«О Милтоне Эриксоне»

“Необычайная психотерапия” и ее создатели

Джей Хейли — во многом создатель легендарной фигуры Милтона Эриксона. Его книга “Необычайная психотерапия” имела редкий успех и не просто знакомила с эриксоновской практикой, но многих привела в психотерапию. Не обременяя себя респектабельными психотерапевтическими степенями, окончив колледж как библиотекарь, он стал участником извест­ного проекта в Пало-Альто, где под руководством Грегори Бейт­сона в послевоенные годы изучал коммуникацию в норме и па­тологии.

Оттуда оказалось недалеко до мало кому тогда известного Милтона Эриксона, с которым Хейли провел много лет, очень плотно работая и общаясь. Часы бесед, расшифровки магнито­фонных записей, наблюдений, раздумий... Джей Хейли был прежде всего исследователем, “сбивавшимся” на практику.

Независимость профессиональных взглядов и яркость пози­ции делала его хулиганом в глазах многих. Его бывшая жена, Клу Маданес, одна из ведущих семейных терапевтов Америки, воспитанная в психоаналитической традиции, вспоминала, что долго отказывалась знакомиться со своим будущим мужем, воз­мущенная его дон-кихотскими сражениями (тогда еще не во­шедшими в моду) с “мельницами” психоанализа. В то время терапия была “длинной, а “короткой” она стала после длинной истории, частью которой обязана усилиям Хейли. В России мы часто забываем об этом, сразу получив первые и последние страницы этой непростой хроники.

Джей Хейли пришел в психотерапию, показавшуюся ему скучной и малоэффективной, и стал “рыцарем исключения из правил” — рыцарем ордена, где Великим Магистром был Эрик­сон — Магистром, которого он признавал сам и которому заста­вил служить других.

Эриксон был опытным психиатром и хорошо знал, как дол­жен “протекать” клинический случай по “правилам хорошего тона”, принятым в психиатрии, и столь же спокойно игнориро­вал это знание, допуская изменение жизни пациента и его судь­бы — исключения из правил. Количество исключений множи­лось всю долгую жизнь, правила оставались.

Джею Хейли, судя по всему, с Милтоном Эриксоном скучно не стало. Одним из подтверждений является эта книга — в не­котором роде стенгазета, куда Хейли в разные годы заносил свои заметки и мысли об учителе и коллеге.

Много лет Джей Хейли посвятил исследованию семейной те­рапии. Он издавал журнал “Семейный процесс” и фактически способствовал “семейному процессу” целой профессиональной области. Работал вместе с Сальвадором Минухиным в Фила­дельфии, вел собственный институт вместе с Клу Маданес, обучил не одно поколение психотерапевтов. Бывший библиоте­карь, он стал энциклопедистом и автором многих книг.

Его жанр — действительно короткая, неожиданная, направ­ленная на решения психотерапия. И есть в нем что-то от фокус­ника, который вот-вот достанет из шляпы “кролика” — серьез­ного и жалующегося на реальные проблемы клиента.

В личном общении Хейли кажется изящным, чуть робким, немного отстраненным — будто находится за прозрачной стек­лянной стеной. Впечатление тем более удивительное, что про­изводит его человек, сделавший проницаемыми так много стен и “прошедший” сквозь них.

Своей жизнью и карьерой он доказал, что исключения мож­но сделать правилом, и по достоинству занимает место на про­фессиональном Олимпе.

Леонид Кроль

Введение

Я познакомился с доктором медицины Милтоном Г. Эриксо­ном в 1953 году, посещая его семинар по гипнозу. В последний раз я встретился с ним в 1980-м, незадолго до его смерти. На протяжении этих лет я провел с ним сотни часов, исследуя гип­ноз, человеческие отношения и психотерапию. Никто не по­влиял на мои взгляды о человеке и возможности его изменения так, как Эриксон. Времена менялись. В пятидесятые годы Эриксон считался чудаком и аутсайдером, известным в основ­ном благодаря использованию гипноза. Его подход к лечению был необычен и противоречил всему общепринятому тогда в те­рапии. В последние годы жизни он уже был основателем круп­нейшей психотерапевтической школы, к нему приезжало огром­ное количество людей. Его методами пользовались повсемест­но, хотя идеи его не изменились — просто для них пришло вре­мя. На смену исчезающим традиционным приходили методы Эриксона.

Его сторонники, раньше считавшиеся еретиками, теперь превозносятся до небес. И сегодня, более чем через десять лет после его смерти, влияние Эриксона продолжает расти.

Я хотел бы вкратце описать аспекты психотерапии, бывшие общепринятыми в 1950 году. По каждому положению Эриксон предлагал противоположный подход.

Гипноз: да или нет?

Гипноз как предмет не входил в программу обучения психи­атров и был, по существу, запрещен. Только в конце пятидеся­тых Американская медицинская ассоциация признала его право на существование.

Эриксон использовал гипноз на протяжении всей своей про­фессиональной деятельности и рекомендовал его для широкого применения в психотерапии. Он проводил обучающие семина­ры нелегально и только по выходным. Учениками его были в основном психотерапевты и стоматологи, тогда как психиатры не могли посещать эти курсы без последствий для своей репута­ции.

Сегодня гипноз — общепризнанный метод, его используют многие специалисты-практики, и это произошло именно благо­даря идеям Эриксона.

Длительная или краткосрочная?

Психотерапевтическое лечение было длительным, фактичес­ки бесконечным. Для терапевта было обычным явлением гово­рить клиенту, что в течение года изменений ожидать не следует. Часто на время лечения клиенту предписывалось отложить важ­ные жизненные перемены — женитьбу, продвижение по служ­бе. Психотерапевта, который осуществлял краткосрочную тера­пию, осуждали. Краткосрочная терапия, по мнению большин­ства, была поверхностной и только “замазывала” проблему, не решая ее. Длительное лечение приводило, в свою очередь, к уходу в болезнь. Пациенты хвастались друг перед другом коли­чеством лет, отданных психотерапии.

Эриксон стремился сделать лечение как можно более корот­ким и в то же время эффективным. Он рассказывал о множе­стве случаев излечения, произошедшего за одну-единственную встречу. Как правило, он встречался с клиентом раз в месяц или еще реже, так как считал, что изменение не зависит от ре­гулярности терапевтических встреч. Часто терапия плавно пере­ходила в переписку с клиентом, если тот переезжал в другой го­род. Эриксон не считал, что за несколько сессий проводится меньшая работа, чем за месяцы или годы регулярных встреч. Кстати говоря, до сих пор нет данных, доказывающих большую эффективность длительной терапии по сравнению с кратко­срочной.

Сегодня психотерапия приняла направление, в котором шел Эриксон. Длительная терапия сдает свои позиции и, похоже, исчезает. Изменилась не только теория. Страховые компании вынуждают терапевтов изучать быстрые и действенные методы. И основным источником такого мастерства является наследие Эриксона.

Директивный или недирективный?

Психотерапевты были против того, чтобы давать клиенту со­веты или указания. Они интерпретировали или повторяли кли­енту его высказывания. Эриксон к 1950 году уже разработал и пользовался широким спектром директив — прямых и косвен­ных. Он давал советы и сложно выполнимые указания и отдель­ным пациентам, и целым семьям.

Сегодня терапевты вынуждены учиться давать указания, так как современная психотерапия развивается в именно в этом на­правлении. Наследие Эриксона остается одним из немногих ис­точников как для стандартных процедур, так и для оригиналь­ных разработок в этой области.

Ручка сковородки

Следуя традиции, психотерапевты не концентрировались на проблеме клиента. Они считали, что проблема — это только симптом, проявление чего-то более глубокого. Внимание следо­вало сосредоточить на глубинных корнях проблемы, а не на ней самой. Терапевты полагали, что симптомы не следует облег­чать, так как они являются проявлением некоторого скрытого процесса, над которым как раз и нужно работать. Часто после лечения симптом оставался, но считалось, что он уже не дос­тавляет клиенту такого беспокойства, как раньше.

Эриксон работал с наблюдаемой проблемой. Однажды он сказал: “Симптом — это как ручка сковородки. Если как следу­ет взяться за ручку, со сковородкой можно сделать многое”. Он был уверен, что клиенты легче сотрудничают с терапевтом, ко­торый работает над тем, за что они платят деньги — над избав­лением от проблемы. Сегодня психотерапия стремится концент­рироваться на проблеме клиента. Современные терапевты учат­ся исследовать симптом и изменять его, а не искать, что же за ним скрывается. Для проведения краткосрочной терапии тера­певт должен как можно быстрее добиться улучшения в состоя­нии клиента. Время неторопливых рассуждений ушло. Однако и по сей день Эриксон остается главным источником знаний о том, как излечить симптом в кратчайшие сроки.

Должны ли мы быть нейтральными?

Ортодоксальные психотерапевты были нейтральны. Они из­бегали оказывать личное влияние на клиента или лично участво­вать в процессе излечения. Стремясь быть “экраном”, на кото­рый клиент мог проецировать свой инсайт, они считали личную вовлеченность терапевта признаком психопатологии. С непрони­цаемым видом они сидели вне поля зрения пациента и вещали монотонным голосом, тем самым оберегая его от своего влия­ния. Когда Гарри Стак Салливан выдвинул предположение, что в терапии участвуют два человека и каждый реагирует на слова собеседника, он был с позором изгнан “из конюшни”.

Эриксон использовал самого себя как инструмент воздей­ствия на клиента. Он убеждал, упрашивал, шутил, требовал, угрожал, звонил по телефону — то есть делал все что угодно, лишь бы добиться цели лечения. Он утверждал, что личная за­интересованность и участие — главные двигатели процесса изле­чения, и его диагнозы были всегда связаны с реальными людь­ми в реальном мире, а не с их психотерапевтическими проекци­ями. Сегодня терапевты пытаются определить меру личностного участия в лечении и приходят к пониманию того, что краткос­рочная терапия, ориентированная на решение проблемы, не может быть нейтральной и отстраненной.

Прошлое или настоящее?

В традиционной психотерапии вплоть до пятидесятых годов основное внимание уделялось прошлому клиента. Подразумева­лось, что человек приобретает проблему из-за программирова­ния в прошлом. Фобия была результатом прошлой травмы. Приступы тревоги подчинялись прошлому опыту. Считалось, что симптом — это неадаптивное поведение, образовавшееся на основе прошлого опыта. Ситуация в настоящем, как правило, к делу не относилась. Например, жена чувствовала себя несчас­тной в семейной жизни, так как проецировала на мужа свой прошлый опыт. Поэтому терапевт не стремился понять, что же, собственно, происходит в настоящий момент у нее в семье. Он никогда не говорил с ее родственниками по телефону и еще реже приглашал их к себе для беседы.

Эриксон, разумеется, учитывал прошлый опыт клиента, особенно когда применял гипноз для облегчения или изменения травматического опыта. Но помимо этого он считал, что каж­дый симптом имеет функцию в настоящем, и поэтому для изме­нения проблемы стремился воздействовать на текущую систему взаимоотношений клиента. Он всегда был готов встретиться с родственниками, с супругами или со всей семьей, если чув­ствовал, что для пользы дела это необходимо.

Сегодня терапевты, особенно сторонники краткосрочных ме­тодов, фокусируют внимание преимущественно на настоящем, а не на прошлом. Фактически специалисты по фобиям даже не расспрашивают пациента о прошлом и не выясняют его старые травмы. Основное положение семейной терапии сегодня сво­дится к следующему: симптом несет функцию адаптации челове­ка к текущей социальной ситуации, и для устранения симптома изменена должна быть именно ситуация. Наследие Эриксона — первоисточник для терапевтов, которые ищут способы измене­ния отношений в настоящем.

"Хорошее" и "плохое" подсознание

Ортодоксальная психотерапия считала, что мотивация че­ловека основана на подсознательных побуждениях. Подсозна­ние понималось как некая реальность, наполненная отрица­тельными стремлениями и идеями и глубоко погребенными враждебными импульсами. Считалось, что мотивация клиен­та — это борьба между сознательным контролем и подсозна­тельной агрессивностью, стремящейся вырваться на свободу. Диагностическое интервью было направлено на изучение не­гативных сторон личности пациента, на обнаружение подсоз­нательных импульсов, требующих освобождения. Основным инструментом терапевта была интерпретация, необходимая для выявления мыслей и чувств клиента, слишком пугающих, чтобы помнить о них.

Эриксон предложил взглянуть на подсознание как на пози­тивную силу. Следуя за этой силой, человек выигрывает. Эрик­сон часто приводил пример с сороконожкой, которая неосоз­нанно прекрасно пользовалась своими сорока ножками, но по­пала в беду, пытаясь сознательно последить за процессом ходь­бы. Эриксон подчеркивал, что нужно доверять своей интуиции и не бояться следовать подсознательным побуждениям. Напри­мер, если он что-то терял, то считал это “делом рук” своего подсознания — и действительно, вещь находилась, как только становилась нужна для чего-то важного. С этой позиции целью диагностического интервью становилось исследование позитив­ных аспектов бессознательного. Клиента вдохновляли продол­жать делать то, что он уже делал для решения проблемы, ибо освобожденное подсознание будет вести его в нужном направле­нии. Эриксон не интерпретировал проявления бессознательно­го. Напротив, он порой внушал клиенту амнезию — чтобы тот мог забыть болезненные переживания или же помнить их в контролируемой, не пугающей форме.

Заключение

Для каждой проблемы традиционной психотерапии Эриксон предлагал решение, противоположное общепринятому в то вре­мя. Он использовал гипноз тогда, когда этого никто не делал; работал методами короткой терапии, когда единственной тера­пией была длительная; давал директивные указания, когда мод­ной была недирективная терапия. Он работал с проблемой, тогда как другие — только с тем, что скрыто за ней; он был не нейтральным наблюдателем, а участником жизни пациентов; он опирался на настоящее больше, чем на прошлое; он рассматри­вал бессознательное как позитивную силу, импульсы которой необходимо поощрять. Все эти положения сейчас не только признаны, но и широко используются в лечебной практике. Из оригинала и аутсайдера Милтон Эриксон стал центральной фи­гурой в психотерапии.

1. Милтон Г. Эриксон: краткая биография (1967)

Милтон Г. Эриксон, доктор медицины, известен во всем мире как ведущий практик медицинского гипноза. Его ориги­нальные разработки техники наведения транса, исследования возможностей и ограничений гипнотического опыта, равно как и работы по изучению природы взаимодействия между гипноте­рапевтом и клиентом значительно обогатили психотерапию.

Вероятно, менее известен тот факт, что доктор Эриксон рас­сматривает пути терапевтического воздействия с принципиально новых позиций. На протяжении многих лет он развивает эффек­тные и одновременно несложные методы лечения, не всегда включающие в себя формальное наведение транса. А как удиви­лись бы те, кто считает Эриксона в первую очередь гипнотера­певтом, если бы узнали, что он включил себя в телефонный справочник как психиатра и семейного консультанта!

Доктор Эриксон — психолог и психиатр, принимает участие в работе Американской ассоциации психологов и Американской ассоциации психиатров. Наряду с этим он является членом Американской ассоциации психопатологии и почетным членом многих сообществ медицинского гипноза Европы, Азии и Ла­тинской Америки. Его деятельность на посту президента-учре- дителя Американского общества клинического гипноза включала также и учреждение и издание профессионального журнала это­го общества. Большая частная практика в Фениксе, штат Ари­зона, проходила наряду с постоянными поездками по стране и за рубеж для проведения лекций и семинаров по гипнозу.

Родившийся в Ауруме, штат Невада, в городе, которого уже не существует, Эриксон был одним из тех немногих, кто в кры­тых повозках отправился на восток. Их семья обосновалась на ферме в Висконсине. Когда Милтон был студентом-психологом

Висконсинского университета, ему довелось наблюдать гипноти­ческие опыты Кларка Л. Халла, которые произвели на него не­изгладимое впечатление. Желая попробовать свои силы, Эрик­сон повторил опыты самостоятельно, и с этих пор начал учить­ся, гипнотизируя своих друзей, соучеников, а во время летних каникул на ферме — родителей. Постепенно Милтон совершен­ствовал свое мастерство. На следующий год осенью он под ру­ководством Халла принял участие в семинаре, где рассказал о своих летних гипнотических опытах и об экспериментальной ра­боте в лаборатории. К третьему курсу Эриксон уже имел опыт погружения в транс нескольких сотен людей, выполнил множе­ство экспериментов и проводил демонстрации гипнотических сеансов перед учащимися Медицинской школы, студентами психологического отделения и персоналом государственной больницы Мендоты.

Получив медицинскую степень, закончив интернатуру и пройдя практику в психиатрической больнице Колорадо, Эрик­сон получил должность младшего психиатра в государственной больнице Род-Айленда. Спустя несколько месяцев, в апреле 1931 года, он был принят в штат Исследовательской службы при государственной больнице Ворчестера, где быстро вырос до главного психиатра службы.

Спустя четыре года Эриксон приехал в Элоизу, штат Мичи­ган, как директор Центра психологических исследований и тре­нинга при окружной больнице Уэйна. Тогда же он стал членом- корреспондентом психиатрии в Государственном медицинском колледже Уэйна, одновременно выполняя обязанности профес­сора клинической психологии в Мичиганском университете в Ист-Лэнсинге. Здесь, в Элоизе, Эриксон провел свои круп­нейшие эксперименты и начал применять гипноз для професси­онального обучения ординаторов.

Обучая психиатров и студентов-медиков, доктор Эриксон основной акцент делал на умении наблюдать. Он был убеж­ден, что гипнотический тренинг может значительно развить эту способность. Его необыкновенная наблюдательность ста­ла легендой. Говоря о том, что физические ограничения зна­чительно усилили эту способность, он рассказывал: “В семнадцать лет я перенес полиомиелит. Я лежал в постели, не чувствуя своего тела, не в состоянии определить положе­ние моих рук или ног на кровати. Часами я пытался ощутить, где сейчас моя ладонь, или ступня, или пальцы на ногах. Я стал обостренно ощущать, что такое движение. Позднее, в университете, я изучил природу мышц и придумал, как эф­фективнее использовать мои собственные уцелевшие после полиомиелита мышцы. Я учился хромать с минимальным на­пряжением — на это ушло десять лет.

Я стал обостренно воспринимать физические движения окру­жающих, и это было чрезвычайно полезно. Люди порой совер­шают мелкие предательские движения, которые многое могут сообщить опытному наблюдателю. Большая часть наших связей с окружающими отражается в движениях нашего тела, а не в нашей речи. Я обнаружил, что могу определить хорошего пиа­ниста не по звукам исполняемой им музыки, а по тому, как его пальцы прикасаются к клавишам. Уверенное прикосновение, нежное прикосновение, сильное и одновременно точное при­косновение. Истинная игра подразумевает изысканные физи­ческие движения”.

Доктор Эриксон не может определить хорошего пианиста по звукам музыки, так как лишен музыкального слуха. Эту свою особенность он также считает плюсом для работы. “Способ по­строения речи может о многом сообщить, — говорит он. — Из- за тоновой глухоты я начал обращать особое внимание на моду­ляции голоса и меньше отвлекаться на содержание сказанного. Многие модели поведения отражаются скорее в том, как чело­век говорит, чем в том, что он говорит”.

Эриксон не различает цвета, и это тоже стало для него плю­сом, который он использует, например, в экспериментах с внушением цветовой слепоты под гипнозом. Один из таких нео­быкновенных и чрезвычайно интересных опытов был описан в статье “Гипнотическое внушение цветовых галлюцинаций с пос­ледующими псевдонегативными последовательными образами”. У испытуемых, в состоянии транса смотрящих на белый лист бумаги, вызывали цветные галлюцинации. Затем им предъяв­лялся другой белый лист, на котором испытуемые видели пос­ледовательный образ дополнительного цвета. Держал эти листы сам доктор Эриксон, который не мог представить себе цвета ни в трансе, ни в обычном состоянии, а значит, не мог повлиять на ход эксперимента.

Пурпурный — единственный доступный ему цвет. И хотя это не всегда уместно, он старается окружать себя вещами именно такого цвета — носит пурпурные рубашки и галстуки; ложась спать, облачается в пурпурную пижаму; а, заходя в ванную комнату, наслаждается пурпурным цветом ее стен.

Часто повторяя, что задача психотерапии — помочь человеку расширить границы своих возможностей, Эриксон всю жизнь действовал в этих границах. Когда в 1919 году он был полнос­тью парализован, врачи сообщили, что он больше никогда не сможет ходить. Часами концентрируя внимание на мельчайших импульсах, возникающих в мышцах ног, он сначала добился еле заметных движений. Спустя год он уже передвигался с помо­щью костылей. Ему даже удалось найти сидячую работу на кон­сервном заводе, чтобы собрать деньги на обучение в универси­тете.

Когда Милтон окончил первый курс, лечащий врач посове­товал ему подобрать для летних каникул физическое занятие на солнце, с достаточной нагрузкой и не требующее участия ног. Эриксон выбрал путешествие на каноэ и в июне отправился в путь.

На сборы много времени не ушло. Он надел купальный кос­тюм, широкие брюки, на голову — носовой платок, завязан­ный по углам узелками. Из провизии Эриксон взял два неболь­ших мешочка — один с рисом, другой с бобами, немного посу­ды и деньги — 2 доллара 32 цента. Запас сил был еще меньше: он даже не мог сам столкнуть в воду свое каноэ, а проплыть был в состоянии не больше двух метров. И вот с таким имуществом он с июня по сентябрь пропутешествовал от озер Мадисона че­рез Миссисипи в Рок-Ривер и назад к Мадисону. Запасы пищи он пополнял за счет рыбной ловли, сбора съедобных растений на берегах рек и озер. Иногда ему случалось выловить несколько картофелин или яблок, плавающих среди очистков в водах Мис­сисипи, так как повара речных пароходиков имели обыкновение весь мусор выбрасывать за борт.

Так он путешествовал, почти без припасов и денег, поначалу такой слабый, что не мог переносить каноэ через преграждав­шие путь дамбы, и делал перерывы для отдыха через каждые полчаса работы веслом.

И было еще одно условие, делавшее путешествие значитель­но более сложным. Эриксон никогда не просил помощи у окру­жающих. Хотя частенько ему удавалось получить от людей то, что нужно, и без просьб. Он так рассказывал о своем путеше­ствии: “Плывя по реке, я иногда встречал рыбацкую лодку и приближался на расстояние, достаточное для ведения разгово­ра. Я был дочерна загорелый и на голове носил носовой платок с узелками, своим видом вызывая у рыбаков любопытство. За­вязывалась беседа, и я рассказывал им, что я студент-медик и путешествую для поправки здоровья. Бывало, они спрашивали меня, как ловится рыба, и тогда я отвечал, что еще пока рано­вато для клева. Так или иначе, к концу беседы рыбаки давали мне часть своего улова, хотя я и не просил их об этом. Обычно они предлагали мне зубатку, большую и вкусную рыбу, но я не брал ее — ведь она дорого стоит, а рыбаки зарабатывали себе на жизнь. И взамен одной зубатки они давали мне окуней в два- три раза больше”.

Была и другая проблема — дамбы на реках. Эриксон расска­зывает: “Я вскарабкивался на один из окружающих дамбу стол­бов. Вскоре собирались люди и с любопытством смотрели, как я сижу там и читаю книгу на немецком языке. Наконец, кто-то не выдерживал и спрашивал, какого черта я залез на столб и что я там делаю. Тогда, оторвавшись от книги, я говорил, что ожидаю, пока мое каноэ перенесут через дамбу. За этим обыч­но следовала добровольная помощь”.

Так, используя удобные случаи и услуги окружающих, Эрик­сон совершил свое летнее путешествие, которое дало ему хоро­шую физическую форму и помогло расширить пределы своих возможностей. По возвращении оказалось, что объем его груд­ной клетки увеличился на 20 сантиметров, он мог свободно проплыть милю и грести без отдыха четыре мили против тече­ния, не говоря уже о том, что сам переносил через дамбы свое каноэ.

Позднее, в 1952 году, произошел редкий в медицинской практике случай: Эриксон перенес полиомиелит во второй раз. Правая половина тела была полностью парализована. Но уже через год он сумел совершить одно из наиболее сложных путе­шествий пешком по горам Аризоны, пользуясь для опоры толь­ко двумя палками.

Эриксон покинул Элоизу и обосновался в Фениксе в основ­ном из-за здоровья. Его частная практика проходила в уникаль­ном обрамлении. Офис для приема клиентов находился в его доме, небольшом кирпичном здании, расположенном в живо­писном месте. Приемной служила гостиная, и год за годом его пациентов представляли жене и восьмерым детям Эриксона. Он принимал пациентов в кабинете, где стояли только письменный стол, несколько стульев и книжных шкафов. На стене висели портреты его родителей, которые дожили до девяноста лет, а вокруг были разбросаны и расставлены вещи, вызывающие ощу­щение домашнего уюта, — например, чучело барсука. Такой кабинет казался до смешного скромным для психиатра такого уровня, как Эриксон. Но сам он считал, что удобство и уют — прежде всего.

Один молодой терапевт, начинавший практику в Фениксе и подыскивавший помещение, убеждал Эриксона, что его приемная должна быть совсем другой. Доктор Эриксон отве­тил, что в начале его практики приемная была еще проще — там были только два стула и стол. “Но зато там был я”, — добавил он.

Помимо частной практики Эриксон проводил дома большую дополнительную работу. Жена помогала ему издавать “Амери­канский журнал клинического гипноза”. Долгие годы Элизабет Эриксон участвовала во многих начинаниях своего мужа и была соавтором многих его статей. Они познакомились, когда она изучала психологию в университете Уэйна, параллельно работая лаборантом на кафедре. Поженились они в 1936 году. Доктор Эриксон уже был перед этим женат и имел трех детей от перво­го брака. У них с Элизабет было пятеро общих детей, и они были очень счастливы в семейной жизни. Миссис Эриксон од­нажды заметила, что у них в доме должен быть, по крайней мере, один ребенок моложе двадцати на протяжении следующих тридцати лет. Так и получилось: их младшие двое детей сейчас еще не достигли двадцатилетия, тогда как старшие уже жени­лись и привели своим родителям внуков.

При обсуждении проблем гипноза и психотерапии доктор Эриксон часто использует примеры из жизни своих детей. Читатели, которым интересно, что значит иметь в доме отца- гипнотизера, могут оценить статью “Гипнотерапия в педиат­рии”. В этой статье доктор Эриксон описывает случай со своим сыном Робертом, иллюстрируя приемы работы с деть­ми, испытывающими сильную боль.

Роберт упал с лестницы, разбил губу и вогнал передний вер­хний зуб в челюстную кость. Сильно текла кровь, и мальчик громко кричал от боли и ужаса. Родители бросились к нему. Эриксон описывает этот случай так:

“Мы и не пытались поднять его. Вместо этого, как только он остановился, чтобы набрать воздуха для нового крика, я быстро сказал ему, просто, сочувственно и мно­гозначительно: “Очень больно, Роберт. Ужасно больно”. Несомненно, в тот момент мой сын понял, что я знаю, о чем говорю. Он мог со мной согласиться и знал, что я тоже с ним полностью согласен. Поэтому он мог теперь ко мне прислушаться и довериться мне, ведь я показал ему полное понимание ситуации”.

Вместо того чтобы что-то внушать мальчику, доктор Эриксон продолжал в своей обычной манере:

“Затем я сказал Роберту: “И будет еще болеть”. Этим простым утверждением я выразил его страх, подтвердил его видение ситуации, продемонстрировал полное пони­мание сути дела и мое полное согласие с ним — ведь в тот момент ему казалось, что его страдание и боль никогда не кончатся.

Следующим нашим с ним шагом было провозглашение (в момент его очередной паузы для вдоха): “И ты очень хо­чешь, чтобы перестало болеть”. И снова мы были в пол­ном согласии, и я удовлетворял и даже поощрял его жела­ние. И это было именно его желание, идущее изнутри и заключающее в себе его настоятельную потребность.

Обозначив ситуацию таким образом, я уже мог что-то предлагать и быть уверенным в его согласии со мной. И я предложил: “Возможно, оно перестанет болеть через ка­кое-то время, через минуту или две”.

Это предложение полностью соответствовало его соб­ственным потребностям и желаниям и, поскольку оно со­держало в себе слова “возможно, перестанет”, оно не вступало в противоречие с его собственным пониманием ситуации. Таким образом он мог принять эту идею и отре­агировать на нее”.

Затем доктор Эриксон переходит к другому важному аспекту ситуации.

“Роберт знал, что ему больно, что он страдает; он ви­дел кровь на полу и на своих руках, чувствовал во рту ее вкус. И так же, как любой другой человек на его месте, хотел бы видеть в своем несчастье нечто особенное и же­лал бы какого-то особенного утешения. Никто не хочет, чтобы у него была пустячная головная боль; если уж голо­ва болит, то пусть она болит так сильно, что только он, страдалец, и может это выдержать. Какой утешительной может быть человеческая гордость! Поэтому внимание Ро­берта было направлено на две жизненно важные цели, вы­раженные в следующих простых утверждениях: “Как много крови на земле! Какая это замечательная, здоровая, хоро­шая кровь! Мама, посмотри внимательно и ты увидишь. Я уверен, что это так, но хочу, чтобы ты тоже убеди­лась”.

Мы внимательно исследовали кровь и подтвердили, что она действительно здоровая и хорошая, но нужно было еще провести изучение качества крови на фоне белого умывальника в ванной. Таким образом мальчик, уже пе­реставший кричать от боли и страха, был умыт. Когда его привели к доктору для наложения швов, его прежде всего спросили, выдержит ли он то, что однажды уже продела­ли с его сестрой. Наложение швов прошло без обезболи­вания, ведь мальчик был заинтересован в результате про­цедуры”.

Хотя у доктора Эриксона была местная практика, многие из его пациентов приезжали издалека. Одни прибывали к нему из Нью-Йорка или из Мехико, как к хирургу, другие время от вре­мени приезжали с Западного побережья. В последнее время и его практика, и обучение сократились из-за проблем со здоровь­ем. Сейчас он практически все время проводит, сидя в инва­лидной коляске.

Многие почитатели таланта Эриксона знают, что его подход к терапии и гипнозу недостаточно известен психиатрическому сообществу. Хотя сам он очень знаменит и популярен, его ос­новные произведения не очень доступны. Он опубликовал более ста трудов по множеству вопросов, но читатель одной случайной статьи или слушатель единственной лекции все-таки не могут по достоинству оценить все величие работы этого человека и все то новое, что он привнес в науку и практику.

2. Заметки о Милтоне Эриксоне, докторе медицины (1967)

В каждой профессии есть люди, которых можно назвать “оригиналами”, так как они работают, значительно отклоняясь от курса, которого придерживаются их коллеги. Порой такой человек заставляет профессиональный мир следовать за собой, но чаще так и остается аутсайдером. Зигмунд Фрейд не только предложил уникальное направление, но и оставил своим после­дователям систему новых идей и школу. Гарри Стак Салливан не был организатором, но сила его идей и личного влияния как учителя пробила дорогу его психиатрическим методам. Как но­ватор в психиатрии Милтон Г. Эриксон может быть поставлен в один ряд с Фрейдом и Салливаном. Со временем станет ясно, окажут ли его идеи столь же сильное влияние.

Подобно Фрейду, Эриксон почерпнул свои основные идеи из области гипноза. В отличие от Фрейда, он остался в рамках гипнотической традиции и пришел к иным выводам о природе психопатологии и терапевтического изменения. Как и Салли­ван, Эриксон делает акцент на взаимоотношениях людей, а не на отдельном человеке. В отличие от Фрейда и Салливана, главный интерес Эриксона направлен на разработку разнообраз­ных техник для достижения изменений в состоянии пациента. Его отличительная черта — гибкость, делающая этот подход не просто новым методом или даже школой. Эриксон ориентиру­ется на конкретную проблему, стоящую перед ним. В тот пе­риод истории психиатрии, когда о специалисте судили по его принадлежности к той или иной теории или школе, Эриксон создал экспериментальную терапию.

В первой половине нашего столетия, во время профессио­нального становления Эриксона, в психиатрии существовало сильное противодействие каким бы то ни было новшествам. Психоанализ царил и в кабинете консультанта, и в университет­ской аудитории. Направление, первоначально созданное Фрей­дом как исследовательское, постепенно превращалось в некий ритуализированный метод лечения, в набор повторяющихся сте­реотипных идей. В рамках этого процесса происходила знаме­нательная смена акцентов психиатрического лечения. Сложные человеческие проблемы были втиснуты в прокрустово ложе тео­ретических схем, а качество терапии оценивалось не по достиг­нутому результату, а по степени соблюдения общепринятых “правил игры”. В такой атмосфере Эриксон развивал целый спектр терапевтических методов и настойчиво внедрял идею о том, что ход лечения должен зависеть от конкретной проблемы пациента. За последнее десятилетие идея об исследовании но­вых подходов овладела умами многих психиатров, что привело к появлению таких направлений, как поведенческая терапия, те­рапия оперантного обусловливания и семейная терапия. Мы ви­дим, как смещается внимание с терапевтического ритуала на те­рапевтический результат. Уважение завоевывает не привержен­ность определенной школе, а умение работать с разными паци­ентами по-разному.

Внимательно читая труды Эриксона, можно увидеть, что идея экспериментирования проходит красной нитью через всю его профессиональную деятельность. Он как будто все время спрашивает себя: “А как поступит этот человек, если я сделаю это? А поступит ли другой иначе?” В этом смысле он посвятил свою жизнь исследованию влияния одного человека на другого. Изучая гипноз экспериментально, он определял границы меж­личностного влияния на сенсорный аппарат и поведение челове­ка. Он искал ответы на вопросы: может ли он воздействовать на человека так, что тот лишится способности слышать? видеть? различать цвета? испытывать физические ощущения? сопротив­ляться антисоциальным воздействиям? осознавать мыслительные процессы, лежащие в основе поведения? Он исследовал и об­ратное: до каких пределов могут быть увеличены чувствитель­ность и восприятие. Он изучал пределы бессознательной работы мозга и возможность влиять на восприятие человеком времени и пространства.

Серии научных трудов, посвященных данным эксперимен­тальным исследованиям, представляют собой одну из наиболее убедительных работ, когда-либо сделанных в психиатрии. По­вторение его экспериментов требует от исследователя тщатель­ности не меньшей, чем у самого Эриксона. Прежде чем начи­нать эксперимент, Эриксон обычно несколько часов наводил транс. Он принимал во внимание и личностные особенности каждого объекта воздействия и огромное число различных пере­менных, способных повлиять на исход опыта. Он понимал, что предубежденность экспериментатора может стать серьезной угро­зой для исследований, и поэтому разработал систему, позволя­ющую избежать симуляции и получить истинный результат. Воз­можно, наиболее важным является то, что он понял: лаборатор­ные условия ограничивают природу и ценность его находок. От­сюда его стремление проводить многие эксперименты “вжи­вую”, в реальных социальных условиях. Сегодня, когда многие гипнотические эксперименты проводятся с помощью быстрых стандартизированных методов в атмосфере ложной объективнос­ти, работа Эриксона выглядит на этом фоне сплавом искусства и науки.

В психотерапии Эриксон применял экспериментальный под­ход и к изучению психических расстройств, и к способам их ле­чения. Когда была принята идея о том, что слова и поведение пациента — это продукт определенных типов подсознательной работы мозга, он проверил это утверждение с помощью “про­граммирования” — встраивания идей и наблюдения за особен­ностями поведения субъекта. Как описывается в статье “Экспе­риментальные демонстрации психопатологии обыденной жиз­ни”, он внушал субъекту определенные идеи и эмоции с после­дующей амнезией, а затем наблюдал за его поведением. Такая работа включала внушение “комплексов” в форме ложных вос­поминаний о прошлых травмах, чтобы определить их воздей­ствие на поведение. Лучший из известных примеров анализа взаимодействия людей содержится в его статье “Метод, приме­ненный для создания истории комплекса в ходе индуцирования экспериментального невроза”. Детальный анализ использования тех или иных слов в рассказе о прошлом событии показывает не­вероятно глубокое знание Эриксоном всей сложности и запутан­ности межличностных воздействий. Его интерес к мельчайшим деталям поведения отражен во всех статьях, особенно в работе “Постепенное излечение обсессивной фобии с помощью комму­никаций с неожиданно выявленной двойственной личностью” (написано в соавторстве с Л.С. Куби).

Проводя исследования или лечение, Эриксон использовал разные процедуры в зависимости от нужд конкретного челове­ка, ситуации, времени и своих собственных целей. Его подход к лечению определяется убежденностью в разнообразии челове­ческих проблем, а терапевтическая позиция является безгранич­но гибкой. Тем не менее в способах его общения с пациентами есть общий стержень, который и создает столь узнаваемый стиль эриксоновского терапевтического воздействия.

Частью проблемы при изучения терапевтической техники Эриксона является отсутствие адекватной теоретической осно­вы, подходящей для ее описания. Его действия основываются на новых предпосылках о природе психопатологии и терапевти­ческом изменении, и эти предпосылки пока еще не изложены в систематизированной форме. Описывая случаи из своей практи­ки, Эриксон стремится давать их в рамках теории гипноза, или обусловливания, или психодинамики. Однако внимательное изучение того, что он делает, показывает, что его работа не вписывается в традиционные теории. Исследование его работы может привести к возникновению нового направления в психо­терапии, но только если оно будет проведено непредубежден­ным человеком. С позиций традиционного мышления действия Эриксона часто выглядят неразумными; с точки зрения его подхода — неприемлемым часто кажется то, что делает традици­онная психотерапия.

Эриксон всегда описывает терапевтические случаи, в дета­лях представляя, что делал пациент и он сам, тем самым зас­тавляя нас изучать поведение обоих участников взаимодей­ствия. Именно эта особенность его описаний, а также готов­ность признать, что психотерапия — это искусство манипуля­ции, создает впечатление, что его подход более манипуляти- вен, чем поход других терапевтов. Однако, если в частной беседе расспросить терапевта любой школы о том, чем он действительно занимается с клиентами, он также будет выг­лядеть манипулятором. И станет понятно, что многие при­емы Эриксона сходны с теми, что применяют другие извест­ные мастера психотерапии. Конечно, не каждый рискнет да­вать задание супругам, страдающим энурезом, мочиться в по­стель вместе (как это описано в статье Эриксона “Недирек­тивная гипнотерапия семейной пары, страдающей энуре­зом”). Но опытные терапевты активно вмешиваются в жизнь своих клиентов и требуют от них различных типов реагирова­ния. В то же время в их отчетах вы вряд ли прочитаете об этом. Они скорее опишут, что следовало бы сделать в соот­ветствии с той или иной теорией, а не то, что реально де­лали.

Информацию о работе Эриксона можно почерпнуть из не­скольких источников: статей и книг, включающих записи кли­нических случаев и их обсуждение, демонстраций работы с кли­ентом перед группой, магнитофонных записей лекций и бесед о психотерапии. Эриксона, вероятно, записывали чаще, чем лю­бых других терапевтов. Наиболее полно методы работы Эриксо­на представлены, конечно же, в описаниях клинических случа­ев. Однако многие из его терапевтических процедур еще не за­писаны, и узнать о них можно только из личной беседы с Эрик­соном[1]. Можно также заметить, что хотя “фактическая” сторо­на любого случая оставалась неизменной как в письменном, так и в устном изложении, в каждом конкретном контексте на пе­редний план выносятся разные аспекты. В беседе Эриксон стремится подчеркнуть то, что близко и понятно его собеседни­ку. Читающим отчеты Эриксона необходимо помнить, что он обращается к аудитории, придерживающейся более традицион­ных подходов и взглядов, и поэтому старается приспособить свою речь к такой аудитории.

Я позволю себе предложить на суд читателей некоторые обобщения, касающиеся практического и теоретического ас­пектов работы Эриксона, сделанные на основе информации, почерпнутой из его статей и из многочасовых записей бесед с ним[2].

Предлагаемая здесь интерпретация работы Эриксона может отличаться от его собственного видения. Его описание своей ра­боты содержится в его статьях, а я лишь дополняю и комменти­рую. Читатель может сам ознакомиться с трудами Эриксона и, возможно, увидит его работу в ином свете. Некоторые практи­ческие аспекты эриксоновского подхода, вероятно, описывают­ся впервые.

Большинство терапевтов, да и терапевтические школы в целом склонны ограничиваться лишь одним типом пациентов, но среди “случаев” Эриксона мы видим весь спектр челове­ческих проблем. Он облегчал боль при родах, присутствуя при начале жизни, и он же помогал человеку достойно поки­нуть этот мир, работая с умирающими от рака (“Гипноз при тяжелых, смертельных болезнях”). Среди описанных им слу­чаев — разные этапы человеческой жизни: проблемы детства, трудности подросткового периода, сложности семейной жиз­ни, кризисы зрелого и преклонного возраста. Он работал не только с невротиками и психотиками, но и стремился помо­гать в разрешении еще более таинственных психиатрических проблем, связанных с мозговыми травмами и физической ин­валидностью (“Гипнотически ориентированная психотерапия при органических заболеваниях”).

Для Эриксона единица лечения — один человек, супружес­кая пара или целая семья. Он может работать с симптомом как с личностной проблемой или как с “производной” семейной жизни. Работая с супружеской четой, он предпочитает свободу выбора: вызвать на прием любого из супругов или одновременно обоих. На сеансах с детьми он может в одном случае попросить родителей удалиться, а в другом — потребовать их присутствия. Известен случай, когда он проводил “прием” всей семьи с по­мощью лишь одного пациента, который в трансе видел перед собой других членов семьи.

Эриксон, как правило, работает в своем офисе, но если ле­чение требует, он выйдет за его пределы. Дома и на работе у клиента, в зале ожидания аэропорта ему так же удобно работа­ется, как и в собственной приемной. Он часто лечит людей, не называя это лечением, и незаметно помогает людям решить проблемы во время публичных демонстраций гипноза перед большой аудиторией или в ходе обычной беседы. Если необхо­димо, он будет сопровождать клиента в той ситуации, которая вызывает симптом. Например, один молодой человек каждый раз падал в обморок при попытке войти в конкретный ресто­ран. Эриксон пригласил его поужинать в этот ресторан и орга­низовал ужин так, что проблема была устранена. А однажды он катал свою пациентку, маленькую девочку, по улице на велоси­педе.

Многие терапевты жестко определяют длительность приема (обычно это один час) и никогда не нарушают установленные временные рамки. Для Эриксона время — пластичный матери­ал. С некоторыми клиентами он будет работать 50 минут, с дру­гими встретится всего на несколько минут, а с третьими прием растянется на несколько часов. Его расписание встреч с клиен­тами столь же гибко: он может встречаться с ними ежедневно, или раз в неделю, или через значительные промежутки време­ни. Он может влиять на чувство времени у клиента с помощью техник искажения времени, или будет дезориентировать его во времени, используя техники “запутывания”, или “сокращать” время, применяя амнезию.

Курс лечения у Эриксона может быть как долгосрочным, так и необыкновенно коротким. Пациенты готовы преодолевать значительные расстояния, чтобы поработать с ним день или не­делю, как будто его лечение — это хирургическая операция. С одними клиентами он будет встречаться регулярно, через опре­деленные промежутки времени, с другими ему достаточно ви­деться несколько часов раз в два-три месяца. Провести терапев­тический прием сразу после лекции или семинара, а то и по те­лефону и даже по почте — обычное дело для него.

Оплата лечения, так же как и время, становится у Эриксона орудием терапевтического воздействия. Обычно он сам устанав­ливает цену за лечение, но некоторым пациента поручается сде­лать это самостоятельно. Другие же оплачивают не количество часов, проведенных с терапевтом, а результат, полученный в ходе лечения.

Подход к лечению

Способ воздействия, как и место, время и стоимость, выби­рается Эриксоном индивидуально для каждого пациента. Хотя многие процедуры лечения с похожими пациентами повторяют­ся, что и должно происходить у человека с большой практикой, его подход предполагает, что для каждого пациента он должен быть особенным. Карл Витакер однажды сказал, что наиболь­шее удовольствие он получает от тех терапевтических встреч, после которых может сказать: “Да, такого я еще не делал”. Эриксон также находит в этом удовольствие, но для него это связано скорее не с желанием быть открытым всему новому, а с неистощимым стремлением узнать: а что будет, если попробо­вать что-то другое?

Когда на пороге его приемной появляется энный “случай” психогенной мигрени или фобии, он может использовать любую из процедур, не раз апробированных в прошлом. Однако он скорее предпочтет некую вариацию, которая соответствует его интересам в данный момент и отвечает потребностям пациента. Именно эта вариативность и не дает его подходу застыть в форме некой обобщенной терапевтической теории. Очевидно, что в работе Эриксон руководствуется определенными принципами, ведь эриксоновскую терапевтическую процедуру узнать так же легко, как и картину кисти Пикассо. Однако поиск повторяю­щихся элементов в его приемах и попытки представить их в сис­тематизированном виде потребуют упрощения, которое сведет на нет тонкости его техники. Какой толк в обобщении, утверж­дающем, что картины Пикассо отличаются яркими красками и угловатыми линиями? И, тем не менее, я попытаюсь сделать несколько обобщений, чтобы выделить некоторые общие черты его терапевтических приемов. Несмотря на то, что эти черты представлены здесь по отдельности, все они сливаются в еди­ный терапевтический подход.

Терапевтическая позиция

Чтобы работать с множеством человеческих проблем, тера­певт должен обладать широким спектром приемов взаимодей­ствия с пациентом. Однажды в беседе Дон Д. Джексон описал одну из своих основных целей в терапии как расширение свобо­ды маневрирования с пациентами. Эта же тема окрашивает и всю работу Эриксона. С одним пациентом он только сидит и слушает, другому предлагает практический совет, третьему дает сложные и тонкие директивы. Он не боится быть строгим по от­ношению к пациенту и предлагать ему тяжелое испытание, но если нужно, может быть и добрым. Однако его доброта — это не обычное подбадривание или выражение сочувствия попавше­му в беду. Нет, Эриксон не считает это гуманным или полез­ным. Он совершенно свободно работает как с теми, кому нра­вится, так и с теми, кто его недолюбливает.

Эриксон верит, что терапевтам не следует ограничивать себя соображениями преданности методу или учителю. В одной из лекций, посвященной гипнозу и терапевтическим приемам, он так описал свою точку зрения:

“Применяя тот или иной прием или технику, важно осознавать, что ты сам как индивидуальность отличаешься от учителей, обучивших тебя этой технике или приему. Необходимо выделить из различных техник особые элемен­ты, которые позволят вам выразить себя как личность. Еще один важный момент в любой технике — осознание того, что каждый приходящий к вам пациент представляет собой уникальную личность, уникальную систему отноше­ний, уникальный опыт. Ваш подход к нему должен быть выражен на его собственном языке и связан с ситуацией вашей встречи. Всегда помните, что именно пациент яв­ляется важным элементом в паре “пациент-терапевт” и стремитесь избегать следования какому-то одному учению или одной технике. Выражайте свою собственную лич­ность только до предела, который необходим для установ­ления контакта с пациентом и вызывает у него отклик. Затем вам необходимо использовать те техники и подходы, которые дадут возможность пациенту подготовится к тому, что будет происходить.

Я не люблю авторитарных техник и предпочитаю им “разрешающие”. Это результат моего опыта. Все, что па­циент делает и чему он научается, должно исходить из ис­точника в нем самом. Невозможно навязать пациенту что- либо извне. Авторитарные техники иногда срабатывают. Подобное происходит, когда ты что-то начинаешь, а па­циент принимает это и развивает в направлении, соответ­ствующем его потребностям. Иногда пациент приходит к тебе, потому что хочет, чтобы ты взял ответственность на себя, а иногда ты сам должен это сделать. Поэтому знать об авторитарных техниках необходимо и необходимо уметь ими пользоваться. Однако эта техника должна быть имен­но твоя, а не чья-то.

Вы также должны осознать, что авторитет всеми пони­мается по-разному. Есть пациенты, которые поймут тебя, только если ты возьмешь — в переносном смысле — дуби­ну и огреешь их по голове. Раз перед вами такой пациент, значит так и поступайте. Но думаю, за вами сохраняется право выбора, какую дубинку взять: мягкого дерева или твердого. У вас есть право определить, какой тип дубинки использовать, а затем вы воспользуетесь ею и пациент подчинится вашему указанию. Вы можете сказать пациен­ту: “А ну-ка, заткнись и немедленно сядь!” Это дубинка твердого дерева. Но вы также можете сказать: “Я не знаю точно, когда именно вы собираетесь сесть, но, возмож­но, вы попробуете сейчас придать дополнительную тя­жесть этому стулу”. Фактически вы сказали то же самое, но использовали дубинку мягкого дерева, и пациент это понял. И он будет благодарен вам, потому что он такой пациент и потому что вы были тактичны, демонстрируя свою власть над ним.

Помните, что какой бы способ лечения вы ни выбра­ли, это должен быть ваш собственный способ, ибо успеш­но скопировать чужой у вас не получится. В критические моменты лечения вы должны выражать себя, а не имити­ровать кого-то”.

Ожидание изменения

Казалось бы, терапевт, чья работа заключается в изменении людей, должен ожидать изменений, однако это не всегда так. Пессимистический взгляд на возможность реального изменения в жизненном стиле пациента лежит в основе подхода многих те­рапевтов. Этот взгляд, вероятно, частично связан с традицион­ной идей о том, что психические проблемы закладываются в раннем детстве и любые изменения требуют очень много време­ни и усилий.

Эриксон подходит к каждому пациенту с уверенностью, что изменение не только возможно, но и неизбежно. От него исхо­дит такая убежденность (хотя при желании он может выглядеть и неуверенным), что, кажется, его очень удивит, если изменение не произойдет. На его позитивный взгляд не влияет длитель­ность существования данной проблемы или долгий срок преды­дущего лечения. По правде говоря, он любит принимать вызов в случаях застарелой, не поддавшейся предыдущему лечению проблемы. Подходя к каждой ситуации как к новой, он допус­кает, что некоторые изменения происходят медленно, но он также убежден, что порой привычки всей жизни могут быть из­менены за один вечер. Он действует так, будто изменение к лучшему — это нормальное развитие любого человека.

Подчеркивая позитивное

Для Эриксона нормальное поведение и личностный рост — это процесс жизни, а психопатология мешает этому процессу. В человеке позитивные силы стремятся взять вверх над негатив­ными, и цель терапии Эриксона — помочь этому произойти. Эта нацеленность опирается на его концепцию бессознательно­го, находящуюся в резком контрасте с фрейдистским утвержде­нием, что бессознательное — это трясина конфликтующих по­буждений и малоприятных мыслей. По Эриксону, бессозна­тельное — это позитивная сила, которая способна устроить все к лучшему, если ей не мешать. В качестве аналогии он приводил пример с ходьбой пешком: сознательно следя за процессом ходьбы, начинаешь спотыкаться, а отпустив его на волю под­сознания, передвигаешься легко. Корни подобного отношения к бессознательному лежат в традиционном гипнозе. Следует, однако, проводить границу между тем, что Эриксон говорит о бессознательном пациенту, и тем, что он говорит, анализируя это понятие.

Вследствие позитивного отношения к бессознательному, Эриксон не изучает отрицательные мысли или желания пациен­та с тем, чтобы обнаружить за ними еще худшие бессознатель­ные желания и мысли. Напротив, в беседе всплывает одобрение позитивных аспектов мыслей пациента. Этот же подход Эрик­сон применяет и в работе с супружескими парами и семьями. Он не концентрируется на том, чтобы помочь супругам выяс­нить, насколько они враждебны друг другу. Он поможет им об­наружить лучшее в их взаимоотношениях.

Обычно то, что пациент считает своим недостатком, Эрик­сон определяет как достоинство. Так, например, большой нос у женщины придает ее лицу неповторимую индивидуальность, а редко посаженые зубы позволяют девочке брызгать сквозь них водой на мальчиков. Одно из главнейших умений Эриксона — его способность показывать вещи с положительной стороны, причем делать это не в виде компенсации или переубеждения. По Эриксону, позитивный взгляд — это реалистический взгляд.

Акцент на приятии того, что предлагает пациент

Наиболее парадоксальный аспект эриксоновской терапии зак­лючается в его стремлении одновременно и принять то, что пред­лагает пациент, и стимулировать изменение. Психотерапия — это процесс принятия точки зрения пациента с одновременным подталкиванием его в новом направлении. Это словно повер­нуть поток воды так, чтобы сила потока проложила новое рус­ло. Например, в своей статье “Гипнотические техники для со­противляющихся пациентов” Эриксон описывает, как он рабо­тает с враждебно настроенными пациентами:

“Существует много типов тяжелых пациентов, кото­рые, хоть и обращаются к психотерапевту, тем не менее настроены враждебно, сопротивляются, защищаются и используют малейшую возможность, чтобы продемонстри­ровать нежелание лечиться. ...Такое сопротивление следует принять открыто, даже с благодарностью, так как оно — жизненно важная часть взаимодействия с проблемой паци­ента и часто может быть использовано как брешь в его обороне. Это то, что сам пациент не осознает; напротив, он бывает подавлен, так как считает свое поведение ско­рее неконтролируемым, неприятным и не располагающим к сотрудничеству, нежели демонстрирующим его насущ­ные потребности. Осознающий данную ситуацию тера­певт, особенно если он искусен в гипнотерапии, может легко и быстро трансформировать это противостояние в полноценный контакт, чувство взаимопонимания и пол­ное надежд ожидание удачного завершения лечения. ...По­жалуй, это можно проиллюстрировать примером крайней враждебности: один пациент, впервые пришедший на прием, с порога выразил свое отношение ко всем психо­терапевтам, используя выражения, мягко говоря, вуль­гарные. Я немедленно ответил: “Не сомневаюсь, что у вас есть веская причина сказать это и еще кое-что покруче”. Выделенные слова были незаметным для пациента внуше­нием стать более открытым к общению и произвели нуж­ный эффект”.

Подобным же образом он отреагирует и на поведение паци­ента, не открыто враждебного, но напуганного. Эриксон рас­сказывает[3]:

“Энн, 21 года, вошла в приемную нерешительно, с опаской. Она и по телефону говорила со мной точно так же, выразив абсолютную уверенность, что я не захочу ее принять. Разумеется, я настоял, чтобы она пришла. Войдя в приемную, она сказала: “Я Вас предупреждала. Мне не место среди живых. Мой отец умер, моя мать умерла, моя сестра умерла, и единственное, что мне ос­тается, — отправиться вслед за ними”. Я заставил ее сесть и после секундного размышления понял, что един­ственно приемлемый для нее тип общения — жесткость и грубость. А потому именно грубость убедит ее в моей ис­кренности. Любой другой подход, любое проявление доброты могло быть неверно истолковано. Она, вероят­но, и не сумела бы поверить словам сочувствия...

Энн вкратце изложила мне свою историю, и я задал ей два важных вопроса: “Какой у тебя рост и сколько ты ве­сишь?” Крайне удрученная, она ответила: “При росте 1 м 47 см я вешу почти 120 кг. Я всего-навсего заурядная тол­стая распустеха. Все вокруг смотрят на меня с отвращени­ем”. Ее слова открыли мне подходящую лазейку. И в от­вет она услыхала: “На самом деле ты всей правды не рас­сказала. И я собираюсь тебе ее открыть, просто чтобы ты все о себе узнала и поняла, что я о тебе думаю. И тогда ты поверишь, действительно поверишь тому, что я скажу тебе. Ты не простая, толстая, отвратительная распустеха. Ты — самый жирный, никчемный, омерзительный кусок сала, который я когда-либо видел, и смотреть на тебя — сущий ужас”. (Только через шесть месяцев после такого “приятия” Эриксон позволил девушке похудеть и стать дос­таточно привлекательной для замужества).

Эриксон принимает потребности своих пациентов не только в маневрах с “открыванием”. Принятие является основным моти­вом всего лечения. Обычно это принятие только формы, пред­лагаемой пациентом, а Эриксон наполняет ее содержанием, ве­дущим к изменению. В качестве примера годится любой случай из практики Эриксона, но один из наиболее эксцентричных описан в его статье “Особые техники краткосрочной терапии”. К Эриксону обратился за помощью молодой человек призывно­го возраста, который мог мочиться только через деревянную или металлическую трубку длиной в 25 см. Эриксон согласился с необходимостью такой процедуры и убедил парня воспользо­ваться для данной цели еще более длинной бамбуковой трубкой. Согласившись, что длину и материал инструмента можно изме­нять, молодой человек был вскоре подготовлен к идее о том, что его пальцы вокруг пениса также образуют вполне подходя­щую трубку. Последним шагом стала мысль, что пенис и сам по себе является неплохой трубкой.

Эриксон делал особый акцент на принятии симптомов, счи­тая их способом общения пациента и терапевта. Если пациентка заявляет, что ее головные боли — жизненная необходимость, Эриксон согласится с ней, но поставит вопрос о длительности головной боли, частоте возникновения, и наконец, убедит па­циентку, что испытывать боль один раз в год — вполне доста­точно. Порой приятие является — частью “контракта” между Эриксоном и клиентом. Я вспоминаю одного фермера, кото­рый, придя к Эриксону, назвал себя немым придурком. Эрик­сон принял такой ярлык, но подвел пациента к мысли, что даже немой придурок вполне может научиться печатать на ма­шинке — просто чтобы тренировать пальцы; вполне может чи­тать, например, поваренные книги — чтобы лучше готовить; и даже учиться в колледже, чтобы понять, сколько же экзаменов ему удастся провалить. И только когда этот фермер поступил в колледж, Эриксон расторг “соглашение” считать его немым придурком.

Похоже, процесс “принятия” взят Эриксоном прямо из тех­ники гипноза, где сопротивление гипнотизируемого не осужда­ется, а, наоборот, поощряется. Если гипнотерапевт просит по­чувствовать в руке легкость, а гипнотизируемый заявляет, что рука, наоборот, тяжелеет, гипнотерапевт говорит, что это за­мечательно, и пусть она станет еще тяжелее. Подобная реакция свидетельствует об установившемся контакте и определяет со­противление как изменение в ощущениях. Терапевтические процедуры Эриксона следуют этой традиции принятия и поощ­рения предложений пациента. Тем не менее принять идею па­циента о его несчастности не означает укрепить в нем потреб­ность быть несчастным, как это может показаться с точки зре­ния наивного взгляда на теорию обусловливания. За принятием может последовать движение в сторону изменения, а изменение скорее произойдет, если сначала будет принята потребность клиента быть несчастным.

Акцент на спектре возможностей

Эриксон не только сам использовал широкий спектр тера­певтических подходов, но и для клиента допускал широкий спектр типов поведения. Пациенты часто считают свое поло­жение чем-то вроде ловушки, из которой есть только один возможный выход, причем неприемлемый. Эриксон видел жизнь во всем великолепии ее проявлений. Существует мно­жество профессиональных путей, бесконечное разнообразие оттенков взаимоотношений с близким человеком и неисчис­лимое количество толкований одной и той же ситуации. Эриксон может создать из ограниченного взгляда пациента на ситуацию несколько вариантов или разрушить этот взгляд и дать пациенту возможность обнаружить множество иных точек зрения на проблему. Его умение переопределить отрицатель­ные для пациента стороны жизни в положительные — один из способов изменить точку зрения пациента. А с теми, у кого система установок особенно жесткая, Эриксон будет исполь­зовать шутки, каламбуры и головоломки. Когда пациент на­стаивает, что он абсолютно прав и прекрасно знает причину того или иного явления, Эриксон предложит ему расположить двенадцать деревьев в шесть рядов по четыре дерева в каждом. И когда пациент убедится, что задание невыполнимо, Эрик­сон покажет ему, как легко это можно сделать.

Стремление взять ответственность на себя

Вопрос об ответственности является центральным в психоте­рапии. Некоторые терапевты не согласны с тем, что всю ответ­ственность за принятие жизненно важных для себя решений дол­жен нести пациент и терапевт не вправе оказывать ни малейшего влияния на эти решения. Однако каждый, кто обучен мастер­ству гипноза, достаточно осведомлен о межличностном воздей­ствии, чтобы понимать, что терапевт не может не оказывать влияния на принятие пациентом жизненно важных решений. Вопрос здесь не в том, следует ли принимать на себя ответ­ственность за пациента, а скорее в том, как определить границы этой ответственности.

Эриксон считает, что он влияет на жизнь пациента, даже когда старается не делать этого, и задача в том, как сделать вли­яние эффективным и как определить, назвать происходящее. Если пациент просит дать указание, многие терапевты постара­ются прежде всего переложить ответственность с себя на паци­ента. Эриксон с некоторыми пациентами поступит именно так, но в то же время он готов полностью взять ответственность на себя, если чувствует, что это необходимо. Он готов вмешаться в жизнь пациента с требованием сменить работу, место житель­ства или тип поведения. Пациенту, который испытывает труд­ности в отношениях с родителями, он готов сказать: “Оставь мне своих родителей”. В то же время Эриксон рассматривает терапию как процедуру, подразумевающую, что пациент несет ответственность за свою жизнь.

Стараясь отвечать за пациента и направлять его, Эриксон стремится и к противоположному — возлагать всю ответствен­ность за изменение на пациента, вплоть до того, что позволяет пациенту самому решать, что и как будет происходить во время лечения (см. статью “Бремя ответственности в эффективной психотерапии”). Эриксон полагает, что решение об уровне от­ветственности, как и о других спорных моментах, следует при­нимать, исходя из особенностей каждого конкретного пациен­та, а не руководствуясь неким общим правилом.

Изменение поведения-симптома

Эриксон рассматривает поведение-симптом как нарушение жизнедеятельности человека. Он озабочен не поисками “кор­ней” симптома в способе клиента формировать и воспринимать идеи, а функцией симптома в жизни клиента. Цель терапии — превратить поведение-симптом в такое поведение, которое будет выполнять позитивную функцию в дальнейшей жизни пациента. Эриксон работает с симптомом напрямую, не обсуждая с паци­ентом, что же “стоит за” симптомом. В одних случаях он на­страивает пациента на новый способ поведения, в других “бло­кирует” симптом, чтобы тот больше не мог проявляться. Эрик­сон добивается этого, по-другому называя поведение, изменяя его приказом или же предлагая клиенту испытание, которое сделает симптом невозможным. Например, если пациент, ис­пытывающий стыд и чувство вины за мокрую постель, сможет временно испытывать те же чувства за сухую постель (этот слу­чай описан в “Специальных техниках краткосрочной терапии”), он постепенно избавится от симптома. Точно так же, если мо­лодой человек, страдающий энурезом, должен вставать в пол­ночь, проходить милю и снова забираться в мокрую постель, он рано или поздно дойдет до точки и вынужден будет избавиться от энуреза. Эриксон довольно часто предписывает клиентам тя­желые испытания, которые в тоже время полезны для них — на­пример физические упражнения. Таким образом, пациент в любом случае вынужден совершенствоваться: либо выполняя “урок”, что приносит ему пользу, либо избавляясь от симпто­ма, чтобы избежать трудного “урока”.

Терапевты, никогда не добивавшиеся прямого облегчения симптомов, склонны считать непреложным фактом заблуждение о том, что пациент, избавясь от одной проблемы, неизменно разовьет в себе что-нибудь еще худшее. У Эриксона — или у других психотерапевтов, работающих похожими методами, — такого никогда не происходило. Обычно, если человек изменял поведение-симптом в одной области, он одновременно избав­лялся от расстройств и в других областях. Временами Эриксон предлагает альтернативу симптому; чаще он считает само собой разумеющимся, что при правильном лечении пациент после ис­чезновения симптома сам вырабатывает более позитивный спо­соб жизнедеятельности.

Изменение происходит во взаимодействии с терапевтом

Эриксон относится с большим уважением к роли идей в из­менении жизни человека, однако считает, что идея действует наиболее эффективно, если сочетается с особым типом отноше­ний. Одной из основных целей в его работе с пациентами явля­ется установление тесных взаимоотношений, при которых все, что он говорит и делает, приобретает для пациента огромную важность. Он не думает, что близость возникает сама по себе, как при отношениях “спонтанного” переноса. Он рассматривает ее как результат намеренных действий по отношению к пациен­ту и действий пациента по отношению к нему. В рамках тесных взаимоотношений с пациентом, через сотрудничество или со­противление Эриксон подводит его к изменению. Иногда он предлагает рисунок поведения, и пациент принимает его и об­наруживает, что изменился. Иногда Эриксон убеждает пациен­та измениться, заставляя его бороться и сопротивляться. На­пример, в статье “Психотерапия, ориентированная на гипноз, при органическом заболевании” он так описывает создание мо­тивации у пациентки:

“Разработанный план был сложен и требовал полной отдачи. Иногда план менялся не только каждый день, но и в течение одного дня, чтобы за исключением не­скольких оговоренных пунктов пациентка никогда не знала, чего ожидать. Даже то, что повторялось часто, не давало ей возможности понять смысл происходяще­го. В результате пациентка все время боролась, пыта­лась понять, растерянно сопротивлялась и находилась в таком эмоциональном состоянии, что гнев, замешатель­ство, отвращение, нетерпение и сильное, почти жгучее желание взять на себя ответственность и действовать правильно и разумно стали непреодолимыми. (Интерес­но, что, когда данная статья писалась, пациентка очень интересовалась, что будет в нее включено, и отмечала, что “чем сильней я вас ненавидела и злилась на вас, тем сильнее я старалась”.)

Этот пример показывает, что доктор Эриксон часто дает пациентам читать статьи, описывающие их случаи, чтобы удостовериться в точности изложения”.

Эриксон часто рассказывает о случаях, когда пациент изле­чивается, стремясь доказать, что терапевт не прав. Например, в “Особых техниках краткосрочной терапии”, речь идет о невес­те, пребывавшей в панике перед вступлением в брак. Эриксон составил для нее инструкцию — перечень дней недели, в кото­рые секс разрешен. При этом самым предпочтительным днем он называл пятницу. Он пишет: “Этот перечень дней недели, с особым упором на пятницу, повторялся и повторялся, пока она не начала выказывать явного раздражения”. В следующую пят­ницу муж этой женщины сообщил: “Она просила, чтобы я рас­сказал вам, что случилось вчера ночью. Все произошло так бы­стро, как никогда раньше. Она буквально изнасиловала меня. И еще до полуночи она разбудила меня, чтобы снова заняться этим. А сегодня утром она начала смеяться, и когда я спросил о причине веселья, она просила передать вам, что это была не пятница. Я сказал, что сегодня же пятница, а она все смеялась и говорила, что вы поймете, что это была не пятница”. Эрик­сон завершает эту историю так: “За той ночью последовала дол­гая и счастливая семейная жизнь, покупка дома и рождение с промежутками в два года трех желанных детей”.

Временами он добивается усиления сопротивления клиента, чтобы тот, доказывая неправоту Эриксона, соглашался выпол­нить его указания. Например, в работе “Идентификация безо­пасной реальности” он уговаривал беспомощную мать усесться на своего беспокойного сынка и просидеть на нем несколько ча­сов. Он сообщает, что она приводила различные возражения против такой процедуры, однако Эриксон в ходе беседы выну­дил ее признать, что все возражения не важны, кроме одного главного — она слишком тяжела, чтобы сидеть на ребенке. По­скольку это был единственный спорный вопрос, Эриксон ска­зал, что на самом деле ее вес вряд ли способен удержать маль­чика на полу и тогда она поймет, какую ценность имеет вес (он также работал с ее ожирением). Она не поверила ему и захотела доказать, что он ошибается. Единственным способом опроверг­нуть Эриксона было сесть на сына, и когда она сделала это, то почувствовала, что ей еле хватило ее веса.

Если вопрос об одержании победы над терапевтом становится для пациента слишком важным, Эриксон готов проиграть. Ког­да пациент почувствует себя победителем, у него возникнет же­лание сотрудничать, которое приведет к изменению.

Именно способность Эриксона находить решения, компро­миссы и идеи для разрешения казалось бы неразрешимых про­блем делает его работу с клиентами столь мудрой. Терапевты, мечтающие освоить его подход, часто чувствуют, что не могут придумать решения, так легко возникающие у Эриксона. Од­нако тому, кто пробует эриксоновский подход, подобные идеи очень скоро начинают казаться очевидными для решения проблем. И конкретные решения приходят, когда терапевт начинает собирать воедино базовые положения эриксоновской теории.

Использование анекдотов

Хотя Эриксон, кажется, не писал об этом, в своей работе с пациентами он использует истории и анекдоты. Он учит с по­мощью аналогий, связь которых с проблемой пациенту обнару­жить порой нелегко. Эти анекдоты могут быть историями из личного опыта и опыта прошлых пациентов или же историями и шутками, являющимися частью общего культурного багажа Эриксона и его пациентов. Подобно любому хорошему учите­лю, он облекает идеи в форму притчи, особенно такие идеи, которые невозможно передать буквально. Порой он использует истории и анекдоты, стараясь “застолбить” идею для пациента, чтобы тот не забыл ее или согласился с чем-то, что раньше ка­залось ему неприемлемым. Например, Эриксон утверждает, что человек под влиянием идеи за несколько секунд может отказать­ся от привычки всей своей жизни. В подтверждение он расска­зывает историю про санитара, который двадцать лет каждый день за обедом выпивал молочный коктейль. Однажды, когда он, как обычно, готовил себе коктейль, нянечка сказала ему, что вот уже несколько дней невозможно достать коровьего моло­ка и все это время он готовил себе коктейль из женского моло­ка. Он выплеснул коктейль и никогда больше не пил его за обе­дом, тем самым изменив многолетней привычке. А заставила его сделать это некая идея, ведь разницы во вкусе он так и не почувствовал.

Отметим, однако, что эриксоновская терапия не состоит преимущественно из обсуждений или обучения. Он совмещает, переплетает обсуждение и действие, причем действие происхо­дит как в его кабинете, так и вне его.

Готовность отпустить пациента

Стремясь взять на себя ответственность и направить пациента в нужном направлении, Эриксон в то же время не выглядит озабоченным чрезмерной зависимостью пациентов. Рамки, ко­торые он устанавливает для терапевтических взаимоотношений, дают понять пациенту, что их отношения временные и суще­ствуют лишь для достижения конкретной цели. Так как Эрик­сон не использует “осознание” отношений как способ держать дистанцию между собой и пациентом, существует опасность слишком тесного контакта. Однако одно из проявлений пара­доксальности его подхода состоит в том, что он с первых шагов контакта умудряется начать его завершение, поэтому будущее расставание становится одной из сторон установившейся близо­сти. Позитивизм и уважение к пациенту диктуют стремление Эриксона начать изменение, а затем отпустить пациента, чтобы позволить изменению развиваться дальше самостоятельно. Он не позволяет в угоду лечебным установкам увековечивать рас­стройство пациента, как это порой происходит в длительной те­рапии. Он не считает терапию тотальным уничтожением или исцелением всех настоящих и будущих проблем пациента, а по­тому его цель — расстаться с пациентом. Его подход состоит в том, чтобы убрать помехи и препятствия и тем самым дать паци­енту возможность развиваться в собственном направлении. Про­цесс расставания становится частью естественного курса тера­пии с того момента, когда Эриксон переходит на нерегулярные встречи и начинает делать перерывы на неопределенное время. Перерывы и последующие встречи сохраняют его значимость в жизни пациента и в то же время предоставляют пациенту свобо­ду для развития изменений.

Теория эриксоновского подхода

Для читателя должно быть очевидно, что терапевтический подход, вкратце описанный здесь, значительно отличается от обычных теорий психопатологии и терапевтического изме­нения.

В то время, когда Эриксон создавал свои методы, в психи­атрии и психологии были разработаны две основные теоретичес­кие системы — психоаналитическая теория и теория оперантно- го обусловливания. Во многом отличаясь друг от друга, обе эти теории основываются на следующих предпосылках.

1. Единицей наблюдения и лечения является индивид.

2. Фокус внимания сосредоточивается на прошлом челове­ка. Настоящее оказывает вторичное, если не минимальное, воздействие на его поведение. С точки зрения психоанализа, человек есть отражение инфантильного невроза и прошлых травм, которые оказали и продолжают оказывать динамичес­кое воздействие на его восприятие и поведение. По теории обусловливания, поведение человека в настоящем — это про­дукт прошлого обусловливания, встроенного в неврологичес­кий процесс.

3. Все, что человек говорит или делает, должно рассматри­ваться как сообщение о происходящих в нем процессах. Его симптомы — это отражение его бессознательных динамических конфликтов или его обусловленных способов восприятия и пове­дения.

4. Теоретическая задача состоит в том, чтобы создавать мета­форы внутренних процессов, наилучшим образом объясняющие поведение человека.

Цели и техники психотерапии вытекают из данного определе­ния сферы психиатрического действа. Целью психотерапии дол­жно быть изменение внутренних процессов личности. В психо­анализе терапевт стремится изменить внутреннюю динамику бес­сознательного. В терапии оперантного обусловливания терапевт стремится снять предыдущее обусловливание и развить новые результаты восприятия. При этом снятие ранее обусловленного достигается с помощью лекарств или специальных техник угне­тения, или же терапевт подкрепляет новые впечатления и по­давляет старые процедурами вербального обусловливания. В психоанализе пациенту обеспечивается инсайт, объяснение бес­сознательному и в ходе интерпретации искажений переноса про­исходит осознание вытесненного.

Такое определение терапевтической задачи привело к воз­никновению в психиатрии идеи о могущественности терапии. В терапии, основанной на психоанализе и теории обусловли­вания, подразумевается, что успешное лечение “очистит” че­ловека от всех его проблем и избавит от трудностей до конца дней его. Если влияние прошлого устранено, человек никог­да больше не станет ни невротиком, ни психотиком и будет легко решать все дальнейшие жизненные проблемы. Любое лечение, приведшее к меньшим результатам, считается про­стым устранением переноса, социальной адаптацией, угнете­нием симптомов или поддерживающей терапией. Уникальная идея психоанализа заключается в том, что успешным может быть только длительное лечение, а краткосрочная терапия — неэффективна по определению.

Главная заслуга этих теорий состоит в том, что они согласу­ются со своими предпосылками и достаточно разработаны, что­бы стать основой, удобной для обучения. Главный их недоста­ток — в том, что в основе их лежит аксиома, что взрослый че­ловек живет автономно, в одиночестве и не взаимодействует с другими людьми. Следовательно, влияние социальных связей пациента не принимается во внимание и даже не осознается. За рамки лечения также выносится вопрос о последствиях измене­ния человека для его близких. Так как единицей измерения яв­ляется индивид, в рамках этих теорий невозможно описать взаи­модействие терапевта с пациентом. И последний недостаток, особенно свойственный психоанализу, — это отсутствие доказа­тельств, что “глубокая” длительная терапия приводит к терапев­тическим изменениям.

Какими бы ни были достоинства этих традиционных теорий или основанных на них способов лечения, по большому счету при описании терапии Эриксона они не нужны. При изучении его работы с пациентом становится ясно, что для него единицей наблюдения является не отдельный индивид и что он не особен­но озабочен прошлым пациента. Предметом внимания Эриксо­на является текущая ситуация клиента, а симптомы он рассмат­ривает как способ приспособления пациента к этой ситуации. Эриксон считает поведение-симптом не просто сообщением о внутреннем состоянии человека; оно также является способом общения человека с другими и с самим собой. Он не подходит к пациентам с намерением “очистить” их от всех проблем на вечные времена. Напротив, он вторгается в жизнь попавшего в затруднение человека лишь для того, чтобы тот сумел разрешить стоящую перед ним проблему и подняться на более результатив­ный уровень функционирования в реальном мире. В своей обычной практике Эриксон не использует процедур снятия обусловленного ранее поведения или техник вербального обус­ловливания, он не поощряет инсайт и не интерпретирует пере­нос. Эриксон опирается на совершенно иную систему предпо­сылок о том, что такое психопатология и что с ней следует де­лать. Эти предпосылки пока еще не собраны в последователь­ную теорию и не будут собраны, пока не будет разработана тео­ретическая модель, описывающая процессы межличностных вза­имодействий. Эриксон сделал необходимый первый шаг в раз­витии межличностной теории, разработав действенную процеду­ру стимулирования изменений во взаимодействиях людей друг с другом.

Созданное Эриксоном может быть проиллюстрировано с по­мощью коммуникативной теории. Грегори Бейтсон однажды предложил рассматривать каждое действие или высказывание человека одновременно и как сообщение, и как команду. Чело­век, который говорит: “Я чувствую себя несчастным” — посы­лает сообщение о своем состоянии. Одновременно он команду­ет, или направляет, или воздействует на того, с кем он в этот момент говорит, — воздействует, по меньшей мере, указанием: “Обращайся со мной как с человеком, который чувствует себя несчастным”. Традиционная психология и психиатрия рассмат­ривала в качестве объекта изучения изолированного человека, и в его высказываниях отмечалось лишь сообщение. Когда человек говорил: “Я боюсь” — это утверждение воспринималось только как сообщение о его состоянии. Теоретическая задача заключа­лась в объяснении его состояния. Другой пример: если человек во время разговора прикрывает рот рукой, его жест будет, ско­рее всего, истолкован как проявление бессознательного желания не говорить. Слова или действия человека считались сообщени­ями, объясняющими его внутренние эмоции и процессы вос­приятия.

Эриксон делал акцент одновременно и на сообщении, и на команде. Он считает, что любое высказывание адресуется дру­гому человеку, поэтому в описание необходимо включать их обоих. Когда гипнотизируемый говорит, что рука стала легкой, он не просто сообщает о своих ощущениях — с точки зрения Эриксона, он одновременно делает гипнотизеру заявление либо о сотрудничестве, либо о сопротивлении. Возбужденный паци­ент, заявляющий, что не может усидеть на месте от волнения, не просто сообщает о своем состоянии. Он одновременно ко­мандует терапевту или заставляет того вести себя с ним соответ­ствующим образом. Такое понимание человеческого поведения делает невозможным адекватное описание эриксоновской тера­пии в рамках психоанализа или теории оперантного обусловли­вания, потому что их поле зрения ограничено человеком, изо­лированным от окружающего мира.

В теории обусловливания есть идеи, которые, если несколь­ко расширить угол зрения, подходят для описания терапевти­ческого подхода Эриксона. По Эриксону, стимулы никогда не бывают единичными: не существует единичного стимула и еди­ничной реакции или единичного подкрепления. Всегда есть множественные реакции и множественные подкрепления, воз­никающие одновременно и часто противоречащие друг другу. Эриксон объясняет, что человек может так сказать “нет”, что оно будет значить “да, нет, возможно или интересно, что ты имеешь в виду”. Каждое сообщение всегда рассматривается с многих сторон. В русле тех же идей Эриксон склонен в терми­нах обусловливания рассматривать не индивида, а ситуацию. Если он добился того, что жена начинает по-другому вести себя с мужем, муж, в свою очередь, будет вести себя с ней по-дру­гому, а значит возникнет и будет развиваться новая система вза­имодействий. Это обусловливание, создаваемое новыми под­креплениями, но, чтобы поместить то, что он делает, в тради­ционные рамки, необходимо расширить значение этих терминов так, чтобы они охватывали и множественные уровни, и соци­альные связи.

Читая Эриксона, понимаешь, что слова, имеющие традици­онное значение в рамках психологии индивида, имеют у него иное значение. Например, слово “симптом” традиционно зна­чит “отражение бессознательного конфликта, проявление в по­ведении чего-то, что своими корнями лежит во внутренней пси­хической жизни”. Эриксон в своих последних работах называет симптомом способ поведения, который несет функцию соци­альной адаптации и сам по себе является тяжестью для пациен­та. Симптом имеет социальную функцию, и цель лечения — из­менение поведения-симптома, а не того, что предположительно стоит “за” ним. Если у симптома и есть “корни”, то они лежат в социальных связях человека.

Другой термин, переопределенный Эриксоном, — гипноз. Традиционно гипнозом называлось состояние человека. Внима­ние сосредоточивалось на внушаемости гипнотизируемого, глу­бине его транса и т. д. Эриксон включил в описание и гипно­тизируемого, и гипнотизера. Когда он говорит о “гипнозе”, он имеет в виду не только процессы, происходящие внутри гипно­тизируемого, но и взаимодействие между обоими участниками действия. Соответственно, акцент делается на гипнотизере, до­бивающемся сотрудничества с гипнотизируемым, работающем с сопротивлением гипнотизируемого, получающем информацию о том, что происходит, и т.д. Из-за столь широкого определения гипноза порой бывает трудно понять, загипнотизировал Эрик­сон пациента или нет. Он использует тип взаимодействия, на­зывая его гипнотическим, хотя формально, в традиционном смысле этого термина, индуцирования гипноза не было. То, что он ввел в определение гипноза двух людей, требует для это­го древнего феномена новой формулировки.

Еще более яркий пример того, как Эриксон переопределя­ет термины, — понятие “бессознательное”. По традиционному определению, бессознательное — это нечто, относящееся к од­ному человеку, нечто внутри одного человека. Эриксон рас­сматривает “бессознательное” иначе, и это имеет заметное вли­яние на его терапевтические процедуры.

Понятие бессознательного возникло в результате исследо­ваний гипноза последней четверти девятнадцатого века. Ког­да испытуемый в трансе следовал внушениям и не мог объяс­нить, почему он делает то, что делает, возникла необходи­мость заявить о присутствии внутри человека некой мотивиру­ющей силы, лежащей за пределами его сознания. Развивая эту идею, Фрейд высказал гипотезу, что бессознательное — это часть разума, содержащая динамические инстинктивные силы, которые определяют мышление и поведение человека. Фрейд также интересовался всеобщим языком, или логикой, бессознательного разных людей. Юнг впоследствии назвал сходство в бессознательном разных людей термином “коллек­тивное бессознательное”.

Я думаю, что Эриксон в своем наборе предпосылок заменил традиционный взгляд на бессознательное. Он начал с изучения бессознательного формирования идей и различий между созна­тельным и бессознательным мыслительными процессами. При­мер можно найти в его работе “Использование автоматического рисования при интерпретации и облегчении состояния острой обсессивной депрессии”. Затем он пошел дальше, чтобы по­нять, может ли бессознательное одного человека улавливать и понимать то, что производит бессознательное другого. Вместе с Лоуренсом Куби он написал “Перевод зашифрованного автома­тического письма одного гипнотизируемого другим в трансе как состоянии диссоциации”. Комментируя то, что один человек сумел точно расшифровать результаты автоматического письма другого, авторы пишут: “Наблюдение под новым углом освеща­ет известный факт, который часто отмечается изучающими бес­сознательные процессы, но который, тем не менее, до сих пор остается абсолютно загадочным; находясь под многообразием со­знательно организованных аспектов личности, бессознательное говорит на поразительно унифицированном языке; более того, этот язык имеет свои законы, столь постоянные, что бессоз­нательное одного человека лучше приспособлено для понима­ния бессознательного другого, чем сознательные стороны их личностей”.

Следующим шагом Эриксона стало, как мне кажется, пред­положение, что язык бессознательного не просто выражает то, что у человека на уме. Это также и способ общения с другим человеком. Это значит, что мы общаемся как с помощью со­знательного языка, так и с помощью языка бессознательного, который мы понимаем и на который отвечаем. У бессознатель­ного языка иной код: он очень краток и насыщен, в нем нет ощущения времени и т.д. Общение осуществляется через движе­ния тела, интонации голоса, а также метафоры и аналогии, скрытые в нашей речи.

Если допустить, что Эриксон действует, исходя из предпо­сылки о существовании по меньшей мере двух уровней комму­никации, один из которых можно грубо называть сознатель­ным, а другой так же грубо — бессознательным, тогда многие его действия становятся более понятными. Он считает способ­ность понимать бессознательную коммуникацию основным уме­нием терапевта. Его собственная способность расшифровывать язык тела стала уже легендой. Он любит подчеркивать, как важно для терапевта вовремя заметить, что пациент утверди­тельно кивает или отрицательно качает головой в такт или не в такт своим словам, что женщина прячет свою сумочку под шар­фом в моменты, казалось бы, абсолютной искренности и т.д. — ведь существует бессчетное количество знаков невербальной коммуникации. Он говорит, что замужняя пациентка, как пра­вило, на первом же приеме раскроет своей манерой сидеть, что изменяет своему мужу, и при этом сделает это точно так же, как и любая другая представительница ее социального класса.

Однако Эриксон не предлагает интерпретаций, которые бы пе­ревели бессознательный язык в сознательный. Он относится к ним как к двум разным, но одинаково приемлемым стилям коммуникации. То, что он понимает под “принятием” пациен­та, на самом деле, принятие этого множественного способа коммуникации. Например, он никогда не скажет пациенту, что раз тот во время беседы прикрывает рот рукой, значит, он бес­сознательно выражает желание о чем-то не говорить. Напротив, Эриксон принимает этот жест как вполне адекватный способ со­общить некоторую информацию. Если привлечь внимание паци­ента к его жесту, можно нарушить коммуникацию и не добиться полезного результата. Вероятнее всего, у пациента возникнет стремление осознавать те способы коммуникации, которые луч­ше всего работают на неосознаваемом уровне.

По Эриксону, имеет смысл говорить о чем-то одном и одно­временно общаться на предмет иных материй. Например, он читает лекцию, одновременно гипнотизируя одного из слушате­лей, или он беседует с пациентом на кажущуюся совершенно заурядной тему, одновременно с помощью движений тела и ин­тонации ведя разговор о чем-то очень важном для пациента. Многие из движений, которые любой терапевт совершает “есте­ственно”, Эриксон использует умышленно — например, меняет положение тела в соответствии с реакциями клиента или изме­няет высоту голоса соответствии со значимыми движениями тела. Он использует речевую коммуникацию только как один из множества способов общения, например, гипнотизируя челове­ка, не говорящего по-английски, он показывает, что транс мо­жет быть наведен и с помощью неречевого поведения.

С этой точки зрения становится понятным упоминаемое Эриксоном “бессознательное осознание”. Чтобы общаться с человеком через “бессознательное”, на каком-то уровне мы должны понимать, что делаем, иначе не сможем ни попра­вить себя, ни получить от другого сообщение, ни ответить ему. Хотя этот процесс может идти у нас вне сознания. Сле­довательно, когда мы взаимодействуем по меньшей мере на двух уровнях коммуникации, должно существовать по мень­шей мере два уровня “осознания”. Наиболее характерной чертой Эриксона является то, что он позволяет этим двум уровням существовать отдельно друг от друга, не пытаясь при­влечь к ним внимание пациента. Эриксон желает общаться, используя оба кода и позволяя им независимо друг от друга выполнять свои коммуникативные функции.

Причина терапевтического изменения

В эриксоновском подходе к работе с пациентами заложена идея о том, что психическая проблема по своей природе межличностна. В том, как пациент обращается с другими людьми и как другие обращаются с ним самим, заключается причина его огорчения и ограниченного поведения. Поэтому вопрос о том, как изменить человека, превращается в вопрос о том, как изменить его отношения с людьми, включая терапевта. При та­ком понимании проблемы прошлые теории о “причине” тера­певтического изменения не подходят. В какой-то момент своей профессиональной карьеры Эриксон довольно резко отклонился от веры в то, что человек изменится, если узнает, почему он такой, какой есть, или что скрывается “за” его проблемой. Не­возможно понять его терапевтический подход, если считать те­рапию процессом перевода бессознательных идей на сознатель­ный уровень или помощью человеку в понимании того, как он общается с другими. Эриксон не помогает человеку ни осознать влияние его прошлого на его настоящее, ни понять, почему он такой, какой есть, и как он относится к другим. Его отчеты о клинических случаях не содержат высказываний, типичных для многих терапевтов: “Давайте попробуем немного прояс­нить, что за этим стоит”, или “Заметили ли вы, что говорите о ней точно так же, как и о своей матери?”, или “Такое впечат­ление, что вы реагируете на меня, как будто я кто-то другой”, или “Что вы чувствуете по этому поводу?”, или “Вы выглядите раздраженным”. В его подходе не используется метод отстране­ния пациента и анализа того, что тот говорит и делает (кроме случаев, когда пациент действительно хочет провести такой экс­перимент, и тогда Эриксон может очень живо провести подоб­ный опыт с помощью техник гипноза). Если пациент ведет себя так, как будто попал к могущественному волшебнику, Эрик­сон не будет с ним спорить. Он может использовать это для внушения изменений или “сдвинуть” поведение пациента так, что и восприятие его поменяется, но он убежден, что по­пытки “просветить” человека не принесут пользы. Поэтому бывшие пациенты Эриксона не говорят и не думают на языке психиатрии, не дают психиатрических интерпретаций другим. Они становятся нормальными, заботясь об “инсайте” не более, чем любой среднестатистический, никогда не лечившийся че­ловек.

Часто в защиту инсайта и осознания выдвигается следующий аргумент: без них терапевтическое изменение не сохранится по окончании лечения. Нет свидетельств, подтверждающих это убеждение, но есть данные, что изменение без инсайта сохраня­ется. С точки зрения Эриксона, если человек изменяется, то из­меняется и его социальная ситуация, и постоянство изменения связано с новой ситуацией, созданной этими изменениями.

Многие современные терапевты пришли к убеждению, что психотерапия — это “опыт”, сам по себе вызывающий измене­ние. Они могут назвать его опытом близости с другим челове­ческим существом, опытом нахождения своего места в суще­ствующем мире, осознания новых глубин восприятия с помо­щью ЛСД и т.п. Эриксон, судя по всему, не считает опыт сам по себе достаточным для изменения. Пусть у его пациентов бу­дет опыт общения с Эриксоном, и порой очень насыщенный, он окажет эффект только тогда, когда вызовет и прямо приведет к изменению повседневной жизни человека.

Теоретическая модель, которая кажется подходящей для эриксоновской терапии, — это модель взаимодействия препода­вателя и студента, при том, что это попытка объяснить одно не­известное через другое, так как мы до сих пор немного знаем о процессе обучения, ведущем к коренным изменениям в студен­те. Если рассматривать обучение как процесс передачи инфор­мации, такая модель не подойдет. Если рассматривать его как процесс развития взаимоотношений преподавателя и студента, модель становится более полезной. Эриксон учит пациента ина­че обращаться с самим собой и с другими. Как правило, он де­лает это, возводя препятствия для обычного поведения пациента и одновременно создавая ситуации, в которых пациент может приобрести вдохновляющий опыт нового типа поведения. Эрик­сон подводит пациента к открытию: то, что, как ему казалось, он не знает, на самом деле он прекрасно знал. Любимый при­мер Эриксона — случай с женщиной, которая никак не могла научиться писать, несмотря на множество попыток научить ее. Эриксон довольно быстро научил ее рисовать различные линии — прямые, круги, дуги и т. п. Затем он дал ей задание соеди­нять их друг с другом, и она обнаружила, что уже знала, как пишутся буквы алфавита. Обучая, Эриксон не говорит пациен­ту, что тот должен знать; он создает ситуацию, при которой собственный опыт человека приводит в действие то, чему тот уже научился. Например, Эриксон однажды описал случай с семьей, где муж заботливо принимал все решения за жену и тем самым превращался в тирана, который в ответ получал от жены только сопротивление и неблагодарность. Когда Эриксона спросили, почему он не объяснил мужу, что происходит, он ответил, что объяснять не было смысла, муж все равно бы ни­чего не понял. Создав ситуацию, при которой муж дал жене свободу действий, Эриксон сумел вызвать у жены отклик, кото­рого раньше муж никогда не получал, и тем самым научил его предпочитать иной стиль поведения с женой.

Ключевым фактором в понимании эриксоновской терапии является то, что он не считает терапевтическое изменение ре­зультатом большего осознания или понимания. Он не учит па­циента тому, что тот должен знать. Он действует иначе: создает ситуацию, которая требует от человека иного поведения и ведет к появлению нового жизненного опыта. Он, похоже, полагает, что человек в основе своей не рациональное животное, а обуча­ющийся организм, который учится через реальный опыт.

Если взять множество аспектов эриксоновской терапии и соединить их, возникнет общий подход к лечению. Эриксон приступает к лечению каждого нового пациента с ожиданием, что для данного пациента потребуется уникальный способ ле­чения. Он допускает многообразие терапевтической среды: может работать у себя в кабинете, дома, на месте работы па­циента. Он может ограничить прием одним часом или про­длить его до нескольких часов, менять размеры гонорара, выбрать короткую или длительную терапию. Его отношение к каждому новому пациенту заключает в себе ожидание, что па­циент естественным образом вылечится, когда помехи, сдер­живающие его, будут устранены. Он готов полностью взять на себя ответственность за то, что будет происходить с паци­ентом, но готов также снять с себя ответственность, если это необходимо для лечения. С первой встречи он принимает предлагаемое пациентом и определяет отношения как такие, при которых он готов работать в рамках, с самого начала по­нятных для пациента. Он движется к изменению максимально быстро; создает условия для нового опыта, подталкивающего пациента к действиям, требующим нового поведения, и из­меняет поведение-симптом, которое ограничивает пациента. Он максимально использует свойственные пациенту способы взаимодействия с людьми. Начав изменения в жизни пациен­та, он стремится отпустить его на свободу и дать возможность развиваться по своему собственному, независимому пути.

Я широкими мазками набросал основные аспекты эриксонов­ского подхода — частично из-за того, что трудно детально ин­терпретировать его работу без обращения к клиническим случа­ям, описанным в его публикациях и рассказанным во время лекций. Каждый случай уникален. Другая трудность обобщения опыта Эриксона состоит в том, что из всего сказанного неиз­бежно найдутся исключения. Много лет назад один исследова­тель вел долгие беседы с Эриксоном в надежде получить общую картину его терапевтических процедур. Молодой человек жаж­дал четких правил о “методе”, и Эриксон старался изо всех сил, чтобы обучить его. В какой-то момент Эриксон прервал дискуссию и вывел молодого человека на лужайку перед домом. Он указал на улицу и спросил своего гостя, что он там видит. Озадаченный молодой человек ответил, что видит улицу. “А еще что?” — спросил Эриксон и, поскольку парень пребывал в затруднении, указал на деревья, растущие вдоль улицы: “Что общего вы можете заметить у всех этих деревьев?” Внимательно изучив весь ряд, молодой человек сказал, что все деревья кло­нятся в восточном направлении. “Правильно, — удовлетворен­но сказал Эриксон. — Все, кроме одного. Второе дерево с краю наклонилось к западу. Всегда существует исключение”.

Тогда я подумал, что Эриксона ждут большие сложности с защитой своей позиции. А сейчас, каждый раз, когда я пыта­юсь упростить сложные процессы, особенно при описании рабо­ты Эриксона, мне сразу же вспоминается опыт, полученный мною тем солнечным днем в Фениксе.

3. Вклад Эриксона в психотерапию (1982)

Я представлю вам некоторые случаи из опыта личного обще­ния с Милтоном Эриксоном и попытаюсь передать мое понима­ние этого необыкновенного человека и его работы. Я много пи­сал об эриксоновской терапии, но ее основатель остается для меня загадкой. Хотя мы общаемся много лет, понять его до конца я никогда не мог. Проведя с ним в беседах сотни часов, я знаю его гораздо хуже, чем тех, с кем общаюсь поверхностно. За свою жизнь я изучал многих психотерапевтов, а Эриксона глубже, чем кого бы то ни было. Научившись многим из его те­рапевтических приемов, я использовал их в своей практике и преподавании. Не проходило и дня, чтобы я не применил в моей работе чего-либо из того, что узнал от Эриксона. И все же основные его идеи я ухватил лишь частично. Я чувствую, что если бы понял более точно то, что Эриксон пытался объяс­нить об изменении людей, мне бы открылись новые горизонты в терапии.

Эриксон никогда не делал секрета из своей работы. Вполне возможно, что он был самым открытым для публики терапевтом за всю историю психотерапии. На протяжении многих лет он проводил семинары и мастерские для больших аудиторий как у себя на родине, так и за рубежом. Он опубликовал более ста работ. Тысячи посетителей, поодиночке и группами, приезжа­ли поговорить с ним. Его лекции, демонстрации и беседы запи­сывали на пленку чаще, чем любого другого практикующего те­рапевта. Он щедро отдавал себя и свои знания всем заинтересо­ванным. И хотя Эриксон любил показывать, что вам еще учиться и учиться, он никогда не пытался казаться загадочным или непонятным. Он старался упростить и объяснить свои идеи так, чтобы их мог понять любой. Порой он терялся, когда мно­гие из нас понимали его идеи лишь частично. Сколько раз на протяжении многих лет я спрашивал его, почему он делает что- то в терапии, а он отвечал: “Это же очевидно”. Я говорил: “Нет, Милтон, это не очевидно” — и продолжал расспрашивать его только для того, чтобы обнаружить новую и неожиданную сложность в его мыслительном процессе.

Полностью понять Эриксона мешала не только необычная природа его идей. Одной из помех было то, как он разговари­вал с людьми. Всякий раз Эриксон стремился говорить на язы­ке собеседника. Его стиль лечения и обучения отличало стрем­ление подстраиваться к чужому языку. Этот стиль “принятия” языка другого как способ единения с собеседником давал тера­певтам, придерживавшимся диаметрально противоположных те­орий, ощущение того, что Эриксон работает в рамках их идео­логий. Он мог говорить на языках различных научных парадигм, поэтому коллегам и пациентам часто казалось, что они разделя­ют и понимают его теории, а позже они бывали удивлены ка­кой-то неожиданной идеей. Собственные убеждения и предпо­сылки Эриксона не были самоочевидны. Когда кто-нибудь спрашивал его о теории, ответом часто был рассказ о каком- либо случае из практики, являвшийся метафорой со многими следствиями.

Эриксон вкрапливал в разговор истории так, что люди раз­личных взглядов видели в его метафорах собственные идеи. Каждый эпизод рассказывался так, что абсолютно не похожие друг на друга люди думали, будто он предназначается именно им. Однажды мои практиканты посетили Феникс и встретились с Эриксоном. Вернувшись, они рассказали об увиденном и ус­лышанном. Один из практикантов упомянул историю, которую Эриксон рассказал именно о нем. Но девушка из группы возра­зила, что эта история на самом деле была о ней. А третий зая­вил, что эти двое ничего не поняли, так как на самом деле эта история связана с его собственным опытом. Оказалось, что каждый член группы был уверен, что получил личную метафору от Эриксона, рассказанную специально для него. Каждый чув­ствовал себя по-настоящему понятым Эриксоном и понявшим Эриксона. И это несмотря на то, что все они были людьми с различным уровнем подготовки, а метафорами являлись исто­рии и клинические случаи, которые Эриксон и раньше много раз рассказывал (хотя каждый раз он рассказывал их по-друго­му). Некоторые из них я слышал за несколько лет до этого и считал, что они предназначены персонально для меня.

То, что Эриксон беседовал всегда одновременно на несколь­ких смысловых уровнях, также осложняло создание четкой кар­тины его взглядов. Когда его спрашивали, что делать с какой- нибудь терапевтической проблемой, Эриксон давал совет и обычно рассказывал случай из практики, показывая, как он сам работал с похожей проблемой. Однако этот пример не был просто описанием какого-то случая. Он мог быть одновременно и метафорой, направленной на изменение или решение личной проблемы спрашивающего. То есть Эриксон мог говорить о слу­чае так, что одновременно и сообщал слушателю об общей при­роде проблемы, и показывал, как применить конкретный тера­певтический прием, и вдохновлял или подталкивал человека к изменению в его личной жизни или мировосприятии.

Одним из главных умений Эриксона была способность воз­действовать на людей скрыто. В этом заключалась одна из при­чин того, почему многие люди чувствовали себя в его присут­ствии напряженно. Каждый, кто говорил с Эриксоном, не мог быть точно уверен, получает ли он только профессиональный совет или же еще и искусное указание на решение невысказан­ной личной проблемы. История или случай из практики — это аналогия, проводящая параллель между различными ситуация­ми. Случай из практики, связывающий терапевтический прием и проблему, мог быть также аналогией между собеседником Эриксона и пациентом из описываемого случая. Эриксон лю­бил изменять людей незаметно для них самих. Если они были настороже и сопротивлялись идее, которую предлагал им Эрик­сон, на самом деле существовала другая идея, которую он стре­мился им внушить. Он любил предлагать одну идею для сопро­тивления и, по крайней мере, еще одну — для воздействия.

Эриксон рассказывал один и тот же случай для разных людей по-разному. Суть случая оставалась неизменной, но то, на чем он делал акцент, зависело от аналогии, предназначенной конк­ретному слушателю. Этот сложный процесс метафорического влияния проходил в ходе обычной беседы или во время рядовой консультации. Казалось, что ему скучно делать что-то одно и требуется общение более глубокое и сложное.

Все, что Эриксон делал и говорил, имело множественные цели, и обучал он через сложные аналогии. Поэтому трудно четко сказать, что его взгляды описывает та или иная идея или тот или иной метод. Его теория была предложена нам в виде метафор, каждая из которых приложима ко множеству явлений, передана через разнообразные аналогии, раскрыта разным лю­дям с разных сторон и меняется в зависимости от социального контекста.

Основная сложность в формулировании элементов новизны в эриксоновских теориях состоит в проблеме языка. Он говорил о новых предпосылках относительно человека и путях его измене­ния на языке, созданном для выражения прошлых взглядов. (Здесь вспоминается Гарри Стак Салливан, который пытался описать межличностные отношения на языке, созданном для описания личности.) Я думаю, Эриксон открыл миру глаза на нечто совершенно новое — на сложность межличностного влия­ния (по крайней мере, таковы были идеи, о которых он мне рассказывал). Однако в его распоряжении был лишь язык, со­зданный для выражения совершенно иного представления о лю­дях. Язык терапии индивида просто не подходит для описания эриксоновской терапии.

Думаю, что язык гипноза и гипнотерапии слишком примити­вен и ограничен, чтобы охватить всю сложность эриксоновского метода наведения транса и использования в терапии гипнотичес­кого воздействия. Как можно на языке “сна” говорить о гипно­тическом внушении, когда человек погружается в гипноз, про­должая ходить по комнате? Или как можно на языке “бессозна­тельного” говорить о сложном межличностном воздействии транса во время беседы? Например, Эриксон пытался объяснить тот факт, что гипнотизируемый, следующий установке на отри­цательную галлюцинацию, должен видеть объект, чтобы его не видеть. Для описания этого явления Эриксон иногда использо­вал термин “бессознательное осознание”. Хотя по определению термин “бессознательное” есть нечто за пределами сознания или осознания.

Конечно, такая терминология слишком громоздка для описа­ния тонких процессов, интересующих Эриксона. Он разрабаты­вал новые пути понимания людей, гипноза и психотерапии, не создавая при этом языка, на котором можно описать эти новые представления. Это сравнимо с попытками говорить о кванто­вой теории на языке мер и весов. Я уверен: именно поэтому он все больше и больше обращался к метафоре, которая не может служить для точного описания явления, но может отразить в себе всю его сложность.

Многим не довелось видеть Эриксона. Другие слишком мо­лоды и видели его только старым. Он был потрясающим чело­веком, даже будучи старым и больным и передвигаясь в инва­лидной коляске. Однако я хотел бы рассказать о том, каким он был в зрелые годы, когда был полон сил[4]. Воздействовала не только его личность, но и репутация гипнотизера, влияющего на людей помимо их сознания. Многие люди просто-напросто боялись его.

Могущество Эриксона открылось мне, как только я о нем уз­нал. В 1953 году, работая в рамках проекта Грегори Бейтсона по изучению коммуникации, я попросил Бейтсона помочь по­пасть на семинар к одному гипнотизеру, приехавшему в Сан- Франциско. Я хотел изучить коммуникативные аспекты гипно­за. Бейтсон спросил, кто проводит семинар, я ответил, что, кажется, Милтон Эриксон. “Я позвоню ему, — сказал Бейт­сон, — и спрошу, можешь ли ты принять участие”. Так я уз­нал, что Бейтсон знаком с Эриксоном, впрочем, как с каж­дым, кто имел вес в сфере социальных наук. Оказалось, что Бейтсон и Маргарет Мид консультировались с доктором Эрик­соном и его супругой по поводу фильма о плясках в состоянии транса, снятого на острове Бали. Главный вопрос был в том, как определить момент вхождения танцоров в масках в состоя­ние транса. (Кстати, именно Бейтсон и Мид подтолкнули Эриксона к опубликованию выдающегося описания коммуника­ции в статье “Изучение экспериментального невроза, внушен­ного под гипнозом, при лечении преждевременной эякуля­ции”).

Бейтсон позвонил Эриксону в гостиницу в Сан-Франциско и спросил, могу ли я посещать его семинар. Эриксон сказал, что будет этому рад. Затем они еще какое-то время непри­нужденно болтали, после чего Бейтсон положил трубку и зая­вил: “Этот человек своими манипуляциями хочет заставить меня поехать к нему в Сан-Франциско и поужинать с ним”. Я очень интересовался межличностными манипуляциями и с любопытством спросил: “А что он вам сказал?” Ответ был та­ков: “Он сказал: “Почему бы тебе не приехать ко мне в Сан- Франциско и не поужинать со мной?” Даже самые обыкновен­ные прямые высказывания Эриксона рассматривались Грегори Бейтсоном и многими другими, боявшимися власти Эриксо­на, как манипуляции.

Эриксон явно наслаждался своей репутацией могущественно­го человека, который может влиять на людей независимо от того, осознают они это или нет. Я вспоминаю один случай с Доном Джексоном на семинаре Эриксона. Во время дискуссии о гипнозе Джексон без конца крутил и вертел в руках каран­даш. В какой-то момент он сказал: “Я никак не могу прекра­тить вертеть этот несчастный карандаш. Милтон, мне кажется, это твои проделки”. “Ладно, — ответил Эриксон, — но пока продолжай вертеть”. Он еще немного поговорил с Джексоном, а затем дал команду оставить карандаш в покое. Я хотел узнать побольше о его методах внушения особого поведения во время обыкновенной беседы и потому запомнил этот случай. По­зднее, в личной беседе, я спросил Эриксона, что же он тогда такое хитрое сказал или сделал, что заставило бедного Джексо­на издеваться над карандашом. “Да ничего я с ним не делал, — сказал Эриксон. — Джексону просто показалось, что это моя работа, вот я и воспользовался случаем”.

Чтобы проиллюстрировать еще один аспект величия Эрик­сона как гипнотизера и человека, я хотел бы рассказать об одном случае, который произвел неизгладимое впечатление на меня и на Джона Уикленда. Однажды мы пригласили Эриксона поужинать в мексиканский ресторан. И скажу я вам, это был подлинный мексиканский ресторан, в чем я убедился, приправив блюдо небольшим количеством их стан­дартного острого соуса. Я задохнулся, и глаза мои непроиз­вольно наполнились слезами. Эриксон начал высмеивать меня, и как-то из этого разговора само собой обозначилось, что лично он, Эриксон, может выдержать соус любой остро­ты. Для демонстрации он послал официантку за шеф-пова­ром, и когда тот пришел, Эриксон попросил его приготовить и принести нам наиострейший соус, какой только можно. Шеф-повар с удовольствием принял вызов. Через какое-то время он вернулся с некоей субстанцией на блюдце и поста­вил ее перед Эриксоном. Он остался посмотреть, как же по­сетитель справится с этим адским месивом. Эриксон взял ложку, набрал в нее соуса, положил в рот, покатал языком. Его лицо не изменило своего выражения, на глазах не появи­лось ни единой слезинки. “Вкусно”, — сказал он. На меня это произвело впечатление, и оно многократно усилилось, когда я посмотрел на остолбеневшего повара-мексиканца.

Помимо умения влиять на людей, в Эриксоне было что-то, не позволяющее людям противоречить ему. Я вспоминаю, как один психиатр рассказывал мне о своей встрече с Эрик­соном в Фениксе. Психиатр был серьезным, ответственным человеком, занимающим видное положение. Он сказал мне, что они общались с Эриксоном восемь часов подряд, и он даже не смог пообедать, так как Эриксон не сделал переры­ва. Он сказал мне, что был страшно голоден. Я спросил его, почему он не сказал Эриксону, что хочет есть. Он отве­тил, что как-то не мог прервать Эриксона, когда тот расска­зывал ему о психотерапии. Прошли месяцы, но этот человек все еще злился, что его довели до такого голода. И тогда я сказал ему, что, судя по всему, Эриксон считал его важной персоной, ведь он редко тратит восемь часов на одного посе­тителя, так что это был своего рода “комплимент действи­ем”. Такая мысль понравилась психиатру — и, надеюсь, по­могла ему простить потерянный обед.

Эриксон всегда достаточно уверенно обращался со своей вла­стью. Он никогда не возражал против того, чтобы получить или использовать ее. Он рассказывал, как его включили в список врачей страховых касс и “там не было главного, так что я взял руководство на себя”.

При такой готовности обладать властью, слава Богу, он был очень доброжелательным человеком. Было бы несчастьем, если бы такое влияние, каким он обладал, использовалось в разру­шительных целях. Он был не просто доброжелателен — он по­стоянно стремился помогать людям как в своем кабинете, так и вне его.

Я часто удерживаю терапевтов от стремления помочь. Я не верю в то, что помощь должна быть навязана людям — лече­ние не следует начинать до тех пор, пока о нем не попросят. Однако в отношении Эриксона эта проблема меня никогда не беспокоила. Он принимал решение изменить кого-то, кого, по его мнению, следовало изменить, вне зависимости от того, просит тот его об этом или нет. Я никогда не сомневал­ся в этичности и доброжелательности его намерений, как ни­когда не подозревал его в стремлении эксплуатировать людей для личной выгоды.

Похожая проблема возникает в связи с использованием от­дельных людей или целых семей в демонстрациях перед аудито­рией. Я против использования людей в учебных целях и считаю это эксплуатацией. Но я никогда не относил это на счет Эрик­сона — он не просто использовал людей для демонстрации свое­го искусства перед огромной толпой на своих семинарах, он в это время проводил с испытуемыми лечение гипнозом. Он все­гда устраивал так, что человек получал прямую выгоду, разре­шая поэксплуатировать себя на демонстрации. При этом Эрик­сон оберегал гипнотизируемого от того, чтобы внушаемые из­менения стали известны публике. У него была способность с помощью необыкновенного владения языком вести личную бе­седу с гипнотизируемым в ходе публичной демонстрации гип­ноза.

Хотя Эриксон и осуждал сценический гипноз как таковой, сам он был превосходным исполнителем публичных демонстра­ций. Он мог одновременно обучать студентов технике гипноза, проводить психотерапию с гипнотизируемым, иллюстрировать обсуждаемую проблему коллеге и развлекать публику. Скорости его работы мог бы позавидовать любой профессионал сцены.

В качестве примера мне вспоминается одна демонстрация, проведенная Эриксоном перед большой аудиторией. Он вызвал добровольца, и на сцену поднялся молодой человек. Он сел на стул рядом с Эриксоном. Единственной трансовой индукцией стала просьба положить руки на колени, после чего Эриксон спросил: “Вы хотите и дальше видеть свои руки на коленях?”

Молодой человек ответил, что хочет. Задав еще какой-то незна­чительный вопрос, Эриксон сделал знак своему помощнику, сидящему с другой стороны, тот поднял руку молодого человека вверх, и она осталась в воздухе. “Сколько у вас рук?” — спро­сил Эриксон. “Две, конечно”, — ответил парень. “Я бы хо­тел, чтобы вы их считали, когда я буду на них указывать”, — попросил Эриксон. “Ладно”, — немного снисходительно про­изнес тот. Эриксон показал на ладонь на одном колене, и па­рень сказал: “Одна”. Эриксон указал на пустое второе колено, на котором молодой человек ранее согласился видеть руку, и он сказал: “Две”. Затем Эриксон показал на руку, зависшую в воз­духе. Молодой человек в изумлении уставился на нее. “А как вы объясните наличие и этой руки?” — спросил его Эриксон. “Не знаю. Я, наверное, в цирке”, — пробормотал парень. Эта гипнотическая индукция длилась примерно столько времени, сколько заняло у вас чтение ее описания.

Настоящим удовольствием было наблюдать, как Эриксон проводил свои демонстрации на сцене. Наиболее интересными были его демонстрации работы с сопротивлением гипнозу. Он начинал с того, что приглашал добровольца из публики под­няться к нему на сцену и оказывать гипнотизеру сопротивление. Как всегда, у Эриксона сопротивление клиента превращалось в сотрудничество.

Эриксон любил показывать, что наведение транса не может быть описано просто, ведь к трансу ведет множество путей. Вспоминаю одну демонстрацию, на которой он показал, что транс можно навести, вообще не используя слов. Он попросил выйти на сцену человека, готового сопротивляться гипнозу. На сцену поднялся молодой человек. Эриксон стоял себе на сцене, ничего не делая и ничего не говоря, а молодой человек погру­жался в состояние транса. Позже я спросил Эриксона, какой же искусный и незаметный прием он применил для достижения такого результата. Он ответил, что транс был внушен именно “ничегонеделанием”. Молодой человек вышел на сцену перед аудиторией для того, чтобы его загипнотизировали, а Эриксон стоял и не делал решительно ничего. “Кто-то ведь должен был поработать, вот этот парень и загипнотизировал себя сам”, — сказал мне Эриксон.

Я вспоминаю время, когда был зеленым новичком и только начал учиться терапевтическому гипнозу. Я сажал перед собой пациента и проводил процедуру наведения транса от начала до конца. В какой-то момент я стал замечать, что многие погру­жаются в транс, как только садятся передо мной на стул, и что­бы начать гипнотизировать, я их сначала бужу. Я начал пони­мать, а после демонстраций Эриксона пришел к убеждению, что, когда клиент приходит с целью загипнозироваться, от гип­нотизера требуется только одно — не мешать ему. В процессе гипноза Эриксон использовал социальный контекст и всегда мыслил в масштабах больших, нежели пара клиент-гипнотизер. Гораздо легче загипнотизировать человека на сцене, в триаде аудитория — гипнотизируемый — гипнотизер, чем в кабинете наедине с терапевтом.

Кроме способности влиять на людей помимо их сознания, у Эриксона была еще одна черта, из-за которой люди чувствовали себя не в своей тарелке, общаясь с ним. Он был чрезвычайно наблюдателен и мог буквально читать мысли человека по его позе и движениям тела. Он всегда подчеркивал, что терапевт должен быть проницательным наблюдателем и рассматривать позы и телодвижения как своего рода язык.

Эриксон любил тренировать наблюдательность своих стаже­ров. Однажды мы с Джоном Уиклендом приехали к Эриксону и он позвал нас в свою приемную взглянуть на пациентку, сидев­шую на стуле с закрытыми глазами. Позже, когда женщина ушла, Эриксон спросил, что мы увидели. Вопрос был таким общим, что мы просто не знали, что ответить. И мы начали с умным видом рассуждать о том, что замеченный нами факт яв­лялся женщиной и что, вероятно, она была в трансе. Эриксон прервал наши наблюдения, и спросил, заметили ли мы, что одна сторона лица у женщины была чуть-чуть больше, чем дру­гая, а ее правая рука была немножко больше левой. Он сказал, что это весьма важно для постановки диагноза, и мы были вы­нуждены с ним согласиться.

Обычно людям не нравится, когда за ними наблюдают, и поэтому стажерам Эриксона приходилось тяжело. Однажды мне довелось побеседовать с психиатром, который много лет назад работал в психиатрической клинике в Мичигане и учился у Эриксона. Он рассказал мне, какое уважение, если не страх, местные психиатры испытывали к Эриксону. По его словам, Эриксон был очень требователен к студентам — он задавал воп­рос и ждал ответа, уставившись на бедолагу особым взглядом, который они называли “окуляр фиксированный”. Его наблюда­тельность, на развитии которой у студентов он всегда настаи­вал, была поистине легендарной. Например, этот же психиатр рассказал мне, что однажды его жена шла через двор больницы и Эриксон остановил ее. “Вы беременны, не правда?” — спро­сил он. “Да, — ответила она удивленно, так как сама только что узнала об этом. — Откуда вы знаете?” И Эриксон ответил: “Цвет вашего лба изменился”.

Эриксон был очень требовательным к себе как к врачу и такую же требовательность проявлял к своим практикантам. Он ожидал от терапевта тонкой наблюдательности, но еще больше — широкого спектра умений. Он подчеркивал, что терапевт должен использовать движения тела и позу для воз­действия на пациента. Часто он показывал, как движением головы или другой части тела следует выделять особо значи­мую идею. Он также считал, что терапевт должен уметь конт­ролировать свой голос, чтобы при передаче какой-либо мысли окрашивать слова разной интонацией. Он любил делать уда­рение на определенных словах в предложении и тем самым строить параллельное утверждение. Рассказывая о том, как давать пациенту объяснения, Эриксон в два раза усиливал ло­гическое ударение. Ведь порой различие, которое он подчер­кивал, было столь неуловимым!

Эриксон ожидал от врача глубокого знания психопатологии, тонкого понимания людей и их обычных социальных ситуаций, здравого смысла, острой наблюдательности и умения выражать себя в широчайшем спектре — от крайней авторитарности до полной беспомощности. Он также считал, что терапевт должен с актерским мастерством управлять своим телом и голосом. По­наблюдав за Эриксоном, я начал осознавать, какие качества необходимы, чтобы стать настоящим мастером психотерапии. Тогда же я стал подумывать о смене профессии — почему бы не заняться тем, что требует меньшего напряжения, например, преподавание или консультирование.

Одним из наиболее важных качеств Эриксона, пронизываю­щим всю его работу, было чувство юмора. Он находил смешное в любом явлении и обожал шутки, головоломки, каламбуры и неожиданные речевые обороты. Я уверен, что именно юмор уберег Эриксона от злоупотребления своей властью. Абсурд­ность человеческой природы и человеческих проблем часто ста­новилась предметом его шуток. Приведу пример. Однажды я советовался с ним по поводу одной молодой пары. Жена зли­лась на мужа за то, что он ходит за ней по пятам, особенно ког­да она по выходным занимается домашним хозяйством. Она шла на кухню — он отправлялся туда же, она выходила из дома — он выходил вслед за ней. Но больше всего ее раздражало, что он ходил за ней из комнаты в комнату, когда она пылесосила. Она пыталась запретить ему это делать, но он сказал, что старается остановиться, но почему-то не может.

Я спросил Эриксона, что же мне делать с этой парой. Он ответил, что решение здесь ясно, как божий день. Мне следует побеседовать с женой об этой проблеме и добиться ее согласия выполнять мои указания. В следующую субботу она должна пы­лесосить ковры, как обычно, и молча терпеть сопровождающего ее мужа. Закончив чистку ковров, она должна вынуть из пыле­соса мешочек с пылью, снова пройтись по всем комнатам и вез­де насыпать на пол кучки пыли. Она должна сказать: “Так-то вот”, — и не прикасаться к этой грязи до следующей субботы. Я проинструктировал жену так, как предложил Эриксон. Муж перестал ходить за женой по квартире.

Эриксоновская терапия, более чем какая-либо другая, зас­тавляет нас усомниться, подходит ли обычная логика для объяс­нения поведения и проблем человека. Эриксон прекрасно ужи­вался с парадоксом, в то время как многие люди пытаются его избежать. И когда мог, он строил свои действия в рамках пара­докса. Позвольте мне привести пример.

Уникальной особенностью Эриксона был его интерес к экс­периментам над людьми и ситуациями. Он ставил эксперимен­ты не только в лаборатории, но, чтобы избежать лабораторной искусственности, и в реальных жизненных ситуациях. В какую бы группу людей Эриксон ни попадал, он, как правило, начи­нал экспериментировать, чтобы увидеть, как тот или иной че­ловек реагирует на то или иное воздействие. Однажды он мне рассказал, что на вечеринках частенько выбирает какого-нибудь человека и, уставившись на него “фиксированным окуляром”, следит за его реакцией. Или же он ставил перед собой задачу заставить кого-то пересесть с одного стула на другой, не говоря ему об этом прямо. Иногда такие действия были попыткой за­щититься от скуки в ситуациях, которые его активный мозг на­ходил слишком обыденными. Иногда это был запланированный эксперимент, который необходимо провести в определенной об­становке. Я вспоминаю один такой эксперимент, в котором Эриксон хотел показать, как можно заставить человека забыть о чем-то, постоянно ему об этом напоминая. Эриксон был масте­ром контроля над амнезией и работал с ней как во время гипно- терапевтических сеансов, так и при обычном общении. Итак, описанный им эксперимент. Эриксон проводил семинар с группой студентов. Все сидели вокруг стола, при этом Эриксон усадил справа от себя парня, который был заядлым курильщи­ком. Как раз в тот момент у парня кончились сигареты. Когда все обсуждали важную тему семинара, Эриксон повернулся к молодому человеку и предложил ему сигарету. Как только тот потянулся к пачке, Эриксону задали вопрос слева. Поворачива­ясь, чтобы ответить на вопрос, Эриксон как бы нечаянно убрал сигареты, прежде чем парень успел взять хотя бы одну. Группа продолжила дискуссию, и тогда Эриксон словно бы вспомнил о своем предложении. Он повернулся к молодому человеку и сно­ва протянул ему пачку — и снова у него слева что-то спросили, и он опять “рассеянно” убрал сигареты, поворачиваясь для отве­та. Разумеется, все это было заранее спланировано: все студен­ты в группе, кроме “жертвы”, знали об эксперименте. После того как процедура повторилась несколько раз, молодой человек утратил интерес к сигаретам и не реагировал, когда ему предла­гали закурить. В конце семинара студенты спросили, удалось ли ему все-таки закурить. И оказалось, что молодой человек совершенно не помнил, что ему что-то предлагали — у него возникла амнезия. По мнению Эриксона, важным было воз­никновение депривации, когда за предложением шел “отказ”. Молодой человек видел, что вины Эриксона нет, однако он все же был лишен того, к чему стремился. Результатом такой клас­сической “двойной связи” и была амнезия — забывание всей последовательности действий.

Постоянные эксперименты такого рода не только привели Эриксона к глубокому пониманию человеческого поведения, но и подтолкнули его к созданию новых терапевтических приемов. Например, для помощи людям, зависимым от транквилизато­ров, Эриксон придумал особую процедуру. Если бы он просто отказывался выдать рецепт на лекарство, человек обратился бы к другому врачу с той же просьбой. Эриксон поступал иначе: когда его просили, он соглашался выписать рецепт и начинал искать среди бумаг на столе чистый бланк. Во время поисков за­вязывалась чрезвычайно интересная беседа с пациентом. Беседа продолжалась, пока не заканчивалось время приема. Только придя домой, пациент спохватывался, что ему забыли дать ре­цепт. Больной не шел к другому врачу, так как его лечение у Эриксона не было завершено. Он не мог обвинить Эриксона в депривации, так как тот, казалось, горел желанием выписать рецепт и не сделал этого лишь по рассеянности. То есть проис­ходило то же, что и в описанном случае с сигаретами. Эриксон говорил, что в дальнейшем человек постепенно терял интерес к лекарствам и затем забывал о них совсем.

Многие из нас с трудом усваивали техники Эриксона, так как для их выполнения требуется немалое мастерство. Обучение искусству межличностного взаимодействия не входило в курс академического образования психотерапевта. Одной из ценнос­тей гипноза было обретение навыка директивности. Обучаясь гипнозу, человек постигал, как мотивировать людей, как на­правлять их действия в нужное русло, как добиваться ответа и т. д. Эриксон не просто выполнял некое воздействие, он был вовлечен в межличностный процесс наведения транса, и это выделяло его из ряда гипнотизеров. Он утверждал, что гипно­тическое наведение нужно варьировать в зависимости от личнос­ти самого терапевта, клиента и определенной ситуации, в кото­рой они находятся. Он рассматривал каждое гипнотическое вза­имодействие как нечто уникальное.

Сейчас молодежи, возможно, сложно понять, что значили идеи Эриксона тогда, когда официальная идеология была иной. Например, в пятидесятые годы я участвовал в исследованиях Г. Бейтсона в больнице Общества ветеранов. Я изучал способы об­щения и проводил психотерапию с одним психотиком. Помимо всего прочего он рассказывал о том, что у него в животе це­мент, и порой казался абсолютно убежденным в этом. Он по­стоянно жаловался на пищеварение и ужасные ощущения в же­лудке. В то время наиболее передовая часть психиатров продви­нулась — или углубилась — к бессознательному. От увлечения генитальной стадией и эдиповым комплексом все перешли к изучению роли оральной стадии в возникновении психозов. В то время распространенным было утверждение, что все мечты человека направлены на грудь. Основополагающей причиной всех расстройств была, по словам Джона Роузена, “каменная грудь матери и отрава молока”. Находясь в авангарде, я, конеч­но же, втолковывал бедняге о его матери и оральной фиксации и прочем, что считал причиной его мании о цементе в животе. Логика символизма была неопровержима.

Примерно в это время я начал общаться с Эриксоном и как- то спросил его, что бы он сделал с рассуждениями пациента о воображаемом цементе в животе. Эриксон ответил: “Я бы по­шел с ним в больничную столовую и попробовал пищу, кото­рую им там дают”. Я был поражен поверхностностью подхода к проблеме. Но Эриксон продолжал: он рассказал бы пациенту о пищеварении и о том, какие продукты перевариваются легко, а какие — трудно. Я чувствовал, что Эриксон просто понятия не имеет о том, как нужно работать с подобными психотическими маниями. И только спустя какое-то время я совершенно случай­но заглянул в больничную столовую и попробовал то, что вы­нуждены были есть больные. С этого момента я стал подходить к делу реалистичнее и начал думать, что лечение пойдет успеш­ней, если пациент выйдет из больницы в реальный мир, а не будет продолжать сидеть в палате и жаловаться на желудок.

Спустя несколько лет, когда наша работа по проекту продви­нулась достаточно далеко, Эриксон все так же намного опере­жал и нас, и время. Вспоминаю 1958 год, когда я какое-то вре­мя лечил оторванных от реального мира психотиков. При этом мы даже проводили терапию со всей семьей. Вдохновленные от­крытием коммуникативного подхода, мы старались наладить связи между детьми и родителями и добиться их свободного вы­ражения чувств и мыслей друг о друге. Нашей целью были бо­лее гармоничные и близкие взаимоотношения между членами семьи. Я рассказал о нашем подходе Эриксону, и он заявил, что, по его мнению, стремление добиться близости между под­ростками психотиками и их родителями — ошибка. “Это непод­ходящий возраст для близости, — сказал он. — Это возраст, когда юная личность должна рвать семейные связи”. Я, конеч­но, подумал, что Эриксон не понимает важности коммуника­тивной теории и не знаком с новым развиваемым нами подхо­дом, подразумевающим опору на семью. И лишь спустя не­сколько лет я понял, что решение проблем подростка-психотика лежало не в достижении единства с семьей, а скорее в том, чтобы помочь родителям и подростку разъединиться и сделать это максимально безболезненно.

Мне не хочется создавать впечатление, будто Эриксон всегда опережал нас и все знал, ничему не учась. Мы тоже оказывали на него влияние, как однажды я с удивлением обнаружил. В те дни у Эриксона был собственный способ проведения психотера­пии шизофреников. Например, его пациенткой была учитель­ница, которую время от времени посещали видения. Он убедил ее хранить галлюцинации в шкафу в его приемной, где они мог­ли бы быть в безопасности и не мешали ей работать. Она так и сделала и навещала Эриксона лишь для того, чтобы положить в шкаф новую галлюцинацию. Через какое-то время она решила переехать в другой город, но волновалась, что в тяжелую мину­ту не сможет обратиться за помощью к доктору Эриксону. И тогда он посоветовал ей в случае приступа запечатать галлюци­нацию в конверт и послать ему по почте. Женщина согласи­лась. Время от времени она посылала Эриксону свои видения, и этот прием давал ей возможность вести нормальную жизнь вдали от терапевта. В этом деле меня более всего поразило даже не то, что Эриксон придумал процедуру с посылкой галлюци­нации в конверте, а то, что он сохранял все эти конверты на тот случай, если однажды она вернется и захочет на них взгля­нуть. Что, впрочем, впоследствии и случилось.

Если внимательно проанализировать вышеизложенный при­ем, становится очевидно, что Эриксон полагал: вылечить боль­ную невозможно, а можно лишь добиться некоторой стабилиза­ции ее поведения. Прошло некоторое время, и я как-то зашел к Эриксону в гости. В его приемной была девушка, которая принесла показать ему свои свадебные фотографии. После ее ухода он объяснил, что она была шизофреничкой, но уже прак­тически полностью выздоровела. Я заметил, что раньше он ут­верждал, что в случае шизофрении добиться выздоровления нельзя, можно только стабилизировать ситуацию. И я спросил, не изменились ли его взгляды на шизофрению. Он ответил, что так оно и есть, и, подумав, добавил: “В конце концов, я тоже ведь чему-то научился у вас, ребята”.

Эриксон всегда был готов изменить свои методы и поэкспе­риментировать с новыми приемами — и в этом состояло его ко­лоссальное преимущество. Он был прагматиком. Рассматривая Эриксона и его терапию с более широкой точки зрения, обна­руживаешь, что его прагматизм и его подход — по сути своей истинно американские. Истории и случаи, которые он часто рассказывал, взяты из фермерской жизни и отражают систему ценностей небольших провинциальных городков. Рассказывал ли он о краже яблок из сада или купании в речке или восторгал­ся студенческой жизнью — казалось, это говорит сама “средняя Америка”. Он знал, как растут и взрослеют дети в Америке, и это знание давало ему четкую картину всех этапов семейной жизни и процессов повседневного бытия. Он знал разные реги­оны страны и особенности взглядов, уклада жизни и предрас­судков их жителей. Он понимал разные культуры, так как хоро­шо знал свою родную и мог проводить сравнения.

Работа Эриксона отражала психиатрическую традицию, от­личную от европейской, в которой основной упор делался на классификацию и диагноз. Хотя Эриксон обращал внимание на диагноз, основной его интерес был в том, как добиться изме­нения. Он концентрировался на цели лечения, и поэтому делал упор на практические средства ее достижения. Он был прагма­тиком и легко перестраивался, когда его первоначальный под­ход не срабатывал, и начинал использовать новую процедуру, не настаивая на традиционном, но неудачном методе. Не забо­тясь о принадлежности к философской школе, Эриксон обра­щался к реальному миру с его реальными проблемами. Он сове­товал терапевтам использовать работающие техники и отбрасы­вать без сожаления потерпевшие неудачу, невзирая на тради­цию. Он не предлагал опираться на опыт какого-нибудь выдаю­щегося специалиста. Скорее, он учил отстаивать свои взгляды, опираясь на результаты собственной работы. Эти идеи характер­ны для американского прагматизма, так же, как эриксоновская нацеленность на активные действия, а не на созерцание и пас­сивное ожидание изменений.

В пятидесятые годы в США наступил бурный расцвет новых психотерапевтических направлений. В моду вошел вопрос: “Как менять людей?” — изучение и классификация отошли на второй план. Развивались бихевиоризм и семейная терапия. Все стали меньше философствовать и больше беспокоиться о соци­альных изменениях. Эриксон опережал время и изменился сам задолго до прихода этой моды. Чтобы продемонстрировать зна­чение его вклада в “терапевтическую революцию”, следует от­метить, что позиция Эриксона по вопросам лечения была абсо­лютно противоположной позиции традиционных терапевтов. Трудно поверить, что он всегда шел против течения. И точно так же трудно поверить в то, что методы, предлагаемые господ­ствующим направлением психотерапии, были настолько непра­вильными, что действительно успешными стали диаметрально противоположные методы. Позвольте мне обобщить некоторые основные аспекты вклада Эриксона в психотерапию, противо­поставляя их взглядам, господствовавшим в психотерапии не­сколько лет назад.

Гипноз

В сороковые и пятидесятые годы психотерапия была облас­тью, закрытой для гипноза. Психиатры вообще не изучали гип­ноз, а социальные работники подвергались опасности быть рас­терзанными в клочья, если изъявляли малейшее желание загип­нотизировать клиента. В клиническом обучении гипнозу уделя­лось так мало внимания, что на выездных семинарах требовалось обучать гипнозу с нуля. Во время травли гипноза Эриксон ус­пешно использовал его при лечении, разрабатывал широкий спектр гипнотических техник и защищал гипноз как основной метод в багаже клинициста.

Симптомы

В то время психотерапия не была ориентирована на симп­том. Считалось, что симптом не важен и реальная проблема коренится в структуре характера и личности. В результате клиницисты не только не знали, как воздействовать на симп­том, но и были убеждены, что этого не следует делать. Эриксон занимал противоположную позицию и основывал свою терапию главным образом на работе с симптомом. Он утверждал, что изменить структуру характера можно, если на­целить лечение на основную проблему. По его словам, симп­том подобен ручке сковородки: если хорошенько взяться за ручку, со сковородкой можно сделать многое. Он учил, что симптом надо не игнорировать, а детально изучать. Зная час­тоту проявления симптома, его интенсивность и т. д., можно увидеть, насколько он важен для всех сторон жизни пациен­та. Терапевты, игнорировавшие симптомы и считавшие, что над ними работать не следует, так и не научились ценить всю сложность симптоматического поведения. Они также не на­учились менять то, что хочет изменить пациент.

Инсайт и бессознательное

Отношение к инсайту и природе бессознательного более все­го отличало Эриксона от его коллег. В сороковые и пятидеся­тые годы терапия инсайта была самой распространенной. В то время терапевты занимались только интерпретацией. Повсемес­тно утверждалось, что проблема человека есть продукт вытесне­ния и процесс формирования идей должен быть осознан. Эрик­сон провел множество экспериментов с бессознательным вытес­нением, оговорками, воспоминаниями и снами и к сороковым годам явно рассматривал данное мнение как несущественное для лечения. Считалось, что терапевт, не добивающийся ин- сайта, “мелко плавает” и не заслуживает серьезного отноше­ния. Эриксон был уверен, что терапия инсайта не приводит к изменениям и даже более того — интерпретация внутренней ди­намики может препятствовать реальному изменению.

Взгляд Эриксона на бессознательное был противоположен психодинамическим взглядам того времени. Терапия инсайта основывалась на идее о том, что бессознательное есть место скопления негативных сил и идей, настолько неприемлемых, что их необходимо вытеснить из сознания. В соответствии с этим мнением, человеку следовало остерегаться своих бессозна­тельных идей и подозревать в себе враждебные и агрессивные импульсы, стремящиеся вырваться наружу. Эриксон придержи­вался противоположной точки зрения. Он считал, что бессозна­тельное — это позитивная сила, обладающая большей мудрос­тью, чем так называемое “сознательное”. Если человек просто позволит работать своему бессознательному, оно само обо всем позаботится. Эриксон подчеркивал, что своему бессознательно­му следует не только доверять, но и ожидать от него работы на благо человека. Например, он говорил, что если вы не можете отыскать пропавшую вещь, необходимо прекратить поиски и ус­покоиться. Подсознание просто “отложило” эту вещь, но в нужный момент поможет ее найти.

В терапии Эриксона вы никогда не встретите утверждений вроде: “Заметили ли вы, что упомянули вашего мужа как раз после рассказа об отце?” или “Интересно, откуда у вас бес­сознательное желание сопротивляться терапии?” Он не ду­мал, что проникновение в вытесненные бессознательные идеи необходимо для изменения. Поэтому его терапия казалась столь странной инсайт-терапевтам. Например, как мог тради­ционный терапевт понять лечение депрессии у клиентки с по­мощью создания еженедельного графика депрессий? Или как мог “искатель инсайта” уяснить себе парадоксальное внуше­ние и усиление симптома?

В противовес инсайту, Эриксон предлагал внушение ам­незии и воздействие на людей за пределами их осознавания. Он не помогал пациентам понять скрытое значение их снов и фантазий — он изменял их сны и фантазии. Он считал “ин­терпретации” абсурдным упрощением сложного взаимодей­ствия. Аналогии и метафоры Эриксон применял в процессе лечения иначе, чем другие терапевты. Его метод использова­ния аналогий в общении с пациентами ввел в обиход новую теорию изменения. В прошлом клиницисты работали с ана­логиями пациента, чтобы получить информацию о его состоя­нии, например, анализировали его сны и фантазии. Они считали, что, заставив пациента осознать метафорическое значение своих аналогий, смогут спровоцировать изменение, так же как при обсуждении параллелей между содержанием фантазии и реальной жизненной ситуацией.

Эриксон считал, что, заставляя людей уяснять параллели между аналогичными ситуациями и поступками, не только не вызовешь, а скорее заблокируешь изменение. Осознание лишь маскирует сложность проблемы. Эриксон поступал так: расска­зывая пациенту, например, о еде и приеме пищи с целью вну­шить умение получать больше радости от сексуальных отноше­ний и быть более раскрепощенным, он старался не дать челове­ку понять связь между едой и сексом. Он говорил: если человек начинает что-то осознавать, нужно “быстренько отклониться от сути дела”. Предлагаемая Эриксоном терапия должна отвечать двум требованиям. Во-первых, терапевт должен говорить о чем- то аналогичном тому, что пациент хочет изменить. То есть го­ворить об А, чтобы изменить Б, и при этом А и Б похожи. Ког­да аналогия выбрана, терапевту необходимо определить, как именно А может изменить Б. Просто поговорить об А и провес­ти аналогию недостаточно, а сделать ее явной значит разрушить возможность изменения. Например, мало просто поговорить о еде как об аналоге секса. Терапевт должен продемонстрировать свое отношение к еде как к наслаждению. Например, он может сказать, что хорошая закуска помогает выделению желудочного сока перед основным блюдом.

Рассмотрим другой пример того, как Эриксон работал вне осознавания пациента. Человеку, увязшему в “порочном круге” своих взаимоотношений с окружающими, сторонник традици­онного подхода предложил бы осознать этот порочный круг, ибо как только человек его осознает, он тут же сумеет вырвать­ся из старой поведенческой схемы. Эриксон не заботился об осознании пациентом циклического поведения, а ставил задачу разорвать его. Он мог даже внушить амнезию повторяющегося поведения, чтобы человек, делая что-то, тут же об этом забы­вал и повторял это снова. Такое повторение заставит окруже­ние, втянутое в порочный круг, реагировать по-другому, и схе­ма поведения изменится.

Эриксон обычно не предлагал объяснений, но он был учите­лем. С помощью загадок и головоломок он учил людей, что жизнь куда сложнее, чем им кажется. Он нередко просвещал пациентов в медицинских и других проблемах. Он рассказывал людям об их половых органах и давал им выполнять специфичес­кие сексуальные упражнения задолго до того, как распростра­нилась и стала модной “сексуальная терапия”. Эта сторона его метода лечения также добавляла масла в огонь споров об Эрик­соне.

Позиция терапевта

Традиционно терапевт был объективным консультантом па­циента. Он наблюдал и реагировал так, чтобы помочь паци­енту понять свои проблемы. Терапевт не вмешивался в жизнь пациента и занимал позицию стороннего наблюдателя. На вопрос о том, является ли его задачей изменение пациента, терапевт ответил бы отрицательно, так как считал своей зада­чей помощь клиенту в понимании самого себя и принятии ре­шения, стоит ли меняться. Терапевт не отвечал за результаты лечения, и если случалась неудача, виноват в этом был сам пациент. Любопытный парадокс: беря деньги за изменение пациента, терапевты в то же время отказывались нести ответ­ственность за результат.

Эриксон считал себя ответственным за изменение пациента. Если изменения не происходило, это была неудача терапевта. Я помню, как он частенько говаривал ворчливо: “Этот случай все еще меня огорчает”. Он активно вмешивался в жизнь клиента. Эриксон был абсолютно убежден: причиной изменения является то, что он говорит или делает, а не осознание пациентом своих внутренних импульсов. Например, он мог прийти к человеку на работу и домой или сопровождать его в те места, посещения ко­торых тот боялся.

Даже те современные психоаналитики, которые считались слишком вовлеченными в жизнь пациентов, полагали, что Эриксон заходит чересчур далеко. Я помню комментарии Фри­ды Фромм-Рейхман. У нее была репутация терапевта, устанав­ливающего крайне близкие отношения с клиентом во время ин­тенсивной терапии. Но когда мы сообщили, что обучаемся у Милтона Эриксона, она воскликнула: “Однако! Вы что, не мог­ли найти никого, кто поменьше вмешивается в жизнь своих клиентов?”

Устанавливая с пациентами личные отношения, Эриксон все же не доходил до панибратства, как многие терапевты-гуманис­ты. Он держал профессиональную дистанцию, хотя и был дру­гом и наперсником. Как и многие другие аспекты эриксоновс­кой терапии, его близость и дистанция представляли собою па­радокс.

Приведу пример. Однажды он дал определение гипноти­ческого транса как фиксации внимания, при этом амнезия является продуктом этой фиксации. В качестве иллюстрации Эриксон рассказал случай из своей практики. Он увлеченно и эмоционально рассказывал о чем-то клиенту и в какой-то мо­мент беседы сбросил туфлю с ноги. Через некоторое время он ее снова обул и в конце встречи спросил, заметил ли кли­ент это действие. Пациент ничего не вспомнил. И хотя Эриксон рассказывал о концентрации внимания и амнезии, я думал о нем самом. Он мог быть очень вовлеченным в эмоци­ональное общение с пациентом и одновременно достаточно отстраненным, чтобы поэкспериментировать со сбрасыванием и надеванием обуви.

Краткосрочная терапия

В то время господствовало мнение, что для достижения из­менения необходима длительная терапия. Короткий срок лече­ния означал лишь, что вы делаете меньше, чем при длительной терапии. Эриксон стремился максимально сократить продолжи­тельность лечения. Он прибегал к длительной терапии, только когда не мог решить проблему быстрее. Вместо регулярных се­ансов несколько раз в неделю, он по мере необходимости на­значал пациентам встречи разной длительности.

Даже то, как он рассказывал о краткосрочной терапии, было парадоксально. Он говаривал, что путь к быстрому из­менению долог. Например, если вы добились изменения дли­тельностью в одну секунду при симптоме продолжительнос­тью в сутки, это уже существенный результат. Часто с помо­щью гипноза он в геометрической прогрессии увеличивал из­менение — от одной до двух секунд, от двух до четырех и т.д. Маленькое изменение неминуемо вело к большому. Эриксон часто говорил: “Если вы хотите получить большое изменение, сначала добейтесь малого”.

“Короткая” терапия Эриксона тесно связана с реальной жиз­нью. Он практиковал терапию здравого смысла, ресурсы для которой черпал в социальном окружении пациента. При этом не имело значения, кем был пациент — парикмахером, продав­цом одежды, официантом и т.д. Эриксон знал повседневную жизнь, знал, что такое обычная семья, и понимал, что проис­ходит с детьми на разных этапах взросления. Он был знаком с проблемой старения и на собственном опыте познал боль и бо­лезнь.

Директивная терапия

Традиционно терапевт был недирективным. Считалось не­верным указывать человеку, что он должен делать, касалось ли это важных решений или повседневных событий. Существовало наивное предположение, что можно месяцами, даже годами ве­сти беседы с клиентом, при этом ни разу не посоветовав, что конкретно он должен сказать или сделать.

Эриксон поступал наоборот. Он утверждал, что изменение возможно, только если терапевт директивен. Он также считал, что все сказанное или сделанное в присутствии клиента несет в себе указание; задача же заключается в том, чтобы делать это умело, а не просто пытаться избежать директивности.

Вовлечение членов семьи

Встречи с родственниками пациентов с точки зрения тради­ционного подхода считались неприемлемыми. Многие терапев­ты даже не говорили с ними по телефону, опасаясь нанести вред лечению. Как всегда, Эриксон действовал иначе и охотно общался с родственниками своих клиентов. Он был одним из первых, кто начал приглашать для беседы всех членов семьи. Иногда он приглашал родителей вместе с ребенком, иногда без ребенка, и точно так же встречался с супружескими парами — то вместе, то по отдельности. Он одним из первых выработал особые процедуры, убеждающие уклоняющихся родственников посетить терапевта. Например, если муж не появлялся, невзи­рая на все приглашения, Эриксон начинал организовывать его приход. Разговаривая с женой, Эриксон заявлял: “Ваш муж, скорее всего, понимает это таким образом”. В другом случае он говорил: “Я уверен, что у вашего мужа такая-то точка зре­ния”. Каждый раз при этом он предлагал точку зрения или по­нимание, которые были заведомо неверными и не могли отра­жать мнение мужа. Когда жена приходила домой, муж расспра­шивал ее, как прошла встреча с терапевтом. И она сообщала мужу, какое неверное представление о его взглядах выказывает Эриксон. Вскоре муж заявлял, что “пора направить этого пси­хиатра на путь истинный”, и являлся к Эриксону.

Эриксон чувствовал себя легко, работая с семьями. Если Фрейд говорил, что не знает, что делать с родственниками сво­их пациентов, то Эриксон утверждал, что знает. Он на практи­ке определил, что симптомы представляют собой контракты между родственниками, а не просто отражение индивидуальных черт больного. Эриксон порой вовлекал в лечение друзей и со­служивцев своего клиента. Не беспокоясь о поддержании мис­тических взаимоотношений с пациентом, он рассматривал чело­века и в его профессиональном, и в социальном окружении.

Подведем итоги. Традиционный терапевт был недиректив­ным консультантом отдельно взятого пациента. Его работа заключалась в создании условий для того, чтобы его клиент мог говорить и самовыражаться. Он не использовал гипноз, не давал указаний, избегал родственников и не опрашивал членов семей. Он не имел дела с конкретными симптомами. Он практически полностью полагался на интерпретации как орудие достижения изменений и в индивидуальной, и в груп­повой терапии.

По каждому из этих направлений Эриксон предлагал проти­воположное. Он активно участвовал в жизни своих клиентов, использовал гипноз, давал парадоксальные и прямые директив­ные указания, вовлекал в терапевтический процесс родственни­ков, не делал интуитивных интерпретаций, не занимался груп­повой терапией, внушал амнезию и основное внимание уделял симптомам.

Если рассматривать многочисленные современные школы и общую линию развития всей отрасли, видно, что развитие пси­хотерапии все больше сдвигается в сторону эриксоновского под­хода. Его методы сейчас повсеместно изучаются и принимают­ся, тогда как действия его бывших оппонентов постепенно пре­вращаются в анахронизм. Если бы сейчас Эриксону было пять­десят лет и он был бы в расцвете своего мастерства, я уверен, он стал бы лидером психотерапии. Кому-то может стать грустно от мысли, что Эриксон лет на двадцать опередил свое время и в молодые годы не был оценен по заслугам. Однако, на мой взгляд, лучше думать о том, что именно он помог создать совре­менную терапию. Если бы Эриксон не делал свое дело и не обучал своим методам огромное количество людей, у нас, воз­можно, не было бы тех идей и возможностей, которые мы име­ем сегодня.

Выбрать для рассказа лишь один аспект работы Эриксона оз­начало бы пренебречь другими аспектами. Сложность, которую он ценил в людях, была в полной мере присуща ему самому. Подчеркивая интерес Эриксона к людям в реальном мире, сле­дует вспомнить и то, что он в достаточной мере развивал и мир фантазии. Для Эриксона человеческий разум был домом с мно­жеством комнат, где входы и выходы не связаны между собой. У человека могут быть секреты и от других, и от себя самого. Эриксон чувствовал себя во внутреннем мире человека и мире его фантазий так же комфортно, как в мире детских проблем с арифметикой.

В данной статье я попытался осветить некоторые общие и частные спорные вопросы, связанные с работой и личностью Милтона Эриксона. Выполняя эту задачу, я в полной мере понял утверждение Эриксона о том, что любая идея о челове­ке, сформулированная четко и осознанно, значительно упро­щает сложность предмета. И это в первую очередь относится к тому, что я говорил здесь об этом замечательном человеке и его работе.

Я думаю, что со временем люди поймут его лучше, чем мы сейчас. Поэтому в заключение мне хотелось бы перефразировать высказывание А.Н. Уайтхеда об одном докладчике. Я надеюсь, что своим рассказом мне удалось высветить глубокую тьму, ко­торую представляет собой тема “Милтон Эриксон”.

4. О терапии испытанием (1984)

Однажды ко мне за помощью пришел адвокат, страдающий бессонницей. Нехватка сна уже начала отражаться на его карье­ре: он засыпал в зале суда. Даже большие дозы снотворного не давали более одного-двух часов забытья. Я только начал вести частную практику, и этот человек, был направлен ко мне для лечения гипнозом. Однако гипнотическому воздействию он поддавался плохо; по сути, на гипноз он реагировал так же, как и на попытки заснуть — неожиданно вскакивал, абсолютно про­снувшийся и чем-то встревоженный. После нескольких встреч я стал думать, что гипноз не сможет помочь ему решить проблему сна. Тем не менее я чувствовал, что обязан что-нибудь пред­принять. Адвокат уже прошел курс традиционной терапии, а бессонница все усугублялась, и он начал опасаться за свою спо­собность нормально жить и работать.

Он утверждал, что с ним и его жизнью все в порядке — ра­ботой, женой и детьми он вполне доволен. Единственной про­блемой была бессонница: “Когда я начинаю засыпать, что-то резким толчком будит меня, и затем я часами лежу без сна”.

Наконец, я решился на эксперимент. Я предложил этому че­ловеку перед сном создать вокруг себя приятную обстановку, а жена пусть принесет ему, как и прежде, чашку теплого молока прямо в постель. Затем, уже лежа и приготовившись ко сну, он должен начать думать о всяких омерзительных вещах, какие только может вообразить. Я попросил его потренироваться ду­мать о таких мерзостях и гадостях в беседе со мной, но у него это никак не получалось. Тогда я предложил ему выдумать ги­потетического “мистера Смита” и представить, что все эти от­вратительные мысли принадлежат ему. “Мистер Смит” помог адвокату живо представить убийство, гомосексуальный акт и т.п. Перед его уходом я еще раз напомнил, что вечером, вместо попыток уснуть, он должен прокручивать у себя в голове подоб­ные мерзости. Он спросил: “Например, как отдать мою жену в бордель?” — “Хорошая мысль”, — ответил я.

Придя домой и выполнив все мои указания, он немедлен­но уснул и проспал всю ночь. С этого момента, используя описанный прием, мой клиент полностью избавился от бес­сонницы.

Тогда, в 50-е годы, не было психотерапевтической теории, способной объяснить этот прием и его действенность. Един­ственной была психодинамическая теория вытеснения, которая утверждала, что, если заставить человек думать о неприятных вещах, он скорее будет бодрствовать, нежели спать, так как вытесненные мысли приблизятся на опасное расстояние к со­знательному уровню.

В то время не было также объяснения быстрому излечению, так как не существовало теории краткосрочной психотерапии. Предполагалось, что при кратковременном воздействии тера­певт просто делает меньше, чем при обычной длительной тера­пии. Поэтому мои указания невозможно было объяснить рацио­нально. Ломая голову, почему этот прием и подобные ему от­лично срабатывают, я решил проконсультироваться у Милтона Г. Эриксона.

Я обучался гипнозу у доктора Эриксона и обсуждал с ним гипноз в рамках исследовательского проекта. Позднее я сам стал вести занятия по гипнозу с местными врачами и психолога­ми. Но, приступив к терапевтической практике, я понял, что изучать гипноз и обучать гипнозу еще не значит уметь лечить гипнозом. Я знал, как ввести человека в гипнотическое состоя­ние, как погрузить его в глубокий транс и как на языке метафор говорить с ним о его проблемах. Но я понятия не имел, как из­менить его с помощью гипноза.

Милтон Эриксон был в те годы единственным доступным мне консультантом по гипнозу и краткосрочной терапии. Я знал, что он использует и множество негипнотических мето­дов. Фактически, он был единственным из известных мне людей, кто предлагал что-то новое в теории и практике пси­хотерапии.

Расспрашивая доктора Эриксона, я обнаружил, что для из­менения клиентов он применяет приемы, использующие специ­альные “тяжелые испытания”, похожие на то, что я придумал для адвоката. Я нашел объяснение и случаям, над пониманием которых так долго бился. Например, однажды я вылечил жен­щину, страдавшую от сильных головных болей, потребовав, чтобы она намеренно вызывала у себя головные боли и тем са­мым научилась их контролировать. После разговора с Эриксо­ном я понял, что его терапевтические методы включают в себя парадоксальные вмешательства как раз такого типа.

Представляю вам рассказ самого доктора Эриксона об ис­пользования тяжелого испытания для лечения бессонницы:

“Пришел ко мне как-то шестидесятипятилетний че­ловек, который последние пятнадцать лет страдал от бессонницы. Три месяца назад умерла его жена, и он жил со своим неженатым сыном. Все это время он ежедневно принимал амитал натрия, пятнадцать кап­сул, по три грана каждая. Ложась в восемь часов вечера спать, этот человек ворочался до полуночи, затем при­нимал свои пятнадцать капсул, выпивал пару стаканов воды, снова ложился и засыпал на полтора-два часа. Потом он просыпался и опять ворочался до утра. Так происходило каждую ночь. Однако с тех пор, как умер­ла его жена, снотворное перестало действовать. Старик отправился к семейному врачу и попросил его выписать рецепт уже на восемнадцать капсул. Врач испугался, что сделал своего пациента зависимым от барбитуратов, и направил его ко мне.

Я спросил старика, действительно ли он хочет изба­виться от бессонницы и покончить с зависимостью от ле­карств. Он искренне подтвердил свою готовность. Тогда я сказал, что это будет совсем несложно. Из его рассказа я узнал, что он живет в большом доме с паркетными пола­ми. Старик готовил и мыл посуду, а сын выполнял всю работу по дому — в том числе и натирку полов, которую старик ненавидел. Он, в отличие от сына, терпеть не мог запаха мастики. Итак, я объяснил старику, что смогу его вылечить, и это будет ему стоить всего лишь восьми часов сна. Готов ли он отказаться от восьми часов сна, чтобы навсегда излечиться от бессонницы? Старик сказал, что готов. Тогда я сказал, что ему придется немного порабо­тать, и он согласился.

Я объяснил ему, что вместо того, чтобы ложиться спать вечером в восемь часов, он должен будет достать банку мастики и несколько тряпок. “Это будет стоить вам всего полтора, в худшем случае — два часа сна. Итак, вы начнете натирать полы. Вы возненавидите это занятие, вы возненавидите меня; время будет тянуться бесконечно, и вы ни разу не подумаете обо мне хорошо. Но вы будете полировать эти паркетные полы всю ночь, а утром в во­семь часов отправитесь на работу. Натирать полы прекра­тите в семь часов, чтобы успеть собраться на работу. Сле­дующим вечером в восемь часов снова принимайтесь за на­тирку полов. Вы отполируете эти проклятые полы через не могу, но потеряете при этом не больше двух часов сна. На третью ночь делайте то же самое и на четвертую ночь тоже”. Старик натирал полы всю первую ночь, вторую и третью. На четвертую он сказал: “Я совсем замучился, следуя указаниям этого ненормального психиатра, но и в противном случае мне было бы не легче”. Он уже потерял шесть часов сна, осталось еще два, прежде чем я его окончательно вылечу. И он сказал себе: “Думаю, я могу прилечь немного и дать глазам отдохнуть полчасика”. Он проснулся в семь утра. Вечером старик забеспокоился: следовало ли ему ложиться, если он должен мне еще два часа сна? И тогда он пошел на компромисс. В восемь ча­сов вечера он, как обычно, подготовил банку мастики и тряпки, но лег в постель, поставив себе условие: если в пятнадцать минут девятого он все еще будет видеть часы, то встанет и начнет натирать пол.

Спустя год он рассказывал мне, что спит каждую ночь: “Вы знаете, я не осмеливаюсь страдать от бессон­ницы. Я смотрю на часы и говорю себе: “Если через пятнадцать минут я не буду спать, я как миленький встану полировать полы!” Вы знаете, старик готов был делать все что угодно, лишь бы избежать полирования полов, — даже спать”.

Когда доктор Эриксон описал мне этот случай, я сразу же понял, что процедура, предложенная мной адвокату, была по сути той же самой. Я дал адвокату задание, выполнения кото­рого он стремился избежать даже ценой потери бессонницы. То же самое сделал клиент доктора Эриксона. Это был прием, ос­нованный на простом предположении: если для человека тяже­лее иметь симптом, нежели отказаться от него, человек расста­нется с этим симптомом. Годами я использовал этот тип вме­шательства, и в данной главе я опишу ряд вариаций на тему “тяжелых испытаний”.

Тяжелое испытание отличается от других терапевтических приемов, созданных Милтоном Эриксоном. Использование ме­тафоры, например, когда он меняет “А”, подчеркивая “В”, не является испытанием. Метафорический подход часто требует от клиента лишь внимательно слушать терапевта. Подобным же об­разом накопленные Эриксоном приемы изменения резко отли­чаются от “тяжелого испытания”. Человек, которого просят расстаться с болью на одну секунду, а затем продлить перерыв до двух секунд, до четырех и т.д., улучшает в геометрической прогрессии свое состояние, не выполняя при этом никакого тя­желого задания.

Исследуя новшества доктора Эриксона в использовании пара­докса, легко заметить, что он заставлял человека намеренно вызывать у себя мучительный симптом, и это не является про­цедурой тяжелого испытания. Или является? Не попадает ли это в категорию отказа от симптома с целью избежать испытания? Вполне вероятно, что терапия тяжелым испытанием — это не просто прием, а целая теория изменения, которая включает в себя ряд, на первый взгляд, различных терапевтических при­емов. Прежде чем развивать это предположение, остановимся на описании различных процедур тяжелых испытаний.

Метод “тяжелого испытания”

Метод тяжелого испытания четко определяет задачу терапев­та: дать клиенту испытание, соответствующее его проблеме, причем более суровое, чем сама проблема. Главное требование к заданию: оно должно причинять такое же, если не большее, неудобство, как и симптом (по принципу — наказание должно соответствовать преступлению). Обычно, если испытание недо­статочно сурово, чтобы уничтожить симптом, оно может быть усилено до невыносимой суровости. Лучшим является то испы­тание, которое полезно конкретному человеку. Полезные вещи всегда тяжело делать, особенно тем, кто обращается к терапев­там. Примерами того, что полезно для человека, являются за­рядка, интеллектуальные упражнения, здоровое питание и дру­гие действия, направленные на самосовершенствование. Испы­тания могут также требовать от клиента жертв в пользу окружаю­щих.

Другая характеристика испытания: это должно быть что-то, что человек может сделать и чему не имеет права возразить. Оно должно быть таким, чтобы терапевт мог легко сказать: “Это не нарушает ваши моральные принципы, и вы можете это выпол­нить”. И последнее требование к терапевтическому заданию: оно не должно причинять вреда ни самому клиенту, ни окружа­ющим.

Соответствующее перечисленным требованиям испытание может быть грубым, как каменный топор, или искусным и тон­ким, как скальпель хирурга. Оно может быть стандартным для лечения ряда проблем. Или же может быть тщательно разрабо­тано для конкретного человека или семьи и ни для кого больше. Примером стандартного испытания может быть занятие физ­культурой среди ночи каждый раз, когда накануне днем случа­ется симптом. Описание примеров испытаний, придуманных для конкретных клиентов, займет слишком много места. При­меры испытаний для конкретных клиентов читатели найдут в данной главе.

И последний момент: иногда клиенту нужно несколько раз пройти через испытание, чтобы избавиться от симптома. В других случаях для излечения достаточно одной лишь угрозы вы­полнения задания. То есть, когда терапевт разрабатывает про­цедуру тяжелого испытания и пациент соглашается выполнить его, он или она часто забывают о симптоме еще до начала вы­полнения задания.

Виды тяжелых испытаний

Ниже перечислено несколько видов испытаний с иллюстри­рующими их примерами.

Четко сформулированное задание. Терапевт определяет пробле­му и требует, чтобы каждый раз, когда клиент с ней сталкива­ется, он выполнял определенное задание, четко и ясно сфор­мулированное. Во время беседы терапевт выясняет, часто даже не объясняя клиенту цели, чем полезным ему следует больше заниматься. Типичный ответ — физические упражнения. Тогда терапевт дает клиенту задание выполнять определенное количе­ство упражнений каждый раз, когда проявляется мучающий его симптом. Лучше всего, чтобы эти упражнения делались посреди ночи. То есть человек идет спать, ставя будильник на три часа ночи, затем просыпается и выполняет упражнения. Затем он снова ложится спать, и наутро вся процедура кажется сном или, скорее, кошмарным сном. Упражнения должны быть дос­таточно тяжелыми, чтобы на следующий день в мышцах ощуща­лась натруженность.

Приведу пример. Человеку, испытывавшему сильное волне­ние и тревогу во время публичных выступлений (необходимых ему по работе), я предписал делать физические упражнения каждую ночь в те дни, когда он волновался больше, чем следо­вало. Упражнения должны были быть достаточно интенсивны­ми, чтобы на следующий день во время выступления чувствова­лась боль в мышцах. Прошло немного времени, и он стал на удивление спокойным оратором. Подобный прием я узнал от доктора Эриксона, описавшего процедуру подобного типа, в которой упор делался на использование физической энергии:

“У одного моего пациента была ритуальная реакция на телевыступления — фобическая и паническая: за пятнад­цать минут до выступления он с трудом говорил, задыхал­ся, и сердце выпрыгивало из его груди. Но со словами: “Вы в эфире” — все симптомы исчезали, и он легко и не­принужденно вещал по телевидению. Однако с каждым днем ему становилось все хуже и хуже. Поначалу период волнения длился одну-две минуты; к тому времени, когда он обратился ко мне, это растянулось до пятнадцати ми­нут. Клиент опасался, что реакция может увеличиться до двадцати минут, до получаса, до часа и начнет мешать его работе на телевидении. На следующий день я выяснил его “сонные” привычки и объяснил, что проблема коренится в переизбытке энергии. Как и следовало ожидать, его сон также был превращен в ритуал. Он всегда ложился в одно и то время. Всегда вставал в одно и то же время. Когда я понял, как много энергии бьется у него внутри, я спро­сил, почему бы не использовать энергию, которую он так бездарно тратил (Эриксон демонстрирует тяжелое, преры­вистое дыхание)? Сколько приседаний могло бы ежеднев­но понадобиться? Я сказал ему, что не знаю точно, сколько энергии на это уйдет, но думаю, следует начать с двадцати пяти (по утрам, перед выходом на работу), хотя я считал, что требуется по меньшей мере сто приседаний. Но он мог начать лишь с двадцати пяти... Занятие-то, во­обще говоря, мало приятное... На следующий день он не мог нормально ходить, и боль в мышцах постоянно напо­минала ему о том, что он израсходовал массу энергии. А на это сил не осталось (демонстрирует тяжелое дыхание). Он полюбил этот способ расходования энергии. Он делал полуприседания, глубокие приседания и считал, что они весьма полезны для потери веса. Затем он начал зани­маться в спортзале, и посещение спортзала стало его ежедневным ритуалом.

Через некоторое время он снова пришел ко мне и ска­зал: “Моя проблема вернулась. Я заметил однажды, что перед программой я сделал несколько глубоких вдохов, а перед следующей программой количество вдохов увеличи­лось, так что это опять началось. Что же вы теперь соби­раетесь делать? Потому что упражнения уже не помогают. У меня, видимо, слишком много энергии”. Я сказал: “То, что с вами происходит, — это проявление глубокой психологической реакции”. Он согласился. Тогда я про­должил: “Что же, представьте, что мы работаем на психо­логическом уровне. Я знаю, как вы привыкли засыпать. В десять часов вы заканчиваете свою телепередачу. Едете прямо домой. Докладываете события дня своей жене и сразу ложитесь спать. Вы спите восемь часов. У вас здо­ровый сон. Вам нравится спать, вы спите крепко. Поспи­те четыре часа, затем встаньте и выполните сто приседа­ний. Он сказал: “Вставать среди ночи — я это ненавижу”. Я ответил: “Да, вы можете потратить массу психической энергии, ненавидя это. Как вы будете себя чувствовать психологически, каждый вечер ставя будильник и пони­мая, что потратите много психической энергии, которая в противном случае найдет выход в задыхании перед микро­фоном и телекамерой? Вы можете выбросить жуткое коли­чество психической энергии двумя способами: устанавливая будильник на обычное время и психологически осозна­вая, как вам не хочется вставать через четыре часа и делать приседания”.

Какое-то время эта аналогия работала. И вот он снова пришел ко мне... Я сказал: “Итак, у вас снова избыток энергии”. Он ответил: “Верно”. Я спросил: “Тогда скажи­те мне, какова мечта вашей жизни?” Он сказал: “Иметь дом для себя, жены и детей”. Я заметил: “Да, действи­тельно, придется вам попотеть, чтобы купить дом и иметь газон для стрижки”. Он сообщил: “Жена все время насе­дала на меня, а я отказывался шевелиться, но в этом ме­сяце мы его все же покупаем”. Его проблема больше не возвращалась. У него был дом. У него был двор. И не было излишков энергии”.

Приведенный случай является не только типичным примером эриксоновской терапии тяжелым испытанием, но и служит ил­люстрацией того, как Эриксон сначала создавал терапевтичес­кую процедуру, а затем встраивал ее в повседневную жизнь па­циента, чтобы воздействие продолжалось и без терапии.

Когда применяется метод четко сформулированного задания, таким заданием может быть все, что клиент сам определяет как полезное для себя. Классический случай лечения бессонницы по Эриксону — задание проводить всю ночь за чтением книг, которые клиент собирался прочесть, но постоянно откладывал. Так как сидя в кресле клиенты могли уснуть, доктор Эриксон требовал, чтобы они читали стоя. Это задание ставило клиентов перед выбором: либо спать и проститься с бессонницей, либо прочесть, наконец, то, что давно следовало. Эриксон пишет, как один из клиентов видел свое будущее: “Если проблема вер­нется, я встречу ее во всеоружии. Я уже купил полное собрание сочинений Диккенса”. Подобные решения дают клиентам уве­ренность в том, что они сами справятся с проблемой, если она возникнет снова.

Парадоксалъные задания. Тяжелое испытание само может быть болезненным симптомом — и таким образом быть парадоксаль­ным. Задание формулируется так, что пациент получает разре­шение сохранять проблему, от которой он желал избавиться с помощью терапевта. Например, человеку, который хочет изба­виться от депрессии, предлагают определить ежедневное время возникновения депрессии. Лучше всего, если это будет время, когда клиент предпочел бы делать что-нибудь другое. Напри­мер, терапевт может назначить клиенту время депрессии на те редкие часы, когда тот свободен от всех обязанностей: дети уло­жены, и есть немного времени, чтобы расслабиться и посмот­реть телевизор.

Разве не тяжелым испытанием является парадоксальное вме­шательство, когда пациентов просят испытать то, от чего они хотят избавиться? Пример — прием “утрирования” в бихевио- ральной (поведенческой) терапии: человеку, боящемуся клопов и желающему избавиться от этого страха, предлагают пережить крайнюю степень страха, представляя, как по всему телу кишмя кишат клопы. Этот тип парадоксального вмешательства есть не что иное, как тяжелое испытание. Точно так же требование но­вых ссор от скандальной супружеской пары или просьба довести отношения до разрыва, которого пара хотела бы избежать, яв­ляются не просто парадоксальным вмешательством, но и тяже­лым испытанием.

С другой стороны, если терапевтический парадокс определя­ется как протест пациента против терапевта, проявляемый через отказ вести себя в соответствии с проблемой, то в этом случае необходимо тяжелое испытание, заставляющее человека сопро­тивляться.

Еще один важный аспект парадоксального вмешательства — оно переводит непроизвольное действие, чем по определению является симптом, в намеренное. Человек должен намеренно делать то, чего он не может не делать, например, спонтанно есть, или отказываться от пищи, или испытывать боль, или беспокоиться. Когда все это делается сознательно, это уже, по определению, не симптом. Получив задание, человек, напри­мер, должен намеренно вызывать симптом каждый раз, когда он возникает непроизвольно, и таким образом симптом превра­щается в задание испытывать симптом. Если у человека два симптома, можно потребовать вызывать один из них сразу же, как только проявляется другой, тем самым дав парадоксальное задание, воздействующее сразу на оба симптома. Например, человек, страдающий одновременно и компульсивным поведе­нием, и крайней застенчивостью, получает задание общаться с незнакомыми людьми каждый раз, когда ведет себя компульсивно.

Терапевт как испытание. Существует несколько видов испы­таний, которые эффективны лишь потому, что влияют на отно­шения клиента с терапевтом. Все тяжелые испытания исходят от терапевта, а их результативность зависит от его личности, но некоторые из них специально ориентированы на терапевта.

Например, когда терапевт “переопределяет” некий посту­пок, сообщение становится испытанием. Любой поступок, рас­сматриваемый клиентом с одной точки зрения, может быть описан терапевтом с менее приемлемой стороны и стать чем-то таким, что не нравится клиенту. Например, клиент описывает свои действия как месть, а терапевт называет их защитой и вы­полнением своих требований. Или же поступок, который кли­ент считает независимым, терапевт может определить как реак­цию на свои предписания и представить дело так, что клиент предпочел бы не совершать больше ничего подобного.

Другой вид тяжелых испытаний — приемы конфронтации, используемые некоторыми терапевтами. Когда терапевт застав­ляет клиента столкнуться лицом к лицу с тем, чего тот всеми силами избегает, и намеренно вызвать болезненные ощущения, это может считаться тяжелым испытанием. Испытанием явля­ются и интуитивные толкования, неприятные для клиента. В таких случаях скорее сама по себе терапия, нежели какое-то оп­ределенное действие терапевта, становится испытанием для че­ловека, причем испытанием, которое длится до тех пор, пока не исчезает проблема.

Гонорар терапевта может быть использован как испытание, если связать его рост с продолжением или усугублением симпто­ма. Кстати, это один из весьма любимых терапевтами видов тя­желого испытания.

Испытания, вовлекающие двух или более участников. Испы­тание может предназначаться как одному человеку, так и группе людей. У Милтона Эриксона была разработана серия тяжелых испытаний для лечения детей, предназначенных и родителям, и ребенку. Типичным приемом было дать задание ребенку, страдающему энурезом, практиковаться в каллигра­фии каждый раз, когда кровать утром оказывается мокрой.

Мать ребенка была обязана ежедневно просыпаться на рассве­те и, если кровать оказывалась мокрой, будить ребенка и по­могать ему тренировать почерк. Если кровать была сухой, ре­бенку выполнять задание не требовалось, — но матери все равно приходилось просыпаться на рассвете. Такая процедура — тяжелое испытание как для матери, так и для ребенка, ко­торое завершалось прекращением энуреза и улучшением по­черка, к их обоюдной гордости.

Для семейной пары испытание может включать в себя цере­монию “похорон” прошлой измены одного из супругов. В этом случае испытание, на первый взгляд, должно заставить страдать обидчика, но на самом деле оно предназначено обоим. Или же задание выполняет вся семья, когда плохо ведет себя один из ее членов.

Все эти примеры показывают широкий выбор возможностей, и терапевту порой следует предложить испытание, которое зас­тавит человека скорее расстаться с симптоматическим поведени­ем, нежели выполнить его. Однако необходимо провести четкое разграничение между терапевтическими испытаниями, полез­ными для клиента, и испытаниями, приносящими клиенту страдания, — либо к выгоде терапевта, либо по причинам об­щественных установлений. Просто упрятать человека в тюрьму за воровство еще не означает дать ему терапевтическое испыта­ние; это всего лишь метод общественного контроля. Терапевты должны быть внимательными и не допускать публичного пресле­дования под предлогом терапии. Для большей ясности: задание должно быть добровольным и полезным для того, кто его вы­полняет, но не обязательным, кроме тех случаев, когда резуль­татом становится успешное достижение изменения по желанию клиента.

Каждый должен четко осознавать контекст терапевтического вмешательства. Например, Милтон Эриксон однажды изобрел процедуру, в которой мама садилась верхом на своего несдер­жанного сына, чтобы помочь ему стать менее агрессивным. По­зднее такая процедура была подхвачена рядом детских учрежде­ний как силовой способ принуждения детей вести себя опреде­ленным образом. Однако есть большая разница между любящей матерью, исправляющей ребенка для его же пользы и под руко­водством терапевта, и персоналом детского учреждения, отыг­рывающимся на ребенке под прикрытием помощи.

Тяжелые испытания, возникают ли они в результате случай­ных жизненных обстоятельств или целенаправленно создаются в ходе психотерапии, не имеют положительного эффекта сами по себе. Испытание может пойти на пользу, только когда оно ис­пользуется мастерски. Для применения этих техник требуется особое мастерство, впрочем как и для любого успешного лече­ния. Профессиональный разрез скальпелем резко отличается от тыканья ножом куда попало. Подобно этому, нечаянно заста­вить страдать человека — это одно; а создать ситуацию добро­вольного испытания — совершенно другое.

Этапы терапии испытанием

Как любое плановое лечение, терапия испытанием должна быть последовательным процессом, с тщательно продуманными этапами.

1) Проблема должна быть четко определена. Испытание лучше работает, если опирается на ясно очерченную пробле­му. К примеру, клиента можно спросить, может ли он опре­делить разницу между нормальной тревожностью и чрезмер­ной тревожностью, от которой он хотел бы избавиться с по­мощью терапии. Каждый в определенных ситуациях волнует­ся, и разграничение должно быть четким, так как задание должно выполняться только при возникновении ненормаль­ной тревожности. Иногда разница становится заметнее после выполнения тягостного задания, и клиент начинает относить­ся к лечению более серьезно. Кто-то может использовать тя­желое испытание как средство от скуки или неполноты жиз­ни, как способ разнообразить жизнь, однако такого рода процедура должна проводиться с большей осторожностью, чем в случае испытания попроще, следующего за конкретным симптоматическим проявлением.

2) Человек должен стремиться к излечению. Если человек проходит через испытание, он должен действительно хотеть из­бавиться от существующей проблемы. Желание вылечиться не всегда присутствует к началу терапии. Терапевт должен помочь клиенту в развитии мотивации для столь решительного шага. Выказывая доброжелательную заинтересованность, терапевт должен сформировать у клиента готовность преодолеть пробле­му. Методы здесь те же, что и при убеждении клиента следовать указаниям терапевта, только с дополнительным уточнением, что выполнять задание будет неприятно. Обычно терапевт под­черкивает серьезность проблемы, обсуждает неудачные попытки избавиться от нее, представляет проблему в виде задачи, с ко­торой клиенту надо решительно справиться, и делает особое ударение на том, что тяжелое испытание — это стандартный и всегда успешный прием.

Важным стимулом для многих клиентов в такой ситуации яв­ляется желание пройти через испытание, чтобы доказать, что терапевт не прав. Такие люди, как правило, уже испробовали множество способов избавиться от своей проблемы; и если тера­певт настаивает на том, что именно его метод сработает, клиен­ту поверить в это нелегко. Однако единственный способ опро­вергнуть это — пройти испытание. В результате достигается те­рапевтический эффект.

Еще один способ мотивации — сказать клиенту, что возмож­ность излечения существует, но реализовать ее можно, только если клиент заранее согласится выполнить требуемое. Иногда клиентам предлагается прийти снова через неделю, но только если они будут готовы выполнить то, что им предпишут. Заинт­ригованные возможностью излечения, но не верящие в это, они попадают в ситуацию, когда должны согласиться что-то сделать только ради того, чтобы выяснить, что же это такое. И таким образом они вынуждены выполнять задание.

Не следует забывать, что большинство испытаний эффектив­ны только в связи с терапевтом. Они выполняются либо для до­казательства неправоты терапевта, либо ради подтверждения того, что быстрое излечение произошло именно благодаря этому терапевту. Типичный случай, например, когда терапевт просит клиента не спать всю ночь или же проснуться среди ночи и час убирать квартиру. И всегда при этом подчеркивается, что сам- то терапевт этого делать не будет. Терапевт может сказать: “По­нимаю, как нелегко просыпаться среди ночи. Ведь сам я так люблю крепко спать всю ночь напролет”. Соответственно, когда человек ночью бодрствует, он думает о терапевте, наслаждаю­щемся в это время сном.

3) Испытание должно быть выбрано. Выбор делает терапевт, но лучше, если в сотрудничестве с клиентом. Испытание долж­но быть достаточно суровым, чтобы преодолеть симптом, оно должно приносить клиенту пользу, быть четким и недвумыслен­ным, выполнимым для клиента и приемлемым с точки зрения приличий. Оно должно иметь строго определенные начало и ко­нец.

Испытание будет пройдено скорее, если клиент участвует в его выборе. Когда клиенту объясняют, что он должен сделать что-то добровольно, и тогда непроизвольная реакция симптома уменьшится, он начинает размышлять о том, какие задачи нуж­но поставить перед собой. Терапевт должен настоять, чтобы ис­пытание приносило пользу, а не было своего рода наказанием. Если клиент сам придумывает для себя испытание, то он будет склонен выполнять его с большим энтузиазмом, а при необхо­димости увеличить тяжесть испытания его реакция будет более положительной.

4) Испытание должно сопровождаться пояснениями. Терапевту следует давать точные и определенные указания, исключающие двусмысленность. Он должен объяснить, что задание необходи­мо выполнять только при симптоматическом поведении и только в установленное для этого время. То, что должно быть сделано, необходимо подробно расписать. Порой необходимо дать испы­танию рациональное объяснение. Обычно это вариация на тему: если клиент сделает что-то более тяжкое для себя, чем симп­том, симптом исчезнет. Однако есть люди, которым лучше ни­чего не объяснять, а просто дать задание. Таинственный подход лучше воздействует на интеллектуалов, которые могут опроверг­нуть любое рациональное обоснование и доказать, что все это совсем не обязательно.

Если, несмотря на все объяснения, испытание остается слишком сложным, и для клиента, и для терапевта полезно описать его на бумаге.

5) Испытание не отменяется, пока проблема не решена. Зада­ние должно выполняться каждый раз, когда его следует выпол­нять, и не отменяется, пока симптоматическое поведение не исчезнет. Контракт обыкновенно заключается на всю жизнь.

6) Испытание связано с социальным контекстом. Тяжелое испытание заставляет человека меняться, и это очень важно.

Терапевту необходимо осознавать, что симптомы являются отражением путаницы в социальном окружении, обычно в се­мье. Существование симптома показывает, что социальная иерархия нарушена. Поэтому, когда терапевт воздействует на симптом, он вызывает изменения и в социальном окруже­нии, которое ранее было приспособлено под симптом (если, например, у жены имеется симптом, который помогает дер­жать мужа в положении заботящегося о ней начальника). Это распределение ролей быстро меняется, когда жена выполняет задание, избавляющее ее от симптома. Они с мужем должны обсудить условия новых отношений, которые не будут вклю­чать в себя симптоматическое поведение. Точно так же чело­век, излечившийся от алкоголизма, должен потребовать из­менений в своей семье, так как ее членам уже нет необходи­мости приспосабливаться к его симптому. Терапевту необхо­димо понять функцию конкретного симптома в социальном окружении клиента. Если он не может этого сделать, прово­дить лечение следует осторожно и необходимо внимательно следить за отзвуками происходящих изменений.

Социальные изменения, связанные с изменением в поведе­нии клиента, вызывают у него определенную реакцию. Вполне вероятно, что клиент будет расстроен, и это расстройство явля­ется психологическим изменением, связанным с социальными последствиями исчезновения симптома. Верно использованный прием тяжелого испытания не просто изменяет незначительные проявления поведения, он побуждает человека сдерживать себя, чтобы не выполнять задание. Этот терапевтический подход мо­жет вызвать глубокие изменения в личности клиента, являющи­еся частью сдвигов в его социальном окружении. Одним из зна­ков глубинного изменения может служить рассказ клиента о том, что в момент изменения он как будто сошел с ума. Иног­да, как только испытание доказывает свою эффективность, клиент звонит терапевту и говорит, что происходит что-то странное. Терапевт в этом случае должен заверить его, что про­исходящее является частью ожидаемого изменения, и помочь ему реорганизовать свою жизнь.

Обобщим: симптомы выполняют определенную функцию в социальном окружении, и лучше всего, если при разработке за­дания будет учтена иерархия, существующая в семье клиента. Если, например, бабушка объединяется с ребенком против его матери, было бы неплохо предложить им обоим испытание, от­даляющее их друг от друга. Или если отец отказывается от своих обязанностей по отношению к семье, ему полезно принять учас­тие в процедуре, помогающей проблеме его ребенка. Симптомы всегда приспособлены к организационным структурам, а значит при изменении симптома меняется и структура.

Предлагаю вашему вниманию пример, иллюстрирующий разработку испытания с учетом семейной организации. У ше­стнадцатилетнего юноши, недавно вернувшегося из психиат­рической больницы, наблюдался мучительный симптом, зак­лючающийся в засовывании различных предметов себе в зад­ний проход. Он делал это в ванной комнате, вставляя себе в анус различные овощи, бумагу, салфетки и т.д. После этого он оставлял ванную замусоренной. Его мачеха была вынужде­на убирать ее украдкой, чтобы другие дети не узнали о про­блеме старшего брата.

Какое же испытание могло подойти для лечения столь непри­ятного поведения? Ведь оно должно быть не просто более тяже­лым, чем проблема, чтобы парень отказался от своего поведе­ния, но должно также идти ему на пользу. Более того, оно дол­жно вызвать изменение в структуре организации его семьи.

Когда терапевт Маргарет Кларк поговорила с родителями, стало ясно, что вся проблема взвалена на мачеху мальчика, так же, как и проблемы других детей, в то время как отец всецело посвящал себя работе. Когда муж после развода остался с не­сколькими детьми на руках, он женился вторично и сбросил своих детей с их проблемами на новую жену. Ясно, что она обижалась, и это вносило напряженность в семейную жизнь. Когда проявилась проблема с мальчиком, родителям уже не ос­тавалось времени, чтобы разбираться со своим супружеским конфликтом. Вероятно, в этом и состояла одна из функций симптома.

Вопрос был в том, подвергнуть ли испытанию только самого мальчика или же всю семью. Было решено вовлечь всю семью, отчасти потому что у мальчика не было мотивации к измене­нию, отчасти для достижения структурного изменения, чтобы симптом стал ненужным. Следующим шагом стал выбор спосо­ба вовлечения семьи. Казалось логичным возложить ответствен­ность за процедуру испытания на отца, чтобы он отвечал за ре­шение проблемы и меньше загружал жену. Отец и сын должны были вместе выполнять задание каждый раз, когда проявлялся симптом. Итак, оставалось выбрать испытание, соответствую­щее симптому.

Окончательным вариантом был следующий. Каждый раз, когда мальчик засовывал себе предметы в анальное отверстие и замусоривал ванную, отцу по возвращении с работы сооб­щали об этом. Отец выводил подростка во двор и заставлял его выкапывать яму глубиной и шириной в метр. Затем маль­чик должен был положить в эту яму и засыпать землей все те предметы, которыми он замусоривал ванную. Как только симптом проявится снова, испытание должно повторяться, и так до бесконечности.

Отец педантично следовал указаниям, и через несколько не­дель симптом исчез. Это объясняется не только тем, что выпол­нение задания было делом нелегким. Мальчику просто переста­ло все это нравиться, что типично в случае верно выбранного испытания. Отец, довольный успехами сына, стал больше с ним общаться. Мать, довольная, что муж сумел решить такую ужасную проблему, стала более нежной с ним, так что пробле­ма сына перестала выполнять объединительную функцию. У мальчика и его семьи были и другие проблемы, поэтому терапия продолжалась, но конкретный симптом быстро исчез и больше не проявлялся.

Описанный прием испытания можно охарактеризовать как крайне удачный: оно изменило структуру семейной организа­ции, включив в решение проблемы уклонявшегося от ответ­ственности отца. Задание было более тяжелым, нежели симп­том, — поди попробуй выкопать глубокую яму в мерзлой почве осенью. Отец должен был при этом стоять на холоде, контро­лируя выполнение задания, и поэтому его отношение к повто­рению симптома становилось все более негативным. Мальчик, копая яму, получал достаточную физическую нагрузку. Кроме того, копание ямы имело метафорическое и парадоксальное значение по отношению к симптому. Подросток вкладывал предметы в отверстие, и терапевт дал ему задание вкладывать предметы в отверстие. Таким образом, процедура включала в себя не только тяжелое испытание, но также метафору, пара­докс и изменение в семейной организации. Как и большинство терапевтических процедур, тяжелое испытание тем лучше, чем больше аспектов ситуации затрагивает.

Тяжелое испытание как теория изменения

До сих пор мы обсуждали процедуру тяжелого испытания как терапевтический прием, который можно считать одним из мно­гих возможных типов вмешательства с целью изменения. Если мы исследуем испытание в более широком контексте, оно пред­станет перед нами не просто приемом, а теорией изменения, охватывающей множество терапевтических приемов. Можно ли сказать, что любой метод лечения эффективен, потому что явно или неявно включает в себя испытание?

Изучая другие теории изменения, можно обнаружить, что на этом рынке не так уж много конкурентов. Во-первых, есть различные варианты теории инсайта. Она опирается на утвер­ждение, что мужчины и женщины по натуре рациональны, и если они сами себя поймут, они изменятся. Терапевтические школы, основанные на этой предпосылке, варьируются от погружающихся в подсознательные процессы до предлагаю­щих разумные альтернативы в обучении родителей правильно­му обращению с трудными детьми. Относящиеся к этой шко­ле теории “эмоционального выражения” также основываются на понятии вытеснения. Считается, что выражение подавляе­мых динамических эмоций, подобно инсайту вытесненных бессознательных идей, должно привести к изменению — либо через инсайт, либо через примитивный крик. Сопротивление должно преодолеваться путем обнаружения идей и выражения скрытых эмоций.

Вторая теория изменения восходит к теории обучения и пред­полагает, что люди изменяются тогда, когда меняется подкреп­ление, определяющее их поведение. Терапевтические процеду­ры варьируются от усиления позитивного подтверждения до за­мены тревожности расслаблением и до аверсивной терапии (ме­тод, заставляющий клиентов изменяться под воздействием от­вращения).

Третья, чрезвычайно популярная ныне теория изменения опирается на идею о том, что люди — участники гомеостатичес­кой системы, и чтобы добиться изменения, следует заменить управляющих данной системой. После замены, произойдет ли она в результате усиления незначительного изменения или де­зорганизации системы и вынужденного создания новой систе­мы, проблемное поведение участников изменится. Большин­ство направлений супружеской и семейной терапии процветают в рамках теории систем.

Теории изменения этого типа имеют несколько особеннос­тей. Прежде всего, в них можно найти объяснение любому ре­зультату любого лечения. Восторженные защитники той или иной теории скажут, что “настоящая” причина изменения объясняется именно их теорией. Так, теоретик инсайта будет утверждать, что люди, на своем опыте переживающие процеду­ры модификации поведения, меняются потому, что они “дей­ствительно” открывают через этот опыт свои возможности. Точ­но так же теоретик обучения заявит, что на самом-то деле тера­певтические школы инсайта меняют у клиентов структуру под­тверждений, и именно это приводит к изменению. Теория сис­тем достаточно расплывчата, и поэтому ее последователи также могут утверждать, что любой терапевтический метод “по сути- то” меняет структуру социальной системы и, соответственно, меняет людей. Ведь вмешательство терапевта в систему наруша­ет ее баланс.

Другая особенность теорий изменения состоит в том, что их понятийная структура такова, что их невозможно опровергнуть. Теория, которую нельзя опровергнуть, подобна теории о суще­ствовании Бога и имеет шанс на вечную жизнь, если, конечно, для этого есть деньги.

Может ли тяжелое испытание как теория изменения принять вызов от других теорий? Конечно, оно также соответствует кри­терию неопровержимости. Можно утверждать, что все люди в процессе психотерапии проходят через тяжелое испытание. Даже самый изобретательный экспериментатор не может опро­вергнуть мнения о том, что любая терапия является испытани­ем. Чтобы начать лечение, нужно обратиться за помощью — и для многих это уже является тяжелым испытанием. Это означа­ет, что человек потерпел неудачу в решении своей проблемы и вынужден признать, что нуждается в помощи. Кто не просит помощи, а проходит терапию в принудительном порядке и даже должен платить за это, подвергается еще более невыносимому испытанию — его заставляют лечиться.

Опыт психотерапевтического лечения едва ли напоминает прогулку по розарию. В терапии, основанной на использова­нии инсайта, клиент переживает неприятные чувства, исследуя и погружаясь в мир подавляемых мыслей и неутоленных потреб­ностей. Если клиент возражает против копания в своем нутре, терапевт скорее всего назовет протест сопротивлением и будет его “преодолевать”. Человек должен выдержать тщательное ис­следование того, о чем предпочел бы вообще не думать. Интер­претируется всегда то, что человек в себе не принимает. Фрейд, если говорить простым языком, утверждал, что оплата услуг терапевта должна быть жертвой, принесенной на алтарь психоанализа, что, собственно, является неосознанным при­знанием тяжелого испытания. В форме ортодоксальной психо­динамической терапии или одной из бурлящих конфронтацион­ных групп, где людей заставляют смотреть в лицо своим глубин­ным, сокровенным кошмарам, школа инсайта явно опирается на предпосылку, что тяжелое испытание является основой для изменения.

Бихевиористы не заставляют людей вытаскивать на свет Бо­жий свои наиболее неприятные мысли; они делают акцент на положительных сторонах подкрепления. Тем не менее, опыт те­рапии сам по себе подразумевает скуку выслушивания лекций по теории обучения, а также запрограммированное поведение как ответ на собственное личностное расстройство. Тяжелым испытанием может стать и негуманная реакция на проблему кли­ента. Конечно, модификация поведения происходит и при ис­пользовании аверсивных методов, основанных на таких тяжелых испытаниях, как “битье” людей словом или электрическим то­ком при проявлении болезненных симптомов. Даже такие мяг­кие на вид приемы, как разработанная Джозефом Волпом про­цедура обратного торможения, в которой клиенты представляют себе ситуации, вызывающие у них фобию, трудно назвать раз­влечением. Неприятно и утомительно сцену за сценой проигры­вать в воображении пугающие ситуации, о которых и думать-то не хочется, не то что платить за это деньги.

Семейная терапия также предлагает тяжелые испытания — когда намеренно, а когда и неумышленно. Прийти вместе со своей семьей к специалисту и согласиться, что ты потерпел по­ражение как родитель, или ребенок, или супруг — настоящее испытание. Проанализировать, каким образом ты стал причи­ной отклонений в развитии личности одного из членов твоей се­мьи, да даже просто признать это — задача не из легких. Тера­певты, использующие методы приятия, не советуют семье рас­ставаться со своими проблемами (подход, характерный для ми­ланской группы). Другие терапевты применяют методы пережи­вания и конфронтации, предлагая семье неприятные интерпре­тации ее членов, таким образом заставляя семью ощутить смут­ное желание очутиться где-нибудь в другом месте. Терапевты, которые любят, чтобы все члены семьи выплакались и выразили свои эмоции, концентрируют лечение вокруг невзгод своих кли­ентов.

Очевидно, что тяжелое испытание может рассматриваться как “реальная” причина изменения во всех современных на­правлениях психотерапии, какую бы теорию ни исповедовал терапевт. Должны ли мы ограничивать себя рамками только психотерапии, рассматривая данный вопрос? Что можно ска­зать о других аспектах человеческой жизни? В голову сразу же приходит религия. Разве не тяжелое испытание является крае-угольным камнем христианства? Изменение, или обра­щение, в христианстве явно не опирается на идею о том, что душу можно спасти вином и весельем; напротив, спасение приходит через несчастье и страдания. Когда христианин от­казывается от радостей телесной любви и виноградной лозы и одевает власяницу, происходит обращение в веру. Благо нис­посланного несчастья является центром концепции спасения через страдание. В любом из христианских храмов мы прежде всего видим мученика, несущего свой тяжкий крест. Если го­ворить о специфических приемах, то старейшим христианс­ким образом является исповедь — испытание, при котором человек должен ради спасения своей души открыть перед дру­гим то, что хотел бы скрыть. Не менее устойчивой традицией является и покаяние, следующее за исповедью. Очевидно, что покаяние — это испытание, превращенное в ритуал. По­добно терапии тяжелым испытанием покаяние имеет две фор­мы: покаяние как общепринятый обряд и покаяние для отпу­щения конкретных грехов конкретного грешника.

Заметим, что не только восточная и западная ветви христи­анства используют прием испытания. Бросив взгляд на восточ­ные религии и философские течения, мы увидим, что несчастье является условием просветления. Не только восточные религии подчеркивают необходимость принятия страдания как дара, но и дзэн-буддизм, с его 700-летними приемами изменения лю­дей, использует специальные испытания. Учитель дзэн ведет своих учеников к просветлению через наказание палками и тре­бование находить ответы на неразрешимые вопросы — коаны. Просветление, подобно христианскому спасению и терапевти­ческому излечению, — это восхождение по болезненным ступе­ням к блаженству.

Другая сфера жизни, где постоянно происходят измене­ния, — политика. И здесь мы также встречаем испытания. Ве­ликие революционные движения, такие как коммунистические и социалистические, стремятся к изменениям людей в мировом масштабе. Для достижения этих изменений участники движения обязаны приносить жертвы и выполнять дисциплинарные зада­ния. Каждое массовое движение для достижения некоей цели требует жертвоприношений и отказа от радостей жизни. Кажет­ся очевидным, что если необходимо изменить человека или це­лое общество, тяжелое испытание становится стержнем процес­са преобразования.

Рассматриваем ли мы тяжелое испытание как отдельный при­ем или как универсальную теорию изменения, его достоинства требуют дальнейшего исследования. Как у будущего предмета изучения и тренировки, у испытания есть аспект, требующий отдельного упоминания. Как любой способ воздействия на лич­ность, прием тяжелого испытания может нанести большой вред в руках людей невежественных и безответственных, спешащих заставить других страдать. Более, чем другие приемы, он может быть употреблен во зло наивным и некомпетентным терапевтом. Мы ни на мгновение не должны забывать, что общество позво­ляет терапевтам помогать людям облегчать страдания, а не со­здавать их.

5. Воспоминания Эриксона: беседа Джея Хейли иДжона Уикленда (1985)

Ниже следует расшифровка видеозаписи, сделанная Джеем Хейли и преподнесенная им в дар Фонду Эриксона. Она была показана в программе эриксоновского конгресса.

Хейли: Когда ты впервые встретился с Милтоном Эриксо­ном?

Уикленд: Помнится, ты познакомился с ним раньше, чем я. Ты попал на его семинар, и с этого все и началось. Фактичес­ки, я не был с ним знаком до первой поездки в Феникс.

Х.: Тогда-то ты с ним и познакомился?

У.: Думаю, да.

Х.: Помню, что я хотел попасть на семинар по гипнозу, что­бы изучать гипнотическую коммуникацию в рамках проекта Гре­гори Бейтсона. Я услышал, что проводится выездной семинар в Сан-Франциско. И я спросил Грегори, могу ли попасть туда и поучиться гипнозу. Он спросил, кто проводит семинар, я отве­тил: Милтон Эриксон. Грегори обещал ему позвонить, и так я узнал, что он знаком с Эриксоном — они с Маргарет Мид об­ращались к нему за консультацией несколько лет назад.

У.: Бейтсон, похоже, знал практически всех. Но ты не ду­мал, что он знаком с Эриксоном.

Х.: Итак, он позвонил Милтону и спросил, может ли его по­мощник записаться на семинар. Милтон ответил “да”.

Я отправился на этот семинар. Занятия проходили по обыч­ной схеме: лекция, обсуждение, затем демонстрация, а затем ты отрабатываешь с другими участниками то, чему вас учили.

Среди прочего мне запомнился следующий эпизод: Эрик­сон беседовал с группой, а затем решил провести демонстра­цию по обсуждаемой теме. Он сказал: “Не желает ли кто-ни­будь из группы выйти на сцену и побыть испытуемым?”. И вдруг на моем бедре дрогнул мускул. Это было наистран­нейшее чувство — непроизвольное движение. Оно почти зас­тавило меня подняться. Но парень напротив меня встал и по­дошел к сцене. Так что я ничего не сделал, но никогда ранее у меня не было подобного чувства.

У.: Если бы тот парень не встал достаточно быстро, ты бы, вероятно, поднялся на сцену.

Х.: Верно. Это было такое любопытное ощущение. Одним словом, по возвращении с семинара я решил сделать гипноз ча­стью проекта. Мы начали посещать Милтона и проводили у него как минимум по неделе каждый год. Первая поездка была, по-моему, в 1955 году. Последний раз я ездил в 1971-м.

У.: Да, ты продолжал к нему ездить и без меня.

Х.: Лет шестнадцать или семнадцать. Кроме того, когда он приезжал в Пало Альто, он всегда звонил мне, и я приходил к нему на семинар.

У.: Ты спрашивал меня, что я помню о первой встрече. Я кое-что помню, но не уверен, была ли это первая встреча. Мы пришли к нему домой, он сидел за столом, наклонившись впе­ред, и приговаривал: “Ну ладно. Так что же вы хотите от меня?”

Х.: Помню, однажды, после того, как я начал практико­вать, я пришел к нему поговорить о том, как лечить людей, и первой его фразой было: “Что тебе на самом деле от меня нужно?”

Я очень хорошо помню его дом. Это было небольшое кир­пичное здание, почти в центре Феникса, с тремя спальнями, и в нем было то ли шесть, то ли восемь малышей.

У.: Очень скромное местечко.

Х.: Да. И люди прилетали туда из Нью-Йорка, Мехико, со всего мира. Гостиная одновременно служила приемным поко­ем. Его ребятня играла в комнате среди пациентов, ожидающих приема.

У.: Помню, как меня поражало все это. До этого в Нью- Йорке я посещал аналитика: приходил перед сеансом в абсо­лютно безлюдную комнату ожидания, а уходил через другой вы­ход и никогда не видел других пациентов. И после этого ви­деть, как дети Эриксона играют с его пациентами, а ведь неко­торых из них он описывал как людей “не от мира сего”! Для меня это было откровением.

Х.: Я помню, как его жена, Бетти, рассказала мне однажды, что один парень все изумлялся: “В жизни никогда раньше куклу не одевал!” То ли Кристи, то ли Рокси попросила его одеть кук­лу.

Кроме гостиной, на первом этаже была еще и столовая, где на обеденном столе всегда лежала гора материалов для журна­лов, которые он с женой редактировал. За ней располагался маленький кабинет — то ли три на три, то ли три с половиной на три с половиной метра, с двумя или тремя стульями, его письменным столом и несколькими книжными шкафами.

У.: Помню, даже когда мы там были только вдвоем, развер­нуться было негде.

Х.: Ему нравилось, чтобы люди находились достаточно близ­ко и он мог протянуть руку и прикоснуться к ним — он сам это говорил. Разговоры с ним, при работающем кондиционере, ла­ющей на улице собаке, орущей на детей жене — все это созда­вало особый фон. И эти часы, все тикающие, тикающие, ти­кающие у него над столом.

У.: Это было очень характерно для него. Он не считал, что для лечения гипнозом или чем-то еще требуется стерильная, звуконепроницаемая среда.

Х.: Еще о наших встречах: мы обычно останавливались в гос­тинице в центре города, проводили с Эриксоном час между встречами с пациентами, затем возвращались в гостиницу, рас­шифровывали то, о чем он говорил, пересматривали заплани­рованные заранее вопросы, затем возвращались и проводили еще один час с ним. Так проходила вся неделя.

У.: Это точно, мы все время составляли планы и все время меняли их, так как он никогда их не придерживался.

Х.: Он предпочитал рассказывать нам то, что, по его мне­нию, было нам полезнее того, о чем мы спрашивали.

У.: Обычно это как-то касалось наших вопросов и наших пла­нов, но не было тем, что можно назвать прямым ответом.

Х.: Его манера говорить оставляла неясным, рассказывает ли он о тебе лично, или о том или ином интересующем его случае, или же он объясняет тебе природу феномена. Скорее всего, од­новременно и то, и другое, и третье. Он рассказывал нам по­трясающие случаи из практики.

Размышляя над этим, я недавно прослушивал записи наших бесед и думаю, что нашел первое упоминание о терапии тяже­лым испытанием. Раньше мы с тобой ни о чем подобном не слыхали. Один человек, диктор телевидения, впадал в панику, когда приходило время идти к микрофону. Он минут пятнадцать задыхался, пытаясь восстановить дыхание, а затем вставал и на­чинал говорить. Эриксон познакомил его с теорией энергии и излишков энергии и дал ему задание выполнять приседания каждый раз, когда тот волновался. Затем он поручил ему в день, когда тот испытывал приступ волнения, подниматься сре­ди ночи и приседать. Мы думали, что это просто какая-то хох­ма. Позднее я опробовал этот прием в своей практике, и оказа­лось, что он очень эффективен. Но мне кажется, это было пер­вое упоминание о подобном лечении, и Милтон рассказал о нем мимоходом — не так, как он рассказывал о более старых разработанных им процедурах.

У.: Мне не кажется, что это было первое упоминание о тера­пии испытанием. По-моему, первым был случай со стариком с бессонницей, который должен был просыпаться среди ночи и убирать дом.

Помню, когда я впервые услышал об этом, как и о многом другом, от Милтона, я заметил у себя такой забавный случай “двойной связи”. С одной стороны, я считал это безумно инте­ресным, и что-то в этом должно, определенно, было быть. Но я все не мог сообразить, что же это, черт возьми, потому что все это было так непохоже на то лечение, о котором я привык слышать.

Х.: Вот что для меня очень важно — контраст, который со­ставляла его работа всему тому, о чем мы знали. Мы обучались психотерапии у многих людей, прочли массу литературы по дан­ному вопросу, старались изучить ее досконально, — но то, что делал он, было столь необычно, что с трудом поддавалось ос­мыслению. Сейчас в это даже не верится, потому что многие тогдашние новшества ныне кажутся очевидными. Но в то вре­мя... А прокручивать старые записи и слышать, как мы смея­лись, когда он делал что-то особенное — то, что сейчас кажет­ся вполне обыденным...

У.: Да и сейчас еще бывает: я читаю или слышу о некоторых случаях из его практики и чувствую, что начинаю улавливать то, что раньше не мог понять.

Х.: В разговоре он касался множества вещей, о которых, стоило его попросить, рассказывал подробно и глубоко. Но если вопроса не возникало, вскользь упомянутое так и остава­лось вскользь упомянутым. Не помню, рассказывал ли я тебе об этом случае. Возможно, мы его не обсуждали. Помнишь исто­рию об одной паре — муж и жена страдали энурезом, нашли друг друга, поженились и стали мочиться в постель уже совмест­но? Так вот, он дал им задание каждый вечер становиться на колени в постели, специально мочиться в нее, а затем ложить­ся спать в эту мокрую постель — и так тридцать дней подряд. Однажды, мимоходом, не помню почему, я спросил у него: “Но почему на коленях?” И он ответил: “Да они верующие. Они в любом случае каждый вечер перед сном молились, стоя на коленях”. Так что даже это было спланировано. Он мог зас­тавить их встать на кровать или что-то еще сделать.

У.: Да, я в том же ключе вспоминаю его случай с женщи­ной, которую он заставил сесть на своего распоясавшегося ре­бенка. Я понял только после его второго или третьего рассказа об этом, что женщина переживала по поводу своей полноты, и это задание, ко всему прочему, как бы говорило ей: “Твой из­лишний вес порой может быть полезен”.

Х.: То есть превращение недостатка в достоинство.

У.: А я не заметил этой тонкости ни в первый раз, когда слу­шал эту историю, ни во второй.

Х.: Он работал так насыщенно, каждая деталь становилась столь важной — если как следует вникать в эти детали. Не бу­дешь вникать, даже не заметишь, насколько они важны.

Работая по проекту Бейтсона, мы интересовались параллеля­ми между гипнозом и шизофренией. Поскольку есть много об­щих черт у шизофреника и загипнотизированного человека, нам было интересно, можно ли внушить шизофрению подобно гип­нотическому состоянию и похожи ли эти состояния? Мы были первыми, кто изучал гипноз с Эриксоном, и постепенно нача­ли осознавать, что соприкоснулись с новой школой психотера­пии, неизвестной нам. И именно тогда начали вникать в то, как он лечил людей.

По-моему, когда я стал практикующим гипнотерапевтом, мы с тобой вели занятия.

У.: Да, и довольно долго, организовывали тренинги по гип­нозу.

Х.: Я изучил гору материала о том, как гипнотизировать лю­дей, но когда приступил к реальному лечению, увидел, что знать и уметь — совершенно разные вещи. Это был совсем иной вид гипноза, и я отправился к Эриксону, чтобы понять, в чем тут дело.

У.: Да, тогда-то и возник у тебя старый трудный вопрос: “А теперь, когда вы в трансе, — что вы делаете?”

Х.: Мысль о том, что научный гипноз и гипноз клинический необязательно взаимосвязаны, до встречи с ним не приходила мне в голову. Он тогда проводил еженедельные вечера гипноза в Фениксе.

У.: Да. Я был, по крайней мере, на одном из них.

Х.: Помню, что именно там мы записывали Рут.

У.: Верно. Тот случай, о котором мы детально расспросили его, чтобы написать статью с комментариями об индукции транса.

Х.: Думаю, это была первая работа о гипнозе, в которой шаг за шагом прослеживается весь процесс гипнотического взаимо­действия. После этого появились подобные статьи и о терапии. Но наша была первой. Он все время удивлял нас тем, что де­лал. По нашему мнению, его методы всегда чем-то отличались от принятых в то время.

Помнишь самый необычный случай, который ты тогда услы­шал от него? У него была клиентка, психотик, — учительница, над головой которой парил молодой человек. Эриксон уговорил ее поместить этого молодого человека в шкаф в своем кабинете, чтобы он не мешал ей учить детей. Через некоторое время, ког­да женщина собиралась уезжать из города, она спросила: “А что, если в другом городе у меня будут приступы психоза?” И он сказал ей: “Тогда вы положите их в почтовый конверт и при­шлете мне”. И она присылала ему свои приступы в почтовых конвертах. Думаю, это был один из самых необычных случаев, о которых он мне когда-либо рассказывал.

У.: И который он в конце концов поместил в свой шкаф.

Х.: Да, верно. Он знал, что однажды она вернется и прове­рит, хранит ли он ее галлюцинации. И он сберег их все. У него набрался целый ящик конвертов. Я сам помню, как он с тру­дом вытянул ящик шкафа, и в этом ящике лежала целая гора почтовых конвертов.

У.: Да, этот случай трудно переплюнуть.

Х.: Это был необыкновенный случай — и по стремительности его мышления, и по тому, как он нашел связи между идеями. Помещение в шкаф молодого человека логически привело к по­мещению в конверт приступов психоза. Одно вкладывалось в другое.

У.: Если вам мешает что-то, пусть провалится в болото.

Х.: Мне кажется, она же была клиенткой, которой чудился огромный медвежий капкан в центре комнаты. И он старатель­но обходил этот капкан, когда она была у него на приеме. Он был очень вежлив с пациентами.

Своим ученикам я преподавал его терапию как “терапию вежливости”, как способ приятия людей, объединения с ними и оказания им помощи без конфронтации.

У.: Да, это определенно соответствует тому, что становится мне все яснее и яснее с каждым годом. Прими то, что тебе предлагает клиент. Не оспаривай это. Прими.

Помнишь тот случай, много позже, когда он проводил гип­нотическую демонстрацию с молодой женщиной, а ее парень узнал об этом и примчался, кипя от ярости?

Х.: Нет, не помню.

У.: Я думал, это было при тебе. Он продемонстрировал пре­красный образец приятия, вызвавшего одно из наиболее драма­тичных и быстрых изменений, которые я когда-либо видел. Все было очень просто. Когда он закончил демонстрацию, ему ска­зали, что за дверью стоит этот парень. Его не собирались впус­кать, но он был в бешенстве и хотел узнать, что там делают с его девушкой.

Эриксон сказал: “Откройте дверь”. Парень ворвался в зал, Эриксон повернулся к нему и произнес: “Очень рад познако­миться с вами. Так приятно, что на свете есть хотя бы один мо­лодой человек, который стремится защитить свою даму и хочет быть уверенным, что ей не причинят вреда”.

Гнев растаял на глазах, так как Эриксон не высказал ни од­ного возражения. “Это замечательно. Как приятно это видеть”. Многие смогли бы так среагировать?

Х.: Он был таким стремительным. Я помню как-то — кажет­ся, мы были вместе — девушка с матерью пришли и постучали в его дверь. Оказалось, что эта девушка лежала в больнице шта­та и он помог ей вылечиться несколько лет назад. Она пришла повидаться с ним. Просто заглянула на огонек. Ну, он вышел к ней, поговорил немного и попросил жену сделать рисунок, а затем отдал его девушке. Она была мексиканкой. И она так об­радовалась портрету. Он точно знал, что ему нужно это сде­лать. Затем Эриксон что-то написал на рисунке и отдал ей. Она поблагодарила его за то, что он ее вылечил, и за все ос­тальное, и ушла.

Позднее, мимоходом, он спросил: “Вы заметили, где я под­писал рисунок — на лицевой стороне или на обороте?” Мы по­нятия не имели. И он сказал: “Ну, ясное дело, на обороте. Я очень быстро принял это решение — ведь она будет вставлять портрет в рамку и обнаружит, что там для нее есть персональное послание, которого больше никто не сможет увидеть, потому что оно на обороте”.

Вот такие решения принимались практически мгновенно. Он всего 2-3 минуты говорил с той женщиной. Он знал, что пода­рит ей рисунок, что ей это будет приятно и поддержит ее. Он знал, что должен написать ей что-нибудь на рисунке, причем что-то личное, и не на лицевой стороне, на виду у всех, а на обороте.

У.: Лицевая сторона была для всего мира, а оборотная — для нее лично.

Х.: И сделал он это так быстро. Он был одним из немногих психиатров, работающих с самыми разными пациентами. Он чувствовал себя одинаково легко и с бредящим психотиком, и с малышом, с которым играл в шарики. Разброс был потрясаю­щий.

У.: Думаю, он стремился работать с разными клиентами час­тично потому, что как бы опасался: “Мне станет скучно, если я не увижу что-то еще, если я не познакомлюсь со всеми проявле­ниями человеческой психики, если я не попробую справиться со знакомой проблемой по-новому”.

Х.: Он мог посетить клиента дома, чего другие в то время не делали. Он мог пригласить клиента в ресторан или прийти к нему на работу. Сейчас такие поступки перестали быть дикови­ной, но в 50-е годы это было невероятно — иметь дело со столь широким кругом больных и работать вне своего кабинета.

У.: Да, пожалуй, в то время многие — да фактически почти каждый психотерапевт — были связаны огромным количеством ограничений, которые они даже и ограничениями-то не счита­ли. А Эриксон, и это касается как его личной жизни, так и практики, всегда избавлялся от любых рамок и ограничений, жил вне их.

Х.: И вне себя.

У.: Точно.

Х.: Он к каждому случаю применял уникальный подход. Он очень быстро всматривался в человека и ставил диагноз. Недав­но я прослушивал одну запись и обнаружил, что, будучи сту­дентом, он осмотрел почти всех психически больных и почти всех преступников в Висконсине. Он осмотрел сотни людей. Он специально занимался этим, тем самым изучив все виды психопатологии, и познакомился с широким спектром отклоне­ний, одновременно зарабатывая себе на жизнь.

Но многие, запросто использующие какой-либо его прием, не осознают, сколько информации он накопил о людях, преж­де чем сесть перед клиентом и быстро сделать то-то и то-то.

У.: Да, они, я думаю, склонны воспринимать Эриксона как волшебника — но это совершенно не соответствует тому, как он работал. Потому что его работа основывалась на отточенном ма­стерстве, безупречной тщательности и точном расчете. Волшеб­ство лишь в том, что искусство это было скрыто от окружаю­щих.

Х.: И он так сердился, когда студенты хотели работать быст­ро, не осознав всю ситуацию. Весь этот магический реквизит вокруг него, когда он как бы отдыхает, а люди что-то делают, был вовсе не тем, что он понимал под природой психотерапии. Суть была в том, что вы должны знать свое дело.

У.: Мне всегда было интересно — и твое упоминание обо всех его осмотрах больных напомнило мне, — как это он на­ходил время делать все, что делал, ведь всю жизнь он делал так много.

Х.: И проводил часы над каким-нибудь автоматическим пись­мом или тому подобным. В своей личной жизни он был столь же умен, как и в работе с пациентами. Еще в колледже или в интернатуре — не помню точно когда — он начал интересовать­ся криминологией. По-моему, он тогда и статью свою первую по криминологии написал. Интересно, как он получил работу. Он начал еженедельно класть на стол одной шишки из крими­нального отдела Висконсина отчет обо всех совершенных за не­делю преступлениях. Что-то в этом роде. Какой-то статистичес­кий отчет по преступности, чем Эриксон в то время интересо­вался. Однажды в понедельник отчета на столе не оказалось, и тогда босс послал за ним и сказал: “Эриксон, ты будешь уво­лен, если не будешь класть мне отчет, как раньше”. И Эриксон ответил: “Да, но вы никогда не нанимали меня”. Так он полу­чил работу. Сначала проявил себя как ценный сотрудник, за­тем сделал так, что босс понял его ценность и зачислил в штат. Так он смог оплатить учебу.

Он умел объединять разные вещи. Как-то в разговоре он упомянул, что из-за аллергии доктор порекомендовал ему по­стоянно жить в Фениксе, но время от времени совершать поезд­ки. Так он и сделал: жил в Фениксе и ездил проводить семина­ры в другие города. Это было и частью его профессиональной деятельности, и необходимостью, вызванной состоянием здоро­вья.

У.: Да, вероятно, в этом и состоит ответ на мой вопрос о том, каким образом он так много успевал. Он создавал сочета­ния и получалось, что он всегда делал несколько дел одновре­менно.

Х.: Еще он очень много работал — с семи утра до одиннадца­ти вечера: принимал пациентов, а выходные оставлял для тех, кто приехал издалека, чтобы провести с ним два-три часа.

У.: Ты спрашивал о наиболее поразительном случае. Тот, что я хочу рассказать, конечно, не самый яркий, но когда Эриксон впервые рассказал о нем, показался мне самым загадочным. Сейчас, я думаю, мне кое-что ясно из его тогдашних действий. Но впервые услышав об этом, я ломал голову: “Про что все это? Что он делает?”

К Эриксону приехал музыкант из Нью-Йорка. Он сказал: “Я так волнуюсь перед выступлениями, что не могу играть пе­ред публикой”. Милтон провел с ним два выходных дня. И почти все это время он читал ему длинные нравоучения — о том, как важно быть гибким. Длинные истории о том, как важно быть гибким при выполнении самых разных заданий, например, печатании на машинке. Я все думал: “А в чем же здесь лечение?” В общем, он все больше и больше злил этого музыканта. В конце концов, когда у парня уже совсем не ос­талось времени ни на какие вопросы, а нужно было торопить­ся на самолет, Эриксон говорит: “И если вы, со всем вашим опытом и мастерством, не можете выйти на сцену и что-то сыграть, не очень-то это гибко, не правда ли?” Я был оше­ломлен. В этом было что-то очень важное, но что, я до сих пор не могу уловить полностью.

Х.: Знаешь, ты кое-что упустил в рассказе. Милтон сначала поведал парню о своей музыкальной глухоте, а затем сказал: “Давайте я объясню, как вам надо играть на пианино. Вам нуж­но нажимать на клавиши мизинцем немного сильнее, чем указа­тельным, потому что мизинчик слабее, чем указательный”. Для концертирующего пианиста сидеть и слушать, как Милтон, не имеющий музыкального слуха, объясняет технику игры на фор­тепиано...

У.: Но это было частью общего плана...

Х.: Этот парень, ей-богу, должен был доказать, что он мо­жет...

У.: Правильно. Он по кирпичику возводил повод для негодо­вания вплоть до окончательной фразы, когда тот парень уже не мог спокойно мириться с его рассуждениями.

Х.: И единственным способом доказать Эриксону его непра­воту, оставалось успешное выступление. Безусловно.

У.: Кажется, часть моих тогдашних затруднений состояла в том, что, как и все остальные, я думал: да, есть хорошие по­буждения и есть плохие побуждения, терапевты работают с доб­рыми побуждениями, и сами они полны добрых побуждений — понимают и сочувствуют тем, кто попал в беду. И в этом кон­тексте понять методы лечения Эриксона было невозможно.

Х.: Тот парень не мог с ним не согласиться. Все, что Эрик­сон говорил, было правдой и было сказано доброжелательно и мягко.

У.: Но с умыслом.

Х.: Помню, как он однажды сказал, что гораздо больше шан­сов на успех с клиентом, который преодолел 3000 миль, чтобы увидеть вас. Ибо вложив так много в то, чтобы просто добрать­ся до места встречи, клиент чувствует, что обязан справиться со своей проблемой.

Кое-что еще из того, что он нам говорил — в типичной для него манере. Он говорил: “Я все жду, когда ко мне придет жен­щина, у которой либо была очень важная добрачная связь, либо у нее сейчас внебрачная связь, и она не покажет мне этого ма­нерой сидеть на стуле”. И то, как он это говорил, не значило, что женщины всегда это делают. Скорее он имел в виду: “Я жду исключения, потому что они всегда это показывают тем, как садятся на стул”.

Его всегда интересовали исключения. Помнишь, как-то раз он пригласил нас к себе в кабинет — мы были в гостиной, — и мы зашли и увидели сидящую на стуле девушку, посмотрели на нее и вышли. Затем, когда она ушла, он снова позвал нас и спросил: “Что вы видели?” Помнишь это?

У.: Да, помню, но смутно. Не помню, что я видел и чего не видел.

Х.: Я помню, что мы ответили: “Ну, это была женщина”. И еще добавили, что она была в трансе. И он сказал: “Да, это верно”. А потом он сказал, что нам бы следовало заметить, что правая сторона ее лица немного больше, чем левая. Что правая рука немного больше, чем левая. У нее были какие-то невроло­гические проблемы. Он это увидел и ожидал, что мы тоже за­метим, но увы...

То, как он спрашивал нас, было частью тренировки: он спрашивал очень неконкретно: “Разве вы не видите?” — и мы не знали, говорит ли он о гипнозе, трансе, этой женщине, жизни вообще или о чем-то еще. Но, без сомнения, видели мы сред­ненько.

У.: Я уверен, что он намеренно не давал нам подсказок и на­меренно делал так, что мы не справлялись с заданиям, потому что считал — я уверен, — что для нас это поучительно и полезно.

Х.: И что в следующий раз мы справимся лучше. Будем более наблюдательны.

Я разговаривал с ординаторами, которых он обучал, и они рассказывали, какого жару он им задавал, если те ошибались с диагнозом. Зато в следующий раз они очень внимательно на­блюдали за больным. Я это помню. Его наблюдательность была поразительной.

В то время нам было трудно переварить еще один интерес­нейший штрих его подхода: он считал манеру сидеть, движения пациентов сообщениями, посылаемыми лично ему. Не просто некими личностными проявлениями — он считал, что они что- то ему сообщают.

Это давняя идея Грегори Бейтсона: невербальное поведение есть не просто отражение натуры пациента, а в некотором роде команда. Увидеть это было крайне трудно. Эриксон в этом от­ношении был очень “межличностен”. Все, что пациенты дела­ли при общении с ним, он воспринимал как сообщение. А мы это воспринимали как: “Какой интересный человек!” — и как- нибудь еще, в том же духе.

У.: Нам полагалось взаимодействовать.

Х.: Верно. Мы часто спорили с ним о том, было ли что-то межличностным или нет. Но на том уровне он был абсолютно межличностным.

Мы спорили с ним по поводу симптомов у жены — являлись ли они адаптацией к мужу, у которого была такая же или похо­жая проблема. И он часто, по крайней мере поначалу, в начале 60-х, описывал симптомы как независимый феномен — а лечил супругов, как будто все было наоборот. И это тоже убивало нас. Его терапия была межличностной, тогда как его теория та­ковой не являлась.

У.: У него была способность оставаться верным своим идеям, если вы пытались обсуждать их или даже желали затеять дискус­сию. Так было, когда мы развенчали его идею о сходстве между поведением шизофреника и поведением человека в трансе. Он, я помню, твердо стоял на своем, как и в других вопросах, ко­торые я обсуждал с ним в последующие годы.

Как-то, прочитав кое-что из Карлоса Кастанеды, я написал Милтону: “Интересно, встречался ли Кастанеда с Вами? Кажет­ся, в образе Дона Хуана есть нечто, напоминающее Вас”. И он прислал мне довольно раздраженный ответ: “Совершенно точно нет, и нет никакой связи”.

Х.: Очень многие сейчас воспринимают Эриксона как культо­вую фигуру, как гуру, возможно, из-за немощи его последних лет. Когда мы с ним познакомились, он был молод и энерги­чен, и уделял колоссальное внимание контролю за голосом, ре­чью, движениями тела и тому, как вы используете все это в те­рапии. И мне было так грустно, когда в старости он утратил контроль над своей речью и своими движениями. Было щемяще стыдно.

Помню, как я однажды сказал, что хочу его заснять. Я хо­тел установить камеру у него в кабинете. Но он отказывался, говорил, что не хочет, чтобы его запомнили стариком, не способным толком говорить и лечить. Потом он все же согла­сился, и вот сегодня люди знают его в образе старика — к стыду нашему.

У.: К счастью, кое-что осталось и от более раннего периода.

Х.: Удача и то, что он мог работать так же хорошо, как и раньше, несмотря на все свои недомогания. Люди, посетив­шие его, говорили: то, через что он прошел, просто неверо­ятно.

У.: В некотором смысле это было отражением всей его карье­ры. Он всегда был человеком, делающим дело, несмотря на бесконечные болезни.

Х.: Всю свою жизнь. И он любил в каждом своем рассказе упомянуть: “Я тоже бывал в подобном непреодолимом положе­нии”.

У.: Да. И ты уже знал, что за этим последует: “А вот, как я совершил невозможное”.

Х.: Именно так он любил представлять любой случай. Он на­зывал его непреодолимым, а затем показывал решение. И ре­шение казалось столь очевидным... после того как он его при­нял.

Помнишь случай с заторможенной Эни, о котором он нам рассказывал? У нее были приступы удушья и сердцебиения пе­ред тем, как ложиться спать. Так он разговаривал с ней обо всех предметах в ее спальне — туалетном столике, портьерах... И затем сказал: “Конечно же, там есть и ковер”. “Вы не упомя­нули кровать”, — сказал я. Он ответил: “Сказав “Конечно же, там есть и ковер”, я упомянул о кровати. Когда ты говоришь: “Конечно же, там есть и ковер” — ты упоминаешь о кровати, не упоминая о ней”. И в очередной раз, как только он дал объяснения, все стало настолько очевидным, насколько до это­го было неясным.

У.: Да, и опять, если чему-то придается слишком большое значение, этому легче сопротивляться. А он вкладывал идеи в мозги окольным путем, и сопротивляться эти идеям было слож­но, ведь он, собственно, ни на чем и не настаивал.

Х.: У него был способ вовлекать вас в гипноз, говоря лишь начало какой-либо фразы и заставляя вас самих закончить ее.

Когда вы договариваете начатую им фразу, вы становитесь учас­тником действа. Или другой вариант — вы завершаете начатое им дело.

У.: Каждый обращает больше внимания на то, что говорит сам себе, чем на то, что говорит ему другой. Поэтому он начи­нал, а вы заканчивали сообщение, тем самым передав его само­му себе. И ты был вынужден воспринимать все всерьез.

Х.: Существует фильм 1964 года, в котором он гипнотизирует пятерых женщин. Там есть кусок, о котором нам стоит вспом­нить, так как, если я прав насчет того, что он делал, — а я говорил с ним об этом позже и уверен, что он согласился — это пример самого межличностного гипноза, который я когда-либо видел. Он говорит одной из женщин: “Меня зовут Милтон. Моя мать дала мне это имя. Это имя легко писать”.

Когда я смотрел этот фильм, было очевидно, что он ведет себя как ребенок. Рассказывая о регрессии, он часто говорил, что, когда возвращает клиента в детство, сам он туда не попа­дает. Клиент должен воспринимать его кем-нибудь вроде учите­ля. А в данном случае, я думаю, он сам напустил на себя “дет­скость”, и женщине, чтобы присоединиться к нему, тоже при­шлось стать ребенком. То есть он вызвал у нее регрессию, рег­рессировав сам. Не думаю, чтобы ты встречал что-нибудь более межличностное, чем такой стиль работы.

У.: Я часто замечал, что его наиболее простые с виду приемы требовали очень тщательного разбора, чтобы докопаться до их сути.

Х.: Он, должно быть, на протяжении всех этих лет рассказал нам сотни случаев, обучая нас думать “так же просто”, как сам это делал.

У.: Да, у него в голове был невероятный запас случаев из практики.

Х.: Он обращался к примерам, о чем бы ни говорил. У него было их так много. Его наблюдения и диагностика были очень сложны. Простыми были интервенции.

У.: И становились все проще и проще.

Х.: Думаю, что с возрастом он делал их более экономными. А эффективность его работы возрастала.

С возрастом он становился все более склонным к конфронта­ции и, вероятно, поэтому люди считают его более требователь­ным терапевтом, чем он был на самом деле. Я думаю, он стал чаще прибегать к конфронтации, когда стал понемногу терять физический контроль над своим телом. Мы помним его очень принимающим и стремящимся к сотрудничеству терапевтом, но, думаю, многие его таковым не считают.

У.: Я очень хорошо помню, насколько терпимым и ободряю­щим он был в свои молодые годы. И в то же время его хотелось опасаться, ибо его сила и проницательность, даже когда он принимал тебя, были очевидны. Будучи его клиентом, ты все­гда немножечко дрожал.

Х.: И клиентом, и коллегой. Думаю, что и коллеги тоже его побаивались.

У.: Да, пожалуй, многие его боялись.

Х.: Потому что у него была репутация человека, который воз­действует не напрямую.

У.: Не один Грегори волновался: “Он пригласил меня на ужин!”

Х.: Им было приятно, когда он был доброжелателен, но до конца в его доброжелательность они не верили.

Не знаю, рассказывал ли я тебе о парне из Пало Альто. Этот человек пришел ко мне и спросил, могу ли я вылечить его дочь. Я поинтересовался: “В чем проблема?” Он ответил, что у нее депрессия или что-то в этом роде. Он сказал: “Милтон Эриксон лечил другую мою дочь, и с ней сейчас все в поряд­ке”. Этот парень был при деньгах, поэтому я спросил: “А поче­му вы и эту дочь не отведете к Милтону?” И он ответил: “Я бо­юсь”. Я спросил: “Чего вы боитесь?” Он сказал: “Ну, когда я привел свою дочь, доктор Эриксон посадил меня в Фениксе на шесть месяцев под домашний арест. Не хочу ехать к нему и сно­ва тратить шесть месяцев”. Я сказал: “Возможно, на этот раз арест уже не понадобится”. Я все-таки убедил его отвезти дочь к Эриксону. И действительно, на этот раз все обошлось без до­машнего ареста. Милтон потом останавливался в этой семье, когда приезжал к нам в Пало Альто на один из семинаров. И они были в достаточно хороших отношениях, но все-таки тот парень до смерти боялся его. Не выполнить то, что сказал Эриксон, — ему такое и в голову не приходило. Какой же влас­тью обладал Эриксон!

У.: Я был пациентом Милтона всего пару встреч, но тоже бо­ялся его. И до сегодняшнего дня не могу точно сказать, что он со мной тогда сделал. Могу только сказать, что в последующие после встречи с ним полтора года очень многое изменилось. Я вернулся домой, навсегда распрощался с лечением у психоана­литиков и решил, что должен понять: чем я могу заниматься са­мостоятельно? Это было мое последнее обращение к терапевту. В тот год я отправился на Восток, где жили родственники моей жены. И еще перенес серьезную операцию.

Х.: Да, верно. Ты перенес операцию на сердце, на которую все никак не мог раньше решиться.

У.: Да. И вскоре был зачат наш первый ребенок. Вообще, масса всего случилось за тот год. И я не вполне понимаю как.

Х.: Обсуждал ли он с тобой прямо какую-нибудь из этих про­блем?

У.: Это может звучать достаточно странно, но я себе не со­всем четко представляю, о чем точно мы с ним говорили. Хотя я не думаю, что все время был в трансе.

Х.: Ты хорошо поддаешься гипнозу.

У.: Но что-то случилось.

Х.: Я уверен, что кое-что ты помнишь.

У.: Ага. Но я не уверен, что даже Милтон мог позаботиться обо всем, что я должен забыть в последующие 20 лет. Что-то больше запало в душу, что-то стерлось из памяти.

Давай на минуту снова вернемся к теме его упрямства. В ка­ком-то смысле, я думаю, его упрямство — ему же в плюс. По­тому что последнее, чему мы хотели бы содействовать, — это созданию образа непорочного человека. У Милтона были и ог­раничения, и обычные человеческие слабости, слава Богу. Он не был просветленным гуру, сидящим на вершине горы в конце длинного пути.

Х.: В том, что касалось гипноза или воздействия на лю­дей, он был исключителен. Но в остальном — он был обыч­ным парнем. Правда, общаясь с нами, он редко выходил из профессиональных рамок. Один или два раза после ужина он был просто приятным парнем. Но, как правило, он придер­живался профессиональной позиции, не прекращая ни на миг обучать нас. Хотя он часто хвастался, и слабости у него были, это точно.

У.: Он просто был человеком. Когда он не хвастался, он не стремился быть тем, кем не был.

Х.: Да. Хвастовство было частью его как человека в том смысле, что он считал себя таким же, как все, а затем преодо­левал это.

У.: Было еще кое-что. Не знаю, недостаток ли это, но мы пару раз с этим сталкивались. Если ты помнишь, несколько раз мы приставали к нему с расспросами о его неудачах. Милтон говорил: “Да, я с радостью приведу вам пример”. И приводил. Но в последний момент неудача каким-то образом превращалась в успех. Может, это было чем-то вроде слабого места, но...

Х.: Он как-то сказал, что не видит, чему можно научиться, обсуждая поражение, если не понимаешь, чем оно вызвано. И только тогда из поражения можно извлечь урок.

У.: У него и в самом деле было, думаю, несколько очень же­стких убеждений, некоторые из них я не разделял. Помню, как он рассказывал о случаях, которые, по его мнению, вообще не было смысла лечить. Сейчас я те случаи таковыми не считаю и не уверен, что считал тогда. Но его мнение тогда было одно­значным или он просто имел твердые убеждения на этот счет.

Х.: Пожалуй. Дон Джексон однажды высказал весьма муд­рую мысль. Эриксон упомянул больного с маниакально-деп­рессивным психозом, которого считал неизлечимым. И Джексон сказал: “Должно быть, он имеет в виду, что его ме­тодами больной не поддается лечению”. А при мне такого никогда не случалось, чтобы он не смог кого-то излечить сво­ими методами.

У.: Да, люди не должны ставить его на пьедестал, красить бе­лой краской и прибивать нимб над головой.

Х.: Я думаю, он бы первым возражал против этого.

У.: Верно. Я уверен, ты вспомнишь его номер с острым со­усом. Даже когда мы находились в обыкновенной ситуации, а он был не при исполнении, он продолжал демонстрировать нам свою исключительность. Мы сидели в мексиканском ресторане, и он говорит: “Какой-то соус не острый. Принесите поострее”. И так 2-3 раза подряд, пока их шеф-повар не решил: “Ну, на этом-то он точно сгорит”. А Эриксон набирает полную ложку, глотает и даже облизывает ее. Я полагаю, он самогипнозом ане­стезировал рот.

Х.: Должно быть, так оно и было. Никто бы не смог выдер­жать тот соус при обычной чувствительности языка. Но мне ка­жется, самогипноз был частью его контроля над болью, а в тот раз он его использовал для трюка с соусом.

Он всегда говорил, что, если бы у него было достаточно времени, он бы мог справиться с любой болью. Когда она нападала неожиданно, когда судороги отрывали мышцы от связок, он не мог. Но если у него было несколько минут, он справлялся. У него было много сил. По утрам у него 2-3 часа уходило на то, чтобы “собрать себя по кускам”. Но “собрав” себя, нас он замучивал до смерти, разговаривая часами. И когда мы уже готовы были упасть от усталости, он выглядел полным сил.

Я недавно слушал запись работы Эриксона с одним челове­ком (назовем его доктор Джи), его учеником. Доктор Джи при­ехал в Феникс, чтобы открыть практику. Он снял красивый офис в шикарном здании и желал как следует его оборудовать. Он попросил совета у Милтона. И Милтон ответил: “Когда я открыл практику, у меня была только одна маленькая комна­тушка. Я приехал сюда работать в больнице штата, но там про­шли сокращения, меня уволили и пришлось начинать практику раньше, чем я планировал. У меня совсем не было мебели. Все, что у меня было, — два стула и журнальный столик”. Доктор Джи заметил: “Да, не так уж много для начала практи­ки”. “Да, но там был я”, — сказал Милтон. Что еще было нужно? И он действительно так думал. Поэтому-то он мог рабо­тать и на вокзале, и в аэропорте.

У.: Я помню рассказы о его поездке в Чикаго; там кто-то хо­тел с ним встретиться. Он вызвал клиента в аэропорт О’Хара, у него были свободные полчаса, и он провел сеанс в зале ожида­ния.

Х.: Он часто делал подобное. Лишь однажды я видел, как он выразил усталость от бремени быть терапевтом. Это было в Сан- Франциско. Он весь день работал на семинаре, во время обе­денного перерыва принял нескольких пациентов, а в конце ра­бочего дня оказалось, что его ожидает еще одна клиентка. И тогда он сказал что-то вроде: “Боже мой! Это уже слишком”. А затем вышел и принял ее. Это был единственный раз, когда я слышал, как он жаловался. Как правило, он работал весь день, принимал людей во время обеда, перед ужином, ужинал с группой и после ужина тоже принимал пациента. Во время се­минаров распорядок не менялся. Везде, куда бы он ни при­ехал, были пациенты, и они пользовались возможностью пого­ворить с ним.

Тот, последний за день случай был мне интересен, так как я знал эту женщину. Я старался лично общаться с его пациента­ми и расспрашивал их о том, как проходило лечение. Одной из ее проблем было то, что она ковыряла себе лицо и расцарапыва­ла его до крови. И еще она не любила бобы. Так вот, она дол­жна была купить банку бобов и поставить ее в ванной у зеркала. Она всегда царапала себе лицо перед зеркалом, поэтому каждый раз после того, как расцарапает лицо, она должна была съедать банку бобов.

У.: Связать оба действия.

Х.: У Милтона было чувство юмора. При всех разговорах, “жестокое” дело психотерапии достаточно забавно — что они делали, что он делал, и вся эта странная ситуация в целом.

У.: Думаю, мы были важны для него. Вряд ли существовало много людей, кому бы он мог открыть, с каким юмором вос­принимает происходящее или что, дай ему волю, он бы провел большую часть своей жизни, сидя у себя в кабинете, принимая пациентов и наблюдая жизнь, которую находил очень забавной. Он вынужден был держать “свои горшки плотно закрытыми” даже от коллег. Он только нам слегка приоткрыл завесу.

Х.: Мне кажется, что он с нетерпением ожидал наших приез­дов. Мы привозили ему новые идеи из внешнего мира, мы были благодарными слушателями его историй.

Я как-то размышлял о музыканте с толстой губой, который приходил и орал на него. Парень был страшно зол на своего отца. И Эриксон позволял парню приходить и орать. Музыкант не мог играть на рожке, так как у него произошло психосомати­ческое опухание губы. И он приходил и кричал на Эриксона сеанс за сеансом. Так вот, однажды Милтон назначил ему встречу, не сказав об этом ни слова.

Он сказал парню: “Ну, давай посмотрим, сейчас май, не так ли?” И парень ответил: “Что вы имеете в виду? Какой май? О боже, вы что, даже не знаете, какой сейчас месяц?” Затем Эриксон сказал: “Сегодня, должно быть, пятнадцатое число”. Парень изумился: “Что значит “пятнадцатое”? Сегодня десятое. У меня психиатр, который даже не знает, какое сегодня чис­ло”. Затем Эриксон сказал: “Ну, должно быть, сейчас где-то около четырех часов”. — “Четырех часов! Сейчас только два!”

В конце сеанса Эриксон открыл блокнот, сказал: “Я запи­сываю время нашей следующей встречи и хочу, чтобы вы при­шли вовремя” — и закрыл блокнот. Парень явился как штык 15 мая ровно в четыре часа. Все время, пока Эриксон говорил, парень кричал, и то, что Эриксон говорил, никак не соответ­ствовало тому, что он выкрикивал, а значит, не могло забыть­ся. Он не мог и отказаться прийти, потому что ему не было сказано прямо, когда приходить. И он не мог опоздать, потому что ему не было названо точное время.

У.: Кажется, я припоминаю, что в этом случае и в некоторых других мы пытались найти параллель между гневом на терапевта и гневом на отца. А Милтон просто отмел это в сторону. Очень любопытно было то, что он слушал, и то, что пропускал мимо ушей.

Х.: Мы пытались выяснить, как он работает с парами и семь­ями. Иногда он принимал их вместе, но чаще — по отдельнос­ти.

У.: Правильно. Мы искали политику, генеральное направле­ние.

Х.: В одном случае он говорил, что сексуальный симптом — это дело пары. И соответственно лечил их как пару. В другой раз он лечил индивидуально, например, Энн, которая ложи­лась в постель и не могла заниматься сексом, потому что у нее начиналось удушье и сердцебиение. Когда он ее вылечил, мы спросили: “А как же муж? Разве вы не собираетесь помочь мужу приспособиться к новому поведению жены?” Он сказал: “У него не возникнет проблем с приспособлением”. Мы спросили: “Что вы имеете в виду?” — и он ответил: “Ну, раньше он довольно пассивно воспринимал то, какой была его жена. Сейчас, когда она изменилась, он будет воспринимать ее такой, какая она есть”.

Тот факт, что между супругами существовал некий контракт, в данном случае он не считал важным. А когда мы пытались об­ратить его внимание на значимость контракта, он был просто озадачен. Тогда как в другом случае признавал, что контракт существует. И мы никогда не знали, что он предпримет в сле­дующий момент.

Мне кажется, он не был уверен, стоит ли вообще произ­носить простые утверждения или теоретические обоснования, потому что они слишком упрощают реальность. Случай из практики был метафорой; он содержал в себе все идеи, о ко­торых он хотел нам поведать. Любое сокращение реального случая до теоретического описания было бы насилием над его сложностью.

У.: Хотя рассказ Эриксона всегда был сложнее, чем сам слу­чай.

Х.: Чего не было в дискуссиях с ним, так это ссылок на учи­телей. Не думаю, чтобы он когда-либо говорил, что сделал что-то по совету некоего авторитета; или чтобы он сказал: “Я сделал это, потому что узнал об этом там-то и там-то”. Он буд­то стоял у истоков всего.

Обычно ты опираешься на предшественников, чтобы придать своим словам вес. Эриксон никогда не делал этого. Он гово­рил: “Попробуй и посмотри, сработает ли”. Он даже себя не предлагал в качестве авторитета. Он не говорил: “Сделай это так-то. Потом приди ко мне и расскажи, как ты это сделал”. Потому-то он и не был гуру в обычном смысле этого слова.

У.: Но в то же время он настаивал, чтобы люди получали со­ответствующее базовое образование, как он сам. В результате получалось что-то вроде: “Получи соответствующее образова­ние, проштудируй весь материал, а затем иди своим путем”.

Х.: Главное, что отличает его от культового лидера — абсо­лютная вера в разнообразие: каждый должен работать по-свое­му, в своем собственном стиле. Поэтому он не хотел, чтобы мы его имитировали. И сам он никого из предшественников не имитировал.

Грегори Бейтсон считался вольнодумцем в антропологии. Мне кажется интересным, что Бейтсон восхищался Эриксоном, вольнодумцем в психиатрии. И Эриксон тоже очень восхищался Бейтсоном. Ни один, ни другой не были озабочены привержен­ностью к определенному пути в своей профессии. Они были ис­следователями того, что считали важным в жизни.

У.: В этом отношении они мыслили очень похоже.

Х.: Знаешь, был один очень характерный для Эриксона слу­чай. Когда он работал в больнице — то ли в Элоизе, то ли где- то еще — к ним поступила буйная больная. Она заявила: “Сна­чала я буду кричать, а потом переломаю пару костей!” Она на­чала кричать, затем остановилась и повторила: “Я буду кричать, а затем переломаю пару костей!” Там было шесть медбратьев, но они боялись к ней подступиться. Они позвали Эриксона, он

пришел, а она продолжала вопить: “Лучше не трогайте меня, доктор. Я буду кричать и ломать кости!” И он сказал: “Я до вас не дотронусь. Я хочу, чтобы вы продолжали кричать”. Она продолжила орать, и тогда он взял шприц...

У.: Нет, до этого был еще один шаг. Он сказал: “Ладно, по­жалуй, кричать — это ваша работа. Я не собираюсь к вам при­касаться, но вы согласны, если я тоже буду делать свою рабо­ту?” Она ответила: “Если не будете прикасаться ко мне, делайте себе на здоровье свою работу”. Он получил разрешение.

Х.: Он взял шприц и, когда она в крике широко раскрыла рот, брызнул ей в рот из него, и она проглотила лекарство. Тогда она перестала кричать и спросила: “Это что было, снот­ворное?” И он ответил: “Да. Но я ведь не прикасался к тебе, правда?” И она сказала: “Не прикасался”. И еще добавила: “Наконец-то появился доктор, который знает свое дело”.

6. Почему не длительная терапия (1990)

Любопытно, как мало встреч и тренинговых программ прово­дится по обучению длительной терапии. Большинство из попа­дающихся на глаза объявлений приглашают на семинары по краткосрочной терапии. Подразумевается, что каждый знает, как вовлечь клиента в терапию на месяцы или годы. Однако долгосрочными терапевтами не рождаются, ими становятся. У терапевтов не бывает врожденных способностей обрекать клиен­тов на долговременные контракты. Не имея специальной подго­товки, им приходится методом проб и ошибок учиться, как осуществлять бесконечную терапию на практике.

Бытует мнение, что длительная терапия возникла из-за не­умения терапевтов лечить людей быстрее. Однако есть и более достойная уважения точка зрения: для длительной терапии тре­буются особые способности. В конце концов, многие исполь­зуют краткосрочную терапию, потому что им не хватает мастер­ства удержать клиента. Мало пишется и о техниках длительной терапии.

Одним из немногих терапевтов, имевших смелость обсуждать вопрос о том, как удерживать клиента и не допустить его пере­хода к другому специалисту, был Милтон Г. Эриксон. Напри­мер, он предлагал такой прием, предотвращающий уход клиен­та: выслушать клиента и с сочувствием сказать: “Я знаю, как вам трудно говорить об этом. И если вы будете вынуждены опять повторить это кому-то другому, вам будет еще больнее”. Эриксон уверял, что такое простое замечание удержит клиентов от перехода к другому терапевту. Более сложные приемы, раз­работанные Эриксоном для удержания клиентов в терапии, все еще остаются в секрете.

Длительность терапии — один из наиболее важных и спорных моментов этой сферы деятельности, а сейчас на нее еще накла­дывают ограничения страховые компании. Однако в данном вопросе необходимо учитывать мнение клиницистов, а значит, от нас, терапевтов, требуется принять по нему решение. Воп­рос о длительной терапии необходимо рассмотреть с двух сто­рон: первая — потребности терапевта, вторая — потребности клиента.

Взгляд со стороны терапевта

Так как терапия одновременно и призвание, и бизнес, воп­рос о том, как удержать пациента в терапии, может показаться неприличным. Не исключена вероятность подозрения, что ос­новной мотив для длительной терапии — желание побольше за­работать. Лучшее, что мы можем сделать в этой ситуации, — это посмотреть фактам в лицо. Терапевты на самом деле зараба­тывают больше денег на клиенте, который лечится годами, чем на том, кто проходит быстрое лечение. Факт зарабатывания большей суммы денег не может быть причиной избегания обуче­ния методам длительной терапии.

Если мы примем финансовую проблему как нечто такое, с чем должны жить, какие же выгоды получает терапевт от дли­тельной терапии? Даже если кое-кто из терапевтов и не хотел бы задумываться о положительной стороне бесконечной тера­пии, все-таки следует ее обсудить. Это как романтическая инт­рижка: многие не прочь завести ее, но избегают говорить об этом публично.

Было время, когда терапевты-краткосрочники были вынуж­дены обороняться. Те, кто проводил длительную терапию, счи­тали себя “глубокими” и были весьма самоуверенны, если не сказать самонадеянны. Им нравилось подчеркивать, что крат­косрочная терапия неглубока и поверхностна. Терапевты, рабо­тавшие краткими методами, должны были постоянно приводить результаты научных исследований, чтобы доказать свои успехи и отсутствие корреляции между длительностью терапии и ее ре­зультатами.

Сторонники длительной терапии легко отбрасывали эти дан­ные как не относящиеся к делу. Они указывали на то, что ре­зультаты лечения не вызывают изменений в терапевтических подходах, которые меняются только в зависимости от моды. “Краткосрочным” терапевтам был приклеен ярлык немодных и неэлегантных как в теории, так и на практике. Сейчас, в связи с изменениями, происходящими в страховании, и медицински­ми контрактами, устанавливающими ограничения на длитель­ность лечения, ситуация стала противоположной: “длительни- ки” защищаются, а “краткосрочники” бахвалятся. Придет день, и мы увидим, как сторонники длительной терапии тщет­но пытаются призвать себе на помощь науку.

Мои молодые коллеги не могут помнить Золотого Века дли­тельной терапии и, возможно, оценят одну мою случайную встречу как иллюстрацию к положению дел в то время. Как-то раз я ужинал в одном из парижских ресторанов и разговорился с американской парой, сидевшей за моим столиком. На их воп­рос о моей профессии, я сказал, что руковожу институтом пси­хотерапии. Супруги много знали о психотерапии, недаром они были из Нью-Йорка. Они обрадовались тому, что у нас есть об­щая тема для разговора. Муж сказал, что лечится у терапевта уже двенадцать лет, а жена — восемь лет; терапевтом он называл психоаналитика. Оба они встречались со своим аналитиком не­сколько раз в неделю. Я спросил, помогла ли психотерапия ре­шить их проблемы. Вопрос мой явно их поразил. “Конечно, нет, — сказал джентльмен, как будто задумался об этом впер­вые. — Если бы помогла, мы бы сейчас не лечились”. Я спро­сил, порекомендуют ли они психотерапию другим. Они ответи­ли: “Конечно, каждый должен посещать терапевта”. Мне стало ясно, что их терапевт знает свое дело.

В ходе беседы я заметил, что двенадцать лет, пожалуй, большой срок для лечения. Словно защищаясь, мужчина спро­сил меня, а как долго мы осуществляем лечение в нашем ин­ституте. Я ответил: “В среднем — за шесть встреч. Студенты дольше: приблизительно за девять встреч”. Супруги в шоке по­смотрели на меня, словно жалея, что вообще завели эту беседу. Я же поймал себя на том, что говорю им извиняющимся тоном: “Правда, это в среднем. Некоторых мы лечим довольно долго”. Я даже добавил, чтобы как-то заполнить напряженное молча­ние: “Иногда человек приходит один раз в месяц, и тогда курс из шести встреч длится полгода...” Супруги стали весьма снисхо­дительны и вежливы. Джентльмен посоветовал мне познако­миться с классом клиентов, к которому он сам принадлежит. Защищаясь, я ответил, что мы помогаем каждому страждуще­му, который стучится в нашу дверь. Он сказал, что я ни за что не смог бы провести лечение со специалистами по рекламе, людьми такого уровня, как он и его жена. Ведь их требуется ле­чить очень долго, потому что их работа вызывает такое чувство вины, что во искупление ее они вынуждены отдавать массу де­нег своему аналитику. Мне пришлось согласиться, что наши методы не могут удовлетворить эту особую потребность, потому что в нашей области отсутствует рекламная индустрия такого масштаба. Супруги утратили ко мне интерес и начали разгова­ривать с какими-то итальянцами.

Я обнаружил, что обороняюсь, рассказывая об эффектив­ной терапии, хотя уже тогда велись разговоры, что длитель­ное лечение не приносит результатов. Я также понял, что не знаю, как терапевту удалось заставить ту пару годами ходить к нему, при этом без всякого улучшения. В больших городах существуют тысячи терапевтов, обладающих подобным уме­нием. Если этому и учат, то, скорее всего, не на открытых семинарах, куда может попасть любой. Возможно, эта наука постигается тайно, в ходе личной психотерапии. Я знаю, что в Нью-Йорке нужно учиться в среднем около семи лет, чтобы стать психоаналитиком. Это намного дольше тех нескольких месяцев, которые рекомендовал Фрейд. Возможно, совре­менные подопечные аналитиков более бестолковы и требуют более длительного анализа, но, может быть, это нужно для того, чтобы они сумели познать больше секретных приемов удержания людей в терапии.

Сейчас и мода, и финансирование лечения изменились, и люди начинают избегать длительной терапии. Маятник качнулся в другую сторону.

Изучая современную психотерапию, мы видим разительные перемены, произошедшие за последние двадцать лет. Нет боль­ше горстки терапевтов, разбирающихся с горсткой попавших в беду людей. Психотерапия превратилась в индустрию. Подобно копировальным машинам, затопившим весь мир бумагой, уни­верситеты штампуют терапевтов всех видов. Среди них — психо­логи, психиатры, социальные работники, школьные психоло­ги, промышленные психологи, гипнотерапевты, терапевты- наркологи, врачи-терапевты, консультанты по вопросам брака, семейные терапевты дюжины направлений и т.д. Эти терапевты повсеместно заполняют офисы и агентства. Частично это ре­зультат рекламы психотерапии в средствах массовой информа­ции. В телесериалах главные герои проходят психотерапию и говорят об этом как о части своей жизни. Ведущие ток-шоу об­суждают своих терапевтов, предлагая аудитории себя в качестве примера. Женские журналы посвящают этому вопросу целые страницы. Психологи, выступающие по телевидению и радио, советуют все бросить и начать лечение. “Как только ваш муж согласится на консультацию, все будет прекрасно”, — этот при­зыв психолога по радио слышат миллионы.

Когда психотерапия стала стилем жизни, разве может тера­певт говорить о краткости ее проведения? Не похоже ли это на хвастовство “Дженерал Моторз” о том, как быстро они могут изготовить “кадиллак”? Или на хвастовство хирургов о том, как мало времени им потребуется для операции на сердце? На заре психотерапии, когда люди были беднее и не было системы ме­дицинского страхования, лечению пристало быть коротким. Сейчас, чтобы стать терапевтом, нужно столько денег, что воз­вращение инвестиций выглядит вполне справедливым. Дорого обходится не только само обучение и получение диплома выпус­кника — есть еще и обучение в аспирантуре. Да плюс еще рас­ходы на собственную психотерапию. Ибо подразумевается, что она каким-то образом сделает терапевта более преуспевающим. (Это также способ обеспечить клиентов тренерскому персоналу, который иначе сидел бы без работы. Четыре аналитика и четы­ре бизнесмена, обремененные чувством вины, несколько встреч в неделю — вот все, что требуется стороннику терапии, чтобы на несколько лет вперед избежать поисков рекомендаций). По­мимо академических расходов, терапевты должны обращаться в частные институты для обучения терапевтическим навыкам, ко­торым их не научили в университете. Требование непрерывнос­ти образования вынуждает посещать семинары и конференции. Терапевтическая практика в наши дни — это колоссальное вло­жение денег, и мы должны это принять и включить расходы в гонорар.

Психотерапевт — не единственный, кто зарабатывает платой за терапию. Подобно тому, как за спиной одного солдата в бою стоят 40—50 человек в тылу, так и за спиной терапевта — вере­ница поддерживающего персонала. Это администраторы тре­нинговых институтов, охранники и судьи, работники больниц и тюрем, сотрудники отделов рекламы, учителя детей с психичес­кими отклонениями, системные теоретики, редакторы журна­лов, издатели, штат профессионального союза, лица, выдаю­щие лицензии, юристы, специализирующиеся на делах по кон­ституционным правам, и т.д. Очевидно, что терапия должна обеспечивать не только терапевта и его семью, но и весь вспо­могательный персонал, вовлеченный в данную область.

Может ли краткосрочная терапии давать тот же доход, что и длительная? Некоторые быстро работающие терапевты утвержда­ют, что может, но только если ты готов зарабатывать потом и кровью. Чтобы “краткосрочный” терапевт полностью заполнил свои рабочие часы, требуются значительные усилия. Одно вре­мя у меня была частная практика краткосрочной психотерапии, и чтобы зарабатывать как практикующий длительную терапию, мне необходимо было иметь клиентуру в три-четыре раза боль­ше. Необходим постоянный приток клиентов, ибо они все вре­мя меняются. Помню, как я завидовал “длительным” терапев­там, которые могли составить расписание своих встреч с паци­ентами на год вперед с уверенностью, что все они будут оплаче­ны. В краткосрочной терапии при улучшении состояния дела­ется перерыв, и после этого клиент переходит к посещениям раз в две недели или раз в месяц. Что же будет с этим пустую­щим часом на следующей неделе? Возможно, появится новый клиент, а может быть, и нет. А может быть, в поисках клиента потребуется обращение в Ассоциацию родителей и учеников. Необходимость назначить встречу становится нравственным ре­шением, а не рутинным вопросом.

Кроме того, сам стиль краткосрочной терапии более утомите­лен. Рабочий день более уплотнен. Например, на первом сеан­се терапевт должен попытаться выяснить, в чем именно состоит проблема клиента, и понять, какие дальнейшие действия необ­ходимо предпринять, причем все это сделать за час. При этом, как правило, проблема формулируется, и клиенту дается дирек­тивное указание. Второй сеанс выявляет реакцию клиента на указание, которое в соответствии с ней переопределяется. К третьему сеансу уже появляется изменение к лучшему, и встре­чи могут стать более редкими. Начинается поиск новых клиен­тов. Какой контраст с длительным подходом, при котором требу­ется три встречи, чтобы заполнить историю болезни, еще три — чтобы построить генограмму, и только после этого терапевт на­чинает размышлять над путями решения проблемы. Насколько же легче откинуться на спинку кресла и сказать: “Расскажите-ка об этом поподробнее” или “Вы не спрашивали себя, почему вас так огорчило мое сегодняшнее опоздание?”

Длительная терапия может быть неспешной, ибо у нее нет четкой цели. Краткосрочная же терапия требует, чтобы все дей­ствия вели к некой цели. Невозможно создать какой-то метод и пытаться применить его к каждому. Терапевт должен придумы­вать особое задание для каждого клиента. При длительной тера­пии требуется освоить только один метод и применять его. С каждым следующим клиентом терапевт повторяет в точности то же, что делал с предыдущим. Этому клиенту данный метод не подходит — ничего, подойдет другому. Насколько сложнее под­ходить к каждому клиенту индивидуально! Есть “краткосрочные” терапевты, пробующие использовать один и тот же метод во всех случаях, — например, всегда предлагая клиентам оставаться та­кими, какие они есть, — однако эта простота оказывается эф­фективной крайне редко.

В распоряжении “длительных” терапевтов все самые лучшие теории, рационально обосновывающие их техники и длитель­ность лечения. И я имею в виду не только целое столетие разго­воров и писанины о психодинамической теории, но и совре­менные модные течения в философии. От теоретизирования по поводу бессознательного до высоколобых дискуссий об эписте­мологии, эстетике, конструктивизме, хаосе — один шаг. Если теория сложна, практика (то есть терапия) может позволить себе быть простой, особенно если теория толкует о том, что у человека не в порядке, а не о том, что сделать, чтобы дать шанс этому человеку измениться. “Краткосрочные” терапевты обычно привязаны к разговорам о том, что делать, и это, разу­меется, не способствует глубоким идеологическим дискуссиям. Кроме того, по краткосрочной терапии мало литературы — по сравнению с 70 тысячами книг и статей, посвященных психо­динамической теории.

Другая проблема: “краткосрочные” терапевты не склонны со­глашаться с теорией сопротивления. Они верят, что человек по­лучает то, на что надеется, и, конечно, это убеждение препят­ствует борьбе за установление сотрудничества с клиентом. Дли­тельная терапия опирается на теорию сопротивления, которая дает повод для бесконечного лечения, необходимого, чтобы пре­одолеть это сопротивление. В ее багаже также и мощная теория о том, что, если клиент хочет закончить лечение, это значит, он со­противляется изменению, и настоящего улучшения не наступило, а посему терапию необходимо продолжить. “Длительная идеоло­гия” дает возможность терапевту самому решать, когда закончить лечение, поэтому сроки лечения — в надежных руках. Терапия продолжается, пока терапевт не решает, что клиент приблизился к совершенству, насколько это можно сделать за время человеческой жизни.

Нельзя не оценить и важность имиджа терапевта при выборе типа психотерапии. “Краткосрочный” терапевт склонен видеть себя человеком спешащим и напряженным. “Длительные” тера­певты порой имеют скучающий вид, выслушивая так много от такого малого количества людей. Даже брачные отношения не требуют столь тесной близости. Хотя “длительные” терапевты выглядят как мудрые философы, способные предложить клиенту наилучший из возможных совет, клиент все же должен решать сам за себя. В удобном кресле, в хорошо оформленном каби­нете, желательно с камином, терапевт терпеливо выслушивает клиента, как добрый друг, с которым вы встречаетесь годами. Иногда конфронтация необходима, но если подходить к ней ос­торожно, клиент терапию не бросит. Клиенты любят “длитель­ных” терапевтов, а вот “краткосрочные” обычно остаются обой­денными клиентской любовью. Слишком мало времени для ро­мана. Этот добрый, любящий, философский образ особенно привлекателен для юношей-выпускников. Они надеются от­крыть частную практику, хотя все большему количеству прихо­дится устраиваться на зарплату в агентствах или больницах, где требуется лечить быстро и эффективно.

Взгляд со стороны клиента

Помимо выгод длительной терапии для психотерапевта, оста­ется еще вопрос о преимуществах ее для клиента. Отвечая на него, мы должны иметь в виду не только самого клиента, но и “группу поддержки” в лице его семьи. Научный отчет об одном терапевтическом случае поможет прояснить суть дела.

Я вспоминаю женщину, которая сразу же после замужества почувствовала себя несчастной. В результате она начала прохо­дить курс психотерапии. Прошло восемнадцать лет — она все еще проходила терапию. К этому моменту она развелась с му­жем. Рассталась и со своим терапевтом. Когда я в последний раз виделся с ней, она обдумывала возможность брака с другим мужчиной. Она подумывала и о том, чтобы снова начать тера­пию. Можем ли мы сказать, что два десятка лет терапии дали эффект — положительный или отрицательный? Была ли пред­почтительней в ее случае краткосрочная терапия? На этот воп­рос может ответить лишь обстоятельное исследование. Тем не менее, некоторые выводы очевидны. С одной стороны, эта женщина никогда не состояла в браке-диаде. Ее брак был тре­угольником между ней, мужем и терапевтом, что нередко слу­чается в наши дни со многими женщинами и мужчинами, про­ходящими индивидуальную терапию. Какую цену заплатил муж за ее лечение? Только ли расходы на терапию, пробившие со­лидную брешь в семейном бюджете, а может, еще и личные по­тери? У этого человека была жена, чьи ощущения и мысли, даже самые сокровенные, открывались в первую очередь друго­му мужчине, не ему. Все, что сообщалось ему, предварительно обсуждалось с терапевтом, а ему доставался отредактированный рассказ, окрашенный эмоциями, бывшими в употреблении. Все важные события в ее жизни, включая рождение детей и проблемы их воспитания, обсуждались с терапевтом. Мужу как советчику жены и отцу своих детей отводилось лишь второе мес­то, тогда как терапевт был для нее авторитетом и экспертом во взаимоотношениях между людьми.

Посмотрев на этот треугольник под другим углом, мы будем вынуждены признать, что муж 18 лет жил со своей женой, пла­тя другому человеку за то, чтобы тот выслушивал ее жалобы. Это освобождало мужа от нелегкого бремени, что, вероятно, некоторым мужьям покажется большим плюсом, а некоторым —   нет. Существовало также соглашение, подтверждаемое каж­дой встречей с терапевтом, что жена — ненормальна, а муж — нормален: ведь ему не требовалась терапия. Таким образом, их отношения были определены экспертом как такие, в которых муж играет главенствующую роль и заботится о своей не вполне адекватной жене. Терапевт, конечно, видел в жене слабую, нуждающуюся в его поддержке женщину — иначе он не зани­мался бы с ней терапией годами. Встречаясь с женой, он тем самым сообщал семье, что она не столь нормальна, как другие люди.

Как трудно выбирать в данном случае между краткосрочной или долговременной терапией! Позитивный аспект состоит в том, что терапевт способствовал длительному браку. Восемнад­цатилетний стаж супружеской жизни в наше время легких разво­дов — это ли не достижение? Большинство жен, несчастных в браке и прошедших краткосрочную терапию, скорее склонны расстаться со своими мужьями. Если брак укреплялся терапией, разве не стоит считать это положительным эффектом? Можно заметить, что некоторые жены и мужья ищут в терапии не изме­нений, а утешения. Они чувствуют, что из финансовых сообра­жений или ради детей им следует оставаться в браке. И от тера­певта они ждут только одного: сделать этот не устраивающий их брак сносным. Возможно, неправильно помогать людям сохра­нять несчастный брак, но часто они просят именно о такой ус­луге. Короткое вмешательство с целью добиться изменений не удовлетворит их.

Вопрос о “клейме”

Важным фактором длительной терапии является то, что практикующие ее не считают факт психотерапевтического лече­ния позорным клеймом для человека. Они полагают, что тера­пия полезна каждому и лечение не означает, что человек в гла­зах окружающих ненормален или неадекватен. Этой убежденно­стью пропитаны терапевты, работающие в рамках теории разви­тия и роста личности, и те, кто стремятся расширить границы возможностей человека. В клиенте они не видят никаких де­фектов, кроме его состояния, а значит, любой может расти и совершенствоваться. Тем не менее, практикующие терапию личностного роста могут одновременно осознавать, что их кли­ент не должен пытаться баллотироваться в президенты. Ибо все еще очень популярно предположение о том, что “психотерапия” означает, что человек имеет определенные нарушения и не мо­жет решать жизненные проблемы, как все нормальные люди, — особенно, если терапия длится годами.

Длительная терапия обычно в качестве защиты использует ар­гумент, что клиент слаб и, чтобы противостоять жизненным трудностям, нуждается в поддержке. Напротив, “краткосроч­ные терапевты склонны верить, что каждый человек должен стать нормальным, и для этого достаточно нескольких встреч, помогающих выправить некоторые проблемы. Лежащий в осно­ве краткосрочной терапии взгляд на человеческое состояние и то, как люди его контролируют, кардинально отличается от по­зиции длительной терапии. “Краткосрочный” терапевт, напри­мер, может и отказать кому-то в терапии, если считает, что че­ловеку она в действительности не нужна. “Длительные” же те­рапевты уверены, что терапия полезна каждому и отказывать нельзя никому — при условии, что клиент в состоянии оплатить услуги терапевта.

Вспомогательный персонал

Лишь недавно социальное окружение клиента стало объек­том внимания терапевтов. В наши дни влияние семейной структуры считается само собой разумеющимся. Например, представим, что умирает добрый, любящий член семьи — и вся семья теряет устойчивость. Если член семьи начинает те­рапию с добрым терапевтом, семья стабилизируется. Пробле­ма возникает по окончании курса. В этот момент семья вы­нуждена реорганизоваться, чтобы приспособиться к потере, к которой она не готова. Поскольку семья становится неста­бильной, клиент начинает страдать от этого, и терапевт дела­ет вывод, что проблема все еще не решена и терапия должна быть продолжена. Годы идут, а терапия выполняет функцию стабилизатора семьи. Иногда подобная цель достигается регу­лярным помещением одного из членов семьи в больницу — как правило, это трудный подросток. Вспомогательный пер­сонал терапевта, то есть работники больницы, и вспомога­тельный персонал клиента, то есть семья, — все выигрывают от терапии. Семья получает стабильность, терапевт и его по­мощники — зарплату. Можем ли мы сказать, что это функ­ция недостойна терапии? Краткосрочная терапия такую функ­цию не выполняет. Краткосрочная терапия склонна вносить дестабилизацию в семью как часть процесса изменения. Дли­тельная же терапия стремится законсервировать семейную структуру в существующем на данный момент состоянии.

Существует еще один аспект стабилизации, касающийся симметрии человеческих отношений. Поскольку люди и другие животные — существа симметричные, то есть имеющие по од­ному глазу с обеих сторон носа, по одному уху с обеих сторон головы и т.д., симметрия существует, вероятно, и в человечес­ких отношениях. Это называется четвертым законом человечес­ких взаимоотношений. Например, если один из супругов при­вязывается к кому-то вне семьи, второй тоже может искать при­вязанность на стороне. То есть если один супруг изменяет, дру­гой стремится делать то же самое или устанавливает слишком тесный контакт со своими коллегами по работе, или начинает курс психотерапии и привязывается к терапевту.

Если жена слишком привязана к сыну, муж, вероятно, тоже найдет объект для привязанности — свою мать, например, или терапевта. Очевидно что, если семьям необходима сбалансиро­ванность, должны существовать и терапевты, которые за деньги помогут откорректировать симметрию семьи. Если привязан­ность одного из супругов к кому-либо носит длительный харак­тер, у второго для обеспечения стабильности системы должен быть терапевт, причем на длительный срок.

Потребности индивида

В чем еще нуждается человек, помимо стабилизации структуры? И не удовлетворяет ли длительная терапия эти по­требности лучше, нежели краткосрочная? Давайте рассмотрим основную потребность человека — потребность объяснять. Со­циальные психологи много лет предполагали, а исследователи мозга и сейчас соглашаются с тем, что основная человеческая потребность — построение гипотез о себе и о других. Человек не может не строить объяснений. Кто бы ни совершил любой поступок, мы должны выдвинуть гипотезу о том, почему он или она это сделали. Иллюстрирует это утверждение уже то, что мы выдвигаем гипотезы о том, почему мы выдвигаем ги­потезы. Во время бодрствования, а может, и во сне, мы объясняем.

Отвечает ли краткосрочная терапия этой потребности? Нет, конечно, ведь ее предпосылка состоит в том, что обсуждение проблемы не поможет решить проблему. Необходимо действие. Помню, как много лет назад я сделал вывод, что инсайт следу­ет за терапевтическим изменением. Когда я производил быстрое вмешательство и избавлял клиента от симптома, тот стремился рассказать мне открывшиеся ему функции, выполняемые симп­томом в прошлом и настоящем. Как я ни сопротивлялся, ин- сайт мне навязывали. Сейчас я понимаю, что клиент просто удовлетворял свою потребность в объяснении. Люди должны иметь объяснение тому, почему они избавились от симптома, и должны уяснить себе, почему он у них был. Не зная о потреб­ности в гипотезах, я испытывал в подобных ситуациях зудящее нетерпение, так как проблема-то была решена, и клиенту сле­довало возвращаться к своей обычной жизни.

Когда мы рассматриваем длительную терапию с этой пози­ции, становится очевидным, что наибольший вклад она вносит в сферу объяснений, построения гипотез. Терапевт готов сидеть с клиентом и строить гипотезы час за часом, неделю за неде­лей, месяц за месяцем, год за годом. “Интересно, почему вы удивлены этим своим поступком?”, “Давайте исследуем, откуда появилась эта мысль” или “Разве не знаменательно, что вы...” Каждая гипотеза о прошлом и настоящем тщательно изучается. Двое получают удовольствие от совместного построения гипо­тез, и при этом потребность каждого удовлетворена. Терапевт получает подтверждение теории, основой которой является по­требность в выдвижении гипотез и объяснении. Клиент же дол­жен выдвигать гипотезы, чтобы попытаться объяснить, почему его или ее жизнь — сплошная неразбериха.

Интерпретация против директивы

Длительная терапия в первую очередь делает упор на интер­претации как инструменте построения гипотез. Краткосрочная терапия рассматривает директиву как инструмент достижения изменений. Длительная терапия склонна обучать человека. Ос­новная ее задача — помочь человеку скорее понять, нежели ре­шить свою проблему. При такой постановке вопроса изучение результатов лечения неуместно. Человек ничего не преодолева­ет. Краткосрочная терапия обычно фокусируется на проблеме, которую необходимо решить с помощью определенного рода вмешательства. Посему определить, произошло изменение или нет, не составляет труда. В другой формулировке — длительная терапия склонна создавать элиту, имеющую специальные зна­ния о себе, которыми не обладают обычные люди. Клиент учится следить за собой и давать объяснения, почему он делает то, что делает. Причем объяснения строятся в идеологических рамках, которым обучаются только в процессе терапии. В краткосрочной терапии клиент стремится избавиться от своей проблемы и снова влиться в мир обычных людей.

Идеи длительной терапии легко освоить, так как они — часть интеллектуального климата нашего времени и встречаются как в профессиональной, так и в популярной литературе. Научиться выполнять короткое вмешательство, например, тяжелое испы­тание или парадокс, гораздо сложнее, так как специальные ме­тоды, доступные терапевтам-практиками, в основном неизвест­ны широким кругам интеллектуалов. Возможно, именно поэто­му требуется так мало семинаров и курсов по обучению длитель­ной терапии и так много по краткосрочной терапии. Освоить методы краткосрочной терапии, просто приобщившись к совре­менной интеллектуальной культуре, невозможно.

Особые проблемы, требующие длительной терапии

Прежде чем говорить о длительной и краткосрочной терапии в терминах “или — или”, нужно понять, что есть ситуации, требующие длительной терапии, и есть ситуации, требующие краткосрочной. Давайте рассмотрим те, при которых длитель­ная терапия выглядит более уместной.

Кроме потребности стабилизировать брак или семью, суще­ствуют и другие особые проблемы, требующие длительной тера­пии. Одна из наиболее серьезных — сексуальное или физичес­кое насилие, когда курс терапии назначается приговором суда. Краткая интервенция может остановить такие незаконные или аморальные действия. Однако кто может быть уверен, что про­должения не последует? Возможность рецидива — это не акаде­мическое понятие, а новые жертвы. Таких клиентов необходи­мо наблюдать длительное время, чтобы убедиться, что положи­тельный эффект терапии не исчез. Если кто-то всерьез наблю­дает за человеком, терапия становится длительной и полностью подчиняется природе проблем.

Другой тип проблем, требующих, как правило, длительной терапии, это хронические психотики и их семьи. При первом проявлении психоза терапия может быть краткой, так как ее ос­новная цель — как можно скорее вернуть человека к нормальной жизни. Кризисная терапия семьи направлена на то, чтобы снять у молодого человека с диагнозом шизофрения необходи­мость в лекарствах и вернуть его к работе или в школу. Эта зада­ча может быть выполнена достаточно быстро. Однако, если речь идет о случае, когда больной был госпитализирован уже раз шесть, необходимость длительной терапии очевидна. Пациент

—   хронический, семья — хроническая, то есть она полагает, что излечение невозможно, и профессионалы, работающие с пациентом, совершенно уверены в пожизненной необходимости медикаментозного лечения и регулярной госпитализации. В данной ситуации изменить весь вспомогательный персонал — за­дача не из простых.

Другая особая проблема — вынужденная длительная тера­пия, когда терапевт хочет завершить лечение, но не может. Терапия тянется без энтузиазма и даже с определенной долей обиды и возмущения. Клиент, со своей стороны, тоже может желать ее завершения, но, получая от терапевта определен­ную реакцию, не в состоянии сделать это. Такие ситуации можно сравнить с зависимостью. Человек может стать зависи­мым от своего терапевта так же, как от любовника или лю­бовницы. Клиент “попадается на крючок” конкретного тера­певта или терапии как таковой. Цель лечения — освободить клиента от зависимости.

Вероятно, в самой природе терапии заложена возможность возникновения зависимости. Типичный образец зависимости включает в себя обещание приятных ощущений и близости, за которым следует отторжение, принимающее форму невы­полненного обещания. Хотя возможность его выполнения продолжает существовать. Так же мать сначала подстрекает ребенка позвать ее погулять, а затем отклоняет его просьбу, потому что слишком занята. Или она зовет ребенка и одно­временно жалуется, что он на ней виснет. Природа терапев­тического контракта предполагает, что терапевтические отно­шения носят интимный характер. Однако эти отношения не могут осуществиться как интимные, а поэтому отторжение неизбежно. Кроме того, близость длится до тех пор, пока клиент платит; таким образом, дружба — оплаченная, а зна­чит отрицающая близость, хотя негласно обещающая ее. “Длительные” терапевты нередко попадают в подобные отно­шения зависимости и не могут освободиться от них без помо­щи третьего лица, например инспектора.

Конечно, существует немало ситуаций, когда терапевт обя­зан работать быстро. Терапия, оплаченная страховой компанией в пределах нескольких встреч, — краткосрочная по определе­нию, если только клиент или терапевт не решат пойти на фи­нансовые жертвы и продлить лечение. Другая ситуация ограни­ченного времени терапии — краткосрочное помещение в боль­ницу, оплаченное страховой компанией. Человек, помещен­ный на несколько недель в больницу, выписывается, когда за­канчивается страховка, независимо от своего состояния. Обыч­но терапевт, работавший с клиентом в больнице, не может продолжить лечение за ее пределами, поэтому после выписки терапия заканчивается.

Финансирование терапии будущего

Окидывая взглядом современную психотерапию, можно за­метить определенные тенденции, к развитию которых хорошо бы заранее подготовиться. Не вызывает сомнения, что терапия под влиянием способов ее финансирования будет укорачивать­ся. Так же, как сроки госпитализации могут стать короче по ре­шению страховой компании, и длительность терапии будет уменьшаться по мере уменьшения определяемых страховкой сро­ков лечения. В основе финансирования терапии грядут измене­ния, а значит откроются и новые возможности.

В истории психотерапии, пожалуй, наиболее важным было решение о почасовой оплате. Историки когда-нибудь обнару­жат, кому пришла в голову эта идея. Во многих отношениях те­ория и практика психотерапии сформировалась в тот момент, когда терапевты выбрали возможность сидеть с клиентом и полу­чать деньги за длительность лечения, а не за его результат.

Когда понимаешь, что почасовая оплата была произвольным решением, нет причин не развивать другие виды терапевтичес­кого гонорара. “Длительные” терапевты могут продолжать брать почасовую оплату с тех клиентов, которые могут оплачивать ее из своего кармана, а другие терапевты могут рассмотреть альтер­нативные варианты оплаты.

Оплата за излечение симптома

Из множества видов гонорара наиболее очевидной является оплата за излечение симптома — а не за количество часов, про­сиженных в присутствии клиента. Каждая проблема может иметь определенную стоимость. Прецедент можно найти в ме­дицине, где работа хирурга оплачивается за выполненные дей­ствия, в отличие от работы педиатра, которая оплачивается по количеству часов или по количеству приемов пациента.

В терапии также есть прецеденты. Мастерс и Джонсон на­значают фиксированную цену за излечение сексуальных проблем с последующим консультированием. Известно, что Милтон Эриксон говорил родителям: “Я пришлю вам счет, когда ребе­нок полностью избавится от проблемы”.

Есть и другие терапевты, берущие деньги за излечение фо­бии, а не за время. Я имею в виду одну группу, в которой бе­рут 300 долларов за избавление от любой фобии. Ожидая быст­рых результатов, они будут за эти деньги заниматься с клиентом до тех пор, пока фобия не исчезнет. Такой метод оплаты уже применяется в терапии, ограниченной по времени страховой компанией. Оплаченный курс из 20 встреч — это ли не гонорар за излечение симптома? Разница лишь в том, что, если терапевт излечивает больного за 3 встречи, он или она не может взять плату за оставшиеся 17, что происходит при фиксированном го­нораре.

Попытаемся перечислить проблемы, связанные с установ­лением оплаты за удачное излечение симптома. Во-первых, терапевт должен быть способен устранить проблему. Этому-то и учат на тренингах по краткосрочной терапии. Если краткос­рочной терапии легко научиться, как утверждают тренеры, тогда не существует возражений против установления оплаты на основе успеха лечения. Одновременно возникнет необхо­димость защитить и клиента, и терапевта при любой догово­ренности об оплате. Клиенту может быть предложен выбор: почасовая оплата за неопределенное будущее или твердая цена за избавление от конкретной проблемы. Контракт должен быть четким как относительно проблемы, так и цели. А если результат будет неясным? Чтобы защитить и клиента, и тера­певта, можно ввести залог. Определенная сумма будет вно­ситься в качестве залога до тех пор, пока проблема не будет решена. В случае, если клиент и терапевт не смогут догово­риться, можно пригласить арбитра.

Конкретные процедуры могут быть легко разработаны, когда они являются частью новой системы. Более важен вопрос опре­деления собственно цены. Сколько за излечение депрессии (если будет решено использовать этот термин)? Сколько за из­бавление от школьных прогулов? Какова цена за избавление от алкоголизма? Если у человека сразу несколько проблем, надо ли их оценивать по степени значимости? Может быть установлена дополнительная оплата за рецидивы. Все это — важные вопро­сы, и их решение внесет больше четкости в сферу психотера­пии. Возникнет потребность в справочнике, отличающемся от классификации психических расстройств DSM-III, не имеющей практической ценности для терапии. Такой справочник мог бы быть чем-то вроде прайс-листа и отражать цены за проблему. И будем надеяться, что эта договоренность не приведет к пониже­нию цен в соревновании за заказы страховых компаний. Одно несомненно: заказчики терапии встретят договор об оплате за симптом с огромным энтузиазмом.

По мере развития подобной ценовой системы большинство терапевтов поначалу будут связывать результат с количеством времени, потраченным на клиента. Затем они обнаружат, что дело скорее в типе интервенции, а не во времени. Пример тому —   лечебные интервью психиатров. Была установлена почасовая оплата за интервью, и многие порой жалели, что не могут при­нимать больше пациентов за час, как это делают другие врачи. Позже они увидели, что можно получать часовой гонорар, бесе­дуя с клиентом лишь 10 минут. Это в шесть раз увеличило их часовой гонорар. И постепенно оплата стала устанавливаться за лечебное интервью, а не за время. Я знаю одного специалиста, который за день проводит 60 лечебных интервью, получая те же деньги, которые раньше зарабатывал бы за 60 часов. Чем не образец для “краткосрочных” терапевтов? Конечно, вряд ли они смогут работать с подобной скоростью, но уделяя клиенту 10— 15 минут вместо часа, можно увеличить заработок в несколько раз.

Ясно, что существует масса способов установления оплаты. Проблема сложна, но решаема. Положительный момент состо­ит в том, что спонтанная ремиссия, судя по данным исследова­ний, составляет 40—50%. Если это так, терапевты могут быть не очень компетентны и все-таки получать гонорар за половину своих клиентов.

Как только несколько терапевтов поверят в свои силы на­столько, что решат брать оплату на основе результата лечения, другие будут вынуждены последовать их примеру. Изменения произойдут и в учебных программах, ибо терапия будет требо­вать больше мастерства и станет более быстрой и точной. В ре­зультате преподавателям, вероятнее всего, начнут платить за ус­пешное преподавание конкретных терапевтических техник, а не за количество часов или семестров. Цена за тренинг в той же мере, что и цена за лечение, может устанавливаться за его ре­зультат.

В настоящее время именно клиент рискует деньгами и вре­менем, лечась у терапевта без гарантии изменения, без ограни­чений сроков терапии и без возможности узнать окончательную стоимость лечения. Когда цена устанавливается за успешное ре­шение проблемы, риск возложится на терапевта. Терапевт дол­жен будет либо добиться изменения, либо продолжать занимать­ся этим клиентом в то время, когда другие, более выгодные клиенты, уже дожидаются своей очереди. При почасовой опла­те именно клиент мог разориться или напрасно потерять часы, месяцы или годы. При оплате за результат терять время или ра­зоряться будет терапевт. Но разве мы не готовы переложить риск на свои плечи, раз уж мы, терапевты, считаем себя доб­рыми, стремящимися помочь людьми?

7. Дзэн-буддизм и искусство психотерапии (1992)

Дзэн-буддизм — вероятно, старейшая из существующих сис­тем, в которой один человек стремится изменить другого. Уже по меньшей мере семьсот лет мастера дзэн откликаются установ­лением личных отношений на просьбы тех, кто хочет изменить­ся. Я попытаюсь прояснить природу и влияние дзэн-буддизма на способы изменения людей, принятые в западной терапии. В частности, речь пойдет о стратегическом или директивном под­ходе, наилучшим образом представленным терапией Милтона Эриксона.

Тем, кто интересуется духовными аспектами терапии, я хо­тел бы сообщить, что в данной работе внимание будет сфокуси­ровано не на духовной стороне дзэн-буддизма, а на практичес­кой стороне искусства изменения людей. То есть, существует межличностная основа духовного развития, которое случается не “просто так”, — как и терапевтическое изменение происхо­дит не “просто так”. Чтобы достичь сатори, человек не сидит под деревом Бо и не ждет, пока на него снизойдет просветле­ние. Требуются особые взаимоотношения с наставником и це­лая система процедур (некоторые из них весьма странны), со­ставляющая межличностную основу духовного роста. И я хотел бы подчеркнуть, что освобождает личность для духовного разви­тия вполне материальная ситуация. В действиях, которые в дзэн-буддизме считаются необходимыми для достижения про­светления, можно увидеть параллели с приемами стратегичес­кой терапии, направленными на изменение клиента.

Идеи дзэн повлияли на меня в пятидесятые, когда я разраба­тывал свой терапевтический подход и занимался научными ис­следованиями. В течение десяти лет я был участником исследо­вательского проекта Грегори Бейтсона по изучению коммуника­ции. В рамках проекта мы изучали парадоксы, вызванные при­родой классификационных систем. В 1953 г., в начале моего участия в проекте, мы с Джоном Уиклендом посетили цикл лекций Алана Уоттса “Восточная философия и западная психо­логия”. В то время Уоттс был директором Американской ака­демии изучения Азии. Авторитет по вопросам дзэн-буддизма, он стал неформальным консультантом нашего проекта, так как разделял наш энтузиазм по поводу парадокса. Уоттс заинтере­совался параллелями между терапией и дзэн-буддизмом и по­зднее опубликовал книгу об этом (Уоттс, 1961). В то время о дзэн было известно немного, даже в Калифорнии, где развива­лись многие направления философии. Уоттс говорил, что он вошел в дзэн-буддизм “с черного хода”, так как не прошел официальной подготовки под руководством мастера дзэн в Япо­нии. Его интерес к дзэн-буддизму был одновременно и интел­лектуальным, и личным, а восхищение — поистине заразитель­ным.

В 1953-м, в год моего открытия дзэн-буддизма, я записался на семинар Милтона Эриксона по гипнозу и начал изучать его терапию. Я обнаружил, что основные положения дзэн — пожа­луй, единственный способ объяснить директивную терапию Эриксона, который в то время стоял в психотерапии особня­ком. Как ученик Эриксона, я использовал идеи, почерпнутые в дзэн-буддизме, для понимания методов моего учителя.

Должен сразу же оговорить, что я не специалист по дзэн и все, что я пишу, в основном относится к параллелям между дзэн-буддизмом и психотерапией. Кроме того, в дзэн-буддиз­ме существует великое множество различных направлений и школ, методы которых варьируются от ритуальных церемоний и бюрократических процедур до чистой спонтанности. Мое понимание дзэн в основном опирается на идеи Уоттса, кото­рый в какой-то степени шел в дзэн своим путем, как Эрик­сон в психотерапии, а Бейтсон в антропологии. Например, многие авторитеты в области дзэн-буддизма считают глубокую медитацию главным методом достижения просветления. Од­нако к сатори можно прийти и после долгого мучительного сидения, во время которого надзиратели бьют вас палками, если вы засыпаете или впадаете в транс. Уоттс считал, что медитация важна, но видел в подобных ритуальных процеду­рах тяжелые испытания, накладываемые на учеников, чтобы те поняли: просветление достигается иначе.

Дзэн-буддизм — самый общий взгляд

Дзэн-буддизм зародился в Индии, распространился в Китае, а затем появился в Японии, где приблизительно в тринадцатом веке появились первые монастыри дзэн. С древних времен со­здана обширная литература — и это несмотря на то, что основ­ное положение дзэн-буддизма гласит: невозможно достичь про­светления, читая о нем, просветление нужно испытать лично. В историях дзэн отражен антилитературный, если не антиин- теллектуальный, взгляд на природу вещей. Например, одна изучавшая дзэн женщина умерла и оставила своему сыну пись­мо: “О буддизме написано восемьдесят тысяч книг, и если ты прочтешь их все, но не постигнешь самого себя, ты не поймешь даже этого письма. Это моя последняя воля и завещание”. И подпись: “Твоя мать, Не родившаяся, Не умершая” (Репс, с.49).

Более типичный пример являет нам следующая история дзэн (Репс, с.59):

У Му-Нана, дзэн-мастера, был всего один преемник. Его звали Шою. Когда Шою завершил обучение в дзэн, Му-Нан позвал его к себе.

—   Я старею, — сказал он, — и, насколько мне извест­но, ты, Шою, единственный, кто станет учителем после меня. Вот книга. Она переходила от мастера к мастеру на протяжении семи поколений. Я тоже вписал в нее многое в соответствии со своим разумением. Это очень ценная книга, и я передаю ее тебе как символ преемственности.

—   Если эта книга настолько важна, пусть она лучше ос­танется у вас, — ответил Шою. — Вы передали мне дзэн через уста, и я доволен им таким, каков он есть.

—   Я знаю, — сказал Му-Нан. — Пусть так, но эта книга передавалась от мастера к мастеру на протяжении семи поколений, так что ты можешь хранить ее как сим­вол полученного знания. Держи.

Их разговор шел около жаровни. И едва Шою почув­ствовал книгу в своих руках, он швырнул ее прямо на го­рящие угли. Ибо не было в нем жажды обладать. Му- Нан, никогда ранее не сердившийся, воскликнул:

—  Что ты делаешь?

И Шою крикнул ему в ответ:

—  Что ты говоришь?

Такой антилитературный взгляд резко отличается от интел­лектуальной традиции западной психотерапии, где что-то счита­ется верным только при наличии ссылки на некий авторитет или на пророка, который раньше писал об этом. Однако это очень напоминает то, как учил Эриксон. Он ссылался на признанные авторитеты очень редко и никогда в качестве доказательства. Он никогда не называл что-то истинным лишь потому, что кто-то из великих уже назвал это истинным. По-американски прагма­тично он говорил: “Это так, и если ты попробуешь сделать это, ты убедишься сам”. Хотя такого рода прагматизм часто пони­мался неверно клиницистами европейской традиции, для дзэн он типичен.

Цель дзэн — сатори, или просветление, которое, как пред­полагается, приходит при участии учителя, по возможности ос­вобождающего своего ученика от поглощенности прошлым или будущим (или стремлением достичь просветления). Значение дзэн для психотерапии становится очевидным, если рассмотреть идеи западной психопатологии как крайние варианты проблем обычного человека, обучающегося дзэн. О клиенте, попавшем в беду, говорят, что он чрезмерно поглощен своим прошлым, своей виной, навязчивыми идеями или стремлением отомстить. Или клиент может быть слишком устремлен в будущее, трево­жась о том, что может произойти. Он или она старается конт­ролировать свое мышление, чтобы избавиться от определенных мыслей. Иногда клиент боится смерти, а иногда, совершенно подавленный бытием, сам ищет ее. В межличностном плане клиент порой бывает так привязан к другому человеку узами любви или ненависти, что это напоминает аддикцию (нездоро­вую зависимость). Иногда человек фиксируется на материаль­ном обладании или испытывает непреодолимое влечение к рабо­те и никогда не расслабляется и не радуется. По определению, человек с симптомом все время повторяет действия, причиняю­щие ему неприятности, хотя и говорит, что хочет вырваться из этого круга, однако не может. Подобного рода фиксации и пристрастия в дзэн рассматриваются как то, что мешает челове­ку полно переживать настоящее, что является одним из путей к просветлению.

Дзэн-буддизм и эриксоновская терапия

В пятидесятые годы, когда идеи дзэн-буддизма начали про­никать в область практической психотерапии, сравнивать их с терапевтическими идеями было бы абсурдно. Психодинамичес­кая идеология, царящая повсеместно, опиралась на столь отлич­ные от дзэн-буддизма предпосылки, что никаких параллелей между ними возникнуть просто не могло. Нацеленность на ин- сайт составляла резкий контраст с нацеленностью дзэн на дей­ствие. Тем не менее, был терапевт, который создавал в это время психотерапию с иным комплексом идей. Милтон Эрик­сон был известен в те годы как ведущий специалист по меди­цинскому гипнозу, и его терапевтический подход отличался от общепринятого и основывался на теории, не имеющей ничего общего с психодинамической.

Когда в середине пятидесятых я начал заниматься психотера­пией и искал возможность работать под руководством Эриксо­на, он был единственным известным мне терапевтом, идеи ко­торого могли составить теоретическую основу краткосрочной те­рапии. Я также осознавал, что рассматривать с точки зрения идей дзэн его директивный подход, необъяснимый в рамках не­директивной психодинамики, — это единственный способ ра­зобраться в нем. Я разговаривал с Эриксоном о сходстве между его работой и методами дзэн. В ответ он, как обычно, поведал мне ряд случаев из своей практики. Эти истории иллюстрирова­ли некоторые его взгляды на попытку жить настоящим. Напри­мер, он рассказал случай с игроком в гольф. Под гипнозом этому игроку была дана инструкция жить только настоящим мо­ментом и концентрировать все свое внимание на одном ударе. В следующий раз, когда этот человек играл в гольф, он думал только о том ударе, которой наносил в данный момент. На ше­стнадцатой лунке он показал лучшую игру за все время его заня­тий гольфом, при этом не осознавая, каков счет или сколько лунок он прошел. Он осознавал только настоящий момент, а не ситуацию в целом.

Психопатология в терминах классификационных систем

Основной характеристикой людей является то, что мы — классифицирующие животные. Похоже, мы и правда не можем не классифицировать. Мы должны выдвигать гипотезы и при­сваивать категории всему, что происходит и не происходит. Эк­сперименты по социальной психологии и современные исследо­вания мозга (Gazzanaga, 1985) свидетельствуют о том, что мы постоянно выдвигаем гипотезы — возможно, для этих целей предназначен некий узелок в мозгу. Так как мы должны класси­фицировать, природа классификационных систем оказывает на нас несомненное влияние. Несколько важных факторов относи­тельно классификаций значимы и для психотерапии.

Когда мы создаем один класс, то автоматически создаем и другие классы. Если мы создаем класс “хорошее”, мы одновре­менно формируем класс “плохое”, а также классы “не очень плохое” и “не очень хорошее”. Если есть что-то “высокое”, что-то должно быть “низким”. В самой природе классификации заложена невозможность иметь облик, не имея при этом фона, на котором можно выделяться, с а фактически много фонов или классов. Таким образом, человек, разрабатывающий некий класс, создает, даже помимо своего желания, и противополож­ный ему класс — так же, как, стремясь к счастью, мы одновре­менно создаем несчастье. Лао-Цзы говорил об этом так: “Когда все видят в хорошем хорошее, зло уже существует. Ибо быть и не быть появляются вместе”.

