переживаниями, у пациентки появился необычайно большой страх того, что незнакомый человек может тайно прокрасться к ней, и ,наконец, столь присущая невропатам фобия оказаться погребёнными заживо, может легко объясняться верой пациентки в то, что муж ещё не был мёртв, когда его хоронили, той верой, в которой столь трогательно выражается неспособность справиться с чувствами, связанными с внезапным разрывом связи с любимым существом. Впрочем, я полагаю, что любые психические мотивы способны только объяснить выбор объекта фобии, но не то, что она продолжает своё существование в течении долгого времени. Для объяснения последнего необходимо дополнительно привлечь невротический момент, а именно то обстоятельство, что пациентка уже годами пребывала в состоянии сексуального воздержания, которое обычно и является наиболее частой причиной появлении склонности к переживанию страхов.

Существующая у наших больных абулия (безволие, неспособность что-либо осуществить) не в столь большой степени как фобии, позволяет разобраться в сущности психических стигм (из-за ограничения проявлений активности). Гипнотический анализ рассматриваемого случая истерии скорее позволяет предположить, что абулия пациентки объясняется двойным психическим механизмом, который по сути своей является одним и тем же. Абулия является или простым следствием имеющейся фобии, во всех тех случаях, когда фобия создаёт помехи для выполнения каких-либо действий (например, выйти из дому, чтобы навестить друзей) и причиной паралича воли здесь является страх, связанный с возможностью всё-таки реализовать своё желание. Было бы несправедливо выделять этот вид абулии в качестве особого симптома и приписывать ему характерные для него фобии. Нужно признаться, что такого рода фобии могут существовать вовсе не приводя к абулии, если они достаточно интенсивны. Другой вид абулии связан с наличием эмоционально насыщенных, продолжающих сохраняться ассоциаций, которые сопротивляются присоединению новых ассоциаций, особенно тех, которые наделены неприятными, трудно переносимыми переживаниями. Самый блестящий образец такой абулии виден в анорексии нашей больной. Она слишком мало ела, так как пища ей казалась недостаточно вкусной, да и вряд ли сам акт еды мог пробудить у неё аппетит из-за сохраняющихся воспоминаний, приводящих к чувству отвращения, до сих пор остаётся заряд прежних неприятных аффектов. Ведь невозможно есть, одновременно испытывая отвращение к пище. Отвращение к пище не уменьшилось потому, что пациентка всякий раз должна была его подавлять, вместо того, чтобы избавиться от него путём отреагирования; ещё ребёнком после отбытия наказания она должна была есть застывшую пищу, а в зрелые годы желание не обидеть брата мешало ей открыто проявить свои аффекты, которые переполняли её во время совместной трапезы.

Возможно, мне позволено здесь упомянуть одну небольшую работу, в которой я попытался привести психологические обоснования для возникновения истеричных параличей. Я изложил там гипотезу, по которой причина этих параличей лежит в ограниченности круга представлений для образования новых ассоциаций, например того, что относится к образу рук или ног; ограничения в активности ассоциаций вызывается тем, что представления о парализованной конечности включены в заряженные неразрядившимися аффектами воспоминания о травме. Из приведённых в той статье примеров, которые имели прямое отношение к обыденной жизни, я сделал вывод, что обременённость представлениями, в которых не нашли своего удовлетворения аффекты, в любом случае приводит к ограничениям в активности ассоциаций и невозможности присоединять новые образы с новыми аффектами (Quelques considиrations pour une иtude comparative des paralysies motrices, organiques et hystиriques. Archives de Neurologie, №77, 1893 год).

Впрочем, до сегодняшнего дня мне так и не удалось посредством гипнотического анализа доказать мои тогдашние предположения касательно случая двигательного паралича, но я могу сослаться на анорексию фрау фон Н. в качестве доказательства того, что этот механизм лежит в основе абулии определённого рода, да и сами абулии , конечно же, являются ничем иным как очень специфическим – «систематизированным», как говорят французы – видом психических параличей.

Психическое положение дел у фрау фон Н. в общем-то можно довольно легко охарактеризовать, если учитывать два условия:

1         мучительные аффекты, связанные с травматическими переживаниями, так и не получили окончательной разрядки, например находившее на неё «дурное» настроение, душевная боль (от утраты мужа), неприязнь (вызванная преследованиями со стороны родственников мужа), отвращение к пище (из-за принуждения есть), страхи (столь много пережитых ею пугающих событий) и

2.       высокую психическую активность в области воспоминаний, которая то спонтанно, то посредством каких то актуальных раздражителей, связанных с происходящими событиями (например, революция в Сан-Доминго), привносит в сознание пациентки напоминание о перенесённых прежде психических травмах, наряду с сопровождающими их аффектами. Терапия, проводимая мною, непосредственно примыкала к ходу этой деятельности воспоминаний, день за днём устраняя то, что приносил на поверхность сознания пациентки текущий день, пока накопившиеся запасы болезненных воспоминаний не оказывались полностью исчерпанными.

Обе эти психические характеристики, рассматриваемые мною в качестве необходимого общего фона для появления истеричных пароксизмов, позволяют сделать некоторые важные выводы, которые я хочу изложить несколько позже, а вначале уделить внимание механизму соматических симптомов.

Невозможно одной и той же причиной объяснить все соматические симптомы. Даже на небольшом количестве клиническим случаев легко заметить, что соматические симптомы одного случая истерии могут появляться различными путями. Прежде всего я позволю себе причислить к соматическим симптомам испытываемые пациентами боли. Насколько я знаю, часть болей, конечно, была обусловлена незначительными (ревматическими) изменениями в мышцах, сухожилиях и фасциях (соединительно-тканная оболочка), которые обычно уготавливают нервным людям намного больше болезненных ощущений чем здоровым. А другая часть болей, по всей вероятности, вызывалась болезненными воспоминаниями, относящимися к переживаниям ужаса и к периоду её ухода за больным, занимавших в жизни больной столь большое место. В своё время и эти боли тоже могли обусловливаться органически, но после пережитых ужасных событий они стали использоваться для невротических целей. В своих размышлениях о болях, существовавших у фрау фон Н., я опираюсь на лечебный опыт, полученный мною в работе с другой больной, о которой я скажу несколько позже, а с данной пациенткой как раз в этом пункте было получено слишком мало сведений.

Часть бросающихся в глаза необычных двигательных реакций, присущих госпоже фон Н., были непосредственным выражением её душевного состояния, причём легко было догадаться и о их значении, так вытягивание рук с растопыренными и скрюченными пальцами легко было истолковать как проявление испытываемого пациенткой испуга…Конечно, живое и ничем не сдержанное проявление переживаемых пациенткой аффектов, как и её мимика, соответствовало полученному ею воспитанию и её природному темпераменту; когда же пациентка не находилась в истеричном состоянии, то была адекватна и даже скорее скована в своих двигательных реакциях. Другая часть симптомов, связанных с двигательным аппаратом, находилась, по собственным словам пациентки, в прямой связи с испытываемыми ею болями, чтобы не закричать, она не прекращая ни на минутку выкручивала себе пальцы (так было в 1888 году) или крепко прижимала и тёрла ладони (1889 год). Эти реакции легко вызывают в памяти один из Дарвиновских принципов, который объясняет выразительные движения принципом «разрядки (отведения) возбуждения». Посредством этого принципа Дарвин например объясняет виляние собакой хвостом. Впрочем, замещение желания закричать от сильной боли подобной двигательной активностью присуще нам всем. Тот, кто старается на приёме у стоматолога держать спокойно голову и бесстрашно открывать рот, не хватаясь в отчаяния руками за любую опору, тот по меньшей мере отстукивает ритм ногами.

Несколько более сложный вид конверзии можно наблюдать в тикообразных движениях фрау фон Н., в её прищёлкиваньи языком и заикании, в выкрикивании имени «Эмми», находясь в припадке замешательства, в использовании защитной формулы «Не двигайтесь – Молчите – Не трогайте меня!» (такое было в 1888 году). Заиканье и прищёлкиваниеье языком можно объяснить посредством одного и того же механизма, который я в небольшом сообщении для «Журнала гипнотизма» (том 1 за 1893 год) назвал «объективацией контрастных представлений» (статья «Случай гипнотического лечения наряду с замечаниями по поводу истеричного контр-желания»). Применительно к нашему примеру процесс этот мог бы проходить следующим образом: изнемогая от свалившихся на неё забот и необходимости дежурить у постели заболевшего ребёнка, истеричка в конце концов заснула, думая про себя: нужно вести себя абсолютно тихо, а иначе можно разбудить малышку. Вероятно, это намерение и пробуждает контрастирующее представление, опасение, что она нечаянно может создать шум, который выведет малышку из столь желанного состояния сна. Подобные контрастные представления появляются и у каждого из нас и всегда тогда, когда мы не совсем уверены в осуществлении важного намерения.

Невротический человек, в чьём самосознании редко не встретишь депрессивную настроенность и боязливое ожидание неудач, образует особенно много контрастных представлений, или же он склонен очень быстро принимать их в себя, а кроме того невротик придаёт контрастным представлениям большее значение. В измождённом состоянии, в котором находилась наша пациентка у постели ребёнка, контрастное представление берёт верх, хотя в любом другом случае оно было бы отвергнуто; оно и вырывается теперь наружу (объективируется), производя к ужасу больной неимоверный шум, именно то, чего она так сильно опасалась, и происходит на самом деле. Для объяснения случившегося можно дополнительно учесть и то, что усталость была лишь частичной, что она захватила в своё поле только первичное Я больной (как бы сказали Пьер Жане и его последователи), ни сколько не повлияв на активность контрастного представления.

Далее нужно учесть то, что ужас пациентки вызывается шумом, произведённым ею против своей воли, что и делает это событие поистине травматическим, а производимый ею шум фиксируется памятью в качестве соматического симптома. Конечно, этот тикообразное действие имеет объективные характеристики, состоящие из нескольких спастически (судорожно) вырывающихся звуков, отделяющихся друг от друга небольшими паузами, скорее всего это прищёлкиванье языком имеет отдалённое сходство с тем шумом, отголоском которого оно и является. По всей видимости между сознательным намерением и контрастным представлением («контр-желанием») разыгрался бой, наделивший тик отрывистым характером и превратившим контрастное представление в необычную активность речевых мышц.

Подобным же образом появилось хроническое спастическое нарушение речи, что-то вроде заикания, только на этот раз не конечный результат – крик, а весь процесс иннервации, попытка судорожного подавления речи превращается в символ события для памяти.

Оба симптома, прищёлкивание языком и заикание, имеют очень сходные причины возникновения, а потому и далее они остаются тесно связанными друг с другом, и даже со временем ещё больше сближаются. Позже они находят для себя ещё и другое применение. Так как они возникли в результате сильного испуга, то они легко появляются (на основе механизма моносимптоматической истерии, о котором читатель может прочитать в главе «Наблюдение 5») в ситуации, приводящей к переживанию испуга, хотя сама ситуация и не даёт повода для объективации контрастного представления.

Со временем симптомы настолько стали связанными со многими психическими травмами, получили столь большое право на репродукцию в воспоминаниях, что постоянно и без всякого повода вторгались в речь пациентки в виде тика, в котором трудно было уловить какой-либо смысл. И только гипнотический анализ смог в этом случае показать, как много смысла скрывается за этим с виду ничего не значащим истерическим симптомом. Оба симптома не удалось устранить полностью одним ударом посредством применения Бройеровского метода только потому, что катартический метод был применён только к трём главным травмирующим переживаниям и не был расширен на ассоциированное с ними множество событий.

