Зоя Копельман
Еврейские скрижали и русские вериги (Русский голос в творчестве ивритской поэтессы Рахели)
В израильском культурном сознании прочно закрепилось представление о том, что поэтесса Рахель по приезде в Палестину в 1909 году совершенно отреклась от русского языка. Тому есть немало свидетельств в различных публикациях. Типичный пример - эпизод с хирургом Яковом Должанским, который в 1913 году посетил Палестину и:
в июле оказался в Тверии. Неожиданно рядом с ним остановилась телега, с нее слезло несколько парней: "Это вы - хирург из России? Надо спасать человека, наш товарищ упал и сломал себе что-то. Мы просто не знаем, к кому обратиться". И отец поехал с ними. Раненый лежал в комнате, рядом с ним стояла девушка дивной красоты. <...> Врач обратился к больному, тот не ответил. Он обратился к девушке, девушка сказала, что говорит только на иврите. За неимением другого выхода, врач приоткрыл дверь и попросил, чтобы помог кто-нибудь из говорящих по-русски. Товарищи ответили: "Да ведь там, в комнате, Рахель!" "Но она не понимает русского", - возразил врач. "Ты с ума сошла, - накинулись на нее друзья. - Мы с таким трудом нашли хирурга, а ты притворяешься, что не понимаешь русского!" Тут Рахель "согласилась понимать русский язык". <...>
Вернувшись домой в Россию, доктор Должанский с восхищением рассказал эту историю своей семье и заключил: "Что за молодежь! Даже в столь трудный час, когда рядом тяжело раненный товарищ, она все-таки не желает говорить ни на каком языке, кроме иврита! Что за молодежь!"[1]
В свете этого и подобных биографических эпизодов, отмеченных языковым максимализмом "еврейского национального возрождения", особенно любопытно узнать о русскоязычной Рахели.
В РОДИТЕЛЬСКОМ ДОМЕ: КРУГ ЧТЕНИЯ
Рахель родилась в 1890 году в Саратове[2]в традиционной еврейской семье. Под именем Раи Блювштейн (вариант: Блувштейн) окончила в Полтаве еврейскую школу с преподаванием на русском языке, а ее старшая сестра Лиза училась в русской гимназии в одном классе с дочерью В.Г. Короленко. О духовной атмосфере дома, где росла Рахель, о ее ранней полтавской юности можно судить из воспоминаний другой ее сестры, Шошаны Блювштейн, начало которых сохранилось в многочисленных черновых редакциях, однако текст не был завершен и издан[3]. Из разрозненных листков удалось составить следующий фрагмент (оригинал на иврите):
Десятки лет назад в небольшом красивом украинском городе мы были молоды. (О, был бы у меня волшебный фонарь - вот бы глянуть хоть мельком!)
В те дни еще не стояли на каждом углу знаменитые "тумбы", которые манящими буквами провозглашали изобилие культурных развлечений, ожидающих каждого (за плату, разумеется). Редки были в том городе приезды театра или концерты и становились - событием. И немое кино тоже делало там тогда первые шаги[4].
Чем же жила наша душа? Книгами. Полными пригоршнями черпали мы из щедрой русской литературы. Каждая книга была Божьим даром. Образы писателей и их героев вошли в круг наших друзей. Они сопровождали нас повседневно. Пушкин, Лермонтов, Надсон. Героини Тургенева: скромница Лиза, Елена... И над всеми - великан русской литературы - Толстой. Мы не только романы его читали, но и статьи, они манили нас, будили наши юные мысли... Беллетристика, публицистика, но превыше всего - поэзия. Мы пропадали на дворе ее Царства. Она всегда была у нас на устах: читаем по книге, заучиваем наизусть...
Мы и литературу других народов узнавали на языке государства[5]. "О, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!" - пел Тургенев в одном из своих "Стихотворений в прозе"[6], так нами любимых. Мы декламировали эти слова - гимн писателя и поэта своему языку (не без легких угрызений совести, ведь мы были еврейками - и знали это). Это стихотворение было "слишком русским", но русский язык был для нас выходом на общечеловеческий простор, к общечеловеческим ценностям; на обдуваемое ветром поле, где юная мысль парила, упоенная медом слов...
Однако слова лишь оболочка мысли, идея! Идеи! Они, как драгоценные камни и сверкающие жемчужины: основы морали, справедливость, правдивость, истина. "Война и мир" - ты ищешь правды? Вот она, Истина! В ее очистительном сиянии преображается все вокруг, в ней заключены коренные понятия добра и зла.
"Пред тобою две дороги, два пути, и невозможно не выбрать одного из них", - вознес свой голос известный русский критик Белинский, учитель поколения. Первый путь: полная самоотверженность и жертва ради ближнего. "И возлюби ближнего, как самого себя"[7]. Принести себя в жертву отечеству, человечеству в целом.
"Возлюби правду и стремись к добру - не ради награды, но ради самой правды и ради самого добра", - призывал он.
"И в тигле мучений возвысится твоя душа, и вознесется до единения с Богом, и сделается бессмертной". (А я добавлю: он, Белинский, сам избрал этот трудный путь и узнал, что есть страдание. И с насмешкой он изображает иной путь, легкий, удобный, эгоистичный. Я перевожу эти слова из своего дневника, написанного в 14 лет[8].)
За понятием приходит образ: вот оно - человечество, и вот оно уж измученное. "Мировая скорбь" владеет им. Издалека слышим мы его призывный клич. И угрызения совести пробуждаются в нас с новой силой: перед глазами встает мой народ - он тоже измучен. Разве нет ему места в лукошке нашего детства?
Наш дом был религиозно-традиционным. Мама-праведница и справедливый отец воспитали нас в духе Торы. В детстве мы беззаветно любили молитву, чистую святую Субботу. Каждый праздник соблюдался трепетно и с восторгом. В каждом празднике была связь с прекрасным прошлым нашего народа. Чудо Хануки и Пурима. Ту-би-Шват. Но превыше всего - Песах! То были цветы в нашем лукошке - они расцветали и исчезали... Мы жили от праздника к празднику. Постились полдня в день 9-го Ава и целый день в Йом Кипур. Ходили в синагогу. В детском дневнике осталась память об этом. И на фоне праздников возникла связь с национальной историей. Народ, томящийся в галуте. Погром в Кишиневе - он тоже был запечатлен в нашем дневнике[9]. И тогда раздался клич - своя страна. Старшие братья доносят до нас первые вести о сионистском движении. Герцль, его портрет на стене дома. Мы, 12- 13-летние девочки, мечтаем об Обществе любителей древнееврейского языка, а мама противится тому, чтобы дочки уходили из дому, ходили на собрания. Это продолжалось недолго. Может быть, распался тот кружок. Братья уехали. У нас завелась своя компания...
ПЕРВЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ОПЫТ
Шошаны не было семьи, и она любила писать, в разные годы жизни - в детстве, в юности - вела дневники и возила их с собою. Много позднее, уже после смерти сестры-поэтессы, она решила переложить свои юношеские записи на иврит, однако перевод не всегда казался ей адекватным, и она часто вписывала поверх ивритских слов выражения из русского подлинника. В одной из переведенных ею дневниковых тетрадей о событиях последнего лета в семейном кругу (1908 год) вписано по-русски детское стихотворение Рахели, как кажется, самое раннее из известных ее стихов:
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи, дитятко, спи, милое... Смотри-ка, вон и звездочки Кричат, завидя нас: Не спит еще ваш маленький? Ведь очень поздний час. Спи, дитятко, спи, милое... Вот скоро, скоро мальчик мой Уж вырастет большой, Такой большой, что до небес Достанет он рукой... Спи, дитятко, спи, милое... И он увидит райский сад, И ангелов полет И много ярких звездочек Он маме принесет. Спи, дитятко, спи, милое... Господь тебя храни!..[10]НА ЗЕМЛЕ ПАЛЕСТИНЫ
В 1909 году под влиянием старшего брата, Якова Блювштейна[11], Рахель с Шошаной решили ненадолго съездить в Палестину, да так и остались там, увлеченные сионистской идеей. Но и на Востоке, среди оживших, как им казалось, сказок "Тысячи и одной ночи", девушек то и дело настигал русский язык, который тогда так хотелось забыть. На второй день по прибытии они оказались в поселении Реховот и сняли комнату в гостинице:
Гостиница поразила нас чистотой (по которой мы так тосковали во все время нашего плавания) и внешней добропорядочностью. Но странным и неприятным был господствовавший в ней "русский дух". Этого мы уж точно не ожидали. Рахель обратилась (понятно, не без душевного трепета) на чистейшем французском языке, а ей в ответ нежданно прозвучал - русский. <…> Мы решили не говорить по-русски, только на иврите. Но что поделаешь? Есть бытовые вопросы, которые мы тогда не умели обсудить на нашем новом языке. Тогда мы решили, что на один час в день, перед закатом, освободимся от обета и будем разговаривать по-русски. И когда наступал этот час, мы с радостью пользовались им прежде всего для того, чтобы декламировать наши любимые стихи. Голос Рахели звенел, желая успеть еще и еще. Затем уж мы обговаривали нашу повседневность, а с появлением звезд возвращались к ивриту[12].
РАХЕЛЬ И МАРИЯ ШКАПСКАЯ: ПЕРЕПИСКА, СТИХИ
Вновь Рахель оказалась в атмосфере русского языка в 1913 году в Тулузе, куда прибыла учиться на агронома - эта специальность была насущно необходима сионистским колонистам-земледельцам. Ее пребывание в Тулузе длилось два учебных года, и пометка "Тулуза, 1915" значится в первой записи в тетрадке с русскими стихами, которую Рахель будет продолжать в годы Первой мировой войны в России[13]. Здесь, в Тулузе, Рахель познакомилась с Марией Михайловной Шкапской (1891-1952), высланной за границу вместе с мужем за политическую деятельность. Думаю, именно Рахель свела Шкапскую с другом своей семьи В.Г. Короленко, который помог Шкапской с публикацией стихов[14]. Знакомство Рахели и Шкапской переросло в задушевную дружбу, отголоски которой явственно звучат в переписке двух разноязычных поэтесс.
Фрагменты этой переписки сохранились: письма Рахели, адресованные М.М. Шкапской, хранятся в РГАЛИ (Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 229), а письмо русской поэтессы - в писательском архиве "Гназим" в Тель-Авиве (Ед. хр. 248, 972253/1). Публикация этих документов не только проливает свет на некоторые малоизвестные обстоятельства жизни обеих корреспонденток, но и вводит в литературоведческий обиход неизвестные русскоязычные тексты Рахели.
РАХЕЛЬ - М. ШКАПСКОЙ
№ 1. Почтовая карточка
1916 [Бердянск]
Муся, родимая, вот радость-то! Знать, что Вы в России, это почти осязать Вас, ей Богу! Расскажите же скорей обо всем, обо всем. Вы теперь, как герои Джека Лондона, обвеяны дыханием далеких и неведомых стран.
Я к зиме, если жива останусь, перекочую в Смоленск работать в очаге. Здоровьем очень плоха стала, но до l'heure suprême[15]хочу с Вами повидаться, в Питер к Вам прикачу.
Адрес: Бердянск до востреб[ования]. Рахили Исаевне Блювштейн.
Приписка на полях: Ваше интересное письмо не получила.
№ 2. Письмо
25/ф[евраля 19]16. Бердянск.
Мой милый Мусик, вот и огромное письмо. Расскажу о себе все, как на духу. Скоро год уже как я в России. Год жизни[16]это - бездна жизни, не правда ли? Вначале было невыносимо тяжело, чувствовала себя рыбой на суше, или Антеем в воздухе. Помню, писала кому-то из своих друзей: "дни похожи на медленные капли откуда-то сочащейся воды, но без перспективы сталактитового грота даже в отдаленном будущем". Такое мироощущение бывает и теперь, но лишь моментами, а не как фон. Обычно же я живу напряженно содержательной жизнью и именно "нутренней", много читаю, много вижу людей, вдумываюсь в вопросы, когда-то мне бывшие чуждыми, и чувствую, как ширятся, "раздаются" мои горизонты. Ведь в сущности раньше, не считая общественную подкладку палестинской сельской работы, вся моя жизнь сводилась к сумме эстетических восприятий и узко личных переживаний. Теперь я полезный член общества, а это осмысливает многое. Вот Вы, Муся, говорите: Питер, Москва, музеи, выставки, т.е. опять-таки мое, только мое. Впрочем, возможно, что это у меня только полоса такая, что "общественность" во мне - "вкрапление слюды в гранит", пользуясь выражением Пальтини. Понимаете, что я сказать хочу? Во мне, но не слито со мной органически. Поэтому я так зажигаюсь, читая Ангел Кей[17]. Она громит нас, нынешних воспитателей, за то, что мы создали плебеев духа, развивая в детях социальные инстинкты. Обязательно почитайте ее, если не читали.
Зачем я в Бердянске, Вы спросили. Не задумываясь отвечу: затем, что здесь - море. Ведь в конце концов дети, нуждающиеся в моей близости, найдутся везде, а вот море!.. Ох, Мусик, как я море люблю и как много оно мне дает! И все же скоро расстанусь с ним; общество, в котором я служу, командирует меня в Смоленск, а я горжусь тем, что умею подавлять личное во имя и т.д.
Знаете ли, Мусик, Тулуза наша мне очень памятна. У меня вообще плохая способность приспособляемости, и потому часто осенью я бываю по-весеннему мечтательно настроена. Моя фактическая жизнь перегоняет эмоциональную на несколько месяцев. Вере Ал[ександровне] я много писала вначале, от нее одну-единствен[ную] весточку получила. Ел[изавета] Ник[олаевна][18]и впрямь не умеет писать, как Вы говорите. Мих[аил] Бор[исович] пишет часто[19]. Мы с ним очень сблизились потом перед отъездом. Он все тот же - Роденбаховский[20]. Мне его жалко. Не приходило ли Вам в голову, что жалость страшно деспотическое чувство. Она подавляет все другие и царит безраздельно. Ближе других мне теперь один мой вятский знакомый. У меня к нему интерес человека и нежность женщины, два элемента, из которых слагается "так называемая любовь", по выражению моего брата. Я и любовь, не правда ли комическое соединение? Я и sciences biologiques[21], я и большеглазый еврейский ребенок - другое дело. Тут я chez moi[22]. Мусик родимый, Ваши новые стихи пришлите обязательно!!!
Целую крепко
Ваша Рая
Пишите на такой адрес: Петровская, д[ом] Гальченко, мне.
№ 3. Письмо [ноябрь 1916]
Мусик, отыщите в Петрограде мою сестричку: Торговая 31/14, кв. 18. Она сыграет Вам[23], а [от] ее музыки "расправляет душа крылья смятые". Я на днях поеду в санаторий на берег Черного моря[24]и вернусь здоровая или совсем не вернусь, утоплюсь, как перед Истинным! Хочется к Вам, пишите
Р[ая]
№ 4. Письмо
Моя синекрылая, ephemère, такая тонкая, хрупкая, такая милая... Хочется Вас повидать, как бы это сделать, не удумаю. Пишите больше и пришлите стихи. Какая здесь осень. "Были дали розовы, голубо-багряны". - Помните? А где Палтиель[25]теперь? Как странно, что он меня не знает, а родной мне через Вас. Пишите же,
Р[ая]
№ 5. Письмо 18е [нрзб. 1925]
Марусенька родненькая, уж так-то ли обрадовалась вашему письму! С воспоминанием о вас связаны чудесные часы, молодые, как ваша алая шелковая блузка - (помните ее?). Еще до того, как Мих[аил] Бор[исович] о вас немножко рассказал, я ваши стихи видела в одном сборничке берлинского издательства и пришла от них в совершенный восторг. Страшно хочется познакомиться со всеми вашими дочками, посмотреть, узнаю ли в них маму. Меня, Мусенька, вы [бы] не узнали теперь. Тихая я сделалась. Во всем болезнь виновата; ведь я вот уж два года как больна и не живу, а "дохрамываю жизнь". "Quelle corvée qu'est la vie"[26], говорю я часто, не то, что в Тулузе, когда мир был голубо-багрянен.
Но Ерусалим, Ерусалим тысячелетний утешает меня[27]. Здесь невольно живешь "с глазами, обращенными назад" (ваше выражение). Однажды я спросила у трех моих знакомых: за что мы любим прошлое? Один ответил: "Нашу жадность к жизни не может насытить одно настоящее". Второй сказал: "Настоящее слишком печально, сходя в прошлое". Третий сказал: "Мы любим прошлое оттого, что оно никогда не вернется". А вы, Марусенька, что ответили бы?
Как бы там ни было, но я поглощена археологией. Это мое почти главное занятие теперь. Кроме того, я перевожу на еврейский язык все, что любила на других языках, главным образом стихи французских поэтов[28]. Мусенька, мне так хочется знать, как теперь живется и пишется в России. Как поживают Глеб, Гиля[29], Елиз[авета] Ник[олаевна], Мих[аил] Бор[исович].
Целую Вас нежно
Ваша Р[ая]
Zichron-Moshe, Jerusalem.
На это - или близкое к нему по сроку и несохранившееся - письмо отвечает Мария Шкапская:
М. ШКАПСКАЯ - РАХЕЛИ
Ленинград, 11/Х 26
Боже мой, Раюшенька, в каком виде мы сталкиваемся опять с Вами - Вы, по-видимому, так больны, что даже жить Вам трудно, а я так измучена и искалечена своим горем, что порой сомневаюсь в своих умственных способностях. Вы знаете, что Гилюша застрелился в прошлом году? И вот уже год, как я медленно истекаю кровью от боли и от отвращения к себе, и если бы не то, что у меня остался от него сынишка - точная с него копия, ничто не удержало бы меня в жизни. Работаю, правда, как окаянная - езжу по всей России специальной корреспонденткой от газеты, пишу очерки и статьи, а со стихами все покончила - это всегда как в воду падает - без ответа, без отклика. Ах, дорогая моя, если бы не эти жестокие пространства, как бы надо было видеться, говорить, выплакаться.
Я ничего не знаю о Мих[аиле] Бор[исовиче] и несколько лет уже не видела его, но я сегодня уже отправляю ему письмо с запросом о нем, с Вашим адресом и с просьбой немедленно ответить и Вам и мне.
Елиз[авету] Ник[олаевну] видела этой весной, очень состарилась, но все такой же ясный ум и душевная бодрость, каких не хватает часто нам, больным и старым в тридцать с небольшим, - а она и все ее поколение - словно железные.
Раюшенька, мне очень хотелось бы иметь Вашу книгу и очень хотелось бы хоть изредка весточки от Вас, адрес мой все тот же. Если б, дорогая, можно было вернуть "дни аранжуэца"[30]и исправить свою жизнь, но уже все поздно и непоправимо, и тот единственный, кем была согрета вся жизнь за эти 10 лет, - сам уже стал прахом и истлело милое тело и все это тем страшнее, что не смеешь не знать своей в этом вины.
Крепко целую Вас, родная, пишите о себе или попросите написать - побольше. Никого ближе Вас - ни одной женщины - никогда больше у меня не было, и я так нежно и крепко люблю Вас. Я не знаю, что из моих книжек у Вас есть, посылаю еще на всякий случай одну - Кровь руда[31].
М [<ария].
РАХЕЛЬ - М. ШКАПСКОЙ
№ 6. Письмо
Рахель Блювштейн просила меня написать Вам от ее имени. Она оч. просит Вас написать ей. Ей самой трудно писать, т.к. она чувствует себя все время оч<ень> неважно, да и хандрит.
Она просит Вас еще сообщить ей все, что Вы знаете о Михаиле Борисовиче.
Сама я о ней хочу передать, что она оч. слаба, состояние здоровья крайне неустойчивое. Живет она в Тель-Авиве[32]. Последнее время пишет очень мало. По настоянию своих друзей (самой ей этого очень не хочется) она, кажется, скоро выпустит небольшую книжку стихов[33].
Она занимается переводами, когда здоровье ей это позволяет. Переводы разные и не чисто-литературные[34].
Настроение у ней очень неважное. Кажется, она сильно тоскует. Она очень рада была б, вероятно, получить от Вас весточку.
Роза (Шошана)
Палестина
Адрес ее: Palestina
Tel-Aviv
Maarechet ha "Davar"
for Rachel Blowschtein.
В завершение рассказа о дружбе Рахели и Марии следует упомянуть три переписанные рукою Шкапской стихотворения: "О ревности", "Вечернее", "Отчетливое", которые тоже хранятся в архиве Рахели (Тель-Авив, "Гназим"). Они аккуратно помечены одним и тем же днем: "23/III - 15" - возможной датой их создания в бытность подруг в Тулузе.
Эти стихотворения были недавно опубликованы в России[35]. По иронии судьбы стихотворение "Отчетливое" увидело свет сначала в выполненном Рахелью переводе на иврит под названием "Barur"[36].
ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ РАХЕЛИ: ОДЕССА, 1918
Русский язык был не только языком писем и юношеских поэтических опытов, но и языком первых публикаций Рахели. Об этом в свое время вспомнил Яков Фихман, ивритский поэт, критик, переводчик[37], который в годы Первой мировой войны был сотрудником принадлежавшего Х.Н. Бялику ивритского издательства "Мория" в Одессе:
В бытность мою в Одессе в дни предыдущей войны - в 1917 году - я получил из некоего городка Херсонской области посылку, а в ней русский перевод моего очерка "Иов", опубликованного в альманахе Бялика "Кнес<с>ет". Не прошло и нескольких дней, как я получил из того же города еще посылку, а в ней перевод моей статьи об Ахад Гааме, напечатанной в том же альманахе. С тех пор не проходило недели или месяца, чтобы я не получал перевода стихотворения или прозы от того незнакомца из провинциального городка близ Херсона, так что в конце концов мне пришлось освободить в письменном столе ящик специально для этих посылок, с которыми я просто не знал, что делать. И лишь когда я получил перевод своего стихотворения "Сидон" из альманаха "а-Ткуфа", № 2, и убедился, что зрелые полноценные стихи перевода выражают подлинник, я передал его Шолому Шварцу, который был тогда редактором выходившего в Одессе сионистского еженедельника на русском языке. Этот перевод был опубликован. Следом были напечатаны еще несколько переводов, а также фрагменты оригинальной прозы, в том числе очерк "Фих-ман как литературный критик". То было начало. Как кажется, до того она еще ничего не публиковала.
Я не помню ничего о нашей переписке. Зато я прекрасно помню тот весенний день, когда неожиданно в мой дом на берегу моря "ворвалась" светловолосая, голубоглазая девушка. Веселая словоохотливая хохотушка. Лишь тогда я понял, что это и есть "аноним" из херсонских степей, и мы в миг подружились, словно были знакомы много лет[38].
Откомментировать этот мемуар помогают архивные документы и забытые газетные публикации:
...из некоего городка Херсонской области -
это Вознесенск на Азовском море, о чем свидетельствуют адреса писем М.Б. Бернштейна.
...в альманахе Бялика "Кнес<с>ет" -
собранный Х.Н. Бяликом в годы Первой мировой войны альманах "Кнессет" увидел свет в Одессе в 1917 году, сразу после Февральской революции, когда стало возможным выпускать книги на иврите.
...перевод своего стихотворения "Сидон"... -
написанное на иврите стихотворение Фихмана "Сидон" в переводе Рахели было опубликовано в одесском сионистском еженедельнике "Еврейская мысль" (№ 51-52, от 27 декабря 1918 года). Поскольку "Еврейская мысль" стала библиографической редкостью, а напечатанный в 1918 году перевод забыт, хочется воспроизвести его заново:
ИЗ ЯКОВА ФИХМАНА
СИДОН
На город глядел я. В полуденный зной Он с моря казался виденьем, мечтой. Сквозь дымку лазури из чащи садов Не слышалось эхо ничьих голосов. Как будто забыт до предела времен У древнего моря раскинулся он. Лишь мирт зеленел и темнел кипарис, Верхушек багряных виднелся абрис, Да желтые ветви мимозы одне Являлися взору в той сказке-стране. Ноги человека не видно следа! И только скитальцам морским иногда Шлет тайные знаки загадочный град В венке огневеющем снежных громад: "О, помни в холодной отчизне твоей, Что все еще здесь я за гранью морей!"* * *
Там город безмолвья в сиянии дня Далекими чарами нежил меня. И долго глядел я, и жаждал душой Земли заповедной коснуться ногой; Но медленно путь свой направив вперед, От грезы-страны отошел пароход, С тех пор и живет она в сердце моем Усладою тайною, радостным сном Сияя над бездной бессонных ночей: "Я здесь, как и прежде, за гранью морей!"Рахиль Блювштейн
...фрагменты оригинальной прозы... - опубликованный в "Еврейской мысли" (№ 39/40 от 27 сентября 1918 года, кол. 47-48) очерк Рахели о Палестине - русское слово о Стране Израиля[39]:
У ОЗЕРА
(Из воспоминаний кинеретянки)
Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные тайны. Первый взгляд - озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.
Один берег - наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемон, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег - чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее. Помню, лунной летней ночью наши лодки врезались в песок "другой стороны". Мы ступали по земле, хранящей следы ног праотца Авраама, слушали эхо, когда-то повторившее вещие слова Господни: "Wа-agаdla shmeha", взбирались на зубчатые утесы и глядели вниз в узкие ущелья, где родники поили студеной водой корни старых-старых рожковых деревьев.
Не странно ли, что нам - евреям - ставят в укор жестокость, рассудочность, серьезность в плохом смысле слова - нам, сберегшим в душе для тысячелетий видение, воспоминание, грезу о грезе?!
Как проходил день в "Кинерете"? Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать. Мозолистые руки, босые, загорелые, исцарапанные ноги, задорные девичьи лица, горячие сердца. Воздух кругом звенел от наших песен, говора и смеха. Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем "кефии"[40]и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное. Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу. Кое-где виднелись крылатые рыбачьи барки, скоро задымит крохотный катер, что раз в день перевозит пассажиров из Семаха в Тивериаду.
В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли.
Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвы, мученичества, вериг, которыми мы гремели бы во славу ее - родины - святого имени.
Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Кинеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе и работалось почти вдохновенно.
Если томила жажда, кто-нибудь отправлялся к озеру с обычной нашей посудиной - цинковым ящиком из-под керосина. Какое наслаждение броситься плашмя на гравий и пить, пить без конца, словно зверь лесной, погружать в воду пылающее лицо, перевести дыхание и снова пить до изнеможения.
Говорят, что чудесным свойством одарена эта вода: кто однажды попробовал ее, тот должен вернуться в тот край. И не потому ли сыны тоскуют на чужбине по тихим берегам Кинерета, что отцы утоляли у них свою жажду?
В субботний день пойдешь, бывало, бродить по окрестным холмам. Сколько в них прихотливых излучин, сколько уютных, зеленых "вади", где так и осталась бы на всю жизнь. Хорошо шагать по тропинке вдоль берега, пока не покажется городская стена Тивериады с ее круглыми башенками. Она такая старинная, эта Тивериада, что представляется не городом, а рисунком из какого-нибудь учебника истории. Подумать только, что эти камни видели бледное лицо назарейского проповедника, слышали ученые споры талмудистов; конечно, и прекрасную Веронику помнят старые камни...
Генисаретское озеро - больше, чем пейзаж, больше, чем фрагмент природы. С его именем слита народная доля. Тысячами глаз глядит там на нас наше прошлое и говорит сердцу тысячами уст...
Бат-Лаван
Этот палестинофильский очерк совмещает точное ботаническое описание местности, которое само по себе является маркером новой культуры сионистов-земледельцев, изучавших местные почвы, растительность, болезни полевых и садовых культур и получавших прочие полезные сведения о палестинской природе (а у автора за плечами четырехлетняя сельскохозяйственная практика и диплом агрономома), и традиционное еврейское восприятие Обетованной Земли, исхоженной стопами предков и питавшей чаяния последующих поколений обездоленного народа. Будни и святость, будущее и древность соединились и в псевдониме автора Бат-Лаван, то есть "дочь Лавана", - в отличие от традиционно принятого у евреев именования дочери с указанием имени матери (ср. с псевдонимом израильской поэтессы того же поколения Йохевед Бат-Мириам [Железняк]), а сына с указанием имени отца (ср. с псевдонимом писателя старшего поколения Бен-Авигдор [Авраам Лейб Шкловиц]) и реже - матери (откуда пошли многие еврейские фамилии: Лейкин, Ривкин, Соркин и т.п.).
Следом были напечатаны еще несколько переводов -
"Автобиография" ивритского поэта Шаула Черниховского, написанная им по заказу критика Йосефа Клаузнера для журнала "Hа-Shiloah", где тот был в ту пору редактором. Примечательно, что и Черниховский, и Клаузнер прекрасно владели русским языком, но если критик писал и на иврите и по-русски, то поэт из принципа не позволял себе литературного творчества на русском языке, и в итоге перевод "Автобиографии" (опубликован в декабрьских номерах 1918 года) сделала тогда еще никому в литературном мире не известная Рахель Блювштейн.
...очерк "Фихман как литературный критик" -
отыскать эту публикацию не удалось.
Я не помню ничего о нашей переписке -
в архиве "Гназим" сохранилось письмо Фихмана (ед. хр. 92284/1), в котором он рецензирует переводческий опыт Рахели (речь, по-видимому, идет о переводе фихмановского очерка "Al ha-signon" ("О стиле") - Knesset. 1917. С. 313-317). Следует отметить, что Яков Фихман перевел на иврит немало стихов, с немецкого по преимуществу, например из Гейне, а также обозревал современные ему поэтические переводы. В 1919 году он опубликовал серию статей, посвященных проблематике стихотворного перевода, и пытался формализовать критерии оценки этого вида литературной деятельности. Это еще не публиковавшееся письмо Фихмана написано по-русски:
Уважаемая Р.Б.!
В Вашем переводе нет ничего "неточного или неуклюжего", а лишь некоторая излишняя подчиненность оригиналу. Перевод доказывает, что вы прониклись его содержанием и прекрасно его усвоили. Но конструкция еврейского языка - при всем нашем "европеизме" - такова, что дословный перевод с него невозможен. Исправил я чуточку начало, наименее удачное место в переводе. Дальше он идет все лучше, особенно удачна третья глава. Я, к сожалению, слишком занят и, не желая задерживать надолго рукопись, возвращаю ее Вам лишь с немногими пометками. Руководствуйтесь одним правилом: передают идею подлинника средствами того языка, на который переводят, неизбежно игнорируя то, что непереводимо. Это, впрочем, Вам, вероятно, и без моего указания известно.
Вы избрали как раз одну из трудно переводимых моих вещей, в которой преобладает афористический стиль. И все же она во многих местах довольно хороша, особенно для начала. Трогает меня именно то, что Вы избрали такую вещь, которую, вероятно, большинство читателей даже не заметят. Это свидетельствует, что вопросы творчества Вам очень близки. Когда приобретете опыт, Вы сделаетесь хорошей переводчицей.
С приветом Як. Фихман 26/10 [1917]
НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПОЭТИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ
Перевод фихмановского "Сидона" - не единственный в наследии Рахели поэтический перевод с иврита. В архиве "Гназим" сохранилось переписанное набело рукою Рахели стихотворение, в котором распознается еще один перевод из Фихмана - фрагмент стихотворения "Стояли с самого утра в зените..." (1908, "Meaz ha-boker amdu be-emtza shahak…"), а также черновик и беловик пейзажного стихотворения - как оказалось, перевод четвертого стихотворения из цикла Залмана Шнеура "Маки"[41](1911, "Pragim, IV": "Perah-dagan mul ha-pragim").
Вот эти переводы, которые публикуются тут впервые:
ЯКОВ ФИХМАН
* * *
Немые взоры с самого утра с тоской стремились к дальним, светлым тучкам. И, как оне, внезапно стихло сердце. В него сошел с лазурной высоты безмолвный, белоснежный сонм мечтаний. Они крылами нежно приласкали и окропили благодатью дали. И вот брожу я с самого утра, со мной свет дня и тайна туч небесных; а тихого томленья чистый пламень от давних дней забытых и прекрасных к открытым ранам сердца льнет любовно. Так волны моря после грозной бури песок прибрежный лижут примиренно...ЗАЛМАН ШНЕУР
МАКИ, IV
Василек средь алых маков - бирюзовый, влажный взгляд; здесь сгорит, младенец кроткий, твой лазоревый наряд! Здесь пьянят кипучей страстью сатанинские цветы; все сжигает их дыханье, ты же - нивы вестник ты. Здесь цветы рвала русалка, маки красные в венок, выпал наземь ты и вырос в дальнем поле одинок. Ты открыл глазок стыдливый - вкруг мятеж был ал и дик; "Зло да здравствует вовеки! - несся к небу маков крик. <-> Прочь невинность, прочь святыня, все, что сносит гнет цепей; как верблюд, томимый жаждой, мир в пустынности своей. Обнажи свои глубины, плащ сорви лазурный твой, будь и ты багряно-грешным, словно маки в летний зной!.." Так глумились злые маки, так кричали в небеса, ты внимал им, и слезилась на глазах твоих роса. Упованье - в преисподней, непорочность - в море зла! Чудом здесь ты голубеешь в сени Божьего крыла...И снова перевод из Фихмана удался Рахели, а перевод из Шнеура едва ли назовешь зрелым и совершенным, хотя и формально, и содержательно он соответствует оригиналу. Этот перевод представляет интерес как попытка Рахели освоить абсолютно чуждую ей поэтическую дикцию - и тем самым осознать собственную.
ЦИТАТЫ ИЗ РУССКОЙ ПОЭЗИИ В ПИСЬМАХ И ЧЕРНОВИКАХ РАХЕЛИ
Опубликованные ивритские письма Рахели показывают, что она следила за развитием современной русской поэзии, знала наизусть многие русские стихи и нередко проецировала их на собственную биографию. И хотя публикатор этих писем Ури Мильштейн, русского языка, кстати, не знавший, снабдил все русскоязычные вкрапления в письмах и черновиках Рахели переводами на иврит, цитаты в этих текстах остались не атрибутированы. Между тем, небезынтересно проследить за динамикой цитируемых авторов.
1. Письмо от 13.9.1913 г. из Тулузы другу в Палестину Рахель начинает по-русски - первой строфой "Последней борьбы" А. Кольцова:
Надо мною буря выла, Гром на небе грохотал, Слабый ум судьба страшила, Холод в душу проникал. Но не пал я от страданья, Гордо выдержал удар!.. Сохранил в душе желанья, В теле силу, в сердце жар!.. -и продолжает на иврите: "Так-то, Ноах... Это история Рахели..."[42]
2. На черновом листе (без даты) выписано по-русски:
"Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта?.." -и подпись "А. Блок" (с. 110). Это цитата из стихотворения Блока "Перед судом" ("Что же ты потупилась в смущеньи…"). Собственной книжки Блока Рахель не имела, но в последние годы держала взятую у племянницы.
3. В письме осенью 1923 года из Иерусалима она делится с сестрой Шошаной: "…Мои переводы стихов, о которых я тебе писала и которые тебе когда-то посылала, не напечатаны. Редактор ответил мне такими словами: Оставь в покое эти скучные трупы (это Мария Моравская - скучный труп - Боже Праведный!). В любом случае, вот тебе одно из ее стихотворений, которое, как ты помнишь, я любила по-русски". - И далее следует перевод на иврит 1-й и 3-й строф стихотворения "Летчик" Моравской ("Ha-me'ofef")[43].
4. В письме Шошане из Цфата от 22.8.1925 г. она просит найти и прислать ей в подарок сборник стихов Веры Инбер "Горькая услада" - и имя автора, и название книги вписаны по-русски (с. 78).
5. В письме из Тель-Авива от 1926 (?) года: "Я читаю очень много. Ах, какие огромные дарования открылись теперь в России среди молодежи, выходцев из деревень и заводских рабочих!" (с. 98) - возможно, Рахель читала составленную И.С. Ежовым и Е.И. Шамуриным антологию "Русская поэзия ХХ века" (М., 1925), где, в частности, были разделы "Крестьянские поэты" и "Пролетарские поэты".
6. В письме перед праздником Песах 1929 (?) года Рахель цитирует по-русски: "Не знаю, как это случилось", - и добавляет на иврите: "Михаил Кузмин" (с. 100), отчего легко распознается лукаво-фривольное, написанное от лица девушки стихотворение о незапланированном любовном приключении: "Не знаю, как это случилось, / Моя мать ушла на базар".
А чуть ниже в том же письме Рахель описывает свое настроение другой
русской цитатой:
Весенний ветер за дверьми - в кого б влюбиться, черт возьми! -заключительным двустишием из стихотворения Саши Черного "Пробуждение весны", которое в черновике стало эпиграфом к ее в те же дни или чуть раньше написанному стихотворению "Весна" (Aviv; [месяц] адар 1929 года). Однако при публикации эпиграф сняли, оставив лишь внятные всем ее знакомым инициалы посвящения "Le-M. B." - М<оше> Б<ейлинсону>[44].
7. В одном из последних писем к Шуламит Клогай, незадолго до смерти: "Что до хорошо известной тебе "поэтессы", которую на возвышенном языке называют Рахель, то она больше не пишет стихов, а вместо этого переводит стихи других [поэтов], а в основном - других [поэтесс]. Знакома ли тебе, Шу, Анна Ахматова:
Тяжела ты, любовная память, Мне в дыму твоем петь и гореть, А другим это только пламя, Чтоб остывшую душу греть.И так далее, и так далее... Я пришлю тебе перевод, если он тебя интересует, после того, как отшлифую его"[45].
Творчество Ахматовой, как считают, занимает в культурном багаже Рахели особое место. Рахель перевела на иврит четыре ахматовских стихотворения: "Песню последней встречи" ("Так беспомощно грудь холодела...") из книги "Вечер", "Где, высокая, твой цыганенок…" и "Тяжела ты, любовная память…" из книги "Белая стая", а также "Помолись о нищей, о потерянной…" из книги "Четки". Все они были опубликованы лишь посмертно: первый - в журнале "Dvar hа-po'elet" ("Работница"), 27 нисана 1934 года, остальные - в полном собрании ее ивритских стихов "Shirat Rahel" ("Поэзия Рахели", 1935), причем последний перевод по ошибке был сочтен одним из оригинальных стихотворений Рахели и лишь в переиздании перенесен в раздел переводов.
Число переводов из Ахматовой не превышает числа ее переводов из Франсиса Жамма или Шарля Ван Лерберга, тем не менее строки из стихов русской поэтессы чаще появляются в черновиках и в письмах Рахели, например, на листке с пометой "1929" она записала: "Одной надеждой меньше станет, Одною песней больше будет", не совсем точно цитируя строки стихотворения "Я улыбаться перестала…" из раскритикованной ею "Белой стаи" (перевожу с иврита, а русские слова подлинника выделяю курсивом):
"...Кстати, - спрашивает она в письме Сару Мильштейн, - рассказывала ли я тебе, что купила у книжника, поторговавшись, за 4 гроша, стихи... Ахматова - Белая стая, - о которых мечтала несколько лет. Однако выяснилось после этого, что большинство моих самых любимых стихов входят как раз в Четки, ее первую книгу. Странно: вместо того, чтобы подниматься - спуск. Правда, Есенин так же: его первые стихи гораздо лучше последних. Итак, в моей библиотеке, которая и твоя библиотека, добавились 3 новые книги, и среди них стихи Верхарна, которые Шломит Клогай привезла мне в подарок из Франции. <...>
А что касается стихов...
"Умерла моя муза. Недолго она озаряла мои одинокие дни".<...> Маме сердечный привет. Рая"[46].
Вписанная Рахелью цитата из Семена Надсона подчеркивает сходство судеб: обоим было суждено умереть от чахотки.
Поэтическое наследие ивритской поэтессы Рахели составляют три небольших сборника стихов: "Safiah" ("Обсевок", 1927)[47], "Mineged" ("Перед собою", 1930)[48]; третий сборник - "Нево" - по названию библейской горы, с которой Моисей смотрел на Землю Обетованную, не имея возможности войти в нее[49], был составлен и издан после ее смерти (1931). Благодаря неутомимости Ури Мильштейна стали известны многие выполненные ею переводы с русского и французского языков, а также ряд стихов на случай и письма.
ЗОЯ КОПЕЛЬМАН
Опубликовано в журнале: «НЛО» 2005, №73 ПАЛЕСТИНА/ИЗРАИЛЬ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ: ЛИТЕРАТУРНЫЙ ТОПОС И КУЛЬТУРНЫЙ АРЕАЛ
Примечания
1
Цит. по: "Leha we-aleiha..." (Тебе и о тебе... Любовь Рахели и Михаила) / Сост. Б. Хахлили. Ha-Кibbuts hа-meukhad, 1987. С. 105. Записано писателем Хаимом Беером (Рахлевским) со слов дочери врача, Тамар Должанской, которая перевела на иврит большинство русских стихов Рахели, опубликованных в этом и других израильских изданиях. (Здесь и далее переводы с иврита принадлежат автору статьи.) А вот еще похожий случай из воспоминаний Ханы Мейзель: "Это было осенью 1910 года, после осенних праздников. Я перебралась тогда из Масджары в Хайфу, чтобы работать в хозяйстве агронома Элияу Блуменфельда, сионистского колониста, у которого была плантация олив на склонах горы Кармил. <...> [Рахель, которая год назад прибыла сюда из России] попросила, чтобы я не говорила ему, что она из России и понимает русский язык, а сказала, что она говорит исключительно на иврите. Г-н Блюменфельд знал иврит, но обычно говорил на привычном для него русском. Когда я ее ему представила, он и к ней обратился по-русски, но она притворилась, что не поняла, и переспросила меня на иврите: "Что он говорит?" Пришлось мне быть переводчицей" (Milstein U. Rahel: Shirim, mikhtavim, reshimot, korot haeiha (Рахель: стихи, письма, очерки, биография). Tel Aviv, 1985. С. 33). Далее ссылки на это издание: Milstein, 1985, - с указанием страницы.
(обратно)2
По-русски см. о ней: Краткая еврейская энциклопедия. Т. 9. Стлб. 103-105. Иерусалим, 1994; Радуцкий В. Рахель: по ту сторону мифа (к столетию со дня рождения) // Двадцать два. 1990. № 73. С. 197-205; в этой статье приведен еще один эпизод, также подтверждающий пристрастие Рахели к ивриту (с. 204).
(обратно)3
Шошанна (Роза) Блювштейн (1888, Саратов - 1974, Тель-Авив) была воспитательницей детского сада, учительницей музыки (училась музыке в 1925-1927 годах в Берлине), работала в системе еврейского образования в Израиле.
(обратно)4
Отец Рахели и Шошаны, Иссер Лейб Блювштейн (1833, Полтава - 1923, Тель-Авив), был из кантонистов. Отслужил 25 лет в царской армии, отличился в Крымской войне и вышел прапорщиком с правом жить вне черты оседлости. Он быстро разбогател, переехал в Полтаву, где владел многочисленной недвижимостью, в том числе кинотеатром.
(обратно)5
Эта особенность чтения сохранилась и при жизни в Палестине. Ср. в письме Рахели другу Ноаху из Цфата в 1925 году: "Одного из них я читаю снова и снова... сборник стихов Эмиля Верхарна. Знаком ли он тебе? Многое из него с успехом переведено на русский" (Milstein, 1985. С. 79).
(обратно)6
И ставшие крылатыми слова И.С. Тургенева из стихотворения в прозе "Русский язык" (июнь, 1882), и, ниже, слова В.Г. Белинского Шошана записывает на иврите.
(обратно)7
Левит, 19:12, - согласно рабби Акиве (2 в. н.э.), в этих словах заключено этическое кредо иудаизма.
(обратно)8
Со слов Шошаны, они с Рахелью начали вести общий дневник, когда Рахели было 10 лет (а ей, соответственно, около 12).
(обратно)9
Речь идет о так называемом Кишиневском погроме 1903 года, который произошел в последний день еврейского праздника Песах, соответственно, в день православной Пасхи. "Накануне праздника весь город находился в уверенности, что готовится что-то серьезное, но гражданские и военные власти пребывали в бездействии, по-видимому, согласованном. Когда в пасхальное воскресенье 6 апреля погром начался, ничего не изменилось в праздничных церемониях и протокольных визитах. Губернатор оставался у себя, начальник полиции во второй половине дня посетил священника, военный оркестр играл на площади, в то время как по ее периметру толпа нападала на евреев и стала поджигать их дома. Армия начала действовать лишь в понедельник вечером, арестовала несколько сотен погромщиков и восстановила порядок в несколько минут, не сделав ни одного выстрела. Уровень ответственности администрации как в Кишиневе, так и в Петербурге остался неясным. <…> В результате дело обернулось катастрофой для репутации России, а во всех языках появилось слово "погром"" (Поляков Л. История антисемитизма: Эпоха знаний / Пер. с фр. В. Лобанова. М.; Иерусалим: Гешарим, 1998. С. 291-292).
(обратно)10
Нельзя не заметить ритмического сходства "Колыбельной" со стихотворением Р.А. Кудашевой "Елка" ("В лесу родилась елочка..."), опубликованным в журнале "Малютка" в 1898 году (см.: Русская поэзия детям. T. 1 / Сост. Е.О. Путилова. Л.: Сов. писатель, 1989. № 446). Эта параллель с русскими детскими стихами не случайна и имеет продолжение. В 1993 году в Израиле в издательстве "Средот" вышла еще одна книга У. Мильштейна о родословной и творчестве Рахели - "Shirei Rachel - sod kismam" (Стихи Рахели - тайна их очарования), где в разделе "стихов, не вошедших в сборники", опубликовано, в частности, стихотворение, начинающееся строкой: "Ba-ya'ar, be-makomshamlivnimbe-hamon…" (с. 293). Оно подано как оригинальное произведение Рахели, хотя является переводом на иврит стихотворения П.С. Соловьевой (Allegro) "Подснежник" ("В лесу, где березки столпились гурьбой..."), опубликованного в журнале "Тропинка" в 1906 году (см.: Русская поэзия детям. Т. 1. № 500. В этом изд. разночтение: "В саду…").
(обратно)11
Яков Блювштейн (1880, Вятка - 1935, Тель-Авив; впоследствии взял фамилию Села), старший брат Рахели, окончил гимназию в Баку и учился в университетах Лейпцига, Флоренции, Рима. В Риме получил диплом по философии и политической экономии и оттуда в 1913 году приехал в Палестину. Годы Первой мировой войны провел в России, затем занимался сионистской деятельностью в Италии, а с 1920-го - в Тель-Авиве, один из активистов просвещения сионистских тружеников, инициатор создания так называемых "Народных домов" (первый был основан им в Тель-Авиве в 1925 году) - клубов для публичных лекций и культур-ных мероприятий.
(обратно)12
Bliuvstein Sh. Yamim rishonim (Первыедни) // Davar. 10.5.1940. Ср. с воспоминанием Ханы Вайсман о том же, 1910 годе: "А порой она [Рахель] принималась читать наизусть по-русски стихи Бальмонта и других, и милые женственные движения ее головки сопровождали это чтение" (Milstein, 1985. С. 32).
(обратно)13
Полностью тетрадь с русскими стихами Рахели была опубликована с параллельными переводами на иврит в 1987 году (см. примеч. 1), а краткая выборка из нее - в 1976 году в журнале "Время и мы" (1976. № 9. С. 213-216, публ. Б. Орлова). Рахель приехала в Россию из Франции в конце 1915 года и отправилась прежде всего к родным (ноябрь-декабрь), а затем по назначению комитета "Общества охраны здоровья еврейского населения" (Петроград, Колокольная ул., 9, кв. 15) поехала в г. Бердянск Таврической губернии. Комитет создавал в глубинных городах России так называемые "очаги", работники которых занимались расселением изгнанных из прифронтовой полосы евреев, их снабжением, оказанием медицинской помощи. Рахель была командирована для работы с детьми, и там, среди больных сирот, у нее открылась чахотка. Предрасположенность к болезни была наследственной, от туберкулеза легких умерла до времени ее мать, София Мандельштам, а у самой Рахели первые признаки чахотки проявились, когда ей было всего 14 лет. Теперь болезнь вспыхнула вновь и, несмотря на лечение, уже не отпускала. Рахель умерла 16 апреля 1931 года в возрасте сорока лет.
(обратно)14
В автобиографии 1952 года Шкапская писала: "В конце 1914 года в Тулузе я познакомилась с В.Г. Короленко, который очень тепло отнесся к моим литературным опытам и переслал мои стихи в "Северные Записки" и "Вестник Европы", где они и были напечатаны" (Шкапская Мария. Час вечерний. Стихи. СПб.: Лимбус-Пресс. 2000. С. 175). Судя по авторской датировке стихов, Шкапская оказалась в Тулузе с началом учебного 1913/14 года, проучилась там еще один 1914/15 год, а потом переехала в Париж, где окончила университет, Facultédes lettres pour les étrangers, с "правом преподавания французского языка в России и во Франции. <…> Обычное эмигрантское существование, скитания, Женева, Нанси, Тулуза, Париж", - писала она в автобиографии (Там же. С. 169).
(обратно)15
смертный час (фр.).
(обратно)16
Получив диплом агронома, Рахель отправилась в Россию, поскольку вернуться в турецкую Палестину российскому подданному было невозможно. Ее пароход отошел из Марселя в последних числах сентября (29? 30?) 1915 г. Шкапская с мужем выезжали из Парижа и вернулись в Россию в 1916 г.
(обратно)17
Ангел Кей - Кей Эллен Каролина Софья (1849-1926), шведская писательница и общественная деятельница. В 1880-е годы участвовала в движении за эмансипацию женщин. Автор книг и статей, в том числе известной книги, трактующей вопросы воспитания, "Век ребенка" (1900; рус. пер. 1905).
(обратно)18
Вера Александровна и Елизавета Николаевна - соседки Рахели по Тулузе.
(обратно)19
Михаил Борисович Бернштейн - студент-еврей, с которым Рахель и Шкапская познакомились в Тулузе. После отъезда Рахели Бернштейн регулярно писал ей: его открытки и письма на русском, французском и эсперанто были опубликованы в переводе на иврит в книге "Тебе и о тебе... Любовь Рахели и Михаила" (см. примеч. 1). К нему, в г. Любань Новгородской обл., где он учительствовал, обращено написанное в 1916 году в Бердянске стихотворение Рахели (Там же. С. 71):
(обратно)20
Здесь: мечтательный, склонный к одиночеству, томящийся по идеалу. По имени писавшего по-французски бельгийского писателя-декадента Жоржа Роденбаха (1855-1898), чьи романы, стихи и рассказы появились в русских переводах в начале XX в. К одному из стихотворений своего первого сборника "Час вечерний" Шкапская взяла эпиграф из Роденбаха (Шкапская М. Стихи. М., 1996. С. 18).
(обратно)21
биологические науки (фр.).
(обратно)22
на своем месте (фр.).
(обратно)23
Речь, как видно, идет о самой младшей сестре Бат-Шеве, в замужестве Гольдштейн. Ее дочь, Элеонора Гольдштейн, стала концертирующей пианисткой.
(обратно)24
В ноябре 1916 года Рахель отправили в Сухум, что отражено в ее стихотворении "Тебе и о тебе…" (с. 79):
Я живу высоко в санатории, За пределы ее ни на шаг. Так не раз повторяет на горе мне Старый доктор - мой злейший враг. И с утра на кушетку плетеную Я ложусь, с тоски отупев, И ловлю сквозь мечту полусонную Отдаленный моря напев. Каждый вечер город колдующий Зажигает сонм огоньков, Что как жизни призыв волнующий, Неумолчный и властный зов. Я уйду в свою комнату тесную, Я закрою ставни плотней… О, рассейте, силы небесные, Злые чары вечерних огней!.. (обратно)25
Как подсказал Р.Д. Тименчик, речь идет о русско-еврейском поэте Палтиеле Каценельсоне (1893 - после 1940): "…родился в 1893 г. в г. Полоцке в еврейской купеческой семье. Среднее образование получил в Псковском реальном училище. Был студентом Тульскаго [следует читать: Тулузского. - З.К.] Ун-та по электротехнич. отделению и Петроградскаго Ун-та по юридическому факультету. Не окончил курса ни в том, ни в другом. Писать начал рано, с пятнадцатилетняго возраста. Печататься - в 1912 году. Печатался в газетах: "Псковской Жизни", "Самарском Слове", "Наша Жизнь", "Время", "За Свободу". В 1929 г. - вторая премия за стихотв. "S. O. S." на конкурсе русских поэтов в Польше; в 1930 г. - третья премия за стихотворение "Тени" на всемирном конкурсе (за исключением Сов. России) русских поэтов, устроенном тем же союзом в Польше. Подготовляю к печати первую книгу стихов" (Каценельсон П.М. Автобиография. В кн.: Сборник русских поэтов в Польше. Львов, 1930. С. 65. // Портал: Русские творческие ресурсы Балтии, 2004. Публикация Ирины Мотыгиной).
(обратно)26
Какое тяжкое бремя эта жизнь (фр.).
(обратно)27
Вернувшись в декабре 1919 г. в Палестину, Рахель поселилась в киббуце Дгания на берегу Тивериадского озера (Кинерет), но в связи с развивающейся чахоткой ей пришлось оставить киббуц, и она перебралась в Иерусалим, где у нее были хоть какие-то знакомые и бывшие земляки-полтавчане. В последние годы своей жизни Рахель жила в Тель-Авиве (см. письмо 6).
(обратно)28
Переводы Рахели с французского см.: Milshtein, 1985. С. 292-300, 306-307. Она переводила П. Верлена, М. Метерлинка, Ф. Жамма, Ш. Ван Лерберга и др.
(обратно)29
Глеб - Глеб Орестович Шкапский (1891-1962), инженер-электрик, в 1920-е годы работал на заводе "Электросила" в Ленинграде, муж Шкапской с 1910 г. Гиля - Илья Маркович Басс, инженер, друг Шкапской и отец одного из ее сыновей (в публикуемом ниже письме - Гилюша).
(обратно)30
Редукция крылатого выражения из драмы Ф. Шиллера "Дон Карлос": "Die schönen Tage in Aranjuez" ("Пре-красные дни Аранжуеца", нем.), которым характеризуют счастливое минувшее время.
(обратно)31
Книга стихов Шкапской "Кровь руда" (Пб.; Берлин: Эпоха, 1922; 2-е изд. М.: Всерос. Союз Поэтов, 1925).
(обратно)32
Последним пристанищем больной Рахели (1926-1931) стала комната в мезонине квартиры второго этажа, которую занимали Липман и Рика Левинсон. Дом стоял в новом квартале Нордау на краю города, между кладбищем и морем (много позднее его адрес стал ул. Бограшова, д. 5). Рика Левинсон-Каплан выросла в России в состоятельном еврейском доме, окончила музыкальное училище в Берлине и, обладая приятным сопрано, выступала в 1920-е годы в Тель-Авиве с сольными концертами оперного и романсного репертуара. Ее наставником в Палестине стал композитор Юлий Энгель, произведения которого она также исполняла. "Рика поделилась с Рахелью своими проблемами: нет переводов на иврит оперных арий и песен, и ей приходится исполнять их по-русски или на других языках. А она очень хотела бы петь на иврите. Рахель сказала, что готова переводить для нее вокальный репертуар. Рика пела, а Рахель слушала и писала перевод - на бумажках, на тетрадочных листках, на бланках, карандашом или чернилами, но всегда крупно и разборчиво. Чтобы облегчить Рике задачу, она часто тут же записывала свой перевод еще и русскими буквами, по слогам и проставляя ударение" (Shva Sh. Rahel be-aliyat ha-gag (Рахельвмезонине) // Dvar ha-shavua. 7.01.1971. С. 18-19). Так русский язык снова нашел Рахель в ее последние годы и скрасил ей невеселое одиночество.
(обратно)33
Видимо, первый сборник "Safiah" ("Обсевок", 1927).
(обратно)34
Упоминания об этих переводах встречаются в письмах Рахели, но разузнать о них ничего не удалось.
(обратно)35
Например, в изданиях: Шкапская Мария. Стихи. М., 1994; Шкапская Мария. Час вечерний. СПб.: Лимбус-Пресс, 2000: первое под названием "Ревность" завершает цикл "Час вечерний: 1913-1917", второе входит в цикл "Когда мы остаемся сами с собой" и не имеет названия ("Громыхали колеса гулко и строго…"), тогда как в автографе озаглавлено "Вечернее", и имеет разночтение: "Замерли гудка долгие звуки, струйка дыма…", а третье - "Отчетливое" - помещено в разделе "стихов, не вошедших в сборники", с указанием вышеприведенной даты.
(обратно)36
Milstein, 1985. С. 288.
(обратно)37
См. о нем в кн.: Ходасевич Вл. Из еврейских поэтов / Сост. З. Копельман. М.; Иерусалим: Гешарим, 1998. С. 57-60; Краткая еврейская энциклопедия. Т. 9. Иеру-салим, 1999. Стлб. 193-196.
(обратно)38
Fikhman Ja. Le-zeher Rahel (Памяти Рахели) // Dvar ha-poelet. 21.05.1941. С. 125.
(обратно)39
Пользуюсь случаем выразить глубокую признательность Рахели Мильштейн (внучатой племяннице поэтессы) за беседу и предоставленные мне материалы семейного архива, в частности вырезку с этим очерком, ивритский перевод которого без указания источника брат Рахели Мильштейн, Ури, включил в составленную им книгу (Milshtein, 1985. С. 35-37). Рахель цитирует на иврите Книгу Бытия (12:2).
(обратно)40
Двухцветный, чаще черно-белый, арабский мужской головной платок.
(обратно)41
О З. Шнеуре см. в кн.: Ходасевич Вл. Из еврейских поэтов / Сост. З. Копельман. М.; Иерусалим: Гешарим, 1998. С. 60-65; Краткая еврейская энциклопедия. Т. 10. Иерусалим, 2001. Стлб. 256-259. Первое стихотворение из цикла "Маки" в переводе Ю. Балтрушайтиса вошло в "Еврейскую антологию" под ред. Вл. Ходасевича и Л. Яффе. М.: Сафрут, 1917. С. 144. Для полноты впечатления стоит вспомнить этот перевод:
Светило ярко утро, и я бродил по нивам, И всюду рдели маки средь утренних полей, Как ставший плотью возглас расторгшей землю страсти, Как факелы восторга средь празднеств летних дней… Везде огонь средь стеблей, а травы не сгорают, И в ясном поле ветер качнул пыланье-цвет, И легкой зыбью взрылось живое пламя маков, И лишь не рдеют искры, и только дыма нет. И я стоял в волненьи средь огненного поля, В кольце из алых вспышек и зыбких волн огня, И было в небе солнце, и было в поле пламя, И светлое пыланье очистило меня… (обратно)42
Milshtein, 1985. С. 58, - далее указаны страницы по этому изданию. Попутно отмечу, что во многих письмах Рахели встречаются написанные по-русски слова и выражения, как, например: "выклянчила" (62), "мой живот", "ни с места" (80), "халат" (наряду с ивритом, 82), "светопреставление", "звучит чудовищно" (83), "чем богаты, тем и рады" (84), "младенец умучанный" (о Саре Мелерович-Мильштейн, 87), "нет худа без добра" (88), "Ай да старуха тетка!" (о себе, 89), "бесталанная" (91), "скучно на этом свете", "в припадке великодушия" (92), "внучек", "смаковали" (97), "мы еще поживем", "колпачок" (об абажуре настольной лампы, 98), "на резвые ноги" (100). Рахель также регулярно вписывала русские слова еврейской азбукой, как, например, в письме 1920 года (без точной даты; 64), где, сообщая о деградации литературного стиля Мордехая Кушнира, Рахель пользуется выражением "наклонная плоскость", траслитерируя его на иврите. Иногда Рахель придает русским словам ивритские окончания, как, например, в письме из киббуца Дгания-алеф (от 12 адара 1920 года; 62), где слово "барак" не только записано еврейскими буквами, но и снабжено ивритским окончанием множественного числа: "barakot". Интересно, что одно из поздних ее стихотворений имело в оригинале русское название "Нежность", которое, однако, в посмертной публикации всегда бывало заменено переводом на иврит - "Edna".
(обратно)43
Там же. С. 71; перевод - с. 286. Стихотворение Моравской приведу целиком (Моравская М. Золушка думает. Пг.: Книгоиздательство "Прометей" Н.Н. Михайлова, б/г. С. 44):
Летчик
"Пустите, пустите, я буду еще летать!" А у него переломаны ноги, И он не знал, что не сможет ступать - Даже ступать - по самой гладкой дороге... И он просил - потом, попозже, в больнице, - Он страстно просил (а швы еще не окрепли), Чтоб дали увидеть, как тот, другой, кружится, Как смелый товарищ делает мертвые петли. Мне хочется нежно целовать его перевязку, И лоб целовать, быть может, неумно-упрямый... Такие, падая с неба, низводят на землю сказку, Они победители, а мы - будем только царями. (обратно)44
Моше Бейлинсон (1889-1936) - врач, публицист, один из видных представителей рабочего движения в Палестине; его имя носит одна из крупнейших больниц в Тель-Авиве. Был близким другом Рахели, заботился о ней в последние годы ее жизни.
(обратно)45
Milshtein, 1985. С. 101.
(обратно)46
Milshtein U. Shirei Rahel u-mikhtaveiha bi-ktav yada (Стихи Рахели и ее письма в факсимильных изданиях), 1969. С. 132-133. Рахель ошибается: "Четки" были второй книгой Ахматовой, а первая книга - "Вечер".
(обратно)47
17 августа 1928 года Менахем Познянский (1887, Каменец-Подольский - 1956, Тель-Авив), литератор, издатель эпистолярного и литературного наследия ряда ивритских авторов, сообщал Рахели (его записка хранится в архиве "Гназим"; выделенное курсивом написано по-русски):
"Сегодня, в пятницу, часа за два до моего возвращения в Тель-Авив, сижу в Национальной библиотеке и листаю альманах "Еврейский Вестник", Ленинград, 1928, и нахожу на странице библиографии девять строк о книге твоих стихов. Я тут же переписываю их для тебя, а неотвязная мысль не дает покоя: ты уже знаешь... еще не знаешь..."
(обратно)48
И выписка из "Еврейского Вестника":
"Rochel. Sopiach. Schirim. Тель-Авив, 1927 г. 43 стр.
Сборник стихотворений, так сказать, комнатного характера. Все они более или менее глубоко интимного свойства. Язык - ясный, гибкий, без малейших признаков насилия над ним. Чувствуется, что он для нашей поэтессы язык не только книги, а ярко сохраненных переживаний, язык "подкорковых узлов"; в этом выгодное отличие палестинских писателей от внепалестинских. Стихотворения, несомненно, хороши, хотя и несколько чужды нашему уху; у нас уже не принято так "комнатно" писать. Во всяком случае, читаются они легко и с большим интересом. Н.Т.".
(обратно)49
Аллюзия на ветхозаветный текст: "Перед собою ты увидишь эту Землю, а не войдешь туда, в Землю, которую Я даю сынам Израилевым" (Втор. 32:52).
(обратно)
Комментарии к книге «Еврейские скрижали и русские вериги (Русский голос в творчестве ивритской поэтессы Рахели)», Зоя Копельман
Всего 0 комментариев