Другим следствием классификационной системы является не­избежность порождения парадоксов. Это случается, когда класс единиц вступает в конфликт с единицей класса. Если человек говорит: “Не подчиняйся мне” — тот, кому говорят, не может классифицировать эти слова как приказ подчиняться или не подчиняться. Не подчинишься, значит выполнишь приказ. Чтобы подчиниться, необходимо не подчиниться. Люди посто­янно сталкиваются с подобного рода парадоксами, ибо они по­рождены самой природой классификационных систем (Whitehead and Russel, 1910). Проблема классификации извест­на еще со времен Эпименода, который сказал: “Если человек говорит, что лжет, говорит ли он при этом правду?” Другой ас­пект был выделен Корзыбским и общими семантиками. Как только что-то расклассифицировано, мы начинаем реагировать на все единицы данного класса как на идентичные, даже когда они таковыми не являются. Человек с фобией реагирует на каждую фобическую ситуацию как на идентичную другим фоби- ческим ситуациям. Как любил говорить Корзыбский: “Корова один не есть корова два” (Korzybsky, 1941).

Изменить человека — значит изменить его систему классифи­кации. Людям трудно измениться самостоятельно, потому что они мыслят в рамках системы, которую хотят изменить. Задача вызвать изменение стоит и перед терапевтами, и перед мастера­ми дзэн. Например, человек, который хочет избавиться от чрезмерной поглощенности определенными мыслями или дей­ствиями, старается не думать о них. Эти попытки не думать, избегать определенных мыслей, формирует класс единиц, о ко­торых человек должен думать, для того чтобы не думать о них. Поставьте себе задачу не думать о слоне! Человек, стремящийся освободиться и действовать более независимо, может попробо­вать достичь этого целенаправленно, стараясь быть спонтанным. Тем не менее человек, старающийся быть спонтанным, немину­емо потерпит поражение, так как спонтанное поведение — это класс, который не включает в себя понятие “стараться”. Это похоже на попытку создавать свободные ассоциации, когда че­ловеку дают указание и ассоциации автоматически становятся не “свободными”, а “намеренными”. Аналогично, если человек старается быть расслабленным, это похоже на старание старать­ся, так как расслабленность — это форма поведения, не требу­ющего старания. Чем больше кто-то старается быть расслаблен­ным, тем менее расслабленным он становится. Другой аспект проблемы — если кто-то старается изменить себя, когда необхо­димо изменить сам способ классификации, каждая попытка из­менения активизирует базу классификации и тем самым препят­ствует изменению. Подобно самокорректирующейся системе в теории систем, попытка измениться активизирует регуляторы, препятствующие изменению.

И в терапии, и в дзэн-буддизме неизбежно возникает следу­ющая проблема: как изменить человека, если это значит изме­нить то, как человек классифицирует помощника, пытающегося изменить именно эту классификацию. Обращаясь за помощью, клиент классифицирует отношения между собой и терапевтом как неравные. Целью терапии является достижение состояния, в котором клиент определяется как равный терапевту и не нуж­дающийся в помощи. Клиент должен стать ровней, а не проси­телем с протянутой рукой. Однако как может терапевт устано­вить с клиентом равноправные отношения, когда любые по­мощь, руководство, объяснения действий клиента или директи­вы определяют отношения как неравные, а клиента — как нуж­дающегося и получающего помощь? Любые действия, предназ­наченные помочь человеку измениться, определяют отношения как неизменные. Терапевт или мастер дзэн должен вызвать в че­ловеке “спонтанное” изменение и тем самым избежать установ­ления “помогающих” взаимоотношений. Этот парадокс — ос­новной и в дзэн-буддизме, и в психотерапии. Одно из его ре­шений раскрывается в рассказе об ученике, который пытался снова и снова ответить на коан мастера дзэн и каждый раз слы­шал, что ответ неверен. В конце концов, он просто сел рядом с учителем. Именно это и было ответом, потому что он повел себя как равный.

Многие рассказы дзэн иллюстрируют проблему изменения классификации. Репс приводит такой тонкий пример:

Когда Нинакава умирал, к нему пришел дзэн-мастер Ик-ю.

—   Проводить тебя? — предложил Ик-ю.

Нинакава ответил:

—   Я пришел сюда один и уйду один. Чем ты можешь помочь мне?

Ик-ю сказал:

—   Если ты думаешь, что действительно приходишь и уходишь, это твоя иллюзия. Позволь мне показать тебе тропу, по которой никто не приходит и никто не уходит.

Этими словами Ик-ю показал тропу так ясно, что Ни-накава улыбнулся и умер.

Теория систем и дзэн-буддизм

В пятидесятые годы кибернетическая революция оказала влияние на психотерапию, сформулировав теорию самокоррек­тирующихся систем. Эриксон участвовал в первой конференции по этой проблеме (в конце сороковых) и был знаком с теорией систем. Связь теории систем и дзэн-буддизма открывается в ос­новной предпосылке дзэн о колесе жизни, в которое люди по­падают как в ловушку и вынуждены совершать поступки, при­носящие страдания. Чем сильнее человек старается убежать от судьбы, тем глубже увязает в ней, потому что попытка изменить приводит к укреплению системы. Одна из целей дзэн-буддизма

—   освобождение человека от повторяющейся системы, чтобы могло возникнуть новое, спонтанное поведение. Очевидно, что это также и основная цель психотерапии. Дзэн-буддизм гово­рит, что попытка изменить или помочь вызывает в ответ реак­цию, блокирующую изменение или помощь. Очевидно, что это полностью совпадает с основной предпосылкой теории киберне­тической самокорректирующейся системы. Так как любой эле­мент движется к изменению в параметрах системы, в системе возникает реакция, предотвращающая изменение. Как вызвать изменение, не активизируя при этом силы, препятствующие изменению, — это парадокс как дзэн-буддизма, так и психоте­рапии. Требуется воистину талант фокусника, чтобы освободить человека от противодействия изменениям. К примеру, как под­чиняться учителю, который требует думать независимо и не подчиняться учителям?

Из-за неизбежно возникающего оттенка трюкачества и масте­ра дзэн, и Эриксон обвиняются в слишком сильной нацеленно­сти на личную силу и манипулирование. В обеих ситуациях учитель просто должен обладать властью над людьми и умением влиять на них. В качестве примера Эриксон любил описывать, как кто-нибудь из аудитории, присутствующий на демонстра­ции, вызывался доказать, что его-то Эриксон не сможет загип­нотизировать. Эриксон обращал внимание на то, что вызвав­шийся не сможет отказаться сделать то, что он потребует. Если человек продолжал настаивать на своей независимости, Эрик­сон просил его пройти по правому проходу и сесть рядом, с ле­вой стороны. Человек демонстративно проходил по левому про­ходу и садился с правой стороны. Эриксон продолжал вводить человека в транс, предполагая, что это именно то, чего тот же­лает (из личной беседы с Хейли).

Следующий рассказ дзэн нельзя читать, не вспоминая Эрик­сона (Репс, стр. 8):

Беседы мастера Банкей посещали не только ученики, но и люди всех рангов и сект... Это очень раздражало од­ного священника секты Нинчерен, потому что его прихо­жане тоже ходили на беседы мастера. Эгоистичный свя­щенник пришел в храм с твердым намерением посрамить мастера Банкей.

—  Эй, учитель дзэн, — крикнул он, — прервись на минутку. Тебя слушаются те, кто уважают тебя, но такой человек, как я, не испытывает к тебе почтения. Сможешь ли ты заставить меня подчиняться?

—  Подойди ко мне и я покажу тебе, — сказал Банкей.

Гордо подняв голову, священник протиснулся сквозь

толпу к учителю.

Банкей улыбнулся:

—  Сядь слева от меня.

Священник повиновался.

—  Нет, — сказал Банкей, — нам будет легче говорить, если ты сядешь справа. Сядь сюда.

Священник с гордым видом пересел.

—  Видишь, — сказал Банкей, — ты подчиняешься мне, и я думаю, что ты очень мягкий человек. А сейчас садись и слушай.

Проблема помощи человеку, ищущему помощи, или челове­ку, стремящемуся к просветлению, состоит в том, чтобы по­мочь ему перестать быть человеком, ищущим помощи. Я вспо­минаю, как Уоттс рассказывал историю о дзэн-мастере, кото­рый желал объяснить студентам, что не может просветить их, обучая чему-то новому. Все знания, которые им требовались для достижения просветления, уже были внутри них, поэтому он мог лишь помочь им обнаружить то, что они давно знали. Он сказал ученику: “Ты уже знаешь все, чему я могу научить тебя”. Ученик решил, что перед ним мудрый учитель, избегаю­щий, вероятно, по педагогическим соображениям, каких-то очень значимых истин. Ученик не смог отказаться от представ­ления о себе как ученике, хотя это-то и было целью их взаимо­отношений.

Дзэн-буддизм, Эриксон и самонаблюдение

50-х годах я начал искать параллели между дзэн-буддизмом, теорией систем и эриксоновской терапией. Эти поиски были направлены на создание языка описания человеческих проблем и идеологии терапии, способной стать альтернативой психоди­намической теории и практике. Терапия будущего, рисовавша­яся мне, отличалась и от созданной позднее теории обучения. Среди всех прочих претензий к психодинамической теории одна была особенно веской — создавалось сообщество людей, прово­дящих свои жизни в постоянном самонаблюдении и самообъяс- нении. Постоянная озабоченность исследованием прошлого и выискиванием подсознательных конфликтов вела к крайним проявлениям самоосознания. Предполагалось, что самокопание освобождает людей от прошлого, однако реально этого не про­исходило. После нескольких лет посещения психотерапевта у человека вырабатывалась привычка к самонаблюдению. Даже занимаясь сексом, человек размышлял, а почему же ему или ей нравятся половые сношения.

Милтон Эриксон — продолжатель традиции, считающей бес­сознательное позитивной силой. Не надо сознательно следить за своим подсознанием, пусть оно само руководит нашими поступ­ками. Сороконожке не стоит пытаться сознательно координиро­вать свои сорок ног. Целью Эриксона было научить людей реа­гировать на свои импульсы в настоящем, не заботясь о том, как это происходит. Точно так же, основная цель дзэн — просто жить, а не заботиться о том, как ты живешь. Иными словами, цель — это излечение от самонаблюдения. Не зря говорится: “Когда ты действительно делаешь что-то, тебя там нет”. В ка­честве примера приведем историю (Репс, с.18):

Однажды Танзан и Экидо шагали вместе по грязной до­роге. Шел сильный дождь. Подойдя к перекрестку, они увидели красивую девушку в шелковом кимоно и шарфе, которая не могла перейти через дорогу.

—   Давай-ка сюда, девушка, — сказал тотчас же Тан- зан. Он поднял ее на руки и перенес через грязь.

Экидо молчал, пока они не достигли храма, где долж­ны были переночевать. И тогда он не смог больше сдер­живать слова, рвущиеся наружу:

—   Мы, монахи, не должны даже приближаться к жен­щинам, особенно к молодым и красивым, — сказал он Танзану, — это опасно. Почему ты сделал это?

—   Я оставил девушку там, — ответил Танзан. — А ты все еще несешь ее?

Цель терапии — изменить действия человека или изменить его методы классификации действий и мыслей на плохие или хорошие, болезненные или приятные, полезные или ненуж­ные и т.д. Рациональным советом обычно такую проблему не решить. Изменение должно возникнуть во время действия, как утверждает дзэн-буддизм. Вот один из способов: мастер дает человеку некое поручение, и решение проблемы состав­ляет часть выполнения данного поручения. В результате обу­чение дзэн часто выглядит как совместная деятельность масте­ра и ученика в каком-то виде искусства. Учеба может осуще­ствляться через стрельбу из лука, фехтование или чайную це­ремонию. Есть задача, и ученик объединяется с мастером в ее выполнении. Совместная деятельность приводит к тому, что мастер скорее направляет то, что происходит, чем раз­мышляет вместе с учеником.

Например, один из способов обучиться дзэн — пойти в ученики к мастеру фехтования. Ученику дали задание мыть полы в доме мастера. Когда ученик подметал пол, мастер неожиданно ударил его метлой из-за угла. Удары сыпались снова и снова. Как ни пытался ученик отгадать, откуда пос­ледует очередной удар, и приготовиться к защите, метла мас­тера достигала своей цели. В какой-то момент ученик понял, что он будет готов к ударам с любой, самой неожиданной стороны, если не будет готовиться к удару ни с какого опре­деленного направления. Поняв это, он смог получить в руки меч. Свой путь к просветлению он начал в контексте взаимо­действия между собой и учителем. Мастера дзэн гордятся тем, что готовы реагировать на все и отовсюду. Уоттс расска­зал мне об одном дзэн-буддисте, который спросил другого: “Что ты знаешь о дзэн?” — и тот, другой, немедленно бросил веер ему в лицо. Но спросивший наклонил голову ровно на­столько, чтобы веер пролетел, не задев лица, и рассмеялся. (Однажды Уоттс пришел ко мне в гости, и моя жена спроси­ла его: “Что такое дзэн?” В этот момент в руках Уоттса был спичечный коробок, который он и бросил в нее. Не знаю, достигла ли она просветления, но рассердилась точно.)

Столь активное вовлечение и мастера, и ученика в выполне­ние задания резко отличается от традиционной психодинамичес­кой недирективной терапии. Когда я занимался поисками тера­пии, отвечающей идеям дзэн-буддизма, я обнаружил, что ди­рективная терапия Эриксона подразумевает точно такое же взаи­модействие между терапевтом и клиентом, как взаимодействие мастера дзэн и его ученика.

Как пример приведу следующий случай из его практики. Мать привела своего пятидесятилетнего сына к Эриксону, жалу­ясь на то, что сын ничего не делает и постоянно теребит ее, не давая ей ни минуты покоя, даже не дает просто почитать книгу в одиночестве. Эриксон сказал, что сыну требуется физическая нагрузка, и предложил матери вывезти сына на автомобиле в пустыню, высадить его из машины, затем проехать одну милю, остановиться и читать себе спокойно книгу, включив кондицио­нер, пока сын по жаре будет пешком ее догонять. У сына не будет другого выбора — только пешком и вперед. Матери зада­ние очень понравилось, чего нельзя сказать о сыне. После не­скольких пеших прогулок по пустыне, сын спросил у Эриксо­на, не мог бы тот разрешить ему делать другие физические уп­ражнения, когда мать читает. Сын предложил в качестве адек­ватной замены ходьбе игру в кегельбане, и Эриксон согласился. Эриксон объяснил, что то, как сын использовал классифика­цию, было вычислено заранее: сын мог отказаться от прогулок по пустыне, но когда он протестовал и хотел чего-то другого, он оставался в рамках категории “физические упражнения” и просто заменил один тип упражнений на другой. Эта история — типичный пример того, как Эриксон вступал с клиентом в от­ношения действия, точно так же, как это происходит в дзэн-буддизме.

Традиционная терапия была основана на теории психопато­логии. Симптомы, мысли и характер классифицировались в со­ответствии с диагностической системой, которая использовалась клиницистами и отличала их от остальных людей. Маленькая девочка, которая не хотела есть, тут же классифицировалась как случай анорексии, а не как девочка, отказывающаяся от еды. Язык психопатологии отделял клиницистов от тех, кто рассмат­ривал человеческие проблемы как проблемы, возникающие в процессе жизни. Директивный терапевт склонен видеть в про­блемах временное отклонение от нормальной жизни, причем это отклонение должно быть выправлено. Например, когда я изучал различного типа семьи, мне необходимо было выбрать в качестве образца нормы какую-нибудь семью. Я обнаружил, что не могу использовать позицию клиницистов для выбора нор­мальной семьи, так как с их точки зрения ни одна семья тако­вой не является. Они в любой семье видели какую-нибудь пси­хопатологию. Эриксон же смещал акцент с патологических со­стояний на жизненные проблемы. Вместо того чтобы вешать на ребенка ярлык “школьная фобия”, он говорил, что ребенок из­бегает школу, и боролся именно с этой проблемой. Он не диаг­ностировал у женщины агорафобию — он называл ее челове­ком, который может выйти из дома лишь при особых обстоя­тельствах.

Одной из трудностей в нахождении соответствий между дзэн-буддизмом и психотерапией является то, что в дзэн нет понятия психопатологии. Есть только проблемы на пути к просветлению. Особенно важно, что дзэн-буддизм предлагает такой способ классификации и игнорирования человеческих проблем, который клиницисты, возможно, расценили бы как серьезную психопатологию. В дзэн галлюцинации, фантазии и иллюзорные ощущения называются “макйо”. Об этом гово­рится так (Капло, 1989, с.41): “Макйо — это явления — виде­ния, галлюцинации, фантазии, откровения, иллюзорные ощущения, — которым подвержен практикующий дза-дзэн на определенном этапе своего сидения... Эти явления сами по себе не плохи. Они становятся серьезным препятствием для занятий дзэн только тогда, когда человек не осведомлен об их истинной сущности и попадает в их ловушку”. Согласно даль­нейшему описанию, галлюцинации, зрительные или слухо­вые, — это обычные вербальные или слуховые ощущения. “Человек может чувствовать, что он тонет или плывет или может попеременно чувствовать себя то расплывающимся, то резко собранным... Неожиданно могут приходить яркие озаре­ния... Все эти аномальные видения и ощущения есть просто симптомы повреждения, возникающего в результате рассогла­сования работы мозга и дыхания”. Автор добавляет: “Другие религии и секты хранят и лелеют случаи, когда люди видели Бога или божества или слышали небесные голоса, или совер­шали чудеса, или получали божественные послания, или дос­тигали очищения с помощью различных обрядов и препара­тов... С точки зрения дзэн-буддизма, все это — ненормальные состояния, лишенные истинной религиозной важности и по­этому просто макйо... Увидеть Будду не значит стать хоть на шаг ближе к перевоплощению в Будду, точно так же, как увидеть сон о том, что ты стал миллионером, вовсе не зна­чит, что, проснувшись, ты станешь хоть на грош богаче”.

Явления, которые могут привести к диагнозу психопатоло­гии, с точки зрения дзэн-буддизма являются продуктом конк­ретной ситуации и изменятся, когда изменится ситуация. Это мнение разделяют и сторонники стратегического подхода к пси­хотерапии: такие явления — это реакция на ситуацию, а не при­сущий человеку дефект или хроническое заболевание.

Изменение в дзэн-буддизме

Стратегический подход к психотерапии не обладает единым методом, применимым к любой проблеме. Каждый случай счи­тается уникальным и требует особой интервенции. Точно так же и в дзэн-буддизме нет метода, который используется для про­светления каждого приходящего. Существуют стандартные про­цедуры, такие как медитация, но предполагается, что для дос­тижения просветления должна быть проведена уникальная ин­тервенция. В стратегическом подходе к психотерапии тоже мо­жет существовать стандартная схема опроса клиента, но дирек­тива должна отвечать данной конкретной ситуации. В дзэн-буд­дизме обучение и осознание не считаются путем к просветле­нию. Никого не учат жить и не дают инструкций, как общаться с другими. К тому же ни стратегическая терапия, ни дзэн-буд­дизм не основаны на теории вытеснения. И потому ни инсайт не считается необходимым для изменения, ни выражение эмо­ций — целью. Напротив, предполагается, что выражение эмо­ций приводит к их усилению.

В дзэн-буддизме изменение считается внезапным и оконча­тельным событием, а не постепенным накапливанием необходи­мых элементов, как в процессе изучения какого-нибудь предме­та. Подобно этому, в стратегической терапии клиент не учится поведению в той или иной ситуации или умению быть родите­лем и супругом. И в дзэн ученик не учится просветлению, а внезапно осознает, что для достижения цели должен отказаться от любых теорий. Считается, что, когда с помощью интервен­ции ситуация изменится, поведение изменится и без ритуально­го обучения.

Одна из характеристик эриксоновской терапии — использова­ние образов. Часто Эриксон заставлял клиента представить сце­ну из прошлого или настоящего и использовал ее для внушения транса. Такая практика, кажется, не имеет ничего общего с дзэн, с его сосредоточенностью на реальности. Однако почита­ем притчу о борце по имени Большие Волны, который был чемпионом в тренировочных боях, но из-за своей застенчивости всегда проигрывал в публичных поединках. Он обратился за по­мощью к мастеру дзэн (Репс, стр. 11):

“Тебя зовут Большие Волны, — сказал учитель, — поэтому оставайся в храме на ночь. Представь, что ты и вправду большие волны. Ты больше не борец, которому страшно. Ты — громадные волны, сметающие и погло­щающие все на своем пути. Представь себе это, и ты станешь величайшим борцом на земле”. Юноша так и сделал, и “перед рассветом храм стал лишь отливом и приливом необъятного моря”. Утром мастер сказал ему: “Ты и есть эти могучие прибрежные волны. Перед тобой нет преград”. И с этого момента ему не было равных в борьбе.

Хочется подчеркнуть еще одно сходство эриксоновской тера­пии и дзэн-буддизма. Веками мастера дзэн рассказывали исто­рии, чтобы показать путь к просветлению. Эриксон также рас­сказывал истории, чтобы передать свое видение способов изме­нения людей. В обоих случаях обучение осуществлялось через аналогии и метафоры. Например, Эриксон любил рассказывать о событии, случившемся, когда ему было семнадцать лет. Он был полностью парализован, и врач сказал, что жить ему оста­лось лишь до утра. Эриксон попросил маму поставить перед ним зеркало, чтобы он мог видеть небо. Он хотел насладиться пос­ледним рассветом своей жизни.

Как это похоже на притчу, рассказанную Буддой (Репс, стр. 22):

Человек, шедший через поле, столкнулся с тигром. Он побежал, тигр — за ним. Подбежав к пропасти, чело­век ухватился за лозу дикого винограда и повис на краю. Сверху сидел тигр, кровожадно принюхиваясь. Весь дро­жа, человек посмотрел вниз: на дне пропасти его ждал другой тигр. Только слабая лоза удерживала беднягу меж­ду двумя хищниками.

Две мыши, белая и черная, начали потихоньку под­грызать корень винограда. Вдруг совсем рядом человек увидел кустик ароматной земляники. Одной рукой дер­жась за лозу, другой он сорвал ягоду. Какой сладкой была земляника!

Когда мы сравниваем дзэн-буддизм с психотерапией, можно вспомнить и такие примеры, где параллели провести трудно. Возьмем метафору дзэн о пальце Гутея (Репс, стр. 92):

Гутей поднимал палец вверх каждый раз, когда его спрашивали о дзэн. Мальчик-слуга начал подражать ему. Когда кто-нибудь спрашивал его, что проповедует его хо­зяин, мальчик поднимал палец.

Гутей узнал о проказах слуги. Он схватил его и отрубил ему палец. Мальчик закричал и бросился прочь. Гутей позвал его. Когда мальчик остановился и обернулся, Гу- тей поднял свой палец. И в это мгновение мальчик достиг просветления.

Трудно найти случай в психотерапии, схожий с болезнен­ным отсечением пальца. Особенно трудно в наше время су­дебных преследований. Если такой пример и есть, то это, очевидно, будет пример из практики Милтона Эриксона. Мне вспоминается один классический случай. Мать пришла к Эриксону и рассказала, что ее дочь-подросток перестала вы­ходить из дому. Она не ходила в школу и не встречалась с друзьями, так как решила, что ее ступни слишком велики. Девочка отказалась прийти к нему на прием, поэтому Эрик­сон сам отправился к ним домой под предлогом болезни мате­ри и необходимости осмотреть ее на дому. Придя к ним, он убедился, что размер ноги у девочки нормальный. Эриксон осмотрел мать, попросив дочь помочь ему подержать полотен­це, при этом направляя ее так, что она все время стояла ря­дом с ним. Внезапно Эриксон шагнул назад и изо всех сил наступил девочке на ногу. Она закричала от боли. Эриксон резко повернулся и сердито проговорил: “Отрастила бы лучше эти свои штуковины, чтобы их хоть заметить можно было, я бы так не оплошал”. В тот же день девочка отправилась в го­сти к друзьям, а на следующий день пошла в школу. Без со­мнения, она достигла просветления.

В этом случае, как и в предыдущем примере из дзэн, отра­жено предположение, что неожиданное вмешательство приво­дит к изменению, что причинить боль иногда необходимо для проведения интервенции и для этого не требуются ни образова­тельные, ни познавательные, ни рациональные дискуссии.

С данным примером связана и процедура тяжелого испыта­ния, являющегося, как правило, и частью работы Эриксона, и частью обучения дзэн. Путь к просветлению часто сопряжен с болью, с тяжелым испытанием — иногда данным мастером, а иногда и наложенным на себя самим учеником, например, ис­пытание голодом и холодом.

Помимо сходства между стратегическим подходом к терапии и дзэн, есть, конечно, и множество различий.

Во-первых, дзэн чаще всего — это долгие годы занятий. Стратегическая терапия короче. Во-вторых, терапевты получа­ют вознаграждение за работу. Трудно встретить терапевта в жел­той хламиде, с чашкой для милостыни в руке. Они нашли ком­промисс между финансовым успехом и призванием. В терапии нет упора на медитации, основными инструментами в ней явля­ются беседа и задание. Еще одно отличие — стратегическая те­рапия выросла из гипноза, и поэтому часто использует для сво­их целей транс. В дзэн же, если ученик, медитируя, входит в транс, его ждет удар палкой, так как транс не является целью его взаимодействия с учителем. Но нужно заметить, что Эрик­сон тоже не поощрял медитативный транс, напротив, он по­буждал клиента активно взаимодействовать с собой.

В дзэн нет семейного подхода. Как правило, монахи живут все вместе, без семей. Интервенции мастеров не меняют семьи с целью изменить человека. Достигнув просветления, монах мо­жет жениться и жить в семье, но вмешательство в семью не яв­ляется задачей дзэн.

Важное сходство — это использование юмора в дзэн и психо­терапии. Многие истории дзэн весьма остроумны, и эриксонов­ский подход отличался тонким юмором и шутками. Юмор сбли­жает коаны дзэн с загадками Эриксона. Оба метода направлены на то, чтобы помочь ученику изменить свой способ восприятия и избавиться от излишней жесткости и интеллектуализма. Рабо­тая с клиентом, не верящим в возможность изменений, Эрик­сон загадывал ему загадку, казавшуюся неразрешимой. Когда клиент отказывался от попыток найти ответ, Эриксон показы­вал решение — очевидное и простое. Одна из его любимых зага­док: как нарисовать десять деревьев по четыре дерева в каждом ряду (причем рядов должно быть пять), не отрывая при этом ручки от бумаги. Когда клиент после нескольких попыток назы­вал задачу нерешаемой, Эриксон показывал, насколько эле­ментарным может быть ответ, если отказаться от жестких и сте­реотипных способов классификации.

Так же и, очевидно, с той же целью мастера дзэн строили основную часть своей работы вокруг коанов и неразрешимых за­гадок. Например: “Как звучит хлопок одной ладонью?” Или другой пример, побуждающий к действию, а не к расслаблен­ному размышлению: мастер кладет конец палки на голову уче­ника и говорит: “Если ты скажешь, что эта палка реальна, я ударю тебя. Если ты скажешь, что она нереальна, я ударю тебя. Если ты ничего не скажешь, я ударю тебя”. Ученик дол­жен найти решение этого коана, иначе окажется побитым. После таких примеров поневоле задумаешься, не создан ли дзэн преимущественно для того, чтобы излечить молодых японских интеллектуалов от самокопания и рационализма.

Возможно, ближе всего дзэн и стратегическая терапия в стремлении использовать абсурд для изменения логических клас­сификационных систем. Причем используются не только абсур­дные загадки и коаны, но и абсурдные действия. Особенно ра­циональным и склонным к логическим построениям клиентам Эриксон давал абсурдные задания. Например, одному чересчур рациональному интеллектуалу он поручил проехать ровно 7,3 мили по пустыне, остановиться, выйти из машины и понять, почему он там находится. Я повторял этот прием с чрезмерно увлекающимися логикой учеными, посылая их пройти опреде­ленное расстояние по горной дороге и понять, почему они при­шли в эту точку. Возвращались они изменившимися. Вероятно, этой же цели служило известное задание Эриксона взобраться на Пик Скво. Следует отметить, что, когда Эриксон отправлял клиентов в пустыню, они всегда отправлялись туда и всегда на­ходили этому объяснение. Назад они возвращались другими — менее рациональными и менее логичными, но, возможно, бо­лее одухотворенными.

Заключение

Итак, какие процедуры дзэн уместны в психотерапии? В дзэн просветление достигается через взаимоотношения с масте­ром, который убежден, что изменение может произойти вне­запно и бесповоротно; который объединяется с учеником для выполнения задания и направляет его или ее; который стремит­ся уйти от интеллектуального объяснения жизни или наблюде­ния за личным поведением; который задает неразрешимые за­гадки и требует их решить; который подходит к каждому ученику как к единственному и неповторимому; который ведет себя каж­дый раз по-разному и владеет множеством приемов, включая умение быть абсурдным; который основное внимание уделяет настоящему, а не прошлому; который решает проблему систем­но, изменяя то, что предотвращает изменение; и, наконец, ко­торый из добрых побуждений использует тяжелые испытания. Все перечисленное характерно и для терапевта, исповедующего стратегический подход.

Рассматривая проблему изменения человека более широко, мы поймем, что практики дзэн и психотерапевты могут многое предложить друг другу. Конечно, дзэн возник на несколько сто­летий раньше. Тем не менее психотерапия, даже будучи мла­денцем по сравнению с дзэн, за последнее время разработала много новых методов и приемов. И становится понятно, что Милтон Эриксон был не просто уникальным терапевтом — он работал в рамках вековой традиции мастеров, посылающих лю­дей в пустыню открывать новые пути духовного бытия.

Литература

Gazzanaga, M.S. (1985) The social brain, New York: Basic Books.

Haley, J. (1986) Uncommon therapy, New York: Norton.

Kapleau, P. (1989) The three pillars of Zen, New York: Doubleday.

Reps, P.S. (undated) Zen flesh, Zen bones, New York: Doubleday.

Korzybski, A. (1941) Science and sanity (2nd ed.) New York: The Science Press.

Watts, A. (1961) Psychotherapy East and West, New York: Random House.

Whitehead, A.N. and Russel, B. (1910-1913) Principia mathematica, (3 vols.), Cambridge, England: Cambridge University Press.

8. Гипнотическая демонстрация Эриксона, 1964 (1993)

Ниже представлен текст доклада, посвященного гипно­тической демонстрации, проведенной Милтоном Г. Эриксо­ном в 1964 году. На встрече врачей он гипнотизировал группу добровольцев, и эта работа стала одной из немногих его де­монстраций, снятых на пленку. В 1972 году фильм был пока­зан Эриксону с просьбой прокомментировать его. В данную статью включены полная запись демонстрации, коммента­рии Эриксона и мои заметки. Основное внимание уделено гип­нозу, анализируемому с точки зрения коммуникации.

В течение многих лет Милтон Г. Эриксон проводил гипно­тические демонстрации на семинарах и встречах врачей. От этих показов сохранились лишь разрозненные аудиозаписи, а съемка в те далекие годы, когда Эриксон был в расцвете сил, велась еще реже. В то время не существовало видеозаписи, а 16-мил­лиметровая кинопленка была дорога. Без киносъемки не было возможности для тщательного анализа визуальной и звуковой стороны его гипнотической работы.

В 1964 году, на встрече Американского общества клиничес­кого гипноза в Филадельфии, Эриксон провел гипнотическую демонстрацию для медиков. Она была снята на кинескоп (пред­шественник видеокамеры), и позднее запись была переведена на 16-миллиметровую пленку. Качество звука и изображения до­вольно низкое, кое-какие куски вырезаны при монтаже. Эрик­сон дал мне копию этого фильма, и долгое время я использовал ее при обучении эриксоновскому подходу к гипнозу. Так как у меня имелось множество вопросов о том, что он делал на дан­ной демонстрации, в 1972 году я захватил фильм в Феникс и показал его Эриксону, попросив объяснить, почему он делал то, что тогда делал.

Мой собственный интерес заключался в том, чтобы понять гипнотический процесс в терминах коммуникации, и этот фильм давал возможность одновременно и видеть, и слышать то, что говорит Эриксон, и то, как реагирует гипнотизируе­мый. Например, когда он велит гипнотизируемой проснуться, а она в недоумевает, почему ее рука продолжает висеть в возду­хе, — я тоже в недоумении. Требуется очень внимательно изу­чить фильм, чтобы построить гипотезу о том, что же сказал Эриксон, когда он вроде бы вывел ее из состояния транса, а на самом деле нет. Очевидно, коммуникативный взаимообмен во время гипноза настолько сложен и запутан, что требует много­кратного изучения, и только при наличии записи это становит­ся возможным.

В данной статье я предлагаю вашему вниманию запись само­го фильма, а также мое обсуждение с Эриксоном. Я также до­бавил собственные соображения по поводу того, что Эриксон делал и говорил. Это может показаться самонадеянным, осо­бенно когда мое мнение отличается от мнения Эриксона, но мне кажется, это оправдано. С тех пор, как я впервые посетил семинар Эриксона, прошло уже двадцать лет, я провел сотни часов с ним, обсуждая гипноз и психотерапию. Таким обра­зом, я познакомился с большинством его идей из первых рук. Кроме того, я провел множество исследовательских интервью с терапевтами и обнаружил, что порой читатель этих интервью ви­дит их работу совершенно в иной перспективе.

Еще одна причина, по которой я добавил свои коммента­рии, состоит в том, что Эриксон во время демонстрации был болен и поэтому помнил не все. По мере обсуждения он, каза­лось, вспоминал все больше и больше. Разные точки зрения оформлены в тексте разными шрифтами. В моих комментариях иногда будет объясняться то, что опытному гипнотизеру, воз­можно, покажется элементарным, но поможет остальным чита­телям понять, что происходит. Комментируя фильм, Эриксон говорит как специалист. Помимо всего прочего, этот текст представляет собой запись одной из его демонстраций трансовой индукции, которая отличается от тех, что выполнялись Эриксо­ном позднее, на обучающих семинарах у него дома.

Несколько отклоняясь от темы, позвольте мне затронуть про­блему, всегда возникавшую при интервьюировании Эриксона. Разговаривая, он как бы объединялся с собеседником и подла­живался к контексту и его личности. За все годы, что я и Джон Уикленд провели, разговаривая с Эриксоном о терапии и гип­нозе, мы выработали наилучший, с нашей точки зрения, спо­соб узнавать его мнение по тому или иному вопросу. Конечно, иногда мы высказывали свою точку зрения, но когда желали уз­нать, как рассматривает ситуацию Эриксон, мы очень внима­тельно следили за тем, чтобы не высказаться первыми. Если мы спрашивали, сделал ли он то или это в соответствии с такой-то теорией, он чаще всего отвечал утвердительно. Например, если Эриксон рекомендовал родителям сделать то-то и то-то и мы спрашивали, связано ли это задание с теорией обусловливания, то Эриксон начинал обсуждать с нами ситуацию в терминах тео­рии обусловливания. А если мы просто спрашивали, почему он дал такое задание, или же хранили молчание и ожидали от него объяснений, он предлагал нам совершенно иное и часто уни­кальное объяснение. Вот почему в моей беседе с доктором Эриксоном есть долгие паузы. Я не спешил высказывать свое мнение, ожидая, чтобы он сделал это первым.

В записи вы заметите отражение данной проблемы. Я вни­мательно изучил фильм и выработал определенное мнение о том, что он делал во время индукции, однако не мог первым поделиться им, потому что тогда у Эриксона появлялась воз­можность присоединиться к моему мнению. Я был вынужден ждать, пока он предложит свое объяснение, а затем уже излагал собственную версию — чтобы узнать, что он думает по этому поводу. Чтобы интервьюировать Эриксона, как и любого, кто думает по-новому и пытается создать для этого новый язык, требовалось особое мастерство и способность к самоограниче­нию.

В комнате, где демонстрировался фильм, находились: Эрик­сон, я, Маделэйн Ричпорт и Роберт Эриксон, который управ­лял кинопроектором. Обсуждение началось с небольшого всту­пительного слова Эриксона.

Эриксон: Этот фильм неполон. То тут, то там из него выреза­ны куски. Там, где я, допустим, заставлял гипнотизируемого поднимать руку и опускать ее, и поднимать снова, и чередовать — то правую, то левую, они могли оставить только правую руку, могли удалить часть чередования правой и левой. Опуще­ны некоторые замечания. Некоторые из них я могу припом­нить, частично. Другая важная вещь — я тогда был очень бо­лен. Только двое на этой встрече считали, что я могу работать. Все говорили, что я не могу работать. Но Равитц и Яновский заявили: если Эриксон сказал, что он сможет делать это, зна­чит, сможет. Обо всей ситуации у меня остались крайне скуд­ные воспоминания: я пересекаю полуподвальную комнату в ин­валидном кресле, я работаю с несколькими гипнотизируемыми, и озабоченное лицо Берты Роджерс. Она боялась, что я упаду с кресла навзничь. И ощущение, что вокруг масса отвлекающих звуков. И что доктор А. был страшно возмущен тем, что я включен в программу. Я помню, как меня вывозили из комна­ты, и затем — я уже в такси, уезжаю из Филадельфии. Следую­щее воспоминание: я где-то на пути к Фениксу, возможно, на этой стороне Миссисипи. Так что все, что я вспомню о той де­монстрации, будет также отрывисто, как и сам фильм. Кое-что я смогу рассказать. Когда я скажу “стоп!” — останавливай по­каз.

НАЧИНАЕТСЯ ФИЛЬМ

(Сцена. Слева — стол, за ним сидят четверо добровольцев и миссис Эриксон, которая позже продемонстрирует самогипноз. Они ожидают своей очереди. Все добровольцы — женщины. Справа, в поле их зрения, сидит Эриксон, лицом к гипнотизируемой (в дальнейшем называемой субъектом) молодой женщине).

Э.: Скажите, приходилось ли вам раньше бывать в трансе?

Субъект № 1: Нет.

Э.: Видели ли вы, как в трансе был кто-то другой?

Субъект № 1: Нет.

Э.: Знаете ли вы, на что это похоже — входить в состояние гипнотического транса?

Субъект № 1: Нет.

Эриксон: Прежде чем эта девушка подошла, я осмотрел всех пятерых женщин, сидящих за столом. И ни одна из них не по­няла, что я смотрю на каждую в отдельности. И затем — это не воспоминание, я просто знаю — я выбрал одну, которая сидела не с краю. Я выбрал ту, которая была то ли на третьем, то ли на втором месте. Они этого совершенно не ожидали. Она толь­ко села в кресло, как я сказал: “Привет”. Сейчас на научных встречах, когда кто-нибудь находится на сцене, присутствует определенная доля самоосознания. Я сказал слово “привет”. Я сказал его не только девушке, но и всей группе. “Привет”. За­тем я несколько раз его повторил. Они вырезали “Привет” в за­писи следующих субъектов. Вы не говорите “привет” кому-то перед серьезной аудиторией, вы говорите “привет” при очень личном общении. Вы ограничиваете область, в которой пред­стоит работать. Люди об этом не знают, но вы делаете ситуа­цию личной, говоря “Привет!” И это как бы изолирует субъекта от окружающей обстановки.

Хейли: Какая часть из того, что вы говорите девушке или аудитории, предназначалось и для остальных дам, сидящих на сцене?

Эриксон: Все, и затем были определенные повторения, чтобы другие девушки могли сказать: “Со мной этого не случится”. Таким образом, вы вынуждены сделать так, чтобы это с ними случилось. Например, поднятие руки. И это дает им всем по­нимание того, что гипноз возможен. Не только для меня, но и для тебя, и для других.

Хейли: Ваша первая фраза была: “Приходилось ли вам раньше бывать в трансе?” Вы сказали это как предположение, что она в трансе сейчас?

(Часто Эриксон произносит фразы, содержащие двойной смысл или игру слов. Однажды он сказал мне, что когда спрашивает: “Ты раньше был в трансе ?” — то предполагает, что человек сей­час в трансе, но делает вид, что интересуется прошлым субъек­та).

Эриксон: Нет. Я видел этих девушек впервые. Я делал подоб­ные замечания с таким эффектом, но этих людей я раньше не встречал. Я впервые увидел их, когда меня в коляске вкатили в комнату, смежную с залом. Они все на меня смотрели. Они все знали, что их будут демонстрировать и снимать на пленку, что они на виду у большой аудитории. Они также слышали во­допроводчиков, колотящих по трубам, — звон был со всех сто­рон. И люди с телевидения. И они знали, что вокруг много людей, думающих о разном. И некоторые из этих мыслей были нежелательны для медсестер. (Скорее всего, все добровольцы были медсестрами.) Поэтому я должен был сделать ситуацию более личной. Я всех их спрашивал, были ли они раньше в трансе и тем самым подчеркивал, что хочу узнать, был ли кто- нибудь из них в трансе. Я хотел, чтобы они не стеснялись ска­зать мне об этом. Но я также хотел узнать, у кого из них уже был опыт, чтобы я смог работать побыстрее.

Э.: Вы знали, что всю работу будете делать сами, а я просто сижу рядом и с удовольствием наблюдаю за вашей работой?

Субъект № 1: Нет, я не знала об этом.

Э.: Вы не знали об этом. Ну что ж, я и правда собираюсь с удовольствием наблюдать за вашей работой.

Эриксон: “Я собираюсь с удовольствием наблюдать за вашей работой”. Что на самом деле означает: вы будете работать, а я буду получать удовольствие. Это смещение, которое трудно уло­вить. И конечно же, вы не возражаете, если я с удовольствием понаблюдаю за вашей работой.

Э.: А сейчас я вот что собираюсь сделать. Я собираюсь взять вашу руку и поднять ее. И она поднимется, вот так. (Эриксон под­нимает ее руку.) И вы можете смотреть на нее. (Он отпускает руку, и она остается поднятой).

Эриксон: Следите за движением моих рук. Вы поднимаете руку. Сначала вы оказываете ощутимое, но не чрезмерное дав­ление на руку. Затем, продолжая поднимать руку, вы останав­ливаете подъем и вызываете ощущение направления. Начните поднимать руку и затем (показывает “поднимающее” касание), и это означает “поднимай выше”. Но они не могут проанализи­ровать этого, и затем вы можете плавным движением медленно убрать свою руку так, чтобы они даже не заметили, когда имен­но ваша рука потеряла контакт с их рукой. Возникает состояние неуверенности. И они не уверены: “К моей руке прикасаются или нет?” И это состояние замешательства позволяет вам сказать все, что вы хотите еще внушить. Потому что люди не знают, как справиться с этим вопросом. То ли вы держите ее, то ли нет, но когда вы даже не можете понять: “Держу я ее или не держу?” — это продлевает время их реакции.

Э.: И закройте глаза, и глубоко, крепко засыпайте. Спите так глубоко, так крепко, так глубоко, так крепко, что сможете выдер­жать любую операцию, что с вами может произойти любое дозво­ленное событие.

Эриксон: Как обычно, я говорю ей “спите так глубоко, так крепко”, а затем отворачиваюсь, и у аудитории создается впе­чатление, что я покинул субъекта, чтобы войти в контакт со зрителями, что я оставил ее в одиночестве. Это приводит их к мысли: “Она сама все делает”. А субъект — как позже упомяну­ла Бетти, когда демонстрировала самогипноз — слышала даже мое дыхание. Слышал ли кто-нибудь в этой комнате чье-нибудь дыхание? Дышали многие и много, но никто этого не слышал. А Бетти слышала. И субъект слышала мое дыхание, и она зна­ет, что мое дыхание доносится с другой стороны, когда я по­вернул голову. Звук дыхания изменился.

В технике левитации руки — “Ваша рука поднимается выше, и выше, и выше” — ваш голос тоже повышается. Он может быть той же тональности, но забирается все выше и выше, и вы строите предложение не только словами, но и голосом. И час­то, если субъекту не удается отреагировать на левитацию руки, вы можете начать двигаться выше, и выше, и выше, и субъект может откликнуться на повышение вашего голоса. Аудитория об этом ничего не знает. Зрители обращают внимание только на слова. И затем, если левитация руки все же не удается субъек­ту, вы можете повысить тон своего голоса. Вы можете повышать его (демонстрирует, как повышается голос), и повышать, до преувеличения (характерное для него выражение). Сам я не могу делать это хорошо, но те, у кого есть музыкальный слух, делают это автоматически. Они не знают об этом, но если вы прислушаетесь к достаточно компетентному человеку, то заме­тите, как он меняет свой голос и повышает его тональность. Так что это феномен, доступный наблюдению. А для других он не заметен и даже пренебрегаем ими, так что у вас в запасе множество способов воздействия.

И когда вы как терапевт говорите своему пациенту: “Вы мо­жете забыть обо всем этом” — что вы сделали? Вы говорите с пациентом. “Вы можете забыть обо всем этом”. (Он поворачи­вает голову). Вы говорите обо всех этих вещах, которые где-то там. О том, что уже не имеет отношения к пациенту. Вы уби­раете это. Люди так охотно реагируют на это. Фокусник отвле­кает ваше внимание; он достает кролика из складок своей ман­тии и сует его в шляпу, пока вы наблюдаете за какими-то его несущественными движениями. Это техника перемещения — на голосовом уровне и на словесном уровне. Никто этого не заме­чает, но подсознание замечает. (Здесь, несколько отклоняясь о темы, он обсуждает приучение детей к гигиене в терминах со­знательного обучения делать это в ванной комнате).

Хейли: Вы делаете акцент на том, что это она выполняет всю работу. Что в ее поведении подтолкнуло вас к решению исполь­зовать этот прием?

(Часто гипнотизер, чтобы ободрить трудного субъекта, пред­лагает ему все делать самому. Предложение заключается в том, что именно субъект будет в ответе за происходящее, а гипноти­зер будет лишь следовать за ним. Обычно это считается особым приемом, но есть гипнотизеры, принимающие этот прием за фи­лософию и рассматривающие гипноз как ситуацию, за которую отвечает субъект. Порой неверно понимаемые приемы становятся “школами”. В данном случае я предположил, что, раскрепощая субъекта, он недирективно воздействовал на всю социальную ситуа­цию, добиваясь большей раскрепощенности и от других субъектов.)

Эриксон: Это делалось, чтобы другие субъекты не поняли, что, даже ожидая своей очереди, они реагируют на все, что я говорю первой девушке. И я направил их внимание на нее, на нее одну, чтобы они не заметили, что происходит с ними сами­ми. Потому что, когда вы знаете, что вас скоро будут гипноти­зировать, вы и настраиваетесь на определенную волну. Вы зна­комы с доктором Б.? Когда я встретил ее в первый раз, вес ее был значительно ниже нормы; она была робкой, неуверенной и как будто чем-то напуганной. Она участвовала в семинаре. Я оглядел всю аудиторию и наметил доктора Б. как субъекта де­монстрации. Я поставил на сцену шесть стульев, выбрал пять добровольцев, затем сказал: “Нужно, чтобы этот шестой стул тоже кто-нибудь занял. Может быть, вы?” Этот вопрос был за­дан доктору Б. Я сказал несколько слов первому субъекту и от­пустил ее со сцены. На сцене осталось два пустых стула. Мож­но было видеть, как доктор Б. осознавала, что она будет субъектом. Процесс был медленным. На сцене осталось пяте­ро, затем четверо, затем трое, затем двое. Я отпустил четве­рых. (Неразборчивая фраза). Все те, кого я отпустил, сели сбо­ку от меня. Так что стало очевидно, кто сейчас будет субъек­том. И доктор Б. оказалась очень внушаемым субъектом. Она не знала, что основной частью моей техники внушения было то, что я отпустил других субъектов. Люди не осознают таких вещей. А тамада и затейник осознают. Так работает фокусник. И все мы этому учимся.

Другой важный момент — вы различаете звуки. Младенец впервые слышит звук. Он не знает, откуда этот звук исходит. Но постепенно вы учитесь различать звуки, идущие снизу, сверху, сбоку, спереди, сзади — отовсюду. Только вы не осоз­наете, что делаете это. Вы — в комнате, и что-то чувствуете, и смотрите вверх. Как вы поняли, что нужно смотреть туда, а не сюда? И вы видите, что другие делают то же самое. Определе­ние местоположения звука очень важно, и, поворачиваясь во время работы, я использую это. Я уже упоминал, что был бо­лен. И я очень внимательно следил за ситуацией. Поворачивал­ся я медленно, рассчитанно, и голос мой перемещался по боль­шой площади. Однако объяснить это той аудитории было труд­но, потому что они не могли понять важности использованного приема. Но я знал, что это важно. Я знал, что очень болен и будет лучше, если я буду очень осторожен, направляя внимание пациента — и зрительное, и слуховое. Причем делая это пре­увеличенно подчеркнуто. Мое поведение было во многом наро­чито подчеркнутое.

Э.: А сейчас я собираюсь вас удивить, но это нестрашно. (Эриксон берет ее за лодыжку и снимает ее ногу с ноги.) Я буду очень, очень осторожен.

(Для гипнотизера настолько необычно прикасаться к лодыжке женщины, что это заслуживает отдельного комментария. Гипноз затрагивает один из наиболее важных вопросов человеческой жиз­ни: в каких пределах я позволю другому иметь надо мной власть? В самой природе власти заложена угроза эксплуатации одного челове­ка другим. Но власть привлекает и ощущением защиты и заботы со стороны другого человека. Эриксон в работе с гипнозом обыгры­вал оба аспекта власти. Он ускользает от власти, говоря молодой женщине, что именно она будет проводить всю гипнотическую ра­боту, в то время как он с удовольствием понаблюдает за этим. Затем он говорит, что собирается ее удивить, но будет осторо­жен. Перед этим он пообещал, что с ней может произойти лишь дозволенное. Комбинация угрозы (мужчина, прикасающийся к ее ло­дыжке) и защиты (когда он говорит, что будет осторожен). Со­четание защиты и угрозы усиливает любое взаимодействие. Об­суждая этот момент, Эриксон придерживается своей уникальной точки зрения.)

Эриксон: “Я буду очень, очень осторожен”. И как раз тогда, когда я касался ее ноги. В фильме этого не видно. “Я буду очень, очень осторожен”. Сразу же за “осторожен” следует мой контакт с ее ногой. Итак, кто же должен быть осторожен: я или она? Состояние замешательства играет мне на руку. Вы замети­ли, что она даже не успела понять: “Зачем он коснулся моей ноги?” Она вынуждена начать со слова “осторожен” и с докто­ра, а не со значения прикосновения.

Хейли: Почему Вы захотели передвинуть ее ногу?

Эриксон: Я хотел показать зрителям, что незнакомец перед лицом большой аудитории может взять женщину за ногу и выз­вать каталепсию. И сделать это без предварительного обсужде­ния, легко и естественно. Потому что, обучая людей гипнозу, ты хочешь научить их тщательности, небрежности, не показы­вая им, насколько это случайно или неслучайно. Насколько это продуманно.

Э.: И вам удобно?

Эриксон: “И вам удобно?” Да, очень удобно. Кивает утверди­тельно. Другие этого не понимают и не замечают. Но всю свою жизнь мы вынуждены реагировать на такие вещи, только не зна­ем об этом.

Э.: И вы можете снова кивнуть головой. Вы знаете, как обык­новенный человек кивает головой? На самом деле не знаете, а они кивают вот так (быстрое движение головой вверх-вниз). А вы ки­ваете вот так (медленно кивает).

Эриксон: Она кивнула. А сейчас посмотрите внимательно. Она кивнула, и за этим движением последовало повторное по­качивание. В обычном бодрствующем состоянии, кивнув голо­вой, вы останавливаетесь. В состоянии гипноза вы киваете го­ловой с удобной для вас скоростью, а затем следует небольшое покачивание, которое говорит опытному наблюдателю, на­сколько глубоко вы погружены в транс.

Э.: Вы не знаете, о чем я говорю, но все в порядке. А сейчас ваша рука поднимется к лицу. (Эриксон поднимает ее руку). И вы действительно не знали, что это так легко, не правда ли? И когда рука коснется лица, вы сделаете глубокий вдох и уснете еще креп­че, еще глубже.

Эриксон: “Вы сделаете глубокий вдох и уснете еще крепче”. Если вы делаете первый шаг, можете сделать и второй. Поэтому вы подчеркиваете первый шаг словами: “Когда рука коснется лица, вы сделаете глубокий вдох”. Упор на втором шаге, и субъект может спокойно сделать первый шаг, не понимая, что он, таким образом, вынуждает себя сделать и второй шаг.

Э.: И вы не знали, что это будет так легко, правда? И что это так сильно отличается от сценического гипноза, правда?

Эриксон: И вы здесь немножко продвигаетесь, но это и так понятно.

Э.: Потому что вы понимаете, что именно вы это делаете. Вы знаете об этом, не правда ли? А я собираюсь попросить вас от­крыть глаза. (Она открывает глаза). Привет. Вы были в трансе?

(Эриксон начинает серию пробуждений субъекта. Каждый раз он ее будит так, чтобы внушить амнезию. Он говорит “привет” и задает вопрос, как будто она только что вышла на сцену. Это по­буждает ее реагировать так, словно она и в самом деле только что села на стул, и таким образом забывать обо всем, что перед этим случилось. Техника становится более ясной при последующих пробуждениях).

Эриксон: “Привет” здесь укрепляет дистанцию между нами. Вот и все. И субъект не тревожится, обнаружив, что он в оди­ночестве и рядом только один человек, потому что у него сохра­няется воспоминание о большой группе людей вокруг. Поэтому субъект не пугается, внезапно обнаружив себя в вакууме. “При­вет!” смазывает это ощущение.

Субъект № 1: Я не знаю.

Э.: Не знаете? Вы действительно не знаете? Я покажу вам, как это проверить. Посмотрите на свои веки, чтобы понять, закрыва­ются ли они.

Эриксон: Как посмотреть на свои веки? Чтобы посмотреть, вам нужно их опустить. А у субъекта нет ни времени, ни опы­та, чтобы понять это. Это можно назвать нечестным, подлень­ким способом внушения “без внушения”. Мы с Бетти пытались однажды подобрать подходящее слово для обозначения того, что соответствует “внушению без внушения”. Введение в заблужде­ние? Или как еще это можно описать? Мы не смогли найти в словаре подходящего слова.

Э.: И если они начинают опускаться, это значит, что вы были в трансе. И они все ниже, замечательно, они все ниже, они все ниже. Хорошо. И так все время. И так все время. Все время, пока они не закроются.

Эриксон: “Пока не”. Если вы принимаете слова “пока не”, вы также принимаете слово “закрыть”, но только если “пока не” не определено четко. Когда заканчивается “пока не”? Время устанавливается самим субъектом. А когда пациент должен на­брать определенный вес? К разумному сроку. Пациент сможет установить дату, когда вы говорите: “Давайте будем разумны­ми”. И если к конкретной дате вес не набран, “давайте будем разумными” уже сказано. И пациент не отчаивается. Пациент может продлить срок. В терапии так все и происходит.

Э.: И сейчас подтверждение пришло изнутри тебя, не правда ли? И вы можете говорить, и вы можете понимать меня. И вы мо­жете слышать. И вы можете выполнять инструкции. Например, если я попрошу вас поднять правую руку, вы можете поднять пра­вую руку.

(Обычно, когда Эриксон считает, что субъекты пребывают в достаточно глубоком трансе, и не хочет утрачивать с ними кон­такт, он говорит, что им можно говорить и понимать. В этом эпизоде — любопытное использование Эриксоном метафоры. Обычно со слова “например ” начинается не указание, а описание гипоте­тической ситуации. Эриксон же, произнося общее утверждение, затем подает его как директиву. Иными словами, совсем не страшно выслушать “например ”, потому что это как бы ни к чему не обязывает, но под его прикрытием Эриксон требует опре­деленного действия.)

Эриксон: “И вы можете выполнять инструкции”. Вопрос только, какие инструкции? Это угроза. Чтобы смягчить угрозу, вы поднимаете руку, перед этим повторяя то же самое: “Вы мо­жете слышать”, “Вы можете чувствовать”. Когда дело доходит до выполнения “например”, поднимите руку. Вы можете делать физически что-то другое, только люди этого на сознательном уровне не понимают.

Хейли: То есть “например” представляет собой объект некото­рого класса, вытягивающий за собой остальные объекты данно­го класса — вот что вы имеете в виду.

Эриксон: Да.

Э.: (Показывает, поднимая свою правую руку левой рукой, и субъект поднимает руку). Поднимается медленно. А сейчас оста­новилась.

Хейли: Почему она поднималась так быстро?

Эриксон: Можете прокрутить фильм назад, и если вы будете слушать мой голос, я думаю, заметите увеличение темпа моей речи. “И ваша рука может подниматься быстрее”. Нарочи­тость. И эффект достигнут.

Э.: Она медленно поднимается. Сейчас она остановилась. И не имеет значения, что вы пытаетесь сделать, — она остается ввер­ху. И изо всех сил пытается опуститься вниз. (Ее рука слегка дер­гается вниз.)

(Использование “вызова” типично для гипноза, и Эриксон при­меняет его в разнообразных формах: от тонких предложений до жестких требований. Обычно смысл следующий: “Я хочу, чтобы ты подчинился мне, демонстрируя при этом, что не можешь не подчиняться мне”. Невозможность контролировать движения сво­ей руки может напугать субъекта, поэтому далее Эриксон назы­вает ситуацию очаровательной и интересной.)

Эриксон: А сейчас я обращаюсь к вам. Я, стоя перед вами, наклоняюсь вперед, что означает: “Я обращаюсь к вам”. И под­черкиваю тем самым межличностное взаимодействие.

Э.: Впервые в жизни вы не можете опустить руку. Разве не так?

Субъект № 1: М-м-м. (улыбается).

Э.: И разве это не очаровательно? Разве не интересно?

Субъект № 1: Хм-м-м.

Э.: Правильно.

Эриксон: Тут кое-что вырезано.

Хейли: А что было вырезано, как вы думаете?

Эриксон: Я велел ей ощутить, как опускается рука. Я это по­нял из того, что сказал здесь. Не помню точно. Но очевидно, что я велел ей обратить внимание на ощущения в опускающейся руке, и она опускала ее и ощущала, и это проявилось в подер­гивании.

Э.: Правильно.

Эриксон: Что правильно? Это относится ко всему, что она де­лает, но вы не говорите, что все, что она делает, правильно. Вы просто говорите: “Правильно”. Но она автоматически пере­носит это на все, что делает. И вы говорите: “Правильно, Джокки”. Она чувствует, что правильно сидит, правильно сто­ит, правильно идет, правильно пишет, все делает правильно. Информация, расширяясь, выделяет это. После встречи с Бер- двистлом (авторитетным специалистом в области движений тела) для вас многое в этом станет понятней.

Э.: Вы поверите, что были в трансе, если я заставлю вас от­крыть глаза и пробудиться? Я бы хотел, чтобы вы поверили, что вас невозможно загипнотизировать. Хорошо?

Субъект № 1: Да.

Э.: Знаете, вас невозможно по-настоящему загипнотизировать, и как только вы откроете глаза, вы это поймете.

(Много лет назад, когда я работал в руководимом Грегори Бей­тсоном проекте, он сформулировал понятие “двойная связь”. Это парадоксальная ситуация общения, при которой сообщение на од­ном уровне вступает в конфликт с сообщением на другом уровне, а человек должен реагировать и не может сбежать с “поля боя”. Классический пример — указание “Не слушайся меня”. Человек не может ни подчиниться, ни не подчиниться, потому что неподчи­нение означает подчинение. После открытия этого феномена на­шей задачей стало изучение подобных парадоксов в человеческих отношениях. Один из первых найденных мною примеров был гипноз. Природа гипноза заставляет гипнотизера требовать от клиента непроизвольных реакций. Как можно непроизвольно реагировать на команду? Кроме того, в гипнозе часто используются особые указа­ния, являющиеся несомненными примерами “двойной связи”, и классический случай подобного указания представлен здесь. Эриксон внушает субъекту сказать после пробуждения, что она не может быть загипнотизирована. Гипнотизируемая сталкивается с пара­доксом: если она последует постгипнотическому внушению, зна­чит, она в трансе. Она оказывается перед парадоксальным выбо­ром: сказать, что она не может быть загипнотизирована, озна­чает сказать, что она была загипнотизирована. Если она не будет следовать указанию и говорить, что ее невозможно загипнотизи­ровать, значит она должна будет согласиться, что была загипно­тизирована. В любом случае она вынуждена признать, что была в трансе).

Эриксон: Она не может открыть глаза, пока не поймет этого.

Хейли: Объясните поподробнее этот момент.

Эриксон: Она не может открыть глаза, пока не поймет этого. “Как только вы откроете глаза, вы поймете, что вас нельзя за­гипнотизировать”. Она открывает глаза, и это означает, что она поняла. Это недирективное внушение на неосознанном уровне.

Э.: Скажите мне, вы считаете, что вас можно загипнотизиро­вать?

Субъект № 1: Думаю, что нет.

Э.: Вы так считаете?

Субъект № 1: Да.

Э.: Я хотел бы, чтобы вы объяснили мне вот это. (Он подни­мает ее правую руку, и рука повисает в воздухе). А что, когда- нибудь незнакомец поднимал вашу руку и оставлял ее висеть в воздухе?

Субъект № 1: Нет (улыбается).

Э.: А вы знаете, в гипнозе, в медицинском гипнозе, иногда тре­буется, чтобы пациент был очень, очень спокоен. Чтобы можно было все что угодно, даже операцию, выполнять при полном со­трудничестве с пациентом. И знаете, во время операции нет вре­мени объяснять пациенту, что он должен делать. Например, если я скажу вам закрыть глаза, вы могли бы закрыть их. Сейчас. (Она моргает и затем закрывает глаза).

Эриксон: Видно, как она начинает понимать.

Э.: Вы можете закрыть их так хорошо и держать их закрыты­ми так хорошо. И для хирурга это, вероятно, самое важное. И не­подвижность вашей правой руки, вероятно, самое важное для хи­рурга. Сейчас вы понимаете, какая дистанция между гипнозом ме­дицинским и сценическим. Сценический гипноз — это когда кто- то выпячивает грудь и выпучивает глаза...

Эриксон: Это объяснение предназначено и аудитории, и дру­гим субъектам. И я говорю со всеми субъектами. Тем самым я успокаивал их. И аудиторию.

(В этот раз Эриксон упоминает о сценическом гипнозе гораздо чаще, чем обычно. Он всю жизнь противопоставлял медицинский гипноз гипнотическому шарлатанству и боролся с последним).

Э.: (продолжая) ... и сообщает аудитории, какой он замеча­тельный человек. Но мне хочется, чтобы вы поняли, что вы — замечательный человек, способный сделать многое, что поможет вам в решении медицинских проблем. Делает ли это вас счаст­ливой?

(Эриксон, как правило, вознаграждает субъектов за доброволь­ное участие в демонстрации. Дальше об этом будет сказано под­робнее).

Субъект № 1: Да.

Э.: Сейчас я не знаю, каким будет ваше будущее, но надеюсь, что если вы выйдете замуж и у вас будет ребенок, вам будет так удобно, так легко...

Эриксон: “Я надеюсь, что если вы выйдете замуж и у вас будет ребенок, вам будет так удобно, так легко”. Я разгова­риваю не просто с ней. Я имею в виду каждого. Потому что это значит, что я говорю со всеми, кто находится в поле мое­го зрения.

Э.: (продолжая) ... и если вам будут делать операцию, она бу­дет для вас удобна и легка, и любая хирургия будет легкой и удоб­ной для вас. И зубы лечить вам будет удобно и легко. Вам это нравится?

Эриксон: И обращаясь ко всей аудитории, сейчас я могу обра­щаться напрямую к субъекту, а вся аудитория по-прежнему ос­танется моей.

Субъект № 1: Очень.

Э.: Очень?

Субъект № 1: Да.

Э.: Я очень рад. И надеюсь, вы сохраните это знание до конца жизни. И разве для вас важно знать, что я вас гипнотизировал; вам важно знать, что вы все это сделали сами. Я хочу, чтобы вы глубоко вздохнули один, или два, или три раза и полностью про­снулись.

Эриксон: И я увидел, как она пробуждалась сама, без моего вмешательства. “Один или два глубоких вдоха. И полностью проснись”. Она слегка приоткрыла рот. Разлепила веки. При­подняла голову. Изменила ритм дыхания. Все было сделано ею. Я также подчеркнул здесь, что гипноз осуществляется внут­ри нее. Его осуществляет не врач, не стоматолог и не психо­лог, а вы внутри себя. Так много врачей, начиная работать с гипнозом, думают, что они все делают. Но они только предла­гают субъекту на выбор то или иное с надеждой, что тот хоть на что-нибудь обратит внимание.

Э.: Привет. Скажите, как вас зовут?

(И снова Эриксон приветствует молодую женщину, словно она только что вышла на сцену. Попросить назвать себя вполне умест­но в первые мгновения встречи. Субъекту внушается потеря памя­ти обо всем, что было во время транса).

Субъект № 1: Гарриет.

Э.: Гарриет? По-моему, очень милое имя. Вы хотели бы обме­няться со мной рукопожатием?

Субъект № 1: Да.

Э.: Правда? (Поднимает ее руку, и она остается поднятой). Вы знаете, рукопожатие со мной — это довольно...

Эриксон: Вы видите, как подчеркнуто я отделяю ее руку от своей. Врачи, бывшие на том семинаре, посещавшие мои пре­дыдущие семинары, слышали, как я говорил о важности кос­венных внушений, медленных действий, дающих субъекту вре­мя для реакции. И дающих это время незаметно для них самих. Поэтому я отнял руку подчеркнуто медленно. И те, кто слушал меня ранее, — то есть большинство присутствующих — могли понаблюдать за этим.

Э.: И знали ли вы, что сможете войти в транс так быстро и так легко?

Субъект № 1: Нет.

Э.: Вы можете, не правда ли, даже с широко открытыми глаза­ми? Знаете, если захотите, вы сможете видеть только себя и меня. И больше ничего. Ни телекамер, ни ламп, вообще ничего.

Эриксон: Знаете, когда я говорю: “Вы можете видеть только себя и меня”, она этого не проверяет. У нее не возникает жела­ния посмотреть и увидеть. Она принимает мои слова без тени сомнения. А когда что-то не вызывает у тебя вопросов, ты это что-то принимаешь как данность.

Хейли: Если вы хотели “вычеркнуть” телекамеры и прочее, почему вы их ей называете?

Эриксон: Таким опытным, как она, вы их называете. Реаги­рует ли она на их названия? Например, если бы я писал здесь. Она осознавала, что сидит возле кедровой тумбочки и телевизо­ра. Даже пытаясь контролировать это, вы повернулись совсем чуть-чуть. (Смеется). В гипнозе люди этого не делают. Это так тяжело, и нет ничего более оскорбительного для человека. Сту­денты-медики часто пытались загонять меня вопросами в тупик. И было совершенно ясно, что я думаю: “Вот передо мной сидит парень и пытается уесть меня, но там что-то такое...” (смотрит через плечо). И вы могли увидеть, как поток вопросов посте­пенно иссякает. (Смеется). И когда кто-то пытается вам гру­бить, вы смотрите в сторону. И тот грубиян, пытающийся вас задеть, спрашивает себя: “Почему он на меня не смотрит?” И он довольно беспомощен в этой ситуации. И вы можете срезать его — так легко, так быстро. Вы можете попрактиковаться на своих детях. Разве не так, Роберт? И в работе преподавателя вы так делаете, правда ведь?

Э.: Только я. И вам совсем не нужно моргать глазами с обыч­ной частотой или делать что-то подобное. И ваша ладонь, и вся рука чувствует себя так удобно. А сейчас закройте глаза. (Гарриет закрывает глаза). Правильно, все правильно. И сделайте глубокий вдох, и проснитесь. (Гарриет открывает глаза). Позвольте мне снова пожать вам руку. (Они обмениваются рукопожатиями). Привет. Гарриет, я так рад с вами познакомиться.

(Работа нашего мозга заставляет нас восстанавливать соци­альную последовательность, даже если для этого требуется амне­зия. В данном случае Эриксон берет молодую женщину за руку, откидывается назад, разъединяя руки, затем передает различные гипнотические внушения. Затем он снова берет ее за руку, пожи­мает ее и будит женщину. За этим следует: “Привет, Гарриет, я так рад с вами познакомиться ” — словно они только-только нача­ли работу. Действия во время рукопожатия, вероятнее всего, забу­дутся субъектом. В гипнотерапии можно делать то же самое — на­чать определенную последовательность действий, прервать ее трансом, затем продолжить последовательность, заставив субъекта с помощью амнезии забыть события, происходившие во вре­мя транса. Эриксон обучил меня данной технике, но здесь на дальней­шие вопросы он ответил, осветив иной аспект этого приема).

Эриксон: При работе с гипнозом лучше всего, если глаза субъекта открыты, вы велите ему закрыть глаза, а затем — про­снуться. Опыт всей жизни человека говорит ему, что открыва­ние глаз — это часть пробуждения. Но они не понимают того, что учатся связывать закрывание глаз с засыпанием.

Хейли: Вы закончили сеанс тем же, чем начали, — рукопо­жатием. Это сделано для внушения амнезии?

Эриксон: Да. Если вы хотите вызвать амнезию, осознанную амнезию, то возвращаетесь к началу и заканчиваете началом. Вы можете войти в аудиторию к студентам-медикам и сказать: “Я хочу, чтобы вы очень хорошо запомнили... (растягивая сло­ва)... что здесь происходит. Кстати, что я начал говорить?” Вы делаете подчеркнутое утверждение, прерываетесь и отвлекаете их внимание. Вы возвращаетесь назад, и, к своему удивлению, они уже забыли. “А сейчас я хочу, чтобы вы запомнили!” И когда вы проделываете это со студентами-медиками, например, в качестве введения к обсуждению гипноза — чтобы показать, что у них может возникнуть амнезия и не под гипнозом, — тог­да они становятся намного восприимчивее к гипнозу. Потому что уже были убеждены обычным поведением.

Э.: Большое спасибо за помощь.

Субъект № 1: И вам спасибо.

Э.: Вы ведь понимаете, что очень помогли мне?

Субъект № 1: Разве?

Э.: Надеюсь, я развеял мистическое облако вокруг сценических гипнотизеров и всех этих шарлатанов, пытающихся дурачить лю­дей гипнозом. Спасибо вам. Я вам очень благодарен. Вы уже со­всем проснулись?

Субъект № 1: Да.

Э.: Это хорошо. А сейчас, как вы думаете, вам следует поме­няться местами со следующим субъектом?

Субъект № 1: Да.

Э.: Хорошо. (Ассистент снимает с нее микрофон). Девушка в голубом платье.

Эриксон: Я поручил ей привести даму в голубом, потому что не я собирался идти к ожидающим женщинам, а она. Вы про­сите субъекта кого-нибудь привести. Как вы на семинарах справляетесь с сопротивляющимися субъектами? Многие заме­чают, что они сопротивляются. Вы вызываете одного из них и позволяете остальным сопротивляться. Вызовите следующего, поручив первому субъекту привести его к вам. И этот другой бу­дет удивлен, почему же он не сопротивлялся. Позволяя привес­ти себя, он переносит свое сопротивление на сопровождающе­го. Но они этого не осознают.

(С каждым из субъектов Эриксон использует разный подход. Со следующей дамой он применяет типично роджерианскую индук­цию, повторяя ей все, что она говорит. Интересно, как роджери- анский подход, который провозглашается как чисто рефлективный и недирективный, может быть использован для внушения гипноти­ческого транса).

Э.: Скажите мне, вы когда-нибудь раньше были в трансе?

Субъект № 2: Думаю, да.

Э.: Думаете, да. (Эриксон откидывается назад, затем наклоня­ется вперед, берет ее за правую руку и поднимает). И кто же раньше вводил вас в транс?

Субъект № 2: Доктор Яновский.

Э.: Доктор Яновский? Очень мило с его стороны.

Субъект № 2: Мне понравилось.

Э.: Вам понравилось. (Он отклоняется назад, а она остается сидеть с поднятой рукой). И когда, по-вашему, вы войдете в транс для меня?

Субъект № 2: Судя по ощущениям в руке, мне кажется, что я уже в трансе.

Эриксон: “И когда, по-вашему, вы войдете в транс для меня?” Яновский вводил ее в транс. “И когда, по-вашему, вы войдете в транс для меня?” Вы начинаете открывать доступ ко времени, физическим ощущениям, предыдущему опыту. Затем она заметила руку. И это подсказало ей. Вы часто можете де­лать это с неопытным субъектом. На семинарах, после первой лекции я часто смешиваюсь со слушателями, пожимаю им руки, спрашиваю, откуда они приехали. Пожимая им руки, я медленно убираю свою ладонь, меняю фокусировку глаз, слов­но смотрю куда-то за ними, меняю тон голоса, словно говорю с кем-то позади них. И тех, кто вошел в транс, я могу тут же определить. Затем я могу поменять тон голоса, фокусировку глаз и повторить то, что говорил, когда они были в бодрствующем состоянии, и вывести их из транса. Они были в трансе и не знают об этом, у них амнезия, и, когда приходит время вы­бирать из аудитории субъекта, я уже знаю, кого выбрать.

Хейли: Почему вы взяли ее за руку и начали ее поднимать до того, как спросили, была ли она под гипнозом раньше?

Эриксон: У меня в тот момент был сильный приступ боли, и я потерял ощущение времени.

Хейли: А какой должен был быть расчет времени?

Эриксон: Мне следовало задать вопрос до того, как я коснул­ся ее руки.

Хейли: Почему?

Эриксон: Она видела, как у другой девушки развивалось со­стояние гипноза. И перешло в каталепсию. А у меня наруши­лось ощущение времени. До вхождения в транс у нее не было возможности сказать мне, что ее уже гипнотизировал Яновс­кий. Так что я извлек из происходящего максимально возмож­ное, не выдавая своей ошибки.

Э.: Судя по ощущениям в вашей руке, вы, должно быть, уже в трансе. Как именно изменились ощущения в вашей руке?

Субъект № 2: Я чувствую покалывание.

Э.: Откалывание. Она отделяется от тебя.

Хейли: Что это еще за “откалывание”?

Эриксон: Вы когда-нибудь чувствовали, как ваша нога идет спать? В гипнозе у вас может возникнуть частичное ощущение частей тела, и это приводит к эффекту покалывания. Я просто говорил невнятно.

Хейли: Это что, не было умышленно?

Эриксон: Нет.

Хейли: Но это просто в точку попало — “откалывание”.

Эриксон: Знаю.

Хейли: Я думал, что вы применили какой-то особый речевой прием.

Эриксон: Нет, это была всего лишь оговорка.

Хейли: Ладно, удовлетворюсь и этим.

Субъект № 2: Нет, это покалывание, покалывание, покалыва­ние.

Э.: Нет, это всего лишь обычное откалывание.

Субъект № 2: Нет, покалывание, моя рука... А сейчас, воз­можно, и откалывание. Кажется, что она уже не принадлежит мне, как раньше.

Эриксон: Здесь я извлек пользу из этого “откалывания”. “От­калывается” значит отделяется. Я с выгодой использовал свою оговорку.

Э.: Скажите мне, ваши глаза открыты?

Субъект № 2: Широко открыты.

Э.: Вы уверены в этом?

Субъект № 2: Сейчас да.

Э.: Сейчас вы уверены. И вы все еще уверены в этом?

Субъект № 2: Да.

Э.: Они закрываются?

Субъект № 2: Еще нет.

Э.: Вы уверены?

Субъект № 2: Да (ее веки опускаются).

Э.: Полностью. Полностью. И остаются закрытыми. Полнос­тью. Полностью.

Эриксон: Взгляните, как ведут себя ее веки. Она очень хоро­шо это показывает. Колебание ее желаний. Держать их откры­тыми или дать им закрыться? Она закрыла глаза. Она полнос­тью закрывает их, а затем открывает и снова полностью закры­вает, и снова открывает наполовину. “Черт возьми, пусть их закроются до конца и останутся закрытыми”. Вот что она дела­ла.

Э.: А сейчас оставьте их закрытыми. (Ее глаза остаются зак­рытыми.)

Эриксон: Вы заметили, я ничего не предлагал? Я только зада­вал вопросы. Это были вопросы, для того чтобы вызвать сомне­ние, неуверенность; и одновременно отсутствие внушений, мое любопытство, мой интерес к ней могли вызвать вопрос: “А не собираются ли мои глаза закрыться?” Единственный для нее способ определить, собираются ли глаза закрыться, — закрыть их. И она не знает, что это единственный способ.

Э.: Сделайте глубокий вдох и войдите в глубокий транс. И в будущем любой гипноз, медицинский или стоматологический, я на­деюсь, будет вам нравиться, и я надеюсь, что вы никогда не буде­те применять гипноз, чтобы развлекать людей, а только чтобы обучать их и помогать им лучше понимать себя. Вы не возражае­те, что я говорю о вас?

Субъект № 2: Нет.

Э.: Это ведь не делает вас самодовольной?

Субъект № 2: Нет. Когда ты в трансе, нет.

Эриксон: Я думал в тот момент, что все наше Общество зна­ет, что я болен. Они все сомневались на мой счет. И я решил лучше сообщить аудитории, что тоже об этом знаю. Поэтому я утрировал движение моей руки, чтобы они поняли это, не осознавая. Вон посмотрел на это и сказал: “Какого черта тебе нужно было рекламировать свою болезнь?” Он понял.

Э.: Но вы можете отвечать мне. Правда ведь?

Субъект № 2: Да, могу.

Э.: И все окружающие кажутся вам ужасно незначительными, не правда ли?

Субъект № 2: Верно. Я осознаю только ваш голос.

Э.: Вы осознаете только мой голос. И этого достаточно, так ведь?

Субъект № 2: О, да.

Э.: Вы здесь с медицинской целью, для демонстрации. И сде­лайте глубокий вдох, и полностью проснитесь — отдохнувшей, свежей и полной сил. (Она открывает глаза). Как по-вашему, вы совсем проснулись?

Субъект № 2: Ну... (пауза) Нет. Я не могу опустить руку.

Э.: Вы не можете опустить руку.

Субъект № 2: Не могу.

Э.: Вы имеете в виду, что ваша рука все еще спит?

Эриксон: Сейчас я поднял ее руку без реального наведения транса. Я навел транс не вовремя, раньше чем хотел это сде­лать. Поэтому я разбудил ее в связи с индукцией транса, про­явившейся в поднятии руки. Другими словами, были созданы два различных трансовых состояния, и ей нужно было пробу­диться от обоих. И я позволил ей показать, что она просну­лась, но она не смогла продемонстрировать полного бодрствова­ния, так как ее рука была все еще поднята. Она не могла ее опустить. И такое сегментирование тела очень важно в гипнозе, медицине и стоматологии, и в экспериментах с цветовым зрени­ем, и вообще в любых психологических экспериментах. В пси­хотерапии вы разделяете вещи.

Хейли: Вы предвидели это? Вы знали?

Эриксон: О, да, я знал.

(Два транса, о которых говорит Эриксон, были наведены осо­бым образом, это заметно при внимательном просмотре фильма. Вопрос в том, почему рука женщины осталась поднятой, когда она сама уже проснулась. Может быть, потому, что он не будил ее, а только создал видимость. Например, он мог сказать: “Я хочу, чтобы вы проснулись ?” — с легкой вопросительной интонаци­ей, которую субъект услышит, а аудитория нет. Такая интона­ция превращает директиву в вопрос. Тем не менее, в данном случае он этот прием не использует. Другое объяснение возможно, если предположить два транса, которые могут быть описаны серией стадий. Во-первых, Эриксон спрашивает женщину, была ли она когда-нибудь раньше в трансе, и она отвечает: “Думаю, да”. Во- вторых, Эриксон наклоняется, берет ее за руку и поднимает руку. Одновременно он спрашивает, кто раньше вводил ее в транс. Она говорит: “Доктор Яновский”. В-третьих, Эриксон откидывается назад и говорит: “И когда, по-вашему, вы войдете в транс для меня?” Создается впечатление, что Эриксон, услышав о предыду­щем трансе, предположил, что если во время гипноза женщина вспомнит свой предыдущий транс, она, вероятнее всего, снова войдет в транс. Таким образом, Эриксон воспользовался возмож­ностью навести один транс с помощью ассоциации с предыдущим гипнотизером и отдельно — свой собственный. Поднятая рука была частью транса предыдущего гипнотизера. Следовательно, когда Эриксон разбудил ее от своего транса, она все еще была в трансе предыдущего гипнотизера. Впечатляет скорость, с которой Эрик­сон принял решение использовать предыдущий транс и отделить его от своего.)

Э.: Давайте поменяем их. Пусть поспит другая рука (он подни­мает ее левую руку, и правая рука падает вниз). Что вы чувствуе­те?

Субъект № 2: В левой руке сейчас те же ощущения, что были в правой.

Э.: В левой руке сейчас те же ощущения, что были в правой. Глаза открыты широко?

Субъект № 2: Да, думаю, да.

Э.: Думаете, да?

Субъект № 2: Сейчас я так думаю.

Э.: Вы начинаете сомневаться?

Субъект № 2: Ну, в подобной ситуации всегда появляются со­мнения. (Ее веки начинают опускаться).

Э.: Всегда появляются сомнения. И когда врач говорит: “Я со­мневаюсь, что вам больно” — какова ваша реакция?

Субъект № 2: (Пауза) Я не знаю. Меня не очень мучает боль.

Э.: Разве это не здорово?

Субъект № 2: Думаю, это замечательно.

Эриксон: Она обучает их своим поведением.

Хейли: Что?

Эриксон: Она обучает зрителей своим поведением. И когда врач сомневается в боли, можете ли вы сомневаться в ней? Это здорово. Вы можете сомневаться в ней. И можете видеть, как меняется движение ее век. И можете обнаружить, что вы, ве­роятно, реагировали на произнесенные слова, пусть даже они были сказаны вскользь, вы можете быть свободными от боли. Вы вызываете у себя сомнение. “Боль?” Ребенок с психосома­тической астмой. Вы говорите ему: “Знаешь, у тебя астма, и тебе трудно дышать. Возможно, какая-то часть астмы возникает из-за твоего беспокойства и страха. Ты, вероятно, не заметил бы, если бы только пять процентов возникло из-за страха. Ты, вероятно, не заметил бы, если бы только десять процентов воз­никло из-за страха, а не из-за аллергии. И было бы приятно обнаружить, что только 80 процентов возникло из-за аллергии. Ты забудешь о 20 процентах, которые возникают из-за страха”. И это дает им ощущение спокойствия.

Я делал это с двенадцатилетним мальчиком. Его родители тратили 150 долларов в месяц на лекарства, которые прописал семейный врач. И через пару недель мальчик жил уже лишь с десятью процентами своей астмы. Его родители очень встрево­жились, потому что он не принимал таблеток и дышал легко. Они сказали ему, что этого нельзя делать, ведь у него очень тя­желая астма. Позже они сказали мне, что глядели друг на дру­га. “Это была наша тревога. Это мы до смерти напугали своего сына”. И я сказал им: “Да”. Родители сказали: “Вы говорили нам, что мальчик может быть спокоен и доволен”. Мы все со­вершаем ошибки. Мы не знаем, насколько сильно его легкие были разрушены астмой. Если вы не знаете, насколько сильна эмфизема, как вы можете взять на себя вину за его смерть? Вы ведь не знаете, мог ли он не умереть. А вы сразу же начинаете винить себя — суматошно, настойчиво. Вы не знаете, умер бы он от астмы через месяц. Мы ведь не знаем, насколько сильна была эмфизема, была ли она смертельной. Фактически это врач убил ребенка, прописав ему так много лекарств. Но они уже ничего не могли поделать, после того как мальчик умер. Я рад, что они пришли ко мне после этого.

Э.: И даже на приеме у стоматолога вы не будете чувствовать боль?

Эриксон: Напряжение в моем голосе. “Даже у стоматолога”. И даже когда акушер велит тебе тужиться. Это все связано. Ты можешь чувствовать себя комфортно.

Хейли: Связано с чем?

Эриксон: Связано с любым тяжелым ощущением, ты можешь чувствовать себя комфортно.

Э.: Кстати, вы сейчас здесь одна? Кого-нибудь еще видите?

Субъект № 2: Нет. Сейчас не вижу.

Э.: Только меня?

Субъект № 2: Да.

Э.: И этого достаточно?

Субъект № 2: Сейчас да.

Э.: Сейчас да. А сейчас закройте глаза, сделайте глубокий вдох и проснитесь, полностью проснитесь. Полностью.

Субъект № 2: Как же я могу проснуться полностью, если не могу опустить руку?

Э.: Как же вы можете проснуться полностью, если не можете опустить руку? Знаете, ваша рука — это часть вас целиком. (Ее рука падает на колено.)

Хейли: Вы ожидали, что ее рука останется в воздухе?

Эриксон: Но ведь у нее уже был опыт обнаружения, что мож­но проснуться с поднятой рукой. И это результат “похмелья” после внушения. Необходимость уделять внимание каждой ме­лочи в поведении пациента. В данном случае с моей стороны не было ничего преднамеренного. Она сама продемонстрирова­ла, как важно все учитывать. И неспособность людей понять, что “целиком” включает в себя и руки, и ноги. Расскажу вам шутку. “Я придерживаюсь вашей диеты, но все никак не поху­дею. Сначала я ем завтрак, а затем — то, что вы мне прописа­ли есть на завтрак”. Иными словами, они едят все как обычно плюс диета. (Смех). И это происходит очень часто. Это еще не самое смешное, что может случиться. Хорошо мойте правую ногу. Через две недели вы снова осматриваете этого пациента и обнаруживаете, что должны были сказать ему, что остальное тело тоже можно мыть. (Смех). Он мыл только правую ногу. Это действительно смешно. Я дал время на понимание того, что “целиком” включает и руку. Но на это требуется время. Вы видите, что мышление, понимание требует времени. Даже в та­ких простых случаях.

Субъект № 2: Сейчас я думаю, что проснулась.

Э.: Сейчас вы думаете, что проснулись. Знаете, с вашей сто­роны было очень мило сотрудничать со мной. Послушайте, я не знаю, сколько там у меня осталось времени, так что не приве­дете ли ко мне следующую леди — кажется, она в розовом пла­тье? (Ассистент снимает микрофон с субъекта № 2. Она уходит со сцены, субъект № 3 садится, ей на кармашек прикрепляют микрофон.)

Эриксон: Вы заметили, с какой скоростью вскочила следую­щая? Она просто бросилась на сцену.

Э.: Вы знаете, ведь я не первый, кто говорит, что у вас очень красивые голубые глаза? Вы знаете это, правда?

Субъект № 3: Мне говорили.

Э.: И я не первый, кто сказал вам это.

Субъект № 3: Да.

Эриксон: Что смущает? Вы говорите женщине перед аудитори­ей, что у нее красивые голубые глаза. Как она себя чувствует, зная, что выставлена напоказ? “Ко мне подлизываются”. Вы здесь никакого подлизывания не увидели. Это оценили только наиболее опытные. Она уже отделила себя от аудитории. Она присоединилась ко мне. Она об этом не знает, но она уже в трансе. И я не считал, что нужно сделать что-то еще для наве­дения транса. Однако я должен был учесть и нужды недостаточ­но информированных зрителей.

Э.: Вы знаете, просто удивительно, как такие красивые голу­бые глаза трудно, ужасно трудно держать открытыми. Сделайте глубокий вдох и глубоко, крепко усните. В ортопедической хирур­гии очень важно, чтобы пациент мог удобно держать руку или ногу в неудобной позиции часами, днями. Я хочу, чтобы вы чувствова­ли, как рука стала нечувствительной и расслабленной. (Он подни­мает ее правую руку, и она остается в воздухе). Ваша рука чув­ствует себя удобно?

Субъект № 3: Очень удобно.

Э.: Очень удобно.

Эриксон: Не знаю, связано ли это с тем, что было сделано в Англии, но это вопрос неудобной позиции, усталости и меди­цинской необходимости. В Англии один ортопед использовал гипноз для проведения пересадки кожи на лодыжке. Он объяс­нил пациенту в состоянии транса важность пересадки кожи с брюшины и того, что лодыжку надо держать над животом. Практически размолотую лодыжку. И пациент лежал в таком положении более двух недель. Очень аккуратная работа. Пере­садка была необходима, но он мог держать ногу на вытяжке, как это обычно делается. Возникает вопрос: можно ли в данном случае положиться на гипноз и не использовать гипс, вытяжки и прочее и может ли гипноз сохраняться во время сна? Ведь па­циент должен находиться в таком ужасно неудобном положении две недели.

Можно делать много такого, о чем люди не знают и не ве­рят, что это можно сделать, и надо им показать, что это воз­можно. Как это назвать? Увеличьте свою правую руку и умень­шите левую. Как вы это делаете? Вы усиливаете приток крови в правую руку и задерживаете отток крови из нее, вы уменьшаете приток крови в левую руку и увеличиваете отток. И вы видите это на графике. Правая рука становится больше, а левая — меньше. Звучит смешно, и тем не менее это происходит в фи­зиологической лаборатории. Вы помещаете руку в контейнер, фиксирующий изменения в объеме руки. И удивительно, как студенты-медики стараются найти другие объяснения и очень неохотно соглашаются, что это действительно происходит. Вы заставляете их. Рука внутри. Вы говорите им, что делаете то же, что и Джо делал. И говорите с ними убедительно, в обыч­ном, бодрствующем состоянии. Затем объясняете, что знаете, что такое ощущение холода и что такое ощущение тепла. И вы можете сделать свою левую руку более холодной. Вы можете сделать свою правую руку более теплой, тем самым увеличив ее размер. Просто ждите и наблюдайте. И затем обнаружите, что это произошло с ними даже в состоянии бодрствования. Так трудно верить людям.

Я анестезировал некоторые части тела у доктора Мида, фи­зиолога. Он сказал: “Это все просто притворство, симулирова­ние анестезии”. Следующие два часа он потратил на опровер­жение существования анестезии. Два часа тяжелого труда его и профессора, который вынужден был признать: “Пожалуй, я должен еще кое-что узнать о физиологии”. После этого они на­чали рыться во всех медицинских книгах в поисках информации о локализации анестезии. С тех пор в Мичиганском университе­те многое было сделано по изучению нервной системы и анесте­зии как центральном, а не периферийном явлении.

Э.: Очень удобно. И вы не потеряли способности говорить, спо­собности разговаривать. Кстати, здесь только я и вы? (Эриксон наклоняется вперед, и его колено касается ее колен).

Субъект № 3: Только вы и я.

Э.: Только вы и я здесь. Так приятно быть с вами наедине. Я думаю, это просто восхитительно — быть с вами. И мне хочется, чтобы вам было приятно засыпать все глубже и крепче...

Эриксон: С моей стороны было очень благоразумно говорить красивой девушке перед зрителями: “Я хочу, чтобы вам было приятно наедине со мной, приятно засыпать”. (Смеется). Вы бы не прошли мимо этого, не правда ли? Но она этого как буд­то не замечает. Хотя реплика очень нагруженная. Много позже мне задали вопрос: “Откуда вы знали, что сможете проскочить со столь двусмысленной репликой?” Некоторые из моих друзей говорили, что чувствовали себя очень дискомфортно, когда я это сказал. И именно в этот момент многие осознали, что в гипнозе вы можете добиться ощущения комфорта, если никоим образом не задеваете гипнотизируемого. Я говорил о комфорте, одиночестве, а не о “вы и я”. Одиночество и комфорт. Вы и я — это совсем другое. Но одиночество одновременно и ком­форт, и сон. Все эти слова — “комфортабельные”. И обстанов­ка, контекст, в котором это произносится, придает им такое значение. А не слово само по себе. Вот история о матери, уп­рекавшей сына, который вопил: “Черт, как больно!” Мать воз­мутилась: “Что же ты ругаешься?” — “Мне до того больно!” И она говорит: “Черт побери, ну не настолько же больно!” Есть разница между “черт побери” и “черт побери”. И вы довольно часто с ней встречаетесь, в различных социальных ситуациях.

Ричпорт: Интересно, а сами вы были в трансе, когда работа­ли с кем-нибудь из этих субъектов?

Эриксон: Почему вы спрашиваете?

Ричпорт: Мне интересно, когда вы работаете с каким-нибудь пациентом или находитесь в какой-то ситуации, считаете ли вы необходимым тоже входить в транс? Если вы чувствуете, что это даст вам возможность узнать что-то новое о другом человеке.

Эриксон: Очень удачно, что вы здесь присутствуете. Джей Хейли хочет узнать и научиться. Понаблюдайте за моими движе­ниями, и вы заметите, что большинство из них указывают на состояние транса. Я сам решаю, когда входить в него и выхо­дить, и возвращаться обратно. И когда вы учились, вы это за­мечали. У меня была возможность показать перед аудиторией, что Сектор был в трансе и не знал об этом. Хершман был в трансе и не знал об этом. Томпсон был в трансе и не знал об этом, Боб Пирсон был в трансе и не знал об этом. Они могли демонстрировать состояние транса так, что другие заметили его. Вы можете определить транс по поведению, как он приходит и уходит, и здесь вы тоже можете заметить это.

Э.: (Продолжает) Я не хочу, чтобы вы когда-нибудь забыли, что ваше тело обладает способностью делать множество разных вещей. И ваша рука чувствует себя удобно, правда?

Субъект № 3: Очень удобно.

Э.: И знаете, если эта рука начнет опускаться, другая начнет подниматься, и вы ничего не сможете с этим поделать. (Ее правая рука опускается, а левая поднимается).

Эриксон: Здесь вырезан кусок.

Э.: Сейчас кто-то может назвать это принуждением или чем-то вроде привычки, чем-то вроде моторной реакции. Вы не возражае­те против того, чтобы открыть глаза и посмотреть на меня? Разве это не изумительно, что вы и я здесь наедине?

Субъект № 3: Да.

Хейли: Милтон, почему вы так строите фразу: “Разве это не изумительно, что... ”

Эриксон: Это для аудитории. Ошибка субъекта — реакция на слово “изумительно”. Здесь нет ничего изумительного. Абсо­лютно ничего. Ты можешь быть изумлен, если считаешь, что ты один, а оказывается, что вокруг еще и другие. А если ты со­вершенно не осознаешь ситуацию, тогда ничего изумительного нет. Для изумления необходим повод.

Э.: Были ли мы когда-нибудь представлены друг другу?

Субъект № 3: Не были.

Э.: Не были? Как вас зовут?

Субъект № 3: Сьюзен.

Э.: Сьюзен. Меня зовут Милтон. Вы знаете, это имя дала мне мать. Много лет назад.

Хейли: А сейчас куда вы направились?

Эриксон: Вон говорит, что это банально. Я указал, что вы можете быть очень банальны и смешны, но вы абсолютно одни, только вдвоем, никого больше нет, и она не может почувство­вать неловкость, каким бы банальным я ни был. Потому что вокруг никого нет. Это очень специфическая ситуация. Сам ваш вопрос означает, что вы реагируете совершенно по-друго­му. Обвинение Вона чертовски банально.

Субъект № 3: Приятное имя.

Э.: Что-что?

Субъект № 3: Приятное имя.

Э.: Правда? Да, ей тоже нравилось. Да и я уже привык к нему. По-моему, оно достаточно приятное. И потом, его легко писать.

Эриксон: (со смехом). Насколько смешны вы можете быть? Не проявляя чувство “это смешно”.

Хейли: Для чего вы это сделали?

Эриксон: Чтобы показать... скажем так: что эта ситуация не связана ни с чем другим. Она в контексте, ограниченном мной и ею. В контексте этой комнаты было бы смешно, если бы я сказал Мэдди, что меня зовут Милтон, что это приятное имя, что его дала мне мать. Или в контексте присутствия других лю­дей. Но мы были наедине.

Ричпорт: А могли вы сказать это предыдущему субъекту?

Эриксон: Да.

Ричпорт: (продолжая) Точно так же...

Эриксон: Вы можете говорить смешные вещи только в контек­сте... Ладно, здесь весь контекст, нет другого.

Хейли: Двое или трое из нас смотрели это и решили, что вы подбираетесь к чему-то еще. И это, кажется, очень инте­ресная идея. Мы решили, что вы пытаетесь добиться регрес­сии, ведя себя по-детски и тем самым провоцируя ее вести себя по-детски.

(Когда гипнотизер совершает регрессию субъекта в более ранний возраст, субъект должен поместить гипнотизера в то раннее вре­мя, сделав его кем-то другим. Регрессируя в детство, субъект мо­жет сделать гипнотизера другим ребенком, а возможно — учите­лем. Одно из объяснений того, что делает Эриксон, хотя это и не его объяснение, отражает крайне межличностный взгляд. Не субъект, регрессируя, изменяет Эриксона, а Эриксон сам регрес­сирует и заставляет субъекта вернуться в детство, чтобы обще­ние с ним имело смысл. Если он ведет себя по-детски, то и она должна соответствовать ему, и таким образом он добивается ее регрессии через свою регрессию).

Эриксон: В гипнозе всегда присутствует регрессивное поведе­ние. Вы можете увидеть его и здесь, потому что поведение ока­зывается вне контекста. Чересчур уж упрощено: “Это приятное имя”.

Хейли: “И его легко писать”.

Эриксон: “Моя мать дала мне его”. “Твои глаза очень краси­вые и голубые”.

Хейли: Вы говорили так, как говорил бы, вероятно, малень­кий мальчик: “Моя мать дала мне это имя, его легко писать”.

Эриксон: И я не вызвал взрослой реакции, не правда ли? Я знал, что делать это безопасно, потому что прежде всего...

Хейли: Но вы ведь не пытались вернуть ее в более ранний воз­раст или в прошлое.

Эриксон: Нет. Я иллюстрировал простоту одиночества. Под­черкивая то, что у каждого есть свой собственный, внутренний контекст. Ни к чему не относящийся: ни к прошлому, ни к на­стоящему, ни к будущему.

Э.: Кстати, вы заметили кое-что во мне? Как вы считаете, по­чему я ношу это (поднимает трость)?

Субъект № 3: У вас болит нога?

Э.: Вы когда-нибудь видели, как я хромаю?

Субъект № 3: Нет.

Э.: Может быть, вы думаете, что это притворство?

Субъект № 3: Нет.

Э.: Знаете, у меня был приятель, который в течение двух лет называл это притворством. А затем обнаружил, что я хромаю. И он так удивился. Скажите, вы можете держать глаза открытыми?

Эриксон: Здесь то же самое. Контекст только тот, что вы ви­дите. Только то, что она услышала, только то, что я сказал. Нет связи ни с прошлым, ни с настоящим, ни с будущим. Контекст в полной изоляции.

Хейли: Когда вы въехали в комнату, она видела, как вы пользовались этой тростью, выбираясь из кресла.

Эриксон: Да, это так, потому что я действительно перебирал­ся из своей коляски на стул. Но она не связала эту трость с тем случаем. Это касалось только данного момента. А в психотера­пии, если вы можете создать неожиданность момента, часа, дня, события, вы можете работать намного эффективнее.

Э.: Вы уверены?

Субъект № 3: М-м-м...

Э.: А я нет. Хорошо. Они закрываются. (Она моргает и закры­вает глаза). Хорошо. А сейчас сделайте глубокий вдох, почув­ствуйте себя отдохнувшей и свежей, и совершенно проснитесь, полностью. Вы можете сделать это для меня? Привет, Сьюзен.

Субъект № 3: Привет.

Э.: Было очень приятно познакомиться. А почему вы держите руку вверху?

Субъект № 3: Я не знаю.

Э.: Вы не знаете.

Эриксон: Часть фильма была здесь вырезана. Я разбудил ее. У нее были открыты глаза, и я говорил с ней, а где-то продолжа­ли стучать по трубам. И стук продолжался, когда она частично проснулась, и после того, как она окончательно проснулась. Они вырезали большую часть, потому что когда она частично проснулась, она реагировала на грохот лишь отчасти. Полнос­тью проснувшись, она повернула голову и посмотрела. А про­снувшись частично, она только сделала легкое движение голо­вой, потому что стимул был получен. Реакция на стимул была стерта трансом, поэтому больше она не реагировала.

Проиллюстрирую это по-другому. Вы предлагаете ребенку конфету, и он протягивает руку. Вы убираете руку. Ребенок, не столь умудренный, как вы, потянется за ней и во второй раз. Один идиот-монгол, которому я сто пятьдесят раз предла­гал конфету, тянулся за ней все сто пятьдесят раз. Диагноз. Ни один нормальный человек не будет этого делать. Вы не сможете выдержать сто пятьдесят разочарований. И когда кто-нибудь пристает к вам: “Что ты сказал?” — вы ему бросаете: (смеется) “А ты что сказал?” Полное разочарование, приходится отстать: “Ну ладно, к черту, проехали”.

Э.: Та дама в сером. По-моему, это серый. Я ведь еще не ра­ботал с вами, да? (Эриксон смотрит на следующего субъекта). Хо­рошо, приведите мне, пожалуйста, даму в сером.

Хейли: Милтон, по-моему, эту вы отпустили намного грубее, чем остальных.

Эриксон: Фильм был сокращен.

Хейли: Из-за сокращений все так выглядит?

Э.: (Ассистент перевешивает микрофон с субъекта № 3 на № 4).

Эриксон: Она очень стремительно поднималась ко мне. Горе­ла желанием.

Э.: Итак, скажите мне, как бы вы хотели войти в транс? Быс­тро и внезапно, без предупреждения, например словно сломав руку или ногу.

Эриксон: Без предупреждения. Звучит угрожающе. Вы виде­ли, как у нее расширились глаза? Заметили, как изменилось дыхание? Изменилась поза, усилилось беспокойство. Она уже в трансе. Только не знает об этом, а другие не смогли распоз­нать.

Хейли: Если я вас правильно расслышал, вы после угрозы сразу переходите к “например” или к метафоре.

Эриксон: Да. Но я хотел лишь проиллюстрировать угрожаю­щие слова “без предупреждения”. И кроме того, это не было угрозой.

Хейли: И затем вы перешли прямо к “например, словно сло­мав ногу”, что было уже отдельным высказыванием.

Эриксон: Да.

Э.: И вы немедленно перестаете чувствовать боль. Хорошо, сделайте это. ПРЯМО СЕЙЧАС. И погрузитесь в глубокий транс. И вы, и я здесь одни. И ваша сломанная нога уже ни ка­пельки не болит, правда? И она не будет болеть, да? И видите здесь санитарок?

Эриксон: В этом месте тоже вырезан кусок. У этой дамы на самом деле была сломана нога. Но она не продемонстрировала, что видит нянечек. На лице было выражение: “Ну да, я сдела­ла”.

Хейли: Милтон, к этому хочется кое-что добавить. У вас есть манера играть на грани метафоры. Вы идете от: “Это словно ногу сломать” к “Твоя сломанная нога чувствует себя лучше” — и в такого рода индукциях вы играете с буквальным и метафори­ческим смыслами. Я подумал, что там вырезан кусок, потому что кое-что мне неясно, но складывается впечатление, что де­вушка не уверена, сломана у нее нога или нет.

Эриксон: Знаю. Там было слишком много вырезано, чтобы проследить за переходом. Большая часть пропала. Мы можем работать только с тем, что видим.

Хейли: Но это происходит не только с данной сломанной но­гой, но и во многих гипнотических внушениях. “Твоя рука тя­жела, как свинец” — а затем сдвигается в “Твоя рука — свинец”.

Эриксон: Да.

Хейли: Вы, пожалуй, это и делали здесь, только немножко по-другому. Потому что вы создали из этого целую сцену. Если бы у нее и правда была сломана нога, сцена была бы больнич­ная. И если бы вокруг были медики, она могла бы оглядеть аудиторию и увидела бы врачей и нянечек.

Эриксон: Мы находились в полуподвале, а аудитория была на­верху.

Хейли: И не было зрителей, сидящих напротив вас?

Эриксон: Нет.

Хейли: Я этого не понял.

Эриксон: Там стояла телекамера, и они знали, что их видят наверху по телевизору. Комната была застеклена, поэтому вни­зу, там, где мы находились, тоже были зрители — водопровод­чики, дворники, гостиничные служащие, любопытствующие зеваки, бродяги — кого только не было. Доктор А. не хотела устраивать показ и сделала все таким неприятным. Гостиница сделала его неприятным для меня. Когда она увидела в кадре уборщиков, они вырезали весь переход к нянечкам, а также по­павших в кадр интернов, спускающихся по коридору. Они вы­резали также... как вы это называете, такой стол для перевозки пациентов с одного этажа на другой? Она увидела других паци­ентов. Но все это было вырезано.

Хейли: О’кей.

Субъект. № 4: Да, я вижу других людей.

Э.: Вы видите других людей. И вы можете говорить, и слы­шать. Скажите, вы можете держать глаза открытыми?

Субъект № 4: Да.

Э.: Действительно можете? Вы знаете, я в этом весьма сомне­ваюсь. Я действительно сомневаюсь. Они закрываются (Она мор­гает). До конца. И остаются закрытыми. (Ее глаза остаются зак­рытыми). Хорошо.

Эриксон: Вы видели, около трех реплик назад, ее глазные яблоки поднялись вверх. Затем она была вынуждена открыть глаза, и, когда в конце концов закрыла их, она опять подня­ла глазные яблоки вверх. Вот почему вы велите субъекту зак­рыть глаза, и смотреть наверх, и оставить глаза в спящем по­ложении.

Э.: Наслаждайтесь сном, глубоким и мирным, и помните, что в будущем в медицинских или стоматологических целях вы сможете входить в транс очень легко и очень удобно. В любых законных целях. И вы знаете об этом, правда?

Субъект № 4: Да.

Эриксон: Вырезано то, как поднималась ее рука. И все, что я говорил по поводу поднимающейся руки. Уже не помню, что именно.

Э.: А сейчас ваша сломанная нога исцелена. А сейчас сделайте глубокий вдох и почувствуйте себя совершенно проснувшейся, све­жей и полной сил. (Она открывает глаза).

Эриксон: Здесь было внушение о ходе времени, оно выреза­но. Я забыл, то ли я изменил дату с октября на март, то ли что-то в этом роде. Она очень хорошо это сделала. Помню, как спрашивал, много ли снега было на прошлое Рождество. А в том году над Филадельфией пронесся страшный ураган. Ладно.

Э.: Кстати, как вас зовут?

Субъект № 4: Мэри.

Э.: Что?

Субъект № 4: Мэри.

Э.: И вы всегда так держите руку в воздухе?

Субъект № 4: Нет, обычно нет.

Э.: А почему вы сейчас ее так держите?

Субъект № 4: Не знаю. (Смеется).

Э.: Не знаете. Знаете, женщины — самые странные существа в мире. Они восхитительны. Вы знаете, половина моих предков были женщины. И я этому очень рад. Что бы я делал без них? Как вы думаете, вы можете держать свою руку вверху?

Хейли: А почему рука осталась поднятой после пробуждения?

Эриксон: Потому что я поднял ей руку вне общего контек­ста, делая что-то другое. И поэтому поднятая рука, должно быть, была... Представьте, что вы что-то берете левой ру­кой, а я в этот момент поднимаю правую. Ваше внимание от­влечено тем, что вы берете, и это никак не связано с правой рукой, она оказывается вне контекста. И правая рука остает­ся поднятой. А левая с свободна и может двигаться абсолют­но естественно.

Э.: Вы раньше видели, чтобы женщина оказывала столь успеш­ное сопротивление? (Смех.)

Субъект № 4: Нет.

Э.: Не хотите ли увидеть, как она снова оказывает успешное сопротивление? Старайтесь держать глаза открытыми.

Хейли: Милтон, почему вы говорите так о женщинах именно с ней?

Эриксон: Ну, женщины бывают разные: от мужеподобных до очень женственных. А поведение этой девушки было очень жен­ственным. Вот я это и подчеркиваю.

Э.: Старайтесь по-настоящему. Изо всех сил старайтесь. Вы можете сделать это еще лучше, старайтесь сильнее. Старайтесь не закрыть их. (Она закрывает глаза.) Вот, хорошо.

Эриксон: Я несколько раз говорил оператору: “Не наводите камеру на меня. Важен субъект. И мои слова”. Но, как види­те, он снимал меня больше, чем следовало, и многое упустил, и фильм получился клочковатым.

Э.: Знаете, женщины — тоже люди. И слава Богу. Сейчас сде­лайте глубокий вдох и полностью проснитесь, чувствуя себя от­дохнувшей и свежей...

Хейли: А почему, ради всего святого, вы сейчас сказали: “Женщины — тоже люди”? В этом фильме иногда попадаются моменты, ставящие в тупик.

Эриксон: В этом месте многое вырезано.

Хейли: Но что подсказало вам, что для нее подойдет утверж­дение “Женщины — тоже люди”?

Эриксон: Фильм был не только порезан, но и неверно смон­тирован. Последовательность нарушена.

Хейли: Именно с ней, с последним субъектом?

Эриксон: Да. Последовательность неверна. И я этого не упо­мянул, потому что не помню всего. Я не могу объяснить пере­ходы в этом отрывке. Не могу ничего сказать о значимости про­исходящего, кроме того, что фильм был порезан и неверно смонтирован.

Хейли: О’кей.

(Для Эриксона типично вознаграждать субъектов, давая им полезные внушения. Иногда субъект намекает своим поведением на проблему, и Эриксон проводит терапевтическую интервен­цию незаметно для аудитории. Эриксон всегда помогал людям, просили ли они его об этом открыто или просто показывали ему проблему. На гипнотических демонстрациях Эриксон обычно да­вал субъектам полезные для них внушения и делал это так, что аудитория не узнавала ни о самой проблеме, ни о том, как он воздействовал на субъекта. Его последователи порой неверно по­нимают эту процедуру. Я помню, как один из его учеников, проводя демонстрацию перед большой аудиторией и желая по­мочь субъекту, попросил ее рассказать о своей проблеме. Жен­щину заставили открыться перед коллегами и незнакомыми людьми. Эриксон никогда так не работал. Вознаграждая субъек­тов за добровольное участие в демонстрации, он действовал не­прямо и бережно охранял тайну личной жизни. Когда для субъек­та проводились личные внушения, он одновременно помогал и тем, кто не просил его о помощи прямо.

Тем из нас, кто обучает терапевтов, часто приходится удерживать их от помощи людям, которые ее не просят. К Эриксону это никоим образом не относится. Не только потому, что он был доброжелательный и этичный человек, но и потому, что суждения его о том, когда нужно воздействовать на чело­века, а когда нет, были глубоки и проницательны. Дополни­тельный фактор, часто остававшийся за кадром,— общение с собой он понимал по-особому. Эриксон считал, что если субъект-доброволец показывает ему свою проблему, это не про­сто сообщение, а просьба о помощи. Как формулирует Грегори Бейтсон: “Каждое сообщение есть одновременно и отчет, и ко­манда ”. В этих ситуациях Эриксон воспринимал указание на проблему как команду или просьбу о разрешении обозначенной проблемы. Он и помогал, сохраняя при этом конфиденциаль­ность, так как работал с помощью метафор, и о том, что происходит, мог знать лишь субъект. Часто субъект узнавал о лечении только после появления результатов изменения.

Читатель может предположить, что реакция Эриксона на вопросы об этом субъекте указывает на что-то скрываемое. Вместо того чтобы ответить на вопрос, почему он подчеркнул “женскую тему” в данной индукции, он все упирает на сокраще­ния в фильме. Эриксон подчеркивал женственность этой гипно­тизируемой больше, чем у всех остальных. На вопрос он отвеча­ет: “Ну, женщины бывают разные — от мужеподобных до очень женственных. А поведение этой девушки было очень женствен­ным. Вот я это и подчеркиваю”. В действительности поведение этой женщины не выглядит женственным. На ней полумужской костюм, и она кажется значительно менее женственной, чем предыдущие субъекты. Даже если ее поведение и было очень жен­ственным, странно, что Эриксон это подчеркивает. Возможно следующее объяснение: Эриксон на основе поведения этой женщи­ны решил, что у нее потребность быть и чувствовать себя бо­лее женственной. И поэтому он упирает на то, что мужчина находит ее очень женственной. Это пример того, как он ис­пользует свое мужское начало в работе с клиентками. Посколь­ку Эриксон всегда скрывает проблему клиента, в данном случае он отрицает, что помогал женщине решить ее проблему. После создания тесных отношений с субъектом через подчеркивание ее женственности он затем как бы отступает, показывая ей свою привязанность к жене).

Э.: (продолжая) ...полной сил, и полностью проснитесь. (Она открывает глаза.) А сейчас ко мне на сцену выйдет самая краси­вая девушка. Вы не против, что я это говорю?

Субъект № 4: Нет.

Э.: Вы знаете, почему я это сказал?

Субъект № 4: Ваша жена?

Э.: Да, это моя жена. А у меня хороший вкус.

Эриксон: Итак, как она могла отреагировать на это заявление? Здесь не видно, как я рукой показал оператору на других субъектов, чтобы зрители могли их увидеть. Реакция этой де­вушки на слова “это моя жена” была иной. Потому что другие девушки в этот момент были в движении. Они реагировали на мои слова, обернувшись к Бетти. А эта девушка не обернулась. Я и она находились в замкнутом контексте. Моей жены в нем не было. Но для других Бетти была, и их головы повернулись. И я указал оператору заснять остальных субъектов, но из филь­ма этот момент вырезан.

Э.: И большое спасибо вам за помощь.

(В следующей части фильма Элизабет Эриксон демонстрирует самогипноз.)

Я не буду пытаться детально излагать свои соображения по поводу работы Эриксона, но, думаю, несколько общих замеча­ний будут уместны. Эриксон провел сотни подобных демонст­раций на семинарах и встречах врачей. В этой он уделял каждо­му субъекту лишь по несколько минут, но работал так, будто это были часы. Он продемонстрировал особый подход к каждо­му субъекту. Иногда он был сильным и решительным, а иногда мягким и ободряющим. Он возлагал ответственность на субъек­та и одновременно, сохраняя за ним ответственность, парадок­сально брал ответственность на себя. Со всеми субъектами он демонстрировал разные виды непроизвольного поведения, обычно используя каталепсию руки или закрывание глаз. Он работал с прямым внушением и с непрямым воздействием. Снова и снова, разными способами он внушал амнезию. То, как он использовал игру слов, мы здесь не подчеркивали, но это очевидно. Он часто показывал, что у слов много значений и что они меняют их в зависимости от интонации. Например, он мог сказать: “Вы не будете знать об этом” — так, что это значило: “Вы не будете возражать против этого”[5].

Его фразы, как правило, просчитаны, например, когда он говорит: “Вы сделаете это, разве нет?” Своим ученикам он объяснял, что когда субъектам предлагают что-то сделать, неко­торые из них думают: “Я не сделаю”. А здесь они не могут со­противляться, так как Эриксон уже забрал у них отрицание. Это наведение иллюстрирует как сложности парадокса в гипно­тических индукциях, так и постоянно присутствующую в сооб­щении многоуровневость.

Комментарии Эриксона о том, почему он сделал то, что сде­лал, как правило, межличностны и контекстуальны. Он часто подчеркивает, что обращается к социальному контексту, когда, на первый взгляд, беседует только с субъектом. Некоторые пос­ледователи Эриксона считают, что он не был межличностным в своих взглядах, а уделял основное внимание индивиду, и что я преувеличил его межличностность. Однако здесь он нередко об­ращает наше внимание на то, что его внушения направлены не только на субъекта, но и на других добровольцев или даже на зрителей. Делает он это, возможно, потому, что знает: я этим интересовался. Его комментарии были посвящены не только анализу фильма, но и его сыну, сидевшему за киноаппаратом, и Маделэйн Ричпорт.

Наблюдая за этой демонстрацией, невозможно заметить, что Эриксон был в тот момент так болен, что с трудом двигался и почти ничего не запомнил из того, что делал. Если он был так искусен во время болезни, можно только вообразить, как он проводил подобные демонстрации, когда был здоров. Я видел некоторые из них и могу только сожалеть, что работа Эриксона снималась на пленку так редко.

9. Типично эриксоновское (1993)

Когда я планировал эту статью, я осознал, насколько слож­но пытаться написать что-то новое о Милтоне Эриксоне. Я ре­шил писать о том, что о нем известно, о том, что каждый знает как “типично эриксоновское”. Я опишу некоторые аспекты его подхода и основные отличия от подходов других терапевтов. Кое-какие случаи и положения уже публиковались ранее. По­скольку новые случаи из практики Эриксона в наше распоряже­ние, к сожалению, больше не поступят, мы должны продол­жать разбирать и наслаждаться теми, что нам доступны.

Много лет назад, в 50-х, Рэй Бердвистл, авторитетный спе­циалист в области движений тела, сообщил мне, что, по его приблизительным подсчетам, у Эриксона 5 тысяч верных фана­тов. Он был удивлен размерами этой “толпы”. А я поразился, что у психиатра могут быть фанаты. Эриксона знало поразитель­ное число людей, даже несмотря на то, что он работал вне ос­новного течения психотерапии. Если кто-то упоминал о нем, другой тут же говорил: “А вы слышали этот случай с человеком, который мог мочиться только через 50-сантиметровую деревян­ную трубку?” (Хейли, 1985, с.154). И они начинали обсуждать уникальный подход Эриксона к решению этой проблемы. Когда рассказывали об этом случае, все тотчас же понимали, что это именно эриксоновский случай, потому что он так типичен для Эриксона. Это было нечто такое, чего не делал никакой другой терапевт.

Я уже когда-то говорил, что случаи Эриксона были столь же узнаваемы, как и работы Пикассо. Каждый сразу определял со­здателя этого произведения. Стиль был уникален и отличался от стиля любого другого художника. Чтобы продолжить параллель, нужно принять во внимание период работы мастера, так как стиль со временем меняется. Ранние картины Пикассо, когда он только отрабатывал технику, были достаточно традиционны­ми и весьма отличались от поздних. Его ранние работы еще но­сят следы влияния других художников того времени. А идеи Эриксона? Развивал ли он их от более традиционных взглядов, ставящих классификации в центр психиатрии, к большему вни­манию к социальной ситуации в реальном мире? Или же он все­гда ориентировался на реальность? Каким был его терапевтичес­кий подход? Изменялся ли он, развивался ли со временем? По- моему, нет. Увидеть разницу между ранними случаями Эриксо­на и поздними невозможно.

Наставники Эриксона

Оказали ли влияние другие терапевты и учителя того времени на развитие Эриксона? По-видимому, нет.

Когда мы изучаем работу Эриксона, возникает ряд вопросов. Откуда он пришел? Кто его учителя и предшественники? В рам­ках какой традиции он работал? У него была отличная подготов­ка по психиатрии, но думал он иначе, чем его коллеги, кото­рые получили такое же образование. Когда мы пробуем помес­тить его в какое-нибудь идеологическое обрамление, то обнару­живаем, что ни одна из современных ему школ психотерапии и ни один из учителей не подходят для этой цели.

Большинство терапевтов выражают благодарность тому или иному ученому или практику, ставшему их учителем. Эриксон никогда не упоминал об учителе или о влиянии на свои мето­ды, насколько я помню. Думаю, что он умышленно сводил к минимуму влияние других. Он говорил, что узнал о гипнозе, когда был студентом колледжа и попал на демонстрацию Кларка Холла в Висконсинском университете. Значит, Холла можно назвать его учителем? Эриксон не согласился бы с этим. Он рассказывал, что после демонстрации пригласил субъекта Холла к себе в комнату и загипнотизировал его сам. Осенью он запи­сался на семинар Холла. Значило ли это, что Холл был его учителем? Совсем необязательно. Эриксон рассказывал, что на семинаре основное внимание уделялось гипнотическим техни­кам, которые он сам разработал летом. Так, может быть, Эриксон учил Холла?

Перспектива изменения

Говоря о психотерапии, уместно выделить два основных тео­ретических направления, смешивать которые не следует. Одно из них — теория о том, почему люди ведут себя так, а не ина­че, и почему они стали так себя вести. Другая — теория изме­нения, или как его добиться. Эти две теории могут быть и не связаны. Эриксон, даже соглашаясь с теорией, объясняющей, как люди стали такими, какие они есть, выдвигал абсолютно уникальные идеи о том, как их изменять. Кто еще в сороковые годы мог помочь парню, который мочился только сквозь дере­вянную трубку, так, как это сделал Эриксон? Он требовал, чтобы парень менял материал, размер, длину трубки, пока тот не обнаружил, что его пенис тоже своего рода трубка. Где кор­ни подобного подхода?

Этот случай произошел в 40-е годы, когда Эриксон работал в призывной комиссии. В то время единственной клинической теорией была психодинамическая. Ни семейная, ни поведен­ческая терапия еще не сформировались. Любой другой терапевт в то время скорее предположил бы, что столь странное поведе­ние вызвано подавленными бессознательными идеями, которые должны быть осознаны с помощью интерпретаций. А как бы он объяснил деревянную трубку и какое назначил бы лечение? На трубке внимание даже не остановили бы, ибо считалось, что на проявлениях проблемы фокусироваться не следует. Терапевт по­грузился бы в серьезную психопатологию, стоящую за этой трубкой и ее символическим значением. У кого Эриксон на­учился работать именно с проявлением проблемы?

Эриксон признавал ряд психодинамических идей и даже экспериментировал с ними. Он проверял психопатологию повседневной жизни, используя гипноз для внушения бессоз­нательных идей, а затем наблюдая поведение субъектов. В то время он, очевидно, предполагал, что у некоторых людей симптомы являются результатом неосознанных идей, связан­ных с прошлым. Но то, что он предпринимал для достиже­ния изменения, не было похоже на то, что делали последова­тели этой теории.

Классический пример — фобия. Считалось, что фобия вызы­вается прошлой травмой, которую человек вытеснил в бессозна­тельное. Ортодоксальная психотерапия предлагала осознание этой травмы и связанных с ней чувств. Ясно, что терапевтичес­кая интервенция подобного рода не могла бы быть типичной для Эриксона. Даже принимая допущение, что фобия возникла в результате прошлой травмы, работал он с ней совершенно ина­че.

Для примера я приведу случай заторможенной молодой жен­щины, у которой была фобия, связанная с сексом. Предполо­жение заключалось в том, что мать напугала ее разговорами об опасностях секса; затем мать умерла. Эриксон вызвал у молодой женщины регрессию в детство, к моменту, когда мать собира­лась сообщить ей столь устрашающие сведения. Он рассказал девушке, что сначала матери дают советы, которые касаются лишь части проблемы, а позже они рассказывают о проблеме полнее — когда видят, что дочери уже достаточно взрослые, чтобы правильно понять их слова. Затем он подвел девушку к моменту, когда мать предостерегала ее от секса, и выразил со­гласие с ее предостережениями. После этого он обсудил с мо­лодой женщиной, что могла бы мать рассказать ей о сексе, если бы осталась жива. Ведь дочь к тому времени выросла бы и смот­рела бы на секс здраво, и мать поведала бы ей о его положи­тельных сторонах. К сожалению, смерть не позволила матери завершить обучение дочки. Теперь пациентка была готова при­нять то, что мог дать ей Эриксон, — более позитивный взгляд на секс, который, вероятнее всего, дала бы ей мать, если бы не умерла так рано.

Идеи Эриксона о том, как изменять людей, ставили его особняком от остальных терапевтов. Те строили инсайт в про­шлое. Эриксон изменял прошлое, что видно из предыдущего случая, и более полно — в различных случаях с Человеком из Февраля (Хейли, 1986, с. 179. См. также “Человек из Фев­раля”[6]). То, что Эриксон принял и согласился с негативны­ми замечаниями матери, а затем изменил их, было для него очень типично. Он не осуждал мать или ее взгляды на секс, поскольку они были так важны для дочери. Его идея об ис­пользовании техник “приятия” как способа изменить людей до сих пор вызывает споры и непонимание. Терапевтический мир утверждал, что нельзя поддерживать мнение матери о сексе, если ты с ним не согласен. Эриксон же говорил, что, не поддержав его, он не смог бы адекватно общаться с доче­рью. Аналогично, Эриксон был жесток с клиентами, при­выкшими к жесткому обращению. Он считал, что для взаи­модействия это необходимо. Кто в нашей мягкосердечной профессии мог внушить ему эту идею?

Взгляд Эриксона на лечение фобии предполагает, что па­циент должен очутиться в ситуации, вызывающей фобию, при этом следует отвлечь его внимание, а затем сформировать у него новый комплекс эмоций и ожиданий. Он заставлял войти в лифт пациента, боящегося лифтов, внушая ему скон­центрироваться на ощущениях в ступнях. Или же готовил че­ловека к пугающей ситуации, заставляя его представлять стра­хи на экране и тем самым отделять себя от пугающих эмоций. Он мог лечить фобию действием и за пределами кабинета. Однажды, например, пожилой врач пришел к нему на прием в надежде избавиться от “лифтобоязни” (Хейли, 1986, с. 297). Этот врач работал в больнице на шестом этаже и вы­нужден был преодолевать пешком пять лестничных пролетов. Он боялся ездить в лифте, хотя лифт был абсолютно безопа­сен, а лифтерами работали весьма квалифицированные моло­дые женщины. Однако приближалась старость, а вместе с ней и физическая слабость, и ходить по лестнице пешком становилось все труднее и труднее.

Для терапевта есть разные способы объяснить этот страх и его причину и обдумать, как же добиться изменения. А какой под­ход можно считать типично эриксоновским? Я уверен, что у него могли возникнуть следующие предположения и наблюде­ния:

1. Эриксон не спрашивал о прошлых травмах, а рабо­тал над изменением через действие в настоящем. Судя по всему, он предположил, что фобия будет вылечена, если клиент проедется в лифте, не испытывая страха.

2. Поскольку он работал с симптомом, он поинтересо­вался деталями. Так он узнал, что доктор может входить в лифт и выходить из него. Паника возникала, только когда лифт двигался.

3. Как всегда, он внимательно наблюдал за своим кли­ентом и заметил, что пожилой доктор был очень вежли­вым, строгим и чопорным человеком.

На основе этих наблюдений и допущений можно ли угадать, какой будет типичная эриксоновская интервенция?

Эриксон пришел в больницу вместе с доктором и они вдвоем осмотрели лифт. Так как доктор мог входить в кабину и выхо­дить из нее, Эриксон выбрал один из лифтов и попросил лиф­тера, молодую женщину, подержать лифт на первом этаже. Доктор продемонстрировал Эриксону, что может входить и вы­ходить. Эриксон попросил его повторить это еще раз. Однако, когда доктор вошел, лифтер закрыла дверь и сказала: “Я ничего не могу с собой поделать. Мне ужасно хочется вас поцело­вать”. Не в меру щепетильный доктор ответил: “Отойдите от меня! Ведите себя как следует!” Девушка настаивала: “Но я про­сто обязана вас поцеловать!” Доктор приказал: “Сейчас же под­нимайте лифт!” Она нажала на рукоятку, и лифт начал подни­маться. Между этажами она опять остановила лифт и сказала: “Мы между этажами — здесь нас никто не увидит, я хочу вас поцеловать”. “Немедленно поднимайте лифт!” — воскликнул доктор, и она подчинилась. Его “лифтобоязнь” была вылечена с помощью одной-единственной интервенции.

Использование Эриксоном вспомогательного персонала

Типичным для Эриксона было допущение, что “терапия од­ной встречи” вполне возможна. Для достижения своих целей он, как правило, использовал вспомогательный персонал — па­рикмахеров, портных или лифтеров. И это в те времена, когда терапевты считали неприемлемым даже поговорить по телефону с родственниками клиента, а не то что вовлечь в терапию по­стороннего. Откуда пришла к нему идея использовать вспомога­тельный персонал, когда этого никто никогда не делал? Он вов­лекал в терапию даже своих детей — чего ни тогда, ни, пожа­луй, теперь никто не делает. В те дни, если клиент просто спрашивал терапевта, есть ли у того дети, вопрос оставался без ответа. Терапевт, скорее всего, реагировал следующим обра­зом: “Интересно, а почему вы об этом спрашиваете?”

Эриксон считал, что для терапевта очень важно быть лично вовлеченным в проблему клиента. Он не считал, что терапевт должен быть закрыт непроницаемым экраном или играть роль нейтрального наблюдателя. И действительно, именно его лич­ная вовлеченность часто “запускала” желаемое изменение.

Эриксон и инсайт

О том, что Эриксон не принадлежал к психодинамической школе, свидетельствует колоссальное различие между инсайтом в психодинамической терапии и обучающим подходом Эриксо­на. Он никогда не делал интерпретаций в обычном смысле это­го слова. Если терапевт говорит: “Заметили ли вы, что реагиру­ете на своего начальника так же, как на своего отца?” — можно быть уверенным, что этот терапевт — не Эриксон. Эриксон ни­когда не пользовался фразами типа: “Интересно, что..”, или “Понимаете ли вы, что..”, или “Интересно, почему вы так стремитесь к саморазрушению?” Тем не менее, он много сооб­щал людям о них самих. Он не помогал хилому парнишке осоз­нать свою зависть к более сильному брату. Он помогал этому пареньку обнаружить, что он стройнее, и подвижнее своего массивного, мускулистого брата. Основное различие между обучающим подходом Эриксона и инсайтом “психодинамистов” заключалось в том, что Эриксон стремился открыть положитель­ные стороны клиента. Но откуда он почерпнул эту идею? В те времена клиническая психотерапия изучала лишь негативные стороны.

Эриксон не обеспечивал клиентам инсайт, напротив, он де­монстрировал, что изменение может произойти без понимания клиентом причин проблемы или того, как он ее преодолел. Он стремился изменять людей, не раскрывая причину проблемы, что было для него типично и вызывало наибольшее сопротивле­ние у терапевтов, свято веривших, что только знание о себе приводит к спасению.

Эриксон, очевидно, считал инсайтовые интерпретации грубыми. Терапия его отличалась удивительной вежливостью. Если вы слышите о терапевте, который принимает маниа­кальные фантазии клиента и работает в их рамках, скорее всего, этот терапевт — Эриксон. Например, одна женщина утверждает, что посреди кабинета Эриксона стоит большой медвежий капкан (Хейли, 1985, с.232). Так как капкана ник­то не видит, то, говоря на языке психиатрии, его можно считать галлюцинацией. Однако Эриксон не оспаривает суще­ствование этого капкана. В присутствии пациентки он каж­дый раз, выходя из комнаты, осторожно обходил его. Ти­пично эриксоновское поведение.

Другие терапевты отказались бы принимать подобный бред. Они бы сообщили ей, что капкана там нет, и обсудили бы ошибки в ее восприятии мира. Кое-кто решил бы, что капкан — это признак невменяемости и пациентке требуется медикамен­тозное лечение. А кое-кто посчитал бы просто неэтичным ос­тавлять этот бред неразвенчанным. Эриксон же, по-видимому, считал, что капкан необходим пациентке как способ передать какое-то важное сообщение, и он принял метафору.

Те из нас, кто уже балансирует на краю вечности, удостои­лись чести общаться с Эриксоном, когда он был физически ак­тивен. Он мог с легкостью ездить по городу на машине, посе­щать клиентов или слетать в Скенектади, чтобы провести там тренинг. Те, кто знал Эриксона уже прикованным к инвалид­ному креслу, не могут представить, что типичной эриксоновс­кой интервенцией был визит на дому, неприемлемый для тра­диционно обученных терапевтов. Казалось, Эриксон считал психиатра столь же доступным для пациентов, как семейный доктор в добрые старые времена.

Эриксон часто вызывал изменение так, что никто не пони­мал, что же произошло. Он не только предлагал изменение без осознания проблемы, а порой и разрешения-то на него не спра­шивал. В соответствии с ортодоксальной теорией изменение без инсайта или осознания невозможно, иначе это ненастоящее изменение. Эриксоновский подход вызывал возражения не только у психодинамистов, но и у когнитивных терапевтов, би- хевиористов, терапевтов когнитивно-поведенческого направле­ния, проблемно-ориентированных терапевтов и даже конструк­тивистов.

Позвольте мне перечислить некоторые различия между Эрик­соном и терапевтами его времени, а также еще раз задать воп­рос, где он научился терапии, противоположной всему суще­ствующему в нашей области. Он работал с проявлением про­блемы. Он стремился проводить “терапию одной встречи”, но никогда не оспаривал утверждения, что длительная терапия лучше и глубже. Он использовал вспомогательный персонал. Он был лично вовлечен в процесс терапии. Он не давал интер­претаций и не добивался инсайта. Остальные терапевты помога­ли людям вспомнить каждый болезненно-неприятный случай их прошлого и считали, что помогать забывать — неправильно. Эриксон внушал амнезию и событий прошлого, и событий на­стоящего. Он принимал то, что предлагали клиенты и не торо­пился исправлять их представления. Он заходил к клиентам до­мой. И наконец, он не просто предлагал клиентам мысли, а совершал действия и давал указания.

И в наши дни, присутствуя на каком-нибудь собрании памя­ти Эриксона, где собираются выдающиеся представители основ­ных школ психотерапии, обнаруживаешь, что большинство из них не являются энтузиастами типичного эриксоновского подхо­да. Их шокирует изменение без понимания, они предпочитают более рациональный подход при работе с иррациональными проблемами. Без сомнения, источник их идей — ортодоксаль­ная психотерапия. А каков источник идей Эриксона?

Воздействие без осознания

Какие школы психотерапии развивались в 50-е годы? В то время начали развиваться некоторые инновации. Одно из не­многих преимуществ возраста состоит в том, что ты видел рож­дение и смерть разных идеологических и практических течений психотерапии. Я вспоминаю один из первых шагов нового тера­певтического подхода и серьезный спор вокруг проблемы изме­нения без осознания. Это произошло в 50-х в госпитале для ве­теранов, где я работал в рамках исследовательского проекта Гре­гори Бейтсона. Мы развивали терапию, ориентированную на семью. Мы располагались в одном здании с психологами-иссле- дователями, которые работали над тем, что позднее стало пове­денческой терапией.

На одном из наших обеденных семинаров два молодых психо­лога сказали, что хотят представить новую идею. Аудитория со­стояла из персонала больницы, большинство были психоанали­тиками или сторонниками психодинамической идеологии. Ли­дером этой группы был директор обучающего центра, пожилой, консервативный психоаналитик.

В своем докладе молодые люди изложили способ усиления выражения эмоций, что в то время считалось важным. Если вы хотите, чтобы пациент выражал больше эмоций, говорили они, каждый раз, когда он выражает какую-либо эмоцию, вам нужно кивать и улыбаться. Когда он не выражает эмоций, вы остаетесь бесстрастными. Если вы так сделаете, говорили они, к концу часового приема перед вами будет очень эмоциональный кли­ент. Директор обучающего центра и его коллеги-психоаналити­ки отреагировали на доклад негодованием. Директор сказал, что это аморальное, чтобы не сказать хамское, поведение. Воз­действовать на человека, когда он не осознает, что вы делаете, —   просто недопустимо. Один из молодых докладчиков возразил: “Но мы ведь в любом случае делаем это. Если пациент делает то, что нам нравится, мы реагируем положительно; а если не делает, мы не реагируем”. Директор обучающего центра отве­тил: “Если вы это делаете, но не знаете, что вы это делаете, — тогда все в порядке!”

Так как мы уже были знакомы с методами Эриксона, приме­нение внушений без осознания этого клиентом нас не шокиро­вало. Это было типично для работы Эриксона в течение многих лет. Он говорил, что пациенту намного труднее сопротивляться указаниям, если он не осознает, что получает их.

Эриксон доказывал, что терапевт должен знать, как воздей­ствовать на клиента за пределами и внутри его сознания, обща­ясь с ним прямо и косвенно, контролируя выбор слов и измене­ния голоса. Терапевт должен воздействовать и своей позой, и движениями. Такой самоконтроль позволит ему подчеркнуть оп­ределенные слова в предложении и, говоря одно, предлагать другое, а движениями тела, возможно, внушать третье. Как же это отличалось от работы терапевтов, признававших только сло­весное взаимодействие!

Здесь мы упомянули две проблемы, связанные с отношением к Эриксону. Во-первых, он стремился менять людей вне их осознания этого. Во-вторых, он не использовал положительно­го подкрепления в обычном смысле этого термина. Лежат ли корни этих приемов в обучающих теориях бихевиористской шко­лы? Думаю, нет. Он использовал бихевиористские техники еще до того, как они были открыты терапией обучения, но не при­менял обычное положительное подкрепление, что является главным для этой школы. Он не говорил: “Вы сделали это хоро­шо...”, или “Отлично...”, или “Мне нравится, как вы сдела­ли... ” И шоколадок для подкрепления реакции он тоже не пред­лагал. Каждый знал, когда Эриксон одобрял его действия, хотя я не помню, чтобы он хоть раз сказал пациенту: “Ты сделал это хорошо”.

Эриксон и подкрепление

Эриксон однажды сказал мне, что не следует хвалить паци­ента за нормальные действия. Я вспоминаю об этом, когда слышу, как кто-нибудь из моих студентов обращается к клиенту: “Как замечательно, что вы пришли сегодня вовремя!” Обоб­щая, можно сказать, что Эриксон не давал обычных положи­тельных подкреплений, потому что считал: человек должен не­сти ответственность за свои поступки. Поэтому, если клиент справлялся с проблемой, Эриксон реагировал так, как будто улучшение произошло благодаря клиенту, а не ему, направляю­щему клиента. Кто подкрепляет, тот и властью обладает.

В нашей культуре прочно укоренилась идея о том, что пове­дение может формироваться под воздействием позитивных под­креплений, и поэтому родители, и терапевты, и любые “руко­водители” расхваливают тех, кто делает то, что они хотят. Не думаю, что Эриксон так поступал. Возможно, кто-то и может припомнить, как он выражал положительное подкрепление, но не я. Если он и делал это, то лишь когда клиент был в трансе. Тогда он выражал свое удовлетворение успехами субъекта опре­деленным поведением. Конечно, Эриксон формировал поведе­ние и убеждал людей делать то, что он хочет, и даже больше, чем он хочет. Как он это делал? Например, он обязывает ре­бенка написать тысячу раз одно и то же предложение, чтобы улучшить почерк. Когда ребенок принесет задание, Эриксон не станет хвалить: “Замечательно написано!” Вместо этого он ска­жет: “Как четко здесь написана буква “о” или “А здесь “z” луч­ше, чем там”. И таким образом выделит единицу в классе пози­тивного подкрепления, не упоминая при этом весь класс.

Даже когда он не выражал положительное подкрепление, каждый знал, когда Эриксон доволен. Например, я много лет мучился и наконец написал книгу “Необычайная терапия”. Я послал ее Эриксону, но одобрительного отзыва не получил. Однако я узнал, что он купил много экземпляров моей книги и раздал их людям. Его одобрение выражалось в действии или как-то иначе, но никогда в словесном подкреплении.

Эриксон, как правило, не использовал для обучения прямую критику. Приведу личный пример. Я лечил женщину, страда­ющую от фантомной боли в ампутированной правой руке. Я за­гипнотизировал ее, заставив эту воображаемую руку левитиро­вать. Женщина указывала, где находится рука, когда она “под­нималась”. Я решил, что прием получился достойным статьи. Я с гордостью рассказал этот случай Эриксону, но он не никак не отреагировал на мой рассказ, а заговорил о посторонних ве­щах. Через некоторое время он завел разговор о том, что не следует гипнотизировать человека, фокусируясь на том, что бо­лит. Нужно концентрироваться на том, что приятно. Он ска­зал, что нельзя лечить гипнозом головную боль, концентриру­ясь на головной боли. В тот вечер или даже на следующий день я понял, что, скорее всего, не должен был гипнотизировать ту женщину, фиксируя ее внимание на больной руке.

Не используя позитивных подкреплений, невозможно при­надлежать к школе поведенческой терапии. Эриксон, похоже, сопротивлялся им и следовал своим путем. И это очень важно. Эриксон был одним из величайших мастеров убеждения. Люди делали то, что он хотел. Если он добивался поведения, которое ему нравилось, без положительного подкрепления, то как же он это делал? Я думаю, необходимы исследования, результатом которых, возможно, станет открытие нового способа мотивации —  способа доктора Эриксона.

Эриксон не принадлежал ни к поведенческой, ни к психоди­намической идеологии. А можем ли мы сказать, что его идеи основывались на теории систем?

Прежде чем перейти к рассмотрению этого серьезного воп­роса, позвольте мне остановиться на идее неосознаваемого изменения людей. В данном вопросе существует вполне оп­равданное противоречие, и в центре его — Эриксон. Однако это больше, чем просто этический аспект эриксоновских тех­ник. Этим спорным вопросом определяется вся природа пси­хотерапии.

Я всегда считал, что терапевт не должен помогать людям, не желающим, чтобы им помогали. Однако, если Эриксон делал это, возражений у меня не возникало. Я знал, что он добрый человек, несущий ответственность за все, что делает, и его суждения казались мне глубокими или, по крайней мере, со­впадающими с моими. Тем не менее, другие терапевты, пыта­ющиеся следовать Эриксону, не обязательно обладают его доб­ротой или глубиной понимания потребностей людей или непря­мых просьб.

Среди многих важных аспектов влияния на людей, не знаю­щих об этом, помимо этических существует два особых момен­та. Первый: можно ли изменять людей, когда они не осознают перемен? Второй: всегда ли воздействие и изменение в психоте­рапии требует сотрудничества?

Рассмотрим пример. У супругов проблемы с сексом, и они не желают открыто обсуждать их, но хотят изменить свою сексу­альную жизнь. Если Эриксон решит, что им следует изменить­ся, он может воздействовать на них косвенно, с помощью мета­форы. Он обсудит с ними какое-нибудь параллельное занятие, например, ужин вдвоем. Обсуждение будет проходить в таком ключе, что под воздействием окажется их сексуальная пробле­ма. Он спросит, любят ли они закуски в начале ужина, для стимуляции пищеварительных соков, или же сразу набрасыва­ются на мясо и картофель. В других случаях он мог провести внушение и вызвать амнезию, чтобы изменение оставалось вне сознания клиента. Он стремился принять ответственность за из­менение того, что, по его мнению, следовало изменить.

Когда терапевт влияет на клиента, используя незаметные ин­тервенции, умышленно скрытые от сознания клиента, он сту­пает на зыбкую почву изменения людей без их на то разрешения или договоренности.

Есть терапевты, которые убеждены, что нельзя изменять лю­дей без их согласия. Эриксон был готов работать без явно выра­женного согласия. Например, если клиент приходит с жалоба­ми на головную боль и со следами внутривенных наркотических инъекций на руках, для Эриксона было бы типичным сказать, что в этом случае долг терапевта — излечить человека от нарко­тической зависимости. И совсем не обязательно доводить это до сведения клиента. Если человек хочет в качестве проблемы представить головную боль, терапевтический акцент будет сде­лан на ней, для лечения наркомании должны быть найдены кос­венные методы. Повторим еще раз: эриксоновская терапия мо­жет быть названа терапией вежливости. Он не заставлял людей признавать свои проблемы, как не заставлял их достигать инсай- та, интерпретируя движения их тела.

В отличие от своих коллег-современников, Эриксон считал, что терапевт ответственен за результаты терапии. Это означало, что он обязан использовать свою власть и внушать изменение, когда это возможно. Он также знал, что власть есть результат сотрудничества. Именно в сфере сотрудничества возникает воп­рос о неосознаваемом влиянии. Было бы чрезмерным упроще­нием сказать, что можно проводить терапию, доводя до сведе­ния клиента все, что делается, или же что можно лечить клиен­та, не подозревающего о ваших интервенциях. Те, кто доказы­вает, что клиенту следует предоставлять возможность осознавать все, что происходит, недостаточно продумывают всю ситуацию в целом. Клиент никогда не может быть полностью осведомлен обо всем, что делает терапевт. Ведь и сам терапевт не может в полной мере знать все, что делает. Даже если он пытается объяснить клиенту все, достаточно посмотреть запись терапевти­ческой сессии в замедленном темпе, и становится очевидным, что взаимодействие — это слишком сложный процесс для осоз­нанного знания. Рэй Бердвистл подсчитал, что два человека во время беседы обмениваются информацией со скоростью 100 000 бит в минуту. И это заметно, когда изучаешь записи терапевти­ческих сеансов кадр за кадром. Допустим, например, что кли­ент что-то сказал, а терапевт в этот момент неловко глянул в сторону — и клиент меняет тему разговора. Терапевт даже не знает, что он оказал воздействие, и уж тем более не может об­судить это с клиентом.

Другой аспект осознания еще более сложен. Если терапевт говорит, используя метафору, и клиент реагирует на нее, не зная об этом, может ли это действительно происходить за преде­лами сознания? Как клиент может реагировать на внушение, если он не осознает этого внушения? Ведь это значит, что вну­шение не было воспринято.

Позвольте мне привести пример, лежащий в типичной зоне исследовательских интересов Эриксона. Он заметил, что, если гипнотизируешь субъекта и внушаешь ему негативные галлюци­нации о столе, стоящем в комнате, субъект не будет видеть этот стол. Стол будет находиться вне пределов его сознания. Одна­ко, если попросить субъекта пройти через комнату, то он обой­дет стол. Он не осознает наличие стола, однако обойдет его.

Эриксон описал этот эффект как “подсознательное знание”. Я сказал ему, что это терминологическое противоречие. Если че­ловек знает о чем-то, он, по определению, не может не осоз­навать этого. Мне казалось, и сейчас кажется, что язык “со­знательного и бессознательного” слишком примитивен для того, чтобы справиться с этими вопросами.

Почему это важно для терапии? Если кто-то дает субъекту ди­рективы вне его осознавания, а субъект реагирует на них адек­ватно, это значит, что на некотором уровне мозг субъекта при­нимает сообщение и вступает во взаимодействие. Человек не знает о директиве. Сотрудничество, похоже, возникает всегда, когда один человек воздействует на другого вне его знания об этом. Терапевт предлагает метафору, например обсуждение с супругами совместного ужина в качестве аналогии сексуальных отношений, а супруги выбирают из метафорического сообщения идеи, существенные для них и их проблем. Они выбирают, со­трудничать им или нет, а не реагируют как роботы на указания терапевта. Хотя и не осознают получение метафорического со­общения. На самом деле Эриксон учил: если супруги начинают осознавать параллели в метафоре, терапевт должен немедленно сменить тему. Впрочем, я всегда предполагал, что, когда кли­ент осознавал, что Эриксон что-то ему внушает, на самом деле Эриксон позволял клиенту фокусироваться на этом, чтобы кли­ент не заметил другого внушения, которое он как раз и хотел сделать клиенту.

Точно так же, как субъект должен видеть стол, чтобы его не видеть, субъект, получающий метафорическую директиву, дол­жен осознавать аналогию, реагируя на нее бессознательно. На­пример, когда Эриксон говорил, что супругам следует наслаж­даться ужином на двоих, он предполагал, что его рекомендации они отнесут и к сексуальному удовольствию, так как осознают, хотя и бессознательно, это предложение. Все эриксоновские техники рассказывания историй подразумевают коммуникацию через метафору, осознает это “получатель” или нет. Рассказы­вание историй было важной частью эриксоновской терапии, тогда как его коллеги-современники вообще мало говорили во время сеансов, если не считать фраз типа: “Расскажите-ка мне об этом поподробней”. Кто же научил его рассказывать исто­рии?

Подчеркну и другой аспект сотрудничества. Оно заключалось не только в том, что Эриксон давал указание, а субъект его вы­полнял. Обычно он давал директиву, а клиент выполнял ее не дословно, а модифицируя. Конечной целью, как правило дос­тигаемой, было сотрудничество.

На основе изложенного можно сформулировать несколько об­щих положений о “типично эриксоновском”. Он принимал не­прямое взаимодействие с клиентом как указание на проблему; он был готов принять ответственность за то, как изменится кли­ент. Например, на гипнотических демонстрациях субъект-доб­роволец часто давал ему намек о том, какая помощь требуется, и он помогал, причем так, что аудитория об этом и не подозре­вала. Он доверял собственным суждениям о том, что нужно де­лать. Когда он делал внушения, чтобы воздействовать на людей вне осознавания, то предполагал, что побуждает следовать сво­им указаниям бессознательное знание клиента. Он также пред­полагал, что клиент модифицирует его внушение. Некоторые люди боятся самой мысли о том, что терапевт может внушить им свои идеи помимо их сознания. Им следует понять: в данном случае осуществляется гораздо более сложное сотрудничество, чем обычно.

В общем-то, данный вопрос гораздо шире и включает в себя понимание профессии “целителя”. Многим терапевтам нравит­ся посвящать людей в тайны терапевтических теорий. Когда это происходит, клиенты становятся особой элитой, обладающей знаниями по психологии, недоступными широким слоям насе­ления. Противоположным является подход, считающий целью помочь клиенту стать обычным человеком, не обремененным специальными знаниями по психологии. Для Эриксона было типично возвращать людей к норме, не давая им при этом пси­хотерапевтического образования. Эриксон, как правило, счи­тал идеи психотерапии делом терапевта, а не клиента; впрочем, если клиент желал узнать, что происходит, он получал объяс­нения в пределах, не мешающих лечению. Я помню, как он го­ворил, что нормальные мужчины и женщины либо вообще не интересуются своим детством и терапевтическими теориями, либо проявляют к этому очень мало интереса.

Системы и семейная терапия

Эриксон любил повторять, особенно приезжающим к нему моим студентам, что он не семейный терапевт. Тем не менее он проводил терапию с супружескими парами и семьями. Как это объяснить? Эриксон предпочитал не причислять себя ни к геш­тальт-терапевтам, ни к психодинамистам, ни к роджерианцам, ни к экзистенциальным терапевтам, ни к “краткосрочным” те­рапевтам. Он также не называл себя групповым терапевтом. Я думаю, Эриксону не хотелось принадлежать к определенному разряду в терапевтической классификации. Как большинство хороших терапевтов, он стремился максимально расширить сво­боду маневра. А это означало работу с клиентами во всем спек­тре методов и направлений.

Эриксону больше нравилось подходить особо к каждому случаю, нежели следовать определенному методу. Большин­ство современных ему терапевтов старались найти метод, под­ходящий для каждого случая. Эриксон не стремился к этому. Носить ярлык, например, “семейный терапевт” означает или не иметь возможности осуществлять разные интервенции, или быть обвиненным в отступничестве от “школы”. Это также значит оказаться в одном лагере с коллегами, которые могут и не одобрить твои действия. Я сам никогда не хотел назы­ваться семейным терапевтом, потому что подобный ярлык ог­раничивает индивидуальный подход. Очевидно, что любой терапевт средней руки работает именно с семьями и для этого ему вовсе не требуется принадлежать к определенной терапев­тической категории.

Эриксон считал, что терапевт получает от клиента то, что ожидает от него получить. Теория систем основана на идее о са­мокорректирующейся, управляемой системе, которая предотв­ращает изменение. Если муж в изменениях заходит слишком далеко, жена реагирует на это; если жена — реагирует муж. Если они оба слишком далеко заходят, реагируют дети. Эрик­сону не нравилось, когда терапевты не ждали, что клиенты из­менятся, так как их усилия направлены на стабилизацию систе­мы. Он считал любую форму сопротивления важной, потому что терапевт обязан сломить ее хитростью. Но насколько я по­нимаю, он не любил, когда сопротивление встраивалось в тео­рию.

Можно принять академическую позицию и задать вопрос: не лежат ли истоки эриксоновской терапии в семейной терапии? Чтобы на него ответить, необходимо дать определение семейной терапии, а это сделать нелегко. Эриксон обычно работал с се­мьями, но не так, как другие семейные терапевты. Однако это можно сказать и о любом семейном терапевте, так как в семей­ной терапии масса различных школ, каждая из которых работает с семьей по-своему.

Изучая эриксоновскую терапию, я часто расспрашивал его о совместных семейных интервью, бывших в то время новин­кой для психотерапии. Однако он все-таки чаще встречался с членами семьи по отдельности. По сути своей эриксоновская терапия была индивидуальной. Отдельный индивид — вот та единица, с которой он обычно работал. Терапевт всегда дей­ствует в чью-то пользу, и Эриксон считал, что должен дей­ствовать в пользу индивида. Впрочем, он был готов увеличить единицу терапии до двух человек. Это могли быть муж и жена, мать и ребенок или терапевт и клиент. Как правило, он не работал с тремя людьми как с одной проблемной еди­ницей и не мыслил в терминах коалиций, как это делают многие семейные терапевты. Конечно, были исключения, но сейчас я имею в виду его типичные методы.

Например, Эриксон однажды рассказал нам с Джоном Уик- лендом случай с женщиной, имевшей целый букет сексуальных комплексов. Эриксон превратил ее в сексуальную особу и даже убедил ее танцевать обнаженной в спальне. Но с ее мужем Эриксон не работал. Мы спросили, разве его не заботит, что мужу придется реагировать на столь неожиданный сексуальный энтузиазм жены? Мы рассматривали ситуацию с точки зрения систем и предполагали, что у этой пары был контракт о закомп­лексованности жены. Это могло быть ее способом дать мужу возможность избегать сексуальных отношений. Когда она изме­нилась и у нее появились определенные требования к мужу, брак мог оказаться под угрозой разрушения. И разве задача пре­дотвратить эту проблему не входит в обязанности терапевта? Эриксон ответил, что он так не считает. Он сказал, что если муж пассивно принимал закрепощенность своей жены, то и те­перь, когда она изменилась, он пассивно примет изменение. То есть Эриксон, очевидно, не считал, что у проблемы жены была особая функция относительно мужа; он не считал также, что создает треугольник, работая только с женой и пренебрегая мужем. Он работал с женщиной и ее индивидуальными сексу­альными комплексами.

Однако это не означало, что он исходил из таких же пред­посылок, работая с другими случаями. Например, жена при­шла к нему с жалобой на то, что у ее мужа всегда, когда они ложатся в постель, возникает эрекция. (Хейли, 1986, с. 159). Независимо от ее действий Эриксон дал мужу задание мастурбировать перед сном и ложиться к жене в постель уже без эрекции. Жена была польщена, что может сама возбуж­дать мужа. Муж был польщен реакцией жены. Это семейная терапия? Я не встречал подобного случая ни в одном из жур­налов по семейной терапии.

Позвольте мне подойти к данному вопросу исторически. Я встретил Эриксона на одном из его семинаров в 1953 году, ког­да я присоединился к проекту Грегори Бейтсона по коммуника­ции. Мы приступили к исследованиям гипноза, и я с Джоном Уиклендом часто ездил в Феникс к Эриксону, или он навещал нас, приезжая в Сан-Франциско. Это началось в 1955 году и продолжалось в течение многих лет. Мы начали понимать, что у Эриксона свой, особый подход к психотерапии и исследовали этот подход наравне с гипнозом. В 1956-м, в рамках проекта Бейтсона, я проводил терапию с семьей шизофреника. Тогда же я открыл частную практику как гипнотерапевт и терапевт по вопросам брака. В 1957 году я провел много времени с Эриксо­ном, обсуждая клинические случаи, ибо нуждался в консульта­циях по краткосрочной терапии. Эриксон был единственным из знакомых мне терапевтов, использовавших в работе методы краткосрочной терапии.

С семьей, с которой я работал в 1956 г. в рамках проекта, на самом деле проводилась индивидуальная терапия — без родите­лей, потому что пациент их боялся. (Это был тот самый паци­ент, который послал маме в День Матери поздравительную от­крытку со следующим текстом: “Ты всегда была мне как мать”. —   Хейли, 1959, с. 357). Тогда мы не считали, что это семей­ная терапия. Однако к апрелю 1957 г. мы работали уже с целы­ми семьями и называли это семейной терапией. Мы начинали думать в терминах теории систем. Я все эти годы консультиро­вался с Эриксоном и к 1956 или 1957 году тоже начал работать с семьями. Проводил ли Эриксон семейную терапию в то время? Все зависит от того, как мы определим этот термин.

В 1959 году в рамках проекта Бейтсона была проведена спе­циальная конференция с Эриксоном, названная конференцией по семейной и супружеской терапии. В то время мы считали Эриксона авторитетом по данному вопросу. По всей стране та­ких специалистов было не больше двух-трех. К тому времени мы уже применяли его идеи по семейной терапии, а он, воз­можно, наши. Однако он работал с парами и семьями до нас, поэтому мы не могли быть единственным источником его идей.

Возвращаясь к его типичному терапевтическому подходу, за­метим, что он часто представлял клинический случай как инди­видуальную проблему, однако работал и с членами семьи, вов­леченными в нее.

Позвольте мне привести один пример, относящийся к тому времени. Я был на практике в Пало Альто, и ко мне подошел пожилой господин. Он спросил, могу ли я вылечить его дочь. Он сказал, что другая его дочь уже была успешно излечена од­ним терапевтом. Я спросил, почему же он не отведет вторую дочь к тому же терапевту, раз тот был столь хорош. Джентльмен ответил, что не может позволить себе сделать это, потому что, когда он привел свою первую дочь к тому терапевту, тот поса­дил его на полгода под домашний арест. Вы можете легко дога­даться, кто был этот терапевт. Я возразил, что он ведь мог от­казаться от домашнего ареста. В ответ он уставился на меня, словно пораженный моей наивностью. В конце концов я все- таки уговорил его отвести дочь к Эриксону, что он и сделал. Интересно, что Эриксон был в достаточно хороших отношениях с этим человеком и, приезжая в Пало Альто, останавливался в его доме. Можно ли назвать это семейной терапией? В каталоге семейной терапии мне не встречалось лечения домашним арес­том. Хотя Эриксон, без сомнения, работал со всей семьей, чтобы помочь дочери, иначе он не вовлек бы в лечение отца столь жесткими методами.

Эриксоновский терапевтический подход поднимает вопрос не о том, семейная ли это терапия, а о том, что такое семейная терапия. Позвольте мне привести некоторые примеры для под­тверждения правомерности данного вопроса:

1. Мужчина постоянно жаловался на страх умереть от сердеч­ного приступа, хотя с сердцем у него все было в порядке. Эриксон поручил его жене раскладывать по дому литературу о похоронах каждый раз, когда муж начинал жаловаться (Хейли, 1986, с. 178). Мужчина избавился от страха. Что это было: ин­дивидуальная или семейная терапия?

2. На первых этапах семейная терапия основывалась на тео­рии вытеснения. И поэтому членов семей поощряли к проговариванию и выражению враждебных эмоций, а терапевт в это время указывал им, насколько враждебно они настроены по от­ношению друг к другу. Основное правило было такое: каждый член семьи может говорить все что угодно, ведь тем самым он избавляется от глубинных, скрытых чувств.

Похоже, что Эриксон придерживался другого взгляда на се­мью и способы ее исцеления. Он стремился организовать семью таким образом, чтобы при этом добиться определенной цели. Когда он собирал вместе всю семью, ему это было необходимо для контроля над происходящим. Например, у него лечилась семья, в которой мать, отец и дочь постоянно кричали и жало­вались друг на друга. Вместо того чтобы поощрять их, он потре­бовал, чтобы каждый из них жаловался строго по расписанию: 20 минут и по очереди.

При другом, типичном для него подходе, он ограничивал свободное выражение эмоций во время интервью со всей семь­ей. Например, у него на приеме находились мать, отец и два сына, у одного из которых была проблема. Мать говорила не переставая и не давала другим слова вставить. Эриксон спросил ее, может ли она держать свои большие пальцы так, чтобы меж­ду ними было расстояние в четверть дюйма. Она ответила, что, конечно, может. Он попросил ее продемонстрировать. Она по­казала. Тогда Эриксон сказал, что, пока она занята этим де­лом, он поговорит с другими, а она послушает, и тогда после­днее слово будет за ней. Он задал сыну вопрос, мать тут же на­чала отвечать, однако расстояние между ее пальцами увеличи­лось. Эриксон указал ей на это, и она снова обратила свое вни­мание на пальцы. Ей не удавалось одновременно говорить и сле­дить за своими пальцами, и поэтому пришлось сидеть молча, а Эриксон поговорил с отцом и сыновьями и лишь в конце разго­вора предоставил ей последнее слово. Организовал бы семей­ный терапевт интервью подобным образом?

Многие тогдашние семейные терапевты утверждали, что ни в коем случае нельзя так вести интервью. Не давать члену семьи говорить — такое поведение считалось просто шокирующим во времена, когда целью было свободное проявление эмоций. Я помню, как в начале шестидесятых Дон Джексон, известный семейный терапевт, работавший тогда вместе с нами, проводил интервью с матерью, отцом и их семнадцатилетней дочерью, исключенной из колледжа с диагнозом “шизофрения”. Проводя интервью, Джексон начал говорить с матерью, а дочь стала пе­ребивать их. Джексон сказал дочери, что она должна дать мате­ри договорить, и продолжил беседу. Целью его лечения было не свободное выражение эмоций, а возвращение девочки в кол­ледж. Большинство терапевтов в то время были возмущены кол­легой, который не дал высказаться пациенту — а тем более мо­лодой девушке с проблемами.

Во время этого интервью мать заплакала, дочь заплакала и отец, в конце концов, заплакал. Джексон вежливо вывел их из этого состояния, но не скрывал при этом своего раздражения. Большинство семейных терапевтов были бы очень довольны, что все члены семьи начали плакать, ведь так они соприкаса­лись с их истинными чувствами. Джексон же стремился быстрее пройти стадию оплакивания, чтобы скорее достичь цели лече­ния. Однако никто не может сказать, что Джексон не был се­мейным терапевтом.

Эриксон не считал поощрение эмоций целью терапии. Он не был заинтересован в том, чтобы доводить людей до слез. На­против, однажды он спросил меня, что я буду делать, если женщина на приеме слишком долго плачет. Я не нашелся, что ответить. И он сказал, что прекратить потоки слез можно, про­тянув ей бумажные салфетки и заметив при этом: “А на Рожде­ство я пользуюсь зелеными салфетками”. Это любые рыдания остановит.

3. Муж с женой, страдающие алкоголизмом, пришли к Эриксону и рассказали, что в выходные, сидя дома, чувствуют себя несчастными. Он отправил их в выходные на лодочную прогулку по озеру, чтобы они насладились свежим воздухом. Этот прием можно считать семейной терапией. Многие терапев­ты рекомендуют парам и семьям делать вместе что-нибудь прият­ное — путешествовать, проводить отпуск без детей и т.д.

Эриксоновский совет совершить лодочную прогулку был, од­нако, не из этой области. Обычно он советовал членам семьи делать то, чего они делать не хотят. Он поручил семье отпра­виться на лодочную прогулку лишь потому, что знал: ни муж, ни жена не любят кататься на лодке. Более того, они просто ненавидят кататься по озеру. Когда они выполнили его зада­ние, им это настолько не понравилось, что они уговорили Эриксона в следующий раз отправить их в пеший поход. Он разрешил, и они чудесно провели выходные. Я не помню, что­бы Эриксон часто посылал людей за город, чтобы те просто по­лучали вместе удовольствие или проводили вместе отпуск. Труд­но представить себе школу семейной терапии, которая не наце­лена на прямое поощрение поведения, доставляющее семье удо­вольствие. Является ли эриксоновский подход семейной терапи­ей?

4. Больничная няня отправилась на прогулку на задний двор больницы и повстречала там парня из обслуживающего персона­ла этой же больницы. Сидя на скамейке и разговаривая, они обнаружили, что оба находятся в одинаковом положении: он — гомосексуалист, а она — лесбиянка. Для них обоих это было ог­ромной проблемой, ибо в те времена подобная сексуальная ори­ентация вызывала крайне негативное отношение. Если бы их склонность стала известна, они были бы уволены, а ведь подо­зрения уже стали возникать. Беседа их сблизила, они подружи­лись и в конце концов решили пожениться, чтобы скрыть от ок­ружающих свою сексуальную ориентацию. Можно решить, что им повезло случайно встретиться. На самом деле все устроил Эриксон. Он предложил няне, не объясняя причины, совер­шать прогулки на заднем дворе больницы и он же устроил так, что молодой человек оказался там в то же время. Можно ли это назвать созданием семьи?

5. Одна маленькая девочка ничего не умела и отставала в школе. Эриксон каждый вечер приходил к ней домой, играл с ней в шарики, прыгал через веревочку и придумывал другие игры (Хейли, 1986, с.205). Ее родители смотрели косо на такое поведение. Семейная ли это терапия? И если нет, станет ли она ею, когда терапевт объяснит, что он объединяется с ребенком против родителей?

6. В другом типичном для Эриксона случае мальчик страдал энурезом (Хейли, 1986, с.206). Эриксон рассказывал, что мать была очень доброй и старалась помочь своему ребенку. А отец был крикливым, надменным человеком, заявлявшим, что он сам страдал энурезом до 16 лет и почему бы его сыну не быть таким же. Эриксон побеседовал с отцом наедине и внимательно выслушал его. Отец кричал так, словно между ними было рас­стояние в 60 шагов. Выслушав отца, Эриксон отослал его, а затем начал работать с матерью и сыном над решением пробле­мы. Ясно, что Эриксон вовлекал в процесс и мать, и отца, и ребенка. И он был очень доволен положительной реакцией отца на успешное завершение лечения. Это можно назвать семейной терапией.

7. Однажды Эриксон отправил молодого человека жить целый год в полном одиночестве на вершине горы. Может ли это быть семейной терапией? Ясно, что такое задание показывает стрем­ление разорвать все социальные связи этого человека.

8. В пятидесятые годы многие женщины были сексуально закомлексованы, и Эриксон был одним из первых, кто прово­дил очевидную сексуальную терапию, чтобы помочь им преодо­леть свои страхи. В то время сексуальной терапии не существо­вало, и посему его метод казался опасной крайностью. Эриксон работал и с мужскими комплексами. Вот один из его случаев: молодая супружеская пара пришла с жалобой жены на пуритан­ство мужа, который не получал удовольствия, лаская ее грудь (Хейли, 1991). Эриксон поручил молодому человеку подобрать имя для левой груди жены — в противном случае ему придется примириться с тем именем, которое даст ей сам Эриксон. Было ли это семейной терапией?

Различия

Здесь я хотел бы определить некоторые различия в том, как Эриксон и другие семейные терапевты видели стоявшие перед клиентами проблемы.

В семейной терапии существуют две предпосылки, отсут­ствующие у Эриксона. Он не работал в терминах “единицы из трех человек” и поэтому не описывал ребенка как попавшего в ловушку между отцом и матерью или выражающего конфликт между терапевтом и родителями. Эриксон не мыслил в терми­нах треугольника и поэтому не считал, что терапевт, объединя­ющийся с ребенком против родителей, может усугубить пробле­му ребенка. Похоже, что он не придерживался и теории моти­вации, принятой в семейной терапии. Теория гласит, что мо­лодежь своими трудностями стабилизирует семейную систему. Дети помогают родителям, нанося себе вред. Если сын стано­вится наркоманом или правонарушителем, считается, что это в некотором роде помогает сохранить семью. Если дочь ведет себя вызывающе или убегает из дому, предполагается, что это может быть способом помочь депрессивной матери. Если жена избегает сексуальных отношений, возможно, она тем самым охраняет мужа от признания его собственной проблемы. На мой взгляд, Эриксон не придерживался таких взглядов на мотивацию. А по­этому он не считал, что терапевт, огорчая родителей, может вызвать у ребенка рецидив как реакцию на желание помочь им. Один из способов огорчить родителей — объединиться с ребен­ком против них.

Проще говоря, если допустить, что проблема ребенка помо­гает родителям, возникает два подхода. Один из них — помочь родителям, чтобы ребенок не был вынужден этого делать. Эриксон порой просто говорил ребенку, чтобы он занимался своими делами, а родителей предоставил ему, а уж он о них позаботится. Другой подход — оторвать ребенка от родителей и работать только с ним, а родители пусть сами решают свои про­блемы. Эриксон использовал оба подхода. Но я думаю, что не­которые из его неудач случались, когда он объединялся с ребен­ком против родителей, не считая при этом, что для того, чтобы помочь ребенку, надо помочь и родителям. Он так любил детей и так раздражался, когда родители вели себя по отношению к ним плохо, что иной раз ставил цель спасти детей от их родите­лей.

Эриксон успешно справлялся с проблемами детей всех возра­стов и получал большое удовольствие от работы с детьми. Он обычно не принимал в расчет тот факт, что составляет треуголь­ник с ребенком и его родителями, как не признавал и влия­ния, которое оказывает на родителей успешность его работы с ребенком. Родители, пытавшиеся помочь своим детям и потер­певшие неудачу, могут испытать огорчение от того, что пробле­му удалось решить терапевту. Эриксон говорил, что им просто нужно приспособиться к тому, что их ребенок стал нормаль­ным.

В отличие от системно-ориентированных терапевтов, Эрик­сон иногда советовал юноше или девушке никогда больше не иметь дела с родителями. Порой он запрещал общение между родителями и их детьми. Он иногда советовал не только женам бросить мужей, которые плохо с ними обращаются, но и моло­дежи уйти от оскорбляющих их родителей. Он верил, что иног­да поведение родителей бывает столь несносным и не поддаю­щимся изменению, что молодой личности следует просто по­рвать любые контакты с ними.

Заключение

Подведем итоги. В чем отличие работы Эриксона от работы тех, кто строго следовал семейно-ориентированной терапии? Эриксон не проводил совместные интервью со всеми членами семьи и не стремился добиваться от них выражения эмоций, как это делали многие семейные терапевты тех лет. Напротив, он обычно беседовал с каждым членом семьи по отдельности и только изредка собирал их вместе. Он не всегда старался до­биться общения между членами семьи, если они не общались, как это делал любой сторонник системного подхода. Порой он разделял членов семьи и прерывал их контакты друг с другом. Он обычно не соглашался с тем, что люди могут вредить себе, чтобы помочь другим. Он не представлял семью в виде треу­гольника, чаще рассматривая ее как состоящую из индивидов или пар.

Поскольку я описываю здесь аспекты работы Эриксона, ко­торые мне представляются типичными для него, я понимаю, что другим они таковыми могут и не казаться. Например, кого-то может больше интересовать его работа с гипнозом, о которой я здесь практически не писал. Многое зависит от того, в какой период жизни Эриксона человек общался с ним. Я об­щался с ним в основном в пятидесятые годы, когда он был ак­тивен, энергичен и совмещал частную практику с выездными семинарами по всей стране. Другие знали его в преклонных го­дах, прикованного к инвалидной коляске, когда он все еще был сильным, но уже ограниченным в своих физических воз­можностях.

Делать какие-либо обобщения по поводу работы Эриксона очень сложно, так как он был разным в разное время и с раз­ными людьми. Он стремился говорить на языке тех, кого обу­чал. Он обучал с помощью метафор, которые разные люди могли понимать по-разному. Естественно, что, стараясь его по­нять, мы пытаемся причислить его к определенной психотера­певтической категории. Однако очевидно, что он не работал в рамках какой-либо одной стандартной терапевтической идеоло­гии. Его идеи не основывались на психодинамической теории и не использовали базовый инструмент этого подхода — интерпре­тацию бессознательного. Он не принимал основные предпосыл­ки бихевиоральной терапии и не использовал ее главный инст­румент — четкое положительное подкрепление. Он не прини­мал теорию семейных систем и ее центральную идею о том, что поведение члена системы является продуктом поведения осталь­ных ее членов. Развивая свой собственный уникальный способ гипноза, он развивал и уникальный терапевтический подход. Сейчас, спустя десять лет после его смерти, мы все еще не мо­жем найти для него место в какой-либо из современных или прошлых модных терапевтических школ.

Поразительно, что терапевт может быть столь широко извес­тен, случаи из его практики могут так широко обсуждаться, а его идеология остается во многом непонятной. Эриксон был че­ловеком, прокладывающим собственный путь. Хотя я помню, как однажды он рассказал о человеке, оказавшем на него боль­шое влияние. Когда Эриксон был маленьким мальчиком, доб­рый доктор вылечил его и дал ему пятицентовую монетку. Именно тогда Эриксон и решил стать врачом. Возможно, тот добрый доктор не просто пробудил у Эриксона призвание, но и послужил образцом. Потому что, несмотря на всю свою тон­кость и глубину, во многих отношениях Эриксон работал как добрый и умный сельский врач.

Литература

Haley, J. (1959) The family of schizophrenic: A model system. Amer. J. Ment. and Nerv. Dis., 1129, 357-374.

Haley, J. (Ed.) (1985) Conversations with Milton H. Erickson. Vol. 1. Rockville, Md.: Triangle Press.

Haley, J. (1986) Uncommon therapy. New York: Norton.

Haley, J. (Ed.) (1991) Milton H. Erickson. Sex Therapy: The Male. Audiotape. Rockville, Md.: Triangle Press.

Примечания

1

Данная статья была впервые опубликована в 1967 г., когда М. Эриксон был еще жив. — Прим. ред.

(обратно)

2

Исследование работы доктора Эриксона было частью проекта Г. Бейтсо­на по изучению коммуникации. Во многих беседах, посвященных совместному изучению гипноза и гипнотическому подходу к психотерапии, участвовал Джон Уикленд.

(обратно)

3

"Гипноз: его возрождение как лечебной модальности"

(обратно)

4

Большинство людей, к сожалению, представляют себе Эриксона хруп­ким стариком, разговаривающим с большим трудом. В годы своего расцвета он контролировал звуки голоса и движения своего тела лучше, чем кто-либо из известных мне людей. Это было частью его мастерского влияния на людей. У него была невероятная способность к взаимодействию с людьми. К сожале­нию, осталось слишком мало видеозаписей. Несколько лет назад я попросил разрешения записывать его работу, но он ответил, что этого делать, пожалуй, не стоит. Он не хотел, чтобы его помнили как беспомощного, с трудом гово­рящего старика. В конце концов он разрешил съемки, и многие теперь знают его только по последним годам жизни и не представляют, каким он был на вершине своих возможностей.) Я думаю, его успех как психотерапевта частич­но был результатом исходящей от него силы.

(обратно)

5

В английском языке "know" (знать) и "no" (нет) звучат одинаково. — Прим. переводчика.

(обратно)

6

М. Эриксон, Э. Росси. Человек из Февраля. М., НФ "Класс", 1994.

(обратно)

Оглавление

“Необычайная психотерапия” и ее создатели

Введение

1. Милтон Г. Эриксон: краткая биография (1967)

2. Заметки о Милтоне Эриксоне, докторе медицины (1967)

3. Вклад Эриксона в психотерапию (1982)

4. О терапии испытанием (1984)

5. Воспоминания Эриксона: беседа Джея Хейли иДжона Уикленда (1985)

6. Почему не длительная терапия (1990)

7. Дзэн-буддизм и искусство психотерапии (1992)

8. Гипнотическая демонстрация Эриксона, 1964 (1993)

9. Типично эриксоновское (1993)

Реклама на сайте