Вполне возможно, что я могу этим пробудить впечатление о слишком большом придавании значения мелким деталям симптома и о том, что я излишне погружаюсь в мантику (гадание по внешним признакам). Но дело в том, что ,действительно, при выяснении причин конкретного случая любой истерии приходится исследовать тончайшие детали, им, вообще, довольно трудно приписать слишком большое значение. Я приведу только один пример, который хорошо подтверждает сказанное мной. Несколько лет назад мне пришлось лечить 18-летнюю девушку, семья которой была наследственно отягощена психическими заболеваниями. В сложном неврозе девушки значительное место занимала истерия. Первым, что я услышал от неё, были жалобы на припадки отчаяния с двояким содержанием. То она ощущала растягивание и зудение в нижней части лица, в области, включающей щёки и рот, то у неё судорожно вытягивались пальцы обоих ног и начинали безостановочно двигаться туда-сюда. Вначале я, вообще, не придавал этим деталям большого значения. Предыдущие учёные, занимающиеся исследованием истерии, наверняка увидели бы в этих явлениях доказательство повышенной возбудимости некоторых центров коры головного мозга во время  истеричного припадка. Мы всё ещё не знаем, где находятся мозговые центры таких парестезий[i]

, хотя хорошо известно, что в форме парастезий начинает проявляться особая форма эпилепсии - так называемая частичная, парастезии составляют так же значительную часть содержания сенсорной эпилепсии Шарко. За судоржные движения пальцев ног посчитали бы ответственными симметричные зоны коры головного мозга в самой непосредственной близости от медианной складки. Только всё это объясняется по-другому. Когда я поближе познакомился с девушкой, как-то я спросил её напрямую, что за мысли появляются у неё во время припадков. Она не должна им подчиняться, да, верояно, может и сама объяснить странные явления, замечаемые у неё. От стыда больная залилась краской, в конце гипнотического сеанса мне удалось побудить больную высказать свои объяснения. Факты, на которые она опиралась были полностью подтверждены её подругой. До появления первых менструаций пациентка несколько лет страдала от Cephalaea adolescentium[ii]

, что не позволяло ей достаточно большое время уделять учебным предметам, так что и больших успехов в обучении она не добилась. После устранения страдания, честолюбивая и несколько наивная девочка решила с удвоенной силой работать над собой, чтобы догнать своих сестёр и ровесников. Её усилия превышали имеющиеся у неё возможности. Учебное рвение обычно заканчивалось приступом отчаяния из-за того, что она завышено оценивала свои силы. Естественно, что и своей внешностью она старалась сравняться с другими девушками, всякий раз испытывая глубокое страдание, когда открывала в своём теле ещё один недостаток. Отчётливо заметный у неё прогнатизм[iii]

  начал превращаться в место, причиняющее ей постоянные муки, она даже попыталась исправить его, по четверть часа натягивая верхнюю губу на выступающие вперёд зубы. Однажды безуспешность таких дитячих усилий вызвала у неё даже взрыв подлинного отчаяния – в конце концов всё вылилось в особого рода приступ, в котором доминировали ощущения стягивания кожи и зудение щёк. – Довольно легко оказалось объяснить и детерминацию других приступов с двигательными расстройствами в виде судорожного вытягивания пальцев ног и их беспокойными движениями. Я узнал, что первый из таких приступов произошёл при вылазке на Шляфберг, находящегося в окрестностях Ишля. Естественно, что родственники пытались и там подстраховать девушку от чрезмерных усилий. Пациентка сообщила мне, что у братьев и сестёр излюбленным занятием было неизменное подтрунивание над её явно непропорциональными, просто-таки огромными ступнями. Из-за этого дефекта внешности долгое время пациентка чувствовала себя несчастной. Больная пыталась носить очень узкие сапоги, но всевидящее око не спускавшего с неё глаз папы смогло это обнаружить – отец позаботился о том, чтобы она носила только удобную обувь. Девушка была очень недовольна распоряжениями отца, сделанными по этому поводу. Она не могла избавиться от мыслей о своём уродстве, появилась привычка играть в обуви пальцами ног, это чем-то напоминало движения человека, желающего проверить не слишком ли велика его обувь, не стоит ли выбрать размер поменьше. Во время той горной вылазки на Шляфберг, которую девушка вовсе не относила к разряду утомительных, из-за короткой юбки ей опять пришлось много времени уделить обуви. По дороге одна из сестёр сказала ей: «Своими ботинками ты просто превзошла себя». В тревоге больная девушка стала усиленно перебирать пальцами ног; за этим привычным для неё занятием девушка пыталась справиться с собой. Мысли о ногах, оказавшихся у неё столь невообразимо огромными, отныне не покидали её. Когда все вернулись домой, у неё впервые произошёл припадок – в качестве символа прошедшей горной вылазки вместо беспокоящих девушку вереницы мыслей сохранились судороги и непроизвольные подёргивания пальцев ног.

Я обратил внимание на то, что появившиеся симптомы не отличались постоянством, а всегда возникали приступами. Я могу ещё прибавить, что после этой первой исповеди припадки в виде судорог ног  прекратились, а беспокойные движения пальцев ног продолжали сохраняться. Так что, легко было предположить, что часть воспоминаний так и не была затронута в исповеди девушки.

Постскриптум: несколько позже я разобрался и в этом. Безрассудная девушка сверхревностно относилась к своей красоте из-за того, что хотела понравиться одному из молодых кузенов. [Добавление, сделанное в 1924 году: несколькими годами позже на месте невроза сформировалось тяжелое психическое заболевание – Dementia praecox (шизофрения)].

Выкрикивание имени “Эмми” в припадках помешательства, которые по законам истерии воспроизводили очень часто бывавшее у пациентки во время ухода за дочерью состояния полной беспомощности, посредством довольно сложного потока мыслей было связано с припадком, как бы соответствуя особой защитной формуле, предохраняющей больную от его появления. Наверное, этому выкрику было присуще и ещё одно свойство – в более неопределённом виде проявляться в форме тика; что-то подобное происходило с защитной формулой “Не прикасайтесь ко мне”. В обоих случаях гипнотическая терапия прекрасно справилась с этими симптомами. Совсем недавно возникнувшие вскрики “Эмми” мне удалось проследить до их первоистоков, там, где они и появились впервые – в припадках помешательства.

Всем этим моторным симптомам, совершенно независимо от того, находятся ли они под контролем пациентки, поддаваясь её волевым усилиям, например провоцируя под воздействие контр-желания появление прищёлкивания, перемещают ли они психическое возбуждение в двигательный акт в форме заикания, прибегая ли к защитным мерам в виде выкрикивания слова “Эмми” и других более длинных фраз, так вот всем этим моторным симптомам присуще одно и то же свойство: первоначально, а возможно и сейчас, они находятся в самой непосредственной связи с травмирующим переживанием, замещая которое они и появляются в виде симптомов, обнаруживая этим сохраняющуюся память о событии.

А некоторые соматические симптомы больной, вообще, не являются обусловленными истеричной природой, так например, судороги затылочных мышц, которые я рассматриваю в качестве модифицированной мигрени и потому никак не могу отнести к невротическим явлениям – это область органической патологии. Но судороги затылочных мышц не существуют сами по себе; у госпожи фон Н. истеричный припадок использует их в своих целях, в то время как типичные проявления истеричного припадка у неё так и не удалось обнаружить.

Характеристику психического состояния госпожи фон Н. я завершу посредством того, что опишу действительно существовавшее у неё болезненное изменение сознания. В делирийное состояние пациентка могла погрузиться под влиянием различных воздействий: это могло оказаться следствием судорог затылочных мышц, или последствием каких-либо мучительных впечатлений (см. последний делирий в саду) или последействием одной из предыдущих травм. На основании нескольких наблюдений я могу более или менее уверенно сказать, что в делириозном состоянии у пациентки имело место такое ограничение сознания и та навязанность ассоциаций, которые присущи сновидениям, необычайно легко появлялись галлюцинации и иллюзии, пациентка высказывала даже своеобразные идеи, которые никак иначе как слабоумными и нелепыми нельзя было назвать. Такое состояние, которое сравнимо с тяжёлым душевным расстройством, вероятнее всего является эквивалентом истеричного припадка, это как бы острый психоз – в классификационной системе ему можно бы было дать название «галлюцинаторная спутанность сознания». С типичным истеричным припадком объединяет и то, что чаще всего в качестве основы делирия могло быть найдено одно из прежних травматических переживаний. Обычно переход из нормального состояния в делирий происходил совершенно незаметно; только что пациентка говорила очень корректно о реальных вещах, причём не испытывая особенно сильных эмоций, но  по прошествии определённого времени я начинаю замечать появление у неё делирия: чаще появляется рассказ о мучительных переживаниях, жесты становятся более размашистыми, выкрикиваются защищающие формулы и т. п. В начале лечения пациентка находилась в делирийном состоянии в течении всего дня, так что довольно трудно было с надёжностью определить в отношении отдельных симптомов, принадлежали ли они – как, например, жесты – одному из проявлений истеричного припадка или же являются отдельным, независимым симптомом наподобие прищёлкивания языком или заикания. Часто лишь задним числом можно было выяснить, что относилось к делирию, а что к нормальному состоянию. Естественно, что оба психических состояния не были связаны друг с другом. Пациентка необычайно сильно удивлялась, узнавая о том, какие события надстраивал делирий поверх разговора, проходившего в обычном состоянии сознания. Моя первая беседа с пациенткой была блестящим образцом того, как оба состояния сознания могут постоянно чередоваться друг с другом, никак не замечая присутствия другого. Только один раз сказалось воздействие альтернативного сознания на живущее нынешним днём нормальное сознание: тогда пациентка сказала мне, явно опираясь на переживания в делирии, что она женщина прошлого столетия.

Анализ таких делириев у госпожи фон Н. был не совсем исчерпывающим, и главным образом из-за того, что состояние пациентки вскоре настолько сильно улучшилось, что делирий резко обособился от остальной нормальной жизни, ограничиваясь тем, что сопровождал судороги затылочных мышц. И тем более богатые наблюдения были сделаны мною над поведением пациентки в третьем психическом состоянии, в искусственном (гипнотическом) сомнамбулизме. В то время как в своём обычном нормальном состоянии она ничего не знала из того, что она психически переживала в делирии и в сомнамбулизме, в последнем из этих состояний (сомнамбулизме) в её распоряжении были воспоминания обо всех трёх состояниях, так что здесь она  как бы была наиболее нормальной. А если ко всему этому ещё учесть, что как сомнамбула она была не очень-то сильно отстранена от меня даже по сравнению с наиболее лучшими минутами в её нормальной жизни, то есть в качестве сомнамбулы пациентка с готовностью предоставляла мне сведения о своей семье и т. п., в других же психических состояниях пациентка обращалась со мной так, словно я был незнакомец; если кроме этого принять во внимание, что для неё была характерна повышенная внушаемость, свойственная только сомнамбулическим личностям, то можно будет справедливо сказать, что в состоянии сомнамбулизма её можно считать находящейся в нормальном психическом состоянии. С другой стороны, интересно было замечать, что сам по себе этот сомнамбулизм не имел каких-либо гениальных черт (сверхнормальности). Он был отягощён всеми психическими недостатками, которые можно легко найти в нормальном состоянии сознания у любого человека. Свойства её сомнамбулической памяти хорошо видны в следующих эпизодах. Однажды в разговоре со мной она стала очень сильно восхищаться красивым растением в горшке; оно украшало вестибюль санатория. «Только вот как оно называется, господин профессор? Вы не знаете? Раньше я знала и немецкое, и латинское название, а сейчас оба позабыла». Пациентка, вообще, была превосходным знатоком растений, я же  обычно всегда был вынужден признаваться в своём полном ботаническом невежестве. Несколькими минутами позже я спрашиваю у пациентки, находящейся в гипнотическом состоянии: «Не можете ли Вы сейчас вспомнить название растения на лестничной клетке?» Её ответ раздаётся мгновенно, безо всяких раздумий: «Оно называется турецкая лилия, но латинское название я действительно забыла». В другой раз, находясь в хорошем расположении духа, пациентка рассказала мне о посещении римских катакомб, но при описании увиденного не смогла вспомнить два термина, а я не смог ей их подсказать. Непосредственно после этого я спрашиваю у неё в гипнозе, какие слова она подразумевала. Но пациентка не знает этих слов и в гипнозе. Тогда я говорю ей следующее: «Не думайте больше об этом, завтра вечером, находясь в саду, между 5 и 6 часами вечера, ближе к 6, Вы неожиданно вспомните оба термина».

На следующих вечер, посреди разговора на тему, ничем не связанную с темой катакомб, пациентка неожиданно выпаливает: «Криптэ, господин доктор, и колумбарий». – А, это, наверное, слова, которые Вы не могли вчера вспомнить. Когда же они пришли Вам в голову? – «Сегодня, после обеда в саду, незадолго до того, как я поднялась наверх.» – Я замечаю, что таким способом пациентка хотела мне показать, что она точно придерживалась заданного ей времени (у неё, действительно, была привычка покидать сад около 6 часов вечера). Таким образом, и в сомнамбулическом состоянии пациентка не полностью располагала своими знаниями; у неё существовало актуальное и потенциальное сознание. Довольно часто происходило и так, что в ответ на мой вопрос: какой повод спровоцировал у неё переход то к одному, то к другому состоянию?, пациентка, находящаяся в сомнамбулическом состоянии, наморщивала лоб и после небольшой паузы в смущении говорила: «Этого я не знаю». В конце концов я выработал привычку говорить: Да Вы только немножечко подумайте и тотчас всё сразу вспомните. И, действительно, после небольших раздумий пациентке удавалось дать мне желанный ответ. Но бывало и так, что ей совершенно ничего не приходило в голову и мне приходилось ей давать поручение в гипнозе вспомнить нужное до завтра, что обычно всегда и получалось. Пациентка, которая и в обычной жизни самым мучительным образом избегала любой неправды, ни разу не прибегнула в гипнозе к обману, хотя подчас бывало, что она ограничивалась только самыми необходимыми сведениями, утаивая часть сообщения, пока я не принуждал её более подробно изложить свой рассказ. Как и в приведённом выше примере о запрятавшемся мужчине, чаще всего именно антипатия к определённой теме, не позволяла ей говорить даже в состоянии сомнамбулизма. Несмотря на такие ограничения, в целом складывалось довольно приятное впечатление от её психического состояния в сомнамбулизме, хорошо был заметен ничем не сдерживаемый расцвет духовных сил пациентки, полное обладание всем богатством воспоминаний.

Её неоспоримо большая внушаемость в сомнамбулизме всё же вовсе не доходила до какой-либо патологической несопротивляемости. Я должен признаться, что никогда не оказывал на пациентку большего влияния, чем этого бы следовало ожидать при работе с любым больным, находящимся в подобном состоянии, к тому же с такой благосклонностью прислушивающейся к каждому моему слову и неизменно обладающей ясным умом. Единственное, что не смогла проявить госпожа фон Н., так это наличие подобной благоприятной психической установки в своём так называемом нормальном состоянии. В тех случаях, когда мне, как например при устранении боязни животных, не удавалось обосновать для неё убедительных мотивов для внушения, или я не успев достаточно хорошо разобрался в предыстории возникновения симптома, сразу же пытался воздействовать на психическое состояние пациентки посредством авторитарной суггестии, каждый раз мне приходилось видеть напряжённое, недовольное выражение на лице сомнамбулы; когда же под конец гипнотического сеанса я спрашивал: Итак, Вы всё ещё испытываете страх перед этим животным?, то ответом было: «Нет – потому что Вы этого хотите так хотите». Но произнесённые ею слова, которые легко объяснялись желанием угодить мне, так ни разу и не привели к действительному успеху. Такой же незначительный эффект ожидали и преподанные мною пациентке общие наставления. С точно таким же успехом я мог бы повторять просто слова: Вы будете здоровы.

То же самое лицо, которое столь стойко сохраняло симптомы своей болезни, не смотря ни на какие мои внушения, отказываясь от симптомов только после их психического анализа или достаточно мотивированной силы убеждения, с другой стороны было покорно как самый лучший медиум среди всех обитателей больницы, но это относилось лишь к самым безобидным внушениям, с теми предметами, которые никак не были связаны с её заболеванием. Ранее я уже приводил примеры такого постгипнотического послушания. И я не вижу здесь никакого противоречия. Право сильнейшего психического представления необходимо учитывать и здесь. Если обратиться за помощью к механизму патологической «идеи фикс», то легко можно отыскать её обоснование и подкрепление столь многими интенсивно воздействующими переживаниями, что не приходится удивляться тому, что ей удаётся оказывать успешное сопротивление внушению врача, хотя иногда не обходится без использования совсем незначительного заряда контр-представлений. Мы встретились бы с поистине удивительно патологическим мозгом, если бы существовала простая возможность избавляться от глубоких психических переживаний посредством внушений врача.

Большое впечатление эта удивительная противоположность между далеко заходящим сомнамбулическим послушанием во многих областях жизни и упорно сохраняющимися симптомами болезни, и всё из-за того, что последние оказываются глубоко укоренёнными в душе и недоступны для анализа, произвёл на меня другой клинический случай. Я лечил довольно живую и одарённую юную девушку, уже полтора года страдавшую от тяжёлого расстройства походки. Она целых пять месяцев лечилась безо всякого, хотя бы малейшего успеха. На обоих ногах встречались участки повышенной болезненной чувствительности или анестезии (полной потери чувствительности), наблюдался быстрый тремор рук. Передвигалась пациентка наклонившись, мелкими шажками на тяжёлых, не гнущихся ногах, были заметны пошатывания, объяснявшиеся патологическими церебральными процессами, к тому же часто всё завершалось падениями. Но никогда у неё не исчезало поразительно весёлое настроение. Один наш тогдашний венский авторитет на основе описанного симптомокомплекса пришёл к выводу, что перед нами случай множественного склероза, другой же специалист поставил диагноз истерии; в пользу последнего говорило в частности сложное формирование общей картины заболевания в самом начале (боли, обмороки, амавроз [слепота]). Он то и направил больную ко мне на лечение. Я попытался повлиять на походку девушки гипнотическими внушениями, лечением ног в состоянии гипноза и т. д., но безо всякого успеха, и это несмотря на то, что девушка была отличной сомнамбулой. В один из дней, когда она уж в который раз появилась в комнате с шатающейся походкой, опираясь одной рукой на отца, а другой – на зонтик, кончик которого был изрядно истёрт, я потерял всякое терпение и закричал на пациентку в гипнозе: «Это продолжается слишком долго. Завтра же утром у Вас в руках сломается зонт и Вам придётся идти домой без зонта, и с этих пор Вы никогда не будете прибегать к помощи зонтика.» Не знаю, каким образом я пришёл к этой глупой затее с зонтиком; задним числом я устыдился того, что наговорил; но я ещё не догадывался, что моя умная пациентка возьмёт на себя спасение меня от гнева отца, бывшего врачом, с успехом применявшего гипноз. На следующий день отец пациентки рассказывал мне: «Вы знаете, что вчера сделала дочь? Мы прогуливались по Рингштрасе; неожиданно на неё нападает приступ веселья и она начинает петь прямо посреди улицы «У нас теперь свободный образ жизни …», да ещё ко всему прочему она отбивает зонтиком ритм, стуча об асфальт. Естественно, зонтик ломается.». Конечно, пациентка ни чуточки не догадывалась, что необычайными шутками ей удалось превратить бессмысленное внушение в блестяще удавшуюся суггестию. Так как состояние девушки не становилось лучше от моих заверений, требований и гипнотических сеансов, то я обратился к психическому лечению и попросил её вспомнить события и впечатления, предшествовавшие появлению у неё душевного страдания. Пациентка стала рассказывать (в гипнозе, причём никакого волнения она не испытывала), что некоторое время до того умер один молодой родственник, чьей возлюбленной  она себя считала в течении многих лет. Но исповедь пациентки ничего не изменила в её состоянии. Поэтому на следующем гипнотическом сеансе я сказал ей о том, что совершенно убеждён в том, что смерть кузена никак не связана с ухудшением её состояния. Было заметно, что внимание девушки было привлечено на том сеансе к моему единственному замечанию, но несмотря на желание высказаться ей это не удалось. Пожилой отец, сидевший за ней, начал горько рыдать. Естественно, что больше я не продолжал лечения этой больной, да и никогда после этого её не видел.

Когда я наблюдал за сомнамбулическим состоянием госпожи фон Н. у меня впервые появились сомнения в правильности высказывания Бернгейма: Tout est dans la suggestion (“Всё внушение в словах”) и мыслительной конструкции его остроумного друга Delboeuf «Comme quoi il n`y a pas d`hypnotisme» (что ему трудно отыскать настоящий «гипнотизм»). Да и сегодня я никак не могу себе представить, что мой выставленный вперёд палец и единственное произнесённое мною «Спите!» может создать  у больного человека особое психическое состояние, в котором можно обладать властью над всей его памятью и психическими переживаниями. Я мог вызвать такое состояние, но не создать его моими внушениями, то психическое состояние, которое не смотря на его закономерный характер, продолжает так сильно поражать меня.

То, каким образом проводилась терапия в состоянии сомнамбулизма, хорошо видно по самой истории болезни. Традиционным для гипнотической психотерапии путём я устранял имевшиеся у пациентки нездоровые представления; для этого я использовал убеждения и требования, приводил противоположные мнения любого рода, но я и этим не ограничивался, а предался кропотливому исследованию предистории возникновения отдельных симптомов, чтобы полностью устранить имевшиеся предпосылки для их существования, над которыми и надстраивались патологические идеи. Во время таких анализов неизменно получалось так, что больная начиная отвечать на задаваемые ей вопросы, приходила в сильнейшее волнение, которое не исчезало вплоть до полного исчерпывающего рассказа. Но как много терапевтического успеха в устранении симптомов следует в каждом случае отнести на счёт внушения, а сколько на счёт разрядки аффекта посредством отреагирования, я не могу сказать, так как оба терапевтических момента действуют одновременно. Поэтому приведённый мною клинический случай не может быть использован в качестве строгого доказательства того, что катартическому методу внутренне присуща терапевтическая эффективность. Но я всё же должен заметить, что на длительный срок были устранены только те симптомы болезни, которым было уделено достаточное время для психического анализа.

В общем, терапевтический успех оказался довольно большим, но не стойким; не была до конца преодолена особая предрасположенность больной заболевать схожим образом под воздействием новых травмирующих ситуаций. Тому, кто захотел бы предпринять более совершенное лечение такой истерии, нужно бы было более подробно разобраться во взаимосвязи разных феноменов, делая это лучше, чем удалось в то время мне. Не вызывало никаких сомнений то, что госпожа фон Н. была наследственно невропатически отягощенной личностью. Скорее всего, без таковой предрасположенности истерия, вообще, не может появиться. Но только само по себе наличие наследственной предрасположенности ещё не приводит к истерии, необходимы дополнительные мотивы, а именно, как я утверждаю, адекватные поводы, этиология определённой природы. Ранее я уже упоминал о том, что легко складывалось впечатление о сохранности у госпожи фон Н. прежних аффектов, относящихся ко многим травмировавшим её событиям. То и дело на психической поверхности проявлялись следы то одной, то другой травмы под действием оживляющей работы памяти. Теперь я могу с определённой долей уверенности высказаться о причинах такой сохранности аффектов у госпожи фон Н. Конечно, это было связано с её наследственной конституцией. С одной стороны, для испытываемых пациенткой переживаний была характерна большая интенсивность, госпожа фон Н. была страстной натурой, способной на самые бурные увлечения, с другой же стороны после смерти мужа она жила в полном душевном одиночестве, а из-за постоянных преследований родственников стала недоверчивой к друзьям, ревностно следя за тем, чтобы ни кому не удалось приобрести над нею слишком большой власти. Круг выполняемых пациенткой обязанностей был довольно широк, вся психическая нагрузка полностью ложилась на неё, она не могла воспользоваться помощью друга или близкой подруги, живя почти в полной изоляции от своих родственников, а ко всему прочему ещё и дополнительные трудности из-за повышенной совестливости пациентки, склонности к самобичеванию, а часто и просто естественной женской беспомощности. Короче говоря, здесь никак не возможно было проглядеть существование механизма сохранения (ретенции)  больших сумм возбуждения. Его появление в какой-то мере можно было объяснить обстоятельствами жизни пациентки, а частично её природной конституцией; например, робость госпожи фон Н. была столь велика, что никто из многочисленных посетителей её дома, как мне удалось выяснить в 1891 году, не догадывался о том, что она больна, а я являюсь её врачом.

Исчерпал ли я всем этим этиологию случая истерии фрау фон Н.? Не думаю, во время обоих периодов лечения я ещё не ставил перед собой те вопросы, от которых зависит исчерпывающее объяснение клинического случая. Думаю, что необходимо появление особого дополнительного воздействия, чтобы в уже довольно устоявшихся обстоятельствах жизни взять да и спровоцировать возникновение душевного страдания. На память мне приходит и то, что среди всех интимных деталей, о которых поведала мне пациентка, полностью отсутствовал сексуальный элемент, который как ничто другое даёт прекрасный материал для сновидений. Так что скорее всего возбуждение в сексуальной сфере не могло не сохраниться хотя бы в каких-либо остаточных явлениях. То, что мне удавалось услышать от пациентки вероятно являлось editio in usum delphini её истории жизни. Для поведения пациентки была характерна необычайная, естественно проявляющаяся, скромность, безо всяких следов жеманности. Но припоминая ту сдержанность, с которой, находясь в гипнотическом состоянии, она рассказывала мне о маленьком приключении, пережитом в отеле её камер-фрау (горничной), я начинаю догадываться, что страстная, способная на сильные чувства пациентка одержала победу над своими сексуальными потребностями не без трудной борьбы, а по временам пациентка попросту изматывала себя новыми усилиями подавления одного из самых мощных существующих на земле влечений. Однажды пациентка призналась мне, что больше уже не выйдет замуж, так как, обладая огромным состоянием, не может доверять бескорыстности притязаний претендентов, а кроме того ей было бы невыносимо тяжело пожертвовать интересами дочерей ради нового супружества.

Прежде чем я закончу историю болезни госпожи фон Н., я хочу сделать одно замечание. Оба мы, доктор Бройер и я, знали достаточно хорошо описываемую пациентку, причём в течении довольно продолжительного времени. Попытка сравнить её необычный образ с другими представителями истеричной психики, традиционно считающимися испокон веков классическими истеричками, вызывала у нас лишь улыбку. Если в работе с госпожой Сесилией М. можно легко прийти к выводу, что даже тяжелейшие формы истерии могут прекрасно сосуществовать с богатой и оригинальной одарённостью – впрочем, такое хорошо заметно в биографиях женщин, вошедших в историю и литературу -, то в случае госпожи Эмми фон Н. мы имеем великолепный образец того, что истерия вовсе не исключает превосходно развитого характера и способности целеустремлённо и активно вести практическую жизнь. И Бройер, и я хорошо знали эту великолепную женщину, нам глубоко импонировали та нравственная серьёзность при выполнении ею своих обязанностей, её явно мужские интеллект и энергия, высокая образованность и любовь к истине. Её доброжелательное, заботливое отношение ко всем подчинённым ей людям, внутренняя скромность и утончённость в обхождении с людьми заставляли уважать её и как госпожу. Назвать такую женщину «дегенерировавшей» значило бы исказить смысл слова до полной неузнаваемости. Поэтому, наверное, было бы неплохо понятийно обособить «предрасположенных» людей от действительно «дегенерировавших», в противном случае придется признать, что доброй частью своих великих достижений человечество обязано усилиям «дегенерировавших» индивидов.

Признаюсь также в том, что во всей истории госпожи фон Н. я так ничего и не нашёл из того, что можно было бы отнести к «ограниченности психической активности», посредством которой Пьер Жане пытается объяснить возникновение истерии. По его взглядам, истеричная диспозиция (предрасположенность) заключается в патологической узости поля сознания (вследствие наследственной дегенерации), что в свою очередь приводит к распаду Я и к организации целого ряда вторичных личностей. Поэтому остаток Я, который имеется после вычета всех истерично организованных психических групп, отличается гораздо меньшей работоспособностью, чем нормальное Я. В соответствии со взглядами Жане, это Я истериков перегружено стигмами, осуждено на моноидеизм (ограниченность мышления одним направлением, его узость), оно не способно и на обычные волевые усилия, требуемые самой жизнью. Я полагаю, что болезненные состояния, действительно являющиеся следствием истеричного изменения сознания, Жане незаконно возвысил до ранга первичных условий, необходимых для возникновения истерии. Эта тема стоит более подробного обсуждения в другом месте; я не замечал какого-либо ослабления психической деятельности у госпожи фон Н. Даже в периоды наиболее тяжёлых страданий, пациентка оставалась способной вносить свою долю заботы в руководство большим промышленным предприятием, никогда не теряла из виду необходимость воспитания дочерей, продолжала вести активную переписку с духовно выдающимися людьми, короче говоря, госпожа фон Н. столь интенсивно отдавалась выполнению всех своих многочисленных обязанностей, что существование у ней болезни оставалось скрытым для глаз других людей. Но мне приходится всё же считать, что в конце концов такая проявляемая её повышенная активность должна иметь своё естественное завершение, такое невозможно осуществлять в течении долгого времени, это неизбежно должно было привести к хронической усталости, ко вторичной «Misиre psychologique» (ставке на психологию). Вероятно, в то время, когда я впервые её увидел, такие расстройства работоспособности стали уже весомо ощущаться, но в любом случае тяжёлая истерия существовала у неё уже за многие годы до появления признаков хронической усталости.

Дополнение 1924 года. Догадываюсь, что сегодня вряд ли хотя бы один аналитик сможет прочитать эту историю болезни без сочувственной улыбки. Но не забывайте, что это был мой первый случай, в котором я в достаточной степени применил катартический метод. Потому я и оставляю это сообщение о лечении в его первоначальной форме, не приводя никаких критических замечаний, которые сегодня так легко бы было осуществить, и не предпринимая никаких попыток заполнить задним числом многочисленные бреши. Хочу ограничиться дополнением только в двух местах: сообщить о полученном позднее понимании актуальной этиологии данного заболевания и рассказать о его дальнейшем ходе.

Как я уже говорил, несколько дней в качестве гостя я провёл в её загородном доме. На одном из обедов присутствовал незнакомый для меня человек, который как было хорошо заметно, усиленно старался вести себя прилично. После его ухода пациентка спросила меня, понравился ли он мне, мимоходом прибавив: «Подумайте только, этот мужчина вознамерился на мне жениться». Учитывая многие другие события, которые я упустил во время и по достоинству оценить, вполне можно было догадаться, что госпожа фон Н. стремилась тогда вступить в новый брак, но неустранимым препятствием на пути осуществления этого желания оказалось неотлучное присутствие дочерей, наследниц отцовского состояния.

Несколько лет спустя, на одном из съездов естествоиспытателей я встретил выдающегося врача с тех мест, где проживала госпожа Эмми. Я спросил у него, не знает ли он эту даму и не может ли поведать мне о её здоровье. Оказалось, что он хорошо с нею знаком и даже лечил её гипнозом, она проделала с ним – как и со многими другими врачами – ту же самую штуку, что и со мной. Появилась она у него в довольно тяжёлом состоянии, от гипнотического лечения был получен быстрый и необычайный успех. Но потом она совершенно неожиданно рассорилась с этим врачом, покинула его, к ней в полной мере вернулось её прежнее болезненное состояние. Иначе чем «навязанность повторения» это не назовёшь.

Новые сведения о госпоже Эмми я получил только спустя четверть века. Её старшая дочь, та самая, которой я некогда выставил совсем неутешительный прогноз, обратилась ко мне с просьбой провести экспертизу состояния матери. Несомненно, что дочь учитывала то, что в своё время мать проходила у меня лечение. Потому-то дочь и надеялась на благоприятный успех дела в суде, изображая мать в виде беспощадной и жестокой тиранши. По словам дочери, госпожа Эмми перестала считать дочерей своими детьми, отказывалась помогать им в их материальных нуждах. В то время обратившаяся за советом дочь уже имела степень доктора наук и была замужем.[iv]

 Мисс Люси Р., 30 лет

В конце 1892 года один мой коллега, с которым я поддерживал дружбу, направил ко мне юную леди, которая находилась у него на лечении из-за постоянных гнойных ринитов (насморк). Как выяснилось позднее, причиной её стойких мучений был кариоз (костоеда) решётчатой кости. Непосредственным побуждением направить эту больную ко мне было появление новых симптомов, которые хорошо сведущий в своей специальности врач не смог объяснить локальными поражениями. У больной полностью исчезли обонятельные ощущения, зато взамен её почти неустанно преследовали один или два очень неприятных запаха. Это вызывало у неё огромные мучения, она постоянно находилась в подавленном настроении, быстро уставала, жаловалась на ощущение тяжести в голове, отсутствие аппетита и неспособность чем-либо заниматься.

Эта юная леди, в качестве гувернантки проживающая в пригородном доме венского фабриканта, время от времени посещала меня в приёмные часы. По происхождению она была англичанкой, довольно изнеженной конституции, с почти абсолютно полным отсутствием пигментации и была до появления заболевания носа абсолютно здоровой. Своими первыми фразами больная подтвердила всё то, что я уже услышал от врача. Она страдала от плохого настроения и повышенной утомляемости, её совсем измучили ощущения неприятных запахов. Среди других распространённых истеричных симптомов у неё была потеряна болевая чувствительность при общем сохранении кожной; грубая проверка зрительных полей (при помощи руки) не выявила никаких ограничений. Внутренность носовой полости была абсолютно нечувствительна к запахам, отсутствовали рефлексы. Прикосновения ощущались, но специфических обонятельных ощущений больная не воспринимала, она даже не могла почувствовать воздействие таких сильных раздражителей как аммиак и уксусная кислота. Именно в этот период болезни гнойный катар носа начал постепенно исчезать.

В первых попытках разобраться в этом клиническом случае необходимо было не только истолковать традиционные истеричные симптомы, но и особые обонятельные ощущения, проявляющиеся в виде то и дело появляющихся галлюцинаций. Постоянно плохое настроение, по-видимому, было связано с пережитой психической травмой. Необходимо было отыскать то первичное событие, когда ощущаемые пациенткой запахи действительно существовали в реальной ситуации, которая оказалась для больной травматической. Сохранившиеся неприятные обонятельные ощущения были символом прежних событий, продолжающих сохраняться в памяти. Возможно, было бы проще рассматривать обонятельные галлюцинации пациентки, вместе с сопровождающим из плохим настроением, в качестве эквивалента истеричного припадка; во всяком случае, довольно трудно посчитать периодически появляющиеся обонятельные галлюцинации хроническим истеричным симптомом. Да до этого дело и не дошло в этом конкретном клиническом случае. Но оставалась задача, найти тот совершенно определённый, реальный объект, запах которого преследовал пациентку.

Его, действительно, удалось довольно быстро отыскать. На мой вопрос, какой запах беспокоит её больше всего, я услышал ответ: словно рядом воняет сгоревшее мучное блюдо. Итак, оставалось только допустить, что во время пережитой психической травмы пациентка в реальности ощутила запах сгоревшего мучного блюда. Было очень необычно то, что на роль символа сохраняющей своё воздействие травмы было выбрано обонятельное ощущение. Было ясно, что придётся затратить дополнительные усилия, чтобы понять причины такого странного выбора. Больная тяжело страдала от гнойного ринита, потому в центре её внимания неизменно находился нос и его ощущения. Из того, что относилось к условиям жизни больной, я знал лишь то, что в доме, в котором на её попечение были предоставлены двое детей, не было матери, умершей несколько лет тому назад от тяжёлого и быстро протекавшего заболевания.

Итак, я поставил себе задачу, отыскать исходный пункт, в котором впервые появился запах «сгоревшего мучного блюда». Историю этого психического анализа я буду излагать таким образом, словно бы всё исследование случая проходило совершенно гладко. На самом же деле, то, что будет излагаться происходящим на одном сеансе, могло растянуться на несколько сеансов. Отчасти это было связано с тем, что больная могла посещать меня только в мои приёмные часы, я не часто мог уделить ей достаточно времени, так что обычно следующий сеанс происходил не раньше чем через одну неделю. Да и обязанности гувернантки не позволяли больной слишком часто проделывать длинный путь от фабрики до моего кабинета. Итак, обычно мы прерывали наш разговор на середине, чтобы в следующий раз подхватить его нить на месте, на котором была прервана наша беседу.

Я попытался погрузить мисс Люси Р. в гипнотическое состояние, но она не оказалась достаточно гипнабельной, чтобы достичь сомнамбулизма. Итак, мне пришлось отказаться от гипноза, и полностью проводить с нею психический анализ в состоянии, которое, вообще говоря, мало чем отличалось от обычного, нормального состояния.

Я должен более подробно рассказать о технике метода, применяемого мною. Когда в 1889 году я посетил клинику в Нанси, на меня огромное впечатление произвели слова старого мастера гипноза доктора Льебо[i]

: »Если бы у нас нашлось средство превращать любого человека в сомнамбулу, то, конечно, гипнотический метод лечения был бы самым эффективным среди всех прочих». Вот именно такое впечатление, вера в универсальность этого метода, в то, что такое искусство действительно существует, могло появиться у бывавших в клинике Бернгейма, оставалось только овладеть им, учась у Бернгейма. Но после того как я попытался применить это искусство к своим собственным пациентам, мне пришлось довольно быстро убедиться на практике, что по крайней мере для меня тут поставлены непреодолимые препятствия; там, где в течении одного-трёх сеансов мне не удавалось вызвать у больного сомнамбулическое состояние, оно так никогда и не появлялось. А относительное количество сомнамбул в моей личной практике оказалось гораздо ниже той цифры, которую приводил Бернгейм.

Так как я оказался перед выбором, или отказаться, причём в большинстве случаев, от катартического метода лечения, или отважиться на то, чтобы применять его в лёгких, без сомнамбулизма, гипнотических состояниях, причём даже в тех случаях, в которых гипнотизёр бессильно бы развёл руками. Для меня никакой ценности не представляла глубина гипноза – обычно измеряемая по одной из традиционных шкал гипнабельности – и соответствие психического состояния больного сомнамбулической фазе гипноза, так как, конечно же, внушаемость в какой-либо определённой области совершенно независима от внушаемости, относящейся к другой. Да и сама способность к каталепсии, автоматическим движениям и тому подобному ничего не решает в пробуждении кажущимися забытыми воспоминаний в том виде, в каковом я нуждался. А вскоре я полностью отказался от проб на гипнабельность, выявляющих способность больного к гипнотическому погружению, так как в целом ряде случаев это вызывало сопротивление больных и могло уменьшить доверие с их стороны, то доверие, которое я считаю необходимым для серьёзной психической работы. К тому же мне довольно быстро надоело в ответ на моё заверение больных и приказ: «Сейчас Вы будете спать, спите!» постоянно слышать их протестующее недоумение (естественно, от больных находящихся в лёгком гипнотическом погружении): «Но господин доктор, я же совсем не сплю». В таких случаях мне приходилось вводить довольно сомнительное различие: «Да я и не имел ввиду обычный сон, я подразумевал гипнотическое состояние. Вы сами можете легко убедиться, что загипнотизированы, попробуйте например открыть глаза -  Вам это не удастся. Впрочем, от Вас и не требуется никакого сна» и так далее. Но я убеждён, что многие мои коллеги умеют более ловко выходить из таких затруднительных положений; кроме того, они могут вводить различные модификации метода. Но я считаю, что если из-за использования какого-либо слова часто попадаешь в неловкие ситуации, то будет гораздо лучше, вообще, не использовать это слово, таким образом, устраняя возможность неприятных для себя ситуаций. Итак, там, где первые попытки не позволяли вызвать у пациентов сомнамбулическое состояние или достаточную глубину гипноза с явными физическими изменениями в состоянии больных, там я просто отставлял в сторону гипнотическую технику. Я пытался добиться от пациентов «концентрации», средством для этого было требование – лечь на спину и закрыть глаза. Таким способом посредством совсем небольших усилий я мог вызвать у больных такое глубокое гипнотическое погружение, какого вряд ли можно было достичь любым другим методом.

