«Франция. Магический шестиугольник»

Франция. Магический шестиугольник (fb2) - Франция. Магический шестиугольник 26476K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Тягны-Рядно - Татьяна Георгиевна Щербина

Татьяна Щербина, Александр Тягны-Рядно Франция: магический шестиугольник

Макет и фотографии Александра Тягны-Рядно

Оформление обложки Валерия Малинина

Предисловие

Некогда писали книги-утопии: о городах и странах, в которых хотелось бы жить, но их не существует. Это – когда еще надеялись найти правильное социальное устройство. Потом стали писать анти-утопии: ужастики о городах и странах, в которые вот-вот превратится мир. Это – с тех пор, когда больше не надеются, а только боятся. Я нашла для себя идеальное место на Земле, о нем и эта книга.

Собранные здесь тексты написаны между 1995 и 2006 годами. Стоит обращать внимание на дату, потому что за эти двенадцать лет многое менялось. Франция вообще – подвижный организм, в национальном характере – изобретать, улучшать, раскапывать, реставрировать. Или кардинально переустраивать, последним таким шагом был отказ от колоний, а в 1789-м – революция. Франция сохранила от монархии централизованное государство, пиетет перед старой аристократией и вековыми традициями, незыблемость собственности, но став социальным государством, она им остается по сей день. Каждый работающий человек может позволить себе то же, что и миллионер: путешествовать, покупать квартиры и машины, ходить в театры и рестораны, получать образование и лечиться. Это позволяет система налогов и страховок. Разница между богатыми и бедными – ступени лестницы, а не пропасть. Социальная несправедливость, которая есть и всегда была в России, во Франции существовала лишь до революции. Свобода, равенство и братство – не просто лозунг. Неслучайно в США стоит французская статуя Свободы: французы не терпят малейшего притеснения, потому в течение веков до мелочей прописывали законы, перед которыми все равны, и учредили разделение трех ветвей власти. Братство, оно же солидарность, – это пресловутые забастовки и демонстрации, происходящие оттого, что всем до всего и до всех есть дело.

Когда в последние годы я приезжаю во Францию, меня посещает необычное чувство. В Москве и повсюду кажется, что мир висит на волоске: теракты, войны, цунами, высокий градус ненависти – будто некая разрушительная сила кружит над Землей. Стоит оказаться во Франции – и возникает уверенность, что даже если мир рухнет, она устоит. Столько любви и труда вложено в возделывание земли, в архитектурные шедевры и уход за ними, такое здесь благоговение перед историей, человеческой жизнью, такая забота об экологии («долговечность окружающей среды» – такой здесь принят термин), что просто невозможно, чтоб все это пропало. Жизнь рассчитана на вечность, и все знают, что завтра им предстоит держать ответ за вчера. Здесь тоже случаются природные и социальные катаклизмы, но французы всегда ищут интеллектуальных, а не отчаянных решений. Рациональность – одна из важных французских черт, Франция – картезианская страна: я мыслю, значит, я существую, а не наоборот.

Французы не любят повторов. Потому и свою страну, чтоб не повторять все время слово «Франция», часто называют «Шестиугольник» (Hexagone). Карта Франции выглядит как распластанная шкура животного, шестиугольник. Вот и я, чтоб не повторять, назвала книгу «Магический шестиугольник». Магический – по аналогии с математическим магическим шестиугольником – поскольку материальных объяснений благоденствия этой врезанной в карту мира фигуры не хватает. Правда, шестиугольной Франция стала лишь во второй половине XIX века, когда приобрела сегодняшние границы. «Нам повезло, что у нас столь разнообразная природа и культура», – говорят французы. Но в разные века мистические теории не оставляли эти земли. Теперь многим известна легенда, будто бы сюда приплыла Мария Магдалина и родила здесь сына от Иисуса, который положил начало династии Меровингов. Здесь будто бы хранились свитки с тайным знанием, вывезенные тамплиерами из Иерусалимского храма, – Святой Грааль. Здесь жил Нострадамус, и ясновидящие не перевелись по сей день. Здесь родилось масонство, здесь изобрели фотографию и кино. Франция – цитадель христианской цивилизации и культуры. Основанной на любви, милосердии и концепции человека творящего, а не только рассуждающего.

Ключевых французских понятий – шесть, по числу углов: le patrimoine, l’art de vivre (искусство жить), la raison d’etre (смысл существования) и уже упоминавшиеся la liberte, la fraternite, l’egalite. Первое – это непереводимое на русский понятие: «культурное наследие». Ни в одной стране мира оно не сохранилось в такой полноте, нигде его не защищали любой ценой – проиграть битву, но защитить созданное предками. Потому что поражение сиюминутно, «и пораженья от победы ты сам не должен отличать» (Пастернака, кстати, очень любят во Франции), а творение вечно. Наши творения – это и есть мы. Французы стараются превратить всякую деятельность в творческую. «Искусство жить» отсюда следует: вина, кухня, мода, дизайн – жить следует вкусно, красиво, изящно. Дух и быт для французов слитны. «Douce France» – пел основоположник французского шансона Шарль Трене – «Нежная Франция», и это как нельзя более точное ее определение. Не менее важен для француза и вопрос: зачем? Француз всегда знает, чего хочет. Таких понятий, как «подвернулось» и «сложилось», здесь не существует. Все делается с каким-то смыслом, а не потому что так получилось. И хотели как лучше, и получилось так же – разве это возможно без магической помощи?

Франция не то чтобы никогда не наступает на грабли, но никогда – на одни и те же. Она собой очень дорожит. Наверное, поэтому многие мечтают если не жить и умереть в Париже, то побывать там. «Вдыхайте Париж, это сохраняет душу», – писал Гюго, но сегодня я сказала бы так обо всей Франции и даже в меньшей степени о Париже. В этой книге представлен далеко не весь шестиугольник и не все его грани, но я надеюсь, что читатель вместе со мной откроет для себя много увлекательного.

У книги – два автора: монохромные фотографии Александра Тягны-Рядно, сделанные с 1994 по 2006 г., составляют самостоятельный сюжет, хотя это все тот же магический Шестиугольник, по которому мы часто путешествуем вместе. Мы даже познакомились в Париже, в 1994 году.

Несколько поездок нам помог осуществить Дом Франции в Москве, за что мы ему благодарны.

Татьяна Щербина

Париж

«Вдыхайте Париж, это сохраняет душу»

«Париж стоит мессы» – вздыхают на шести континентах.

«Эталон» – французское слово, и Париж – своего рода эталон. «Маленьким Парижем» города самоназываются с гордостью, «Париж стоит мессы» – вздыхают на шести континентах. Париж – не единственный красивый город на свете, но Гюго не зря написал: «Спасти Париж – это больше, чем спасти Францию, – это спасти весь мир».

Мне довелось прожить в Париже несколько лет, и каждый день я обнаруживала, что он не делится на «живой» и «исторический», жилой и офисный, на памятники и новостройки, в его знаменитых кафе и ресторанах не просто едят и пьют, там студенты за чашечкой кофе готовятся к экзаменам, там назначают встречи – дружеские, деловые, любовные, там ищут уединения, сидя за столиком с газетой, книгой или просто наблюдая жизнь вокруг.

Кафе – основа парижской жизни. Для разного настроения есть разные кафешки, кофейни, кафе как во дворце, как на вокзале, как на рынке, как в беседке – они почти в каждом доме. Есть крохотные, свойские, как у себя на кухне, где с официантом или барменом можно поговорить, будто это попутчик в купе. Есть те, куда ходят специально, чтобы посмотреть на топ-моделей и кинозвезд (например, новое кафе в Лувре), можно пойти и в рестораны, где привыкли ужинать политики, включая президента, – в Париже нет закрытых заведений, спецобслуживания и спеццен. Франсуа Миттеран любил посещать ресторан «Le Fouquet’s» на Елисейских Полях, один из самых дорогих, но желающим оказаться лицом к лицу с президентом вовсе не обязательно было раскошеливаться: можно было провести вечер с чашкой кофе.

В Париже есть рестораны всех народов мира, где не только кухня, но и официанты, и дизайн аутентичны: так что можно, не выезжая из Парижа, вдохнуть атмосферу хоть Индии, хоть Африки, хоть Америки, хоть России. Можно совершить и путешествие во времени: например, в знаменитое кафе «La Сloserie des Lilas», где к каждому столику прибиты медные таблички с именами известных писателей и художников: Бодлер, Верлен, Дега, – там, где любил сидеть каждый из них. Все в этом кафе, вплоть до клавесина, на котором играют то же, что и полтораста лет назад, осталось прежним.

Кафе – основа парижской жизни.

Кафе есть и в Лувре, и в Версале, и в здании знаменитого театра «La Сomedie Francaise» – собственно, эта неотъемлемая и, возможно, главная составляющая парижской жизни и создает ощущение сосуществования всех эпох, стилей, народов. Кафе оживляют исторические монументы, которые, таким образом, не просто «посещают» – в них живут, как живут люди и в домах XIII века, которых сохранилось немного, но они за семь веков не превратились в рухлядь благодаря чисто французской черте: ежедневно поддерживать в первозданном виде все свои сооружения и ценности. Отколупнулся кусочек штукатурки – тут же заделали, нагадила птичка – тут же помыли. Я жила в доме XVIII века, где построенную тогда же деревянную винтовую лестницу в подъезде натирали каждый день – оттого она и не снашивается уже два века. На доме этом не было таблички «памятник архитектуры» – дом как дом, каких много в Париже.

Лувр впустил в себя стеклянную пирамиду, оставаясь самим собой. Пирамида стала приглашением новому тысячелетию спуститься в музей предыдущего.

Шарль Бодлер сетовал в стихах: «Старого Парижа больше нет, форма города меняется, увы, быстрее, чем сердце смертного». Мопассан, как извест но, ненавидел построенную при нем Эйфелеву башню, считая, что эта пошлая железяка непоправимо испортила город благородного серого камня. Но в том и фокус Парижа, что он постоянно встраивает в свою историю современность, монтирует ее в живую жизнь. В отличие от России, история во Франции не отменяется и не заменяется «новыми веяниями»: Лувр впустил в себя стеклянную пирамиду, оставаясь самим собой.

Центр современной культуры Жоржа Помпиду– с вывернутыми наружу разноцветными трубами-кишками. Это был писк моды семидесятых.

Пирамида стала приглашением новому тысячелетию спуститься в музей предыдущего и посмотреть через стекло на каменные дворцы вокруг, как смотрят на драгоценную картину в раме, понимая, что ничего подобного уже не будет создано. Район, известный как «Чрево Парижа» (так называется и один из романов Эмиля Золя), когда-то был дном, клоакой. Решено было нехорошее место сделать как можно более благородным. Сначала построили Бобур, он же центр современной культуры Жоржа Помпиду, – с вывернутыми наружу разноцветными трубами-кишками. Это был писк моды семидесятых, архитекторов пригласили самых знаменитых – англичанина Ричарда Роджерса и итальянца Ренцо Пьяно. Пьяно объяснял свой проект как желание «разрушить пугающий образ культурного учреждения, это мечта о свободе отношений между искусством и людьми, и чтоб одновременно можно было вдыхать город». Не он первый сказал: «вдыхать Париж», но он не цитировал, а выразил собственное ощущение. И потому построил прозрачное здание. Бобур достиг своей цели, культурная жизнь в нем забурлила, но в двух шагах дно продолжало клубиться. Тогда на этом месте построили подземный торговый центр и пересадочную станцию нескольких линий метро. О прежнем чреве Парижа ничто больше не напоминает. И все равно, на соседней улице Сен-Дени жмутся по стенкам проститутки, и наркоманы поздно вечером облепляют ступени, ведущие в красочное подземелье. Место продолжает излучать свои волны, но насколько благоустроенным стало место, настолько респектабельнее стало и дно – просто безобидные маргиналы.

Жан-Люк Гэдар. С ностальгией вспоминают парижане об «интеллектуальных» взрывах 50-х.

Французы посчитали, что Триумфальной арке, стоящей в центре площади Этуаль, нужна рифма 20 века, и построили чуть дальше на западе Парижа колоссальную квадратную скобку, светящуюся вечером разными цветами, – Grande Arche de la Defense. Когда едешь по западному шоссе, видишь ровно в проеме арки Дефанс классическую Триумфальную – ее как бы вставили в современную раму. Район Дефанс – новый, это парижский Нью-Йорк: небоскребы, каждый из которых построен по индивидуальному проекту. Так что назвать это в нашем понимании новостройкой никак нельзя.

Несмотря на свою всемирную репутацию одной из жемчужин Парижа, Монмартр как был демократическим местом, где молодые художники рисовали и продавали свои картины, так им и остается. Разница все же есть: сегодняшние художники в Пикассо не выбьются, и продают они не творения – ценителям, а сувенирный товар – толпам туристов. Повсюду слышен аккордеон, в тавернах хором поют народные песни. Храм Сакре-Кёр – вершина горы Монмартр, к нему можно совершить настоящее паломническое восхождение за «священным» медальончиком Сакре-Кёра, но все предпочитают пользоваться фуникулером. Сделать усилие в наше время – не радость, а неприятность. Хорошо, что французы не модернизируются с осторожностью: они и обычной почтой пользуются по-прежнему, несмотря на наличие электронной, пишут письма и открытки. Если бы французы отказались от усилий, Париж вдыхал бы выхлопные газы (с качеством бензина и возрастом машин тут строго), под видом реставрации сносил бы старые дома, возводя доходные многоэтажки – в общем, было бы все как в Москве. Причем, есть тут определенный парадокс. В Москве люди крутятся как белки в колесе, а результат – «как всегда», чему есть объяснение: ничего не сделали, потому что дел по горло. В Париже никто никуда не спешит: плавно пообедали, спокойно попили кофе, весь вечер ужинали, а дело сделано. И ведь еще один парадокс: в Париже уволить никого нельзя, а в Москве – запросто, но парижане стараются больше.

Париж по природе своей – город постмодернистский: он – собрание цитат всего мира, он сам – мир, меняющийся каждую минуту.

Легко узнать коммунистические районы: бедные, уродливые, грязные. То ли потому что такие люди становятся коммунистами, то ли коммунизм развращает – факт тот, что восток и север Парижа усилий делать не любят. А может, это вообще свойства Востока и Севера, где бы они ни находились. Самый респектабельный в Париже, как и в Москве, – запад, а юг ведет к Версалю, бывшей резиденции королей, ныне – пестрому и оживленному пригороду, обступившему дворец со всех сторон. Во флигелях дворцового комплекса – то приемы, то концерты, так что королевским теням не скучно.

Сакре-Кёр – вершина горы Монмартр, к нему можно совершить настоящее паломническое восхождение за «священным» медальончиком Сакре-Кёра.

Вообще-то Париж переживает период скуки: никаких тебе клошаров и хиппи «шестьдесят восьмого» – только унылые бомжи, никаких сюрреалистов, импрессионистов, дневавших и ночевавших в кафе, куда сбегались «приобщиться к биению жизни» толпы парижан, – один лишь ресторанный бизнес, процветающий на их именах. Ушла и эйфория «потребления» 80-х, когда помойки изобиловали исправными стиральными машинами, телевизорами и прочей техникой потому лишь, что все хотели иметь самые новые и модные модели. С ностальгией вспоминают парижане об «интеллектуальных» взрывах 50-х (Годар, Роб-Грийе, Кокто) и 70-х годов (философы Бодрийяр, Деррида, Ролан Барт), когда все стремились докопаться до истины. Сейчас, как кажется, спад, депрессия – возможно, это просто кажется современникам, как когда-то им казалось окончательным падением Парижа взятие Бастилии, постройка Эйфелевой башни, Бобура, установление в городе модернистских скульптур Танжера. Но Париж по природе своей – город постмодернистский: он – собрание цитат всего мира, он сам – мир, меняющийся каждую минуту, и не забывший ничего с момента своего сотворения на маленьком острове Ситэ. Гюго советовал: «Вдыхайте Париж, это сохраняет душу».

2000

* * *

Алезья из языка изъята, Монпарнас отправился в пампасы. Еще как бывает место свято пусто! Ну не свято, пусть, а красно, или выше степенью – прекрасно было это логово накала: прямо в сердце мне вино вливало, и оно искрило сваркой тел, или просто ангел пролетел. Пролетел. Слезами истекало белое вино, и я алкала воздух смога. За стеклом Париж скрылся, отражением в витринах  я осталась, привиденьем лишь. Так и поселяются в старинных замках – на Луаре, в Фонтенбло, и из речи исчезает мякоть, превращаясь, если долго плакать, не в сухой остаток, а в стекло.

2002

Что значит шампанское

…события закружились вслед за моей кружившейся от шампанского головой.

«Советское – значит, шампанское», – была такая в СССР присказка, лишенная смысла, но исполненная сарказма. Другого шампанского, кроме советского, мы не знали, пить его я обычно отказывалась, от него болела голова. Но я любила Новый год со всей его атрибутикой: елкой, блестками, Дедом Морозом и загадыванием желаний ровно в полночь. Для этого непременно надо было поднять бокал шампанского, осознать величие момента и выпить до дна. И вот, наверное, оттого, что шампанское было советским, ненастоящим, желания исполнялись плохо.

1991-й Новый год впервые прошел без шампанского – его просто не было в продаже, как и ничего другого, на прилавках стояли только банки со сливовым компотом. После бокала компота голова все равно болела, поскольку у меня было тогда сотрясение мозга. Следующий Новый год, 92-й, я впервые встречала не дома: в Мюнхене. Там я узнала, что шампанское – значит, французское, а другого не бывает. Шампанское производят во французской провинции Шампань, остальные напитки этого рода называются игристыми винами, в Германии – sekt. Но пили мы в Мюнхене не sekt, а самое что ни на есть шампанское. Я, как обычно, загадала желание, и было оно каким-то отчаянным и расплывчатым, больше похожим на нервный срыв: «Доколе!». Большая, бессмертная, настоящая, безоглядная, умопомрачительная – где она? Почему ходят, как сказал поэт, «в праздной суете разнообразные не те?». И еще: Мюнхену, второй стране, где я жила после СССР, хотелось поскорее откланяться, но работа была именно там. И наконец: я объездила уже много стран и никогда не была в той, к которой меня приучали с детства: французский язык, литература, план Парижа так и оставались чисто теоретическим знанием, которое должно же было когда-нибудь соединиться с жизнью!

Шампанское – значит, французское, а другого не бывает.

Такой вот ряд претензий вызвали один за другим бокалы шампанского, после которых голова не заболела, а стала кружиться в переносном смысле слова. Кружение это привело к совершенно удивительным последствиям. Неожиданно мне пришло приглашение на фестиваль во Францию, на фестивале мне неожиданно предложили контракт на книжку, съездив еще пару раз в Париж, я и не заметила, как там поселилась. Просто так, без вещей, считая, что я все еще «прописана» в Мюнхене. Так же неожиданно дали вид на жительство, подвернулась квартира, события закружились вслед за моей кружившейся от шампанского головой, и в благодарность этому чудодейственному напитку я даже поехала в провинцию Шампань, проделав туристический маршрут, называемый «La route de champagne», «дорога шампанского». Мне показали, как оно делается, объяснили, чем «Moet et Chandon» отличается от «Pipper Heidsick». Французы вообще умеют себя подать, и из производства шампанского сделали этакий мини-диснейленд, когда турист едет в вагонетке по черному подземелью, а у него на пути вдруг высвечиваются огромные гроздья винограда, бочки и все то, что сопровождает процесс изготовления этого торжественного напитка.

Та новогодняя ночь казалась мне пиком, самым высоким и счастливым днем моей жизни. Впоследствии оказалось, что все же это была волшебная сказка.

Незаметно, после мая, когда я обосновалась в Париже, наступил декабрь. Я только что вернулась из поездки в Москву и ощутила, что вокруг – милые, но совершенно чужие люди. Встретилась со старым другом, женатым человеком, который как раз приехал работать в Париж. Он добивался моей любви все пять лет нашего общения, и я вдруг сдалась: просто это был единственный родной, то есть знакомый еще по первой моей стране, человек. Именно с ним, в Москве, я впервые обрела франкоязычного собеседника. А тут, и ахнуть не успев, оказалась за не известной мне доселе чертой. Произошел фейерверк: то самое умопомрачительное, безоглядное, называемое «не могу без него жить». Мы расставались только на время его работы. Он сказал жене, что любит меня, скандал был чудовищный, с далеко идущими последствиями, в силу специфики его дипломатической службы. Жена тут же уехала домой, в Бельгию, а вскоре настал Новый год. 31 декабря мой избранник поехал встречать его с семьей, от Парижа это три с половиной часа на машине, а я отправилась в отель «Лютеция» (Лютеция – первое название Парижа), куда меня пригласила на новогоднее торжество редакция французского радио «France-Culture».

Отель «Лютеция» – один из самых дорогих и красивых в Париже. «France-Culture» позвала туда своих героев: артистов, писателей, певцов и вела на всю страну прямой репортаж о праздновании Нового года. Таким образом, хорошо было всем: для отеля – реклама, что у них Новый год отмечают знаменитости, для радио – тоже реклама, для деятелей культуры – праздник в приятной компании, в отеле, похожем на дворец и славящемся вкусной кухней. Шампанское искрилось, передача называлась «La nuit magnetique» («чарующая ночь»). Ведущая периодически подходила к участникам праздника, просила что-нибудь сказать, пропеть, рассмешить или еще как-нибудь поздравить слушателей. Меня попросили сначала прочесть стишок, а потом спеть какую-нибудь русскую песню. Петь я совсем не умею, но после полбутылки шампанского меня это уже не останавливало, и я изобразила пару куплетов «Катюши». После аналогичной дозы другие тоже не заметили, что «иногда лучше жевать, чем петь», и всем было очень весело. Весело ли было мне?

Я говорила себе, что для меня большая честь быть приглашенной на этот праздник, что здесь я могу познакомиться с цветом французской культуры, что это самый красивый Новый год в моей жизни. Говорила я себе это все, отказываясь танцевать, стараясь уединиться со своим бокалом, чтобы ни один глоток шампанского не прошел в пустой светской беседе, а был бы оснащен еще и еще раз загадываемым желанием. И все же мне было весело, особенно, когда я представляла себе, как вернусь домой, в пустую квартиру своей третьей страны и завтра буду плакать весь день. Но пока, сегодня, пузырьки шампанского бодрили, и около шести утра к порогу своего дома я подошла с чувством, что нахожусь в пространстве волшебной сказки. Чудо произошло: на ступеньках сидел мой возлюбленный, который ждал меня уже целый час.

Та новогодняя ночь казалась мне пиком, самым высоким и счастливым днем моей жизни. Впоследствии оказалось, что все же это была волшебная сказка, которую реальность выплюнула на отведенное ей место. Через пару лет я вернулась жить в Москву, это была уже другая страна, четвертая по счету, Россия с триколором цветов французского флага – она же два прошлых века мечтала походить на Францию. Я встретила Россию, у которой на полках магазинов появилось настоящее шампанское, и она спешила загадать как можно больше желаний.

1999

Русский Париж

Мост Александра lll

Париж есть Париж: нравится он кому или нет, о нем мечтает каждый житель планеты, и пальму первенства в мировом туризме он держит не одно десятилетие. Это не просто пиар, умение «продать» свою страну и ее столицу – французы заботятся о каждом камушке, винтовых деревянных лестницах, сохранившихся как новенькие в домах трехсотлетней давности, и забота эта ежедневная, любовная, французы бесконечно преданы своему наследию, «patrimoine», как это звучит по-французски, образование от слова «родина». Была междоусобная резня, кровавая революция и пугающие войны, когда по Елисейским Полям маршировали казаки в 1814 году, а спустя полтора века – гитлеровские солдаты, и французы боялись больше всего на свете, что разрушат их церкви и дома, они готовы были поднять руки вверх, лишь бы patrimoine осталась в целости и сохранности. Кое-что на протяжении веков разрушалось, но все это обязательно отстраивалось заново.

Мстислав Ростропович

Марина Влади

Французы, в противоположность России, никогда ничего не отменяли: в сегодняшней республике все потомки королевских фамилий остаются почетными принцами и принцессами, а аристократы в демократическом обществе следуют неизменному правилу la noblesse oblige, то есть благородная кровь обязывает. Их фамилии передаются из поколения в поколение и сегодня легко различимы для каждого местного жителя. Но герои и символы Революции не менее почитаемы, палачи и жертвы французской истории, некогда смертельные враги, злые и добрые правители – все запечатлены в названиях улиц, памятниках, все навеки застывают в примирительном союзе, ведь все они – французы, и каждый из них внес свою краску в patrimoine. Но французы – не шовинисты, как часто воспринимают их иностранцы, они себялюбивы, но открыты всем народам и культурам.

Ольга Кропивницкая и Оскар Рабин в своей мастерской

Андрей Синявский и Мария Розанова

Посмотрев с высоты на разные кварталы Парижа, можно увидеть в каждом из них мемориал какого-нибудь нашего соотечественника. 1-й округ – это где Лувр, королевские дворцы, главный театр Франции La Comedie Francaise и главная библиотека. Центральная улица – Риволи, там жил Тургенев, завтракая обычно в кафе Пале-Рояль, куда любил захаживать и Герцен, живший и умерший на этой же улице, здесь бывали Батюшков и Карамзин. Париж давал приют русским революционерам, Горькому и Ленину, а на эспланаде Инвалидов, в респектабельном 7-м округе, как-то утром 1914 года собрались целых 9 тысяч русских эмигрантов, социалистически настроенных, чтобы записаться во французскую армию. Спустя несколько лет Париж принимал противоположный лагерь: белую гвардию, Цветаеву, Бунина, Анненкова, о. Сергия Булгакова, Марка Шагала, Мережковского и Гиппиус, нашедших в Париже свой дом, многие другие, от Карамзина до Ахматовой, бывали здесь время от времени. Именно живя в Париже, во 2-м округе, Гоголь создал свое главное произведение («Смешно подумать, что я написал “Мертвые души” в Париже», – удивлялся он сам, имея в виду исключительно русский колорит романа).

Могила Андрея Тарковского на русском кладбище Сен-Женевьев– де-Буа.

Здание Гранд-Опера в 9-м округе напоминает, как здесь дирижировал Стравинский, пел Шаляпин, декорации к спектаклям делали Бакст и Бенуа, костюмы – Головин. А театр Шатле в 1-м – это балеты Дягилева и Нижинского. Париж стал городом Ростроповича, Синявского, Оскара Рабина, здесь закончил свою жизнь Андрей Тарковский. Несмотря на всю противоположность русского духа – мятежного, беспечного, готового лежать всю жизнь на печи или бежать на край света за Жар-птицей, в вечном раздоре личности с властью, – французскому: материнскому, рачительному, дающему приют странникам и поддерживающему очаг с редким тщанием, – две культуры оказались сочетаемы и нужны друг другу. Как объяснить, что успешный купец Елисеев бросает все и сбегает навсегда в Париж еще до всякой революции? В музее Родена, наряду со скульптурой Нижинского, выставлен бронзовый бюст второй, парижской жены Елисеева.

Почти три века образованная Россия говорила по-французски, и Париж, конечно, был центром ее притяжения, теперь, перейдя на английский, русские устремляются в Лондон и Нью-Йорк. Впрочем, и приоритеты поменялись: бизнес и наука заняли традиционное место литературы и искусства. А у Парижа ничего не меняется: под его крышами живут новые Пастеры и Гюго, разве что русские стали в Париже категорией туристов. Они взбираются на Эйфелеву башню, башню Монпарнас или идут в бар гостиницы-небоскреба Concorde-Lafayette, чтобы увидеть панораму города. Панорама позволяет увидеть все в одном флаконе, одним взглядом, но Пастеры и Гюго, как всякого рода изыски, которыми славится Париж, на ней совершенно неразличимы.

2004

Парижские безделицы

Человек – он что?

Один и тот же, только один богатый, другой бедный, один простой, другой знаменитый, у одного фобия, у другого депрессия.

Париж – самый посещаемый город в мире. А толку-то! Туристу не дано разобраться в сути этого волшебного города. В Париже все пространство окультурено, оприходовано, освоено, индивидуализировано. Если в Москве людей больше, чем магазинов, лавочек, ресторанов, закутков, закоулков и разнообразных предметов, то в Париже всё наоборот. Человек – он что? Один и тот же, только один богатый, другой бедный, один простой, другой знаменитый, у одного фобия, у другого депрессия. Правда, сердце у парижан никогда не болит, поскольку они профилактически пьют бордо и божоле.

Французский продавец – не то что наш: он досконально знает, что продает, и гордится тем, что продает, по крайней мере, делает вид.

Их болезни – от одиночества, когда внутреннего, когда внешнего. И от расписания, которое нельзя нарушить: 13 ч. – обед, 20 ч. – ужин, с 17 до 19 – тайные свидания. Они так и называются: de cinq a sept. Химчистки, еще до всякого пятна на платье Моники Левински, взяли и назвались по аналогии: de 5 a sec, то есть, с пяти и до высыхания, в данном случае, сухой чистки. Все эти свиданки тоже от одиночества. Однажды на Елисейских Полях меня кадрил прохожий, оказавшийся большим начальником и даже кавалером ордена Почетного Легиона. У нас такие люди не знакомятся на Тверской с грустными женщинами. Я откликнулась: заразившись парижской депрессией, я делилась ею с незнакомцами, знакомых в Париже «грузить» не принято. Я говорила, что всё это от климатической тоски: полгода, с октября по апрель, пасмурных дней больше, чем солнечных, дождь моросит мелко, но часто, что парижане считают себя картезианцами, рационалистами, и от этого холостого мыслительного процесса в непогоду развивается хроническое чувство одиночества.

У каждого парижанина, если он не бомж, есть agenda, ежедневник, и он обязательно должен быть заполнен на три недели вперед. Если не заполнен – значит, твоя жизнь пуста и ты никчемный человек. Это потому вам предложат встретиться через три недели, что раньше – неприлично: все дни должны быть якобы заняты. Причем, вам не преминут перечислить для убедительности, что завтра у вас diner с таким-то («Как, вы не знаете?» И вам объяснят, какой это важный patron или сколь знаменит будущий партнер по ужину в своем кругу). Через неделю – diner с бывшими соучениками (и вы поймете, сколь престижное учебное заведение закончил ваш собеседник). Через две недели – «ужин, который отменил бы с удовольствием, но увы». А на самом деле ваш знакомец гуляет по городу, когда сидеть дома ему совсем уж невмоготу. Парижская жизнь – больше город, чем дом. Посидеть в кафе с газетой и кофе, пойти в ресторан целенаправленно: есть устриц fines claires – это такая разновидность, – провансальскую кухню или посетить знаменитое кафе «La closerie des Lilas», о чем потом можно долго рассказывать.

Brocanie– это такие ярмарки, разворачивающиеся по выходным на городских площадях.

Но куда себя спрятать в бесконечности уикенда? Для этого всё предусмотрено. Можно пройтись по набережной Сены, где букинисты похвастаются редкими книгами, гравюрами, автографами. Французский продавец – не то что наш: он досконально знает, что продает, и гордится тем, что продает, по крайней мере, делает вид. Так что букинист умеет развлечь одинокого парижанина. Следующий отрезок набережной оккупировали антиквары. Если кафе напротив букинистов – демократические, то от соседства антикваров они дорожают. Это и естественно: букинисты пристроились в Латинском квартале, за углом бульвара Saint-Michel, напротив Notre-Dame и Префектуры полиции, обсиженной выходцами из третьего мира, выправляющими вид на жительство. Это и самая туристическая точка, сувенирные магазинчики и лотки предлагают совершенно не характерную и даже позорную для Франции продукцию: аляповатые эйфелевы башни, майки с кричащими надписями – это, видно, от презрения французов к иностранцам. Вполне заслуженного, впрочем. Французский вкус, умение видеть и ценить каждую мелочь, находить ей место, контекст – это врожденное чувство стиля, предметной гармонии, как у итальянцев – оперный голос или у немцев – страсть к порядку.

У антиквара это будет, конечно, дороже, но ровно настолько, сколько стоит любезность продавца в арендуемом им изящном интерьере, гарантия подлинности и чашечка кофе.

Кстати, в Мюнхене – Flohmarkt, блошиный рынок – это настоящее воскресное развлечение. Помимо профессионалов-скупщиков, туда приходит масса людей, принося с собой какие-нибудь предметы из дома: которые надоели или не нужны, их продают за копейки. Толпы людей прогуливаются по живописному парку, где разворачивается ярмарка (как раз немецкое слово – Jahrmarkt), едят барбекю и горячие сосиски и обязательно находят какую-нибудь приятную безделушку в дом. Парижский блошиный рынок, marche aux puces – совсем другой. Именно потому, что французы умеют ценить вещи, все, что продается, имеет свою полностью оправданную цену. Сюрпризов не жди: бедняки, притащившие сюда украденный или нарытый на помойках хлам, продают его по дешевке, но это и есть хлам. А уж за какую-нибудь иконку прошлых веков или серебряную пудреницу вы заплатите ее рыночную цену. У антиквара это будет, конечно, дороже, но ровно настолько, сколько стоит любезность продавца в арендуемом им изящном интерьере, гарантия подлинности и чашечка кофе. Настоящий буржуин на marche aux puces не потащится. Редкости всё равно попадают к антикварам, а краденый коврик в приличном доме не постелят.

Природа по-парижски тоже должна быть уютна, комфортна, рукотворна, как сам город.

Другое дело – brocante. Это такие ярмарки, разворачивающиеся по выходным на городских площадях. Бывают и большие brocantes, на неделю, с рекламой по всему городу, туда-то и стекается парижский люд от мала до велика. Поглазеть на этот «уличный» товар не гнушается никто: здесь можно встретить изделия кустарей-одиночек, маленьких фабрик, brocante – это и выездная сессия недорогих ювелиров, антикваров, просто галантерейщиков.

В Париже нет пустого пространства, разве что пустыни внутренние (ame, душа, считается у французов атрибутом католической риторики). Le bois de Boulogne – любимая воскресная вылазка приличных людей, потому с концом хиппизма 70-х оттуда убрали знаменитых проституток-трансвеститов. Тут, в Bagatelle (что буквально значит – безделушка, безделица), можно купить настоящие французские сувениры, модные и красивые, погулять в розарии, среди павлинов, посидеть у ручейка, пообедать в роскошном ресторане, послушать концерт на открытой площадке. Природа по-парижски тоже должна быть уютна, комфортна, рукотворна, как сам город.

2000

Париж накануне третьего тысячелетия

…нельзя себе представить Москву подобной Парижу, где французов по происхождению на глаз – меньшинство.

Я только что вернулась из Парижа, где не была целых два с половиной года. Поехала просто так, поскольку тяготилась разлукой со вторым, после Москвы, родным мне городом. Бывала я там бесчисленное количество раз, а жила три года (с 92-го по 95-й): это вроде и немного, но в парижской моей жизни было столько адреналина, что она вполне сопоставима со всей предшествующей московской. Вернувшись в 95-м году жить в Москву, я встречала только недоумение: как можно заведомо прекрасное променять на нашу навозную кучу (из популярного анекдота: «Это наша родина, сынок»). Когда я пыталась объяснить, почему мне невмоготу там жить, у сородичей возникал приступ злорадства: «Ясное дело, Запад – дерьмо, мы круче».

Это национальное сознание россиян поражает меня неизменно: радость оттого, что у соседа корова сдохла, будто это автоматически означает, что мы и без всякой коровы – лучше. Зависть к богатым и благополучным странам не дает России покоя никогда, озвучиваясь как ненависть в сочетании со стремлением съездить, пожить, получить грант, кредит, послать детей учиться за границу. Что по-прежнему считается большой удачей, если удается. Сейчас, по приезде, когда я делилась впечатлениями – а касались они поразившей меня деградации Парижа, – реакция была обычной. Россияне давно ждут, что Европа с Америкой загнутся и мы получим все их золотые медали и первые места.

Ловлю себя на том, что и мне свойственны подобные чувства, только касаются они других регионов планеты. Моя геополитическая «линия фронта» проходит не по линии зависти, а по линии страха. Вот Салман Рушди написал что-то не то про ислам, и теперь всю жизнь вынужден скрываться. «Правда, что все русские – ксенофобы?» – спросили меня в Париже. «Не более, чем французы», – ответила я. Хотя, конечно, нельзя себе представить Москву подобной Парижу, где французов по происхождению на глаз – меньшинство.

В аэропорт Шарль де Голль я прилетела своим любимым вечерним рейсом Аэрофлота. Достаю из сумки французскую телефонную карту, звоню, чтоб меня встречали на другом конце Парижа, у станции RER. Это такое замечательное изобретение: скоростное метро, охватывающее все пригороды и становящееся за чертой города электричкой. От аэропорта бесплатный автобус доставляет пассажиров к станции RER по соседству с аэропортом. Позвонив и обнаружив, что на карточке у меня осталось еще 28 соединений, я иду в пункт обмена валюты, их там два и прежде они всегда работали. В том числе, в 9 вечера, когда я обычно прилетала. Тут не работал ни один. Вот, думаю, незадача для тех, кто не имеет кредитной карты: иностранную валюту не примет ни RER, ни такси. Но я, по счастью, такую карту имею и двигаюсь к банкомату. На нем написано: «Не работает». Как же быть иностранцу, не владеющему, опять же в отличие от меня, французским? – думаю я. Потому что я со своим маленьким чемоданчиком (не дай Бог, был бы большой или даже два) спускаюсь на два этажа вниз, где в кафе можно, объяснив свое бедственное положение, получить немного наличных, попросив оплатить что-нибудь картой, но пробить больше, а остальное дать наличными.

…в парижской моей жизни было столько адреналина, что она вполне сопоставима со всей предшествующей московской.

Вооружившись франками, я обнаруживаю, что поиски мои заняли много времени и надо предупредить встречающих, чтоб пришли позже. Всовываю в телефонный автомат карту с 28 звонками в запасе, а автомат отвечает мне: «Аномалия». И еще пятнадцать автоматов на всех этажах отвечают мне то же самое, последний же из опробованных выразился яснее: «Карта отвергнута». Ну, думаю, испортилась за время моих беганий по этажам. Иду в киоск «пресса – табак», где всегда в Шарль де Голль покупала телефонные карты, а мне говорят: «Карты кончились».

Я же, по пересечении границы, уже перестроилась на французский лад: на то, что see всегда вежливы, что всё функционирует без запинки, – и была ошарашена.

Тут надо понять разницу: русский человек привык к тому, что всё может сломаться, кончиться, деньги из банка могут исчезнуть, подсознательно он готов ко всему плохому. Поскольку не единожды просыпался и в аду, и в пропасти. Я же, по пересечении границы, уже перестроилась на французский лад: на то, что все всегда вежливы, что всё функционирует без запинки, – и была ошарашена. Потеряв час времени, я двинулась к RERу. Он пришел по расписанию, которое, как всегда, значилось на подвешенных к потолку экранах, а на электронных табло светились назавания станций, где останавливался данный поезд. Я уж не говорю о том, что все станции снабжены видеокамерами: барьер для злоумышленников. У нас, хочу заметить, ничего этого нет и в помине, а в Париже все это есть уже давно.

У приятеля-француза, рассудительного профессора, спрашиваю, рассказав о злоключениях в аэропорту: «В чем дело?». «Это 35 часов», – отвечает он коротко. Речь идет о введении социалистическим французским правительством во главе с Лионелем Жоспеном 35-часовой рабочей недели вместо обычной 40-часовой (восьмичасовой рабочий день с двумя выходными). Казалось бы, разница невелика: каждый день работаешь на час меньше. Но в результате оказывается, что недопроизводится продукции и недооказывается услуг на гигантские суммы. Новшество введено несколько месяцев назад, и отношение к нему французов парадоксально: с одной стороны, каждый доволен, что может за ту же зарплату меньше работать, а с другой – каждый недоволен тем, что ему повсюду стали недодавать. Например, возник дефицит – по французским масштабам, конечно. Раньше приходишь в магазин, и там тебе есть все размеры и цвета. А теперь тебе отвечают, что остался только один цвет, один размер, и чтобы что-нибудь купить, надо обегать весь город. Появились знакомые человеку, жившему при советском строе, повадки продавщиц: если раньше они устремлялись вам навстречу, улыбаясь и расхваливая свой товар, то теперь во многих обычных магазинах (я не беру в расчет запредельно дорогие бутики) на вас и вовсе не обращают внимания. На вопросы отвечают: «Всё перед вами», «Посмотрите ценник», и вам становится неловко, что вы пришли помешать ее величеству продавщице болтать с подружкой или читать книгу.

Общаясь со своей давней подругой, журналисткой из газеты «Фигаро» Везьян де Везен, спрашиваю: «Может, это мне мерещится?». «Так всё и есть, – говорит. – Процесс идет лет пять, а 35 часов вызвали резкий спад». Она же объяснила мне, что введены и другие изменения социалистического толка, которые вызывают до боли знакомые советскому человеку явления. Например, раньше в ресторанах и кафе цены не включали обслуживание, так что в зависимости от расторопности официант получал чаевых больше или меньше, минимально – 10 %, но если плохо обслужил – то и нисколько. Парижские официанты – это была сказка. Они гордились, что работают в своем замечательном заведении, расписывали каждое блюдо так, что хотелось съесть всё, шутили и острили под стать Жванецкому, проявляли психологическую проницательность: старались ободрить, если видели, что вам грустно, и сделать так, чтобы пара, пришедшая с проблемами, ушла счастливой. Вам могли рассказать историю ресторана, кто здесь бывал и что здесь есть примечательного. Так что проведение досуга в парижских кафе и ресторанах – это не просто вкусная еда, это удачно проведенный вечер.

Парижские официанты – это была сказка.

За неделю своего пребывания в Париже я питалась исключительно в городе, заходя также и кофе выпить или минеральной воды. Обошла все свои любимые и знакомые места. И была ошарашена не меньше, чем в аэропорту. В один вечер я пошла в самый старый ресторан Парижа возле площади Одеон, «Прокоп», фигурирующий во всех туристических справочниках как достопримечательность, кроме того, он и вправду великолепен. Специализируется на морской еде. Пожалуй, единственный вид пищи, который вызывает у меня вожделение, – это свежие морепродукты: устрицы и всякие другие ракушки, по большей части, не имеющие русского названия за их отсутствием в наших краях. «Обслуживание 15 % включено», читаю я в меню, как и во всех нынешних парижских ресторанах. Народу, как всегда, много, слышится разноязыкая речь. Столиков, как мне показалось, стало больше: они теперь стоят вплотную, так что все отлично слышат беседы друг друга и чуть не толкают локтем (столики крохотные, что для Парижа обычно). Это вызывает некоторую нервозность. Вижу, как одна пара – француз и его иностранный гость, – просят их пересадить, поскольку им явно пришлись не по душе развеселившиеся соседи. Рядом со мной – тоже француз с гостем-англичанином. Я закуриваю, и тут сосед срывается на меня, говоря очень грубо, что моя сигарета его достала (хоть я и сижу в «курящей зоне»). Я опять ошарашена.

…мне кажется, что интерес смещается 9 сторону вещей базовых, соответственно, искусство и наука могут вернуть себе пьедестал, отнятый у них культом неземной красоты (90-60-90) и больших денег.

Некогда, в первые месяцы моей жизни в Париже, издатель вызывал меня на ковер после презентации моей книги, которая, как мне казалось, прошла успешно. Мне объяснили, что я вела себя непозволительно, прибегнув к иронической тональности по поводу вечного недовольства автора переводами, отношений автора, думающего о своем, и издателя, заботящегося о рынке. И то, что всем было весело, – это вовсе даже не хорошо. Моя задача была – объяснить публике, что мое издательство – лучшее в мире, что выбранный им переводчик – тоже лучший во Франции, в противном случае, я своим «юмором» бросаю тень на их репутацию. «Мы понимаем, – сказали они, – что вы русская, что у вас так принято, что вы не нарочно, но запомните: Франция – страна нежная». Определение это взято из одной классической французской песни с припевом: «Douce France» – «Нежная Франция». У меня была возможность в этом убедиться. Даже ненавидя вас, вам будут улыбаться и говорить комплименты, вам никогда не скажут неприятной правды, оберегая вашу чувствительность, что у нас всегда трактовалось как лицемерие. Собственно, и Мольер трактовал это так же, написав «Тартюфа».

Так что хамство, с которым я столкнулась в этот парижский вояж, поразило меня своим несоответствием нежной Франции. Такое впечатление, что парижане стали более нервными и часто себя не контролируют. Официанты же в «Прокопе», в отличие от прежних лет, обслуживают по минимуму: принять заказ, принести еду и счет. А чего стараться, если чаевых все равно не будет? В другом ресторане, «Le Bar a huitres» на бульваре Монпарнас, тоже известном и особенно привлекательном своими умеренными ценами на морепродукты, мы решили поужинать с моей подругой Везьян в мой последний вечер. Пришли рано, в семь (время ужина – с 19.30), но ресторан уже функционировал. Только мы двинулись вперед, чтоб выбрать местечко, как нас грубо препроводил к дверям официант и велел ждать. Подошел метрдотель, сказав, что если мы не заказывали столик заранее, нам придется постоять в дверях, пока он выяснит, есть ли у него два места. Подруга с раздражением заметила, что они обращаются с клиентами по-хамски, ей ответили, что клиентов у них больше, чем мест. И точно, когда нас усадили и настало время ужина, всё было заполнено, а на улице, под проливным дождем, выстроилась большая очередь страждущих. Официант не мог точно ответить на вопросы о том, что это за блюдо (в советские времена отвечали: «Не знаю, не пробовала»), чего я не встречала в Париже прежде нигде, и в этом ресторане, в частности. Везьян объяснила мне, что это связано с тем, что правительство увеличило налоги на работников. То есть, если работодатель платит сотруднику 10 тысяч франков, то государству он отчисляет еще 12 тысяч. Поэтому хозяевам стало выгодно держать как можно меньше работников и платить им тоже как можно меньше. Соответственно, часто это оказываются непрофессионалы. Если так пойдет дальше, о высоком звании парижского официанта можно будет забыть.

…хозяевам стало выгодно держать как можно меньше работников и платить им тоже как можно меньше. Социалистический элемент есть почти во всех западных странах: это высокая социальная защита нуждающихся, огромные пенсии и, соответственно, красивая старость.

За соседним столиком сидели две дамы, пробежав мимо них (надо успевать поворачиваться, работая за двоих), официант опрокинул ведро с холодной водой, куда ставят белое вино. Вода залила стоявшие на полу сумки и зонты. Раньше было бы невероятным, если бы лужу тут же не убрали и метрдотель не извинился бы тысячу раз. Но здесь ничего этого не произошло. Через пять минут другой официант грохнул об пол груду тарелок, и метрдотель распекал его на весь ресторан. Потом дама из очереди, не выдержав ожидания, ринулась к освободившемуся столику, за ней побежали другие с криками: «Вас тут не стояло», не знаю, что сделал метрдотель, но дама с визгом пронеслась обратно к выходу, за ней ринулся официант, и возле дверей началась потасовка в толпе. Поставив нам в ведро бутылку вина, официант даже не налил его попробовать, как это всегда водилось, а когда мы поели, то почувствовали себя неуютно: нам намекали, что пора выметаться, потому что очередь ждет.

Везьян жаловалась мне на нервы: найти или вызывать такси – проблема, несмотря даже на то, что она пользуется специальным кодом вызова газеты «Фигаро»: журналисты во Франции имеют много привилегий. Им и ужины с героями их статей оплачиваются, и такси, и зарплаты у них высокие, но это само собой разумеется, Везьян же жаловалась на то, что «заел быт». В банке могут запросто не перевести деньги со счета с процентами на счет кредитной карты, и ты вдруг оказываешься в глупом положении, когда не можешь расплатиться, хотя деньги у тебя есть (два счета – это обычное явление: со счета карты банк снимает деньги с клиента «за обслуживание карты», а деньги держат на другом счете, куда идет процент: в результате ты ничего не теряешь).

За неделю быт заел даже меня. В метро каждый день прерывается движение, некоторые станции закрыты по месяцу на ремонт, тротуары то там, то сям стали напоминать российские. Париж привык быть городом эталонным, поэтому там ничто не ветшает: любую царапинку сразу подкрасят, деревянные лестницы в старых домах и по сей день как новенькие. Так что когда я говорю о деградации – это относительно того, что было еще несколько лет назад. Впрочем, есть и другое сравнение – с Москвой. Она становится неуклонно лучше, и возможно, в чем-то мой взгляд стал более критичным именно потому, что здесь хамство почти исчезло, а пожаловаться можно разве что на пробки. Когда-то в Париже в часы пик они казались мне ужасными, но сейчас в сравнении с Москвой по Парижу ездить – одно удовольствие. Я спросила Везьян, не произошли ли ухудшения в городе из-за того, что Жак Ширак (она написала о нем книгу) перестал быть мэром, в его эпоху город был идеален. Она сказала, что безусловно нет, поскольку это происходит по всей Франции и, с ее точки зрения, связано с политикой социалистов. В годы моей парижской жизни президент (Франсуа Миттеран) был социалистом, а правительство и парламентское большинство – правыми. Теперь ситуация ровно обратная. Да и в отличие от эпохи Миттерана, когда правые и левые жестко спорили, Ширак не становится в оппозицию к правительству.

Общее моральное состояние французов, у которых сегодня не оспаривают разве что винную пальму первенства, можно понять.

Социалистический элемент есть почти во всех западных странах: это высокая социальная защита нуждающихся, огромные пенсии и, соответственно, красивая старость, возможность бесплатной медицинской помощи и образования, социальное жилье. Во Франции несколько лет назад оказалась даже такая дыра в медицинском страховании (оно обеспечивает всё, включая дорогостоящие операции), которая равнялась годовому бюджету страны. Социальная защита высокая, а заработки ниже, чем в Германии или Люксембурге, не говоря уж об Америке, и налоги высокие: богатые кормят бедных. Но грань эта очень тонкая, чуть перейдешь ее в одном направлении – получишь «звериный оскал капитализма», в другом – орвелловскую звероферму.

Есть и моральный фактор в том, что Париж переживает не лучшие времена. По словам самих же французов, они привыкли к роли европейской столицы: искусство, мода, вина, сыры, названия улиц и городов, которые знает весь мир, и, скажем, если место французского языка в качестве международного давно уже занял английский, до недавнего времени люди культуры во всем мире еще изъяснялись по-французски. «Удара» по винам, наверное, не сможет нанести никто – такого их разнообразия и высокого качества, как во Франции, больше нет нигде. Стоят они на порядок дешевле, чем в Москве. По искусству удар нанесен уже давно, еще прежнее, правое, правительство пыталось его защитить, создав пункт «exception culturelle» в международных соглашениях. То есть, если дистрибьюторам и выгодно показывать одни американские фильмы, будьте любезны не забывать отечественные.

«Patrimoine» («национальное достояние» – только по-французски это короче, обыденнее и на него выделен министр) стал требовать особого внимания и потому, что молодежь заговорила на американском сленге, ровно как у нас, что пресса частенько прибегает к английским словам и выражениям без перевода, будто перестало хватать родного языка. Не говоря уж о словах типа «факс», которое короче французского «telecopie», компьютерных терминах и даже «sweets» – «сладости», для которых во французском слов слишком много, а оттенки нынче не в моде. В моде – ясность, краткость и глобальная стандартизация. Считая все это американским влиянием, многие французы заболели антиамериканизмом: будто бы и атмосфера парижская пострадала. Вытесняются полутона, шарм, настает жесткость.

«Покушение» на моду произошло самым естественным порядком.

«Покушение» на моду произошло самым естественным порядком. Совершенно неважно, что во французские дома моды стали приходить английские модельеры, дома не перестали быть от этого французскими, и Париж по-прежнему – центр, куда съезжаются все топ-модели и где проиходят главные дефиле. Но в последний год мода перестала занимать то место в жизни, которое она держала все последнее десятилетие. Еженедельник «Пари-матч» традиционно помещает на последней странице фоторепортаж с какого-нибудь великосветского мероприятия. Подписи под снимками звучали обычно так: такая-то или такой-то в костюме от Армани, платье от Диора, шарфике от Шанель, туфлях от Ив Сен-Лорана и т. д. Теперь пояснения, кто в чем одет, исчезли. Если еще недавно обложки пестрели лицами Шифер, Кэмпбел и прочих моделей, а жизнь их отслеживалась под микроскопом, то нынче они будто сгинули, оставшись в рамках разделов моды. Флёр haute couture с ее баснословными ценами и именитыми клиентами улетучивается. Аромат роскоши, кажется, перестал завораживать обывателя. Боюсь ошибиться, но мне кажется, что интерес смещается в сторону вещей базовых, соответственно, искусство и наука могут вернуть себе пьедестал, отнятый у них культом неземной красоты (90-60-90) и больших денег.

«Обслуживание 15 % включено», читаю я в меню, как и во всех нынешних парижских ресторанах.

Что касается еще одной французской святыни – сыров, и вообще мясо-молочных ферм, которые не только обеспечивали всю Францию, но львиную долю продукции отправляли на экспорт, – тут неприятность грянула с неожиданной стороны. Пока я была в Париже, темой № 1 всех СМИ была «бешеная коровка», la vache folle. Журналы описывали, а телевидение показывало душераздирающие сцены: дети и подростки, мучительно умирающие от неизлечимой болезни коровьего бешенства. Если случаев заражения не так уж много, это никого не утешает, не говоря о том, что латентный период длится достаточно долго, и мало ли сколько жертв окажется завтра. Понятно, что больше никто не ест говядину, французские фермеры разорены. Бродят разные слухи: что опасно есть только мясо у кости, вообще говядину, все коровьи продукты. В Германии тоже зафиксировали случай коровьего бешенства. Международная комиссия постановила принять первейшие меры: тестировать всех телят старше 30 месяцев и не кормить более скотину так называемой «животной мукой»: это когда живых буренок потчевали перемолотыми останками мертвых собратьев. Французский премьер-социалист против запрета костной муки, как она называется у нас.

Случай коровьего бешенства в Германии, конечно, слегка подбодрил Францию: из нее хотя бы не будут делать пугало для остальных стран, заболеть коровка может где угодно, хотя причины этой болезни (причем очень трудно выявляемой) пока никому не ясны. Французы, охваченные паникой, стали бояться любых недомоганий, опасаясь, что это и есть начало той страшной болезни. У умирающего подростка, чья мама согласилась давать интервью и демонстрировать сына, все началось с простых приступов раздражительности.

Общее моральное состояние французов, у которых сегодня не оспаривают разве что винную пальму первенства, можно понять. Франк падает, молодежь мечтает о Лондоне (к традиционному сопернику Париж вдруг начал испытывать зависть), Германия давит своей все более усиливающейся мощью, проблемы с Корсикой, конфликт с Монако… Кто знает, что будет завтра? С Москвой, которая возьмет и осядет в социалистическое прошлое, если на столицу не хватит вдруг света и тепла, как не хватило на Приморье? Всё может быть, и потоп, и пожар, очень уж стала хрупкой устоявшаяся, незыблемая, казалось бы, жизнь. Хорошая жизнь, как в Париже. На пороге третьего тысячелетия сбой дала американская демократия, ближневосточный мир, смертельно опасным стало мясо, чуть не затопило Англию.

Мы радуемся, конечно, и вступлению в новую эру, и своей пока еще прекрасной Москве, и все еще самому посещаемому городу в мире – Парижу. И страшно – вдруг дух третьего тысячелетия не оценит всех столь драгоценных для нас завоеваний?

2000

Все изменилось за шесть лет и коровье бешенство сгинуло, и дыру в медицинском страховании залатали, и Жоспена прогнали, и Франция снова расцвела, в то время как франк почил в бозе, а евро поначалу вызвало шок– цены поползли вверх, но теперь все устаканилось. Кофе в Париже дешевле, чем в московских кофейнях, между прочим. Люкс никуда не делся, разве что модели перестали быть главными ньюсмейкерами, и вправду, как я предположила в 2000-м, искусство воспряло. Мишель Уэльбек и Фредерик Бегбедер взорвали уснувший было навеки литературный процесс. Но вот с вином как раз приключилась неприятность: Чили, Аргентина, Австралия и ЮАР стали забивать французских производителей на мировых рынках за счет дешевизны и пристойного качества. Все равно, с хорошим французским ничто не сравнится, жаль только, что некоторые русские поставщики их подделывают. И этнические конфликты, к сожалению, прогрессировали, и в Париже, и в России

2006

la flamme

La flamme d’antan soutient mon discours d'aujourd’hui.

Le pont le plus vieux de Paris s’appelle le Pont Neuf.

Je l’ai connu orne des fleurs – une fête, faillite faite, a déposé le bilan, et le pont, tout nu, à poil, renvoie ma pensée vers les pierres plus habillées.

Le Palais des Ducs – par le père architechte – est le frère du Chateau de Versailles. Je visite les deux et je meurs du désir. Je meurs, je meurs, je meurs, et finalement je survis. C’est le désir qui meurt.

Dans une bataille sans pitié entre lui et le reste du monde. Le reste du monde reste, et le désir s’en va.

Le reste du monde reste toujours, et le désir, ce sans-abri pitoyable, prétend être un roi ruiné et réclame ses ruines royales.

Je ne l’entend pas, ce fou à lier, je suis de l’autre côté du pont, où aucune restitution n’est prévu.

Два полушария парижа

Когда приезжие спрашивают: «Где у вас тут центр?», парижане отвечают вопросом на вопрос: «Центр чего?». Посреди Парижа – река, она делит город на два берега – левый и правый. Хотя сегодня дух и достаток двух берегов сблизились, в парижской мифологии Сена остается ватерлинией: правый берег – буржуазный, аристократический, чиновничий, левый – демократический, артистический, студенческий. Для парижан вообще понятия правого и левого – главный ориентир. Аполитичных людей в Париже нет: одни голосуют за левых, другие – за правых, примерно поровну. И если сегодня связи между местом жительства и политической ориентацией нет, то еще лет тридцать назад она сохранялась: жители правого берега голосовали за правых, левого – за левых.

Фредерик Дифенталь и Жерар Кравцик

Спрашивать о том, за кого парижанин голосует, нельзя, неприлично, но вот вы видите, как в кафе респектабельный господин в клетчатом шарфе разворачивает газету «Liberation» – и все ясно, он левый. А может и какой-то тип в дешевой куртке достать из кармана «Le Figaro» – значит, правый. Хотя, повторяю, сегодня лево-право не так полярны. Голосуют согласно традициям: вся культура – левая (единственное исключение – Ален Делон). Коко Шанель и Кристиан Диор – два первопроходца, которые превратили портняжное дело в высокую моду, конечно, тоже были не «буржуями», а артистами. Это сегодня их «дома» и вся haute couture – на правом берегу, на самом дорогом авеню Парижа – avenue Montaigne, куда простому смертному лучше не ходить. Конечно, никто не выгонит, если состоятельный (по парижским меркам – среднего достатка) русский заглянет в пустынные бутики-дворцы авеню Монтень, но он почувствует себя неуютно со своими ботинками прошлого сезона, укладкой, сделанной парикмахером не утром, а неделю назад, и вообще, чтоб выглядеть в «доме» Диора, Валентино или обувщика Harel комильфо (comme il faut), – так, как надо, надо быть не просто очень богатым, а уметь по-парижски, по-правобережному блюсти себя как произведение искусства жизни. Если вам на все это плевать – левый берег с вами солидарен. Подзаголовок марки «Ив Сен-Лоран» – «левый берег», для юного преемника дома Кристиана Диора это было принципиальным добавлением: великий кутюрье передавал ему огонь искусства, а не мешок с деньгами. Но это было так давно!

Жерар Депардье

Политически активная кинозвезда Катрин Денев живет на левом берегу, в 6-м округе на улице Бонапарт, и вы можете встретить ее в одном из знаментых тамошних кафе: Bonaparte, Aux deux Magots, Flore, brasserie Lipp, где туристы, студенты и писатели скучиваются за маленькими столиками, поставленными почти вплотную друг к другу. Здесь, на Saint-Germain-des Pres, где жил Сартр, 6-й округ переходит в 7-й, самый тихий, респектабельный и дорогой на левом берегу. В 7-м – универмаг «Au bon march», буквально – «дешевый», но уж давно один из самых дорогих в городе, в 7-ом – резиденции послов, здесь же, на rue du Bac, – личные апартаменты Жака Ширака, на набережной Вольтера жил Рудольф Нуриев.

Анни Жирардо

Когда вас спрашивают, где вы живете или остановились, имеют в виду не точный адрес, а округ (arrondissement). Он – эскиз к вашему портрету. Всего их в Париже 20, и каждая цифра значима. Если речь идет о знаменитых покойниках, больше всего их в 20-м, на востоке Парижа, на кладбище Пер-Лашез. Но при жизни никто из них не селился в этом нищем и цветном округе бетонных сараев. Об этом не говорят вслух, но адрес в 19-м или 20-м – это приговор. К счастью, электронная почта избавила парижан, стесненных в средствах, но дорожащих своей репутацией, карьерой, будущим, покупать себе отдельный почтовый адрес в приличном районе: это округа с 1 по 9 и с 14 по середину 17-го. 17-й, где русская православная церковь, оттого и не любят как адрес, что половина его, прилегающая к площади Etoile, – респектабельная, а другая, где плас Пигаль и секс-шопы, – увы. Даже пироги с плесенью в кафе попадаются. Поэтому про 17-й всегда задают уточняющий вопрос: «Где именно». В 17-м, «не там где надо», начинал свою писательскую карьеру бельгийский провинциал Жорж Сименон, переехавший, как только появилась возможность, в 4-й, на place des Vosges – адрес мечты всякого провинциала: очень красиво, очень знаменито и очень дорого. Сименон доказал всем, что он способен и на большее, переселившись на склоне дней в Neuilly, самый дорогой пригород Парижа (типа Рублевки).

Пьер Ришар

В северном 18-м тоже бедность и цветные (неполиткорректно, но в Париже это синонимы), но там – Монмартр, туристический центр, вытеснивший центр креативный: здесь жили Тулуз-Лотрек, Пикассо, Модильяни, а собирались и выставлялись все знаменитые художники. Осталась одна имитация, уличные (типа арбатских) художники клепают виды Парижа и предлагают написать портрет за пятнадцать минут. Попадая именно в эти районы, русские туристы и удивляются, что коренных французов в Париже нет. В районах центральных, то есть прилегающих к Сене, живут дети всех народов, а вот из парижан, голосующих за Ле-Пена («Франция для французов»), добрая часть живет на острове Сан-Луи, он – между двумя берегами. Не только что живут там одни потомственные адвокаты и банкиры (цены на недвижимость – заоблачные), но еще – церковь св. Николы, где проповеди ведутся по сей день на латыни, как встарь, напоминая тем православные церкви, где простая и доходчивая речь на современном языке не практикуется. Вот в эту церковь как раз и ходят сторонники ультраправых. На острове царит атмосфера «доброй старой Франции», а гости заходят сюда поесть мороженое Bertillon, которое парижане считают лучшим в мире.

Фанни Ардан

Желание устраивать провокации на благопристойном острове напрашивались сами собой, и, говорят, Бодлер со товарищи, позже Гийом Аполлинер и сюрреалист Андре Бретон, поселившись здесь, ни в чем себе не отказывали, вызывая страшное возмущение соседей. Сальвадор Дали, мастер художественных провокаций, выбрал себе местом жительства самый помпезный округ, где королевский дворец, академические Лувр и Комеди Франсез, мэрия (Hotel de Ville). И жил он не просто в квартире, а снимал годами сьют (suite) в отеле Морис, напротив сада Тюильри. В 1-м же, на улице Риволи, живет классик французской фотографии Картье-Брессон, а когда-то Екатерина Вторая купила здесь своему любимому писателю и мыслителю Дени Дидро квартирку, но он так и не успел в нее переехать, оставшись там, где жили «все», в 5-м, в районе зоопарка (Jardin des Plantes): Декарт и Паскаль, Золя и Мериме, и когда Хемингуэй поселился в городе «праздника, который всегда с тобой», то тоже выбрал литературный район. Но Париж, в отличие от патриархальной российской столицы, – город подвижный, снимать квартиру гораздо более распространено, чем иметь ее в собственности, потому все по сто раз переезжали, меняя округа и окружение.

Клод Лелюш

Было время, когда Шопен и Лист жили во 2-м (где до них квартировал и Моцарт) районе, где случались страшные и таинственные события – здесь колдовал граф Калиостро, здесь жил и был убит Жан Жорес, а теперь это район Биржи и швейных мастерских, вполне обывательский. Лист и Шопен с Жорж Санд оказались в 9-м, районе Оперы, туда же из 2-го переехал и Александр Дюма, а потом Дюма обосновался в 17-м, на avenue de Villiers, это было и последним адресом Листа, и если тут и была какая-то связь, то в том, что салонная парижская жизнь оживала в одних районах и угасала в других. Я, впрочем, не слышала, чтоб кто-то из знаменитых парижан (среди них было много иностранцев, но художественная среда этого не различала) жил в 10-м, районе Восточного вокзала, или 11-м, площадь Республики, – оба расположены в том же направлении, что 19-й и 20-й, но ближе к Сене. Впрочем, в 11-м жил смутьян Верлен. Но эти округа, как и 12-й, район Лионского вокзала, и 13-й, где китайский квартал, – это тот самый Париж, который разочаровывает странников.

Франсуа Озон

Обыкновенный турист давно уже облюбовал себе Елисейские Поля (8-й) и прилегающий к ним 16-й, ставший для парижан нарицательным, – округ богачей. Здесь жил отец автомобилей Рено Луи Рено, Дантес, стрелявший в Пушкина и доживший до глубокой старости, здесь есть квартира у Ростроповича, поблизости от концертного зала Трокадеро. Сегодня здесь любит селиться телевизионная элита. Это правое полушарие, куда смещается современный дух, для поддержания которого нужны большие деньги. А в левом остается скромный 15-й, где скромно жила Коко Шанель, осиротевший 14-й, Монпарнас, до самых 70-х годов живший художественными открытиями, посиделками до утра в La Rotonde, La Coupole и La Closerie des Lilas, где уже никого не встретишь, кроме туристов и чопорной элиты, чей левобережный задор весь вышел, а немногие интеллектуалы потеряли привычку собираться и вести горячие споры. Собираются лишь на светские рауты, значит, жди нового Мольера. Или конца Парижа, или конца света.

2004

Франция

Серебряный берег

Биарриц – самый знаменитый курорт Серебряного берега, утопающий в розовых и голубых гортензиях. Сюда ездят лечиться.

В России издавна популярен Лазурный берег, о Серебряном знают гораздо меньше. La cote d’Argent – это побережье Атлантического океана на юго-западе Франции, тянущееся от острова Ре (l’ile de Re) до Пиренеев, границы с Испанией. Ла-Рошель – материк – и миниатюрный остров Ре соединяет огромный мост, причем, въезд на него платный. Ла-Ро-шель – старинный форт с кружевными домиками, будто повторяющими морскую пену, казалось бы, зачем покидать ее ради заросшего острова, где и посмотреть-то не на что? Но французы любят его за возможность, как они говорят – depaysement, то есть отключения от жизни, буквально – выпадения из страны. Когда перестаешь понимать, где ты и кто, когда можно ходить в майке и шортах, поскольку место не торжественное, не обязывает.

Главный производитель устриц в мире – бассейн Аркашон. Там океан – это устричные поля.

Море, заросли, в которых прячутся отели и рестораны, и устрицы – самые крупные и самые вкусные из всех, какие я пробовала. А я пробовала все. Главный производитель устриц в мире – бассейн Аркашон. Там океан – это устричные поля. А жизнь зависит от расписания приливов и отливов, которое местные жители знают наизусть. Когда отлив – устричные поля становятся сухопутными, когда прилив – уходят под воду. В бассейне Аркашона устричные производители накрывают в своих домах стол для приезжих: дюжина устриц по копеечным ценам, бутылка белого вина и хлеб с маслом – бесплатно. Домов здесь два вида – один из них хорошо знаком русским: деревянная избушка, почти сарайчик, невзрачный, но внутри обустроенный. Таких «дач» во Франции я больше не видела. В прилив океан плещется у крыльца, в отлив жители отправляются с корзинкой, как у нас ходят за грибами, за ракушками – по мокрому песку. Отварить их, и ужин готов. Эти дачки когда-то были единственными домами устричников, людей бедных до тех пор, пока устричные рейсы не наладились летать в разные страны. Устрицы ведь почти не хранятся, поскольку их едят живыми. Устричники немного разбогатели и построили себе хорошие каменные дома подальше от места работы – океана. А дачки оставили – туда их городские дети приезжают на уикенд, для того самого «выпадения из страны». Кругом сосны, песок и вода.

Город же Аркашон, тоже стоящий на океане, – один из самых статусных французских курортов, как Сен-Тропе на Лазурном берегу. Он расположен в бухте, поэтому куда ни пойдешь, всюду придешь к воде, и никогда не штормит. За ним, если двигаться по Серебряному берегу в сторону Пиренеев, – удивительное природное явление: Дюна. Дюн здесь много, ветры, не допущенные в бухту, бушуют, вырвавшись в открытый океан, с особой силой, но эта дюна так и называется – Дюна с большой буквы, целый Монблан песка, который может покорить каждый. Местечко называется Pyla-sur-mer, здесь несколько маленьких домашних гостиниц, где можно отдохнуть вполне по-деревенски.

Город же Аркашон, тоже стоящий на океане, – один из самых статусных французских курортов, как Сен-Тропе на Лазурном берегу.

Аркашон и Пила относятся к департаменту Ландов – это самый большой лесной массив Франции. В столице Ландов Мимизане я однажды чуть не утонула, настолько внезапно там поднимаются сильные волны. И весь пляж состоит из дюн, на которых любят кувыркаться дети, зарываясь по шею в песок. Мимизан хоть и столица Ландов, ничего особенного в нем, кроме дюн и катания на волнах, нет. Он был разрушен во Вторую мировую войну и стал похож на спальный район. Типовые застройки и никаких скидок на туристические прихоти. Так было в 1993 году, когда я впервые попала на Серебряный берег. До Мимизана я добралась только в 11 вечера и страшно хотела есть. Выяснилось, что всё закрыто, кроме одного летнего кафе, где меня обслуживали с явным неудовольствием, и официантка бросила: «здесь вам не три звезды Мишлен». Я тогда даже не знала, что это за звезды такие.

В принципе, вся Франция, кроме самых крупных городов или международных центров, живет по одному и тому же гастрономическому расписанию: кофе с круассаном на завтрак до 10 утра, обед с 12 до 14, ужин с 19 до 21 часа (в Париже с 20 ч. и при желании до утра). Пытаться что-нибудь съесть в три часа дня бесполезно. В одном местечке, куда я добралась именно в три и выпрашивала хоть кусок хлеба, служители кафе смотрели на меня как на ненормальную и готовы были вызвать психиатра: «Есть в три часа дня? Вы в своем уме?». Потому в городах и местечках сугубо внутреннего французского пользования надо либо смириться с графиком, либо в них не останавливаться. И нигде во Франции ни водки с утра не нальют, хоть тресни, ни пива. Во Франции, потребляющей алкоголя на душу населения, кажется, больше всех других стран, алкоголик – явление редкое, равносильное бомжу и обществом отторгаемое. Пьют вино – за обедом и ужином все, включая подростков, некоторые любят на аперитив 25 г водки (в ресторанах это называется «порция») или стакан пива (250 г), на дижестив, после ужина – рюмку коньяка, коктейль, кальвадос.

Скульптор Антокольский писал в 1886 году: «Начался русский сезон. Несмотря на расстояние и невыгодный курс валютного обмена, здесь толпа русских; по всему городу они жужжат как пчелы на родном языке: радостно и грустно. Радостно слышать звучание родной речи, и грустно – думать, что мы не любим свое. Разве у нас в России нет уголков живописнее Биаррица? Почему же мы не в состоянии их обустроить?».

Когда я попала в Мимизан в 2005 году, я его не узнала. За двенадцать лет он преобразился так, что от прежней летней забегаловки и унылых бетонных многоэтажек и следа не осталось. Двигатель прогресса – туризм. Чем больше люди путешествуют (а они путешествуют все больше), тем больше им нужно места, а места они любят красивые и комфортные. И вот новый Мимизан – хоть и со временный город, но не хуже Биаррица. В 2005 году мы решили, в порядке «выпадения из страны», пожить в Осгоре (Hossegor). Мне это место когда-то понравилось своей тишиной, огромными парками, окружающими особняки и замки, просторами. И мы поселились в одном таком особняке с бассейном. Это во Франции теперь очень распространено: «комнаты для гостей». Здесь была молодая пара, управляющие хозяйством, и мы. Они подавали нам завтрак, напитки к бассейну, могли, если бы мы хотели, готовить нам и ужин, но мы предпочли ездить в ресторан. Удивительно, что стоит такое удовольствие дешевле отеля, а живешь по-королевски.

Дюна с большой буквы, целый Монблан песка, который может покорить каждый. Местечко называется Pyla-sur-mer.

За Осгором начинается страна басков. Здесь говорят с таким сильным акцентом, что иногда французы басков не понимают. Есть выражение «parler comme une vache espagnole», буквально – говорить как испанская корова, то есть плохо изъясняться на французском языке. Но это так называемая «народная этимология»: по созвучию слов в «корову» («vache») превратилось слово «баск», изначально выражение было: говорить как испанский баск. Меня поразило, когда радио в машине, на которой я путешествовала (а радио там ловится только по-баскски), запело на «тарабарском» для нашего слуха языке «Калинку-малинку». Первым моим впечатлением от Пиренеев было, что я попала в область дикой природы. Но во Франции совсем уж дикой природа не бывает. В горах скромными стрелками указаны направления, и после того, как ты облазил безлюдные, как казалось, склоны и проголодался, как раз на спуске встречает ресторан. Во Франции всё продумано: сохраняя иллюзию первозданности, создают и комфорт.

Главной достопримечательностью считается маяк высотой 73 метра. Считается, что если дойти по крутым ступенькам до самого верха, загадав желание, то оно исполнится.

Русские, поселившиеся во Франции после Октябрьской революции, выбрали Ниццу (на Серебряном берегу, в Мимизане, из известных людей поселился только генерал Деникин), а в XIX веке традиционным местом отдыха русской аристократии был Биарриц (теперь там поселился Василий Аксенов). Скульптор Антокольский писал в 1886 году: «Начался русский сезон. Несмотря на расстояние и невыгодный курс валютного обмена, здесь толпа русских; по всему городу они жужжат как пчелы на родном языке: радостно и грустно. Радостно слышать звучание родной речи, и грустно – думать, что мы не любим свое. Разве у нас в России нет уголков, живописнее Биаррица? Почему же мы не в состоянии их обустроить?». Вопросом этим сегодня уже никто не задается, поскольку ответ на него более или менее ясен, но интересно, что и в Биаррице валютный курс по-прежнему невыгодный, поскольку обменных пунктов всего два и они почти всегда закрыты.

Ля Рошель – старинный форт с кружевными домиками, будто повторяющими морскую пену

Биарриц – самый знаменитый курорт Серебряного берега, утопающий в розовых и голубых гортензиях. Сюда ездят лечиться в институт талассотерапии и водолечебницу, воздух здесь и морской, и горный одновременно, здесь есть русская православная церковь и синагога, а главной достопримечательностью считается маяк высотой 73 метра. Считается, что если дойти по крутым ступенькам до самого верха, загадав желание, то оно исполнится. У меня, надо сказать, было желание, и я карабкалась что есть сил, но дойти до самого верха так и не смогла. Желание не исполнилось. Есть и другой способ – молиться, глядя на скалу Богородицы. Однажды моряки, попавшие в шторм, летели на эту скалу к своей неминуемой гибели. Единственное, что им оставалось, – молиться Деве Марии, и – о чудо – молитва была услышана, и моряки спаслись. В благодарность они заказали величественную скульптуру Богородицы на вершине скалы. С тех пор она считается покровительницей города.

Поначалу Биарриц был рыбацким поселком, специализировавшимся на ловле китов, и от заброшенных «российских уголков» мало чем отличался. Но желание украсить свою жизнь и привлечь путешественников превратило Биарриц за пару десятков лет в процветающий курортный город. В Биаррице несколько выдающихся музеев, в одном из них, музее Моря, есть ресторан, где подают уникальный деликатес: морского котика. Чем только не кормят во Франции, а русские все твердят: «лягушатники», хотя лягушек в меню найдешь не чаще, чем морских котиков.

Ла-Рошель – материк – и миниатюрный остров Ре соединяет огромный мост, причем, въезд на него платный.

До Биаррица – час лету от Парижа, но нет ничего лучше, чем путешествовать на машине по идеально гладким французским дорогам, где все пункты, съезды и развилки обозначены по три раза, так что не ошибешься. Дороги не только такими изначально строят и оснащают (их по всей Франции – три вида: autoroutes, nationales и departementales – скоростные трассы, областные и районные), но есть люди, которые постоянно наблюдают за их состояниям и контролируют, правильно ли были израсходованы дорожные средства. С одной такой женщиной, инспектором дорог, я познакомилась в винодельческой деревне под Бордо. Несмотря на то, что у нее собственные виноградники и нет нужды зарабатывать на жизнь, она работает с удовольствием, считая свою профессию абсолютно необходимой для того, чтобы мы, путешественники, не знали проблем.

Во Франции забота о человеке возведена в очень высокую степень, но и отдых на своих берегах она оценивает высоко.

2000–2005

Couleurs Bordeaux

A Mariette J’ai bu du sang de sanglier appellation control$ par ma foi aussi. Mon foie couleur bordeaux et ma foi r" te au bassin d’Arcachon: les hu(tres me couvrent de nacre de l’int la joie sal$e jaillit de mon cerveau consommateur. La elle grimpe sur la Dune de Pyla, et le foie cherche son digestif. Et bien, je ne le prends pas, ce petit cognac, je reste dans les couleurs region bordolaise, avec sa pourriture noble qui est devenue la mienne, avec ses vendanges, son ange du vin, vendu par millesimes, par de bonnes ann et par les moments tristes. Enfin, «tristes» – graves, comme les vins de Bordeaux au bord des eaux, entre deux mers.

A quoi je pense? Que les dunes de Pyla de jadis s’effacent dans ma t La Dune, avec ma foi telle une cerise sur la tarte, qui du sable, la tombe ultime du cimeti%re (ci git les hu(dont j’h$berge la chair vivante dans mon foie. Il ne saigne plus, le blanc sec coule dans mes veines. Le sanglier sauvage a rejoint sa for afin que la Dune ne bouge plus avec ma foi au sommet. moi aussi, pour terminer le si%cle sanglant. Les Landes m’ont vu a l’ cot$ de mes pompes, # c&t$ de ses pampas, et me voil# Gironde, sur la c&te d’Argent, moi, restructur$e plus que ressuscit si%cle des rescapes.

Восток – Запад

Во Франции я легко отличала коммунистические районы от прочих: постройки типа хрущоб и общая неказистость, обыденная для России, но экзотическая для Франции.

Небезызвестный Рене Герра предупреждал меня: не езжай на фестиваль в Ди, во-первых, это дыра, во-вторых – там одни коммунисты, единственная услада – местное игристое вино клеретт, «шампанское для бедных», тем не менее, вкусное. Зная, что коммунисты чудятся Герра везде, как иным зеленые чертики, я улыбнулась, но, оказавшись в Ди, слова его вынуждена была припомнить.

Фестиваль «Восток – Запад» существовал 14 лет благодаря великому и могучему Соросу, спонсировавшему благое дело знакомства диковатых деятелей культуры Востока с нежнейшими прелестями Запада. Но в этом году патрон счел дело сближения Востока и Запада сделанным, и не повезло, как обычно, России. Внушительный десант из Москвы* принимала новая команда фестиваля, работавшая на общественных началах, а жители этого маленького городка в предгорье Альп приютили приглашенных в своих домах и кормили их в «столовой № 1», в которую переименована была некая пиццерия, уступившая на время свои владения местным жительницам, стряпавшим для нас пищу. Такого мне не доводилось вкушать со времен заката совкового царства. О существовании во Франции кухни коммунистического интернационала я не подозревала, впервые осознав, что такая кухня существует. Осенила меня и другая мысль, которая отчего-то не приходила в голову прежде: макароны, свекла, кукуруза, отваренная вареная колбаса, сосиски, картошка, чечевица (то, чем нас кормили) – просто рацион бедности.

Небезызвестный Рене Герра предупреждал меня: не езжай на фестиваль в Ди, во-первых, это дыра, во-вторых – там одни коммунисты, единственная услада – местное игристое вино клеретт, «шампанское для бедных», тем не менее, вкусное

Во Франции я легко отличала коммунистические районы от прочих: постройки типа хрущоб и общая неказистость, обыденная для России, но экзотическая для Франции. Ди – не сказать чтоб красивый городок и не то чтоб уродливый, по меркам российской глубинки и вовсе замечательный, но для Франции вправду – дыра. Ото всего далеко, ехать надо на перекладных. Но жизнь дешевая, и многие обиженные жизнью французы из больших городов едут сюда выживать. К одной такой паре я наведалась в гости. Пара эта хотела приютить именно нас с Сашей Тягны-Рядно, но нас перехватили другие, и слава Богу, поселены мы были втроем с Андреем Битовым на фамильной ферме с 40 коровами, 14 кошками, 1 лошадью и кроликами да курами без счета. Улыбчивая хозяйка была гостеприимна, поила нас клеретт и ликерами, кормила сырами, была в полном нашем распоряжении и даже свозила на целый день в путешествие – на вершину горы и в средневековый городок Шатильон (Chatillon). Это был лучший день фестиваля.

Шатильон – крохотный городок XIII века, сохранившийся почти полностью, – был в свое время местом уникальным.

Шатильон – крохотный городок XIII века, сохранившийся почти полностью, – был в свое время местом уникальным. В 1285 году здесь была написана хартия (текст ее дошел до наших дней в оригинале), согласно которой жители Шатильона ежегодно выбирали себе прокуроров, управляющих или консулов. О демократии в это время в Европе и не помышляли. Отличился Шатильон и в XVII веке, когда Людовик ХIV объявил войну протестантам, отменив Нантский эдикт Генриха IV, согласно которому гугеноты получали равные права с католиками. Помимо огромной волны эмиграции из Франции, были протестанты, которым удалось найти убежище на родине – как раз здесь, в предгорье Альп, в долине Дромы, в том числе, в Шатильоне, где их не только укрыли, но даже колоколом поделились: он созывал к службе и католиков, и протестантов, в две разные церкви. В Шатильоне даже виноград растет редкий – черный, то есть тот, из которого получается не красное, а черное вино. Полвека назад вино это было признано не соответствующим высокому званию французского вина, и все виноградники вырубили, оставив лишь отдельные кусты как декоративные. И они вправду органично украшают средневековые камни, будучи кустиками слегка чахлыми, с редкими виноградинами, будто лежит на них благородный налет антиквариата.

На обратном пути в Ди мы заехали в винный погреб Clairette, которое все же неверно называть «дешевым шампанским», потому хотя бы, что существует оно с античности (как и сам Ди, называвшийся на латыни Dea Augusta), им восхищался еще Плиний Старший, а мускатно-абрикосовый вкус этого горного, а не «земноводного», как большинство вин, напитка – единственный в своем роде. Мы продегустировали несколько сортов и увеселившись, решили завершить день на высокой ноте, взобравшись на хозяйской машине на вершину горы Justin, где установлен огромный железный крест в память погибшим от рук гитлеровцев. Эти края были очагом французского Сопротивления. Мы совершили целое путешествие во времени.

Тот факт, что в замке XIII века живут мои современники и топят камин, у которого сушились рыцарские доспехи, читается мной как утешительный message: даже если мир рухнет, Франция устоит.

Спустившись на землю, пришли, как было условлено, к лавочке (переименованной на время фестиваля в «Тысячу мелочей»), которую держит пара, попросившая хоть на ужин прийти, раз подселили им вместо нас Гарика Виноградова, осушавшего залпом бутылку водки, к ужасу хозяев дома. Я их пожалела было, из-за Гарика, но потом поняла, что достался он им поделом. Они были из новой команды фестиваля и встретили меня громом и молниями за то, что я исчезла, пропустив две встречи с лицеистами, которые, как объяснил лавочник, специально изучали мое творчество. Он отчитывал меня как двоечницу и, вероятно, был прав, но если учесть, что «изучавшие мое творчество» лицеисты не знали ничего из русской литературы, и даже из французской, о России имели представление более чем смутное, а за выступления никому из нас не платили, то гнев его был преувеличен. (Назавтра я компенсировала «знатокам», перед каждым из которых лежали две ксерокопированных странички из моей книжки, свое присутствие.)

На ужин, тем не менее, надо было идти. Андрея Битова они хамски отвергли («пусть ужинает со всеми»), поскольку он не был ими предусмотрен, а нам надо было держаться вместе, чтобы лишний раз не напрягать наших хозяев, которые вынуждены были увозить и привозить нас на свою ферму. Я же, как франкоговорящая, пошла из любопытства: узнать, чем дышит местный народ. В доме был колотун (отопление дорого), но вряд ли поэтому мне не предложили снять пальто и сесть.

Поселены мы были втроем с Андреем Битовым на фамильной ферме с 40 коровами, 14 кошками, 1 лошадью и кроликами да курами без счета.

Я выслушала про ненависть к капиталистам, про то, как русские предали прогрессивное человечество, и про то, что мы – я была не един ственной прогульщицей, – привезенные на Запад («Запад» все же с придыханием) из нищей России, относимся к своим фестивальным обязанностям халатно. И ведь в чем финт: как только я сказала, что в Москве больше «мерседесов», чем во всей Европе, что все мы не бедны и привыкли к лучшей, чем в Ди, доле, лавочник стал сразу уважителен и даже подобострастен. Те же нравы отличали и совковое царство. В том, что открывшие нам к ужину бутылку «самого бордо» были не отдельно взятыми коммунистами, убедиться было легко на вечеринке в кафе: ансамбль «Народный праздник» затянул что-то казацкое, но их заглушил хор французов, запевших «Интернационал». Коммунизм, на практике, – не идеология, а зависть чувствующих себя обездоленными к тем, кто живет в благодарности – за то, что Бог чем-нибудь да одарил. Отсюда, собственно, и хамство. «Ненавижу людей, которые курят», – неожиданно сказала мне прохожая в Ди. Мой лавочник был не пролетарием, он слетел в Ди с должности обеспеченного столичного функционера. Кажется, что этот регион и впрямь – край изгнанников, которыми были некогда гугеноты, и храбрецов, которые их приняли и которые осмелились противостоять фашистам. Они просто не знали, за кого принять наш десант. А то, что французы в основном трусоваты, так только благодаря этому им и удалось сохранить в неприкосновенности свою историю, с античными виноградниками и средневековыми замками.

Полвека назад вино это было признано не соответствующим высокому званию французского вина, и все виноградники вырубили, оставив лишь отдельные кусты как декоративные.

Другой фестиваль, в Бордо, был организован как раз пролетарием по происхождению, но не по складу. Кристиан Эрнандес, столяр, потом преподаватель столярного дела в институте по перепрофилированию (тут людям помогают освоить востребованные профессии, если их прежняя вдруг стала не нужна), создал в регионе, где вся земля сплошь покрыта виноградниками, культурную ассоциацию и решил подхватить фестиваль «Восток-Запад», поскольку десант уже был во Франции. В Ди он приехал за нами на машине, и ехали мы 12 часов через всю страну, с юго-востока на юго-запад. Бессмысленно рассказывать о красоте французских пейзажей россиянам, которые считают, что хотя бы природа у них – лучшая в мире. Природа во Франции – тоже часть культуры: за ней тоже – пригляд и уход. Когда срубают одно дерево, на его место обязаны посадить другое.

В этом замке, Chateau de la Salle, владельцы которого —пожилая пара, висит выложенный тонкой мозаикой российский герб.

«Какое чувство земли у французов, как они бережно к ней относятся», – сказала я Кристиану, умильно созерцая леса, леса, леса – Ланды, главный лесной массив Франции. «Дело не в чувствах, – ответил мне Кристиан, – таковы законы». И бесконечная эта чаща, как выяснилось, не сама выросла: на ее месте были частью болота, частью пески, надуваемые с Атлантического побережья (по цвету песка названного Серебряным берегом). А уж как законы регламентируют каждый шаг виноделов, так наш человек давно бы уже бросил это занятие. В сказочном крае виноградников и устриц (мне до сих пор кажется, что я покрыта изнутри перламутром их раковин) сохранились и настоящие шато – средневековые замки, в одном из которых мне довелось выступать. В этом замке, Chateau de la Salle, владельцы которого – пожилая пара, висит выложенный тонкой мозаикой российский герб в его еще дореволюционном воплощении (там он совсем не похож на курицу-мутанта, рисуемую сегодня), хотя у хозяев нет русских корней. Но есть русская история: прадедушка хозяйки участвовал в строительстве Николаевской (Октябрьской) железной дороги. По ее словам, именно ее предок предложил сделать дорогу прямой, несмотря на изгибы ландшафта, но правда это или нет, мы уже не узнаем: наша история прерывиста и изменчива, и то, что руководителем проекта дороги Москва – Санкт-Петер-бург был американец, было сказано во всеуслышанье совсем недавно.

Тот факт, что в замке XIII века живут мои современники и топят камин, у которого сушились рыцарские доспехи, читается мной как утешительный message: даже если мир рухнет, Франция устоит.

2002

Бургундия – золотой берег

Золотым берегом называется обширная часть Бургундии, включающая столицу – Дижон.

Иногда кажется, что мы становимся страшно примитивными тварями: ресторан – пляж – шопинг – детектив. Американцы к такому повороту событий подготовились лучше прочих, создав культуру высокотехнологичного неолита, то есть воспитав в нас стандарт запроса и отвечая на него универсальным гамбургером. Если захотеть бежать от вульгарности, к которой обязывает скоростная формула современной жизни, надо ехать в Бургундию. Там можно стать не туристом, а путешественником, увидеть, как одна эпоха (еще до н. э.) прирастала следующей, потому что Бургундии удалось сохранить все, что есть на ее земле, в первозданном виде. Ничто не разрушено войнами, не снесено, не заброшено, плесень на древних камушках даже не успевает появиться – протирают.

Во Франции есть Лазурный берег (Средиземного моря), Серебряный берег (Атлантики) и Золотой, за которым не следует никакого моря. Только реки, соединенные в Бургундский канал протяженностью 242 км, но берега его наполнены таким количеством драгоценностей, что прозвали их золотыми. Здесь началась история Франции, звавшаяся Галлией, когда Юлий Цезарь подчинил ее Риму. Здесь в XV веке было создано Бургундское герцогство, включавшее нынешние Швейцарию, Голландию, Бельгию, Люксембург и часть Франции. В честь объединения земель бургундский герцог Филипп Добрый основал орден Золотого Руна, возможно, это и дало имя месту. Золотым берегом называется обширная часть Бургундии, включающая столицу – Дижон, вторую и винную столицу – Бон, и маленькие городки и деревни, каждый из которых хранит свою необычайную историю.

Галлы вовсе не хотели стать римской провинцией, и их предводитель, Верцингеторикс, поднял восстание, как только Цезарь рапортовал Риму о том, что Галлия находится в его распоряжении. Галльские племена были разрозненны, и Верцингеторикс попытался собрать их в единую нацию, чтоб сбросить римское владычество. Все это происходило в 52 г. до н. э. Цезарь разромил Верцингеторикса под Дижоном, и тому ничего не оставалось делать, как отступить с 800-тысячным войском в родную деревню Алезья, или Ализсент-Рен (Alise-sainte-Reine). Дома стены не помогли, и хотя Алезья находится на горе – выгодная стратегическая позиция, – Верцингеторикс выдержал только два месяца осады Цезаревыми войсками. Можно сказать, что в этой битве был заложен французский национальный характер. Когда закончились запасы продовольствия и воины начали умирать от голода, Верцингеторикс не стал биться до последнего солдата – добровольно сдался Цезарю. В последующих битвах приоритетом французов была не победа любой ценой, а сохранение памятников культуры и человеческих жизней. Потому так хорошо и сохранилась Франция, Бургундия в особенности, потому так ценят французы человеческую жизнь, – битва при Алезья положила начало традиции.

«Встретимся в углу зеркала», – говорят дижонцы, и звучит это для приезжих как предложение встретиться в зазеркалье. На самом деле так называется один из центральных перекрестков – Le Coin du Mirroir.

На вершине горы Оксуа, самого высокого места Алезья, стоит памятник Верцингеториксу. Он опередил время, пытаясь собрать галлов в единую нацию раньше, чем позволила История. Тогда победа Цезаря омрачилась предательством: после смерти Красса, входившего вместе с Цезарем и Помпеем в триумвират, Помпей захотел править единолично и Цезаря разжаловал. Если бы Цезарь смирился с этим решением, галлы получили бы шанс на независимость, но Цезарь перешел Рубикон, границу Галлии с Италией, и сказал крылатое: «Жребий брошен». Свергнув Помпея, создав Римскую империю и став ее императором, Цезарь не забыл Верцингеторикса, которого пленил в Алезья. Отправив его в римскую тюрьму, в день своего триумфа Цезарь приказал задушить непокорного галла.

Напротив Алезья – деревня Флавиньи, именно оттуда войска Цезаря атаковали Верцингеторикса, а нынешняя деревня, один из каталогизированных ЮНЕСКО «шедевров мирового наследия», была построена в VIII веке н. э. Деревней, правда, она называется не в нашем понимании слова: французы изначально строили не из дерева, а из камня, и это еще одна причина, по которой российская история погибла в пожарах, а французская – выстояла. Флавиньи создал аббат Бернар, основавший во Флавиньи орден бернардинцев, которые отправились отсюда во Второй крестовый поход. Флавиньи – аббатство, здесь бернардинцы и бенедектинцы живут в окружении туристов. Их, в отличие от монахов православных, это не смущает. Они и с миром общаются, и любовь им не заказана, и в футбол играют лучше, чем светские жители. У ворот Флавиньи я наблюдала матч, где духовные футболисты в рясах наголо разбили бездуховных в трусах. Жителей во Флавиньи мало, около 400 человек (туристов на порядок больше), а по переписи 1784 года их было целых 1311 душ. Население сокращается, плодовитые народы цитадель неколебимого христианства не заселяют, но флавинцы продолжают обеспечивать мир своими традиционными анисовыми леденцами с зернышком внутри и проводить в конце каждой зимы карнавал, не менее красочный, чем венецианский, но гораздо менее известный. Широкой известности маленький Флавиньи может и не выдержать: не напасешься ресторанов и туалетов.

Если захотеть бежать от вульгарности, к которой обязывает скоростная формула современной жизни, надо ехать в Бургундию.

У каждого бургундского местечка – своя тема: у Алезья – ратная, у Флавиньи – христианская, а у замка de Bussy-Rabutin – любовная. Просто каждый французский век посвящен одному сюжету. XVII стал веком высокой эротики и любовных интриг.

В фамильный замок граф Де Бюсси наведывался лишь изредка, своей офицерской храбростью он добился расположения Людовика XIV и стал блистать при дворе. Но не справился с ролью придворного ловеласа: хитросплетения «опасных связей» его смешили, а сам он влюбился и женился. Оставленная им любовница не стала выказывать неудовольствия, напротив, притворилась близким другом, и когда супруга Де Бюсси внезапно тяжело заболела, проявляла участие. Де Бюсси, не зная, чем утешить и развлечь жену, стал писать роман. Это были зарисовки с натуры: автор сатирически изображал любовные похождения короля и его близких и читал вслух жене. Она, конечно, радовалась, что муж так ее любит и глумится над придворной эротоманией. Де Бюсси, разумеется, понимал, что король не простил бы ему такой литературы, но рукопись предназначалась исключительно для домашнего пользования. Рассказал о ней лишь ближайшему другу – бывшей любовнице, и та выпросила ее почитать. Возможно даже, сама идея романа для жены была подсказана ею.

Так что замок этот не похож на другие, в дизайне которых никак не отразились жизни их владельцев, замок Де Бюсси – памятник любви, боли и одиночества.

Де Бюсси не мог предположить, что «дружба» была лишь изощренной формой мести. Получив рукопись, она тайно издала ее и преподнесла королю. Де Бюсси был отправлен в пожизненную ссылку в родовое имение. Ему ничего не оставалось, как стать писателем. Позднее была издана и его переписка с мадам Совиньи, его кузиной. Но Де Бюсси обречен был остаться, в отличие от Мольера, безвестным сатириком, потому что XVII век запомнился как век придворного искусства, а от двора он был отлучен. Как век театра, а Де Бюси и близко не подпустили бы к подмосткам. Как век Короля-Солнце, персонажа положительного и покровителя искусств, с которым у Расина и Корнеля трений не было, а у Мольера были, поскольку он позволял себе высмеивать пороки. Но пороки вообще, а не пороки короля. Так что «пиар» Де Бюсси был навеки испорчен.

Граф потерял жену, мнимого друга, единственное, что у него осталось, – замок. Он сам занялся его убранством, расширил, заказал художникам 600 портретов уважаемых им современников и близких людей и долгими зимними вечерами писал мемуары. Так что замок этот не похож на другие, в дизайне которых никак не отразились жизни их владельцев, замок Де Бюсси – памятник любви, боли и одиночества. Я приехала туда утром, когда на траве лежала роса, и казалось, что вокруг замка – россыпи бриллиантов, сверкающих на солнце всеми цветами радуги. А когда вышла из замка, роса уже походила на слезы, которыми окрестная земля оплакивает опального графа.

На вершине горы Оксуа, самого высокого места Алезья, стоит памятник Верцингеториксу. Он опередил время, пытаясь собрать галлов в единую нацию.

Город Бон – памятник веку XV, веку гуманизма. А гуманизм, как известно, следствие благополучия. Как раз Филипп Добрый женился на Изабелле Португальской, считай – породнил созданное им могучее государство с другим могучим, Португалией. Его подданный, Эразм Роттердамский, пишет свои гуманистические сочинения, а другой подданный, Никола Ролен, создает заведение «для отдыха тел и душ» – больницу, Hotel-Dieu. Самое удивительное, что больница Hotel-Dieu просуществовала до 1971 года, теперь там музей. Она сохранилась точно в том виде, в котором была открыта в 1433 году, ее архитектура – нечто среднее между храмом и дворцом, а собранию картин, которые висят на стенах, мог бы позавидовать любой музей.

XV – он же век расцвета фламандской живописи (Фландрия – часть Бургундского герцогства), и Ван Эйк пишет картины для Бонской больницы. Больница принимает всех больных, и богатых, и нищих, только залы для разных социальных слоев разные. Отдельная зала – для королей, они здесь тоже лечились. А Король-Солнце, обиженный Де Бюсси, даже дал денег на открытие залы для смертельно больных. Увидев такую больницу, и здоровый захочет поболеть: каждая палата – дворцовый зал, с шедеврами мирового искусства, с медными грелками на длинных рукоятях – ими согревали постели.

Флавиньи – аббатство, здесь бернардинцы и бенедектинцы живут в окружении туристов. Их, в отличие от монахов православных, это не смущает. Они и с миром общаются, и в футбол играют лучше, чем светские жители.

Здание больницы – пылающая готика, с крышей, покрытой лакированными черепицами, которой украшены все величественные здания Бон и Дижона. Черепицы – желтые, бордовые, коричневые, – в них бургундцы хотели запечатлеть цвета листьев созревшего винограда. Вино в Бургундии – это альфа и омега, предмет гордости и ревности: не дай Бог заговорить о бордо или божоле. Не отличить шабли от бургонь-алиготе (белые) или кот-де-бон от нюи-сен-жорж (красные) может только тупица, пьющий колу. Культурный человек, с точки зрения бургундцев, различает и каждое из этих вин по годам, а все полсотни наименований бургундских знает как свои пять пальцев. В Бон есть музей вина, где можно получить хотя бы начальные теоретические знания. А практические – так зачем же еще приезжать сюда, думают местные жители, как не затем, чтобы распробовать их драгоценные напитки! В отеле Le Cep, существующем с XIV века, отеле, где останавливаются президенты, кинозвезды, модельеры, где спал юный Людовик XIV – приехал лечиться, но в больнице ночевать не решился, боялся микробов, – выпала и мне возможность быть гостем – и я все думала, как это у кроватей XIV века до сих пор не подломились ножки? В здешней декорации я почувствовала себя на несколько веков моложе, возможно, было в том и действие бургундского вина.

Бургундии удалось сохранить все, что есть на ее земле, в первозданном виде. Ничто не разрушено войнами, не снесено, не заброшено, плесень на древних камушках даже не успевает появиться – протирают.

Не надо удивляться, что самую легендарную свою победу бургундцы одержали без оружия, с помощью вина. 7 декабря 1513 года тридцатитысячное войско швейцарцев начало наступление на Дижон. Ля Тремуй, правитель Бургундии, имел только шесть тысяч защитников. Сражение было бы заранее проиграно, и Ля Тремуй предложил подписать мирный договор, но швейцарцы мира не хотели и открыли огонь. Тогда Ля Тремую пришла в голову необычная идея: чем сильна Бургундия, тем она и должна воевать. Он послал новых переговорщиков и целую вереницу обозов с вином. Солдаты перепились, и швейцарцам пришлось снять осаду. Договор был подписан, и хотя Людовик XII так и не понял, что это за «чудесно странный» договор и отказался его ратифицировать, но Дижон и Бургундия уже были спасены.

Сегодняшняя Бургундия – это живой музей.

Вместо того, чтобы стать Францией, нынешняя страна вполне могла называться Бургундией. Если б в XVI веке, незадолго до «винной победы», бургундским герцогам Валуа не пришлось сдаться на милость французской короны: у последнего Валуа, убитого в сражении, единственной наследницей была дочь. Так что если спросить, почему Бургундия стала французской провинцией, а не наоборот, и здесь подходит универсальный французский ответ: «Ищите женщину».

В сегодняшнем Дижоне о тех героических и смутных временах напоминает только музей – Дворец Герцогов и Государства Бургундского. Да еще сова, старинный талисман города, – барельеф в стене, полустершийся, потому что все туристы проводят по нему рукой: считается, что это приносит счастье. Общество потребления развернуло Бургундию в сторону бизнеса. Если виноградных улиток едят не все и в качестве сувенира их не купишь, заслышав запах сыра Эпуасс, непосвященные затыкают носы, то другие местные специалитеты идут на ура. Дижон – родина горчицы, кассиса (черносмородинового ликера) и пряников. Да-да, в Туле пряники стали делать гораздо позже, а изначально китайское изобретение подхватили бургундцы. Горчицу стали производить и вовсе в Древнем Египте, потом в Китае, но сегодня все знают, что родина горчицы – Дижон. Разнообразие ее сортов поражает туристов: горчица с малиной, черной смородиной, коньяком, ликером – с чем только ее не делают. Хватило на целый Музей Горчицы. Есть в Дижоне и магазин, где продают одну горчицу и специальные к ней горшочки.

В сегодняшнем Дижоне о тех героических и смутных временах напоминает только музей – Дворец Герцогов и Государства Бургундского.

Что касается черной смородины и ликера Cassis, то тут бургундский приоритет неоспорим. Черносмородиновые кусты вырастали рядом с тем местом, где виноградари сажали лозу. Кусты выпалывали как сорняк, пока один аббат не написал трактат о целебных свойствах черной смородины. Он считал ее «панацеей от ядов, температуры и даже против чумы». Наш герой Людовик XIV заинтересовался столь ценным лекарством, с тех пор кусты вырубать перестали, а из ягод и листьев наловчились готовить всякие отвары и настойки. Однажды дижонский ликерозаводчик решил выпускать черносмородиновый ликер, успех превзошел все ожидания. Когда французы говорят «cassis» (черная смородина), они имеют в виду исключительно ликер, поедание ягод во Франции так и не привилось. Кассис добавляют в белое вино, и это один из классических аперитивов под названием кир, а если добавить его в шампанское, то – королевский кир (kir royal).

Бургундцы, кажется, смирились с тем, что иностранцы более падки на горчицу и кассис, чем на их действительно волшебные вина, и если говорить о панацее – тут дело проверенное: хорошее красное вино не только продлевает жизнь как антиоксидант (убивающий свободные радикалы), но и гарантирует от сердечно-сосудистых заболеваний, по количеству которых Россия открывает мировой список, а Франция закрывает.

Сегодняшняя Бургундия – это живой музей. «Встретимся в углу зеркала», – говорят дижонцы, и звучит это для приезжих как предложение встретиться в зазеркалье. На самом деле так называется один из центральных перекрестков – Le Coin du Mirroir. Но Бургундия продолжает генерировать новое: здесь была изобретена фотография, фотопечать, цифровое телевидение, читающие головки компакт-дисков, даже автор Эйфелевой башни родился в Дижоне. С тех пор как появились скоростные поезда, парижане стали переселяться в Бургундию: час езды, зато живешь в сказочном королевстве.

2002

Эускади, страна басков

Мы знаем, что баски уже существовали в период расцвета Шумерского царства и становления египетской цивилизации.

Басков называют «таинственным народом», их язык, эускара, – «загадкой». Собственно, язык – то единственное, что их объединяет, для стороннего наблюдателя французские баски – просто французы, а испанские – испанцы. Испанских басков в три раза больше, чем французских, и именно они сохранили язык. Он не относится ни к какой группе, имея общие корни с грузинским, венгерским, наречиями кельтов, латынью (письменность латинская), хотя не похож ни на один из них. Наиболее вероятной считается гипотеза, что баски жили на Кавказе, а между 2 и 3 тысячелетием до н. э. бежали оттуда из-за нашествия индоевропейцев и добежали до Пиренеев, где и поселились навеки.

Почему они выбрали Пиренеи – понятно: тот же климат, горы, виноградники, пастбища, море, песчаные пляжи. Сегодня разница между Кавказом и Пиренеями велика, в одних горах – войны, нищета и разруха, в других – красота и благоденствие, но что было пять тысяч лет назад, сказать трудно. Закончился Всемирный потоп. В музее Аквитании (именно в Аквитании живут французские баски) в Бордо написано без обиняков: «Доплыв на ковчеге до горы Арарат, Ной посадил виноградную лозу, так виноделие стало заветом человечеству». Если верить аэрофотосъемкам, ковчег осел именно на горе Арарат, насчет виноградной лозы что и спорить. И баски, возможно, были первыми виноделами на свете и распространили эту традицию повсюду.

Сегодня разница между Кавказом и Пиренеями велика, в одних горах – войны, нищета и разруха, в других – красота и благоденствие, но что было пять тысяч лет назад, сказать трудно.

Известно, что родина вина – Кавказ, затем виноделие пришло в Венгрию. Очевидно, через нее лежал путь басков в Пиренеи, там они обогатили свой язык местной речью, потом попали на территорию нынешней Италии и еще не существовавшей Римской империи, и уж оттуда добрались до нынешних Пиренеев, которые теперь поделены между Францией и Испанией. Другие баски, возможно, пошли через греческие земли (Древней Греции тоже еще не было), привив культ виноделия тамошним племенам. И отовсюду набирали частицы своего языка. Кельтские же вкрапления – от соседства по Пиренеям.

Французы то и дело писали о басках как о людях диких, говорящих на варварском языке, носящих большие береты и отгоняющих посторонних от кучки камней со словами: «Не троньте, это мое».

Мы знаем, что баски уже существовали в период расцвета Шумерского царства и становления египетской цивилизации, но если те оставили письменные памятники, мифологию, живопись, скульптуру и архитектуру, то у басков не было ни письменности, ни искусства. Неизвестно, вспоминал бы сегодня кто-нибудь об этом народе, если б не Сабино Арана Гоири, живший в конце XIX века и положивший начало баскскому национализму. Именно он придумал неологизм «Эускади» – страна басков, и определил ее границы: четыре провинции с испанской стороны и три с французской, он же придумал баскский флаг: два креста, белый и зеленый, на красном фоне, – и создал в Гернике единое баскское правительство, уничтоженное в 1937 году фашистами. В Гернике было убито 2 тысячи человек. Еще в XV веке Фердинанд и Изабелла Католические поклялись здесь, что не будут притеснять басков, а генерал Франко своими преследованиями сплотил их, и желание отделиться от Испании с тех пор их не покидало. Французские же баски, не подвергавшиеся репрессиям, но все же читавшие о себе во французской прессе уничижительные характеристики, остались мирными скотоводами, виноделами, сыроделами и ткачами. Французы то и дело писали о басках как о людях диких, говорящих на варварском языке, носящих большие береты и отгоняющих посторонних от кучки камней со словами: «Не троньте, это мое». Смешило французов и то, что баски носили имена своих домов, как бароны и графы, будто речь шла о целых поместьях, а имелся в виду просто собственный домик.

Басков называют «таинственным народом», их язык, эускара – «загадкой».

Архитекторы и строители баски, надо сказать, отменные. Их дома – разноцветные, «разодетые», в ромбик и в полосочку (наружные балки) – как игрушечные, и вместе с тем, крепкие и солидные. Оригинальная баскская архитектура относится в основном к XVI–XVII векам, чем моложе дома – тем больше в них общефранцузского, а затем и общемирового влияния. Но это речь о французских басках, в чьих краях я гостила дважды. В последний раз решила пересечь границу, чтоб посетить Сан-Себастьян, оплот баскских сепаратистов, и удостовериться, что это одна страна, один народ, одна культура, как утверждают сами баски. Но я с ними не соглашусь. Французская страна басков – пастораль, буколика, кажется, что даже дикая природа здесь окультурена: деревья пряменькие, кроны шариком, травка ровная, все аккуратно, ни соринки, пейзажи дивные – долины, обрывы, горы с проложенными повсюду прекрасными дорогами, дома чистые и ухоженные, овечки пасутся как нарисованные, всё вокруг – ожившая живопись XVIII века. Океан внизу то наступает и пенится, то пятится, в реках Ниве и Адуре стайки рыб отливают серебром, а в горных деревнях баски в национальных костюмах танцуют и поют. Кстати, женские национальные платки издали кажутся павлово-посадскими, и лишь вблизи видны различия: баскские такие же цветастые, но рисунок у них более геометрический.

Переезжаешь испанскую границу, и дикая природа предстает в своем дикобразии: все вперемежку, дубы и крапива, кроны разлохмачены, за бурьяном не видно просторов, вдоль дороги пыль столбом. Въезжаешь в центр – типичная испанская архитектура периода империи, а еда – теоретически та же, что у французских басков, не считая паэльи, – но после французской она кажется почти несъедобной. Всё сильно поплоше у испанских басков, тем не менее, французские им завидуют.

Океан внизу то наступает и пенится, то пятится, в реках Ниве и Адуре стайки рыб отливают серебром.

Владелица отеля и ресторана в горной деревушке Аиноа, модно одетая дама лет пятидесяти, советует мне заказать к ужину вино Rioja, вместо Irouleguy, которое я прошу (Риоха – тоже баскская провинция). «Риоха – испанское вино, а мы во Франции, – настаиваю я, – я хочу местных специалитетов». Хозяйка, конечно, приносит ирулеги, вино, которое мне очень нравится, – почти черное, один из присутствующих там сортов винограда – танат, очень редко используемый, он придает вину терпкость. А каким еще быть баскскому вину – кавказский темперамент требует ядреного вкуса. Но приносят мне ирулеги все же с комментарием, что все лучшее – испанское: «Они за нас борются, иногда насильственными методами, но ведь и выхода другого нет! Мы – один народ, мы не Франция и не Испания, но здесь мы такие расслабленные, все сельским хозяйством занимаемся, а там – настоящие герои».

Как хорошо, что французские баски – не герои, с удовлетворением думаю я, поедая местную сырокопченую ветчину, confit de canard – утиную ногу, томленную в собственном жиру, отчего она превращается в некий утиный цукат, а на десерт – баскский овечий сыр (в Москве это самый дорогой сыр – 1800 руб./кг) с конфитюром из черной черешни. Сочетание неожиданное, но вкусно. Неприлично вкусно у французских басков, волей-неволей превращаешься в гурмана и обжору. А там, за испанской границей, – герои: взрывают людей, подтачивают основы государства, украшают быт патронами и гранатами. Чтобы вот этих счастливых французских басков, чьи символы – красный перчик и черная черешня, которые они вышивают на полотенчиках и скатерочках, – вырвать из нежных французских объятий и выдать каждому по автомату. Не скажу, что в принципе не люблю героев, и даже герб, он же символ единства эускади – закругленная свастика, – выглядит симпатично, и красным пионерским галстучкам – знаку отличия басков – можно умиляться. Но сегодняшние герои с бомбами за пазухой или калашниковыми наперевес – не мои герои. Потому вернемся к мирным французским баскам.

Здесь всемирно знаменитый курорт Биарриц, термальный курорт Дакс, красивейший город Байонна и очаровательные горные деревушки.

Они, больше, чем другие, любят играть. В каждом баскском поселении есть центральная площадь, на которой находятся мэрия, церковь и стена для игры в pelote basque. Это игра с мячиком, больше теннисного, и клюшками, нечто среднее между теннисом и хоккеем. Стена для пелот и церковь – обязательные атрибуты самой маленькой деревушки. К христианству баски пришли поздно, потому, с одной стороны, стали рьяными католиками, с другой – сохранили языческое обрядоверие. Они верят в человекообразных духов, на Ивана Купалу сжигают «дерево», составленное из веток, и прыгают через костер, точно как в России. Кладбища начинаются у церковных дверей и тянутся вдаль от центральной площади. На могилах попадаются кресты, но больше стел с «головой», диском, на котором изображен баскский символ, закругленная свастика.

Архитекторы и строители баски, надо сказать, отменные. Их дома – разноцветные, «разодетые», в ромбик и в полосочку.

Игр у басков много, все, кроме пелот – это соревнования в физической силе и выносливости, в чем баски очевидно превосходят прочие народы. Соревнуются, кто быстрее добежит с мешком в 80 кг, кто большее количество раз поднимет камень в 300 кг или подбросит вверх (что-то типа баскетбола) мешок в 45 кг. И им это удается. Баски не любят работать в сфере обслуживания, а поскольку туристов у них 350 тысяч в год, то хозяева отелей и ресторанов нанимают официантами и помощниками бретонцев, нормандцев, парижан. У них бессмысленно что-либо спрашивать про басков, они просто зарабатывают деньги и категорически не хотят вникать в местную жизнь. Баски, с точки зрения французов, мрачноватые и слишком зацикленные на себе, а сами французы с удовольствием общаются с туристами. Здесь всемирно знаменитый курорт Биарриц, термальный курорт Дакс, красивейший город Байонна и очаровательные горные деревушки. Возле одной из них – Сар – находятся доисторические пещеры, им 90 миллионов лет. То есть, в них найдены свидетельства жизни дочеловеческих времен и последовательно всех человеческих, здесь жили кроманьонцы, неандертальцы, сохранились захоронения бронзового века – хоронили уже 100 тысяч лет назад, а 5 тысяч лет назад появилась традиция сжигать покойников на высоких кострах. Наглядные пособия по захоронению выставлены у выхода из пещер. Хоронили, правда, не басков, а предполагаемых диких предков, но откопал все эти сокровища баскский археолог, которому и посвятили сарские пещеры.

…и даже герб, он же символ единства эускади – закругленная свастика, – выглядит симпатично, и красным пионерским галстучкам – знаку отличия басков – можно умиляться.

Самая высокая (и священная – у басков, как и у русских, много всего священного) баскская гора – Руна, к ее вершине проложены рельсы, и горный туристический поезд дает возможность увидеть с высоты страну басков целиком. Название со всей очевидностью – кельтское, как и сидр, который наряду с вином оспаривает право называться национальным напитком. Впрочем, бретонские официанты на вопрос «Хорош ли баскский сидр» морщились и не советовали, за сидром закреплена репутация бретонского специалитета. Но уж мысль, высказываемую в некоторых баскских трудах, что вино им принесли римляне, а до этого был один сидр, я бы отбросила сразу. Возможно, кельты и склонили басков к яблочному алкоголю, поскольку баски восхищались способностью кельтских соседей по Пиренеям к конструированию всевозможных машин, могли заодно полюбить и сидр. Они до сих пор выступают адвокатами исторической репутации древних кельтов, запомнившихся французам дикими и жестокими варварами. Но в те назапамятные времена баски, оттесненные визиготами в Западные Пиренеи и Аквитанию, прямо под власть Римской империи, жили вольготно и образовали Васконское королевство.

Баски, васки и гаски – это одно и то же наименование, нетрудно догадаться, что Гасконь и гасконцы-мушкетеры – это как раз и есть баски, ставшие французами. Те, которые ушли после распада Васконского царства с гор на равнину, на которой делают все знаменитые вина бордо. Так что нет сомнений в том, что именно баски-гасконцы стояли у истоков французского виноделия. Оставшиеся в горах стали называть себя басками, так народ разделился на тех, кто отстаивал свою самобытность, – горных, и дольних – создававших вместе с франками культуру, ставшую французской.

Сен-Жан-де-Люз – один из самых приятных курортов: городок красивый, пляжи хорошие, здесь Людовик XIV играл свою свадьбу и проводил медовый месяц.

Территория нынешних басков – от берега океана до горных вершин. Сен-Жан-де-Люз – один из самых приятных курортов: городок красивый, пляжи хорошие, здесь Людовик XIV играл свою свадьбу и проводил медовый месяц. До сих пор сохранилась кондитерская Macarons Adam, имеющая репутацию производителя лучших «макарон» в мире. Только по-французски макароны – это не макароны, а воздушные печенья, которыми Король-Солнце ежедневно услащал медовый месяц, покупая их у Адама напротив своего дома. Основанная в 1660 году, кондитерская принадлежит той же семье Адам. Сен-Жан-де-Люз – бухта, потому вода там теплее, чем в открытом океане, но есть у этого места странная особенность. Внезапно поднимается ураганный ветер, сбивающий с ног людей, о зонтиках и стаканах на столах нечего и говорить, и всех, кто не успел скрыться, засыпает горячим песком. Эти регулярно повторяющиеся короткие бури называются бруйарта (le brouillarta) и должны напоминать о том, что баски – народ горячий, порывистый, с норовом.

На сегодняшний день баски заняты проблемами своей идентичности. Они самодостаточны и суровы, и могут превращаться в бруйарта. Они не хотят быть частью других народов и имеют на то основания: все народы древние, но баски древнее других. Настолько древнее, что, в конце концов, все мы немножко баски.

2004

Шампань

Вино из Шампани

Великие дома, они же производители великих шампанских вин, – это аристократия Шампани: Moet&Chandon, Veuve Clicquot, Bollinger, Taittinger, Roederer, Ruinard, Laurent Perrier, Deutz, Pommery, Krug и еще пять-шесть марок.

Произнося слово «шампанское», не все знают или придают значение тому, что это не любое игристое, а только и исключительно вино, произведенное во французской провинции Шампань. Шампанское дороже своих пузырчатых собратьев, его и производят меньше: в год в мире выпускается 2 миллиарда бутылок игристых вин, из них – максимум 300 тысяч бутылок шампанского. Больше производить невозможно: классифицированные виноградники Шампани расположены в строго очерченных пределах, и расширяться им некуда, шампанский виноград – плод уникальной почвы и климата. Это самые дорогие гроздья в мире, и в каждой бутылке содержится не менее чем на 5 евро винограда (в одной бутылке – 1,2 кг винограда). Для сравнения, в бутылке испанского игристого – на 30 центов. Если можно перенять или украсть технологию, то условия, в которых растет лоза, воссоздать невозможно. Во французском языке они определены словом, непереводимым на русский, – terroir. Терруар – это и рельеф, и состав почвы, и ветры, и температуры, и вся экологическая среда.

Знаменитые марки шампанских вин – это не только качество (госпожа Клико, знаменитая вдова, на век раньше Булгакова сформулировала, что качество ее шампанского может быть одно: первое, оно же последнее), но и легенда. Ни один предмет не ценится так высоко, как запечатленная в нем легенда. Сегодня, вложив большие средства и усилия, можно раскрутить любую марку, и на мировых рынках есть шампанское, которому меньше 20 лет, и марка его – продукт пиара (я о ней расскажу ниже), но так называемые великие дома шампанского – долгожители, их вина – еще и история.

Провинция Шампань

Шампань – край неблагодатный, что близко сердцу каждого русского. 200 дней в году идут дожди, среднегодовая температура – 10,5 градуса, погода неустойчивая, в прошлом году 11 апреля было минус 11 градусов, погиб почти весь урожай. Но природе этой каверзы показалось недостаточно: летом установилась такая жара, что виноградины поджаривались как на гриле, и урожай погиб полностью. В таких условиях не то что виноград выращивать – из дома-то выходить не хочется.

Шампанский виноград – плод уникальной почвы и климата. Это самые дорогие гроздья в мире, и в каждой бутылке содержится не менее чем на 5 евро винограда (в одной бутылке – 1,2 кг винограда).

Шампань так и была провинцией бедной, специализировавшейся на производстве сукна и текстиля. Что-то вроде нашей Ивановской области. Виноградники здесь водились еще при Цезаре, их продолжали поддерживать, но вино выходило плохое, из-за холодов и сырости – кислятина, да еще с пузырьками, которые получались при брожении и взрывали бочки. С пузырьками боролись, чтоб вино было нормальным или, как называют в Шампани неигристые вина, – тихим, спокойным (tranquille). Виноградники растут лишь между 40-й и 49-й параллелью, как к югу, так и к северу. На 50-й параллели виноград уже не вызревает. Шампань – 49-я параллель, «последний шанс». Все знаменитые французские «тихие» вина – это 42 – 45-я параллели. Так что делать вино в Шампани – это не взять у природы то, что она дает, умастив трудом и культурой, это скорее победа человеческого усердия и изобретательности над природой. Неслучайно на фасаде прославленного Реймского собора (Реймс – столица Шампани) изображен Давид, побеждающий Голиафа. Филистимлянин Голиаф пусть и был великаном, но маленький пастух Давид сумел победить его, поскольку движим был праведным чувством защитить свой народ, и Бог был на его стороне. Давид стал первым царем Израиля.

Коронационный собор

Рядом с барельефом Давида – Хлодвиг, первый король Франции, точнее, франков, но именно он завоевал и объединил территории, которые вскоре были провозглашены государством. В 496 году епископ реймский крестил Хлодвига в христианскую веру, и потому в Реймском соборе начиная с XI века короновали почти всех французских королей. В Реймсе же была подписана в 1945 году капитуляции Германии.

Давид – это образец, которому должен следовать христианский король, устанавливая справедливость и мир, потому он изображен рядом с Хлодвигом. Реймский собор – один из самых величественных в мире. В нынешнем виде он существует с XIII века, но первая церковь возникла на этом месте в 400 году, и епископ посвятил ее «Самому доброму и самому великому Богу, под покровительством Марии, Божьей Матери». Эта надпись украшает и нынешний собор, и назван он был, как и парижский, Нотр-Дам – «посвященный Заступнице».

Шампанское Рюинар стало обязательным напитком российской знати еще со времен Екатерины Второй, а Моэт был атрибутом королей Франции, включая Наполеона, личного друга одного из потомков Моэта.

Реймский собор претерпевал пожары, отстраивался заново, становясь каждый раз больше, теперь его размер втрое превышает первоначальный. Сильный, но не сказать, что непоправимый, урон ему нанесла Первая мировая война. В Шампани нашелся витражных дел мастер, который восстановил расстрелянные витражи. Нашелся он, конечно, не случайно: династия мастеров не прерывалась, передавая свое искусство, и с ним историю, от отца к сыну. Во Франции, кажется, вообще не бывает непоправимой беды, потому что она не отказывается от прошлого, это не удалось даже революции. Вот и сыскался в XX веке мастер средневековых витражей.

Витражи – а собор весь светится, поскольку их очень много – не только восстанавливали, создавали и новые. Несколько витражей сделаны Марком Шагалом. Это тоже французская традиция: блюсти прошлое, но прибавлять к нему что-то от сегодняшнего дня. Барельефы и витражи собора говорят не только об Адаме и Еве, истории Христа и святых, но и о виноделии, поскольку оно – суть Шампани. И как во всяком «трудном» регионе (в данном случае, это трудный климат), люди полагаются не только на себя и немножко на Бога, но и на чудесное покровительство. Покровителем виноградников шампенуазцы считают четырех святых, прежде всего, святого Винсента, его статуи ставят в погребах, и 22 января, в день святого Винсента, происходит главный праздник Шампани: с шествиями в национальных костюмах, дегустациями вин прошлогоднего урожая и подведением итогов года.

Шампань как универсум

Шампань, в силу того, что все заняты одним делом и привязаны к месту, поскольку процесс непрерывен, начиная от ухода за лозой и кончая многоступенчатой технологией изготовления шампанского, – государство в государстве. С одной стороны, это замкнутый мир, с другой – шампанское продается по всему миру, соответственно, представители шампанских домов бесконечно колесят по свету, и каждый «великий дом» ежедневно принимает делегации из всех стран мира: поставщики, сомелье, журналисты, туристы, клиенты, среди которых – знаменитости и первые лица государств.

Бедных в Шампани нет. Как здесь шутят, бедный виноградарь отличается от богатого тем, что сам моет свой «мерседес». Но относительно «великих домов» с их замками, дворцами, особняками крестьяне и мелкие виноделы живут скромно. Великие дома, они же производители великих шампанских вин, – это аристократия Шампани: Moet&Chandon, Veuve Clicquot, Bollinger, Taittinger, Roederer, Ruinard, Laurent Perrier, Deutz, Pommery, Krug и еще пять-шесть марок. Величие складывается из безупречного качества и династического имени. Имя – это передающееся из поколения в поколение мастерство, секреты и, скажем так, дух винодельческой династии, поскольку вино состоит не только из винограда и технологии, в него вложено сердце. Так и кажется, что пузырьки в шампанском – выражение нервного напряжения, в котором живут здесь, следя за перепадами погоды, способной погубить урожай, и гордости победителя, когда вино готово и удалось.

Метеосводки в Шампани то же, что для других людей – выпуски новостей. Шампенуазцев совершенно не волнуют теракты (они в них едва верят), сотрясающие планету геополитические переделы и цены на нефть, единственная интересная для них мировая проблема – экология. Изменится экология, изменятся и их драгоценные виноградники. Было же когда-то на месте Шампани море, мало ли что случится еще. О том, что было море, известно по характеру почвы: это известняк на сотни метров вглубь. Он-то и делает шампанский виноград уникальным.

Известняк отлично сохраняет влагу, а своим белым цветом притягивает солнце, и почва прогревается, несмотря на прохладу. Римляне добывали известняк, оставляя в земле полые пирамиды – такая форма не давала осыпаться грунту. Из добытых белых камней они строили дома, а «дырка от бублика» стала гордостью виноделов: меловые карьеры глубиной 35 метров достались нескольким великим домам, их демонстрируют как исторические памятники. В доме Veuve Clicquot заведена традиция: в честь каждого, кто проработал более 40 лет в этом доме, называется один меловой карьер. Так оказывается почет пенсионерам, а сотрудники хранят верность дому, чтобы увидеть табличку со своим именем. Великий Луи Пастер исследовал химический состав шампанского и пришел к выводу, что это полезный для здоровья напиток, поскольку там есть витамины и масса минералов, в том числе редких, которые происходят из известковой почвы, хранящей в себе древние морские элементы. А Мадам де Помпадур говорила, что шампанское – единственный напиток, после которого наутро на лице не остается следов возлияния.

Характеры великих

Чем большим количеством гектаров grands crus обладает дом, тем дороже его продукция. На втором месте – premiers crus, затем – все остальные. Великое вино (как другие говорят о великих писателях, художниках и полководцах, так в Шампани этот эпитет применяется ко всему, что связано с вином) делается из grands crus, а в Шампани это всего 17 деревень. 44 – premiers crus и 250 – просто crus. Увы, все винодельческие термины просто транскрибируют по-русски, поскольку аналогов им нет. Из гран-крю и только из первого отжима винограда делаются суперэлитные вина, cuvee speciale, второй уровень – миллезимные (с указанием года, производятся они только в самые удачные годы) и основная продукция домов – это ординарные вина. Но неслучайно ординарное шампанское одной марки дороже другой.

Большинство гран-крю сосредоточено в местечке Аи. Оно столь знаменито, что в позапрошлом веке аи было синонимом шампанского и воспевалось поэтами. Великие дома Аи Bollinger и Deutz – семейные, их в Шампани всего четыре (еще Taittinger и Roederer), остальные были проданы другим владельцам. Дётц тоже принадлежит Родереру, но это – соединение двух семей. У Дётц (основан в 1838 г.) объем производства меньше, чем у других, но любое их вино заставляет забыть поговорку «о вкусах не спорят», поскольку в нем нет тонов, которые могли бы раздражать, Дётц выдерживает золотую середину. Интересно, что общаясь с главным виноделом каждого дома (по-французски это называется maitre des caves), обнаруживаешь сходство между человеческим характером и характером вина, которое делается под его руководством. В Болленже директор похож на пожилую знаменитость, дирижера, который продемонстрирует вам свой неугасимый гений и добьется от вас признания, что равных его оркестру нет и быть не может. В доме Рюинар царит благородный дух старой аристократии, в Родерер – крупной буржуазии, заходя в Лоран-Перье, будто попадаешь на важную конференцию, главный винодел Дётц предстает в образе интеллигента, воспитанного человека с хорошим вкусом. Дому Дётц принадлежат и почти все виноградники Cotes-du-Rhone, долины Роны, в том числе лучшее розовое вино Tavel и прославленное красное Chateauneuf du Pape. У Deutz прямо-таки дизайнерские погреба: вдоль кирпичных стен бутылки хитроумно уложены одна на другую тысячами, без всяких ящиков: можно было бы подумать, что это инсталляция кого-то из современных художников. На потолке – плесень, она же пенициллин: это от сырости, это же и лекарство от воспалений, вызываемых сыростью. Ординарные, без года, вина Дётц – классические: по трети каждого сорта винограда, растущего в Шампани. Пино-нуар (красный) дает вину «тело», шардонне (белый) – легкость, а пино-менье (красный) – фруктовый оттенок.

Конек Боленже – то, что шампанское они делают так же, как 100 и 200 лет назад. Дубовые бочки, всё вручную, пробки из целикового пробкового дерева (многие для ординарных вин используют прессованную крошку пробкового дерева), «это не промышленность, а садоводство», – говорят они. И считают, что получить виноград высшего качества можно, только если выращивать его самим. 2/3 их вина – из собственного винограда, другим приходится докупать больше половины. Все их вина – из первого отжима винограда, второй и третий они продают другим производителям. Для меня было новостью, что виноградный пресс выжимает не все до капельки, как соковыжималка, а с силой, равной тому, как если раздавить виноградину между пальцами. Не знала я и того, что сок всякого винограда – белый, розовое шампанское, самое дорогое, получается из соединения либо с красным вином, либо со шкурками черного винограда. Первые шампанские вина были розовыми: тогда еще не умели отделять сок от шкурок.

Дом Боленже называет себя живым музеем. Выпускают они не больше двух миллионов бутылок в год и являются поставщиками королевы Елизаветы Второй. Празднование 300-летия Петербурга отмечалось этим же шампанским. Не надо думать, что оно – самое лучшее, потому что «самого» не существует, из дюжины великих каждый выбирает на свой вкус. Боленже гордится тем, что делает вино из пино-нуар (мы, – говорит, – бургундцы, любим пино-нуар), а Тэттенже, наоборот, – что из шардонне. Шампанское из шардонне – легкое, из пино-нуар – тяжелое, кому что нравится. Три шампанских сорта используют в разных пропорциях, некоторые вина делаются только из одного сорта. Те, что на 100 % из шардонне, называются Blanc de Blancs.

Тэттенже – красивый дом, и свои бутылки тоже решил сделать красивыми, заказывая известным художникам мира картины-бутылки.

«Мы не участвуем на бирже, мы не должны банкам, так что мы сосредоточены только на качестве», – говорят у Боленже. А Тэттенже котируется на бирже, и качество его ничуть от этого не страдает. Эти два дома – противоположности. Если Боленже называют себя «динозаврами» и с остервенением утверждают, что «есть Боленже, остальное – просто шампанское», то есть готовы напасть, чтоб отразить гипотетическую атаку, отстаивают XIX век в XXI (дом основан в 1829 г.), то дом Тэттенже, будучи на век моложе, чувствует себя комфортно и вальяжно. У Клода Тэттенже за плечами нет долгой истории, но он ее купил: и меловые карьеры, и знаменитые особняки, и никейское аббатство с его винными традициями, которые Тэттенже продолжает с любовью и тщанием. Главное, что все, купленное он сумел сделать своим, и про все что купил, написал по целой книге, как бы прожив эту историю изнутри. Тэттенже – красивый дом, и свои бутылки тоже решил сделать красивыми, заказывая известным художникам мира картины-бутылки. Тэттенже – эстеты, такой же характер и у их вин. Младший Тэттенже, обаятельный и чрезвычайно куртуазный, похож на молодого Наполеона. «Есть вина для охотников и воинов, – говорит он. – Наше вино – для тех, кто любит женщин, и для самих женщин». А принадлежащее Тэттенже Никейское аббатство, где вино делали с начала XVIII века, посещал Петр Первый в 1717 году и пил шампанское, над производством которого монахи тогда только экспериментировали.

Филоксера

Как всякий универсум с историей, Шампань пережила Катастрофу. Катастрофа называлась филоксера: это тля, которая сожрала почти все виноградники Франции. Именно тогда и возник абсент, страна начала спиваться, пока абсент не запретили. Тут подросли новые лозы, и вино вернулось во французскую жизнь. До филоксеры каждый растил виноград и делал вино как заблагорассудится. Беда заставила принимать меры. Именно тогда и возникла appellation d’origine controlee (AOC), правила для виноделов, и сажать виноградники стали везде одинаково, на определенном расстоянии, стройными рядами, у края каждого – розовый куст. Роза – индикатор: если что плохое случится, то с ней – с первой. Сегодня невозможно себе представить, как бы мы разбирались в тысячах марках вин без AOC.

Виноградники растут лишь между 40-й и 49-й параллелью, как к югу, так и к северу. На 50-й параллели виноград уже не вызревает. Шампань – 49-я параллель, «последний шанс».

В Шампань филоксера пришла в 1890 году. Боленже, оставивший полгектара виноградников посаженными беспорядочно, как встарь, хвастается: «Наши виноградники филоксера не тронула, потому что у нас спецпропуск от Бога». Эти пол-гектара даже не похожи на нынешнее представление о виноградниках, этакий спонтанно разбитый садик. Чтоб восстановить популяцию, все (кроме Боленже) привили американскую лозу, и за 15 лет всё восстановилось. Но тут грянула Первая мировая война, и снова пришлось спасать самое дорогое, объединяться в ассоциацию, вводить AOC на 35 тысяч гектар шампанского винограда. Сегодня непонятно, как бы существовали шампанисты без Комитета Шампанских вин – винного правительства, которое следит за исполнением правил, соблюдением антимонопольного законодательства, защищает AOC «Шампанское» по всему миру, даже духи «Champagne», выпущенные Ив Сен-Лораном, пришлось запретить. Единственными неподсудными оказались, как водится, американцы. Они отказались переименовывать свое «Калифорнийское шампанское», и даже запустили рекламу: «Настоящее калифорнийское шампанское, остерегайтесь французских подделок». С русскими пока договорились, что слово «шампанское» может писаться только кириллицей.

Терруар – это и рельеф, и состав почвы, и ветры, и температуры, и вся экологическая среда.

В 1909 году, когда рынок в сегодняшнем понимании еще только начал формироваться, в Шампани возникла первая реклама – один винодел построил на высоком холме маяк (маяк – сооружение высокое, отовсюду видно, можно подумать, что на том холме внезапно море раскинулось), и открыл внизу ресторан, с танцами и театральными представлениями. Реклама сработала: туда стали съезжаться толпы людей, винодел уже не знал, как отбиться от тысяч клиентов, но Первая мировая война рекламный процесс остановила. Теперь маяк и дом винодела стали Музеем вина. Естественно, шампанского. И никаких толп, редкие туристы туда заглядывают.

Великие первооткрыватели

Самый старинный шампанский дом – Ruinard. Он основан в 1729 году. Когда Шампань была еще суконным краем и беднела, поскольку спрос на сукно падал, монах из парижского аббатства Сен-Жермен-де-Пре Дом Рюинар посоветовал своему брату-суконщику, живущему в Шампани, заняться вином. У брата, Николя Рюинара, был небольшой виноградник, вино он делал всегда, и оно было таким же плохим, как все вина региона. Но в это время монах из Шампани Дом Периньон экспериментирует над вином и изобретает шампанское: и само игристое вино, и пробку, и бутылку (раньше вино хранили только в бочках). Дом Периньон и Дом Рюинар – друзья, брат монаха Рюинара Николя открывает производство шампанского первым. А господин Моэт, тоже друг Дома Периньона, открывает свой дом шампанского в 1743 году. Moet&Chandon – самый крупный производитель шампанского, на втором месте, с большим отрывом идет Вдова Клико, дальше с таким же отрывом – остальные. Рюинар сегодня тоже принадлежит Моэту, как и само аббатство Дома Периньона. «Дом Периньон» – самое дорогое шампанское дома Моэт и Шандон и самое знаменитое в мире. Над ним колдует отдельный энолог.

Шампань – край неблагодатный, что близко сердцу каждого русского. 200 дней в году идут дожди, среднегодовая температура – 10,5 градусов, погода неустойчивая.

Мировому распространению шампанского послужили две страны: Россия и Англия. Шампанское Рюинар стало обязательным напитком российской знати еще со времен Екатерины Второй, а Моэт был атрибутом королей Франции, включая Наполеона, личного друга одного из потомков Моэта. Так что Шампань стала королевским местом сначала из-за коронационного собора, затем из-за королевского напитка. Дом «Рюинар» принадлежит «Моэту и Шандону», точнее, корпорации LVMH, в которую входят Луи Вюиттон, Моэт, Хенесси и другие марки люкс.

Первооткрывательство в шампанских винах продолжилось: вдова Клико придумала, как сделать, чтобы шампанское не было мутным из-за осадка, получающегося при ферментации. Она велела продырявить столы, чтобы туда входили бутылки вниз горлышком, и осадок скапливался бы внизу. Тогда, пусть и с потерей части напитка, его можно было извлечь. Сейчас горлышко замораживают, потом бутылку открывают, и осадок в виде ледышки сам выскакивает наружу.

Боленже гордится тем, что делает вино из пино-нуар (мы, – говорит – бургундцы, любим пино-нуар), а Тэттенже, наоборот, – что из шардонне. Шампанское из шардонне – легкое, из пино-нуар – тяжелое, кому что нравится.

Госпожа Поммери (дом Pommery) тоже внесла значительный вклад. До нее шампанское было сладким, поскольку вина Шампани природно кислые из-за недостатка солнца и тепла, и в них добавляли много сахара. Госпожа Поммери первой стала делать шампанское брют, в 1874 году. Есть такая специальная процедура, она называется малолактической ферментацией, превращением винной кислоты в «некислую» молочную, она-то и позволяет шампанским винам брют не кислить. Лоран-Перье и вовсе стал выпускать ультрабрют, учитывая, что сегодня все стараются избегать сахара. Это своего рода диетическое шампанское. А перед особняком Лоран-Перье фонтан с надписью, высеченной в камне: «Никогда не пейте воды». В смысле что пить надо только шампанское.

Была разработана AOC, правила для виноделов, и сажать виноградники стали везде одинаково, стройными рядами, у края каждого – розовый куст. Роза – индикатор: если что плохое случится, то с ней – с первой.

Есть в Шампани дом, который трудно сравнивать с другими, – Nicolas Feuillate. Марка возникла всего двадцать лет назад, и довольно быстро оказалась на рынке в ряду с великими. Господин Николя Фейятт всю жизнь прожил в Америке, торговал кофе, стал миллионером, а на пенсии решил вернуться на родину, в Шампань. У его отца было 12 гектаров виноградников (объем самых мелких производителей), которые Николя получил в наследство. Невероятной дерзостью было открыть новый шампанский дом при том, что рынок давно устоялся, и новому производителю, казалось бы, в нем места быть не может. Фейятт «пошел другим путем». «Первый человек, который дотрагивается до бутылки, – это покупатель», – с гордостью говорят в этом доме. Полная автоматизация, когда попадаешь сюда, кажется, что попал на завод. «У нас тут никаких вдов не завалялось», – говорят у Фейятт, намекая на вдову Клико и гордясь тем, что заменили историю суперсовременной технологией. Вино здесь делают из готовых виноматериалов, которые доставляют гигантские стальные цистерны, в таких же происходит и весь процесс изготовления. В каком-то смысле Фейятт – это Икея или Макдональдс в сфере шампанского. И спрос на него оказался не меньший. Своими клиентами они считают молодое поколение: «Сын не хочет пить «Дом Периньон», который пьет его отец, он хочет быть самостоятельным, хочет отличаться от предков».

Шампань пережила Катастрофу. Катастрофа называлась филоксера: это тля, которая сожрала почти все виноградники Франции. Именно тогда и возник абсент, страна начала спиваться, пока абсент не запретили.

В доме Фейятт вывешены десятки дипломов о вручении им золотых и серебряных медалей. Непосвященный может подумать, что это и есть самый-самый дом, раз он выиграл столько международных конкурсов. Все проще. «Великие» вообще игнорируют эти конкурсы, а те, кто представляет на них свою продукцию (как Лоран-Перье), всегда получают золотые медали, количество их не ограниченно. Это минимум, который получает каждый уважающий себя шампанский дом. Просто другим не приходит в голову дипломы эти выставлять и даже упоминать о них. Агрессивный, типично американский маркетинг дома Фейятт создал репутацию «модной» марки. В сторону молодежи повернулся в последние годы и дом Поммери, выпуская шампанское «POP» (как поп-музыка) в синих бутылках, в том числе 200-граммовых. Это чтобы на дискотеке молодой человек взял себе вместо пива бутылочку Поп, соломинку и выпил бы ее за вечер. Но качество Поммери – высшей пробы во всех их винах, и технология соблюдается неукоснительно.

Великие и Россия

Когда входишь в дом Родерер (а «дома» – это особняки, дворцы, замки, в одном – производство, погреба, во втором и третьем – приемы, в четвертом живут хозяева), первое, что видишь в просторном вестибюле, – огромный бюст Александра Второго. Российский император здесь – главный герой, потому что именно он изобрел самое знаменитое шампанское Родерера – «Кристалл». После нескольких покушений Александр Николаевич ждал подвоха отовсюду и попросил своего поставщика шампанских вин, Родерера, сделать прозрачную бутылку, чтоб было видно, что в нее налито, с плоским дном, чтоб к выемке донышка не могла быть прилеплена какая-нибудь взрывчатка. Задача практически невыполнимая, поскольку шампанское не переносит света (оттого и бутылки темные), а вогнутым дно делается для того, чтобы бутылка не лопнула в процессе брожения вина. Родерер нашел способ, как сделать прозрачное стекло, чтобы оно не пропускало инфракрасные лучи. Придумал и плоское донце: оно должно быть очень толстым. Александру Второму делали бутылки из хрусталя (отсюда и название «Кристалл» – хрусталь по-французски), остальным – из специального стекла.

Мадам де Помпадур говорила, что шампанское – единственный напиток, после которого наутро на лице не остается следов возлияния.

Нынешний владелец дома Родерер, господин Жан-Клод Рузо – человек-оркестр, привязанный не только к земле, как все шампенуазцы, но еще к воздуху и морским глубинам. Он пилот и подводник, и прославился тем, что в 1995 году достал со дна морского сокровища, которые утонули вместе с перевозившим их кораблем «Маджента» в 1875 году.

«У нас тут никаких вдов не завалялось», – говорят у Фейятт, намекая на вдову Клико и гордясь тем, что заменили историю суперсовременной технологией.

Дом «Моэт и Шандон» посещал Александр I, они с Наполеоном любили одно и то же шампанское, а когда русская армия победитилей уходила из Франции в 1915 году, казаки ворвались в дом Моэта и стали грабить погреба. Сотрудники воззвали к хозяину: «Что делать, они все уносят!». «Ничего не делать», – ответил господин Моэт, – они заплатят позже». Он решил воспринять грабеж как рекламную акцию: каждая бутылка его шампанского, которая попадет в Россию, принесет ему тысячи новых заказчиков. Так и произошло. Моэт вырвался вперед, смог купить большее, чем у всех, количество виноградников, и у него давно уже нет конкурентов. Дом Моэт посетил даже Хрущев, несмотря на то, что «буржуазный напиток» был категорически изгнан из советской жизни и заменен «советским шампанским». Для Хрущева повесили лозунг по-русски, зная о пристрастии советских руководителей к наглядной агитации: «Шампанское – верный спутник всех торжеств».

И все же самое громкое имя в России у «Вдовы Клико». Возможно, потому, что она первой оказалась на российском рынке, или потому, что это шампанское воспевал Пушкин, или в силу невероятной по тем временам истории: оставшись вдовой в 28 лет, госпожа Клико возглавила шампанский дом своего покойного мужа. Она повела дела столь успешно, что ее шампанское стали подделывать. В 1821 году она написала в русской прессе, что ее бутылки с ярко-желтой этикеткой (тогда этикетки у всех были черно-белыми) фальсифицируют, и ввела в качестве защиты штемпель на пробке. В 1825 году подделки «Клико» приобрели такой размах, что пришлось издать закон, и один француз был осужден по нему: ему выжгли на лбу слово «фальсификатор».

Возглавив дом, госпожа Клико (урожденная Ponsardin, потому вино и называется Veuve Clic-quot Ponsardin) решила, что первая ее задача – наладить экспорт. Она сделала ставку на Россию, и в 1814 году тайно отправила в Россию двумя кораблями гигантскую по тем временам партию бутылок (казаки, как мы помним, повезли Моэт только в 1815 году). Тайно – чтоб оказаться первой на рынке. Разумеется, первым был Рюинар, поскольку и дом старше, его шампанское впервые заказал в России фельдмаршал Репнин в 1765 году. Но кто пьет шампанское? Цари и придворные. Клико заказывала и Екатерина II (квитанция хранится в доме по сей день), но о «массовых» поставках никто не помышлял. Вдова решилась именно на такой шаг: 10.550 бутылок на одном корабле и 12.780 на другом. Через некоторое время она уже не могла удовлетворить спрос. Именно из-за той первой поставки морем Клико взяла якорь как символ дома. «Вдова Клико» была любимым шампанским Николая Второго и Людовика XVI.

Теперь, когда шампанское снова в России, оно представлено всеми лучшими марками. Каждый решит, какую историю он возьмет себе в союзники, чтоб загадать желание на Новый год.

2004

Остров Реюньон

Тропики завораживают бледных горожан, истощенных борьбой с неудобоваримым климатом и бензиновым воздухом

Реюньон хоть и заморский департамент Франции, но он страшно одинок в бескрайнем и кишащим акулами Индийском океане. В двухстах километрах – сосед Маврикий, в восьмистах – Мадагаскар, и больше никого и нигде. До ближайшего континента, до юга Африки, лететь целых 4 часа! Я бы не могла здесь жить, я все время думала бы о том, как призрачна, ненадежна, микроскопична суша, выдвинувшаяся вдруг из океана.

Три миллиона лет назад в океанское дно постучали снизу. Это было то, что мы прозвали вулканом. Это была раскаленная лава из самого ядра Земли, которая почему-то выскочила за пределы своего обитания. Она протаранила толщу воды так, будто гравитация на нее не распространялась, и, охладившись от воды и воздуха, мгновенно окаменела, осев над водой в виде пирамидки. Из ее рта, правда, шел дым, по ее каменному телу стекала лава, наваривая на воде твердь, так и образовалась первая половина острова Реюньон с головой в виде горы Питон Снегов (Piton des Neiges) и тремя цирками на пути от вершины к побережью. Питон по-креольски – не змея, а пик, снега же, которых на Реюньоне сроду не видели, – просто романтическое прозвание облаков, которыми всегда окутан трехтысячеметровый Питон. Аномалии последних лет не миновали Реюньон, в прошлом году снег таки выпал, лежал четыре дня, изумляя население, но в том и суть глобализации, чтоб каждый смог увидеть всё. Не росли в Москве тропические растения, а теперь – сколько хочешь: у меня вон дома целый тропический сад.

Реюньон – как раз такое образование, где глобализация проходила обкатку в течение нескольких веков. Делалось это ненарочно, просто непонятно было, как жить на вулкане, а жить хотелось, так и прививали там растения, животных, птиц, разные народы – одни принялись, другие не вынесли, третьи, смешавшись, образовали невиданные доселе породы. Например, маргуйа. Казалось бы, просто ящерка. Ан нет, это ящерка особая, реюньонская, живет только в домах и ест комаров. Потому на вечно влажном востоке острова комаров нет. Тут и с ветрами дело обстоит странно. Ветер дует только с востока, больше ниоткуда. Дожди, которые он с собой приводит, сразу на востоке и выпадают. Там влажность в десять раз выше западной. Подсушивает восток действующий вулкан, Питон Жерла.

Для живого он не опасен – не курится, – но из жерла регулярно вытекает раскаленная кровь Земли, остывая, она прирезает острову окружностью 208 кв. км чуток суши. Запекшаяся земная кровь – это пемза, черная, темно-серая, пористая, но загадочным образом она опушается землицей, окаймляется зеленью, из которой вычленяются хамелеоны и начинают ползать. Только движение выдает в хамелеоне его отдельность от занятой им ветки, здесь этого зверька прозвали Спящим (L’Endormi), поскольку шевелится он редко, боится быть съеденным. Я встретила двух хамелеонов, передвигаются они со сверхзвуковой скоростью, то есть бесшумно, как и маргуйа, и оба являются символами острова. Что неудивительно: экологически несознательные, а главное, голодные, реюньонцы ухитрились съесть всю живность, которую сумели поймать. На острове только эти шустрые мини-ящеры и остались, хотя повсюду нарисована птица додо (ее громким, как считается, именем названо местное пиво), рисуют и цветастых попугаев (какие ж тропики без ярких птиц), но всех их давно съели и перьями не подавились. Да здесь даже иглами не давятся: с ноября по апрель на острове открыт сезон охоты на ежей.

Такая лагуна на всем побережье одна, поскольку на значительном расстоянии от берега вытянулся коралловый риф, который светится в полной тьме длинной белой полосой. Об этот риф разбиваются самые гигантские волны.

Снежный Питон и устремившийся за ним из недр Питон Жерла, проскользнувший в уже проделанную дырочку в ядре, поначалу были двумя отдельными островками, но позже соединились лавой – навеки, в горе и в радости, став единой сушей. Арабы приплыли в XII веке (это была эпоха их расцвета, наш средневековый «провал»), осмотрели вулканический остров, но не придумали, что с ним делать. Португальцы, главные мореплаватели и открыватели земель, пришвартовались в XVI веке и подумали, что каменюка может служить местом отдыха на длинном пути в Индию. Это был мореплаватель Педро Маскаренас, который слегка, для привалов, обустроил остров. Благодарность реюньонцев ему по сей день огромна: его именем названы улицы, отели, рестораны и Ботанический сад.

Если ревматизм – надо прикладывать пачули, а вот большие желтые цветы в форме колокольцев, датура, сушат и курят – от кашля и простуды. Заодно они галлюциногены, что по здешним представлениям, входит в понятие лекарственных трав.

В XVII веке на остров-вулкан пожаловали французы и, обнаружив некоторые удобства, оставленные португальцами, порадовавшись теплому и солнечному климату, решили там навеки поселиться. Их было 12 человек, среди них – г-н Hoareau (Оаро). Я беседую с его потомком, Лораном Оаро, казалось бы, француз, белый (за 350 лет его предки колонизаторы не смешались ни с мальгашами, ни с индийцами, ни с китайцами) – на самом деле, креол. На Реюньоне все креолы. Никто, кажется, даже не различает цвета кожи и не понимает, что такое национальность. Реклама United Colors of Benetton – это проза жизни Реюньона. Лоран, как и все, говорит по-креольски – это домашний язык, для общения между собой, государственный язык, естественно, французский. Креольский не учат в школе, лишь недавно был сделан словарь креольского языка, на нем уже написано пару книг, но традиционно это язык устный.

Франция называется на острове исключительно метрополией, и отношение к ней на протяжении трех веков реюньонской обитаемости менялось не раз. Первые колонизаторы прозвали остров Бурбон, по имени правящей французской династии. В 1664 году Людовик Четырнадцатый решил, что для успешной конкуренции с другими европейскими монархиями надо создать транснациональную компанию. В смысле, компанию французскую, но действующую по всему миру. Так была создана Вест-индская Компания (La Compagnie des Indes Orientales), и роль острова Бурбон быстро определилась: там стали выращивать кофе. Где кофе – там и рабы. Поразительно, но золотой век острова – это век кофе, хотя он же и век рабства. Именно в этот период здесь росли промышленность и достаток, остров обеспечивал себя сам. Все бы хорошо, но не хватало трех вещей: свободы, равенства и братства. Потому с побережья, где и сегодня живут зажиточные реюньонцы, мадагаскарские рабы убегали в горы, чтобы быть свободными.

Рассказывают, что рабы из континентальной Африки покорялись судьбе, а мальгаши поднимали восстания. К ним присоединялись белые, их называли «маленькие белые», до сих пор их потомки называют себя потомками маленьких белых. Это младшие дети в семьях колонизаторов. Французские законы того времени лишали младших детей наследства (может, детей рождалось слишком много и на всех не хватало?), и они тоже уходили в горы. Именно там и выковалась креольская нация – язык, музыка малойя (местный блюз, когда Лоран слышит ее, у него загораются глаза), креольская кухня. Кухня проста: чечевица, сладкая картошка батат и шушу. Шушу – волшебный плод. Учитывая, что сегодня на острове 37 % безработицы, половина населения живет за чертой бедности, а выживает остров, кормящийся туризмом и отчасти сахарным тростником, только благодаря европейским дотациям, шушу поистине спасителен. У него едят корень, траву и плод, на первое, второе и третье, из него плетут шляпы и корзины, он зелененький и в пупырышках, и растет без капризов.

После съеденных диких животных пришлось заводить креолам домашних, но удивительное дело, что гастрономические рестораны и мясо, и рыбу импортируют из метрополии. Считается, что островные рылом не вышли. А гастрономические рестораны готовят, конечно, французскую кухню, но, как они выражаются, с креольским акцентом. Рис вместо картошки, соус карри и кокосовый вместо французских сливочных и горчичных.

Просто непонятно было, как жить на вулкане, а жить хотелось, так и прививали там растения, животных, птиц, разные народы – одни принялись, другие не вынесли, третьи, смешавшись, образовали невиданные доселе породы.

Седерик, водитель, возивший меня ежедневно по горам, возможно, и не отказался бы стать рабом. Во всяком случае, всю дорогу жаловался он именно на свободу. Хозяин платит мало, не нравится – уходи, конкуренция большая. Платить меньше французского МРОТа в 1140 евро здесь не имеют права, но эта минимальная оплата оказывается и максимальной. А на острове почти всё – импорт, втридорога, а налоги все равно плати, так не проще ль получать пособие, какое положено любому неработающему гражданину Франции, и халтурить за черный нал? Седерику не деньги нужны, чтоб с них самому платить налоги и страховки, ему нужна крыша над головой, еда, одежда, и чтоб все это было гарантированно и пожизненно. Судя по всему, именно таким и было рабство на о. Бурбон. Всё дают, разве что никакой свободы передвижения, так куда и передвигаться из отрезанной от мира кляксы на воде?

Свободу вероисповедания тоже колонизаторы притеснили: мадагаскарские рабы были анимистами, то есть раз в год у них был настоящий, не игрушечный Хэллоуин: они вынимали кости своих предков из гробов, мыли их, совершали над ними какие-то обряды и захоранивали обратно. Французы запретили анимизм, и вот результат: 75 % реюньонцев – католики. Остальные – китайцы-буддисты, индусы-тамилы и индусы-мусульмане – «арабы», как их здесь называют, «ислам» и «араб» здесь синонимы. Но индийцы и китайцы пришли на остров уже после отмены рабства, как наемные работники, влившись в свободу, равенство и братство, олицетворенную на острове тростником. Кончилось рабство (оно было отменено здесь 20 декабря 1848 года) – кончился и кофе.

Кофейная миссия была исполнена: первое кафе в Париже открыли в 1672 году, благодаря бурбонскому кофе, а в 1716 году кафе стало уже 300. Процесс пошел. На Бурбоне же стали выкашивать землю под сахарный тростник, решили, что пора кофе подсластить. И как раз в XIX веке получившие свободу рабы начинают себя чувствовать угнетенными и обиженными. «Сахар белых, нищета черных» становится лозунгом работников огромного сахарного завода, теперь превращенного в музей. Метрополия – душитель и угнетатель. Остров уже переименован в Бонапарт, именно Наполеон и восстанавливает здесь отмененное было после французской революции рабство, а потом и вовсе дарит остров англичанам, надоели ему бунтари, а главное, откуда ни возьмись, появились лярвы и пожрали весь тростник.

Англичане недолго владели островом. «Возвращаем, – сказали они Франции, – ваш вулкан с циклопическими волнами внизу, а к циркам карабкайтесь сами». Именно это и делала я в течение всей реюньонской недели. Каждый день Седерик поднимал меня по серпантину в своем микроавтобусе на высоту порядка полутора тысяч метров, у меня закладывало уши, сдавливало голову, температура оказывалась на 10 градусов ниже, чем на побережье (каждые 150 метров – минус один градус, объяснили мне простую горную арифметику), но так было надо. Цирки, то есть плато в кольце гор, образованные лавой, – вещь уникальная, и их надо было посетить. Я наотрез отказалась от предложенных мне горных развлечений: парапланинга, каньонинга, тобоганинга и скалолазанья, и даже рассказы о том, что из цирка Салази в цирк Мафат, доступный либо на вертолете, либо пешком, каждый день почтальон проходит по отвесным скалам 33 км, не убедили меня в том, что от жизни надо брать всё.

Цирк Салази, на востоке, порадовал меня возможностью посетить креольский дом и сад. Дедушка Фолио, чьи предки, как и у Лорана, были среди первых французов, купил эту виллу в 1969 году. В XIX веке в этом местечке, Эльбург, проводил лето губернатор, за ним потянулась знать, понастроив здесь себе виллы. Вилла, которой теперь владеет дедушка Фолио, была одной из них. Он показал мне свою кровать с балдахином, единственную на острове. Богатые индийцы перевозили двести лет назад кровать из Бирмингема, в море на них напали французские пираты и кровать отняли, и дотащили ее до Реюньона, несмотря на всю невыгодность аферы. В конце концов ее купил Фолио, а чтоб поддерживать дом и обеспечить себе безбедную старость, он придумал отличный заработок, открыл двери туристам. Пока я ходила с дедом по саду, три гида успели провести здесь толпы своих экскурсантов.

До ближайшего континента, до юга Африки, лететь целых 4 часа!

Дед рассказал мне массу секретов: если в доме есть мебель из камфорного дерева, никогда не будет моли. Если ревматизм – надо прикладывать пачули, а вот большие желтые цветы в форме колокольцев, датура, сушат и курят – от кашля и простуды. Заодно они галлюциногены, что, по здешним представлениям, входит в понятие лекарственных трав. В качестве снотворного и транквилизатора используют маленькое растение, которое, стоит дотронуться до него, сворачивается, и листики его закрываются, как ресницы. Называется «чувственница» (la sensitive). Есть цветок-мыло, ярко-красная камелия, мылится как настоящее мыло, но кожа потом становится розовой. Солдаты мылись им во время войны от безысходности, а девицы натирают им щечки. Трехцветный куст называется «Вчера, сегодня, завтра»: цветок рождается фиолетовым, назавтра он лиловый, а послезавтра – белый, и пахнет сладко, как жасмин. У деда Фолио много орхидей, как много их на всем острове. Они пустоцветы, поскольку насекомые не могут их опылить, а бесплодные цветут дольше. Вот хищный цветок, нефентес, заманивает насекомых и потом долго их переваривает. А «оленьи рога» – это альтруистический паразит. Он живет на дереве, приклеиваясь к стволу, и создает вокруг ствола из своих плотных листьев чашу, в которую сыпется листва и собирается дождь. Этим «оленьи рога» и питаются, заодно питая и дерево. Лопушиные листья корнеплода таро примечательны непроницаемостью, вода катается по ним как ртуть. Конечно, у Фолио есть и пластмассовые красные сердечки антуриума, и вычурные райские птицы – удивительно, как живет тропический сад, не требуя прополок, окучиваний, подрезаний и опрыскиваний от насекомых, всё в нем регулируется само.

У Фолио есть и «пластмассовые» красные сердечки антуриума, и вычурные райские птицы – удивительно, как живет тропический сад, не требуя прополок, окучиваний, подрезаний и опрыскиваний от насекомых, всё в нем регулируется само.

Дед Фолио сохранил у себя двух черепах Индийского океана, у которых рисунок панциря уникален, как отпечаток пальца. Вид этот вымер – всех съели, дед пытается восстановить популяцию. Напоследок посоветовал мне, если буду заводить камфорную мебель, ни в коем случае не кровать – действует как бром. – Так засыпать же хорошо, – возразила я, а дед удивился: разве кровать существует для сна? Покинув его райский сад, я отправилась в другой цирк, Силаос, и там на большой ярмарке разглядывала, какие цветы продают в горшках, в качестве декоративных. Это были кустики клубники с ягодкой и зеленый лук.

Я устала как собака, я понимала англичан, вернувших остров. Я поняла и последние два этапа отношения островитян к метрополии. До 1981 года, прихода к власти социалиста Миттерана, они хотели отделяться и боролись за независимость. Потому что креольский язык был запрещен и малойя тоже, потому что хоть они и были частью Франции, но остались жить при феодализме. Девушки мечтали выйти замуж за метропольцев, завязывали переписку, иногда им присылали билет в один конец. Юноши ждали армии, надеясь, что после прохождения службы смогут зацепиться в метрополии. Метрополия представлялась реюньонцам как Эльдорадо, и уж если считаться частью Франции, надо ею стать, чем и занялось правительство Миттерана.

Остров был приведен в полное соответствие с законами и инфраструктурой метрополии. Теперь от нее отделяться не только никто не хочет, напротив, она спонсор и благодетель, Реюньон на порядок более развит и богат, чем его соседи. Каждую неделю из Парижа сюда прилетают 25, а в сезон и 35 рейсов. Туристы удивляются: сплошной пляж, а стоят таблички «купаться запрещено». Купаться нельзя потому, что акул много, а можно купаться там, где акулам каким-то образом преградили путь. Отели на берегу не строят: штормы бывают тропическим летом (нашей зимой), вплоть до цунами. И все же два лучших отеля острова стоят на берегу. Один – Les Villas du Lagon. Это территория в семь гектаров, бассейн тысяча квадратных метров, отдельные виллы с террасами – потому так и называется отель: Виллы Лагуны. Такая лагуна на всем побережье одна, поскольку на значительном расстоянии от берега вытянулся коралловый риф, который светится в полной тьме длинной белой полосой. Об этот риф разбиваются самые гигантские волны. В «Виллах Лагуны» отдыхал Жак Ширак. Здесь блюдется высокий стиль – каждого гостя директор отеля приветствует личным письмом, на ужин приходят в вечерних туалетах.

Отель Saint-Alexis – чудо инженерной мысли. Построенный в самой красивой бухте острова Boucan Canot, он расширился с первоначальных 34 комнат до 60 после недавней реконструкции, из комнат теперь можно выходить прямо в бассейн, вьющийся рекой вдоль всей территории. Отель многоуровневый, этажи как бы переходят друг в друга, некоторые комнаты расположены на полутора этажах, часть отеля находится под водой. Сант-Алексис построен так, что снаружи и изнутри напоминает корабль. Первые поселенцы острова приплыли на корабле Сант-Алексис, отель решил стать не только домом для гостей, но и памятником судну, принесшему на остров жизнь. Кораллового рифа в бухте нет, но Сант-Алексис не боится циклонов, которые, надо заметить, налетают со скоростью 250 км/час в виде волн с десятиэтажный дом. Бывают циклоны не каждый год и не всегда они столь брутальны, но отель рассчитан на ураган любой силы. Отдыхающих созывают в дом, закрывается он герметично, волны накрывают его с головой, продолжается разгул стихии не больше получаса, потом вода уходит, а в отеле даже ничего не намокло.

После съеденных диких животных пришлось заводить креолам домашних, но удивительное дело, что гастрономические рестораны и мясо, и рыбу импортируют из метрополии.

В Юго-Восточной Азии полагались на провидение, даже узнав о землетрясении в Индийском океане, грозившем катастрофой (трагедия произошла 26 декабря 2004-го), а французы верят только в себя. Песчаный пляж Сант-Алексиса усеян обломками ракушек, кораллов, иглами морских ежей. Убирать пляжи запрещено, это нарушило бы экосистему и в конце концов разрушило бы коралловые рифы, которые предохраняют от цунами. Маленький все же островок, страшно, чтоб океан однажды открыл пасть и по глотил его. Хорошо, что отдыхают в Сант-Алексисе немцы (и французские туристы, разумеется, их на Реюньоне больше всех), не мусорят, имеют экологическую совесть. Директор отеля – немка, за ней и потянулась цепочка. За немцами – швейцарцы, австрийцы, занесло как-то и русскую девушку на этот далекий остров, и она осталась навсегда. Так произошло и с директором Сант-Алексиса. Девять лет назад она приехала отдыхать и осталась. Тропики завораживают бледных горожан, истощенных борьбой с неудобоваримым климатом и бензиновым воздухом. Раньше они расслаблялись сразу, веря в добросердечность океана, больше не верят. После Суматры, Пхукета, Нового Орлеана. У Реюньона, в отличие от других, готовность отражать удары стихии – в крови, от малости и одиночества. Даже если остров уйдет под воду – спасут Питоны, особенно тот, который умеет образовывать сушу.

2004

Ниццеанское

Вот ходят люди, всё у них нормально а у меня хронический облом – визжа, как если б я в разгаре ралли нажала тормоз – бьется в стенку лбом Облом: не добежать и не согреться, облом: не отрекаются, любя, и в тело превратившееся тельце гуляет в Ницце, выйдя из себя. И я часы считаю, дни, недели, считаю много больше, чем могу, как воды поднялась моя затея: Париж осел под Сеной, Кремль в снегу утоп как жук в стеклянном сувенире, и Ницца тихо спит на дне морском, где я как сыр катаюсь в местном жире надеясь переплыть через облом. Как будто за обломом вьется речка, и я перетекает в речи в you, земля вздыхает, теплая, как печка, и я тебя по-прежнему люблю.

1995

Канны. Ярмарка тщеславия

В Каннах год расписан «по минутам»: здесь проходит не только всем известный Каннский фестиваль и чуть менее известный рекламный, здесь и фестивали пиротехников, лошадей, мобильных телефонов, знаменитые театры приезжают показаться избранной публике.

«Карма места», возможно, существует: Канны, синоним роскоши и всемирной ярмарки тщеславия, город-побратим Беверли-Хиллз, таким и родился на свет. Само местечко по имени Канны – Тростники, было обитаемо с незапамятных времен: маленький рыбацкий поселок на берегу Средиземного моря, заболоченный у берега, а на вершине горы – форт, две средневековые улочки, тогда во Франции шли бесконечные войны, каждая высота имела стратегическое значение, и поселения росли вокруг крепостей, спускаясь вниз.

Канны входят в департамент «Морские Альпы», название имеет буквальный смысл: прибрежная полоса – она же подножье Альп. Из захолустья в дорогой курорт Канны превратились в одночасье. Лорд Brougham, бывший министр финансов Великобритании, отправился в 1834 году с семьей отдыхать в Геную, дорога шла через Ниццу, но эпидемия холеры перекрыла путь. Лорд мог лишь повернуть назад, скоротав ночь в Каннах – слово звучало пугающе, как «Омутищи». А лорду понравилось, может, просто обидно стало тащиться, так и не отдохнув, в обратный путь, и он остался. Пообвыкнув, лорд построил себе виллу (можно предположить, что его прельстил климат, французская кухня, жизнь особняком, но по соседству с Ниццей), за ним потянулись другие английские аристократы, глядя на них, русские великие князья стали возводить дворцы, Канны полюбила императрица Мария Александровна, здесь стало собираться международное высшее общество. К аристократам присоседились богачи, начиная с семьи Ротшильдов, а там и дипломаты, писатели взяли моду заезжать греться зимой. Не жара, конечно, но тепло, приятно, повсюду цветут цикламены и мимоза. Благодарные каннцы поставили на самом видном месте памятник лорду Brougham’у, невольному основателю.

Канны, синоним роскоши и всемирной ярмарки тщеславия.

Канны стали мировой витриной роскоши, на набережной Круазетт расположились самые дорогие бутики, на параллельной ей улице Антиб – бутики попроще, а на третьей параллели, проходящей по горному склону, – улице Менадье, – общедоступные магазинчики: там есть и «Всё за 2 евро», и пашмины с лотка, якобы настоящие, то есть кашемир + шелк за 10 евро. Кто этим предметом интересовался, тот понимает, что простая себестоимость пуха с животика новорожденного козленка, из которого прядут кашемир, превосходит 10 евро. Зато бедный человек сможет щеголять в пашмине, пусть и мутного состава и происхождения. Но добираются ли до Канн «простые люди», не звезды и не богачи?

В Каннах год расписан «по минутам»: здесь проходит не только всем известный Каннский фестиваль и чуть менее известный рекламный, здесь и фестивали пиротехников, лошадей, мобильных телефонов, знаменитые театры приезжают показаться избранной публике. Если кто внезапно надумает слетать в Канны, будет разочарован: отели надо бронировать месяца за два, а то и три. И ведь что поразительно: трудно попасть именно в дорогие отели. На Круазетт – четыре палас-отеля (во Франции четыре звезды – максимальная категория, выше – отели, называющиеся паласами), среди них – легендарный «Карлтон»: это первый отель, появившийся в Каннах, самое красивое здание города, центр Круазетт, он сохраняет аристократическую клиентуру и доступен лишь очень состоятельным людям. Впрочем, теперь на десять январских дней он открывается каждому путешественнику.

Жан-Жак Лоттермозер, менеджер по маркетингу Дворца Фестивалей и Конгрессов, приехал зимой в Петербург, и тут его осенило: русские обожают брэнды, они ждут скидок и чуть не поселяются в бутиках во время зимней распродажи. Во Франции скидки начинаются централизованно, везде в один день, 12 января. Если создать русским условия в Каннах, они с удовольствием приедут на шопинг. Это была первая мысль. К ней подверсталась вторая: время после Нового года – мертвый сезон, люди едут в горы, в жаркие страны, сидят дома, а Канны ассоциируются с песчаными пляжами или кинофестивалем в мае. Значит, можно попросить отели сделать скидку. Так родилась идея шопинг-фестиваля, который впервые прошел в 2004 году.

К аристократам присоседились богачи, начиная с семьи Ротшильдов, а там и дипломаты, писатели взяли моду заезжать греться зимой. Не жара, конечно, но тепло, приятно, повсюду цветут цикламены и мимоза.

Шопинг – это не все, что предлагают организаторы. Они договорились с ведущими домами моды о дефиле в Каннах. Диор, Лакруа, Готье, Эскада, Босс, Ферре согласились первыми. Программа фестиваля выглядит так: вы поселяетесь в одном из отелей, участвующих в фестивале, это 70 из 115 отелей Канн, в том числе палас-отели «Мартинез», «Хилтон», «Мажестик» (со звездным шеф-поваром) и «Карлтон», которые на время фестиваля, с 5 по16 января, ставят цену на стандартную комнату 115–130 евро, на двоих цена та же, что на одного. Это почти даром. Кроме того, отель дает каждому клиенту бесплатный билет на дефиле во Дворец. Все кутюрье показывают коллекцию прет-а-порте весна – лето. После дефиле можно зайти в соответствующий бутик на Круазетт и купить за полцены то, что понравилось. Я попала на дефиле дома Диор, но в бутик зайти так и не удалось: постояла в очереди минут пятнадцать, и мне надоело. Пора было идти в «Карлтон», где жила целых три дня и с утра, как хомяк, заталкивала за обе щеки исключительно вкусные круассаны, гренки, булочки с изюмом, йогурты, клубнику, ананасы – не хватало сил устоять. А тут ужин – уже много лет «Карлтон» проводит у себя русский Новый год, с 13 на 14 января. Право устроить свое дефиле за староновогодним ужином, между столиками, уступили Гальяно, руководителю дома Диор, и я снова смотрела дефиле, правда, смысл этого камерного показа был в том, чтобы представить новую коллекцию украшений. Со сцены не разглядишь, а тут каждому показывают вблизи. За другими ужинами свои коллекции показывали Шопард, Селин&Омега, Готье. Ужины эти платные, в «Мажестике», чья кухня считается лучшей в Каннах – самый дорогой (250 евро), в «Карлтоне» – немногим дешевле (195 евро), остальные ужины с дефиле втрое доступнее.

На ужине я разглядывала манекенщиц: они похожи на инопланетянок своей неестественной походкой, макияжем со стразами вокруг глаз – почти маской, фигурой, заставляющей думать о специально выведенной породе людей, тонких и длинных, как борзые. Еще и парики под Анжелу Дэвис, драгоценности размером с булыжник – Гальяно, видимо, с досады на эффект изобилия, когда все начинает казаться похожим, вспомнил: «размер имеет значение». Взял и увеличил объемы волос и перстней настолько, чтоб все ахнули. Ахнула и я, поглощая странное блюдо на квадратной тарелке: дюжина штучек, типа суши, но по содержанию французских: фуа-гра, улитки, спаржа… Вдруг в 22 часа (полночь по Москве) одна из неземных диоровских созданий подошла к микрофону и на чистом русском языке сказала: «С Новым годом!». Оказалось, из Санкт-Петербурга. Русские всюду, но если этот фестиваль задумывался в России, то пока что он привлек в основном британцев, итальянцев, парижан.

Для модников каннский шопинг-фестиваль – подарок: десять бесплатных дефиле парижской и миланской моды.

Для модников каннский шопинг-фестиваль – подарок: десять бесплатных дефиле парижской и миланской моды. Организаторы поставили отдельным пунктом программы «восхождение по ступеням Дворца», но честно говоря, не похож он на дворец ни капли – уродливое бетонное здание 70-х, и только по телевизору, в свете софитов, направленных на кумиров кино, его ступени с красным ковриком кажутся волшебными. Волшебного в Каннах и без ступеней сколько угодно. На рынке Фортвиль продают капусту-цветы, такого больше нет нигде. Цветок сродни диоровским манекенщицам: будто роза с преувеличенными лепестками, сделанными искусным резцом, однако это совершенно натуральная капуста, иногда подкрашенная для яркости. Появляется она только к Рождеству, раз в год, и доживает до конца января.

В Каннах есть центр аэронавтики. Можно поучиться пилотировать или просто покататься. Я полетала над бухтой и островами в четырехместном самолетике, стоит всё удовольствие для трех пассажиров 150 евро. Летать над Каннами приятно, пасмурных дней мало, ветра практически не бывает, летишь и смотришь на жизнь глазами то ли птицы, то ли ангела: сверху и близко. Острова у Канн два, сверху я видела оба, а на корабле съездила только на один, остров Святой Маргариты, где с 1687 по 1698 год был заключен Человек в железной маске. Маска, правда, была не железной, а бархатной, личность человека так никто никогда и не установил. Людовик XIV заточил этого мужчину (может, и женщину), скрыв причину опалы и наказав не открывать лица. Молва на протяжении истории идентифицировала его с шестьюдесятью разными личностями. Самой устойчивой оказалась легенда, что это был брат-близнец короля. Иначе – к чему скрывать имя и лицо? Абсолютный монарх мог при желании просто убить, а тут заточил пожизненно в тюрьму, считавшуюся самой комфортабельной во Франции.

Летать над Каннами приятно, пасмурных дней мало, ветра практически не бывает, летишь и смотришь на жизнь глазами то ли птицы, то ли ангела: сверху и близко.

Вспомним про карму места – пока материк был ничем, пустошью, история Канн писалась как история двух островов, Св. Маргариты и Св. Онора, процветавших еще в античные времена, а в начале VI в.н. э. монастырь о. Св. Онора прославился на весь христианский мир своей благоустроенностью. Сегодня этот остров по-прежнему принадлежит монахам, и хоть от него рукой подать до соседнего, большего о. Маргариты, попасть туда можно лишь с материка на катере, принадлежащем монахам. Расстояние немалое, а Железная Маска проплыл его до самого берега, сбежав из тюрьмы, и скрылся в доме, где теперь музей Кастр. Двое богатых людей и заядлых путешественника свозили в Канн находки со всего света, они и составляют этот музей раритетов, если не считать двух залов живописи – сегодняшняя ценность этих видов Канн, писанных с натуры, в том, что их разглядываешь как исторические фотографии. А загадочный узник был пойман и отправлен в Бастилию.

Девиз шопинг-фестиваля – доступная роскошь. Наверное, к этой идее привела и фальшивая, тем самым профанированная, высмеянная роскошь – все эти копеечные вюиттоновские сумки и турецкий версаче.

В фестивале шопинга участвует и соседский городок, когда-то Канны были его провинцией – Грасс. Грасс – мировая столица духов. Парфюмеров – авторов духов (le Nez) в мире – 150 человек. Из них 100 работают во Франции, из них 50 – в Грассе. Духи и туалетная вода в их современном употреблении (прежде были масла и эссенции, которыми пропитывали кожи, перчатки, одежду, окуривали помещения) родились на рубеже XIX и XX веков в Грассе. Герлен, Шанель № 5, Эрмес, Нина Ричи, Диор, Ив Сен-Лоран – все они родом из Грасса, их сегодняшняя прописка составляет коммерческую тайну. Открыто в Грассе существует Фрагонар, семейное предприятие, большая лаборатория, фабрика, музей, где собраны флаконы с древнеегипетских времен, у них есть собственный парфюмер, господин Калугин, потомок русских эмигрантов. Подозрение, что под разными именами мы покупаем продукцию с «секретного объекта» в Грассе, меня не оставляет. Будто это продолжение истории с железной маской, за которой прячется икогнито.

Девиз шопинг-фестиваля – доступная роскошь. Наверное, к этой идее привела и фальшивая, тем самым профанированная, высмеянная роскошь – все эти копеечные вюиттоновские сумки и турецкий версаче. В Каннах доступно настоящее, то есть, само чувство, что ты, воспитанный и культурный человек, ничем не хуже нефтяного шейха, чья семья завтракает за соседним столиком «Карлтона» (сам он не показывает лица), можно было бы даже посетить занимаемую ими самую дорогую сьют за 12 тысяч евро, но она всегда занята. А для романтического путешествия вдвоем или шопинг-отдыха в одиночку одна комната подходит лучше всего.

2005

Лангедок-Руссильон

Шедевр всемирного наследия – Каркассон. Город-замок, окруженный тремя рядами крепостных стен, был ареной жестоких битв.

Как называться? Этим вопросом регион Лангедок-Руссильон, как он обозначен в административном делении Франции, задавался много раз в течение своей истории, задается и теперь. Руководители Лангедока начали внедрять новое, хорошо забытое старое, название – Септимания. Некоторые города обижаются – они в историческую Септиманию не входили. Другой аргумент против – только, мол, туристы привыкли к Лангедоку-Руссильону, после всех усилий по реставрации и приведения края в туристически привлекательный вид, как опять некоторые хотят всё запутать и край переименовать.

Проблема с именем, конечно, не случайна: это проблема идентификации. Руссильон – французская Каталония, на границе с Каталонией испанской, Лангедок долго звался Окситанией (langue d’oc, лангедок – буквально «окситанский язык», в римский период – Трансальпиной, Галлией, в V веке стал визиготским королевством Септимания, которую сарацины завоевали ненадолго, так что не успели переименовать. Городок Агд построили еще древние греки в 600 году до н. э., Нарбонн возник во II веке до н. э., а есть и «молодые» города, как Монпелье, построенный всего тысячу лет назад. Про какое-нибудь старинное, на наш взгляд, шато лангедокцы бросают небрежно: «Да это совсем новое, XVII век». Как, например, замок графа де Кольбера в пригороде Монпелье. Граф со своей семьей сам обихаживает огромный парк, подновляет дом, во Франции хозяин – не барин, а тот, кто трудится больше всех. Кольбер – потомок министра финансов Людовика XIV, предок Кольбер пытался лишить Лангедок одного из его шедевров.

Про какое-нибудь старинное, на наш взгляд, шато лангедокцы бросают небрежно: «Да это совсем новое, XVII век». Как, например, замок графа де Кольбера в пригороде Монпелье.

Путешествие по Лангедоку – это путешествие в эпицентр тайн. Здесь началась и длилась полтора века инквизиция, история злодеяний была записана и сохранилась, так что всё известно по дням и по именам. И по песням трубадуров. Здесь будто бы таились сокровища Грааля в Ренн-ле-Шато, хотя лангедокцам слава этой церкви кажется дурной. Не верят они в Грааль, и внезапное обогащение аббата Соньера (ставшего героем бестселлера «Код да Винчи») не убеждает их в том, что причиной был клад, оставленный тамплиерами. Лангедокцы верят в явное, а все тайное считают мошенничеством.

Восточные соседи Лангедока – Прованс и Лазурный берег, западные – Аквитания с винами Бордо и Серебряным берегом.

Рядом Испания, так что неудивительно, что в Ниме проводятся корриды.

Рядом Испания, так что неудивительно, что в Ниме проводятся корриды. Лангедок вроде бы и гордится, что у него самые большие виноградники в мире, 300 тысяч гектар, но порождали они долгое время лишь вино «для бедных». Здесь делают оливковое масло, но опять приходится ссылаться на более именитых – «как в Провансе». Побережье Руссильона хоть и имеет собственное название – Алый берег (La cote Vermeille), но надо объяснять, что это «как Лазурный». А Лангедок и вовсе недавно занялся обустройством пляжей. Впрочем, все эти «комплексы» напрасны: половина Лангедока внесена по класcификации ЮНЕСКО во Всемирное наследие человечества.

Первый объект «всемирного наследия» – акведук Pont du Gard, 50-го года н. э. Это самый большой из полусотни акведуков, построенных римлянами. Водопровода хотелось всегда, но не всегда было понятно, как это осуществить. Акведуки стали чудом римской инженерной мысли: в трехэтажный арочный мост (высота Pont du Gard 4877 метров, а высота центральной арки – 250) закачивалась вода из реки Гардон, и с высоты она текла полсотни километров до Нима, давая воду и попутному Узесу. Узес (Uzes) при императоре Августе был шикарным пригородом Нима, так им и остался. Мост строился пять лет, подземная канализация еще пятнадцать лет. Строили акведук не рабы, а квалифицированные рабочие, за зарплату.

Рабы не справились бы. В акведуке поражает конструкция, держащаяся только собственным весом (и простоявшая 20 веков), ничем не сцементированная. Чертеж был рассчитан, а камни обточены с ювелирной точностью. Если, смотря на мост, можно представить себе, как держатся камни, лежащие друг на друге, то как они держатся в арках, вися в воздухе, понять сложно. «Центральный камень арки, ключ свода, их держит», – объясняет мне сотрудник музея Pont du Gard (музей, надо сказать, интересный – воссоздающий весь процесс строительства акведука), но более понятным для меня объяснением было бы, что камни держатся чудом. Вокруг акведука – парк, туда специально привезли из Испании самое древнее оливковое дерево, которое нашли, тоже века.

Акведуки стали чудом римской инженерной мысли, Pont du Gard – трехэтажный арочный мост высотой 4877 метров, а высота его центральной арки – 250 м

Благодаря акведуку в Ниме били фонтаны, работали прачки и красильщики, орошались сады, из которых один, Фонтанный, стал началом всей лангедокской истории. В этом саду есть и всегда был источник (фонтан), поэтому вокруг него в VII веке до н. э. и поселились первые оседлые жители – волки. Так называлось племя – les Volques. До акведука другой воды в округе не было. То ли жившие на этих землях галлы, лигурийцы и иберийцы его не нашли, то ли не умели строить жилища, но факт тот, что пришедшие из Бельгии волки стали первыми оседлыми жителями. Построили вокруг источника деревни и дольмены и подчинили себе жившие на близлежащих землях кочевые племена. Божество источника (источники, как и реки, обожествлялись) назвали Немозус, отсюда и Ним, который волки сделали своей столицей и построили там крепость. Она им, впрочем, не помогла и даже помешала: римляне, хозяева Средиземноморья, после победы над Карфагеном обследовали территории и, обнаружив цивилизацию волков, колонизировали ее, так что со II тысячелетия до н. э. Ним стал римским.

Городок Агд построили еще древние греки в 600 году до н. э., «молодые» города, как Монпелье, построены всего тысячу лет назад.

В римском Ниме стали чеканить монету с крокодилом, хотя крокодилов там сроду не водилось. Чуть позже император Август сделал пальму и крокодила символами города, на то была причина: он решил превратить Ним в столицу своего триумфа – завоевания Египта. Потом на гербе Нима оказался бык – маленькие бычки особой породы и фламинго водятся в окрестностях Нима, бычье мясо здесь предпочитают прочим. В XVI веке, когда акведук перестал качать воду, нимцы навеки утвердили пальму с крокодилом своим гербом. Видимо, очень хотелось чувствовать себя на берегу большой воды, потому что опять единственным источником остался Немозус. В мэрии Нима собралась целая коллекция крокодиловых чучел, ставших традиционным подарком городу. Недавно приехала делегация школьников, их спросили, как они думают, почему у Нима на гербе крокодил. Они ответили, не задумываясь: «Потому что “Лакоста”».

На самой высокой точке Нима, лежащего в низине, Август построил высоченную башню, Турос Магнум (французы зовут ее Турмань), чтоб все знали, что и здесь тоже – Римская империя. Поставил столичных размеров амфитеатр, разделенный на четыре сектора для четырех категорий жителей – патрициев, граждан римского права, граждан латинского права и плебса. У каждой категории был отдельный вход, чтоб патриций и плебей не столкнулись бы, часом, в проходе. Сегодня это разделение осталось в российской жизни: плебей не столкнется с патрицием ни в театре, ни на улице, ни в ресторане – во Франции-то запросто. А в нимском амфитеатре, действующем по сей день, теперь публика делится на две категории: билет внизу 95 евро, на галерке – 15.

Фонтанный сад император назвал Августеумом, там проходили дионисийские праздники. В Августеуме появился храм Дианы, построенный, как и акведук, не рабами, а рабочими, и камни дер жались также без склейки. Здание было столь искусным, что строители приезжали сюда на год, чтоб учиться строить на его примере. Потом проклятые революционеры разобрали храм по камушку, из этих камней они строили баррикады, но даже то, что осталось от храма, производит впечателение: оставшиеся его части не рухнули, хотя считается, что вынь из такой конструкции камушек, обрушится целиком. На устоявших стенах остались граффити – это строители-ученики процарапывали на стенах молотки и слова своего восхищения зданием. Ним поддержал революцию, потому что был бедным городом – ткацким, а все ткацкие города обеднели в XVIII веке. Революция не дала Ниму ничего, кроме разрушений (к счастью, небольших), зато текстиль прославил его на весь мир.

Ним производил в XIX веке голубую холщевую ткань, самую дешевую и крашенную самой дешевой краской – индиго. Называлась она de Nimes, из Нима, сегодня она на всех языках так и называется – деним. Ею покрывали повозки и склады, и Ним экспортировал свой деним в Геную, а оттуда дерюжка раскупалась дальше по миру. Баварский еврей Леви-Страусс купил слишком много денима и не знал, что с ним делать. Решил сшить комбинезоны для своих рабочих, так родились джинсы. Слово джинс – это Генуя в английском произношении.

В замке Каркассона пытали и «судили», а затем сжигали на кострах всех неугодных.

У Августа было два внука, оба умерли. Поскольку Ним стал «личным» городом императора, храм-пантеон внукам он воздвиг здесь, теперь его называют Квадратный Дом (La Maison Carree). Напротив него архитектор сэр Норман Фостер построил той же высоты и площади дом из стекла и бетона, со временную рифму. Храм отражается в стеклянной стене и как бы удваивается. Прозрачное здание назвали Квадрат Искусств, там музей, медиатека и ресторан. Герб города тоже решили подновить: пригласили Филиппа Старка, и он сделал новый логотип, который теперь в Ниме повсюду: в асфальт вбиты бронзовые гвозди с крокодилом и пальмой.

В Лангедоке история дышит, обыгрывается, хотя не до всего дошли руки. Город Агд был построен на горе над мысом, ныне курортом, а тогда портом, еще древними греками как пункт обмена денег, и назвали его Agathe Tyche, что значит фортуна. Домишки там плохонькие, кривенькие, не подновленные, с каменными переплетами окон, все XI–XII веков, но стоят. Услышав, как я по-русски говорю по мобильному телефону, ко мне по-русски обратился мальчик. Армянская семья эмигрировала во Францию и вон куда забралась. Агд – «глубинка», а внизу, на мысе, открыли музей Эфеба: посчастливилось найти на дне реки Эро затонувший древнегреческий корабль, груженый оружием и статуями: одна из них – уникальная – юноши Александра Македонского, 3 века до н. э., работы Лисиппа.

Еще один лангедокский шедевр всемирного наследия – Каркассон. Город-замок, окруженный тремя рядами крепостных стен, был ареной жестоких битв. В этих местах жили катары: христиане, считавшие, что церковь извратила учение Христа и поклоняется золотому тельцу. Епископы были самыми богатыми людьми в те времена, и власть их была абсолютна. Только не в стране катаров, как по сей день называют департамент Лангедока Од, куда входят, в частности, Каркассон, Безье, Лиму. Хозяин этих городов, виконт Транкавель, поддерживал катаров, признанных церковью еретиками, на их стороне были и тамплиеры. Возможно, потому, что стремившиеся к чисто духовной жизни катары отдавали им своё добро, а те взамен охраняли их жизнь. Церковь мечтала расправиться с катарами, но не знала, как. В 1207 году собрали «кругый стол»: диалог катаров с католиками. Наибольшее возмущение из всех катарских тезисов (монашество, обязанность трудиться) у церкви вызвал тезис, что мужчина и женщина равны, просто дьявол подсунул им разную телесную оболочку.

Папа Иннокентий III послал в страну катаров двух легатов для искоренения ереси: один из них перешел на сторону катаров, другой был убит. Это и послужило предлогом начать расправу. В убийстве легата обвинили катара. Крестовые походы против мусульман захлебнулись, и Папа решил направить крестносное войско против «своих», катары были объявлены внутренними врагами, диссидентами, тогда и родилось это слово.

Катары стали искать убежища, прячась в башнях на вершинах гор и подавая друг другу сигналы: зажигали факел, его видели в соседней башне, и так на расстоянии сотни километров все были предупреждены об опасности. Сегодня это прозвали средневековым интернетом. В один ужасный день семь тысяч катаров собрались в храме Марии Магдалины в Безье. Крестоносцы настигли их там и, спросив предводителя, кого именно убивать, получили ответ, ставший знаменитым: «Убивайте всех, Бог узнает своих». Это был 1209 год, Безье и Каркассон были взяты почти одновременно. Предводитель крестоносцев выгнал виконта Транкавеля из его каркассонского замка и поселился в нем сам.

Истребление катаров продолжалось и ширилось: крестоносцы убивали и защищавших их тамлиеров, всех ткачей, потому что многие катары были ткачами, через четверть века вакханалия приняла необратимый характер, и Папа решил придать ей законную форму: в Лангедоке началась инквизиция. В Замке Каркассона пытали и «судили», а затем сжигали на кострах всех неугодных. В пятницу 13-го (сочетание, оставшееся с тех пор «нехорошим») октября 1307 года все до одного тамплиеры были схвачены, одновременно во всех городах, потом убиты. Тогда и родилась легенда, будто тамплиеры спрятали свои сокровища, называемые общим словом «Грааль», где-то тут, в стране катаров. Где? Когда бедный священник Соньер (кто теперь не знает этого имени благодаря бестселлеру «Код да Винчи»!) превратил Ренн-ле-Шато в цитадель роскоши, он не смог объяснить епископату происхождения денег, после его смерти клад искали многие – не нашли. В 1321-м был сожжен последний катар. Но костры продолжали пылать, инквизицию остановила первая и самая страшная эпидемия чумы. Потом вышло солнышко, и Лангедок засиял под французской короной.

Канал дю Миди (Le Canal du Midi) длиной 240 км также занесен ЮНЕСКО в шедевры мирового наследия. Поль Рике, вложивший в строительство канала все свои сбережения, не дождался всего несколько месяцев иннаугурации канала и умер в нищете.

Теперешние комментаторы-прагматики говорят, что только для того затевался крестовый поход, казавшийся поначалу блиц-кригом, что церковь боялась потерять свой церковный налог и искореняла конкуренцию, а французский король хотел отобрать у феодальных графьев Окситанию, они с папой сговорились, но сопротивление оказалось слишком сильным. Хотя в конце концов и папа, и король (хотя это были уже другие папа и король) получили, что хотели.

При Короле-Солнце думали уже о другом. Еще с античности на французском юге жила мечта о том, чтоб соединить Средиземное море и Атлантический океан каналом. Но никто не мог придумать, как это сделать. Пьер Рике, скромный житель Безье, налоговый инспектор, был настолько охвачен этой идеей, что проводил все свободное время в прогулках, изучая рельеф местности. В конце концов у него родился проект канала с хитроумной системой шлюзов. Он по ехал в Париж и представил проект графу де Кольберу, но тот и слушать не захотел изобретателя, который даже не был инженером. Рике не успокоился и сумел дойти до самого Людовика XIV, король оказался благосклонен. Так был построен канал дю Миди (Le Canal du Midi) длиной 240 км, он также занесен ЮНЕСКО в шедевры мирового наследия. Поль Рике, вложивший в строительство канала все свои сбережения, не дождался всего несколько месяцев иннаугурации канала и умер в нищете. Теперь ему стоит памятник в Безье.

Привлекателен был не только сам по себе портовый городок, где ловили анчоусов, но и то, что в гостиничном кафе «Тамплиеры» художников кормили бесплатно.

Безье, Монпелье и большой части Лангедока повезло в XIX веке, когда филоксера сожрала все французские виноградники, не тронув лишь здешние. Тогда виноделы сколотили здесь огромные состояния, потому что их вино оказалось единственным. В последние годы лангедокские виноделы усиленно повышают качество своих вин, но общее перепроизводство вина ставит эту затею под сомнение. Бордоские-то коллеги едва выживают. Зато Лангедок культивирует авторскую кухню, а к ней и вино подают, стоит оно недорого, его стали с удовольствием закупать другие страны.

Какие в Монпелье рестораны! Один делает все блюда с цветами (съедобными и даже лечебными) и ягодами, другой придумывает (и очень вкусно) целые композиции из креветок с морковкой, пеной из йода и фондю из шпината. И картофельное пюре, сбитое с сыром, которое тянется, как резина. Да что говорить, это же родина Гаргантюа и Пантагрюэля. Здесь, на медицинском факультете (первом в мире) был бакалавром Франсуа Рабле и описал в романе своих педагогов и друзей, а обжорство, судя по всему, тоже было не выдумкой, а вполне реалистической зарисовкой. В Лангедоке проще лопнуть, чем отказаться от гастрономических соблазнов. В Монпелье и директор ботанического сада г-н Магноль обессмертил себя в одном из самых красивых и пахучих деревьев, которое назвали его именем – магнолия. Жан-Батист Поклен приехал сюда давать свои первые представления, а уехал в Париж уже Мольером. Художники же почему-то обходили стороной Лангедок и все как один устремлялись в Руссильон. Где не пролегла «столбовая дорога» истории, зато – пейзажи и испано-цыганско-арабский темперамент Перпиньяна.

Художники же почему-то обходили стороной Лангедок и все как один устремлялись в Руссильон. Где не пролегла «столбовая дорога» истории, зато – пейзажи и испано-цыганско-арабский темперамент Перпиньяна.

В Перпиньяне учился и работал Аристид Майоль, у города остались две его скульптуры, одну из них, обнаженную «Венеру в колье», местные жители долго одевали, считая неприличной. Пришлось посадить вокруг нее высокие кактусы. В Перпиньян любили приезжать Пикассо и Дали, мостовые в центре выложены мрамором, потому кажется, что идешь не по городу, а по каким-то открытым залам. В Перпиньян заезжают кланяться, но основное направление Руссильона – море, курорты Аржелес и Кольюр. Кольюр – маленький скалистый городок с разноцветными домиками. Когда-то здесь жили одни рыбаки, красили свои лодки в яркие цвета, чтоб они были видны в море, а остатками краски красили свои дома. С тех пор в Кольюре закон: дом можно покрасить в любой цвет, кроме белого, потому что белых лодок не было. Но Кольюр пестрит не только яркими домами, повсюду расставлены репродукции картин: Матисса, Дерена и фовистов. Когда Матисс был совсем неизвестен, он приехал в Кольюр рисовать тамошние пейзажи и осел, зазвал и своих друзей-художников. Привлекателен был не только сам по себе портовый городок, где ловили анчоусов, но и то, что в гостиничном кафе «Тамплиеры» художников кормили бесплатно. Вернее, за каждый ужин Матисс дарил картину. Хозяйка считала их дрянными и требовала денег, Матисс платил, а хозяин на выходе возвращал деньги художнику и собирал его картины, а потом и картины Дерена. Собирал и вешал на стены, пока стены кафе и отеля не кончились. Как ни странно, так все это и висело до недавнего времени, без всякой охраны, и разумеется, картины известных художников свист нули. Неизвестные висят до сих пор. А рыбаки в Кольюре перевелись, не выдержали конкуренции с «большими». Правда, мастерская-магазин по производству анчоусов осталась, и меня пытались удивить разными засолами этого местного специалитета. Ну что анчоусы: килька как килька. Зато городок приобретает масштаб, когда присматриваешься к выставленным повсюду репродукциям: видишь на картине пейзаж, поднимаешь голову, а там, в реальности, этот же самый пейзаж и есть. Кольюр категорически против Септимании, он никогда не был ее частью, хотя визиготская Септимания простиралась до Толедо.

Директор ботанического сада Монпелье г-н Магноль обессмертил себя в одном из самых красивых и пахучих деревьев, которое назвали его именем – магнолия.

Трудно сказать, почему объединились латинско-французский, многострадальный Лангедок и легкий, каталонский, с сильным испанским акцентом, несмотря на когдатошний запрет Людовика XIV даже общаться с испанцами, Руссильон. Путешественнику это, в принципе, все равно, он едет в никогда не менявшие имен Ним, Каркассон, Монпелье (столица региона) или Перпиньян, а название региона служит только для того, чтоб купить правильный путеводитель.

2005

Перигор – белый, черный, зеленый, пурпурный

И есть такой укромный уголок на юго-западе Франции, называемый административно Дордонью, а разговорно и исторически – Перигором, где история – долгожитель, ее свидетельства датируются не обычным для Франции периодом римской империи, а 17-ю тысячами лет до н. э.

Ключ к Франции – patrimoine, что по-русски неуклюже и скучно называется «культурным наследием». В России от наследия (обычный эпитет – «тяжелого») всегда пытались избавиться, во Франции история любима. Я другой такой страны не знаю, где от палеолита – последовательно, эпоха за эпохой – сохранилось бы все вплоть до завтрашнего дня. Ибо французы живут еще и завтрашним днем, они заботились об экологии уже тогда, когда она не была вконец испорчена. В России история – шифр, во Франции – язык, которым владеют свободно, как родным. И есть такой укромный уголок на юго-западе Франции, называемый административно Дордонью, а разговорно и исторически – Перигором, где история – долгожитель, ее свидетельства датируются не обычным для Франции периодом Римской империи, а 17-ю тысячами лет до н. э. Дордонь – название реки и департамента Аквитании, региона, в который входит Бордо, Серебряный берег, страна басков, это край, где хотелось бы родиться, жить, умереть и родиться снова.

Так хорошо сохраниться Перигору позволило его долгое существование в коконе: ни трасс, ни поездов. Но 12 сентября 1940 года произошло чрезвычайное событие. Четверо подростков слышали легенду о том, будто с холмов Ласко под долиной Везер идет подземный туннель к шато Монтиньяк, и там спрятан клад. Легенду знали многие, но никто идти туда не осмеливался, место слыло нехорошим: забрел раз осёл и пропал, люди тоже исчезали, считалось, что там «дыра дьявола», ведущая прямо в ад. Шла Вторая мировая война, ад царил повсюду, так что четверым смельчакам дыра дьявола показалась не такой уж и страшной. Зато если найти клад, можно разбогатеть и наесться досыта. Мальчишки нашли дыру, первой запустили собаку, сами полезли следом.

Золотых слитков там не было, но то, что они обнаружили, оказалось больше, чем кладом, – и для них, и для Перигора, и для всей Франции. Они обнаружили пещеры Ласко, ставшие мировой знаменитостью, пещеры с наскальными росписями, подобных которым на Земле не сохранилось. Своды пещер расписаны целиком – рисунки, в цвете, с использованием черной, красной и желтой красок (естественно, природных), расположены близко друг от друга или один внутри другого, и похожи на единую фреску. Изображены быки (огромные, самый большой – 5.50 метров длиной), олени, разномастные лошади, бизоны и загадочные знаки, которые до сих пор безуспешно пытаются расшифровать. Изображений людей нет, вернее, есть, но слишком условные, в то время как животные выписаны тщательно, иногда недорисованы, но с тягой к реализму, в них странно сочетается рука примитивиста, ребенка и примерного студента художественного училища.

Честно говоря, ностальгия по кроманьонскому прошлому меня не прошибла, но в средневековом городке возле Ласко, Монтиньяке, я исходила завистью.

Тысячи животных расположены будто с умыслом: маленькие лошадки внутри больших быков, быки черные, коровы красные, медведь в закутке, и другие хищники, типа рыси, запрятаны по углам, мотивы повторяются, и – ни единого изображения флоры, предметов быта или сцен охоты. Рисовали при свете, брали с собой каменные масляные лампы, их нашли в Ласко больше сотни. Предполагают, что искусство Ласко – магическое, и что эти пещеры были первыми храмами людей, уже мыслящих, но еще называемых кроманьонцами. В пещерах кроманьонцы не жили, только рисовали, а жили по-троглодитски в квартирах, выдолбленных в скале, долина Везер испещрена зияющими дырами этих пустующих жилищ, нависших над рекой Дордонь. Правда, троглодитов сменили homo constructors, и на отвесных скалах над Дордонью построили дома, а на вершинах – величественные замки. К ним присоединились homo electronics, и все провода – электричество и Интернет – проложили под землей. Потому что провода портят вид, а деньги туристов позволяют эту роскошь.

В 1963 году Ласко закрыли для посещений. С полутора тысяч людей, проходивших за день через пещеры, сыпались зеленые чертики – микробы, и живопись начала плесневеть. Но французы не были бы французами, если б просто заперли на ключ золотое пещерное дно. Они сделали муляж Ласко, один к одному, и назвали его Ласко-2. Его-то и можно сегодня посетить. Рядом с пещерами – парк доисторических животных, доживших до наших дней (лошадь Пржевальского, бизоны и старые, как мир, козлы) – для того, чтобы лучше вжиться в кроманьонскую действительность. Честно говоря, ностальгия по кроманьонскому прошлому меня не прошибла, но в средневековом городке возле Ласко, Монтиньяке, я исходила завистью. Почему теперь строят одних уродцев? Почему отказались от жемчужины зодчества – готики?

Главная достопримечательность Перигё – собор Сен-Фрон, по образцу которого был построен парижский Сакре-Кёр.

В Перигоре то ли нет ни одного нового здания, то ли они скрылись в глубине, как пещеры, то ли стыдливо ютятся на выселках. Правда, в Перигё, столице Перигора, построили стеклянный саркофаг для римского дома. От дома остался только нижний срез, зато целиком, и французский архитектор Жан Нувель, автор центра Помпиду в Париже, достроил его графическим воздухом – стеклом, отчего дом стал вроде как целым. Но главная достопримечательность Перигё – собор Сен-Фрон, по образцу которого был построен парижский Сакре-Кёр. Собор строился с VI по XIX век, и удивительным образом столь разные эпохи слились в нем в единый ансамбль. Конечно, ЮНЕСКО записало его в шедевры мирового наследия, хотя в этом списке значится пол-Франции. Другая половина не значится только потому, что неправильно же признать одно государство в ущерб другим – шедевром, живым музеем.

Перигор состоит из четырех частей (так и хочется сказать, залов или разделов), у которых и названия-то музейные: белый Перигор (где Перигё), названный так потому, что построен из белых камней, зеленый Перигор (где много зелени и с XVII века производят очень дорогие ножички, называющиеся Нонтрон, по имени города, иметь такие ножи – шик), черный Перигор (там водятся черные трюфели и крыши домов выложены из плоских черных камней) и пурпурный Перигор со столицей Бержерак, где жил Сирано де Бержерак, не только литературный персонаж, но и его реальный прототип, – это раздел винодельческий.

…не случайно трюфели-конфеты считаются рождественским атрибутом. Черные трюфели созревают к Рождеству, цена их колеблется от 600 до 1000 евро за килограмм.

Самый знаменитый город Перигора – Сарла (Sarlat). Его герб – саламандра, не боящаяся ни огня, ни воды. И вправду, Сарла не сгорел и не утоп, построенный с XII по XVI века, так и стоит, постоянно подновляясь, как это водится у французов. В странных по форме домах XII–XIII веков, пузатых, кривых, будто не умели тогдашние строители, как и советские, возвести ровных стен, живут простые сарладинцы (так они себя называют), и крыши у них не протекают. Крыши в Сарла – особенные: выложены черными плоскими камнями, которые держатся только собственным весом. На квадратный метр крыши идет 900 кг камней. Сейчас такие крыши вошли в моду, и богатые люди их заказывают (1000 евро за кв. м). Чтобы камни держались, склон крышы должен быть высоким, как в сказочных теремах. Срок жизни каменной кровли – лет триста без ремонта, она не протечет и не прохудится. Но за ней надо ухаживать (для французов – не вопрос), если один камень заплесневеет, крыше каюк. Плесень нарастет на камнях, а конструкция на том и держится, что камни правильно обточены и один входит в другой, как пазл. Тогда не страшен ни град, не ураган. А ответ на вопрос, почему домики периода инквизиции такие раскоряченные (их часто встречаешь на юге Франции), мне удалось узнать как раз в Сарла. Тогда налоги платили только с площади, занимаемой домом на земле, а все, что в воздухе, – бесплатно. Вот и строили внизу как можно уже, вверху как можно шире, так что стоя на балконах третьего этажа, разделенных внизу улицей, можно было целоваться.

В Сарла еще одна вещь удивительным образом осталась со Средних веков: газовые фонари. Весь город освещен желтым, теплым, колеблющимся, живым светом, таких городов во Франции больше нет, да и в мире, наверное, тоже.

В Сарла еще одна вещь удивительным образом осталась со Средних веков: газовые фонари. Весь город освещен желтым, теплым, колеблющимся, живым светом, таких городов во Франции больше нет, да и в мире, наверное, тоже, судя по тому, что исторические фильмы про Средневековье, европейские и американские, снимают в Сарла. Сарла еще и город чудес. В XII веке здесь, как и по всей Европе, свирепствовала чума. Пришел св. Бернар, один из крестоносцев, и благословив хлеба, раздал их жителям, сказав: кто съест хлебушек, тот выздоровеет. Так и произошло, город излечился. По этому поводу в Сарла воздвигли странное сооружение, названное Фонарем мертвых, похожее на космическую ракету. Во всех европейских городах ставили чумные столбы, а здесь – памятник излечению от чумы. Когда в городе кто-то умирал, внутри башни-фонаря зажигали свечу.

Конечно, они были наивные, сарладинцы: считали, что чем ближе к церкви будут похоронены, тем вернее попадут в рай. Когда места кончились, построили вокруг церкви каменную стену и сделали в ней погребальные ниши. У простолюдинов денег на рай не было, так что их хоронили за городом. Зато они отомстили знати во время Французской революции. В Сарла местный революционер устроил в церкви склад пороха. Город мог взлететь на воздух, пришлось полцеркви снести, чтоб опасность ликвидировать. Долго не могли придумать, что делать со столь странным видом церкви, подвергшейся усекновению, и Жан Нувель (который построил римский дом в Перигё), сам родом из Сарла, воздвиг гигантские черные стальные ворота, закрывающие дыру. Теперь там уж не церковь, конечно, а рынок. На рынке продают то же, что везде, плюс местные специалитеты – фуа-гра и трюфели.

Крыши в Сарла – особенные: выложены черными плоскими камнями, которые держатся только собственным весом. На квадратный метр крыши идет 900 кг камней.

К революции привели в конце концов идеи самого прославленного уроженца Сарла – Этьена де Ла Боэси. Неразлучный друг Монтеня, вдохновитель его «Опытов», философ, которым были увлечены Руссо, Лафонтен и Махатма Ганди. Боэси повезло, что он был старшим сыном (родился в 1530 году), потому что в знатных семьях старший наследовал отцу, второй становился епископом, третий шел в армию, девочек отдавали либо замуж, либо в монастырь. Ла Боэси стал, таким образом, советником парламента в столице, в Бордо. Было ему всего 23 года, но он уже прославился трудом, сочиненным в 19 лет, – «Речь о добровольном рабстве», – где изобличал абсолютизм. В Сарла выборная власть возникла еще в XIII веке. В парламенте Бордо Ла Боэси и встретил Монтеня, тоже получившего должность по наследству, и перевернул его жизнь. Они были соседями: башня Монтеня в пурпурном Перигоре, дом и замок Ла Боэси – в черном, только ранняя смерть Ла Боэси от чумы, в 33 года, разлучила их. Святых, которые могли бы излечить философа, тогда уже не было. С тех пор Монтень заперся в своей башне и писал посвященные другу и учителю «Опыты».

В Перигоре то ли нет ни одного нового здания, то ли они скрылись в глубине, как пещеры, то ли стыдливо ютятся на выселках.

Боэси повезло, что он был первым сыном, родился в Сарла, но любой перигординец скажет вам, что ему повезло родиться в Перигоре, как и самый критически настроенный француз скажет, что ему повезло родиться во Франции. Почему-то французы не говорят: «Это мы создали такую страну», говорят – «повезло», и постоянно жалуются на то, что французы очень ленивы. Русский же народ, как мы знаем, всегда настаивает на том что он трудолюбив, но ему не повезло с историей.

Перигору повезло быть родиной фуа-гра, и повсюду вокруг Сарла можно увидеть утиные и гусиные фермы. Мы остановились у одной из них, вышел хозяин, попросил не снимать: «Не хочу рекламы, – сказал он насупленно, – а то ездят тут, снимают наши фермы, потом снимки появляются в рекламных проспектах заводов, производящих фуа-гра, будто это у них ферма и гуси пасутся на свободе, а у них одни машины для консервов, они все у нас скупают и выдают за свое. Мы маленькие и имеем право торговать только во Франции, а они – во всем мире». Мы заверили фермера, что не будем рекламировать гусиные брэнды при помощи его аутентичной фермы, и отправились к реке.

Вот и муж мадам Ватт купил шато де Шабан, но пожил там недолго, сбежал с другой, оставив бывшей супруге свою французскую вотчину размером с пол-Кремля

По Дордони курсируют прогулочные лодки, габары. Только со стороны реки можно увидеть сказочные городки на скалах, из которых самый известный – Бейнак. Мы поплыли, вертя головой: слева – часть, которая во времена Столетней войны была французской, справа – английской. Французы до сих пор это помнят (хотя речь идет о XIV веке). И предателя помнят, который хотел сдать англичанам Сарла, город, никогда не изменявший французской короне, за что ему король по окончании войны дал много денег, оттого он такой красивый. А предателя зашили в мешок и бросили в реку. «Английская» сторона – это циклопических размеров замки и парки, «французская» – домики, громоздящиеся друг над другом, сверху – шато Бейнак. Потом идет полоса дыр в скалах, это жилища троглодитов палеолита, но они сгодились и позже – из пещер часовые обозревали окрестности, а сеньоры держали голубятни, в Средние века голуби были первейшим деликатесом. В 1966 году муж и жена купили шато Бейнак, отреставрировали его, в общей сложности это обошлось им в 100 тысяч евро, а сегодня замок стоит 7 миллионов евро. Но пожилые хозяева, не имеющие наследников, решили не продавать его, а просто подарили своему адвокату. Признаюсь, обидно было это узнать. Во Франции то и дело дарят замки, и всё не мне, а так хотелось бы пожить в шато.

Крохотный Бейнак гордится двумя своими жителями: один разбивал здешние сады, и его выбрали проектировать парк Версаля. Другой – художник, нарисовавший эмблему Michelin, шинного человечка. Мишлен – не просто производитель шин и создатель лучших путеводителей, он же придумал систему звезд, и один ресторан «две звезды Мишлен» (высшее – три, их во Франции 26) находится неподалеку от Бейнака. Покатавшись на лодке, мы прямо туда и направились. Называется он «Столетие» (Le Centenaire) и находится в захудалой деревушке Эйзи. Вокруг, правда, пещеры – не такие, как Ласко, но народ тоже любит: немного наскальной графики, сталактиты-сталагмиты, но все же я задавалась вопросом, посмотрев на цены в вывешенном меню: неужели сюда придет кто-нибудь, кроме нас? (Мы были приглашены, а так, считай, надо выложить порядка 200 евро на человека.) Каково же было наше удивление, когда ресторан оказался полон! Сюда приезжают из Бордо и даже из Парижа – попробовать кухню знаменитого Ролана Мазера. Как положено в «двух звездах», обслуживали нас семь человек в черных фраках, один – по закускам, другой – по рыбе, третий – по мясу, четвертый – по десертам, пятый – по сырам, шестой – сомелье (по нему даже и видно, что он звезда почище Патрисии Каас), седьмой – метрдотель. Чувствуешь себя как на приеме в Елисейском дворце: спина сама выпрямляется, вилкой и ножом вальсируешь плавно, чинно – это не просто ужин, это священнодействие: сначала съешь мороженое из фуа-гра, потом печенье из фуа-гра, потом эскалоп из фуа-гра и, наконец, конфит из фуа-гра. Это закуска такая: четыре разновидности печени раскормленной утки. Нет, в Москве такие вещи лучше не вспоминать. А во Франции сейчас идет кампания против мишленовских звезд: что они ограничивают свободу творчества повара, и что посетителям приходится держать спину, как балетным. Выйдя из «Столетия», мы и вправду почувствовали, что вышли на свободу, и она была вкусной.

Тогда налоги платили только с площади, занимаемой домом на земле, а все, что в воздухе, – бесплатно. Вот и строили внизу как можно уже, вверху как можно шире.

Трюфели известны с античности, с тех пор люди что только ни пытались делать, чтоб этих редких подземных грибов стало больше. Но тщетно. Научные институты изучили состав трюфелей, условия, при которых они зарождаются, выделили споры, которые трюфельники (это такая отдельная профессия) сеют под дубами и ореховыми деревьями, но трюфелей больше не становится, и ни в каких других местах, кроме тех, где они есть исторически, развести их не удается. Поэтому большинство людей довольствуется шоколадными трюфелями, и не случайно трюфели-конфеты считаются рождественским атрибутом. Черные трюфели созревают к Рождеству, цена их колеблется от 600 до 1000 евро за килограмм. В Перигор многие любят ездить на Рождество: самый разгар ярмарок с трюфелями и фуа-гра, которая созревает тоже к зиме. Научное название – черный перигорский трюфель, потому что рождаются трюфели при строго определенных условиях, которые как раз есть в Перигоре: кальциевая почва, сухой и умеренно жаркий климат, наличие дубов и деревьев грецкого ореха. Трюфели – это как бы подземные плоды этих деревьев. Мы поехали на трюфельную ферму, посмотреть, что же это за чудо такое, которое мы уже дегустировали в местных ресторанах.

Хозяин фермы, трюфельник по имени господин Эйно, взял свою собаку и повел нас на плантации. Трюфели разводят специально, насаживают дубы и орехи, и дуб дает трюфели через десять лет, а орех – через семь. Господин Эйно с гордостью показал нам своего чемпиона: орех, с которого он собирает по 5–6 кг зимних трюфелей. Дело в том, что есть еще летние трюфели, в отличие от зимних, внутри они белые и ценятся мало, «всего-то» 75 евро за кило. Одни деревья дают только летние трюфели, другие – только зимние. Мы искали летние. Как в цирке – хозяин говорил собачке: «Ищи», она безошибочно находила трюфель и получала в награду собачью конфетку. Своего орехового рекордсмена господин Эйно клонировал, теперь ждет долгие семь лет, пока клоны не заплодоносят. «Трюфель – мистический гриб, – говорит г-н Эйно. – Бывает, все сделано по правилам, споры засеяны, деревья в соку, а трюфелей нет, так что надо, чтоб трюфели хотели у тебя расти. Еще странность: подрежешь ветки у дерева – трюфели почему-то исчезают».

Он – потомственный трюфельник, его отец был президентом трюфельной ассоциации, но оба они не просто фермеры и коммерсанты, а лабораторные ученые. К трюфелю нужен научный подход. Собака же может быть любая, кроме охотничьей, ее просто сызмальства дрессируют на поиск трюфелей. Трюфели очень прожорливы: в том месте, где они есть, трава будто выжжена, это они подъедают ее корни. Этим дорогостоящим тварям трюфельники посвящают жизнь, ничто другое их уже не занимает. Г-н Эйно изготавливает сувениры для туристов: два трюфеля, запечатанные в литом стеклянном кубе. Нам тоже подарил, это как драгоценность, здесь трюфель называют не грибом, а «черным бриллиантом» Перигора.

Считается, что Перигор открылся людям благодаря двум обстоятельствам: буму пещер Ласко и тому, что к Жозефине Бекер приезжали в ее замок все самые знаменитые люди Франции.

От трюфельника мы направились в шато, одно из тех, что по «английскую» сторону реки Дордонь (в смысле, которая была английской во времена Столетней войны). Удивительно, но факт, англичане по-прежнему любят покупать там замки. Вот и муж мадам Ватт купил шато де Шабан, но пожил там недолго, сбежал с другой, оставив бывшей супруге свою французскую вотчину размером с пол-Кремля. Тому уж пять лет, но мадам Ватт говорит о бегстве мужа с такой горечью, будто это произошло вчера. Но замку радуется: водит экскурсии, выискивает на аукционах и у антикваров вещицы, жившие некогда в этом шато, устраивает концерты. Шато де Шабан – фактически музей, с редкими витражами XV века, гобеленами, старинной мебелью, да и более древние вещи здесь есть: яйца динозавров и топорики бронзового века. Не то чтоб здесь жили динозавры или неандертальцы (первые упоминания о замке датируются XII веком, достраивался он вплоть до XVII), но поскольку Перигор – родина Ласко и других пещер с оставленными в них следами наших предшественников, то яйца динозавров как раз кстати.

Мадам Ватт жалуется: обзывают ее здесь англичанкой, хотя она чистокровная француженка. Обзывают – значит, добра не желают, а во Франции очень важно, чтоб тебе желали добра, французы ведь всегда желают вам хорошего дня, послеполудня, конца послеполудня, вечера и окончания вечера. Мы вот поднимались в гору к замку, а прохожий местный нам и говорит: вы лучше другой замок посетите, он интересней. Вот дела! Замки тут все открыты для посещений, так принято во Франции. Это личный дом, конечно, но и национальное достояние, нельзя же пользоваться им в одиночку. Вход платный, но расходы на ремонт и поддержание замков намного, думаю, превосходят туристическое вспомоществование. Мадам Ватт тоже решила завести трюфельницу (так называют плантации трюфеленосных дубов и орехов), без всякой науки, в отличие от г-на Эйно, и хотя деревья ее еще молоды, но уже приносят приплод. Трюфели обладают свойством увлекать, так что мадам Ватт со своим пудельком в конце концов забудет изменника, подарившего ей, прежде просто супруге банкира, новые горизонты. У нее еще грифоны есть, в Средние века считалось, что грифоны и химеры отводят злых духов. Может, и сейчас отводят, пожелаем ей этого. А в другом замке, де Миланд, в который мы отправились следом, живут не мифические каменные грифоны, а настоящие грифы, ястребы, соколы, филины и прочие хищные птицы. Не в доме, конечно, а в парке, это хищники-артисты, устраивают шоу для посетителей.

Замок де Миланд совсем иной, чем Шабан: тот – замок-крепость, этот – chateau de plaisance, как различают замки французы. То есть не оборонительный, а для удовольствия, соответственно, более позднего времени, Ренессанса. Новые хозяева там недавно. Было такое знаменитое, одно из самых дорогих, вино «Белая лошадь», его делали муж и жена де Лабарр. Потом продали свое винное шато и к 25-летию дочери Анжелики подарили ей настоящий замок. Она выросла в фамильном доме напротив де Миланд, внизу (все замки стоят на вершине горы), любовалась им и всегда мечтала в нем жить. Это замок с историей, близкой сердцу французов. Когда-то его купила знаменитая певица мюзик-холла Жозефина Бекер. Считается, что Перигор открылся людям благодаря двум обстоятельствам: буму пещер Ласко и тому, что к Жозефине Бекер приезжали в ее замок все самые знаменитые люди Франции.

Бержерак прославился парадоксальным образом не винами, а литературой. Ростан написал пьесу, взяв прототипом реальное лицо – Сирано де Бержерака, жившего в XVII веке, мушкетера, бретера и писателя.

Жозефина тоже слыла черным бриллиантом, в 16 лет она бежала из тогда еще расистской Америки и была тепло принята во Франции, став примой. Для Анжелики она – кумир, и первое, что сделала новая молодая хозяйка, – дом-музей Бекер в своем замке. Во всех комнатах звучит ее голос, на манекенах надеты ее сценические наряды, в каждом зале – стенд с рассказом о ее истории. Жозефина, не имевшая собственных детей, усыновила дюжину приемных, это были дети разных народов, и потому она назвала свой замок «деревней мира», что визуально представляется как реклама Бенеттона.

Во время Второй мировой войны Жозефина записалась в армию и получила от де Голля высшие военные награды. В качестве своего кордебалета Жозефина вывозила из оккупированной Франции евреев, спасла таким образом много жизней. Сама она гастролировала во время войны для публики как певица, а для своей приемной родины – как разведчик.

Ключ к Франции – patrimoine, что по-русски неуклюже и скучно называется «культурным наследием».

Но время прошло, певицу забыли, доходов у нее больше не было, и замок ее продали с молотка. Новый хозяин насильно выволок ее за волосы, так она сопротивлялась, не желая расставаться с Миланд. Хэппи-энд, правда, наступил: ей, шестидесятидвухлетней, устроили концерты в Париже, афиши висели по всему городу, публика валила валом, она выступила 17 раз подряд, а перед 18-м концертом ее нашли мертвой. И гроб несли мимо афиши с объявленным в этот день концертом.

Анжелика Лабарр собирается и дальше пропагандировать уходящую в забвение певицу при помощи своего замка, правда, она уже не Лабарр, а де Сент-Экзюпери, вышла замуж за потомка писателя, но семейная жизнь не умерила ее пыл в отношении любимой певицы. Брат Анжелики Арно продолжает заниматься вином в Сент-Эмильоне, и два производимых им вина получили высочайшую оценку: они продаются в магазине Фошон в Москве, а Fauchon – это самый дорогой продовольственный бутик Франции, где предлагают лучшее из лучшего. Мы не преминули, добравшись до Сент-Эмильона, продегустировать вина Арно Лабарра, и они нам очень понравились. Путь в Сент-Эмильон из черного Перигора лежит через пурпурный. То есть как начинаются виноградники вокруг Бержерака, столицы пурпурного Перигора, так они уже не кончаются никогда, тянутся до Бордо и за ним, а потом вдруг обрываются где-то по дороге в Париж.

Бержерак прославился парадоксальным образом не винами, а литературой. Ростан написал пьесу, взяв прототипом реальное лицо – Сирано де Бержерака, жившего в XVII веке, мушкетера, бретера и писателя. Но реальный Сирано, парижанин и гасконец, никогда в Бержераке не был, просто имя у него было такое. Однако ж ему стоит памятник в центре города, и все туристы в первую очередь интересуются этим персонажем. А по дороге из Бержерака в Бордо стоит замок Мишеля Монтеня, в котором он написал свои «Опыты». Начал жизнь как винодел, как и все в этих местах, потом стал мэром Бордо, но после смерти друга и учителя де Ла Боэси все бросил и заперся в своей «башне из слоновой кости». Обширные владения Монтеней теперь называются Сен (то есть святой) Мишель де Монтень. А родители еще хотели отлучить – и отлучили, но потом сжалились – Мишеля от наследства: за то, что делал плохое вино. В пурпурном Перигоре так считалось: поэтом можешь ты не быть, но виноделом быть обязан. Вина Бержерака, впрочем, так и не прославились, в отличие от бордоских, победила литература.

2005

Прованс и прогресс

Провинция – римское слово, и Прованс получил свое имя – Provincia Romana – во времена Римской Империи.

Как чеховские три сестры, прозябавшие в глуши, мечтали об одном: «В Москву, в Москву!», так и французские провинциалы стремились в Париж. Эта тенденция длилась целое столетие, со второй половины XIX века, когда столица стягивала к себе все лучшее, поскольку технический прогресс развивался именно здесь. Все, что не было «прогрессом», казалось рухлядью и периферией. Провинция – римское слово, и Прованс получил свое имя – Provincia Romana – во времена Римской империи. Теперь слово «провинция» по-французски – это la province, а регион называется Provence. Впрочем, в нынешнем административном делении Франции такого региона нет, хотя все знают, что такое Прованс с его провансальской кухней, козьим сыром, сиреневыми полями лаванды, цикадами и жившими здесь Нострадамусом, Ван Гогом, Сезанном. Брижит Бардо (о чем еще можно было мечтать в 60-е?) тоже родом из Прованса, из Сан-Тропе. Благодаря ей этот не самый примечательный приморский городок и стал столь знаменит. Она приезжала навещать родителей, потом купила здесь виллу, где живет по сей день. И по сей день сюда съезжаются богатые и знаменитые со всего мира.

Брижит Бардо тоже родом из Прованса, из Сан-Тропе. Благодаря ей этот не самый примечательный приморский городок и стал столь знаменит.

С Сан-Тропе мы и начали свое путешествие по Провансу, о котором сегодня вздыхают чеховские персонажи-парижане, зажатые в пробках и отравленные отходами прогресса. Кто мог позволить себе купить в Провансе виллу или квартиру – уже здесь. К счастью, в отличие от русских «трех сестер» и их братьев, французы не сокрушили ради прогресса свою историю, не настроили небоскребов и не отправили на помойку хранившиеся веками реликвии. В революцию, правда, поотрубали головы статуям евангелистов и святых в Папском дворце в Авиньоне, подобно тому, как гильотинировали короля, но дворец остался цел – не хватило денег разобрать по камушку этакую махину.

В отличие от Авиньона, небольшого, но построенного с римским размахом, Сан-Тропе – скромный поселок, и стремятся сюда лишь ради соседства со звездами. Только мы вышли на набережную, как подплыла яхта Роберто Кавалли – хозяин направился в свой бутик. Разумеется, люкс тут повсюду, но привычные к нему VIP-персоны останавливаются и в трехзвездочном отеле Sube, потому что это самое тусовочное место Сан-Тропе. Например, недавно там жил президент группы LVMH (Louis Vuitton-Moet&Chandon-Henessy), куда входят многие марки люкс, Бернар Арно, а писателей хозяин принимает в низкий сезон бесплатно – следуя ныне забытой французской традиции. В другом отеле, четырехзвездном La Ponche, написала все свои произведения Франсуаза Саган. Мы жили на другом берегу бухты, в уединении – в роскошном Le Beauvallon, который на своей лодке перевозит в Сан-Тропе в любое время суток. Я тоже заражена центробежностью времени: прочь от толп, яхт, машин, от сумасшедшего дома, в который превращается всякий «центр». В Бовалоне – парк, пляж, птички поют, попиваешь розовое вино на террасе и чувствуешь себя свободным человеком. Большинство розовых вин – как раз прованские, они и по цвету здешним краям к лицу: красная (бокситы) или белая (кальций) земля, зелень за горизонт, желтый свет, будто над Провансом солнце светит иначе, чем везде.

В «Бовалоне» – парк, пляж, птички поют, попиваешь розовое вино на террасе, и чувствуешь себя свободным человеком.

Ради прованского света Ван Гог приехал в Арль, позвал с собой Гогена, они поссорились, Ван Гог отрезал себе ухо, неумеренно пил абсент и буянил так, что жители Арля написали петицию с требованием выставить дебошира из города. Тогда-то Ван Гог и перебрался в Сен-Реми – сдался в психушку. Эта психиатрическая больница действует по сей день, и лечат здесь живописью. Больные пишут маслом, работы эти (есть и очень хорошие) выставлены в «Ван Гоговском» крыле, открытом для посетителей – там, где была его палата. Именно Прованс привнес в картины Ван Гога яркие краски, предыдущие его работы – темные. В больнице и вокруг нее (пациенту разрешали гулять в округе) стоят табло с репродукциями Ван Гога. Смотришь – и ахаешь: вот они, эти ирисы, растущие в больничном дворике, вот вид из палаты, вот пейзаж с видом на гору с двумя «глазами», поля, деревья, усыпанные розовыми цветами (называется «иудейское дерево», некогда их завезли сюда со Святой Земли). Все писано с натуры, даже расположение звезд, кажущихся на картине вполне фантазийными, соответствует тому, как посчитали астрономы, которое было во время пребывания Ван Гога в психушке. Здесь он пробыл год, написал 150 картин – писал по две в день, это большая и лучшая часть его творчества. Правда, искусствотерапия художнику не помогла. Из Сен-Реми он отправился в Париж, и там через два месяца покончил с собой.

В больнице и вокруг нее (пациенту разрешали гулять в округе) стоят табло с репродукциями Ван Гога. Смотришь – и ахаешь: вот они, эти ирисы, растущие в больничном дворике.

Сен-Реми – средневековый городок, о котором в России не слышали, но если учесть, что население его – 10 тысяч человек, а туристов в сезон – втрое больше, то место это можно считать известным. Впрочем, как и в случае с Бордо, среди наших современников Сен-Реми прославился не Ван Гогом, не родившимся здесь Нострадамусом и не остатками древнеримского города Гланум, а тем, что здесь купила виллу и несколько лет жила постоянно принцесса Монако Каролина. За ней потянулись папарацци, так и стало известно о том, кто тут живет: хозяйка кока-колы Кокс Чамберс, один из самых богатых людей Франции Пьер Берже (бывший владелец – Ив Сен-Лоран), Жанна Моро, Жан Рено – встретить их можно только в одном месте: маленьком супермаркете. В отличие от сантропезцев, здешние жители ищут уединения. В древнеримский город, от которого сохранилась Триумфальная арка, башня и множество фрагментов, изобретательные французы вдохнули новую жизнь: Римская таверна, Taverna Romana, кормит древнеримской кухней по аутентичным рецептам (у всех блюд – сладко-соленый и сладко-острый вкус) и поит античным вином. Во владениях одного винодела шли раскопки, и там откопали древнеримские погреба. Хозяин вычитал рецепт изготовления вина времен Юлия Цезаря, основавшего Гланум, и производит вино Mulsum. Сладковато-пряное, с корицей, гвоздикой и медом, который присутствует и во всех блюдах. На бутылках написано: произведено в Галлии, разлито по бутылкам в галло-римском погребе. В таверне нет скатертей – еда подается на каменных плитах двухтысячелетней давности.

Ван Гог отрезал себе ухо, неумеренно пил абсент и буянил так, что жители Арля написали петицию с требованием выставить дебошира из города. Тогда-то Ван Гог и перебрался в Сен-Реми – сдался в психушку.

Провансальская кухня, конечно, намного богаче древнеримской. Так ведь и повара-звезды, и звезды Мишлен появились не так давно, кулинария стала искусством, опережающим по популярности живопись. Ван Гог – хорошо, а ресторан отеля L’atelier des images (Мастерская картинок) уж точно более привлекателен, чем выставки современных художников и фотографов. Потому отель в стиле хай-тек так и называется: хочет привлечь внимание людей к творчеству. Сюда приезжают учиться снимать, здесь есть фотолаборатория и кинозал, стажировки для любителей, выставки профессионалов. Фотографии висят во всех комнатах и в ресторане. 29-летний шеф-повар, в сотрудничестве с поваром из Лиона, имеющим три звезды Мишлен, творит чудеса. Я заказала ягненка в сырной оболочке. Обычно спрашивают «cuisson» (подавать мясо кровавым, сильно или средне прожаренным), здесь не спросили. Я удивилась, но потом все стало ясно: ягненок был почти сырой, но полностью термически обработанный. Не жареный, не вареный, а – прогретый. Шеф-повар раскрыл мне секрет: мясо надо долго держать при очень низкой для готовки температуре (80 градусов). И оно получается нежнейшим и «живым». Без «прогресса», в бабушкиной печи, такое не сделать. Когда Прованс получил все блага цивилизации, он стал привлекательнее Парижа: плюсы те же, а минусов нет. Шеф готовит только из того, что растет и бегает в Сен-Реми (рыбу приходится завозить с берега), только из сезонного, утрешнего, от выбранных им крестьян. Так поступают во всех ресторанах высокой кухни. Потому в прованских картах не встретишь свинины (здешний выпас – барашки и бычки), и даже хамон – не свиной, а из мяса бычков. Бычки здесь оттого, что корриды – в Арле, миникорриды (без убийств) – во всех маленьких городках, и на праздники – традиционная игра: бычков пускают по улицам с эскортом лошадей. Задача – ухитриться дернуть бычка за хвост, чтоб он побежал в противоположную сторону, прорвав лошадиный кордон.

 В революцию, правда, поотрубали головы статуям евангелистов и святых в Папском дворце в Авиньоне, подобно тому, как гильотинировали короля, но дворец остался цел – не хватило денег разобрать по камушку этакую махину.

Сейчас сезон спаржи, так что она присутствует во всех картах. Мне запомнилась закуска: сочетание холодного пюре из зеленой спаржи и горячего – из белой. Сами ростки спаржи тоже – горячие и холодные. На стажировку к знаменитым поварам записываются все же охотнее, чем к фотографам. К Себастьяну Амино, повару со звездой Мишлен в авиньонском ресторане La Mirande, стоит очередь. Его кухня – не традиционно-провансальская, не оригинально-авторская (сочетание того и другого произвело на меня наибольшее впечатление), а то, что можно назвать буржуазной классикой. Он – ученик трехзвездного Алана Дюкасса из парижской «Плаза Атенее». Да и сама «Миранда» – более чем классический отель: вход в него – это выход из Папского дворца, они ровесники с дворцом, в котором расположен отель, обоим по 700 лет. Весь XIV век папы были не римскими, а авиньонскими, из-за чего французов теперь в папы и не берут: полно им властвовать. Авиньон принадлежал Ватикану до самой революции, которая докатилась до Авиньона только через два года, в 1791-м, – авиньонцы, узнав про свержение королевской власти, решили, что и им надо свергнуть свою власть – религиозную.

В XIV веке церковные иерархи перестроили весь город. Дворец для племянника папы Клемента V, где папа с кардиналами и епископами, чадами и домочадцами устраивали пиры, на которых вино било фонтанами, а яства высились горами – это и есть отель «Миранда». Подъезд скромный, привратник без ливреи – кажется, будто попал в место не общественное, а конфиденциальное, будто время, свернутое в тоннель с односторонним движением, раскрылось этим дворцом, и все эпохи в нем давно друг друга знают. В «Миранде» нет ничего нарочного, подчеркнутого, если не считать развешанной в холле современной живописи – явный диссонанс, в отличие от старых простонародных глиняных горшков, которых здесь целая коллекция: они – штрих в общей гармонии отеля. К счастью, стены гостиных и комнат хозяева, любители и коллекционеры искусства, украсили изящными творениями прошлого.

Сан-Реми – средневековый городок, о котором в России не слышали, но если учесть, что население его —10 тысяч человек, а туристов в сезон – втрое больше, то место это можно считать известным.

Я ужинала в салоне Наполеона III – он любил приезжать в гости к авиньонскому вельможе, жившему в этом доме. На стене – розетка, в середине которой не портрет, а ткань с цветочками. Так было во времена Наполеона III, и хозяева «Миранды» решили ничего не менять, только заказали матрицу этой ткани, чтоб сшить для салона такие же занавески. После этого матрицу уничтожили. Так что ткань существует только в этом салоне. Были времена, когда все хотели, чтоб было как у других, – теперь гордятся владением уникальными вещами, будь они старые или новые. Одинаковыми сегодня должны быть коммуникации – тот самый «прогресс», который занял свое сугубо техническое место. Кстати, уличный древнеримский водопровод в Сен-Реми до сих пор функционирует.

Когда Прованс получил все блага цивилизации, он стал привлекательнее Парижа: плюсы те же, а минусов нет.

Как виноградники в Аквитании, так и оливковые деревья в Провансе составляют основу пейзажа. При том, что корни их древние, тысячелетние, деревца невелики. Оказывается, каждые полвека на Прованс обрушиваются морозы, и деревья гибнут. Потом надо ждать десять лет, прежде чем корень не родит новый ствол. В эти периоды у производителей масла наступает коллапс. Отец Жана Юга, производителя оливкового масла Castellas, признанного одним из 15 лучших в мире, выращивал яблоки. Но эпоха яблок почему-то закончилась, и сын занялся маслом. Эти оливковые земли он купил, пока еще Прованс был провинцией, то есть дешевым местом, теперь такое не по карману. Дополнительные земли он арендует у художников, которые когда-то тоже по дешевке купили себе домики. Аренда – это бартер: художники довольны, что за их оливковой рощей ухаживают и дарят масло, а производитель рад лишним гектарам. Тут я впервые узнала, что «рафинированное масло» – это химия и почти яд, и что настоящее масло, extra virgin, не может делаться на заводе. Настоящему маслу дают звание АОС, как винам. Творческая премудрость и тяга к совершенству, кажется, все больше перемещается из сферы виртуальной, где все создавалось кистью и пером, в биологическую.

Когда Данте жил в этих местах, все обстояло иначе. Никогда бы не подумала, что «Ад» из «Божественной комедии» списан с Прованса. Есть тут местечко, рядом с Сен-Реми, – les Beaux de Provence.

Когда Данте жил в этих местах, по соседству с владениями г-на Юга, все обстояло иначе. Никогда бы не подумала, что «Ад» из «Божественной комедии» списан с Прованса. Есть тут местечко, рядом с Сен-Реми, – les Beaux de Provence (Бо-де-Прованс). Одно из самых посещаемых во Франции, поскольку это сохранившийся XII век. Я поднялась на самую высокую точку – полуразрушенная крепость, с площадки открывается вид на долину в форме воронки, будто когда-то сюда упал метеорит. Долина окружена голыми круглыми белыми скалами (в Бо и земля – белая), есть скала, похожая на пасть крокодила, другая – на клюв орла, а прямо перед глазами – нечто вроде головы дьявола. Оказалось, называется это Долиной ада, сюда приезжал Данте и именно это место описал в «Божественной комедии» как ад. Гуляя по развалинам крепости, я обнаружила сначала одного средневекового вида мастерового, потом другого. Оказалось, что актеры, влюбленные в Средневековье, собрались в группу из 40 человек и решили воссоздать настоящую эпоху, вместо условных театральных декораций. Стали изучать тогдашние ремесла, сшили себе одежду по всем правилам, из прованских тканей, смастерили тут, в Бо, целых две средневековые военные машины. Одна – деревянная конструкция с рычагом и сеткой. В сетку кладутся большие камни или разлагающиеся трупы животных и рычагом забрасываются за крепостную стену. Камни – та же бомбежка, трупы – бактериологическое оружие. Когда это видишь, Средневековье начинает казаться очень близким. Вот ведь и отели, в которых мы останавливались, – это настоящие крепости, в Эксе (Aix-en-Provence), столице Прованса, отель Villa Galici обнесен высоким забором, ворота открываются, когда звонишь на ресепшн и видеокамера тебя узнает, либо называешь имя, если зарезервировал и только въезжаешь. Большой город все-таки, мало ли кто нападет – повсюду теперь приходит пора обороняться.

Гуляя по развалинам крепости, я обнаружила сначала одного средневекового вида мастерового, потом другого.

Экс был и в Древнем Риме, и позже, до самых подступов прогресса, крупным городом, во второй половине XIX века из него стали бежать в Париж. Эмиль Золя и Сезанн, учившиеся в одном колледже в Эксе и дружившие потом много лет, отправились покорять столицу. Золя – удачно, Сезанн – нет, он так и остался при жизни непризнанным художником и вернулся в Экс, где написал почти все свои работы. Золя описал его в своей эпопее «Ругон-Макары» как художника-неудачника и перестал отвечать на письма. Зато посмертная слава Сезанна и цены на его картины только растут. Этот год в Провансе – год Сезанна, на летние месяцы первой полной выставки его работ в Эксе билеты давно раскуплены. Но в Бо-де-Прованс можно увидеть нечто лучшее, чем выставка. В бывшем известняковом карьере делаются представления, посвященные художникам или каким-то интересным темам, весь 2006 год – Сезанн. Картины проецируются на все поверхности карьера, от этого они кажутся рельефными, объемными, а зритель оказывается как бы внутри них. Здесь есть элементы фильма, слайд-шоу, карандашные эскизы на глазах превращаются в картины, картины на мгновение оживают (например, руки картины «Игроки в карты» подменяются живыми руками и картами), музыка и короткий рассказ о художнике за полчаса представления дают больше, чем посещение музея. Это как с древнеримской кухней и вжившимися в Средневековье актерами – время оживает.

Эмиль Золя и Поль Сезанн, учившиеся в одном колледже в Эксе и дружившие потом много лет, отправились покорять столицу. Золя – удачно, Сезанн – нет.

Перед Первой мировой войной в Эксе остались одни неудачники, вроде Сезанна, правда, лишенные его таланта, – население насчитывало тогда 30 тысяч человек. Сейчас их 140 тысяч, удачников и счастливчиков, перебравшихся сюда: 3 часа на скоростном поезде TGV из Парижа. Те, кому не надо каждое утро идти на работу, переселяются в Прованс. А для богатых иностранных путешественников есть свои возможности. Прилетел на собственном или корпоративном самолете в Кастелле – это международный круглосуточный аэропорт, тренировочный трек и отель – в любое время суток, дальше можно сесть на отельный вертолет и путешествовать по Провансу. Можно и просто на машине – расстояния невелики. Но и сам отель стоит того, чтоб в нем остановиться, там и фитнес с хамамом, и парк с небольшим гольфом, и молодой шеф-повар, предлагающий рыбные хитросплетения. Повара во Франции заняли место художников, это их съедобные композиции – творческие открытия, за которыми следит публика, и кажется, что ни в сумасшедшем доме, ни в захолустье, которого во Франции практически не осталось, не сыщешь ни Ван Гога, ни Сезанна.

2006

Савойя

После того, как Гораций Бенедикт де Соссюр впервые покорил Монблан, стали думать о том, как покорить лавины.

Путешественники стали двигателем прогресса. Ради них (и на их деньги) строят самолеты и прихорашивают города. Как раньше возводили храмы – ради Неба, так теперь гостиницы – ради новых кочевников. Если в старые времена цивилизация прирастала оседлостью, а кочевники были дикарями, то теперь оседлые порастают мхом, а новые кочевники объединяют Землю и будто готовят ее к тому, чтоб сдать в наилучшем виде, «под ключ». Кому? Все тому же Небу, наверное. Франция практически готова, просто она готовилась издавна.

Шестиугольник прорисовывался в течение двух тысячелетий: Галлия, Гасконь, Септимания, Бургундское герцогство, Бретань – все они были отдельными мирами, в нынешнем виде французское государство существует лишь с XIX века. Последней к нему присоединилась Савойя. Савойское герцогство распалось на три части: Женева отошла к Швейцарии, Турин – к Италии, а Западные Альпы в 1860 году проголосовали за присоединение к Франции. Столицей Савойи долгое время был город Шамбери. Здесь хранилась плащаница Христа, которую однажды повезли в Турин, чтоб передать в охваченный чумой Милан, поскольку считалось, что именно она защитила Савойю от эпидемии, да Турин так ее и не вернул, и она стала называться туринской. Два департамента Франции сохранили старое название: Савойя и Высокая Савойя. Высокая – Аннси, Межев, Шамони, Куршевель – поскольку находится в горах. Это края целебных вод: Эвиан (Evian), Бадуа (Badoit), здесь же термы Экс-ле-Бан (Aix-les-Bains) – городка на берегу самого большого озера Франции, Бурже.

В Аннси вся вода – питьевая и минеральная: из озера, из фонтанов, из водопровода. Озеро теплое – как море.

Экс – между Шамбери и Аннси. Шамбери сохранил свою столичную стать: Дворец савойских герцогов не уступает Версальскому, на колокольне – 17 колоколов, а Святая Часовня, где хранилась плащаница, сохранила почетное звание святой, хотя теперь там – только пустая ниша и фотографии реликвии. Вторая Святая Часовня (Sainte-Chapelle) – в Париже, там находится терновый венец. В 1879 году революционеры покрушили убранство шамберийских церквей, так что жители было и пожалели, что присоединились к Франции, но пьемонтские мастера смогли быстро восстановить красоту: разрисовали своды «обманками» – кажется, что видишь каменную резьбу, статуи, а на самом деле это плоские рисунки. «Обманками» жители гордятся: не только потому, что эти – одни из первых и придуманы были савойцами, гордятся тем, что сумели найти выход из безнадежного положения. Шамбери охраняет свое католическое наследие, и даже найти его легко по кресту, установленному на самой высокой горе напротив города.

В этой стороне, на окраине Шамбери, жил Жан-Жак Руссо со своей возлюбленной. Теперь тут дом-музей, куда придешь, а тебя встречает сам Жан-Жак с домочадцами. Актеры в костюмах XVIII века играют свое «реалити-шоу» тем более убедительно, что в доме все сохранилось как было при Руссо. Даже карета на носилках – возлюбленную будущего энциклопедиста носили на руках в гору. На удивительных кроватях спали тогда люди: коротких, с горой подушек – почти сидя. Боялись позы смерти: лежат только покойники.

Левый берег озера – для молодых и спортивных, правый – буржуазный: замки и особняки дорогих отелей.

Когда-то Шамбери стоял на воде, но речки замостили, чтоб не пустить в город чуму, считалось, что где вода, там и зараза. А соседний Аннси, город XII века, не знавший страхов (и его не настигли ни революция, ни бомбардировки), остался французской Венецией. Озеро Аннси – чистейшее, в него стекают горные реки, а из него вытекают рукава, впадающие в главную французскую артерию – Рону. Ни комаров, ни тины – каналы чистят. Наводнений тоже нет: рукава перехвачены как браслетами минидамбами, иначе бурные потоки с гор затопили бы все вокруг. На воде стоит замок XII века, на горе – XIII, между ними – город, в стороне – озеро. Туристов здесь больше, чем местных жителей, сегодня «туристическое» место – значит, хорошее. В Аннси вся вода – питьевая и минеральная: из озера, из фонтанов, из водопровода. Озеро теплое – как море, и отдых – не в толпе и среди красот: горы, зам ки, зелень. Из Аннси идет велосипедная дорога до Альбервиля (олимпийский город, как Гренобль и Шамони) – целых 35 километров. Машинам сюда нельзя, экологически чистые велосипеды все больше вытесняют вредный транспорт, от которого одни выхлопные газы и аварии.

Левый берег озера – для молодых и спортивных, правый – буржуазный: замки и особняки дорогих отелей. Каждый из них в некотором смысле музей – со своей историей, дизайном, даже авторскими произведениями, подаренными именитыми постояльцами, но один – в прямом смысле слова отель-музей. Бывшее аббатство Таллуар XVII века, памятник архитектуры. Плазменные панели, джакузи и прочие приметы нашего века встроены столь деликатно, что смотрятся одним целым с антикварными дверьми, натертыми воском лестницами и арочными сводами. В Савойе все старые дома построены аркадами, так прочнее: там, где горы, – почва подвижная, и прямоугольная конструкция долго не простоит. Хозяйка отеля – словенка, понимает по-русски, а один из акционеров – актер Жан Рено. Здесь останавливались и Черчилль, и Никсон, а Поль Сезанн прожил почти полгода, написав свою знаменитую картину «Озеро Аннси» и множество акварелей. Отель – он же картинная галерея, он же – концертный зал, летом здесь устраивают спектакли фейерверков на воде, винный погреб такой, что можно найти вина столетней давности, которых в мире осталось несколько бутылок. В «Аббатство Таллуар» я просто заглянула – посмотреть на историческое место, но уходить не хотелось. Хозяйка пригласила посидеть в саду, принесла воды и печенья, предупредив, что воробьи очень любят одно из них, «мадлен», и вправду, воробьи так и кружились, норовя «мадлену» украсть, а потом один спикировал и выхватил у меня из пальцев. В Аннси повсюду так, птицы не боятся людей, потому что их никто не гонит. По заветам Руссо, здесь живут в согласии с природой, по всему Аннси висят таблички, на каких раньше красовались девизы городов: «Аннси находится под видеонаблюдением». И люди ведут себя так, будто на них смотрит глаз Божий.

Кучером может быть не всякий, возможность зарабатывать извозом ограничена жестким критерием: это должен быть межевский фермер

Озеро Аннси окружено горами, снизу они кажутся необитаемыми, но если подняться, попадешь в горный курорт Межев. В отелях – альпийский уют: гобеленовые подушечки, узорчики, а есть и шале с горничной, сдающиеся целиком. Сюда приезжают компаниями: летом – заниматься альпинизмом, зимой – горными лыжами. Да и просто погулять в пряничном городке, который слывет самым фешенебельным альпийским курортом.

Межев долгие столетия был бедной деревушкой, жившей пастбищами да огородами. Огороды, прямо в центре города (теперь это город), сохранились по сей день. Никаких оград, не поймешь, чей огород, расположившийся как клумба посреди улицы – в принципе, каждый может подойти и сорвать пучок салата. То, что зелень «уличная», – не страшно, машины в центр не пускают. Либо ходи пешком, либо садись в расписную карету, запряженную лошадью. Кучером может быть не всякий, возможность зарабатывать извозом ограничена жестким критерием: это должен быть межевский фермер. Чтобы сельское хозяйство не исчезло. А то в Межеве – одни дорогие бутики, самый дорогой из них, «ААллар», известен лишь избранным. В Межеве свои избранные – любители горной роскоши.

Столицей Савойи долгое время был город Шамбери. Здесь хранилась плащаница Христа, которую однажды повезли в Турин.

Статус Межева начал меняться в 20-е годы прошлого века. Сюда во время Первой мировой войны приехала баронесса Ноэми Ротшильд – ухаживала за ранеными, которых перевозили в Межев как в безопасное место. И решила превратить деревушку в райский уголок. На ее деньги построили дороги, первый отель, «Монблан», провели коммуникации, и Межев стал принимать гостей – друзей Ноэми. Она дружила с артистами, зазвала сюда Жана Кокто, Эдит Пиаф, Роже Вадима, и вскоре сюда съехался весь парижский бомонд. Кокто прозвал Межев 21-м округом Парижа. Дальше цепочка потянулась: приезжавшие туристы оставляли много денег, Межев становился все краше, а в 1930 году портной Арман Аллар изобрел принципиальное для гор новшество – лыжные брюки. По-французски они получили свое название, не брюки, а fuseau. До этого на лыжах катались в обычных широких штанах, которые надувались от ветра и создавали всяческие неудобства. Эластичные узкие брюки стреч и есть fuseau.

Шамонийские горцы – добрые люди.

Арман Аллар с детства мечтал стать лыжником, но полиомиелитная нога заставила его выбрать другую профессию, он стал портным, и в этом качестве вошел в мир большого лыжного спорта. Первый олимпийский чемпион по горным лыжам, Эмиль Алле, первым надел новые брюки своего приятеля Аллара. Именно его жалобы на неудобство брюк и сподвигли Аллара на то, чтобы придумать новый лыжный костюм. Поначалу Аллар со своей женой возили в Париж чемоданы fuseau, чтоб расширить клиентуру, но вскоре его брюки приобрели мировую славу, и любители лыж сами стали ездить за брюками в Межев. Аллару предлагали открыть магазины в Париже, в других странах, но он отказался, решив, что его бутик будет только в Межеве, кому надо – пусть приезжают за покупками. Он стал самым модным кутюрье горного мира. Тут не только лыжная одежда, а всё, от халатов до сумок, шелковые платки и кашемировые свитера – очень красиво, только очень дорого. Некоторые заглядывают в Межев исключительно за покупками: если вы одеты от Аллара – значит, бываете в Межеве, значит, вы – «член клуба». Чаще всего сюда прилетают на собственных самолетах. В Межеве есть аэродром, и я не преминула воспользоваться приглашением полетать на четырехместном «Мушкетере». Самолет планировал между склонами и вершинами массива Монблан, когда смотришь сверху, города и люди куда-то исчезают. Если б я прилетела с другой планеты, написала бы в отчете, что на Земле нет ничего, кроме черно-белых скал.

Он высится над Шамони, крайней точкой французской Савойи, за ней – Италия и Швейцария.

Самого Армана уже нет в живых, торговым домом занимается сын, и специально, чтоб сохранять инициал А в названии марки, он назвал своих сыновей Антуан и Александр. Как только Антуан подрос, включился в семейное предприятие: создал сайт. Дом Алларов – почти на всех открытках Межева, поскольку вечером он светится как сказочная избушка, он – центр города, как Кремль – центр Москвы, и само здание чуть выше других и частично из камня. В Межеве разрешается строить только деревянные дома в стиле шале не выше трех этажей. В таких живут межевцы, туристы, в таких же и рестораны – 91 на крохотный городок. Зимой здесь работает «классик» кулинарного искусства, имеющий три звезды Мишлен, Марк Вейра, а всегда – его ученик, молодой Эмманюэль Рено, уже заработавший две звезды. Есть и «простые» рестораны – традиционной савойской кухни: раклетт, савойское фондю (кусочки хлеба, которые макают в горячий сыр с вином, ставящийся на стол с горелкой, чтоб не затвердевал), тартифлетт (картофель, запеченный со сливками, ветчиной, грибами). Основа савой ской кухни – сыры, едят здесь только местные раблешон, сан-марселлен, томм, уважаемые во всей Франции. «Звездные» повара от традиционной кухни воротят нос: говорят, что все это выдумка для туристов. Раклетт – вообще швейцарская и только для согрева в сильные морозы, фондю – домашняя еда и тоже зимняя, а тартифлетт и блюдом-то назвать неудобно. Но туристам нравится – для них плохого не придумают.

Шамони было местом вдохновения для великих художников и писателей, пока их не сменили великие кулинары, дизайнеры, мастера отельного дела, породившие своих почитателей и критиков.

В Межеве, возможно, продолжая заложенную все той же баронессой Ротшильд традицию милосердия, добросердечия, заботятся обо всех. Детей обучают и развлекают, давая отдохнуть родителям, инвалидные коляски не знают преград (во Франции это именуется «адаптированным туризмом»), межевские пенсионеры тоже не скучают: они переименовались в «послов Межева» – бесплатно помогают туристам. Их можно вызвать по мобильному из туристического офиса, и они повозят, проводят, покажут. Меня такой «посол» отвез на своей машине на аэродром. Его за это покатали на самолете. В Межеве есть и место для духовного уединения: четырнадцать часовен, повторяющих станции иерусалимской Via Dolorosa. Это был первый шаг глухой межевской деревни к совершенству: в позапрошлом веке местный священник решил, что живущим столь близко от неба и думать следует побольше о небесном. К часовням просто так не подойдешь, надо долго подниматься в гору, то есть совершить паломничество. Что тогда сказать о тех, кто взбирается на снежный Монблан? Он высится над Шамони, крайней точкой французской Савойи, за ней – Италия и Швейцария.

Шамони более суров, чем Межев, но для любителей гор родина альпинизма – место поклонения. Здесь построили самый высокий в мире подъемник, поднимающий на пик высотой 3842 метра, Aiguille du Midi (Срединная игла). В Шамони сходят лавины, здесь погибло много людей и было стерто с лица земли много домов. После того, как Гораций Бенедикт де Соссюр впервые покорил Монблан, стали думать о том, как покорить лавины. Долго следили за их маршрутами и в конце концов, размежевались: для людей в Шамони свои места, для лавин – свои. С тех пор город стал словно с пролысинами: кучка домов, потом пустырь. Пустыри принадлежат лавинам, хотя они и посещают их изредка.

До середины XVIII века людям не приходило в голову подниматься к вершинам: считалось, что там обитают духи и человеку нельзя подбираться столь близко к небу. После того, как первый храбрец рискнул и вернулся живым, небо перестало быть страшным. Шамонийские горцы – добрые люди, Вернер Рейнхольд спас когда-то Рильке, которому было нечего есть и нечем платить за жилье. Зная, что Рейнхольд многим помогал, поэт написал ему письмо, и тот подарил ему один из своих домов – Мюзо, где Рильке написал свои лучшие вещи. Шамони было местом вдохновения для великих художников и писателей, пока их не сменили великие кулинары, дизайнеры, мастера отельного дела, породившие своих почитателей и критиков.

2006

Французы

Парижские ясновидящие

Франция – страна католическая, но на сегодняшний день в ней 30 тысяч кюре и 48 тысяч только лицензированных гадателей.

Живя в Париже, я ежедневно поражалась немыслимой в России жизни по расписанию и ее оборотной стороне – гудящему улею иррационального.

Франция – страна католическая, но на сегодняшний день в ней 30 тысяч кюре и 48 тысяч только лицензированных (и как минимум вдвое больше нелицензированных) гадателей. Для сравнения: врачей-терапевтов 80 тысяч и психиатров 10 000.

Не знаю, каким словом перевести французское «voyant», буквально – «видящий», но оно обозначает всех, кто занимается астрологией, нумерологией, гадает на картах таро, и ясновидящих просто. 10 миллионов французов признают, что регулярно консультируются у этих людей. В 1993 году вышел первый во Франции «Guide de la voyance» (путеводитель по ясновидению, или гадателям), составленный так же, как путеводители по отелям и ресторанам: три звездочки (высшая оценка), две, одна, и еще три градации, означающие сомнительное качество. Всё дается с описанием гадателей, их специализации и манеры вести прием. Теперь таких справочников появилось много. Есть гид ясновидения по телефону, которое распространено больше всего – вроде секса по телефону. Это дешевле, не надо записываться, ждать, идти на прием – на внезапно возникший вопрос можно получить немедленный ответ, или испробовать звонок как способ улучшения настроения. По телефону работают и одиночки, и целые конторы, где отвечает секретарша и соединяет с одной из двух-трех десятков гадалок, которые там работают. Гадание – доступный и выгодный бизнес во Франции. Одна русская эмигрантка рассказывала мне, что пока не нашла себе во Франции работы по специальности, зарабатывала гаданием на картах. Из природных качеств ей хватило двух: куражу и общей сообразительности.

Ежегодно в Париже проводится три крупных фестиваля: Festival de la voyance в роскошном отеле «Лютеция» в ноябре, Salon de la voyance в сентябре и Парапсихологический салон в выставочном комплексе Espace Champeret в феврале

Ежегодно в Париже проводится три крупных фестиваля: Festival de la voyance в роскошном отеле «Лютеция» в ноябре, Salon de la voyance, тоже в отеле, в сентябре и Парапсихологический салон в выставочном комплексе (espace Champeret) в феврале. По разу я была в каждом из них. Сначала – на салоне парапси, как это называется по-французски (французы сокращают все длинные слова), в качестве осмотра достопримечательностей. Повел меня туда приятель, издатель и поэт, который, как многие теперь, сверяется с астрологией, и чтоб лучше меня узнать, когда мы начали общаться, заказал в автомате мою астрологическую карту.

Мы бродили по огромному пространству салона, где продавали эзотерическую литературу, камни, магические предметы, натуральную косметику. Компьютеры молниеносно читали линии руки, давали астрологический прогноз, а у кабинок гадалок и магов стояли их помощники, зазывая публику и раздавая рекламные листки. В них предлагалось вернуть любимого человека, устроить продвижение по службе и обеспечить выигрыш в лотерею.

У последней кабинки сидел молодой человек и почему-то со мной заговорил. Рекламы у него не было, и я поняла, что он voyant, лишь из тех нескольких фраз, которые он мне сказал. Они касались моей семьи и были настолько конкретны, что это можно было только знать, но никак не догадаться. Впрочем, меня этот внезапный порыв ясновидения лишь разочаровал. В тот момент у меня была мания бессмертной любви, а он об этом даже не упомянул, кроме того, сказал, что я не буду жить во Франции, в то время как я была уверена, что нашла рай на земле, из которого никогда не уеду. Шел февраль 93-го, а ровно два года спустя я бежала из Парижа, имея все возможности там жить. Но тогда я ответила молодому человеку, что он ошибается и добровольно я Францию не покину. «Не сейчас, но уедете, и совершенно добровольно», – упорствовал он. «Кто-то из Ваших близких тяжело болен», – сказал он еще. И хотя моя мать действительно была тяжело больна, я эту фразу ясновидящему не «засчитала»: поскольку звучала она слишком общо. Я отошла, сказав себе, что насчет будущего ясновидящий попал пальцем в небо, а про настоящее умолчал о главном. Через несколько минут мы вновь пересеклись в зале, и с некоторого расстояния он, будто отвечая на мое недоумение, крикнул: «На самом деле, у Вас сейчас нет других проблем, кроме здоровья Вашей матери». Через три недели я улетела в Москву на похороны.

Этот молодой человек, Дени, проявляет обо мне ясновидческую заботу по сей день. Он не хочет быть «официальным», но консультирует, чтобы не умереть с голоду, а жизнь его посвящена занятиям магией, он – человек одержимый. Когда я недавно была с визитом в Париже, он меня нашел и объяснил свой интерес ко мне отчасти тем, что многое в своей области открывает в поэзии.

Ясновидение – вид оружия. В каком бы фильме ни появлялся персонаж гадалки, она всегда оказывается права. Даже не верящий в ясновидение человек вспоминает в определенный момент, что ему предрекала гадалка, и это может дурно на него повлиять. Известно, что собственных гадалок имеют многие высокие политики.

Самая знаменитая ясновидящая Франции – Ягель Дидье. Без нее не обходились светские приемы Миттерана и вообще вечеринки большого света. Сейчас с ее помощью историк Мишель де Грес, потомок королевской династии, переписывет историю Франции. Началось с того, что Мишель де Грес, выпустивший книгу о Людовике XIV, устроил вечеринку, на которую пришла и Ягель Дидье. Он дал ей в руки письмо на английском языке, и она стала рассказывать о царице Александре Федоровне, которая была автором письма, с большими подробностями. Затем историк тестировал ее, однажды ей была дана в запечатанном конверте фотография русской принцессы Анастасии. Ягель стала о ней говорить, описывая жизнь императорской семьи, детство Анастасии, ее платья с кружевными воротничками, духи ее матери, затем голос ее изменился, и она заговорила от первого лица: «Я умерла от истощения и холода». Ягель плакала, рассказывая о темном подвале в Екатеринбурге и ужасах последней зимы.

По ее признанию, раньше это были скучающие богатые дамы по преимуществу и женщины исключительно. Сейчас ее клиентура – 60 % женщин и 40 % мужчин.

Жозетт Алья, главный редактор еженедельника Le Nouvel Observateur, не отдающего ни желтизной, ни клубникой, недавно выпустила книгу о Ягель Дидье, где она рассказывает, как в 1985 году их журнал задумал сделать серию публикаций об исторических периодах, которые остались достаточно таинственными. В это время Жозетт Алья читала археологический труд, выпущенный одним американским университетом, «Проект Александрии», где говорилось, что американские археологи часто прибегают к помощи медиумов для определения места раскопок. И ей пришла в голову идея обратиться к Ягель Дидье с тремя сюжетами, которые журнал намечал к публикации: остров Пасхи, амазонки и Эхнатон. Она и ее сотрудник приготовили три одинаковых непрозрачных конверта, в каждом из которых был указан один из трех сюжетов, получили согласие встретиться и приехали. Положив перед Ягель конверты, они обомлели, когда, взяв один из них, ясновидящая правильно определила имя Эхнатона и стала рассказывать о его царствовании. До некоторых пор она говорила то, что знали и явившиеся журналисты, слегка подготовленные в вопросе, и они могли бы счесть всё это за телепатию, но дальше Ягель стала говорить о гомосексуализме Эхнатона, что он страдал синдромом Фройлиха (ведущим к определенного рода импотенции), что умер он от яда, и было у него две могилы: одна была в Амарне и исчезла, над другой, в Долине царей, надругались. Обратившись после этого визита к египтологам, журналисты получили подтверждение тому, что говорила ясновидящая.

Корабль перевернулся, все пятеро погибли. Он умер в этот же момент в собственной ванной.

Прошлое – поворот в жизни Ягель, ведь она, как выражаются журналисты, – «профессионал будущего». За 25 лет ясновидческой практики ее клиентура сильно поменялась. По ее признанию, раньше это были скучающие богатые дамы по преимуществу и женщины исключительно. Сейчас ее клиентура – 60 % женщин и 40 % мужчин. Причем, как утверждает Ягель, еще некоторое время назад женщины интересовались исключительно личными проблемами, а мужчины – делами, теперь же мужчины часто приходят из-за сердечно-семейных неурядиц, а дамы озабочены делами не меньше, чем любовью. Мужчины чурались прежде социального имиджа ясновидения, вроде ведьмы на помеле, но теперь явление это настолько демистифицировано, хотя и не познано, что не кажется зазорным. Есть и немало людей, которые не могут без этого жить. Я видела передачу по ТВ, где один молодой бизнесмен говорил, что не принимает ни одного делового решения без консультации с гадалкой. Впрочем, и сегодня не каждый француз или француженка публично признается, что посещает медиумов, магов, а тем более колдунов, которые во Франции – особая статья. О них тоже пишутся книги, их изучают, а обращаются к ним люди с деньгами и серьезными мотивами, поскольку удовольствие вмешаться в ход судьбы стоит десятки тысяч франков. Я ничего не знаю об этих людях, если не считать рассказа одной моей знакомой, русской парижанки, которая говорила, что подверглась целенаправленному колдовству со стороны бывшей любовницы своего мужа, в связи с чем брак их был адом со дня свадьбы, через три года он сбежал, тогда моя знакомая решила углубиться в вопрос, написала и защитила в Сорбонне диссертацию по магии.

Тревога за будущее, ставшая одной из современных болезней, и потребность обрести утерянную картину мира, актуализировали ясновидение и астрологию. Нарциссизм чаще толкает в объятья психоаналитиков. О предначертанности судьбы среди ясновидящих существуют разные мнения. Мой знакомый Дени считает, что все определяется личным и коллективным усилием. Когда в мае 93-го мы встретились, он сказал мне: «Осенью в Москве будет кровопролитие». И для него это не предначертанность изначальная, а то, в какой вектор уже сложились коллективные усилия.

Есть, собственно, из знаменитых один французский ясновидящий, для которого «судьбы не избежать», хотя он этого и не говорит своим клиентам, потому что – общее этическое правило – нельзя заковывать человека в неизбежность. Его зовут Марсель Пикар. Про него известны две истории. Однажды приходит к нему человек, и тут же у ясновидящего возникает ужасное видение: перевернутый корабль и шесть тел на поверхности воды. Он спрашивает у клиента: «Не собираетесь ли вы отправиться в плаванье?» – «Да». – «Вшестером?» «Да, а почему такой вопрос?». Марсель Пикар рассказывает об увиденной картинке. «Что же мне делать?» – спрашивает клиент. «На вашем месте я бы не поехал. Но, возможно, картинка была символической». Человек ушел. Какое-то время спустя приходит дама. «Вы вдова?» – спрашивает ясновидящий. «Да». «Ваш муж утонул?» «Да». «Значит, он все-таки поехал на корабле?» «Вовсе нет, – говорит вдова, – когда он мне рассказал о визите к вам, я запретила ему ехать. А друзья поехали. Их было пять. Корабль перевернулся, все пятеро погибли. Он умер в этот же момент в собственной ванной».

…назавтра почему-то предпочел пойти не к психиатру, а в бар.

Другая история, о незамужней пятидесятилетней женщине, которой Пикар сказал, что она кого-то встретит и будет с ним жить вместе. «Это невозможно, – ответила женщина, – я вообще не выхожу из дома». Через некоторое время у нее взрывается телевизор. Сосед приходит на помощь, дело кончается женитьбой.

Сейчас Марселю Пикару слегка за сорок. И если Ягель Дидье стала профессиональной ясновидящей, сменив предыдущую профессию молодой преуспевающей модельерши после посещения гадалки, то Пикар пришел к этому еще более романтическим образом. В восемнадцать лет провинциальным юношей, мечтавшим о театре, он приехал в Париж, и с ним начались странные явления: он видел свечения разного цвета вокруг людей. Об ауре он ничего не знал и потому пошел к окулисту. Тот прописал ему капли, но стало не только не легче, но наоборот: он слышал голос, оборачивался – никого. Ложился спать – его будто кто-то трогал за плечо. Он стал спать со светом, его мучили галлюцинации. Он стал вести «Дневник шизофреника», читать литературу по психиатрии и понял, что тяжело болен. В книге «Тайный язык Таро» он рассказывает свою невероятную историю. Накануне назначенного визита к психиатру он заходит в кафе, а когда собирается расплатиться, официант говорит: «Доктор за вас уже заплатил». Тут он видит человека, который как будто знал о нем все, он попросил его не ходить к психиатру, а встретиться с ним на следующий день. Пикар выбрался из кафе как воришка и думал о том, что болезнь его достигла критической точки, но назавтра почему-то предпочел пойти не к психиатру, а в бар, где незнакомец назначил ему встречу. Он объяснил Марселю Пикару, что его видения – вовсе не галлюцинации, и учил его в течение девяти месяцев обращаться с этим, обучил и картам таро, после чего изчез, не оставив адреса.

Надо сказать, что «Guide de la voyance», давая ему высшую оценку три звездочки, вовсе не дает таковой Ягель, о которой журналисты пишут уже лет пятнадцать, что она «звезда ясновиденья и ясновидящая звезд». Автор «Гида» дает ей оценку «знак вопроса», объясняя это тем, что та ничего не увидела для нее, автора, ни для ее посланницы, пришедшей полгода спустя, поскольку записаться можно только за полгода. Впрочем, автор признает за ней честность: она не взяла денег, поскольку консультация не получилась. А стоит ясновидение недешево. Цены низкие только на салонах, единый входной тариф 200 франков за одну консультацию у любого из присутствующих гадателей. Но звезд там, конечно, не бывает. «Рядовые» астрологи и ясновидящие берут 500 франков, что ни в коей мере не свидетельствует о качестве: среди них есть и шарлатаны, и «настоящие», не желающие открывать официальный кабинет. Впрочем, как известно, научиться играть на скрипке может каждый, а Паганини становятся не все. На сегодняшний день прежде уникальный или считавшийся таковым дар демократизировался. Натренироваться на профессионала могут многие, а проколы случаются и с самыми-самыми.

Если человек погружен в свой фильм, восклицания окружающих, что это всего лишь фильм или пластинка и ее надо сменить, не имеют никакого действия.

Ягель Дидье берет 1500 франков (300 долларов) за часовую консультацию, Марсель Пикар – 900, Аксель Ле Мей – 1200. Аксель Ле Мей, в отличие от статусной звезды Ягель, – звезда народная. От людей я слышала именно о нем, и «Гид» дал ему высшую оценку, как там написано, только потому, что множество людей считает его самым гениальным ясновидящим. Моя французская подруга, журналистка, когда-то позвонила ему, чтобы с ним сделали интервью на мелком радио, где она работала десятой спицей в колеснице, и он прямо по телефону, без ее просьбы, сказал ей то, что тогда казалось ей непредставимым: и про серьезные осложнения со здоровьем, и про то, что она станет журналисткой в «Фигаро». У Акселя Ле Мея ясновидение в крови, дедушка занимался магией, бабушка – спиритизмом в старом доме XIII века, отец – хиромантией, так что его профессия была предопределена с рождения. Не исключено, что проблемы, возникшие у автора «Гида» с Ле Меем и Дидье, возникли оттого, что некоторые ясновидящие теряются, когда их приходят тестировать, или – как они выражаются – не могут «подключиться». Это случается и с поэтами, когда просят написать стихи на заказ.

Ясновидение – профессия повышенной ответственности

Ясновидение – профессия повышенной ответственности. Ягель Дидье рассказывает, что однажды к ней пришла 18-летняя девушка в истерическом состоянии, после попытки самоубийства. Оказывается, некая гадалка сказала ей, что она не доживет до двадцати лет. И только после того, как Ягель рассказала ей ее будущую жизнь, девушка успокоилась. Я однажды была в состоянии, близком к состоянию этой девушки, как раз в Париже, и друзья, не зная, как помочь, посоветовали мне пойти к гадалке. Дали адрес salon de la voyance, и перед тем, как идти топиться в Сене, я решила туда зайти. Зачем? За надеждой, естественно. Хотя материя эта знакома мне давно и «гадалка сказала» не производит на меня впечатления, а изучению феномена ясновидения я, учась в Университете, собиралась посвятить жизнь, – в тот момент ослепления отчаяньем какое-нибудь неосторожное слово могло бы таки отправить меня в Сену. Когда друзья мне говорили, что всё будет хорошо, как обычно говорят друзья, меня это не утешало. Если человек погружен в свой фильм, восклицания окружающих, что это всего лишь фильм или пластинка и ее надо сменить, не имеют никакого действия. На салоне, потыкавшись в толпе, составлявшей очередь к 30–40 гадалкам и шушукавшейся о том, кого из них хвалили предыдущие клиенты, я села к даме, красивой и приветливой, которая обратилась ко мне как-то по-матерински: «Что ты плачешь, моя красавица?». Она разложила карты таро, правильно описала ситуацию и пообещала мне то, что и начало происходить на следующий день. Оказалось, что всего один день я не могла дождаться, когда хоть что-то уладится после длительного балансирования между катастрофами и неприятностями. Так что гадалка, возможно, спасла мне жизнь.

Ясновидящие и астрологи, дающие политические прогнозы, как правило, попадают в комические ситуации. Когда во Франции только началась президентская кампания, в декабре 94-го, я купила еженедельник «VSD» с досье на обложке: «10 лучших ясновидящих Франции о президентских выборах». Лучший – понятие относительное. Знаменитость среди них была одна, Мод Кристен, новая звезда ясновидения, и для ее репутации было бы вернее от подобных публикаций воздержаться. Она, как и пять или шесть ее коллег, будущим президентом назвала Жака Делора. Он тогда шел первым по рейтингам, с большим отрывом от Балладюра, шедшего вторым, шансы Жака Ширака казались минимальными. Среди десяти «лучших» Балладюра назвали двое или трое, и лишь одна сказала, что сейчас все очень туманно, и она может сказать лишь про президента, который будет избран через 7 лет. Особенно смешно читать a posteriori утверждения с обоснованием. Мод Кристен описывала, как она видит Делора живущим в Елисейском дворце, принимающим других президентов, «сомнений быть не может», – заявила Кристен со свойственной ее возрасту категоричностью.

В конце времен напряженка как раз с чудесами, жизнь становится слишком знаемой, ее алгоритм – вычисляемым.

На следующий день после выхода еженедельника Делор выступил по телевидению и заявил, что в президентских выборах участвовать не будет. Правда, один правильный прогноз о французском президенте я слышала еще в ноябре 94-го от русского. В Париж приехал приятель одного нашего ученого, занимающегося магией, которого я слегка знаю, позвонил передать привет, мы встретились, и в разговоре он упомянул о выборах. «Президентом будет Ширак, уже все посчитано», – сказал он безапелляционно. Так и оказалось.

Мне доводилось читать книги с социальными прогнозами на основании астрологии или Нострадамуса, в которых время предсказанного уже прошло. В одной астрологической книге 86 года издания много внимания уделялось СССР. И в 94-м, когда я ее читала, согласно звездам, СССР всё еще существовал, Горбачев продолжал свою перестройку, и Берлинская стена стояла крепко. Автор книги – выдающийся специалист по мировой астрологии. Впрочем, и десять лучших были не лыком шиты: каждого журнал представлял с послужным списком. Одни предсказали падение Берлинской стены, другие – избрание и переизбрание президентом Миттерана, третьи – войну в Персидском заливе. А тут – прокол.

Того же порядка история была с одним ясновидцем, выступавшим в теледебатах, где присутствовала публика и требовала от ясновидящих-участников предсказания чего-нибудь конкретного и вскоре проверяемого. «Хорошо, – сказал один из участников. – На днях французский самолет будет захвачен арабскими террористами». Он дал несколько деталей этого происшествия. Так всё и случилось. Потрясло предсказание до такой степени, что даже в «Journal de 20 heures» 1-го канала (аналог программы «Время») ведущий пригласил этого ясновидящего для интервью, в то время как бывают гостями программы только высшие политические деятели. Но и само интервью было неординарным. Надо представить себе ведущего этой программы, Патрика Пуавр д’Арвора, самой популярной французской телезвезды, который на равных ведет диалог и с президентом, и с премьер-министром. Здесь его было не узнать. Ясновидящий держался высокомерно и немного в стиле Остапа Бендера, а ведущий подобострастно заглядывал ему в глаза и смущенно умолкал, когда тот его перебивал. Разговор был примерно такой: «Как вам удалось..?». «А я вообще всё знаю». «Скажите, а кто будет президентом?» «Я же уже говорил» (с усталым раздражением). «Да, но наши телезрители-то этого не слышали!». «Ну хорошо, я повторю: Балладюр». «А как с безработицей будет в следующем году?» «Да так как-то всё», – зевнул ясновидящий, – к концу года, пожалуй, чуть лучше». «А что вообще ждет Францию в следующем (т. е. 95-м) году?». «Я же уже говорил». «Да, но наши телезрители…». Возможно, у ясновидящего была узкая специализация на захватах самолетов. Что тоже, как подумаешь, немало.

Основной радостный вывод был в том, что второй мировой войны не будет.

Самые смешные книжки, которые я пролистывала во Франции, – толкования Нострадамуса. Выходят они – и не по одной – ежегодно, написанное в них соответствует обывательским настроениям момента. Одна была книжка 30-х годов, завалявшаяся у моей переводчицы. Там, как и во всех аналогичных изданиях, сначала перечислялось всё бывшее доселе, произошедшее по Нострадамусу, затем разворачивалось будущее, с привлечением астрологии. Основной радостный вывод был в том, что Второй мировой войны не будет и до середины 50-х вообще войн не предвидится. В книжке «Нострадамус-95» третья мировая война прогнозировалась на 1997 год, смерть папы римского на конец 95-го, и все эти годы – голод в России. В «Нострадамусе-96» всё поменялось. Третья мировая война отнеслась за двухтысячный год, а предшествовало ей… завоевание Франции Россией. Кажется, прямо с этого года. Скорее всего, автор находился под впечатлением ужаса перед Жириновским.

Довелось мне посетить в Париже и новый ресторан, зазывающий клиентов «звездным меню», к которому бесплатно прилагается гадалка. Пошла я туда с подругой и ее гражданским мужем. Гадалка предсказала им счастливый брак и много детей, и надо же – жили они уже шесть лет вместе, а расстались навсегда недели через три после нашего похода в ресторан. И когда некоторое время спустя к моей подруге, уже одинокой, подошла на улице женщина, назвала ее имя и профессию, представившись ясновидящей, которая хочет ей что-то сказать, подруга в ужасе бежала. Иногда кажется, что лучше не бередить будущее: ни бреднями шарлатанки, ни откровениями медиумов.

Люди как бы не хотят проживать собственную жизнь и идут к ясновидящему, чтобы он рассказал им другую.

Люди, как показывает практика, нуждаются в пифиях и пророках, но что они могут дать? Мод Кристен отвечает на этот вопрос так: «Помочь людям понять смысл испытаний, которым они подвергаются. Роль медиума – объяснить, в каком направлении они должны эволюционировать». Так или иначе, все ясновидящие говорят о своей профессии фактически как о функции священника или психотерапевта. Мой знакомый Дени вынес из своих консультаций впечатление, что люди как бы не хотят проживать собственную жизнь и идут к ясновидящему, чтобы он рассказал им другую. После консультации практически все норовят звонить ясновидящему постоянно, спрашивать совета по всякой мелочи, спросить, что будет завтра или через час. Т. е. стремятся к тому, чтобы как можно в большей степени их консультант жил за них. Хотя неправильное решение, принятое самим собой, переносится легче, чем если бы оно исходило от чужого дяди или тети. Может быть, люди ждут от гадателя чуда? Считается, что именно «в конце времен» (столетия или, точнее, исторического периода) активизируется магия и потребность в ней. Хотя нынешний ее расцвет абсолютно беспрецедентен. В конце времен напряженка как раз с чудесами, жизнь становится слишком знаемой, ее алгоритм – вычисляемым. Ощущение счастья, наверное, дает человеку только переживание чего-то как чуда. И однажды приходит какой-нибудь Иисус Христос, и начинается новая жизнь. И кажется, это всегда кто-нибудь предсказывает.

1995

Место поэзии – Place Saint-Sulpice

Тем не менее, поэзия издается, и самые светлые дни для ее издателей – Рынок поэзии.

Закрылся четырнадцатый парижский Рынок поэзии (Marche de la Poesie), который проходит ежегодно в двадцатых числах июня на самой большой площади Парижа Saint-Sulpice, в сердце Латинского квартала. Летом эта площадь с огромным фонтаном посередине стала привычным местом притяжения для парижан и гостей. Там проходят ярмарки антиквариата, в прошлом году она стала выставкой столетия кино, а четыре дня поэзии – единственные в году, когда поэзия во Франции становится популярна.

Сегодня поэтические книги, что классиков, что современных авторов, продаются лишь в нескольких специализированных книжных магазинах Парижа. Продаются плохо: 1000 экземпляров, максимальный тираж поэзии во Франции, распределяемые не только по стране, но и по франкоязычным странам, в лучшем случае разойдутся за четыре-пять лет, в худшем – будут возвращены издателю, иногда и в полном составе. Издается поэзия и по 500, и по 200 экземпляров, есть и ручные, штучные, самиздатовские, как мы бы сказали, книжки. Но делают их все равно издатели, правда, часто за счет автора. Поэзия приносит доход автору только в виде грантов и премий, участия в фестивалях, и то собственно на поэзию не живет никто. Гонорары за книжки, если они и возникают, – символические. Потому что сам издатель на продаже поэзии как правило теряет, а если зарабатывает, то гроши.

Луи Дюбо

Тем не менее, поэзия издается, и самые светлые дни для ее издателей – Рынок поэзии. Выглядит он как множество стендов, шатров, где издатели представляют свой товар. Каждый день на том или ином стенде угощают вином, авторы новых книг их подписывают, работает кафе, поэты читают стихи, показываются спектакли и перформансы, и до 10 вечера толпы зевак гуляют по веселому рынку, с удивлением обнаруживая, что издаются десятки тысяч поэтических книг. Издатели с удовольствием о них рассказывают, тем более что другого способа ознакомиться с поэтической жизнью у людей нет.

Бернар Ноэль

С телеэкранов сначала исчезла передача о поэзии, а в 93 году – и последняя литературная передача. Есть только еженедельная программа «Бульон культуры», где иногда, в связи с каким-нибудь весомым информационным поводом, всплывает и литература. Есть литературные и даже несколько собственно поэтических журналов, но тиражи их мизерны, распространение маргинально, и единственными потребителями являются сами участники процесса. О поэзии говорят только на радио «France-Culture» в передаче «Poesie sur parole». Ведет ее поэт и издатель Андре Вельтер.

Во Франции из нескольких крупных издательств поэзией не гнушается только «Галимар» («Gallimard»), который издавал ее с самого своего основания, когда поэзия была престижна. Огромное состояние Галимаров дети не поделили, и Симона Галимар открыла новое издательство, «Mercure de France», тоже издающее поэзию, а также издавшее нашего соотечественника, последнего лауреата Гонкуровской премии, Андрея Макина. Говорят, что в связи со смертью Симоны, незадолго до присуждения, было решено дать премию обязательно ее автору. Многие средние (классификация идет по обороту) издательства создавались как исключительно поэтические, но за последние годы все больше издают воспоминания и романы. «POL», «La Difference», «Lettres vives» хранят верность поэзии.

Мишель Деги

На нынешнем Рынке поэзии представляли свою продукцию 450 издателей: из Бельгии, Люксембурга, Квебека, а также британцы, немцы и латиноамериканцы. До этого года здесь были только франкоязычные книги. Еще одним новшеством стало первое киберкафе, работавшее на Рынке: в Интернете появился первый каталог поэзии на французском языке, издал его Мишель Камю, издатель «Lettres vives». Это, пожалуй, одно из самых удачливых небольших издательств. Их специальность – «метафизическая», то есть сугубо некоммерческая литература, они любят открывать новые имена и печатать «странные» вещи, чаще поэзию и эссеистику. Один автор – Кристиан Бобен (Christian Bobin), многими до этого отвергнутый, принес им невероятную прибыль. Неожиданно книга его «размышлизмов» стала бестселлером. Теперь его рвут на части все крупнейшие издатели, но последнюю свою книгу он издал снова у М. Камю.

Выступали на рынке и два классика так называемой «звуковой поэзии»: ее основатель Бернар Айдцик (Bernard Heidsiesk), потомок знаменитой марки французского шампанского, банкир на пенсии, поэт-лауреат Национальной премии поэзии, лет тридцать уже делающий то, что у нас Пригов, и бельгийский поэт Пьер Вереген (Pierre Verheggen).

Бельгийский франкоязчный культурный центр в Париже (Centre Vallonie-Bruxelles), где заправляет поэт Вернер Ламберси (Verner Lambersy), несколько лет назад учредил на Рынке поэзии свою премию, которая заключается в том, что издателям и поэтам в количестве 80 человек дается бесплатный обед в соседнем с Рынком ресторане, в течение которого они должны выбрать поэта-лауреата. Выборы проходят путем тайного голосования в три тура. Сама премия, правда, не выражается ни в чем, кроме этого приятного обеда и общественного признания. Голосующие не забывают, хоть и подсознательно, о национальной политике: лауреаты из франкоязычных стран сменяют друг друга последовательно, Квебек (где есть, кстати, уникальное издательство, Ecrits des Forges, публикующее только поэзию и с нее живущее, оно же проводит ежегодный международный фестиваль поэзии), Люксембург, Бельгия…

Есть литературные и даже несколько собственно поэтических журналов, но тиражи их мизерны, распространение маргинально, и единственными потребителями являются сами участники процесса.

Неизменный участник Рынка поэзии – поэт из Тулузы Серж Пей (Serge Pey). В этот раз он давал представление «Евангелие от змеи» в сопровождении трех музыкантов, из которых один – суфий. Читать стихи Пея, может, и необязательно, но слушатель всегда заворожен тем, как он их поет, кричит, помогая себе здоровенными бамбуковыми палками, на которых стихи записаны. Он опирается на африканские и латиноамериканские шаманские традиции, при этом меняя время от времени жен из соответствующих регионов. Темперамент его намного превосходит возможности современного француза и напоминает нашего Высоцкого.

Если и есть место поэзии – это place Saint-Sulpice в конце июня.

Чтению стихов Высоцкого, а также трех других поэтов недавних «трудных» регионов – Хорватии, Гаваев, Ливана – был посвящен субботний «Вечер поэзии сопротивления». А в пятницу происходили большие поминки, вечер был посвящен памяти шести умерших поэтов, в том числе Бродского и не известного у нас, но замечательного румынско-французского поэта Герасима Луки. Герасим Лука эмигрировал из Румынии во Францию, и хоть и сохранил акцент, язык освоил блестяще, став больше чем французским поэтом: он играл со словами, с понятиями, которые переиначивал так, как не пришло бы в голову ни одному французу. Самое знаменитое его – «La deraison d’etre». Это несуществующее, грамматически как бы правильно образованное слово (противоположное raison d’etre – смысл существования, созвучное с другим словом – derision, презрительная насмешка) оказалось для французов лучшим термином для обозначения бессмысленности существования, которой болеют многие.

Герасим Лука покончил с собой в преклонном возрасте, бросился в Сену, отправив перед этим жене письмо со словами: «Я не хочу жить в мире, где больше нет места поэзии».

Под занавес Рынка поэзии был показан спектакль, мелодрама известного художника-импрессиониста и Таможенника Анри Руссо «Месть русской сироты». Название меня глубоко тронуло, как собственно, и то, что в этом году Le Marche de la Poesie был проникнут русской темой, включая и мои собственные книги, продававшиеся издательствами «Ecrits des Forges», «Le de bleu» и «Le Castor Astral».

Если и есть место поэзии – это place Saint-Sulpice в конце июня.

1997

Эта заметка писалась для газеты «Коммерсантъ» в 1997 году. Рынок поэзии в Париже никуда не делся, хотя издатели жалуются на спад продаж и выставляют теперь на стендах не только стихи. Падение поэзии продолжается, но французское государство не дает ей исчезнуть, субсидируя издателей, поэтов и их переводчиков в других странах. Диктатура рынка – это не про Францию: если звезды зажигают, значит, это зачем-нибудь нужно, перефразируя классика.

2006

* * *

То жизнь фонтан, то полная запруда то хвост павлиний вновь зашелестит архивной пылью – эка ж он зануда Булонский лес давно уже закрыт, закрыты Ланды, Альпы, Пиренеи, Бургундия – всё это Китеж-град, потопленный с розарием, сиренью и с площадью Мадлен, и все подряд хвосты поотрывались у павлинов, фонтаны позасохли на корню, завис закат – завис, ядрён, малинов но вот я в окна Windows смотрю, и в них все стратегические цели, рельефы, птицы в синий час утра повыстроились как на самом деле проснулись и уже идут сюда.

1999

История маленького Грегори

История эта будоражит Францию уже 15 лет.

Каждый француз знает, кто такой «маленький Грегори». История эта будоражит Францию уже 15 лет. В последнее время о ней вроде забыли, но на днях она всплыла снова. Во Франции ни одно уголовное дело не закрывается навсегда.

16 октября 1984 года тело маленького Грегори, четырех с половиной лет, нашли в реке со связанными руками и ногами. Сегодня убитые дети – не редкость, чикатилы расплодились по всему миру. Но тогда с педофилами-маньяками Франция еще не сталкивалась, так что подобная версия даже не называлась. Зачем убивать маленького мальчика? Родители его, совершенно обычные французы из провинции Вож, никому вроде дорогу не переходили, но первой была разыграна именно версия мести. В течение трех лет до убийства родители получали странные письма с аудиокассетами, подписанные «ворон» (или «ворона» – по-французски это одно слово, в переносном смысле – автор анонимок). Было неприятно, непонятно, но попытки узнать, что за сумасшедший посылает им туманные угрозы, успехом не увенчались. После того, как Грегори утопили, «ворона» стали искать с особой тщательностью, но увы – голос на кассетах был неопознаваем.

Сегодня убитые дети – не редкость, чикатилы расплодились по всему миру. Но тогда с педофилами-маньяками Франция еще не сталкивалась, так что подобная версия даже не называлась.

Первое подозрение пало на брата Кристины Вильмен, матери Грегори. Отношения с ним у семьи Вильмен не сложились, и родители решили, что сына их убил именно его дядя, Бернар Ларош. Просто из зависти к их счастливой семейной жизни, поскольку у него самого ни жены, ни детей не было. Скорее всего, именно он скрывался под псевдонимом «ворон». Такого же мнения придерживались и Вильмены-старшие, родители отца Грегори, Жана-Мари. Лароша кинули за решетку, но вскоре отпустили «за отсутствием состава преступления». На свободе его ждала немедленная расправа: Жан-Мари собственноручно убил шурина, поскольку был уверен в его вине. Самосуд следствием не признается, пришлось Жану-Мари Вильмену отправиться за решетку по статье «умышленное убийство».

Между тем, следствие по делу Грегори подошло к версии, что мальчика убила его собственная мать. Родители уже посаженного Жана-Мари версию эту то ли сами выдвинули, то ли просто поддержали в суде. Что психологически понятно: свекрови редко любят невесток, а тут еще из-за ее проклятого брата сыночек их надолго сел в тюрьму. Суд признал Кристину детоубийцей, отправив в тюрьму и ее.

…история, достойная древнегреческих мифов о родовом проклятии, про царя Эдипа, про Электру и Ореста, мифов, где дети, родители, сестры и братья убивают друг друга.

Чувствуете, что творится – история, достойная древнегреческих мифов о родовом проклятии, про царя Эдипа, про Электру и Ореста, мифов, где дети, родители, сестры и братья убивают друг друга. По сей день, уже больше десяти лет, чета Вильменов с четой Вильменов-старших общаются исключительно через адвокатов и исполнены ненависти друг другу. Жан-Мари не простил родителям обвинения его супруги.

Франция – не Россия, у нас родители убивают детей пачками: выбрасывают на помойку младенцев, кухонным ножом справляются со зрелыми отпрысками. Пьянка, нищета, собачья жизнь – все это вместе делает внутрисемейные убийства делом житейским. Для Франции весть о том, что мать убила сына, стала экстраординарным событием, и знаменитая писательница Маргерит Дюрас разразилась убийственной статьей в адрес Кристины Вильмен. Авторитетное мнение ныне покойной Дюрас (оно было аналогично мнению, скажем, академика Лихачева, если бы речь шла о России) всколыхнуло французов, которые были готовы растерзать детоубийцу подобно тому, как расправился ее муж с шурином. И вдруг следствие объявляет, что Кристина освобождена «за отсутствием состава преступления», так же, как был прежде освобожден Ларош.

В молодежных барах коктейль «маленький Грегори» стал одним из самых популярных: в напиток помещается оливка, привязанная к кусочку сахара. Сахар тает, оливка всплывает – прямо как тело мальчика.

Нетрудно представить себе, что чувствовала несчастная женщина, когда одного за другим потеряла сына, брата, мужа, свекровь, а теперь ее ненавидело и все население Франции: вердикт Дюрас оказался гораздо убедительнее первоначального приговора суда. Как ни странно, подо зреваемых больше не нашлось. Лет через девять вернулся из тюрьмы Жан-Мари, а дело маленького Грегори закрыли за давностью лет. Всплеск этой истории произошел как раз в годы моей жизни во Франции, когда следователь, который вел это дело, выпустил книжку под названием «Всего лишь следователь». В ней он рассказывал о самой истории, о своем «объективном» бессилии, а побудило его издать книгу то, что его после девяти лет «ошибок», разрушивших жизнь нескольких человек, его отстранили от работы. Не посадили, а просто отстранили.

Для молодежи, называемой во Франции «поколением “Боф”» (по-нашему «пофигистами»), маленький Грегори увековечился в коктейле. В молодежных барах коктейль «маленький Грегори» стал одним из самых популярных: в напиток помещается оливка, привязанная к кусочку сахара. Сахар тает, оливка всплывает – прямо как тело мальчика.

Из-за смерти Грегори пострадали пять членов семьи, в какой-то степени – репутация Дюрас, в большой степени – репутация французского правосудия. Мы, с нашим вечным отсутствием законности, часто идеализируем законность западную. После дела Дрейфуса французское правосудие «дало течь» именно на этой истории. За ней последовало еще несколько, поставивших под сомнение в глазах общества всю правоохранительную систему.

Фраза, ставшая во Франции крылатой: «Omar m’a tuer» – «Меня убить Омар», именно так, с грамматической ошибкой. Означает она несправедливость по отношению к какому-нибудь лицу. Магребинец Омар Раддад работал садовником у некой госпожи Маршаль. Однажды ее нашли убитой восемнадцатью ударами «неустановленным предметом» в собственном доме. На стене осталась надпись, сделанная окровавленным пальцем г-жи Маршаль: «Меня убить Омар». Родственники богатой, одинокой, бездетной г-жи Маршаль настаивают на уважении к памяти убиенной, которая сама указала на преступника. Процесс был на редкость быстрым.

Бесплатно защищать Омара Раддада, который не имел средств платить адвокату, берется один из самых знаменитых французских адвокатов мэтр Вержес. У него, так же, как у прессы, много вопросов к следствию. Зачем садовнику на постоянном жалованье, содержащему семью, убивать хозяйку, в доме которой могло находиться максимум 350 долларов наличными (минимальная зарплата во Франции – тысяча долларов)? Ни в одной его просьбе авансировать жалованье она не отказывала, если предположить, что он попросил денег, а она не дала. Почему следствие не стало искать орудие убийства, сочтя его «неустановленным»? Почему следствие поначалу записало день убий ства субботой, а потом перенесло его на воскресенье? Почему следствие не располагает вообще ни одной уликой, кроме кровавой надписи? Почему высокообразованная г-жа Маршаль написала слово «убил» с грамматической ошибкой – «убить»? Предположим, перед смертью у нее помутился рассудок (хотя обычно в экстремальных состояниях всплывает автоматизм), но как представить, что убийца, нанеся 18 ударов, не добил и ушел, оставив жертву в состоянии, когда она еще может написать целую фразу?

После дела Дрейфуса французское правосудие «дало течь» именно на этой истории.

Суд постановляет: осудить Омара Раддада за умышленное убийство «по внутреннему убеждению судей». В законе такая возможность существует: за неимением улик – внутреннее убеждение, но практически это не применяется. Эдак можно любого кинуть за решетку. От такого исхода дела убежденный в невиновности Омара адвокат говорит суду: «Вы осудили его только потому, что он араб, это напоминает дело Дрейфуса. Француза при отсутствии доказательств вы бы никогда не осудили». В ответ на адвоката Вержеса немедленно заводят дело «за оскорбление суда». Находясь под следствием, он пишет и издает книгу о деле Омара, дело это порождает и две другие книги – написанную журналистом, следившим за расследованием, и женой Омара Раддада.

Я была свидетельницей этой поразительной общественной драмы, и по моему «внутреннему убеждению», история была проста: бедные родственники решили наконец попользоваться солидным состоянием госпожи Маршаль, подкупив следствие. После убиения несчастной взяли ее мертвую руку, окунули палец в кровь и начертали ту самую знаменитую фразу. Непосредственный убийца был явно малограмотен.

Через год-другой Омара тихо отпустили, не сняв обвинения, и история временно ушла в песок. Временно, поскольку, несмотря на «неполадки» с законностью, во Франции существует так называемая «прозрачность», которая рано или поздно делает все тайное явным. То, как это сейчас произошло с делом маленького Грегори. Казалось бы, через столько лет все равно ничего не найти, однако новые возможности анализа ДНК побудили след ствие снова открыть закрытое было уголовное дело. Если марки на посланиях наклеивались при помощи слюны, «ворон» будет идентифицирован. Если нет, возьмут и другие пробы. При помощи новых технологий измененный голос на пленке может раскрыть истинный. Родители Грегори оказались наконец единодушны с Вильменами-старшими: те и другие сообщили через своих адвокатов, что согласны на все экспертизы и удовлетворены такой возможностью. Так что задним, виртуальным уже, числом, убийца, скорее всего, будет найден.

А если кого возмущает коктейль «маленький Грегори», тот должен признать, что поколения пофигистов возникают тогда, когда несправделивость, безнаказанность и иже с ними становятся негласным общественным договором. Если «жить не по лжи» невозможно, то веселее – простебаться над «крокодиловыми слезами» неправедного общества, чем проливать настоящие слезы самому.

2001

Дело маленького Грегори так ничем и не закончилось. Марки были приклеены не слюной, голос на пленках был так искажен, что не удалось понять даже, мужской он или женский. Но, как я написала в предисловии к этой книжке, Франция не наступает на одни и те же грабли дважды. Как никогда не повторилось дело Дрейфуса, так не повторялись ни история маленького Грегори, ни садовника Омара. А Омар вошел в литературу. Герой последнего романа Фредерика Бегбедера «Романтический эгоист» Оскар говорит: «Всякий раз, когда я обжираюсь омаром, мне кажется, что бедное ракообразное имеет полное право написать на гриле: “Меня убить Оскар”».

2006

Зеленая фея

В других странах абсент «морально» приравнен к опасным наркотикам.

Абсент давно стал мифическим напитком с картин Ван Гога и Дега. В начале ХХ века он был запрещен во всех странах, кроме Чехии, Испании и Андорры. Только я получила из Праги бутылку семидесятиградусной зеленой жидкости и с опаской вкусила этот запретный плод, как Москва в одночасье заполонилась абсентом всех видов, и молодежь объявила его культовым напитком. Искатели культа никак не могли выбрать себе напиток: не могут же быть культовыми рутинные вещи, вроде водки и вина. Новый, он же хорошо забытый старый, абсент занял пустующую нишу.

В других странах абсент «морально» приравнен к опасным наркотикам. Когда в 1983 году президент Миттеран был с официальным визитом в Швейцарии, менеджер ресторана, где происходил ужин в честь высокого гостя, объявил в меню десерт под названием: суфле с Зеленой Феей. Имя Зеленой Феи, или, по-простонародному, Зеленки, закрепилось за абсентом во времена его расцвета. «Суфле с Зеленой Феей» вызвало скандал. Миттеран отказался от десерта, который с дипломатической точки зрения был воспринят как вызов: пытаться угостить президента запрещенным и в Швейцарии, и во Франции напитком, пусть даже в качестве пропитки суфле! На ресторатора завели уголовное дело, в свое оправдание он сказал, что «зеленую фею» использовал лишь как название, а реально суфле было пропитано пастисом. Что и подтвердила экспертиза. Тогда ресторатора посадили за мошенничество: написал одно, а угощал другим.

 Во второй половине XIX века абсент стал художественным идолом: Мопассан, Ван Гог, Верлен, Рембо, Эдгар По, Альфред Жарри, Бодлер, Аполлинер употребляли абсент постоянно и публично, это считалось модным.

Чем же так страшен абсент? Есть слух, что из-за полыни, которая в больших дозах якобы является галлюциногеном. Абсент – это настойка из полыни, абсент по-французски значит «полынь». Но кроме полыни, в Зеленой Фее есть и другие травы. Одна из них тоже опасна в больших дозах: может вызвать эпилепсию. Но ни о каких больших дозах речь идти не может, даже самый закаленный упадет под стол раньше, чем получит сколь-нибудь опасное количество этих трав, поскольку крепость классического абсента – от 50 до 75 градусов.

Причина запрета абсента – сочетание крепости с популярностью. Русскому человеку, привыкшему к водке, это может показаться абсурдным. Но надо понять разницу: французы иногда выпьют глоток водки на аперитив, после ужина могут посидеть за рюмкой коньяка, и то далеко не каждый день. Основная услада – сухое вино. Наличие в продаже крепких напитков – джина, граппы, пастиса – никого не делает алкоголиками. Франция «подсела» на абсент после того, как тля пожрала виноградники и казалось, что вино вот-вот исчезнет. Почему-то именно абсент вызвал волну алкоголизма, которая благополучно схлынула, когда Зеленая Фея была запрещена.

История возникновения абсента известна лишь приблизительно: некая старушка по имени мамаша Генрио стала изготовлять эликсир из полыни для лечения некоторых болезней. Доктор Ординер (в переводе – Обыкновенный) стал использовать ее эликсир для лечения своих пациентов. После смерти старушки ее дочери продолжали производить эликсир, но однажды продали рецепт майору Дюбье, который со своим сыном и зятем Анри-Луи Перно открыли первую лавочку по изготовлению и продаже абсента. Абсент мгновенно превратился из лекарства в алкогольный напиток. Перно стал первым и самым знаменитым его производителем в мире. По французской классификации абсент относится к ликерам, на вкус он не сладкий, хотя содержит сахар. Без сахара он был бы горьким, как сама полынь.

Во второй половине XIX века абсент стал художественным идолом: Мопассан, Ван Гог, Верлен, Рембо, Эдгар По, Альфред Жарри, Бодлер, Аполлинер употребляли абсент постоянно и публично, это считалось модным. Абсенту стали приписывать и силу художественного воображения, так что многие неумеренно пили абсент для того, чтобы обрести с его помощью талант. Шарль Кро – поэт, художник, музыкант, физик, химик – имел все данные стать вторым Леонардо да Винчи, но не стал им, поскольку выпивал по 20 стаканов абсента в день и быстро спился. Кро изобрел фонограф, назвав его аркофон, но не довел аппарат до товарного вида, так что изобретателем фонографа стал Томас Эдисон.

Появившись, абсент стоил дорого, пили его только богатые люди и артисты, невесть откуда возник ритуал употребления абсента, которому все строго следовали, так, вероятно, и возникла слава абсента как привилегированного напитка с мистическим оттенком. Классический способ употребления – это лить воду через кусочек сахара в стакан с абсентом, пока зеленый цвет не побледнеет, в кафе даже стояли специальные фонтанчики для этой процедуры. Иногда поджигали сахар, пропитанный абсентом, и размешивали полученную жженку в напитке. Абсент, пришедший вместе с культурой арт-кафе, притягивал и театральным эффектом его распития. Сегодня во Франции есть два музея: музей Абсента в Овер-сюр-Уаз (Auvers sur Oise), где похоронен Ван Гог, и музей Понтарлье, тоже посвященный абсенту. В музеях выставлены бутылки из-под абсента, фонтанчики, сахарные щипцы, картины на тему, этикетки в стиле арт-деко, плакаты. Один из плакатов с рекламой Перно-сыновья вошел в историю мирового искусства: именно с этой работы Пикассо 1912 года начался кубизм.

Понтарлье – городок, где Перно с сыновьями стали производить абсент: в 1805 году – 30 литров, а в 1908-м – 25 тысяч литров в день. Начав с одной лавочки, Перно открыл в Понтарлье полсотни заводов по производству абсента и экспортировал его во все страны мира. Элитарная Зеленая Фея вскоре превратилась в дешевую народную Зеленку. Антиалкогольные общества, которые породил абсент, использовали в своих акциях протеста игру слов. «Pernod Fils» звучит так же, как «теряем наших сыновей»: on «perd nos fils». Запрет абсента произошел по инициативе «снизу», последней каплей послужил случай в Швейцарии, когда один человек, напившись «проклятого ликера», как его называли все чаще, убил жену и детей. Был созван референдум, и большинством голосов Зеленой Фее сказали «стоп».

В России спьяну убивают жен и детей регулярно, а тут один случай в Швейцарии породил запрет абсента чуть не во всем мире. В России абсент никогда не пользовался успехом, больно жеманное это дело: лить, поджигать, разбавлять, следить за изменением цвета. Но, как ни странно, именно после 11 сентября 2001 года произошел великий перелом, хотя гипс пока никто не накладывал: абсент активно рекламируют в московских супермаркетах, и то, что молодежь дружно присосалась к зеленым бутылкам, означает одно из трех. 1. Москва станет художественной столицей мира, какой был «абсентный» Париж. 2. Россия пройдет европейский круг: абсент вызовет массовую зеленую горячку, потом его запретят, и Россия простится с алкоголизмом. 3. Незначительная непьющая часть населения сопьется тоже.

2001

В Москве мода на абсент так и осталась коротким всплеском, зато во Франции абсент снова выпускают, с другим составом, и называется он не absinthe, а absente. Звучит почти одинаково, а если перевести буквально – «отсутствующая». Наверное, отсутствующая в нем теперь полынь. Правда, никто и внимания не обратил: абсент так и остался памятником своей эпохи.

2006

Целебный Пастис

С русской точки зрения, пастис – это анисовая водка 45 градусов. Француз никогда бы не поддержал такого определения.

С тех пор, как во Франции запретили абсент, ему нашли достойную и совершенно легальную замену: пастис. Производителей его несколько, в том числе печально знаменитый король абсента «Перно и сыновья». Но самым популярным производителем пастиса стал Рикар из Марселя, на своих бутылках он всегда уточняет: «Пастис из Марселя». С русской точки зрения, пастис – это анисовая водка 45 градусов. Француз никогда бы не поддержал такого определения. Пастис в бутылке – темно-желтая прозрачная жидкость, но пьют ее особым способом. В кафе подается большой стакан, на дне которого налит пастис, и графин с водой. Вода превращает пастис в мутно-белый напиток, вовсе не крепкий, но одного стакана (где самой анисовой граммов 30) достаточно, чтобы капитально захмелеть.

Впрочем, известно из гомеопатии, что исчезающе малое количество вещества, растворенное в воде, обладает тем же действием, что и само вещество. Французы иногда пьют пастис на аперитив, но основное его назначение – скрашивать время между обедом и ужином.

Время между обедом и ужином – особое. Степенные англичане пьют свой английский чай в файв-о-клок, а нервные, вспыльчивые, впечатлительные французы в хорошем настроении отправляются в кафе на кофе эспрессо, в среднем – на бокал вина, в грустном и подавленном – на пастис. Всякое ведь бывает: дела идут кисло, возлюбленная, сославшись на мигрень, отменила ужин, жизнь потеряла смысл, вкус и аромат. И вот тогда лучшим другом и психотерапевтом оказывается пастис. Пьется он медленно и вдумчиво, каждый глоток трансформирует частицу душевной боли в волну душевного тепла. Душевное тепло между французами не очень принято, а между человеком и пастисом оно как раз образуется.

Он мягко и плавно растекается как раз по тем закоулкам тела, которые душа избирает своей трибуной.

Пастис – не водка, по мозгам не бьет, ноги не становятся ватными, язык не заплетается. Он мягко и плавно растекается как раз по тем закоулкам тела, которые душа избирает своей трибуной. Знаю по своей французской жизни, что обед и ужин, происходящие во Франции строго по расписанию, отвлекают от тоски, вино за ужином укрепляет сердечно-сосудистую систему и подавляет защитные силы организма. Чтоб организм понял: защищаться не надо, надо расслабиться и получать удовольствие хотя бы от ужина. Но что делать в остальное время? В России женщины грызут орешки и печенья, мужчины уходят в запой, а во Франции выпивают стакан пастиса.

Я ни разу не видела, чтобы пастис пили дома, но в пастисных посиделках в кафе участвовала. Французы совершенно не склонны к душевным излияниям, и о том, что их терзает, я узнавала как раз в процессе распития чудодейственного напитка. Один мой парижский знакомый, преуспевающий миловидный холостяк, подошедший к черте сорокалетия, пил пастис по уикендам даже два раза в день: между завтраком и обедом и между обедом и ужином. Он много лет ходил к психоаналитику, дома у него стояло полсотни книг по психоанализу, потом он во всем этом разуверился и перешел на пастис. Он говорил так: в Париже, если ты живешь один, то ты совсем один. Люди его возраста женаты и проводят уикенд с семьей. – Почему же ты один? – спросила я его. И он поведал мне о своих проблемах. Тогда я еще только начинала жить в Париже, и по его рассказу француз показался мне слегка чокнутым. Позже я поняла, что депрессия, фобии и прочие странные для русского восприятия вещи – норма для круга парижской буржуазии. Общаться принято в мажорной гамме, не дай Бог начать жаловаться на жизнь: с тобой вообще перестанут встречаться. Считается, что у каждого свои проблемы, и нельзя навешивать на другого, которому и без тебя тяжело, еще и свою муть. Ее положено навешивать на психоаналитиков, но эффект часто оказывается противоположным ожидаемому: человек так привыкает ковыряться в особенностях своей психики, что потом не может от этого избавиться и замыкается в себе.

Попивая пастис, француз поведал мне, что у него есть две проблемы. Одна – что он может либо любить женщину, либо заниматься с ней сексом. И вот он как раз переживает, что от него ушла многолетняя подруга, которую он любит без памяти, но ушла она по уважительной причине: сексом он с ней не занимался. Во время их совместной жизни у нее родился ребенок. От другого, за которого она теперь вышла замуж, а он вынужен был представлять дело так, что ребенок его. Когда она ушла, ему пришлось поменять работу, потому что там все знали, что это его ребенок, и он боялся, что когда обнаружится правда, карьера его по страдает. А работал он, то что у нас называется, топ-менеджером. В моем лице он нашел благодарного слушателя, заметив, что поговорить о чем-то существенном можно только с восточными людьми (Россию он тоже считал Востоком). Вот и вторая проблема: не может он иметь отношений с француженками. Они хищные, холодные и напоминают его маму. Не может же он лечь в постель с женщиной, напоминающей маму! Поэтому и пьет по уикендам пастис.

Я самонадеянно заметила, что если б он стал общаться с русскими, то и пастис не понадобился бы. Но он меня поправил: «Этот разговор разбередил мне душу, и мои проблемы заострились. А пастис, наоборот, сглаживает острые царапающие края, он показывает мне, что можно жить и так, как я живу».

Через год я снова встретилась с этим французом. Он был весел и заказал в кафе не пастис, а чашечку кофе. Я удивилась, а он торжественно сообщил: «Моя жизнь совершенно переменилась, я женился на русской».

Когда я вернулась жить в Москву, привезла с собой бутылку пастиса: испробовать на соотечественниках. Хоть я и предупреждала, что пить надо медленно, наши люди опрокидывали стакан и с удивлением обнаруживали, что им что-то такое «застлало» и больше они ничего пить не могут, а вечер впереди. «Вроде одна вода, а в голове туман. И на микстуру похоже. Лечебное?». – «Целебное», – подтвердила я.

1999

Мишель Уэльбек и Ален Роб-Грийе

«Потому что двигатель нашего общества – это ставить палки в колеса нашим желаниям. Если бы было возможно умерить желания и облегчить их реализацию, жизнь стала бы не столь грустной».

Среди девяти французских писателей, которые, по приглашению французского посольства, совершают турне по России, двух называют культовыми. Это Ален Роб-Грийе и Мишель Уэльбек. Первому 77 лет, второму – 41. Роб-Грийе – живой памятник пятидесятым-шестидесятым годам, Уэльбек – сегодняшнему дню. Роб-Грийе источает энергию, оптимизм и вечную молодость, Уэльбек «стал стариком вскоре после рожденья», как он написал в одном из своих стихотворений.

Роман Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы», вышедший во Франции в сентябре прошлого года, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Со времен Роб-Грийе и всей блестящей плеяды писателей и мыслителей (Натали Саррот, Маргерит Дюрас, Ролан Барт) – это первый социокультурный взрыв, новая «новая волна». Та, предыдущая, осталась в кино именно этим понятием – «новая волна», в культурологии – «структурализм», а в литературе – «новый роман», благодаря книге-манифесту Роб-Грийе «За новый роман» (1963). Французская пресса сделала попытку обозначить творчество Уэльбека и других, менее известных писателей того же направления, термином «депрессионизм» (deprimisme), но он – во всяком случае пока – не привился, хотя соответствует сути явления.

– Господин Уэльбек, как Вы относитесь к такому определению вашего романа и произведений тех, кого записывают с Вами в одну обойму?

– Не я же это слово изобрел, да и с «обоймой» особой общности не ощущаю. Я считаю себя поэтом, который пишет романы, и потому мне ближе поэты, особенно те, которые пишут романы. А «обойма» – они пишут только о негативной стороне жизни, об отвратительном и невыносимом, а я – реалист, я пишу то, что есть.

– Между тем, все сходятся во мнении, что «Элементарные частицы» – крайнее выражение мерзости бытия, которое только можно себе представить, признаться, и я, читая Ваш роман, поняла, почему он вызвал столько скандалов. Дело не в том, что со страниц книги не сходят «бесчувственные» онанизм, гомосексуализм, групповой секс, порноклубы, а в том, что вся интимная сторона жизни описана Вами, выражаясь юридическим термином, «с особым цинизмом».

(Для читателя приведу хотя бы одну, не самую шокирующую сцену: герой входит в спальню к матери, где она спит рядом со своим любовником, раздвинув ноги. Он рассматривает ее влагалище, подходя все ближе, но дотронуться не рискует. Выходит, мастурбирует, видя, как на него в это время смотрит кошка. Кончив, он хватает камень, и размозжив кошке голову, отмечает, что ее мозги забрызгали все вокруг.)

– Скандалы ведь шли не от читателей. Сначала на меня подала в суд организация, в которой я проводил много времени – «Пространство возможного». Это такое либертерианское место отдыха, каких сейчас появилось много, и они были недовольны, что я раскрыл их назначение (групповой секс. – Т.Щ.). Во втором издании, вышедшем очень вскоре после первого, я переправил реальное название на вымышленное, и всё успокоилось.

– Но на этом скандал не закончился.

– Да, следующий был связан с присуждением Гонкуровской премии. Я был номинирован, и лицеисты, которым каждый год предлагают сделать свой выбор из списка номинантов, выбрали мой роман. Тут восстали и учителя, и школьная инспекция, сочтя мой роман безнравственным, и потребовали исключить его из списка. Так мне не дали Гонкуровскую премию.

– И Вы, кажется, выражали публичное неудовольствие тем, что премию дали писательнице Поль Констан (она, кстати, тоже участвует в программе «Французская литературная весна в России»).

– Просто это странно, почему-то исключать из списка. Меня также исключили из журнала «Перпендикуляр», который я же и создал в издательстве «Фламмарион», издающем все мои книги, в том числе «Элементарные частицы». Странно, что после выхода этой книги, принципиально не отличающейся от того, что я делал раньше, мои коллеги и, как казалось, единомышленники по «Перпендикуляру», стали обвинять меня в расизме и сталинизме. У меня вообще нет никакой политической позиции, я не левый и не правый, а во Франции нужно быть или правым, или левым, левые – почти все деятели культуры. Мне наплевать. В результате кто-то из журналистов придумал мне определение: «левый реакционер». (Во Франции студенты и интеллектуалы традиционно считают левых прогрессивными, а правых – реакционными – Т.Щ.). Недавно мне, как и другим известным писателям, пришел призыв подписать письмо против Ле Пена. Я ничего не ответил, меня политика не интересует.

– Расскажите тогда, что Вас интересует. (Здесь необходимо пояснить читателю, что Мишель Уэльбек – человек не только аутичный, некоммуникабельный, говорящий в минуту по одному слову. Увидев диктофон, он сразу посоветовал мне записывать от руки, поскольку «на пленке вы не услышите ничего, кроме невнятного бормотания», – что и оказалось. Говорит он тихо и сбивчиво, непривычно держа сигарету между третьим и четвертым пальцем, производя впечатление человека бесстрастного, при этом депрессивного, при всем том – сильного и авторитарного. Некоторые видят его искренним и трогательным, другие – мрачным и злобным. Уэльбек, по самоопределению, циклотемик – этим он объяснил то, что все время противоречит себе, что не имеет мнения ни по какому вопросу. В одну минуту ему кажется так, в следующую – по-другому. Потому в разговоре о любом предмете он высказывает несколько взаимоисключающих суждений. В связи с этим я приведу лишь те из них, которые для него, видимо, действительно важны и повторяются неизменно. Впрочем, то же самое можно найти в его книгах, которые в обозримом будущем выйдут на русском языке.)

– Жизнь очень изменилась за последнее время. Буржуазной, иудео-христианской морали больше не существует. Противопоставление сексуальности и чувства, нарциссизма и любви, муссировавшееся в прежние десятилетия, ушло. У молодых авторов сексуальность подается гораздо более реалистично, чем раньше. Золотой век любви – 50–60-е годы, он прошел. Индивидуализм, воцарившийся, по крайней мере, в западном обществе, – это неспособность принадлежать к чему-нибудь, что превосходит ваше личное понимание. Энтузиазма стало гораздо меньше. Человек как элементарная частица – это одна из клеток общества, которые ничем между собой не связаны.

У новых писателей (Вирджини Депант, Винсент Равалек, Мари Даррьёсек) нет никакой общности стиля, эстетики. Общее – места, те самые «места отдыха», о которых я говорил. Сегодня объединяют не идеи, а места, в которых люди проводят время. Нынешний мир холоден, геометричен, депрессивен. Его содержание – это прилаживание в нем временно существующей материи. После смерти нет ничего. Как ни странно, из ценностей и установлений прежних эпох выжило всего одно явление: пара, союз двоих (непереводимое французское слово le couple).

– Ваш роман заканчивается утопией, неким выходом из тупика жизни: клоны, приходящие на смену людям к середине следующего столетия. Почему Вы подчеркиваете, что клоны асексуальны?

– Потому что двигатель нашего общества – это ставить палки в колеса нашим желаниям. Если бы было возможно умерить желания и облегчить их реализацию, жизнь стала бы не столь грустной.

– Что доставляет Вам удовольствие?

– Автоматизм. Я начал писать, потому что меня увлекли рифмы, это было в 82–83 году. Механистичности, повторяемости много в детстве: можно сто раз играть в одну игру, повторять одни и те же слова, считалки, сказки, стихи – и никогда не надоедает. Я никогда не работаю над стихами: написалось как написалось, это ближе всего к фотографии. Над прозой, к сожалению, приходится работать. Я не люблю работать, а тем более, зарабатывать деньги.

– В Вашей книге стихов один из эпиграфов – «Поэты – единственные, кто могут не зарабатывать деньги и не казаться при этом смешными». Вы, между тем, много лет работали в науке.

– К счастью, я имею возможность больше не работать.

– Газета «Фигаро» писала, что появилось поколение писателей, которые не только пишут о гнусных вещах, но и говорят о них гнусно. А есть ли для Вас, как для человека, какие-нибудь ценности в жизни?

– Доброта.

«Знаете, я в своем возрасте чувствую в себе больше страсти, чем у наших молодых, я бесконечно путешествую, собираю людей, чтобы с ними говорить, как Иисус Христос, которого я люблю и который во мне тоже воплотился. Я живу с энтузиазмом».

* * *

Ален Роб-Грийе известен в России не только своими романами, но и фильмами («Транссибирский экспресс», «В прошлом году в Мариенбаде»). Но прежде всего он, конечно, культовая фигура послевоенных лет, основатель школы «нового романа», до появления Мишеля Уэльбека был последним «скандальным» писателем Франции.

– Господин Роб-Грийе, как Вы оцениваете сегодня «прекрасную эпоху» 50–60-х, Ваши идеи и поиски тех времен?

– В свое время я действительно не отдавал себе отчет в том, что это было счастливое время. Тогда мы только недавно вышли из войны, и в людях была энергия, любопытство, жажда каких-то новых форм, смыслов – то, что постепенно исчезло. Теперь некоторые говорят: надо, чтоб была война, чтоб снова настала эпоха интеллектуализма. Лучше бы ее, конечно, не было, поскольку это была бы очень страшная атомная война.

– Но сейчас идет война, в Югославии.

– Нет, это локальная война. Это другое, чем когда мир перевернулся, когда воевали все и все было разрушено. Германия была в руинах, американские бомбардировки уничтожили немалую часть Франции.

– Американские?

– Да. Через два дня после того, как ушли немцы, американцы сровняли с землей маленький город в Нормандии, рядом с которым я живу. По ошибке: они подумали, что немцы, может быть, вернутся, а туда, наоборот, только что вернулись местные жители. Все погибли. Так американцы ведут войны.

Они полностью разбомбили и город, в котором я родился, Брест, это большой город, частично разбомбили Кан. Но что поразительно: после столь разрушительной войны оказалось, что Париж – не тронут, что центр Ленинграда, несмотря на блокаду, – цел, что жизнь может продолжаться!

– И хочется начать сначала, по-новому, и это новое Вы и Ваши коллеги сумели найти?

– Это было не так ново, как казалось французской публике. Она восприняла это как нечто неслыханное лишь потому, что не читала Фолкнера, Джойса, Кафку, Борхеса. Клода Симона читали как нечто странное до тех пор, пока не прочли Фолкнера и не увидели в нем предшественника. А французская критика писала, что мы зачеркнули прошлое и начали с чистого листа. Что нас объединяло: Симона, Саррот, Беккет, Дюрас – мы продолжали определенную литературную традицию. Как можно было объяснить критикам, что литература изменилась, потому что изменился мир! Нас упрекали в том, что мы не пишем как Бальзак, с тем же успехом можно упрекать в этом Достоевского, Пруста, Камю. Но жаловаться тут трудно, поскольку именно благодаря этим разгромным статьям, где нас называли чуть не убийцами, мы и стали знаменитыми. Я считаю, что литература, появившаяся в середине шестидесятых, была революционнее того, что мы делали в пятидесятых, но скандалов с ней связано гораздо меньше, поскольку люди стали привыкать к мысли, что все меняется.

– Сегодня Вы просто классик, и пишут о Вас, вероятно, исключительно с пиететом?

– Что Вы! Недавно со мной была часовая передача по телевидению, так после нее «Обсерватэр» разразился целой страницей оскорблений в мой адрес, как будто на дворе 50-й год. Но что важно: мы сформировали поколение. Ведь искусство формирует публику, а не наоборот. Я вспоминаю, как был на конгрессе в Ленинграде, в котором участвовали и молодые, Аксенов, Евтушенко, но в основном – ортодоксальные советские писатели. И вот одна такая писательница, не знаю ее имени, сказала в своем выступлении, что после выхода ее романа читатели были недовольны его концовкой и чем-то еще, в связи с чем она переписала роман согласно их пожеланиям. Это же абсурд! То, что я делал в качестве руководителя издательства «Les editions de minuit» в течение тридцати лет, – я давал авторам полную свободу. Большинство издателей стремятся нормализовать текст, убрать из него перехлесты, но я считаю, что не бывает искусства, не выходящего за рамки. Скажем, Дюрас стала Дюрас именно тогда, когда начала публиковаться в моем издательстве, где она смогла писать с абсолютной свободой.

– В чем, по-Вашему, принципиальная разница между Вашей эпохой и сегодняшней?

– Главное сегодня – разочарование, как если бы сама идея преобразования мира – литературой, политикой, искусством, мыслью – исчезла. Молодые писатели скромнее в своих замыслах. И еще – в сегодняшнем мире грустно. Грустно от воцарившегося общего ощущения, что ничего нельзя изменить.

– Читали ли Вы Мишеля Уэльбека?

– Нет, поскольку не смог осилить «Элементарные частицы». Для меня это нечто из области социологии, а не литературы. Там нет материи текста, а лишь разного рода шокирующие суждения о жизни. И что характерно, если раньше, как я уже говорил, искусство формировало публику, то сейчас происходит обратное: искусство следует за запросами публики. Вы знакомы с Уэльбеком?

– Да, я переводила его стихи, беседовала с ним, вела его вечер в Москве.

– Интересно, о чем он говорит?

– О разочаровании, депрессии, страдании, сексульной неудовлетворенности.

– Я знаю многих молодых писателей, и они все депрессивны, хотя, конечно, Уэльбек – крайний случай. В наше время была эйфория творчества. Страдание тоже, конечно, но не жалобность. Слава Уэльбека беспрецедентна, но когда я вижу его на экране телевизора, на фотографиях, он производит на меня впечатление крысы, загнанной в ловушку. А что касается секса, то еще Фрейд писал, что это область неудовлетворимого. Так что тут ничего нового нет. Знаете, я в своем возрасте чувствую в себе больше страсти, чем у наших молодых, я бесконечно путешествую, собираю людей, чтобы с ними говорить, как Иисус Христос, которого я люблю и который во мне тоже воплотился. Я живу с энтузиазмом.

– Вот видите, а Уэльбек ненавидит Христа, как нечто отжившее, а никакого другого источника энтузиазма ему не представилось.

2000

Депрессионизм

Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Есть такой анекдот. Немой десятилетний мальчик вдруг произнес: «Каша пересолена». – «Сынок, что ж ты до сих пор молчал?» – «До сих пор все было нормально».

До недавнего времени непреложными условиями жизни называли только пищу и сон, поскольку – бывает, бессонница, бывает, есть нечего, а всякая угроза заставляет себя называть. О третьем условии не говорили, потому что «до сих пор все было нормально». Даже слова такого одного, ясного, не было: кайф, удовольствие, радость, счастье, любовь, азарт, энтузиазм, интерес. До сих пор понятия эти воспринимались по отношению к жизни как десерт, украшение, излишество, особый дар.

Прожиточный минимум из этого ряда был у всех и никаких усилий не требовал, как дыхание. Только эпикурейцам, сладострастникам, романтикам и больным на голову гражданам требовались усилители: азарт казино, секс без границ, энтузиазм социальных преобразований, удовольствия нон-стоп, алкоголь и кокаин. Но от отсутствия любой из перечисленных хреновин еще никто не умирал. Умирают от фрустрации, невзаимности, закупорки в энергообмене, неполучения наркотика жизни. Ибо если жизнь не божественна (чудесна, галлюциногенна), то она враждебна, приходится в ней не жить, а выживать, мотать срок, ненавидя ее, обманывая, уничтожая. Естественным образом божественная искра, чудо, наркотик высекается людьми друг из друга. Но что-то сломалось в последние десять лет: само – не искрит.

Юное поколение изначально как бы не надеется на «человеческий фактор»: их жизнь – наркотики и Интернет.

Появилось более точное определение «третьего условия»: ощущение жизни. Появилось в тот момент, когда оно перестало быть автоматическим, как дыхание. Для «ощущения жизни» стали необходимы усилия, сверхусилия, появился страх потерять его навсегда, печаль от незнания, где его искать и откуда оно само собой бралось раньше, в классическом мире. Классический мир кончился, киты, на которых он стоял, сдохли.

Нескольким непраздным знакомым я задала вопрос: «Что для вас главное в жизни?». Двое ответили не задумываясь, один: «удовольствие», другой – «любовь». Третий сказал, что нет «кайфа, что ли», и надо придумывать все новые и новые «игрушки», которые на некоторое время «отвлекают», а расслабишься – косит депрессия. Третий ответил так: «Гармония Инь и Ян, чувство, что двигаешься вперед, в общем, ощущение жизни». Каждый говорил о том, чего ему в жизни не хватает.

Граница классического мира, по моим наблюдениям, разделила тех, кто родился до середины этого века, и тех, кто после. 77-летний писатель, основоположник «нового романа» и один из столпов «новой волны» 50-х гг. Ален Роб-Грийе говорил мне, что сегодняшняя жизнь, ее центральное и молодое поколения депрессивны, потому что давно не было глобальной войны. Сам он, как и практически все, кому сейчас за шестьдесят, кажется «последним из могикан»: ощущение жизни, гармонии, любви и удовольствия бьет в нем через край. О потере ощущения жизни сегодня можно говорить как о новом социальном феномене, то есть явлении, охватившем значительное количество людей. В независимости от страны, среды, достатка.

Поссориться с жизнью, выйти из классического мира в никуда кажется мне очень страшным.

Сигналом к тому, что это социальный феномен, послужил роман, вышедший прошлой осенью во Франции, – «Элементарные частицы» французского писателя Мишеля Уэльбека, и фильм этого года «Счастье» американского режиссера Тодда Солондза. Такого безумного успеха, не просто коммерческого или интеллектуального, а настоящего взрыва, как «Элеменарные частицы», во Франции не было с последней «новой волны», с пятидесятых годов, послевоенного возрождения. Уэльбеку же удалось выразить нечто противоположное ренессансу, критики обозвали новый бум «депрессионизмом» (Уэльбек – самый популярный, но не единственный его выразитель).

Успех «Элементарных частиц» кроется не в литературном новшестве – это вполне традиционная и даже не слишком блестящая проза. Но она про это. Про то, что каждый чувствовал и переживал в своем углу, считая себя неполноценным, ненормальным, позорным типом, единственным, может быть, во всей улыбающейся парижской толпе. Прочел «Элементарные частицы» и понял, что не одинок. Количество прессы, появившейся по поводу этой книги, во много раз превосходит по объему сам роман. Мишель Уэльбек, можно сказать, в одно утро проснулся знаменитым, ибо будучи сорокалетним скромным научным сотрудником, выпустившим сборник посредственных стихов, один роман, привлекший внимание «узкого круга» (он был тоже про это, но не так явственно и откровенно), рискнул высказать вполне личную и весьма неприглядную правду-матку, за которую могли бы и осмеять, но оказалось, что это взбудоражило всех. Речь в ней почти исключительно о сексуальной жизни: эта «голая» сфера – лучший показатель душевного, морально-психологического состояния человека и общества.

Когда надличное исчезает из нашей индивидуальной жизни, мы становимся божествами, которые произвольно могут муху увеличить до слона, а слона низвести до мухи.

В социальной политкорректной жизни уже ничего не разберешь: все улыбаются и, согласно стандартам своей среды, в видимой стороне жизни похожи как цыплята. Порывы, те, что в классическом мире были порывами любви и надежды, стали порывами насилия и жестокости. Возможность угрожать жизни стала возбуждающим фактором, мир и согласие – снотворным.

Доминирующее чувство героев романа – фрустрация, способ существования – мастурбация. В прямом и переносном смыслах. Потому что этот «прямой смысл» – отражение всего витального спектра. Лет двадцать назад заговорили о некоммуникабельности – это был первый сигнал. Человек, живущий с телевизором, был переходной моделью к человеку, неотвратимо уходящему из реальной реальности в виртуальную, из индивидуального мифа – в функциональные отношения с действительностью. Те, кто не живет в Интернете, – ничуть не больше присутствуют от этого в реальности. Невозможность глубинного взаимодействия, когда только и можно извлечь что-то друг из друга – как, чтобы добыть нефть, надо пробурить скважину – Интернетом лишь проявляется и дает количественную замену: с тыячью людей можно мимоходом пересекаться на сайтах. Тинейджеры, юное поколение изначально как бы не надеется на «человеческий фактор»: их жизнь – наркотики и Интернет.

Порывы, те, что в классическом мире были порывами любви и надежды, стали порывами насилия и жестокости. Возможность угрожать жизни стала возбуждающим фактором, мир и согласие – снотворным.

Развернутая борьба с тотальной наркоманией детей бессмысленна: предложить можно только альтернативу, а предложить нечего. Те, кто пытается разгадать, как будет выглядеть конец света и когда он наступит, все время думают о чем-то фантастическом, в то время как процесс, о котором идет речь, неуклонно разрушающий классическую структуру homo sapiens, и есть конец того самого света, с которым мы перестали знать, что делать.

Фильм «Счастье» – первая работа Солондза, сделанная в рамках независимого кино: малобюджетного, безрекламного, не имеющего широкого проката, кинематографа для узкой аудитории синефилов-эстетов. Неожиданно «Счастье» оказалось фильмом мейнстримовским, и он стал главной сенсацией последнего Московского международного кинофестиваля. Поразительно не только то, что книга и фильм (авторы не подозревали о существовании друг друга) об одном и том же, и проблематика эта поднимается впервые, а то, что даже сцены и сюжетные ходы совпадают в них буквально.

«Элементарные частицы» в России еще не перевели, фильм видели немногие на внеконкурсном показе программы ММКФ, поэтому попытаюсь объяснить, что это. Предуведомив, что это не «порнуха с чернухой», хотя и там, и там сквозным действием является онанизм, педерастия и педофилия играют не последнюю роль, а мерзость бытия и ощущение тупика даны с той лишь разницей, что в фильме преобладает юмор и ирония, а книга может вызвать рвотный рефлекс. Так что лучше пересказать фильм.

Героини – три сестры. Одна – жизнерадостная и улыбающаяся жена своего мужа и мать троих детей. Другая – успешная писательница, на вид – роковая женщина. Третья – несчастненькая: в свои тридцать лет она ищет, но так и не может найти любви, каждая надежда оборачивается провалом, что побуждает ее всякий раз даже менять работу. Еще есть несимпатичный толстый онанист, влюбленный в одну из сестер, свою соседку писательницу, который все мечтает о том, как он решится к ней подойти и как он будет трахать ее круглосуточно. Но когда она наконец позвала его к себе, обнаружилось, что он не знает, что с ней делать.

Классический мир кончился, киты, на которых он стоял, сдохли.

Одиннадцатилетний сын жизнерадостной сестры спрашивает у своего отца, что такое «кончить». Отец отвечает сыну на все вопросы, но сексуальное воспитание, по ощущению, переходит грань допустимого в жизни: в классическом мире родители и дети не могли обмениваться эротическими подробностями. И точно – мы видим отца, онанирующего в машине по дороге с работы домой со скаутским журналом на коленях. Приятелю, толстому онанисту, он рассказывает, что с женой не спит уже сто лет, и все хорошо, потому что их желания совпадают: ни она его не хочет, ни он ее. А приятель рассказывает, как он влюблен в свою соседку, но друг друга они не слушают: у каждого свои проблемы, не интересные другому, а главное – обмениваются они легендами о себе, культурными масками, а не реальными переживаниями. Все беседы, происходящие в фильме, онанистичны, у мужчин доминирует безразличие к ближним, у женщин – ненависть или зависть, скрытая за словами участия и любви.

Родители сестер – старики, всю жизнь проведшие вместе, надумали вдруг разводиться, мужу захотелось продемонстрировать свою самостоятельность, почувствовать себя молодым, жена исполнена мстительных чувств. Ее столь же пожилая подруга, косящая «под молодуху», узнав, что они расходятся, соблазняет старика, и эта сексуальная сцена не только не аппетитна, но и для обоих ее участников нелепа (все было бы иначе, будь это акт любви): они затеяли ее для того лишь, чтоб доказать – не друг другу, не себе даже, а человечеству, что у них есть гормоны, которых на самом деле нет. Все ненастоящее. Ни слова, ни действия, ни чувства. Сестра, которая успешная писательница и на вид роковая женщина, одинока и так же звонит по справочнику, как ее сосед онанист (так они и познакомились), она страдает от того, что ее книга – об изнасиловании девочек-подростков – блеф, поскольку ее саму никогда не насиловали, и ей это вообще неинтересно. Запрос рынка. Герой в течение фильма от грез о мальчиках переходит к делу: насилует друзей своего одиннадцатилетнего сына. Дальше, не останови его полиция, превратился бы в Чикатилу. А чикатил в сегодняшнем мире развелось огромное множество, во всех, по крайней мере, «цивилизованных» странах. В Бельгии накрыли целую сеть педофилов, состоявшую из высокопоставленных чиновников. Во Франции стали бояться выпускать детей на улицы. Об этом пишут, этому ужасаются, но количество маньяков только растет.

Естественным образом божественная искра, чудо, наркотик высекается людьми друг из друга. Но что-то сломалось в последние десять лет: само – не искрит.

Вдруг появилось огромное число людей с такими странными потребностями: насиловать и убивать детей. Причиной мне кажется все то же: отсутствие «ощущения жизни» порождает бессознательную мстительность по отношению к ней, стремление уничтожить жизнь, пресечь, лишить будущего. При этом парадоксальным образом «я» не отождествляет ее с собой, перефразируя известный афоризм: жизнь – это другие.

Надлом произошел так же, как в давние времена он произошел в цивилизации майя. Однажды усомнившись в своих богах, они их свергли, сочтя, что вполне могут справиться с божественными функциями. Вскоре все переругались и в течение некоторого времени уничтожили друг друга. Загадочная цивилизация исчезла, оставив только календарь, кончающийся, по последним расшифровкам, 21 декабря 2013 года, концом света.

Нечто подобное происходит и с нами. Наши предки, как бы они ни поступали сами, неизвестно откуда знали, что хорошо, что плохо, что ценно, что недопустимо, что маленькое, что большое. Причем, все культуры и, соответственно, религии, знали это несколько по-разному, но всегда важно соблюдать именно те заповеди, которые прописаны в твоем социуме. Как правила дорожного движения: если для всех водителей они не будут строго одинаковыми, тотальной катастрофы не избежать.

Когда надличное исчезает из нашей индивидуальной жизни, мы становимся божествами, которые произвольно могут муху увеличить до слона, а слона низвести до мухи. Эта возможность порождает утрату различения, что есть реальность, а что – галлюцинация, сознание становится мерцающим, в одну секунду оно хочет одного, в другую – противоположного. Оно перестает понимать, куда ему двигаться, оно начинает искать инструкций в виде книжек «Как стать счастливым (как разбогатеть, как заниматься сексом, как применять магию и т. д.), оно ищет спасения у психоаналитиков. Нам так трудно оказывается даже чувствовать, что куда уж еще интересоваться другими! И каждый, как божок, неизвестно кем наказанный – запертый в своей тесной вселенной, в одиночной камере.

Может быть, только глобальная катастрофа и может вытолкнуть нас из этих вселенных-камер, где мы царапаемся о несуществующие решетки, я не знаю. Несовпадение того мира, который есть внутри меня, с другими, с «реальностью» иногда достает меня до печенок, но я сохраняю ощущение жизни благодаря тому, что живу в христианской аксиоме, индивидуальном мифе, стараюсь жить хорошо любой ценой, героически культивирую любовь и внимательно слежу за происходящим. Поссориться с жизнью, выйти из классического мира в никуда кажется мне очень страшным.

2000

МММ

Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.

Недавно я путешествовала по Аквитании, и мне попался в руки социологический опрос. Французов спросили, чью жизнь они считают наиболее удавшейся. Результаты такие: первое место, с большим отрывом от остальных, заняла Мать Тереза – 56 %, на втором месте Мари Кюри (38 %), на третьем – генерал де Голль (29 %), на четвертом – Зиннедин Зидан (23 %), Пикассо получил 14 %, Билл Гейтс и папа Иоанн Павел II по 13 %, Миттеран и Ширак по 11 %, Катрин Денев и Наполеон по 10 %, а Артюр Рембо – всего 3 %.

При этом, про самих себя 90 % французов ответили, что их жизнь удалась, и лишь 9 % сказали, что нет.

Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии.

Эти цифры, возникшие на фоне необозримых бордолезских виноградников, общения с темпераментными, но сдержанными аквитанцами, вызвали у меня половодье чувств, как сказал поэт. Если б это был бордолезский поэт, он бы сказал «прилив», поскольку расписание приливов и отливов здесь жизненно важно. И для ловцов устриц в бассейне Аркашона, и для тех, кто плавает по реке Дордонь. Даже в самом Бордо, где течет Гаронна, это имеет значение, потому что ведет себя Гаронна не как река: течение ее все время меняется на противоположное, в связи с чем вода неизменно коричневого, илистого цвета, полусоленая, и, как море, она подвержена приливам и отливам.

Во Франции место – уже автор, со своим авторским правом. К месту и отношение как к гению, почтительное и обязывающее.

МММ – гордость бордолезского региона.

Здесь, в Гаскони, как называлась прежде эта часть Аквитании, на родине одного из трех мушкетеров, и располагались мои эмоции. Располагались удобно, в имении Франсуа Мориака, лауреата Нобелевской премии, которую грех было не получить, имея такое большое и уютное фамильное поместье. Здесь руки тянутся к перу, перо – к бумаге, особенно после того, как проверишь свои виноградники, соберешь урожай, проследишь за операцией, проводящейся не менее тщательно, чем хирургическая, превращения ягод в вино, а уж дописав последнюю строчку, можно с чувством глубокого удовлетворения собственноручно наклеить этикетки на бутылки. Вино Малагара, Мориаковского поместья, производится по сей день, правда, знаменитым оно никогда не было. «On ne peux pas tout avoir», как часто говорят французы, «невозможно иметь все». Вино требует полной отдачи, виноделие – искусство столь же смутное, субъективное, не имеющее критериев величия, как литература: одни вина признаются великими – grands crus bour-geois, grands vins de Bordeaux, а другие – не grands (великие), а просто, и любой просто Saint-Emilion все равно дороже, потому что будто бы априори драгоценнее, чем просто Graves.

Сент-Эмильон – это средневековый городок, находящийся в том идеальном, начищенном до блеска антикварном состоянии, которое так любят туристы. И они не переводятся там ни в какое время года. Graves – область, где находится и прославленная деревня Сотерн, но и непрославленные виноградники тоже. Они здесь есть у всех, со времен Римской империи растут, только одни хозяева занимаются виноделием, а другие сдают свои виноградные гектары, получая в качестве платы бутылки готового вина. Этикетки, конечно, клеют сами – это удовольствие не передаваемо никому другому. Виноградник стоит миллиарды, продав его, можно купить десять вилл и никогда ни в чем себе не отказывать. Но никто не продает, даже те, кто равнодушен к виноделию. Я познакомилась с одной владелицей виноградников и марки вина, которая имеет свою профессию, а сокровище сдает в аренду, но не продает, хотя у нее нет детей, нет никого, кроме старенькой мамы, и сама она в возрасте. Это ее трагедия: некому передать. Но продать – нет речи. Это же фамильная, из поколения в поколение, принадлежащая векам, но личная реликвия! Единственное, чего боится эта очень самостоятельная женщина, – смерти матери, которой под девяносто.

Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо.

Этого боятся все, но здесь – особый случай, на нее одну возлагается тогда груз ответственности за судьбу лозы, которую нельзя просто так взять и бросить, необходимо ею достойно распорядиться. Она не жалеет, что у нее нет детей: нынешняя молодежь не хочет «возиться», плюет на все ценности и знает только два слова: дай и купи. Такие жалобы я слышала и в России, но с детьми или без – наследство надо не просто бросить в будущее, а бережно передать, и если русских это не беспокоит, то французов – весьма.

Мориак жил в те благословенные времена, когда вопрос о сохранении цивилизации или конце света даже не возникал. Мориак был из поколения, ставившего эксперименты над жизнью: происходя из правоверной католической семьи, пережив две мировых войны, он сблизился с политически левыми, чтившими Жореса, с кругом Жана Кокто, где анархизм и гомосексуализм были доблестью, на втором этаже его имения Малагар фашисты стучали сапогами, и Мориак, сочувствуя сопротивлению, сошелся с коммунистами, он держался семьи и светского образа жизни, периодически хватался за католицизм, как за соломинку, но яростно защищал алжирцев и всех униженных и оскорбленных арабов, как настоящий левый. Он сдружился с президентом де Голлем и почитал его, разрывался между жизнью в имении и столицей. Перипетии и переживания Мориака уже испытывали на себе его великие соседи-предшественники: Монтень и Монтескье. С поправкой на другие времена, но место диктовало свои правила игры.

МММ – гордость бордолезского региона. Мишель де Монтень был не только великим философским писателем, но и сеньором, владеющим замком и виноградниками, мэром Бордо, на него возложена была миссия примирителя в шедших тогда религиозных войнах, он дружен был с тогдашним и самым великим королем Франции, Генрихом IV, у него была супруга, но страстью его жизни был друг – Этьен де Ля Боэси. Некоторые исследователи считают даже, что «Опыты» Монтень стал писать только оттого, что не мог перенести утраты, и все произведение – монолог, обращенный к умершему в раннем возрасте любовнику, с которым он привык вести бесконечные беседы и которого даже, несмотря на то, что был старше, считал учителем. Как Мориаку выпало терпеть фашистов, поселившихся в его Малагаре, Монтеню – пережить Варфоломеевскую ночь, в которой, будучи сам католиком, он выступил на стороне протестантов. Как Мориак защищал алжирцев, Монтень – индийцев, много путешествовал, и был открыт чужому, чуждому, другому.

Единственным крупным, по бордолезским меркам, недостатком Монтеня было то, что он не проявлял усердия в виноделии. Из-за этого отец даже лишил его наследства, но потом передумал, после женитьбы Мишеля, когда увидел, что жена исправно ухаживает за виноградниками. Отца Монтень простил только за то, что тот дал ему образование вольнодумца, иначе Мишель так и не заговорил бы по-французски, а продолжал бы, как и было принято в тех местах, разговаривать на местном диалекте, а о высоких материях изъясняться на латыни.

Монтескье, в своем роскошном замке Бреда (Breda, по-французски это к бреду не имеет отношения) и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М. В остальном его жизнь, как у обоих М, была связана с участием в политике, в ее переломные моменты. Бордо был английским, Франции перешел как раз при Монтескье. И он, как джентльмен в душе, всю жизнь писал карикатуры на Францию, что, тем не менее, не помешало Франции признать его своим великим писателем. Монтескье был президентом парламента Гиенни (Guyenne), части Аквитании, как она тогда называлась, принадлежавшей британской короне. Время Монтескье – это время знаменитой Фронды, масштабного диссидентского движения, подавленного французской абсолютной монархией. В советской России употребляли слово «фрондер» в пренебрежительном смысле (кагэбэшный пиар): мол, только бы фронде советскую родину чернить на кухне, нет, чтоб с оружием в руках выйти. Бордолезская Фронда была кровавой, а Монтескье на кухне своего замка чернил на бумаге родину в «Персидских письмах». После их публикации перед автором открылись двери всех парижских салонов.

Все три М были отмечены бордолезским мятежным духом и особым положением французов английской закваски. Джентльменом может быть только тот, кто имеет ренту, то есть не зависит от работы. МММ имели ее в виде виноградников и потому писали то, что хотели и считали нужным, не думая о литературной конъюнктуре. Мориак, например, уже будучи автором двух знаменитых романов, писал огромное количество статей в «Фигаро», не для заработка – это был крик души.

Монтескье, в своем роскошном замке Бреда и еще нескольких принадлежавших ему замках, занимался виноделием прилежнее, чем два других М.

Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный. Впрочем, до того, как построили мост Святого Петра через Гаронну, французы считали ее оконечностью мира: через реку эту не переплыть, из-за странного ее течения в разные стороны. Дважды, в критические для Франции моменты, правительство переезжало из Парижа в Бордо, здесь было надежнее всего. Если сегодня берега обеих рек перестали быть строго сословными, то люди различаются: парижане – снобы, страдающие фобиями и депрессиями, у них нежная психика и синдром хронической усталости. Бордолезцы – крепыши, подобно МММ, они и сегодня живо интересуются другими, любят путешествовать, расположены к иностранцам. Сюда стали перебираться англичане, и молодежь из России оседает в этих экологически чистых краях. В Бордо даже транспорт решили сделать экологическим: перерыли весь город, чтоб проложить по нему трамвайные пути и отменить автобусы. Для метро почва не подходит.

Так вот, в поместье Малагар, где теперь дом-музей Мориака (внуки подарили имение государству) и где мне довелось выступать, я думала о буквах и цифрах. Наше МММ – это вечная мельница, перемалывающая мерзавцев и мудаков, меряющихся силами. Если провести опрос, считают ли россияне свою жизнь удавшейся, результат был бы почти обратный французскому, а коли спросить про других, то жулик Мавроди получил бы неплохое место среди «удачников»: всех обманул, украл миллион, а наказания не понес – многие не отказались бы быть на его месте. Конечно, Пушкин занял бы гораздо более высокое место, но французы отписали своему Пушкину – Артюру Рембо – всего три процента: умер молодым, в 37 лет, жизнь вел безалаберную, можно только посочувствовать.

Бордо всегда слыл Антипарижем: если Сена делила город на берег правый – богатый, буржуазный, и левый – рабочий, студенческий, артистический, то Гаронна делила Бордо наоборот: правый берег – рабочий, левый – зажиточный.

Косвенно это говорит и о месте литературы в сегодняшней жизни: благополучный долгожитель Мориак и вовсе не попал в рейтинг. Не потому ли другой долгожитель, Пикассо, получил неплохую оценку, что стал брэндом: о нем то и дело напоминают миллионы долларов, за которые его картины продаются на аукционах, и духи внучки, Памелы Пикассо. Самое же удивительное – мать Тереза. Французы отнюдь не стремятся ей подражать, это почитание теоретическое: каким должен быть современный человек, чтобы апокалипсис миновал. Богобоязненным, милосердным, добрым, отрешенным от сиюминутных интересов. В России грозные привлекательнее кротких. Интересно было бы провести подобный опрос.

И вот еще о чем я подумала: виноградники Бордо и леса Ланд, некогда специально посаженные, – потому сокровища, что в них вложены труд и любовь, а у нас нет сокровищ, они валяются под ногами, нам остается только проматывать и пропивать их. И с patrimoine обстоит туго: жизнь проносится вихрем, сиюминутные интересы и выгоды не оставляют в душе пятачка, на котором можно было бы чтить и возделывать.

2001

Родина либерализма

Французы всегда на стороне тех, чьи права пытается нарушить любая из трех ветвей власти.

Национальным праздником Франции, 14 июля, стал день взятия Бастилии. Дата могла быть и другой, поскольку событий, решивших судьбу страны, было много, но французы решили, что снятие тюремных оков станет ее символом – свобода, равенство, братство. Франция по сей день следует своему девизу: чуть чем недовольны – забастовки и демонстрации, причем, выходят на улицы не только те, на чьи интересы покушается власть, но и люди, живущие в полном благополучии, – из братства. Попытки нарушить закон по отношению к самому «простому» гражданину вызывают бурю негодования в прессе и обществе. Так, например, прославился садовник Омар, араб, которого осудили за убийство без строгих доказательств. Стало нарицательным дело еврея Дрейфуса – французы всегда на стороне тех, чьи права пытается нарушить любая из трех ветвей власти.

Разделение властей – принцип, сформулированный бароном де Монтескье в его труде «Дух законов» («L’esprit des lois»). О том, что законодательная, исполнительная и судебная власть должны быть самостоятельны и независимы, Монтескье писал, сидя в своем замке Бреда (Chateau de la Brede), неподалеку от Бордо, более чем за полвека до принятия первой французской конституции в 1791 году. Впрочем, его труд пригодился раньше, он лег в основу Конституции США в 1787 году. Сочинение Монтескье узнали в Америке благодаря его сыну, который участвовал в американской войне за независимость под командованием генерала и маркиза Ла Файетта, сражавшегося за свободу американцев. Все очень переплелось в истории: Аквитания три века принадлежала англичанам, была Столетняя война, Монтескье любил Англию и переустроил парк своего шато Бред в английском стиле. А его сын сражался за Америку против англичан.

Аквитанию и ее столицу Бордо можно считать родиной либерализма. Помимо Монтескье (и Мишеля де Монтеня, мыслителя, писателя и мэра Бордо), здесь родилась партия жирондистов.

Монтескье владел пятью имениями, но имя, оставшееся в истории, дал замок Монтескье, оставленный ему в наследство с условием, что он возьмет эту фамилию как первую. Вообще же, Шарль де Сегонда, барон де ля Бред и де Монтескье, родился и прожил всю жизнь в замке Бред, которым вот уже 900 лет владеет их род. Нынешняя владелица – внучка Монтескье через 8 поколений. Левая часть имения открыта для туристов, в правой живет она сама. Перед входом в замок красуется герб семьи XI века: лазурь и серебро. С тех пор имение не раз перестраивалось, но внутри остались следы всех поколений, в том числе настенные керамические тарелки XVI века, которые выглядят, будто делал их авангардный художник конца XX. Замку повезло: его не тронула революция, поскольку местные крестьяне испытывали почтение к Монтескье, передававшееся от отца к сыну, и уговорили революционеров не грабить замок. Барон Шарль настолько был проникнут идеями равенства и братства, что ходил в крестьянской одежде и общался с местными жителями на равных. Имя свое он получил в честь нищего, забредшего на территорию (не садик, а парк в 100 гектаров) Бред в день его рождения.

Разделение властей – принцип, сформулированный бароном де Монтескье в его труде «Дух законов».

Это отец, создавший в своем замке самую большую библиотеку в Европе, где были книги на разных языках, привил Шарлю дух свободы, равенства и братства задолго до того, как эти три слова стали девизом Французской республики. Библиотека, занимающая 145 кв. м на втором этаже замка, ныне пуста. Потомок из XIX века продал не только все книги, но и рукописи Монтескье на аукционе в Бордо. Правда, бордолезцы, чтившие Монтескье, скинулись и выкупили рукописи для Национальной библиотеки Франции.

Монтескье – один из самых счастливых людей на свете: он был чрезвычайно богат, но любим бедными, не знал скуки, занимаясь изучением социальных законов и виноделием – никогда не уезжал в Париж раньше конца сбора винограда. Он следил за виноградниками круглый год, сам подрезал лозу, разливал вино в бутылки и продавал в Англию. Вино замка Бред производилось до самого последнего времени, служители замка уверяют, что продающиеся сегодня в замке бутылки – последние, виноградники вырублены, поскольку нынешняя хозяйка не хочет этим заниматься.

Аквитания – «страна воды» в переводе с латыни (провинция была основана императором Августом).

У Монтескье был ровный и легкий характер, «штудии были для меня панацеей от жизненных неприятностей, – писал он, – и не было горя, которое бы не развеял часок чтения». На фронтоне домашней библиотеки Шарль поместил цитату: «Твой Бог и так любит тебя безграничной любовью, а твой ближний относится к тебе, как ты к нему». Руководствуясь этим принципом, Монтескье, хоть и жил уединенно, снискал себе друзей на много поколений вперед. Он получил по наследству должность судьи (magistrat), по его собственному признанию, оказался плохим судьей, и должность продал. Хотя Монтескье был президентом парламента Бордо, его влекла свобода – он писал «Персидские письма», сатирическое сочинение о Франции, уехал на четыре года в путешествие по Европе – изучать политическое устройство, и по возвращении засел за тот самый политологический труд «Дух законов». Считается, что этот труд стал основой более поздней науки – социологии. После вхождения в американскую конституцию, все то же положение о разделении властей «Духа законов» стало 16-й статьей «Декларации прав человека» 1789-го года и вошло во французскую конституцию.

Когда Монтескье писал, в течение пятнадцати лет, это сочинение, он стал терять зрение, и под его диктовку писал секретарь, живший в соседней с Монтескье комнате. Монтескье просыпался ночью от пришедшей ему в голову мысли и будил секретаря. Сегодня жизнь Монтескье нетрудно себе представить, побывав в Бред: там сохранилось все, как было при нем. Загородка камина, с выемкой от туфли – Монтескье любил писать на колене, поставив ногу на эту загородку, его кровать с балдахином, трость, пистолет, простой стол – вполне скромная обстановка, разве что окна были переделаны по просьбе писателя с таким расчетом, чтоб из каждого открывался иной вид на окрестности. Сохранились даже те два огромных чемодана, с которыми Монтескье путешествовал, каждый весит 30 килограммов.

Аквитанию и ее столицу Бордо можно считать родиной либерализма. Помимо Монтескье (и Мишеля де Монтеня, мыслителя, писателя и мэра Бордо), здесь родилась партия жирондистов. Жиронда – один из департаментов Аквитании, ее жители называются по-французски так же, как и члены политического объединения – girondins. Жиронда – это полноводное и протяженное устье двух рек, Гаронны и Дордони, впадающих в Атлантический океан. Океанские приливы и отливы столь мощны, что в Жиронде, Гаронне и Дордони поднимаются настоящие океанские волны, и течение меняется каждые шесть часов: в прилив реки начинают двигаться против естественного течения, в отлив восстанавливают собственный ход. Многие названия региона связаны с водой: Аквитания – «страна воды» в переводе с латыни (провинция была основана императором Августом), Бордо – берег вод (le bord des eaux), знаменитые винные места Медок – medium aquae, «посреди воды», Entre deux mers – «между двух морей». Мое последнее путешествие по этому нежно любимому краю навело меня на мысль, что демократия и либерализм как-то неизбежно связаны с водной стихией. Даже ведь и в России желавшие свободы – казачья вольница – селились по берегам рек.

Все, кто бежал из Бордо в Париж, были повешены или гильотинированы горцами, взявшими власть в свои руки, в живых остались только скрывшиеся в Сент-Эмильоне, старинном городке знаменитых виноделов.

Аквитания – регион аграрный, земледельческий и скотоводческий. Каждая маленькая ферма и винный шато переходили по наследству веками, и подумалось мне, что отношение к земле как к своей, к самому себе как к свободной, не поработимой особи, к соседям как к братьям – именно это лежит в основе всякого либерализма и демократии. Ведь в России для всех земля – чужая, потому ее невозможно возделывать и любить, это земля господ, то одних, то других, потому что господами не рождаются и не становятся, а «назначаются». Остальные – рабы при этих временщиках-господах. Потому так все неухоженно, потому невозможно любить ближнего, разве что товарищей по несчастью, потому надо бояться господ, которые могут задрать на конюшне рабов, а вчерашние рабы, захватив власть, – бывших господ. Именно традиции интимного общения с землей, а не городская цивилизация дают эти три французских чувства – свободы, равенства и братства.

Революция 1789 года теоретически могла привести к тем же печальным последствиям, что и большевистская революция в России. Террор, революционная диктатура, отрубленные головы Людовика XVI и Марии-Антуанетты, убиенный отрок Людовик XVII, реки крови, городская чернь, санкюлотты (бесштанники), готовые разграбить все замки и дворцы и истребить пол-Франции. Этот радикальный проект продвигает партия монтаньяров, от слова montagne – «гора», позже клуб якобинцев станет ее «политбюро». Умеренный проект – парламентская республика (та, которой и стала Франция), попытка не допустить убийства королевской семьи – это жирондисты. В переводе на русский язык эти слова становятся какими-то «измами», в то время как одна – это партия, точнее, группа, объединявшая людей свободных профессий из Жиронды, другая – партия Горы. Партия воды и партия горы.

В Бордо стоит гигантская многофигурная бронзовая скульптура-фонтан, памяти убитых жирондистов. В 1942 году государство купило ее у жирондцев за 30 франков.

За партией воды – Аквитания, с ее утками и барашками, устрицами и великими винами, Монтень и Монтескье, Ла Файетт, прозванный французским Вашингтоном, Ростан со своим Сирано и д’Артаньян, производители арманьяка и коньяка. За партией Горы, названной так потому, что ее основали парламентарии, сидевшие в Ассамблее на галерке, – городские голодранцы, поднимающие по ее, галерки, наущению восстание в Париже. В партии – Марат, Робеспьер, Сен-Жюст. Они хотят, чтобы мир начался с нуля, вводят новый календарь, с термидорами и брюмерами, начинающийся с них. Они хотят зачеркнуть предыдущую историю.

Машины все больше заменяются велосипедами и экологическими такси.

В России аналогичный проект удался почти на век – срок достаточный, чтоб долго, а может, никогда, не оправиться от шариковской, зверофермовской мутации. Удался проект легко: большинство, которому терять нечего, кроме своих цепей, – городские и сельские рабы, меньшинство – господа и чиновники, впадающие то в милость, то в немилость, а свободных людей – по пальцам перечесть. Людей, любящих свою землю в буквальном смысле слова, а не абстрактно-патриотическом. Людей, которым было бы жаль возделанной ими и их предками земли. Семей, которые жили бы в своем замке 900 лет и благоустраивали бы его. Людей, которые ни от кого не получали в дар своих прав, а завоевывали их, которые еще с феодалами довозрожденческой поры заключали массу всяких контрактов: кто что обязан и кому что положено. Люди, которыми руководили такие блестящие умы, как Монтень и Монтескье. И вот эти люди, при том, что партия Горы была гораздо более многочисленной и агрессивной, отвоевали будущее. Партия Жиронды была истреблена почти полностью. Все, кто бежал из Бордо в Париж, были повешены или гильотинированы горцами, взявшими власть в свои руки, в живых остались только скрывшиеся в Сент-Эми-льоне, старинном городке знаменитых виноделов. Жирондисты проиграли битву, но выиграли войну, их идеи в конце концов победили: за ними стояла история свободных людей, испытанная на прочность история Аквитании.

В Бордо стоит гигантская многофигурная бронзовая скульптура-фонтан, памяти убитых жирондистов. В 1942 году государство купило ее у жирондцев за 30 франков, вероятно, собирались переливать на оружие в период немецкой оккупации, но, к счастью, памятник остался цел и невредим, и его вернули на место. Над ним – памятник депутатам Жиронды с 1789 по 1989 гг. – от города Бордо. А в Бордо теперь проложили рельсы и пустили беспроводные трамваи. Машины все больше заменяются велосипедами и экологическими такси – типа трехколесного велосипеда с кабинкой для пассажира. Сегодняшняя забота – охрана окружающей среды. И до нее всем, как водится во Франции, есть дело.

2004

Бастида Арманьяк

Филипп де Буглон был очень взволнован тем, что мы русские, поскольку история его семьи связана с Россией. На потолке между первым и вторым этажом – российский герб, лепнина, сделанная еще в XVIII веке в связи с русским родственником.

Медвежьих углов во Франции – по пальцам перечесть, но и те, что есть, нельзя назвать Богом забытыми. Просто уголки эти бедные, удаленные от моря, гор, в них нет аттракционов (слово французское, означает «привлекательности») – ни музеев, ни дворцов. Одно из таких мест, как ни странно, – Арманьяк. Самый дорогой в мире алкогольный напиток, арманьяк, тем не менее, не в состоянии прокормить своих жителей. Именно потому что слишком дорог. Дешевле он быть не может, по скольку выдерживается не менее пятнадцати лет в дубовых бочках, виноградники Арманьяка не столь велики, чтоб поить весь мир, как это делает регион Коньяка. Получается, что арманьяк – это тот же коньяк, только из самых дорогих, от 15 до 30 звездочек. И если коньяк делается из смеси урожаев разных лет, приводится к одной и той же крепости в 40 градусов и качество каждого коньяка всегда одно и то же, поскольку это промышленное производство, то арманьяк – ручная работа. Каждый год крепость его получается разной, в зависимости от того, каким выдался виноград, иногда 40, иногда 50 градусов, и напиток этот миллезимный, то есть на нем проставляется год. Как бы нечто среднее между дорогими винами и коньяком.

Самый дорогой в мире алкогольный напиток, арманьяк, тем не менее, не в состоянии прокормить своих жителей. Именно потому что слишком дорог.

Сами французы почти не пьют крепких напитков, арманьяк по карману только богатым людям, а иностранцы если уж платят большие деньги, то за брэнд. Производители же арманьяка по бедности брэндами стать не могут, поскольку на рекламу нужно затратить во много раз больше денег, чем на само производство. Так жители Арманьяка и остались кустарями. Недорогие арманьяки продаются в супермаркетах, часто это какая-то бутылка в форме Эйфелевой башни, а на ней написано: «Произведено из смеси лучших урожаев». Это как раз и есть самые дешевые, без года, едва выдержанные. Арманьячники отказываются переходить на производство этой «халтуры», предпочтают честную бедность.

Честь – честь профессии, дела жизни и дела предков – для французских крестьян превыше всего. Арманьяк – самый древний из крепких напитков. Виноградники Арманьяка возникли на стыке римской культуры виноделия и кельтской традиции выдерживания вина в дубовых бочках. Виноградники эти передаются из поколение в поколение уже почти два тысячелетия, и вдруг изменить традициям, занявшись чем-нибудь прибыльным, жители арманьяка не хотят. Все они – виноделы, поскольку в маленьком местечке Арманьяк нет ничего, кроме их домов и погребов. Ну, одно простенькое кафе, что редкость для Франции с ее пресловутым l’art de vivre. Нет ни одной гостиницы, так что туристу при всем желании негде преклонить голову. А турист и не едет – что ему здесь делать? Мое появление в Арманьяке, расположенном, ко всему, вдали от трасс и оживленных мест (часа три на машине от Бордо), вызвало реакцию как если бы прилетел инопланетянин. Русских там отродясь не видели. На улице мы с фотографом Александром Тягны-Рядно познакомились с одним из арманьячников и тут же были приглашены в дом. Это даже не дом, а огромный замок, построенный в 1764 году. Потомственный его владелец – Филипп де Буглон – был очень взволнован тем, что мы русские, поскольку история его семьи связана с Россией.

Прабабушка господина Буглона вышла замуж за князя Сухово-Кобылина, который проделал долгий путь до Арманьяка, чтобы попросить ее руки у отца. Жили они всю жизнь в Петербурге, но умирать княгиня захотела непременно на родине. Она была уже при смерти, но все же отправилась в это путешествие и умерла на самой границе бастид д’Арманьяк. Бастиды (la bastide) – это первые городки во Франции, построенные по плану. До тех пор города возникали стихийно: каждый ставил свой дом, где хотел, и ни о каком архитектурном ансамбле никто не помышлял. В конце XIII века во Франции возникла идея градостроительного проекта, и Арманьяк – один из первых таких городков. Правда, то, что тогда называлось городом, на сегодняшний день даже кварталом не назовешь: это одна площадь с церковью и расходящиеся от нее лучи улочек. Интерес бастиды Арманьяка как раз в бедности этого места: денег на реставрацию никогда не было, так что то, что мы видим сегодня, – это ровно то, что было построено в конце XIII века. Текущий ремонт в домах, конечно, делается, но люди так и живут в этих аскетичного вида зданиях, грубого серого камня, подернутого тлением. Приезжая в Арманьяк, попадаешь в аутентичное Cредневековье.

Замок Прада, имение де Буглона, расположен как бы «за городом» по отношению к бастиде, по ту сторону окаймляющей ее дороги, напротив площади. Но сегодня – это центр, если употребимо такое слово по отношению к городку, который можно обойти пешком за полчаса. Замок двухэтажный, комнат, точнее, зал, в нем не меньше десяти, и верхний этаж хозяева решили в прошлом году предоставлять как гостиницу. Во Франции есть такая практика: сдающиеся комнаты в частном доме (chambres d’hote), требования к ним такие же, как к гостиницам. У каждой комнаты должны быть своя ванная комната и туалет, гостей надо кормить завтраком, а государству платить налоги. Только гостиниц со столь роскошным убранством на свете не бывает. До сих пор жалею, что мы не смогли остаться ночевать в этих хоромах, где висят портреты французских королей работы XVII–XVIII веков и вся обстановка напоминает Версаль. На потолке между первым и вторым этажом – российский герб, лепнина, сделанная еще в XVIII веке в связи с русским родственником.

Я спросила у господина де Буглона, не боится ли он оставлять постояльцев среди бесчисленных антикварных предметов: во всех пяти комнатах, которые они намереваются отдать гостям, – вазы, лампы, тарелки, картины, флаконы, расшитые подушки и покрывала. Хозяин не понял моего вопроса: «Вы думаете, гости могут что-нибудь разбить?» – «Да нет, – говорю, – украсть». У меня создалось впечатление, что это слово господин де Буглон слышит впервые. – «Украсть? – повторил он задумчиво, – но люди, которые снимут комнату, – путешественники, а не бандиты».

В конце XIII века во Франции возникла идея градостроительного проекта, и Арманьяк – один из первых таких городков.

Даже жаль, если жители Арманьяка откроют для себя большой мир. Они очень разочаруются. А для нас, жителей большого мира, это было романтическое путешествие в историю, которая закончилась окончательно и бесповоротно. Как мог стесненный в средствах, несмотря на получаемые им золотые медали за его арманьяк, господин де Буглон (для того и решил сдать комнаты, чтоб выжить) не распродать свои сокровища? Не продать замок и виноградники и стать миллионером? Как может он приглашать остановиться у него двух совершенно незнакомых русских? Очень опечалился господин де Буглон, что мы не могли попробовать его арманьяки: Александр был за рулем, я и вовсе не пью крепких напитков. Он с гордостью показывал нам свои бочки и нацедил нам с собой по образцу каждого года. Хотел, чтоб пришли к нам в Москве друзья и оценили дело его жизни. Что не подвел он русского предка и делает самый лучший из арманьяков. Мы, конечно, друзей позвали…

2004

Хвост

Одну песню Алексея Хвостенко, «Есть город золотой», знают все.

Одну песню Алексея Хвостенко, «Есть город золотой», знают все – ее много лет исполняет Борис Гребенщиков. А написали ее Хвостенко с Анри Волохонским, оба – эмигранты третьей волны, Волохонский обосновался в Мюнхене, Хвостенко уже 23 года живет в Париже. Когда имя Хвостенко, как всякого эмигранта, было еще «непечатно», многие уверились в том, что автор песни – Гребенщиков.

Хвостенко издавна получил прозвище «Хвост», и поначалу известен был в узких кругах питерского андерграунда как поэт, надо сказать, что он был маргиналом даже среди маргиналов. Наверное, потому, что ему несвойственно сколь-нибудь серьезное отношение к социальному (тогдашний андерграунд тоже был социумом) статусу искусства. Хвостенко делает то, что ему интересно в данный момент: пишет стихи, иногда это собственно стихи, иногда какая-то звукоподражательная игра, сочиняет песни, пьесы, чаще – микропьесы на 1–2 странички, сам их ставит, а еще он – художник и скульптор.

Парижская жизнь Хвостенко продолжила питерскую: «Я настолько привык в Питере жить в андерграунде, что продолжаю так всю жизнь, мне это просто свойственно. Я делаю только то, что хочу, и у меня нет никаких забот».

– Леша, а на что ты живешь?

– На свои картины.

– Много покупают?

– Время от времени.

– Значит, ты работаешь с какой-то галереей? Сами же картины не продаются, и арт-рынок имеет свои правила.

– Нет, я выставляюсь то там, то сям, и продаю тоже от случая к случаю. Никакой системы нет.

– На жизнь хватает? В Париже просто так не проживешь.

– Хватает на все, что мне надо. Мы сидим с Хвостом в кафе рядом с русским клубом «Симпозион». Это его новое детище – территория свободы для всех искусств. Мы познакомились с Хвостом в Париже в 1992 году, в сквате. В скватах (по-английски – сквот, пустующее самовольно захваченное помещение) обитали российские эмигранты, не вписавшиеся во французскую жизнь. Жили, творили, устраивали выставки, концерты, чтения для русской публики и пили беспробудно. Для Хвоста это был не вынужденный, а добровольно избранный образ жизни. В новом клубе он хочет воспроизвести ту скватскую атмосферу.

Хвост давно уж мог бы вернуться в Петербург, где его встречают с распростертыми объятьями.

Он приезжал дважды, давал концерты с группой «Аукцыон», записал несколько успешно продающихся дисков. Но продюсера у него нет, и продажи его не интересуют.

– Леш, почему бы тебе не переехать в Россию? Мне кажется, ты был бы здесь больше востребован и материально жил бы свободнее.

– Я и так востребован: делаю то, что мне интересно. И денег, больше чем есть, мне не надо. В мастерской, которую я снял, я поставил уже три спектакля, люди приходят, смотрят, мы делаем платные билеты. Приходят не только русские, французы тоже. А Париж – давно уже мой город, я с ним сроднился.

Мастерская – она же клуб «Симпозион», огромный подвал, который Хвост снял в районе метро «Chateau d’eau». Публика там собирается разномастная. Я застала свежеэмигрировавшего с Украины юношу, который сам не понял, зачем приехал, двуязычного сына эмигрантов, который переводил наши разговоры молодому французу, чувствовавшему себя там вполне уютно. У меня сразу же взяли интервью для радио «Искренность» – самодельного русского радио, и объяснили, что в «Симпозионе» собираются творческие люди, а жить буржуазной жизнью скучно. На столе стояли бутылки красного французского вина и русской водки, ярых трезвенников я здесь не обнаружила. Есть и буфет: одна женщина занимается доставкой незамысловатой еды – пироги, пельмени, можно заплатить и поесть.

Постоянные обитатели «Симпозиона» – команда, свита Хвостенко, он здесь царь. Везде стоят его скульптуры, висят его картины «эфемерных скульптур» – фотографии инсталляций, делающихся специально под съемку. Есть небольшая сцена и скамейки для зрителей. Леша – «добрый царь», в том смысле, что его клуб не носит характера секты, где все беспрекословно подчиняются начальнику. Он притягивает, завораживает, заражает и заряжает творческой энергией.

– Леш, а кроме спектаклей, стихов и прочего ты чем-нибудь занимаешься? Может, путешествуешь? Что для тебя отдых?

– Я читаю, много читаю. Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами. Отдых? От чего? Я в клубе почти все время. Поздно вечером прихожу домой, там меня ждет жена.

– Мне трудно представить тебя в качестве добропорядочного семьянина, которого жена встречает с ужином, и вообще, что у тебя есть нормальный дом и быт.

– Есть. И жена одна и та же всю жизнь. Частную жизнь Хвостенко тщательно прячет от окружающих. Живут они с женой неподалеку от клуба. Париж Хвостенко – не тот, который знают туристы. Это северо-восток города, самый бедный, неприглядный и считающийся опасным. Естественно, самый дешевый. Он населен арабами, неграми, турками, индийцами, есть там и русские. Алексей говорит, что ему нравится интернациональность этого района, а слухи о его опасности сильно преувеличены. К тому же, здесь все привыкли понимать друг друга почти без слов – за четверть века парижской жизни Хвост так и не выучил французский.

– Леш, тебя не органичивает незнание языка?

– Почему, то, что мне надо, я знаю.

Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами.

К нам как раз подходит официант. Леша заказывает ему по-французски бокал вина (у меня вообще сложилось впечатление, что вино заменяет Алексею и еду, и кофе, и воду). Официант не понимает. Я тоже не понимаю. Акцент такой, что не разобрать. Официант не понимает и со второго раза. Тогда Хвостенко говорит ему по-русски: «Глухой, что ли?» И тот наконец догадывается, что хотел monsieur.

– Скажи, а что из всех видов творчества, которыми ты занимаешься, главное?

– Ничто не главное. Я все делаю с одинаковым энтузиазмом.

– И у тебя нисколько нет желания показать, например, спектакль на французской сцене, выпустить книгу стихов, переведенную на французский? Ты же, небось, гражданин Франции?

– Нет, я все эти годы живу в статусе политэмигранта, российское гражданство получать не собираюсь, французское, может, и надо было бы получить, раз я здесь живу, но лень этим заниматься. Издавать стихи смысла не вижу, и сцены другие мне не нужны, кроме «Симпозиона». Кто хочет посмотреть, придет.

– Но как люди могут об этом узнать?

– О нас регулярно пишет «Русская мысль», в ней же мы даем анонсы, так что это несложно.

– Почему ты подстрижен под буддийского монаха?

– Не знаю ни про каких монахов. Просто мне нравится такая совсем короткая стрижка, а хвостик я оставил, чтобы оправдать прозвище – Хвост.

У Хвоста счастливая жизнь. Это даже не принцип из песни Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас», потому что в нем таится возможное разочарование в жизни: а вдруг мир не прогнется? Хвосту вовсе не нужно, чтобы мир прогибался под него, он себя ощущает как часть мира, которую равно бессмысленно и отторгать, и делать ее экспонатом для общественного внимания. В том, что касается стихов (Хвостенко подарил мне свою новую книжечку «Страна деталия», изданную в Петербурге митьками, с которыми он тоже сотрудничает), они стали показательно нецитируемы. В них нет формы, законченности, message, как говорится, – высказывания, адресованного публике. Это болтовня, игра в звуки и ощущения с самим собой. Картины же его (фотографии «эфемерных скульптур») могли бы украсить любой интерьер: подсознательно они возникают такими, «товарного вида», поскольку на них Леша живет. Можно было бы жить на стихи – такими же отточенными были бы и они, как когда-то и были.

Я знаю многих, отличавшихся и творческой сверхэнергией, и талантами, были они признаны – не широкой публикой, но неким творческим кругом и кругом своего поколения. Их деятельность (называвшаяся часто «авангардом») требовала условий полной вольготности. Не представляю себе сегодня Сашу Башлачева, даже Цоя, при продюсере, платящем за минуты на телевидении, аренды залов, требующего с подопечного автора соответствия ожиданиям публики. Не представляю себе Сережу Курехина, укрощенного медийными законами. Все они погибли молодыми. Из оставшихся одни влились в процесс, на противлении которому зиждилось их творчество, другие заскучали в новой российской религии – рыночной.

Хвостенко остался «нетронутым» – ровно каким был. Наверное, благодаря Парижу, для которого Хвост – не диковинка. Подобным образом жили и творили Антонен Арто или Борис Виан. Хвосту – 60. Не повзрослел, не остепенился, не посолиднел, не накопил к жизни претензий.

2000

Слава все же настигла Хвостенко. В 2004 году казалось, что его уже вписывают в официальную «обойму», но в декабре он внезапно умер, оставшись «дедушкой русского андерграунда» и присоединившись к целой плеяде русских художников XX века, которым Франция подарила свободу творчества.

2006

Путешествие во времени

Во Франции я нашла место, где времена можно сопоставить: XIII век во Франции – это XX век в России.

В последние десять лет путешествия для меня стали тем же, чем когда-то были книги. Книги теперь редко становятся откровением, а путешествия часто. Особенно Франция. Потому что она разнообразна и объемна: на ее территории въяве соседствуют тысячелетия. Франция часто оказывалась эпицентром Истории и всегда стояла на ее главной дороге. Дорога эта идет вокруг Средиземного моря.

Последняя поездка подарила мне неожиданный ракурс. Мы говорим, что Россия отстает от «развитых» стран, но звучит это расплывчато: в чем отстает, на какой срок. Корень отставания, думается мне, прост: развитие начинается с очеловечивания земли, то есть когда каждый квадратный метр принадлежит человеку. Он его возделывает, делает частью не природы, но культуры. Культуры виноделия или культуры гуманитарной: когда разные человеческие смыслы оспаривают те или иные земли, храмы, крепости, или уже не оспаривают, а хранят, изучают, совершенствуют.

Место это – департамент Од региона Лангедок-Руссильон, по старинке называемый страной катаров. С величественным замком, окруженным тремя крепостными стенами, – Каркассоном, в центре.

В России земля не была и уж вряд ли станет безоговорочной собственностью: большая часть – бурьян и мерзлота, на меньшей алчные властители тысячу раз переделивали и перекраивали всё каждый в свою пользу. Находясь, в принципе, на периферии Истории, на ее далеком плацу, Россия никогда не захотела остановиться в дележе, в системе правил, потому здесь всё, кроме Кремля, – времянка, а земля – ресурс для выкачивания сиюминутных денег. Есть другие Истории – юго-восточно-азиатская, индейская, арабская, но с ними Россия себя никогда не соотносила. «Москва – третий Рим». Амбиции России всегда были одними и теми же: прижиться к той Истории, которую мы обозначаем как до н. э. и н. э. Не все даже понимают, почему в другой части мира такого летосчисления не существует.

Иван Грозный присоединял территории, чтоб Москва попала в Историю географически, Петр Первый надеялся, что достаточно всех переодеть в европейское платье и построить итальянский Петербург, Елизавета поняла, что надо еще и образовывать, открыла Университет, Екатерина отсекла чернь, чтобы войти в Историю одним царским двором, Николай Первый навел порядок и дисциплину, казнив декабристов, Александр Второй поспешил отменить рабство, давно отвергнутое Историей, а Сталин решил страну закрыть и превратить в миф: чем меньше знают, тем больше будут уважать. Хрущев, осознав, что земными делами России в Историю не войти, занялся космосом. Земля же так и валялась под ногами, составляя симбиоз с человеком только как поле брани.

По насыщенности Россия кажется меньше Франции, будто сложили сюда края разных земель, которые не удалось вочеловечить. Края золотые, 40 % мировых природных ресурсов. Должно было раскинувшееся здесь царство быть богаче всех, но Россия бедна, потому что своей ее делали и делают не обитатели, а сотня-другая быстро меняющихся сюзеренов. Во Франции я нашла место, где времена можно сопоставить: XIII век во Франции – это XX век в России.

Место это – департамент Од (Aude) региона Лангедок-Руссильон, по старинке называемый страной катаров, бывшая Окситания. С величественным зам ком, окруженным тремя крепостными стенами – Каркассоном, в центре. Во Франции История (а не просто заселенность территорий) начиналась в разных регионах в разное время. Здесь она задышала в начале XII века. До этого была колония Римской империи, Визиготское королевство, потом Карл Великий разделил Окситанию на феодальные графства – с начала XI века в Каркассоне, Безье и Лиму правили виконты Транкавели. Короче, Од переходила от одних хозяев к другим, из одной идеологии в другую, ни на чем не настаивая и ничего не отстаивая.

К началу XII века здесь правил очередной виконт Транкавель. Имели влияние католические иерархи. Но среди христиан появились те, кто не были согласны с римской церковью и даже называли ее «церковью волков», – катары. Это были христиане, считавшие, что души создал Бог, а плоть и все существующее временно дал дьявол. Христос же пришел на землю не для того, чтоб искупить грехи человеческие на кресте, но чтобы помочь найти путь к Царству Небесному. Кто не найдет этого пути в течение жизни, тот будет перерождаться в «кожаной оболочке» до тех пор, пока не найдет пути. Это не только индуистско-буддийский постулат, он есть в иудаизме, и Христос, как иудейский пророк (пусть и осужденный Синедрионом), вряд ли говорил бы иное. Поскольку церковь цензурировала свидетельства жизни Христа, утвердив «канон», этот постулат из канона ушел. Катары же основывались не на апостольском христианстве, а на евангелиях и свидетельствах, в том числе апокрифических.

Христос же пришел на землю не для того, чтоб искупить грехи человеческие на кресте, но чтобы помочь найти путь к Царству Небесному.

Женщины и мужчины, с точки зрения катаров, равны, их различие – в телесной оболочке (которая от дьявола), ни Судного дня, ни поклонения кресту они не признавали, крещением считали не процедуру погружения в воду, но духовное прозрение. Среди катаров были те, кто посвятил себя служению Богу, монахи и монахини, «совершенные», как они себя называли, и «добрые люди» (les bonshom-mes), которые просто не совершали грехов, названных Христом в Нагорной проповеди: убийств, краж, прелюбодеяний, клятв, богохульств.

Население Од поддерживало катаров все больше, они скорее ассоциировались с христианством, чем церковь: епископы только и знали, что тянули из народа (и с феодалов) деньги, сколотили себе большие состояния, а катары работали и раздавали свое добро. В этих же местах жили тамплиеры, вернувшиеся после взятия Иерусалима в 1099 году, откуда они привезли сокровища. Что за сокровища, никто не знает до сих пор, одним словом их называют «Грааль». Кажется, свитки из Иерусалимского храма, какие-то тайные знания, может, чашу Грааля, в которую собрали кровь Христа, не исключено, что гроб с телом Марии Магдалины. Есть и такая легенда, будто Христос, исполнив свою миссию, не ушел из мира живых, а миссию продолжил (наделенный божественной сущностью или божественными полномочиями мог не только умереть и воскреснуть), придя с Марией Магдалиной во Францию. И что у них были дети, и они стали королями Меровингами, первый из которых, Хлодвиг (Clovis I), и создал королевство франков.

Кто его знает, что было на самом деле, свидетельства «из первых рук» многообразны, противоречивы (кумранские рукописи, ныне переведенные на английский, апокрифы), нам доступны лишь те, которые были одобрены Церковью. Но то, что тамплиеры что-то действительно привезли, можно считать фактом, судя по их тогдашнему могуществу и богатству. Тамплиеры благоволили катарам и охраняли их. Сюзерен виконт Транкавель тоже взял катаров под свою опеку. Другие жители Окситании, встречая катара, становились на колени и просили благословения. Католической церкви это очень не нравилось, и она объявила катаров еретиками.

XII век. По всей Франции отдельных катарских лидеров отлучают от церкви и приговаривают к пожизненному заключению, но акции устрашения не помогают, и Окситания, где катаров больше всего, становится главной головной болью церкви. У французского короля интересы с церковью совпадают: он хочет подчинить себе Окситанию, но не может: у нее свой хозяин, земли и замки – его собственность, тамплиеры за него и народ тоже.

Папа Иннокентий III (Innocent – буквально «невинный») решает начать действовать. Он посылает в Окситанию двух легатов для искоренения ереси. Один переходит на сторону еретиков, второй убит. Это 1208 год. В его убийстве папа обвиняет катаров (хотя в их доктрину входит абсолютный запрет на убийство) и в 1209 году объявляет против них крестовый поход. Неслыханная вещь: крестоносное войско, сражавшееся исключительно с мусульманами, защищавшее христианские святыни, направлено против своих, христиан. Конечно, войско осталось не у дел после последнего поражения в Иерусалиме, а катары угрожали церкви потерей влияния (и денег), но все же это был экстраординарный шаг. Катаров убивали тысячами. Трудно было отличить катара от католика. «Совершенные» носили черные рясы, но «добрые люди» выглядили так же, как другие. А виконт Транкавель отказался их выдавать. Семь тысяч перепуганных жителей города Безье спрятались в церкви Марии Магдалины, но головорезы настигли их там и задали вопрос своему военачальнику: «Кого убивать-то?». Ответ стал знаменитым: «Убивайте всех, Бог узнает своих».

В 1209 году Каркассон и Безье были взяты. Виконт Транкавель выкинут из замка. Его место занял предводитель крестоносцев Симон де Монфор. Весь окситанский народ возненавидел папу, короля и их наместников. Это был настоящий отъем и передел собственности и геноцид. Убивали не внешние враги, а как бы свои, христиане (что было равносильно в те времена общему гражданству или одному этносу). Феодализм во Франции никогда не был рабовладением, крепостничеством, феодалы защищали подданных, а те имели свои наделы и башни на вершинах гор. Катары зажигали факелы, передававшиеся от башни к башне, так другие узнавали об опасности, крепость Монсегюр катары удерживали сорок лет. Им не удалось выжить, но удалось сохранить всю летопись крестового похода, перешедшего в инквизицию, которая была его следствием и началась тоже здесь.

«Кого убивать-то?». Ответ стал знаменитым: «Убивайте всех, Бог узнает своих».

Инквизиция была практически тем же, чем сталинские «тройки», пытки в подвалах Лубянки, суды над врагами народа, лагеря, расстрелы. Вакханалию крестового похода было не остановить: убивали катаров, ткачей (многие катары были ткачами), тамплиеров, феодалов, католиков. Надо было придать «законную» форму всем этим убийствам. Инквизиция «судила» в подвалах крепости Каркассон, приговаривала и сжигала на кострах. Женщин, объявленных ведьмами, их детей, всех неугодных или попавшихся под руку. Инквизицию и вовсе было не остановить, она распространилась по всей Европе, став нормой жизни. Однажды я была в голландском городке Аудеватер, где туристам выдают индульгенции – копии тех, для инквизиторов. Сначала взвешивают, потом выдают справку, что ты имеешь такой-то (человеческий) вес. В этом месте был знаменитый на всю Европу честный «взвешиватель», а индульгенция уберегала от сжигания на костре. Другие взвешивали и писали тот вес, который им указывала церковь: скажем, два килограмма, то есть вес «ведьм», «колдунов» и злых духов.

Инквизиция продолжалась полтора века, конец ей положила страшная эпидемия чумы, разразившаяся в 1348 году и унесшая еще больше жизней, чем инквизиция. А там приспела и Столетняя война с англичанами, так что бывшую катарскую землю трясло несколько веков. И все из-за теологических, так сказать, расхождений. Тамплиеры же были схвачены в один день: в пятницу, 13 октября 1307 года. Страх перед пятницей тринадцатого жив до сих пор. Не знаю, о каких тамплиерах говорят сегодня, но тогда они (изначально – хранители храма в Иерусалиме) были «зачищены» на корню. Прежде чем умереть, они припрятали свои сокровища. Где-то здесь, в стране катаров, но последний великий магистр Жак де Молле и под пытками не выдал тайны.

Так, собственно, и родилась легенда о том, что тамплиеры спрятали «Грааль» в Ренн-ле-Шато.

Одним из высокогорных укреплений, где скрывались катары, было Ренн-ле-Шато. Спустя пять веков в бедную неказистую церквушку Ренн-ле-Шато назначили священника Жака Соньера. Тоже очень бедного человека. Через некоторое время и церковь, и вся высокогорная деревня утопали в роскоши. Соньер построил башню Магдала (намек на Магдалину), башню-библиотеку, особняк, где собрал коллекцию золота, алтарь церкви заказал из резного самшита, присовокупив фигуру полуобнаженного дьявола с нимбом (венцом) над головой. Не Бафомет ли? Строительство и украшательство продолжалось два десятка лет. Все только диву давались, откуда у бедного священника взялось столько денег. Церковное начальство вызвало его на ковер, объяснений происхождения богатства Соньер дать не смог. Его лишили сана, и вскоре он умер, в 1917 году. Похоронили его там же, в Ренн-ле-Шато. Считается, что свою тайну он сообщил только служанке Марии, а она до конца жизни хранила молчание. Так, собственно, и родилась легенда о том, что тамплиеры спрятали «Грааль» в Ренн-ле-Шато, Соньер нашел сокровища и разбогател. Есть и другая версия: что нашел не он, а последователи тамплиеров пришли за сокровищами, чтоб увезти их в Англию, дав Соньеру «отступного» за молчание.

Я, конечно, не преминула подняться в Ренн-ле-Шато. Женщина-шофер, моя сопровождающая, только с четвертого раза нашла дорогу. Нет указателей к этому месту (несмотря на вал искателей Грааля), не любят его лангедокцы. Считают Грааль выдумкой, а почему разбогател Соньер – ну мало ли, может, был мошенником. Разыгралась непогода, гроза, что не совсем комфортно на узком серпантине, но я не могла не увидеть своими глазами столь таинственное место. Местная служительница заперла меня в церкви, сама вышла в придел священника. «Зачем?» – спрашиваю. «Чтоб Вам никто не мешал», – ответила она. Может, думала, я хочу интимно поискать в церкви сокровища тамплиеров, после всех тех, кто рыл, копал и обследовал все щели? Нет, таких мыслей у меня не было. У меня были другие мысли. Что вся трагическая история страны катаров не только осталась в летописях, она вот, в замке Каркассон, где я провела ночь, – в четырехзвездочной гостинице «Ситэ», одной из лучших во Франции. Она прямо в самом замке, который пусть и музей, но почему бы ему не быть обитаемым. История во Франции не разрушается, не сгорает дотла, не отменяется, не начинается с нуля, а продолжается как жизнь, несмотря на все испытания и потрясения.

Людовик VIII все же присоединил Окситанию к Франции, сделал Каркассон своей королевской резиденцией, здесь и умер, ему наследовал Людовик IX, прозванный Saint-Louis, он-то и соорудил третью крепостную стену вокруг Каркассона, так боялся преследований. Чтоб задобрить народ, построил ему внизу, под замком, слободу, город. Но тут налетел английский Черный Принц и поджег Каркассон. Никто не называет Окситанию «многострадальной», но страдания ее были неизбывны благодаря «революционному» решению «невинного» папы. Эти печальные времена остались и в песнях трубадуров, напоминающих «песни сопротивления» советских бардов.

В Перпиньяне довольно много цыган и арабов, они сливаются с общим испанским колоритом города.

Моя сопровождающая-шофер повезла меня дальше, в Перпиньян. Мы уже были в римском Ниме (там История проснулась вместе с имератором Августом, хотя жизнь текла и во втором тысячелетии до н. э.), гурманском Монпелье (не зря Рабле сочинил там «Гаргантюа» – с местной кухней противостоять обжорству невозможно), перепробовали все лангедокские вина – вернее, малую часть, потому что больше всего вина в мире производит Лангедок. И теперь отправились в другую часть региона – Руссильон. Сопровождающая, видимо, чтоб поднять свой статус в моих глазах (шофер, который находит дорогу с четвертого раза, – считай, что плохой шофер), сообщила мне по дороге, что она – дипломированный телохранитель, так что не просто возит меня, но и охраняет. От кого меня охранять, спрашивается? Тем более, что времена, когда в Окситании кого-то надо было охранять, давно прошли. В Перпиньяне (столице Руссильона) бросилось в глаза полное отсутствие людей, будто жители спешно покинули его. «Что случилось?» – спрашиваю у телохранительницы. – «Просто рано еще, – говорит, – тут Испания рядом, и они живут по-испански – сиеста». – «Ничего себе сиеста, – удивляюсь я – 8 вечера». – «Они только после девяти из дому выходят, спят еще».

…вымерший город, только мраморные тротуары, скульптуры Майоля и группы ОМОНа через каждые двести метров.

Мы пошли ужинать в ресторан в самом центре города, где оказались одни. За окнами тоже не было ни души. Я взяла газету и все поняла. Две недели назад здесь один цыган убил араба. А через неделю был убит еще один араб. В Перпиньяне довольно много цыган и арабов, они сливаются с общим испанским колоритом города. После двух убийств люди перестали выходить из дома. Официант сказал, что неделю ресторан был вообще закрыт, как и другие рестораны и бутики. Два убийства за неделю! Во Франции это невероятное ЧП, в то время как в российских городах убивают ежедневно и не по одному. Проза жизни. «Вы не волнуйтесь, – сказала телохранительница, это случилось далеко отсюда». Официант показал место – за углом ресторана. Может, сопровождающая думала, что я без советской пропаганды не умею? Или что я упаду в обморок при известии об убийстве?

После второго убийства арабы подняли мятеж: стали крушить витрины и подожгли целый квартал. Когда после исламских терактов европейские подростки пишут нехорошие слова на мечетях, это вызывает бурю возмущения. Но тут – полное понимание местного населения: арабы будут мстить, из дома выходить нельзя. Из Парижа прислали ОМОН чуть не в полном составе. После ужина я решила пройтись до гостиницы пешком. Что вы думаете, было с дипломированным бодигардом? Ее смыло в одну секунду, она боялась настолько, что бросила меня на произвол судьбы. Я, конечно, тоже дрожала от страха, но такого же больше не увидишь: вымерший город, только мраморные тротуары, скульптуры Майоля и группы ОМОНа через каждые двести метров.

Я осталась жива, и наутро мы с телохранительницей двинулись к морю. Над Алым берегом, как называют руссильонские пляжи за красноватый песок (по аналогии с Лазурным и Серебряным берегом), и равниной Аржелеса парит белый замок на горе – шато Вальми, где делают самое изысканное вино Руссильона. Замок когда-то купил богатый адвокат из Перпиньяна, ставший депутатом и министром, и начал делать вино. Его вдова запустила хозяйство и решила продать замок, который никто не хотел покупать в столь плачевном состоянии. Купил его человек из бедной семьи, который накопил денег, трудясь на производстве спирта, и мечтал стать виноделом. Он все восстановил своими руками, вино его стало популярным, он разбогател. Но тут грянула война, пришли нацисты и поселились в замке. Хозяину разрешили остаться, и он остался, продолжая делать вино. После победы коммунисты посадили его в перпиньянскую тюрьму, за связь с немцами, потом он умер, а две его дочери снова запустили замок. В конце концов, виноградники вырубили, замок пустовал. Только несколько лет назад внук винодела, Бернар Карбонель, который провел детство в Вальми, но уехал делать карьеру в Париж и стал богатым человеком, решил, что не должен оставлять фамильное имение на заклание. Все свои средства он вложил в восстановление замка, посадил виноградники, пригласил работать профессионалов, теперь он живет здесь со своей семьей, и вино Вальми вернуло себе свою репутацию.

Фамильные ценности во Франции значат очень много. Владельцы виноградников, которые не хотят заниматься вином, не продают их, хотя цена велика, а сдают в аренду, сами следят за винами, потому что это наследство их дедов, а чаще всего – далеких прадедов. Длить историю, сохранять и преумножать patrimoine, наследие – миссия каждого француз ского южанина. Парки, ткавшие историю Франции, жили здесь, на юге.

В России употребимо выражение «Богом забытый» (край, город, регион, деревня). Это звучит как укор. Богу, соответственно. Во Франции такого выражения нет вовсе, есть противоположное: нам повезло, что мы живем в этом месте, «благословенном Богом». На юге Франции так говорят про все места. От них не услышишь про их сказочные утиные и гусиные фермы, потрясающие замки, вина, требующие круглогодичного и тяжкого труда – «это мы сделали». Они говорят: нам повезло, что мы живем в этом краю, благословенном Богом. В атеистической Франции это просто фигура речи, а то, что посвящение святому встречается в каждом втором названии деревни или улицы, – дань традиции. Не стоит менять то, что было хорошо. Зато все, что плохо, французы меняют с завидным упорством: ремонтируют, реставрируют, зовут дизайнеров и архитекторов со всего света, если свои не устраивают.

Не стоит менять то, что было хорошо. Зато все, что плохо, французы меняют с завидным упорством: ремонтируют, реставрируют, зовут дизайнеров и архитекторов со всего света, если свои не устраивают.

Так вышло, что после этой, на целый месяц, поездки по югу Франции, по Лангедоку-Руссильону и Перигору (департамент Аквитании), я попала в деревню Брылиха Шуйского района Ивановской области. Я бываю там каждый год, по родственной необходимости, но сейчас это было впервые после посещения пещер Ласко, в Перигоре. Потому осенило меня только сейчас. В Брылихе, ничем не отличающейся от любой другой русской деревни, домики покосились, пол проваливается. Их не в XIII веке строили, как перигорские или лангедокские деревни, и не в XVII (там дома XVII века называют «новыми»), а тридцать лет назад. Вот и печка в этом году рухнула, говорят, новую класть смысла нет – будет стоить дороже, чем весь дом. Водопровода, газопровода и канализации нет, проводить дорого. Дорого всем: жителям, району, области. Да непонятно, кто бы должен был это проводить, вроде никто и не должен. Не потянешь же трубы к одному дому за десять верст от города. Да и что дом – сегодня есть, завтра развалился, земля ничья, после смерти старушек (мужчины до старости здесь не доживают) все это просто порастет бурьяном. Оно и так поросло. Летом нет сил: шершни, оводы, слепни, мошка, комары – тучами. Состричь бы растительность – да нет, зачем, пусть растет, природа все-таки. Не говоря о том, что обихаживать даже одну сотку тяжело, а тут главное – подкорм на зиму вырастить: полить, прополоть грядки. Остальное – излишество. Вода в колодце ржавая, в ней плавают кусочки коры и всякая непонятная муть. Но кто же будет чистить колодец – он ничей. Совсем обмелел, кончится вода – кончится и деревня. Какие же все-таки французы двужильные, как они могут всё обихаживать! Кто им дает силы?

…век сейчас один у всех – глобализация, век как Судный день, в который не верили катары, – всё как на ладони, теперь в диалог или в схватку вступают уже написанные три или четыре земные Истории.

Нет, в деревне Брылиха не XIII век. Водопровод ведь император Август провел еще в 1 веке н. э.! Я бы не знала, какой здесь век, если б не попала в Ласко.

Ласко – это пещеры, расписанные кроманьонцами вдоль и поперек. Отдельные наскальные росписи сохранились в разных местах, но эти пещеры уникальны. Известно, что кроманьонцы здесь не жили. Жили они в скалах на вертикальных склонах реки Дордонь – совсем рядом, «квартиры» их тоже сохранились, правда, с голыми стенами. Предполагают, что пещеры Ласко, куда они приходили с каменными лампадами, которых здесь наши сотни, служили им чем-то вроде храма. Рисунки цветные, достаточно умелые, изображены в определенной последовательности быки, лошади, козлики, таинственные знаки, есть и одно – совершенно условное – изображение человека. Не встречается ни единой сцены охоты, никакого «быта», всё похоже на какую-то криптограмму. Разрисованы не только своды пещер, но и глубокий колодец. Ласко позволили исследователям лучше узнать жизнь кроманьонцев, таких же мыслящих людей, как и мы, наших непосредственных предков.

Мы научно называемся sapiens sapiens, они – просто sapiens. Но были и другие древние люди – неандертальцы. Они не предки, они загадочная тупиковая ветвь, как считалось до недавнего времени. Теперь уверенности у ученых меньше: возможно, некоторые неандертальцы и скрестились с сапиенсом, дав потомство. Неандертальцы ростом были под метр восемьдесят, весом – под сто кило, хоронили предков, ставили могильные плиты, пользовались орудиями, но, в отличие от своих современников сапиенсов, не имели излишеств. Скажем, кроманьонцы шили одежды из шкур, а неандертальцы просто в них заворачивались. И жилищ не строили. Неанадертальцы ограничили себя тем, что нужно для выживания, а тут настал Великий холод – не такой уж великий, всего-то минус десять на юге Франции, но кроманьонцы сделали удочки и рыбку ловили подо льдом, сшили себе шубы, попрятались в домах, выдолбленных в скалах, а неандертальцы сочли возникшие трудности непреодолимыми и себя – Богом забытыми. Напились и заснули. И больше никогда не проснулись. А ведь жили на Земле целых 250 тысяч лет.

Мы, сапиенс сапиенс, еще столько не прожили. В деревне Брылиха мне показалось, что жители России – это потомки выживших неандертальцев, скрестившихся с сапиенсами. Жизнь по минимуму, и только амбиции правителей – самолеты, космос, ядерная бомба – напоминают, что век сейчас XXI, а не какой-то 29 тысяч лет до н. э. (тогда вымерли неандертальцы, деревня Брылиха тоже скоро вымрет) и не XIII, когда инквизиция преследовала диссидентов, как тогда прозвали катаров. Более того, век сейчас один у всех – глобализация, век как Судный день, в который не верили катары, – всё как на ладони, теперь в диалог или в схватку вступают уже написанные три или четыре земные Истории.

2005

Фредерик Бегбедер – это я

«Вы повсюду со мной. Я переживаю все это, только чтоб вам потом рассказать».

Нет, я не родилась в Нёи-сюр-Сен (по-нашему – на Рублевке), как Фредерик. Не училась в парижском МГИМО, не работала криэйтером в рекламном агентстве и не написала о нем разоблачительной книги («99 франков»). У меня нет пристрастия к кокаину, ночным клубам, водке, светской жизни и светской хронике, которую вел Бегбедер на телевидении и в журналах, и я никогда не выступала в качестве диджея. Я не могу мысленно представить себя на месте богатого буратины, проводящего избирательную кампанию Зюганова, как Бегбедер – коммуниста Робера Ю, и все же Бегбедер – это я. У него, кстати, была успешная реклама лифчиков Wonderbra: «Посмотрите мне в глаза. Я сказала – в глаза».

Бегбедер и герои его книг – одно и то же лицо. По-французски этот жанр называется autofiction, автофикшн, документальный вымысел, автобиографическая литература. В своем последнем романе «Романтический эгоист» Бегбедер написал: «мне становится все труднее читать книгу, автор которой не является одновременно и ее персонажем». Иногда герой раздваивается, как в «Windows on the world»: один – американец, проводит 11 сентября полтора часа в горящем ресторане башни ВТЦ, от момента, как в нее врезался самолет, до момента обрушения, другой, по имени Фредерик Бегбедер, пишет об этом, сидя в ресторане башни Монпарнас. Герои практически идентичны, но американец – на волосок от смерти, своей и двух своих сыновей, и смерть эта неминуема, о чем мы знаем, а он нет, а Бегбедер – под впечатлением от трагедии, которую он прокручивает в голове, каждый день поднимается на верх Монпарнасской башни вместе со своей дочкой. То, что у него возникла потребность поставить себя под видом американца с детьми в эти чрезвычайные обстоятельства, – это я, и переживания по поводу – мои. Хотя, в отличие от раздвоенного героя-автора я не сноб, не сорокалетний прожигатель жизни, и не отмечаю про себя, что влюбленная пара в обреченном ресторане одета: он – в «Ральфа Лорена», она – в «Кеннета Коула». Или наоборот. Да нет, почему же – бывает, что отмечаю. В этом, собственно, и заключается эффект «Бегебедер – это я». Он записывает и описывает всё, что мозолит глаза, останавливает взгляд, бесит, восторгает, расползается мурашками по коже. Бегбедер, по его признанию, описывает мир, в котором нет Бога. Соответственно, все позволено и все смешалось. Бегбедер чувствует, но не знает, что такое Бог. Не знает даже, нравится ли ему больше мир с Богом или без него. Но вопрос его беспокоит, поэтому он выпустил книгу диалогов (она еще не вышла по-русски) со священником.

В одну минуту Бегбедера или его героя тошнит от мира (а может, от водки), в другую – он в него влюблен (может, влюбился. «Знаешь, почему заметно, что ты влюблен? – Нет. – Ты стал таким занудой, охренеть можно»). Бегбедер сам себе то отвратителен, то смешон, а то и в полном восторге от себя. Кто-то из читателей назвал его творчество «систематическим нарциссизмом». Читая Бегбедера, осознаешь, что нарциссизм и пристальное внимание к человечеству – одно и то же: «Странное ощущение, что вы, не будучи участниками моих историй, которые я тут рассказываю, все-таки там были. Вы повсюду со мной. Я переживаю все это, только чтоб вам потом рассказать. Если бы вы меня не читали, я бы и не переживал. Я пишу, чтоб не потерять память; вы помогаете мне вспоминать. Без вас моя жизнь стала бы еще бесполезнее».

Нерв (как назывался первый сборник стихов Высоцкого) – это ключевое слово и для Бегбедера. Где нерв воспалился – там и Бегбедер. А социум испускает одни и те же волны: цунами, как 11 сентября, или сюжетно не оформленные тайфуны и землетрясения, и ощущают эти толчки и пинки все примерно одинаково. Остальное – декорация, которая потеряла в XXI веке принципиальное значение. Из какой среды, каких привычек. Он – всякий, Бегбедер, такой же, как мир. Потому Бегбедер – это я.

Его романы состоят из той же материи, из которой прежде состояла поэзия. Короткие, лаконичные, афористичные, они – концентрат, «болевые точки эпохи». «Романтический эгоист» – как бы и не роман вовсе, просто дневник. Но не просто. Дневник лирика, сатирика, оригинального мыслителя, светской пустышки в одном лице. Отношения между всеми этими «подлицами» или альтер эго – и есть сюжет. Вернее, напряжение, сюжет заменяющее, а может, и прорисовывающее в голове читателя, именно оно заставляет читать дальше, а не бросить на десятой странице (я лично раньше десятой страницы никакую книгу не бросаю). «Будь собой. Ладно, но каким собой? Сколько меня? И кто из них – я?»

В «Романтическом эгоисте» – обычное раздвоение: герой Оскар и герой-автор. Фредерик периодически отодвигает локтем подчиненного ему (персонаж все-таки) Оскара и занимает его место. «Я представляю собой все то, что ненавижу, только потому, что, по-моему, критиковать то, чем ты не являешься, – слишком простой выход из положения».

«Романтический эгоист» пестрит именами писателей, артистов, светских персонажей, с которыми то и дело сталкиваются то Оскар, то Фредерик. Два раза Бегбедеру звонит Уэльбек. Портрет, сделанный двумя мазками, но потрясающе узнаваемый. «Мне позвонил Мишель Уэльбек. Когда я спросил его, хорошо ли он поживает, он мне ответил (помолчав пару минут): “Глобально говоря, нет”». Через три страницы звонок (и пассаж) повторяется буквально, только в конце Уэльбек отвечает: «Как ни странно, да». «Может, он начал принимать прозак?» – задумывается Бегбедер. Уэльбек, кстати, заявляет, что он не прозаик, а поэт, который пишет романы. Бегбедер мог бы так о себе сказать с большим основанием. Просто Уэльбек долго писал стихи.

«Сейчас мы вынуждены выбирать между цинизмом и паранойей. Одни думают, что поскольку нам все равно хана, то с паршивой овцы хоть шерсти клок: это коммерсанты, финансисты, телеведущие, рекламщики, гедонисты и нигилисты. Другие, опасаясь конца света, пытаются уберечь то, что еще не уничтожено: это писатели, противники глобализации, экологисты, поэты, зануды и брюзги». Если спросить, а кто из них сам Бегбедер, то он – все они. То вместе, то поврозь, а то попеременно. И я.

2006

Нострадамус

Мишель де Нотрдам, известный под псевдонимом Нострадамус, родился 14 декабря 1503 года в городке Сен-Реми, в Провансе.

Мишель де Нотрдам, известный под псевдонимом Нострадамус, родился 14 декабря 1503 года в городке Сен-Реми, в Провансе. Юг Франции, между Альпами и Пиренеями, – мистическая родина христианской цивилизации. И будто бы где-то тут тамплиеры спрятали документ, адресованный потомкам, – «прованское завещание». Оно так и не было найдено, но от него будто протянулась цепочка: в Провансе родился и жил самый знаменитый из пророков нового времени, Нострадамус.

Сен-Реми – городок, основанный еще кельтами. Они селились вокруг источников – здешний источник, обнаруженный кельтами в V в. до н. э., по сей день не иссяк: из земли постоянно сочится вода, образуя небольшой бассейн. Кельтов вытеснили древние греки, греков – римляне, построившие город Гланум, от которого сохранились в целости триумфальная арка и башня, а уличный водопровод I века работает до сих. Остальное – в развалинах и фрагментах, потому что Римскую империю сгрызли варвары, Гланум захлебнулся в наводнении – стихийные и человеческие бесчинства часто следуют друг за другом. Нострадамус предсказывал, что Гланум еще явится миру, и его, действительно, откопали в XX веке. Сен-Реми начал строиться в пригороде Гланума, там, где были римские сельхозугодья. Оглядываюсь вокруг: город Гланум – меньше, чем нынешний квартал, его пригород – дорогу перейти (еще ту, римскую), все в пределах видимости. Пространство в наших глазах постепенно съеживается.

Салон – город, где Нострадамус прожил большую часть жизни и был похоронен.

Начало Сен-Реми положил не кто-нибудь, а сам первый король франков Хлодвиг, пришедший сюда вместе с епископом Реймса, крестившим его в христианство. Епископа звали Сен-Реми, так назвали и город. Они прогнали гнездившихся здесь вандалов (VI век), и строительство пошло. С тех пор оливковое масло для церемоний крещения королей Франции, всегда происходивших в Реймсе, поставлялось из Сен-Реми. Прованс – это же сплошные оливковые рощи, и здешнее масло считается одним из лучших в мире.

Возвели, как водилось в Средние века, крепостную стену (она цела), поставили четверо ворот (одни сохранились), и оказался этот город счастливым и зажиточным. Крепостные стены только в начале нашего века стали восприниматься как «родные»: так и тянет отгородить свой маленький космос от большого хаоса глухим забором. В XIV веке, когда Авиньон на столетие стал папским престолом, многие церковные иерархи переселились в Сен-Реми. Переселились и евреи, бежавшие из Авиньона, поскольку папы заключили их в гетто, в закрытый квартал, который они не могли покидать с 8 вечера до 8 утра. Папы нуждались в евреях – своих врачах и банкирах, но к иудейской вере в тогдашнем «Ватикане» – Авиньоне, цитадели католичества, были нетерпимы. Многие конвертировались в католицизм, как и предки Нострадамуса, и уехали в Сен-Реми, где жили вольно. Прадед Нострадамуса, взявший имя Сен-Реми и занимавший ответственный пост казначея города, тем не менее, учил правнука Торе и Кабале. Католик Мишель де Нотрдам выучил все основополагающие для гуманитарного знания языки: древнегреческий, латынь, иврит, даже пытался расшифровывать древнеегипетскую клинопись, а родным его языком был провансальский. Проблема толкований «Центурий» Нострадамуса заключается еще и в том, что написаны они на старофранцузском, которым пророк владел не свободно, так что в его предсказаниях встречаются и грамматические ошибки, вводящие в заблуждение, и некое косноязычие. Но писать на родном языке Нострадамус не мог – его читала и почитала королевская семья, Екатерина Медичи и ее супруг король Генрих II. Королева даже приехала однажды в Салон – город, где Нострадамус прожил большую часть жизни и был похоронен. Изумленным жителям она объяснила, что приехала ради того, чтоб увидеть Нострадамуса. Вместе с ней приехали несколько отпрысков королевской семьи, и Нострадамус указал на одного из них как на будущего короля, Генриха IV. Этот великий король неоднократно подчеркивал, что его «выбрал» Нострадамус.

Нострадамус стремился в Монпелье, поскольку там был первый в Европе и самый знаменитый медицинский факультет. Учился Нострадамус у Франсуа Рабле, который здесь преподавал и одновременно писал своего «Гаргантюа».

Нострадамус родился в эпоху, когда стало психологически возможно увязать христианство с античным язычеством, церковный догмат со свободой личности, когда сознание устремилось в будущее, потому в эпоху Возрождения появились «многопрофильные» личности, как Леонардо да Винчи, и самым популярным жанром стали предсказания. Прежде чем взяться за «Центурии», Нострадамус писал астрологические альманахи, и они раскупались как горячие пирожки. Но это было потом, сперва Нострадамус поехал учиться в Авиньон. Большой город, не то что Сен-Реми! Со времен Нострадамуса он почти не изменился, а папский дворец, крепостная стена, ворота которой до сих пор наглухо запираются во время наводнений, когда Рона выходит из берегов, и Авиньонский мост, он же мост св. Бенезе, числится в шедеврах мирового наследия ЮНЕСКО.

Прах Нострадамуса собрали и перезахоронили в городском соборе Сан-Лоран в стене, в приделе Богоматери.

Вероятно, по мосту св. Бенезе (Бенедикт по-провансальски) Нострадамус и покинул Авиньон, чтоб продолжить обучение медицине в Монпелье. Сегодня от моста осталось всего четыре арки (а было 22), он обрывается посреди Роны, но даже эта часть поражает своей массивностью. Считается, что мост этот, впервые связавший два берега бурной реки, построен был чудесным образом. Дело происходило в XII веке. Скромному пастушку Бенезе приснился сон, в котором Христос повелел ему построить мост через Рону. Жители отказались субсидировать строительство, а власти потребовали у Бенезе доказательств того, что ему явился Христос. Идея моста всем казалась безумной. Бенезе поднял камень, который и дюжина мужиков не могли оторвать от земли, и отнес его к берегу реки – заложил первый камень моста. Ему поверили и впоследствии признали святым. Мост позволил городу разбогатеть: даже из России сюда приезжали за зерном, именно оно, а не золото, было тогда твердой валютой.

Нострадамус стремился в Монпелье, поскольку там был первый в Европе и самый знаменитый медицинский факультет. Учился Нострадамус у Франсуа Рабле, который здесь преподавал и одновременно писал своего «Гаргантюа». Получив диплом врача, Нострадамус стал лечить от неизлечимой и сверхзаразной чумы, что снискало ему славу: и потому, что не боялся приближаться к больным, и потому, что – вылечивал. Изобретенное им в двух вариантах снадобье от чумы (одно – для богатых, другое – для бедных) казалось панацеей, хотя единственным его действием было снижать риск заражения. По крайней мере, так считают современные медики – рецепт сохранился. То ли дело было не в лекарстве, а в чудесном исцелении, то ли в эпидемию чумы все хвори считались чумой – факт тот, что Нострадамус прослыл великим врачом. Он лечил в Эксе (Aix-en-Provenvce), столице Прованса еще с античных времен.

Нострадамус – фигура загадочная. Его предсказания, искажающиеся до неузнаваемости в переводах и трактовках, сами по себе весьма туманные, стали своеобразными маяками для оценок прошлого и особенно для предчувствий будущего.

Столицу Provincia Romana назвали Aquae-Sextiae, от слово «вода», поскольку там есть термальные источники, и имени римского генерала Секстиуса, что впоследствии сократилось до слова «Экс». Так сложилось, что город этот стал центром искусств. Здесь пели трубадуры, а с наступлением эпохи Возрождения, в XV веке, сын Людовика Второго, прозванный Король-Рене, выступил меценатом и зазвал в город поэтов, художников, скульпторов. Нострадамус, попав в этот артистический круг, открыл в себе еще и поэтический талант. Поэзия была в почете. Потому, собственно, его центурии и написаны стихами. Лучшие поэты того времени, Ронсар и дю Белле, восхищались тем, что Нострадамус соединил поэзию с пророчеством: впоследствии поэты вообще стали восприниматься как пророки, но до Нострадамуса это никому не приходило в голову.

В Эксе стоит удивительная церковь: она была построена в VI веке и надстраивалась во все следующие эпохи, вплоть до времен Нострадамуса, – так что она содержит архитектурные стили десяти веков подряд. Но когда Нострадамус приехал в Экс, церковь уже никто не посещал – из-за чумы люди стали избегать мест, как это сегодня называется, «массового скопления». На углах домов выдолбили ниши и поставили фигурки Сан-Рока: считалось, что этот святой спасает от чумы, ему одному и молились. И еще доктору Нострадамусу. Но так вышло, что, вылечив множество людей, Нострадамус не уберег от смерти собственную жену и детей. Горе заставило Нострадамуса резко изменить образ жизни. Он искал уединения и отправился в город Салон, где прожил всю оставшуюся жизнь, вместе со своей второй женой и их шестью детьми. Именно в Салоне он начал заниматься астрологией, а затем стал пророком. Его четырехэтажный дом в Салоне сохранился, теперь здесь музей. Музей необычный: жизнь Нострадамуса представлена в десяти сценах, с восковыми фигурами и декорациями, а записанный голос рассказывает его биографию. Я ждала от дома-музея некой аутентичности, но он оказался таким же дивертисментом, как вся посмертная слава пророка.

Нострадамус – фигура загадочная. Его предсказания, искажающиеся до неузнаваемости в переводах и трактовках, сами по себе весьма туманные, стали своеобразными маяками для оценок прошлого и особенно для предчувствий будущего. Приведу пример. В начале 1991 года, в первый день войны в Ираке, уложившейся в три дня, многие подумали с ужасом, что это и есть начало третьей мировой. Один приятель сказал мне: «Исключено. По Нострадамусу, третья мировая война начнется в Иране, а не в Ираке». И хотя Нострадамус ничего подобного не писал, некое коллективное или индивидуальное бессознательное «вычитало» свою версию. Но раз ссылаются на Нострадамуса, значит, он важен как некий гид, расставивший невидимые реперные точки, которые следует искать. По мнению астрологов, Нострадамус в астрологии путался, да и сам он настаивал на наименовании себя астрофилом, а не астрологом. Свои пророчества он основывал на древних философских и религиозных текстах, отчасти на звездах, но в основном – он был ясновидящим, волшебником и универсалистом сродни да Винчи. «Мы даем то, что наше» – означает на латыни псевдоним «Нострадамус» – так его окрестили соученики в Монпелье.

Рядом с музеем, в центре Салона, стоит памятник Нострадамусу. Прежде он стоял на въезде в город, но дважды его сбивали грузовики.

Рядом с музеем, в центре Салона, стоит памятник Нострадамусу. Прежде он стоял на въезде в город, но дважды его сбивали грузовики. Испугавшись катрена, где пророк говорит, что памятник его будет дважды сокрушен людьми, а на третий раз его снесет наводнением, салонцы перенесли памятник на самую высокую точку города: сюда наводнение уж никак не доберется. В Салоне даже в фонтанах вода не видна: из-за влажного климата фонтаны порастают мхом, превращаясь в большие зеленые грибы, по которым струйки стекают в чашу мелкими каплями. Про свою могилу Нострадамус тоже сделал предсказание: что будет вскрыта и что осквернитель не проживет и дня. Вроде бы так и случилось: крушившие все на своем пути революционеры расколотили могильную плиту на стене и надругались над останками. После чего были убиты в тот же день в случайной перестрелке. А в стене Нострадамуса похоронили, памятуя о его катрене, где он говорит, что «никто не наступит ему на горло». Отношение к Нострадамусу было столь почтительным, что слова эти расценили как указание на то, что на его могилу никто не должен наступать. Гроб замуровали в стене монастыря Кордельеров (то есть тех, кто подвязывается веревкой, – бенедектинцев). Теперь в этом здании – ресторан. А прах Нострадамуса собрали и перезахоронили в городском соборе Сан-Лоран, также в стене, и не где-нибудь, а в приделе Богоматери.

2006

Драгоценности Бордо

…неприступны подобные замки (Шато Марго, Шато Лафит-Родшильд и Мутон-Ротшильд, Шато Кос и прочие) только для праздношатающихся. Каждый желающий может заранее записаться на дегустацию, и в назначенный час не только попробует продукцию шато, но и совершит экскурсию по замку.

Вино бывает двух видов: один – это спиртосодержащий напиток, изготовленный из виноматериала, и о нем мы говорить не будем. Другой – эликсир, и я расскажу, чем заслужена его репутация драгоценного и волшебного.

Земли вокруг Бордо сплошь покрыты виноградниками. Они посажены ровными рядами, никаких заборов и пугал, но каждый хозяин знает свои наделы и еще с гордостью предложит путешественнику сравнить: какая у него красивая лоза, не то что у соседа. Уважающий себя винодел делает вино только из собственного винограда. Собственность эта стоит миллионы, но даже тот хозяин, который избрал какую-нибудь город скую профессию, как моя приятельница Марьетт, виноградники свои ни за что не продаст. Марьетт (вина Graves) наняла людей, которые ухаживают за саженцами, собирают урожай, закупоривают виноградный сок в бочки и разливают вино в бутылки, а уж этикетки она не доверит клеить никому, только сама. Этикетка – это гордость, это имя ее вина, оно дороже собственного имени. Каждый уикенд Марьетт мчится из своей бордоской квартиры в Ландирас, где у нее дом и пару гектаров виноградников. Это считается мало. Но тот бордосец, у которого вообще нет виноградника – считай, пролетарий, без роду без племени. Потому что виноградники здесь переходят по наследству веками, некоторым – тысяча лет.

Шато Лафит Ротшильд

Монтескье, Монтень и Мориак – три знаменитых писателя из Бордо – были виноделами, и их потомки продолжают традицию. Правда, вин Монтескье (замку – 900 лет), видимо, больше не будет. Последняя в роду, дряхлая старушка, решила выкорчевать виноградники – не получается у нее вино. Чтоб вино получилось – надо обладать исключительными качествами. Трудолюбием, терпением, добротой, честолюбием. Честь марки – как у офицера честь мундира. Виноградники – ежедневный, тяжелый и жертвенный труд, заниматься им без любви к виноделию невозможно. Здесь не говорят «производить» вино, говорят – воспитывать, выращивать. Это как воспитание детей. Для того чтобы вино получило аттестацию АОС (appellation d’origine controlee) – а только такое вино может считаться достойным, – нужно соблюдать множество очень строгих правил. На лозе должно быть определенное количество гроздей, лишние нужно вовремя срезать. Специальный виноградный врач, чей визит стоит дороже врача для людей, наблюдает саженцы, меряет температуру, берет пробы земли, воздуха, листьев и плодов и ставит диагноз. Если злые люди из АОС – надсмотрщики («мы живем в ГУЛАГе», – шутят виноделы) – обнаружат погрешности, они снимут с вашей драгоценной марки заветную надпись: апелясьон шато такое-то подтверждено. И поставят просто: апелясьон Бордо. Если недочеты покажутся им серьезными, разжалуют в столовое вино (vin de table). Это пощечина, удар ниже пояса, и 365 дней ваших усилий и затрат будут вознаграждены бросовой ценой за бутылку.

АОС – это соответствие строго очерченному участку земли, стандарту плодоносящей лозы, выдержке и технологии изготовления вина, количеству литров на общую площадь виноградников и конечному результату: ваше вино должно иметь всегда один и тот же вкус и одну и ту же крепость. Мало того, даже после того, как вино запечатано в бутылки, винодел обязан раз в месяц отчитываться перед АОС за каждую бутылку, выпитую им самим. Потому что количество их сочтено и учтено. Пустую бутылку надо сдать надзирателю. В винной округе Бордо (французы называют ее le Bordelais) создается впечатление, что находишься на золотых приисках – так спрашивают только с золотодобытчиков.

АОС возникло в XIX веке после трагедии, пережитой винодельческой Францией, – эпидемии филоксеры, которая пожрала почти все виноградники. Надо было вводить меры безопасности, первой из которых стало правило сажать лозу рядами, на определенном расстоянии друг от друга. До этого виноградники жили без геометрии, как лес. Начало каждого ряда стал возглавлять розовый куст. Если вдруг снова объявится вредитель, сперва он набросится на розу, и инкубационный период у нее короче, чем у лозы, так что по ее виду сразу ясно, все ли в порядке. Розы сажали и в прежние века, но виноделы однажды решили, что делалось это просто для красоты, а может, чтобы вольно пасшиеся лошади не потоптали вертоград. Так что сочли это пережитком и отказались от роз. Тут-то и подстерегла филоксера, и виноделы еще раз убедились, что в традициях предков всегда был смысл, и даже если он перестал быть понятен, лучше ему следовать.

Петрюс никого не впускает, поскольку контакты с «народом» ему ни к чему: у него покупают вина, которых еще нет, – урожая будущего года.

Из всех известных мне народов французы относятся к земле наиболее трепетно. У каждого клочка – свой нрав, свои дары. «Клочки» и определяют название вин, их апелясьон. В Бордо это, как правило, шато плюс название места. У некоторых виноделов действительно есть фамильный замок, у других, как у Марьетт, – просто дом и собственные земли (потому ее вино – domaine, а не chateau, то есть имение, а не замок). Но даже владельцы просто домов часто называют свой винодельческий комплекс «шато». Виноделы знают, что на одной почве лучше уродится сорт каберне, на другой – мерло, совиньон, – да их тысячи, виноградных сортов. Например, сорт танат дает хорошие плоды только при редко встречающемся терруаре (по чва + влажность + температура + количество солнечных дней+ветра + высота), и лишь кусочек земли в Беарне под названием Мадиран и соседствующая с ним деревушка страны басков Ирулеги дают танатное вино. Черное терпкое вино, которого производится так мало, что за пределами региона Аквитании (Бордо – ее столица) не купишь. Терруар – это то, что отличает одно шато от другого, это суть места, которое может быть размером с гектар или с десять гектаров, но оно имеет такие же отличия, как разные города.

Самое известное из сотернов – Chateau Ykem.

Чтобы вникнуть в таинственную суть земли, надо жить с ней и чувствовать себя ее частью. В деревне Ландирас, имении Марьетт, утро начинается с тумана. Потому растущие здесь виноградины покрываются так называемой благородной плесенью, сызюмливаются. Их собирают поштучно. И вино получается желтое, сладко-горьковатое, немного тягучее, по-французски – ликерное. Пройди несколько десятков метров – и туда туман уже не доползает. Поэтому Марьетт делает и красное сухое, и белое сухое вино. Но все три типа вина, которые она воспитывает, чтоб не сказать производит, имеет апелясьон Graves: так называются здешние земли. Название – что-то вроде государственной границы. Такое же «ликерное» вино, как делает она, имеет имя соседней деревни под названием Sauternes (Сотерн). Но сотерном может называться лишь вино, произведенное в границах своего аппелясьона. Один шаг – и «настоящий» дорогой сотерн теряет ценность, превращаясь в просто ликерное вино. Так что доля абсурда тут, конечно, есть.

Самое известное из сотернов – Chateau Ykem (Шато Икем). Баснословно дорогое, и неприступный величественный замок Икем – сам по себе шедевр зодчества. Впрочем, неприступны подобные замки (Шато Марго, Шато Лафит-Родшильд и Мутон-Ротшильд, Шато Кос и прочие) только для праздношатающихся. Каждый желающий может заранее записаться на дегустацию, и в назначенный час не только попробует продукцию шато, но и совершит экскурсию по замку. Удовольствие не дешевое, но доступное. Впрочем, есть один загадочный производитель, у которого и замка-то нет – пару неприметных домиков без всяких надписей, – но это самое дорогое вино на свете. Вино, ставшее именем нарицательным: петрюс. Как-то в устричном ресторане в Бордо мне предложили попробовать устрицы некого производителя (а я не знаю ни одного), и на мой вопрос, так ли эти устрицы хороши, ресторатор всплеснул руками: «Спрашиваете! Это петрюс среди устриц». Когда я говорю «самое дорогое», я имею в виду не раритеты вековой давности, имеющиеся у разных шато и продающиеся на аукционах по цене бриллиантов, а обычное, базовое для производителя вино.

Вино бывает двух видов: один – это спиртосодержащий напиток, изготовленный из виноматериала, и о нем мы говорить не будем.

Петрюс никого не впускает, поскольку контакты с «народом» ему ни к чему: у него покупают вина, которых еще нет, – урожая будущего года. Покупают по записи, списки поупателей были некогда составлены, и теперь счастливчики могут, например, продать свое место в списке или перепродать вино. Понятно, что это маркетинговый ход. Заявить цену выше, чем у всех. Потому что далеко не все толстосумы разбираются в марках вина и могут не оценить тонкости вкуса хозяина, а главное – не понять высокой стоимости какого-нибудь шато определенного года. Икем – это визитная карточка того, кто хочет подтвердить свое членство в клубе богатых. Впрочем, когда европейские принцы и принцессы играют свои свадьбы, они поят «Шато Икем», «Шато Марго» – то есть аристократическими брэндами, а не нуворишским петрюсом, которое возникло лишь в 1945 году. Светская хроника всегда сообщает о том, какое вино подавали на том или ином значимом событии. Петрюс можно купить и в винном бутике Москве, и в любой другой столице, примерно по две тысячи евро за бутылку. Неудачный миллезим, какие постигают всех виноделов, – и за тысячу (миллезим означает, что вино сделано только из урожая данного года, и оно ценнее «смешанного», из запасников погреба). Петрюс в свободной продаже – не тот, что по спискам, видимо, попроще. Я никогда не пробовала петрюс, говорят, что вино очень хорошее, но не лучше тех, что можно купить по сто евро за бутылку.

Вообще, репутация – дело загадочное. Виноградное село Помроль (Pomerol), в котором произрастает и петрюс, считается самой дорогой винодельческой землей в le Bordelais. То есть нижняя планка цены на вина из Помроля выше, чем у соседей. И средняя цена выше. Бордоские виноделы часто жалуются на несправедливость: труда они затратили столько же, вино их не хуже, а денег они получают меньше, чем помрольцы.

…взрослый виноградник должен сам уметь вытягивать воду из почвы. Чем более он будет самостоятельным, тем глубже будут стремиться его корни, и тем лучше будет вино.

На второй позиции по дороговизне места стоит, наверное, Сент-Эмильон – средневековый городок, расположенный на высоком холме. Следующие – Haut-Medoc и Medoc. А вот Graves, Entre-deux-Mer, не говоря уж об «известных в узком кругу», считаются более дешевыми терруарами. Многие бордоские названия – говорящие: сам Бордо – это «берег вод», или «край вод» (le bord des eaux), Entre-deux mers – это «между двух морей» (Жирондой – широким как море устьем Гаронны – и Дордонью), Medoc – medium aquae на латыни – посреди воды.

В Бордоской области много воды – Атлантический океан и две больших реки. Потому здесь и получаются Сотерн, потому здесь и удаленный от влаги виноград – сочный. Но вовсе не поэтому его запрещено поливать. Это один из запретов АОС, распространяющийся на всю Францию. В Bordelais тоже есть засушливые места (как Сент-Эмильон, например), бывают и вовсе годы, когда за лето ни дождинки не прольется. А поливать все равно нельзя, исключение – только для «детей», виноградников до года. Виноделы, как оказалось, даже не знают, откуда такое правило возникло. «Так было всегда», – ответил один. «Чтоб бедные и богатые имели равные шансы делать вино, потому что оросительные системы дороги», – сказал другой. Третий почесал в затылке, вспоминая, когда в последний раз была засуха, погубившая у него треть урожая, и сделал заключение: «Потому что засуха бывает редко».

Наконец специалист мне все разъяснил: взрослый виноградник должен сам уметь вытягивать воду из почвы. Чем более он будет самостоятельным, тем глубже будут стремиться его корни, и тем лучше будет вино. Лоза, которая не может противостоять засухе, недостойна того, чтобы стать волшебным эликсиром. Из винограда, который поливают, вино выходит простецкое. И знаете почему? Виноградники должны страдать. Иначе не породить им винных шедевров.

Когда находишься среди бордолезских шато, проникаешься чувством, что вино – это кровь, текущая в невидимых венах, соединяющих солнце и землю, и человеку некогда удалось эту субстанцию угадать и претворить. Пить вино – это подпитываться от солнца и от земли, особенно это важно там, где земля закатана в асфальт, а буря мглою небо кроет. Разбираться в вине – это ощущать токи взаимодействия стихий и планет. Если не ощущаешь, то и миллезимы – пустой звук. В мире, идущем к простоте, бодолезские шато могут оказаться атавизмом, тайным орденом, алхимической лабораторией. Но они не пропадут, во Франции ничего не пропадает.

2006

Оглавление

Предисловие

Париж

  «Вдыхайте Париж, это сохраняет душу»

  Что значит шампанское

  Русский Париж

  Парижские безделицы

  Париж накануне третьего тысячелетия

  Два полушария парижа

Франция

  Серебряный берег

  Couleurs Bordeaux

  Восток – Запад

  Бургундия – золотой берег

  Эускади, страна басков

  Шампань

    Вино из Шампани

    Провинция Шампань

    Коронационный собор

    Шампань как универсум

    Характеры великих

    Филоксера

    Великие первооткрыватели

    Великие и Россия

  Остров Реюньон

  Ниццеанское

  Канны. Ярмарка тщеславия

  Лангедок-Руссильон

  Перигор – белый, черный, зеленый, пурпурный

  Прованс и прогресс

  Савойя

Французы

  Парижские ясновидящие

  Место поэзии – Place Saint-Sulpice

  История маленького Грегори

  Зеленая фея

  Целебный Пастис

  Мишель Уэльбек и Ален Роб-Грийе

  Депрессионизм

  МММ

  Родина либерализма

  Бастида Арманьяк

  Хвост

  Путешествие во времени

  Фредерик Бегбедер – это я

  Нострадамус

  Драгоценности Бордо Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg