«Шекспир или Шакспер»

Шекспир или Шакспер?

От редакции "Знание-Сила":

Двести лет спорят о том, кто был Уильям Шекспир, величайший драматург, поэт и писатель всех времен и народов. Почему вообще возник такой вопрос? Никто же не сомневается, что Микельанджело, Рафаэль, Архимед или Софокл, например, существовали вполне реально. Но если двести лет люди бьются над ответом, значит вопрос, загадка все-таки есть?

И вот еще одна попытка ответа. Книга Ильи Гилилова "Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса", вызвавшая огромный читательский интерес и резонанс среди специалистов.

Мы предлагаем отклик историка на эту книгу, заметки Ольги Дмитриевой. Но прежде предоставляем слово Илье Гилилову (из его интервью в газете "Книжное обозрение)

Илья ГИЛИЛОВ:

Произведения Уильяма Шекспира (Шекспир - "Потрясающий Копьем") свидетельствуют о том, что этот человек обладал гигантским, ни с чем не сравнимым объемом активного лексикона - от 20 до 25 тысяч слов, в то время как у самых образованных и литературно одаренных его современников типа философа Френсиса Бэкона - около 9-10 тысяч слов. Современный англичанин с высшим образованием употребляет не более 4 тысяч слов. Шекспир же, как сообщает Оксфордский словарь, ввел в английский язык около 3200 новых слов больше, чем его литературные современники Бэкон, Джонсон и Чапмен, вместе взятые.

Автор пьес хорошо знал французский язык (в "Генрихе V" целая сцена написана на французском), итальянский, латынь, разбирался в греческом, прекрасно ориентировался в истории Англии, в древней истории и так далее. Сюжет "Гамлета" взят из книги француза Бельфоре, переведенной на английский только через сто лет. Сюжеты "Отелло" и "Венецианского купца" заимствованы из итальянских сборников, также появившихся на английском только в XVIII веке. Сюжет "Двух веронцев" взят из испанского пасторального романа, до появления пьесы никогда не публиковавшегося на английском.

Установлено, что Шекспир знал произведения Монтеня, Ронсара, Ариосто, Боккаччо, ему была прекрасно известна греко-римская мифология, литература, история, он использовал сочинения Гомера, Плавта, Овидия, Сенеки, Плутарха, причем не только в переводах, но и в оригиналах. Исследованиями ученых установлена основательность познаний автора пьес в английской истории, юриспруденции, риторике, музыке, ботанике (специалисты насчитали 63 названия трав, деревьев и цветов в его произведениях), медицине, военном и даже морском деле (доказательством последнему - команды, отдаваемые боцманом в "Буре"). Ему прекрасно были известны Северная Италия, Падуя, Венеция... Короче, в произведениях Шекспира видны следы чрезвычайно эрудированной личности, высоко образованной, владеющей языками, знающей другие страны, быт самых высокопоставленных кругов тогдашнего английского общества, включая монархов, знакомой с придворным этикетом, титулатурой, родословными, языком самой высокородной знати.

Что документально известно о том, кого считают автором пьес - Шакспере из Стратфорда? Сначала о нем вообще ничего не знали. При жизни его нет никаких следов и свидетельств того, чтобы сто-то принимал его за писателя. Через 50-100 лет после его смерти стали искать эти следы, документы. И вот что узнали: вся его семья - отец, мать, жена и - о ужас! - дети - были неграмотны. И от него самого не осталось ни одного клочка бумаги, написанного его рукой.

Не найдено ни одной книги из его библиотеки (в то время как от многих других его современников и сейчас еще продолжают находить книги с подписями, чем-то вроде экслибрисов и прочее). От каждого писателя того времени найдена хоть какая-то рукопись или письмо, или чьи-то заметки о нем. Здесь же нет ни одного письма или заметки современника с упоминанием вроде: "Я видел Шекспира, нашего актера, драматурга". Такого писателя никто в Англии не видел!

Зато есть документы, показывающие, что Шакспер из Стратфорда занимался мелким ростовщичеством, упорно преследовал своих соседей - кузнеца, аптекаря - за долги по судам. Был активным приобретателем. Нет никаких данных, что он получил хотя бы начальное образование. Предание говорит, что он немного учился в городской начальной школе (вроде нашей церковноприходской).

Предание говорит: отец Шакспера, перчаточник, испытывал трудности и рано забрал его из школы, сделал подмастерьем. Все это было тогда обычным явлением, но где же он мог обрести высочайшую, ни с чем не сравнимую образованность, эрудицию, знание языков и т. д.?

Шакспер был членом актерской труппы. Какие роли играл и играл ли вообще, неизвестно. Есть предание, что он играл роль Те и отца Гамлета. Возможно, участвовал в массовых сценах.

Он был пайщиком театра, то есть актером-совладельцем - это подтверждено документально. Считают, что он давал туда свои пьесы. Это как бы был его вклад в дело. Прекрасное предположение, но оно не подтверждено никакими документами. Нет никаких документальных указаний на то, что кто-то из актеров труппы "Глобуса" считал Шакспера при жизни писателем, драматургом.

Обратимся к завещанию Шакспера, составленному нотариусом с его слов. Его нашли через сто с лишним лет. Человек, который его отыскал, был в отчаянии. Он писал своему другу, что в завещании нет ни одного слова, которое могло бы быть связано с Шекспиром - Великим Бардом. Там расписаны ложки, вилки, деньги на несколько поколений вперед, проценты, пенсы... Все расписано - вплоть до посуды и кровати, о которой потом так много писали. И - нет ни одного слова о книгах, хотя многие книги стоили дорого.

А где его рукописи? Имя Шекспира было в то время уже известно, издатели за его пьесами, сонетами гонялись. А как к ним попадали шекспировские рукописи, неизвестно. Его современники - писатели, поэты, драматурги зарабатывали на этом. Кроме него! Он, который за два фунта гонял по судам неимущего должника и, вероятно, засадил в тюрьму соседа-кузнеца (пролетария, по-нашему), совсем не упоминает какие-то рукописи. А ведь за пьесу можно было получить у тогдашнего антрепренера шесть фунтов!

Когда умер Шакспер из Стратфорда, никто в Англии не произнес ни звука! Единственный отклик на смерть гения - запись в стратфордском приходском регистре: "25 апреля 1616 погребен Уилл Шакспер, джент.".

В те времена было принято: когда умирает поэт, может, даже не очень известный, коллеги писали на его смерть элегии, издавали памятные сборники. На смерть Джонсона - целая книга элегий. Умер Бомонт - торжественные похороны, элегии. Умирает Дрейтон (кто у нас знает Майкла Дрейтона?) студенты образовывают целую процессию по улицам города (кстати, Дрейтон был незнатного происхождения и беден)... Целые сборники оплакивали кончину Сидни, Спенсера, Донна... А здесь - ни слова, ни звука.

Подытожим: шекспировский вопрос возник из-за невиданного в мировой культуре противоречия между тем, что известно об авторе из его произведений, и теми бесспорными фактами, которые говорят о жизни и делах Уильяма Шакспера из Стратфорда.

(c) О. Дмитриева

ТАЙНА ШЕКСПИРА РАЗГАДАНА? ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТАЙНА!

Ольга Дмитриева

"Credo" историка также предполагает, что следует подвергать сомнению и проверять, казалось бы, очевидные факты, но с одной оговоркой: сомнения при этом должны вытекать не из логики наших сегодняшних суждений о мире, а из реальных обстоятельств прошлого. Зачастую многое, что кажется нестратфордианцам странным и необъяснимым, с точки зрения историка совсем не выглядит таковым, и, напротив, то, что представляется логически убедительным и бесспорным совершенно неверно применительно к обстоятельствам шекспировской эпохи. Но поскольку здесь невозможно последовательно рассмотреть все нестратфордианские тезисы, стоит поговорить хотя бы о некоторых из них.

Так ли банален Уил Шакспер?

Среди немногих достоверно известных фактов биографии Уильяма Шакспера есть один, достойный осмысления, но мимо него с легкостью проходят те, кто уверен в ничтожестве его личности. Это внезапная ломка судьбы тридцатилетнего человека, который вырос в провинциальном городе, в обывательской среде, был выгодно женат на женщине значительно старше его, нарожавшей ему детей, а затем вдруг покинул этот привычный мир и уехал в Лондон, став комедиантом. Он присоединился к людям, считавшимся париями, не имевшими даже постоянных помещений, где они могли бы заниматься своим ремеслом (первый публичный театр в Лондоне строился уже после того, как Шакспер сделался актером). Блага, гарантированные прежним социальным статусом, он променял на непостоянство Фортуны, вовсе не благоволившей к бродягам-лицедеям, которых постоянно изгонял из деловой части Лондона лорд-мэр.

И в этой новой для себя среде он преуспел. Играя на, сцене, перелицовывая старые пьесы и творя собственные (?), он сумел выделиться на фоне остальных актеров-профессионалов, стать пайщиком труппы, сколотить достаточное состояние, чтобы к концу жизни купить себе дворянское звание. Мы ничего не знаем о его реальной жизни в Лондоне, но сама среда, в которой он вращался, хорошо известна: это был мир актеров и их аристократических патронов, двор, где они нередко ставили спектакли и могли лицезреть королеву, дома знати, куда писателей приглашали, чтобы заказать им сценарий для живых картин или любительских пьес-масок. Здесь царияа своеобразная свобода нравов, ренессанское эпикурейство и гомосексуализм, порой сближавшие на время аристократов и комедиантов.

Другой сферой, где могла возникнуть иллюзия устранения социальных перегородок, было творчество. Здесь ценилась незаурядность, и Шекспир из Стратфорда не заторялся в вихре столичной жизни. Он каким-то образом был замечен графом Саутгемптоном и, возможно, представлен им молодым, блестящим аристократам графам Эссексу и Рэтленду. Именно Шакспер, а никто другой, заинтересовал последнего (даже если предположить, что Рэтленд выбрал его лишь для участия в своей грандиозной литературной мистификации). Уже одно это не позволяет говорить о его заурядности.

Другой поворотный момент в судьбе Шекспира также не получает никакого истолкования - столь же внезапный разрыв с театральным миром и возвращение в Стратфорд. Даже если предположить, что он не был творцом гениальных пьес, неясно, почему преуспевающий делец, каким он видится нестратфордианцам, не остался в столице, где так успешно вел дела? Что заставило его вернуться? Чувство долга перед семьей, которая была чужда ему и покинута на многие годы? Болезнь, усталость от жизни? Философическое умонастроение на закате жизни и сознательное направление ее в новое русло? Мы не знаем ответов, но это не значит, что можно игнорировать вопросы и с легкостью отказывать человеку в глубине душевных переживаний только на том основании, что мы о них мало знаем.

Гений и крохоборство - "две вещи несовместные"?

Сомнения относительно личности Шекспира зародились вXIX веке, на закате аристократической эпохи истинных джентльменов. В основе их, помимо естественного обывательского изумления перед необыкновенной одаренностью драматурга, его работоспособностью и плодовитостью, лежал, несомненно, и интеллектуальный снобизм: неготовность признать, что божественным даром мог оказаться наделен человек невысокого социального статуса и совершенно заурядной биографии. Ни в коей мере не желая уподобляться авторам устаревших учебников, гневно обвинявшим "реакционных литературоведов", отрицающих "народный характер английского гения", подчеркну, что речь идет именно об интеллектуальном снобизме. Не правда ли, это весьма распространенное качество ума - мысленно соотносить себя с гением и мучительно завидовать тому, что избранником муз стал кто-то, по нашему мнению, не подходящий на роль истинного жреца Великого Искусства? "Комплекс Сальери" свойствен тем, кто, как вXVI, так и вXX веке, не в силах допустить, что актеришка из провинциального Стратфорда мог затмить "университетские умы" и столичных драматургов. Воистину, "где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений не в награду..." etc, etc.

Ту же психологическую природу имеют и многие претензии, предъявляемые к Шаксперу: его герои благородны и исполнены прекрасных порывов, а их создатель оказался человеком, наделенным практической сметкой, "крохобором", который не чуждался ссудить деньги под процент и (о, ужас!) вести тяжбы с должниками. Действительно, неблагородно. Но столь естественно для одиночки, борющегося за выживание в столице и пробивающего себе совершенно новый путь.

Деловые качества сами по себе не могут служить основанием для обвинения в душевной ограниченности. Невольно в связи с этим на ум приходят полные грустной иронии строки другого гения: "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать".

Когда речь заходит о завещании Шакспера, нестратфордианцев вновь задевает приземленность, сугубо деловой стиль, в котором тот распределяет между родственниками свой скарб. Но ведь, кажется, в этом и заключается смысл завещания? Или гению следует непременно писать его гекзаметрами? По справедливому замечанию И. Гилилова, известны духовные завещания, написанные в ином, возвышенном ключе, однако, как правило, они составлялись задолго до смерти и являлись плодом литературного творчества - это была часть "ars rnoriend" - "искусства умирать". Завещание же Шакспера, по-видимому, составлялось в момент серьезной болезни, поэтому и написано рукой клерка, и едва ли в этой ситуации в нем могли появиться философско-поэтическис пассажи. Другая интригующая нестратфордианцев деталь - отсутствие среди упомянутого имущества книг и рукописей. Отметим, однако, что они не значатся только среди материальных ценностей, передаваемых родственникам, как известно, людям мало или вовсе неграмотным. Что толку было бы им в его книгах и бумагах? К чему Калибану волшебные книги Просперо? Быть может, он продал их, покидая Лондон, или отдал друзьям, мы этого никогда не узнаем, как и того, что стало с рукописями пьес и стихов. Разрыв с прежней жизнью и сценой мог ознаменоваться душевным кризисом и даже их уничтожением. Все его пьесы были сыграны, сказки рассказаны, духи отпущены в родные стихии. Дальнейшее - молчанье...

Закат мастера или мистификатора?

Доживать последние годы своей жизни Шекспир-Шакспер вернулся в сонный Стратфорд, который н всколыхнулся при появлении известного драматурга (и этот факт на всякий случай многозначительно подчеркивают нестратфордианцы: мол, встречали великого поэта не по чину, и это неспроста). Однако, поскольку горожане не могли знать, что, возможно, к ним приехал мистификатор, приходится констатировать, что именно к Шекспиру, которого в Лондоне считали популярным, в провинции отнеслись с полным равнодушием.

И это кажется вполне естественным, если задуматься о понятии "великий", которым мы так привычно оперируем. Таковым сделало для нас Шекспира столетия, в течение которых его пьесы подвергались новым и новым интерпретациям, писались критические статья и создавались учебники. Теперь же мы невольно переносим современные представления о широкой известности литератора, "властителя дум", на совершенно иную эпоху, когда подлинный масштаб этой личности еще не был и не мог быть вполне осознан. ВXVI веке его популярность ограничивалась достаточно узким кругом высокообразованной аристократии, а также профессиональных литераторов, любивших щедро раздавать друг другу восторхенные эпитеты или брань.

Успех же шекспировских пьес отнюдь не означал, что имя их автора хорошо известно хотя бы лондонской публике. Простонародье, заполнявшее партер "Глобуса", не интересовал драматург его в первую очередь привлекали занимательный сюжет, страсти и проливаемая на сцене кровь. Должны ли мы удивляться вялой реакции стратфордцев, узнавших, что в город вернулся блудный сын, поставивший где-то в столице десяток пьес? Ремесло актера или драматурга, считавшееся низким, никак не могло прибавить в их глазах авторитета человеку, который был сыном добропорядочного горожанина, но потом подался в комедианты.

Лишь однажды его навестили лондонские друзья, после обильных возлияний с которыми Шекспир занемог и вскоре перешел в мир иной, не будучи горько оплакан ни в Стратфорде (что совершенно есственно), ни в Лондоне.

И. Гилилов полагает, что молчание столичных собратьев по литературному цеху симптоматично: Шаксперу не писали траурных элегий, поскольку знали, что он не был Шекспирон. Но тогда что же они делали у него в Стратфорде? Ведь Бен Джонсон навещал там именно Шакспера, того самого реального человека, которого знал в Лондоне как актера, с которым и раньше спорил до хрипоты в таверне "Сирена" о достоинствах классической драмы. Именно с Шакспером, малосимпатичным скрягой, он провел несколько часов. Значит ли это, что он находил удовольствие в обществе недалекого и необразованного актера, пассивного участника мистификации, или тот все же был достойным собеседником?

Но вернемся к неблагодарным собратьям-литераторам, которые не бросили на могилу Шекспира своих перьев и траурных элегий, как это было после смерти Спенсера, и не оплакали его единым хором, как сэра Ф. Сидни. И. Гилилов очень патетически восклицает: "Сохранились... целые сборники, оплакивающие кончину Филиппа Сидни, Спенсера, Дрейтона, Донна, Джонсона и других поэтов и драматургов, лиц королевской крови, знатных персон и членов их семей, а вот на смерть самого великого из елизаветинской когорты - Уильяма Шекспира - ни один поэт не написал ни одного скорбного слова". От себя добавим: речь все-таки идет о немедленной реакции на смерть поэта, поскольку сам Гилилов приводит множество более поздних восторженных высказываний современников о творчестве "стратфордского Лебедя". Но здесь уважаемый шекспировед снова впадает в грех экстраполяции наших представлений на прошлое. Это мы назвали этих людей единой плеядой "елизаветинцев" и выстроили их по ранжиру: кто-то - великий, а кто-то - лишь выдающийся. Далеко не все современники были готовы признать величие, а тем более гениальность того, кого слишком близко знали, соперничали, а многие, подобно Грину, активно недолюбливали этого "выскочку-актера", ослепленные собственными амбициями.

К тому же есть еще один нюанс, который очевиден для историка: сложность социальных взаимоотношений в среде литераторов. Занятие интеллектуальным трудом, творческий гений лишь на первый взгляд уравнивал людей разных сословий, и вXVI веке современники никогда не утратили бы чувства дистанции между джентльменом-поэтом, предававшимся этому занятию на досуге, и поэтом, выбившимся в джентльмены благодаря своему ремеслу. (Не случайно И. Гилилов упоминает эпизод с графом Рэтлендом, упрекавшим свою жену за то, что она принимает у себя за столом драматурга Вена Джонсона.) Первых было принято прославлять в панегириках, вторых в лучшем случае хвалить в своем кругу. Не следует также забывать и об иерархии "высоких" и "низких" жанров в самой литературе той поры: поэтическая лирика или роман считались престижными формами, в то время как театральная драма оставалась "золушкой". Не случайно Шекспир, кем бы он ни был, издавал при жизни только свои поэмы и сонеты и никогда - пьесы; этого не делали и другие драматурги. Бен Джонсон первым рискнул напечатать собрание своих пьес и подвергся за это граду насмешек. Приход в литературу с подмостков не был престижным.

В перечне имен поэтов, увенчанных посмертными лаврами, приводимом И. Гилиловым, содержится и ответ на его собственный вопрос, почему среди них нет Шекспира. Его там и не могло быть. Ф. Сидни был поэтом-аристократом, на равных говорившим с государями, крестником короля Испании ФилиппаII. Он национальный герой, идеальный рыцарь и придворный, чья героическая гибель на поле боя потрясла англичан, а его похороны вызвали национальную скорбь. Десятки траурных элегий были написаны на его смерть. Будь Шекспир трижды гениален, он никогда не смог бы удостоиться таких почестей из-за социальных предпочтений общества.

Другой великий английский поэт Спенсер, хотя и не был высокородным дворянином, к тому же прозябал в нужде, всегда работал только в жанрах "высокой поэзии", поэтического ромада, пасторали, то есть оставался аристократом пера, не опускаясь до драмы. Его и оплакивали как автора уникального поэтического рыцарского эпоса.

Джон Донн - философ и поэт-метафизик, принадлежал к интеллектуальной элите, был королевским капелланом и настоятелем крупнейшего лондонского собора Св. Павла. Даже "парвеню" драматург Джонсон с его статусом королевского комедиографа и постоянным участием в оформлении придворных празднеств и зрелищ выгодно отличался в глазах современников от комедианта Шекспира, всего-навсего члена и пайщика труппы актеров его величества. Осмелюсь предположить, что у самого заурядного поэта было больше шансов вызвать у собратьев поток слезливых и надуманных комплиментов, чем у гения, если первый обладал титулом и влиятельной родней. Шекспир же, покинув столицу и возвратившись в Стратфорд, вообще перестал быть интересен даже тем, кто знал его близко, ведь он - уже не соперник другим драматургам, тексты его сошедших со сцены пьес постепенно забываются актерами, а сами пьесы не напечатаны.

Стоит ли ждать бурной реакции на его смерть в столице, если само известие о ней могло достичь Лондона спустя много месяцев? Ведь мы имеем дело с эпохой, еще не знавшей средств массовой информации, и вполне уместно задаться вопросом: а как и когда стало известно о кончине Шекспира его друзьям и коллегам? Мысль о том, что кто-то из его невежественных родственников специально предпримет поездку в столицу, разыщет знакомых покойного с единственной целью сообщить им об этом, кажется нереальной. Откуда же взяться немедленному и слаженному хору панегиристов?

И еще одно соображение напоследок. Шекспир вовсе не единственный великий елизаветинец, могилу которого не омыл дождь вымученных или искренних слез. Другой бесспорный гений - Кристофер Марло (кстати, не менее загадочный, чем Шекспир, и также почти не оставивший после себя следов) тоже не удостоился посмертных печатных сборников. Симптоматично, однако, что и он был "всего лишь" драматургом. Это еще раз доказывает, что талант, расцветший на подмостках, не мог рассчитывать на подлинное признание.

Шекспир и могильщики

После смерти в родном Стратфорде Шекспиру изваяли незамысловатый надгробный памятник, оплаченный по всей вероятности, родней. На этот памятник противники традиционной версии обрушили такой град насмешек, что, сохранись он а первозданном виде до наших дней, несчастное изваяние, подобно каменному командору, покинуло бы свою нишу, чтобы постоять за свою честь. Для нестратфордианцев этот примитивный образ покойного Шакспера - лишнее доказательство того, что он попросту не мог быть великим поэтом, и здесь в ход идут аргументы в духе Ломброзо: и лицо его излишне округло, и лысина неблагородна, и нос курнос, одним словом - слишком мало демонического и слишком много обыденного для гения.

Наш уважаемый автор с удовольствием присоединяется к хору язвиггельных критиков: Шекспир в ранней версии скульптурного портрета напоминает ему то банального колбасника, то унылого портного. К тому же,- вот лишнее доказательство того, что он не был литератором! - он изображен без пера и бумаги, а опирается на непонятный тюк, который И. Гилилов довольно саркастически именует "мешком с каким-то добром", окончательно поставив крест на ничтожной личности, изображенной в церкви Св. Троицы, не имеющей, по его мнению, отношения к Шекспиру

Но давайте зададимся вопросом, а мог ли этот бюст выглядеть иначе? Его ваял, спустя шесть лет после смерти Шекспира-Шакспера, третьеразрядный скульптор (других, к слову сказать, в это время в Англии не было вообще). При этом, изготавливая надгробие, он отнюдь не следовал свободному полету своей фантазии, а выполнял волю заказчиков - родни, которая и определяла, каким именно мир увидит их покойного сородича. Надолго покинутое им и оставшееся малограмотным семейство сделало все, чтобы поддержать репутацию своего блудного сына: Шекспир изображен именно так, как им виделся добропорядочный горожанин, не борзописцем, а достойным фрименом - членом городской корпорации. Пресловутый же мешок - лучшее, что они могли вложить в его руки, ибо это - символ почтенного фамильного занятия - торговли шерстью, к которой в Англии относились с огромным пиететом (вспомним аналогичный мешок с шерстью в английском парламенте).

Таким образом, этот скульптурный портрет отражает представления шекспировского семейства о престижном надгробии и имеет мало отношения к самому покойному, бессильному что-нибудь изменить и, как сказал бы Гамлет, не имевшему "ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью". В то же время совершенно естественной выглядит смена атрибутов в надгробии при его позднейшей реставрации: ведь переделки совершали лишь уже после того, как в свет вышло "Первое Фолио" с пьесами Шекспира, и его произведения стали расходиться большими тиражами. Быть может, посмертная слава и коммерческий успех примирили родню с мыслью, что быть известным писателем не менее престижно, чем простым бюргером, и они позволили заменить мешок с шерстью на лист бумаги и перо? В любом случае памятник ни в первозданном, ни в измененном виде не может служить целям идентификации реального Шакспера, поскольку это беспомощная попытка современников изобразить Шекспира таким, каким он им виделся.

Шекспир глазами... графолога

Одним из аргументов тех, кто отказывает Шаксперу из Стратфорда в праве быть Шекспиром, является его дурной почерк. Ирония нестратфордианцев на первый взгляд выглядит уместной, поскольку человек, посвятивший себя литературному творчеству, должен был набить руку и писать по меньшей мере сносно, а несколько сохранившихся автографов Шакспера показывают, что он в буквальном смысле нс слишком хорошо владел пером: корявые буквы его подписей пляшут и расползаются во все стороны. Самозванец, конечно, он - самозванец, никогда не получавший в грамматической школе высшего балла по чистописанию. Но, полно, кто из гениев мог похвастаться идеальным почерком? И позволительно ли судить по нему об интеллекте? Автору данных заметок в свое время пришлось немало времени провести над рукописными документамиXVI века в архивах Великобритании, и должна заметить, что почерки большинства выдающихся государственных деятелей тюдоровской поры - интеллектуалов и политиков, плодивших бесконечные потоки бумаг,- приводят историка, вынужденного разбирать их, в мрачное расположение духа. К несчастью, в отличие от шекспироведов, мы не можем обвинить их в том, что они не те, за кого себя выдают. К почерку У. Берли, управленческого гения эпохи и одного из самых образованных людей Англии, применимо лишь одно определение: писал "как курица лапой". По-детски крупные, расхлябанные буквы, чрезвычайно похожие на каракули Шекспира, характерны для графа Лейстера (учившегося вместе с королевой Елизаветой у лучших частных учителей и ставшего позднее канцлером Кембриджского университета), ничем не лучше и почерк другого министра и фаворита королевы рафинированного кембриджца, поэта графа Эссекса. Архиепископ Йоркский писал, как будто только вчера освоил алфавит. К индивидуальным особенностям следует добавить и гусиные перья, рыхлую бумагу, плохое освещение и ранние болезни глаз (наконец, в случае с Шекспиром, который нетвердой рукой подписывал свое завещание, возможно и расстройство двигательных функций). Одним словом, на фоне сотен подобных же несовершенных автографов тюдоровской эпохи, принадлежавших людям высокообразованным, слабость Шекспира в каллиграфии не выглядит столь драматично, как ее представляют нестратфордианцы.

При этом не следует, конечно, . игнорировать белые пятна в шекспировской биографии и утверждать, что они не порождают вопросов и сомнений. Но ответы на многие из них могут быть чрезвычайно простыми, лежащими на поверхности, и не требуют создания некоего "другого" Шекспира, который скрывался под маской Шакспера. Прислушаемся к совету средневекового английского философа Уильяма Оккама: "Не следует без нужды плодить новые сущности".

Граф Рэтленд в роли Шекспира

Главы, посвященные чете Рэтлендов,- несомненная удача И. Гилилова. Они тактично воспроизводят трагическую историю этой удивительной супружеской пары, которая, будучи лишена счастья в браке из-за болезни мужа, предавалась совместному поэтическому творчеству. Они были сердцем литературного кружка, в который входили знаменитая Мэри Сидни, Бен Джонсон и другие поэты, и, как убедительно доказывает автор, с удовольствием занимались мистификациями, к которым он относит и изобретение "драматурга Шекспира". Правда, И. Гилилов не замечает, что во всех прочих случаях их литературных забав никто не брал на себя труд тщательно их вуалировать, напротив, шутовской характер этих веселых розыгрышей всячески подчеркивался и выставлялся напоказ, как, например, в случае с другим вымышленным "гением" - Томасом Кориэтом. Весьма вероятно, что после смерти Рэтленда его жена добровольно последовала за ним, покончив с собой, и их творческий союз прекратился, но значит ли это, что одновременно с ними погиб и Шекспир, плод фантазии одного из них или обоих? Строго говоря, все аргументы автора в пользу этой версии являются косвенными и уязвимыми.

Рэтленд бывал в Падуе и мог писать о падуанском университете (но мог и Шакспер). Граф встретил там датчан Розенкранца и Гильденстерна, но это не значит, что он не рассказывал о них обычные студенческие байки в кругу друзей, которые могли запомниться и вхожему в его дом Шаксперу вместе с необычными именами скандинавов. К сожалению, множество мелких неточностей обнаруживается в характеристике автором взаимоотношений между графами Рэтлендом, Саутгемптоном, Эссексом, с одной стороны, Ф. Бэконом, У. Берли и королевой, с другой, который заставляют его видеть антиелизаветинские настроения Шекспира там, где их нет. По той же причине ему приходится игнорировать восторженные строки Шекспира о королеве Елизавете, написанные после ее смерти, поскольку они никак не могли прозвучать из уст Рэтленда, пострадавшего от нее. Совершенно фантастична и ненаучна идентификация И. Гилиловым Рэтленда на картинах Пика и Оливера, как и рассуждения о "падуанских уличных галереях", которые мнятся ему в пейзаже типичного тюдоровского парка, но все это - досадные мелочи в сравнении с другими неувязками.

Отказывая "крохобору" Шаксперу в праве быть гением, И. Гилилов с легкостью отдает это право "целомудренному Рэтленду", который, однако, страдает венерической болезнью, отравившей его брак и сделавшей несчастной его жену. Но если он пишет под именем Шекспира, чтобы развлечь графиню, то как быть со "смуглой леди сонетов", чрезвычайно живой образ которой едва ли мог порадовать его интеллектуалку-соавтора. С другой стороны, в "белокуром друге" из сонетов легко угадывается граф Саутгемптон (действительно близкий приятель Рэтленда, но и покровитель реального Шакспера), однако в свете высоких моральных качеств, приписываемых Рэтленду, и его безмерной платонической любви к жене несколько странными в его устах выглядят лирические строки, обращенные к мужчине. Одним словом, Рэтленд не слишком убедительно выглядит в роли автора по имени Шекспир.

В концепции И. Гилилова обнаруживается и немало противоречий психологического свойства. Автор постоянно подчеркивает, что множество людей знали о том, кто был истинным Шекспиром: кембриджские однокашники Рэтленда, М. Сидни, Бен Джонсон, издатели и печатники и даже сам ЯковI Стюарт, но все они десятилетиями хранили эту страшную тайну из уважения к чете Рэтлендов. И. Гилилов неоднократно использует этот термин, намекая, что кто-то "сверху" периодически припугивал издателей, дабы они не проговорились. Неясно, однако, почему все они так серьезно относились к литературной игре, что страшного могло быть в невинной мистификации? Почему следовало хранить молчание о ней даже спустя много лет после кончины Рэтленда, в то время как слухи о действительной тайне этой семьи - недуге и бессилии мужа - тем не менее просочились и циркулировали при дворе, как и намеки на то, что в глазах современников действительно могло выглядеть страшным грехом - на самоубийство графини Рэтленд. При этом трудно поверить в странную тактичность десятков осведомленных людей, которые не поделились с потомками сведениями о том, кто всего-навсего подписывал гениальные стихи вымышленным именем.

Вера в тайны и загадки истории - одна из удивительных склонностей нашего ума, здоровая интеллектуальная потребность видеть явления более сложными, чем они кажутся на первый взгляд, обнаруживать необычное за, казалось бы, плоским и обыденным. Это наш бунт против банальности. К счастью, я убеждена, что приведенные выше соображения ничуть не поколеблют тех, кто страстно желает верить в загадку Шекспира, да и не стремилась к этому. Пока тайна дразнит разум, мы будем продолжать искать ответы на поставленные нами или придуманные вопросы, а попутно открывать для себя и глубже постигать эпоху Шекспира, кем бы он ни был.

Из статьи

"Шекспир писал в соавторстве с Бэконом?"

("Книжное обозрение" ):

"...нет ни одного письма или заметки современника с упоминанием вроде: "Я видел Шекспира, нашего актера, драматурга".

Незадолго до смерти актера Шекспира навестили друзья - поэт Дрейтон и Бен Джонсон.

Привожу известную цитату из записных книжек Вена Джонсона, которые были опубликованы после его смерти:

"Помню, актеры часто упоминали как о чем-то делающем честь Шекспиру, что в своих писаниях (...) он никогда не вымарал ни строчки. На что я отвечал, что лучше бы он вымарал тысячу строк; они сочли мои слова недоброжелательными. (...) В оправдание скажу, что я любил этого человека и чту его память (...) не меньше, чем кто-либо иной. Он действительно был по природе честным, откровенным и независимым; он обладал превосходным воображением, прекрасными понятиями и благородством выражений..."

Какая еще "заметка современника" нужна?

Ч. Гамильтон объясняет все это следующим образом: существовал круг людей, тесно связанных друг с другом,- граф Сауттемптон, граф Эссекс, Бэкон, Шекспир, Бен Джонсон. Граф Саутгемптон и граф Эссекс были близкими друзьями, граф Саутгемптон покровительствовал Шекспиру, Бэкон был правой рукой графа Эссекса и писал за него речи, Бен Джонсон переводил произведения Бэкона на латынь. Шекспир мог прямо обратиться к своему покровителю, как это было в обычае того времени, за помощью. Так что нет ничего удивительного, что в 1592 году, когда театры оказались закрыты по случаю чумы, безработному Шекспиру нашли работу - секретарем у Бэкона. Бэкон доверял ему редактировать свои эссе ("Опыты") и писать (вероятно, по кратким наброскам) речи для графа Эссекса. Ч. Гамильтон заключает эту главу так: "Вопрос, который перед нами теперь стоит,- это не "Писал ли Бэкон пьесы Шекспира?", а "Писал ли Шекспир эссе Бэкона?"

Примерно четырехлетнее (1592-1596) сотрудничество с Бэконом, самым тонким знатоком законов своего времени, может объяснить "основательность познаний Шекспира в юриспруденции". Любопытно, что посвящение к первому изданию "Опытов" в 1597 году заканчивается словами "Писано в моей адвокатской конторе".