Но могут сказать, что отказываясь от сомнамбулического состояния, я лишался одного из необходимых условий для действенности катартического метода. Считалось, что в изменённом состоянии сознания в распоряжении больных были такие воспоминания и обнаруживались такие взаимосвязи, которые не возможно обнаружить в нормальном состоянии сознания. Там, где нельзя добиться  расширения памяти, что возможно якобы только у сомнамбул, там нельзя и найти причинные взаимосвязи, больной просто не может их довести до сведения врача; именно патогенные воспоминания исчезают из памяти больных, находящихся в обычном психическом состоянии, а если и присутствуют, то только в очень обобщённом виде». (См. главу 1 «Предварительное сообщение»)

В таком затруднительном положении мне помогло то, что я вспомнил, как сам Бернгейм приводил доказательство того, что воспоминания сомнамбулы только с виду кажутся забытыми в состоянии бодрствования. Они могут быть вызваны посредством лёгкого напоминания, применением особого приёма с наложением на лоб руки, позволяющим связаться с информацией из другого состояния психики. Один раз, например, Бернгейм навязал женщине-сомнамбуле негативную галлюцинацию, что его (врача) нету, а затем самыми разнообразными способами, даже изображая нападение на пациентку, продемонстрировал, что женщина, действительно, не замечает его. Что только Бернгейм не делал, больная всё равно явно не замечала его. После того, как женщина была выведена из гипноза, Бернгейм стал расспрашивать её о том, что он только что с нею делал; женщина была твёрдо убеждена, что он уходил. Она неизменно повторяла, что его не было, но Бернгейм не сдавался, снова и снова утверждая, что она всё хорошо помнит. Наконец, он наложил женщине на лоб свою руку, и смотри ты, женщина рассказала обо всём, что казалось бы она не могла воспринять в сомнамбулическом состоянии, как и не знала в состоянии бодрствования.

Вот на этот поразительный и поучительный пример я и ориентировался. Я решил исходить из предпосылки, что мои пациентки знают практически всё из того, что хотя бы раз оказало на них патогенное влияние. Речь могла идти только о том, каким образом побудить их рассказать об этом. Я поступал следующим способом. Когда на мой вопрос: «С какого времени у Вас существует этот симптом? Когда он впервые возник?» я получал от пациента ответ: «Я действительно ничего об этом не знаю», то надавливал моей рукою на лоб больного человека или же сжимал его голову руками и говорил: «После того как я нажму на лоб рукой Вам в голову придёт ответ. В то мгновение, когда я перестану давить, Вы сможете что-то очень яркое увидеть перед своими глазами, или в Вашей голове возникнет идея, которая полностью Вас захватит. Как раз это и является тем, что мы сейчас ищем. – Ну, и что Вы сейчас увидели, какая мысль пронеслась в Вашей голове?»

Когда я впервые применил этот метод (это было ещё до лечения мисс Люси), то и сам был поражён тем, что полученный от пациента материал был именно тем, в котором я нуждался. Могу сказать, что с тех пор я никогда не был оставлен на произвол судьбы, у меня всегда был надёжный путь, по которому я мог уверенно следовать в своих поисках. Этот метод позволил мне добиваться завершения психического анализа не прибегая к помощи сомнамбулизма. Постепенно я приобрёл столь большую уверенность, что когда на заданный ему вопрос пациент отвечал: «У меня абсолютная пустота» или «Мне совершенно ничего не приходит в голову», я просто говорил: «Да такого вообще не может быть». У меня не вызывало никаких сомнений, что они могли бы вспомнить о том, что действительно произошло, пациенты просто не могли поверить в то, что такое может быть возможно, и только потому сразу же отбрасывали в сторону всё, что им приходило в голову. Эту процедуру я мог бы повторять бесчисленное количество раз, сколь ни пожелай, и каждый раз вспоминалось бы одно и тоже. И действительно, я всегда оказывался прав в том, что больные просто ещё не научились освобождаться от своей критичности, от недоверия к себе. Появляющиеся у них воспоминания или всплывающие мысли сразу же ими отбрасывались, так как пациенты считали всё, спонтанно приходящее им в голову, совершенно бесполезным, принимая за какое-то чуждый им, непонятно как втиснувшийся бред. Но после того, как пациентам всё же удавалось сообщить то, что им приходило в голову, всякий раз оказывалось, что на самом деле высказанный ими материал имел реальное значение. Иногда действительный ответ я получал только после третьего или четвёртого надавливания рукой, и часто мне приходилось потом слышать: «Да я знала об этом ещё при Вашем первом нажатии, но я не хотела говорить такое» или «Я так надеялась, что бы этого на самом деле не было».

Однако изобретённый мною способ расширения якобы суженного сознания требует со стороны врача намного больше усилий, чем собирание информации от пациента, находящего в состоянии сомнамбулизма. Зато этот метод делает меня совершенно независимым от состояния больного, а кроме того позволяет мне видеть мотивы, которые довольно часто являются решающими в деле «забвения» воспоминаний. Я могу вполне справедливо утверждать, что очень часто забывание является преднамеренным, желательным. Хотя удаётся оно всегда лишь только с виду.

Возможно, ещё большее внимание читателя привлечёт тот факт, что якобы уже давно позабытые числа и даты на самом деле можно вспомнить, а это уже доказывает не предполагаемую ранее надёжность и точность памяти.

Незначительный выбор, который требуется при отыскивании чисел и дат, позволяет позаимствовать из учения об афазии[ii]

известную закономерность, что узнавание для памяти гораздо менее обременительно, чем воспоминание о событиях.

Итак, пациенту, пожелавшему вспомнить в каком году, месяце и  дне произошло определённое событие перечисляются года, в которым оно могло бы произойти, двенадцать месяцев года, тридцать дней месяца, дополнительно внушая, что при правильном числе или названии месяца его глаза откроются сами собой или же он просто почувствует, что именно это число и является правильным. И действительно, в большинстве случаев пациент уверенно выбирает определённую дату, а посредством имеющихся записей о том времени достаточно часто можно убедиться, что дата была названа верно. В другие разы, и у других больных в результате совпадения различных фактов и событий названная дата не вызывала никаких сомнений. Например, после того как посредством метода «перечисления» обнаружилась нужная дата, больная пролепетала: «Да это же день рождения отца» и продолжала: «Конечно, это и должно было произойти на дне его рождения» (событие, о котором мы говорили с пациенткой).

Я могу лишь слегка прикоснуться к этой огромной теме. Вывод, который я сделал на основе накопленного мною опыта: патогенетически важные события с большой точностью удерживаются в памяти, причём вкупе с различными побочными обстоятельствами, и даже во всех тех случаях, где у пациентом присутствует убеждение полном забвении давно прошедших событий.

(В качестве образца только что описанной техники собирания сведений без использования погружения больного в сомнамбулическое состояние, то есть без прибегания к расширению сознания, приведу случай, который проанализирован мной совсем недавно. Я лечил женщину 38 лет, страдающую от невроза страха (агорафобия, приступы страха смерти, …). Как и у многих других подобных больных, у неё было заметно явное нежелание относить появление своего страдания ко времени брачной жизни, пациентка с большим удовольствием отодвигала его начало ко времени ранней юности. Так пациентка сообщила мне, что в семнадцать лет пережила первый приступ сильного головокружения, сопровождающийся переживанием страха и доходящим почти до обморочного состояния. Впервые он случился когда она находилась на улице родного городка. По временам приступ повторялся снова, пока несколько лет назад на его месте не появилось продолжающее существовать сегодня страдание. Я предположил, что первые приступы головокружения, в которых страх постепенно становился менее заметным, имели истеричный характер, и решил приступить к их психическому анализу. Вначале пациентка знала только то, что впервые такой приступ произошёл с ней, когда она вышла сделать покупки на главной улице. – И что же Вы тогда хотели купить? – Да, разное, думаю, что главные покупки  относились к балу, на который я тогда была приглашена. – Когда он должен был состояться? – Мне кажется, что через два дня после сделанных мной покупок. – Ничего, Вы сможете это вспомнить точно и безо всякого труда. Сейчас я надавлю на Вашу голову, а когда я уберу руку, то Вы о чём-то подумаете или что-то возникнет перед Вашим внутренним взором; тогда Вы расскажете об этом… Я осуществляю эту процедуру; но пациентка продолжает молчать. – Ну, Вам что же так ничего и не пришло в голову? – Да нет, кое о чём я подумала, но это ни как не относится к тому, что тогда происходило. – Расскажите же мне об этом. – Да я вспомнила одну из своих подруг, юную девушку, которая уже умерла; но умерла, когда мне исполнилось восемнадцать, то есть годом позже того события. – Ничего, сейчас мы постараемся разобраться в этом получше, только, пожалуйста, не уходите в сторону. Что Вы говорите случилось с Вашей подругой? – Меня ужасно потрясла её смерть, так как мы очень сильно дружили. А за несколько недель перед тем умерла другая юная девушка, смерть её привлекла к себе всеобщее внимание горожан; всё это происходило тогда, когда мне было семнадцать лет. – Послушайте, я уже говорил Вам, что можно вспомнить давно забытые события, которые будут появляться после надавливания моей рукой. А теперь вспомните, какие мысли были у Вас, когда начался приступ головокружения на улице? – Да у меня тогда не было никаких мыслей, просто сильно кружилась голова. – Ну, такое невозможно, такие состояния всегда сопровождаются какими-нибудь мыслями. Сейчас я опять надавлю Вам на лоб и мысли, обременявшие Вас тогда, появятся вновь. – Итак, что пришло Вам в голову? – Мне показалось, что я была третьей. – Поясните это, пожалуйста. – Должно быть во время приступа головокружения я подумала: сейчас я тоже умру, как и те две юные девушки. – Итак, это и была Ваша мысль; когда начался приступ, Вы вспомнили о подруге. Наверное, её смерть должна была Вас очень сильно напугать. – Да, конечно, сейчас я хорошо припоминаю ту ситуацию, весть о смерти подруги была действительно ужасной – а я ещё иду на бал в то время как она мертва. Но я так сильно хотела попасть на бал, так была захвачена будущей радостью – я никак не хотела помнить о печальном событии (можно легко заметить намеренное вытеснение из сознания, что и приводит к патогенности воспоминаний о подруге).

В какой-то степени становится понятным приступ головокружения, но мне ещё не совсем ясен тот случайный момент, который в такой радостной атмосфере спровоцировал воспоминание о смерти подруги. К счастью, сделанное мною предположение оказалось удачным. – Вы можете точно припомнить по какой улице Вы тогда шли? – Конечно, это была главная улица города, с расположенными на ней старыми домами, я и сейчас хорошо её вижу  перед глазами. – А где же жила Ваша подруга? – На этой самой улице, я как раз проходила мимо её дома, через два дома у меня начался приступ головокружения. – Когда Вы проходили мимо дома Вашей подруги, он напомнил Вам о её смерти, а несоответствие Вашего радостного настроения, в котором Вы ни о чём плохом не хотели думать, вновь заставил Вас мучаться.

Но и такие объяснения не вполне удовлетворяли меня. Возможно, что я упускал из виду что-то очень значительное, то, что создало или усилило предрасположенность к истерии у прежде здоровой девушки. В качестве подходящего повода могло оказаться периодическое женское недомогание, поэтому я спрашиваю у пациентки: Не знаете ли Вы когда в том месяце у Вас были менструации? – Пациентка приходит в раздражение: Я что и это тоже должна помнить? Могу сказать только одно, в то время они появлялись очень редко и нерегулярно. В тот период за весь год они были только один раз. – Хорошо, сейчас мы вычислим, когда же был точно этот единственный раз. – При перечислении дат, пациентка с уверенностью выбирает определённый месяц, но колеблется в выборе между двумя днями, которые находятся непосредственно перед праздником, всегда происходящим в один и тот же день. – Не совпадал ли этот праздник со временем проведения бала? – С растерянностью она отвечала: этот бал, действительно, был в день праздника. Сейчас я хорошо вспоминаю, да просто не могу отделаться от мысли, что единственные в том году менструации пошли как раз перед самым балом. Это, вообще, был первый бал, на который я была приглашена.

Теперь полученный материал позволяет легко осуществить реконструкцию событий и чётко увидеть механизм этого истеричного приступа. Конечно, к своим выводам я пришёл затратив достаточно большие усилия, кроме того требовалось хорошее владение техникой ведения разговора и умение создавать гипотезы, чтобы иметь возможность углубиться в поиск истинных причин страданий, чтобы пробудить у пациентки казалось уже забытые события, лежащие 21 год назад, не надо скидывать со счетов ещё и сохраняющееся недоверие со стороны пациентки. В результате проделанной работы полное совпадение моих гипотез с реальными событиями.

После этого длинного, но неизбежного отступления, я возвращаюсь к истории мисс Люси. На сеансах гипноза пациентку невозможно было погрузить в сомнамбулическое состояние, вместо этого она просто спокойно лежала с постоянно закрытыми глазами, находясь в состоянии неглубокой внушаемости, с несколько застывшей мимикой, не шевеля ни руками, ни ногами. Я спросил у неё, не помнит ли она повод, в результате которого у неё впервые возникло обонятельное ощущение подгоревшего мучного блюда. – О, конечно, я знаю это довольно точно. Это было приблизительно два месяца назад, за два дня до моего дня рождения. Я находилась в учебной комнате детей и играла с ними (это были две девочки) в кухню, вот как раз тогда почтальон принёс письмо. По почтовому штемпелю и почерку я увидела, что письмо было из Глазго от моей матери. Я уже собирались его открыть и прочитать, как вошедшие дети набросились на меня, вырвали из рук моих письмо и закричали: «Нет-нет, ты не должна его сейчас читать – письмо, конечно же, на твой день рождения, мы спрячем его до тех пор». И пока дети резвились и прыгали вокруг меня, я стала ощущать всё более сильный запах. Оказалось, что дети оставили на произвол судьбы приготовленное ими мучное блюдо и оно сгорело. С тех пор меня постоянно преследует этот запах, он никогда не исчезает, всегда находится рядом, и почти невыносимым становится в минуты волнения.

Вы действительно отчётливо видите перед собой ту сцену? – Да точно также, как это было тогда. – Что же могло Вас так сильно задеть в случившемся? – Меня потрясло то, что дети проявляли такой огромный интерес ко мне. – Они что, не всегда были такими? – Да нет, но это с особенной силой проявилось при получении письма от матери. – Но я не понимаю, в чём состоит контраст между чувствами, привязанностью детей и письмом матери, контраст, на который по-видимому Вы хотите обратить моё внимание. – В то время я собиралась поехать к матери, но после эпизода с письмом я поняла, что мне будет почти невозможно оставить дорогих для меня детей. -  А что случилось с Вашей матерью? Возможно, она пребывает сейчас в полном одиночестве и потому позвала Вас к себе? Или же она была серьёзно больна и Вы ждали от неё каких-либо весточек? – Нет-нет, хотя она и часто болеет, тогда ничего подобного не было, да и кроме того с нею всегда рядом одна из её подруг. – Тогда я не понимаю, почему Вам нужно было покидать детей? – Дело в том, что я не могла больше находиться в доме. Кажется, что экономка, кухарка и француженка стали считать, что я уж слишком высоко стала возноситься на своём месте, они объединились против меня с целью извести меня всякими мелкими интригами. Всё, что только возможно было выдумать обо мне, они доносили дедушке (девочек). Я не нашла поддержки ни у одного из обоих господ, на что так сильно надеялась, изливая им мои жалобы. Не видя другого выхода я предложила господину директору (отцу детей) рассчитать меня. На это он довольно дружелюбно ответил, что я должна хорошенько подумать ещё две недели, а потом принять твёрдое решение. Тогда я действительно находилась в неопределённой ситуации; я считала, что мне придётся оставить этот дом, но как видите я всё ещё пока здесь. – Кроме привязанности со стороны детей, Вас ещё что-нибудь притягивает к детям? – Да, находящейся на смертном одре матери девочек, приходящейся мне дальней родственницей по материнской линии, я пообещала, что приложу все мои силы, чтобы позаботиться о малышках, что никогда их не покину и постараюсь заменить им мать. Высказав просьбу о расчёте, я нарушила данное мною обещание.»

По-видимому, мы полностью завершили анализ ощущения неприятного запаха; в своё время этот запах действительно легко объяснялся ситуацией, он находился в тесной взаимосвязи с событием, небольшой сценкой, которая вызывала самые противоречивые аффекты: сожаление из-за того, что она вынуждена была покидать детей и обида, толкающая её на такой поступок. Понятно, что письмо от матери напомнило пациентке о её решении, так как она намеревалась уехать именно к ней. Конфликт испытываемых пациенткой аффектов в свою очередь устранил травматичность события, а в качества сохранившегося символа пережитой травмы остался существовать неприятный запах горелого. Конечно, ещё необходимо было отыскать причину того, почему изо всех воспринимаемых деталей той сцены, пациентка выбрала в качестве символа именно запах. Но я уже был достаточно хорошо подготовлен к тому, чтобы объяснить это хронической болезнью носа. На мой прямой вопрос пациентка сообщила, что как раз в то время она опять страдала от очень сильного насморка и даже почти совсем утратила обоняние. И всё равно в состоянии большого волнения она отчётливо воспринимала запах сгоревшего мучного блюда, запах, которому удавалось прорваться сквозь органические преграды в виде анозмии[i]

.

Но я не был до конца доволен полученным таким образом объяснением. Хотя это и звучало довольно правдоподобно, здесь явно не хватало чего-то важного, какого-либо более приемлемого основания, которое бы более ясно объяснило причину того, почему неприятный ряд впечатлений и противоречивые аффекты должно были привести именно к истерии. Почему переживания пациентки не могли остаться в рамках нормальной психической жизни? Другими словами, что послужило основанием для возникновения конверзии? Почему у пациентки сохранялась в памяти не вся сценка, а лишь ощущение неприятного запаха, которое пациентка предпочла всем другим в качестве символа воспоминания? Такие вопросы вполне можно было бы посчитать нескромными и ненужными, если бы речь шла о закоренелой истеричке, у которой механизм конверзии превратился в совершенно привычное дело. Но моя пациентка приобрела страдание только вследствие только одной пережитой травмы, во всяком случае у ней была недолгая история мучений.

Я уже хорошо знал из психических анализов подобных случаев, что там, где впервые появляется истерия, там неизбежно существует на это подходящий повод, а именно из сознания намеренно вытесняется какое-либо представление, исключаясь этим от возможности проработки посредством ассоциативной активности.

В таком намеренном вытеснении я нахожу также и причину конверзии возбуждения, независимо от того было оно тотальным (полным) или частичным. Заряд возбуждения, который не может разрядиться в активности ассоциаций, тем скорее находит себе ложный путь, воздействуя (иннервируя) на тело. Для мотива к вытеснению достаточно ощущения неудовольствия, несовместимости вытесняемой идеи со всей остальной массой представлений Я. Но вытесненное представление впоследствии мстит за себя, оказывая патогенное воздействие.

Итак, я пришёл к выводу, что мисс Люси Р. прибегла в тот момент к помощи, предоставляемой механизмом истеричной конверзии, и вывод этот заключался в том, что среди различных предпосылок пережитой травмы должна существовать одна, которую пациентка намеренно хотела завуалировать, пытаясь её даже вообще забыть. Если сопоставить вместе повышенную заботу пациентки по отношении к детям и высокую чувствительность к мнению других обитателей дома, то можно допустить только одно толкование. У меня даже хватило мужества сообщить пациентке моё толкование. А заключалось оно в следующем: «Я не думаю, что Ваше страдание объясняется Вашим отношением к детям, скорее можно предположить, что Вы действительно влюблены в своего господина, в директора, а возможно сами ещё не догадываетесь об этом. Далее, я думаю, что Вы питали большую надежду на то, что вскоре полностью займёте место умершей матери, а это уже легко может объяснить то, почему Вы стали столь чувствительны к мнению прислуги, к тем людям, с которыми Вы мирно жили в течении многих лет. Вы остерегаетесь, что они могут что-то заподозрить, заметить Вашу надежду, и из-за этого начнут издеваться над Вами».

Ответ её был в присущем ей лаконичном стиле: Да, я думаю, что всё так и есть. – Но если Вы знали о том, что любите директора, почему же Вы не сказали мне об этом? – Но я не была в этом уверена до конца или лучше сказать, я не желала об этом знать, хотела выбросить эту чепуху из головы, никогда об этом не вспоминать. Я даже считаю, что в последнее время я достигла этого.

Другого, более яркого переживания этого своеобразного состояния, в котором что-то знают и в то же время не знают, мне больше не пришлось встретить. Очевидно, что подобные чувства можно понять лишь тогда, когда сам хотя бы раз находился в схожей ситуации. У меня есть довольно примечательное воспоминание подобного рода, ещё и сейчас живо стоящее перед моими глазами. Когда я пытаюсь вспомнить то, что тогда происходило во мне, то моя память выдает довольно скудные сведения.Тогда я увидел кое-что, что совсем не совпадало с моими ожиданиями. Но я и на капельку не изменил своего твёрдого намерения, не уделяя достаточного внимания тому, что тогда произошло, воспринятое мною должно было в корне уничтожить моё прежнее намерение. Я просто проигнорировал противоречие, как и не придал никакого значения аффекту, схожему с переживанием отвращения, что несомненно внесло свою лепту в то, что пережитое мною реальное событие не получило для меня никакого значения. Я был поражён той же самой слепотой зрячих глаз, которую мы так часто недоумевая обнаруживаем, видя слепоту матерей по отношению к своим дочерям, мужей к своим дражайшим половинам, власть имущих к выбранным ими фаворитам (или фавориткам).

Почему Вы не могли признаться себе в существовании этой склонности? Вы что устыдились того, что полюбили мужчину? – О нет, я вовсе не стыдлива до глупости, человек ведь не может быть ответственен за переживаемые им чувства. Мои мучения были вызваны только тем, что он был господином, на службе у которого я нахожусь, в доме которого я живу, господином, по отношению к которому я не чувствуя себя полностью независимой, в отличии от отношений с другими людьми. Да и к тому же я бедная девушка, а он богатый мужчина из аристократической семьи; несомненно, меня бы жестоко высмеяли, если бы что-то узнали о питаемых мною надеждах.

Теперь у пациентки отсутствует какое-либо сопротивление по отношению к тому, чтобы прояснить формирование её любовной склонности. Пациентка рассказала, что первые годы в этом доме она провела беззаботно, легко исполняя свои обязанности, не замечая того, что её истинные желания оставались нереализованными. Но как-то обычно очень занятый, серьёзный, всегда с нею очень сдержанный господин завёл с пациенткой разговор, касающийся воспитания детей. Он был в этот раз гораздо мягче и сердечнее, говорил о том, что он возлагает большие надежды на её заботу о его осиротевших детях, даже смотрел он на неё каким-то особым взглядом… Вот с этого момента пациентка и начала горячо любить господина директора, охотно предаваясь радующей её надежде, которую она вывела из тогдашнего разговора. И только когда после этого ничего дальнейшего не последовало, не смотря на её огромные ожидания, вообще никакого другого доверительного обмена мыслями, она решила забыть о том, что между ними произошло. Пациентка совершенно честно призналась мне, что по-видимому тот особый, проникновенный взгляд предназначался его умершей жене, о которой он тогда вспоминал; да и вообще все её мечты, вся её увлечённость господином совершенно бесперспективны, это же ясно как день.

Я ожидал, что наш разговор основательно изменит психическое состояние пациентки, но оно пока оставалось прежним. Она продолжала быть подавленной и в плохом настроении. Гидропатический курс (водолечение), который я заставил её начать проходить, немного освежал её по утрам, а преследовавший пациентку запах сгоревшего мучного блюда хотя и не исчез, но стал слабее и появлялся реже, как она говорила, только при особенно большом волнении.

Сохранение этого «обоняющего»символа памяти навело меня на мысль, что ощущение неприятного запаха не только свидетельствует о пережитой главной травматической сцене, но и является символом-фундаментом для многих небольших побочных травм. Так что мы стали исследовать всё, что могло бы находиться хотя бы в отдалённой связи с первоначальной сценой, в которой фигурировало сгоревшее мучное блюдо. Мы подробно прорабатывали темы различных домашних трений, поведение дедушки и многое другое. И постепенно ощущение запаха горелого всё больше исчезало. Как раз в этот момент мы вынуждены были на длительный срок прервать психическое лечение из-за нового обострения болезни носа – была обнаружена костоеда решётчатой кости.

Когда пациентка появилась снова, то сообщила о том, что рождественские праздники принесли ей столь большое количество подарков от обоих господ и даже от домашней прислуги, словно все сговорились с нею помириться и изгладить у неё из памяти воспоминания о конфликтах последних месяцев. Но такая навязанная любезность не производила на неё никакого впечатления.

Когда уже  в другой раз я спросил пациентку о преследовавшем её запахе сгоревшего мучного блюда, она сказала, что хотя он и исчез, вместо себя оставил другой схожий запах, напоминающий дым от сигар. Вероятно, это ощущение существовало у неё и раньше, но не замечалось из-за более сильного запаха мучного блюда. А сейчас сигарный дым выступил в своём полном объёме.

Я не был особенно удовлетворён результатом моего лечения. Произошло то, что всегда придаёт терапии, ограничивающейся борьбой с симптомами, дополнительный неприятный оттенок – несмотря на то, что удаётся успешно удалить определённый конкретный симптом, его место тотчас занимает другой. Но я всеми силами принялся за аналитическое устранение нового символа памяти.

В этот раз пациентке не имела не малейшего подозрения о том, с чем бы могло быть связано новое неприятное обонятельное ощущение. Она рассказывала: «У нас в доме курили постоянно, я просто действительно не могу этот запах связать с каким-то определённым событием». Я убедил пациентку, что от надавливания моей рукой она сможет всё вспомнить. Ранее я уже упоминал, что для воспоминаний пациентки были характерны живость и отчётливость, они были «визуальными». И, действительно, под нажатием моей руки у пациентки всплыл образ, правда, вначале не совсем отчётливо и лишь частично. Она увидела столовую в доме господина директора, вместе с детьми она поджидала прихода с фабрики на обед обоих господ. – Сейчас мы сидим вокруг стола: господа, француженка, экономка, дети и я. Но так было и в любой другой день недели. – Пожалуйста, внимательно всматривайтесь и далее в эту картину, она будет изменяться, приобретая свою неповторимость. – Да, теперь я увидела ещё одного гостя, главного бухгалтера, довольно пожилого человека, любящего детей господина словно бы те были его внучки; он так часто приходил на обед, что на него и не всегда обратишь внимание. – Терпение и только терпение, ни на миг не отвлекайтесь от этой картины, тогда, наверняка, что-нибудь произойдёт. – Нет, ничего особенного не происходит. Мы поднимаемся из-за стола, сейчас дети должны попрощаться и мы уйдём с ними на третий этаж. – Ну и что дальше? – Да, дальше, действительно, кое-что происходит, я сейчас хорошо припоминаю ту сцену. Когда дети собрались уходить главный бухгалтер захотел их поцеловать. Но мой хозяин резко вскочил со своего места и закричал: «Не смейте целовать моих детей». От этого у меня закололо сердце, а так как господа тотчас принялись курить, в памяти у меня сохранился только запах сигарного дыма.

Таким образом, теперь мы видим, что за первой травмой находилась другая, более глубоко спрятанная сцена, действующая в качестве психотравмы, и сохранившая по себе символ памяти в виде запаха сигарного дыма. Но откуда же исходит такое сильное воздействие («дальнобойность») этой сцены? – Я спрашиваю пациентку: Какая же сцена произошла раньше, та, в которой фигурирует запах сигарного дыма, или другая, с запахом сгоревшего мучного блюда? – Последняя сцена произошла раньше почти на целых два месяца. – Мне непонятно, почему у Вас закололо сердце, когда отец своеобразным способом защищал детей? Это ведь никак не относилось к Вам? – Да просто не совсем хорошо было так грубо наезжать на пожилого мужчину, который был добрым другом, да к тому же ещё и гостем. Во всяком случае, это можно было сделать в более спокойном тоне. – Так Вас всего лишь неприятно поразило грубое поведение Вашего господина? Возможно, Вам стало стыдно из-за его поведения, а может быть Вы даже подумали, если он из-за такой чепухи позволяет себе столь большую грубость в отношениях с пожилым другом и гостем, как же тогда он будет поступать со мной, если я окажусь на месте его жены? – Нет, так далеко мои мысли не заходили. – Так что же, Вас поразила именно грубость? – Конечно, хотя он никому не позволяет целовать своих детей. – Сейчас я опять нажму рукой на Ваш лоб и под её давлением у Вас всплывёт воспоминание о ещё более отдалённой по времени сцене, которая как раз и является наиболее травмирующей; именно она наделила эпизод с главным бухгалтером таким большим травмирующим значением.

Оказалось, что ещё за несколько месяцев до сцен с запахами, одна знакомая дама, прощаясь, поцеловала обоих девочек в губы. Отец, находившийся тут же рядом, сумел-таки сдержаться и ничего не сказал, но по уходу дамы разразился гневными высказываниями по адресу несчастной воспитательницы. Он втолковывал ей, что именно она ответственна за то, чтобы никто не целовал его детей в губы, отныне её обязанностью становится не допущение и близко чего-либо подобного, а если она сама будет попустительствовать этому, то будет считаться, что она не справляется со своими прямыми обязанностями. Если хотя бы раз подобное произойдёт, то он тотчас передаст воспитание своих детей в другие руки. Это было время, когда пациентка считала, что любит господина директора, она всё ещё надеялась, что услышит что-то, напоминающее их первый дружеский разговор. Но эта сценка уничтожила все её надежды. Про себя пациентка подумала: если из-за таких безвинных пустяков, причём таких, к которым я никак непричастна, он так грубо отыгрывается на мне, высказывая неприятные угрозы, тогда, конечно же, я ошибалась, что у него были ко мне тёплые чувства. Тогда бы они не позволили ему оскорблять меня. – Очевидно, что именно эту мучительную сцену пациентка пережила ещё один раз, когда бухгалтер вознамерился поцеловать детей и был грубо одёрнут их отцом.

Когда спустя два дня после этого последнего психического анализа мисс Люси опять посетила меня, я спросил у неё, что хорошего за это время произошло с нею.

Теперь она выглядела совершенно по-другому, смеялась и высоко держала голову. На мгновенье я даже подумал, что по-видимому ошибочно оценил их отношения, что из гувернантки детей, она превратилась в невесту директора. Но мои предположения оказались ошибочными: «Нет-нет, ничего нового не произошло. Просто Вы меня ещё плохо знаете, так как видели меня только в болезненном состоянии и плохом настроении. А обычно я всегда вот такая весёлая. Когда я вчера утром проснулась, то не ощутила никакой прежней тяжести, и два дня чувствую себя превосходно. – А что Вы думаете о перспективах Вашего нахождения в доме директора? – Мне стало совершенно ясно, что ничего хорошего меня здесь не ожидает, но я не собираюсь горевать из-за этого. – А удастся ли Вам теперь найти общий язык с прислугой? – Да я думаю, что все прежние конфликты были связаны с моей повышенной обидчивостью. – Вы всё ещё любите господина директора? – Конечно, я продолжаю его любить, но теперь это уже ничего не значит. Ведь никто же не запретит мне думать и мечтать о том, чего я сама хочу.

Я внимательно исследовал её нос и обнаружил, что почти полностью восстановилась его болевая и рефлекторная чувствительность. Теперь пациентка могла легко различать запахи, хотя и делала это пока неуверенно и затрачивая большие усилия. Мне ещё нужно будет выяснить, насколько сильно повлияла на анозмию соматическая болезнь носа.

Всё лечение захватило немногим более девяти недель. Четырьмя месяцами позже я случайно встретил мою бывшую пациентку на одной из дач. Она была весела и сохраняла своё хорошее настроение.

Эпикриз

Я не хотел бы, чтобы читатель чересчур легкомысленно отнёсся к изложенной здесь истории болезни. Этот клинический случай действительно относится к лёгкой форме истерии, да и всё лечение заключалось в избавлении от нескольких незначительных симптомов. Но мне кажется весьма поучительным, что даже такое скудное с виду проявление невротического заболевания для своего появления нуждается в большом количестве предпосылок. Подробно излагая эту историю болезни я надеялся представить её в качестве идеального примера для одной из форм истерии, которой может заболеть даже не отягощённый наследственно человек, если в его жизни произойдёт соответствующее сплетение событий. Обратите внимание, что я не использую понятие чистой истерии, которая якобы может возникнуть независимо от любого рода наследственной предрасположенности; таковую, вероятно, никогда и нигде не встретишь. Я имею в виду тот особый вид предрасположенности, когда человек заболевает истерией, хотя прежде никаких намёков на свойства истеричного характера не обнаруживалось. А невропатическая предрасположенность, так как её принято понимать, есть нечто совсем другое, и выявить её можно ещё задолго до появления заболевания, например обнаружив существующих в роду заболевших родственников или психические качества человека настолько выражены, что ещё до всякого заболевания обращают на себя внимание. Насколько я знаю, ничего подобного не было обнаружено у мисс Люси Р. Таким образом, её истерию можно назвать приобретённой, появление заболевания было обусловлено ничем иным как довольно широко распространённой общей склонностью давать истеричные реакции, той склонностью, о которой мы пока почти ничего не знаем. В таких случаях всё в основном определяется природой психотравмы, естественно, не надо забывать учитывать индивидуальную реакцию человека на воздействие травмирующих переживаний. Неизбежным условием, приводящим к возникновению истерии, является ощущение несовместимости между Я и возникающим в представлениях человека новым образом. В другом месте я надеюсь показать то, как различные невротические расстройства возникают из различных техник, применяемых Я для того, чтобы справиться и освободиться от этой несовместимости. Истеричный вид защиты – для которого как раз и требуется особая предрасположенность – состоит в конверзии заряда возбуждения в соматическую иннервацию, а извлекаемая от этого польза для страдальца заключается в том, что непереносимое представление полностью вытесняется из сознания Я. Вместо него сознание Я будет теперь содержать появившиеся путём конверзии соматические реминисценции – в нашем случае ими были неприятные обонятельные ощущения – и отныне человек начинает страдать от аффекта, который более или менее ясно связан именно с этими реминисценциями. Создаваемая таким способом психическая ситуация больного человека больше уже не изменяется, так как существующее противоречие более не замечается из-за его устранения посредством изменения и конверзии, приводящих к мирному урегулированию аффективных конфликтов. Таким образом, в механизме, провоцирующем истерию, с одной стороны отражается нравственная трусость, а с другой стороны он представляет собой защитное мероприятие, находящееся в арсенале средств Я. Встречается довольно много случаев, когда можно справедливо сказать, что защита от повышенного заряда возбуждения посредством продуцирования истеричных симптомов была наиболее целесообразным способом выхода из тяжёлой ситуации; но и в таких случаях чаще всего можно прийти к выводу, что немного большая доля нравственного мужества не оказалась бы лишней для индивида.

Собственно травмирующим фактором является навязывание Я не согласующегося с его представлениями содержания, в результате чего Я решается изгнать новое впечатление. Вследствие акта изгнания воспринятые новые образы вовсе не становятся уничтоженными, они просто вытесняются в сферу бессознательного. Если такое явление произошло в жизни индивида хотя бы один только раз, то оно закладывает этим основание и кристаллизационный пункт для создания отдалённой от других представлений Я психической группы, внутри которой в дальнейшем ходе жизни накапливаётся всё то, что имело своей предпосылкой несоответствие представлениям Я. В случае приобретённой истерии такое расщепление сознания является желанным, намеренным актом, довольно часто вызываемым по собственному произволу, по меньшей мере в начальный период. Но на самом деле происходит вовсе не то, чего хотел добиться индивид – он бы хотел полностью устранить неприятное представление, словно бы последнего никогда и не существовало, а удаётся же ему всего-навсего лишь психическая изоляция неприятных сцен.

В истории болезни нашей пациентки травматический фактор связан с теми порицаниями, которые ей пришлось выслушать от директора из-за того, что дама поцеловала детей. Но сцена эта до поры до времени никак не сказывалась на психическом состоянии пациентки, хотя возможно, что уже тогда появились первые признаки расстройства настроения и повышенная обидчивость, об этом я ничего не знаю. Но сами истеричные симптомы возникли гораздо позже, в те моменты, которые можно бы было назвать «вспомогательными» и для которых было характерно то, что обе контрастные психические группы существовали одновременно, как бы в условиях расширенного сомнамбулического сознания. Первым из таковых моментов, повлёкшим за собой конверзию у мисс Люси, являлась сцена в столовой, когда главный бухгалтер хотел поцеловать детей. Дополнительно сюда ещё присоединилось травматическое воспоминание, и пациентка повела себя так, словно бы у неё никогда и не существовало симпатии к её господину. В других историях болезни различные провоцирующие моменты могут совпадать, сама конверзия возникает под прямым воздействием переживаемой психотравмы.

Второй вспомогательный момент довольно точно повторяет механизм первого. На короткое время новое сильное впечатление объединяет противоречивый материал, находящийся в сознании, а потом конверзия проделывает тот же самый путь, что ей был предоставлен и в первый раз. Интерес может представлять то, что второй по времени симптом как бы прикрывает собой тот, что возник раньше, так что его становится невозможно обнаружить, пока не будет окончательно устранён второй симптом. Заслуживает внимания читателя и особый механизм инверсии событий (изменение хода событий, когда первое событие представляется последним, и наоборот), которому вынужден подчиняться процесс психического анализа. Подобное происходило в моей практике не раз, возникшие позднее симптомы скрывали за собой первоначальные, но лишь первые по времени возникновения симптомы, к которым приходилось пробиваться в ходе кропотливого психического анализа, содержали к себе ключ ко всему целому.

Терапия в данном случае состояла в том, чтобы добиться объединения отщеплённых от остального содержания сознания психических групп. Примечательно, что успех в подобных случаях не зависит от объёма проделанной работы; лишь когда удавалось проработать последнюю отщеплённую часть, только тогда и наступало внезапное исцеление.

Часть 4. О психотерапии истерии

(Зигм.  Фройд)

Мы уже сообщали  в «Предварительном сообщении», что во время исследований, связанных с прояснением этиологии истеричных симптомов, нами был обнаружен терапевтический метод, который оказался очень эффективным на практике. «А именно, мы нашли, к нашему огромному удивлению, что отдельные истеричные симптомы мгновенно и безвозвратно исчезают, если у пациента удаётся в полной мере пробудить воспоминание о вызвавшем их к жизни событии, да при этом еще вызвать сопровождавший мучительную сцену аффект; остается только добиться от больного желания изобразить самым подробным образом это событие, облечь свой аффект в слова» (см. раздел 1 в части 1).

Мы и дальше пытались прояснить те условия, посредством которых наш психотерапевтический метод оказывает своё воздействие: «Он устраняет не отреагированное в своё время представление посредством того, что позволяет связанному с ним ущёмленному аффекту полностью исчерпаться в беседе, в которой совершается его ассоциативная корректура. Такая работа заключается в нахождении для него путей к обычному сознанию (и проводится в состоянии лёгкого гипноза) или же избавление от мучительного аффекта происходит под воздействием внушений врача, подобно тому, как это случается при сомнамбулизме, сопровождающемся амнезией» (см. раздел 5 в части 1).

Теперь я попытаюсь в целостности изложить всё то, что мы знаем об этом методе: о его показаниях и области применения, о том, где он оказывается эффективнее других методов, каковы используемые им техники и каковы трудности, которые могут встретиться в практической работе, хотя самое существенное из написанного здесь, читатель уже встретил в приведённых выше историях болезни. Мне так и не удалось при изложении данного материала избежать повторений.

Глава 1

В этой написанной мною части  книги я бы тоже мог придерживаться идей, изложенных в «Предварительном сообщении». Но я вынужден признаться, что за прошедшие с тех пор годы – при неустанном столкновении с выдвинутыми там проблемами – я стал придерживаться новых точек зрения, которые по меньшей мере частично привели меня к другой группировке и пониманию известных ранее фактов и материалов. Было бы несправедливо, если бы я захотел навязать моему уважаемому другу Й. Бройеру слишком большую ответственность за новые идеи. Последующие выводы связаны прежде всего с моим личным опытом.

Когда я начал применять Бройеровский метод лечения симптомов истерии посредством их обнаружения и отреагирования в гипнозе на большем количестве больных людей, то стал всё чаще наталкиваться на две трудности, которые привели меня со временем к изменению взглядов как на применяемый метод лечения, так и на саму концепцию истерии. 1. Оказалось, что далеко не все пациенты, несомненно имеющие истеричные симптомы и по всей вероятности один и тот же психический механизм заболевания,  в достаточно большой степени гипнабельны; 2. я должен был серьёзно прояснить проблему относительно того, что же на самом деле лежит в основе истерии, а также чем этот невроз отличается от всех других.

Я отодвигаю изложение того, как я преодолел первую трудность и чему я из неё научился на потом. А вначале покажу, каким образом я подошёл ко второй проблеме. Правильно оценить какой-либо случай невроза, не подвергая его основательному психическому анализу, очень трудно; я имею тут ввиду тот анализ, который характерен именно для применения Бройеровского метода. Но постановка диагноза и выбор метода терапии должны произойти до основательного изучения проблем больного. Так что мне ничего другого не оставалось, как выбирать для применения катартического метода такие случаи, которым предварительно можно было поставить диагноз истерия, в котором обнаруживались одна или несколько стигм или других традиционных симптомов истерии. Иногда оказывалось, что терапевтическая эффективность лечения не смотря на правильный диагноз истерии была низкой, и даже длительный психический анализ не приводил к существенному улучшению состояния пациента. В другие разы я пытался лечить Бройеровским методом неврозы, в которых наверняка никто бы не признал истерии, и я нашёл, что они тоже поддаются влиянию, оказываемому этим путём, пациентам даже удавалось полностью избавиться от страданий. Так было, например, при лечении мною невротиков с навязчивыми представлениями, с подлинными навязчивыми представлениями по вестфальскому образцу, в случаях, которые ни единой чертой не напоминали истерию. Так что психический механизм, открытый впервые в «Предварительном сообщении», не оказался специфичным (патогномичным) для истерии. Не мог я решиться и на то, чтобы из любви к открытому нами механизму бросить в одну кучу с истерией все другие неврозы. Изо всех этих разбуженных во мне сомнений меня, наконец, вывела идея, лечить другие более или менее подходящие неврозы подобно тому, как мы делали это с истерией, в каждом конкретном случае проясняя этиологию и уточняя вид психического механизма, а решение о справедливости в каждом конкретном случае ставить диагноз «истерия» делать зависимым от результатов лечения.

Вот так я и пришёл к тому, что начав применять Бройеровский метод, со временем стал  заниматься главным образом этиологией и психическим механизмом вообще всех неврозов. Мне удивительно повезло, за относительно короткое время я добился ценных результатов. Прежде всего я обнаружил, что, поскольку мы говорим о мотивах заболевания, которые приводят к возникновению неврозов, то этиология неврозов лежит в сексуальном моменте. Оказалось, что различные сексуальные факторы, говоря очень обобщённо, приводят к различным формам невротических заболеваний. И теперь оказывалось возможным, в той степени, насколько справедливо последнее утверждение, отважиться на  то, чтобы сделать специфичность этиологии исходным пунктом для характеристики неврозов, и уже на этой основе создать строгую классификацию форм неврозов. Если бы это оказалось верным, то тогда нам удалось бы заметить постоянное совпадение этиологической картины заболевания с клинической.

На таком пути я обнаружил, что неврастения по сути дела соответствует монотонной (с однообразным течением) форме заболевания, в котором, как показал анализ, никакой роли не играет «психический механизм». От неврастении чётко отличается невроз навязчивости (невроз подлинных навязчивых представлений), для которого характерен сложный психический механизм, а этиология его довольно схожа с истеричной и он имеет очень неплохие шансы на излечение посредством психотерапии. С другой же стороны мне кажется совершенно неразумным пытаться обособить от неврастении невротический синдром (симптомокомплекс), который полностью определяется сильно отличающейся, и даже можно с большой уверенностью сказать, противоположной, этиологией, хотя отдельные симптомы этого синдрома довольно прочно связаны между собой особым качеством, на что обратил внимание ещё Хэккер (см. работу E. Hecker`а в декабрьском номере журнала Zentalblatt fьr Nervenheilkunde за 1893 год). Я имею здесь ввиду или симптомы, или эквиваленты и рудиментарные остатки состояний страха, потому я и даю этому выделяющемуся из неврастении синдрому название невроз страха. Я могу смело утверждать, что появляется он в результате накопления психической напряжённости, которая опять же имеет в себе сексуальное происхождение. В основе этого невроза Вы не обнаружите никакого психического механизма, и тем не менее невроз этот довольно постоянно оказывает огромное влияние на психическую жизнь больного. К постоянным составляющим невроза страха принадлежат “тревожное ожидание”, фобии, гиперэстезия (повышенная чувствительность) по отношению к боли и другие явления. Невроз страха, так как я его понимаю, конечно, частично совпадает с неврозом, который наряду с истерией и неврастенией, фигурирует в некоторых классификационных системах неврозов – с „ипохондрией“. Только что-то ни в одной из них мне не удалось встретить выделение невроза страха в отдельную форму невроза, для самой же ипохондрии неизменно приписывается симптом „боязни заболеть“.

После того как мне удалось выделить такие простые формы неврозов как неврастения, невроз страха и невроз навязчивых представлений, я перехожу к рассмотрению наиболее часто появляющихся случаев неврозов, которые необходимо всегда иметь ввиду, чтобы не ошибиться при выставлении диагноза истерии. Я должен сразу же сказать, что совсем не годится нацепить бирку истеричный на какой-либо невроз только потому, что в комплекса его симптомов можно обнаружить некоторые признаки истерии. Такую существовашую довольно долго традицию очень легко объяснить, так как истерия несомненно является самым старым, наиболее хорошо известным и наиболее ярко проявляющимся неврозом. Но было бы слишком большим злоупотреблением со стороны врача относить на счёт истерии также разные черты перверзий и дегенерации. Как только в сложном случае психического вырождения обнаруживается хотя бы один истеричный признак, например потеря кожной чувствительности, характерный для этого невроза припадок, то всей болезни даётся название „истерия“, а после этого пытаются под эту бирку втиснуть даже то, что совершенно никак не может быть совместимо. Как видит читатель, такая диагностика совершенно недопустима, необходимо отдавать должное более подробному обследованию больного и прежде всего невротической стороне его заболевания. Так как теперь хорошо известны в их чистом виде неврастения, невроз страха и тому подобное, то нужно обращать внимание на их появление в компании с другими неврозами.

Поэтому наиболее справедлевым выводом был бы следующий: чаще всего появляются неврозы в „смешанной форме“; случаи неврастении и невроза страха можно встретить и в чистом виде, особенно если дело касается молодых персон. Но редко всретишь чистые случаи истерии и невроза навязчивости, обычно каждый из них дополняется ещё и неврозом страха. Столь частое появление смешанных форм неврозов объясняется тем, что в их этиологии переплетается влияние многих факторов, иногда их воздействие случайно, иногда можно выявить строгие закономерности в происходящих явлениях, которые порождают неврозы. Это довольно легко показать на отдельных случаях заболеваний. Но для истерии характерно также то,что вряд ли кому удастся рассмотреть её, вырвав из контекста сексуального невроза. Обычно видна только одна из сторон истерии, только один из аспектов сложного случая заболевания неврозом, на самом же деле лишь изредка можно встретить истерию изолированно, в чистом виде, а потому и лечение её не ограничивается только лечением истерии. Для целого ряда случаев будет справедливым, что правильный диагноз удаётся установить только в конце лечения.

Я хочу проверить насколько соответствуют представленные в данной книге истории болезни моему представлению о клинической несамостоятельности истерии. Может сложиться впечатление, что больная Бройера, Анна О., явно противоречит этому, являя собой чистую форму истеричного заболевания. К сожалению, этот случай, сколь бы ни был он плодотворен для понимания истерии, не был рассмотрен лечащим врачом под углом зрения сексуального невроза, а потому и сегодня эта история болезни никак не связывается с сексуальной патологией. Когда я только принялся за анализ фрау Эмми фон Н., история болезни которой следует в этой книге после истории Анны О., я ещё был очень далёк от мысли, что сексуальный невроз является почвой для развития истерии. Тогда я недавно как вернулся из школы Шарко и рассматривал любые попытки связать истерию с темой сексуальности не иначе как одно из ругательств – точно также как это делали и сами пациентки. Когда сегодня я просматриваю мои заметки об этом случае, я ни сколечки не сомневаюсь, что в этом случае я встретился с тяжёлым неврозом страха, для которого характерны тревожное ожидание и фобии, что объяснялось сексуальным воздержанием, это всё выступало вместе с истерией.

Наверное, наиболее близко к редкому виду чистой истерии подходит третий случай, история болезни мисс Люси Р. Это – короткая, протекающая периодами истерия с неизвестной для нас сексуальной этиологией, как часто бывает при неврозе страха. Обогнавшая по своему развитию сверстников, стремящаяся встретить свою любовь девушка, склонности которой по недоразумению были слишком рано разбужены. Но страх невроза так и остался мною незамеченным. Случай 4, Катарина, является прообразом того, что я называю страхом девственности, комбинацией невроза страха и истерии. Первый порождает симптомы, а вторая подкрепляет и использует их. А впрочем, это

Конец формы

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg