«Ницше и женщины»

«НИЦШЕ и ЖЕНЩИНЫ»

Хэдвига Дом

вступительная заметка и перевод с немецкого В. Бакусева © В. Бакусев, перевод, 2007. (готовится к публикации в издательстве «Культурная революция»)

Что думал — или, вернее, что писал Ницше о женщинах, всем известно. Но почти никому не известно, что писали о Ницше сами женщины — в его стране и в его время. Небольшое эссе Хедвиги Дом «Ницше и женщины» дает об этом очень хорошее представление: ее позиция (и она сама) типична для читавших Ницше женщин в то время, а может быть, и в это. Какова она в деталях — об этом пусть судит читатель. Я же скажу несколько слов об авторе.

Хедвига Дом (Hedwig Dohm, урожд. Шлезингер, 1831—1919) из семьи фабриканта — немецкая писательница и публицист, автор нескольких романов, сборников рассказов, эссе и полемических сочинений в пользу эмансипации женщин, видный деятель «женского движения». Ницше вполне мог читать ее творения (публиковавшиеся с 1872 г.) и получить представление о пишущих дамах (а кстати и об эмансипаторской тенденции) как раз из подобных литературных продуктов, а потом сделать такой, например, вывод: «…мало счастья приношу я бабенкам от литературы, какими они обыкновенно бывают — с нездоровыми орудиями пола и чернильными пятнами на пальцах; и, может быть, как раз потому, что я слишком высокого мнения о женщинах, чтобы низводить их до уровня каракатиц»1.

Отношение автора эссе к Ницше больше всего напоминает обиду ребенка на горячо любимого гениального учителя, полубога, наказывающего ни за что ни про что лишь отдельных учеников, и притом почему-то только девочек (по-детски буквально понимает она такие метафоры, как гарем и плетка). Можно смотреть на это отношение с улыбкой, но можно воспользоваться им как поводом для следующего вывода: не женщины беспокоят критическое сознание Ницше — и не столько потому, что, говоря о них, он обращается не к ним, а к мужчинам, но главным образом потому, что мужчинам-то достается от него не меньше, чем женщинам, а гораздо больше. Ведь когда он критикует человечество в его целом, он критикует именно мужчин. «Женщина» у Ницше — это метафорическое обозначение всего слабого и негодного в человеке любого пола. Поэтому он — не «антифеминист», а скорее «антигоминист» — в том смысле, что его ожидание и призывание homo superior (сверхчеловека) означает радикальный отказ от homo sapiens. Так что обида прелестной Хедвиги на Ницше неуместна — обижаться должен, в сущности, каждый: да только не на него, а на себя.

НИЦШЕ и ЖЕНЩИНЫ2

От этого увеселительного господина3 до Ницше, разумеется, больше чем шаг — мало того, чудовищная4 пропасть; я преодолею ее одним прыжком, хотя и не стоило бы мне этого делать. Пускать стрелы критики в мимолетные тени, скользящие по лику солнца, кажется мне делом неумным и мелочным.

Но если бы я умолчала об абсолютной враждебности сиятельных умов <к женщинам> — разве не показалось бы это, с другой стороны, чем-то вроде нечестной тактики в пользу женского движения? А Ницше в женском вопросе числится среди ортодоксов.

Не удивительно, что умы посредственные и еще более низкие делают немудрые и неглубокие высказывания о женщинах. Но откуда же тот феноменальный факт5, что даже благородные, самые отважные мыслители, едва взявшись за перья (и зачем только они это делают?), сразу отпускают голову на обеденный перерыв, принимаясь жонглировать чувствами, инстинктами, интуициями и вечными истинами? Утратив всякую логику, научность и добросовестность, бездумно шатаются они по барахолке идей и выставляют на продажу старый хлам, который раздобыли где-то по дешевке, хотя это ничуть им не подобает и даже крайне неосторожно с их стороны. Ведь едва увидев их вновь на озаренных вершинах, мы сразу теряем всякое доверие к мудрости тех, что однажды уже всучили нам макулатуру, и оказываемся в недоумении: то ли Зевс переодевался прежде старьевщиком, то ли Олимпом правит теперь старьевщик, прикидывающийся Зевсом.

Говорят, у каждого человека в глубине души есть своя потайная комната с привидениями. Сдается, и люди самые гениальные не составляют тут исключения — не только в час после полуночи, но и в самые светлые свои часы открывают они эти комнаты ужасов, откуда вылезает всякого рода нежить: отстои и осадки древнего варварского мышления, застрявшие в извилинах мозга, выходят по такому случаю на Божий свет.

Из двух современных писателей, выказавших особые способности в деле женоненавистничества, Ги де Мопассан кажется мне гением, Стриндберг — уже чуть ли не призрачным ангелом мщения. Эти совершенно впавшие в эротику писатели мстят погубившим их дьяволицам. Каким образом такие колонии призраков заселяют умнейшие головы, явствует и из ненависти Мопассана к пруссакам. В некоторых своих рассказах он представляет прусских офицеров животными, в нравственном и умственном отношении подобными Калибану. Пруссаки кое в чем провинились перед ним. Они разгромили его отечество. Да чтоб они провалились в тартарары! Женщины тоже кое в чем провинились перед ним. Они погубили его душу и тело. Сделать их предметом для зоологии! (Ницше называет женщин странно дикими, но подчас приятными домашними животными.6)

В рассказе «Безумец» Мопассан проклинает женщину. Она изменница, скотина, мерзавка. Она животное в образе человеческом. А он — герой рассказа — он, точно раб, скрежещет зубами, потому что один ее вид вынуждает его пасть на колени и навсегда сделаться собственностью этой скотины и мерзавки. В конце концов он вынужден ее застрелить — не потому что она животное, а потому что это животное его разлюбило. Но разве в этом рассказе есть только одно животное?

Совершенно так же бранит, ненавидит и проклинает женщин Стриндберг. Он присваивает им все мыслимые бранные клички — но все его книги истекают эротикой, а их интересные герои полностью пребывают во власти этих отвратительных тварей, прекрасно ощущая их отвратительность. Отличается же Стриндберг от Мопассана тем, что его мерзавки убивают мужчин, а мерзавки Мопассана гибнут от рук своих любовников. Они проклинают в женщине дьяволицу — но как только эта дьяволица собирается стать членом общества, они поспешно и страстно призывают ее снова сделаться дьяволицей.

В «Веселой науке» Ницше говорит: «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу».

Вот именно! Вот именно!

Так что же — разве суждения таких мужчин, как Стриндберг и Мопассан, оправданны их опытом? А нас их опыт оправдает, если мы порекомендуем им молчание — для их же пользы. За деревьями публичных девок они не видят леса женщин. Когда мужчины, не вступающие в общение с нормальными, хорошими женщинами, так враждебно настроены в отношении всего нашего пола, за их проклятьями я всегда чувствую нечто отвратительно развратное, болезненно сексуальное, — особенно, если эти проклятья исходят из уст писателей.

Но основу всех основ для упомянутого умственного извращения дает нам сам Ницше. Он, столь неумно высказывающийся о женщинах, обосновывает свою неумность куда как умно. В «Утренней заре» говорится: «Опыт даже великих умов не шире ладони; там, где дело шире ладони, они перестают думать, там для них начинается бесконечная пустота и глупость»7. Вот именно! Вот именно!

Шопенгауэр и Ницше — наиболее благородные и глубокомысленные среди наших противников. На основе биографии его сестры (в абсолютной добросовестности которой сомневаться не приходится)8 мы можем заключить, что Ницше никогда не вступал в интимные отношения с женщинами. Только в его письмах к Лу Андреас-Саломе слышны отзвуки душевной общности и чуть ли не нежного участия. Но и эти отношения, по сообщению Элизабет Фёрстер, длились всего лишь несколько месяцев. Его дружеское чувство к Мальвиде Майзенбург9 (у меня сложилось впечатление, что оно не пустило в его душе глубоких корней) носило характер почтительной симпатии молодого человека к старухе, по-матерински опекавшей его. Его контакты с другими особами женского пола были столь мимолетны и поверхностны, что обсуждать их нет никакого резона. Тем не менее он с абсолютной самоуверенностью выносит суждения о «женщинах, как они есть».

