Владимир Алексеев Мое лоскутное одеяло Размышления о книге и чтении
«Строматы» — так назвал Климент, философ и богослов III века из Александрии, свою книгу о новом и мало еще распространенном в тогдашнем позднеантичном мире христианском учении. А в переводе с греческого «строматы» означает «пестрый ковер». Климент Александрийский, христианский апологет, «блаженный пресвитер, человек хороший и почтенный», «соткал» пестрый ковер мыслей и слов о Христе, на языке эллинов изложив Его учение и установив его связь с античной философией. Через 17 веков в России начала XX века Василий Васильевич Розанов собрал два короба «Опавших листьев», написав их в преддверии «Апокалипсиса нашего времени» и запечатлев вечернюю зарю Серебряного века.
Лестно и почетно было бы пристроиться в этот ряд, но я ни в коей мере не посягаю на значение и место этих замечательных книг, не стремлюсь встать даже близко с ними и ясно осознаю, что здесь, перед вами — не роскошный и причудливый восточный ковер, не ворох прекрасных и ярких осенних листьев, а простое и незатейливое «лоскутное одеяло» мыслей о книге в жизни обыкновенного человека. Это то одеяло, которое можно было бросить на траву в укромном лесном уголке и удобно устроиться на нем с книгой в руках. Это то одеяло, которое потом вешалось на протянутую от одного книжного стеллажа к другому веревку, чтобы заслонить свет читальной лампы от спящего маленького сына. Это то одеяло, которое в детстве по ночам укрывало меня самого с головой, чтобы, таясь от родителей, с фонариком в руках можно было читать не дочитанную днем книгу. Этим одеялом, скроенным из обрывков воспоминаний, впечатлений, ощущений и знаний о книге, вобравшим в себя весь мой эмпирический опыт, все мое земное бытие, я укрываюсь от жизненной непогоды и здесь, в книжной обители, нахожу утешение в горестях, умеряю восторг в радостях, поверяю сокровенное, нахожу новое, забываю старое.
* * *
«Юности свойственно заблуждаться…» Но когда молодым человеком, только что окончившим университет, вполне сознательно связал я свою профессиональную жизнь с книгой, этот шаг никогда — ни прежде, ни сейчас — не воспринимался и, надеюсь, не будет восприниматься мною как заблуждение, как «ошибка молодости». Наоборот, с годами убеждаюсь, что это для меня, может быть, самый верный шаг, самый истинный выбор.
Более того, предметом внутренней гордости становится то, что окружающие воспринимают тебя как «книжного человека» — то есть в глазах людей ты уже достиг какого-то уровня «слиянности» с Книгой. А эта слиянность в различном контексте будет звучать по-разному, не только (и не столько!) уважение и понимание, сколько высокомерие, неприятие и непонимание: как можно!.. такой большой!.. мог бы!..
Однако гордость рождается, и отнюдь не оттого, что чиновники или банкиры иногда нуждаются в моей оценке тех непонятных им старинных книг, которые приносят люди, собираясь вывезти их за границу или предлагая их в качестве обеспечения денежного займа. Каждодневное общение с книгами — древними и новыми, большими и малыми, интересными и не очень, новенькими и истерзанными ретивыми читателями — доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие, самую большую тихую и светлую радость, потому что каждая книга приносит что-то новое, мне неизвестное, открывает новый мир, который вполне может стать и моим миром. Для чиновников и банкиров это не ценность.
* * *
«Въ оно время…» («В то время…») — обычный зачин апракосного Евангелия, Евангелия, составленного особым способом, в соответствии с церковной службой на весь год; так начинается и хранящееся в Новосибирске пергаменное Друцкое Евангелие начала XIV века. Но не только «во время оно» — во все преждебывшие времена занятия с книгами были окружены ореолом почтения, потому что было это делом по большей части не материальным, но духовным и ценилось это людьми необычайно высоко. Для меня самым наглядным и убедительным доказательством такого «духовного предпочтения» является существование в нашей истории веков пергаменной письменности. Пергамен — это специально выделанная для письма кожа молодых домашних животных, как правило телят. Из шкуры одного теленка (часто, чтобы иметь качественный материал для письма, этого несчастного теленка, еще не родившегося, доставали из коровьей утробы) получалось один-два книжных листа.
Южные (балканские), центрально- и западноевропейские страны, не говоря уж о странах Ближнего и Переднего Востока, с их мягким и теплым климатом, незаметным перепадом годовых температур, наверное, не могут дать столь впечатляющий пример, как Русь — «неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна», с ее непредсказуемым суровым климатом, расположенная в зоне рискованного земледелия, но сумевшая за три века начального этапа овладения письменностью создать колоссальное число — не менее 150 000! — пергаменных рукописей (об этом — интереснейшее исследование петербургского ученого Б. В. Сапунова) и явившая тем самым наглядное свидетельство приоритета духовного над материальным. Для изготовления даже небольшой пергаменной книги нужно пустить под нож немалое стадо домашних животных, которые есть основа крестьянского быта, есть залог благополучия да, пожалуй, и будущей жизни всей семьи, ведь домашние животные — это молоко и масло, это добротная одежда и обувь, это обеспеченное существование и достаток. Но предпочтение отдавалось духовному, вечному, непреходящему, тому, что озаряло жизнь и давало ей смысл.
Страшно думать о выборе нашего меркантильного века…
* * *
Иррациональность определяется как недоступность рассудку; это то, что не может быть постигнуто разумом, что не подчиняется законам логики. Многое в нашей жизни не может быть соотнесено с логикой — но утраченные ныне достижения наших предков в области книжного дела, достижения, формировавшиеся десятилетиями и веками, достижения, ставшие показателем цивилизационного уровня эпохи, — это явно из области иррационального. Великий русский художник Владимир Андреевич Фаворский говорил в начале XX века, что «и зрение, и осязание удовлетворяет хорошо выполненная книга». За этим высказыванием — опыт целых поколений творцов книги. Действительно, хорошая книга — прекрасный в своем совершенстве ансамбль, соединяющий труд автора, редактора и корректора, художника, печатника и переплетчика. И XX век последовательно приумножал достижения предков, даже в годы мировых войн выпуская замечательные книги. Глядя сегодня на полки книжных магазинов, понимаешь, что для книги наступили тяжелые времена, что былой синтез, образующий высокое книжное искусство, стремительно утрачивается, уступая место безвкусному китчу лакированных обложек и переплетов. И даже «одетые в кожу» фолианты книг по искусству, если это не отечественное повторение зарубежного издания (там, кажется, еще не утратили «зрения и осязания»), производят жалкое впечатление, поражая беспомощностью художественных решений, обилием орфографических и синтаксических погрешностей, полиграфической небрежностью и убогостью переплетных работ. «Мир чистогана» диктует свои правила, и создатели книги на всех этапах, от работы автора до переплетчика, всеми средствами стремятся «не выпадать из эпохи», идти с ней в ногу. Процитирую стихотворение любимого мною петербуржца Александра Кушнера, возводящее эти соображения на высокий поэтический уровень:
…В последний раз вы молитесь теперь.
Тютчев
Все роскошнее выглядят книги, Неподъемные, вроде ларца Золоченого, клейма да блики. Обряжают вот так мертвеца. Скоро к ним приспособят застежки, Скоро их запирать на замок Станут. Праздные суперобложки, Спесь и чванство, узор-завиток. Ни в постель не возьмешь, ни в дорогу, Ни в саду на скамье почитать. Видишь: сходит на нет понемногу Чтенье; варварством дышим опять. Все пышнее наряд, все приметней. Расстарался издатель-дитя. Как, вздохнув, не сказать, что в последний Раз читаем, во мрак уходя?* * *
Германн в пушкинской «Пиковой даме» воспринимает рассказ Томского о своей «не понтирующей» бабушке графине Анне Федотовне, знающей секрет трех карт, как сказку. Как сказку, небылицу могли бы мы со смехом и праведным негодованием отвергнуть лет 20 назад известие о том, что страна наша из «самой читающей страны в мире» вскоре превратится в страну, в которой авторитет и значение книги, «книжных людей» упадет до нижних критических отметок. Гоголь в «Мертвых душах» вывел яркий, своеобразный и прекрасно запоминающийся образ «книголюба» — Чичиков слуга Петрушка, который находил удовлетворение не в содержании читаемых книг; его увлекал непредсказуемый результат чтения — «вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». «Функциональная неграмотность» — такой вердикт социологов вынесен в нынешней России почти половине населения (46 %), проживающей весь год без прочтения хотя бы единственной книги (инструкции по эксплуатации бытовой техники и правила противопожарной безопасности не в счет). Сегодня отечественный читатель весьма близок гоголевскому герою — утратив навык регулярного чтения, он, подобно Петрушке, если читает, то только в стремлении узнать, что же получится в конце чтения. И метаморфоза эта произошла на глазах и памяти еще достаточно молодых людей…
* * *
Наш знакомый Р. — весьма преуспевающий бизнесмен со всеми прилагающимися к этому состоянию атрибутами: собственным делом, в котором ему нет в городе конкурентов, с автомобилями, роскошным офисом, облюбованным однажды столичными киношниками для съемок каких-то эпизодов фильма «из современной русской жизни». Человеку со стороны, поверхностному наблюдателю может показаться, что он имеет дело с чудаковатым нуворишем — помогает детским домам, опекает авторов-горемык и дает деньги на публикацию их опусов, финансирует какие-то издательские проекты, религиозные мероприятия и т. д. и т. п.
Первое же близкое общение с этим радушным, по-старорусски хлебосольным и гостеприимным человеком заставляет задуматься над его «странностями» и понять, что для него, своеобразной белой вороны русского делового мира, «главная престижная ценность не закреплена за деньгами». Это обнаруживается в тот момент, когда Р. начинает говорить о своем небольшом собрании старинных книг и показывать его.
Эти книги являют разительный контраст с лакированной краснодеревной обстановкой делового кабинета успешного предпринимателя. Покоробленные переплетные доски со сморщившейся, местами потрескавшейся и даже совсем порванной кожей, разбитые временем и человеческим небрежением книжные блоки, отстающие от них корешки, обнажающие мощную, как спина тяжелоатлета с напряженными мышцами, старинную сшивку книжных тетрадей «на жгутах», ветхая пожелтевшая и закапанная свечным воском бумага, на которой на просвет видны диковинные изображения-филиграни — все это кажется неуместным, инородным, чужим среди полированных столов для деловых совещаний, телефонных аппаратов, факсов, компьютеров и принтеров, наградных и благодарственных грамот на стенах. Но хозяин, любовно оглаживая, как породистых скаковых лошадей, свои книжные сокровища, начинает говорить удивительнейшие вещи…
Оказывается, что он — из старообрядческой семьи, родился в селении, где все отрицали «Никоновы новины», придерживались «веры отцов и правдедов» (удивительно соединение в одном слове понятий о предках и правде! О великий, могучий!). И, конечно, ежевечернее чтение: Псалтири, житий святых из Пролога, поучений отцов церкви и особо среди них — Слов Иоанна Златоуста… Первейшим предметом домашнего обихода были старинные книги — по ним служили в избах церковную службу, венчали брачующихся, отпевали умерших; по ним же, водя по строкам деревянной указкой из лучины, обучали детей грамоте. Часто в прежние времена случалось так, что ребенок из старообрядческой семьи приходил в светскую советскую школу и считался неграмотным, хотя церковнославянский текст читал легко, с выражением и пониманием. «Дак ведь тятенька учил меня по Псалтири! А по-советски я неграмотный!» Р. был одним из таких детей.
* * *
Быть старообрядцем — значит необычайно высоко чтить авторитет книги. Старообрядцы не просто единственная категория русского населения Сибири, которая бережно хранит «древлие книги», передавая их и заключенные в них мысли, чувства, знания из поколения в поколение; они — единственные, кто упорно продолжают от руки переписывать книги, переплетать их в надежные кожано-деревянные переплеты, поддерживая тем существование своеобразных средневековых скрипториев — мастерских по изготовлению книг (и это — на пятом столетии существования на Руси типографского печатного станка!). Старообрядцы — единственные, кто сумел сохранить типично средневековые отношения человека и книги.
Много десятилетий имея дело со старообрядцами и их книгами, удивляешься тому, что в их среде, кажется, нетрудно прослыть книгочеем и книжным знатоком. Но необычайно редко встречаешь старообрядца, у которого множество личных книг; обычно тех, которые держат у себя в доме, которые читаются ежедневно — две-три, много — пять книг. Всю жизнь читает пять книг, но — книгочей!? Беседуешь с ним — действительно, многомудрый собеседник с живыми до глубокой старости глазами и богатейшей речью, которую все реже и реже встречаешь в обыденной жизни.
— Да какие книги? Мы малограмотные, почитываем вот Псалтирь да Евангелие, по праздникам — сборничок письменной, в нем поучения и слова из Пролога — еще от тятиного отца остался, сам его и переписывал…
Две-три книги могут всю жизнь окормлять духовно? Тогда какого же немыслимого уровня духовности достигли сегодня мы, имеющие дома сотни и сотни книг — часто повернуться невозможно из-за них?
Оказывается, дело не в количестве книг, а в способе чтения.
Сегодня мы берем новую книгу и, «проработав» ее, ставим на полку — всю нужную информацию (в том числе и духовно-эмоциональную) мы вычерпали из этой книги — вычерпали, и неизвестно, когда и для чего снова снимем ее с полки; вполне может быть, возьмем ее для того, чтобы освободить место для другой подобной книги.
Можно возразить против такого понимания современного процесса чтения и привести в пример любые любимые книги (классику, например, поэзию), к которым обращаемся многократно. Но многократное обращение к любимой книге (речь не о подручном повседневном справочнике, а о книге, о которой думаешь как о дорогом тебе человеке!) таит в себе, как кажется, чудом и только локально сохранившийся реликт именно средневекового отношения к книге.
Такое отношение к книге и чтению подразумевает не получение «новой информации» — какая может быть «новая информация» в книге, которая содержит вечные, неизменяемые Божественные истины, истины, дающие истинный смысл земному человеческому существованию и приуготовляющие его к вечной жизни?! Это содержание твердо усваивается с первых разумных шагов по жизни.
Тогда в чем же в таком случае смысл чтения, где та необходимая новизна чувств, мыслей, знаний, которая притягивает человека к книге и которая заставляет его каждый день ждать и жаждать встречи с ней? И в этой связи вспоминается трогательнейшая в своей наивности и потрясающая до глубины души своей человечностью и твердостью единожды и навсегда сделанного выбора надпись на одной из сибирских рукописных книг: «Доживу ли я до будущаго года, буду ли читать эту книгу?»
Нет-нет, не получение новых сведений, новой информации. Новая информация — в жизни человека, в каждом прожитом им дне. И эту «новую информацию», получаемую с каждым днем жизни, человек несет к книге с ее вечными истинами. Ею, ее неизменяемыми и незыблемыми, неподвластными времени мерками измеряет он каждый свой прожитый день, свою земную жизнь. Книжная «информация» становится критерием Добра и Зла, нравственным ориентиром человека, мерилом его личности, его дел, его жизни…
И читает такую книгу человек, понимающий, что это не просто чтение, и не чтение вовсе в нашем нынешнем представлении — человек из священного сосуда под названием Книга извлекает Слово — ту Божественную субстанцию, при помощи которой сотворен мир, все сущее, сам человек. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт., 1, 3); «В начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово» (Иоанн, 1, 1).
Надеюсь, что тот же порыв к самопознанию и в феномене нынешнего нашего обращения к давно читанным книгам. Мы меняемся с течением времени, и нам, может быть и неосознанно, важно определить, измерить «уровень» своего изменения, своего роста или падения с момента последнего прочтения той или иной книги. Кажется, что здесь тот же средневековый тип связи человека с книгой.
* * *
Человеку средневековья и позднейших времен книга является в разных ипостасях: она — «очи духовные», «разумное видение», «податель добродетели», «услада знания», «кормчий в путешествии по морю житейскому», «мудрый наставник» — такие эпитеты прилагают люди к книге. Чтение же служит главным средством их духовно-нравственного совершенствования; оно, это чтение, является проводником Царства Божьего как царства духовного в мирское устроение. «Господь созда Премудрость и даст ю любящим ея, да прилежат прочитанию. Василий Великий рече: “Аще кто очистит сердце от земнаго мудрования, на таковых белых сердцах, яко на хартиях, Святый Дух написует догмат святых словеса”…» — пишется в старинном рукописном фолианте, в большой композиции, посвященной книгам и их «почитанию». А в заключение совет: «Вот и нужно часто Писание прочитати и заповеди Христовы исполняти». Чтение для людей прошлого оказывается непреложной частью главных христианских правил.
* * *
Книга в жизни русского человека, пришедшего осваивать сибирские просторы, зачастую занимает едва ли не главное место — она выполняет роль духовного окормителя. Внушительная коллекция рукописных и старопечатных книг средневековой традиции, имевших хождение в Сибири на протяжении нескольких веков, собрана в ГПНТБ СО РАН — сибирской академической библиотеке. Русские люди с XVI века осваивали восточные территории, и при отсутствии священства, в обстоятельствах сурового сибирского бытия оказалось, что книга брала на себя обязанность поддерживать дух человека и разделять его радости и заботы. В связи с этим в сибирских рукописях средневековой традиции часто уделяют особое внимание описанию самого акта чтения. Здесь сибиряки следуют обычаям и приемам древнерусских книжников, хорошо известным по книгам «Измарагд» (греческий драгоценный камень смарагд), «Златая цепь», «Маргарит» (по-гречески — «жемчужины») — литературным сборникам для «душеполезного чтения», многочисленным учительным сборникам. Это превосходные, исполненные в жанре классических аллегорий «этюды» о чтении как абсолютной ценности бытия.
В начале XVIII века составляется в Сибири огромный рукописный фолиант под названием «Цветник», где мы обнаруживаем новый вариант известной в древнерусской книжной традиции аллегории: чтение — рай:
Сладостен убо цветник и рай — много же сладостнее книжное почитание и разум: тамо убо цветы увядающе, зде же — разумения возрастаема, тамо зефир дыша, зде же — духовно прохлаждение; тамо терние заграждающее, зде же — Божий промысл утверждающи; тамо щурове поюще, зде же пророцы воспевающе; тамо — красование от зрения, зде же — польза от прочитания. Рай на единем есть месте — писания же всюду по вселенней. Рай работает временным нуждам — писания же и в зиму и в жатву растят листвие, тяжуще плоды — внимаем убо книжному прочитанию.
Это Слово дает ответ на поставленный в рукописи вопрос: «Что есть существо Писания и что приносит человеку пользу».
В другой рукописи составитель и переписчик, рассуждая на тему «Какая причина того, что все единое Писание читают, а врозь толкуют», дает собственное поучение, в котором создает свою аллегорию чтения как приобщения к Священному Писанию в греховном мире, облеченное к тому же в форму стихов-виршей:
Знанию Святаго Писания несть края, А Святое Писание много сладчайши рая. А особенно ныне со слезами нужно тое прочитати И прелесть Антихристову познавати. Видите ли како вси на мирскую жизнь прельстились, Антихристу яко Богу поклонились. …Аще бы жили со святым согласно, Тогда бы и Писание нам казалось ясно. А мы ныне Писание читаем, Токмо людей поучаем, А Церковь на части яко звери раздираем.* * *
Чтение сибиряка прошлых времен, сохранившего средневековый принцип отношения к книге, — это попытка гармонизировать свои отношения и с «миром земным», и с «миром божественных сущностей». А образ этого идеального мироустройства складывается в процессе освоения той культурной традиции, того культурного опыта духовных предшественников, который кумулируется исключительно в книгах.
* * *
Р. говорит: «Я никогда не собирал книг — книги всегда сами ко мне приходили. Вот эти — от моих родителей, вот эта — от сестры, а вот эту мне подарил Пётр Авксентьевич, наш сосед по деревне. Мне часто снятся книги — огромные, мудрые — поскольку мои предки постоянно читали их, без этого у них не мог пройти ни будний, ни тем более праздничный или воскресный день. Лет 30 видел я во сне то, что сегодня вижу наяву у себя на полках: книги, вместившие жизнь и мудрость моих предков — родителей, дедов и прадедов. Их жизни — долгие, трудные, наполненные тяжким каждодневным трудом ‘‘ради хлеба насущного’’— поэтому и книги толстые, тяжелые, многомудрые.
И рядом с этим сном всегда соседствует другой: я плыву по реке — медленно и радостно, и двигаюсь легко, будто нет у моего тела никакой тяжести, нет веса. Восторг охватывает мою душу… Какая-то неземная радость захлестывает все мое существо».
«Боже правый, — думаю я, — да ведь эти сны видели и Лаврентий, один из первых составителей русской летописи, и собиратель Изборника князя Святослава 1076 года! А тут — человек, казалось бы, самых земных устремлений, но имеющий глубокие традиционные корни, осознанные с детства и впоследствии сохраненные, оказывается единомышленником древнерусских книжников!» Образ мудрости, заключенной в книге, с древнейших времен олицетворялся речным потоком — таким же полноводным, бесконечным, держащим на себе человека!
Вот что древнерусский книжник Лаврентий пишет в своем пергаменном фолианте:
Велика бывает польза от учения книжного; книги научают нас и наставляют на пути покаяния, потому что мудрость обретаем и воздержание в словах книжных. Книги — это реки, напояющие вселенную, это источники мудрости — ведь в книгах неизмеримая глубина; книгами мы в печали утешаемся; они — узда воздержания… Если поищешь в книгах мудрости прилежно, то найдешь великую пользу для души своей (Повесть временных лет, 1037 год).
А составитель Изборника князя Святослава начинает его полным поэзии «Словом некоего калугера о чтении книг»:
Добро есть, братие, почитание книжное… Узда коню правитель есть и воздержание; праведнику же — книги. Не составится корабль без гвоздия, ни праведник — без почитания книжного… Красота воину — оружие, и кораблю — ветрила; тако и праведнику — почитание книжное.
Сибирские старообрядцы до сих пор почитают книгу, как почитали ее в Древней Руси.
* * *
Расхожее ныне понятие «редкие книги» представляется мне неглубоким, годным только для самой грубой, приблизительной классификации книжных явлений прошлого и настоящего. Еще в 60-е годы ушедшего века, начиная собирать «редкие книги» для огромной сибирской академической библиотеки, задался вопросом: а что же это такое — «редкие книги»? Что так упорно поколениями собирали библиофилы, коллекционеры, библиотекари? Что хранится в самых труднодоступных библиотечных помещениях, гордо именуемых «отделами редких книг»?
Обратимся к справочнику. Н. Б. (Николай Березин-Ширяев), «Русские книжные редкости. Опыт библиографическаго описания редких книг с указанием их ценности», Москва, 1902. В двух выпусках. Самое издание — тоже большая редкость, найти не сумел, пользуясь лейпцигским переизданием 1973 г., выбираю очевиднейшие курьезы.
«Фирсов Н. Н. Политическое и финансовое значение колонизационной деятельности Ивана Ивановича Неплюева». Казань, 1893. Отпечатана в количестве 30 экземпляров.
Конечно же, интересно знать, кто такой «колонизатор» Иван Иванович Неплюев, в чем политическая и финансовая суть и значение для нас его деятельности, о которой поведано в Казани, но естественно закрадывается в душу сомнение, что все это — «в превосходных степенях». Иначе почему так негромко и вкрадчиво — всего в 30 экземплярах — сообщается об этом значении? Явление явно не мирового масштаба. Редкая книга — для избранных; 30 экземпляров — судьбу каждого легко проконтролировать, легко устроить, чтобы попали эти 30 в руки надежных людей, могущих по достоинству оценить и политическое, и финансовое значение деятельности И. И. Неплюева.
«В память столетия оренбургскаго магометанскаго духовнаго собрания, учрежденнаго в городе Уфе». СПб., 1892. Редка — отпечатано 15 экз.
Небольшое же было это духовное собрание, если за столетнюю историю его сумели обойтись пятнадцатью экземплярами…
«Цуриков А. Заметка о равнении кавалерии». Варшава, 1892. Отпечатана в количестве 34 экземпляров.
Не очень-то образцовое будет равнение, если 34 экземпляра не читали вслух поэскадронно. Подумаешь — и поймешь, что в русской армии такое занятие немного отдает сюрреализмом.
Глядя на описания таких и им подобных редких книг, хотелось придумать образ современной книги, которая будет цениться как редкая. И мы придумали. Наверняка, думалось в 60-х годах, в будущем веке чрезвычайно редкой книгой будет примерно такая: «Инструкция по тушению пожара на подводной лодке». Тираж не может быть большим — должен быть кратным числу имеющихся подводных лодок, поэтому, свято храня военную тайну, его никогда не укажут. Издание будет труднодоступно, редко и вожделенно для коллекционеров-собирателей — обязательно на обложке будет значиться что-нибудь подобное: «Для служебного пользования», «Продаже не подлежит», «Из части не выносить». Конечно же, редкая книга!
Ну а хотелось бы иметь такую книгу в библиотеке? А кому? Пожарным — для сравнения, сопоставления их сухопутного опыта с морским? А зачем? Пусть их библиотека (есть ли она? наверное, да) позаботится об этом, что же им еще делать?
Да, кажется, редкость книги — качество, которое могут по достоинству оценить лишь немногие, в первую очередь коллекционеры-библиоманы.
Но ведь не за это качество любили книгу наши предки, не за это стремимся мы и сегодня получить в руки вожделенный том. Не редкость, а содержание — вот то качество книги, которое делает ее уникальным инструментом культуры, качество, дающее полнокровную жизнь книге. Уникальное содержание, содержание, могущее изменить человека, сделать его другим, может быть — лучшим, — вот главная задача, основная функция книги. И если книга способна изменить человека, то типографски исполненная книга может изменить как минимум такое количество людей, какой тираж указан в этой книге. А изменяя группу людей, книга меняет жизнь общества, меняет течение истории.
Поэтому более интересна не «редкая книга», а «сильная» по своему содержанию книга, меняющая людей, их взгляд на мироустройство, на свое собственное место в нем. Мы нашли определение такой книги — «книжный памятник». Он отражает время, он преломляется в сознании людей следующих поколений, он продолжает жить и работать за пределами времени своего возникновения, потому что содержание этого книжного памятника оказывается важным и востребованным и в иные эпохи. И такие книги не должны быть «редкими» — книги, меняющие людей и мир, должны быть общедоступны, они должны быть, как хлеб насущный, на каждом столе.
* * *
Да, были в прошлом безусловно редкие книги — вот радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», авторское издание 1790 года, ненаходимый раритет, во всем мире известный всего в семи экземплярах — редка! Но если задуматься над причиной ее редкости, станет ясно, почему она стала редкой. Содержание ее было таким возбуждающе ярким, таким общественно-опасным, что императрица соизволила начертать на полях: «Бунтовщик хуже Пугачева!» Тираж книги уничтожили, автора приговорили к смертной казни, которую заменили ссылкой в Сибирь. О «редкости» книги тогда никто даже и не подумал — обсуждалось исключительно содержание книги. И было оно, это содержание, как «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», чревато самыми страшными общественными катаклизмами. Потому и «хуже Пугачева»! Побудка началась! А там и декабристы, которые «разбудили Герцена»… Нельзя в России никого будить, потому как — «бессмысленный и беспощадный»…
* * *
Многие современные издания в недалеком будущем станут безусловно «редкими книгами». Они редки уже сейчас, потому что основная масса серьезной литературы выпускается тиражами, выглядящими просто смешными для полуторасотмиллионной страны: 350–500, много — 1000 экземпляров. Наши потомки должны будут искать какие-то нетрадиционные (наверное, электронные) способы ознакомления с теми книгами, которые достать невозможно, которые будут «редкими книгами».
* * *
Послевоенная Москва, многосемейная коммунальная квартира в Третьем Самотёчном переулке. В длинном коридоре квартиры на крючках для пальто возле тяжелого черного общего телефона и рядом с невыключаемым черным же репродуктором еще висят противогазы в холщовых сумках. Меня, неразумного и непослушного дошкольника, иногда в качестве наказания за шалости бабушка или одна из теток пугают, надев противогазную маску с рифленым резиновым шлангом и дудя в нее, как в трубу. Я прекрасно знаю, что это кто-то из моих любимых и близких людей, но все равно сердце замирает от страха, и я в очередной раз обязуюсь быть послушным мальчиком.
Это — наказание за непослушание.
А награда за примерное поведение — это сладостное предчувствие того, как одна из теток извлечет из нижнего ящика дивана (места для этажерки или книжной полки в узкой и густозаселенной пеналообразной комнате просто не было) огромную зеленую книгу. Она вложена в футляр с полукруглыми вырезами по краям для пальцев, одета в суперобложку. Читать сам еще не умею, поэтому восторг вызывают предвкушение чтения вслух, перелистывание пахнущих совершенно по-особому плотных страниц, рассматривание чудесных картинок — они на отдельном листе каждая, и каждая же переложена желтоватым полупрозрачным листом с тиснеными узорами.
Бажовская «Малахитовая шкатулка». Завораживающие сказы о вещах малознаемых и чудесных, о горных мастерах, добывающих волшебный камень малахит, умельцах, могущих не только изваять чудесную каменную чашу, но и дерзко поставить на место собственного хозяина… Серебряное копытце, Хозяйка Медной горы, кошка Муренка, Огневушка-поскакушка, Данила-мастер.
Книга долго хранилась в бабушкином доме, пережила эпохальный переезд в отдельную квартиру с Самотёки к Тимирязевскому парку, и уже взрослым и грамотным я многократно с детским благоговением листал этот фолиант. Тогда уже мне было нетрудно установить, что это украшенное знаменитыми художниками издание, ставшее редкостью в последующие времена, напечатано было в первые послевоенные годы в счет репарации в немецкой типографии (об этом свидетельствовало малопонятное для непосвященных указание мелким шрифтом в выходных данных в конце книги: «Отпечатано в типографии М-117»), и попало оно в наше семейство только потому, что тетя Надя, средняя мамина сестра, всю жизнь проработала в книжных магазинах — сначала в Сокольниках, а затем — на улице Чкалова, неподалеку от Музея восточных культур и поблизости от Спасо-Андроникова монастыря, где располагается Музей древнерусского искусства им. Андрея Рублёва.
* * *
Книжный магазин в Сокольниках в моих детских воспоминаниях — чуть ли не фанерный, с дощатым крыльцом и навесом, с огромными окнами. Но что взять с пяти-шестилетнего пацана, может ли он точно запомнить такие детали?
И тетушка Надежда, добрая и ласковая, всю жизнь работавшая с книгами, в книжных магазинах, берет меня с собой на целый день на работу — мы едем «торговать книгами»! Как радостно было ехать от Садово-Самотечной на дребезжавшем трамвае «А» и предвкушать предстоящий день в книжном окружении!
Пахнущие еще свежей типографской краской и клеем книги магнетически притягивали меня, заставляли открывать и вдыхать их острый, пряный аромат, суливший, как казалось (и верно казалось!) уже тогда, невероятные и чудные открытия!
Из-за деревянного прилавка со стеклянными витринами, где были выложены самые интересные на сегодняшний день книги, имеющиеся в продаже (остальные стояли за спиной продавца на полках), моя голова, как вспоминала много лет спустя тетушка Надежда, едва высовывалась, хотя, кажется, всегда среди сверстников считался я достаточно рослым. Тем не менее я активно рвался помочь покупателям выбрать книгу. До сих пор, спустя более 60 лет, помню, что тогдашним «бестселлером» был роман Бориса Горбатова «Донбасс»: запомнилась черно-белая картинка на верхней крышке переплета и массивные крупные буквы названия под ней.
В те нелегкие (я-то понимаю это только задним числом) послевоенные времена каждый покупающий книгу получал ее завернутой в жесткую коричневую бумагу. Я очень быстро освоил нехитрую науку заворачивания книг, так что и по сей день многие удивляются моей сноровке упаковывать книги. Это был обязательный ритуал: покупающий книгу становился уважаемым человеком — он выбрал ее, он платит за нее деньги, поэтому продавец ловко заворачивает покупку. А как же иначе — это книга, ценность иного рода, нежели хлеб с довесками, отпускаемый на весах с жестяными тарелками и двумя гусиными носиками, за которыми нужно было наблюдать, чтобы они сошлись вместе, а иначе — обман! Мы радовались, когда за прилавком оказывалась неопытная продавщица, которая к большому хлебному куску прирезала довески (а сердобольная продавщица, видя ребенка, протягивающего ей карточки на всю семью, могла специально нарезать — о счастье! — несколько маленьких кусочков), потому что довески можно было съесть — это было святое право детей, стоявших в длиннющей очереди за хлебом. Хлеб не заворачивали в бумагу, это пища телесная и «одномоментная» — сейчас она есть, а через миг исчезла. А книга — как неупиваемая чаша — пища духовная, как скатерть-самобранка — сколько ни припадай к ней, все равно накормит! Поэтому и требует она уважительного отношения, потому даже в тяжелые времена заворачивали ее в бумагу, ограждая книгу от всяких неприятностей, демонстрируя свое уважительное отношение к ней и к человеку, отдающему за нее свои деньги.
* * *
Это отношение к книге с детства было мне близко, поэтому в школе сразу стал завсегдатаем библиотеки, в старших классах был записан в три или четыре. Но школьная библиотека — особая. Небольшая комната на первом этаже, тесно уставленная стеллажами, и меня (я очень гордился этим — в классе до поры до времени ни у кого не было такой возможности!) пускали самого! к полкам! выбирать себе книги!
Право на такую привилегию я заработал самостоятельно. С детства любил мастерить что-нибудь из дерева, клеить из бумаги игрушки, в том числе и елочные, поэтому, когда попадалась в руки разбитая, истрепанная библиотечная книга, всегда старался подклеить страницы или оборванную обложку, починить переплет, используя нехитрые подручные материалы. А как иначе, ведь всеми нами хорошо была усвоена мысль о том, что библиотечная книга служит многим людям и многие годы и нужно стремиться продлить ее век, чтобы как можно больше людей могли, как и я, насладиться ее чтением. И когда библиотекарь заметила мое рвение, то стала к выбранным книгам давать другие, нуждающиеся в ремонте. Когда не стал справляться сам, привлек друзей-книгочеев из класса, с которыми умудрялись постоянно обмениваться прочитанными, в том числе и библиотечными, книгами. Лёня Петраков, Саша Шишкин, неразлучные друзья Слава Чучин и Гена Бяков (Чуча и Бяка) стали помогать, и в библиотеке образовался кружок, ремонтировавший зачитанные книги.
* * *
Когда закончил четвертый класс (это было окончание начальной школы, и жили мы уже на Урале), отец повез нас всем семейством на летние каникулы в Керчь. По пути на несколько дней остановились в Москве: любимая бабушка Агриппина Антоновна, тетушки, да и столичные соблазны всяческого рода. И я получил в подарок толстенную книгу из серии «Библиотека приключений и научной фантастики». Книги этой серии мы в те времена любили априори: достать их было чрезвычайно сложно в библиотеке, а уж увидеть в книжном магазине было вообще невозможно. Вожделенная «Библиотека приключений»! Переплет из красной материи, украшенный золоченым тисненым рисунком — по краю орнаментальная рамка, внутри которой маленькие разнообразные рисунки — атрибуты приключений: ракета, летящая к Луне, накрененный воздушный шар-монгольфьер, кит, выпускающий фонтан воды, парусник, самолет, вулкан, низвергающий лаву, пальмы на берегу моря на фоне гор, пирога под парусом, две скрещенные сабли, развевающийся флаг, чайка над морем. В центре четыре фигуры в старинных воинских нарядах, в шляпах с перьями скачут на конях по старинному мосту. Фигуры четыре, а название — «Три мушкетера». Странно…
Так впервые попала мне в руки книга Александра Дюма.
Она буквально захватила меня, полностью и накрепко на долгие годы привязала к себе. Я не помню ни Керчи, ни Старого Карантина, где мы провели целый месяц, ни моря, ни крепости — я запоем читал о трех мушкетерах и их молодом товарище, восхищаясь героями, их ловкостью, отвагой, готовностью пожертвовать собой ради друзей, радуясь их победам и огорчаясь их временными неудачами, втайне и не без оснований надеясь, что в конце концов смелые герои преодолеют судьбу и она опять будет к ним благосклонна. Я доходил до конца книги и тотчас начинал чтение снова, с первой страницы, вновь погружаясь в завораживающий мир. За месяц прочел книгу целиком семь или восемь раз.
С тех пор в моих руках побывало множество изданий замечательного, лучшего, наверное, романа Александра Дюма, даже видел (правда, только на картинке в каталоге) двухтомное издание в переплете натуральной кожи, выпущенное тиражом 55 (!) экземпляров и украшенное серебряными медальонами и самоцветами (уж не с подвесок ли королевы «издатель-дитя» позаимствовал эти самоцветы в надежде вызвать дух героев романа?). Цену такого экземпляра называют только в специальном телефонном разговоре с издательством.
Очень жалею, что не сумел сохранить свое первое издание, украшенное рисунками Ивана Кускова. Со временем удалось найти такое же, но на обороте титульного листа указано: «Переиздание». Но рисунки, оформление, кажется, даже верстка — те, что были в моем издании, только толщина тома поменьше (хотя бумага желтоватая, но потоньше) да на титуле стоит 1974 год. Конечно, даже оно, которое моложе моего на двадцать лет, мне много дороже двухтомного кожаного и самоцветного…
* * *
Я всегда по-особенному относился к книге, к библиотеке — месту, где книги собираются в большом количестве. Любил рыться в книгах, подбирал нужные книги в домашнюю библиотеку, умел (и любил) заниматься в публичных библиотеках, где в тихих читальных залах воочию наблюдаешь процесс материализации человеческой мысли из знаков письменности…
Конечно, библиотека — совершенно особое явление в человеческой жизни. О ней сказано много хороших слов — еще бы, многие значительные свершения человеческой истории, достижения человеческой культуры стали возможны лишь благодаря книге, библиотеке. Я полностью согласен со всеми своими предшественниками, которые видели в библиотеке «залог человеческого прогресса», «сокровищницу знаний»… Но для меня библиотека — это не столько собрание отдельных стопок бумаги, покрытой знаками письменности, скрепленных в книжный блок и в определенном порядке расставленных на полки. Библиотека в первую очередь это сонм человеческих душ, потому что каждая книга заключает в себе живую душу своего автора. Любая книга, будь то книга художественная, научная или техническая, запечатлевает большую или меньшую часть души автора. И эта самая человеческая душа, облеченная в книжную форму, «перелитая» в книгу, вступает в диалог с читателем. И неважно, что, может быть, самого автора уже нет на белом свете — его духовная частица, запечатленная в книге, продолжает существовать независимо от телесной оболочки, вступая в диалог с другой человеческой душой — душой читателя. Слово, закрепленное в книге, не исчезает, оно продолжает общаться с людьми. И мне кажется, что всегда столь соблазнительная для человечества идея личного бессмертия лучше и нагляднее всего реализуется именно в книге. Наверное, именно в силу понимания такого свойства книги она бережно сохраняется людьми и оказывается несравнимо долговечнее человека. Живая душа человека, перешедшая в книгу, продолжает свое существование в веках. Величайшее таинство свершается в тот момент, когда читатель открывает книгу и своим духом воскрешает к жизни дух автора, заключенный в ней.
Великое таинство этого особенно ощутимо, когда ты находишься в здании, где 14 000 000 книг (а именно столько их хранится ныне в академической библиотеке в Новосибирске) и каждодневно сотни читателей могут вызвать к жизни миллионы человеческих душ, миллионы личностей, запечатлевших себя в книжной форме. Может быть, величие этого каждодневного таинства — причина того, что жизнь свою я провожу в библиотеке…
* * *
В детстве я читал совершенно замечательные произведения. Многие сегодня найти почти невозможно. Конечно, роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» популярен среди детей и сегодня, но вот замечательной книги моего детства, книги натуралиста Николая Верзилина «По следам Робинзона», я найти сегодня не могу. А так хотелось бы, чтобы мои внуки тоже прочли ее! Я любил ее за то, что там подробно, любовно и точно были описаны окружающие нас растения, рассказывалось, какие из них можно употреблять в пищу, из каких можно сплести веревку, описывались методы ориентирования в лесу без компаса и еще масса всего, что может быть интересно и полезно мальчишке во все времена. Эта книга в школьной библиотеке пользовалась ажиотажным спросом, за ней стояли в очереди, и я был безумно счастлив, когда родители подарили ее мне…
* * *
Сейчас на моем рабочем столе несколько книг. Они не такие старинные, как древнерусские рукописи или старопечатные издания. В общем их называют книгами гражданской печати XVIII века. Гражданская печать — это печать теми литерами, которые были введены в русский обиход в начале XVIII века после реформы алфавита и графики букв, проведенной по инициативе императора Петра Первого. Известно, что Пётр собственноручно правил русскую кириллическую азбуку, заботясь, чтобы и «буквы надели гражданское платье». А после этого хлынул поток книг, предназначенных уже не только для высокообразованной верхушки общества. И это были замечательные книги! Вот отрывки, извлеченные только из двух, но в них, как мне кажется, прекрасно запечатлелся дух времени, дух эпохи. Прикоснитесь к этому духу через книжное слово…
Путешествие около света капитана Кука и жизнь его. Новое издание, с прибавлением подробнаго описания острова Отаити, обозрение всех вообще Американских областей и самых новых известий об островах между Камчаткою и материком Америки, и о нравах, обрядах, жилищах и промыслах обитающих там народов. Изд. П.Б. В Санктпетербурге 1792 года. Печ. и прод. по Невск. Перспективе у Аничковскаго мосту, в доме г. Зубова, по 2 р.
…29 Марта около 21 степени долготы открыли мы неизвестной остров, коего берега были наполнены многочисленным народом, состоявшим из людей статных и пригожих, вооруженных деревянными копьями и луками. Двое из них приближились к нам без опасения в лодке. Г. Кук показывал им различные подарки и всячески старался к себе их привлечь, но тщетно…
…Два офицеры вместе с Омаем решили принять их предложение, особливо когда увидели, что все собравшиеся на береге имели в руках зеленые ветви, явный знак миролюбия и приязни…
…Многие другие приплыли к нашему боту и привезли нам кокосовых орехов, плантейнов, бананов и шедиков — род Индейских плодов величиною и вкусом подобных апельсинам…
…14-го Апреля пристали к необитаемому острову Пальмерстону, открытому г. Куком во время бывшаго пред сим его путешествия…
…Начальник селения был человек лет средних, хорошаго стана и коего вид возвещал, что он имеет довольно разума. Г. Кук подарил его топором и надел ему на шею бисерное ожерелье, после чего он приказал, чтоб снабдили нас съестными припасами, и тотчас нанесли нам свинины, кур, так называемаго хлебнаго плода, плантенов, пизингов, кокосовых орехов, ямовых кореньев и различных других припасов в великом изобилии. Г. Кук пригласил Начальника селения на свой корабль и велел пред ним играть на трубах и бить при флейтах в барабаны. Сей Начальник диких слушал всe с удовольствием, но с некоторым важным видом, и совсем отличным от других, которые от удивления плескали над головами в ладони…
…Г. Кук старался тогда узнать, за что убиты были жители Новой Зеландии девять человек. Они рассказали охотно ему, каким образом всe сие происходило, и что сие произшествие кончилось тем, что они съели побежденных…
Путешествие разума в европейския области. Переведено с Французскаго языка. Иждивением Н. Новикова и Компании. В Москве, в Университетской Типографии, у Н. Новикова, 1783 года.
…Сие сочинение не критикою, но истиною написано. Примечания, кои делает Разум под именем Люцидора, были б невкусны, ежели б они предметом имели одне только похвалы. Нет ни одной географической книги, которая бы, говоря о различных народах, не сказала, что одни суть ленивы, другие мстительны, сии ветрены, те лукавы, потому что нет народа без пороков. Истина по большей части находится между панегириком и сатирою…
…Жители какой-нибудь страны, а наипаче малых городов, хотят, чтоб о их природном месте говорили не иначе, как для прославления онаго; таково есть действие безразсуднаго самолюбия. Но надлежит ли истощать похвалы без всякаго разбору, дабы угодить гордости или предразсудку?..
…Большая часть книг для читателей безполезна; они не перестают привязаны быть к общим мнениям, к народным предразсудкам вместо того, чтоб держаться только истины. Всегда почти единое предразсуждение порочит или похваляет какое-нибудь сочинение…
…Он нашел нескольких ученых мужей, любящих Антипатию, которые углублялись в книгах in folio. Они провожали дни и ночи в выписывании из оных и составлении сочинений не меньше скучных, как и продолжительных. Мало есть писателей, которые бы знали искусство сочинять книгу. Одни наполняют ее важным вздором, а другие ветреными мыслями. Всякой пишет так, как он с природы расположен…
* * *
Сегодня широко распространено мнение, что книга в своем традиционном виде изживает себя, на смену ей должна прийти иная книга, более современная, например электронная.
Действительно, значительное количество информации современный человек может получать не через книгу, а другими путями: телевидение, Интернет и т. д. И некоторые предпочитают эти пути книге.
Однако существующая тысячелетия книга в форме кодекса — стопы писчего материала, скрепленного определенным образом, обеспечивающим твердый порядок следования текста, оказывается настолько простым и совершенным, неизменяемым веками (иными словами — гениальным) творением, что у меня есть сильные сомнения в правоте оппонентов книги в традиционной ее форме.
Книга — это гениальное изобретение человека, эта форма органично соответствует человеческому способу интеллектуальной работы. Она, как и колесо, ложка, молоток, совершенна в своей простоте и функциональности, и поэтому, я думаю, книга не скоро изживет себя.
Комментарии к книге «Мое лоскутное одеяло. Размышления о книге и чтении», Владимир Николаевич Алексеев
Всего 0 комментариев