«История в (пост)современном интерьере»

Александр Иванович Неклесса История в (пост)современном интерьере

В интервью Александра Неклессы анализируются нынешнее состояние цивилизации и те стремительные перемены, которые происходят в политической, экономической, правовой, культурной сфере, исследуются их механизмы, прослеживаются исторические корни. В центре внимания автора — как трансформация властных регуляций, так и динамика социальной ментальности, появление новых общественных корпораций и элитных групп, изменение всей сложившейся ранее номенклатуры мирового порядка. По мнению Неклессы, в настоящее время человечество пребывает в транзитной ситуации, когда на арене уже действует новый влиятельный социальный персонаж, и возникли элементы нового, постсовременного мира. Но и реалии эпохи Модернити еще присутствуют на исторической сцене. Затрагивается в интервью также современное состояние России-РФ, ее ретроспективы и горизонты.

— Александр Иванович, как бы Вы охарактеризовали сегодняшний интеллектуальный пейзаж в России?

— Меня не оставляет ощущение интеллектуального и духовного оскудения, истощения России. И, прежде всего, дефицит остро ощутим в сфере государственного строительства, политической философии, стратегической мысли. Это, конечно же, не только мое ощущение. Всякий национальный организм, в конечном счете, опирается на некое смысловое, мировоззренческое обоснование своего существования. Вокруг такого ядра и концентрируются политика, экономика, все прочее. Если же гармония порушена, то случается то, что у нас и случилось. В России любят, по крайней мере, до недавнего времени любили, ссылаться на разбойничий период «первоначального накопления капитала», скажем, в Америке. Это иллюзия. Реально Соединенные Штаты проектировали и строили потомки тех особых людей, кто пересек океан на «Мейфлауэре» (что, впрочем, совсем не исключало практичности и прагматизма, просто «тень должна знать свое место»).

Немецкий социолог Карл Мангейм писал в свое время: «существование элиты определяется не жаждой к власти отдельных индивидов, а общественной потребностью в исполнении стратегических функций особо квалифицированными людьми». Именно такой элитой, национальной корпорацией была вирджинская аристократия, и, в результате, родилась американская политическая философия, осмысленная когортой отцов-основателей, создавших не просто конституционное устройство очередного государства, но костяк социального организма, устремленного в будущее, проникнутого дерзновенным духом вселенского инновационного творчества. Как-то забывается, что социальное устройство Америки формировалось еще до Великой французской революции, в значительной мере повлияв на судьбы и Франции, и Европы, и, как мы видим сейчас, всего мира.

В качестве контроверзы приведу пример страны, вначале ее не называя. Есть в мире огромная территория, в геокультурном отношении принадлежащая Западу, населенная деятельными людьми и обладающая фантастической природой. Но вот в истории ее роль как-то несопоставима ни с ее размерами, ни с численностью населения… Речь идет об Австралии, государстве-континенте, — почему-то кажется, — имевшем шанс на создание собственного исторического проекта, но этого, однако, не произошло. В чем дело? Ответы могут разниться. Возможно, определенную роль сыграла как раз история заселения континента: уже не идеалистами-пуританами, видящими перед собою Богом данные пространства для созидания нового мира, но совершенно иной породой людей.

Очевидно, что сегодня в России нет никакого смыслового строительства, отсутствует и стратегическое планирование ее исторической, политической судьбы. Сплошь слышны разговоры о ВВП, экономических и административных реформах, выплатах/невыплатах денег бюджетникам и т. п. А если речь идет «о доблестях, о подвигах, о славе» — это всегда апелляции к прошлому, иногда весьма почтенному, и в прямом, и в переносном смысле слова. Вопрос тем временем становится злободневным — разговор все чаще заходит о самом праве: историческом, метафизическом, да просто о праве России на существование в качестве значимого и суверенного субъекта мирового концерта держав. Примеры приводить не буду, они с некоторых пор становятся все многочисленнее. Нельзя слишком долго жить на ренту, проживать наследство, гордиться прошлыми заслугами и строить благосостояние на сокровищах, которые кто-то зарыл на твоей земле.

Цивилизация наша имеет определенные мировоззренческие корни, сакральные тексты, на которых зиждутся, в конечном счете, ее претензии на существование в настоящем и право на будущее. Из Писания мы знаем: когда возникала критическая ситуация в том или ином народе ли, городе, — Бог обещал пощадить негодных, если Ему будет предъявлено некоторое, пусть минимальное число праведников. Сейчас это воспринимается как притча. Пусть так. Но остается вопрос: наберется ли в стране это минимальное число людей, которые могут оправдать бытие России в качестве суверенной, оригинальной державы, чье присутствие на планете обогащает других представителей рода человеческого?

Однако если подобное право обосновывается только прошлыми заслугами, безбрежными просторами, природными богатствами, а элита определяется лишь по близости к владению и управлению материальными ресурсами, то разговор ведется из совершенно иного культурного измерения, где отсутствует понимание необходимости государству иметь некую миссию, равно как и личности — предназначение. Коль скоро нужно образное сравнение, — представьте огромную яму, до краев заполненную водой, которая, ссылаясь на размер и наличие мокрой субстанции, мнит и представляет себя морем…

Последние годы я несколько неожиданно начал играть в своеобразную игру: просил приятелей и знакомых, а заодно и не слишком знакомых людей написать двенадцать фамилий россиян, которые могли бы сегодня, в XXI веке, предстать на подобном суде свидетелями защиты. Правда, в силу собственной профессиональной ориентации, я несколько сузил круг поиска. И поскольку обычно действо происходило во время различного рода интеллектуальных посиделок, то слово выбрал «мыслители» и просил сделать список 12 мыслителей современной России. Слово смущало. Никто не сумел составить полного списка, не прибегнув ко всякого рода оговоркам и весьма длительным паузам. А большинство останавливалось после нескольких дежурных фамилий.

Ситуация меня заинтриговала. И после декабрьских выборов 2003 года возник проект ИНТЕЛРОС («Интеллектуальная Россия»), целью которого являлось проведение комплексной экспертизы — рейтинга — «социо-гуманитарных мыслителей» страны: сразу же соглашусь, что выбрано было не лучшее словосочетание. Но хотелось ввести высокую планку — «мыслители», и одновременно ограничить разговор какой-то важной и вместе с тем внятной, конкретной сферой — в нашем случае теми людьми, которые размышляют (и публикуют свои мысли) о судьбах страны и мира на том историческом вираже, где застало нас и наших современников время. Сверхзадачей же проекта было восстановление связи или хотя бы контура связи социальной, политической философии и прагматики, столь извратившейся за последние десятилетия, породив, в конце концов, монстра, по имени «политтехнолог».

Результаты изысканий, поставленных уже на профессиональные рельсы, пока не слишком утешительны с точки зрения открывающейся картины. С результатами экспертизы, осуществленной в несколько тактов, каждый может, кстати, ознакомиться на официальном сайте Группы ИНТЕЛРОС — . Там же размещены и «правила игры» — регламент проведения рейтинга, полный, поименный список членов Экспертного совета, иная сопутствующая информация.

С каждым новым кругом экспертизы мы стремимся усовершенствовать ее, оттачивая с помощью опытных социологов процедуру проведения. Речь сейчас уже идет не только о «колоде» признанных солистов в хоре. Последняя, еще только реализуемая версия опроса в значительной мере ориентирована непосредственно на создаваемые «здесь и сейчас» тексты, иначе говоря, опубликованные за последние неполные полтора года (2004–2005). Тут сказывается опыт перманентных столкновений с въевшимися в сознание стереотипами и репутациями, принадлежащими скорее прошлому веку (это касается также весьма квалифицированных экспертов/номинантов, да в определенной мере и всех нас). Как-то одного известного в экспертном сообществе специалиста, выступавшего по телевидению, ведущий спросил о его трудах последних лет. Возникла неловкая пауза…

— Вы сказали о свершившемся интеллектуальном и духовном кризисе, или даже катастрофе, когда и как она произошла?

— Если не говорить о том, что лежит на поверхности и обсуждается практически каждый день, то есть у меня гипотеза историософского свойства. Однако чтобы внятно объясниться, придется довольно далеко углубиться в историю, поднять планку и сменить тему.

Мне кажется, что у кризиса, переживаемого не только Россией, но — пусть и в других формах — также на Западе, весьма глубокие корни. В мире, где мы обитаем, существует два космоса: один — физический; он, несмотря на ускоряющееся разбегание галактик, достаточно инерционен, и речь пойдет не о нем. Существует иной, ближний нам космос — социальный, который создается людьми, определяющими его аксиомы, законы, траектории движения, принципы устройства, основываясь на господствующем мировоззрении, взглядах на смысл бытия и существования человека. И, время от времени, меняющими их, подчас довольно резко.

Хотя настоящих мировоззренческих революций в истории было крайне мало. Первая произошла, когда человек избавился от рефлекторного мышления, от жизни в вечном полусне, грезах, беспамятстве, силясь свести воедино картину мира. И когда этот Рубикон был пересечен, возникла новая форма социального бытия. В ее основе — культ памяти и целостности мира, сакрализация обретенного знания, обожествленный календарь и небосвод. И еще страх перед будущим, воспевание прошлого. В аккадском языке слово «будущее» — образовано от корня со значением «быть позади», а слово «прошлое» дословно означало «дни лица/переда». Здесь понимание прошлого и будущего прямо противоположно нынешнему.

Я долгое время разбирался, почему, и понял: для людей того времени важнейшей ценностью была целостность мироустройства. Причем важно это было до такой степени, что всякий истинный новатор автоматически становился преступником. Правда, порой его удавалось социализировать, создав функцию трикстера, шута, включив тем самым интуиции и прозрения в ткань ролевой игры. Не случайно некоторые фундаментальные изобретения, сделанные в древности, обитают в… игрушках и развлечениях того времени, к примеру, — колесо у инков или формы использования ракет, пороха, бумаги у древних китайцев. Кстати, Вы знаете, почему у многих восточных народов обувь с загнутыми кверху концами? Для того, чтобы не сдвинуть ни один камушек, ибо мир устроен столь совершенно, что в нем нельзя ничего менять.

Понятие сложного и, главное, завершенного текста пронизывает культуру того времени, будучи сконцентрировано в двух ключевых образах: лабиринта и мандалы. Выход за их границы и есть будущее, откровение непознанного, истории. Но что такое пограничье? Это однобережный Океан, дикая, бескрайняя степь, источник опасностей, разрушенья, гибели. Поэтому будущее воспринималось, как угроза, как мир варварства, недочеловечества. Хотя именно человека как личности в то время не существовало, а была лишь некая социальная функция, как правило, устойчиво передававшаяся по наследству. Социальное время было замкнуто, из него не существовало выхода. Изгнание было одним из худших, если не самым худшим видом наказания.

Однако человек в своей основе все же стремится освободиться от пут природы и паутины племенных связей, от приписанных еще до рождения функций и устойчивых стереотипов, становясь личностью и гражданином. «Городской воздух делает свободным» — данный афоризм, пожалуй, даже глубже того смысла, который вкладывался в него на излете Средневековья. На этой основе утверждались индивидуальность, персонализм, субъектность, крепилось обретаемое пространство свободы. Каждый раз освоение нового, отвоеванного человеком исторического «этажа» было расширением социального и метафизического горизонта. На данном пути, называемом историей, можно выделить некоторое число выдающихся свершений, принципиальных подвuгов (именно в такой динамичной форме, скрытой в данном слове), когда человек преодолевает окружающий мир и трансцендирует свое природное естество.

Вернемся, однако, к генеральному сюжету. Следующая мировоззренческая революция получила название «осевого времени». Я прочитываю ее как этап восхождения из болота архаичного бытия, как зарю монотеизма и одновременно как первую волну секуляризации мира. Этот период длился примерно с VIII–VI по II–I век до н. э. Возникавшие формы осмысления мира становились изощреннее, философичнее и в то же время по-своему тяготели к единобожию. Складывался своеобразный, искусственный протомонотеизм, в рамках которого централизуются пантеоны богов, утверждаются их иносказательные, эзотерические толкования, развивается культура богословской и философской рефлексии, категориального мышления в целом.

Не исключено, что это как-то связано с рассеянием десяти израильских племен по миру именно в конце VIII века (людей, уже открывших для себя личного Бога-творца), но доказательств тому нет. Возможно это некое общее прояснение религиозного взора — питаемое из различных источников и имевшее в основе разные причины, в частности, учащавшиеся столкновения и взаимодействия развитых религиозных систем — что в свою очередь потребовало дополнительных усилий по осмыслению всего многообразия прозрений и несовпадений. Допустимы также иные, вполне «земные» объяснения: например, причина развития интеллектуализма, зарождение философии, диалектики и логики, осмысление числа, счета кроется в перестройке систем социального управления, в необходимости введения новых административно-политических схем. И, соответственно, — иных категорий, понятий.

Важно, однако, следующее: в этот период произошло, если так можно выразиться, просветление метафизического горизонта, последовательное обустройство человека на земле: ширилось освоение окружающего пространства, нарастало взаимодействие культур и народов, возникало ощущение духовной, культурной революции, которое существенно преображало прежние формы мышления и бытия.

Перелом истории, по отношению к которому «осевое время» являлось лишь увертюрой, происходит со стремительной экспансией реального, а не «конструктивистского» монотеизма, с историческим переворотом — появлением и утверждением на планете христианской цивилизации.

Колоссальная духовная и ментальная трансформация — понимание Бога как Личности и как Творца, охватывало Ойкумену. Но почему же история получает столь мощное ускорение именно после того, как часть человечества усваивает постулаты монотеизма, вырываясь из прежних, замкнутых пространств истории к ее новому пониманию и впечатляющему перевоплощению? Дело, по-видимому, в том, что в своих онтологических правах утверждается индивидуальность, персонализм, реализуется осознанная субъектность, самостийность человека, подобного своему Творцу, существа, созданного «по Его образу и подобию». К тому же «творение из ничего» подразумевает иной статус личности, не только способной к получению свободного дара «из ничего» и «ни за что», но и к его творческому, произвольному, многогранному воплощению.

В итоге, происходит системная революция сознания, грядет цепная реакция перемен, духовный и ментальный переворот, ускоряется расколдовывание мира, снятие чар традиционалистской культуры и ритуальных заклятий-предписаний с человеческих действий. Ведь когда речь идет об уникальном существе, то присутствует не только свобода личности, но и свобода выбора, свобода поступка, возможность применения безграничных умений и талантов, возникает перспектива развивающейся в пространстве и времени общественной реформации. И даже, забегая вперед, идея создания совершенно иного социального строя, включающего, к примеру, такие инновационные элементы, как, скажем, «экономика расширенного воспроизводства». И параллельно целого «букета» других социальных проектов и конструкций.

Однако из трех ветвей монотеизма: иудаизма, христианства, мусульманства, лишь христианству удалось к началу прошлого века выстроить глобальную цивилизацию. В чем тут дело? Ответы опять же могут быть различны. Но было у христианства одно особое качество, которое заметно отличало его от «кузенов»: это догмат о Боговоплощении. Христианин является весьма амбициозной личностью («смиряйся, но дерзай»): ведь он дерзает подняться на немыслимую высоту — стать по энергиям тем, кем Бог является по субстанции. Но чтобы понять пути, ведущие к этому состоянию, нужно было вначале разобраться, кем же является Бог (отсюда — тринитарное богословие) и каким непростым образом божественное и человеческое сочетается во Христе (здесь истоки христологии). Иначе говоря, понадобилось создать небывалую, нелинейную, антиномийную ментальную культуру, радикально отличную от линейной и механистичной логики прежнего, античного мира.

Откуда, кстати, взялось это, столь привычное нам слово? От частицы anti, которая означает не только «против», но и «находящееся позади», «предшествующее». Античность — предшествующий, ветхий мир. Новый человек назвал себя moderni (ср. «Древнее прошло, теперь все новое» 2 Кор. 5, 17). Слово вновь вошло в моду при гуманистах, на самом пороге Раннего Возрождения опять-таки для обозначения людей новой культуры. Подобным же образом вновь проявилось оно в культурологии, уже на самом пороге ХХ века.

Так возник новый мир и новые люди, не скованные традиционалистскими, социально-ролевыми запретами, люди, которые своими раскрепощенными энергиями способствовали созиданию и утверждению на планете мощной цивилизации.

С течением времени христианская Ойкумена разделилась на западную и восточную части, в каждой из которой развивалась своя версия новой цивилизации.

Запад, после гибели Западной Римской империи погрузился на время в «темные века». Но и тогда в нем прорастали зерна иной цивилизации. Скажем, разбросанные по долам и весям монастыри не слишком часто воспринимаются современным сознанием как островки рождавшейся в первом тысячелетии иной цивилизации. Но именно там, хотя и не везде, собирались старые и создавались новые тексты, обновлялось понимание метафизики и земного мира, развивалось искусство изощренной мысли и сохранялась письменность, шло обучение грамоте больших и малых, а заодно разрабатывались… агротехнические приемы, совершенствовались другие формы материальной культуры. Монастырь должен был обустраиваться, причем подчас в конфигурациях нестандартной архитектуры, служить коллективным пристанищем, кормить и себя, и паломников. При этом совершать все так, чтобы оставалось необходимое — для более важных дел — свободное время, которое требовалось к тому же тщательно измерять. Так что приходилось довольно многое изобретать, порою вспоминая забытое. В результате появились или были введены в обиход: трехпольная система земледелия, отвальный плуг (с лемехом), конская упряжь (и, прежде всего, — хомут), подковы, упряжка цугом, кривошип, механические часы, кое-какие астрономические приборы. Совсем иную роль в производстве стали играть мельницы…

Исподволь формирующиеся богатство и новизна материальной культуры, ее практическая мощь и социальная генетика, накапливаясь, постепенно подводили общество к колоссальному взрыву. Таковой действительно произошел на рубеже первого и второго тысячелетия. Вначале как зеленая революция, случившаяся в результате развития агротехнических приемов, что привело к увеличению производства продовольствия и росту населения. Далее — крестовые походы, рост городов, формирование бюргерства, новая культура и резко возросший спрос на мыслящее сословие.

Христианство в результате семи Вселенских соборов, т. е. выяснения основных догматических принципов, формулирования и развития, прежде всего, упомянутых ранее тринитарного богословия и христологии, заложило основы новой ментальности, новой культуры, нового общества. (Кстати, сколь парадоксально это ни звучит, ни в каком другом обществе, кроме христианского — постулирующего принципиальную свободу человека, наряду с любовью и творчеством, как одну из своих основополагающих ценностей, — не может быть ни полноценных атеистов, ни развитой секулярной культуры.) Мир, таким образом, оказался на пороге грандиозных перемен. А в некоторых точках земли новое мировоззрение, утверждаясь, кажется, инициировало радикальное обновление культурно-исторических замыслов и проектов.

Одним таким ареалом был Прованс. Именно там зародилась культура миннэ, центральным понятием которой была метафизическая любовь, союз душ и сердец. Социальное бытие выстраивалось, «обращалось» вокруг нее (leys d ` amors). Это было совершенно иное отношение к жизни — глубоко личностное и жертвенное. В дальнейшем, однако, данная культура, ее особая социальная организация (в которой присутствовало, к примеру, возведение человека в рыцарское достоинство за поэтический дар, независимо от сословия), а возможно, и нечто большее — оригинальный исторический проект — подверглись агрессии и погибли, либо деградировали со временем в манихейскую ересь альбигойства.

Другой ареал — Восток Европы, Византия, Восточный Рим, где преимущественно с XI по XIV век — от Симеона Нового Богослова до Григория Паламы — развивалась апофатическая и персоналистичная культура исихазма. Апофатическое — «негативное», а потому личностное, персоналистичное богословие. Восприятие мира как совокупности («умной» сопряженности во времени и пространстве) уникальных людей, вещей и моментов. Человек ничего не может сказать о природе Бога, но он может сказать, чем Бог не является. И постепенно очищая пространство от знакомого, лишнего, суетного, в результате развивающегося колоссального напряжения — не только ментального, но и духовного, сердечного — человек постигал (имел возможность постичь) невыразимую словами истину. Из этого понимания, носящего невербальный характер, прорастала не-модельная («антиконвеерная») культура, а дальше провиделась возможность реализации некой совершенно иной социальной практики. Однако процесс был прерван падением Византии…

Параллельно свой культурно-исторический проект в те же годы активно реализовывал и «темный двойник» христианства — разноликое и мозаичное гностическое мировоззрение. Об этом я уже говорил и писал ранее…*

В первые века второго тысячелетия в Европе происходил интеллектуальный подъем, во многом связанный с развитием городской культуры и потребностью в новых людях — интеллектуалах: юристах, медиках, магистрах свободных искусств, диалектиках, теологах. В XII веке — возникают многочисленные городские школы, XIII век — век университетов, ментальная культура приобретает более разнообразные и конфликтующие между собой формы, потом появляются гуманисты. Черта под этим миром была проведена, судя по всему, в XV веке — вместе с окончанием Столетней войны, а вскоре и Реконкисты, гибелью Византии (и формированием на северо-востоке Европы Московского царства), открытием Америки и несостоявшимся концом света. Хотя парадоксальным образом эту дату, 1492 год — т. е. год максимального напряжения эсхатологических ожиданий, связанных с 7000-летием от сотворения мира, да и не только, — можно все-таки при желании считать концом, правда, весьма ограниченным и носящим иной характер, Старого Света.

Действительно, затем пришли Реформация, Контрреформация, Тридцатилетняя война и Вестфальский мир — все это уже истоки нашего времени: эпохи Модернити, чьи дни, однако, кажется, теперь сочтены.

Что же касается европейского интеллектуализма, то поле университетской культуры наследует приблизительно в XVII веке культура академическая. До этого образование, наука рассматривались в основном как форма познания и развития личности, академическая культура придала этой области человеческой деятельности ряд практических, естественнонаучных свойств. Появляются исследовательские корпорации и учреждения: академии, к примеру, старейшая Академия Деи Линчеи, знаменитое Королевское общество, французская Академия, где ведутся исследования, как в сфере социогуманитарных дисциплин и проектов (включая, концептуальное планирование республики), так и в значительной мере в области естественных наук, которые явно начинают преобладать, принося очевидную практическую пользу.

К XX веку формируется целая индустрия университетских, промышленных, военных лабораторий, а также прикладных исследовательских институтов. История науки в прошлом веке — отдельный, самостоятельный сюжет. Скажу только, что происходит последовательная прагматизация и редукция науки открытий (radical innovations) ее последовательное поглощение прикладной деятельностью по производству эффективных решений практических задач. Но и это были лишь истоки более широкого процесса. Со временем пальму первенства перенимает искусство рационализаций: эффектных и порою масштабных усовершенствований (progressive innovations). Одновременно совершается трансформация индустрии знаний в самодостаточную социальную субкультуру — «научное и образовательное сообщество», со своими ритуалами и правилами внутреннего поведения, относящимися далеко не только к исследовательской или образовательной сфере.

Так что тезис о научно-технической революции я считаю одним из самых крупных мифов конца XX столетия.

— То есть, если я правильно понял, Вы хотите сказать, что в развитии западноевропейской цивилизации имел место некий момент, когда произошла замена творческого взгляда на мир монотонным, по сути, его обустройством?

— Возвращаясь ко временам исторического перелома, следует, наверное, сказать, что XIII век был столетием не просто бурным (он, кстати, начался с сокрушения Византийской империи, так никогда и не обретшей впоследствии утраченного земного могущества), но и по-своему внутренне противоречивым. Именно тогда произошло столкновение двух противоположных ментальностей, означавшее развилку и выбор грядущего курса цивилизации — будет ли это новый мир, проникнутый персонализмом и антиномийной логикой, либо вновь восторжествует линейная логика античности и механистическое отношение к личности и бытию.

Трагизм эпохи отразился даже в фигуре Фомы Аквинского, столь яростно боровшегося в те годы с альбигойцами, что, кажется, где-то переступил невидимую миру черту. Впрочем, закрыв дверь для разногласий, мы, по сути, прикрываем ее и для постижения истины. Для Европы же это вообще было время интеллектуальных диспутов и битв, время становления автономной, самостоятельной личности. А, в сущности, помимо яркого сюжета с катарами, — время главной битвы: интенсивного диалога с наследием Аристотеля в изложении Ибн-Рушда (аверроизмом), которое и создало основу для торжества линейной логики, а, впоследствии, редукции и стерилизации цивилизации, утраты трудного для человеческой природы живого антиномийного дара. И, в конце концов, ход событий приблизился к онтологическому тупику, «концу истории».

Повествование о том, как антиномийное христианство боролось с упрощенной и линейной логикой античности, в итоге проиграв ей, ждет еще вдумчивого прочтения. Ключевая же проблема спора заключалась в ответе на следующий вопрос: что, собственно говоря, считать критерием истинности?

Аристотель считал, что мир устроен в соответствии с гармонией и логикой; то, что логично, соответствует истине, а истина блага и хороша. Парижские богословы дважды в течение XIII века возвращались к этой теме и фактически объявили ряд положений аристотелизма ересью, т. е. уплощением, искажением истины. Их доводы сводились к следующему: Бог — свободная личность, Он не ограничен ничем, даже логикой. Бог может поступать алогично, его мера — иной сложности, и поэтому измерять истинность логикой, тем более логикой линейной, неверно. «Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узел Кесиль? Можешь ли выводить созвездия в свое время и вести Ас с ее детьми? Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить его господство на земле?» (Иов, 38, 31–33). Но тогда как же можно познавать Бога? Ответ оказался несколько неожиданным: из практики. Мир выше и глубже человеческих представлений о нем. Бог создал этот мир, и, исследуя его, мы узнаем нечто о его Творце. Мы покидаем ставшие привычными иллюзии и познаем неожиданную, а порой и нелепую, нелогичную, по прежним меркам, реальность, «объективную истину». Так, кстати, в XIII веке был заложен краеугольный камень европейской науки — эксперимент.

Интересно, что именно порождение естественных наук, а не социогуманитарных дисциплин — квантовая физика — на пороге ХХ вполне прочувствовала узлы аристотелевой смирительной рубашки. Истина и человеческие представения о порядке вещей оказались существенно разведены, причем оставаясь в рамках классической методологии и пользуясь привычным, не раз апробированным инструментарием. Впрочем, в социальных и гуманитарных науках к тому времени также образовалась своя «революционная ситуация». Равно как и в обществе. Однако не будем пока забегать вперед.

Итак, аристотелизм, несмотря на решения богословов Парижского университета, одержал со временем историческую победу. Человек больше не желал ощущать себя игрушкой роковых, невнятных, сумрачных сил, прямо отождествляемых с традиционализмом и суевериями. Так пала антиномийная культура на Западе. Но и на Востоке ей не удалось удержаться. Я уже упоминал в сегодняшнем разговоре, что Визания пала, причем в период кризиса материального (это были в сущности лишь остатки великой империи), но в процессе начавшегося культурного, духовного обновления, и исихазм просто не успевал развиться в емкие культурные и тем более в социальные формы, воплотиться в нормы практики.

Наследником Византии стала Россия, которая в 1480 году стала независимым государством, во многом ведомым идеей продолжения идеалов Византии — приняв на себя бремя преемственности, отстраивания Третьего Рима. Монастыри играли при этом в России значительную и двойную роль: это были культурно-хозяйственные центры, порою идейно и социально скреплявшие огромные пространства. Но одновременно, по словам о. Георгия Флоровского: «Так же, как в языческой империи, христианство было своего рода “движением сопротивления”, монашество было постоянным “движением” сопротивления в христианском обществе», причем — сохраняя и укрепляя специфический строй этого общества, его идеалы и принципиальное целеполагание.

Вскоре, однако, в русском монашестве, да и во всем церковном устроении, возникает конфликт между «иосифлянами» и «нестяжателями», между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским. Линия заволжских старцев, тесно связанная с исихазмом, была отодвинута в сторону в пользу иных идеалов, иной практики, иных целей.

О русской истории особенно тяжело говорить — обязательно наступишь на чью-либо мозоль. С чего начинается правление рода Романовых? С публичной казни (повешенья) малыша, сына коронованной патриархом (Игнатием), митрополитами и архиепископами царицы Марины Мнишек (супруги убитого, но законного российского помазанника). Ребенок не был наследником и сыном царя Димитрия. Впрочем, не так важно, чей это был сын. Мальчик, которому было несколько лет от роду, понимал, что происходит: когда его везли на виселицу, он плакал. Закончилась династия не менее кровавой развязкой: убийством больного наследника, его сестер и родителей. В династии Романовых редко кто умирал своей смертью: явны убийства Петра III, Павла I, Александра II. А еще — Иоанна Антоновича. И странные обстоятельства смерти практически всех царствовавших представителей дома Романовых по мужской линии.

— А если вопрос поставить в общем виде: что же произошло в XX веке?

— Цивилизационный транзит. Но чтобы войти в пространство XX века, мне нужно сделать три предварительных шага, связывающих тему с предыдущим изложением, Вы же не хотите получить «общие» ответы?

Когда в обществе утверждается прагматизм и устанавливается императив линейной логики, тринитарные коллизии уходят в прошлое, а жизнь становится гораздо практичнее (особенно, если сравнить ее течение, скажем, с легендарными спорами на византийских базарах о природе Троицы, доходящими до мордобития), тогда явственным становится присутствие в мире энергичного агента перемен — торгово-финансового капитализма. У нас часто путают его с рыночной экономикой, но он скорее паразитировал, возрастал на ней. Фернан Бродель определил природу капитализма как частный рынок (private market), действующий в среде публичного (public market). Другими словами появляется сообщество, которое действует методом долгосрочного планирования и проектирования ситуации (заговора, сговора), продумывает системные операции, в результате которых получает сверхприбыль.

Торгово-финансовая форма капитализма господствовала в Европе где-то с XV по XVIII век. Это первый шаг. Но в то же время происходил другой процесс, который мы оставили за скобками: Реформация и возникновение национального государства. Национальное государство, в конце концов, и забрало себе все лакомые куски: монопольную торговлю, национальное кредитование, выпуск ассигнаций, сбор налогов. Деятельная страта должна была либо погибнуть, либо найти новое пространство деятельности. Она и нашла его в промышленности. Промышленность же находилась в состоянии фантастического инновационного подъема, именно вследствие того, что была порождением христианской культуры: путы традиционализма были разомкнуты, открылись возможности расширенного воспроизводства, что раньше, фактически, находилось под культурным запретом. Во время промышленной революции инновация следовала за инновацией, и капитализм стал вкладывать деньги именно в этот процесс. Это шаг второй.

ХХ век как раз и начался с небывалого в истории инновационного взрыва. Взлет научно-технической мысли породил электричество, двигатель внутреннего сгорания, нефтехимию, новые материалы, средства коммуникации, а заодно основанную на них индустрию развлечений. Каждое из прозвучавших понятий, словно символ, обозначает собой обширнейшее предметное поле деятельности, «новые земли» экономического космоса. Это был какой-то рог изобилия! После чего мы начали жить в новом мире. Благодаря искусственному освещению изменился ритм жизни, но главное — вещи стали многочисленными и дешевыми. Кроме того, инновационные предметные поля резко расширили сферу производственной деятельности а сверхприбыли золотым дождем омывали не только основные, но и сопряженные предприятия. Долго, однако, так продолжаться не могло. «Бурные двадцатые» воспели это новое изобилие и подвели черту под ним, а заодно и под целой эпохой.

Инновационный взрыв вкупе с конвейерным способом производства, во-первых, сломали прежнюю экономическую систему, испытавшую острый дисбаланс, ибо исчезло привычное соотношение спроса и предложения. В результате обрушившегося на мир материально-технического изобилия были, в частности, подорваны позиции не только производителя, но и такого важного агента экономических операций, как платежеспособные потребители, количество которых стало непропорционально мало по сравнению с открывшимися возможностями производства.

Отсутствие платежеспособного потребителя, несмотря на дешевизну вещей, автоматически вело к кризису перепроизводства, безработице, безденежью и как результат — дальнейшему уменьшению количества платежеспособных потребителей. Так что, во-вторых, быстрыми темпами нарастал дисбаланс между экономической и социальной, экономической и политической структурами. Создавшаяся головоломка решалась на практике несколькими путями.

В течение всего XX века велся интенсивный поиск иной социальной конструкции (попутно выявивший фундаментальную слабость социальных «наук»). В результате были созданы системы социального обеспечения, встал на ноги средний класс, продумывались и реализовывались также принципиально другие системы распределения материальных ценностей в обществе. Отсюда исходят определенные мотивы и вариации в широком диапазоне: от коммунистической революции в России, фашистской корпоративной революции в Италии (да и дюжине других стран) до «нового курса» в Америке (что точнее было бы перевести как «новые правила игры»).

Другой путь был гораздо сложнее. Модное ныне слово «глобализация», в сущности, применимо уже к ситуации конца XIX века. Еще, если не ошибаюсь, в 1885 году на Берлинском конгрессе мир был поделен, руководствуясь принципом «эффективного управления» (отсюда — неестественные прямые линии границ, рассекающие и сегодня, скажем, Африку). Глобализация уже была вполне реальной, но специфической, «зональной». Специфика же ее состояла в том, что имперские пространства были окружены тарифными и прочими барьерами. Внешняя торговля развивалась интенсивнейшим образом, отношение ее к уровню производства было превышено лишь в самом конце века, но развивалась она, главным образом, в своих, очерченных таможенными границами и, фактически, запретными для других зонах. Образно говоря, мир напоминал сложенный воедино, но все-таки разрезанный на ломти арбуз. И США как наиболее мощному промышленному государству планеты предстояло эту ситуацию взломать, поскольку только за счет собственных и иных американских потребителей — вспомним о доктрине Монро — решить проблему перепроизводства было невозможно.

На пороге сороковых годов прошлого века, стал активно продвигаться в жизнь принцип свободы торговли — фритрейдерство — как практическая цель американской политики. И еще до окончания II мировой войны были заложены организационные основы ряда международных организаций: ООН и ее специализированных учреждений: Международного валютного фонда, Международного банка реконструкции и развития, и, главное, ГАТТ — Генерального соглашения о тарифах и торговле, из которого уже ближе к нашим дням выросла Всемирная торговая организация.

Следующий метод ведет генезис от сжигания зерна в топках и выливания молока в океан — к высокоиндустриальным войнам, поразившим ХХ век. Ведь производить много возможно только тогда, когда многое можно и уничтожить. А, кроме того, в новой экономике, в принципе, нельзя было создавать слишком долго живущие вещи. Отсюда интенсивное развитие также такой «мягкой формы» деструкции, как мода.

Наконец, проявляется немаловажный «четвертый элемент» — культурный фактор… Чтобы утвердить новый стиль, нужно было взломать коды протестантской этики, которая не допускала того, что являлось императивным для новой экономики: к примеру, избыточное, престижное потребление, понуждающее выбрасывать вещи задолго до их изнашивания. Ведь в рамках протестантской этики одежду следовало носить достаточно скромно, неброско, даже если ты миллионер, нельзя было откровенно сорить деньгами, иначе ты будешь зачислен в разряд шалопаев, парвеню или нуворишей. Так что манера поведения, диктуемая новой ситуацией (избыточное, искусственное, престижное, бьющее в глаза потребление, новые, экзотичные услуги), оказывалась под сенью довольно строгих культурных запретов. Против них началась война, закончившаяся победой и созданием новой социальной общности — общества потребления… Это шаг третий.

И все же, несмотря на форсаж имеющихся возможностей и умелые, но искусственные подпорки, сегодня в ряде стран производительность капитала падает. Она изначально зиждется на создании новых предметных полей, где сравнительно небольшие вложения дают сверхприбыль. В условиях же инновационного спада таких полей в мире существует не так уж много, и находятся они либо в зонах риска, на переднем крае венчурной экономики, либо связаны с теневым бизнесом, либо уже захвачены — раз и навсегда. По ряду отраслей производительность капитала в процветающей Америке упала до уровня конца XIX века, и рост ее практически остановлен с конца 60-х годов прошлого века. 90-е годы были временем надежды на чудо информационной экономики, однако результаты оказались, в целом, мизерными. Но за счет чего же тогда растет ВВП? За счет великолепно отлаженной «штабной экономики», обеспечивающей перераспределения мирового капитала в свою пользу; контроля над финансовыми и ресурсными потоками планеты; квазиренты, собираемой в рамках глобальной геоэкономической конструкции. И еще за счет сверхэксплуатации.

Так мир, лишившись сдерживающего его развитие хозяйственного и демографического баланса традиционного общества, не приобрел, однако, полноты возможностей динамичной, разомкнутой цивилизации, всего многообразия форм адаптации буквально свалившейся на него щедрости, основой чего явились развившиеся таланты нового человечества, преподнесенные обществу личностные дары. Интенсивно использованы они были, пожалуй, лишь в сфере индустриального производства, да и то частично, ибо начали разрушать сложившиеся конструкции, как экономические, так и социальные. Дополнительный парадокс заключался в том, что, пожалуй, основным потребителем человеческих талантов со временем стала индустрия деструкции…

Так, не найдя и не реализовав соответствующую новым экономическим возможностям социальную и культурную оболочку, человечество оказались на распутье.

Перед людьми, на первый взгляд, раскрылись две исторические перспективы. Либо уход в виртуальную неизвестность «воздушно экономики»: форсированное генерирование стоимости и устойчивое снятие квазиренты — своего рода перманентной дани — со всех видов человеческой активности (создав, таким образом, своего рода «налоговое ведомство» геоэкономического универсума). Либо возврат в новый традиционализм, реализуемый — что, если вдуматься, представляет исторический парадокс — под флагом защиты «традиционных культурно-нравственных ценностей эпохи Модернити».

Итак, «социальная вселенная», человеческий космос, претерпевает в настоящий момент серьезную мутацию. Ее сменяет паллиативная по своей природе глобальная геоэкономическая конструкция, со своим реестром норм и концептов, а инновационные токи, сохранившиеся в основном в виде паллиативных культурных форм, фактически, постепенно заменяются системой охранительных и оптимизационных регуляторов различных сторон жизни и деятельности глобального сообщества.

— Поэтому все-таки Вы считаете научно-техническую революцию мифом?

— Частично я уже ответил на этот вопрос. Да, конец XX века был временем усовершенствований, а не открытий. Сдвиги происходят сейчас в основном в социальной, культурной, ментальной и управленческой сфере (в широком смысле этого понятия, вплоть до глобального управления). Структуры же повседневности, в сущности, изменились не столь уж значительно. В качестве доказательства данного тезиса приведу яркий пример из одного фильма.

Американского летчика в 1942 году заморозили в порядке эксперимента и забыли о нем. Через пятьдесят лет ребятишки обнаружили контейнер и вскрыли его. Летчик оказался в 1992 году. Он звонит из телефонной будки, видит автомобили и самолеты, все это несколько другое, но понятное, и, главное, герой фильма вполне ориентируется и дееспособен в новом для себя мире. Это означает, что за пятьдесят лет структуры повседневности принципиально не изменились, они, конечно же, усовершенствовались, рационализировались, но принципиальных перемен не претерпели. А теперь проделаем мысленный эксперимент в обратном направлении: забросим человека из 1892 года в 1942, тоже на пятьдесят лет вперед. Мы получим существо, которое мало что поймет в происходящем и вряд ли окажется в состоянии пользоваться окружающими приборами и механизмами, ибо оно перешагнул через ту самую полосу инновационного взрыва рубежа веков.

Тупик прежней формы цивилизации, мира Модернити, оказался не в сфере техники, экономики или политики, а в сфере мышления, в его выхолащивании. Проблема творческого, нелинейного мышления обретала новую актуальность в наши дни. Она тесно связана с темой интеллектуальной и социальной гегемонии в Новом мире, где операции с нематериальными активами приобретает все большее значение.

Первыми о теме социального переворота на новом языке заговорили Антонио Грамши и представители Франкфуртской школы. Все они находились под впечатлением предугадываемого этапа социальной эволюции, когда знание и интеллект становятся непосредственной производительной силой. Сюжет, однако, оказался посложнее, он связан с системным кризисом буржуазного общества, индустриализма как идеи, с приближающимся крахом прежних структур политической и экономической практики, и даже институтов образования и привычных форм организации исследований: как университетских, так и академических. А также с параллельным взлетом интеллектуально изощренного социального, управленческого и предпринимательского действия, с формированием нового класса — «людей воздуха», «четвертого сословия», теснейшим образом связанных с культурой управления, нематериальным производством и бытием. И подчас тем или иным образом ломавшего прежнего гегемона, буржуазию, что называется, «об колено».

В далеком XIX веке ядерный взрыв в данной сфере произвел Карл Маркс, сконцентрировав его потенциальную мощь в одиннадцатом тезисе о Фейербахе, когда заявил, что интеллектуалы призваны не объяснять мир, а переделывать его. Это была социальная бомба. Она оказалась даже более мощной, нежели, если не ошибаюсь, гегелевское высказывание (или кого-то еще из великих немцев): «Европейская культура — это виселица, на которой повешены греческие боги». Находясь под впечатлением идеи переустройства мира, Грамши, мэтры и последователи Франкфуртской школы задались естественным вопросом: кто же станет главным субъектом перемен? Маркс полагал, что пролетариат. Было, однако, понятно, что не рабы сокрушили Римскую империю, не крестьяне — феодализм, и, вскоре для людей вроде Антонио Грамши стало ясно, что не пролетариату было суждено смести с исторической сцены капитализм. Тогда кому же?

Грамши писал, что истинный гегемон грядущей революции — это интеллектуалы. Они должны пройти культурную и моральную реформацию, организовать системные перемены и возглавить их. К тем же выводам пришли практически все представители Франкфуртской школы, создав синтетическую концепцию марксизма без пролетариата. Позже данным вопросом занимались представители и других организаций: к примеру, один из отцов-основателей Римского клуба Эрих Янч, который в свое время посвятил немало усилий созданию концепции «активного представления будущего», в каких-то своих чертах схожей с тем, о чем мы только что говорили.

Эта же идеология пронизывает революционные акции конца 60-х — начала 70-х годов: красный май в Париже, антивоенное движение в США. Постепенно люди, бегавшие в джинсах, заняли позиции в СМИ, в образовательном истеблишменте, в политике, в финансовой сфере. Американцы, не читавшие Милована Джиласа, назвали их новым классом. Его-то появление на исторической арене и предвидел Грамши, а «франкфуртцы» по-своему создавали: Маркузе ведь был одним из самых читаемых авторов того периода, чьи лекции производили порой взрывное воздействие. Новый класс, определяя свои позиции в обществе (классовое положение), становился системным оператором нематериальных ресурсов, которые постепенно обретают статус основных.

Так что на протяжении ХХ века к власти шла уже не буржуазия, а новый интеллектуальный класс — и во главе его менеджеры, стратеги, создатели конструктов будущего мира, его изощренных игр и «смысловых троп», люди, обладающие действенным символическим авторитетом, основанном на иных основаниях, нежели экономические ресурсы. Революция менеджеров (а ранее — торжество номенклатуры, равно как и затянувшийся «пир чиновничества») — лишь один из начальных актов нового действия исторической драмы.

Мир тем временем существенно изменился, и теперь мы воочию наблюдаем новую экономику, основанную на управлении нематериальными активами, новую политику, основанную не столько на идее национального государства, но, скорее, международных регулирующих органов, нелинейных алгоритмах действия и управляемого хаоса.

Теперь на наших глазах возникает целый Новый мир, постигающий и постепенно перемалывающий коренной дефект ригидной ментальной культуры (ее привычную линейность и редукционизм), но стремящийся прагматизировать открывшуюся новизну на основе иной рациональности. Оказалось, однако, что на «контурных картах» (пост)современности, можно прочертить чрезвычайное множество дорог. Прежняя буржуазия, заключив подобие конкордата с новым интеллектуальным классом, продлила свое существование, найдя временный выход в финансовой экономике. Политики выстраивают собственную систему стратегического союза с «людьми воздуха», основанную на рационализации механизмов контроля над множащимися в мире ситуациями неопределенности, на неостратегическом мышлении, базирующемся опять-таки на принципах той самой новой рациональности, описанных в свое время еще Теодором Адорно.

Все происходящее означает, естественно, не только поиск иной формы организации действия, основанного на изменившихся постулатах эффективного знания, на существенно обновленных способах управления и умелых формах активного представления будущего. Новый амбициозный класс действует не просто поверх прежней картографии социального космоса и населяющих его объектов. Это дерзновенная попытка создания собственной социальной среды: казуальной (но не случайной) и виртуальной (но в прежнем, уже порядком подзабытом значении данного многозначного понятия). Я попытался затронуть тему и описать отдельные черты актуального процесса в книге «Люди воздуха, или кто строит мир?».

В принципе, в настоящий момент существуют три основные концепции, объясняющие происходящее. После 11 сентября 2001 г. Фрэнсис Фукуяма заявил в одной из статей, что локомотив Модернити несется столь быстро, что сметает все на пути, отсюда кризис, т. е. кризис в том, что модернизация мира резко ускорилась. У многих тезис вызывает серьезные сомнения, хотя бы потому, что вряд ли можно назвать модернизацией происходящее, к примеру, в Ираке или особенно в Афганистане. Другую популярную позицию, объясняющую усиление нестабильности и рост кризисных ситуаций в мире, вроде бы можно подвести под тезис Хантингтона о столкновении цивилизаций (что зачастую и делается). Но и с подобной оценкой трудно согласиться, поскольку на планете фактически господствует одна цивилизация — Модернити, втянувшая в себя прочие известные нам культуры, которые ведут текущие споры, пусть с теми или иными отклонениями, но на едином, внятном для всех языке.

Я полагаю, что истинный оппонент нынешней (современной) цивилизации — этот новый бродильный фермент (пост)современности — некая неопознанная культура, идущая к нам «из будущего», а точнее из глубин нашей истории и подсознания.

Кризис рационализма, даже если это кризис всего лишь одной из его форм, не проходит бесследно. Человечество переживает культурный шок, рождающий свои химеры. Прежняя культура — культура Нового времени, находится в состоянии системного кризиса, причем сложная коллизия ее институций основана на неосознанном возврате к спорам и аргументам далекого XIII века. Тот же Теодор Адорно писал в «Негативной диалектике», что конкретное превосходит общее, иначе говоря, наши модели всегда дефектны, и поэтому с какого-то момента они превращаются в недействительные и разрушительные. Более подробно процесс исследовали и уже более детально описали годы спустя исследователи хаососложности.

Но в то же время — подчеркну еще раз — все это следствия тех самых факторов, потенциальную неистинность (неполноту, ущербность) и соответственно — разрушительность которых предвидели в свое время богословы Парижского университета.

Мир — не состояние, это процесс. Если вы основываете свои действия на социальных моделях, которые всегда приблизительны и зависят от точности измерений, то обязательно окажетесь в ловушке. Еще важнее другое — динамичный и непериодический характер реальности, ее самоорганизующаяся сложность, в которой мы обитаем и действуем. Мир постепенно перестает соответствовать привычным прописям, причем с какого-то момента значительно, и человечество либо начинает его мистифицировать, либо искать утешение в мифологии, поскольку, говоря откровенно, для людей прежней культуры происходящие судьбоносные события все чаще демонстрируют качества анонимности, враждебности а заодно — театральности.

Специфическая ментальность человека Нового времени, основы которой были заложены принятым Европой аристотелизмом и закреплены эпохой Просвещения, уводила человека от великой сложности Вселенной. Проясняя, просвещая сознание, сокрушая традиционалистские дебри и языческие кумирни, линейная, причинно-следственная ментальность одновременно воздвигала невидимый забор между реальной, критической сложностью мира и, как оказалось, человеческой, слишком человеческой методологией его исследования. А заодно выработанной за столетия и канонизированной, «рабочей» моделью жизни, этой, как сейчас выясняется, «погремушкой» истинного бытия.

С какого-то момента, однако, пространство внутри забора оказалось сплошь затоптанным. Стали множиться противоречия, конфликты. И подросшие люди потянулись заглядывать за ими же выстроенные ограничения в поисках иной формулы рациональности и другого замысла реальности. Все это во многом предопределило казусы, парадоксы науки и вообще экзотику философских, да и социальных метаний ХХ века.

Гармония природы оказалась более, нежели мелодична или какофонична, выяснилось, что она — иная, что ее истоки лежат вне человеческих мерок и представлений, по крайней мере, характерных для культуры, развившейся за последние несколько веков. Люди же, если выражаться в терминах этой культуры, — «переменные, способные к независимому перемещению», и потому создают неисчислимое поле вероятностей или, говоря другими словами, освобожденный социум являет собой некое подобие «фазового пространства». При этой, кажущейся на первый взгляд непреодолимой неопределенности, человечество, тем не менее, способно к глубокому замыслу, к долгосрочному, масштабному по своим последствиям действию. Так прежняя европейская культура со всеми своими интеллектуальными и социальными производными вступила в полосу великого кризиса, находясь на перекрестке расходящихся троп, сводимых воедино где-то там, вдали, грядущим и неведомым аттрактором.

Понимание более сложного характера окружающей нас реальности, практики и структур повседневности, нараставшее на протяжении всего ХХ столетия, оказалась все же достаточно неожиданным для просвещенного общества. Сложность новой композиции, жизни на грани хаоса с трудом поддавалась прочтению, либо не поддавалась вообще, в особенности, если исследователь так или иначе продолжал ориентироваться на прежний круг «аксиом».

У нового образа мира, отразившего, словно разбитое зеркало, критичность самой жизни и подлинный динамизм/драматизм бытия, существенно меняется семантика, но практически отсутствует лексика. Хорошая иллюстрация — события 11 сентября 2001 г. Сейчас практически с равной степенью убедительности можно говорить, что теракт провели исламские экстремисты, американские спецслужбы, израильтяне, китайцы, европейцы и т. д. И у каждой из подобных точек зрения найдутся свои квалифицированные сторонники. Язык перестает адекватно выражать реальность. Это и означает, что мир вновь становится анонимным. Ибо если на один вопрос у вас находится десяток ответов, чаще всего это означает, что ответа нет вообще. Вы не понимаете, что происходит в мире, а просто рассуждаете об этом, ибо рассуждать стало жизненно важной привычкой. Тем временем социальный космос стремительно приближается к состоянию Большого Взрыва, который, возможно, и породит совершенно новую человеческую вселенную.

— У Вас есть какие-то «путеводные нити», сценарии того, как все это происходит, и что еще может с нами произойти?

— Социальная история напоминает мне генетическую структуру, в том смысле, что в ней есть две сопряженные между собой спирали. Одна из них — это инерционная, структурированная история больших человеческих масс и материальной культуры. Поражает, к примеру, что две тысячи лет европейской истории делятся — с определенной внутренней логикой развития и, конечно, долей приблизительности — на четыре этапа, продолжительностью по пятьсот лет каждый.

Первый период — поздняя Античность, длившаяся до неоплатоников, до Боэция и Юлиана; переселение народов: германцев, алеманнов, франков, вандалов, ост и вестготов, гуннов, чуть позже — лангобардов; распространение догосударственного христианства, сопровождающегося рождением многообразных ересей, среди которых выделяются элленистическио-иудейский гностицизм и арианство; начало строительства «имперско-симфонической» формулы нового мира. Завершается же этап угасанием Западной Римской империи и постепенным крушением арианских королевств готов, выдвижением на сцену ортодоксальных салических франков, династии Меровингов («семейный» подвиг Клотильды), последовательным возвышением и утверждением Византии, начиная от обустройства ее Константином, кодификацией нового порядка вещей при Феодосии и заканчивая отпадением дохалкидонских восточных (азиатских) церквей, совершившемся уже в следующем периоде, при Юстиниане.

Это был колоссальный перелом: арианство утратило власть над Западом и Востоком (чтобы затем — практически не прерываясь — радикальной версией аномеизма вновь возродится на востоке в виде ислама); теологический конфликт Антиохии и Александрии приводит к появлению сначала несторианской ереси, а затем и более серьезным монофизитским нестроением, буквально разрывающим христианский Восток, результатом чего и становится церковный раскол: отпадение монофизитской Азии и Африки, их уход из основного русла истории. В исторической же Ойкумене доминирует Восточный Рим, чья государственность достигает максимума, будучи юридически закреплена на новых исторических опорах и протянувшись от Персии до Испании, от Карфагена до Равенны.

Но и после походов и побед Велисария и Нарсеса, Византия, даже испытав со временем нашествие ислама, второе пятисотлетие еще сохраняет достаточно могущества и величия, продолжая влиять на западно-европейскую политику, но одновременно все заметнее разворачивается в сторону Азии. Европа же франков — вплоть до недолгого периода «каролингского возрождения» — пребывает, по сути, во власти «кольца нибелунгов»: сумятице, междоусобных столкновениях и дикости «темных веков». В этот же период на краю Ойкумены возникает уже упомянутая ранее динамичная сила: религиозная и мирская — мусульманство и арабы. Мощь которой вскоре ощутила вся римско-христианская Ойкумена: ислам с двух сторон «окольцовывает» прежнюю Европу, сметает христианскую Африку и значительно ослабляет, «сжимает» Восточный Рим. Затем, по прошествии и этих пятисот лет, христианская Европа вновь переживает церковный и культурно-исторический раскол, разделившись на две части: римско-католическую и православную.

В третьем «квинтиуме», теперь уже Западная Европа переживает бурное развитие, она выплескивает в ходе крестовых походов на Восток массу народа (покорив по ходу событий Константинополь, причем, завоевав его на время, — лишает могущества навсегда), внутри же континента разворачивается интенсивная городская, социальная и интеллектуальная революция. В то время место арабов на востоке занимают турки, на западе — норманны, последние, впрочем, перемалываются европейской мельницей, растворяясь в великом тигле истории. Так проходят очередные пятьсот лет, к концу которых Византия окончательно исчезает, Западная же Европа расцветает, обретая силу и мощь, причем ее доминанта — параллельно с эпохой географических открытий — все явственнее смещается из Средиземноморья на Атлантическое побережье.

Граница следующего, четвертого, пятисотлетия опять отмечена церковным расколом: Реформацией, в результате которой возникает динамичный протестантский мир, образуя основу эпохи Модернити. Формируется северо-атлантическая цивилизация, распространившись сначала по обе стороны океана, а затем, фактически, и по всей планете, т. е. происходит глобализация человеческого сообщества. Ныне закончилось, однако, и это пятисотлетие, а мы, возможно, находимся на пороге очередного грандиозного перелома.

Каждое из перечисленных пятисотлетий — «квинтиумов» было ознаменовано появлением, доминированием определенной версии христианской культуры: общинного, соборного христианства самых различных форм и толков, включая влиятельное арианство; единого государственного христианства, отделившего восточные: несторианскую и монофизитские церкви; последовавшее затем разделение на православную и римско-католическую ветвь, появление и интенсивное развитие протестантизма. У меня нет объяснения этому почти периодическому членению истории христианской цивилизации, я его просто фиксирую как эмпирическую данность, как факт.

Раз нет объяснения, нет и теоретической модели, значит, можно делать только предположения. Первое — возможно, возникнет еще одна, соответствующая общему духу времени, сумевшему сочетать в себе самым парадоксальным образом тенденции массовизации и индивидуации, транснациональная версия христианской культуры «странников и пришельцев», для которых «всякая чужбина отечество и всякое отечество — чужбина». Другой вариант: христианский мир, как система социально-культурного устроения социума (мировоззренческого обоснования основ его бытия) подходит к концу и возникает некое постхристианское общество, «мир игры», безмерно повышающий ставки по своему оценив риск безумия, смерти и вообще цену бытия. Третье предположение, может показаться чересчур экстравагантным: не исключено, что в мире энергично возрождается «новая религия», а на деле вполне определенная, хотя и крайне эклектичная, мозаичная, многоликая древняя культура. Она — вечный спутник христианства, его «темный двойник», гностическая традиция, т. е. вышеупомянутую неопознанную культуру постсовременности на самом деле я опознаю как возрождение гностизизма. Возможен и четвертый вариант — все вышеперечисленные тенденции реализуются одновременно в виде эклектичного «социального коктейля», который ставит мир и жизнь ни во что.

В чем, однако же, «уголек»? Гностическая культура в принципе отрицательно относится к жизни как таковой и рассматривает акт уничтожения земной жизни как освобождение. Ее метафизика сводится к массовым убийствам и тотальной деструкции, поскольку люди содержат в себе божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел. Покойный папа Иоанн Павел II в 1995 году в своей энциклике «Евангелие жизни», употребил и обосновал понятие «культуры смерти». Сейчас, однако, это понятие приобретает гораздо более широкий и зловещий смысл. Так что гипотетичную (пост)современную культуру смерти я толкую, как постепенную формализацию, социализацию и реализацию иерархии ценностей, имеющую конечной целью системную деструкцию, разработку и проведение высокоэффективных действий, направленных на уничтожение человека.

Речь может идти о социальных нормах, в чем-то подобным тем, которые складываются уже сейчас, на основе признания легитимности эвтаназии; абортов с ползучим повышением возраста плода (хотя есть несомненные данные, что это уже мыслящие существа); поддержке гомосексуализма, по определению ведущего к падению рождаемости; социальном геноциде и стерилизации по социальным параметрам. Уместно вспомнить и участившиеся упоминания о биоэкспериментах и соответствующих технологиях, могущих иметь следствием сокращение жизни на Земле (в частности, в восточноазиатском регионе). О технологиях, создаваемых как в рамках армии и спецслужб, так и вышедших за пределы государственного контроля и разрабатываемых в недрах новых социальных организмов, соответствующей направленности. Наконец, упомяну в этом контексте и «новый терроризм», чтобы под этим ни подразумевалось, теоретически способный продемонстрировать свою деструктивную эффективность на совершенно ином уровне.

Все это, ставшие привычными за последние годы и десятилетия темы и опасения. Однако у культуры смерти есть и более глубокий аспект (частично я разбираю его в статье «Культура смерти», опубликованной в № 1 журнала «Интеллектуальная Россия» с.г.), который не просто переворачивает иерархию ценностей, но прямо выворачивает наизнанку привычную для человека карьерную траекторию: «…я не могу ничем так послужить своему любимому делу, как своей смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь», — это слова не современного шахида, а Джо Брауна, «чье тело в земле, а дух — на небесах».

И даже еще глубже, переходя в метафизические измерения бытия: «дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти… Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне говорит: приди ко Отцу. Я не хочу больше жить этой земной жизнью». Здесь битва разворачивается уже в иной среде, в ней участвуют люди иной природы, равно отвергающие мир, но порой преследующие при этом диаметрально противоположные — как противоположны любовь и ненависть — цели.

Для большинства карьера — это комфорт, деньги, власть, что укладываются, в общем-то, в конструктивные формы существования. В культуре же смерти, вершина карьеры — амбициозная смерть, потенциально с невиданными прежде последствиями, в сравнении с которыми Всемирный торговый центр, Пентагон, Капитолий показались бы просто разбитыми елочными игрушками. И это не геростратова амбиция, она основана на совершенно другом чувстве и не требует ярмарочного признания во внешнем мире.

Если общественная страсть, лежащая в основании современного мира, т. е. безудержная человеческая энергийность, бессознательное влечение к социальному творчеству, стремление к культуртрегерству и мессианизму той или иной версии «симфонии для всех жителей планеты» покинули душу цивилизации, пропитавшейся стремлением к индивидуальному комфорту и личной безопасности. Если «духи рынка» оставили ее загнивать, постепенно превращающуюся в тотальное корыто всеобщего, всеядного потребления и «райский хутор» коммерческого расчета, это еще не значит, что страсть вообще покинула землю.

Страсть не погибает: падение одних служит наглядным уроком для других, вызывая одновременно и сострадание, и презрение. Пройдя сквозь регресс и перерождение, страсть обретает иные формы своего выражения (ср. «Бойцовский клуб» или «Королевская битва II»). Новая земля творится сегодня не небом, и «ночь творения» исходит из очагов хаоса, этих бездонных глубин отчуждения, отчасти уже познанных и признанных человеком.

Теперь уже не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Из перманентной отверженности, ненужности, отчаяния возникают заповедники совершенно новой породы, отмеченные трупными пятнами на окропленной слезами, потом и кровью земле. И почва «территорий смерти» тоже иная — она из суммы горстей праха, зажатых в кулаках преждевременных агоний и миллионных конвульсий. И сама субстанция темной страсти — это не только безнадежная ярость стирающихся из коллективной памяти населения глобальных фавелл и гарлемов. И не только суммарное зло нищеты, междоусобиц, войн, циничного презренья к достоинству человека, когда-то познанному и признанному цивилизацией.

Возникающая в различных точках земли новая порода людей и яростная природа их страсти — заря иного мира, озаренного темным светилом и согласившегося воспеть «гимн Чуме», восславить деструкцию как основную, конечную, желанную цель творения. Подобная метафизика — за пределами нашего тварного космоса, она соткалась в черных провалах «Вселенной смерти», поэтически — хотя и с тайным ужасом, требующим невообразимого жертвоприношения, — воспетых Лефевром. И эта (полу)скрытая поэтика мира тотальной, универсальной деструкции, уже сейчас посылает нам своих перепоясанных смертью вестников.

Однако, предшествуя драматичному образу вздернутого на дыбу сообщества, флюиды мира раскованного Прометея проявляются в других, быть может, менее колоритных, ползучих формах трансформации практики. Войдя в резонанс со временем, они волнуют, возмущают, модифицируют социальную среду, меняя ее установления, институты, привычные коды и траектории действия. В (пост)современном космосе возникает поколение организованностей, которое я называю амбициозными корпорациями. Это «пучки амбиций» конкретных личностей, симпатизирующих друг другу и взаимодействующих на путях достижения некой сфокусированной цели. Причем цели, которые они ставят перед собой, далеко не исчерпывающиеся экономическими параметрами, речь идет о горизонтах трансэкономических систем.

В данной культурно-политической смеси метафизического экстремизма и гротескного реализма все чаще добавляется ценностный компонент, который может исходить как из традиционных религий, так и из чрева нетрадиционных сект, либо напрямую из эклектичного парагностического источника. Национальные корпорации, еще недавно чувствовавшие себя полноценными хозяевами на площадках национальных государств, поколеблись и надломились. Из щебня и обломков квазинациональных элит складываются иные, транснациональные констелляции астероидных групп, смертельно ранящих планетарные тела, подобно изгоям глобальных Помпей либо Трои, устремленных в подернутую дымкой неизвестность, поскольку так или иначе они уже пережили неустойчивость родной почвы и отделение от своих прежних «планет».

Одновременно в мире складывается нелинейная и динамичная система управления, частично уже принятая к исполнению, хотя основана она на не вполне познанных принципах и вовсе неизвестных, по крайней мере, публике, ценностных иерархиях, сгущаясь и нависая над мозаичным сообществом национальных государств. Мы наблюдаем сияние отдельных звезд и созвездий — этих «статичных» элементов меняющегося положения вещей — в виде, скажем, разноликих международных регулирующих органов, но это лишь часть картины, прорывающаяся сквозь приближающиеся тучи пепла.

Впрочем, национальные государства очевидным образом сохраняются, однако их исключительное прежде положение и полноценная релевантность социальной практике уже частично подорвана, а местами — парализована. Этаж за этажом над прежними субъектами международных отношений выстраивается другой мир: вселенский Олимп и турбулентная среда Новой Лапутании, Трои, Карфагена, — на летучих островах которой прежние, признанные уходящей эпохой игроки заключают все более странные сделки, формируют экзотичные альянсы и союзы. Что же касается игроков новых, то, поскольку какая-то особая заинтересованность в социальном позиционировании у них нередко просто отсутствует, они так и остаются анонимными, неопознанными субъектами действия.

В дополнение к образу начертанной на рушащихся стенах современности огненной скорописи «мене, текел, упарсим» хочу добавить только одну тезу. Все вышесказанное в лучах обыденности выглядит гротескной алармистской страшилкой, почти карикатурой. Обыденность, привычный ход вещей, структуры повседневности, здравый смысл, конвенциональность — все это очевидные барьеры на пути рвущихся из бездны сил и заодно возможности лицезреть их чужеродный, незнакомый облик. Несколько ранее я говорил, что история чем-то напоминает структуру гена, ибо у нее две составляющие. Об инерционности масс и культур уже шла речь, но разговор велся и о том, что в мире существует такой феномен, как свободная личность, рискующая заглядывать в свое подсознание, исследовать собственную природу. Причем личность эта владеет в наши дни необыкновенным инструментарием — организационным, инфраструктурным, финансовым, техническим, технологическим — которым человек не обладал никогда прежде в истории.

Сегодня, как и раньше, люди разных пород и различной природы могут формулировать — на той или другой основе — долгосрочные амбициозные проекты, искать симпатизантов, источники ресурсов, реализуя намеченные цели. Однако теперь у них определенно есть не только всегда доступный человеку шанс, но также уникальные, эффективные, остро отточенные инструменты…

Я думаю четвертое сословие все же чем-то сродни первому: и как его продолжение, ветвь, и как карикатура, извращение. Конечно, речь идет о крайних, пограничных позициях, то есть обо всей сословной рамке.

Я думаю также, что в новом интеллектуальном классе заложено в зародыше нечто большее, нежели «основное противоречие наступающей эпохи», хотя и это тоже. Иначе, откуда родиться простому как «да» и «нет», как «черное» и «белое», такому житейскому классовому конфликту, привычно вдохновляющему социальные проекты сообщества? Причем с обеих сторон. Но есть в этой дилемме бытия — всегда ощущаемой, однако различным образом толкуемой человечьей дихотомии — и нечто большее: здесь кончается долина и начинается предгорье, тут обретаются и предел падения, и вершина восхождения, и даже возможность возвеличивания человечества.

Это два крайних состояния души и догадывающегося интеллекта, а иначе сказать две породы (природы) нового класса — его основная внутренняя коллизия, источник разделения, исторический, или уже метафизический, движитель. Они столкнуться, в конечном счете, продвигаемые своим основным инстинктом и прочувствованным эсхатологическим нетерпением, связанные последним конфликтом истории, обрушив преграду перед вожделенной, желанной целью каждой из сторон. Исход конфликта определит судьбу человечества, но не в смысле его будущности, а как пробу на благородство металла, брошенного на миг в чан с царской водкой, чтобы выявить затем в некотором, прошедшем сквозь горнило остатке, весомость и смысл всего прожитого бытия, его главную, тайную страсть или любовь.

— И в заключение я хотел бы обратиться к России, какой Вы видите ее судьбу в новой мировой ситуации?

— Россия в настоящее время является не субъектом, а скорее объектом в системе мировых связей, причем — что создает дополнительные сложности — объектом сразу нескольких стратегических проектных комплексов, включая закрытые. Этот аспект проблемы, пожалуй, даже более соответствует поднятой теме, нежели прямо поставленный Вами вопрос. Однако картография данной сферы вряд ли может быть прочерчена двумя-тремя линейными векторами стратегий: (пост)современное политическое поле напоминает мне, скорее, ломберный или, так сказать, «покерный» столик, нежели классическую шахматную доску.

Более-менее на виду, естественно, американский проект, который, в частности, выстраивает другую, «дополнительную» Европу как противовес прежней континентальной конструкции — территории давно обдумываемых политических замыслов и интриг, т. е. в качестве действенного рычага для атлантической, проамериканской, ориентации Евросоюза. Иначе говоря, есть Европа, которую мы понимаем как континент «поросших мхом каменных плит истории», чья целостность возрождалась одновременно с муками объединения Германии (что было далеко не всем по душе), и несколько версий будущего Евросоюза. Сейчас — частично в рамках Евросоюза, этого потенциального глобального конкурента американскому мессианизму (одна из возможных версий), — складывается специфическая «Европа-2», конструируемая на основе Балтии, Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. Объективно она размывает границы и целостность Евросоюза, становясь весомым противовесом намечавшимся ранее конфигурациям и замыслам европейской элиты. Которая оказывается, таким образом, в ситуации цугцванга: либо отказа от сложившегося образа Евросоюза, либо его коренной реконструкции, на что, конечно же, как минимум, уйдет драгоценное время.

Другими словами, сегодня, как и в период холодной войны — хотя и на иной основе — на континенте складываются две различные ипостаси европейского концерта, кажется, постепенно приходящего в замешательство.

Постсоветское пространство и Россия-РФ постепенно вписываются в этот генеральный проект. Вопрос, правда, в том, каким образом они туда вписываются: вместе и в то же время раздельно. То есть поток «бархатных» революций, формирующий карту другой Европы, — по сути, образования проамериканского — прочерчивает, в конечном счете, свой вектор непосредственно до Китая. В рамках данного проекта американцы не заинтересованы в распаде России-РФ, но при условии признанного, устойчивого отмежевания от постсоветского мира, а также ее определенной «стилистической» реконструкции.

В многомерном — скорее многомерном, нежели многополярном — политическом контексте присутствует и европейский (западноевропейский) замысел с обновляемыми темами и вариациями на предмет стратегических/конъюнктурных союзников, не всегда, правда, выставляемых напоказ. Под эгидой коалиции с «кузеном», на поверхности кажущейся довольно пресной, глубины атлантического сотрудничества-соперничества сплошь усеяны острыми подводными рифами. Но помимо хитросплетений этой подковерной борьбы, существуют также иные направления, включая рассматривавшуюся в свое время возможность, причем сразу в нескольких проекциях, союза с Россией. Или особые отношения с миром ислама, либо более изощренный, но одновременно прагматичный вариант — система стратегических координаций и далеко уходящих связей с объемной мусульманской диаспорой.

Кроме того, мы подчас забываем о социальной и политической онтологии, столь различной даже внутри на первый взгляд генетически близких миров. У тех же Соединенных Штатов принципы перманентной революции, строительства нового мирового порядка, мессианизм заложены в основах их политической и правовой культуры. Образно говоря, американская культура, в отличие от европейской, склонна питаться не столько токами прошлого, сколько энергиями будущего. «Наша страна со всеми ее институтами принадлежит народу, населяющему ее. Если народу надоест существующее правительство, он может воспользоваться своим конституционным правом и изменить его политику, или использовать свое революционное право, чтобы заменить часть министров, или даже полностью сместить правительство», — слова эти принадлежат главе государства: американскому президенту Аврааму Линкольну.

Именно на подобной философии строится сейчас Америкой идейный и политический каркас «глобальной демократической революции», включающий тезис о естественном праве народов на свержение тираний. Сегодняшние «бархатные революции» на этом фоне смотрятся как разведка боем обширного политического и исторического замысла. Схожие принципы, кстати, не менее четко прописаны в «Декларации независимости США»: «…когда длинный ряд злоупотреблений и насилий… свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа».

Вудро Вильсон, американский президент-провидец, еще в начале прошлого столетия открыто провозглашал пришествие (причем, не вполне добровольное) нового мирового порядка: «Нынешний век… является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей…» Он обозначал цели мировой политики в выражениях, которые звучат для нас, современников Ирака, Афганистана, Балкан и всевозможных «разноцветных революций», вполне привычно и даже слегка банально. Но эти же слова в свое время потрясали и шокировали современников. Так, 4 июля 1918 года Вильсон призвал к «уничтожению любой деспотической державы, где бы та ни находилась, которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушать мир во всем мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия». И еще один знаменательный его тезис: «Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем эти чувства всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости».

Другое проектное древо по-своему альтернативно предыдущему. Китай — рассчитывающий максимально использовать исторический шанс своего слабо сдерживаемого извне роста (что уже проявилось в, практически, беспрепятственной реализации программы стратегического ядерного вооружения страны) — в настоящий момент озабочен скорее энергетической, нежели глобалистской проблематикой. Обретая высокотехнологичную экономику, КНР остается промышленно-индустриальной державой: новая «промышленная мастерская мира» в не столь уж отдаленном будущем (по оценкам специалистов — к 2030 году) может стать основным потребителем энергетического топлива планеты.

Пекин, однако же, серьезно опасается «энергетической гипоксии», которая, действительно, хотя пока и в косвенных формах, постепенно реализуется. Это быстро растущие цены на нефть, политическая проблематичность выстраиваемых и планируемых нефегазовых цепочек (как морских, так и сухопутных), трудности, испытываемые при строительстве уже согласованных нефтепроводов, ведущие к возможности разрывов в сроках стратегических поставок, т. е. к нарушению энерго-индустриальной гармонии развития…

Помните, как раз перед посадкой Ходорковского шел спор о конечном пункте российского нефтепровода — Дацин или Находка? ЮКОС, в то время монопольно поставлявший российскую нефть в КНР, выступал за китайское направление. Сейчас проблемы возникают и вокруг казахской «нитки» Восточного нефтепровода, которую тянут на Китай. В ответ КНР, несмотря на неудачи, наподобие попытки покупки «Славнефти», старается диверсифицировать географию своей зарубежной нефтяной собственности (от Сахалина и Индонезии до Казахстана и США), отдавая, при этом, явное преимущество близко расположенным странам и месторождениям. Китай одновременно создает тридцать атомных энергоблоков мощностью по гигаватту каждый, планирует вложить несколько сот миллиардов долларов в гидро-электроэнергетику. Так Пекин последовательно выстраивает собственную долгосрочную стратегию, но действовать при этом старается в «мягкой стилистике».

Так что в нынешних обстоятельствах, наверное, нужно говорить не столько о российской политике в отношении Китая, а о масштабных планах КНР по обустройству своей политической и стратегической безопасности. Сейчас, кстати говоря, страна установила хорошие отношения с Индией, урегулировав ряд серьезных приграничных проблем. (Но и у Индии, отмечу для полноты картины, есть собственные, совершенно иные версии стратегического партнерства.) Определенная группа российской элиты ориентируется на китайское направление, рассчитывая на определенные гарантии, прежде всего, своим финансовым капиталам. Кроме того, Восточная Сибирь и Дальний Восток через некоторое время могут стать не вполне жизнеспособными, их надо кем-то заселять. Скорее всего, заселять будут через китайские иммиграционные пункты, и тогда в Россию переместится некоторая часть китайского образованного класса. Возникает вариант внутреннего разделения экономического и социального пространства страны на два макрорегиона, питаемых из различных источников и населенных разными культурными и этническими группами.

Следующий круг сценариев, сплетает нити предыдущих проектов вокруг пространств Центральной Азии и Синьцзян-Уйгурского направления. Наверное, следует упомянуть также о проблеме Поволжья и Южного Урала, о стратегических аранжировках гипотетичного российского коридора Юг-Север в его различных версиях. Кроме того, для Америки было бы соблазнительным использовать исламский и российский вектора, чтобы в той или иной форме окружить и потеснить стратегического оппонента — Китай. Но с другой стороны, возможно и парадоксальное на первый взгляд прагматичное сотрудничество Китая и ислама оппозиционное по отношению к сложившейся формуле мирового истеблишмента. И, быть может, кажущийся еще более парадоксальным вариант — стратегическое взаимодействие Соединенных Штатов и КНР. Или Евросоюза и Китая против «глобального, неважно пещерного или высокоиндустриального, варварства». К тому же сама Америка давно не едина, ее элита в значительной мере расколота, а будущее связано с серьезными социальными, демографическими изменениями.

Однако подобные рассуждения, хотя и с определенными оговорками, основываются на доминировании в (пост)современном мире таких субъектов как национальные государства (элиты, проекты) или их коалиции. При этом за рамкой рассмотрения остаются уже не раз, хотя и вскользь, упомянутые в ходе разговора, но, пожалуй, не ставшие от этого более внятными влиятельные организованности старых глобальных и новых, транснациональных, только нарождающихся «диаспор», а также других динамичных, а то и напрямую связанных со сценариями управляемого и управляющего хаоса, масштабных корпораций и кланов…

Подобная, находящаяся в становлении система мониторинга и контроля над глобальными процессами строится на заметно иной управленческой платформе и реализуется другими группами властной координации, нежели публичные политики и национальные корпорации. Здесь много общего с затронутыми ранее темами восстания элит, трофейной экономики, территорий смерти, органичной связи квазистабильности одних регионов и режима управляемого хаоса в других. Здесь же истоки основного исторического конфликта XXI века: между силовым возможностями бегемота с совестью и управленческим могуществом левиафана глобализации, конфликт за гегемонию между «змеей» и «волком».

Иначе говоря, рядом с более-менее традиционными и внятными проектными комплексами, проступает тень нового, глобального оппонента прежнего акта исторической драмы, нависающая над цивилизацией, корректируя в ходе спонтанных и организуемых турбулентностей реализацию основными игроками «длинных сюжетов».

Все это — тот кипящий бульон, в котором варится современная Россия. Но в критический момент своей истории страна оказалась лишена не только политической субъектности. Нет у нее в XXI веке ни долгосрочного политического замысла (лишь колоссальное «лернейское» болото разнообразных, противоречивых интриг), ни реальных центров стратегического планирования — силы ушли в основном на «стратегические игры» с региональными и иными элитами — ни соответствующих компетентных кадров. Политические институты вырождаются. Партийные превратились в род шоу бизнеса — ожившую карикатуру на прежние замыслы и идеалы.

И что, может быть, даже важнее: нет у России-РФ своего внятного, адекватного времени, ни национального, ни имперского, ни иного, устремленного в будущее либо трезво оценивающего настоящее языка. Лишь ставшие нормой дежурные, картонные фразы, канцеляризмы, нечленораздельность, вызывающая хохот, меняющиеся на ходу «благие намерения», демагогия, болтовня, кривляние (как сказал бы Достоевский «познавшее и принявшее м i р братство во грехе, пороке и убожестве»), поскольку у люмпен-элиты напрочь отсутствует непременная основа связной, заставляющей затихать зал и вызывать подъем чувств государственной речи — политическая философия, мировоззрение, нравственное чувство, метафизика.

— Получается, что в любом случае Россию ожидает растворение?

— Я приведу несколько резких высказываний последнего времени. Одна влиятельная английская дама как-то сказала: «Россия умерла, и с этим фактом необходимо считаться». Другой американский деятель несколько лет назад заявил: «Пришла пора подумать о мире без России». Впрочем, еще славянофилы и близкие к ним по духу мыслители говорили, что мир без России вполне возможен, будущность страны никем не гарантирована, кроме людей, ее населяющих, так что в один не слишком прекрасный день Россия может превратиться «в жалкую часть какой-нибудь серой, безбожной и бездушной федеральной мерзости».

Знаете, при всех маразмах советской системы примитивные и маловнятные выступления партийного генсека начинались с раздела «О стратегическом положении страны в мире» или чего-то подобного. Сегодня стратегическими задачами России стали в основном «догонялки» Португалии и удвоение ВВП, что по-своему напоминает те же «социалистические обязательства». Правда в последнее время вопрос о Португалии, кажется, закрыли. Наверное, заканчивать беседу придется все же тем, с чего начинался разговор: с проблемы интеллектуальной и моральной реформации правящего класса. Насколько это реально — судите сами.

Интервью провел Сергей Шаповал.

Источник: "ИНТЕЛРОС", май 2005 г.

Оглавление