То, что он написал о женщинах, я читала с замешательством и глубоким удивлением. Мне хотелось, закутав голову, плача воскликнуть: «И ты, сыне мой Брут!» Ужас охватил меня, как если бы посреди возвышенной красоты океана внезапно показалось чудовище.

Ницше, гениальный, потрясающий поэт, — в то же время и светлый мыслитель. Его мысли, так часто попадавшие в сердцевину вещей отточенными золотыми стрелами, подобно солнцу освещавшие целые миры или, словно Зевесовы перуны, бурно поражавшие их, — мысли этого гения для защиты от женщин подчас вооружались дрекольем. Когда он писал о «женщине, как она есть» — неужто это был «Шопенгауэр как воспитатель»10, под чарами которого он еще находился? Или женское движение внушало ему отвращение, потому что было слишком своевременным, а он ценил, и ценил чересчур высоко, только все «несвоевременное»? Видимо, именно так. «Ничего, — говорит Лу Саломе, — не считал он столь же вульгарным, неблагородным, как прогресс и носителей прогресса и новизны: современного человека и современные веянья.» И вполне даже возможно, что этот великий писатель, этот Протей души, пришел бы к другим итогам в женском вопросе, если бы душевный недуг не поразил его способность мыслить так сравнительно рано. Ведь в спорах он всегда выказывал величайшую готовность уступать.

Чтобы избежать упрека в том, будто я впадаю в ошибку наших противников, делающих заявления, не подкрепленные доказательствами, я хочу кратко процитировать основные положения Ницше, касающиеся того, чего женщина хочет и что она должна. Их квинтэссенцию можно найти на с. 181—189 «За пределами добра и зла». Вот что там сказано: «Вашим первейшим и единственным делом должно быть деторождение» (это вовсе не ново); далее: «Мужчина с глубиной может мыслить о женщине только на восточный лад … он должен смотреть на женщину как на свое достояние, как на подзамочную собственность, как на нечто предназначенное прислуживать … Здесь он должен ориентироваться на неимоверный разум Азии». И в другом месте: «Только азиатские мыслители правильно смотрели на женщину»11.

Ницше высказывается в пользу гарема! И эти грызущие, чавкающие, болтающие, раскрашенные словно малярной кистью, затянутые сверкающей сбруей гаремные товары — результаты мужского воспитания и «неимоверного разума Азии», идеал женственности?! Неужто Ницше и впрямь думает, будто гаремная женщина — это и есть «лук, стрелы которого метят в сверхчеловека»12? Или, проще говоря, будто она наиболее пригодна для рождения сверхчеловека? А как же наследственность?

Но, может быть, какой-нибудь ловкий ум (разумеется, мужской) выдумает какой-нибудь физиологический закон, в силу которого несовместимые с порождением сверхчеловека качества женщин будут наследоваться только девочками. Подобное утверждение прозвучало бы не более странно, чем множество других смехотворностей, нагромождаемых нашими противниками.

«Утратой женственности» Ницше называет «неуклюжее и негодующее подхватывание всего рабского и холопского», что было свойственно и до сих пор свойственно положению женщины при прежнем общественном порядке. «Словно рабы — это контраргумент, а не, наоборот, условие всякой более высокой культуры.»13

Возможно. А с точки зрения рабовладельца — даже наверняка так. Ну а рабы? Разве можно ставить им в вину, что они думают об этом иначе?

Женщина должна быть подзамочной собственностью. Но она быть ею не хочет. Мне невдомек, почему ей — как считает Ницше — так уж пристало стыдиться такой чудовищной глупости. Мужчинам тоже не очень-то хочется быть евнухами — но евнухи (вероятно, в силу неимоверного разума Азии) суть необходимая часть гаремов.

У нас тоже много женщин, составляющих подзамочную собственность не одного, а всех мужчин. Я даже не хочу говорить, как называются эти гаремы.

После того как Ницше разобрался в том, чтo природа предназначила женщине, все остальное становится для него ясно само собой. Ее «Я не хочу, не желаю» он противопоставляет свое: «Она должна, она обязана». Она хочет повышать свою культуру, становиться самостоятельной. Она не должна повышать свою культуру, становиться самостоятельной. Почему? Потому что при этом она «вырождается, регрессирует», теряет качества своей женской привлекательности (это тоже не совсем ново) и может стать причиной «обезображивания Европы». А как обстоит дело с женской привлекательностью? «В женщинах так много педантизма, верхоглядства, менторства, мелочной надменности, мелочной распущенности и нескромности» … «Горе, если они станут забывать свою смышленость и свое искусство — искусство быть прелестными, играть, прогонять прочь заботы» (а кто же прогоняет заботы женщин? Или у них у самих нет забот?), «свое тонкое умение разжигать приятные страсти!»14 … «То, что заставляет уважать женщин и довольно часто испытывать к ним страх, — это их естество … их натуральная, хищная, коварная гибкость, их тигриные когти под перчатками, их наивный эгоизм, их невоспитуемость и душевное дикарство, неуловимость, необозримость, зыбкость их страстей и добродетелей.» (Эти женщины по крайней мере разносторонни.) «Как? И с этим будет покончено?» (в результате эмансипации.) «И уже начинается снятие чар с женщин? И скучно близится оскучнение женщин?»15

Так с чем же будет покончено? С тигриными когтями, с необозримостью, зыбкостью страстей, с душевным коварством, с эгоизмом? Неужто Европа и впрямь будет так уж сильно обезображена, если пойдут к черту кое-какие из этих восхитительных качеств?

А ведь все эти восхитительные свойства — даже не оригинальная заслуга женщин. Честь и хвала за них причитаются мужчинам. «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу». Вот именно! Вот именно!

Мужчины, способствующие этому (при всех своих свободолюбивых стремлениях), — тупицы, «ослы рода мужского, старающиеся довести женщин до беды общего образования, а то даже и до чтения газет и политических разговоров» (даже «до книги», как говорится в другом месте). «Там и сям из женщин хотят сделать даже свободомыслящих и литераторов, будто без благочестия женщина не будет в глазах глубоко мыслящего и безбожного мужчины чем-то совершенно противным или смехотворным.»16

Да зачем же женщине быть сплошь благочестивой, если мужчина неблагочестив? Исключительно ради контраста? Хотелось бы мне знать, каких удовольствий мужчина ждет от ее благочестия; должно быть, он будет развлекаться, измеряя свою титаническую прогрессивность масштабом ее умственной отсталости — ведь религиозное воспитание, по-видимому, не оказывает на ее характер никакого влияния.

«Разве сможет удержать нас женщина, если мы сомневаемся, что при случае она отлично сумеет пустить в ход кинжал» (почему бы и не купорос?) «против нас?»17

В одной руке кинжал или купорос, в другой молитвенник — такой Ницше хочет видеть женщину. А уж ее дикарские, зыбкие страсти, тигриные когти и т.д. для меня никак не вяжутся с подлинной религиозностью. А разве они обязаны вязаться друг с другом? Они даже весьма часто и не вяжутся. Не вяжется и то, что сперва природа наделила женщин невоспитуемым душевным дикарством, а потом она же предназначила ей быть подзамочной собственностью мужчины. Чтобы не опасаться взрывов?

Не вяжется и то, что Ницше восклицает «Горе!» о женщинах, разучающихся «дрожать» перед мужчинами. «То, что заставляет уважать женщин и довольно часто испытывать к ним страх, — это их естество» … И сразу засим: «Со страхом и состраданием относился прежде к женщине мужчина, всегда одной ногой стоя уже в трагедии, которая надрывает сердце именно потому, что восхищает»18. Женщина должна бояться мужчины, мужчина в свой черед — женщины. Но разве тогда уж не было ли бы удобней, если бы тот и другая сложили друг перед другом оружие, мужчина и женщина, и попробовали бы обходиться друг с другом без страха, в мире и дружбе?

Самый поверхностный взгляд на современное общество или на историю культуры и литературы19 учит, что ни в одну эпоху мужчины не преклонялись перед теми женщинами, что были подзамочной собственностью, перед женщинами благочестивыми и невежественными. В античности мужчины дарили свою благосклонность гетерам — умным, хорошо разбиравшимся в литературе и политике. То же происходило и в эпоху фронды20 — в семнадцатом и восемнадцатом столетиях (напомню о знаменитых салонах прошлого столетия21) и в эпоху романтизма в Германии. Эротику тогда отнюдь не обходили вниманием. Но самое странное тут вот что: тот самый мужчина, который с отвращением отвергал любую свободомыслящую женщину, который ставил крест на «опустившейся до книги женщине»22, — в своей духовной и душевной жизни был близок только к одной женщине, Лу Андреас-Саломе, одной из самых глубоких и даровитых писательниц. Да и его старая приятельница Мальвида фон Майзенбург — одна из самых умных и знающих писательниц.

На наши уста просится улыбка, когда с такой убежденностью говорит о тигриных когтях, об этой «опасной, прекрасной кошке, женщине», о ее неприрученной дикости — Фридрих Ницше, целомудренный, чуждый женщинам мужчина, тела которого наверняка никогда не коснулся и самый малый женский тигриный коготь и который не познал на себе, как эти хищные создания «восхищают, надрывая сердце», подобно трагедии. Может быть, как раз поэтому он и грезил о них, как святой Антоний грезил о соблазнительных дьяволицах: это были галлюцинации от слишком усердного воздержания.

Где же он изучил женщин? Наверное, в госпиталях театра военных действий в 1871 году23, где он работал санитаром рядом с множеством сестер милосердия? Там ли он открыл в них душевное дикарство, хищное коварство, эгоизм?24 Или он еще до Парижа25 упустил прекрасную возможность узнать, что такое «женщина, как она есть»?

«Женщина хочет просветить мужчину насчет “женщины, как она есть”. Чего только не выведут на свет дня эти неловкие попытки … Женщинам не следует продолжать компрометировать себя просвещением … Mulier taceat de muliere26.» Слава Богу, эти самоизобличения не могут принять угрожающего характера, ибо «женщина не хочет правды. Что толку женщине в правде! Изначально нет ничего более чуждого, противного, враждебного женщине, чем правда»27. Поэтому она, конечно, не станет трезвонить о своем уродстве — напротив, она будет милосердно скрывать ложью то ужасное, что прячет на дне своей души, тем самым кладя пределы изуродованию Европы.

Ницше-Маккиавелли28 дает женщинам советы, как им этого достичь. «Горе женщине, которая не лжет!» К этому-то все и сводится. Бодренько обвести мужчину вокруг пальца, держа нос по ветру. «Ложь — великое искусство женщины, а ее величайшее дело — видимость и красота. Признаемся себе: мы, мужчины, чтим и любим в женщине именно это искусство и этот инстинкт.»29 Очень уж этичным именно со стороны мужчины я признать это высказывание не могу; да и навряд ли благочестие, без которого женщины должны казаться противными и смехотворными, совпадает с ложью и обманом. «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу». Как же она это делает? Неужто женщина, как выходит по Ницше, такова от природы и по Божьему велению? Полная лжи и обмана, враждебная правде, полная коварного смирения, хищная и т.д.? Мыслим ли более сильный довод в пользу современного женского движения, чем это мнение Ницше?

Нет, женщина не должна лгать и обманывать, прекрасная видимость не должна быть для нее целью жизни. Напротив, женщина должна отвыкать от восхваляемых Ницше пороков.

Многие его афоризмы — блестки, достойные украсить альбом любого антифеминиста. Самый известный из них: «Идешь к женщине — не забудь плетку». Кстати, сей перл остроумия даже не оригинален. Ницше сам цитирует изречение из одной старой флорентийской новеллы: «Buona femina e mala femina vuol bastone»30 («палки просит и хорошая женщина, и дурная»).

«Женщина научается ненавидеть по мере того, как разучается очаровывать.»31 Госпожа А. и госпожа Б. — может быть; но ведь не «женщина, как она есть»? Пусть этим перлом украсят себя те цирцеи, чье ремесло состоит в чарах. Эти умеют мстить за себя, превращая зачарованных в… ну скажем, в четвероногих.

«Занятия наукой — срам для любой настоящей женщины.»32 Как? А рабское любовное служение, которому, по мысли Ницше, женщины должны предаваться в гаремах, — разве для них не срам?

Подчас противоречия Ницше доходят до степени величия. Но тогда они уже перестают быть противоречиями, становясь молниями познания, поражающими нас. В блеске этих молний плетка, с которой каждый мужчина должен приходить к женщине, преображается в почтительно преподносимый ей скипетр, задняя комната — в священную рощу, кухонная плита — в треножник. В «Веселой науке» говорится: «Низкий, сильный альт внезапно подымает перед нами занавес возможностей, в которые мы обыкновенно не верим: и мы разом начинаем верить, что где-то в мире могут быть женщины с высокими, героическими, царственными душами, способные и готовые к грандиозным возражениям, решениям и жертвам, способные и готовые к господству над мужчинами, ибо лучшее, что есть в мужчине, в них стало воплощенным идеалом, невзирая на пол»33. И выше34: «Животные относятся к своему женскому полу иначе, чем мужчины к женщинам: самка для них — это существо творящее. Духовная беременность порождает характер созерцательный, родственный женскому: это мужчины-матери!»

Ницше, о ты, высокий, священнический ум, владеющий глубокими тайнами, но не владеющий простейшими истинами! Ты умеешь вести беседы с Богом и с богами, со светилами неба, с морем, с духами и призраками. Только с женщинами и о женщинах говорить ты не умеешь.

Эта вера, кажется, неистребима. Вот некто спускается с высоких гор, где жил отшельником с орлом и змеей, некто, клинком своего духа разносящий вдребезги государства и парламенты, императоров и королей, мало того, помогавший убить самого Бога. И этот водолаз, испивший до дна моря познания, мнящий, будто не верит ни во что, не исследованное им до самых глубин, — все-таки не расстается с одной верой, одним фетишем. Он верит в закон природы, посылающий женщину в гарем, превращающий ее в подзамочную собственность мужчины.

Как часто он восклицает «горе!» Вот и мне хотелось бы раз — нет, три раза хотелось бы мне воскликнуть «горе!» о Фридрихе Ницше: горе пурпурно-красное, ибо оно напоено кровью сердца, потому что я люблю его, потрясающего поэта, художника, сумевшего пустить все искусства по руслу подвижной материи языка. Он был художником слова; он живописал пылающие на закате снега Альп, полуночные солнца, неизмеримые желтые пустыни с белым раскаленным небом над ними, живописал море с бушующим прибоем — но и ласково скользящее море он тоже живописал. Он ваятель. Из гигантских каменных глыб высекал он фигуры богов и сверхчеловеков. Он зодчий. Из его мыслей воздвиглись церкви со звучащими органами, замки со смелыми зубцами, с изящными, уходящими в высоты эфира сторожевыми башнями, сверкающими в свете новых солнц. Но прежде всего он — творец музыки языка. Он очаровывает наши чувства нежными звуками, словно исходящими из пастушьей свирели, но и сотрясает фанфарами опоры нашего мышления, так что они рушатся. А потом снова молитвы-дифирамбы звучат, словно трубы архангелов, возносящие нас на трансцендентальные вершины. Но архангелы преображаются в демонов, трансцендентальные небесные звуки — в язвительный, безумный смех, доносящийся из бездн, — мысли, словно огненные мечи, выжигающие на наших лбах Каинову печать. А напоследок — прощанье, полное неизмеримой боли и потрясающего блаженства, песнь, которую словно поет умирающий, дикий лебедь и которая «восхищает, надрывая сердце». Фридрих Ницше! Для меня ты величайший поэт столетия — так почему же ты пишешь о женщинах, будучи всецело за пределами добра? Это глубокое, глубокое горе для меня. Оно делает меня еще более одинокой, более старой, более отделенной от жизни. Ах да, ведь я уже знаю: «Опыт даже великих умов не шире ладони; там, где дело шире ладони, они перестают думать, там для них начинается бесконечная пустота и глупость».

Так говорил Заратуштра.

Примечания

1. Фрагмент 7 [66] из 12-го тома Собр. соч. (М., 2005. С. 294) — при жизни Ницше и Дом он не публиковался.

2. Из книги Хедвиги Дом «Антифеминисты. Книга обороны» (в периодической печати 1897, книжная публикация 1902). Глава, содержащая наше эссе, называется «Два старовера» (второй из которых, стало быть, — Ницше).

3. Об этом безымянном господине (первом «старовере») речь шла в предыдущем эссе — «Истребитель амазонок»; по словам писательницы, он — титулованный автор солидных научных сочинений, направленных против женской эмансипации, которого уже нет в живых. Имени Хедвига Дом не называет из старосветских представлений о чести и достоинстве.

4. Неумеренно пользоваться словом «чудовищный» автор научилась, разумеется, у Ницше.

5. Немного сглаживаю авторский текст, где стоит «феноменальное явление»: наша писательница, увы, не блещет стилем. Другие ее грубые языковые промахи (вроде «затянутые сверкающей сбруей гаремные товары»), зиждущиеся на неточном мышлении, предоставляю найти и оценить читателю (или читательнице) самостоятельно. Мне стоило немалого труда не исправлять их, чтобы не вмешиваться в авторский текст. Я не хочу бросить этим тень на немецких писателей-женщин вообще: среди них были настоящие мастера слова и серьезные мыслители (баронесса А. Дросте-Хюльсхоф, Рикарда Хух, графиня Франциска Ревентлов). Но никто из них не был поборником женской эмансипации.

6. См.: «За пределами добра и зла», аф. 239. (Здесь и ниже переводы из Ницше или того, что автор делает из Ницше, мои. — В.Б.)

7. См.: «Утренняя заря». Книга четвертая, аф. 564.

8. «Добросовестности» — вероятно этой сестры, а не биографии. Автор, видимо, хотела сказать «биографии Ницше, написанной его сестрой». Добросовестность же этой сестры, как установлено, была очень невелика.

9. Так автор пишет везде. Правильно, разумеется, «Майзенбуг» (1816—1903).

10. Неуклюжая игра слов: автор хочет сказать, что Ницше «находился под чарами» учения Шопенгауэра, а о женщине «как она есть» писал в «Несвоевременных размышлениях», третье из которых — «Шопенгауэр как воспитатель».

11. Первая цитата сконструирована автором (на манер Э. Фёрстер-Ницше) на основе аф. 239 седьмого раздела названного соч.; смысл этого места у Ницше несколько иной. Вторая цитата с грехом пополам воспроизводит аф. 238. Третьей цитаты у Ницше вообще нет.

12. Такой цитаты у Ницше нет.

13. Почти совсем точная цитата из аф. 239 седьмого раздела «За пределами добра и зла». Вместо «рабов» у Ницше «рабство».

14. Аф. 232 цит. соч. (как всегда, автор обращается с цитатами своевольно: слова почти точно принадлежат Ницше, аранжировка — автору).

15. Аф. 239.

16. Там же.

17. «Веселая наука». Кн. 2, аф. 69.

18. «За пределами добра и зла». Кн. 7, аф. 239. Цитируя, автор сохраняет смысл, но подвергает текст Ницше мелкой стилистической порче (энтропии).

19. Для автора это откровенно разные вещи.

20. Автор явно не знает, что такое «фронда» (в истории Франции), путая это явление с Просвещением.

21. То есть 18-го: это эссе было написано в конце 1890-х гг.

22. См. последнее цитированное место. У Ницше «распустившаяся» (перед мужчиной).

23. Правильно — в 1870 г. (август — начало сентября, меньше месяца).

24. Разумеется, не там: никаких сестер милосердия во фронтовых лазаретах тогда не было.

25. Автор, видимо, хотела сказать «так и не дойдя до Парижа».

26. Да молчит женщина о женщине (лат.).

27. «За пределами добра и зла». Кн. 7, аф. 232. Цитаты, как обычно, неточные.

28. Правильно — Макиавелли.

29. Там же.

30. «За пределами добра и зла». Кн. 4, аф. 147.

31. Там же, аф. 84.

32. Там же, аф. 127.

33. «Веселая наука». Кн. 2, аф. 70.

34. То есть ниже: это аф. 72, разрезанный, заново и небрежно склеенный и самовольно украшенный восклицательным знаком.

Ницше о женщинах

У самих женщин в глубине их личного тщеславия всегда лежит презрение ко всему женскому роду.    В любви и ненависти женщина более варвар, чем мужчина. Там где нет любви или ненависти, - женщина только статистка.     Когда открывается истина, даже научная, женщина непроизвольно чувствует себя так, будто ей заглянули под платье.     Женщина по существу своему неуживчива как кошка, насколько бы миролюбивой она не выглядела.     Если женщина обнаруживает склонности к наукам и искусствам, то обыкновенно в ее половой системе что-нибудь да не в порядке.     Соблазнить ближнего на хорошее мнение о себе, а потом поверить этому ложному мнению, - кто сравнится в этом фокусе с женщинами!     Какое дело женщине до истины! Ничто не может быть в женщине страннее, противоестественнее, чем отказ от великого искусства лжи и притворства, от главной заботы - иллюзии и красоты.     Отрицать глубочайший антагонизм в отношениях "мужчина - женщина", не видеть необходимости вечно враждебного напряжения, - значит проявить типичный признак плоскоумия.     То, что внушает уважение к женщине, а довольно часто и страх, - это ее НАТУРА, которая натуральнее мужской, ее истинно хищническая, коварная грация, когти тигрицы под перчаткой, простота и естественность в эгоизме, не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость в вожделениях и добродетелях… 

Ницше о женщинах О старых и молодых бабенках "Отчего крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под своим плащом? Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя твое? Или теперь ты сам идешь по пути воров, ты, друг злых?" - - Поистине, брат мой! - отвечал Заратустра. - Это - сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я. Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во все горло. Когда сегодня я шел один своею дорогой, в час, когда солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к душе моей: "О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам о женщине". И я возразил ей: "О женщине надо говорить только мужчинам". "И мне также ты можешь говорить о женщине, - сказала она, - я достаточно стара, чтобы тотчас все позабыть". И я внял просьбе старушки и так говорил ей: Все в женщине - загадка, и все в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью. Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок. Но что же женщина для мужчины? Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки. Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина - для отдохновения воина; все остальное - глупость. Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине есть еще горькое. Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребенок, чем женщина. В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине! Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями еще не существующего мира. Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой будет: "о, если бы мне родить сверхчеловека!" Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто внушает вам страх. Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй. Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для нее цены. Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна. Кого ненавидит женщина больше всего? - Так говорило железо магниту: "я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы перетянуть к себе". Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет. "Смотри, теперь только стал мир совершенен!" - так думает каждая женщина, когда она повинуется от всей любви. И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей поверхности. Поверхность - душа женщины, подвижная, бурливая пленка на мелкой воде. Но душа мужчины глубока, ее бурный поток шумит в подземных пещерах; женщина чует его силу, но не понимает ее. - Тогда возразила мне старушка: "Много любезного сказал Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого. Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет ничего невозможного? А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для нее! Заверни ее хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во все горло, эта маленькая истина". "Дай мне, женщина, твою маленькую истину!" - сказал я. И так говорила старушка: "Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" - Так говорил Заратустра.