«Голос как культурный феномен»

Голос как культурный феномен (fb2) - Голос как культурный феномен 2157K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оксана Леонидовна Булгакова

Оксана Булгакова Голос как культурный феномен

Моим родителям, звукооператорам Юлии и Леониду Булгаковым

Предисловие

2011 год был помечен скромным нововведением: фирменные магазины Virgin на больших вокзалах и международных аэропортах вытеснили киоски популярной литературы с насиженных мест, отдавая дань тому, что пассажиры, дети и старики сейчас больше слушают, чем читают[1]. Электрические голоса, о которых с содроганием писала интеллектуальная элита на переломе прошлого века, – Томас Манн, Пруст, Кафка – вытеснили написанное слово и заменили и Арину Родионовну, и нежную чтицу Пиковой дамы, Лизу. Кстати о том, как звучал голос Арины Родионовны, мы знаем так же мало, как и о голосе Лизы, пока Чайковский не превратил его в традиционное сопрано.

Даже о голосах начала века нам известно не так уж много. Аппарат для записи голоса был изобретен почти глухим и лишенным музыкального слуха Эдисоном в 1877 году. Но из архива вокальной памяти нам остались переведенные в письмо слуховые впечатления современников и несовершенные электрические записи, «тени» голосов прошлого. Мы только начинаем тренировать наш слух для восприятия этого звучащего архива.

Философия, лингвистика, социология, психология, этика, культурология и история – техники, музыки, литературы, драмы и кино – разработали свои модели описания этой культурной памяти в эпоху электрической устности, анализируя голос как онтологический, фонетический, эстетический феномен, след невроза или способ идеологической обработки. Однако литературные и кинематографические сюжеты, построенные вокруг действия или восприятия голоса так же, как конкретные голоса (политиков, дикторов, актеров, певцов), метафоры и теории голоса, разнятся от культуры к культуре.

Голос апеллирует к архаическому слуху, который формируется в темной утробе матери, вызывая у плавающего в ней зародыша первое чувственное восприятие. Связь слуховых галлюцинаций с подводным миром (и образами русалок и Лорелей) оправданна: при погружении в воду человек перестает слышать реальный мир, но поддается слуховым галлюцинациям, известным водолазам. Акустические галлюцинации, часто связанные с голосами, понимаются медиками как продукт повреждений внутреннего уха, кровоизлияний в мозг, как следствие действия наркотиков. Патологическая подоплека этих фантомов не препятствует мифологизации и поэтизации этих голосов в искусстве.

Французские романтики наделили голос силой магической и амбивалентной, связав его не столько с душой, сколько с телом и страстью, с гибельной иллюзией и сексуальной неопределенностью. Природа иллюзии при этом менялась – в отличие от возвращающихся сюжетных мотивов. Они следовали традициям Античности, окружившей голос мифами соблазна и смертельной опасности, и влиянию барочной оперы XVIII века. Странное очарование от голоса кастрата, которое эта опера породила (мужское тело, наделенное высоким – женским? ангельским? птичьим? – голосом), пережило свои метаморфозы в романах XIX века, которые перерабатывали головокружительное раздвоение зрительного и акустического впечатления. Пение в романах демонстрировало магическую власть голоса, но магия оперных певцов и певиц была основана на обратимости природного и искусственного, живого и мертвого, на травестии женского и мужского. Литературная фантазия XIX века сформировала психоаналитические, семиотические и постструктуралистские теории XX века. Для Ролана Барта эротическая плоть голоса – его наиболее важный аспект, и для ее описания он ввел свой термин «зерно голоса» (la graine de la voix)[2].

Говорящие машины – телефон, телеграф, фонограф, механические двойники человеческого органа или его электрические тени – вернули голос в центр внимания. В отличие от исчезающего, тленного тела голос получил, отделившись от него, вечную жизнь. Но аппараты, разделившие голос и тело в немой фотографии и бестелесном эхе фонографа и телефона, усилили барочную аберрацию и породили сомнения в том, сохранилась ли живая природа в мертвых механических копиях. Немецкие романтики и французские декаденты преобразовали эту ситуацию в сюжеты фантастические с более зловещими оттенками. Не случайно Лакан рассуждал о голосе в рамках семинара о страхе[3]. Слушание внутри этой концепции формируется как галлюцинация, и голос не может стать онтологическим объектом.

Сюжеты XX века, связанные с голосом, перекочевали из литературы в кино, и перемена медиа принесла в ситуацию распадения и соединения голоса и тела неожиданные акценты, определенные особым парадоксом. Голос в кино – искусственная конструкция, которая постоянно симулирует естественность. Эта амбивалентная ситуация была либо сознательно подавлена, либо превращена в травматические сюжеты. Фильмы рассказывали о краже голоса при помощи электрических средств, влекущей за собой потерю тела, идентичности или рассудка («Голова человека», 1933; «Звезда без блеска», 1946; «Дива», 1981). Также популярны стали сюжеты о дестабилизации личности под воздействием невидимого голоса (несмотря на то что слух позволяет ориентироваться в «слепом» пространстве и гарантирует стабильность звуковой перспективы, сдерживая травму распадающейся, расчлененной картины реальности, которая связана со зрением). В ранних европейских звуковых фильмах бестелесные голоса были наделены свойствами ангелов и вампиров. Представление о голосе как мощном средстве господства и манипуляции было поддержано – и до прихода Гитлера к власти – сюжетом о голосе доктора Мабузе («Завещание доктора Мабузе», 1933), психоаналитика, гипнотизера и великого преступника, который поселяется в чужом теле и правит им, миром, кинореальностью и воображением зрителей.

Власть бестелесных медиальных голосов поддерживалась в Германии пониманием голоса как феномена, дающего прямой выход к внутренней сущности, перенятым от романтиков в XX век. Не случайно немецкие философы и социологи – Хайдеггер, Адорно, Слотердайк – пытались выявить онтологическую сущность голоса и определить его роль в создании публичной сферы, в то время как немецкие психоаналитики способствовали тому, что модель галлюциногенного голоса стала систематической отсылкой не только к миру воображения, но к миру патологических отклонений.

В англоязычном пространстве, где изобретаются телефон, телеграф и фонограф, голос на переломе веков понимается по-иному. Голос рассматривается как эффект, который можно изменить как костюм при помощи техники и тренировки. Бернард Шоу – под впечатлением от знакомства с фонологом Мелвиллом Беллом – пишет в 1911 году пьесу «Пигмалион». Профессор Хиггинс очищает речь Элизы от пролетарских вульгаризмов и в лексике и в произношении, используя при этом новые средства записи голоса. В этом «фонетическом» сюжете речь идет о возможной перемене судьбы, достигаемой при помощи тренировки голоса, об уничтожении культурной разницы при помощи тренировки произношения, о стирании акцента для достижения социальной мобильности. В колониальной Англии и в иммиграционной стране Америке голос, отделенный от представлений об онтологии и внутренней сущности, был понят как перформативная, а значит изменчивая, ситуативная замена идентичности, и в этом смысле – как освобождающая сила. Не случайно в голливудском варианте сюжеты, отсылающие к голосу, часто лишены жуткого привкуса и превращаются не в фильмы ужасов, а в комедии, мюзиклы и мелодрамы.

Россия предложила неожиданное видение этих мотивов. Хотя техника, которой пользовались здесь, была та же – электрические сигналы, записанные на металлических дисках, ваксовых валиках, оптической и магнитной пленке, – мифология голоса была иной. Под влиянием Гофмана русские писатели создали готические страшилки про визуальные удвоения, которые могут вести независимое существование, как «Портрет» Гоголя или «Сильфида» Владимира Одоевского, но звуковые фантомы не поселились в русском воображении. Связано ли это только с тем, что в русском фольклоре русалка – отвратительное, а не соблазнительное существо, лишенное голоса? Или с тем, что Россия не знала барочной оперы и национальный театр и опера формировались здесь, как и публичная сфера (открытые суды, парламент, чтения писателей), во второй половине XIX века? Устная культура жива здесь и во второй половине XX века[4], но Россия кажется глухой на оба уха. Голос не превращается в сюжет, не становится метафорическим нарративом. В прозе Тургенева, Гончарова и Толстого, в эссеистике Одоевского мы можем найти отголоски античных или романтических мотивов, но русские литераторы заняты в основном внутренними голосами. Достоевский проявляет поразительно тонкий слух в расшифровке внутренних монологов и разговоров мертвых под землей, но это «звуки глухие, как будто рты закрыты подушками», так описывает герой «Бобка» свои слуховые впечатления. Меняющаяся ситуация столкновения природного и электрического голоса на рубеже XX века не замечена, не «услышана». Уши современников сохраняют память о голосовом своеобразии русских политиков, профессоров и литераторов, но избирательность слуха мемуаристов останавливает внимание на парадоксальных случаях – политиках без риторической подготовки, театральных экспериментах с подавлением профессионального красивого голоса, поэтах, сознательно работающих с «белым» голосом, немотой и молчанием.

Русская литература, опера и русская оперная критика утверждают национальный голос как природный, не нуждающийся в искусстве владения. И в XX веке Россия не могла отказаться от идеи аутентичности, игнорируя электрического двойника голоса.

Радикальное отрицание искусного профессионального голоса (как ненатурального, механического или неискреннего) стало навязчивой темой – топосом – русской культуры. Подчеркивание органичности и естественности, определяющее понимание «русского» (мифической темной славянской души, развитой в нетронутом цивилизацией царстве природы), распространилось и на русский голос, и этот иррациональный топос усиленно поддерживался литературой, театром, радио и кино.

Неудивительно, что немецкие, американские и британские исследователи написали истории национальных медиальных голосов (политиков, актеров, дикторов) и истории теорий голоса, но среди этой довольно обширной литературы нет ни одной специальной книги, посвященной русскому материалу[5]. Возможно, это связано с двойной осторожностью этой культуры, в которой понятия телесности и бестелесности, гибельной эротики и механической иллюзии, перформативной идентичности и онтологического субъекта, при помощи которой голос описывается внутри западных дискурсивных моделей, были всегда проблематичны.

Помимо литературного воображения, связанного с голосом, меня интересует изменение звуковых стереотипов медиальных голосов. Появление фотографии и фонографа, радио (начавшего трансляцию в России в 1923 году), микрофонов и динамиков (в 1925–1926 годах) и звукового кино (в 1926–1929 годах), разделивших и соединяющих изображение тела и тень голоса в произвольных сочетаниях, моделировали каждый раз заново представление об идеальном голосе. Радио и кино способствовали выработке некоего «стандарта» не только орфоэпии и интонации, но и звучания голоса (его громкости, темпа, высоты, динамики, мелодики). Норма – и манера говорить, и умение слушать – определялась культурной традицией. Она формировала индивидуальный и надындивидуальный слух и влияла не только на осмысление, но и на звучание популярных медиальных голосов эпохи, которым старались подражать в реальности не медиальные, натуральные голоса.

Голос, вернее, тренированный способ владения им, сохраненный на пластинке, оптической или магнитной пленке или компьютерном диске, консервирует временную норму, «электрический шум времени», и ее изменения ощутимы. Не надо быть профессором Хиггинсом, чтобы отличить голос 30-х от голоса 60-х годов. Однако понимание историчности шума уже утвердилось, но понимание историчности голоса отсутствует. Между тем голос несет в себе следы не только биологического тела (анатомического, вегетативного, гормонального), но позволяет «локализировать» и социально-историческое тело, дает представление о происхождении, воспитании, социальном слое, закрепленных в норме орфоэпии и просодии. Эти следы могут быть имитированы, и природное звучание подчинено – сознательно или бессознательно – воспитанной или перенятой норме. Ее свойства – высота голоса, придыхание, степень хриплости, так же как громкость, темпоритм, динамика, артикуляция и мелодика – наделяются изменяющимся смыслом, и эти изменения любопытно проверить.

Описанием произношения – орфоэпической нормой – и анализом изменений занимаются лингвисты. Тренировка этой нормы находится в ведении логопедов, учителей пения и техники речи, которые обещают своим ученикам определенные результаты. Книги о хороших манерах и этикете предписывают, в какой ситуации необходимо говорить в полный голос и когда необходимо его понижать. Социологи и мемуаристы отмечают маркировки определенного круга, в котором было принято окать, акать или картавить, подчеркивая свою принадлежность к особой социальной, этнической, региональной или профессиональной группе (аристократической, московской, сибирской): «Бывшая красавица Высотская ‹…› говорит, растягивая гласные. ‹…› На ней отпечаток эпохи Блока. И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука»[6]. «По временам мы встречаем ‹…› старых профессоров, всходивших на кафедру тогда, когда с кафедры можно было импонировать, профессоров со звучным голосом, бородой и комплекцией (Сакулин), – и их прекрасные движения кажутся нам занимательными и нарочными»[7].

Мелодическую динамику голоса можно связать, как и динамику мелодии в музыке, с концепцией времени той или иной эпохи; она воспроизводит исторически обусловленное понимание скорости, быстротечности, медленности. Но помимо этого голос определяет атмосферу культуры – громкой, тихой, запуганной, раскованной. По голосу Александра Моисси можно пережить начало века. По описаниям действия, которое оказывал монотонный, бесстрастный голос Блока на его слушателей, можно заключить, что эта декламационная манера воспринималась как слом традиции. Однако певческий стиль декламации русских поэтов был лишь поколеблен этим исключением; его утверждали с успехом популярные молодые поэты конца 50-х – начала 60-х годов, наполняющие стадионы. Cлом голосовой моды остро ощущается именно в это время, когда после двух десятилетий «орал» с хорошо поставленными звонкими и ясными голосами, чья манера речи отличалась четкостью дикции, обилием равномерных ритмических акцентов, драматическим подъемом и опусканием интонации, вибрато и богатыми модуляциями – появился слабый (на грани профнепригодности), глуховатый голос Иннокентия Смоктуновского с неустойчивыми интонациями, провалами и неритмическими паузами. Его простой герой заговорил так же тихо, как раньше мог позволить себе говорить только Сталин.

Технологии придают электрическому голосу дополнительную патину: его записанный звук всегда несет отпечаток процесса записи[8]. Механические, электрические и электронные приборы (от рупора до микрофона, фильтров и усилителей) меняют тембр и звучание голоса, и звуковой ландшафт. Древняя сцена отнимала у актера не только мимику, заменяя подвижное лицо маской, но изменяла и его голос, «обезличивала его, превращая медные уста маски в рупор: “А что такое речь, произносимая в рупор, – не угодно ли послушать в ‘Зигфриде’ ”. За кулисами хохочет в рупор Альберих – баритон, а публика, не знающая партитуры, уверена, что это кричит перед смертью убиваемый Зигфридом Миме – тенор. Свойство рупора – не только усиливать звук, но и затягивать его сильным резонансом; поэтому декламация в древней трагедии была, несомненно, крайне тягучею, а каждый древний актер так орал, что львиные рыкания Мунэ-Сюлли показались бы, в сравнении с воплями древних трагиков, детским шепотом», – замечал театральный критик и профессиональный певец Александр Амфитеатров[9].

Сейчас трудно представить, как Александр Моисси выступал перед 3800 зрителями без микрофона, как Троцкий говорил перед массами на «митингах-концертах». Но техника изменяет манеру говорить. Микрофоны (кардиодные, разнонаправленные, остронаправленные) по-разному реагируют на громкость, близость, вибрацию и всегда трансформируют голос. Материал со своими характеристиками (металлический холодный звон оптической, теплый тон магнитной фонограммы) вносит свои искажения – так же как система записи, которая электрически усиливает звук, фильтрует его, срезает низкие или высокие частоты, проблематичные при усилении. Техника и технология вносят свои коррективы и меняют восприятие высоты, тембра, дистанции.

Электрические и электронные «носители» голосов сделали их возвращаемыми, постоянно присутствующими, влияющими на индивидуальную манеру произношения. Голосовые моды стали таким же явлением, как моды на походку или танцевальные движения. А операции по омолаживанию голоса предлагаются сегодня так же часто, как операции по удалению морщин. Моды на «голосовые» маски (костюмы, гримы), определяемые традицией, техникой, социокультурным контекстом, так же подвижны, как постоянное обновление телесного языка. После моих занятий незначащими жестами[10], которые оказались полны значения, обращение к подобным акустическим феноменам только закономерно.

Мое исследование эфемерных следов русских голосов пунктирно, и в моменты трех технологических медиальных обновлений я пытаюсь обратить внимание на память о голосе в столкновении с его электрической тенью и анализировать связанное с этим изменение в культурном климате – и самом голосе. Столкновение и соревнование натурального голоса с электрическим, подстраивание одного под другой, манипуляции и аберрации, связанные с этими корректурами, стали сюжетом моего повествования. Поводырями в моем прослушивании голосового ландшафта русской культуры были уши русских писателей, оперных критиков и мемуаристов, режиссеров, актеров, певцов и их учителей.

Русские и западноевропейские фантазии о голосе на переломе веков, после внедрения в быт фонографов и граммофонов, станут предметом моего анализа в первой главе. Вторая глава посвящена голосовому ландшафту 30-х годов, хрипу фонограмм первых звуковых фильмов, крикам из репродуктора, бестелесному голосу русской истории, голосам русских политиков в сравнении с медиальными голосами их политических союзников (Рузвельта) и врагов (Гитлера). Третья глава вслушивается в слом голосов 50-х годов – после радикального технологического обновления, часто называемого второй звуковой революцией, и заключение пытается уловить новые акценты в звуковом ландшафте современности.

XX век и кино были выбраны мной потому, что голос там не только законсервирован, но и поддержан визуальными компонентами. Для Барта только в кино еще можно обнаружить плоть голоса, умершую в тексте: «В самом деле, достаточно кинематографисту записать человеческую речь с очень близкого расстояния (а это, по сути, и есть общее определение “фактуры” письма), позволить ощутить дыхание, трещинки, мягкую неровность человеческих губ, само присутствие человеческого лица во всей его материальности, телесности (письмо, как и голос, должно быть столь же непосредственным, нежным, влажным, покрытым мельчайшими пупырышками, подрагивающим, как мордочка животного), чтобы означаемое немедленно сгинуло где-то в бесконечной дали, а в уши мне бросилось, так сказать, звучание всей анонимной плоти актера: что-то подрагивает, покалывает, ласкает, поглаживает, пощипывает – что-то наслаждается»[11].

Но сначала необходимо напомнить, какие парадоксы в феномене голоса обнаружила мифологическая Античность (первое вступление), какие модели для его анализа и описания предложил научный XIX и XX век и какой семантикой были наделены дифференцирующие характеристики голоса (высота, громкость, темп) в разных культурных контекстах (второе вступление).

Первое вступление. Неуловимый объект, мифические фигуры и литературные мотивы

Голос – наш медиум для передачи языковых сообщений – входит в круг смысловых феноменов. Но одновременно это и феномен звучания, чье воздействие идет помимо смысла, за пределами языка. Интонация, вибрация, тембр, крик, (при)дыхание делают смысл и звучание неразделимыми, и часто звучание – интонация – (под)меняет смысл сказанного. В этом положении между языковым высказыванием и фонетическим актом звучания, между логосом и чувством, между тем, что воспринимается рассудком, и тем, что воспринимается физиогномически и может поколебать смысл высказывания, скрыты противоречия, связанные с голосом, феноменом парадоксальным.

Голос отсылает одновременно к внутреннему и внешнему, природному и культурному, аутентичному и искусственному, подлинному и иллюзорному, живому и мертвому, индивидуальному и нормативному, неопределенному и стереотипному, сиюминутно-событийному и легкоопосредуемому, и все эти противоречия воплощены в античных мифах, метафорах и сюжетах, возвращающихся в современное искусство.

Живое/мертвое

В Античности голос был неотделим от концепции анимизма, оживления мертвой материи, которое отсылает обычно к двум компонентам – движению, связанному с телом, и дыханию, связанному с голосом, который сопровождает мифы о переходе от материи к аниме, как в сюжете об ожившей статуе, Галатее. Искусство управления дыханием, понятое как вздымающаяся и сжимающаяся, сплющивающаяся душа, было мистическим искусством.

То, что в разговорной речи не слова определяют смысл, а тон, интонация, модуляция, темп, звучание, стоящее за словами, страсть и аффект, скрытые в теле, то есть то, что не может быть записано и не записывается, объясняет устойчивое представление о живом голове и мертвой букве, идущее от апостола Павла и вдохновившее всех исследователей устной культуры[12]. Правда, Античность наделила голос и прямо противоположным смыслом. Голос – символ аффекта и жизни – здесь был также связан и со смертью. Сила действия голоса, воплощенная в Сирене, влекла в смерть, но могла эту смерть победить, что показывал миф об Орфее, чей голос был залогом оживления безмолвной души умершей Эвридики.

Внутреннее/внешнее

С одной стороны, голос рождается внутри тела и движим невидимыми механизмами (мускулами, гормонами, нервами), с чем связано представление о том, что голос выражает внутреннее, трактуемое и как потаенное, закрытое, и как подлинное, связанное с сущностью. Это понимание, очень сильно развитое в немецкой культуре (Кант, Гердер), можно отнести к греческо-римской театральной традиции. Персона – латинское заимствование – означала первоначально трубообразную прорезь в театральной маске, усиливающую голос актера. Это понятие может быть интерпретировано как зерно индивидуума, но отсылает нас к голосу как его забытой основе[13].

Представление о связи голоса и личности поддерживается и сегодня, когда графический рисунок, производимый звуковой дорожкой записанного голоса, пытаются определить как его индивидуальный след. Какое-то время этот след анализировали на используемость в криминалистике подобно отпечатку пальцев. Однако юристы не признали его как очевидное доказательство, как недопустима в качестве улики и запись голоса. Эта запись не является выражением неповторимой индивидуальности, а облегчает симуляцию и подмену, особенно в век электрических приборов и предлагаемых ими манипуляций. В глазах юристов голос должен был закреплен конкретным, представшим перед судом телом, воплощенной сущностью.

Однако голос, рожденный внутри, связанный со скрытой сущностью, покидая тело, реализуется в пространстве и становится феноменом среды, которая делает голос слышимым, но меняет его звучание, усиливая или глуша. Голос всегда обращается к другому, становясь проводником интерсубъективности – как атмосфера, как воздух, – и сам есть явление среды. То есть, с одной стороны, он неповторим и индивидуален, с другой – зависим от отражений. Не случайно он был кодирован в античной мифологии женскими фигурами. Нарцисс был зачарован своим отражением как немой картиной, нимфа Эхо – отражением своего бестелесного голоса. Это разделение обычно трактуется как невозможность родить свое слово, как подчиненность Женского родящему смысл Мужскому. Гипнотическое звучание, отданное женскому органу, было связано с магической силой, непреодолимым соблазном и – гибелью. Наверное, поэтому самый знаменитый, но не опасный певец Античности – мужчина. Сирена стала в Средневековье Лорелеей или русалкой, чей притягательный голос нес гибель очарованным странникам. Одновременно выразительность женского более высокого голоса способствовала тому, что актрисы в конце концов появились на сцене театра, бывшего долго сферой мужчин.

Неотделимость голоса, медиума телесности, от среды, то есть иного медиа, стоит в начале его легкого перевода в другие – опосредованные – явления. Он передается не только органом, производящим звук, но и переводится в жест, мимику, письменный знак. Первые приближения к голосу были предприняты в рамках физиогномики, то есть при опоре на видимые телесные манифестации, а голос и жест рассматривались как аналоги. «Какую ноту голосом не возьму, ту рукой покажу», – говаривал русский комик Живокини, по театральным преданиям[14]. Так же легко голос переводился в огонь факела, используемого до появления телеграфа, электрический сигнал, бит или метафорические определения. Если пройти каталоги библиотек, можно скорее обнаружить, что слово «голос» используется в большинстве названий переносно – как голос минувшего, крови, совести, души, как глас народа и справедливости.

Человеческое/божественное, индивидуальное/нормативное

Поскольку сила воздействия голоса была велика, то часто ее отсылали к феноменам неземным, магическим, сакральным. Звук стал атрибутом бога, являющегося в виде бури, грома, говорящего горящего куста: «Он рассматривался как нечто священное и находился в ведении жрецов ‹…› таким образом было рождено понимание звука как феномена в себе, отличного и независимого от жизни. И от этого произошла музыка, фантастический мир, наложенный на реальный», – замечал музыкант-футурист Луиджи Руссоло[15]. Мысль о том, что звуки божественны, разделял и Ницше, возрождая представление о дионисийской, физиологически действующей силе голоса или музыки. Речи должна была быть возвращена чувственность, неверно выбранный ритм может уничтожить ее смысл[16].

Голос воспринимается внутри этого понимания не как неповторимая индивидуальная отметка личности, но как медиум для передачи нормативных истин и божественного послания. Античность сделала голос признаком харизматической личности и авторитета. Школа акусматиков заставляла учеников сосредоточенно внимать голосу учителя, скрытого за завесой, не отвлекаясь мешающей визуальностью. Поэтому Теодор Адорно считал, что слух является более архаичным чувством, определяющим доиндустриальное общество, где соборность создается на основе акта слушания – послушания – голосу и связана с бессознательным, в отличие от изображения, апеллирующего к аналитическому восприятию[17].

Органическое/механическое, аутентичное/иллюзорное

Хотя голос, чтобы стать воспринимаемым, должен был быть искусно поддержан вспомогательными средствами (например, воронкой, усиливающей его звучание в маске), мифологизация природного в противовес искусственному сопровождала рассуждения о голосе постоянно. Музыка, понимаемая как «неорганическое» искусственное звучание, возникла как результат постепенного пространственного отделения дыхания от тела в аппаратах, совершенствующих и продлевающих человеческие органы. В век просвещения голос попал в рамки оппозиции природного и культурного, которая разрабатывалась и на примере других феноменов – тела, жеста, языка. Руссо считал, что история голоса – это процесс необратимого распада звучания, в котором произношение покоряется артикуляции (гласные вытесняются согласными, звуки из гортани перемещаются в рот и подчиняются языку и зубам)[18]. Но Руссо все еще связывал голос с аутентичностью и естественностью. У романтиков и декадентов представление об аутентичности и органичности голоса исчезает. Оппозиция природное/культурное заменена на дихотомию органическое/механическое. Голос понимается как выражение аффекта и как непреодолимый соблазн, прочно соединенный с обманчивой иллюзией. Это связано с появлением механических, а позже электрических машин, симулирующих и записывающих голос. Если зрительная иллюзия разоблачается и ведет к истине, то слуховая галлюцинация губительна. Парадоксальность этой атрибуции не замечается (глаз может производить иллюзии, слух же служит ориентации), и излюбленным сюжетом романтиков становится акустическое иллюзорное гибельное обольщение.

Магическое – когда-то сакральное – действие певческого голоса помещается теперь в эстетический или эротический контекст. Прочным топосом становится женский голос, в который влюбляется герой, и романтики создают целую галерею поющих женщин и их электромеханических подобий, особенно распространенных после появления фонографа.

Морис Бланшо открыл в этом феномене иные измерения и связал воздействие, испытываемое от пения – пения сирен – с не человеческой сущностью, но не сакральной, а животной. Для него пение сирен было столь могущественным, потому что оно было неестественным, именно поэтому это пение вызвало отчаяние, близкое к восхищению, «песнь бездны, которая… настойчиво призывала в ней исчезнуть». В своем обращении к мореплавателям оно призывало их к движению по направлению к пению, «движению без цели». Бланшо связал это с игрой в двусмысленность времени, потому что пение состояло из ожидания и уничтожения настоящего, которое всегда либо грядущее, либо прошедшее. Именно эту вымышленную одновременность тщится реализовать искусство, соединяя различные временные экстазы[19].

Природное/культурное

Частые сравнения, к которым прибегают литераторы, описывая голос, заимствованы из природной среды, отсылая к грому или водной стихии. Кафка описывает голос Александра Моисси, прибегая к морским метафорам: «Он правил своим голосом как легкой лодкой в море. Какие-то слова были размыты, растворены голосом, он прикасался к ним так нежно, что они соскальзывали и уже не имели с человеческим голосом ничего общего до того, как голос не издавал какой-то резкой согласной и так заканчивал слово, обрывая его звучание»[20].

Пониманию голоса как феномена природного противостоит опыт. Тембр голоса и мелодика – при всей индивидуальной неповторимости – становятся частью физиогномической коммуникации и вступают в миметические отношения. Люди вольно или невольно подражают голосам тех, кого слушают. В этом процессе вырабатывается речь, так учат детей правильно произносить и говорить. «Пигмалион» Шоу поднимает сюжет о голосе не как биологической, но искусно преобразованной данности. Профессионалы знают, что высоту голоса можно понизить или повысить, что голос – это перформативная маска, связанная с искусностью. В мультфильме Диснея кит Вилли «способен петь любым регистром – тенором, баритоном, сопрано, контральто, иногда всеми сразу». Эта феноменальная способность воплощена не группой певцов, а «певцом-феноменом» Нелсоном Эдди, который поет один всем набором голосов от сопрано до баса, его акустическими протеевскими качествами восхищается Эйзенштейн[21]. «Оливье сказали, что он будет плохим Отелло, ибо у него высокий голос, а у Отелло должен быть по крайней мере баритон. Когда после отпуска все явились на репетиции, у Оливье голос был на октаву ниже. А может быть, это просто английская народная сказка?» – спрашивает себя Анатолий Эфрос, пересказывая этот сюжет[22]. Умение петь особенно высоким искусственным голосом культивируется в китайской опере и требует болеe долгой тренировки нежели тренировка тела. Когда во время «культурной революции» традиционный театр в течение короткого времени должен был быть резко осовременен (с заменой старых актеров), педагоги пообещали, что смогут обучить юных актеров двигаться, но от идеи овладеть в заданный срок традиционным высоким голосом придется отказаться, поэтому новые оперы перешли от пения к разговорному диалогу[23]. Культивирование высоких женских голосов сохранилось и сегодня в английском радио, в то время как американское радио и телевидение отдает предпочтение низким голосам, которые становятся модными; эти моды перекочевывают и в быт. Стандарты, под которые дикторы и актеры подгоняют свои голоса, можно трактовать как историю подчинения природного и аутентичного дисциплине и цивилизации, следуя моделям Норберта Элиаса и Мишеля Фуко в отношении тела.

Русская культура игнорирует и романтическую традицию, и декадентскую. И в литературе, и в киносюжетах, и в полемике трудно обнаружить связь между голосом и смертью, голосом и механическим или электрическим двойником. Размышление о национальном русском голосе постоянно возвращаются к сопоставлению голоса и природы, внутреннего и внешнего, природного культурного в своеобразном контексте.

Второе вступление. Знаки дифференциации. Модели изучения. Проблемы описания

Голос как бы ускользает от кодификации. В профессиональной функции это инструмент, нужный политикам, полководцам, священникам, певцам, актерам, и его звук – часть сферы публичной. В Античности он ассоциируется с аргоном и театром, в Средние века с кафедрой церкви, позже с церемониймейстером, управляющим процессиями. В театре XVIII–XIX веков начинается дифференциация между разговорным и певческим голосом, а в быту вырабатывается умение говорить разными голосами (с детьми, с мужем, с гостями, что фиксируют книги о манерах). XIX век распределяет, а XX век закрепляет социальные маски голоса политика, актера, диктора, ведущего, которые по-разному оценивают простейшие характеристики (громкости, темпа, объема, высоты), кажущиеся нам значащими и сегодня.

Профессионалы, занимающиеся голосом (филологи, риторики и лингвисты, физики и электроакустики, физиологи и врачи, психологи и психоаналитики, учителя пения и дикции, театроведы и музыковеды), оперируют с одними и теми же характеристиками дифференциации: высота и сила голоса, уровень громкости, скорость, ритм, артикуляция, тембр, диапазон, динамическая контрастность (крещендо – диминуэндо) и обращение с ней (резкое или плавное наращивание звучания), произношение, артикуляция, интонирование, акценты и диалекты, придыхание, заикание, молчание, безголосие. Эти данные создают сетку для описаний голосов по качествам звучания, динамике, громкости (назальный, хриплый, слабый, сильный, зычный, тихий).

Раньше понятие о высоте, громкости и темпе были ощущаемые характеристики. Учебники по риторике и книги о хороших манерах предлагали говорить ни громко, ни тихо, ни медленно, ни быстро и приятным голосом, и только в 60-х годах там стали появляться более точные данные о том, что такое норма скорости (между 90 и 130 словами в минуту[24]). Не случайно начиная с Античности ощущаемые характеристики громкости переводились в визуальные, физиогномические аналогии с оценочными свойствами.

Cвязь с телесностью обеспечила первые физиогномические свойства голоса, описанные Аристотелем, которые мы сохранили. Высокие и низкие голоса связаны со строением тела, его полом (тонкий голос женщин), возрастом и социальной ролью (медленная речь политика), темпераментом и аффективной ситуацией (благородный говорит низким, гневающийся высоким голосом), культурным кругом (азиаты отличаются манерой говорить искусственно высоким голосом) и даже климатом. Жара высушивает тело, делает его маленьким, при холоде тело становится большим, поэтому южные народы обладают высоким, а северные глубоким и низким голосом, так как их дыхание более наполнено влагой[25]. Мужественные полководцы говорят низким голосом, что является следствием просторной трубы в их теле, по которой проходит воздух; этот голос связан с теплом, потому что они приводят в движение большие массы воздуха[26].

Эти знаки дифференциации сегодня можно измерить: темп в количестве слогов в минуту или секунду, высоту в герцах и громкость в децибелах; можно зафиксировать кривые интонации, проанализировать динамический спектр при помощи компьютерных программ и дать визуализацию этих дат для облегчения анализа.

С дифференциацией высокого и низкого связаны гендерные различия (мужские голоса в среднем 110–130 герц, женские 200–230 герц). Голос может достигать качества звучания флейты или органа. Дифференциацию высотной разницы, которая может быть измерена в герцах, обычно перенимают из музыкального словаря (сопрано, баритон, бас), в соответствии с высотой музыкальных нот, где сопрано имеет диапазон от до первой октавы до фа или ля третьей октавы, а тенор от до малой до си-бемоль или до второй октавы.

С уровнем громкости (шепот – 30 децибел, а крик – 100) связано представление о дистанции (интимность тихого близкого голоса, крик издалека). Обычный поток речи наполнен до 40 % паузами, но речь в театре, на трибуне, на радио не может позволить себе такой роскоши. Средний темп речи определен скоростью 5 слогов в секунду. Скорость может быть знаком темперамента (экстраверты могут довести эту скорость до 3,5, а интроверты спустить до 7,5), болезни (депрессии), профессиональной ситуации[27].

Место зарождения и усиления голоса (грудной, гортанный, головной) и характер мускульного напряжения связок (шепот, крик) дифференцирует оттенки звучания, которые неотделимы от оценочного восприятия. Низкие голоса, резонатором которых становятся мягкие ткани груди, воспринимаются как теплые, ласкающие, эротические. Высокие голоса, резонирующие в костной коробке черепа, воспринимаются как холодные, металлические, пронзительные.

Понижающаяся или повышающаяся интонация в русском языке маркирует вопрос или точку. Расстановка акцентов определяет мелодику и может поменять смысл. Особенности произношения выдают социальное и региональное происхождение (московское аканье, северное оканье, питерское буквенное произношение без смягчения согласных). Особенности самого языка (звонкие гласные, звонкие согласные, взрывные, шипящие, сонорные) и историческая норма произношения (узкое «е», раскатистое «р») могут стать маркировкой определенных профессий (певца, актера[28]). Все эти качества голоса, включая особенности артикуляции (каша во рту, шепелявость, картавость) и энергию (сонная речь), могут быть врожденными и искусно имитированными, перманентными и ситуативными, контролируемыми и неконтролируемыми; их можно интерпретировать как социальную или индивидуальную характеристику.

Физиология, медицина, неврология, эндокринология объясняют качества голоса из анатомического строения, свойств связок, гормональных колебаний, оказывающих влияние на слизистые ткани, на мягкость или сухость гортани. Психологи пытаются определить по этим данным качество нервного возбуждения, патологические отклонения и дать советы, как довести эти отклонения до нормы. Фонологи наблюдают за эволюцией орфоэпии. Но норма – меняющаяся величина, и как объяснить изменения норм внутри динамично развивающейся культуры? Эта задача чаще всего ложится на плечи герменевтиков – психоаналитиков, социологов, культурологов, историков театра и кино, которые пытаются соединить герцы и децибелы с семантикой и определить в этой семантике знаки историчности.

Тонкие высокие голоса, как уже говорилось, воспринимались как фальшивые, низкие как голоса авторитета, громкие как пугающие, тихие как нежные. Насколько произвольна эта семантика и меняется ли она в разных культурных контекстах и ситуациях? Так, культурная традиция в Японии требует выработки высокого голоса у женщин и низкого хриплого у мужчин, что связано с масками традиционных социальных ролей. Меняется ли эта традиция сейчас, следуя западной моде, понижающей голос женщины?

Громкость часто наполняет душу ужасом, с ней связаны образы катастроф. Крик Кинг Конга или громовой голос бога – чудовищные голоса. Пронзительный вой немецкого бомбардировщика был прагматически не нужен, но он терроризировал и парализовал врага, усиливая ужасающее воздействие[29].

Голос актера, политика или аукционера должен покрыть большое пространство. Для этого уже в Античности актеры пользовались усилительными приборами – трубами, которые были в ходу и у ораторов Французской революции[30]; позже эти трубы превратились в мегафоны.

Сегодня ораторы, слова которых должны были достичь ушей большой массы, понижают голос. При помощи электрических усилителей низкие частоты лучше резонируют (в отличие от высоких), поэтому политики часто работают на нижних частотах и мы соединяем низкий голос с голосом авторитета[31]. Однако без механического или электрического усиления высокие голоса более понятны и отчетливы, чем низкие. С этим связана популярность сопрано и теноров, которые в оперном театре могут перекрыть звучание оркестра. Кульминация в опере дается на форте самой высокой ноты, потому что усилить голос проще в высоких регистрах. Не случайно полководцы Античности, смысл команд которых должен был дойти до солдат без микрофона, описывались как люди с высокими голосами.

Чем неожиданнее и драматичнее изменение регистров, динамики и громкости в театре, тем больше внимания публики, которая с замиранием ждет от тенора высокого си. Но в быту эти эффекты, как и высокий фальцетный голос, прочно соединяются с представлениями о фальши, неестественности и демагогии.

Быстрый темп в речи, как и в музыке, ассоциируется с одержимостью, и изменение темпа действует укрощающе – как медленный темп гипнотизера. Пифагор, «увидев буйную толпу юношей, устремившихся вломиться в честный дом с непотребным намерением, привел в рассудок только тем, что приказал флейтщице, бывшей с ними, переменить в игре нежные тоны на голос медленный и важный»[32]. У Аристотеля семантика скорости, высоты тона и громкости связана с этическими качествами личности: великодушный обладает медленной походкой и низким голосом, «кому не многое кажется великим, тот не возвышает голоса, а крикливую и быструю речь создают противоположные причины»[33]. Эта метафорическая трактовка перешла и в поздние культуры. Голос ангела – высокий голос, как и голос девственницы, это голос моральной высоты. Голос демона низкий, как и голос фам фаталь, и в них всегда явственно ощущаема (в придыхании, хрипоте) телесность. Даже артикуляцию можно интерпретировать как связь четкости произношения с внятностью, с прямой определенностью сказанного. Наблюдая за манерой Фаиной Раневской, Эфрос отмечает: «Голос у нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском она вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого – сразу и не найдешься, что ответить. Властная мощь… внятность»[34].

Хриплые сиплые голоса ассоциировались раньше с низким социальным статусом, алкоголем и никотином, маркируя пропитых простолюдинов (у Тургенева, у Толстого). В начале века Александр Амфитеатров писал о ди Грассо, что у него до сильных патетических сцен был «некрасивый, хриплый разговорный голос», в котором слышалась «сумрачная тупость и первобытная грубость диких типов, которым он посвятил свое демократическое творчество» и эта привычка стала его второй натурой[35]. Также однозначно воспринимает голос Шолохова Александр Твардовский, критикуя антисемитскую атаку писателя на Эренбурга и шолоховский «хриплый задушенный голос, местами глохнувший, срывавшийся совсем, голос, относительно происхождения хрипоты которого не могло быть ни у кого сомнений»[36]. Однако в XX веке хрипота «делает большую карьеру». Уже Булгаков дает приятную хрипотцу Мышлаевскому, не трезвеннику. Сегодня мягкая хриплость коннотирует интимную, доверительную близость. Ее утверждение в публичном пространстве, ставшее возможным благодаря микрофону, сделалось новой модой, когда в 50-х на смену тенорам пришли хрипловатые слабые баритоны, которые раньше не смогли бы утвердиться на сцене. Эти голоса стали выражением сбитых гендерных ролей, когда мужчины стали говорить с придыханием, как женщины, а женщины постепенно перешли в более низкие регистры. Кристиану Брукнеру, популярнейшему актеру дубляжа в Германии, немецкому голосу Роберта Де Ниро, который сделал на хрипе свою карьеру, двадцать лет назад сказали при приеме в актерскую школу, что голос его профессионально непригоден.

Разницу семантики высоты, громкости, сиплости легче всего продемонстрировать в моделях описания голоса разными дисциплинами, представленных здесь в самой краткой форме.

Медицина, физиология и искусство

Уже античные философы и риторы связывали голос с анатомией и размером легких, груди, головы, носа, через который может ускользнуть избыточный звук. Анатомические данные могут сделать голос приятным или отталкивающим. Квинтилиан говорит о чистой гортани, которая должна быть упруга и ровна, мягка и эластична, чтобы произвести чистые, не хриплые звуки. Ее аналогией является флейта: если дуть в нее равномерно, она будет производить иной звук в сравнении с тем, как если бы ее отверстия были зажаты. Тупая гортань заглушает голос, воспаленная делает его сиплым, или он кажется напряженным, как лопнувшая струна. При сопротивлении дыхательная труба «раскалывается», как «водяная труба», и избыточная влага во рту мешает голосу, так же как усталость[37].

Современная медицина более точна в анатомических и физиологических описаниях. Из положения связок (напряженного или расслабленного), открытости или спазма голосовой щели она может объяснить, почему голос звучит высоко, сипло, гортанно, шипяще, откуда берется придыхание, как возникает шепот, где образуются обертона и где резонирует звук. Язык, нёбо и губы, связки, голосовые щели, гортань, легкие и диафрагма так же важны, как гормональные перемены и нервные соединения.

Разные резонансные пространства производят голоса разного звучания. Часть звуков, родившись в гортани, выходит через рот; другая поглощается внутренними органами и вызывает вибрацию тканей головы, шеи, груди. Грудной голос резонирует в груди, фальцет – в костной коробке черепа. Этот головной голос формируется путем колебания только лишь краев связок, причем гортань находится гораздо выше ее обычного положения.

При сокращении мышц изменяются толщина, длина и натяжение голосовых связок. Чем сильнее эти мышцы сократятся, тем более натянутся голосовые связки (подобно натянутой струне) и тем выше будет издаваемый звук. При фальцете мускулы очень напряжены и щели сомкнуты, голос производится не дрожанием связок, и характер звука поэтому отличается от нормального тембра голоса, он беден обертонами и звучит выше. Акустически возникает звук, похожий на звучание флейты с экстремальными частотами. Радиус отклонений от основной частоты голоса определяет мелодический или монотонный голос, способный или неспособный к вариациям в высоте и динамике.

Скрипучий голос производится сжатыми связками, при сильном давлении на гортань. Шепот образуется сжатыми щелями, голосовые складки и связки не вибрируют, воздух идет вдоль их краев. Шепот и крик формируются при активном дыхании, в котором участвуют мышцы брюшного пресса, диафрагмы и межреберные мускулы.

Тембр, то свойство, по которому мы узнаем голоса, объясняется по аналогии со струнным инструментом, где кроме «основного», главного тона, определяющего высоту, имеется еще ряд добавочных, более слабых, вспомогательных обертонов, обогащающих звук и придающих ему специфичность, зависящую от характера вибрации связок. Этот тембр определяется в детстве и в неизменном виде остается на всю жизнь, меняясь лишь в старости, переходя в дрожание. Есть голоса с некрасивой вибрацией, слишком крупной или слишком мелкой («козлиной»), есть голоса, у которых вибрация отсутствует или слабо выражена. Вибрацию можно искусственно менять, и этому обучают еврейских канторов или актеров китайской оперы. Чем богаче голос обертонами, тем он выразительнее.

Индивидуальность голоса определена физическим развитием голосового аппарата, телесной разницей и теми резонансными пространствами, где формируется звук. Общая усталость или бодрость меняют звучание. Разные причины могут вести к патологической фонации, дисфонии или афонии, к снижению высоты голоса.

Изучение причин голосовых отклонений прагматично, их пытаются исправить. Нарушение прикуса, отсутствие зубов, деформация структур полости рта или языка могут приводить к расстройствам артикуляции. Хриплость, носовое или диплофоническое звучание может быть обусловлено воспалением гортани, заболеванием легких, нервов, параличом голосовых связок, их вибрацией на двух различных частотах. Нарушение функций лицевого нерва, который иннервирует мышцы, определяющие подвижность рта и губ, приводит к расстройству звучаний билабиальных («б») и лабиодентальных («ф») фонем. Если поражение двустороннее, то нарушается произношение шипящих и свистящих звуков. Патологии в просодии – апросодия или диспросодия – могут быть результатом поражения элементов двигательной сферы или полушарий головного мозга. Знание этой анатомической акустики лежит в основе операций по омолаживанию голоса, сопровождающих теперь пластические операции по удалению морщин.

Физиологи могут объяснить, что стоит за незримыми движениями, которые мы воспринимаем как тембр или тремоло. На фоне этого обилия скрытых от глаз мускулов и хрящей неудивительно обилие внутренних голосов, соревнующихся с обилием видений, и в литературе, и в историях болезней. Однако воздействие невидимой внутренней жизни на голос привлекало внимание не только инквизиторов, писателей и психологов. Процессами в теле, чье воздействие на голос было известно, но необъяснимо, занимаются теперь эндокринологи, пытающиеся более точно зафиксировать зависимость голоса от гормональных колебаний. Практики давно знали, что с голосом певиц что-то происходит во время менструаций, и им не советовали выступать в эти дни. Процессы старения у сопранисток ведут к потере контроля над голосом, как это очевидно случилось с Марией Каллас. Но взаимосвязь гормональных изменений, влияющих на опухание связок и гортани, меняющих звучание голоса и не поддающихся контролю исполнительницы, все еще не исследована окончательно. При этом не только гормоны меняют звучание. Часто это связано с нервным возбуждением, которое не поддается мускульному контролю и подчиняет голос внутренней жизни тела. Поэтому медики, физиологи и психологи считают, что человек может контролировать мускулы лица (и искусно скрывать эмоции), но контроль над нервами и гормонами, которые могут резко изменить звучание его голоса, ускользает от его воли.

Физиологи и врачи могут описать телесность голоса и его изменения в связи с изменением гормонального равновесия, мускульного спада, воспаления тканей, нарушения функций внутренних органов, вызывающих изменение в дыхании, силе и звучности голоса. Эти анатомические характеристики не важны для непосвященных слушателей, которые, однако, могут описать эффект, который производят голоса, формирующие представление о характере, темпераменте и патологических отклонениях. Эти эффекты определяют симпатию или антипатию, влечение или отталкивание при общении, чувство общности, которое создается помимо риторики.

Крик воспринимается как сигнал тревоги или агрессии, ярости, гнева, экстаза, а шепот в большинстве культур кодирует близость, доверие, таинственность. В быту фальцет, связанный с напряжением связок, часто соединен с отрицательными характеристиками и воспринимается как фальшь говорящего. Но это объяснение не срабатывает в искусстве. В музыке фальцет используется певцами для особенно высоких тонов. В некоторых культурах – Мексики, Японии, Китая – этот голос особо ценится и долго воспитывается[38]. В телевизионных шоу ведущий, которому необходимо «голосово» управлять хаосом других голосов, претендующих на первенство, вынужден прибегать к повышению голоса. Эту технику знал русский театр XIX века, который требовал в диалоге держать тон, не опуская его. Актер, повышая голос, мог «загнать» своего партнера до фальцета или хрипа с шепотом[39].

Скрипучий монотонный голос связывается обычно с разочарованностью, пессимизмом, отрешенностью, скукой, подавленностью; он не передает своеобразия голосовых возможностей говорящего и дает слишком мало акустической информации. Но в Англии, например, скрипучий голос высоко оценивается социально. Скрипучими голосами Диккенс наделил огромное количество своих героев. Этот голос снимает маркировки личности, по нему нельзя определить ни регионального, ни этнического, ни социального происхождения говорящего, и он часто используется политиками – например, Йошкой Фишером.

Один человек может пользоваться разными голосами в зависимости от аффектов и ситуаций, и умение владеть ими воспитывается у актеров. Это составляет потенциал перформативных техник имитаторов. Сдвиг установленных маркировок служит часто основой комических или патологических голосов в кино и театре. Все колебания вокруг нормы (слишком тихо, слишком медленно, слишком ритмично, слишком много воздуха) проблематичны. Легкий хрип или придыхание кодирует эротику, замедленность действует загадочно, а минимальная ритмизация – музыкально. Но перебор порождает иной эффект. Голос, в котором не чувствуется дыхания, поддерживающий один тон без вибрато и равномерный ритм, воспринимается как голос механизма. Голос слишком высокий (для мужчины) или слишком низкий (для женщины) не только маркирует гендерную неопределенность, он может вызвать смех или ужас. Высокий голос Петера Лорре, сохранивший и после слома детскую прозрачность, сделал его идеальным актером на роли сексуальных маньяков. Слишком сильное придыхание воспринимается как болезнь или перверсия, как в «Синем бархате» Дэвида Линча (1986). В американском фильме «The Experiment in Terror» (1962) действует невидимый убийца с голосом астматика, которого ФБР вычисляет по картотеке патологических голосов. Этот детектив перенес систематизацию Морелли с размера ушей преступников на измеряемую степень фонации.

Пристрастие американского театрального режиссера Роберта Вильсона к глухим и больным актерам объяснено отчасти тем, что вариабельную высоту их голосов, тембр и непредсказуемость интонации не может имитировать ни один актер. Они звучат настолько своеобразно, что с ними не может соревноваться ни один поставленный эффект остранения.

Электроакустика и психология. Индивидуальное и универсальное

Перевод звуковых сигналов в электрические был использован не только в сфере телекоммуникации, но и в области изучения голоса при опоре на основные параметры акустических сигналов, которые можно измерить и визуализировать. Для измерений используют обычно электроакустический анализ[40], позволяющий при помощи особых фильтров (low pass filtering) редуцировать голоса до 300–400 герц. При этом теряется отчетливость и становится непонятно, что говорится, но оставлены измеряемые паралингвистические параметры голоса: громкость, высота, ритм, скорость, динамика. Таким образом, сокращается семантическая информация сказанного, но сохраняется вся аффективная информация, которой пользуются не только акустики, но и психологи и музыковеды.

Психологи – поначалу путем эмпирических наблюдений – изучали, как один и тот же человек меняет голос и говорит то высоко и быстро, то медленно и низко. Высокие голоса здесь ассоциировались с печалью и скорбью, громкие с раздражением и возмущением, быстрый темп с равнодушием или возбуждением. Социологи описали бы эту манеру в рамках отношений подчинения (быстро и высоко) и авторитарного давления (медленно и низко). Психологи же пытались на основе анализа этих особенностей разработать методику определения нервного заболевания (истерии, невроза, психоза, депрессии) либо установить вокальные параметры для базисных аффектов[41]. Начиная с 50-х годов психофонетический анализ голоса стал предметом психиатрической и медицинской диагностики. Одним из пионеров ее был немецкий психолог Петер Ф. Оствальд (1928–1996), работавший в университете Сан-Франциско и написавший несколько книг о композиторах и музыкантах.

Нерегулярность и неровность тона, хрипота, дрожание голоса оцениваются психологами не как симптом простуды, а как знаки эмоциональной нестабильности. Когда человек находится в состоянии стресса или страха, напряжение мускулов (не только гортани) имеет последствия для дыхания, что производит изменения в фонации. Помимо этого мускульный зажим в состоянии страха или стресса ведет к нечеткой артикуляции и изменениям основной частоты, характерной для голоса (FFR, Fundamental Frequency Range), то есть к вибрато, дрожанию голоса и физиологическим реакциям (пересыханию глотки и рта). По этим наблюдаемым и измеряемым параметрам вырабатываются акустические профили базисных эмоций (страха, гнева, паники, радости).

Большие динамические колебания, визуализируемые амплитудой, характерны для радости, страха, удивления; малые – для скуки и грусти. Понижение высоты голоса связывается со скукой, грустью, повышение – с удивлением, страхом, гневом. Медленный темп указывает на отвращение, скуку, меланхолию, депрессию, и если пациенты начинают говорить быстрее и паузы в их речи сокращаются, то психологи относят это изменение к успеху терапии. Быстрый темп связан с удивлением, радостью, страхом, гневом. Аффекты страха, радости, грусти, гнева отличаются разной артикуляцией в произнесении гласных и согласных, а также разной длительностью слогов, что обусловлено мускульным напряжением, колебаниями связок, длительностью их контракций и измеряемым внутри них давлением, которое обеспечивает дрожание и сказывается на обертонах. При радости гласные растягиваются, а согласные сокращаются. При страхе произношение делается неотчетливым из-за проглатывания слогов, время растяжения гласных сокращается. Гнев, наоборот, способствует внятной артикуляции.

Эмоциональные состояния отражаются и на мелодике предложений. Большие контрасты между верхом и низом наблюдаются при радости и страхе, малые при скорби. Тон берется плавно при грусти и страхе, резко при удивлении и радости. Монотонность характерна при гневе и раздражении, когда каждый слог подчеркнуто произносится на одной высоте. В этой ситуации акустический контроль стабилен. При агрессии возрастает количество ударений, что объясняется стремлением доминировать.

В спектральном анализе активных эмоций меньше глухоты, потому что мускулы всего тела более напряжены, более четко выражены высокие частоты и больше энергии вложено в произнесение и фонацию[42].

Психологи занимаются и музыкальными голосами. Анализируя, например, партитуры арий Моцарта, музыкальный психолог может подсчитать, какой пульс будет у донны Анны во время исполнения арии «Or sai chi l’onore» (120). Если раньше в опере голоса и их подача кодировали конвенционально определенные аффекты (сопрано на роли ангелов или мучениц, бас на роли дьявола), то теперь психологи через измерение голосовых особенностей пытаются установить параметры этих аффектов. Анализируя неожиданные падения и движения голосового спектра и вибрато, они предлагают точно определить, движет ли донной Анной гнев или ревность[43].

В анализе певческого стиля при помощи сонограмм музыковеды предложили свою систематизацию, которую можно перенести и на разговорный стиль: нейтральная, спокойная, экспрессивная, взволнованная. В нейтральной нет ярко выраженной структуры и тремоло, в отличие от экспрессивной, где тремоло доминирует. В спокойной нет усиления звука. Переходная степень характеризуется постепенным поднятием высоты голоса при комбинации с фонацией, в возбужденной наблюдается сфорцандо и усиление всех элементов – вибрации, фонации, громкости без подготовки.

Голосовые изменения соотносятся с эмоциональными ситуациями, но подчас эти точные измерения подтверждают принятые стереотипы. Обычно экспериментаторы пытаются вызвать эмоциональные реакции пробандов при помощи картинок, рассказанных историй или игр, что близко технике вызывания желаемых эмоций в предлагаемых обстоятельствах у Станиславского. Часто психологи просто работают с актерами, которые имитируют эти состояния (как это делал Пол Экман, создатель Facial Action Coding System, для изучения микромимики[44]), потому что вызвать желаемые аффекты в лабораторных условиях (не считая стресса или страха, наиболее широко изученной эмоции) проблематично. Однако связь театральных условностей и устанавливаемых психологами закономерностей при этом не исследуется.

Коллективное как универсальное. Психоаналитик Пол Мозес, прочитанный Адорно

Психологи пытаются по параметрам голоса установить характер нервного заболевания, чем занимались и психоаналитики. В самой мизансцене сеанса Фрейд воскресил античную ситуацию вслушивания в голос, отделенный от тела: в классическом психоанализе врач не должен видеть пациента, располагаясь за его спиной. Это вслушивание во внутренний голос бессознательного хочется связать с появлением – параллельно психоанализу – электрических голосов, потерявших видимое тело.

Психоаналитики не прибегали к измерениям голосовых параметров, но с самого начала были сосредоточены не только на анализе того, что говорит пациент. Они исследовали акустические эквиваленты симпатических жестов: покашливание, бормотание, прочистка глотки, вздохи и другие шумы, издаваемые гортанью, не значащие ничего определенного[45]. Голос должен был обнажить свою сущность там, где язык терпел поражение, – в ляпсусах, эллипсах, заикании, смехе, искажениях, икоте, отрыжке, звуковых междометиях, гомофонных оговорках, ассоциативных скачках. Не только оговорки, но сам голос и его обрыв, молчание, рассматривались при этом как путь к бессознательному[46].

Как и в случае с психологией, меня интересует связь психоаналитической интерпретации паралингвистических характеристик голоса с выработанными стереотипами и театральными условностями. Ее остроумно иллюстрирует небольшая (в 127 страниц) брошюра Пола Мозеса «Голос невроза» (1954), ставшая знаменитой благодаря рецензии Теодора Адорно на ее немецкий перевод. В то время как психология, изучая индивидуальные знаки дифференциации аффекта, не всегда трактует их как универсальные (хотя к этой универсальности стремится Пол Экман, полагая себя последователем Дарвина), психоаналитики никогда не смущались обобщениями. Так Пол Мозес пытается определить через голос коллективную идентичность, нормы, моды и стереотипы, которые перенимаются большими (социальными, профессиональными) группами.

Мозес начинает с момента возникновения языка и его последствий для голосовой выразительности. Когда человек попытался превратить подражательные звуки в способ коммуникации, отделивший его от зверей, объем голоса резко сократился, и его мелодика стала пониматься как гамма чувств. Но в сильном аффекте или при опьянении, когда механизмы контроля неуправляемы, в вокальное выражение прорывается тот праголос, от которого человек отказался, выделив себя из животного мира (этот механизм аналогичен фрейдовской модели бессознательного, вторгающегося в сознание). Пение Мозес понимает как компромисс, возвращающий чистое выражение аффектов из времен примитивной вокализации[47].

Мозес разрабатывает новую физиогномику голосов с социальной дифференциацией и маркировкой цивилизационных неврозов. Так, голос авторитета – учителя, судьи, адвоката, священника – должен быть низким, чтобы иметь воздействие, и грудным, потому что в нашей культуре грудные голоса ассоциируются с искренностью и сочувствием. Они действуют успокаивающе (как голоса медсестер с их стереотипной мелодикой). Но в этих низких голосах, если они пользуются подчеркнутой мелодикой, легко слышна неуверенность. Чтобы скрыть ее, человек подражает голосу другого, перенимая как бы чужую идентичность. Имитация голоса – первый признак этого[48].

Так формируется вокальное единообразие групп, орденов, студенческих союзов, гангстерских банд. Тот, кто хочет принадлежать им, должен усвоить стереотипные интонации и мелодику. Этим образцам учат, им подражают. Тот, кто не может следовать этому социальному приспособлению и отказывается следовать норме, часто обнаруживает патологические отклонения, которые могут быть исследованы именно на вокальных индикаторах. Одним из случаев неудачной идентификации является отказ от голоса, молчание. Так голос депрессивного пациента сжимается и постепенно исчезает[49].

Голос ребенка из уст взрослого действует комически или устрашающе. Покровительственные голоса псевдопатриархов – врачей или Дедов Морозов – также смущают нас. Женщины работают с кокетливой слабостью и сигнализируют своими детскими высокими тонкими голосами, что они взывают к защите или хотят произвести впечатление молодой девушки. (У Томаса Манна в «Иосифе и его братьях» жена Потифара соблазняет Иосифа несколько глав подряд. Она прокусывает себе язык, отчего шепелявит и думает, что шепелявость придает ее бесстыдным речам детскую невинность; одновременно ее расщепленный язык и шипящий призвук, конечно, отсылает к змее, совратившей Еву и Адама.) Голос страха – с перехваченным дыханием – связан, по Мозесу, с придыханием, и само слово «ужас» (Horror) в немецком и английском варианте выявляет эту ономатопоэтическую природу.

Музыкальные гипотезы Мозеса, сопрягающего драматическое сопрано, нововведение Вагнера, с женской эмансипацией и тяжелым неврозом, вызвали иронию (и критику) Адорно, который, однако, обратил внимание на эту работу[50]. Предложенная Мозесом модель до сих пор варьируется культурологами, хотя они не считают себя последователями Мозеса и вряд ли обращаются к его брошюре.

Психологические и психоаналитические модели интерпретации не случайно связаны с голосовыми масками, которыми актеры пользуются как готовыми амплуа. Так культурологи в репертуаре оперных голосов видят не частоты и технику, а схему семьи, которую, кстати, перенимает и классический Голливуд: бас и баритон – отец (или фат), альт – мать (или роковая женщина), дочь – сопрано, сын – тенор, и Барт расценивает эту схему как триумф эдипализма в опере[51]. Однако установившиеся модели изучения не снимают проблемы описания голосов.

Метафоры звука

Стендаль в своей книге «Жизнь Россини» стенал по поводу трудностей описания голосов, навязывающих темный язык страсти, который преодолевает узость и физическую ограниченность лексики[52].

У певцов есть свой лексикон. В их автоописаниях можно часто найти кинетические отсылки, в которых взятие верхних нот сравниваются с достижения легкоатлетов при прыжках в высоту. Амфитеатров, обладающий опытом оперного певца, пишет о своей героине: три верхних си «она бросила в воздух легко, словно три резиновых мяча»[53]. А преподаватель пения считает, что певец, как атлет, должен владеть мускулами торса, диафрагмы и гортани, чтобы эффективно формировать звук[54]. С кинетическими отсылками и апелляциями к мускульному напряжению работает Колетт, которая, до того как стать писательницей, выступала как танцовщица и певица. Она описывает и процесс слушания как мускульную работу, напряжение от которой сравнивается с вставшей дыбом шерстью кошки[55]. У Юрия Олеши мощь акустического сигнала голоса переводится в колебания: «На порядочном расстоянии от телефона я слышал его голос, треск и лопающиеся звуки в трубке. Трубка, сотрясаемая мощными колебаниями, почти вырывалась из слабых пальцев Шапиро»[56].

Музыкальные критики разработали подробный словарь для описания певческих голосов и вокальных особенностей – «тусклый звук с шипящими призвуками», звук глухой, нечисто интонирующий, либо круглый, мягкий, бархатистый[57]. Там можно найти много непонятных определений вроде «русский черный бас» или андрогинный «русский белый тенор»[58]. Каждый термин пуст для непосвященных, в то время как для музыковедов он имеет определенное значение: присутствие или отсутствие вибрато и обертонов, технику фразировать и усиливать звук, манеру интонировать – резко или плавно, легато или стаккато. Хотя многие музыкальные термины перенимаются и для описания разговорных голосов, приблизительность этого заимствования очевидна. Если в одном случае под меццо-сопрано понимается диапазон от ля малой октавы до ля второй октавы, на терцию ниже, чем у сопрано, и выше, чем у контральто, то в области разговорного языка подобная точность отсутствует и трактовка отдана на откуп индивидуальному восприятию и воображению.

Сегодня в Интернете можно найти рекламные проспекты предлагаемых голосов, которые вводят понятную, но неточную характеристику: «звонкий, заводной» женский голос либо «гламурный, стильный, клубный»; «обворожительный классический голос для автоответчика, секси»; «информационный, лукавый голос “состоявшейся” женщины»[59]. В области мужских дикторов предлагается не просто классический диктор советского радио, но «стальной, харизматичный мужской голос федерального уровня» или молодой свежий «напористый драйвовый брутальный голос», который «незаменим в создании позитива». В анонсах можно найти «низкий, объемный, мужской “брендовый” голос по доступной цене», универсальный голос «от лирики до “разгуляя”», «сочный, объемный баритон, агрессия и динамика» и «имиджевый голос»[60].

В быту мы различаем голос громкий и тихий, теплый и холодный, высокий и низкий, близкий и далекий, резкий и мягкий, глухой и звонкий. Словарь для описаний голосовых динамических оттенков необычайно богат: «нудящий, богатырский, громовой, грохочущий, медный, могучий, полный, лающий, взвизгивающий, воркующий, звучный, исполинский, крикливый, полнозвучный рокочущий, рыкающий, слабый, тихий, трубный, чугунный»[61].

В этих описаниях бросаются в глаза постоянные отсылки к фактурам материалов: металлический, бархатный, стеклянный, сопрано с хрустально звонкой колоратурой и чудесным серебристым тембром, высокий альт металлического звучания[62].

Описания голоса трудны, как трудна передача субъективного восприятия запаха или оттенков вкуса. У Барта, например, голос не столько звучен, сколько ароматен, и воспоминание о голосе, неотделимое от ощущения невозвратимости (и смерти), связано именно с этим[63]. Для духов или вина найден довольно разработанный – хотя малопонятный для непосвященных – лексикон, употребляемый в каталогах, обещающих элегантное, долгое или умеренное послевкусие, плотное упругое тело, яркую минеральность или шершавость (танина) с бархатными волнами (темных ягод) или насыщенными ванильными штрихами[64].

Эти отсылки к вкусовым ощущениям часты, например, в немецком словаре при описании певческих голосов. Певица Элизабет Шварцкопф описывала голос коллеги как «смесь старого портвейна и густых сливок»[65]. В немецком оперном лексиконе можно найти описание лирического сопрано, чье качество звука обладало не сладкими, но приятными пикантно-горькими тонами (bitter-würzig)[66]. Эти вкусовые сочетания приняты и в русском оперном словаре: «медовое меццо-сопрано», сладостный «звучкодуй». И конечно же пушкинское:

Он звуки льет, они кипят, Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как зашипевшего Аи Струя и брызги золотые… Но, господа, позволено ль С вином равнять do-re-mi-sol?[67]

Однако я не уверена, можно ли включить в этот ряд лермонтовское «Она поет и звуки тают как поцелуи на устах»[68]. Сергей Дурылин писал об Ольге Садовской в роли кухарки из «Плодов просвещения», что речь у нее «была румяная, как кулебяка, что она пекла»[69]. Введение вкусовых ощущений как посредника для передачи впечатления от голоса коренится не только в том, что вкус и голос связаны со ртом. И в том и в другом случае описывающий пытается подменить одно субъективное, трудно передаваемое другому слуховое ощущение другим – вкусовым, таким же неуловимым при его перемещении в пространство интерсубъективности.

Эти прилагательные ведут в хаос нестабильных звуковых ассоциаций. Как звучит бархатный, хрустальный или медный голос, которым наделяет Тургенев своего Дикого барина, или серебряный, который Гончаров дает Ольге, поющей «Casta diva»? Среди описаний может возникнуть деревянный голос, но очень редки резиновый, гуттаперчевый, каменный, оловянный или платиновый, хотя есть железный и серебряный. Золотой голос в немецком языке, например, означает не качество звучания, а его последствия, знак того, что обладатель много зарабатывает. С этими ассоциациями работает и Скотт Фицджеральд, возвращающийся к описаниям эротического, низкого, волнующего, хрипловатого, волшебного, грудного контральто героини «Великого Гэтсби», в чьем голосе «было многое, чего не могли потом забыть любившие ее мужчины», «певучая властность», «негромкий призыв», который «притягивал… своей переменчивой, лихорадочной теплотой», в конце концов он заключает: «У Дэзи нескромный голос, – заметил я. – В нем звенит… – Я запнулся. – В нем звенят деньги, – неожиданно сказал он. Ну конечно же. Как я не понял раньше. Деньги звенели в этом голосе – вот что так пленяло в его бесконечных переливах, звон металла, победная песнь кимвал… Во дворце высоком, беломраморном, королевна, дева золотая»[70].

Если металлы и стекло как-то связаны с ассоциациями звучания (или с сознанием того, что резонаторы из металлов усиливают звук, тогда как другие материалы его поглощают), то ткань апеллирует только к тактильным ощущениям (голос ласкает); сюда можно отнести и пушкинский эпиграф к «Египетским ночам»: «Что это за человек! – О, это большой талант; из своего голоса он делает все, что захочет. – Ему бы следовало, сударыня, сделать из него себе штаны»[71]. Маяковский поднимает это в парафразе, предполагая, что его штаны будут шиться из «бархата голоса моего».

Возможно, эти тактильные метафоры связаны с античными представлениями о возникновении голоса. Стоики, а за ними Аристотель представляли возникновение голоса как удар столба воздуха по гортани, поэтому часто голос связывался с агрессивными глаголами (царапает глотку, пронзает) или прилагательными (резкий, режущий, пронзительный). Крик ранит дыхательную трубу, а ее качества определяют и категории гладкого/ровного и сиплого/шершавого, яркого/чистого и глухого/матового голоса[72]. Теория ушла, но определения остались. Наше мышление привыкло к аналогиям, и освобождение от них – долгий процесс.

Часто звучание голоса переводилось в аналогию телесную, изобразительную, и качества звука описывались через звериные сопоставления (рычал, кукарекал, мурлыкал, жужжал)[73], которые передают античные физиогномики. Они ориентируются не на визуальность, но на качества характера или темперамента, для которых звериные прообразы служат ассоциативной отсылкой. Замечания Аристотеля в «Физиогномике» необычны для сегодняшнего понимания: голоса льва и быка, собаки и петуха воспринимаются как низкие, голоса же пугливых ланей и зайцев как высокие, что не значит, что мужественные говорят низкими, а трусливые высокими голосами, скорее их качества определяются как сильный и слабый, то есть громкий и тихий. «Кто говорит низким голосом – нахальны; это соотносится с ослами. Те, кто говорит, начиная с низких тонов, а заканчивает высокими, – недовольные и жалобщики; это соотносится с быками и восходит к тому, что соответствует такому голосу. Те, кто говорит высоким, слабым, прерывающимся голосом, – извращенные; это соотносится с женщинами». Кто говорит громким, низким, не надтреснутым голосом, сравнивается с сильными собаками; кто говорит слабым, не напряженным голосом – смирны и сравниваются с овцами; кто говорит высоким голосом и выкрикивает – страстен и сравнивается с козами[74].

В XVII веке физиогномические свойства голоса описывал Джамбаттиста делла Порта по Псевдо-Аристотелю. Резкие и визгливые голоса указывали на глупость или терпение, нежные на наглость или безвольность, гнусавые на зависть и обман[75]. Высокие и низкие голоса описывались в категориях острого и тупого, взывая к тактильным ассоциациям. Высокий голос действует коротко и резко, как колющее движение, он пронзает, ранит, протаранивает слух; низкий голос – оглушает и усыпляет. У делла Порта интенсивными голосами говорят люди мужественные и серьезные, громкими, как у осла, – грешники, нежными, как у овцы, – серьезные и мягкие, громкими и неразборчивыми, как у собаки, – спорщики. Гнев и вожделение говорят высоким голосом, страсть и возбуждение низким[76].

Психолог Карл Бюлер в своей теории выразительности следует физиогномической традиции, что дает толчок австрийским социологам исследовать действие радиоголосов. Слушателей просят определить по голосу возраст, пол, темперамент, и они называют в опросах даже рост, цвет волос и глаз невидимых дикторов, переводя свои акустические впечатления в телесные[77].

Обилие тактильных метафор в описании голоса можно объяснить через теорию чувств Эрвина Штрауса. Для него слух стоит между зрением и осязанием, он посредник между чувствами, и его действие основано на законах аналогии[78]. Эта теория близка к концепции интермодальных ассоциаций Гельмгольца, который посвятил много внимания изучению зрения и слуха[79]. Без ссылок на Штрауса и Гельмгольца, однако, в рамках представлений об интермодальных ассоциациях работают рекламные бюро, решающие, как должен звучать «брендовый» голос Мерседеса, в отличие от голоса Фольксвагена, и как разработать голос для компании, поставляющей альтернативную энергию, который должен вызывать ассоциацию с теплой осенью[80].

Голос может быть описан как цвет или оттенок кожи, усиливая тактильное ощущение зрительным; так это делает Клаус Манн в «Мефистофеле»: голос чарующей женщины был того же тона, что ее нежная светящаяся кожа[81]. Цветной слух и акустическое или тактильное зрение, когда цвета могут быть восприняты как теплые, холодные, жесткие, помогают созданию интенсивных описаний: «Напрасно теоретики музыки говорят только о высоте звука. Звуки не только высоки, но и тонки, толсты, а греки говорили прямо об острых и тяжелых звуках. Далее, звуки несомненно бывают большого объема и малого объема, густые, прозрачные, светлые, темные, сладкие, терпкие, мягкие, упругие и т. д. По-моему, зрением можно воспринять мягкость и нежность, вес и вкус вещи», – замечал молодой Алексей Лосев[82].

В этом смысле наиболее поразительны описания голосов у синестетиков. «Я подошел к мороженщице, спросил, что у нее есть. “Пломбир!” Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, черного шлака выскочил у нее изо рта, я уже не мог купить мороженое, потому что она так ответила». Так описывал свое восприятие синестетик и мнемонист Соломон Шерешевский, ставший объектом наблюдений Александра Лурия и Сергея Эйзенштейна, в опыте от 22 мая 1939 года[83]. «Каждый звук речи сразу же вызывал у Ш. яркий зрительный образ, каждый звук имел свою зрительную форму, свой цвет, свои отличия вкус», – писал Лурия. «Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», – сказал он как-то раз беседовавшему с ним Л. С. Выготскому. «А вот есть люди, которые разговаривают как-то многоголосно, которые отдают целой композицией, букетом, – говорил он позднее, – такой голос был у покойного С. М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня. ‹…› Я начинаю интересоваться этим голосом – и уже не могу понять, что он говорит»[84].

Частыми посредниками в описании голосов становятся стихии и музыкальные инструменты (колокол, флейта, скрипка), напоминая о парадоксальных отсылках голоса к природе и культуре. Среди стихий вода и море – самые стабильные области для поставки метафор и глаголов (звуки голоса журчат и бушуют, ноют как буря; голос разливается, струится, мягко проникает внутрь)[85]. Звучание моря, однако, амбивалентно. Голос бури, пугающий и разрушающий, дан мужскому божеству. Женский голос – голос над– и подводной красавицы-чудовища, Сирены, Русалки, Лорелеи – компенсирует изменение слуха, которое наступает при погружении, и немоту, связанную с подземным пространством. Этот голос звучит в воображении ныряющего пловца и проецируется им вовне.

В русской оперной критике XIX века итальянские колоратуры и трели называются не просто руладами, но «водяные руладами», пение передается «водяными» глаголами (журчит, струится). Гесс де Кальве писал в переведенной на русский язык «Теории музыки, или Рассуждении о сем искусстве» (1818): «Страстное выражение в арии можно представить себе в виде потока, медленного или скорого, тихого или шумного, но разнообразно текущего, коего течение музыка весьма естественно изображает: напротив, речитатив можно сравнить с ручьем, который то тихо течет, то между камнями журчит, то свергается со скалы. В одном и том же речитативе часто встречаются спокойные места, просто повествовательные; но через минуту потом сильные и в высшей степени страстные. Такого неравенства нет в арии»[86]. Владимир Одоевский замечал: «Не худо, если бы ее [четкую манеру произношения] переняли наши русские актеры, вместо привычки так сказать водянить руладами и трелями произведения гениев»[87]. У Колетт можно найти шелковый звук дождевых капель или шептание снега, голос певицы сравнивается с питьем родниковой воды, а позиция слушателя с ощущением себя как камня, которого орошают этот поток[88].

Количество серебряных колокольчиков или музыкальных инструментов, качествами звучания которых наделяют писатели романтических героинь, не счесть. На неадекватность конкретного звука и поэтической метафоре звука указывает, однако, пассаж из дневника Михаила Кузмина: «У флейты все-таки какой-то ноздрячий звук. Особенно, когда ясно слышно, как в нее дует флейтист. Это касается самого материала звука, а не поэтического применения, которое обширно, чисто и в высшей степени поэтично. Как и женское начало. Путать опасно. А то всякая мужественность и мужская культура выйдет хуеви[н]ой»[89]. Но инструмент может быть и машиной, пушкой, турбиной, и чем больше механических шумов вторгается в звуковой ландшафт, тем возможнее отсылки к этим звуковым ассоциациям[90].

Все эти отсылки – к материалу, инструменту, природе, птичьим и животным аналогиям – существовали уже в XVIII веке, когда Ломоносов в «Российской грамматике» замечал: «Иной голос подобен колокольному звону, иной тележному скрыпу, иной скотскому реву, иной Соловьеву свисту, иной подходит к какому-нибудь музыкальному инструменту»[91]. Это не меняется и в XX веке. Представление о том, что начало машинного века с иным звуковым шумовым ландшафтом и появление приборов для записи звука должно породить иную метафорику звукоряда в литературе, не оправдывается. Метафорика голоса в русской литературе не обновляется, и прилагательные остаются наиболее частым и ненадежным средством передачи неуловимых ощущений. Барт дает этому объяснение: «Я пытаюсь шаг за шагом передать его голос. Пробую метод прилагательных: гибкий, хрупкий, юношеский, надломленный? Нет, это не совсем то; скорее сверхвоспитанный, с каким-то английским вкусовым оттенком. ‹…› Для каждого из этих голосов надо бы подыскать верную метафору – ту, что, однажды встреченная, пленяет вас навсегда; но я ничего не нахожу, так велик разрыв между словами, взятыми из культуры, и этим странным (только ли звуковым?) существом, которое я на миг восстанавливаю в слуховой памяти. Мое бессилие вызвано тем, что голос всегда уже умер, и мы лишь отчаянно отрицаем очевидное, когда зовем его живым; этой невозвратимой утрате мы даем имя модуляции: модуляция – это голос, поскольку он всегда уже миновал, умолк. Отсюда ясно, что такое описание: оно силится передать смертную особость предмета, делая вид (обратная иллюзия), что считает, желает видеть его живым: “описать как живого” значит “видеть мертвым”. Орудием такой иллюзии служит имя прилагательное; что бы оно ни говорило, но уже в силу своего описательного характера прилагательное всегда есть похоронная принадлежность»[92].

Прилагательные русской прозы

В тривиальных романах европейского сентиментализма обычно много поют[93].

А в повестях европейских романтиков описательные пассажи сентименталистов заменены метафорическими сюжетами, которые связывают действие поющего голоса с опасными иллюзиями. В реалистических романах петь продолжают, но романтический топос исчезает, и голос коннотирует социальную роль и индивидуальные (невротические) отклонения, что не только отражает развитие самого общества, в котором пение отходит на задний план, но и психологические и психоаналитические модели описания голоса – как индивидуального аффективного стереотипа либо как манеру определенных групп. Модернистские авторы, перенимая эти классификации, пытаются лишь избегать принятых стереотипных прилагательных (грозный, мрачный, громкий, звонкий), делая ассоциативные и метафорические отсылки, определяемые обычно культурным контекстом, более произвольными[94].

У Олеши тетка говорит «картофельным голосом, таким смоченным слюной и полным языка голосом, точно говорила, пережевывая горячее»; храп Анечки был «пороховым сельтерским», а голос одного из героев был «похож на треск калитки, которую ветер рвет с ее ржавых петель»[95]. Впрочем, последнее сравнение, возможно, принятый и забытый стереотип. Книппер-Чехова о своем простуженном голосе пишет – «ржавый»[96].

В пушкинской прозе возникают лишь критерии громкости (тихий или полный голос, слабый или твердый) и настроенческие оттенки (отчаявшийся, мрачный). В прозе Тургенева, прожившего большую часть жизни рядом с профессиональной певицей и учительницей пения, есть длинные описания певческих голосов, но для разговорных голосов словарь также ограничен, хотя он четко слышит и фиксирует разницы произношения социальных групп (разночинец Базаров, дворянская интеллигенция – Кирсановы). Также стереотипны прилагательные, отобранные для голосов, у Достоевского. В «Идиоте» швейцарский пациент, князь Мышкин, говорит «тихим и примиряющим» голосом, а Гаврила «звонким». Голоса женщины в «Братьях Карамазовых» отсылают к принятой животной физиогномике, стереотипному описанию аффекта или характерному признаку социальной группы. Голос Катерины Ивановны либо по-змеиному ядовито «шипящий», пресекающийся, либо истерический – «неистовый», «исступленный». Она вопит, рыдает, задыхается, не может справиться со спазмами и теряет голос. Кошачий голос Грушеньки («тигра» в глазах мучимой ею Катерины Ивановны) «нежный, несколько слащавый даже», портит впечатление от ее летучей красоты и дается через восприятие Алеши, который объясняет это коробящее звучание социально: «Очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить натурально? Она делала это, очевидно находя в этом растягивании и в усиленно слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была, конечно, лишь дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошлом усвоенном с детства понимании приличного. И однако же, этот выговор и интонация слов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому детски простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как у младенца, сиянию глаз»[97]. Этот сладчайший голос предвещает садистские унижения, приготовленные хищником (кошечкой-тигром) – змее Катерине Ивановне.

Пожалуй, первым русским писателем, сделавшим голоса знаком индивидуального и одновременно профессионального и социального отличия, был Лев Толстой. Он научил русских литераторов слышать и создал новый стереотипный словарь. Он снабдил своих героев постоянным голосовым эпитетом, как он это делал и с другими характеристиками – вроде вздернутой губы маленькой княгини или роскошных плеч Элен Курагиной. Стереотипы голосов Толстого психологичны и национальны («где-то внутри горла проговорил голос англичанина», милый грудной контральтовый голос Вареньки)[98]. Он слышит в них аффективное состояние героев (Петя, «на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал» о своем решении идти в армию; Том III/Часть I/Глава XX).

Толстой чувствует голоса и поэтому может заметить о Левине и Николае: «Эти два человека были так родны и близки друг другу, что малейшее движение, тон голоса говорил для обоих больше, чем все, что можно сказать словами» (Часть III/Глава XXXI). Но свой голос Левин слушает с остранением, не любит его: Левин отвечал «с неудовольствием, нарушая тишину леса своим неприятным самому себе голосом» (Часть II/Глава XV) либо говорил с «ненатуральным, самому себе противным голосом». Он подмечает гормональные изменения (так, Левин улавливает, что голос Кити меняется во время беременности) и профессиональные и социальные особенности.

В голосах военных («крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом», «Анна Каренина», Часть II/Глава XIX) священников (с «кротким певучим», «ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце», «Война и мир», Том III/Часть I/Глава XVIII), протодьяконов («с их раскатом голоса, ожидаемого с таким нетерпением публикой», «Анна Каренина», Часть V/Глава VI), аристократов («моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: “Чеаек, трубку!”, и тому подобное»; «Война и мир», Том III/Часть I/Глава XXII). Толстой находит сословные стереотипы, которые повторяются из романа в роман и образуют групповую идентичность. Хриплым голосом говорят люди низкого сословия – солдаты, крестьяне, художники, бабы («Треща веселыми грубыми звонкими голосами двигается вереница баб»; «Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов», «Анна Каренина», Часть III/Глава XI, глава XII).

Голос князя Андрея нестабилен. Он «злобно-насмешлив», но может «вдруг как бы вырвавшимся тонким, пискливым голосом» закричать в момент битвы (Том III/Часть II/Глава XXV). Таким же высоким голосом наделяет Толстой Наполеона – перед битвой, перед уничтожением чужих жизней: «[Л]ицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос ‹…› Наполеон перебивал его ‹…› сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость» (Том III/Часть I/Глава VI). В момент поражения Наполеон, «опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом», говорит охриплым, осиплым голосом (Том III/Часть II/Глава XXXVIII).

Толстой понимает, что фальцетом говорят политики, повышающие свой голос, обращаясь к большой аудитории. На выборах в Дворянском собрании человек в мундире говорит тонким, громким, крикливым голосом. Огромное внимание уделено тонкому, пронзительному, высокому, медлительному, неторопливому, всегда слышному голосу Каренина, государственного мужа: «Когда доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу об устройстве инородцев» (Часть III/Глава XXIII). Этот голос так мил Лидии Ивановне и так мучителен для Анны. «Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо. Она слышала этот отвратительный, неумолкающий голос мужа. Она мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа со знакомыми интонациями» (Часть II/Глава XXVIII).

Толстой создал стереотип отталкивающего голоса бюрократической и трогательного голоса верховной власти. Государь обладает в ушах Пьера «приятно-человеческим и тронутым голосом» (Том III/Часть I/Глава XXIII), дрожащим, обрывающимся, который не скрывает подлинного волнения (как будто Толстой и его герой ожидали услышать из тела императора глас Медного всадника). Поразительно, что русские интеллигенты – будь то Анатолий Федорович Кони или Александр Александрович Кизеветтер – будут так же описывать голос последнего государя, не осознавая толстовской литературной матрицы. Так Кони описывает речь Николая на открытии 1-й Государственной думы: «При первых звуках своего голоса [государь] весь преображается, выпрямляется и с оживленным лицом, внятным и громким голосом, в котором слышатся порою чуждые русскому уху, отдаленные звенящие звуки, читает свою речь к “лучшим людям” с большим мастерством, оттеняя отдельные слова и выражения и делая необходимые паузы. В одном месте, где говорится о сыне – наследнике престола, в голосе его звучат ноты тревожной нежности»[99].

Посол Франции в России Морис Палеолог тоже описывает речь Николая II на открытии Думы (10 мая / 27 апреля 1906 года). Не зная русской традиции, Палеолог выстраивает стереотипный контраст между опытным парламентским оратором из Франции, Альбером Тома (с «пламенной дикцией» и «то нежным, то мощным ритмом речи»), и неумелым, нервным Николаем II: «Тяжело смотреть на Николая во время произнесения речи. Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит ‹…› Последнюю фразу он произносит совсем задыхаясь». На эту речь Родзянко отвечает «раскатистым и глубоким басом: “Ваше величество, мы глубоко тронуты”»[100].

Толстовская стереотипизация голоса как маркировка нервного состояния и социальной роли перенимается такими разными писателями, как Лесков, Олеша и Булгаков, а также многими мемуаристами – возможно, бессознательно. Лесков описывает необходимые качества военного голоса в «Очарованном страннике» по толстовскому образцу: «Голос у меня был настоящий, такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это “ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о” завести и полчаса этак звенеть»[101]. Манерой толстовского барина наделяет своего человека власти Олеша в «Зависти»: Вместо того чтобы ответить обыкновенной модуляцией, бывший дворянин скандирует и почти речитативом произносит «чу-лооо-веэк!» (главка V).

Михаил Булгаков тонко различает звуковые ландшафты прошлого и настоящего[102], но в области описаний голосов он остается в пределах толстовских стереотипов. Один герой (Мышлаевский) рычит, другой демонстрирует «противный тонкий сюсюкающий голос[103]. В романе «Мастер и Маргарита» голоса снабжаются категориями динамического диапазона (завопил, заорал, зарычал, прошептал), аффекта (испуганно, грозно, яростно), связаны с повторяющимся прилагательным, маркирующим социальную роль: сорванный тихий хрипловатый монотонный тусклый больной голос власти – прокуратора[104]; торопливый, хриплый, высокий, мучающий, невыразимо мучительный голос Иошуа (441); треснувший тенорок, дребезжащий фагот Коровьева (402); скрипучий голос Кота (683) и очень низкий голос Воланда, который на некоторых словах давал оттяжной хрип. Также низко, «хрипло задыхаясь» (607), начинает говорить Маргарита, став ведьмой, только в разговоре с ребенком она старается «смягчить свой осипший на ветру, преступный голос» (655).

Эта опора на звуковые стереотипы образует своего рода код, устанавливающий пространство интерсубъективности, облегчающий узнавание и во многом опирающийся на толстовские стереотипы. Герою «Театрального романа» кажется, что он говорил звучным и сильным голосом, на самом деле он хрипел голосом злобным и тонким (376).

В этом смысле интересно, что ухо поэта и композитора Пастернака скорее переводит звучание голосов в «Докторе Живаго» в визуальный план. Разумеется, и у него есть седеющие дамы, которые «разговаривали грудными скрипучими голосами»; женщина с высокой грудью и низким голосом; крысы, которые «отвратительно взвизгивали контральтовыми плачущими голосами», или кучер, который разговаривает с лошадьми «тоненьким бабьим голоском, как няньки на квасящихся младенцев». Однако следователь, врач и двое городовых снабжаются «холодными деловыми голосами “казенного будничного образца”». Лара выхаживает Юрия Живаго не только «своей лебедино-белой прелестью», но и «влажно дышащим горловым шопотом своих вопросов и ответов»[105]. Эти визуальные проекции, возможно, укоренены в опыте Пастернака-кинозрителя, который соединяет две парадигмы восприятия голоса – литературные фантазии и кинематографические визуальные воплощения. Подобное восприятие отличает и Николая Волкова, долголетнего спутника Ольги Книппер-Чеховой, тесно сотрудничавшего со МХАТом, который активно писал на «звуковые темы» в советских киножурналах. Рассуждая о сочетании изображения и голоса в кино, он замечает, что «звуки подтверждали то, что видел глаз», но прибегает к примерам писателей, бывших кинозрителями. Так, у Горького в «Старухе Изергиль» наружность связана прямо со звуком голоса: «Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями»[106].

Первая глава. Голос как воображение и изображение

Литературные фантазии, метафорические сюжеты

Опера: страсть, смерть и поющие машины. Западноевропейские романтики и декаденты

Если взгляд традиционно кодировался как олицетворение мужской организующей воли, то голос появился в литературном воображении как его альтернатива – воплощение женского эротического желания, противостоящего порядку и размывающего границы[107]. Эта символическая коннотация была разработана в ключевых романах и новеллах XIX века об опере и певцах, с возвращающимися мотивами, среди которых меня интересует лишь один – пение. Оно наделялось магической и мистической властью, которая зиждилась на принципиальной амбивалентности голоса, инструмента этой власти.

Певицы с неземными голосами, появляющиеся у Бальзака, Гофмана и Жорж Санд, приносят героям эстетическое и эротическое наслаждение и – ввергают их в безумие. При этом в голосе поющей женщины заложена травестия женского и мужского, обратимость живого и неживого, природного и механического. Этот парадокс обусловлен не столько самой природой голоса, сколько временем и культурным контекстом, в котором возникают эти сюжеты. Именно тогда с оперной сцены уходят кастраты и их место занимают сопрано[108]. Однако фантазии о певческом голосе перенесли на певицу амбивалентность, связанную с особенностями оперного кастрата, сделав свойства его голоса свойствами женских фигур и метафорическим нарративом.

Голос кастрата асексуален и странен. Обладая легкими взрослого мужчины и гортанью и связками десятилетнего мальчика, кастраты могли выпевать – при большом диапазоне голоса – необыкновенно длинные фразы, не добирая дыхания, что создавало головокружительный эффект. Часто этот голос сравнивался со звучанием птицы или флейты, но не со звучанием человеческого голоса. Мишель Пуаза объясняет развитие культа кастратов запретом, наложенным на участие в литургии певиц. Однако высокие голоса были необходимы для партий ангелов. Голос ангела был голосом метафорической высоты – моральной, духовной и голосовой. Так могли петь дети, птицы и – кастраты, чистые, асексуальные, нечеловечные. (Те же качества асексуальности, странности, нечеловечности приписываются позже и другому пограничному между полами голосу – меццо-сопрано.) Церковь использовала эти ненатуральные голоса, делая ставку на высокий пронзительный тон, уничтожающий слово, делающий его неразборчивым и непонятным и превращающий голос – по Мишелю Пуаза – в «крик ангела». Из церкви кастраты попали на оперную сцену XVII века и царили там больше столетия. Для них писали роли героев, королей, полководцев и жрецов. Их голоса в барочных операх обрамлялись тенорами, которые исполняли роли стариков, и басами, использовавшимися для голосов оракула. У Монтеверди мужские герои пели более высокими голосами, нежели женские. Сладость оперного звучания в XVIII веке, особенно в Италии, была связана с этой гендерной травестией и сексуальной неопределенностью, амбивалентностью мужского и женского, закодированной в странном звучании голоса и часто имплементированной в сюжет барочной оперы[109]. Однако во второй половине XIX века искусство кастратов постепенно угасло, что было обусловлено политическим развитием и реформами оперы. Наполеоновские войны отделили Италию от Франции и создали дефицит в поставке этих своеобразных певцов, а кодекс Наполеона во Франции запрещал кастрацию с музыкальными целями. Последняя роль для этого голоса была написана в 1824 году Мейербером, последний знаменитый кастрат Джованни Батиста Велутти умер в 1861 году; в том же году Италия, следуя Кодексу Наполеона, наложила запрет на кастрацию. С утверждением бельканто Беллини и Доницетти, посылающих арии в момент кульминации все выше и выше, женские голоса появились на оперной сцене и вытеснили кастратов, а сексуально определенная пара – тенор и сопрано – стали основанием новой итальянской оперы.

Мишель Пуаза наблюдает, как в этих операх появляются сюжеты о женских мученицах и небесных девственницах. Так голос ангела становится голосом женщины, которая жертвует собой, и ассоциируется со смертью[110]. Женская красота, всегда ассоциирующаяся с быстротечностью времени, смертностью и увяданием, подкрепила это стойкое соединение очарования женского голоса с напоминанием о смертности. Сопрано, основание романтической оперы, становится голосом страдалицы и только позже, когда героиня попадает в воронку гибельной любви, голосом страсти[111].

Так фетишистский культ оперных голосов во Франции становится топосом, который использует прочные ассоциации из перенятого от кастратов наследия. Этот топос, связанный с нечеловечностью звучания, сексуальной амбивалентностью, невозможностью удовлетворения эротического удовольствия и неизбежностью смерти, укореняется в сюжетных мотивах французских и немецких романтиков, иногда обращающих эту амбивалентность в более нейтральный мотив распадения визуального и акустического, восприятия глаза и восприятия уха. Голос может быть прекрасен, но тело уродливо, таким образом, магическая сила голоса связана с обманчивостью видимого, у романтиков часто соединенного с иллюзией. Мотив поколебленной уверенности в реальности видимого и слышимого усиливается с момента появления аппаратов, первых музыкальных автоматов-андроидов и фонографа, отделяющего голос от тела.

Жорж Санд строит образ героини романной дилогии «Консуэло» (1843) и «Графиня Рудольштадт» (1843) на распадении впечатления от тела и голоса. В начале первой книги граф, поклонник оперы, слышит поражающий его воображение голос Консуэло и удивляется потом уродливости девочки. Но музыка у Жорж Санд понимается как трансформация, поэтому чарующий голос может превратить поющую уродливую Консуэло в красавицу. Она должна остаться девственницей, потому что ее чистота – залог ее музыки. В тот момент, когда ее девственность под угрозой, Консуэло покидает сцену и скрывается как анонимная гувернантка в старинном замке графа Рудольштадт на границе Чехии и Германии, вступая во второй части романа в мистический белый брак с «живым мертвецом», провидцем-графом. Ее голос – как голос Орфея – пробуждает графа из летаргического сна, в который он впадает в подземных лабиринтах замка. Спиритуальные скитания Консуэло, которые обычно интерпретируют как инициационный обряд (привилегия юношей), дублируются реальными странствиями, совершая которые героиня должна переодеться мужчиной. Так в романе сохраняется мотив инверсии полов.

Оперный роман Жорж Санд – не только метафорическая парафраза возвращающегося топоса. Писательница отталкивалась от реального прототипа. Прообразом Консуэло была певица Мария Малибран (1808–1836), сестра Полины Виардо, умершая молодой. Воспоминание о ее ясном, резком и сладостном, «пограничном» голосе (Малибран исполняла партии для контральто и сопрано) поддерживал похожий голос Виардо, которая воспринималась Жорж Санд как реальный двойник умершей сестры[112].

Консуэло поет голосом «чистым и верным, как нота клавесина»[113], точно следуя указаниям своего учителя. Отсылка голоса к темперированному инструменту напоминает о машинном и механическом. Нечеловеческие качества ее высокого голоса отсылают не к ангелам, а к кукле Олимпии из сказки Гофмана «Песочный человек» (1817).

Искусственным, высоким, пронзительным голосом куклы поражен герой Натаниэль: «Олимпия с большим искусством играла на фортепиано и так же хорошо спела бравурную арию чистым, почти резким хрустальным голосом»[114]. Литературные фантазии о высоких пронзительных голосах Консуэло и Олимпии появляются тогда же, когда кастраты и сопрано борются за первенство на оперной сцене. Однако фантазии Гофмана воспринимались современниками как реакция на изобретение автоматов Жака Вокансона, играющих на флейте и тамбурине (1737–1738), и говорящей машины Вольфганга фон Кемпелена, представленной впервые в 1744 году и усовершенствованной берлинским механиком в 1828 году. Ослепленный страстью, завороженный этим нечеловеческим голосом, студент замечает лишь, что каждое движение Олимпии, ее походка, жесты, танец были «как-то странно размеренны», «точно у заводного механизма. Ее игра и пение отличаются совершенством поющей машины»[115].

Гофман предлагает свой вариант метафорического сюжета о певческом голосе, наделенном магической властью, но лишенном смысла, отождествляя язык музыки и язык страсти. Натаниэль говорит с куклой о любви, «выражаясь словами, которых не понимал ни сам он, ни Олимпия», и она отвечает ему вздохами и междометиями; эти «ее немногие слова» представлялись Натаниэлю «настоящими иероглифами внутреннего мира». «Восковая фигура», «деревянная кукла» Олимпия возрождает легенды о мертвой невесте и ввергает героя в безумие, кончающееся самоубийством. Но до этого финала «[и]скусные рулады казались Натанаэлю небесным ликованием Души, просветленной любовью; когда же в конце каденции по зале рассыпалась длинная, звучная трель, ему почудилось, что его вдруг обняли страстные руки»[116].

Похожий экстаз («необъяснимое блаженство») переживает и бальзаковский герой, скульптор (!) Сарразин в одноименной новелле (1830), услышав пение итальянского кастрата Замбинеллы. Мифическую, эротическую и эрратическую сущность экстаза Сарразина, вызванного музыкой, анализирует Барт, подчеркивая, что это первое чувственное наслаждение героя носит характер инициации, создавая «почву для воспоминаний, для повторения, для ритуала»[117]. Герой влюбляется в своеобразный, томный голос Замбинеллы, являющийся особым историческим и культурным конструктом и – результатом кастрации. «Являясь эротической субстанцией, итальянский голос как бы от противного (в силу чисто символической инверсии) оказался созданием бесполых певцов; в таком превращении есть своя логика («Этот ангельский голос, этот нежный голос был бы противоестественным, если бы исходил из другого, не твоего, тела», – говорит Сарразин Замбинелле, № 445) – так, словно при посредстве избирательной гипертрофии сексуальное напряжение, покинув остальные части тела, сосредоточилось в одном месте – в гортани. ‹…› Исторгнутое кастрированным телом, безумное эротическое исступление изливается на это же самое тело: знаменитым певцам-кастратам рукоплещет доведенная до истерики публика, в них влюбляются женщины»[118]. По Бальзаку и Барту музыка – это эрос благодаря специфическим качествам голоса, который пронзает, проникает в Сарразина, снимает все ограничения, вызывает галлюцинации иного типа, нежели зрительные образы. По Барту это удовольствие гермафродитное, снабженное свойствами и мужского и женского. Взгляд активен, слушание пассивно. Но голос Замбинеллы описан с точки зрения его пронзающей, фаллической и вкрадчивой силы; этот голос овладевает мужчиной, который застывает «в состоянии пассивности», в женском наслаждении стать объектом проникновения. В голосе есть все качества мягкости и органичности (связываемые традиционно с женским началом). Однако Барт, прослеживая все жидкостные глаголы, которые используются для описания действия пения, ассоциирует их с семенем. Музыка «затопляет» (наслаждением»); «Голос струится, просачивается, разливается по всему телу, по коже; способный переходить и уничтожать любые границы, разрушать преграды между классами и именами», Сарразин впитывает звуки «всеми своими порами» (№ 215)[119]. Голос пробуждает в нем не только чувственное, но и возвышенное, сверхчувственное наслаждение. Выбежав из оперы, Сарразин присаживается у стены церкви (!) и ощущает пустоту. Голос ангела и стерильного гермафродита внушает экстаз, но становится и для Сарразина голосом смерти. Замбинелла, вернее, его голос побуждает неудовлетворяемую страсть. Сарразин готов убить его, но сам становится жертвой посланных кардиналом убийц.

Эта двойственность отличает и другой пограничный голос – меццо-сопрано героини романа английского художника Джорджа Дюморье «Трильби» (1894). В этом романе героиня, похожая на мальчика, сначала немая модель художников Латинского квартала, затем попадает под влияние гипнотизера Свенгали, который делает ее знаменитой певицей La Svengali с густым низким голосом[120]. Но Трильби – марионетка, как и Олимпия, музыкальная машина, которая может петь лишь в состоянии странного транса, в который ее ввергает Свенгали. Как только она пробуждается от гипноза, голос пропадает. Этот низкий женский голос – параллельно высокому мужскому – возвращает нас к странной транссексуальной природе поющих героев романов XIX века.

В этих романах голос становится препятствием для «правильного» зрения и порождает обманчивое восприятие (Натаниэль влюбляется в машину, Сарразин в мужчину, граф уверен, что Консуэло – красавица). При этом паралингвистические качества голоса убеждают студента в том, что он напрямую общается с самой сущностью Олимпии (следуя языковой утопии Гердера, причисляющего голос к натуральным языкам). Эти аберрации основаны на том, что голос объемлет исключающие друг друга оппозиции (мужское/женское, внутреннее/внешнее, органическое/механическое). Но именно это свойство лежит в основе его гибельного действия, что связано с обратимостью оппозиции живого/мертвого. Голос оживляет неподвижную материю, но неминуемо ведет очарованного к гибели.

Романтики закрепили в своих сюжетах связь голоса с эротикой, сексуальной амбивалентностью, механической иллюзией и смертью так же прочно, как Античность соединила голос с анимизацией. Эти новеллы и романы были написаны до изобретения телефона (1843–1844) и фонографа (1877). Механическая кукла Гофмана и ее голос доводит героя до сумасшествия и смерти в 1815 году, Бальзак связывает голос и сексуальную неопределенность, пробуждающую в Сарразине желание убить Замбинеллу, в 1830 году. Жорж Санд пишет о распадении голоса (божественного, бесполого вдохновения) и тела (низменной страсти) в 1842–1843 годах. В это же время мотив связи голоса – дыхания – с душой и похотью использует и Эдгар Аллан По. Пение, предельное выражение дыхательного спазма, означает у него эротику и смерть. В новелле «Без дыхания» (1832/1836) герой теряет потенцию наутро после свадьбы: «В тот самый миг, к своему величайшему ужасу и изумлению, я вдруг обнаружил, что у меня захватило дух. ‹…› Я совершенно серьезно утверждаю, что полностью утратил дыхание. Его не хватило бы и на то, чтобы сдуть пушинку или затуманить гладкую поверхность зеркала»[121]. Но герой не вполне лишен дара речи. Понижая голос до «исключительно глубокого гортанного [звука]», он способен издавать звуки, зависящие «не от потока воздуха [дыхания], а от некоторого спазматического сокращения мускулов» гортани или кишечника. Так трактует этот физиологический процесс психоаналитик Мари Бонапарт[122]. Звуки «до-генитального языка кишечника» ведут прямо к длинному ряду знаменитых чревовещателей, один из которых тоже стал героем рассказа По «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» (1845)[123].

Мотив рождения слова от сокращения мускулов и движения воздуха через гениталии и кишечник связывался в Античности с пророчествами, был иронически перевернут Рабле и стал в XIX веке, предваряя и окружая появление телефона и фонографа, опять мистически серьезным. Невидимый голос в новом технологическом контексте понимался как магнетический флюид и ассоциировался с электричеством, животным магнетизмом и месмеризмом, подогревая интерес к чревовещателям, медиумам этого процесса.

В конце XIX века после появления механических и электрических приборов, имитирующих, транслирующих, записывающих и сохраняющих голос, топос магической силы, связанной с голосом, в романах о певицах несколько видоизменился. Эти узнаваемые мотивы появились в двух прототипических романах конца XIX века, сгустивших романтическую парадигму живого-механического в фантастическом сюжете: «Будущая Ева» (1886) Вилье де Лиль-Адана и «Замок в Карпатах» (1892) Жюля Верна. В обоих романах речь идет о сохраненном записанном голосе, который оживляет электромеханических двойников прекрасных женщин, проекцию в одном случае, андроида в другом. Эти мертвые механические асексуальные существа обладают голосами ангельской красоты, но это – в отличие от Замбинеллы, Консуэло и Трильби – уже голоса без тела.

Жюль Верн воскрешает мотив романтиков в жанре сверхнатурального готического романа ужасов. После смерти знаменитой оперной певицы Стиллы ее муж, граф Теллек, отправляется в странствия и, попадая в Карпаты, слышит в трактире голос Стиллы. Подозревая, что Стиллу оживил и заточил в свой замок ее сумасшедший поклонник Рудольф фон Гортц (почти Герц, давший имя измерению высоты голоса), граф отправляется туда и попадает в ловушку. Его заманивает акустическое привидение, которое поддерживается оптической (мертвой) иллюзией, электрической тенью Стиллы, проецируемой на экран, чьи движения описываются как призрачное колебание дыма.

В финале романа граф освобожден, маньяк гибнет под руинами взорванного им замка, а читатели получают рациональное объяснение галлюцинации в последней, пятнадцатой главе романа. Голос умершей певицы Стиллы был сохранен при помощи фонографа и «магической силы электричества», которые заключили дыхание (дух) умершей певицы в ларец и дали ее голосу вечную жизнь. Механический голос потому так привлекателен, что он может длиться вечно (как сирена – и механическая и электрическая). Когда в финале пуля разбивает шкатулку, голос Стиллы гибнет, как дух Кощея Бессмертного. Новая технология возвращает прошлое и сохраняет живую память, но женский голос все еще ввергает мужчин в безумие и ведет к смерти[124].

Знакомые мотивы механического (нечеловеческого) пения, неудовлетворимого соблазна, обманчивой иллюзии и смерти преобразованы в романе «Будущая Ева». Изобретатель фонографа Эдисон создает для своего несчастливо влюбленного друга подобие холодной красавицы Алисии – механическую куклу Гадали (ее прототипом современники считали говорящую куклу, которую настоящий Эдисон сконструировал в 1877 году для своей дочери). Как Олимпия, современный андроид воплощает идеал, но ее красота – мужская конструкция. У Вилье де Лиль-Адана андроид обладает стерильным асексуальным пронзительным голосом, в котором понятность речи исчезает. Экстаз, возбуждаемый голосом вне значения, не систематизируется языком, но приносит «чистое» трансцендентальное и амбивалентное эротическое удовольствие. Внушающее жуткий трепет искусственное создание описывается как «акустический дагеротип», но он не связан с жизнью или воскресением. Фонограф (деликатный, чувствительный и хрупкий[125]) понят как прибор для записи последних слов умирающего; тем самым он сопряжен с ускользающим временем. Голос андроида вызывает напоминание не о жизни, но о смерти. С этими же ассоциациями связан для Пруста и Вальтера Беньямина голос в телефоне, а герой «Волшебной горы» Томаса Манна воспринимает граммофонный голос как голос призрака, хотя этот хрупкий бестелесный женский голос может стать объектом плотского мужского желания[126]. Голос – знак дыхания и жизни, но механический голос – это часть царства смерти, голос без внутренней сущности.

Эти возвращающиеся мотивы, связывающие магию голоса с нечеловеческой (ангельской, птичьей, машинной) амбивалентной (мужской/женской) природой, породили во французском культурном пространстве – среди психоаналитиков, семиотиков, постструктуралистов – особую концептуализацию голоса, неотделимую от сюжетов романтиков и декадентов. Лакан, Барт, Пуаза, Делез перенесли романтический топос мужской страсти, воплощающейся в сексуально амбивалентном оперном голосе, на интерпретацию голоса вообще. Отталкиваясь от этих сюжетов, Лакан интерпретировал голос как объект патологического поклонения и вожделения, эротического, галлюцинаторного и обманчивого. Наслаждение, испытываемое от пения (и слушания), связано с мазохистским удовольствием (в отличие от фетишистского, вызываемого изображением), потому что побуждаемое им желание не может быть удовлетворено, но оно легко повторяемо. Поддающиеся этому вожделению цепляются за пустоту[127]. В этом смысле голос ведет в пустоту, которую олицетворяют певицы; он исчезает, как и Эвридика, попадающая под дневной свет. Для Делеза голос или женщина, в теле которой он материализуется, репрезентирует саму невротическую машину желания[128]. По Барту, голос, тесно связанный с телесностью и сиюминутно ощущаемой чувственностью, отсылает в сферу эстетически неопределенного и возвышенного. Для Пуаза звучание голоса означает абсолютную красоту, которая может удовлетворить желание только путем смерти, и поэтому она связана с божественным[129].

Эти мотивы (и в романтической и в декадентской окраске) отсутствуют в русской литературе, не связывающей голос, особенно механический и электрический, с желанием, эротикой и сексуальной амбивалентностью. Русалки и Лорелеи – образы западной фантастики. В русском фольклоре водяные девы не просто асексуальны, они связаны с чем-то отвратительно скользким. Они крадут детей, хлеб, скот и приводят в ужас путешественников, детей и лошадей своим смехом. Они могут довести до смерти, но не манящим в глубины голосом (они издают лишь хихикающие, сдавленные звуки), а тем, что защекочут неосторожного странника. В русской поэзии и драме русалка превращена в молодую девушку, покончившую с собой от несчастной любви, и русские поэты снабжают ее соблазнительным эротизмом под влиянием европейских образцов: «Ундины» Фридриха Де Ла Мотт Фуке (1811), переложенной Василием Жуковским (1841), «Мелузины» Гете (1807), «Ундины» Гофмана (1813–1814), «Лорелеи» Гейне (1823), «Русалочки» Андерсена (1836). Поэма Василия Жуковского, незавершенный отрывок Пушкина, опера Даргомыжского сохраняют мотив мистического брака стихии природы и человеческой плоти, оживляющей эту стихию и сообщающей ей метафорическую глубину души, но месть русалки уступает самопожертвованию женщины во имя любви (она не увлекает своего соблазнителя в пучину, а спасает его). Голос русалки не является центральным моментом в этих произведениях. Он словно захлебывается водой и не таит в себе гибельного очарования[130].

В русском фольклоре голос не манит в смерть. Он прямо приносит смерть, как это делает свист мужчины, Соловья-разбойника.

«Без итальянских украшений и в первобытной простоте». Итальянская опера и русская оперная критика

Русская литература последовательно и настойчиво соединяла русский голос только с природой. Предпочтение неискусного природного голоса искусному, один из лейтмотивов русской оперной критики XIX века, несомненно, оказало определенное влияние на литературное ухо.

Итальянский оперный театр существовал в Петербурге как часть имперской культуры с 1730 года, но культ кастратов в России не утвердился[131]. Искусность итальянских певцов резко отвергается русской оперной критикой в первой половине XIX века как механическая. Возможно, такое резкое отрицание итальянской оперной техники связано с необходимостью утвердить национальную оперу, чему помог Александр III, упразднивший итальянский театр как императорский в 1880 году[132].

Редко в русской оперной критике попадается пассаж, где голос описывается «технически» и у певиц отмечается «замечательная гибкость гортани» и «свободная смелая и внезапная манера брать ноту, являющуюся как бы первоистоком бравурного пения»[133]. Понимание голоса как инструмента применяется в русской критической литературе об опере только по отношению к иностранным певцам и певицам. Русские оперные критики упрекают скорее знаменитую певицу в том, что она в своем увлечении виртуозными вариациями трактует голос как инструмент и лишает его самого благородного качества – силы выражения чувств и страстей. Так много пишущий об опере Евграф Филомафитский замечал в 1816 году: «Что мне делать, когда я родился быть раскольником насчет пения! Морщусь там, где другие восхищаются, краснею за певицу, когда все плещут ей и превозносят похвалами; когда мне не нравится ни одна скрипичная ария, отработанная с искусством, превышающим даже самую скрипку в беглости, чистоте и отдельности тонов, – а напротив, при простом пении двух, трех голосов, ни на волос не рознящих, выражающих словами или тонами, заставляющих меня чувствовать все, что хотят, – что мне делать, когда при таком пении обворожен я и готов не рукоплескать, а от сердца благодарить певцов за несколько минут, проведенных мною через них в истинном удовольствии?»[134]

Филомафитский пытается найти в опере «русскость»: «Посмотрят они на одеяние, – русские; на сюжет пьесы – русская; а запоют арии – большая часть иностранных!» «Русалка» (не Даргомыжского, а Кавоса) ценится им, потому что «многие арии, из настоящих русских песен переделанные». Однако композитор не «побоялся бога» и заставил «бедную русскую актрису делать итальянские рулады, или перекаты, или уж и назвать как не знаю, а что-то ненатуральное, неприятное»[135].

Искусность обращения с голосом – черта итальянских певцов, которая порицается. Это можно было бы связать либо с ощущаемой необходимостью утверждения национальной русской оперы в борьбе с итальянской, либо со своеобразием русского певческого голоса, обусловленным особенностями языка (не такого звучного, как итальянский, с нетянущимися шипящими). Но русские оперные критики не обращают внимания на эти черты.

Опера требовала от певцов владения техникой кантилены, необходимой для арий (то есть плавным, связным ведением мелодии, которая может украшаться трелями, вибрато, руладами, как их называли в XIX веке) и четкости дикции для речитатива-секко, который произносится говорком в быстром темпе и состоит из диалогов, двигающих действие[136]. Для арии, в которых «чувствования бывают так сильны и движение духа так велико, что мы не прежде удовлетворяемся, как пока облегчим себя от них совершенно. ‹…› Поэт употребляет для нее лирическое стопосложение; но из многих мыслей и слов избирает он немногие и даже такие, которые страсть равномерно в кратком содержании живописуют»[137]. Это значит, что немногие слова повторяются и распеваются много раз, украшаясь трелями и колоратурами. Однако вокал зависит не только от голоса и дикции, но и от фонетического состава языка. В опере мелодия определяется обычно только гласными звуками; поэтому на конце каждого слова пытаются оставлять гласную, которая тянется и выпевается; согласные выговариваются на доле секунды; в ритме это должно быть увязано со звучащей гласной. Итальянский язык изобилует гласными, и итальянские арии производят впечатление особой звонкости – там нет шипящих, что позволяет певцам петь более открыто. Но как передать в бельканто русские шипящие и свистящие согласные? Русский язык кажется для пения переводных итальянских арий не слишком приспособлен (современные русские певцы достигли интернациональной славы, когда начали петь по-итальянски). Поэтому учителя пения предлагают произносить слова с опорой не только на гласные, но и на полугласные, сонорные согласные, фонетически заменить малозвучную согласную другой, звучной, и отделяют фонетику певческой дикции от разговорной речи. Они предлагают подчеркивать р, м, н, л (ррррасвет, таммм) и по возможности фонетически заменить малозвучную согласную другой родственной (любоффф), вопреки разговорным приемам[138].

Сергей Волконский, который прошел в начале XX века через школу Жака Далькроза, пытался предложить решение этой дилеммы, замечая, что певцы обычно обращают внимание только на гласный звук и упускают согласные, «элемент силы»; умение обращаться с ними показал Шаляпин, заставивший артистов «прозреть» по отношению к слуху[139].

Согласные, гласные, звуки и слова образуются в разных местах. Звук образуется при колебании воздуха между связками и усиливается резонаторами (черепом, грудью)[140]; согласные и слова образуется в передней части рта, то есть места их формирования не совпадают. В итальянской опере слово вместе со звуком образуют приятную плавную кантилену. В итальянской музыке «изумляет и пленяет и не количество рулад и не быстрота их, но округлость, сочность и ровность составляющих их звуков»[141]. Именно во владении этой кантиленой русским певцам отказывали иностранные критики, пока русские оперные критики рассуждали о природной органичности русского певческого голоса и иронизировали по поводу рулад при исполнении арий итальянками.

Собирательное имя итальянских оперных див в русской критике – синьора Крещендо Кресчендо. В 1821–1823 годах «Отечественные записки» печатают один восторженный отзыв за другим, прославляя в итальянке Каталани современного Орфея, но «Вестник Европы» отзывается о ее концертах крайне сдержанно, а «Невский зритель» помещает о ней (со ссылкой на немецкое издание) серьезную критическую статью, упрекая знаменитую певицу в том, что она слишком увлекается виртуозными вариациями: «Дав жизнь своему природному таланту в легкости и гибкости, она нанесла смертельный удар своему вкусу и знанию. Г-жа Каталани, кажется, при сем случае голос почитала за инструмент. Неоспоримо, что он есть превосходнейший из всех музыкальных орудий, но, будучи ограничен сим тесным пределом, он лишился своего благородного качества, которое состоит в том, чтобы, восхищая нас своими звуками, соединять с оными язык, выражающий чувства и страсти, и придавать пению сильнейшее действие и высочайшее совершенство»[142]. Примечательно, что через два года после гастролей Каталани журнал «Отечественные записки» публикует статью под названием «Русская Каталани», посвящая ее народной певице, исполнительнице русских песен, цыганке Стеше![143]

Несколькими годами ранее русский критик с этих же позиций отозвался о виртуозном пении гамбургской певицы Бекер, гастролировавшей в Петербурге: «“Побежденные трудности”, быстрые пассажи, беспрестанные рулады, делающие из каждой пьесы ученический этюд», по мнению рецензента, не могли удовлетворить «истинных любителей музыки»[144]. То же повторяет Одоевский в 1823 году: «Узнавши, что я люблю русские напевы, Нинушка запела нашу песню, столь изуродованную итальянскими манерами, что среди несвязных рулад и трелей совершенно терялся настоящий характер мелодического пения»[145]. Для русских ушей итальянские арии все как канва, и певцы вышивают по ним a piacere, показывая, на что способен их голос. Рассуждая о «Россини и россинистах», критик Дмитрий Струйский в 1829 году замечает, что Россини заставил и «боговдохновенного» Моисея петь как Арлекин: «Тот же характер, те же переходы, приторные украшения, всем известные рулады бесконечные и однообразные крещендо»[146]. Пожалуй, только Пушкин воспринимал итальянских певцов как западные романтики, замечая, что «это представители рая небесного»[147].

Русские критики считают, что в Италии климат способствует сохранению голоса, но тут же добавляют: итальянская опера слишком громкая и русские не могут петь как итальянцы[148]. Критик замечает, что у м-ль Мелас сильный, верный и гибкий голос, самые красивые ноты которого заключены в последней верхней квинте от ми до си, но она «одевает» арии в изобилие рулад, «как в манто»[149]. В этом контексте любопытно восприятие пения Полины Виардо, очень подробно документированное. О первом представлении «Севильского цирюльника» в Петербурге с участием Виардо, Рубини и Тамбурини 20 октября 1843 года повествует Александр Николаевич Яхонтов. «Поначалу артистка показалась некрасиво невзрачной, но стоило ей запеть ‹…› и раздался такой взрыв энтузиазма, разразились такие неистовые восторги», которые мемуарист сравнивает с бурей и опьянением. «При повторении арии, для всех стало очевидно, что Виардо не только великая певица, но и гениальная артистка. Каждое почти украшение, которыми так богаты мотивы Россини, являлось теперь в новом виде: новые, неслыханно-изящные фиоритуры сыпались, как блистательный фейерверк, изумляли и очаровывали, никогда не повторяясь, порожденные минутою вдохновения. Диапазон ее голоса от сопрано доходил до глубоких, ласкающих сердце нот контральто, с неимоверною легкостью и силою. Обаяние певицы и женщины возрастало crescendo в продолжение всего первого акта ‹…› Во втором акте Виардо показала себя и как превосходная актриса: игра ее, и изящная и веселая, отличалась особенно ей свойственною благородной простотою и прелестью»[150].

Виардо не только обладала превосходной техникой. Она пела по-русски арии и романсы Глинки без итальянских украшений – «во всей их первобытной простоте»[151]. Музыкальная критика связывает утверждение вокальных произведений Глинки и его оперы с тем, что ценители, избалованные фокусами пения и утомленные руладами итальянцев, услышали простые родные народные напевы, «то проникнутые глубокой меланхолией, то дышащие славянским разгулом»[152]. Поэтому нередко в рецензиях можно найти замечания о том, что оперы Верди подвергают голос певца страшным усилиям, заставляя певцов кричать[153]. Михаил Глинка замечает о голосе знаменитого тенора Рубини, что он «пел чрезвычайно усиленно или же так, что решительно ничего не было слышно»[154]. Так же Боткин пишет Огареву об итальянской исполнительнице Нормы: «Голос у нее криклив, незвучен, холоден»[155]. Одоевский считал в 1823 году, что русские певцы должны научиться внятно произносить слова «вместо привычки, так сказать, водянить руладами и трелями произведения гениев»[156].

Критик Струйский замечал, впрочем, что русские песни – «как отголосок гениальных, но необразованных людей ‹…› дышат искренним чувством, но однообразны и слишком ограниченны. Модуляция их везде одна и та же»[157].

Оперная практика, оперные критики – а вместе с ними (или вслед за ними?) и писатели – выработали образ «подлинно русского» национального голоса, который не может быть искусственным. Неудивительно, что в русском романе нет магических, сексуально амбивалентных, нечеловеческих, механических голосов, как у французских и немецких романтиков, лишь слабые отголоски этих мотивов, которые подчеркивают характерные национальные отличия.

Природа без искусства. Русский голос и русский литературный слух

Владимир Одоевский, знаток немецкого романтизма, сравнивает в «Русских ночах» (1843–1844) человеческий голос и (механический) голос органа (см. ночь Восьмая, о музыке Баха): «Голос человека телесен, голос органа далек от прихотей. ‹…› В голос прорываются звуки из другого, нечистого мира; на человеческом голосе лежит еще печать первого грешного вопля!.. Орган ‹…› не есть живое орудие; но зато и непричастен заблуждениям нашей воли: он вечно спокоен, бесстрастен, как бесстрастна природа; его ровные созвучия не покоряются прихотям земного наслаждения; лишь душа, погруженная в тихую, безмолвную молитву, дает душу и его деревянным трубам, и они, торжественно потрясая воздух, выводят пред нею собственное ее величие»[158].

Высокие девичьи голоса в церковном хоре (где женщинам не запрещалось петь) наделялись ангельскими качествами. «В полной тишине величественного храма, на угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первоприродной чистоты. И мне показалось, что никто – и я в том числе – не дышал в этой массе народа. А голос звучал все сильнее, и было в нем что-то мистическое, нечто такое непонятное… И я испугался, соприкоснувшись с этим волшебством, задрожал, услышав шепот стоявшей рядом монашки: “Ангел! Ангел небесный!” Голос стал затихать, исчезая, он растворился под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник. И я, робея, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как – через крышу – в свои небесные покои улетит этот маленький ангел, именуемый в городе Сиротой. Я стоял как зачарованный»[159].

Подобным образом никогда не описываются оперные голоса. Возможно, отсутствие ощущения божественного экстаза и сакральных прилагательных для профессионального певческого голоса связано не столько с особой религиозностью русского чувства, но и с тем, что посещение оперы в Петербурге было вменено в обязанность дворянам как исполнение придворного долга. При этом бытовало предание, что ложи отдавались не сановным домочадцам. Следы подобного отношения к «институту» оперы можно найти в дневнике Елены Булгаковой, наблюдающей, как жены партийных работников отдавали свои билеты в Большой театр домработницам[160].

Обломов в романе Гончарова (1859) любит Беллини, но поразителен звуковой ландшафт, в который автор вписывает знаменитую арию из «Нормы» «Casta diva»: «Сыро в поле ‹…› темно; ‹…› лошади вздрагивают плечом и бьют копытами ‹…› на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды ‹…› тут музыка». Ольга поет «много арий и романсов, по указанию Штольца». С натяжкой в Штольце можно увидеть гофмановского рационального манипулятора, особенно если учитывать обломовское сравнение героини со статуей. Пение, при котором фигура ее скрыта в сумраке, оживляет эту статую, сообщая ей «сильный голос, с нервной дрожью чувства». И тогда Обломов испытывает экстаз, подобный экстазу Сарразина: «От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни. ‹…› Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она стояла у фортепьяно, как статуя с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна»[161]. Это отсылка к «струнному звучанию» часта при описании голосов иностранных оперных див и имеет в словаре 1840-х годов оттенок механичности.

Как слышался русский голос русскому уху, и какие определения нашли для него русские беллетристы, почти все меломаны? Первыми приходят в голову «Певцы» (1850) Тургенева. В этом коротком рассказе из «Записок охотника» Тургенев представляет и национальный голос и национальную культуру слушания (любитель пения у Тургенева знает только одну страсть – пение, он «почти не пил вина, не знался с женщинами»).

«Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. ‹…› Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас. ‹…› За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым – третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. ‹…› [Голос] был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. ‹…› Голос ‹…› дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся ‹…› Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль ‹…› Яков вдруг ‹…› кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке – словно голос у него оборвался»[162]. Не только даль степи – «необозримо широкое» расстояние, дистанция – передаются этим разбитым, болезненным, трепещущим, надтреснутым, дрожащим голосом. Образ степи дополняется в его воображении видом (безгласной) птицы, расправляющей крылья, открытые восходу солнца.

Если перевести эти определения в певческий лексикон, то, очевидно, Тургенев имел в виду вибрато и неустойчивую высоту звука, что в рамках профессионального понимания свидетельствует о невладении певцом своим голосом. Этот непрофессионализм, в котором, однако, звучит «русская, правдивая, горячая душа», оценивается слушателями выше, чем трели более искусного певца-соперника. Отсутствие искусственности, искусности и умения утверждается как примат аутентичности и как залог воздействия. Реакцией на это пение могут быть либо рыдания (и мужские, и женские), либо ступор: «Закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня ‹…› Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну. ‹…› Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился»[163]. Этот ступор идет от певца, лицо которого «было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы»[164].

Этому певцу противостоит профессионал, обладающий высокой техникой: «[И] уж такие начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что, когда наконец, утомленный, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас, – общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом». Пот – результат тяжелого усилия певца – пробуждает неистовую моторную реакцию («Все встрепенулись», «Николай Иваныч из-за стойки одобрительно закачал головой направо и налево. Обалдуй наконец затопал, засеменил ногами и задергал плечиком»). Искусник, обладающий приятным и сладким голосом, «играл и вилял этим голосом, как юлой, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным старанием, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью. Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, ténor léger»[165].

Страсть, противостоящую умению, ценят и тургеневские герои «Накануне» (1860), Елена и Инсаров, на представлении популярной оперы Верди «Травиата». Их не трогает профессионализм тенора; старания баритона – его «унылое басовое тремоло» – вызывают смех, но поражает искренность сопрано: «Это была молодая, не очень красивая, черноглазая девушка с совсем ровным и уже разбитым голосом ‹…› И держаться на сцене она не умела; но в ее игре было много правды и бесхитростной простоты, и пела она с той особенной страстностью выражения и ритма, которая дается одним италиянцам. ‹…› Игра Виолетты становилась всё лучше, всё свободнее. Она отбросила всё постороннее, всё ненужное и нашла себя. ‹…› Некрасивая девушка с разбитым голосом начинала забирать ее [публику] в руки, овладевать ею. Да уже и голос певицы не звучал, как разбитый: он согрелся и окреп»[166]. (У героя «Волшебной горы» Томаса Манна ария Виолетты вызывает ощущения не тепла, а нежной прохлады.)

Тот же восторг от безыскусной простоты пения передает и Лев Толстой. В «Войне и мире» (1863–1869) он заставляет замолчать оперу, сводя ее к визуальному впечатлению Наташи, которая не понимает ненатуральность итальянской придумки. Описание восприятия пения самой героини вводит знакомый мотив: «Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по-детски, уж не было в ее пенье этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки-судьи, которые ее слушали. “Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать”, говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом, и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пения, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его»[167]. Восприятие это дано через Николая и ведет в ту же отрешенность, что и у Тургенева, «“Вот оно – настоящее… Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. как она этот si возьмет? взяла! слава богу!” – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si взял вторую в терцию высокой ноты. “Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!”»[168]

Толстой повторяет тургеневские характеристики национального голоса: необученный, необработанный, неправильный, природный, чарующий и – сексуально определенный[169]. Для того чтобы оттенить это «русское ухо», я хочу напомнить пассаж из «Консуэло» с проповедью учителя, обращенной к антиподу Консуэло, тенору Андзалетто: «У тебя есть только техника и легкость. Изображая страсть, ты остаешься холодным. Ты воркуешь и чирикаешь подобно хорошеньким, кокетливым девицам, которым прощают плохое пение ради их жеманства. Ты не умеешь фразировать, у тебя плохое произношение, вульгарный выговор, фальшивый, пошлый стиль. Однако не отчаивайся: хотя у тебя есть все эти недостатки, но есть и то, с помощью чего ты можешь их преодолеть. Ты обладаешь качествами, которые не зависят ни от обучения, ни от работы! в тебе есть то, чего не в силах у тебя отнять ни дурные советы, ни дурные примеры: у тебя есть божественный огонь… гениальность!.. Но, увы, огню этому не суждено озарить ничего великого, талант твой будет бесплоден»[170]. Голос внутри этого понимания – не только и не столько явление природы и таланта, сколько культивирования, воспитания, образования и тренировки. Только тогда он достигает высшего артистизма и вызывает иную – профессиональную – реакцию понимающего ценителя: «одобрительный шепот любителей, удивленных мощностью тембра его голоса и легкостью вокализации». Простота, которую требует профессор, не означает отказа от «блеска, изысканности и изощренности». Это высшая степень умения[171].

Подчеркивание прелести необработанного природного голоса (неровного, нервного, разбитого) становится постоянным мотивом русской литературы, возвращаясь в самых разных произведениях вновь и вновь. То, что Толстой ценил неискусное пение и предпочитал природный голос Вари Паниной итальянской опере (так же как Николай Лесков, оставивший наиболее знаменитое описание цыганского пения в «Очарованном страннике», 1872–1873[172]), может быть последствием вырабатываемого на протяжении XIX века стереотипа общественного мнения. Однако все эти писатели создают для этого мотива иррациональную рационализацию. Голос связан с телом и поэтому с грехом; нетронутость, необработанность голоса здесь кодируется как его физическая девственность. Но пение служит залогом святости, потому что, покидая тело, голос перестает принадлежать этой несовершенной индивидуальной оболочке и, становясь частью природы, заполняя всю неизмеримую ширь пространства, растворяется в некоем национальном духе. Эта концепция вторит представлению о мистической русской душе, воспринимаемому обычно русскими литераторами как выдумка немецких романтиков. Голос дает этой иррациональной душе реальное звуковое воплощение, а аутентичность находит вполне материальное тело. При этом голос позволяет полностью реализоваться внетелесному экстазу в акте слушания, отъединяя, однако, акустическое упоение от эротических коннотаций.

Лишь немногие русские писатели обратили внимание на опасную пустоту, вызываемую магией голоса. В «Очарованном страннике» князь влюбляется в голос цыганки, с которым он соединяет некую идеальную возлюбленную (и платит за нее табору огромную сумму), но быстро устает от реальной женщины, ставшей его любовницей, что ведет к драматическим последствиям. Голос лишь иллюзия личности. Но на выпадение Лескова из русской традиции обычно не обращают внимания.

В позднем русском романе, в «Петербурге» (1916) Андрея Белого, мать героя убегает с итальянским певцом (!). Описание южного страстного голоса дано с массой не имеющих отношения к звучанию подробностей, которые должны произвести отталкивающее впечатление немытого, вонючего, насекомообразного (и невидимого!) тела: он «был совершенно надорванный, невозможно крикливый и сладкий; и при этом: голос был с недопустимым акцентом. На заре двадцатого века так петь невозможно: просто как-то бесстыдно ‹…› Александру Ивановичу померещилось, что поющий – сладострастный, жгучий брюнет; брюнет – непременно; у него такая вот впалая грудь, провалившаяся между плеч, и такие вот глаза совершенного таракана; может быть, он чахоточный; и, вероятно, южанин: одессит или даже – болгарин из Варны (пожалуй, так будет лучше); ходит он в не совсем опрятном белье; пропагандирует что-нибудь, ненавидит деревню»[173].

Русская литература далека от фетишизации голоса и не находит для него метафорического сюжета. Мотивы эротической власти и колеблющейся сексуальности, парадоксальной обратимости живого/мертвого, механического/иллюзорного не образуют прочных ассоциаций с голосом. Немногие исключения из этой традиции – два поздних рассказа Тургенева и пьеса еврейского автора и этнолога Ан-ского «Диббук».

«После смерти» («Клара Милич», 1883) и «Песнь торжествующей любви» (1881–1882), наименее русские рассказы Тургенева, связаны с французскими мотивами («Песнь» посвящена памяти Флобера)[174]. Сюжет обоих основан на разделении тела и голоса, ведущего существование фантома, вызывающего галлюцинации и получающего гипнотическую власть над героями. В «Кларе Милич» герой не может примириться с цыганско-еврейской внешностью широкоплечей певицы-актрисы. Купив за пять рублей билет на ее концерт и сидя в первом ряду, он видит даже усики над ее губой. Ее тяжелая смуглая красота и контральтовый голос слишком противоречат всем представлениям героя о женственности, связанным с обликом его матери, хрупкой блондинки с голубыми глазами (голоса рано умершей матери он не помнит). Герой отвергает любовь Клары, которая принимает яд и умирает на сцене. Но когда призрак Клары посещает героя и он слышит ее голос, не видя ее, а только ощущая ее нематериальную близость, он может представить себе их невинное, но абсолютное соединение – после смерти. Ее телесное отсутствие и зовущий голос из темноты, из воспоминания и галлюцинации – первое расщепление визуальности и акустической магии – можно соотнести с изобретением фонографа, первое упоминание о котором в прессе последовало в декабре 1877 года. Прибор Эдисона не упоминается в повести, герой которой, однако, не случайно фотограф! Он увеличивает фотографическую карточку Клары и видит ее сквозь стекло. Это видение, получающее «подобие телесности», герой сравнивает с куклой или с картиной – как в стереоскопе[175]. При этом в «Кларе Милич», как в «Вешних водах», сохраняется обязательный стереотип: неискусность волнующего героя голоса[176].

Большую часть своей взрослой жизни Тургенев провел вблизи смуглой испанской певицы и учительницы пения Полины Виардо, обладающей контральтовым голосом и некрасивой внешностью. Рассказ «После смерти» основан на реальном факте, самоубийстве на сцене актрисы Евлалии Кадминой 22 ноября 1881 года, о котором Тургенев узнал от друзей и из газеты (как и герой рассказа)[177]. Но мотив галлюцинационной влюбленности героя в голос, отделенный от тела, несет следы европейского сюжета, связанного с пограничной природой голоса Клары, низким глухим контральто, которое смущает героя. Только когда голос Клары начинает звенеть на высоких нотах, он кажется герою искренним и волнующим. (Эту ситуацию используют как Лев Толстой, заставляя князя Андрея влюбиться в голос невидимой им Наташи, так и Антон Чехов в рассказе «Ионыч». Герой-врач, которому назначено свидание на кладбище, увидев могилу итальянской оперной певицы, начинает ощущать необъяснимое томление. Это представление о неслышимом итальянском голосе вызывает в докторе Старцеве настоящий эротический экстаз.)

В «Песни торжествующей любви» мистические мотивы сгущаются. Героиня впадает против воли в сомнамбулическую подчиненность смуглому музыканту и отдается ему, следуя мелодии странной песни, исполняемой на экзотическом малайском инструменте. Демоническая власть этого музыкального гипноза лишает ее святости. Это сексуальное единение, в котором и мужчина находится во власти гипноза, несет в себе следы некрофилии, и женщина зачинает от мертвеца. Но рассказ Тургенева посвящен Флоберу, а не Гофману, над сказками которого смеется итальянка Джемма, героиня «Вешних вод».[178] Только в русской фантазии начала XX века от брака людей и машин возникают дети, как в рассказе Ильи Эренбурга «Витрион» (1922).

Тургеневская проза конца 80-х годов о сильной, но неудовлетворенной страсти – это старческая проза, в которой желание не может быть удовлетворено не потому, что голос манит, но ведет в пустоту, а потому, что слушающий мужчина – импотент, тело которого не в его власти.

Сюжет о голосе, овладевающем чужим телом, приходит в русскую еврейскую литературу не из европейского романтизма, а из средневекового еврейского фольклора. Он реализован еврейским русским автором С. Ан-ским в пьесе «Диббук», написанной в годы Первой мировой войны. Там дьявол вселяется в тело девушки, которая говорит голосом мужчины – и голосом мертвеца. Этот сюжет Ан-ский нашел в этнографической экспедиции (1912). Он вжился в него благодаря особому обстоятельству. Записывая голоса на фонограф, воспринимаемый евреями как дьявольская машина, он был вынужден отделить женский голос «от тела»: женщины не могли петь в присутствии мужчины, поэтому они записывались из другой комнаты[179]. Так мистика сюжета получила материальное техническое подкрепление.

Эти поздние тексты закрепляют мотив связи голоса и смерти достаточно своеобразно. Смерть соотнесена с машинами, создающими электромеханических двойников жизни. (Кинематограф будет воспринят в России – в отличие от западной реакции на изобретение Люмьера – не как «заговорившая природа», а как некрополис, царство безжизненных теней[180].) Несмотря на это, голос, воспроизведенный аппаратом смерти, анимирует фантомы воображения. Он покидает механическое тело, реализуясь в пространстве, как и природный голос национальной души, отделившийся от телесной оболочки.

Сумерки божков: 1908

Восхищение природным остается и у беллетриста, журналиста, сына протоиерея Архангельского собора Московского Кремля, получившего певческое образование и два года выступавшего на оперной сцене Александра Валентиновича Амфитеатрова. Он рисует своего коллегу по сцене так: «Темный местечковый еврей, очень ограниченный и феноменально анекдотически невежественный. Он пел и играл с позволения сказать, как сапожник, но зато носил в груди даже не голос, а как бы орган церковный, необычайной мощи и красоты. Спросишь его бывало: “Отчего это у вас, Савелий Григорьевич… при вашем чудесном голосе никогда слов не слышно? Отвечает с победоносною наивностью – и совершенно искренно: Оттого, душа моя, что у меня уж очень большой голос: занимает весь рот, так что словам не остается места”…»[181] Именно Амфитеатров написал, пожалуй, единственный – и весьма посредственный – русский роман, превративший национальный дискурс о голосе в нарратив, связав революцию, вагнеровскую оперу и русский голос в один метафорический ком.

Роман Амфитеатрова можно прочесть как реакцию на западные романтические фантазии. Но он пишет его в иное время – после своей стажировки в Италии и опыта на оперных подмостках, после оперных реформ Вагнера и после первой русской революции.

Итальянское бельканто фаворизировало сам звук (или «крик», по Мишелю Пуаза) арии для высокого голоса, что отразилось на литературных фантазиях об амбивалентном удовольствии от голоса, от звука без текста. В этой опере музыка победила драму. Вагнер восстановил неразрывность музыкального и драматического действия, не убавив эмоциональной силы и власти музыки. Драма вернулась на оперные подмостки, но потребовала от певцов нового «героического» умения петь в течение четырех и более часов, меняя регистры.

Амфитеатров покинул оперные подмостки после двух лет практики[182]. Но для него текст и сюжет оперы важнее трудно описываемой, ускользающей музыки. Нюансы и тембры голоса описываются Амфитеатровым при помощи красок – в духе синестетического символизма Скрябина. При этом узнаваемые оперные мотивы и топосы западноевропейской романтики опрокинуты в контекст русского физиологического натурализма с социально-бытовым и вполне конкретным содержанием. Роман в свое время читали как ключевой, угадывая за всеми фигурами реальные прототипы и события[183].

В книге противопоставляются – совсем в традиции русской оперной критики – пение русское (природное, нутряное, темпераментное, как выражение русской необъятной души) и пение западное (искусное, холодное, механическое). Сопоставление и конфликт этих стилей замешен в фабулу романа, сюжет которого поучителен.

Молодой композитор с воробьиной фигурой и крыльями орла (или буревестника), самородный природный талант без музыкального образования, написал оперу, которая еще больше, чем вагнеровская музыка, расшатывает устои искусства. Обычному ожиданию зрителей («торжествующих свиней»), которые «ищут в опере баюкающих звуков, сладких эмоций, интересного кейфа для правильного и успешного пищеварения» под «искусно сложенными звуками» (58), он противопоставляет народную оперу «Крестьянская война» с христианской мученицей-сопрано. Действие этой музыки огромно. Под ее гипнозом полицейский хочет стать милосердным, вор клянется стать честным, и театр ревет «как морская буря», готовый к братанию миллионов. Только циничные критики иронически описывают новые амплуа как «социал-колоратурка» и «баритон-демократ»: «Он ей гаммами: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, а она ему трелями: “в борьбе обретешь ты право свое”. ‹…› Эту оперу следовало бы играть не на музыкальных инструментах, а на бомбах и браунингах-с» (324–325). Экстаз рождает захватывающее искусство, но оно неминуемо влечет в гибельные страсти. Репетиции, премьера и дальнейшие представления оперы сопровождаются артистическими интригами и политическим скандалом (цензура, революция, черная сотня, провоцирующая погром в театре), которые ведут к буквальному разрушению театра.

Я хочу выделить здесь лишь один мотив – мотив певческого соревнования внутри оперы вагнерианского рода, сталкивающий европейское холодное искусство и русскую природную страсть. Первый тип закреплен за искусной певицей, фригидной красавицей Еленой, которая становится натуралистическим воплощением поющих автоматов, но лишена по воле автора их сладостной силы. Ее пение – дань искусству как мертвому, бездушному, механическому умению, и сама она обретает свой высокий хрустальный голос после потери ребенка и «женской» операции (= стерилизации), произведенной искусными западными хирургами, которые превратили ее в «бесполое существо». Тогда «в пении она достигла чуть не птичьего мастерства» (20). Подобное описание нечеловеческих свойств голоса асексуальной Елены приближает ее (правда, в гендерном перевертыше) к итальянским кастратам. В Европе Елена находит не только свой новый хрустальный голос, но и свою искусственную, «фарфоровую» красоту и нового мужа – немецкого дирижера. Она далека от всего русского. Елена Савицкая – «серебряная фея» (14), «в ней самой есть что-то от тумана германских лесов и шотландских озер»; ее «фарфоровая маска лица», «застывшая мимика», «эмалированная маска красоты» и принимаемые ею «ледяные ванны» делают ее «холодной певицей» (62). Таким образом, эта буквально асексуальная, замороженная красавица с высокой певческой техникой – совершенный продукт западной – немецкой – цивилизации. Ее партнер по сцене Андрей Берлога обвиняет ее в том, что она «влюблена в красивых мертвецов», в старую классику (62). Описание ее пения в романе всегда технично: «Головные ноты идеальны, трель безупречна, нюансировка не оставляет желать лучшего, в финале второго акта наша несравненная дива, по обыкновению, восхитила публику изящным pianissmo своего серебряного до» (64–65). Ей под стать и другая красивая женщина в романе, Настя, тоже плохая певица. Голос у нее маленький, «опрятненький – перочинный» (88), ходит по сцене «куклой поющей», «нотки свои выводит, ручками разводит, глазками хлопает и бедрами такт считает… Манекен! Автомат! Фигура из “Сказок Гофмана”!» (90)[184]

Елена, как и другие певцы старой школы, не может спеть новую оперу адекватно, только неотесанные природные таланты на нутряном порыве способны справиться с необычными гармониями: молодая певица Наседкина и бывший бурлак Берлога. В их русском певческом таланте Амфитеатров подчеркивает живое и органическое, вплоть до неспособности подчинить и сохранить его.

В мужчине, главном герое романа Андрее Берлоге, воспринятом современниками как образ Федора Шаляпина, голосом ведет (и выражается) оргиастическое стремление к свободе и саморазрушению, подкрепляемое алкоголем, дионисийским опьянением, музыкальным экстазом; это воплощено и в облике Берлоги, и в его манере пения. Амфитеатров описывает дикое, «не то цыганское, не то хохлацкое, измятое лицо» героя с немножко безумными, усталыми от частых экстазов глазами, которое «одинаково способно короткою игрою мускулов превратиться и в маску дьявола, и в лик архангела Михаила» (15). Его «львиная натура» (16) знает бурные вдохновения и холод ужаса. Он перевернул все традиции оперного пения и даже заставил публику позабыть, какой, собственно, у него голос и какое его амплуа. У этого «примо баритоно абсолюто» семипушечная глотка. «Широко, мощно и страстно лился голос Берлоги странными речитативами, который всякий другой исполнитель, не он, сделал бы скучною гимнастикой интервалов. Правоверные рецензенты-классики с ужасом и любопытством считали еретические ноны и децимы, которые бросал им в пространство зала великий певец в быстром страстном разговоре певучими нотами. Это было – как жизнь, как живая речь: взвизг и бурчание гневного спора, стон и плач негодования, гордая декламация победного исповедания веры, красота пылкого слова с откровением трибуна, шипящая тайна и шепот пропаганды, с угрюмой оглядкой на врага» (316).

Даже в лексике Амфитеатров использует стереотипы, принятые для описания пения Шаляпина. Ежегодник императорских театров рисует Шаляпина как выражение грубой животной силы – без полутонов[185]. Николай Ходотов, актер Александринского театра, считал, что Шаляпина во многом сформировал и научил «с голоса» своеобразный драматический актер с изумительным тембром Мамонт Дальский, чью ритмику и силу голоса Ходотов сравнивает с гибкостью и эластичностью хищного тигра. Дальский тренировал Шаляпина в особой – разговорной – ритмической фразировке, учил модуляциям голоса с динамикой перехода от пьяно к пафосу, упирая на «простоту»: «Разверни на правду, правду всей ширью – не вой и не бери ревом»[186].

Если западная серебристая сопранистка Елена представлена Амфитеатровым как фригидный автомат, а страстным Берлогой движет анархия, то поющие русские певицы движимы похотью, это oversexed вагины, не сдерживающие своих эротических страстей. В романе они представлены истеричкой, алкоголичкой, нимфоманкой Надеждой Филаретовной, женой Берлоги, и развратной похотливой старой лесбиянкой с необъятным телом Светлицкой, которая перенимает в опере травестийные роли мальчиков и ведет закулисные интриги. Ее «несравненное» контральто начало «падать, не то чтобы сипя или слабея в звуках, но переходя в ту неприятную пустую громкость, которая в певице говорит выразительнее всего о старости» (111). Когда-то она была совращена иностранной морфинисткой-алкоголичкой, исполняющей партию вагнеровской Венеры; эта дама втянула Светлицкую в «мучительную и позорную дружбу» (так описывается в романе этот порок).

Своим орудием мести контральто Светлицкая делает свою талантливую и уродливую ученицу Наседкину с мощным, еще не обработанным голосом, холодным умом и необузданной сексуальностью, которая становится залогом аутентичности ее голоса – биологической, природной аутентичности. В этих певицах поет «утроба», развратная и извращенная; их пение – оргиастический дар, которым не обладает бесполая Елена. Женские голоса представляют оперу и пение как занятие сладострастное и развратное («животная красота без тени отвлеченной мысли», «порченная от страсти», 210). В отличие от Берлоги они не могут удержать эту натуру (гормональное старение в одном случае, потеря голоса от неумения и несдержанности в другом). Поэтому их дар ведет к дегенерации – к разрушению театра интригами лесбиянки, к пропаже голоса у неопытной Наседкиной при первой простуде. Это смерть, но оргиастическая, а не механическая.

Сюжет романа представляет, как революция вторгается в оперу, но опера уничтожается изнутри, с одной стороны, женской истерикой и вагинальным эротизмом, а с другой – мужской революционной истерикой и анархизмом, что ведет к крушению храма искусства. Серебряная фея и ее немецкий муж, хранители мастерства и искусства для искусства, покидают Россию, уезжая на гастроли по Америке и Южной Америке (по следам русского балета). Они оставляют сцену развратным позорным людям, которые превращают храм в торговый ларец.

Позиция Амфитеатрова между русской классической традицией, европейским романтизмом и модернизмом, чьи мотивы он поднимает, делает его роман странным гибридом. Отстаивая русское пение как природное и стихийное (вполне в русле национальной традиции), он выделяет в этом даре саморазрушительную силу (вполне в согласии с западноевропейскими представлениями о русском нигилизме). Но эротическая сила голоса представлена в столь грубых образах похоти, без эстетизации романтизма и декадентства, что амбивалентная природа наслаждения здесь не притягательна, а однозначно отвратительна. Западноевропейские мотивы сексуальной амбивалентности в звучании и действия голоса переведены в идеологически и натуралистически обоснованный сюжет (в русской традиции). Неудивительно, что роман не вызвал особого внимания литературоведов, тем более что во время его создания литература модернизма создала иную рамку для понимания живого и механического, сакрального и демонического в голосе, которую развили романы Вилье де Лиль-Адана, Жюля Верна и Дю Морье[187].

Зрение в XX веке секуляризируется, а акустические галлюцинации становятся отсылкой не к миру воображения о голосах ангелов или демонов, а к новым аппаратам либо патологическим отклонениям. Литература натурализма, созданная русскими врачами и оказавшая определенное влияние на Амфитеатрова, рассматривает голосовые галлюцинации как симптомы болезни, как продукт хронического алкоголизма или потребления наркотиков. Меж тем в мир музыки входят атональные, не темперированные звуки. Футуристы практикуют звукоподражательную поэзию. Бессмысленные звуки языка варвара, ребенка, сумасшедшего – «немыслящего» тела – становятся важны как экстремальное физическое ощущение по ту сторону разума[188]. Писатели-модернисты – Дэвид Герберт Лоуренс, Арто, Олдос Хаксли, Вальтер Беньямин – ищут путей выхода в иной чувственный опыт при помощи наркотиков, мистики или жизни в архаических племенах. Там слух создает иные пространственные ощущения, пространственные формы более важны, чем категории времени, там не существует ни каузальности, ни дуализма. Но от этого акустического контекста роман Амфитеатров далек. Он не приобрел той шумной популярности, как роман о танцовщице – «Ключи счастья» Вербицкой. В «Кулисах» Василия Немировича-Данченко (1886), тривиальном романе о закулисных интригах в оперном театре, нет и намека на мотивы, связанные с метафорами голоса у романтиков и декадентов. Из всех фигур модернистской мифологии на сломе века лишь Саломея нашла в русском обществе неожиданное воплощение, став мужчиной (после кастрата, сделавшегося у Амфитеатрова женщиной) в пьесе Маяковского «Владимир Маяковский. Трагедия». Этот перевертыш заставляет изменить ракурс слушания, чтобы понять, как русский певческий голос воспринимался иностранцами.

Русский бас и русский тенор – чужими ушами

Низко в ушах меломана Томаса Манна и его героя Ганса Касторпа звучит эротический голос Клаудии Шоша, «чуть резковатый, с приятной хрипотой», от звуков этого голоса по телу героя пробегает «сладостный озноб»[189]. Низкий голос певицы Ольги Шредер возводится в идеал национального голоса: «Контральто – орган или для обаятельного, мечтательного, убаюкивающего грезами лиризма, или для могучей страстности, для взрывов пафоса. Каждый женский голос в минуту патетического выражения должен перейти на контральтный регистр»[190]. Голос пафоса – низкий голос, он же воспринимается и как голос эроса. Так слышит его Блок («Дивный голос твой, низкий и страстный, славит бурю цыганских страстей»). Если Анастасия Вяльцева, сопрано, описывалась как «несравненная певица радостей жизни», то Варя Панина с ее низким, почти мужским голосом была «божественной певицей роковых страстей и глубокой печали»[191].

Русский национальный голос звучит в воображении иностранцев низко и имеет, как и высокий ангельский тенор, метафорическую глубину. Густой звук этого голоса звучит как отголосок архаического хтонического мира, каким рисовалась Россия европейскому воображению в начале XX века, он воплощает славянскую бездонную темную глубину. Русские усиленно поддерживают миф этой глубины (души), указывая на особый бас, самый низкий мужской голос, который прочно ассоциирован с православной литургией. Николай Лесков заставляет Рубини в «Инженерах-Бессребрениках» (1887) слушать выступление русского октавного баса, монаха Чихачева, и признать, что европейские композиторы не знают о существовании подобного низкого голоса[192].

Оперные арии писались в основном для высокого баса. Бас профундо и еще более низкий бас-октавист, обладающий безграничным нижним участком диапазона, использовались в церковных хорах (его можно услышать в сцене коронации Ивана Грозного у Эйзенштейна). «Ежегодник императорских театров» слышал в этом «печать вечности вне времени и пространства»[193]. Попутчик Гоголя в путешествиях по Европе, Измаил Иванович Срезневский, писал матери из Вены 21 июня 1840 года о самом знаменитом европейском низком баритоне того времени: «Ронкони умеет владеть голосом, но самый голос более резок, нежели силен. Ронкони не мог меня переуверить в том, что лучших басистов надобно искать у нас, в России»[194]. Русский оперный критик Улыбышев еще более сдержан в отношении качеств этого голоса у итальянца: «Бас замечательный, но он разрывает в кантабиле фразы, которые должны быть связаны, и большинство пассажей берет стаккато. Вместо того чтобы быть округлыми, его раскаты являются угловатыми и как бы граненными. Они быстро исчерпывают запас дыхания и заставляют его казаться астматиком, несмотря на здоровые легкие»[195].

Ролан Барт посвятил русскому басу большую часть своего эссе о «Шероховатости голоса»: «Русский бас – церковный бас (ведь в опере он только жанр, при котором голос обращается в драматическое выражение воздействия) – голос с малой значимостью хриплости; в нем присутствует нечто упрямое, что нельзя не услышать и что в то же время можно только услышать; он находится за пределами (или внутри) значения слов, их форм (литании), колоратуры и самого исполнения; это нечто, что исходит прямо из тела певца, ‹…› из глубины полости, мышц, слизистой оболочки и хряща и из глубины славянского языка, вторгается в ухо, как будто натягивая через внутреннюю плоть исполнителя и исполняемой им музыки одну и ту же кожу. Этот голос внеличен: он не выражает ничего от певца или его души, он не оригинален (все русские певцы, грубо говоря, обладают одним и тем же голосом), но одновременно он индивидуален, позволяя услышать тело. ‹…› И тем не менее, своей плотью этот голос непосредственно передает неуловимое и выразительное прямо из символического. Шероховатость есть ‹…› материальность тела, которое говорит на своем родном языке»[196].

Панегирик Барта русскому басу – исключение. Современные западные музыкальные критики, не следующие мифу мистической глубины (пусть и в телесной оболочке), пишут обычно о русских певцах отстраненно, отмечая и несовершенство записей, и несовершенство голосов, особенно высоких мужских голосов, не обладающих тонко развитой техникой пения. Хотя и они признают, что лишь низкие русские голоса приемлемы для западных ушей. Юрген Кестинг, автор фундаментального лексикона знаменитых певцов XX века, замечает, что для восприятия пения теноров Большого театра, Юрия Атлантова или Сергея Лемешева, нужно запастись достаточной долей нечувствительности, чтобы вынести их мерцающе резкую, неровную, тремолирующую подачу звука. «Почти ни один не обладает круглым, сонорным, вибрирующим, энергетически атакующим голосом, который был возведен в идеал Карузо и до сегодняшнего дня определяет наш вкус. Почти все русские тенора отличаются тембром, определяемым англосаксами как жалобный или заунывный; он звучит меланхолично, грустно, элегически, в отличие от сонорного пышного полнозвучия басов»[197]. Поэтому низкие русские голоса для ушей Кестинга более терпимы: «Они лежат между черным русским басом и светлым белым андрогинным звучанием русских теноров. Нужно забыть свои акустические привычки, чтобы непредвзято и открыто вслушиваться в эти странные сладковатые высокие мужские русские голоса»[198].

Если Кестингу не хватает нежного серебристого и проникновенного тембра, то русский лексикон судит по-иному. Лемешев описан как «обладатель нежнейшего тембра. ‹…› Манера пения распевная, задушевная, моментально узнаваемая с первых звуков. Голос Лемешева мягкий, удивительно теплый, нежный, слегка назализованный в нижнем регистре, однако приобретает упругость, звон и удаль в переходном и верхнем регистрах, по мере движения наверх нарастает мощная пульсация, верхние ноты высветленные, блестящие, очень свободные, фальцет также очень звонкий и выразительный. Лемешев обладает ровной и длинной кантиленой, удивительно естественным голосоведением без малейших признаков форсирования или искажения тембра, ему подвластны любые динамические оттенки. Звонкость, чистота интонации и особое “лемешевское” вибрато сразу же вызывает ассоциации с соловьиными трелями»[199].

В том, как описывается оперный голос и понимается сама опера сегодня русскими и западными музыковедами, можно заметить характерные отличия. Современная русская оперная критика уделяет больше внимания режиссерской трактовке и визуальным решениям, нежели голосам как главному инструменту выразительности. Поэтому, читая в книге Алексея Парина: «Русалочий верх отдельных солисток сочетался с прозаическим низом, посаженным на табуретку», трудно понять, имеется в виду акустическое или визуальное[200]. В певческих голосах критик пытается уловить социально-бытовые характеристики, которые он трактует как культуролог. Так он замечает, что Мария Каллас пела Недду в «Паяцах» некрасиво, выявляя ее плебейскую неблагодарность и мелочную цепкость, что Альфред в «Травиате» может быть представлен как романтический любовник или чувственный фат, и это можно передать через утонченно мягкое звучание; также возможно сделать его отца благородным или бездушным, лишая во втором случае его голос бархатистости[201]. Толстовская социальная и аффективная стереотипизация формирует восприятие русского оперного уха. Но визуальность в восприятии оперы подавляет слух, и концептуальность превалирует. Американский же автор, исследуя развитие оперы, замечает, что слова в опере постепенно исчезают, остается только голос[202]. Этой концепции, однако, противоречат все рекламные кампании вокруг оперных звезд, будь то Анна Нетребко или Йонас Кауфман, следующие общим принципам рекламных кампаний и сводящие звучащее тело к немой картине.

Театральные колоратуры

В то время как русская оперная критика и русская литература искали в певческом голосе необработанной природы, русская театральная школа всегда подчеркивала, что голос на сцене – инструмент актера и искусное владение им – продукт необходимой и обязательной тренировки. Более того, герой комедии Александра Островского связывал конец трагедии на русской сцене с исчезновением баса, которым не могут обладать наводнившие театры непрофессионалы-интеллигенты, а Станиславский замечал, что «голосом, поставленным на квинту, не выразишь жизни человеческого духа»[203].

Театр был моделью, включая модель произношения и моду на голос. Даже своеобразный, индивидуальный «всегда неприятный, павлиний голос»[204] звезды Александринского театра начала XX века Марии Савиной стал образцом для подражания: «Голос ее, отличавшийся каким-то особенным носовым оттенком и виртуозной гибкостью, способный к передаче неуловимых тонкостей речи, особенно в комедии, подкупал своей оригинальностью, – замечал коллега Савиной по сцене Николай Ходотов. – Для того, кто первый раз слышал голос Савиной, тембр его казался неприятным, но когда вы все более вслушивались в его богатейшие оттенки, ваше первое впечатление куда-то испарялось, и вы оказывались во власти своеобразной выразительности савинской речи. Не обладая звуковой красотой и силой, этот голос убеждал психологически. ‹…› Я не знаю другой актрисы с таким разнообразным репертуаром. И замечательно то, что почти в каждой роли она давала новый образ и делала чудеса своим гнусавым голосом, варьируемым ею на всевозможные лады подобно тому, как художник красками на палитре. ‹…› Особое произношение в нос Савиной – было перенято почти всеми начинающими провинциальными актрисами, старавшимися играть под Савину»[205].

Эти оттенки не интересуют лингвиста-фонолога Михаила Панова, написавшего историю изменений русского произношения, хотя именно театр, по его мнению, выработал стандарт русской орфоэпии, выравнивая диалекты, манеру говорить разных социальных групп и сближая петербургское и московское произношение. Панов не объясняет, однако, почему и как это могло случиться. Он замечает лишь, что театры в Москве и Петербурге, посещаемые, заметим, не самой многочисленной группой русского населения, создавали сценическую речь, далекую от бытовой, но своей ориентацией на речевую эстетику, своим вниманием к выразительным возможностям речи они воспитывали такое же внимание у зрителя и стали «орфоэпической горой»[206].

Панов выделяет в орфоэпической эволюции на русской сцене в течение XIX века движение от классицистического «пения» (перенятого из стиля Comedies Françaises и возродившегося в подчеркнутой стилизованной музыкальности речи в Камерном театре Александра Таирова) к естественности, которая утвердила на сцене стандарт разговорного языка. Однако он пропускает важный перелом накануне XX века, когда речь и текст опять вытесняются звучанием, теряющим звучность. Громкий, ясный и «вкусный» голос, разборчивая дикция и полетность – качества, считающиеся всегда обязательными для актера, – сменяются заиканием, бормотанием и молчанием. Новый театр Станиславского и Немировича-Данченко культивирует диалекты и вписывает голоса в новое звуковое окружение – не мелодики музыки, но шумов и граммофонных звуков. Символистская драма заставляет и Станиславского и Мейерхольда экспериментировать с механическими ритмами и тишиной. Слова мешают, вернее, ощущаются как пустая оболочка, не выражающая настроение, чувство, аффект; поэтому вместо слов приходят тянущиеся звуки, паузы и полное отсутствие звука. Но тишина – молчание – не может интересовать фонолога, анализирующего историчность произношения. Меж тем голос в театре историчен и потому, что он определен театральным стилем[207].

Канон. Чистота голоса и музыка аффектов

Своды риторических наставлений и их национальных адаптаций дают подробные советы по технике голоса, семантике ритма и громкости, по «аффектоведению». У Квинтилиана ораторская норма отделяется от театральных голосовых масок, при помощи которых комедиант голосом моделирует пол, возраст и характер. Оратор не должен «произносить слова или тонким женским, или дрожащим голосом старика», передразнивать пьяных или подлых, выражать страсти влюбленного, скупого или робкого[208]. Воспитатель должен следить за тем, чтобы дети договаривали последние слоги; чтобы голос формировался в груди, а не в голове; чтобы мимика и движение рта не производили неприятного эффекта (рот не следовало слишком открывать и «кривлять», мускулы лица не следовало напрягать)[209]. Различные изменения голоса должны быть направляемы к возбуждению страстей в слушателях (и таким образом соотносимы с ними); «иными словами и голосом внушаем негодование, иными сострадание»[210].

Способом тренировки голоса были музыка и пение. Квинтилиан советовал обращаться к этому вспомогательному средству, при помощи которого оратор и актер могли научиться пользоваться звуками своего голоса, придать ему подвижную мелодику, повышать и понижать его соответственно внутреннему содержанию речи (о высоких предметах петь величественно, о нежных – приятно)[211]. Он предостерегал лишь от женоподобного и сладострастного пения, отсылая к образцу мужественного, строгого и бодрого звучания[212].

Ломоносов, написавший одну из русских риторик, соединил в ней латинскую и немецкую традиции[213]. Он понимал голос как «природное дарование», требующее «больше упражнения, нежели теории и предписанных правил»[214]. Ломоносов обращает внимание на правильную фразировку и мелодику, давая указания, как голосом выделять период, точку или вопрос; на четкость произношения, различая голос и выговор[215]. Его риторика описывает существующую норму: «Слово произносить должно голосом чистым, неперерывным, не грубым, средним, то есть не очень кричным (так! – О.Б.) или весьма низким, равным, то есть не надлежит вскрикивать вдруг весьма громко и вдруг книзу опускаться, и, напротив того, неприлично произносить одним тоном, без всякого повышения или понижения, но, как произносимый разум требует, умеренно повышать и понижать должно и голос. В вопрошениях, в восклицаниях и в других сильных фигурах надлежит оный возвысить с некоторым стремлением и отрывом. В истолковании и в нежных фигурах должно говорит равнее и несколько пониже. ‹…› Каждое речение, склад и литеру выговаривать чисто и ясно и в один дух излишно не захватывать, ибо сие понуждает часто в непристойном месте остановиться или, несколько слогов не договоря, пропустить. Ненадобно очень спешить или излишную протяжность употреблять для того что от первого слова бывает слушателям невнятно а от другого скучно»[216].

Ломоносов понимает голос как перформативную маску с различиями высоты («выходки»), громкости («напряжения»), протяжения (длительности) и «образования» (отличая голос сиповатый, звонкий, тупой, определяемый резонаторами и характером напряжения связок), а также «твердости» и «мягкости». Последние признаки семантизированы как знаки аффектов, с которыми голос связан в первую очередь: твердость для страстей бодрых, мягкость для нежных[217].

Авторы первых учебников актерского искусства вышли из школы риторики. «Рассуждения о сценической игре» немца Франциска Ланга на латинском языке, изданные в 1727 году и ставшие первым пособием для актеров в России, систематизировали выразительные проявления для всех частей тела на сцене, включая голос[218]. Но в трактате Ланга каноническому языку тела и положению стоп и пальцев отведено 11 параграфов из 12, а декламации один, то есть 4 страницы из 50, правда, в первом же предложении замечено: «Декламация и игра почти синонимичны»[219]. Ланг, отталкиваясь от риторик Цицерона и Квинтилиана, замечает, что большинство называет декламацию игрой, хотя последняя обозначает преимущественно движения тела, а первая произношение слов с помощью голосовых средств. Они находятся в зависимости друг от друга, но голос действует на слух, а жест на зрение, «при помощи каковых двух чувств всякий аффект проникает в душу зрителя»[220].

Ланг наставляет, как, сообразно с тем или иным аффектом, следует изменять голос, варьируя темпоритм, высоту и артикуляцию. Так, любовь, по Лангу, требует нежного, страстного голоса, ненависть – строгого и резкого, радость – легкого, возбужденного, горе – разбитого, жалобного, прерываемого вздохами, нечленораздельностью или полным молчанием, страсть – дрожащего и неуверенного, смелость – сильного, напряженного, гнев – стремительного, быстрого: с краткими паузами между словами и тоже нечленораздельного, презрение – легкого и как бы насмешливого, удивление – потрясенного, наполовину умоляющего, наполовину слышного, жалоба – кричащего, сварливого, страдальческого. (Сравнивая эти указания с данными психологов об артикуляции базисных аффектов в голосе, можно заметить отклонения лишь в описании гнева, способствующего более медленному темпу и четкой артикуляции.) «Как научиться этим оттенкам выражений голоса и воспроизводить их, – нельзя передать мертвой буквой; нельзя выразить схематическим рисунком, подобно тому как можно было более или менее разъяснить вопросы пластики»[221].

Так же подробно Ланг останавливается на недостатках декламации, из которых монотонность, основанная на одной и той же высоте голоса, без каких бы то ни было колебаний, – «истинное наказание для слушателей»[222]. Голос должен быть гибок: «То выше, то ниже, то возбужденнее, то спокойнее. Пусть, однако, тот, кто хочет варьировать звук, следит за тем, чтобы не впасть в пение, не давать слишком частых изменений звука или слишком быстрых переходов от высокого к низкому, минуя средний регистр, то вдруг опять от низкого к высокому, каковой недостаток прямо противоположен монотонности. Грешит также тот, кто излишне меняет высоту голоса, не согласуясь со смыслом слов, кто говорит слишком громко, когда надо говорить спокойно, кто говорит спокойно, когда смысл требует более сильного подъема»[223].

В этом трактате заметны отличия от канона классицистического французского театра, создавшего особую условную манеру напевного произношения. Но ко времени опубликования трактата Ланга эта манера была поколеблена. Об актрисе «Комеди Франсэз» Мари-Франсуаз Дюмениль, выступавшей в расиновских ролях в середине XVIII века, уже говорят, что она не декламирует, а говорит[224]. Лессинг в немецком театре «Бури и натиска» культивировал природную страстность, естественную музыку голоса, его способность к постоянному движению и – более близкий бытовой манере говор, включая ошибки произношения. Шарлота Акерман, первая Эмилия Галотти (1772), сохраняет тон беседы и шепелявит. Лессинг ценит не только громкость и тишину, высокий и низкий регистр, но вводит в описание голоса новые понятия – круглый, разящий, спотыкающийся[225]. Гете пишет в 1803 году новые «Правила для актеров». Гремящие голоса кажутся ему уже монотонными и вызывают отторжение. Английский шекспировский актер Гаррик (1717–1779) становится одной из первых знаменитостей, в манере игры которого ценится не декламационное совершенство, а близость к естественной речи.

Поэтому и Ланг требует от актеров непринужденности: декламация должна быть «как бы обыденной. Первое достоинство декламации заключается в ее естественности, т. е., чтобы говорящий на сцене не иначе произносил периоды и отдельные слова, как если бы он их говорил в простой беседе с благородными людьми», а его указания на неразборчивость, сбитый ритм и остановки в голосе идут в сторону психологизации аффектов. (При этом строгий канон репрезентации в области жеста сохраняется![226])

В начале XIX века в русском театре стали ценить особое умение «говорить» и даже петь куплеты в водевиле так, чтобы было впечатление естественного разговора. Это отражается и в актерских мемуарах, и в театральной критике. Александра Михайловна Каратыгина замечает: «Изучив в Париже простую натуральную дикцию в чтении стихов, я ввела ее на нашей сцене, на которой до того времени все, кроме Ивана Ивановича Сосницкого, читали нараспев и вместо того, чтобы скрывать рифму, особенно старательно выставляли и подчеркивали ее»[227]. Артистов, продолжавших «петь» в драмах и трагедиях, рецензенты осыпали упреками. Александр Мартынов, ученик Каратыгина, утверждающий новую манеру разговорного театра, знаменитый в ролях Синичкина, Подколесина, Хлестакова, Митрофанушки, Расплюева, писал о своей коллеге: «Косицкая же, эта Рашель московская ‹…› Я бы ее высек за растягивание, завывание и бессмысленную интонацию!»[228] Модест Мусоргский, задумав оперу «Женитьба», ходил в Александринский театр и записывал с помощью нотных знаков речь артистов. О замысле оперы же говорил: это будет «разговор на сцене, разговор без зазрения совести»[229].

Ланг советовал учащимся сначала репетировать «тихим голосом», как бы запросто, и вполне естественным говорком сказать то, что им предстоит декламировать. Практика Станиславского после 1905 года будет отличаться от этого совета лишь тем, что тихий репетиционный голос при работе над ролью «за столом» должен будет выжить и на сцене.

Московский говорок и театральные амплуа

Утверждение национального театра в России происходит позднее, чем во Франции, Англии или Германии, во второй половине XIX века, на фоне других реформ, способствующих созданию публичной сферы. Разночинцы, появившиеся на публичной сцене в это время, говорили иначе, чем дворянская интеллигенция. Москва и Петербург осознали свои произносительные различия, и театр в это время выступил как «сплотитель литературного языка»[230]. Театральная речь Малого театра в Москве – не петербургская речь – берется за образец, за норму общерусского произношения, и историк орфоэпии объясняет это особенностями образования двух городов, искусственным и органическим. Петербургское произношение, в котором сохранялись северные рецидивы оканья и просторечия, было более буквенным и книжным, потому что возникло в городе, который заселялся поспешно и в языковом отношении беспорядочно. Поэтому единства в этом диалектно-пестром конгломерате можно было добиться только при ориентации на письмо. Подкрепляя эту мысль, Панов приводит цитату из воспоминаний актрисы и театрального педагога Ольги Эдуардовны Озаровской, обращающейся к воображаемому студийцу-петербуржцу: «Ваше ‹…› произношение очень отчеканенное (я бы сказала – чересчур), слишком книжное. Видно, что русскому языку вы учились в Петрограде. Петроградцы грешат. Они верят начертанию звука и выговаривают именно букву. Первейший же закон московского произношения: “не верь глазам, а уху”»[231].

В Москве, которая росла веками внутри однородных говоров, городская речь не нуждалась в искусственном выравнивании с помощью письма. Так старинное московское эканье, аканье и оттяжка стали нормой – параллельно утверждению в театре реализма разговорной речи против классицистической певучести. Этот стиль внедряли актерские династии Садовских, Бороздиных, Рыжовых[232]. Полнозвучный московский говор, громкость, быстрый темп определяли школу Малого театра.

Сергей Дурылин пишет о Садовской в роли кухарки в «Плодах просвещения» Льва Толстого: «Речь кухарки была удивительна: это было яркое сплетение крестьянского мягкого говора с бойким таратором московской кухни и мелочной лавки, и “московский отпечаток” убыстрял только темп, но не менял ритма добротной бабьей речи»[233]. «Она даже мало играла в обычном смысле этого слова. Ей надо было сесть лицом к публике, на полном свету, и начать говорить, и этого было довольно, чтобы ее красочное, емкое, охватистое и теплое слово, желанное, как подарок, само творило и образ художественный, и характер, и действие, и все»[234].

Национальный театр формировался при опоре на голос и речь, созданную для театра Александром Островским. Он сам был образцом московского говора, часто слушал актеров из-за кулис и считал, что Шиллер портит русских актеров[235]. Однако создатель русского театрального разговорного языка сам говорил медленно, с придыханиями, точно заикаясь – в полную противоположность драматургу, утвердившему заикания, провалы и тишину на русской сцене, Антону Чехову[236]. По воспоминаниям Немировича-Данченко, Чехов говорил как персонаж Островского: «низкий бас с густым металлом, дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и уж, конечно, без тени искусственности»[237]. Чехов тянет «о» в «позвоольте», как актеры Малого, обладающие «великолепной изощренной дикцией» и хорошо поставленными «вкусными» голосами, при описании которых Немирович-Данченко впадает в область знакомых метафор: «Москва гордилась Малым театром, как гордилась своим университетом, Третьяковской галереей и ресторанами “Эрмитаж”, “Яр”, трактиром Тестова, калачами и поросенком»[238].

Любопытно, что параллельно установлению разговорного жанра сбиваются голосовые маски, которыми должен был обладать представитель того или иного амплуа. Так, «первый герой» должен был быть не только выше среднего роста, иметь длинные ноги, узкое лицо, средний объем головы, длинную круглую шею, широкие плечи, среднюю ширину талии и бедер, большие продолговатые глаза, предпочтительно светлые, выразительные кисти рук, но и «баритон, тяготеющий к басу, и большую силу голосового звука»[239]. На это отзывается диалог Счастливцева и Несчастливцева из «Леса» (1871) Островского:

Несчастливцев. Ты тогда любовников играл; что же ты, братец, после делал?

Счастливцев. После я в комики перешел-с. Да уж очень много их развелось; образованные одолели: из чиновников, из офицеров, из университетов – все на сцену лезут…

Несчастливцев. Оттого, что просто; паясничать-то хитрость не велика. А попробуй-ка в трагики! Вот и нет никого. ‹…› Канитель, братец. А как пьесы ставят, хоть бы и в столицах-то. Я сам видел: любовник тенор, резонер тенор и комик тенор; (басом) основания-то в пьесе и нет (2 действие, второе явление).

Это восприятие подтверждает и директор императорских театров Владимир Аркадьевич Теляковский, записавший 16 апреля 1900 года в дневнике: «Присутствовал в Малом театре на представлении “Таланты и Поклонники”; у Садовского голос привык к комическим ролям и настоящий драматический тон не выходит»[240]. Нет баса нет трагедии. Этому вторит рассказ Торцова-Станиславского, цитирующего выдающего актера Томмазо Сальвини, ответившего на вопрос, что нужно для того, чтобы быть трагиком: «Нужно иметь голос, голос и голос!»[241]

Голосовые маски существуют для всех ролей, но на переломе веков они уже воспринимаются как стереотипы. Инженю связывалась у Чехова с определенным голосом, и он писал 2 ноября 1903 года Немировичу-Данченко: «Аню может играть кто угодно, хотя бы совсем неизвестная актриса, лишь бы ‹…› говорила бы молодым, звонким голосом»[242]. Николай Монахов вспоминает в «Повести о жизни» об обаятельном красавце Михаиле Вавиче: «Он по амплуа был любовником только потому, что у него была прекрасная внешность. Но его голос очень мало гармонировал с его амплуа. У него был замечательный бас, который он загубил отсутствием работы над собой как певцом. У него осталось только четыре или пять нот, но таких красивых, бархатных, что ему многое за них прощалось»[243]. И Станиславский, несмотря на цитаты Сальвини, замечает: «Скажи актеру – “сильный Гамлет” – и грудь выпячивается сама собой, и голос такой крепкий…»[244]

Изменение стереотипов и обновление голосов театральных амплуа было связано с новыми гендерными представлениями. Так Николай Эфрос пишет о Марии Николаевне Ермоловой: «Всех поразил и был совершенною неожиданностию в начинающей ingenu голос – низкий, густой, почти баритонального тембра и большой силы, с мощными, из груди идущими и отдающимися в сердце нотами. Впечатление, произведенное этим голосом, было до того сильное, главное – неожиданное, что зрительный зал, за минуту еще совершенно равнодушный к дебютантке, пожалуй, даже настроенный против нее, на первые же прерывистые слова глубоко взволнованной, встревоженной Эмилии Галотти ответил громом дружных рукоплесканий. Это было что-то до того необычайное, рассказывал мне один из присутствовавших в театре, до того неожиданное в начинающей худенькой актрисе, что публика невольно зааплодировала, едва Ермолова произнесла первую фразу. ‹…› Жесты вначале были правдивы, но угловаты; мимика – выразительна, но однообразна; голос – могуч, с трогающими нотами, совсем не гибок, даже несколько груб; интонации – искренни, но монотонны. ‹…› Она борется с голосом, умеряет его силу, развивает мягкость, добивается благородства тона и разнообразия интонаций. ‹…› Ермолова чарует подчас музыкою речи, лирические излияния удаются уже не хуже бурных протестов и напряженной страстной речи»[245].

Тот же разрыв между тоненькой хрупкой фигурой девочки-подростка и неожиданным низким, грудным голосом, который выдает совсем не девичью жизнь страстей, был связан с образом Веры Комиссаржевской. «О, этот голос Комиссаржевской, странно тревожащий, берущий в плен, ее непередаваемый голос, о котором сложено столько легенд в воспоминаниях ее современников. В его контральтовом тембре таилось невыразимое очарование. Самые звуки этого голоса были полны волнующего смысла, как будто душа артистки вела свой разговор со зрителями, минуя содержание сказанных слов. Евреинов вспоминает, что самые простые бытовые слова в жизни, за чайным столом, произнесенные этим ее грудным голосом, звучали как музыка, поражали собеседника странной значительностью»[246]. Более строгий критик, Сергей Волконский, однако, отмечал, что у Комиссаржевской, дочери оперного певца и известного педагога, «был прелестный голос, очень разнообразный, но она, очевидно, своего голоса сама не знала, хорошо помню, что в начале всякой роли первое впечатление, когда она открывала рот, было неприятное – фальшивая нота; и только когда роль понемногу согревала ее, находила она понемногу и соответствующий голос. Техническая слабость голоса часто сказывалась и мешала: не было низов, не хватало густоты, а все это могло быть, но наши актеры техникой пренебрегают» и целые сцены «ведутся на одном регистре голоса»[247]. Впечатления Веригиной были иные: «Вера Федоровна обладала громадным голосовым диапазоном: она легко переходила от нижнего регистра к самым высоким нотам, нисколько не нарушая красоты звука. Во втором действии “Норы” она произносила монолог на низких нотах, считая часы, оставшиеся до того момента, когда Торвальд узнает ее тайну. Ее волнение передавалось в зрительный зал, все замерли в напряженном ожидании. Вдруг Торвальд позвал ее, и она ответила на звенящих высоких нотах: “Здесь, милый, здесь твой жаворонок!”»[248]

Собственно, Веригина подтверждает слом голосовой маски, указывая на то, что Комиссаржевская пользовалась в роли Норы двумя голосами: ожидаемым ее мужем стереотипным высоким голосом невинности и низким голосом страстной женщины, которым она не рискует говорить в обществе. О той же смене голосового амплуа и стереотипа женственности пишет Татьяна Щепкина-Куперник, наблюдающая, что раньше розовые актрисы «щебетали» – «Папочка, я его люблю»: «И вдруг вместо этих розовых щебечущих кошечек появилась беспокойная женская фигура, не кругленькая и не розовая, и послышался нервный резковатый, совсем не щебечущий голос. Вместо подпрыгивающих милых куколок сверкнула змеиная грация и поразила глаз парижская манера одеваться»[249]. Так Щепкина-Куперник описывает новую «русалочью красавицу» Лидию Яворскую с непривычным голосом: «Ее больным местом был голос – негибкий, со странной хрипотой, напряженный, когда его слышали в первый раз. Он обыкновенно производил неприятное впечатление, но постепенно забывался. Какой-то большой шарм был в ней, заставлявший большинство прощать ей этот голос»[250]. Слом голосовых масок замечен и услышан на примере новых типов. Щепкина-Куперник поражена звучанием голоса Ростана в салоне французских гомосексуалистов: «Голос у него был на редкость для мужчины гармоничный, тихий и какой-то вкрадчивый»[251]. Для нее был необычен не только вид Максима Горького в одежде мастерового, «будто пришел водопроводчик или слесарь что-нибудь починить», но и его голос водопроводчика: слишком низкий, слишком громкий[252].

В тот момент, когда ощутимые перемены в вокальной культуре связаны со сломом амплуа, гендерных и социальных стереотипов (пропадает бас трагика, инженю получает низкий или резкий немелодичный голос, а писатель басит на низах, как рабочий), самого радикального слома требует от голоса драматургия. Новые пьесы культивируют распад между словом, звуком, интонацией, смыслом и обращаются к «непредсказуемому движению совпадений и несовпадений» между ними и – к долгим паузам.

Выразительность голоса вне слова всегда была частью любой театральной эстетики. Дурылин описывает эту выразительность – и заразительность – на примере междометий Ольги Садовской: «В виде этих “ну уж!”, “да где уж!” Островский составил своеобразные ноты, по которым нужно спеть жизненную мелодию Анфусы [ «Волки и овцы»] так, чтобы из нее вышел ее образ. И как же Садовская ее пела! Все эти “уж” у Ольги Осиповны так пелись, так она оживляла их своими ритмами, каденцией, темпами, своими фермата, рубато и стаккато, что ее Анфуса, даже если зажмурить глаза, стояла совершенно живьем – путаная на слова, беспомощная фефелушка, с куриным умом, но и с куриным же беззлобием и добродушием. Эти Анфусины “что уж!”, “где уж!” с интонациями Садовской пошли бродить крылатыми словечками сначала по Москве, потом всюду. Я помню, как, отмахиваясь от какой-то надоедливой похвалы, иной московский актер, писатель или профессор тоном Садовской Анфусы возглашал: “что уж!”, “где уж!”»[253] Подобные выразительные надстройки означали победу звучания над словом, победу голоса, который становился выразителем характера и аффекта.

Станиславский и Немирович-Данченко обладают чуткими ушами и разрабатывают эту эстетику в натуралистическом театре – в поисках индивидуального и социального голоса.

Голосовые настройки и надстройки

В «Работе актера над собой» Станиславский, который готовился стать оперным певцом и знал о «приемах постановки дыхания и звука для вокального искусства», передаст Торцову свои поздние убеждения о технике голоса и повторит то, что говорили риторики и учителя пения: «Я понял еще, что уродство нашей разговорной речи с грехом пополам сходит для домашнего обихода. Но когда с вульгарным говорком произносятся на сцене звучные стихи о возвышенном, о свободе, об идеалах, о чистой любви, то вульгарность декламации оскорбляет или смешит, как бальный туалет на мещанке»[254]. «Мы не чувствуем своего языка, фраз, слогов, букв и потому легко коверкаем их: вместо буквы Ш произносим ЯФЛ, вместо Л говорим УА. Согласная С звучит у нас, как ДС, а Г превращается у некоторых в ГХА. Прибавьте к этому окание, акание, шепелявость, картавость, гнусавость, взвизгивание, писки, скрипы и всякое косноязычие. Слова с подмененными буквами представляются мне теперь человеком с ухом вместо рта, с глазом вместо уха, с пальцем вместо носа. Слово со скомканным началом подобно человеку с расплющенной головой. Слово с недоговоренным концом напоминает мне человека с ампутированными ногами. Выпадение отдельных букв и слогов – то же, что провалившийся нос, выбитый глаз или зуб, отрезанное ухо и другие подобного рода уродства. Когда у некоторых людей от вялости или небрежности слова слипаются в одну бесформенную массу, я вспоминаю мух, попавших в мед; мне представляется осенняя слякоть и распутица, когда все сливается в тумане. Аритмия в речи, при которой слово или фраза начинается медленно, а в середине вдруг ускоряется, для того чтоб в конце неожиданно точно шмыгнуть в подворотню, напоминает мне пьяного, а скороговорка – пляску святого Витта»[255].

Незвучный голос и скомканное произношение рисуются в образе патологически движущегося тела – с ампутированными, расплющенными, уродливыми органами. Но это поучения позднего Станиславского, данные начинающим в 1938 году. Как режиссер в начале века XX Станиславский работает с голосом по-иному, не придерживаясь описанного канона мастерства. Интерес его к звуковой выразительности связан с тягой к диалектальным окраскам, поэтому в театр приглашаются этнографические типы, актеры изучают их и имитируют. Он увлечен звуковой атмосферой и шумами, в которые окунается, одевается голос. Эти природные и машинные шумы, которые записывают на восковые валики и воспроизводят про помощи граммофона, диктуют голосу иную мелодику, нежели музыка, при помощи которой раньше модулировали интонации. При этом слух Станиславского четко ощущает историчность и социальность голосов. Актеры должны добиться не сладко– и полнозвучия, а «окания, акания, шепелявости, картавости, гнусавости, взвизгивания, писка, скрипа и всякого косноязычия». Чтобы сделать голос телесно ощутимым, режиссер должен эту телесность деформировать (в сторону паралингвистического «шума») и, если нужно, обеззвучить.

Станиславский относит обострение своего внимания к голосу и звуку к 1914 году, когда ему пришлось читать со сцены пушкинский стихотворный текст. Он «возненавидел артистические зычные голоса, их грубую подделку под простоту; сухую ударную речь, торжественный монотон, механическое отбивание хорея, анапеста и проч., ползущие вверх хроматические ходы, голосовые перескоки на терцию и квинту со сползанием на секунду в конце фразы и строки. Нет ничего противнее деланно поэтического слащавого голоса в лирических стихотворениях, переливающегося, как волны мертвой зыбью»[256]. Все принятые архаизирующие знаки «славянства» воспринимаются им как «фальшивые»: «Наихудший из всех существующих штампов – это штамп русского богатыря, витязя, боярского сына или деревенского парня с широким размахом. Для них существует специфическая походка с развалом, однажды и навсегда установленные широкие жесты, традиционные позы с “руками в боки” ‹…›; удалые голосовые фиоритуры на верхних нотах, певучая дикция в лирических местах и проч. Эти пошлости так сильно въелись в уши, глаза, тело, мускулы актеров, что нет возможности от них отделаться»[257].

Однако именно эту мелодику вводит Станиславский в стилизованную постановку сказки «Снегурочка». Для Щепкиной-Куперник своеобразный голос Лилиной в заглавной роли с ее милой московской оттяжечкой и с особенными интонациями звучал здесь особенно, «точно это был голос из прежнего мира»[258]. Партнером Лилиной был травестийный Лель в исполнении Книппер-Чеховой. Но самым славянским голосом спектакля стал сладкозвучный баритон Василия Качалова: «Качалов вступил на сцену как Берендей. В пеструю гармонию шума, музыки, скоморошьих прибауток словно вступила великолепная мелодия виолончели. Словно густой мед полился – это был голос Качалова»[259].

Обвораживающий, обволакивающий бархатный баритон изящного блондина Качалова воспринимался тоже как слом амплуа. Для такого низкого тембра актер был слишком «блондинистый» (сам Качалов страдал, что его щеки не отливают синевой, как у жгучих брюнетов на ролях страстных любовников).

Голос Качалова стал маркой МХТ, и актер владел им в совершенстве, умело меняя регистры звучания своего óргана. Когда он читал роль старика Карамазова, его чудесный («божественный», «исключительный») голос с металлом и бархатом приобретал какие-то старческие, шипящие ноты[260]. В роли Барона из горьковской ночлежки голос становился отвратительно каркающим – с мягким аристократическим грассированием. Профессиональный преподаватель пения отмечал, что немногие актеры умеют музыкально модулировать, но музыкальным интонациям Качалова «мог позавидовать любой оперный певец»[261]. Биограф Качалова Виталий Виленкин пишет о «мощности и гибкости», «волнующей красоте тембра», свободном владении стаккато, даже об акустической «светотени», которая «была построена на контрастах, на четкости и тонкости переходов, на внезапном скрещении голосов»[262]. В ролях чтеца от автора в «Карамазовых» и «Воскресении» Качалов работал с замедленными окончаниями незначительных фраз, паузами, внезапными повторениями слов или звуков[263].

Не все современники воспринимали МХТ как театр голоса. Сергей Волконский с его чутким тренированным слухом не считал спектакли МХТ акустическими событиями, в отличие от старой школы и ее актеров (Давыдова, Варламова) «с большим голосом, с прекрасной чеканкой в сочном говоре». МХТ для него был театром для глаз[264]. Мейерхольд, напротив, был убежден, что Станиславский создал театр лица и голоса, подчиняя язык разным акцентам и диалектам, а голос звукоподражанию[265]. Так же воспринимал МХТ Эйзенштейн, хотя голос у Станиславского был для него материалом слишком зыбким, индивидуальным и биологическим, не случайно школа называлась нутряной[266]. Станиславский отверг идею «представления», актер должен был не имитировать чужой голос, а действительно перевоплощаться в себя другого. Так идея аутентичности перекочевала из литературы на сцену и утвердилась в искусстве гистрионов.

Между 1898 и 1909 годами работа с голосами у Станиславского прошла через разные этапы. Он пробовал обновить слух интересом к другим голосовым культурам, к архаическому звучанию. Немирович-Данченко пишет, что в 1905–1906 годах при постановке «Драмы жизни» Кнута Гамсуна они ищут новой «дикции пьесы»[267] и Станиславский обращается к нестандартным музыкальным образцам. Илья Сац создает по его заказу музыкальный гул, необычную оркестровку со старыми забытыми инструментами вроде рыля (лиры) и пастушьей жалейки с «древесным дыханием»[268]. Сац «гротеска ради, безжалостно выбрасывает весь medium оркестра, кроме валторны и английского рожка, оставляя громогласно сливаться лишь такие крайности, как флейта и скрипка с одной стороны, и контрабас с турецким барабаном – с другой», – вспоминал Евреинов[269]. Эти странные звуки ложатся на силуэты и тени, которые проецируют на полупрозрачные экраны. Возможно, подобная оркестровка для теней возникла под влиянием кино, где часто выступал сокращенный состав оркестра.

Труппа отправляется в поездку, чтобы собирать по стране голоса и звуки, которыми не располагают профессиональные актеры и профессиональные оркестры. В театр привозят сказителей и плакальщиц с «сумрачным однотонным» бормотанием, которые работают на внезапной смене ладов и воплей, рассказывая современные истории о Марусе, бросившейся в разврат[270]. (Мода на то, что позже стало называться блатные песни, а тогда обозначалось как песни каторжан, оставила следы и в пьесе Горького «На дне». После постановки МХТ острожную песню «Солнце всходит и заходит» пела чуть не вся Россия.) Для этих этнографических записей использовался граммофон, и Станиславский заставлял актеров следовать непривычным модуляциям. В театральном спектакле «Чайка» он предлагал актерам либо передать старые голосовые амплуа, но сыграть при этом «кавычки», либо сломать существующие голосовые маски[271].

МХТ: бормотание, диалекты, хрипение, крик

В режиссерских экспликациях Станиславского размечены паузы, которые ритмически разбивают текст, пиано и форте (крик и шепот); описан темп и эмоциональная окраска (быстро, неожиданно, живо, – действующие как перевод музыкальных терминов allegro vivace или largo на разговорную речь), гортанные шумы (кашляет, всхлипывает), качество произношения (сдавленный звук голоса, чтобы не разрыдаться) и вспомогательные средства, при помощи которых актеры могут добиться предлагаемого звучания.

В «Трех сестрах» Станиславский придумывает препятствия, заглушающие и искажающие мелодичные, красивые актерские голоса. В первом акте Ольга сует Ирине в рот печенье. Жуя его, актриса должна произнести восторженный монолог. Набитый рот заглушает звенящий голос инженю. Текст отчаянного монолога в начале третьего акта, который ведет Ирину к истерике, актриса должна произносить в то время, как она чистит зубы[272]. Оба средства мешают четкой артикуляции и мотивируют переход речи в мычание в одном случае или в вой в другом.

Маша должна научиться интонировать бессмысленные повторы, а Соленый должен придумать, как петь «тонким голосом» «цып-цып-цып» и что он хочет при помощи этих звуков выразить (106). Единственное голосовое изменение в спектакле происходит с Наташей – от конфузливой девочки с писклявым голоском до матроны и истерички, которая кричит и чеканит слова («Я знаю, что я го-во-рю», 204).

В «Чайке» Станиславский подчеркивает игру между профессионалами и любителями (актерами, драматургами, театралами, меломанами), которые владеют разными регистрами и сознательно имитируют чужие голоса[273]. Дорн поет фальцетом, Шамраев говорит густым басом «à la Сильва», подражая знаменитому трагику, переплюнутому русским синодальным певчим (73). Все реплики Шамраева, даже простые и проходящие, Станиславский предлагает подавать крича и кривляясь, на гоготе и смехе, «в кавычках» (81). Аркадина тянет протяжно высокую нотку, как бы поет (74), выбирая холодные гласные, вроде «О» (Костя) или «Ууу». Это «у» Книппер-Чехова переймет и в «Вишневый сад» на «Петрууушу» (153) и в «Воскресение», для роли старой княгини. В третьем акте Аркадина исступленно кричит (121), а в сцене в Тригориным играет с таким пафосом и говорит таким тоном, «с каким обыкновенно говорят в мелодраме» (125). Монолог Нины должен идти под аккомпанемент лягушечьего крика и крика коростеля (69), с отмеренными паузами в 10 секунд (77). Эта механическая ритмизация голоса при одновременной мелодизации шумами природы оттеняется другой молодой героиней, Машей, которая говорит очень быстро, резко и без пауз (89), часто жуя, чавкая, чмокая, прихлебывая, набив рот (171, 173).

Действие голосов мужчин дано в реакциях женщин: Нина реагирует как ужаленная на голос Тригорина (161), а Маша говорит о Треплеве, что «у него прекрасный, печальный голос, а манеры, как у поэта» (90, 176). Но этот голос мы не слышим так, как она, потому что голос Кости срывается, прерывается, он постепенно теряет его и в третьем действии говорит мертво, безжизненно, безнадежно (363).

Голоса всей группы в последнем акте вписаны в природные шумы, дающие монотонный ритм, – дождь, дребезжание стекол, повторы цифр при игре в лото. Эти шумы помогают актерами найти мелодику и говорить «скучными» голосами. Реакция современного критика на это решение красноречива: «Все люди на сцене, по гриму, люди больные – в их походке, в их движениях, в их словах, в каждом звуке их голоса чувствуется потерянность, ненормальность, граничащая с сумасшествием. С этим в тон гармонирует свист ветра в трубах, медленный, тягучий бой часов на колокольне, полумрак, царствующий на сцене, звук выстрела, которым за сценой кончает с собой герой пьесы Константин Треплев; кроме того, все участвующие говорят пониженным голосом, страшно медленно произнося и растягивая слова, делают, конечно намеренно, бесконечные паузы…»[274]

Если в партитуре чеховских пьес Станиславский делал только разметки темпа, ритма и громкости, иногда давая мелодические характеристики (растяжка гласных) или отсылая к стереотипам (мелодрама, трагический бас, печальный голос поэта), то для горьковской пьесы «На дне» ему необходимо было добиться акустически точных социальных масок, не просто тенора-старика или сиплого голоса пьяницы. Партитура «На дне» свидетельствует о том, что пьеса необычайно возбудила акустическую фантазию Станиславского, который погрузился в экзотическую звуковую среду московской ночлежки, отправил туда своих актеров и привел оттуда на сцену несколько подлинных персонажей[275].

Ночлежка восстанавливается «аутентичными» дополнительными персонажами, у которых нет текста, но есть голоса (толстая храпящая проститутка, мать с плачущим ребенком). Эта голосовая симфония невидимых тел записана в режиссерском экземпляре: пьяная драка «с двумя женскими голосами», детское пение за сценой: «[И]ногда слышны проходящие по двору хрипло-пьяные голоса или пьяное пение» (311), плач пьяной бабы, «крик не более двух пьяных голосов», беспрерывная брань пьяной контральтной бабы и писк и плач другой пьяной бабы (327). Станиславский записывает настоящий «квартет», которыми обычно заканчиваются моцартовские оперы: шум начинается с визга женщины, к которому присоединяется ругань мужского голоса, потом вступает женский контральтовый и последний – второй мужской голос, «все четыре голосят некоторое время» (389–391). Анна присутствует только кашлем, ребенок – плачем, его крик должен быть записан («заказать Г. С. Бурджалову валик в граммофон»). Храп постоянно сопровождает сцены в ночлежке, как сверчки или лягушки в деревенских драмах Чехова. Повторы фраз у Квашни и Барона служат тому же переводу голоса в звучание.

Мелодику и звучание этих «этнографически» изучаемых голосов (татарин молится «по-восточному», 485) должны имитировать актеры, поэтому в партитуре много указаний и на произношение (скушно, а не скучно), и на тембровые оттенки. Станиславский требует от актеров «хватать» реплику и оттенять ее смело и резко, как диссонанс, вырабатывая контрасты (407). Костылев говорит скрипучим, дрожащим или шипящим голосом, заикается, резко меняет ритм, говорит внезапно быстро, едва переводя дыхание, спускает тон, имитирует чужой тон, говорит пискливо, притворно, делано, слащаво (335, 343, 339, 435), на противной ноте испорченной гармонии. Васька говорит всегда грубо, сонно и громко (343), Клещ хрипит с «болезненным нервом» (335), Алешка произносит свои реплики под аккомпанемент гармошки (365), а старик Лука говорит скромно и кротко, «хотя и хриплым – пьяным – голосом» (409). Хриплость кодируется в партитуре пьесы как болезнь, как знак пропойцы (333). Хрипло должен уметь говорить Сатин – Станиславский, пьяный кабацкий оратор (467). Так же хрипло должна объясняться проститутка Настя.

Книппер-Чехова отказалась идти в ночлежку, она отказалась и от предложения Горького привести к ней девицу как образец для подражания. Она копировала с Горького и коллег, которые «разыгрывали целые сценки – диалоги с девицами из ночлежки. Вот подходит такая “Настя”, протягивает негнущуюся руку лопаточкой и голосом, сиплым с перепоя, говорит угрюмо: “Дай пятачок опохмелиться” и т. п. Постепенно я выработала себе и этот сиплый, с хрипотцой, надтреснутый голос, и “деревянную” руку, и проч.»[276]

Барон-Качалов должен найти свой оттенок хриплости в «тусклости» (463) и, вспоминая свои дома в Петербурге и кареты с гербами, говорить тихо, но веско, отчеканивая слова и угрожая каждым вопросом в случае отрицательного ответа. В конце концов он задыхается от бешенства и теряет голос (471). Барон – немец, но в его произношение Качалов вводит каркающее французское грассирование, признак аристократического выговора, и иронически-презрительные тягучие интонации[277]. «Удивительно подлинен был Качалов в роли оборванного падшего аристократа. Казалось, это был живой барон с высоким, переходящим в фальцет, голосом. Куда прятал свой низкий, изумительный голос Качалов, было тайной, потому что “безголосым” тоном он говорил необычайно легко, как будто бы у него другого и не было»[278].

Слушая сегодня голоса Станиславского, Книппер-Чеховой или Качалова, трудно разделить восхищение тогдашних критиков и мемуаристов их мелодикой и звучанием. Запись делает голос Книппер для современного восприятия слишком высоким, с визгливым, не очень приятным, вульгарным тембром. Но голос хорошо передает иные модуляции, которые кажутся искусственными, но мелодичными, как и ритмические членения, кокетливое растягивание слогов, стонущий шепоток и эффектные замедления в конце предложений. Возможно, именно так говорили актрисы начала XX века. Этот голос исполнен осознания красоты собственного звучания. Подчеркнутое произнесение согласных придает голосам актеров начала века большую агрессивность и выпуклость. А вместо камерного тона, с которым обычно ассоциируется МХТ, поражает громкость голосов, которую также остро воспринимали современники в живом режиме. Амфитеатров писал в 1910 году: «На московских сценах, включая и Малую, вообще, принято говорить громче, чем приучен Петербург своими актерами. Но в театре гг. Станиславского и Немировича особенность эта доведена уже до утрировки. Актеры так кричат, что не диво, если после девятнадцати спектаклей сильной трагедии вы не слышите со сцены ни одного свежего голоса (кроме Вишневского-Годунова). Все – надорванные глотки, которые стараются перешуметь одна другую. Шуйский, например, – актер, прекрасно одетый и загримированный, но очень плохо играющий, – все время вопит даже не басом семипугаечным, а просто, как говорится, “благим матом”»[279]. В этом смысле выразительно замечание Книппер-Чеховой о Бруте Станиславского, что он свою роль «слишком задушил голосом»[280].

Меж тем драма меняется. Дыхание и пауза замещают текст. И раньше Давыдов держал паузы по несколько минут, а Мамонт Дальский лепил фигуры на медленных темпах речи. Но если в старом театре пауза была каденцией, в театре модерна она разрывала текст и определяла сцену. Молчание водворяется на сцене символистского театра у Метерлинка и Блока, параллельно появлению нового немого искусства – кино и растущей популярности балета и танца. В прозе происходит редукция протагониста к «внутреннему» голосу, потоку сознания. Новая драматургия бросает вызов натуралистической эстетике, в которой пауза была мотивирована заиканием, срывом или потерей голоса. Молчание становится наиболее экспрессивным выражением голоса.

Поиски молчания. Голос куклы

Поначалу МХТ переносит приемы, найденные для драматургии Чехова, на пьесы Тургенева, Метерлинка и Гауптмана. С 1909 года Станиславский работает над «Месяцем в деревне», пьесой, которую ощущает как старую, не сценичную, скучную. Однако он читает ее через опыт постановки Чехова. Он ищет и вводит значки, иероглифы, наподобие нотных знаков, чтобы записывать свою систему сценических партий для голосовой мелодической тембровой и ритмической партитуры, и замечает, что актеры закрепляют внешний жестовой рисунок роли легко в мышечной памяти, но интонационный, мелодический рисунок «внутренней мелодии» забывается ими тут же[281]. Именно для этой пьесы Книппер-Чехова долго не могла найти нужной интонации[282]. Сильные аффекты (страсть, ревность, стыд, унижение) были закованы в корсет прерывающегося паузами текста с оборванными предложениями, в которых Наталья Петровна ничего не могла выговорить. Найденный за репетиционным столом интонационный шепот не выдерживал испытания на сцене.

МХТ был не одинок в этих поисках. Волконский замечает, что актеру Макса Рейнхардта Альберту Бассерману не удался Гамлет, и не только потому, что Бассерман говорил на немецком не чисто, с еврейским акцентом и какой-то деловой сухостью. По мнению Волконского, он не мог нести неослабное напряжение, заложенное в роли, и не был способен на голос, который раздается как бы из отверстой могилы. Но ему «удавались все мимоходные проходные сцены – все сдержанное было настолько сильно, насколько все разнузданное выходило слабо. Зато в беззвучности у него открывались бездны»[283].

С этой беззвучностью экспериментировал и Станиславский в 1905 году, пригласив Мейерхольда работать вместе с ним над новой драматургией Метерлинка. Но, несмотря на долгий репетиционный период, отданный «Смерти Тентажиля» в студии на Поварской, Станиславский не решился выпустить спектакль, построенный на молчании. И Мейерхольду понадобилось несколько лет, чтобы решиться на подобный радикальный шаг. В 1908 году в своей книге «О театре» Мейерхольд ищет способов очищения голоса от всех натуралистических маркировок, над которыми работала труппа МХТ. Ему нужно превратить человеческий голос в голос механической марионетки, протагониста новой драмы модерна. Не машины имитируют человеческий голос, а актеры пытаются найти голос говорящего автомата, и эти фантазии не совпадают с магическим очарованием поющей машины Олимпии. Мейерхольду «1) необходима холодная чеканка слов, совершенно освобожденная от вибрирования (tremolo) и плачущих актерских голосов. Полное отсутствие напряженности и мрачного тона. 2)…[С]лова должны падать, как капли в глубокий колодезь: слышен отчетливый удар капли без дрожания звука в пространстве. В слове нет расплывчатости, нет в слове подвывающих концов, как у читающего декадентские стихи»[284].

В первой картине блоковского «Балаганчика», поставленного Мейерхольдом в театре Веры Комиссаржевской в 1906 году, мистики – механические куклы – произносили реплики ровным, монотонным, бесстрастным голосом. Голос Арлекина должен был найти выражение в крике без слова, а голос Пьеро – исчезнуть в шепоте.

На сцене Александринского театра, при постановке «Дон Жуана» (1910) и «Маскарада» (1917), Мейерхольд превратил голос премьера театра Юрия Юрьева в голос марионетки, заставив его говорить сквозь маску, на одной высоте, используя четкий ритмический рисунок: «Быстрая, стремительная речь, почти без повышения тона. Все внимание было устремлено на смены темпа и быстрое смелое переключение с одного ритма на другой. На четкость дикции и разнообразие шрифта, то курсив, то петит, то нонпарель…»[285]

Эта монотонная, белая, пустая, невыразительная интонация продолжится эксцентрическим – механическим – выбросом слов Ильинского в «Великодушном Рогоносце» в 1921 году или заменой реплик жестом в период экспериментов с предыгрой в 1925-м[286]. Мейерхольд заставил своих актеров замолчать в серии пантомимных спектаклей времен Студии на Бородинской (1913–1914). Неудивительно, что год спустя он поставил свой единственный фильм как режиссер – немой фильм «Портрет Дориана Грея» (1915). Он экспериментировал с молчанием, которое можно объяснить и из изменившегося звукового ландшафта модерна, принесшего новые громкие, механические звуки: они сделали тишину выразительной стихией.

Первый акустический русский роман

В это время первый русский роман XX века, «Петербург» (1916) Андрея Белого, маркирует резкий сдвиг – от визуальности к акустике. Белый пытается передать новые акустические впечатления – шумы, слуховые галлюцинации, рубленую речь, симультанность, разрыв смысла и доминирование звука, семантика которого теперь самодостаточна. Огромность России передана в романе как феномен пространства, через мощное резонансное эхо, звук «У». Невский проспект в романе превращается не в визуальную картину, а в акустическую, сохраняя гоголевскую фрагментарность. Симультанное восприятие – кабака, улицы, бала – делает шепот не интимным, а чем-то липким, преследующим, галлюциногенным: «Ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отвратительных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над копанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным: “Письмецо передайте…”»

В этом акустическом гремящем ландшафте возникают бестелесные голоса как голосовые галлюцинации или голоса граммофонные. «Голос неприличнейшим образом отделился от посетителя; да и сам посетитель ‹…› стал слоем копоти на луной освещенном стекле, между тем как голос его, становясь все звончее и принимая оттенок граммофонного выкрика, раздавался прямо над ухом». В возбужденном воображении террориста Александра Ивановича голос невидимого перса Шишнарфиева тает в пространстве, а потом поселяется в тело самого Александра Ивановича, подчиняет его как вампир, раздается из него громогласно. Этот голос кажется ему «чужим автоматом», «звонким голосом его, вне его, который сам собой раздавался посредине комнатного квадрата».

Разделение слуха, зрения, тактильного и телесного восприятия передано здесь кинематографично, предвосхищая химерическую ситуацию звукового кино, когда зрение и слух разъединены, их фрагменты собраны в произвольной комбинации, и наблюдатель становится подслушивателем, не понимая, чьи голоса он слышит. Даже свой голос, погруженный в эту интенсивную шумовую атмосферу, воспринимается как чужой.

Ино-пение и мелодекламация

Молчание и механические ритмы у Мейерхольда, который начинает в это время ставить оперы, и затухание голоса в МХТ существуют не только в акустическом ландшафте гремящего модерна, но и на фоне пения иностранных театральных знаменитостей, чье исполнение воспринималось в первую очередь как феномен звучания. Гастролеры – Сара Бернар, Мунэ-Сюлли, Томмазо Сальвини, Элеонора Дузе, Людвиг Барнай, Эрнст фон Поссарт, Адель Зандрок, Джованни ди Грассо, Александр Моисси – выступали в классической и романтической драматургии на своем языке и были восприняты скорее как певцы (несмотря на то что образованная публика знала языки). Текст исчезал в голосовом исполнении, и трагики действительно пели.

Поссарт ‹…› раскатывал Брутовы монологи по всей гамме своего великолепного голоса. ‹…› Однажды, – кажется, после «Гамлета», – я дерзнул спросить этого художника:

Herr Direktor, зачем вы иногда оставляете обыкновенную роль человеческую и начинаете петь, словно произносите оперные речитативы?

Поссарт был в духе и возразил мне с кротостью:

Разве это некрасиво?

Нет, пожалуй, красиво, только уж очень неестественно.

А он засмеялся и говорит:

Друг мой! Я декламирую так, когда не совсем понимаю, что произношу ‹…› Если не можешь хорошо передать публике тайну фразы, пусть бедная публика, за свои деньги, слышит хоть красивый звук![287]

Этот красивый звук ценила русская публика у гастролеров-иностранцев, наслаждаясь их монологами как вставной арией. Если исполнялась трагедия, то:

немедленно прокатываются гаммою октавы в полторы сверху вниз, протодьяконские голосища, дабы, по первому же абцугу, чисто физически привести зрителя в священный трепет.

Это – пресловутый вопль:

– Roi-a-a-a-a-a-a-a и т. д., на четырнадцать тонов сверху вниз – вопль Мунэ-Сюлли в «Эрнани». ‹…› Смешливый скептик фыркнет, а доверчивый зритель замрет в трепете: Гремит! благоговей, сын персти!.. Вот оно где – настоящее искусство-то… этак обыкновенный смертный не сможет… Ну, и ловчак![288]

Сара Бернар приезжала в Россию в 1908 году, и в «Федре» ее голос с «золотыми верхами» восхитил театралов силой и гибкостью, но больше всего поразила мелодия стиха: «Я ждала обычного подпевания, как это принято у западных и у наших актеров романтической школы, обычных повышений и понижений голоса, ударений и остановок, но ничего мало-мальски похожего на общепринятое не было в декламации Бернар. Она почти пела монологи Федры, уловив особую, скрытую мелодию стихов. Ее скорбь, ее отчаяние выражались мелодическим стоном, и это ее “пение” хотелось слушать без конца»[289].

Пение Бернар контрастировало с тишиной и паузами Элеоноры Дузе, которая «быстро бросала слова – как будто кто-то сыпал бисер на металлический поднос, и часть его падала на пол, издавая более глухой и слабый звук». В «Даме с камелиями» «ее молчаливая игра, быть может, превосходила все остальное», по наблюдению актрисы Веригиной[290].

Александр Моисси, ученик Йозефа Кайнца, утвердивший певческий стиль на «крикливой» сцене Макса Рейнхардта, гастролировал в России в роли Эдипа в немецком переложении драмы Софокла, осуществленном Гуго фон Гофмансталем. Русская публика услышала его нежный поющий голос («музыку сфер»), для описания которого современная немецкая критика изощрялась в поисках адекватных метафор[291]. Моисси сделал современных невротиков Ибсена, толстовского Федю Протасова, Гамлета, Эдипа, маркиза Поза, Фауста, Дон Жуана очень женственными; недаром Альфред Керр называл его «Миньоной немецкой сцены»[292]. Немецкие критики считали, что магия голоса Моисси заложена в его итальянском еврейском происхождении: экзотичный южный акцент и итальянская певучесть сделали его немецкий язык мягким и музыкальным. Свой акцент Моисси старался преодолеть, прибегая к подчеркнуто четкому произношению и медленному темпу; монолог Гамлета «Быть иль не быть» он пел почти четыре минуты (3’50, на минуту длиннее исполнения Кайнца, который укладывался в 2’56). Это мнение подтверждал (или передавал) Сергей Волконский: «Моисси, иностранец, итальянец еврейского происхождения, особенно внимательно относился к произношению, может быть, сказывалось общее с латинской расой, но только дикция – жемчуг»[293].

Певучую речь Камерного театра с его подчеркнутой иностранностью стиля и стихотворного репертуара («Федры», «Сакунталы», «Адриенны Лекуврер», вплоть до французских оперетт Лекока в 20-х годах) можно интерпретировать как русскую реакцию на «ино-пение» – наперекор МХТовскому поиску верной интонации на шепоте и механическому безголосию Мейерхольда.

Фаворизированные обоими режиссерами затухающие голоса привели, по мнению поэта Владимира Пяста, к убийству стиха на сцене. Пяст вспоминает об этом убийстве с содроганием и неприятным ощущением во рту: «Положив на стол том Пушкина и удобно усевшись в кресле перед ним, [Петр] Андреевский прочел несколько строф или глав “Евгения Онегина”. В буквальном смысле слова, – прочел. С нарочито-подчеркнутою невыразительностью, с одной стороны, и с тем самым виртуозно-скороговорчатым проглатыванием рифм, стиха и строфы, которое составляло тогдашнюю гордость некоторых актеров и впоследствии культивировалось маститым Ю. М. Юрьевым на академической сцене. Да Юрьев выразительность хоть какую-нибудь придавал своему чтению, – а тут, от возведенного в куб, в энную степень фатовства, и ее ни следа не было! До сих пор при воспоминании об этом как-то во рту противно»[294].

Когда актеры разучиваются читать стихи, поэты – футуристы, акмеисты, символисты – возвращают в публичную сферу просодию, параллельно развивающейся культуре мелодекламации, которая становится чрезвычайно популярной в начале века. Вера Комиссаржевская читает под музыку Антона Аренского в исполнении симфонического оркестра стихотворение Тургенева «Лазурное царство» и имеет огромный успех. Также с оркестром выступает Николай Ходотов. Популярность мелодекламаторов сопровождается деятельностью кружков, выпуском пособий, в которых музыкальная фразировка стиха или прозаического текста ведет к музыкализации терминов[295].

Сергей Волконский выпускает – после своего обучения системе Жака-Далькроза и эвритмии в Хеллерау – пособие по выразительной речи и учит декламаторов, что однообразное повторение одной ноты, именно в силу своего повторения, может стать средством выразительности. «Всякий музыкант знает, какое сильное средство basso ostinato; здесь сама надоедливость становится элементом убедительной силы»; то же в голосе, когда «ряд слов или фраз, начинающихся с одной и той же ноты, придает речи торжественность, как одинаково повторяющийся удар низкого колокола»[296]. Монотоном читается священное писание. Терцией дается умеренное ударение. Квинтовый подъем сообщает слову характер удивления, восхищения, сомнения, колебания. Октава самая сильная степень вопроса, связанная с насмешкой, нетерпением, презрением, издевательством[297].

Мелодекламация многими не принималась, Петр Боборыкин называл ее «милодекламацией», Стасов – «чепуханизацией»[298], а Амфитеатров замечал: «Самые простейшие из декламаторов инстинктивно, даже против своей воли, впадают в “неестественные” певучие тона именно тогда, когда их забирает за живое какое-нибудь лирическое место. Кто из русских декламаторов – самых неумелых и грубых в европейском артистическом мире – не впадает не только что в пение, а даже как бы в некоторый вой, дочитывая заключительное обращение к Волге в Некрасовском “Парадном подъезде?” ‹…› Разница только в том, что русский декламатор воет наобум, а потому и нескладно, и раздражающе трескуче, а итальянцам и французам хорошая школа и практика декламации помогают облекать свои лирические порывы в очаровательно-красивые звуки»[299].

То, что принимается в иностранных гастролерах как музыка, как ария, отвергается при семантическом наполнении похожего пения русскими чтецами. В появившейся громкой публичной сфере начала века русские по-прежнему ценят непрофессиональный голос у политика, а среди поэтов самым культовым чтецом становится тот, кто знаменательно объявил себя не-тенором: Александр Блок.

Пророки: политики и поэты

Развитие театра неотделимо от развития литературы, но оно также связано с преобразованием звукового ландшафта, медиа и публичной сферы, которая, как и национальный театр, формируется в русском пространстве очень поздно. Ее появление способствует развитию публичных голосов. Наравне с актерами и окающими священниками возникают новые фигуры (и профессиональные голоса, фонетические и голосовые маски): лекторы, земские политики, адвокаты, присяжные поверенные, истцы, вступившие в публичную сферу после реформ 1860 года, допустивших в русском суде состязание сторон. Многие из земских политиков и адвокатов становятся позже лидерами новых политических партий и депутатами Думы.

Публичные лекции становятся частью русской жизни в 1880-х годах, и чтения писателей и поэтов происходят теперь не только в частных салонах, но и в публичном пространстве. В это же время в быт начинают входить телефоны и фонографы, консервирующие голос и передающие его на расстоянии. Технологические и политические процессы в России совпадают, и уши внимательных современников реагируют на новые голосовые маски. Но слух этих хронистов сформирован культурной традицией, их уши воспитаны русским дискурсом и русской литературой. Поэтому в их обсуждении новых публичных голосов можно заметить знакомый старый стереотип: противопоставление искусства природе в пользу последней.

Новые профессиональные голоса в театре публичной жизни

Михаил Панов отмечает особенность, интересную для понимания орфоэпии и вокальной культуры этого периода. Наряду с речами защитников и обвинителей, профессионалов, знакомых с риторическими нормами и обладавших ораторскими талантами, в судебную сферу допущены и истцы, обвиняемые и свидетели во всей «разноголосице речевых манер», которые не следовали законам литературной речи[300]. Уже разночинцы внесли в русский язык громкое просторечие и русифицирование заимствованных слов, на которое чутко отреагировало ухо Тургенева в «Отцах и детях». Теперь в публичное пространство прорвалась культура низов, диалектная «физиология звуков»[301], сделавшая голос заметно воспринимаемой величиной, на которую обращает внимание Андрей Белый, описывая митинг в своем акустическом (фонографическом) романе как столкновение этих голосов:

На все помещение затрубил, как из бочки, такой густой голосище, что все вздрогнули:

– «Тварры… шшы!.. Я, тоись, челаэк бедный – прролетарррий, тваррры… шшшы!..»

Гром аплодисментов.

«Так, тва-рры… шшы!.. И птаму значит, ефтат самый правительственный… прраизвол… так! так! тоись, я челаэк бедный – гврю: за-ба-стовка, тва-рры-шшы!»

Гром аплодисментов (Верно! Верно! Лишить его слова! Безобразно, господа! Он – пьян!)

«Нет, я не пьян, тва-рры-шшы!.. А значит, на эфтого самого буржуазия… как, стало быть, трудишшса, трудишшса… Одно слово: за ноги евво да в воду; тоись… за-ба-сто-вка!»[302]

Говорливые адвокаты, среди которых было много талантливых и успешных актеров-дилетантов, притягивают внимание публики и на процессы знаменитых судей и адвокатов съезжаются как в театр, «точно на бенефис любимой примадонны», пишет газетный репортер Амфитеатров[303]. Ему вторит лектор, театрал и позже политик Александр Кизеветтер, подтверждая, что присяжные поверенные, судьи, адвокаты пользуются такой же популярностью как актеры, а публика наслаждается процессами как драмами[304].

Поверенные близки театральным кругам. Анатолий Федорович Кони дружен со многими актерами, драматургами и писателями. Первая актриса Малого театра конца XIX века Мария Ермолова замужем за известным присяжным поверенным, адвокатом, впоследствии депутатом Думы и «московским златоустом» Николаем Петровичем Шубинским, который был ее самым резким критиком[305].

В это же время формируется культура публичных чтений и лекций. Кизеветтер вспоминает, что в 1880-х годах публичная лекция профессора была редкостью, о ней говорили и писали как о незаурядном происшествии, но уже в 1891 году публичные лекции, читавшиеся и профессорами, и писателями, и людьми, никогда не занимавшимися ни наукой, ни литературой, стали устраивать чуть не ежедневно, и «лекционная эпидемия прокатилась по всей стране»[306]. Голосовая маска публичного лектора строилась на уже сформировавшемся институте академического красноречия и обсуждений в студенческих кружках. Московский университет предстает в воспоминаниях Кизеветтера как архив вокальной памяти, как звуковая пано(фоно)рама академических голосов. Он отмечает, что воздействует не их стиль, далекий от совершенства, а именно все несовершенные акустические моменты – слабый голос (который должен уметь, однако, ясно артикулировать), особенность произношения, мелодика.

Театрально эффектен профессор богословия и протоиерей Успенского собора Николай Сергиевский, который начинал свою лекцию «тихим, несколько таинственным шепотом» и с выражением, бьющим на эффект; артистичным было чтение лекций историком Василием Ключевским; поражал звучный низкий баритон литературоведа Николая Тихонравова. При этом голоса не идеальны и обладают слабостями: «Надо заметить, что Тихонравов сильно шепелявил, свистящие согласные выговаривал как шипящие. Но, как Ключевскому легкое заикание не мешало очаровывать слушателей своей речью, так и шепелявость Тихонравова нисколько не вредила обаятельности его ораторского таланта…» При этом академические ораторы обладают профессиональными риторическими навыками: «Прямо из университета он поехал в Екатерининскую больницу, где собралась другая большая сходка, по большей части состоявшая из студентов-медиков. Тихонравов слово в слово повторил ту же речь и на том же самом месте прослезился. И такая же бурная овация была ему наградой и на этот раз»[307].

Постепенно формируется и политическая «арена», выборные кампании, прения в Государственной думе. Кизеветтер описывает голоса первых русских парламентариев, которые выступают без микрофонов. Эти новые голосовые маски воспринимаются и как старые. На открытии Государственной думы председатель, юрист Сергей Андреевич Муромцев, женатый на оперной певице, либо еще не нашел демократического голоса, либо крестьянский депутат воспринял это в русле знакомого канона: «Точно обедню служит»[308].

Кизеветтер описывает начавшуюся политическую борьбу на почти ежедневных митингах выборной кампании в феврале и марте 1906 года[309]. «Громадный успех в Москве на этих митингах имели блестящие ораторские выступления Кокошкина и Маклакова. Когда Кокошкин начинал говорить, слушающий его впервые человек сначала недоумевал, на чем основывается слава этого оратора: его произношение было очень не чисто, он не выговаривал шипящих звуков, которые выходили у него как свистящие; его голос был однообразно криклив, лишен приятных модуляций. А между тем через две-три минуты слушатель уже был в плену у оратора, весь уходил в слух, с наслаждением следил за тем, как развертывалась богатая доводами речь оратора. ‹…› Кокошкин не ошеломлял слушателя изысканными ораторскими эффектами или взрывами страстного темперамента. Но он очаровывал остроумной аргументацией, настолько ясной и убедительной, что слушателю начинало казаться, что оратор воспроизводит его собственные давнишние мысли»[310].

Такой же обаятельной логической ясностью блестели речи Василия Маклакова. Особенностью его ораторского дарования была, по замечанию Кизеветтера, «необыкновенная простота интонации и манеры речи. Перед тысячной аудиторией он говорит совершенно так, как будто он говорит перед пятью-шестью приятелями в небольшом кабинете. Ни малейшего налета аффектации. ‹…› Многими ступенями ниже на лестнице политического красноречия стоял Мандельштам. Это был оратор размашистых, сусальных эффектов. Порою они были очень красивы, эти эффекты. Но они были рассчитаны на средний вкус толпы. Конечно, на митингах в этом и состояла их сила. Мандельштам мог “перекричать” кого угодно не только силою голоса, но и смелой развязностью эффектных оборотов. А ведь на митингах часто побеждает именно шум – и физический и духовный»[311].

Кизеветтер отдает предпочтение не «великолепн[ым] образчик[ам] политического красноречия», которое демонстрирует депутат Думы Михаил Ильич Петрункевич, а журналисту Виктору Александровичу Гольцеву. «Тут не было нарастающей силы стальной пружины. Гольцев говорит голосом тихим, вкрадчивым, его речь всегда была полна переходных модуляций от язвительного остроумия к лирическому пафосу и обратно»[312].

Судебные профессионалы не всегда находят свой голос в новой роли политика: Федор Никифорович Плевако, «неодолимый в судебном красноречии, как скоро попал в Государственную думу, обманул всеобщие ожидания, явившись в качестве политического оратора слабым, робким и малосодержательным: ему тоже как будто было нечего сказать»[313].

Речи политиков земства, первых фигур общественной жизни, и речи адвокатов, поверенных, потом парламентариев Думы вписаны в новый ритуал: они отделены от действия. Поэтому параллельно актерам политики постепенно эмансипируются в поисках естественного чувства, они должны найти свой голос и свой естественный стиль. Если даже в опере неискусность ставится русскими критиками выше бельканто, то и на политической арене «подлинное», теперь кодированное как правдивое, ценится выше красивого. Кизеветтер выделяет у разных политиков одни и те же качества, которые подчеркивают неискусность их голосов – слабых, тихих, интимных, с нечистым произношением вплоть до неправильной артикуляции, с отсутствием приятных модуляций.

Русское развитие можно сравнить с немецким, где парламент также возникает поздно, в 1871 году. Голоса республиканских политиков оцениваются уже не по певучести (этот тон отсылается в церковь и вызывает иронию), но о них пишут не меньше, чем о сопрано оперных див. Журналисты, писатели, хронисты-современники записывают свои впечатления и фиксируют манеры и маньеризмы первых немецких республиканских ораторов, их (слабые, резкие, неприятные, салонные, хриплые, визгливые) голоса, заикания, смешные локальные акценты, неприятные дисканты, шепелявость. Впрочем, и это стереотип восприятия. Отклонения и неправильности в речи политиков подчеркивают их неискусную аутентичность. Уже Плутарх замечал, как Алквиад картавил, что ему очень шло, «придавая его речи убедительность и грацию»[314].

Значимость демократического политика кроется, как свидетельствуют реакции на выступления, не в качестве его голоса или ораторском искусстве, а в компетентности. Поэтому политики могут позволить себе преподносить свои мысли без риторической красоты, монотонно и просто. Карл-Хайнц Геттерт демонстрирует на примере Отто фон Бисмарка это новое понимание[315]. Бисмарк, самый значительный политик и самый известный оратор своего времени, обладал слабым и слишком высоким, почти женским голосом, звучание которого было далеко от принятого стереотипа голоса энергичного военного, уверенного и гибкого государственного деятеля.

Его голос звучит ясно и понятно, но «сух и малосимпатичен», записывает анонимный наблюдатель. Он часто прочищает голос, звучание которого «монотонно, речь спотыкается, местами он топчется на месте, как будто язык не подчиняется ему, как будто он мучительно ищет походящее выражение для своих мыслей. ‹…› Его небрежная манера стоять, покачиваясь, невладение соответствующими жестами никак не поддерживают его речь»[316]. Однако Бисмарк подчиняет себе свой слабый орган, и его манера расценивается наблюдателем как естественность, аутентичность и «восхитительная» искренность, представляющая его как политика новой школы. Август Бебель, оппонент Бисмарка в парламенте, пишет, что поначалу он был разочарован, услышав вместо львиного рыка высокий дискант, спотыкания оратора на длинных сложных запутанных предложениях, но одновременно Бебель признается, что следить за развитием мысли Бисмарка было интересно[317].

Новая «голосовая маска» политика связана и с эстетикой немецкого натуралистического театра. Конрад Альберти, актер, публицист и беллетрист, связанный с утверждением натурализма в литературе, опубликовал в 1890 году антологию «Школа оратора», которая позволяла проследить развитие европейского красноречия от Демосфена через Савонаролу к Бисмарку. Альберти пришел к парадоксальному выводу: великие политики современности – плохие ораторы. Они заикаются, перебивают и поправляют себя, неправильно ставят ударения, не справляются с переполняющими их мыслями и знаниями, часто их предложения непонятны. Кажется, что их речи лучше читать, чем слушать. Тем не менее действие этих речей огромно. Именно из этой голосовой слабости Альберти выводит особенности стиля политиков модерна, политиков, которые разучились красиво говорить и правильно интонировать[318].

Поразительно, однако, что именно в то время, когда политики «потеряли дар говорить», изобретается прибор, записывающий и воспроизводящий голос.

Фонограф. Мертвое и живое

Эдисон попытался сделать первый фонограф в человекообразной форме, чтобы нейтрализовать ужас, возникающий от разделения тела и голоса. Аппарат должен был симулировать целостность субъекта и преодолеть фантомный опыт технологизированных чувств. Рекламируя свое изобретение в статье 1878 года, Эдисон перечислил 10 путей использования прибора на благо человечества. Фонограф мог предложить фонокниги для слепых; помощь в преподавании риторики для исправления произношения; семейный альбом с записью воспоминаний членов семьи или последних слов умирающего; часы, объявляющие время и напоминающие о распорядке дня; сохранение языков в точной манерой произношения; объяснения учителей; запись истории голосами очевидцев; сохранение телефонных разговоров. Фонографу можно было диктовать письма и заметки, что устраняло стенографистку (первый диктофон появился в бюро в 1902 году); в соединении с телефоном эти записи могли быть тут же переданы[319].

Фонографы и сменившие их граммофоны формировали новую акустическую среду. Они изолировали акустический опыт, лишали голос не только тела, но и пространства и предлагали современникам вслушаться в электрическое – далекое от привычного звучания – эхо. Странным ненатуральным голосам, хрипящим с восковых валиков, грампластинок или из телефонных трубок, посвящены главы романов и мемуаров. Вилье де Лиль-Адан, Марсель Пруст, Вальтер Беньямин стали первыми хронистами технических звуковых галлюцинаций, связанных с этими голосами. Реальный опыт слушания первых записей не соответствовал фантазиям романтиков о «живом» голосе, неотличимом от электрического. В «Волшебной горе» (1924) Томаса Манна граммофон, этот «рог музыкального изобилия», используется для развлечения пациентов музыкальными ариями. Ганса Касторпа охватывает при слушании мощных чудесных граммофонных голосов, которые звучат «во всей полноте своего естественного объема и убедительной силы», «совершенно ясное предчувствие новой страсти, очарования нового любовного бремени», сродни бальзаковскому скульптору, потрясенному пением кастрата[320]. Одновременно эти живые граммофонные голоса в романе используются для спиритических сеансов и озвучивают мертвых.

Русские литературные свидетельства о восприятии электрического голоса повторяют устойчивый национальный стереотип, отдавая предпочтение неискусной естественности. Сопоставление природы и механики, живого и мертвого решается не в пользу граммофона; в отличие от западноевропейских фантазий его механический след голоса не оживляет мертвое тело[321]. Уже Чехов признавался, что терпеть не может граммофонов: «Да они же говорят и поют, ничего не чувствуя. И все у них карикатурно выходит, мертво»[322]. Ему вторил Куприн, который использовал слово «граммофон» для обозначения всего ненатурального и искусственного. Еще резче выразил эту мысль в 1928 году Казимир Малевич, считая кино, радио и граммофон «бесподобным великим механическим мертвым», оскопляющим слух и звук. Грядущее звуковое кино соединит «два бесподобных механических явления кино и радио в единое целое, и человечество получит удивительное уже архивеликое мертвое детище», а «будущее поколение, будучи воспитанным на кино, радио, граммофоне, потеряет всякое ощущение ко всему живому, ибо всякое живое будет для него каким-то непонятным абстрактным делом»[323].

Электрические голоса описываются в начале века как хриплые, крикливые, визгливые (Аверченко) и неприятные, нечеловечески громкие, они сипят и ревут, а человеческий голос, становясь «звончее», принимает «оттенок граммофонного выкрика» (Белый, «Петербург»). У Бунина гнусавый крик граммофона вписан в грязный интерьер дешевого трактира, вонючего и сального, от запаха и вида которого тошнит, где можно ослепнуть от табачного дыма и оглохнуть от звона посуды и крика граммофона («Деревня», 1909). Это суррогат звука, знак дешевки, эрзац музыки. У Булгакова это все еще «страшная музыкальная табакерка» («Зойкина квартира»), у Ильфа и Петрова граммофонным голосом говорит Эллочка-людоедка. Лишь в ушах Набокова остается «сладостный гавайский вой граммофонов» («Другие берега»). Благодаря граммофону Набоков слышит живой голос Толстого, описанный в манере русского голосоведа как естественный и спотыкающийся: «Еще хранит на граммофонном диске // звук голоса его: он вслух читает, // однообразно, торопливо, глухо, // и запинается на слове “Бог”, // и повторяет: “Бог”, и продолжает // чуть хриплым говорком, – как человек, // что кашляет в соседнем отделенье»[324]. Эта машина соединяет живое и мертвое. Как Ганс Касторп Томаса Манна, набоковский Лужин внимает этому рогу музыкального изобилия, из которого раздается бархатный голос, «стонущие, трескучие, улюлюкающие танцы и нежнейший американец, поющий шепотом» и «целая опера в пятнадцать пластинок – “Борис Годунов” – с колокольным звоном в одном месте и с жутковатыми паузами». Но именно на граммофон складывает Лужин перед самоубийством свои вещи – ручку, смятый платок, две подшибленные папиросы, портсигар с тройкой на крышке, бумажник, золотые часы – и крупную персиковую косточку, которая возвращает к предчувствию смерти. Хотя механика граммофона искусственно поддерживает память, она коварна.

Самый странный рассказ об оживлении звуков и звуковой памяти – «Граммофон веков» – написал Ефим Зозуля в 1919 году. Представление о граммофоне в этой фантазии приближается к европейскому пониманию прибора как машины времени, которая сохраняет голоса в вечности, голоса мертвых, звучащие буквально из-под земли. Однако Зозуля раскрывает в этом архиве вечности – бездны. Акустическая память, которую воспроизводит прибор изобретателя, запечатлевает, совсем по Эдисону, последние вздохи и крики умирающих, стоны, исторгнутые пытками, и становится инструментом садистского истязания современников. Сам вид «Граммофона веков» внушает ужас: «Он напоминал гигантского паука, перевитого змеями-трубами. Из боков его, как мертвые рыбьи морды, неподвижно торчали широкие клещевидные рычаги. Всюду жесткой, небритой щетиной волосатилась черная проволока, а у белой маленькой головки – верхушки машины с одним синим стеклышком-глазом – была пристегнута большая и кривая раковина, похожая на ухо»[325]. Изобретатель падает в обморок, воспринимающий сходит с ума, кто-то кричит:

Пусть будет навеки проклят старый мир! Нам не нужны его стоны, нам не нужны его ужасы. Мы не хотим слушать его жутких голосов. ‹…› Не мучайте нас. ‹…› Старый мир дышал в машине последним дыханием, выругивался и высказывался унылыми, обыденными словами своей жестокости, тоски, банальности и скуки.

В морду! – глухо вырывалось из машины.

Молчать!

А, здравствуйте, сколько зим, сколько лет!..

Не приставайте! Нет мелочи. Бог даст.

Аи, аи, тятенька, не бей, больше не буду!

Сволочь!.. Мерзавец! Меррз… Работай, скотина!

Молчать!

Застрелю, как собаку!

Я вас люблю, Линочка… Я вас обожаю…

Человек, получи на чай! ‹…›

Бессвязные слова и фразы, но одинаково жуткие, на всех языках вылетали из испорченной машины, и Кукс вдруг вскочил и начал добивать машину и топтать ее ногами[326].

Чей голос самый знаменитый

Рассуждения Эдисона о возможном применении своего изобретения указывали на то, что фонограф придуман для сохранения голоса и только один пункт был отведен записи и воспроизведению музыки. Эту функцию переняли граммофоны, которые прочно вошли в быт как замена живого исполнения[327].

Параллельно коммерчески успешной записи популярных эстрадных и оперных певцов (Юрия Морфесси, Вари Паниной, Федора Шаляпина)[328] Российская академия наук начинает создание фоноархива с этнографическими фольклорными записями, а также речами, сохраняющими голоса известных личностей. Среди первых записей были выступление физиолога Ивана Сеченова, игра на рояле композитора Антона Аренского, допрос свидетелей на уголовном процессе, военные команды. Любопытна иерархия, которая устанавливается в русском голосовом ландшафте. Одним из первых, осенью 1909 года, был записан Лев Толстой. Эдисон послал ему в подарок свой фонограф с набором валиков, рассчитанных на 10–12 минут. Толстой использовал прибор для диктовки писем и записи своих снов и записал на валик начало статьи «Не могу молчать» (!)[329].

В 1908–1912 годах Общество деятелей периодической печати и литературы записало на граммофонные пластинки голоса Куприна, Бунина, Андреева, Вересаева, декламацию Ермоловой, Ходотова, Яблочкиной, Комиссаржевской, и уже в 1910 году вышла книга «Живые голоса писателей»[330]. В 1915 году появилось рекламное сообщение о выходе пластинок с чтением Хлебникова, Маяковского. Заявленная цена альбома – 15 рублей – была высока. Но проект не был осуществлен[331].

Не политики, адвокаты и профессора определяют тон времени. Самое большое внимание в акустическом ландшафте русская общественность уделяет писателям, поэтам, ученым и драматическим актерам, язык и голоса которых рассматриваются как культурная модель. Возможно, внимание к этим голосам потому так сильно, что проповеди в русской церкви не понимаются как индивидуализированное высказывание священника, а политики в русской публичной жизни возникают поздно. Место пророка занято гораздо раньше писателями и поэтами.

Сценическая речь представляет модель «орфоэпической всеобщности»[332], декламаторы подают речь как искусство, но поэты, как и политики, запоминаются своими индивидуальными, диалектными, арготическими отклонениями от норм и голосовым своеобразием – вплоть до патологии.

«Бердяев был большим мастером “разговора”. И вот этот блестящий оратор вдруг посреди какой-нибудь фразы – на какую-нибудь секунду – останавливался. Вдруг раскрывался рот, изо рта показывался его язык и до самого корня весь вылезал наружу. Понятно, все лицо вместе с тем искажалось ужасной гримасой. Однако через мгновенье все становилось на свое место; слово и фраза благополучно и кругло получали завершение, – перед нами вновь был тот же красивый молодой философ, который только что приводил в восхищение всех дам»[333].

Просодия русских литераторов своеобразна и наделена особой метафорикой, для развития которой конкретный голос служит часто лишь ассоциативным импульсом. Неудивительно, что описание голосов поэтов и писателей занимает в мемуарах современников особое место. Мы не знаем, какой голос был у Варвары Асенковой, но знаем, что Тургенев говорил высоким голосом, Грановский – мягким, Герцен – звонким, Некрасов – тихим, Достоевским – утробным, Арцыбашев – пискливым, а Блок обладал глубоким чистым баритоном. Мемуары Авдотьи Панаевой сохраняют голоса литераторов «глухих» времен, до изобретения фонографа[334]. Может быть, благодаря тому, что Панаева происходила из актерской семьи, должна была стать актрисой и умела хорошо имитировать и передразнивать других, она пытается всегда передать свои впечатления от звука голоса. Булгарин представлен отталкивающе: «Гнойные воспаленные глаза, огромный рост и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос его был грубый, отрывистый; говорил он нескладно, как бы заикался на словах» (106). Соллогуб отличался своими небрежными манерами, растягиванием слов и рассеянным видом (94).

Чтец Гоголь запомнился современникам так же, как Достоевский, умерший до изобретения фонографа. Голосовым особенностям этого «пророка» посвящено много мемуаров. Достоевский читал «немножко торопясь и как бы про себя» голосом, «которому самая осиплость придавала нутряной и зловещий оттенок»[335]. Амфитеатров замечает в голосе Достоевского странные теноровые качества: голос «высокий и полный нервной силы, который уже первым слегка надтреснутым звуком своим приковывает к себе внимание ‹…› и внятно, как раздельно скандирует как-то вдруг подчеркнуто на о (среди своего московского-то акающего говора), словно молотком по гласным ударяя, произнес он это “пророческое” слово»[336]. Эта акустическая маска поддержана зрительными впечатлениями: глаза эпилептика, тревожное скуластое лица, сутулая фигура и мешковатый сюртук разночинца. Все это вместе превращает Достоевского, читающего «Пророка» Пушкина, не в проповедника и учителя, а в сновидца и мученика: «Пушкинского пророка он читал с начальным глухим полушепотом, неестественным, театрально наигранным, но потом глухо ропчущий полушепот вдруг вырастал в вопль пронзительного “укоряющего стеклянного звона”, нечто иступленное и фанатическое. ‹…› В чтении Достоевского было не мастерство, а что-то совсем особое, отнюдь не искусное, даже нескладное, пожалуй, и, однако, потрясающее. Нечто, чем он, выражаясь театральным языком, крыл всех, кто дерзал вступать с ним рядом на эстраду»[337].

«Жуткое чтение» вспоминается и Сергею Волконскому: это был «замогильный голос, не способный окрашиваться горячими красками жизни, в котором, однако, совсем не участвовало лицо. Он был большой художник в чтении, он прекрасно умел распределять силу и мастерски готовил главный момент»[338]. Для требовательного Волконского лучше всех читали Майков, Плещеев и Апухтин, плохо Алексей Толстой – «с невыносимой гнусавостью», с сухим «отбиванием рифм»[339].

Русские поэты, таким образом, сбивают утвердившийся стереотип безыскусности. Их неестественно наигранные, театральные эффекты, стеклянный звон, замогильный шепот, пронзительные крики, подчеркнутый ритм и протяжная просодия принимаются как индивидуальная – и аутентичная – маркировка. Голос и манера его использовать воспринимаются как сгущенная сущность литературной интонации (чтение Достоевского подкрепляет впечатления от истерического мелодраматического напряжения его прозы, воображение слушателей озвучивает этим голосом «сновидца и мученика» монологи его героев).

Поэты-модернисты закрепили в русских ушах еще более интенсивную, театрализованную маску поющего просода и сформировали национальный идиом голоса поэта. Их голоса были уже записаны и отрефлексированы в богатой мемуарной прозе; их манера была передана следующим поколениям поэтов, которые сохранили национальную традицию – разумеется, с индивидуальными корректурами, несущими следы времени.

Поэтические чтения начала XX века представляются нам неотъемлемой частью жизни, но до Брюсова, по заверениям Владимира Пяста, никто не мог представить, что «можно было говорить вслух с эстрады стихи модернистов, декадентов, вообще современных поэтов. После Надсона и кроме каких-то специально “декламационных” произведений каких-то неизвестных авторов, все живущие поэты признавались в ту пору совершенно непригодными для чтения вслух. Теперь до такой степени странно звучит, что в Брюсове, скажем, нет декламационных элементов, – до такой степени нелепо, что едва представишь себе, что положение дела в ту пору было именно таково, как я описываю»[340]. Пяст, который оставил поразительные по культуре слушания «акустические» мемуары, относит рождение особой русской манеры распевно читать поэзию к Брюсову, начавшему петь стихи «своим бархатным голосом». Алексей Крученых, радикально сводя поэзию к звуку со своим «дыр бул щил», сетовал позже об утрате этой культуры: «Как мы тогда читали свои стихи, нынче никто не умеет. Мы своим чтением показывали конструкцию звука нашей поэзии. Ощущался контраст бытовой речи и новой поэтической»[341].

Смесь аналитической дистанции и спонтанного экстаза отличает и поэзию этого поколения, и манеру исполнения, и попытку превратить и то и другое в теорию. Русский модернизм (футуризм, акмеизм) и русский формализм генеалогически связаны. Поэты поддаются магии звука и часто становятся тонкими исследователями фонетики стиха[342]. Анализируя лермонтовское «Выхожу один я на дорогу», Иннокентий Анненский обратил внимание на подбор гласных – всех притушенных, с преобладанием «о», «у» в рифмах, на отсутствие «а» на ударных местах, на то, что в последней строфе все конечные слоги стихов имеют ударный гласный «е». «Он до всяких исследований о звуковых “повторах”, раскрывал и секреты очарования инструментовки согласных звуков этой поэмы»; и, следуя этому анализу, он также прочел это стихотворение – «каким-то несравненно-задушевным тоном; в голосе его прямо слышалась, прямо дышала тишина вечернего поля и большака в необъятных русских просторах. И при этом – необычайная мягкость, притушенность каждого звука» (Пяcт, 105).

Ту же предформалистскую зависимость между текстом и звуком Владимир Пяст наблюдает в Сергее Городецком: «Из-под носа Городецкого вылетали странные звуки ‹…› Я, собственно, не уверен в глухом гласном звуке после “р”: не то “а”, не то “о”, не то “ы”, не то, может, “у”. Гласный в этом положении, перед ударенным, как известно, “редуцированный”. Но что остальные гласные и согласные в произнесенном Городецким, хорошим лингвистом и в ту пору, слове были именно таковы, – я ручаюсь. И тогда и теперь мне кажется вот такое словотворчество в обычном разговорном языке у таких людей, как Городецкий, допустимым и желательным» (59). В манере Георгия Чулкова, в его «сладости речи», в напевном способе произносить стихи Пяст отмечает много общего с Андреем Белым и Вячеславом Ивановым, потому что все они – москвичи и музыканты стиха (70). Правда, Белый скоро «утратил и голос, и магическую власть» (33).

В отличие от символистов, которые шептали свои стихи, акмеисты пели[343]. Гумилев «читал с откровенным завыванием, как читали все акмеисты, подчеркивая голосом не смысловую, а ритмическую основу стиха, т. е. метр и синтаксис»[344]. Так же, подчеркивая «звуковую, а не смысловую сторону стиха», читал Мандельштам, и Николай Чуковский вспоминает: «Я задыхался от наслаждения, слушая, что он делает из сочетаний звуков д, р и е: “Где милая Троя, где царский, где девичий дом? Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник” ‹…› Или какого изящного разнообразия русских е добивался он в двух строчках: “Гляди, навстречу, словно пух лебяжий, Уже нагая Делия летит”»[345].

Лидия Гинзбург описывает у Мандельштама интересный переход от голоса бытового к голосу поэта: «Он говорит, поджимая беззубый рот, певуче, с неожиданной интонационной изысканностью русской речи. Он переполнен ритмами, как переполнен мыслями и прекрасными словами. Читая, он покачивается, шевелит руками; он с наслаждением дышит в такт словам – с физиологичностью корифея, за которым выступает пляшущий хор. Он ходит смешно, со слишком прямой спиной и как бы приподнимаясь на цыпочках. Он располагает обыденным языком, немного богемным, немного вульгарным. Вроде того как во время чтения он, оглядываясь, спросил: “Не слишком быстро я тараторю?” Но стоит нажать на важную тему, и с силой распахиваются входы в высокую речь. Он взмахивает руками, его глаза выражают полную отрешенность от стула, и собеседника, и недоеденного бутерброда на блюдце. Он говорит словами своих стихов: косноязычно (с мычанием, со словцом “этого…”, беспрерывно пересекающим речь), грандиозно, бесстыдно. Не забывая все-таки хитрить и шутить»[346].

Анна Ахматова, «застенчивая и элегантно-небрежная красавица», «с редкостной грацией полудвижений и полужестов», читала свои ранние стихи с музыкальной тонкостью чтения «под сурдинку» и при полной затушеванной напевности тихого голоса, вспоминал Юрий Анненков[347]. По-иному сохранилась память о голосе Ахматовой в ушах Пяста. Он считал, что ее манера, как и темные платья, были частью тщательно продуманного имиджа, который должен был произвести впечатление сиюминутной скромной естественности. «Но мне стороной известно, что чтение Ахматовой с самого начала не было случайным, импровизированным бормотанием стихов, как у большинства выступающих – и безнадежно проваливающих свои вещи и себя самих на эстраде – поэтов. Она подолгу готовилась, даже перед большим зеркалом, к каждому своему “выступлению” перед публикой. Всякая интонация была продумана, проверена, учтена. Под кажущимся однообразием у нее, как и у Блока, скрывалась большая эмоциональная выразительность голоса – тона» (111).

В манере большинства поэтов – будь это символистский шепот или акмеистское пение – сохранены все элементы экспрессивной просодии: неизменные, возвращающиеся сериальные акценты, растягивание главных, мелодический подъем и опускание интонации, большой диапазон в голосовой динамике и в отношении громкости, и в отношении октавного охвата.

Голоса поэтов – так же как голоса политиков – отмечены парадоксальной чертой. При всей индивидуальной аутентичности их манеры, она всегда подчеркнуто искусственна. Поразительный портрет голосовых особенностей старого Пастернака оставил Исайя Берлин, который тут же нашел этому стилю музыкальное соответствие: «Пастернак говорил медленно, монотонно, низким тенором, несколько растягивая слова и с каким-то жужжанием, услышав которое один раз, уже невозможно было забыть. Он удлинял каждый гласный звук, как иной раз слышишь в жалобных лирических оперных ариях Чайковского, только у Пастернака это звучало с большей силой и напряжением. ‹…› Пастернак говорил великолепными закругленными фразами, и от его слов исходила необъяснимая сила. Иногда он нарушал грамматические структуры, за ясными пассажами следовали сумбурные и запутанные, а живые конкретные образы сменялись темными и неясными. Иной раз казалось, что понять его дальше будет совершенно невозможно, как вдруг его речь снова обретала ясность и простоту. Может, его монолог походил на процесс сочинения стихов?»[348]

Мемуаристы описывают поэтов как исполнителей, актеров, которые жестом и голосом буквально воплощают автора их поэзии. Однако обогатившийся словарь этого описания можно связать и с тем, что фонографы и телефоны – параллельно немому кино – обострили восприятия телесной и голосовой выразительности. На этом богатом мелодическом фоне начала XX века почти все современники выделяли два голоса – могучий бас футуриста Маяковского, перекрывающий «задушевные тенорки» других[349], и «белый» бесстрастный голос Александра Блока. Оба поэта – при всей очевидной разности – наиболее резко ощутили конфликт между вокальным имиджем, публичным и уже потому сыгранным голосом поэта и его подразумеваемой аутентичностью, и предложили парадоксальное снятие этого противоречия.

«Голос Блока»

Описанию этого голоса посвящено, пожалуй, самое большое количество работ. О нем пишут мемуаристы, лингвисты, формалисты: Анненский, Чуковский, Ахматова, Пяст, Борис Эйхенбаум. Швейцарский славист Петер Бранг написал книгу об искусстве чтения русских писателей, треть которой посвящена Блоку[350]. Сергей Бернштейн записал на восковые ролики исполнение Блоком 15 стихотворений в июне 1921 года, что послужило толчком для доклада, прочитанного после смерти поэта осенью 1921-го и названного не искусство декламации, а «Голос Блока».

Прилагательные, при помощи которых описывают его голос современники, повторяются: сдержанный, глухой, монотонный, слабовольный, беспристрастный[351]. В отношении определения его высоты воспоминания колеблются (баритон – то высокий, то низкий)[352]. В его манере не было ничего «поэтического» – к этому выводу приходят все слышавшие Блока.

Эта безыскусность покоилась на опыте и осознании выбранного стиля. До того как он начал читать свои стихи, Блок выступал на любительской сцене как декламатор чужих. Он учил роль Ромео, монологи Гамлета и монолог Антония из «Юлия Цезаря». «Сумасшедший» Апухтина был его коронным номером, и он исполнял этот текст под музыку[353]. Блок сам вел тетрадку, в которой делал заметки для чтения вслух, указывая на паузы или эмоциональную окраску[354]. Сначала он читал в Башне у Вячеслава Иванова, где его чтение пользовалось огромным успехом. Потом его аудитория становилась все больше и больше. Смена помещения могла бы значить, что голос подобного типа не сможет покрыть большой зал или его усиление убьет интонацию. Воспоминания Николая Чуковского передают это: «Читал он негромко, хрипловатым голосом, без очень распространенного тогда завывания, с простыми и трогательными интонациями. ‹…› Я сидел в дальней ложе, и слабый голос его едва до меня доносился через огромный театральный зал»[355].

Именно в этом ощущался слом традиции: поэты пели стихи, «наслаждаясь каждым звуком»[356]. Эйхенбаум пишет, что декламаторы всегда вызывали в нем чувство стыда или неудобства, но Блок читал монотонно, невыразительно, с паузами, и эта «неумелая» декламация помогала услышать слова стиха[357].

Сам Блок чувствовал необходимость слома и в голосовом, и в мелодическом, и в ритмическом отношении. Так, летом 1908 года он записывает: «Заметили ли вы, что в нашей быстрой разговорной речи трудно процитировать стихи? В тургеневские времена можно еще было, а теперь стихи стали отдельно от прозы. Все от перемены ритма жизни (После чтения “Отцы и дети”)»[358]. Это понимание формирует его своеобразный стиль исполнения.

Андрей Белый вспоминает, что был поражен манерой блоковского чтения, которая «даже сперва не понравилась: мне показалось, что он читает немузыкально, роняя певучую музыку собственного анапеста, – все тем же трезвым и деловым тоном, с каким он произносил свои внешние, слишком грамматично построенные фразы (“я пришел, чтобы купить” – вместо: “я пришел купить”). Читал А. А. несколько в нос, медленно, просто, громко, но придушенным голосом, иногда глотая окончания». Однако, продолжает Белый, в его выговоре созвучья сошли бы за рифму. «В чтении А. А. не чувствовалось повышения и понижения голоса, не чувствовалось разницы пауз: точно кто-то, медленно, глухо, весь закованный в латы, начинал тяжело ступать по полу. ‹…› Я в те годы непроизвольно пел свои стихи, сбиваясь на цыганский романс, с длительными паузами, повышениями и понижениями голоса. А. А. шел по строчкам поступью командора»[359]. Городецкий описывал, как Блок «медленно выходил к столику со свечами, обводил всех каменными глазами и сам окаменевал, пока тишина не достигала беззвучия»[360].

Анненский замечал, что голос Блока «намеренно и кокетливо бесстрастный», «белый», но содержит нежнейшие модуляции[361]. Прилагательное «белый» в этом контексте не синестетическая прихоть. В учебнике по сценической речи «белым» обозначается звук, резонатором которого не является твердое небо. При этом рот широко раскрыт в горизонтальном направлении, и произнесенный или спетый звук приобретает открытый и подчас несколько вульгарный характер. Преподаватели обещают отучить начинающих актеров от дурной привычки, ведущей к «белому» звуку[362]. Но, очевидно, в случае Блока определение «белый» маркирует отсутствие оттенков и модуляций. Евгения Книпович замечала, что когда Блок выступал на людях, то убирал динамику в подтекст, и ее можно было почувствовать только в «почти неуловимых» интонациях[363]. Пяст писал, что для «горланящих и ноющих» поэтов блоковское чтение было «недостаточно рельефным», без резких контрастов. Его «белый» голос выдавал неустойчивость основного тона, непоставленное дыхание, отсутствие грудного резонанса и неконтролируемое сильное вибрато, указатель невольного внутреннего волнения, которое поэт не мог скрыть (впрочем, и вибрато можно искусственно симулировать).

Именно на это обращает внимание Сергей Бернштейн в своем докладе, отмечая частые вибрации, которые возникали не систематически и производили впечатление безыскусности, с одной стороны, и нервности, возбужденности – с другой. Это впечатление поддерживалось невыдержанным, неровным дыханием, производившим иногда впечатление сдержанного всхлипа. Подавляемая эмоциональность в сочетании с намеренно бесстрастным выражением лица представляли собой характерный контраст. Экономно используя голосовые средства, Блок только чуть оттенял рифму и ритм (Пяст, 331). Он делал большие паузы в конце строки, подчеркивая рифму, правда, это смягчалось тем, что иногда паузы вставлялись и в середину строки, часто будучи обусловлены физиологически – необходимостью добрать воздух. Эмфатическая растяжка слогов была, очевидно, не в его стиле (этим пользовались почти все другие поэты, например Ахматова). Блок лишь иногда подчеркивал фигуры (седое утро) или повтор гласных, если это имело семантическое значение.

Мелодику Блока определяли сдержанные прозаические интонации разговорного голоса, не певческого (в отличие от голосов Белого или Мандельштама), которые доминировали над звуковой просодией. Мелодика текста шла за синтаксисом, и в блоковской манере не было резкого отклонения от бытового языка. Бернштейн, подмечая это, определял этот стиль как гладкий и белый и рассматривал манеру Блока не как декламацию, а скорее как исповедь. Дрожание голоса Блока, по мнению Бернштейна, свидетельствовало о борьбе, которая происходит в его душе, между естественной интонацией и необходимостью декламации, и слушатели становились свидетелями этой борьбы.

В записных книжках Блок много пишет о своих успехах как чтеца и, кажется, поначалу доволен ими, но уже в 1906 году он презрительно и агрессивно выступает против ставших модными литературных вечеров и называет их явлением «зловредным» и «эпидемическим»[364]. Решительно все «декламируют, поют и играют»; на «убогом» и «ненужном» «Вечере северной свирели» «писатели, почти без исключений читать не умеющие, читающие вяло, нудно и в нос, монотонно, скучно» декламируют «скверные стихи с гражданской нотой» либо хорошие стихи без гражданской ноты, в дополнении выступает «группа – со стилизованными прическами и с настроениями, но о ней говорить я уж лучше не стану, чтобы не сказать чего-нибудь очень неприятного по ее адресу» (имеется в виду гомосексуальный круг Михаила Кузмина)[365]. Блок считает, что нельзя подогревать или даже воспитывать в публике любопытство к писателям, а современные литературные вечера делают именно это. Только воспоминания о неуслышанных старых выступлениях – «явление» Достоевского, который «с эстрады жег сердца “Пророками” Пушкина и Лермонтова», «Майков со своей сухой и изящной декламацией, Полонский с торжественно протянутой и романтически дрожащей рукой в грязной белой перчатке, Плещеев в серебряных сединах» будили какие-то уснувшие струны[366]. Тайну их воздействия Блок относит не к голосовым или декламационным особенностям писателей, а к атмосфере времени и общества.

Несмотря на отвращение к вульгарным и пошлым писательским чтениям, Блок и дальше продолжает выступать с чтением стихов. Его раздражают профессиональные голоса, знаменитые баритоны и тенора, которые наполняют послереволюционные «артистические», где молодые поэты продолжают декламировать «популярную смесь футуристических восклицаний с символическими шепотами»[367]. По воспоминанию Ахматовой, Блока отвращал «жирный адвокатский голос» Северянина[368]. В эссе «Русские денди» Блок цитирует обвинение своего молодого спутника, Валентина Стенича, в том, что их поколение создало пустые тела, которые способны лишь как эхо отражать чужие стихи, представленные в звуках чужого голоса. Заглянув в это резонансное пространство («узкий и страшный колодец ‹…› дендизма»), Блок приходит в ужас[369].

Блок создал парадоксальную ситуацию. Его голос и исполнительская манера работали против установившегося имиджа поэта как певца своих стихов; его дневниковые заметки и статьи пытались уничтожить культ поэта как тенора (с чем было связано его замечание Ахматовой «Мы не тенора»[370]), однако его новый стиль и образ подогревали такое же истерическое поклонение и эстетизацию чтецов-писателей. Поэтому Ахматова могла возвратить ему реплику, перевернув, и превратила Блока в «трагического тенора эпохи».

Заканчивал Блок свои выступления часто одним и тем же стихотворением «Девушка пела в церковном хоре» – о женском сакральном пении, об «ангельском» голосе и пропавших душах. Роль сирены перенимал сам поэт? Но это была новая сирена, разучившаяся петь.

Напевное безразличие блоковского чтения отмечал Борис Агапов[371]. Возможно, это бесстрастное безразличие воспроизводил Мейерхольд в роли Пьеро из блоковского «Балаганчика», сознательно подражая голосу Блока и именно из этой манеры извлекая свою теорию нового голоса модернистского театра. По воспоминаниям Александра Дейча, «Пьеро начинал свою песню-монолог несколько глухим, монотонным голосом. ‹…› Слова, ничем не окрашенные, сдавленные, отрывисто звучали, словно падали на дно глубокого колодца, а оттуда доносились еле слышным эхо»[372].

В феномене «голоса Блока» сошлись несколько тенденций. Современников восхищала его искусная безыскусность. В описаниях «белой» монотонности голоса соединялись представления об аутентичности (не-искусства) и в то же время постоянно подчеркивалось, что это отрепетированная сыгранная перформативная маска, надеваемая Блоком для представления стихов поэта Блока. Хотя манера Блока считалась индивидуально неповторимой, актеры ходили на его выступления, чтобы научиться именно так читать стихи и превратить манеру в норму. Когда Пяст, работавший над теорией декламации, пригласил Блока на заседание секции декламации Института Живого слова, Блок отозвался замечанием, что единственное, к чему его привел опыт чтеца, – это познание, что законов для произнесения установить нельзя, и ритм, и текст всегда можно нарушить[373]. Вывод, к которому приходит Пяст, анализируя голос Блока, парадоксален – в его белом голосе и гладком чтении без выражения Блок гипнотически смог выразить невыразимое[374]. В этом смысле он стал идеальным поэтом символистского молчания.

Ощущение громкой звуковой атмосферы модерна как насилия – в отличие от тишины как божественной милости – передал Рильке в «Записках Мальте Лауридса Бригге» (1910); повесть открывается описанием шума города, вторгающегося ночью в сны героя. «Дуинские элегии», возникшие накануне Первой мировой войны, предупреждают: «Нет, это не значит, что Бога / голос ты выдержишь. Но дуновение слушай, / непрерывную весть, сотканную из тишины» (1912/1922; перевод Вячеслава Куприянова).

Иной вариант поэтической метафорической «немоты» предложил один из самых звучных голосов русской поэзии этого времени: Владимир Маяковский сознательно решился на эксперимент безмолвия. Тема потери или отказа от голоса волновала его особенно сильно и ассоциировалась со смертью («Вот скоро и я умру и буду нем»). Несмотря на это, он выступил как актер в немом кино, заменяя свой знаменитый голос – футуристический бас – представлением тела.

Подобное добровольное онемение знаменательно не только как факт индивидуальной биографии. Оно парадоксально и внутри практики футуристической поэзии, для которой машинный шум был важным компонентом. К этому стереотипу отсылает и воспоминание Юрия Анненкова о голосе Маяковского: «Когда он читал свою поэзию с эстрады, или просто в моей комнате, то можно было подумать, что слышишь ритмический грохот заводских машин»[375]. Еще более значимым моментом в практике и поэзии русских футуристов было раскрепощение голоса как такового, его освобождение от передачи языкового сообщения, использование звука для выражения смысла. Редукция синтаксиса, повторы, бессмыслица текста должны были помочь простому «как мычание» действию внеязыковых – звучащих – моментов. История добровольного отказа от голоса и его замены телом началась для Маяковского в театре.

Танцующие поэты

На сломе веков многие поэты – и символисты, и футуристы – начали писать для театра, отправляя на сцену своих двойников[376]. Расстояние между автором и его драматическим воплощением сократилось стремительно. В 1896 году Чехов в «Чайке» заставляет начинающего драматурга Костю публично мучиться, слушая, как его текст произносит любительская актриса. В 1906 году Александр Блок выносит расщепление собственного «я» в коллизии между Арлекином, Пьеро и отчаявшимся автором на сцену «Балаганчика». В 1912 году Николай Евреинов воспроизводит это конфликтное раздвоение в монодраме «В кулисах души», кончающее самоубийством «я». В 1913 году молодой футурист Владимир Маяковский выходит на сцену в роли поэта Владимира Маяковского, заглавного героя одноименной трагедии.

Поступок Маяковского в этом контексте наиболее радикален – не только из-за прямого воплощения поэтом своего голоса, но и из-за нетрадиционного двойного автопортрета, который Маяковский создает в этой пьесе, утверждая в первых строках, что он, «может быть, последний поэт», который «душу на блюде несет к обеду грядущих лет». Одновременно он готов сплясать перед публикой[377]. Бестелесная душа на блюде отсылает к Иоанну Крестителю, и эта отсылка поддерживается авторским определением себя как последнего поэта, идентифицирующего себя с последним пророком. Предложение же Маяковского плясать перед уважаемой публикой отсылает ко второму прототипу двойного автопортрета – к контрагенту Иоанна в библейской истории, принцессе Саломее, чей танец покрывал перед королем Иродом выкупил голову пророка.

Взаимозаменяемость головы и души развивается в «Облаке в штанах», где «У меня в душе ни одного седого волоса», а идентификация поэта с пророком и Христом еще более четко выражена: «А я у вас – его предтеча // я – где боль, везде; // на каждой капле слезовой течи // распял себя на кресте» (185). Многие из метафор, придающих душе тело, основываются на стереотипах (обнажать душу). Тем не менее душа у Маяковского получает материальную субстанцию, становясь частью тела, и ее обнажение приобретает сходство со стриптизом. Неся свою душу на блюде, Маяковский видит себя поэтом-пророком, обладающим властью над словами «простыми как мычание», то есть воздействием самого звука, и одновременно принцессой, выкупающей эту голову, этот голос, в обмен на обнажение танцующего бессловесного тела.

В черновиках пьесы ассоциации с библейскими прототипами, Иоанном и Саломеей, еще более ясны: «Где за святость распяли пророка / за чертой городского порога / тела отдадим обнаженному плясу» (399). Чуть позже в тексте образ души на блюде несколько изменен: блюдо становится чайной чашкой, а душа – дамой в голубом капоте, но это тривиальное одевание плясуньи и ее одомашнивание не может вытеснить Саломею. В начале первого акта автор жалуется и просит: «Заштопайте мне душу, // пустота сочиться не могла бы» (155), но одновременно он предлагает публике не демонстрацию пустоты, а спектакль собственного тела: «Хотите – сейчас перед вами будет танцевать // замечательный поэт?» (155).

Саломея была одним из излюбленных мифических образов модернизма, воплощенных в живописи, поэзии, театре. Ее история предлагала комбинацию мотивов вожделения, смерти и трансгрессии, возбуждая воображение символистов и декадентов от Гюисманса до Малларме и Оскара Уайльда. Уайльд выделил в этом сюжете противопоставление двух тел: тела пророка, который лишался головы и голоса, и тела танцовщицы с мертвым, ничего не выражающим лицом, которая молчаливо исполняла стриптиз. Парадоксальная ситуация была связана с двумя медиальными сферами, акустической и визуальной, которые были гендерно закреплены, отдавая голос мужчине, а спектакль обнажения – женщине. Несколькими годами позже это разделение было закреплено и конкурирующими аппаратами – фонографом и кинематографом.

«Саломея» Уайльда, написанная в 1892 году по-французски для Сары Бернар, была запрещена после премьеры в 1896 году, но оказала огромное влияние на современный театр, став знаменитой после успеха оперы Рихарда Штрауса в 1905 году, который превратил немую танцовщицу в певицу.

Представление о танцовщице Саломее в воображении европейского модерна возникло частично под влиянием балинезийских танцовщиц со странными, синкопичными движениями и необыкновенной подвижностью пальцев, которые в салонах парижских декадентов и символистов воспринимались как имитация дрожащих движений театра теней или марионеток[378]. Гордон Крэг решает поставить «Саломею», заново открыв эссе Клейста о марионетке, со своими куклами. Голос Саломеи может быть только искусственной конструкцией, которая переводит представление о марионетке, создании бога или механики, на акустический уровень. Штраус решился на эту оперу, услышав Элизабет Шуман, голос которой помог ему представить, как может звучать эта необычная героиня. Композитор считал, что эту роль может перенять только певица с подобным голосом – пронзающим и детским, воплощающим неэмоциональную, невинную и разрушающую красоту[379]. (Невинный, «детский» голос соблазна использовал и Томас Манн в «Иосифе и его братьях» для эротического голоса жены Потифара, возможно под влиянием оперы.)

Однако именно после успеха оперы Штрауса танец Саломеи перешел в репертуар всех знаменитых танцовщиц этой эпохи, став коронным номером их программ, будь то Лои Фуллер, Мод Аллен, Рут Сен-Дени, Одетт Валери, Наталья Труханова, Тамара Карсавина, Ида Рубинштейн или дива итальянского немого кино Лидия Борелли[380].

Русские модернисты – Блок, Валерий Брюсов, Гумилев, Ахматова, Пяст и многие другие – отдали дань этому мифу. В 1909 году в Венеции Блок увидел себя как Иоанна – через серию двойников: простершись у колонны Св. Марка, он наблюдает, как Саломея несет его собственную кровавую голову на черном блюде в безмолвии венецианской ночи, оглушенной лишь чугунным голосом часов («Таясь, проходит Саломея // С моей кровавой головой». Евг. Иванову, август 1909).

Маяковский, заимствуя принцип двойного автопортрета у Блока, меняет его и вносит новую ноту. Он использует не только древний топос поэта как пророка и голоса как силы, через которую он может реализовать себя, но вводит и новый топос – немого тела. Поэт может стать визуальным артефактом, самодостаточным объектом взгляда, которому не нужен голос или словесное самовыражение, но публичная сфера и – танец. Это разделенное «я» указывает на слом культурной парадигмы, на перемену в понимании поэта, которое можно было бы условно обозначить как приобретение им публичного тела.

Публичные чтение стихов и театрализованные представления поэзии пользуются большой популярностью в начале XX века (на что так раздраженно реагирует Блок). Они достигают пика в сезон 1913/14 года, благодаря успеху скандалов на выступлениях футуристов, когда заикающийся Хлебников «мычащим голосом провозглашал “заумное”, а Маяковский скандировал “во весь голос”»[381]. В этом же 1913 году Маяковский становится знаменитостью именно благодаря громовому голосу, ставящему его в центр чтений и дебатов. Добившись известности, он предлагает продюсеру Перскому свой первый киносценарий «Погоня за славой» и решается предстать перед публикой в немой роли, добровольно лишая себя голоса. В 1918 году он появляется на экране дважды как актер в фильмах по своим сценариям: «Барышня и хулиган» – в роли рабочего, влюбившегося в учительницу, и «Не для денег родившийся» – в роли поэта Ивана Нова. В том же году он пишет для компании «Нептун» (имя отсылает к богу грома и одновременно владыке над царством морского молчания) сценарий «Закованная фильмой». В снятой картине он исполняет роль художника, а Лиля Брик роль танцовщицы. Так как фильм пропал, Маяковский в 1927 году перерабатывает сценарий дважды («Как поживаете» и «Сердце кино»), надеясь, что Лев Кулешов сможет поставить один из вариантов.

Эти немые автопортреты можно было бы объяснить как реакцию на новую ситуацию конкуренции двух медиа, фонографа и кино, которые разделили запись движения и запись голоса на две машины. С этим разделением работал и Оскар Уайльд – до появления кино. Маяковский также отделяет голос от тела, звучание от изображения. Но его появление на экране вызывает в памяти его отсутствующий знаменитый голос.

Движущие картинки мертвы, так во всяком случае они описываются в русском культурном пространстве Максимом Горьким в 1896 году: «Вчера я был в царстве теней. Как странно там быть, если бы вы знали. Там звуков нет и нет красок. Там все – земля, деревья, люди, вода, воздух – окрашены в серый однотонный цвет; на сером небе – серые лучи солнца; на серых лицах – серые глаза, и листья деревьев серы как пепел. Это не жизнь, а тень жизни, и это не движение, а беззвучная тень движения. Объясняюсь, дабы меня не заподозрили в символизме или безумии. Я был у Омона и видел синематограф Люмьера…»[382] Эти движущиеся фотографии мертвы, потому что они не оживлены голосом.

Безмолвие движущихся картинок корректируется в практике показа, и демонстрация немых картин всегда снабжена музыкальным аккомпанементом. Более того, показы киносъемок известных певцов и актеров часто сопровождаются записями их голосов на грампластинках. Либо живой певец или актер, стоя за или рядом с экраном, сопровождает синхронно свое выступление, записанное на кинопленку. В 1909 году подобные спектакли были приняты везде, но к 1916 году эта практика постепенно отмирает[383].

Поэты обычно идентифицируются с голосом (Орфей или библейский пророк), а не с немым телом. Но в начале XX века метафора пения, долго сохранявшаяся как иносказание для поэзии, сменяет метафора танца. Текст Ницше о танцующем пророке «Так говорил Заратустра» был написан в 1883–1885 годах и опубликован в 1910-м. Оттуда этот образ не случайно перешел во многие модернистские тексты. Когда Блок отождествляет себя с немым окаменевшим телом, погрузившимся в безмолвие венецианской ночи, он придает этому телу новую выразительность. Предлагая его публике, он готов сменить роль, став объектом взгляда. Тело поэта становится материальным и самодостаточным. Отказ от голоса происходит добровольно, когда в России начинают выпускать фотопортреты и карточки поэтов для продажи. Хотя писатели становятся, как и певцы, одними из первых голосов, которые записываются на фонограф (чем еще раз подчеркивается их идентичность с «тенорами»), популярными поначалу были не эти пластинки, а их фотопортреты. Поначалу они передавались как подарок – как жест интимного доверия, от писателя – другу-писателю, как, скажем, Лев Толстой подарил свою фотографию Чехову. Но в начале XX века фотокарточки писателей стали таким же товаром, как фотопортреты актеров, оперных див и кинозвезд. Портреты теноров и актеров циркулировали уже с 1860-х годов, в 1890 году Императорские театры открыли свое собственное фотоателье, которое изготовило в первые полгода около 5 тысяч негативов с членами труппы. Деньер, Бергамаско и Левицкий стали популярными фотографами, и Деньер специализировался на фотопортретах прима-балерин – Матильды Кшесинской, Анны Павловой. Любопытно, что Зинаида Гиппиус сделала свой фотопортрет – вместе с балетным критиком Артемом Волынским – именно в ателье Деньер. Портреты русских кинозвезд стали популярным товаром около 1916 года. Но фотографии писателей появляются на рынке еще до этого! В 1907 году Константин Сомов делает графический портрет Блока, в том же году Блок позирует для фотопортрета, который он надписывает друзьям (например, Городецкому) и который становится популярной карточкой.

Писатели всегда заботились о своих публичных образах и тщательно «инсценировали» их. Лев Толстой и Максим Горький используют для этого нетрадиционный костюм. Крестьянская блуза, в которой популярный портретист Репин (а до него – Крамской) запечатлевает писателя, получает имя «толстовка». Горький носит пролетарскую одежду в среде интеллигентов, что можно увидеть на портрете Валентина Серова 1905 года, изобразившего Горького в его «марочном» наряде – в черной сатиновой блузе, черных широких штанах и сапогах. Станиславский вспоминает любопытный эпизод из культового поклонения Горькому после феноменального успеха «На дне» (1902). Драматург был смущен бурной овацией, устроенной ему в МХТ женскими почитательницами, и, обращаясь к почитательницам со словом «братцы», говорил: «Ну на что же здесь смотреть. Я ведь не тенор и не балерина какая-нибудь»[384]. Любопытна в этом контексте и фотография, которую в течение 90 лет считали портретом Оскара Уайльда в костюме Саломеи. Только в 1994 году внук Уайльда, Мерлин Холланд, опираясь на исследования Хорста Шредера, исправил эту ошибку и объявил, что на фотографии запечатлена венгерская актриса Алиса Гушалевич, исполнявшая в 1906 году роль Саломеи в опере Штрауса[385]. Тем не менее девяностолетняя аберрация, которая заставляла воспринимать госпожу Гушалевич как Оскара Уайльда, сама по себе есть красноречивый факт. Тело писателя без голоса стало объектом идентификации, материализовавшейся только в картинке. Реанимация этой картинки была произведена не при помощи голоса, но движением – возможно, под гипнозом «танцующего пророка» Ницше. В «Фабрике жестов» я обратила внимание на обилие танцевальных глаголов, при помощи которых описываются в ключевых текстах этой эпохи обычные действия – и в бульварном романе «Ключи счастья» (1916) из жизни танцовщицы, и в элитарном романе «Петербург» (1916) из жизни чиновников, студентов и террористов, и в мемуарной литературе о том времени[386]. В том же 1916 году декламаторы опубликовали антологию под названием «Пляшущая лирика».

У Бенедикта Лившица «на сцене двигался, танцевал, декламировал сам Маяковский, не желавший поступиться ни одним выигрышным жестом»[387]. Безудержная экспансивная жестикуляция Маринетти, описанию которой Лившиц посвящает почти целую страницу, обобщается как «шаманский танец»[388]. Хлебников, рисуя портрет Ксаны Богуславской, «запрыгал вокруг мольберта, исполняя какой-то заклинательный танец»[389]. И Маяковский в первой поэме «Облако в штанах» описывает свое нервное расстройство как «чечетку нервов». Неудивительно, что, возвращаясь к этой эпохе, Анна Ахматова подбирает в «Поэме без героя» для персонажей из 1913 года в вихре «саломеиной пляски» танцевальные глаголы.

Центр мифа о Саломее образует тело и танец, понятый как стриптиз, который может быть прочитан как центральный сюжет европейской культуры, где снятие последнего покрова символизировало раскрытие тайны. Так, во всяком случае, видел это Роланд Барт, считая, что классический – читаемый – текст всегда движется к решению исходной загадки; желание достичь предела и увидеть нагую – обнаженную – правду лежит в основе этого движения. Повествование заинтересовано не только в конечной точке, но во всех задерживающих отклонениях по пути – поворотах вспять, нагнетании напряжения, ретроспекциях, поворачивающих временную модальность и являющихся перверсией времени и желания. Это задержанное движение, исследуемое Шкловским на примере «Сентиментального путешествия» Стерна, для Барта представляет удовольствие от текста и буквально воплощает динамику стриптиза (как там последнее обнажение задерживается деталями костюма, также и в повествовании линейность задержана частностями)[390].

Эта ситуация указывала на асимметрию обращения с полами в патриархальной культуре, где только женское тело могло предстать в подобной ситуации, а нагота пьяного Ноя стала скандалом и табуированным объектом. Она интерпретировалась и Фрейдом и Фуко (первый обращал внимание на опасность кастрации, а второй на сдвиг, произведенный в тот момент, когда нагое тело заменило теологический дискурс, арканы, и стало священным в безбожное время). Но она также глубоко связана с проблемой вокальной и телесной памяти, а поэтому и письма. Марио Праз в своем исследовании «Романтическая агония» и вслед за ним Франсуаза Мельцер пытались проследить за вариациями танца Саломеи, который начиная с романа Гюисманса «Наоборот» (A rebour, 1884) превратился в метафору письма. Модернизм связал историю Саломеи с отходом от логоцентризма Евангелия, потому что смысл ее сюжета передавался не словом, а визуальным знаком, телом и танцем[391]. Однако история самоопределения поэта – от бестелесного пророка, чей голос пересекал границу между жизнью и смертью, к безгласному и танцующему телу – не линейна. Когда-то культ поэта был вытеснен культом кастрата или тенора, к которому перешла привилегия петь. Топос поэта как певца в эру устности сменился топосом поэта танцующего в эру письменности. Русские писатели после долгого вслушивания во внутренние – нутряные – голоса, становившиеся в романах начала века монологами бестелесного сознания, обрели на переломе веков голос, но быстро были готовы сменить его на спектакль немого тела, перетекая на фотографии.

Молодой Маяковский смог раскованно (и рискованно) перенять старую и новую метафорику этого сюжета, возможно благодаря объединению обоих образов в своем аутентичном теле. Немое изображение его оживляется движением и памятью о голосе.

Не случайно сюжеты немого кино о певцах также часты, как фильмы о танцовщицах и циркачках. Энрико Карузо, один из первых певцов, записавших большую часть своего репертуара на граммофонных пластинках, согласился – как и Маяковский – сниматься в кино. Он сыграл в американских фильмах студии «Парамаунт» скульптора («Мой кузен», My Cousin, 1918) и оперного певца («Великолепный романс», The Splendid Romance, 1919), не смущаясь немотой. В последнем фильме он исполнил на сцене арию из оперы Леонкавалло «Паяцы». Карузо получил огромный гонорар, но фильмы провалились. Пошел на немой эксперимент и Шаляпин, сыграв своего знаменитого поющего царя Ивана – немым в «Псковитянке» (1915)[392]. Знаменитый японский тенор Фуживара Йоши (Fujiwara Yoshie) также выступил в немом фильме «Родной город» (Furusato, 1930). Это произошло через четыре года после того, как Ол Джолсон запел на экране в первом звуковом фильме «Певец джаза» сразу двумя голосами и звуковое кино смешало координаты только что установившейся голосовой культуры.

Киносюжеты. Мертвое и живое еще раз

Звуковое кино довершило превращение голоса в электрический феномен. Поначалу экранное «безумье звуков» усилило жалобы на ненатуральность звучания электрических голосов, имеющих специфический звуковой «привкус», на электрическое эхо, на отсутствие глубины и привычной связи между звуком и перспективой[393]. «Приходится отдать преимущество не говорящему фильму, а звуковому ‹…› По более внимательному вслушиванию приходится признать, что в том поистине неприятном впечатлении, которое производит человеческий голос на экране, повинен прежде всего фонограф. Он придает всякому слуху эховый характер. Мы слышим отраженный звук ‹…›, но нам представляется, что он отражен стенами зала: мы погружены в звук. Когда этот звук музыкален, тогда это естественно, и поэтому само человеческое пение выходит лучше, нежели человеческая речь: оно сливается с музыкой оркестра и доходит до нашего слуха в том круглом виде, в котором вообще доходит до нас музыка. Но речь человеческая воспринимается нами ‹…› по линейному направлению – как луч, а не как среда звуковая, в которую мы погружаемся. Вот причина того неприятного удивления, которое мы испытываем при первом прикосновении человеческой речи в говорящем фильме. Грубое, несоответственное вмешательство голоса в зрительно-молчаливую картину всегда вызывает в нас какое-то внутреннее перестраивание нашего воспринимательного аппарата. И это всегда сопряжено с неприятностью, с отказом от спокойствия, от гармонии. И что еще неприятнее – с отказом от душевного элемента, ибо фонограф не психологичен. Ведь душевный элемент речи – тембр, интонация. Фонограф же заменяет эту драгоценнейшую часть речевой выразительности своим собственным “граммофонным” тембром, гулким, сиплым, однообразным. Ужасна “суррогатность” того материала, который предлагается новым изобретением…»[394]

Эти впечатления Сергея Волконского свидетельствуют о том, что звуковое кино обновило шок, испытанный при медиальном преобразовании голоса в фонографе, телефоне, граммофоне, радио, и заставило воспринять электрический голос как технологическую синтетическую конструкцию. С другой стороны, окончательное утверждение электрического голоса наравне с натуральным происходит именно благодаря кино, которое маскирует искусственность медиальной ситуации при помощи магического сведения звучания и изображения. Именно кино делает электрический голос таким популярным явлением, снабжая его отсутствующим (в телефоне или на пластинке) телом.

Фильмы «переходных периодов» (появления звука или его обновления в стереофоническом звучании) возвращаются постоянно к двум сюжетам о поющих автоматах, знакомым по романтическим, декадентским и модернистским вариациям. Первый из них связан с контрастом между звучанием голосом на граммофонной пластинке и в кино, при этом старая техника соединена с мертвым, механическим, иллюзорным, а новая – с живым и органическим. Второй сюжет, наоборот, подчеркивает искусственность произвольного сведения изображения тела и записи голоса в кино, которое делает легко заменимым и записанный голос, и изображение тела, отделяет видение и слушание от других чувств, усиливает восприятие электрического голоса как голоса робота и порождает гротескный нарратив о краже голоса и расщеплении идентичности. Обе ситуации работают с одним тем же постулатом, который меняет понимание искусственности и натуральности. Фантасмагоричность и парадоксальность этих мотивов обрабатывается во французском, немецком, американском и русском кино в разных жанрах, вселяя ужас, вызывая смех или возвышенный трепет – в зависимости от национальной традиции понимания голоса. Неудивительно, что ключевые романы романтиков и декадентов об отделении голоса от тела и странном существовании акустических электрических двойников («Песочный человек», «Замок в Карпатах», «Будущая Ева», «Трильби») экранизируются в кино по нескольку раз[395].

Фонограф и кинематограф: механическое и живое, смешное и ужасное

В романах XIX века искусственные голоса – как и механические куклы – обычно женские (Олимпия, Алисия, Стилла). В начале XX века, с появлением электричества, возникают и мужские андроиды – как Газурмах, сын Мафарки-футуриста в одноименном романе Маринетти (1910), первый совершенный робот уничтожения, зачатый без участия женщины. На него отзывается такой же робот Витрион из рассказа Ильи Эренбурга (1922). Но эти роботы не поют. Поэтому романтический топос, связанный с механическим голосом и перенятый кино, сохранял женскую атрибуцию, и в киносюжетах речь шла о поющих женских машинах.

Немой фантастический фильм Марселя Лербье о певице – «Бесчеловечная» (1924), – задуманный как сказка о современном машинном искусстве, использует мотивы гибельного очарования голоса и непростой природы сексуального желания, возбуждаемого им. Роль фригидной (бесчеловечной) роковой певицы Клэр (ее имя – свет – в сюжете фильма метафорично) исполняла в фильме реальная оперная певица Жоржет Леблан, любовница Мориса Метерлинка. Режиссер поместил ее в модернистские декорации, созданные художниками, архитекторами и дизайнерами французского авангарда. Фернан Леже создал футуристическую электрическую лабораторию героя-изобретателя. Архитектор Робер Малле-Стивенс построил интерьеры дома певицы в кубистском стиле. Центральное место в этой декорации занимал искусственный водоем с островом – эту идею подал Альберто Кавальканти[396]. Вода, которая играла в интерьере дома важную роль, напоминала о русалочьей, сиренообразной подоплеке очарования Клэр. Эти декорации поддерживали образ искусственной женщины модерна, холодной и бездушной, как машина, кукла, андроид, Олимпия. Она была модернистским и потому механическим созданием. Голос певицы вел ее поклонников в разрушающие страсти, щекоча близостью к смерти (убийству, самоубийству).

Клэр собиралась оставить свою свиту и отправиться в кругосветное путешествие по морю. Но ее поклонник-изобретатель посылал бестелесный голос певицы в странствие в эфире. Более того, он не только превращал ее голос в свободно путешествующий двойник, он воскрешал убитую ревнивым индусом певицу при помощи электричества[397]. Воскресшая Клэр становилась прямым воплощением электрического света и действительно бесчеловечной, но это значащее прилагательное используется в финале фильма не в эмоциональном, переносном, а прямом смысле: это поющая и любящая машина, идеальное тело для воплощения магии голоса и магии женственности.

Немое кино избавило Лербье от необходимости убеждать зрителя в том, что записанный электрический голос Клэр может повергнуть аудиторию в состояние экстаза. Но фантазии о воскрешении и вечной жизни, данной телу электричеством, приближались к трансцендентальному возвышенному.

Сценарий фильма Лербье писал вместе с Жоржет Леблан и Пьером Мак Орланом, автором знаменательных фантастических романов; режиссер использовал свой автобиографический опыт «воскрешения из мертвых» после тяжелого тифа. Его фильм собрал знакомые мотивы механики и магии, мазохистского удовольствия от голоса, которые перекочевали из литературы в новый медиум – кино. Вечная жизнь, бестелесные перемещения и оживление тела при помощи электричества, возвращающего трупу голос и жизнь, пришли в фильм из романа Вилье де Лиль-Адана.

Эти мотивы узнаваемы и в неосуществленном сценарии юных Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Женщина Эдисона» (1923), идеологической – «красной» – переработке мотивов романа о будущей Еве[398]. Эдисон создает механического гомункулуса, который отправляется в Советский Союз, преобразовывает вид и быт классицистической столицы Петербурга, и в тот момент, когда на первой электростанции не хватает запчастей, превращается в турбину, погружаясь на речное дно механической русалкой. Авторы этого сценария, преобразованного в фильм «Похождения Октябрины» (1924), не обращали внимания на голос. Но некоторые мотивы – женской соблазнительной машины, трансформации живого в механическое, вечной жизни, гарантируемой электрической силой, – узнаваемы[399].

От немой «Бесчеловечной» и электрического двойника ее воображаемого, неслышимого голоса тянутся нити к женскому роботу в «Метрополисе»[400], к искусственной женщине в «Бегущем по лезвию бритвы» Ридли Скотта (1968) или «Солярисе» Андрея Тарковского (1972) вплоть до женского искусственного голоса, который читает инструкции о том, что надо пристегнуть ремни в самолете, или дает указания по навигатору в машине.

Первые тонфильмы меняют «звучание» этих мотивов. Рене Клер использует в «Свободу нам!» (À nous la liberté, 1931) знакомое столкновение живого и механического голоса. Герой влюбляется в женский голос, не видя тела и не подозревая, что он исходит с пластинки. Когда пластинка начинает заикаться, ее механические повторы остановлены толстой женщиной, которую видит зритель, но не герой. Рене Клер снижает старые романтические фантазии о механическом голосе, переводя ужас в комический эффект. В сюжете фильма он укореняет разницу двух двойников живого: граммофона и фильма, при этом граммофон понимается как машина, которая превращает природу в бездушное и мертвое, а фильм парадоксальным образом соединен с живым, естественным, органическим и представлен Клером как мягкий (женский) вариант электрического звучания. Граммофон же соединен режиссером с искусственным и механическим, из-под индустриального господства которого освобождаются герои, покидая фабрику грампластинок, где они работают, и становясь бродягами. Отправляясь в странствие, они возвращаются в природу – с голосами поющих птиц. Однако фантазии Клера казались уже тогда наивными и сказочными[401].

Ранние немецкие кинофантазии об искусственных голосах далеки от подобной идиллии. Возможно, это было связано с тем, что героем стал мужчина, чей электрический голос актуализировал традиционные фигуры сакрального в форме акусматического (бестелесного, не имеющего видимого источника) голоса в фильме ужасов. Мишель Шион ввел этот термин для описания голосов в кино, которые раздаются из-за кадра и не визуализируются. Он наделил их вампирическими качествами, считая, что они внедряются в изображение, управляют им, высасывают его и могут быть укрощены лишь в момент визуализации[402]. В «Завещании доктора Мабузе» (1933) Фрица Ланга голос криминального гения, мертвеца-пациента, становится медиумом жизни после смерти, внутренним голосом психиатра. Голос материализует мысль и дух; переселяясь в тело врача, он управляет его мыслями и, записанный на пластинку, становится опасной ловушкой для героя, пытающего разгадать загадку Мабузе. Не сакральное или пародийно футуристическое воскрешение, как у Лербье или Козинцева и Трауберга, а бессмертие вампира становится реальным воплощением электрического голоса. Поэтому Ланг выделяет не живые натуральные качества звучания, а патологические, перенося их и на героя и на его голос, монотонный и механический. Внутренний голос Мабузе (Роберта Клайн-Рогге), сливающийся с голосом психиатра, дан вкрадчивым, суггестивным медленным шепотом. В записанном на пластинку голосе не слышно дыхания, неощутима дистанция и отсутствует реверберация, что уничтожает представление о реальном пространстве и подчеркивает призрачность акустического фантома.

Неудавшаяся комедия, незамеченная трагедия

Россия, как и в XIX веке, заняла в этой переходной медиальной ситуации особую позицию и за очень немногими исключениями («Механический предатель», «Одна») не «услышала» разницу между голосом грампластинки, радио и кино как разницу между мертвым и живым, пропуская саму ситуацию мимо ушей. Теоретики открещиваются от бестелесных – «спиритических» – звуков. Даже звуки воспоминаний клеймятся автором одной из первых книг по драматургии тонфильма Александром Андриевским, близко знавшим Хлебникова, как сплошная «заумь»[403]. Но именно Андриевский пишет сценарий фильма «Механический предатель», где в главной роли выступает аппарат фоновокс, изрыгающий в самые неподходящие моменты комментарии героя, записанные на пластинку[404].

Сюжет фильма строится на том, что бюрократ-домоуправ (Игорь Ильинский) становится обладателем звуковоспроизводящего аппарата фоновокса, который он хочет использовать против соседа по квартире, но машина, становясь электрическим двойником его мыслей, выдает его. Ильинский случайно записывает на фоновокс бранные слова в отношении соседа или случайные шумы. Застигнутый врасплох, он пытается скрыть машину под пиджаком, но неуклюже и невольно нажимает животом (!) на кнопку воспроизведения, так что фоновокс проговаривает в присутствии соседа вместо Ильинского его мысли. Ильинский пытается вписать эти механические обрывки фраз в свою сиюминутную речь как комментарии по иным поводам (о разбитой вазе, пропавшей кошке).

Сюжет об отделившемся от тела голосе, ведущем самостоятельную жизнь, переведен в комедию разоблачения. Фоновокс выступает в роли электрического чревовещателя, выдающего «внутренний» голос героя – в буквальной реализации метафоры, прямо из его чрева[405]. Кроме того, аппарат издает и другие записанные звуки, поэтому из недр живота Ильинского раздается то рычание собаки, то звуки арфы, то скрип открывающихся дверей, который должен был быть настроен по темперированной гамме от до до си. Режиссер Александр Дмитриев пытался столкнуть звучание живого киноголоса Ильинского с намеренно искаженным, записанным на фоновоксе эхом голоса (как Рене Клер), но крайне низкий уровень фонограммы не позволил ему добиться желаемых эффектов. Механический голос не ужасающ и не комичен, а раздражающе плох и интенсивен. Задуманную разницу между живым и мертвым, фонографическим и кинематографическим, механическим и натуральным сегодня невозможно расслышать, да и сосед в сцене не отыгрывает разницу между фоно– и киноголосом Ильинского.

Следуя этому положенному началу, большинство ранних советских тонфильмов прибегает к манипуляции со звучанием голоса только в комических ситуациях, так в «Рваных башмаках» (1933) Маргариты Барской шевелящиеся губы взрослых озвучены детскими голосами. Электрический голос не инсценируется в советском кино как страшный вампирический двойник и связан, не прерывая традиции понимания голоса, сложившейся в литературе XIX века, с органической природой, идентичностью, внутренней сущностью, несмотря на технологию, препятствующую этому пониманию.

Единственное исключение в этом гармоническом ландшафте электрической органики представляет необычный фильм Козинцева и Трауберга «Одна» (1931), в котором электрические бестелесные голоса телефона, радио, радиотарелки и динамика вклиниваются в мир человеческих отношений, управляют судьбой героини и лишают ее голоса[406]. Поразительно, что только один советский современный критик, Борис Алперс, расслышал послание фильма. Его поразила не музыка Шостаковича, заменяющая голос, а эти отчужденные электрические голосовые фантомы.

В то время как игра Елены Кузьминой в роли учительницы строится на выразительной недосказанности жестов, безличные голоса «приказывающие, карающие и милующие ее в тонах реляции, административного распоряжения» ведут ее к нелепой и жалкой гибели: «В “Одной” человеческая речь почти ни разу не подается прямым путем, как речь действующего лица, которого мы видим на экране. В подавляющем большинстве случаев она вынесена за кадр, передана в уста невидимым персонажам. Она абстрагируется рупором радио, телефонной трубкой ‹…› Героиня драмы ‹…› в трудную для себя минуту вызывает из будки телефона-автомата своего жениха. ‹…› Она беззвучно шевелит губами, произносит какие-то неслышные слова. Но между ней и собеседником вырастает стена громких враждебных голосов и звуков. Телефонные провода приносят в микрофон со всех концов города обрывки разговоров, отдельные фразы радиопередач. Лицо девушки выражает страдание, зрителю кажется, что она умоляет о пощаде, но посторонние звуки грубо врываются в ее немой разговор. Раскатистым смехом, бесстрастным голосом радиодиктора, пошловатыми мелодиями они топчут ее беззвучный шепот, торжествуют над ее беспомощностью. ‹…› Из этого контраста вырастает основная тема картины: одиночество одухотворенного человеческого существа в холодном, враждебном мире грубых людей-автоматов. ‹…› Вообще слово в фильме редко произносится самими действующими лицами. Источник речи обычно замаскировывается, благодаря чему она приобретает оттенок бесстрастности, безличности. Когда героиня робко входит в кабинет начальствующего лица и просит, чтобы ее не направляли в глухую алтайскую деревню, на экране показана крупным планом неподвижная, как у куклы, спина пожилой женщины с характерной прической узлом. Механический голос произносит в ответ холодные бесстрастные слова. Когда девушка растерянно бредет по коридору, ее сопровождает голос радио, клеймящий ее позором за отказ от командировки»[407].

Этот хор бестелесных механических враждебных голосов не только управляет действием героини, он несет ей смерть. Меж тем фильм реагировал на новую ситуацию перманентного оглушения, с которой сталкивался человек модерна, ситуацию акустического отчуждения, непреодолеваемого даже внутри этой современной оперы.

Кузьмина в фильме снабжена несколькими чужими голосами. Она поет арию («Кончен, кончен техникум») голосом Марии Бабановой, который наложен на крупный план Кузьминой, не разжимающей губ, как ее «внутренний голос». Голос Кузьминой заменен и мужским голосом, тенором, который вступает в фильм как ее второй внутренний голос, воплощая как бы проглоченный голос государства. Именно этот голос поет гимн с обещанием счастливой (хорошей) жизни. Алперс, однако, слышит в голосе поющего, «в самой мелодии и в музыкальном сопровождении ‹…› надрыв, истеричность, ‹…› зловещие, насмешливо-иронические ноты». Именно этот припев становится лейтмотивом и «сплетается с дикой песней беснующегося шамана», с «еще большим надрывом раздается в эпизодах, когда героиня замерзает среди снегов или когда, лежа в постели, готовится к смерти»[408].

Кража голоса

Голос в кино был не только голосом робота или отчужденным от тела эхом. Он симулировал аудиовизуального двойника, что обострялось одним обстоятельством: идентичность героя в кино устанавливалась не через голос, а через изображение как таковое, включая и ландшафт и неодушевленный предмет, и это изображение могло фигурировать как дополнение и замена голоса. При этом телу мог быть дан чужой голос или даже несколько голосов. Фильм создал для этого эффектные инсценировки и четко определил границы аудиовизуальных конструкций, воспринимаемых нами как киноголос. Телесность голоса принесена в жертву визуальности (тела, ландшафта, вещи), не случайно киноголос часто становился метафорой. Поэтому литературоведы, которые занимались метафорой голоса в кино, были гораздо успешнее киноведов, привязанных к материальности звучания.

После утверждения звукового кино пропали двойные экспозиции, маркирующие видения, сны, фантазии, они заменились теперь внутренними голосами. Сюжеты о расщеплении индивидуальности были связаны теперь с голосом. Истории о голосе, который записывается, отделяется от носителя, передается чужому телу, преобразуется в киносюжет о краже индивидуальности, а соединение голоса с принадлежащим ему телом празднуется в кино как хеппи-энд.

Этот сюжет объективирует медиальные особенности кино: шумы, музыка и голос записываются отдельно, соединяются потом в нужных комбинациях, но их принципиальная разность поддерживается при показе самой техникой трансляции. Голос в кино исходит не из видимого тела, а от динамика, расположенного в центре экрана, независимо от того, где находится говорящий актер, таким образом динамик становится слышимым двойником говорящей немой тени. Электрическая конструкция киноголоса ежесекундно воспроизводила состояние раздвоения на видимое и слышимое; она была не исключением, как в романах романтиков и декадентов, но повседневностью, ужас которой первые фильмы пытались изживать в возвращающихся сюжетах. Однако даже внимательные первые слушатели, Арто и Борхес, раздраженные ненатуральностью киноголосов, которую они соотносят с явлением чревовещания, замечают этот феномен раздвоения звука и изображения только на примере дубляжных голосов, которые подменяют идентичность знакомого им тела звезды[409]. Арто и Борхес не рассматривают этот феномен как медиальную ситуацию существования голоса в кино, заложенную в самой технике записи и воспроизведения, но, впадая в уловки кинематографа, разъединившего изображение и звук, интерпретируют его как особую фигуру отсутствия и расщепления идентичности.

Когда-то казалось, что созданию единства героини фильма Бунюэля «Этот смутный объект желания» (1977) способствует то, что две актрисы, играющие героиню, озвучены одним голосом, но представлению об уникальности голоса в соединении с телом – вернее, его картиной – противоречит вся практика кино. Уже первый звуковой фильм «Певец джаза» (1926) использовал эти синтетические потенциалы. Актер Ол Джолсон озвучивался двумя разными музыкальными голосами: своим собственным, джазовым голосом, которым он пел свои хиты на Бродвее («Mammy»), и голосом «литургическим», голосом еврейского кантора Рабиновича, который пел в фильме «Кол Нидре»[410]. Два голоса создавали впечатление одной идентичности, утверждая, что электрический двойник создает не эффект головокружительного бессилия, а перформативную свободу принятия и создания любой идентичности по желанию.

«Шантаж» (1929) Альфреда Хичкока начал сниматься как немой фильм, но, когда было решено превратить его в частично говорящий, чешскую актрису Анни Ондру, которая говорила с сильным акцентом, симультанно озвучивала англичанка Джоан Берри голосом из-за кадра. Первый звуковой фильм с Гретой Гарбо, «Анна Кристи» (1930), шел в Германии в немецкой версии с голосом Гарбо, которая озвучила сама себя. Но ее следующий фильм был озвучен немецкой актрисой, однако немецкая публика не расслышала разницы. Рита Хейворт в каждом фильме пела голосом другой актрисы, и это соединение было принято (и не замечено) публикой.

В фильмах, обращающихся к этому метасюжету, истории были представлены гораздо драматичнее. В картине Жюльена Дювивье «Голова человека» (1933) по роману Жоржа Сименона сумасшедший чахоточный эмигрант Радек влюбляется в голос с пластинки, в голос Дамиа (Damia), знаменитой французской королевы шансона того времени. Однако он воображает, что этот низкий эротичный голос принадлежит телу хрупкой блондинки (как в рассказе Тургенева «Клара Милич»[411]), из-за которой он совершает коварно запланированное преступление. В конце фильма, когда комиссар готов арестовать его, Радек обнаруживает, что магический покоривший его голос принадлежит прокуренной, пропитой, толстой и вульгарной проститутке, которую играет реальная Дамиа. Бросаясь бежать (от правосудия, от реального уродливого тела, источника магического голоса, от самой «машины желания»?), он попадает под автобус[412].

В романе Сименона (1931) нет линии с голосом и голосовыми галлюцинациями Радека. Ни в одной монографии, посвященной Дювивье, авторы не обращают внимания на этот момент в фильме[413]. Даже присутствие Дамиа и тот факт, что текст песни («Жалоба» на музыку Жака Далена и Поля Шарлина) для фильма написал сам Дювивье и песня вышла на отдельном диске в 1933 году, не играет в анализе «Головы человека» особой роли. Песня вербализирует принцип работы со звуком в массовых сценах, и ее ключевые слова (о судьбе и одиночестве в толпе и бездне: «seul dans la foule, destin, le néant») передают сюжет фильма в поэтическом ключе.

По сравнению с романом Дювивье сместил центр от расследования преступления к исследованию патологической психологии преступника – славянского эмигранта с особым акустическим восприятием. Сценарий писался русским эмигрантом Валерием Инкижиновым, исполнителем главной роли больного чахоткой преступника Радека. В фильме Радек потерян в толпе богемных баров Монпарнаса, и его ухо – как микрофон Дювивье – вылавливает лишь обрывки реплик. Услышав в баре обрывок рассказа американского плейбоя о собственной бедности и богатой тетушке, он посылает ему анонимную записку и предлагает ему свои услуги наемного убийцы; он совершает преступление, не оставляющее следов (если не считать почерка). Его идеей фикс становится, однако, слуховая фантасмагория, решенная в духе рассказа Тургенева. Однако фильм Дювивье кончается смертью не поющей женщины, а слушающего мужчины, который не может пережить того, что его голосовая галлюцинация получает не то тело, которое рисовалось его воображению[414].

В романе герой – чешский эмигрант и медик, который обладает феноменальной способностью определять по лицу болезнь, но использует этот талант, чтобы открыть в характере блестящего американского плейбоя его темную сторону и способность к преступлению. Режиссер наделил своего славянского героя утонченным слухом, но превратил его акустическое восприятие действительности в галлюцинаторное, экзальтированное, психоделическое, патологическое. Поэтому финал фильма может быть интерпретирован по-другому: не появление полиции, которая хочет арестовать его, а открытие тела, производящего голос, толкает безумного героя под колеса автобуса. Кстати, песня Дамиа – это единственная музыка в фильме.

Фильм Дювивье воскрешает старый мотив ночных видений романтиков. Обманчивая визуальная иллюзия (прекрасного тела), которую внушил себе герой, чешский эмигрант (!), поддавшись акустической галлюцинации, иронично комментирует технику звукового кино, которое свободно соединяет тело и голос. Этот сюжет еще более драматичен, травматичен и призрачен в фильме Марселя Блистена «Звезда без блеска» (1946). Этот послевоенный фильм возвращается ко времени перехода от немого кино к звуковому и рассказывает историю о том, как электрический двойник крадет реальный голос героини в исполнении Эдит Пиаф[415].

Пение невзрачной дурнушки-горничной провинциальной гостиницы (Эдит Пиаф) слышит известный кинорежиссер, отправившийся в глушь лечить неврозы жены, звезды немого кино Стеллы Дор (золотой звезды), карьера которой оказывается в звуковом кино под угрозой, потому что она не умеет петь. Режиссер ангажирует горничную как звукового двойника для безголосой жены. Пиаф бездумно отдает свой голос великолепной Стелле, поражаясь его аудиовизуальному преобразованию на экране, где голос при помощи тела золотой звезды получает совсем иную силу и магию. Пиаф ревнует Стеллу к своей славе, но не драма восстановленной справедливости празднуется в конце фильма. Актриса без голоса, шантажируемая продюсером-соперником, погибает в автомобильной катастрофе, и коварный продюсер решает разоблачить тайну и выпустить знаменитый голос Стеллы в теле его реального носителя. Однако призрак умершей кинозвезды, продолжающей на экране свою вечную жизнь, появляется в зале – в воображении Пиаф – и крадет у героини голос. Она не может выжать из своей глотки ни одного звука и никогда не сможет запеть. Так Пиаф возвращается в провинцию – в сопровождении своего суженого, скромного автомеханика (Ива Монтана).

Разумеется, мистический сюжет поддержан в фильме и реальными мотивировками. Пиаф влюбляется в звукоинженера, великого изобретателя, квартира которого полна другими машинами, но он не отвечает ей взаимностью, и она узнает о его помолвке накануне концерта. Муж погибшей Стеллы угрожает ей перед выступлением. Пиаф не узнает своего преобразованного электрического голоса и т. д. Однако зритель может выбирать, какой из мотивировок он верит больше.

Из обычной медиальной ситуации расщепления на голос и тело во Франции возникает мистическая драма о том, что мертвая – вернее, ее облик, мертвое изображение – побеждает живое тело. Призрак – кинотень – крадет у Пиаф голос, который принадлежит теперь мертвому телу и умирает вместе с ним[416].

Этот мотив возрождается в «Диве» (1981) в несколько иной вариации: оперная певица запрещает производство электрических двойников своего голоса и сделанная во время концерта пиратская запись становится причиной криминальной интриги. Фильм Бенекса отсылает к старому романтическому мотиву, где можно различить оригинал и электрического двойника, и в этом смысле фильм восстанавливает идиллическую конструкцию Рене Клера – естественности киноголоса (реальности, природы) и механичности фонографа (в фильме магнитофона). Однако и фонограф, и магнитофон, и фильм производят копии, имитирующие сущность (или субъективность), они – магические машины, создающие иллюзию страсти и вечной жизни.

Сюжеты, превращенные французами в драму, становятся в Голливуде комедиями или мюзиклами. «Поющие под дождем» Стенли Донена (1952) о первых днях звукового кино играет с заложенным в сюжете разрывом между звуком и изображением: голос сначала дается «не тому» телу, – милая и скромная певица одалживает его красивой, но безголосой и глупой звезде немого кино. Справедливость торжествует, когда голос обретает тело, которому он принадлежит, и, параллельно героям, звук и изображение празднуют счастливое соединение.

Лишь в фильмах серии нуар или в триллерах Хичкока травматическое раздвоение личности патологического героя связано с голосовыми аберрациями. Бестелесный голос мертвой матери обладает страшными вампирическими свойствами, отправляя своего сына, как и голос Мабузе, на убийства («Психо», 1960).

Феллини работает с этими мотивами в фильме «И корабль плывет» (1983) в меланхолическом ключе. Прах знаменитой певицы рассеивается над морем в то время, как ее голос озвучивает туманный морской ландшафт с пластинки – электрическая русалка обретает вечную жизнь. А до этого в машинном отделении корабля оперные певцы соревнуются, кто может перекрыть звук моторов силой своего голоса.

Искусная и искусственная практика создания голоса в советском кино произвольной комбинацией изображения и звука не отличается от голливудской и европейской. Мария Бабанова одолжила своей певческий голос Елене Кузьминой в фильме «Одна». В фильме «Цирк» (1936) «сыгравший Мартынова Сергей Столяров не умел петь, и знаменитую “Песню о Родине” вместо него за кадром исполнил сам режиссер», пишет о себе Григорий Александров[417]. Клавдия Шульженко вспоминала, как летом 1935 года ей позвонил композитор Иван Дзержинский и попросил записать его новую песню для картины Эдуарда Иогансона «На отдыхе» (по сценарию Евгения Шварца и Николая Олейникова). У Нины Зверевой, исполнявшей главную роль, голоса не было, и Шульженко подарила ей свой. Песня вышла и на пластинке без упоминания ее имени[418]. В одной из первых киноопер «Наталка-Полтавка (1936, реж. Иван Кавалеридзе) Екатерина Осмяловская была озвучена Марией Литвиненко-Вольгемут. В экранизации «Запорожца за Дунаем» (тем же Кавалеридзе) Иван Козловский отдал свой тенор Александру Сердюку.

Когда картины 30-х годов восстанавливаются в конце 60-х, киноголоса героев склеиваются из кусочков старых записей и новых переозвученных реплик, сделанных голосами тех же актеров, их детей или чужими голосами. В популярных фильмах-операх, поставленных в начале 1960-х годов, молодые актеры Вадим Медведев и Ариадна Шенгелая играли Онегина и Татьяну под голоса Евгения Кибкало и Галины Вишневской (1959), Тамара Семина пела при помощи сопрано Тамары Милашкиной, а Сергей Юрский при помощи тенора Сергея Морозова («Крепостная актриса», 1963). Наталья Рудная пела голосами Галины Олейниченко («Иоланта») и Ларисы Авдеевой («Царская невеста»). Голос Авдеевой получал много кинотел – и Светланы Немоляевой, и Ирины Губановой, а Лариса Долина одолжила свой певческий голос Анастасии Вертинской в мультфильме «Бременские музыканты» (1969).

Технология производства голосовых дублеров в советских фильмах не отличалась от этой общепринятой, но она не выносилась на обсуждение и не породила метафорических киносюжетов о распадении голоса и тела, о потере идентичности после «кражи» голоса чужим телом, которые во французской кинематографии решались в жанре мелодрамы и детектива с нотками фильма ужасов, а в американском кино в жанре музыкальной комедии. Ни один из героев не бросился под колеса автобуса, как Радек Валерия Инкижинова.

В русском кино за все время существования Советского Союза был создан один-единственный фильм с подобным мотивом: «Голос» Ильи Авербаха по сценарию Натальи Рязанцевой (1982). Актриса Юлия Мартынова, играющая главную роль (Наталья Сайко), неизлечимо больна и знает, что это ее последний фильм. Озвучание собираются поручить другой актрисе, но Юлия сбегает из больницы и продолжает работать в тонателье. Она умирает, не успев закончить озвучание. Краткое содержание фильма, предложенное энциклопедией отечественного кино, предлагает понимать фильм однозначно: «Остается ее неповторимый голос»[419]. Но у Авербаха совсем иной сюжет. Не происходит ни визуального оживления, с которым работал Августо Женина в фильме «Приз красоты» (1930), в финале которого умирающая в кинозале Луиза Брукс видит на экране своего неумирающего кинодвойника, ни акустического, с которым работал Феллини в фильме «А корабль плывет».

Фильм навязчиво подчеркивает заменимость – слова, кадра, тела, лица, голоса, музыки, финала, хотя герои – композитор, сценарист и актриса – настаивают на неповторимой индивидуальности творческого выражения. Но Авербах постоянно сталкивает свою героиню с удвоениями. Ее тело подменяют при съемке два дублера, для ее озвучания предлагаются сразу несколько голосовых вариантов, и разницы между ними не слышно. Она сама может имитировать голос своей предполагаемой дублерши по телефону, ее реплики наговариваются мужским голосом сценариста, ее письмо озвучивается в финале голосом истеричной ассистентки. Даже подлинные (сыгранные) рыдания ее дублерши Маши по поводу смерти Юлии переходят – без обрыва – в сыгранные рыдания, которые накладываются во время озвучания на изображение и поддерживаются мощным тутти оркестра, и эта операция не обещает воскресения. Актриса, еще не умерев, никак не может одушевить свое мертвое изображение, и о его вторичности размышляет сценарист, наблюдающий за скольжением фигур на мутном экране монтажного стола. Тема неподлинности, несовершенства копии жизни, производимой кино, которая всегда «второго сорта», проводится через весь фильм очень назойливо. «Даже неожиданная смерть не “укрупняет” в значении краткую Юлину жизнь, а уподобляет ее оборвавшейся – и то не “на самом интересном месте” – кинопленке», – пишет Олег Ковалов[420].

Попытки Юлии дать изображению ее и чужого тела свой аутентичный голос не придают дергающимся картинкам с выцветшими красками большей достоверности. Авербах никогда не соединяет бледное немое изображение фильма в фильме с записываемым под него звуком. Кадры фильма в фильме трапециеобразно искажены и пересвечены; кадры в тонателье, наоборот, слишком темны, и синхронизации нет, изображение не совпадает с лицом актрисы у микрофона. Она пробует интонации, сбивается, оговаривается, не попадает в свое тело и не находит верного тона. Ее попытка выразить естественность через найденное слово, которое сценарист тут же может забыть или заменить, кончается на истерическом смехе, который душит реплики. Эта бессловесная истерика и становится выражением голоса, пока он не пропадет и не заменится просто молчащей фотографией умершей, шагом назад по отношению к медиальному развитию кино[421].

В акустическом плане этот фильм виртуозен. Авербах и его звукооператор Борис Андреев сталкивают голоса в разных режимах. Это профессиональные голоса актеров, которые пытаются добиться естественности в черном зале перед микрофоном, и электрически преобразованные голоса непрофессионалов-актеров, но профессионалов кино: звукооператора, который не выговаривает ни одной согласной, и звукоинженера, чей голос из аппаратной подается в отгороженное от шумов ателье через микрофон и снабжен электрическим эхом. Своеобразная непосредственность реальных голосов типажей (буфетчицы, монтажницы, пациента у телефона в больнице, администратора) резко отличается от профессионально, шепотом сыгранной непринужденности Натальи Сайко. Голоса же съемочной группы или невидимой массовки, обсуждающие «естественность» голосов дублерш на главную роль, постоянно перерастают в истерику и срываются на крик, накладываются и перебивают друг друга. Эти голоса советской интеллигенции конца 70-х годов, с пробалтываемой мелодикой, притушенной интонацией, идут на общих планах как шум. Но именно в них схвачена историчность момента и настроенческая незавершенность. Эта манера говорить исчезла, вместе с ушедшими телами.

Фильм, снимающий миф аутентичности голоса, был снят за два года до начала гласности, которая вернула в политический дискурс идею подлинности слова, соединенного с телом (имиджем) реформаторов. Эта перемена придает сегодня моментальному акустическому снимку Авербаха неожиданный политический контекст.

Голос у него съедается фонограммой фильма, шумами и «бормотаньем “натуры”»[422]. Для Авербаха кино это в первую очередь изображение, которому подчиняется звук; голос здесь второстепенен. На уровне сюжета картина обманчиво следует русской традиции – вере в некую аутентичность голоса, которую не могут передать электрические несовершенные средства записи, но его кинорассказ безжалостно констатирует новую медиальную правду о проглоченной технологией аутентичности, которая не существует. В этом смысле он разоблачает и невозможность передачи в кино легенды о магическом, эротическом очаровании голоса.

Этот фильм завершает кружение литературных фантазий, которые переводят голос в другое измерение, в метафору сюжета и описания и – первую часть книги. Ее вторая часть посвящена переводу голоса не в литературное, сюжетное, метафорическое измерение, а в акустическое и кинематографическое, которое по-иному инсценирует противопоставление природы и машины.

Вторая глава. Электрические голоса 30-х годов

Киноэхо

Звук поцелуя, треск оплеухи, Концерт лягушек и примадонн, И визг младенца, и хрип старухи, И лай собачий, и граммофон… Безумье звуков! Триумф науки! Рассказ киновладельца[423]

Ранние звуковые фильмы ввели деление на «говорящую» фильму и «звуковую», последней отдавалось предпочтение, связанное с особенностью техники того времени. Разные акустические феномены, компоненты звуковой дорожки – музыка, голос и шумы – воспроизводились с разной степенью адекватности. Несовершенство микрофонов и оптической фонограммы, которые искажали натуральные шумы, привело к тому, что только темперированные звуки (музыкальных инструментов, песенных голосов) звучали приятно и были определены как тоногенные. Это резко сокращало диапазон используемых в кино звуков и породило представление, что новый фильм должен быть преимущественно музыкальным (звуковым), а не разговорным (говорящим) или шумовым[424]. Музыка, голос и шум существовали в первых советских звуковых фильмах как разные, не перекрывающие друг друга звуковые феномены, и в интернациональной практике симультанность этих «категорий звука» была редким явлением[425].

Это значило, что либо звуковая дорожка состояла из одного звукового элемента (только музыка или только речь, сменяющие друг друга), либо речь, музыка и шумы должны были записываться одновременно. Во время съемки с синхронной записью диалогов в павильоне играл оркестр и сидела бригада шумовиков, имитирующая шумы. Так же работали звуковые дублеры. Симультанность была крайне проблематичной, потому что звуки перекрывали и заглушали друг друга. Все записывалось на единственный микрофон, и звукорежиссеру нужно было так разместить музыкантов и шумовиков, чтобы они во время съемки не заглушали актеров и не подвергали опасности разборчивость реплик.

В Голливуде знаменитый «поцелуй в диафрагму» давался не на звуке, а как в немом кино – на фоне темного экрана[426]. Он прерывал диалог и вел его в тупик, по-другому, чем в театре[427]. Голос, который к концу 30-х годов стал рассматриваться как смысловая доминанта, транспортирующая сюжет, и звуковая доминанта, подчиняющая себе остальные элементы звучания, не был таковым в начале 30-х[428].

В заявке Эйзенштейна, Пудовкина и Александрова, первом манифесте звукового кино в СССР (опубликованном сначала по-немецки), нет ни слова о голосе, зато есть отрицание сфотографированного театра говорящих кукол (!)[429]. Пудовкин год спустя подчеркивает: «Сразу стало ясно, что говорящая фильма будущего не имеет. ‹…› Человеческая речь – тоже звуковой материал. Дело лишь в том, что эта речь не произносится каким-либо человеком, одновременно видимым на экране»; а документальный режиссер Владимир Ерофеев и в 1931 году считает, что «чисто-разговорная фильма не привилась» и говорящая картина провалилась; есть «шумовой» фильм (Вертова) или «музыкальный фильм» (всех остальных)[430].

В 1931 году была введена перезапись (называемая тогда дуббингом), которая поначалу была использована для контроля над силой звука для того, чтобы добиться ровности в звучании картины от сцены к сцене. Этот первый аппарат простой перезаписи позволял накладывать звук одной фонограммы на звук другой. Отдельно записанная музыка переснималась на другую фонограмму, на которой были зафиксированы реплики. При помощи дуббинга режиссер мог подрезать и удлинять звуки, притушить басы, изъять слишком громкие звуки и ввести звуковые нюансы. Специальные усилители должны были компенсировать потерю высоких частот и искажения. Перезапись установила иерархию между разными типами звуков, причем речи и музыке были отданы предпочтения[431].

Звуковое кино должно было отфильтровать мешающее, упорядочить хаос звуковых феноменов, выявить их выразительность, наделить их смыслом и столкнуть рассеянного, невнимательного, «глухого» зрителя с новыми акустическими ощущениями. Режиссер должен был вести ухо так же, как до этого он вел глаз. Медиальный слух, маскируя разницу с человеческим, утверждался не как физиологический, а как семантический феномен. При этом звук был использован чаще всего для поддержки изображения: услышанное не существовало в отрыве от увиденного и не могло выразить больше[432].

Русские утопии универсальной понятности. Голос без слов

Уши профессионалов, критиков и зрителей слышали разницу между электрическим голосом в кино и голосом «натуральным». Критики упражнялись в остроумии, описывая искаженные хрипы, зрители жаловались на головную боль от раздражающего звука, профессионалы пытались найти приемлемо звучащий, тоногенный киноголос и определить норму кинематографической речи. Эта речь «топорщилась», слишком «выпирала» из изображения, доминировала над ритмом, визуальностью и атмосферой. Поэтому поначалу речь в кино пытаются сделать феноменом не языковым, а звуковым – при ставке на голос. Семантически сила звука была более выразительна, нежели монолог и диалог. Молчание, неразборчивость, симультанность реплик, повтор одного звука, слова, выкрика, вздохи или энергия одного слога на выдохе, которые передавали не информацию, а эмоциональное состояние, определили эти поиски в интернациональной кинопрактике.

Молчание и тишину использовали как средство выражения Рене Клер и Фриц Ланг в своих первых звуковых фильмах, подчиняя сцены особой речевой пустоте. С симультанностью перекрывающих, заглушающих друг друга диалогов в толпе, вплоть до полной неразличимости отдельных реплик при искусственном выделении обрывков слов работали Всеволод Пудовкин в «Дезертире» (1933) и Жюльен Дювивье в фильме «Голова человека» (1933). Много позже симультанность вернется в кино у Лукино Висконти («Земля дрожит», 1948), у Макса Офюльса («Наслаждение», 1952), у Годара и Роберта Альтмана. Альтман («Нэшвилл», 1975; «Короткие истории», 1993) и значительно позже Майк Фиггис («Тайм-код», 2000) развили из наложения параллельных действий и симультанных диалогов особую драматургию. Альтман ввел ее для своих многофигурных ансамблевых фильмов, и его идеи были поддержаны развитием техники, позволившей работать со многими звуковыми дорожками. Каждый персонаж наделялся микрофоном и записывался на отдельную дорожку, громкостью которой режиссер и звукооператор могли манипулировать при перезаписи, переключая ее от одного персонажа к другому. Тем самым режиссер добивался переключения внимания и вел ухо зрителя от неразличимого комка звука к дифференциации диалогов[433]. Фредерик Вайсман ввел подобные многофокусные нарративы в документальное кино. Элем Климов в «Прощании», Алексей Герман в «Мой друг Иван Лапшин» (1984) и «Хрусталев, машину!» (1998) работали с многоголосием как намеренной неразборчивостью, преследуя иные стратегии и пытаясь вернуться к роевой недифференцированности, к подавлению диалогов и выделению звучания голосов. Но это были поздние эксперименты, которые соотносились с новыми музыкальными поисками, где хор голосов – например, у Дьердя Лигети – отошел от принципа унисонности и гармонического контрапункта.

Создание абракадабры – искусственного непонятного языка со словами без смысла, как это делал Чаплин в «Новых временах» (1936) и «Великом диктаторе» (1940), или Жак Тати во всех своих фильмах («Каникулы господина Юло», 1953; «Время развлечений», 1967), или использование многоязычности – без перевода – было еще одной попыткой избежать прямой понятной речи при ставке на выразительность звучания и интонации[434]. Об этом писал Бела Балаш в своей второй книге о кино «Дух фильма»:

Тон человека в фильме интереснее того, что он говорит. В диалоге доминирует акустическое, чувственное впечатление, не смысл (и в этом существенное отличие от театра!). Это служит доказательством тому, что в тонфильме непонятные иностранные языки нам не мешают понять действие. В «Мелодии сердца» типажи говорят по-венгерски, а актеры по-немецки. В фильме [Карла] Фрелиха «Ночь принадлежит нам» итальянские крестьяне говорят по-итальянски. Это действует как образ подлинного ландшафта – голосового, языкового ландшафта[435].

Русские размышления о подобном использовании семантики звука в начале 30-х годов радикальны: интонационная мелодика голоса, его громкость и ритм должны стать средством передачи смысла и заново утвердить кино как интернациональное искусство вне языковых барьеров. Эта практика перенесла на голос опыт крупного плана лица в немом кино, которое могло быть выразительно и не конца понятно. Наиболее последовательно эта концепция была сформулирована Николаем Анощенко[436] в докладе о звуковой кинодраме 11 мая 1929 года на заседании московской секции Ассоциации работников революционной кинематографии (АРРК)[437]. Как и многие советские теоретики звука, Анощенко предлагает деление звуков в кино на шумы, «звуки играющих вещей» (поезд, автомобиль) и дифференцированные звуки, к которым принадлежит голос, «используемый в разговоре». Однако речь в новом звуковом кино будет занята ограниченно, а музыка и драматургия сольются, причем музыка будет возникать из «непосредственного чувственного эмоционального посыла – крика, стона, угрозы, ‹…› голоса, звук которого используется исключительно на насыщении эмоций и только постепенно – идеологии. Голос будет звучать как музыка, и в этом смысле его звучание будет самодостаточным для выражения смысла»[438]. Это возможно потому, что в звуке голоса есть легко воспринимаемые дифференцирующие величины, а «в произносимой речи есть изменения голоса по высотной силе, темпу, то есть такие применения звука, которые присущи музыке. Интонация более понятна, чем слова. Голос важнее слова»[439].

Анощенко предлагает писать диалоги исходя из выразительности звуковой, чтобы сочетания мелодических гласных, шипящих и взрывных согласных порождали энергичные звуковые образы и ассоциации, окруженные семантическим ореолом. Для этого необходима аналитическая работа, позволяющая понять, при каком сочетании звуков возникают такие образы и как их сделать более интенсивными. Есть глубокие гласные (у, о, а, и) и высокие, есть глухие и беззвучные согласные, есть звуки мягкие или напряженные, как пружина, которая хочет вырваться: «Нужно заниматься и разобрать звук творчески, разработать дыр бул щил»[440]. Анощенко отсылает прямо к футуристической выразительности, цитируя знаменитое стихотворение Алексея Крученых 1913 года («дыр бул щил / убещур скум / вы со бу / р л эз»). Его требования обращены в первую очередь к драматургу, который должен научиться развивать сюжет музыкально, опираясь на ритм, определяющий действие, и на эмоцию, через которую передается характер. Подлец показывается через хитрость (то есть смех) и через гнев, поэтому слова его должны быть связаны с этим аффективным характером голосового движения[441].

Это предложение вызывает бурную дискуссию. Контрагент Анощенко, Лео Мур, признавая важность фоногении, не может согласиться с отказом от слова как смысловой величины[442]. Тезисы Анощенко поддерживаются бывшим имажинистом, конструктивистом и кинокритиком Ипполитом Соколовым, считающим, что «разговор в кино будет иметь еще меньше значения и будет использоваться не как разговор, не как словесный материал, а как звук. ‹…› Тот, кто пойдет по натуралистическому воспроизведению, ничего не добьется». Кино, по мнению Соколова, будет ориентироваться на ненатуралистический звук и диалог мультфильмов, открывающих «блестящие возможности для острых сатирических фельетонов»[443]. Идеи Анощенко близки музыковеду и композитору Сергею Богуславскому, который читает в АРРКе лекции по звуковому кино[444]. Свою первую лекцию 5 октября 1929 года он тоже начинает с утверждения, что речь должна быть такой, чтобы ее понимали без знания языка. Повествовательная речь из-за монотонной интонации, сильно обеззвучивающей голос, несовместима со зрелищем, поэтому для кино надо писать особые диалоги в стиле коротких форм и думать о темпе речевых звуков[445].

В 1934 году Николай Волков, биограф Мейерхольда, автор мхатовской инсценировки «Анны Карениной», смягчает радикальность позиции Анощенко и предлагает одну категорию слов в кино заменить жестами, другую надписями, а третью интонацией:

Слово может быть служебным, философским или чисто эмоциональным. Примерами служебного слова являются различные виды приказаний, команд, которые могут даже и не звучать с экрана, если только жесты произносящих их актеров будут достаточно выразительны. Эти слова совершенно необязательны для звукозаписи. В словах эмоционального значения, вроде тех, которые употребляются для объяснения в любви, важны, по существу, не слова, а интонации. Здесь зритель будет понимать смысл, даже не понимая буквального значения слов. Голос актера, тон произношения – все это окажется достаточным для получения впечатления. ‹…›

Есть вообще такие слова, которые в сущности не слова, а интонации (я люблю вас, Ich liebe Sie, I love уоu, je vous aime), и зритель, слушая их, угадывает смысл по звучанию, по манере произнесения, а не по точному словарному составу. В лучших иностранных картинах, приходивших к нам, мы понимали действие без слов, но, не понимая слов, мы не понимали, почему смеется зритель, до которого доходила соль диалога[446].

Волков спешит оговориться, что он вовсе не призывает к заумному слову, но слово всегда должно быть выверено интонацией так же, как словесная драма выверяется пантомимой[447].

Историческая память

Утопия понятности звука, который доминирует над языком, отсылает к еще свежим в памяти традициям французского символизма и русского футуризма, к принятой практике гастролей зарубежных театральных знаменитостей, которые играли на родном языке без перевода, к работе с семантикой звука в театральных студиях Сергея Волконского и Михаила Чехова, возникших под влиянием эвритмии Жака-Далькроза и антропософии Рудольфа Штейнера. Однако и футуристический, и антропософский вариант поднимал старые идеи XVIII века, когда возник интерес к «натуральным» естественным языкам (например, языку жестов), при помощи которых возможна коммуникация вне языковых барьеров, необходимая во время бурного развития коммерческих путей между Новым и Старым Светом. Фридрих Готлиб Клопшток включает и голос в категорию естественных средств коммуникации. Не глаз, а ухо понимается им как важный орган чувственного восприятия, как необходимая телесная опора языка. Звук, порождаемый высоким или низким голосом, живет своей жизнью, и образование этих звуков («нежных или громких, мягких или шершавых, плавных и медленных, быстрых и очень быстрых») ведет к тому, что «звуки становятся мыслями и выражают чувства в более тонких градациях. Образование звуков – тайна. В них больше нюансов, чем в пении. Только тем, кто не декламирует, удается передать эту двойственность», пишет он в 1774 году[448].

Язык соотносится не с жестом, но с музыкальностью звучания голоса, и не случайно, что в это время в немецком языке проводится реформа орфографии по фонетике, следуя слуху, а не знаку. Мысли Гердера, более известного своими трудами о языке, развиваются в том же направлении. Он включает в звуковые феномены не только слова, но и неартикулированные звуки, восклицания и крик. Народы выражают страсти жестами и громкими воплями, которые становятся односложными словами. Сильными неразвитыми органами производятся эти «несгибаемые звуки», дыхание не оставляет себе времени растянуть легкие, воздух выталкивается в коротких частых интервалах[449]. Отзвуки этих размышлений есть и у Ломоносова, приписывающего иностранным языкам эмоциональный строй – нежность итальянского языка хороша для общения с женщиной, крепость немецкого языка – для врагов, а живость французского – для друзей[450].

Семантизация звука возродилась в символизме – и французском, и русском. Бодлер написал «Соответствия» (1857), Артюр Рембо – «Гласные» (1871 / оп. 1883), а Чехов, Леонид Андреев и Белый снабдили звук «УУУ» звучанием бездны:

Многотрубный фабричный Петербург выпускал это «ууу» в бесконечность русского пространства ‹…› Выходил ли ты по ночам, забирался ли в глухие, подгородние пустыри, чтобы слышать неотвязную, злую ноту на «у»? Уууу-уууу-уууу: так звучало в пространстве; звук – был ли то звук? Если то и был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира; достигал этот звук редкой силы и ясности: «уууу-уууу-ууу» раздавалось негромко в полях пригородных Москвы, Петербурга, Саратова: но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес[451].

«Простой как мычание» аффективный язык Маяковского, аллитерации и ономатопоэтика Хлебникова апеллировали к тому же языковому пралогизму, к миметическим и магическим языковым практикам, которые вдохновили русских формалистов на анализ звука («Звуковые повторы» Осипа Брика в сб. «Поэтика», 1919). Корней Чуковский в 1914 году считал, что футуристы только по-гурмански смакуют звуки, особенно в непонятных словах, распевая гласные (как «Бобэоби» Хлебникова), наслаждаясь согласными[452]. Футуристы работали с семантическим ореолом звучаний, которые становились носителями смысла. В поэме «Зангези» (1922) Хлебникова «Р» и «Л» представляли пару оппозиций, кодировавших славянскую мягкость и лень (Л) и насилие модернизации (Р)[453].

Семантизация напряженных, агрессивных, энергичных согласных поддерживалась не только Маяковским («Есть еще хорошие буквы: Эр, ша, ща») и Хлебниковым, но и экспериментами в театре Мейерхольда и Игоря Терентьева, и эта агрессивная культура согласных проникла в идеологизированную «масскультуру» 20-х, в частушки «Синей блузы»:

Слушайте чечеточный мой звук вы, Я отчеканиваю буквы. Чи, чу, чи, ча… Заменить их сгоряча Чем? «Ч» у нас как символ прозвучало, «Ч» в середине, «ч» сначала, «Ч» концовка к слову клич и последнее в Ильич! Ч буква боевая, чистокровная: Чичерин и червонец, чека и чистка, И чечеточка – чечечистка[454].

Внимание к семантике звука становится в начале 1930-х годов важным для Эйзенштейна, который участвует в опытах Александра Лурии, изучающего синестетическое восприятие мнемониста Соломоном Шерешевским: «Я выбираю блюда по звуку. Смешно сказать, что майонез – очень вкусно, но “з” портит вкус, “з” – несимпатичный звук». Гласные были для него простыми фигурами, согласные – брызгами, чем-то твердым, рассыпчатым и всегда сохранявшим свою форму. «“А” – это что белое, длинное – говорил Ш., – “и” – оно уходит вперед, его нельзя нарисовать, а “й” – острее. “Ю” – это острое, оно острее, чем “е”, а “я” – это большое, можно по нему прокатиться. “О” – это из груди исходит, широкое, а сам звук идет вниз, “эй” – уходит куда-то в сторону, и я чувствую вкус от каждого звука»[455].

Даже далекий от футуризма или символизма Евгений Замятин развил в это время чуткость в отношении семантики звучания гласных и согласных:

Всякий звук человеческого голоса, всякая буква – сама по себе вызывает в человеке известные представления, создает звукообразы. Я далек от того, чтобы приписывать каждому звуку строго определенное смысловое или цветовое значение. Но Р ясно говорит мне о чем-то громком, ярком, красном, горячем, быстром. Л – о чем-то бледном, голубом, холодном, плавном, легком. Звук Н – о чем-то нежном, о снеге, небе, ночи ‹…› Звуки Д и Т – о чем-то душном, тяжком, о тумане, о тьме, о затхлом. Звук М – о милом, мягком, о матери, о море. С А – связывается широта, даль, океан, марево, размах. С О – высокое, глубокое, море, лоно. С И – близкое, низкое, стискивающее и т. д.[456]

Семантика звучания, однако, это не только привилегия коммуникации посредством «естественного» языка у «диких» народов, авангардистских поэтов и синестетиков, но и известная практика в театре. Cемантизация гласных практиковалась Йозефом Кайнцем, самым значительным актером голоса в венском театре конца XIX века. Для него каждая гласная и согласная выступали как определенный аффективный комплекс: A – элемент ясности, прозрачного дня; U – элемент темного, невидимого, неуловимого; P – звук, обладающий центробежной силой и заряжающий своей энергией соседние гласные[457]. Также подробно останавливается на семантике и выразительности звуков Станиславский:

У всех звуков, из которых складывается слово, своя душа, своя природа, свое содержание, которые должен почувствовать говорящий…

Боль, холод, радость, ужас вызывают у всех людей, у всех детей одни и те же звуковые выражения; так, например, звук А-А-А вырывается изнутри сам собой от охватившего нас ужаса или восторга. ‹…› Но есть и другое А-А-А, более глухое, закрытое, которое не выпархивает свободно наружу, а остается внутри и зловеще гудит, резонирует там, точно в пещере или в склепе. Есть и коварное А-А-А, точно вьюном вылетающее изнутри и сверлом ввинчивающееся в душу собеседника. Бывает и радостное А-А-А, которое, как ракета, взлетает изнутри души. Бывает и тяжелое А-А-А, которое, как железная гиря, опускается внутрь, точно на дно колодца[458].

Если футуристы делали ставку на согласные, а певцы на гласные, то Волконский, Таиров в Камерном театре и Михаил Чехов пытались в своей работе уравновесить вокальные и консонантные элементы. Замечания Чехова в «Технике актера» (1928) в этом смысле очень характерны:

Никакие нынешние приемы не научат актера правильно художественно и выразительно говорить, если он прежде не проникнет в глубокое и богатое содержание каждой отдельной буквы, каждого слога, если он не поймет и не почувствует живую душу буквы как звука. Он научится, например, произносить букву «б», когда поймет, что звук ее говорит о закрытости, замкнутости, о защите, ограждении себя от чего-то, об углублении в себя. «Б» есть дом, храм, оболочка и т. д. В «л» живет иное: в нем слышится жизнь, рост, произрастание, раскрытие, силы пластики, формы, текучей воды и многое, многое. И если актер захочет узнать жизнь всех букв, если захочет слиться с их душевным содержанием, тогда он узнает, как нужно их произносить, тогда он с любовью задумается над тем, какую форму должны принять его язык и его губы, когда через них хочет высказать свою душу буква. ‹…› Актер должен глубоко почувствовать разницу между гласными, выражающими различные внутренние состояния человека, и согласными, изображающими внешний мир и внешние события (в слове гром, например, «грм» имитирует гром, а «о» выражает потрясение человека, его стремление понять, осознать стихию)[459].

Близкие идеи развивал Сергей Бернштейн в Институте Живого слова, анализируя материальность звучания фонем, отталкиваясь от словесной инструментовки: взрывные согласные (ч, щ), гласные определенной категории (низкие как «у», узкие как «е» и «и», протяжные как «а», которые можно тянуть или поднять), соотношения их заглушения и выделения. Путем растяжки и мелодического движения внутри гласных можно создать впечатление легато, нейтрализуя эффект взрыва согласных; либо можно стаккатно сокращать гласные и выделять взрывные согласные, варьируя мелодические образы. Бернштейн анализировал литературные тексты, опираясь на модели немецкого лингвиста Эдуарда Сиверса, считавшего, что текст несет в себе следы его озвучивания. Анализируя строение и превалирование в тексте тех или иных элементов, можно понять, какая модель просопопеи была заложена автором[460].

Практически с проблемой, как тянуть звук голоса по скрипичному и виолончельному, без впечатления стука, как «делать его гуще, прозрачнее, выше, ниже, легато, стаккато, пиано, форте, глиссандо, портаменто и проч.», как «прерывать его, выдерживать ритмическую паузу, давать изгибы голоса, рисуя звуком, точно линией в графике», работает в 30-х годах Станиславский[461].

Эти идеи – через призму символизма, футуризма, формалистического анализа и перформативной практики – будут подняты первыми теоретиками советского звукового кино до реальной практики. Один из приглашенных АРРК лекторов, преподаватель техники речи и диктор радио Александр Васильевич Прянишников[462], читает там курс «Речевое и звуковое оформление тонфильма». Он вводит кинорежиссеров в установившуюся семантику таких простых градаций голоса, как регистры, закрепленные за понятиями близости и удаленности. Если голос используется на среднем и нижнем, грудном регистре, он передает ощущение «близости», интимности; если он работает на верхнем регистре, это всегда связано с понятием расстояния, дали, и игра регистров означает смену выразительности. Смена регистров придает высказыванию свой смысл.

Не верьте признаниям в любви на высоких тонах, заверяет Прянишников слушателей, – глубокое чувство можно выражать только на низких, грудных тонах. Если утверждение «да» звучит на верхнем регистре, то оно носит характер сомнения, на низком регистре оно вызывает доверие. О предмете малом говорят на верхах, о большом и близком – на низах[463].

Прянишников, как и Станиславский и Чехов, часто ссылается на Сергея Волконского, «следопыта» звучащего слова, который прошел тренировку вокала и движения на немецком языке у швейцарца Жака-Далькроза в саксонском Хеллерау (Швейцария и Саксония представляют две разные произносительные и мелодические культуры), адаптировал эту практику к русскому языку, опубликовал несколько статей и книг о выразительной речи и преподавал в начале 20-х годов в студиях Пролеткульта. Он оказал влияние на русских и советских режиссеров и педагогов, Станиславского, Владимира Гардина, Льва Кулешова.

Владимир Гардин перенял эти принципы работы в кино и считал, что сама техническая необходимость заставляет актера прибегать к ним. Первый опыт работы в звуковом фильме «Встречный» столкнул Гарлина в 1932 году с необычной (и «крайне трудно для не вооруженного техникой актера») практикой воспроизведения коротких звуковых реакций на крупном плане в полной оторванности от целого куска и иногда с перерывом в значительный отрезок времени. Поэтому Гардин предложил установление «опорной эмоции (доминанты) для правильной звуковой реакции», которая «заливает интонацию характеризующей (данную эмоцию) окраской, символизирующей данное состояние героя, а не смысловое значение его слов, которое как бы оттесняется на второй план»[464]. Для Гардина эта звуковая доминанта может быть только гласной и вокруг нее надо строить образ.

Этим идеям вторил анонимный оратор на обсуждении доклада Анощенко: «Мы увидим гласные У, О, А, Ы, И от глубокой до высокой. Согласные есть совершенно глухие, которые при их выражении стремятся как-то вырваться – это В, Л. ‹…› Не нужно заниматься словотворчеством, не нужно изобретать “дыр-бул-щил” ‹…› но можно найти слова, которые являются звуковым рядом, которые всегда были выразительны в искусстве»[465].

В советском кино утопия звуковой семантики только обсуждается. (Эта идея возникает и в чешском кино начала 30-х годов, в кругах чешских сюрреалистических поэтов (Владислав Ванчура) и режиссеров (Йиндржих Гонцл), близких кино[466].) Однако практическое развитие советского кино пойдет в противоположном направлении: звучание будет отодвинуто на второй план и передача смысла полностью возложена на диалог. Критики в портретах актеров станут анализировать лексику диалога, а не голос и мелодику интонаций. Режиссеры, актеры и критики будут заниматься словом, а не звуком, ритмом и тоном. Культура живого звука – как и секция Сергея Бернштейна в Институте Живого слова – в 30-х годах, не успев реализоваться в кино, станет жертвой «борьбы против формализма». «Научное шарлатанство» называлась статья о его деятельности в «Красной газете» от 4 июля 1930 года, обвиняющая фонолога в том, что он якобы пытается на основании «дикции изучать классовое лицо»: «Рабочая бригада по чистке прослушала эти документы, и оказалось, что классовое лицо Садофьева совершенно совпадает с… Гумилевым, а Маяковский во всем подобен Моисси. Бригада квалифицирует этот марксизм как научное шарлатанство»[467].

Внимание к семантике звука не поддерживается и стилем советского кино. Типажи, занимавшие такое значительное место в фильмах советского авангарда и являвшиеся его маркой отличия, не всегда обладали голосами с интересно развитой культурой звука, и часто их голоса уничтожали изображение. Алперс когда-то был поражен дегенеративностью облика крестьянки Марфы Лапкиной, героини последнего эйзенштейновского немого фильма «Старое и новое» (1929)[468]. Еще более был поражен Блок патологичностью звучания голоса такой крестьянки в реальности: «Ужас после более или менее удачной работы: прислуга. Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом – девка как девка, и вдруг – гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего – смешение человеческой породы с неизвестными низшими формами (в мужиках это бывает вообще, вот почему в Шахматово тоже не могу ехать). Можно снести всякий сифилис в человеческой форме; нельзя снести такого… Вырождение: внушающее страх – тем, что человеческое связано с неизвестным»[469]. Голос выдавал слишком много подобного «неизвестного», и, когда типажи исчезли с экрана, их заменили театральные актеры с культивированными голосами.

Отчетливость произношения и понятность сказанного, которой добиваются технологи и звукооператоры, а также редакторы и цензоры, подавляет утопию об интернациональном медиуме коммуникации – мелодике голоса. Задачи техники и политики совпадают. Стремление сделать сюжет и его мораль, а также произнесенные слова максимально ясными создало особую условность в работе со звуком, и именно это обстоятельство привело к тому, что в конце 30-х годов диалог стал важным элементом звуковой дорожки, который утвердился в иерархии выше шумов.

Внимание к звуковым повторам можно теперь найти лишь в фельетоне о диалоге поэта с редактором:

Отлично у вас в поэме: «Не марево здесь будет – море»… Но зачем мм, с позволения сказать, эти нарочитые м и р – марево, море?.. Подумаем, чем заменить марево… Скажем: мираж и море, нет, не скажем: опять мир. Скажем: фата моргана и море… ей-богу, мистика: опять м и р… Давайте выкинем и море…[470]

Что-то из этой культуры сохранилось. В методических школьных рекомендациях того времени замечали, что строка «Широка страна моя родная» известной песни из фильма «Цирк» особенно выразительна потому, что везде под ударением широкая гласная «а», а широко разевая рот, мы показываем, как широка наша страна[471].

Никак не поддерживая утопию универсальной понятности голоса вне языка как возможной программы развития советского кино, советские кинофункционеры, однако, следовали подобной практике, если верить свидетельствам Григория Марьямова. Борис Шумяцкий, а за ним Иван Большаков, не знающий ни одного иностранного языка, переводили зарубежные фильмы для кремлевского внутреннего круга, интерпретируя их в рамках интонационной мелодики – так же, как потом эти чиновники должны были переводить похмыкивания Сталина во время просмотра в слова резолюций[472].

Редукция – вопль

Утопия создания футуристического глобального звукового кино, опирающегося на семантику звука, не стала практикой, но советское кино сохранило ее в смягченном варианте. Повтор и выделение одного слова определяют поэтику многих ранних звуковых фильмов, особенно озвученных немых, таких как «Одна» Козинцева и Трауберга или «Привидение, которое не возвращается» Абрама Роома. Автор звукового варианта, режиссер Григорий Левкоев, описывая опыт постсинхронизации последнего, замечал: «Слово вводилось только в тех местах, где оно ‹…› обнажало сквозное действие, где каждая интонация усиливала эмоциональную окраску и настроение эпизода»[473].

Эйзенштейн выстраивает на редукции речи до одного слова и сведении одного слова к аффективному заряду особую драматургию внутреннего монолога и объявляет ее единственно возможной для звукового кино. Голос понимается как стихия выражения, прорывающаяся из бессознательного, из идеи фикс, в вопль, организующий структуру ключевых эпизодов его первых звуковых сценариев, написанных в Голливуде («Золото Зуттера», «Американская трагедия», 1930) и использованных позже в либретто «Ферганский канал» (1939). В «Американской трагедии» нагнетание одной мысли, сведенной к короткому призыву «Убей! / Не убивай!», структурировало сложный звуковой эпизод. В «Золоте Зуттера» ключевая сцена формировалась вокруг крика «Золото!». В «Ферганском канале» мотив смерти от жажды кульминировал в вопле «Вода!». Каждый из эпизодов сгущал сюжет до одного понятия, которое переводилось в изображение, становилось титром и в какой-то момент реализовывалось в крике. Не только каждое из этих слов, но представления, связанные с ними, вились безостановочным «лейтмотивом» через каждый фильм[474].

Дрожащие руки Маршалла держат сверток, из-под бумаги поблескивают крупицы металла.

Титр: золото? Титр: ЗОЛОТО? Титр: ЗОЛОТО?

Руки производят химическую проверку металла. Голос Зуттера отвечает тихо и определенно:

«Золото». ‹…›

Титр: ЗОЛОТО. И в то время, как это слово, увеличиваясь в размере, заполняет экран, мы слышим нечеловеческий вопль – «Золото!»

«Золото!»

На самой громкой ноте Маршалл опрокидывает стол, распахивает дверь и выбегает во двор[475].

Этот эффект разнобоя, разлада между поступками Клайда и его окружением, технически может быть достигнут при помощи наложения кадров друг на друга. ‹…› То же и со звуками. Все они тоже искажены, шепот внезапно переходит в свист ветра, сама буря веет: «Убей!» – а потом вой ветра переходит в уличные шумы, и скрежет трамвайных колес, и крики толпы, и гудение автомобилей, и все это вопит: «Убей! Убей!» Шум улицы превращается в грохот фабричных станков – и машины тоже гудят и ревут: «Убей! Убей!»

А потом гул машин спадает до шепота, и шепот вновь твердит: «Убей! Убей!» И в эту минуту ровный, приятный голос спокойно произносит слова из газетной заметки: «Пятнадцать лет назад уже имел место сходный несчастный случай, и тогда труп мужчины так и не нашли»[476].

Мысль-слово-вопль могут идти синхронно на изолированном крупном плане лица кричащего или раздаваться из-за кадра; они ритмически организуют композицию как музыкальную – с легкой вариацией рефрена. Эйзенштейн понимал это средство выразительности как перенос в звучание приема немого кино, при котором гамма беззвучных лиц строилась по «выискиванью пластического эквивалента интонации» (траур по убитому матросу в «Броненосце Потемкине», игра лиц вокруг сепаратора в «Старом и новом»). Три стадии – изображение, голос, шрифт – соответствовали в его концепции трем ступеням градации психических представлений (чувственная аналогия видимого, чувственная абстракция «звукокомплекса», чистая абстракция письма), а средняя стадия – голос, «отчетливо повторяет этот путь трехфазного отделения абстракции от предмета» в трех фазах «последовательного абстрагированья»: голос, связанный с телом, вопли как звуковые вариации интонации и закадровый голос как голос абстрагированный, отрезанный, бестелесный[477]. Эйзенштейн учится практике этих повторов у религиозных мистиков и русских футуристов, отсылая к «Заклинанию смехом», в котором Хлебников достигает неизменными вариациями словообразований с одним корнем эффекта транса[478].

Однако Эйзенштейн не поставил свои сценарии, а жанровое кино использовало подобные заклинательные повторы в ситуациях патологических. Хичкок поднял принцип повтора как идеи фикс – мысли, преследующей героиню, – и в раннем фильме «Шантаж» (1929), и в позднем «Завороженный» (1945). Он воспроизвел хор голосов в смятенном сознании невольной убийцы Анни Ондры или психоаналитика Ингрид Бергман, которая, мысленно повторяя оговорку убийцы, находит в ней разгадку преступления.

С этим приемом работали и советские режиссеры. Всеволод Пудовкин резал звуковую дорожку в своем первом звуковом фильме «Дезертир» (1933) отдельно от изображения, руководствуясь теми же ритмическими принципами, по которым он монтировал кадры в немом кино. (Пудовкин работал над «Дезертиром» около трех лет. Фильм состоит из 3 тысяч кадров, как это привычно для немых лент[479].) При этом реплики (в сцене митинга) и шумы (в эпизоде симфонии портовых сирен) были уравнены в смысловой ценности. Звук был важен как «голосовая интонация и речевое ударение», выделяющее в целой фразе одно слово, и Пудовкин оценивал этот прием как свободное и более мощно воздействующее средство выражения, как средство ухода от «говорящего» стиля[480].

[Я] резал звук так же свободно, как изображение. Я использовал три отчетливо разных элемента: первый – речь, второй – звуковые крупные планы перебивок: слова и обрывки фраз, сказанные в толпе, и третий – общий гул толпы, гул различной силы, записанный независимо от изображения. <… > Каждый звук резался отдельно, и ассоциирующиеся с ним образы были иногда значительно короче соответствующего куска фонограммы, а иной раз они по длине равнялись двум звуковым кускам – с голосом оратора и прервавшего его человека, например там, где я показываю ряд индивидуальных реакций слушателей. Иногда с помощью ножниц я вставлял в фразу шум толпы. Я обнаружил, что при сопоставлении различных звуков, монтируемых таким образом, можно создать ясный и определенный, почти музыкальный ритм, ритм, который вырабатывается и усиливается от одного короткого кадра до другого, пока не достигнет высшей точки эмоционального воздействия, нарастающего как волны в море[481].

Стратегия Пудовкина не исходила, как у Эйзенштейна или Хичкока, из психики потрясенного сознания, теряющего под воздействием аффекта синтаксис. Режиссер следовал ритмическим – стилистическим – соображениям. Диалог требует времени, иногда нескольких минут. Он не укладывается в стиль русского немого и раннего звукового кино с преобладанием крупных планов[482]. Слово – гораздо более просто укорачиваемая акустическая единица. Еще более компактен слог с семантическими ассоциациями, что было подготовлено экспериментами со звуковыми повторами футуристов.

Фонограмма «Дезертира» аскетична. Реплики разборчивы, но голоса звучат глухо, и важные для фильма массовки (стачки, митинги, демонстрации, голоса улицы) смонтированы как коллаж из неразборчивого шума и жестко, без наплывов вмонтированных в этот гул отдельных слов-выкриков, которые даются и несинхронно (из-за кадра на общих планах слушающих) и синхронно на очень крупных планах.

Голос, записанный отдельно на крупном плане, передает полноту звучания; но когда крик слишком силен, тембр искажается. На общих планах и высокие и низкие частоты отсутствуют, голоса звучат «задушенно» и массовка превращается в грязный гул. Поэтому Пудовкин избегает следовать принципу пространственного звучания и пытается, где только возможно, снимать звук всегда крупным планом. Даже когда социал-демократический оратор на митинге отворачивается от микрофона налево или крупность плана меняется, крупность звука голоса остается. Музыка использована традиционно, она сопровождает немые сцены. Переходы от музыки к репликам – резкие и жесткие – звучат с искажениями. Обычные синхронные шумы в фильме (шаги, скрипы и пр.) отсутствуют. Пудовкин работает только со смыслово значимыми символическими звуками – шум моторов, вопль сирен. «Дезертир» начинается симфонией сирен в порту, еще раз перенося в кино опыт Арсения Аврамова, который можно найти и у Вертова в «Энтузиазме» (1930), и у Юткевича и Эрмлера во «Встречном». Все три элемента фильма Пудовкина – музыка, шум и голос – существуют как различные, отделенные друг от друга стихии. Принцип подкладывания музыки под реплики не используется[483].

Редукция диалога к одному слову была поддержана в начале 30-х годов и критиками. В 1929 году редактор «Ленфильма» Адриан Пиотровский уверенно писал о тонфильме: «Очевидно, что полнее и чаще всего придется пользоваться шумами и всякими иными видами негармонизированных, но тем более выразительных и новых для уха слушателей звучаний. На втором месте следует поставить музыку и песню, а затем уже человеческую речь и то, скорей всего, в форме эмоциональных вскриков, острых интонаций, а отнюдь не в форме смысловых диалогов»[484].

Слово должно было нести в себе энергию аффекта и быть предельно коротким, укладывающимся в жест и – в длину кадра немого кино: «Предположим, чтобы изобразить высший гнев с готовностью ударить и при этом прибавить какое-нибудь оскорбительное слово ‹…› В этом случае слово “ничтожество” не годится потому, что оно задержит жест. Нужно слово, как междометие. И слово “ничтожество” следовало бы заменить таким словом, как “мразь”, которое будет здесь на месте и по темпу, и по ритму, и будет синтезироваться пластическим образом. Так введенное слово не разрушает зрелищности»[485]. Трудность применения диалога состояла в том, что восприятие глаза опережает восприятие уха. Слово задерживает движение изображаемых на экране образов. Монтажный ритм может стать тяжелым и неповоротливым. Кинодиалог должен воспроизводить синтаксис разговорной речи, где «слова дополняются жестом, бывают логически неточными и несовершенными с точки зрения литературной стилистики»[486].

Эту практику использовало и советское радио. Сергей Бернштейн в «Правилах языка радиопрессы» (1931–1933) предлагал прибегать к рваному монтажу слов и строить целые фразы из одного-двух слов, из которых могли создаваться подряд несколько эпизодов[487]. Эти идеи были воплощены в радиопьесе Арсения Тарковского «Повесть о сфагнуме» (1931)[488].

Повтор одного слова, обрывка диалога перенимал не только технологию монтажа немого кино, но опирался и на модернистские урбанистические романы – «Петербург» Андрея Белого, «Берлин, Александерплатц» Альфреда Деблина (1929), «42 параллель» Джона Дос Пассоса (1930), авторы которых пытались воспроизвести ситуацию слышания в новом городе, где голос перекрывается симультанными звуковыми явлениями и должен утвердиться наравне с «лётом, грохотом, трепетаньем пролеток, ‹…› автомобильными руладами», гулом трамваев, криками «голосистых газетчиков» (Белый). Слова и их фрагменты были использованы по аналогии с кадрами, следуя принципу киноглаза, как это обозначил Дос Пассос.

Шумы улиц, вокзалов, заводов, кабаков и масс, которые скапливаются вокруг и внутри этих новых помещений, определяют новую культуру слушания. Это не птицы, среди которых вырос герой Белого Коленька, и не музыка, не арии итальянского певца, с которым сбежала из Петербурга его мать. «Петербург окружает кольцо многотрубных заводов. Многотысячный людской рой к ним бредет по утрам; и кишмя кишит пригород; и роится народом. ‹…› [И] рабочие представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов» (курсив мой). Петербург – это «многоголовая, многоголосая, огромная чернота», Невский – это «голосящая многоножка», которая «ссыпала» в одно сырое пространство «многоразличие голосов – многоразличие слов; членораздельные фразы разбивались там друг о друга; и бессмысленно, и ужасно там разлетались слова, как осколки пустых и в одном месте разбитых бутылок».

Оглушили его сперва голоса.

«Ра-аа-ков… ааа… ах-ха-ха…»

«Видите, видите, видите…»

«Не говорите…»

«Ме-емме…»

«И водки…»

«Да помилуйте… да подите… Да как бы не так…»

Все то бросилось ему в лоб; за спиною же, с Невского, за ним вдогонку бежало:

«Пора… право…»

«Что право?»

«Кация – акация – кассация…»

«Бл…»

И водки…

«Пора…»

«Собираются бросить…»

«В Абл…»

«Прав…»

«Ууу-ууу-ууу».

Гудело в пространстве и сквозь это «ууу» раздавалось подчас:

«Революция… Эволюция… Пролетариат… Забастовка…»

‹…› И опять уже юркало в басовое, сплошное, густое ууу-уууу.

Звуковое кино перевело эти «голосящие многоножки» в монтаж отдельных, резаных реплик без референциального тела одиночки, пользуясь коллективным телом озвученной «толпы», и именно это ощущение воссоздавал патологический слух русского эмигранта Радека, которого сыграл Инкижинов, звезда фильма Пудовкина «Буря над Азией», во французской картине «Голова человека».

Эйзенштейн, Пудовкин, Хичкок работали с одним словом, сведенным к разборчивому аффективному воплю, понятному вне синтаксической конструкции и сравнимому по действию с бессловесным, но таким же понятным ревом Кинг-Конга или записью последнего вздоха умирающего, который предлагал сохранить при помощи фонографа Эдисон. Однако принцип сгущения и редуцирования диалога до одного слова был обусловлен не только связью с модернистской практикой, но и чисто производственной необходимостью. Ставку на одно слово звукооператор Яков Харон, описывая трудности работы над фильмом «Мы из Кронштадта» (1936), объяснял иначе:

Никакой перезаписи в те времена еще не существовало, а стоял посреди павильона, примитивно заглушенного мягкими «сукнами», один-единственный микрофон – угольный, тупой и капризный ‹…› А вокруг этого микрофона творилось вавилонское столпотворение: актеры, оркестр, хор, солисты, массовка, шумовики, звукоподражатели ‹…› Из этого океана выразительных средств режиссеру надлежало организовать звуковую композицию. ‹…› Звукозапись велась на фотографическую пленку, и малейшая несинхронность актера или шумовика, «кикс» оркестранта, «зевок» одного из сотни массовиков означали неисправимый брак целого «дубля», не считая расхода времени и пленки. ‹…› Как создать звукозрительный образ военного Кронштадта? Не буду разжевывать: ‹…› и музыку моря ночного, и рокот военного катера, и ‹…› проходящий с песней отряд, и бас моряка, бросающего через плечо одно только слово: «Балтика…» Одно!.. Мало слов – много мыслей, чем труднее техника, тем продуманнее, сейчас пленка как бумага и все легковесно[489].

Эта теория и практика резко критикуются после премьеры фильма «Механический предатель»:

Среди кинопроизводственников имеет хождение теория звукового экспериментального фильма ‹…› «Механический предатель» режиссера А. Дмитриева, по-видимому, и сделан по такому рецепту. ‹…› Разрозненные слова и диалоги, бытовые звуки и шумы, не объединенные мыслью, плохо доходят до зрителя, остаются неразборчивыми, превращаются в звуковой мусор. ‹…› Это однотонная, невыразительная звуковая лента, составленная из отдельных фраз, слов и восклицаний, лишенных тонировки и разработанных интонаций. Речь, взятая же сама по себе, как простое сочетание звуков или малозначащих бытовых слов, она теряет многообразие окраски. ‹…› Ценность «Механического предателя» как звуковой картины близка к нулю[490].

Поиск канона

Киноголос никогда не существовал отдельно от общего звукового ландшафта культуры. До 50-х годов просмотру часто предшествовал концерт в фойе, предваряя столкновение живого и электрического звучания, а выпуск пластинок с песнями из фильмов стал в 30-х годах в Советском Союзе таким же популярным явлением, как на Западе[491]. В начале существования звукового кино обе версии – немая и звуковая – выпускались в прокат одновременно (то же самое происходило в 50-х годах, когда в прокате шли версии фильмов с магнитной пленкой и с оптической фонограммой, а в 70-х и 80-х годах одновременно в прокате находились три версии – стерео, моно и dolby surround)[492].

Звучание голоса в кино возникло в ландшафте живого голоса театра (оперного и драматического) и электрических голосов телефонов, пластинок и радио, которые определили параметры допустимых – допускаемых – искажений. Они сформировали первую культуру слушания электрического голоса; они помогли выработать его специфику, тем более что пластинки использовались в России не только для распространения песен из фильмов, но и как архив голосовых автографов – политических речей, рассказов, лекций, декламации, что стало поводом фельетона Михаила Кольцова, направленного против руководства фабрики грампластинок: «Придя в магазин, трудящийся уныло роется в пластинках и находит – лекции по гигиене, грозные выкрики рапповского поэта о посевной кампании 1927 года, рычание, долженствующее изображать народный хор. ‹…› Пластинка хрипит, голос ‹…› чуждо ползет из загробной дыры. Может быть, при новом руководстве хрипу на копейку меньше. Но он остался, хрип. И в зловещем количестве»[493].

Когда первые советские звуковые фильмы используют другие средства записи и трансляции голоса – телефон, пластинку, радио, – сталкивая новую медиальность со знакомой старой, кажется подчас, что этот прием введен для того, чтобы подчеркнуть лучшую слышимость в кино. Сама опосредованность голоса, его электрическая, машинная природа, как бы «не замечается», что объясняет в советской полемике о звуковом кино отсутствие многих тем, определивших дискуссии о киноголосе в западном контексте, хотя технология и практика работы с голосами и выработка условностей самой подачи голосов не слишком разнятся.

Советские режиссеры и техники посылаются в Германию и Голливуд перенимать опыт, американские и европейские инженеры приезжают в Советский Союз устанавливать звуковое оборудование. Хотя студии постепенно начинают работать на советской системе звукозаписи (Александра Шорина в системе студий Совкино и Павла Тагера на студии «Межрабпомфильм», которые поначалу конкурируют друг с другом), они используют немецкие микрофоны и усилители наряду с американскими микшерскими пультами. Условности технологии скрываются за плотной иллюзией советского классического стиля, выдающего – как и голливудский – канон репрезентации за кинореализм.

Даже такие простые различия, как громкость и дистанция, существуют в кино как принятая условность. Усилие громкости звука маркирует движение на зрителя, но это не достигается при помощи приближения к микрофону. Практика не допускала резкого изменения положения актера относительно микрофона, и близость или отдаленность реплик актер должен был воссоздать не громкостью, а тембром голоса. В голосе «издалека» должны были звенеть высокие частоты, низкие тона создавали эффект близости[494]. Движение по вертикали на экране обычно маркировалось изменением высоты тона, а движение по горизонтали – длительностью звучания. Динамик в кинотеатре помещался (как и сегодня) за экраном, и звук всегда исходил из центра, независимо от положения фигуры, что подчеркивало искусственность приданного изображению голоса. В отличие от первых ассоциаций с чревовещанием, которые возникли в начале 30-х годов, теоретики 70-х считали, что при помощи этой техники зритель как бы помещен внутрь кадра и в принципе он не подсматривает за происходящим, как вуайерист, а подслушивает, имея право слышать все[495]. Звук, таким образом, служит стабилизатором, создавая непрерывность, которое изображение предложить не может, расчленяя пространство, меняя позицию камеры и склеивая фрагменты; оно лишь маскирует эту дискретность в иллюзии реальности, в принципе «continuity», который определил голливудский монтаж того времени.

Голос в пространстве или у микрофона

Рик Альтман прослеживает, как в начале звукового кино в США формировался канон репрезентации звука, определенный борьбой не только двух эстетических программ или индивидуальных стилевых пристрастий, но разных технологий и технических корпораций, стоявших за ними. Одна тенденция, представленная лабораторией телефонной кампании Western Electric, Electrical Research Products, Inc. (ERPI), унаследовавшей лаборатории Белла, отстаивала «аутентичность» звука, соответствующую реализму пространства. Микрофон при этом был прикреплен к камере и передавал меняющуюся атмосферу. Если актер поворачивался или удалялся от камеры, это меняло звучание его голоса и ухудшало понятность реплик, но создавало подлинную звуковую среду, в которой, однако, звукооператоры должны были справляться с нежелательной реверберацией. Позиция микрофона, совпадающая с ракурсом камеры, симулировала восприятие, прикрепленное к одному телу, глазу и уху. Поначалу Голливуд следовал этой акустической стратегии, но утвердилась другая тенденция, руководствующаяся не созданием звуковой перспективы, а понятностью сказанного, за которой стояли техники, работающие для мощного радио– и киноконцерна RKO. Ее осуществлению способствовало введение подвижного микрофона на штативе, который следовал за актером. Звук лишался пространственных характеристик, и изменение плана – от крупного до общего – не меняло звучания. Убирая звуковой ракурс, голливудские инженеры добились полной отчетливости записанной речи, приятного диапазона звучания и отсутствия реверберации. Эта эстетика, определившаяся опытом слушания телефона, пластинки и радио, моделировала идеального неподвижного слушателя на лучшем сиденье, опыт которого был сформирован слушанием фонографа и радио в комнате и чье восприятие никогда не совпадало с «натуральным»[496]. Искусственный звук воплощал на акустическом уровне эстетику, утвердившуюся на уровне изображения. Кинокамера и микрофон симулировали идеальные медиальные органы чувств. Так в 1930-х годах была создана культура кинослушания прямого звука на крупном плане, которая определяет звук в кино и сегодня. Звукооператору была дана власть преобразовывать, деформировать и манипулировать любое звуковое явление в кино, включая «аутентичный» голос.

Рецензенты первых звуковых опытов в советском кино выделяют пространственные характеристики звучания, сетуют на их отсутствие и отмечают абстрактную природу кинозвука. В «Иване» (1932) Александра Довженко, фильме почти немом, звук использован скупо, не подан мастерски, пишет «Комсомольская правда», «с виртуозным соблюдением законов звуковой перспективы»[497]. Оценивая озвучание немой ленты «Привидение, которое не возвращается» (1929/1933), Левкоев замечает:

Необходима внимательная и технически четкая работа с микрофоном для достижения правильных соотношений звука с изображением. В противном случае создается впечатление, что звук висит где-то сбоку кадра или наложен на изображение, примерно так, как это существует в фотомонтаже, где на основной рисунок художник наклеивает отдельные части фотографий. Звук является чужеродным телом.

Если мы озвучиваем разговор двух или трех актеров, снятых в третьем плане (во весь рост) и удаленных от зрителя на определенное расстояние, то и звук их голосов должен иметь соответствующую перспективу (конечно, в отдельных случаях режиссерский замысел это может нарушать). Сняв этих же актеров первым планом, приблизив их к себе, мы обязаны тут же изменить и перспективу их голосов, которая, естественно, должна будет также сократиться. Несоблюдение такого, казалось бы, пустячка – пропорциональности звука с изображением, малейшее игнорирование этого положения (что часто можно наблюдать в звуковых картинах) разрушает органичность изображения со звуком и до некоторой степени иллюзию синхронности, вызывая у зрителя законное недоверие и раздражение[498].

Лев Кулешов и Леонид Оболенский пытаются в «Великом утешителе» (1933) работать со звуковой перспективой и понимают голос как величину пространственную. Удаление от микрофона сыграно через регистры и воспринимаемо[499]. Но звуковая пространственность фильма непоследовательна. Когда Андрей Файт стоит близко к микрофону – хотя и спиной, а Хохлова чуть дальше, их голоса воспринимаются как пространственные. Но реплики невидимой подруги на общем плане даются неправдоподобно крупно, а крик Джимми на общем плане пропадает. Чтобы преодолеть непреодолимое технически столкновение шепота и крика, Кулешов пользуется монтажом двух разных планов с закадровыми репликами. На крупный план лица молчащего Новосельцева-Джимми накладывается закадровый шепот Файта-Бена, а на отрезанном крупном плане репортера раздается синхронный крик «Талант!». Неудивительно, что Виктор Шкловский замечает, что звук в кино отличается от реального театрального двуушного слушания: «[Н]а экране звучат совсем отвлеченные звуки»[500].

Первые фильмы пытаются работать, как и в американском кино, с пространственным реалистическим звуком. Но проблематичные микрофоны и сильная реверберация вызывают сопротивление со стороны техников, настаивающих на освобождении звука от шумов и непредсказуемого эха. Эта позиция поддержана немецким теоретиком в советской эмиграции Бела Балашем. Он печатает целый ряд статей о звуковом кино на русском языке, повторяя идеи, развитые в книге «Дух фильма» (1930). Балаш настаивает на необходимости крупного плана звука, который поможет освободить ухо от «хаоса шума» и наполнить звук смыслом[501]. Звуковой ракурс для него проблематичен:

Замечательное свойство микрофона и заключается именно в том, что он вблизи улавливает тончайший звук среди сильного шума. ‹…› Каждый зритель, где бы он ни сидел, слышит звук с того же расстояния, с какого его воспринял микрофон. Каждый зритель слышит этот шепот в звуковом крупном плане у самого своего уха; он понимает его, несмотря на шумовой фон, доходящий до него одновременно[502].

Балаш замечает, однако, что соотношение звуковой атмосферы и отчетливости голосов проблематично. Эта техническая трудность может быть урегулирована лишь при введении перезаписи и технических манипуляций – добавления или исключения реверберации, выравнивании звучания звуковой дорожки фильма на одном и том же уровне громкости. Этот технический и эстетический стандарт поддержан режиссером Александром Андриевским, публикующим в 1931 году первую книгу о монтаже тонфильма:

В отдельных статьях, напечатанных в журнале «Кино и жизнь», я утверждал, что смена планов на фоне одного и того же звука натуры является, с точки зрения монтажа тонфильма, крупной ошибкой. Правда в практической своей работе ‹…› я сам допускал такую смену планов. ‹…› Такой монтаж ‹…› возможен и не противоречит моей теории потому, что в замкнутом помещении ‹…› все звуки ‹…› слышны одинаково в любой точке. Сейчас, на основе опыта, приобретенного мною при просмотре немецких картин, я считаю необходимым распространить это примечание на все случаи, когда смена планов происходит на одинаковом или почти одинаковом радиусе от источника звука. ‹…› В равной мере всегда возможно менять планы на фоне звука оркестра[503].

Андриевский прямо указывает на связь с опытом немого кино, который перенимается; зритель «сохраняет навыки» и подкладывает музыку (аккомпаниатора) к изображению, а режиссер, следуя этим навыкам, формирует условность монтажа кино звукового, жертвуя идеей звуковой перспективы быстрее, чем это происходит в Голливуде. Микрофон при съемке поддерживает одинаковую дистанцию по отношению к говорящим актерам, какой бы ни была выбранная крупность плана. Андриевский ориентируется на опыт немецкого кино, и эту точку «слушания» поддерживает Владимир Сольский в еще более ранней книге «Говорящее кино» (1929). После московского просмотра немецких фильмов «Три-Эргона», пишет Сольский, «мы сами могли убедиться в том, что сила звука в говорящем кино очень трудно поддается модуляции. Люди говорят одинаково громко, несмотря на то что некоторые из них сняты первым планом, а другие – вторым и третьим. Получается это оттого, что регулировать силу звука в говорящем кино чрезвычайно трудно. К тому же микрофоны размещены не всегда в том пункте, где находится съемочный кино-аппарат»[504].

Зритель слышит так, как это решают для него режиссер и звукооператор, создающий звуковую дорожку из отобранных компонентов, их повторов, их обработки при помощи фильтров. Восхищение манипуляторскими способностями звукотехники вытесняет идею звукового реализма. О чудесах голливудской техники советская пресса пишет восторженно:

«Миксер» (то есть звукооператор) властелин над голосами актеров – он занимается фоногенизацией голосов, приводя их к одному знаменателю. У одних он ослабляет токи и вылавливает разными микрофонами то скрипки, то флейты, то усилит микрофонные токи, чтобы превратить тихий голос в нормально звучащий. Микрофон одноухий – и это надо учитывать при записи слабых звуков[505].

Лео Мур замечает, что практика миксера-звукооператора, который вешает в декорации ткани, поглощающие шумы и убирающие реверберацию, лишает звуки их окраски, превращает человеческую речь в «жеваную картошку». Однако это заглушенное, омертвленное пространство ателье без звуковых отражений, «отгороженный мир» (в лексике Вертова «бархатный гроб»[506]) становится общим правилом[507]. Мур связывает эту практику не с опытом слушания музыки в немом кино, как Андриевский, но с тем, что кино перенимает опыт радиослушания, которое не допускает ни малейших градаций громкости и не развивает своей культуры звука. С другой стороны, это обусловлено привязанностью кинодраматургии к слову и невыработанными принципами монтажа звукового кино, которые могли бы работать с переключением от говорящего к слушающему[508].

«Если раньше операторы заливали лица слишком большим количеством света, то теперь в звуковом кино режиссеры вываливают на эти лица чересчур большое количество слов. Слова и звуки – это свет. Молчание – это тень», – считает Мур[509]. Он прав: в советском звуковом кино не происходит оттенения действия тишиной ни натуралистически, ни условно. «В монтажных переходах от одного кадра к другому есть правило единой световой фактуры. Но пока у нас у нас резкие звуковые переходы – у звуков нет общей фактуры»; параллельный монтаж разных звуков труден для усвоения, эти звуки «выпирают», «топорщатся» в ушах, хотя могут выполнить функцию непоказанного действия[510].

Манипулятивные возможности легко утверждаются в комедии, где электрификация звука может передать «гром арф» и «нежнейший звук медных»[511]. Сергей Прокофьев в восторге от перевернутой оркестровки, достигаемой при помощи микрофонов: «[В] оркестре есть мощные инструменты, например, тромбон, и слабые, например, фагот. Но если фагот расположить у самого микрофона, а тромбон в 20 метрах от него, то произойдет явление, немыслимое в обычных условиях: фагот окажется сильнозвучащим инструментом, и на его фоне тромбон будет еле слышен»[512]. Неудивительно, что самые неожиданные решения и относительную свободу обращения со звуком голоса предлагали мультипликационные фильмы, не скрывая «необычайности» звучания. Кинокритика с бóльшим энтузиазмом писала об искусственном звуке, который оживлял рисованные картинки, как в старых анимистических представлениях, чем о проблемах звукового акустического реализма[513].

Искусственные голоса. Как поют роботы и щуки

В отличие от литературных фантазий XIX века, наделивших машины и электрическое эхо более совершенным – магическим – звучанием, нежели человеческий голос, фильм следовал иной практике. Звучание машин было подчеркнуто агрессивно либо мелодически смягчено в инструментальной имитации. Акустическая фантазия в поиске специфических механических голосов развивается лишь по время третьей звуковой революции 70-х годов[514]. Нечеловеческое звучание техники, «физически уничтожающее зрителя»[515], агрессивно настроило русских критиков против визжащих и грохочущих машин в «Энтузиазме» Вертова[516]. Дисней же снабдил механические предметы милым и мелодичным звуком, правда, этот звук не стремился к реальной достоверности, а был создан путем искусственных манипуляций.

В 20-х годах в России патентуются несколько изобретений, предлагающих синтезировать голос и речь искусственно[517]. В то время как человеческий голос должен быть генерирован машинами, машины в мультфильмах заговорили человеческими голосами. Редко они озвучивались синтетическими инструментами (Теремином) или рисованным звуком, над которым работала группа композиторов и звукоинженеров[518]. В немногих фантастических картинах ищут остраненные – нечеловеческие – голоса для механических существ. В «Гибели сенсации» (1935), вольной экранизации пьесы Карела Чапека «R. U. R.», режиссер Александр Андриевский пытается создать агрессивный и искусственный звук для голосов восставших роботов. Этот звук, наложенный на типичный монтаж немого кино, в котором кадроведение выражает все с максимальной ясностью, производит впечатление ненужного дополнения, тонально он ужасен. (Неудивительно, что немые версии первых звуковых фильмов смотрятся более гармонично.) Для управления роботами используется не голос, а джаз как механическая музыка, причем искаженный джаз с диссонансами, и инженер, пытающийся остановить роботов, играя на кларнете, погибает.

Во втором звуковом фантастическом фильме этого периода, «Космическом рейсе» (1935) Василия Журавлева, не появляются ни роботы, ни существа с других планет и режиссер освобожден от необходимости найти нечеловеческий голос. Следующий опыт в этом жанре был проделан много позже.

Некоторое поле для фантазий о нечеловеческих голосах – ведьмы, лешего, Кощея Бессмертного, водяного – предлагали фильмы-сказки. В 1931 году, чтобы различить голоса джентльмена доктора Джекила и чудовищного мистера Хайда, Рубен Мамулян использует в экранизации Стивенсона (1931) акустические добавки. Голос Фредрика Марча как чудовищного доктора Джекила был обработан в фильме специальным фильтром: к нему было добавлено дыхание зверя, преувеличенное искаженное биение сердца, звон колоколов и звук гонга с сильной реверберацией, а также искусственные звуки, записанные при помощи съемкой колебаний света прямо на оптическую пленку[519]. Звуковая фантазия Александра Птушко («Новый Гулливер», 1935; «Золотой ключик», 1939) и Александра Роу («По щучьему велению», 1938; «Конек-горбунок», 1941; «Кощей Бессмертный», 1945) ограничила вокальные характеристики этих сказочных персонажей гендерной нестабильностью. Щука говорила высоким женским голосом; таким же высоким женским голосом вперемежку с музыкальным ржанием изъяснялся Конек-горбунок (1941). Георгий Милляр – то Баба-яга, то Кощей – был гомосексуалистом, полуфранцузом, и его склонность к травестии (в «Василисе прекрасной» Роу он сыграл три роли) сказалась и на голосовых особенностях. Эти роли мужеподобной женщины и асексуального мужчины позволили ему использовать свой высокий писклявый дребезжащий голос в полной мере.

Фильмы строились на визуальных эффектах, которые затмевали голоса, выдержанные, особенно у героев – Петра Савина, Петра Алейникова, Сергея Столярова, – в штампе «славянского» мелодичного звучания, которое в начале века коробило уши Станиславского. Славянские красавицы были традиционно молчаливы, не случайно в этих ролях часто снимались балерины (Наталья Седых, Ксения Рябинкина), и Эйзенштейн хотел занять балерину Галину Уланову в роли славянской красавицы Анастасии, жены Ивана Грозного.

Для остранения голосов кукол и рисованных зверушек в мультфильмах пользовались фильтрами. Винни-Пуха и Крокодила Гену озвучивали, как в западном кино, популярные актеры Евгений Леонов и Анатолий Папанов, голоса которых электрически преобразовывались (фильтрами, изменением скорости), либо взрослые актеры имитировали «детские ошибки интонирования, ‹…› фальцетные срывы звучания, неустойчивость звуковедения, речевую смазанность интонации, ‹…› фальшивинки»[520]. Синтетические голоса не использовались, хотя фантазии об искусственном звуке были популярны в период ранних звуковых экспериментов.

Арсений Авраамов считал, что синтетическая запись звука освобождает музыканта от гнета материальной техники: «Я могу нарисовать звук любого тембра, дать ему любое – пусть небывалое ритмическое гармоническое оформление. Косность исполнительской техники и грубость слуха более не страшны. Пусть ни один певец не умеет воспроизводить оригинальные интонации музыки Востока, я их нарисую с математической точностью»[521].

Авраамов хотел построить небывалую доселе музыку, на «сплошь глиссандирующих» тонах в любых направлениях, и воссоздать, оживить голос Ленина, совсем в духе утопий Жюля Верна об акустическом воскрешении: «На всесоюзной звуковой конференции в 1930 г. обмолвился крылатым словом о мыслимом воссоздании голоса Ильича (по сохранившимся пластинкам и тембровой корректуре их по памяти) и, следовательно, о возможном звучании немых кусков ленинской хроники, установив точно отрывок стенограммы, произносимой им в этот момент речи, наконец, вообще воссоздании ряда его речей, не бывших никак зафиксированными, кроме [как] стенограммой»[522].

Но в конце концов на экране должны были заговорить не оживленные машины, а живые советские люди.

Идеальный голос, национальный стереотип: Голливуд и Германия

Профессионалы ищут идеальный голос для кино и тоногеничную манеру произношения[523]. Категория тоногеничности понималась с одной стороны узкотехнически, но на самом деле она объединила разные параметры: какой голос может воспроизвести техника и как эти условия связаны с условностями канона репрезентации, какой голос отвечает идеальному телу того времени, социальным гендерным ролям и ведущей эмоции, наконец, что такое идеальный национальный стереотип в акустическом измерении. Техника, стиль, мода, социология, орфоэпическая норма, аффективные режимы были слишком тесно переплетены, чтобы можно было так легко вычленить одну определяющую доминанту. Кино – так же как театр – установило свои маски голосов для мюзикла и фильма ужасов, которые были связаны с условностями жанра, культурной традицией, медиальными голосами (радио, театра) и символической практикой политических режимов.

В контексте бурных дискуссий о голосе в американской, английской и немецкой прессе, которая заставила критиков найти манеру описания нового измерения телесной – голосовой – выразительности, на фоне драматических судеб звезд немого кино, чья карьера кончилась в звуковом, а заговорившая на экране с трехлетним опозданием Грета Гарбо стала сенсацией, поражает скудость русского материала. «Парамаунт», МГМ и «Фокс» ввели в это время обязательную постановку и тренировку голоса своих звезд, эксперты по вокалу наводнили студии. В Голливуде появились картотека голосов, фонозвезды и звуковые дублеры. Они озвучивали «нетоногенных» актеров при съемке прямо в ателье, и при этом одна звезда могла иметь несколько звуковых дублеров, из которых один пел, а другой говорил. Многие звезды немого кино лишились работы из-за отсутствия голоса или неприятных акцентов (как это было с Вильмой Бьянкой или Джоном Гильбертом в Голливуде, Иваном Мозжухиным во Франции), и даже собака Рин Тин Тин оказалась нефоногеничной[524]. Лео Мур сообщает о драмах в Голливуде, но мы не узнаем ничего о том, что происходит в советском голосовом киноландшафте.

Из кинопрессы того времени и из оральной истории русского советского кино нельзя почерпнуть сведений об оборванных карьерах русских актеров немого кино. Популярные звезды 20-х годов Вера Малиновская и Анна Стен эмигрировали, Николай Церетели вернулся в театр, а Ната Вачнадзе снималась в Грузии. Юлия Солнцева и Анель Судакевич не продолжили карьеру, но обе не связывали этот факт с качествами голоса[525].

Россия, казалось, не знала – или не заметила – и другой проблемы, принесшей столько головоломок киноиндустрии Голливуда: как не разрушить облик звезды, уже снабженной в воображении зрителям неким звучанием, и что делать, если реальный голос не совпадает с этим фантасмагорическим[526].

В 30-х годах в советской прессе ведется бурная дискуссия о тоногеничности звуков, записанных в природе или созданных искусственно в шумовом ателье, но внутри этой дискуссии голос, его качества или норма тоногенности не обсуждается. Она не становится предметом обсуждения и на закрытых совещаниях, будь то худсоветы студий или просмотры фильмов в ближнем кругу Сталина. Более того, Владимир Сольский в одной из первых книг о звуковом кино, написанной на основе интервью с ведущими режиссерами советской школы, заявил:

Создающаяся сейчас теория звуко-геничности, о которой мы читаем в американских кино-изданиях, является никчемной, вредной для развития звучащего кино теорией. Весьма вероятно, что эта теория вызывается особенностями американского кино: его слащавостью, необходимостью «красивости», которой требуют от американской кинематографии. Но нам эта теория – ни к чему[527].

Сольский исходит из опыта советского немого кино, интернациональной маркой которого стали непрофессиональные актеры, реальные типажи, сделавшие теорию фотогеничности западных звезд несостоятельной, и ссылается на Эйзенштейна, который также резко высказывается против фотогеничности звуков: «Исключение из звукового кино “несимпатичных” звуков, необходимых для того, чтобы вызвать или подчеркнуть определенный эффект, абсолютно немыслимо»[528]. Поразительно, однако, что количество заговоривших реальных типажей на советском экране исчерпывается единицами – несколькими интервью в двух первых звуковых фильмах Вертова.

Звук «обнажил» голос, который, в отличие от тела или лица, не мог быть скрыт освещением, композицией кадра или монтажом. Внутри фабрики грез этот телесный компонент придал призрачному образу мечты слишком много конкретных данных (о происхождении, воспитании, образовании, возрасте). Он привязывал звезду к реальности: «Если кто-то шептал я люблю вас, то это должно было звучать, как тающие звуки мандолины, но если вместо мандолины слышался вульгарный голос продавщицы, жующий жвачку, то сон прерывался», – замечал современный американский критик[529].

Внутри программы советского авангарда, в котором «естественная» чувственность восприятия подчинялась аппаративному слухозрению и кинологике ассоциаций, реальный голос был слишком нестабильным и «биологическим» фактором. Фильмы 1930-х годов предложили модель отображения, названную реализмом, но не предполагавшую тождественности картины, фотографии или кинокадра с действительностью. Видящий субъект был мечтательным инженером, моделирующим свое видение при помощи медиальных органов и передающим это видение зрителям как зрение натуральное. Идеальные медиальные тела новых кинозвезд населяли виртуальные пространства киногрез[530]. Голос также мог слишком заземлить эти тела, и поиск медиального киноголоса стал поиском нормативного идеала. Идеальным голосом советского кино стал искусственно высокий, громкий, прозрачный голос, снабженный легким ореолом электрического эха, чья интонация следовала музыкальной мелодике. Однако путь к этому голосовому идеалу был замаскирован дискурсом о естественности, аутентичности и индивидуальности.

Англосаксонская и американская критика прошла в дискуссии 30-х годов об идеальном голосе через разные фазы. Поначалу голос был понят по аналогии со звуком, который существует отдельно и может быть добавлен к изображению тела как костюм или грим, моделируя его по идеальным голосовым стандартам, «узаконенным» сценой. Семья Барримор перенесла специфические голоса с Бродвея в ателье Голливуда. Актрисы старались подражать голосу Этель Барримор, а актеры голосу Джона Барримора. Поставленный, хорошо звучащий, обученный голос был возведен в ранг желаемого идеала. В то время как радиоголоса в Америке 30-х годов культивировали региональный говор низких социальных слоев с разнообразными акцентами, Голливуд пытался утвердить по контрасту к радио утонченную культуру голоса без социальных, этнических и региональных маркировок. Звезды пытались убрать все, что в их голосе выдавало бы их происхождение, диалекты Юга или Айовы, и приблизиться к стандарту высокого произношения – четких согласных и грушеобразных гласных. Единственным допускаемым акцентом был британский, который был соединен в стереотипном воображении с аристократическим происхождением, аурой изысканности, культурой и образованием (в это время голос Шоу был объявлен идеалом для подражания). Так пытались говорить американские актрисы вроде Рут Чаттертон в «Мадам Икс» (1929)[531].

Однако и от искусного сценического голоса, и от искусственного британского акцента вскоре отказались и для кино стали искать не идеального, а натурального голоса, понятого теперь как принадлежность тела не очень образованного американца. Эта новая демократическая простота, соединяющая позвякивание льда в стаканах с виски с разговорным сленгом, стала отличительным знаком гангстерских фильмов и вызвала резкую кампанию в британской прессе того времени против порчи английского языка в американских фильмах[532]. Правда, к середине 30-х годов на американском экране был найден компромисс между четкой дикцией и непринужденной интонацией. Поиск идеального голоса был вписан в процесс выработки условного звукового реализма и жанровых амплуа, стереотипных голосов вестерна, гангстерского фильма, мюзикла и мелодрамы. Голос имитировал прикрепленность актера к социальной роли и аффективной жанровой маске. Одновременно голосовая манерность и акценты звезд – Греты Гарбо, Мориса Шевалье, Ольги Баклановой – стали частью их имиджа, отличительной маркой звезды, которой подражали, будь это вялая монотонность Гари Купера, пронзительный треск Граучо Маркса, брюзжание Эдварда Робинсона, назальные звуки Джеймса Кегни, гортанное сладострастие Гарбо или двусмысленный шепот Мэй Вест[533]. Когда условность искусно созданного совпадения между телом и голосом установилась, пресса перестала писать о голосах, а стала заниматься тем, что они говорят. С этим историки американского кино обычно связывают усилие цензуры в кино и утверждение цензурного кода, ставшего обязательным с 1934 года[534].

Аналогии этим голливудским фазам можно найти и в европейских странах. Однако там преобладало опасение, что звуковой фильм сгладит диалекты, приведет язык к большей унификации, а поиск идеального голоса и манеры сотрет индивидуальность. Как будто предупреждая эту опасность, именно раннее звуковое кино старается уловить как можно больше диалектальных и индивидуальных особенностей. Во Франции – стране с высокой культурой артикуляции, демонстрируемой в кино 30-х годов театральными актерами Саша Гитри и Луи Жуве, – становятся популярными поющие звезды со своеобразными голосовыми данными, например Арлетти, и ее резкий пронзительный тон воспринимается как голос «сточной канавы». Нечеткая артикуляция и сленг пролетарских предместий в сочетании с мелодраматическими ролями становятся залогом успеха Жана Габена. Он играет рабочего или дезертира у Марселя Карне, гангстера, застрявшего в Алжире, у Жюльена Дювивье, малообразованного солдата у Жана Ренуара. Он не вынимает изо рта сигарету и, флиртуя с Мишель Морган при первой встрече на «Набережной туманов», не перестает жевать колбасу, так что до зрителя доносятся только обрывки скомканных слов. Он добивается выразительности не форсируя голоса, и Жан Ренуар пишет для него сцены, где он мог бы бормотать[535].

Голосовой ландшафт немецкого кино 1930-х годов определяется эстетизированными театральными жанровыми голосами наряду с натуралистическими, необработанными, природными. Традиционная невинная пара музыкального фильма – энергичный тенор Вилли Фрича и высокое сопрано Лилиан Харвей – существуют рядом с эротической парой, бархатным низким меццо-сопрано Зары Леандер и баритоном фатального «латинского любовника» Фердинанда Мариана. Металлически ясный голос Густава Грюндгенса принес на экран подчеркнутую театральную дикцию, которую можно услышать в «М» Фрица Ланга. Неудивительно, что именно Грюндгенс играет профессора Хиггинса в немецкой экранизации «Пигмалиона» (1935). Голос Эмиля Яннингса утверждает эстетику натуралистического театра, которая ощущается как условная по контрасту с «электрическим натурализмом» кино. Рудольф Арнхейм рассуждает об этом на примере Ганса Альберса, который после ста незамеченных ролей в немом кино стал звездой с приходом звука. В 1929 году он играет главную роль в фильме Карла Фрелиха «Ночь принадлежит нам» и, по мнению Арнхейма, первым демонстрирует, что такое речь в звуковом кино. Его манера говорить вписала голос в мир остальных звуков. Его шепот, бормотание, междометия, сморкания, похрюкивания, повторы, неразличимые звуки, неразборчивые полуслова, вздохи, недовольное брюзжание, довольное жужжание, всякого рода акустический мусор, «словошум» (Wortgeräusch), как Арнхейм определяет эти звуки в своем неологизме, придали киногерою особую тональную окраску и вытеснили торжественный театральный немецкий язык[536]. Однако этот тип речи не утверждается, и Ганс Альберс становится поющей звездой немецкого кино – бравым моряком, бесстрашным летчиком, бароном Мюнхаузеном (1942). Его голосовые данные проделывают ту же эволюцию, что и голос его партнерши по «Голубому ангелу» Марлен Дитрих, которая стала звездой в Голливуде.

В роли Лолы звучание ее голоса поражает притушенной, спокойной иронической интонацией, шепотом, придыханием, пением способной дилетантки. Из этого естественного голоса, заземленного социальными приметами (говор низов с берлинским диалектом и вульгаризмами, небрежность мелодики), Дитрих создает в Голливуде искусственный эстетизированный вокальный продукт, голос с неопределенным экзотическим акцентом. Чтобы сделать неуверенный английский своей актрисы менее заметным, Джозеф фон Штернберг писал для нее короткие диалоги, убирая проблематичные звуки, и заставлял Дитрих произносить их еле открывая рот, без выражения, сбивая гендерные признаки, стирая следы возраста и происхождения. Она играла англичанку, француженку, испанку, шпионку, застрявшую в Китае европеянку. Ее единственная голливудская немка была русской царицей Екатериной. В голливудских фильмах Дитрих говорит более низко, меняя тембр, и этот низкий регистр подчеркивал сексуальную амбивалентность ее очарования. Бисексуальность звезды поддерживалась как часть ее имиджа и на экране, и в заэкранной реальности.

Генрих Георге и Хайнц Рюман утверждаются в немецком кино и театре как вокальные антиподы. Генрих Георге, работавший с неизменным успехом в театре, в немом и звуковом кино, поражал мощным голосом, который он тренировал, если верить легендам, репетируя свои роли на морском берегу и перекрывая рев волн. В театре он был знаменит контрастной динамикой – от «чудовищного» крика до беззвучного шепота, способностью подражания разным регистрам (владея и высоким фальцетом, и глухим басом). В звуковую палитру своих ролей он вносил массу не лингвистических, не интонационных, а тоновых и шумовых оттенков (придыхания, хрипов, присвистов)[537]. Он играл классические трагедийные и комические роли, шекспировский и романтический репертуар, мог пародировать и имитировать высокую риторику, поражать гремящим металлом в шиллеровских ролях, петь водевильные куплеты, декламировать стихи и просто рычать, хрюкать и заикаться. Критики описывали его как импульсивного актера «агрессивной напористой мужественности» и «суровой лающей хриплости», громкости и невыдержанности, с «акустически подавляющим насилием» звука, с животной силой яростного, неудержимого экстаза[538]. Они часто прибегали к анимальным сравнениям, называя Георге шумящим «гиппопотамом в человеческом облике». Его голос звучал в их культурных ушах как природа в ее дикости и неукротимости, как каменный обвал в горах – подавляюще и жестоко[539].

Подобный вокальный темперамент известный критик того времени Герберт Иеринг наблюдал не только в Генрихе Георге, но и в Александре Гранахе. Обоих отличала голосовая мощь «вещателей и оракулов», оба могли заполнить голосом огромный цирк, в котором они играли в постановках Рейнхардта. Иеринг замечал, однако, что это была мощь с хриплостью, потому что оба отличались нечеткой артикуляцией, ведущей к потере разборчивости, акцентов и музыкальности модуляций[540]. Георге мог кричать минутами, перекрывая своей громкостью всех остальных, но смысл того, что он говорил, полностью пропадал. По контрасту к этому рычанию, к астматической нехватке дыхания, он мог играть тихо, монотонно, с большими паузами, чередуя отсутствие голоса с воплем или сиплым беспомощным безголосием и шепотом. Его переходы от тяжеловесных апоплексических криков к нежному или сдавленному голосу, от невероятно быстрого к замедленному темпу, когда слова с трудом выталкивались из сжатого горла, действовали как технический прием. Но он напоминал о магии действия сексуально амбивалентных голосов, когда сильный мужчина говорил тонким высоким голоском: «В этом тяжелом теле скрывается неожиданно высокий тонкий голос, действующий как голос кастрата и часто прибегающий к астматической свистящей окраске»[541]. Георге справлялся и с поэтической и прозаической речью, поражал своими паузами в ролях невротиков Ибсена, натуралистическими вульгаризмами в кино, сыграв незабываемого Франца Биберкопфа в экранизации «Берлин, Александерплатц» (1930). Он создал клише сильной натуры с нежной душой, которое накладывалось на немецкое представление о русском темпераменте – жестокий дикарь с душой ребенка. Именно так он играл в немецкой экранизации «Станционного смотрителя», снятой на УФА для проката в оккупированных русских областях в 1940 году.

Хайнц Рюман, не менее популярный, чем Альберс и Георге, был полной противоположностью обоим. Его высокий детский голосок на фоне темпераментного рычания Георге давал, казалось, невозможное в Третьем рейхе отклонение от образа требуемой маскулинности. Если Георге казался невротиком со славянской сентиментальностью, то Рюман пищал на фальцете и играл все время один и тот же сюжет о провале мужественности – то в роли летчика, который боится летать, то в роли взрослого, который хочет оставаться ребенком. В этом смысле он был идеальным актером для комедии воспитания гендерных ролей[542]. Мелодика его интонаций лишена сентиментальности, и голос кажется сухим, несколько квакающим, современным, почти без нюансировки. После 1945 года подобная манера была принята повсюду, и экранный монотонный голос Рюмана воспринимался как его бытовой голос[543]. Но в 30-х годах этот голос был неожиданным – слишком частным, слишком немужским, асексуальным, и воспринимался как комический комментарий к металлическому звучанию решимости, к пафосу больших жестов и выразительных интонаций[544].

Разделение на патетический, эстетизированный и бытовой, сухой стиль вокализации было перенято из «крикливого» театра Рейнхардта, в котором уживались в начале века такие разные Гамлеты, как поющий принц Моисси и безголосый прозаический Гамлет Бассермана, которому не удавался ни один поэтический монолог, но удавались лишь мимоходные, проходные сцены: «В беззвучности у него открывались бездны»[545].

Поиск идеального киноголоса был помещен внутри американской и немецкой культуры между двумя тенденциями: неразборчивой естественности, вульгарного бытовизма и эстетизированного жанрового голоса. При этом под «естественностью» понималось скорее окутывание голоса шумом, паралингвистическими похрюкиваниями либо подчинение его стереотипу жанра и амплуа, знакомых по театру, – сопрано для инженю, баритон для героя, бас для злодея.

Мужское и женское, эротическое и электрическое

Политика голосов в кино зависит от техники, медиа (радио, телефона, театра, пластинки) и выработанных ими условностей. В этом смысле «Певца джаза» или «Одну» можно рассматривать как немой фильм с оркестром, который использует записанную на пластинке музыку и редкие синхронные реплики. Но так же сильно политику голоса, связанного в романах XIX века (Гофман, Бальзак, дю Морье) с нестабильной идентичностью, определяют меняющиеся представления о мужском, женском, эротическом и кодах их передачи, тем более что две технологические революции в кино в области звука произошли во время резкой смены гендерных ролей (в годы депрессии в конце 20-х и после Второй мировой войны). Этот контекст спровоцировал интерпретацию Алана Уильямса, который увидел в «Певце джаза» не только соединение разных технологий, но конфликт двух сюжетов, связанных с разными жанровыми условностями, определяющими политику голоса.

Сюжет закулисного мюзикла о карьере восходящей звезды сопровождался джазовой музыкой и использовал синхронную звуковую съемку. Сюжет о сыне, нежно любящем мать и восстающем против воли отца, который требует от сына следования религиозной карьере, был поставлен в традициях немой мелодрамы с символическими жестами, живописными позами и обычной для немого кино симфонической музыкой (компиляцией из «Ромео и Джульетты» Чайковского). В мюзикле Ол Джолсон танцевал чечетку, в мелодраме сжимал руки у груди и закидывал голову. Отец героя, раввин, кричал «стоп» в тот момент, когда сын пел джазовую мелодию, и возвращал кино к немому периоду. Так, по Уильямсу история разрыва сына с отцом стала медиальной историей разрыва немого и звукового кино, которое определило закат традиционной мелодрамы[546].

Именно этим разрывом – а не качествами голоса – Уильямс объясняет конец карьеры Джона Гилберта или Рамона Наварро. Если послушать голоса этих звезд в их первых звуковых фильмах, то трудно согласиться с критиками того времени, которые считали, что они звучат плохо. Они звучат нормально и хорошо записаны, но их стиль никак не вписывается в тот жанровый оттенок, который утверждают ранние звуковые фильмы. Голос романтических любовников Гилберта и Наварро, способных зарыдать, намекает скорее на истерию и сексуальную амбивалентность, в то время как звуковое кино утверждает иного героя, уже не любовника с его стилизованным обликом и манерой игры. Звуковой фильм делает героем гангстера, и в этом жанре идеальный голос не к месту. Женщины в первых звуковых фильмах полны иронии и покидают гетто семейной мелодрамы[547]. Не случайно Грета Гарбо появилась в звуковом кино сначала в роли проститутки. Ее первыми экранными словами были: «Виски и джинджер, и не скупись, беби». Только шесть лет спустя она смогла стать «Дамой с камелиями».

Однако не жанровая, а гендерная нестабильность важна в голосах голливудских женских звезд 1930-х годов. Их эротически притягательный и магически действующий голос размывает, как и в барочной опере, границы сексуальной определенности. Низкие голоса Гарбо, Мэй Уэст, Марлен Дитрих и Лорен Бэколл не только указывают на то, что перед нами не инженю (сопрано), а вамп, femme fatale; эти голоса разрушают гендерную определенность тела, из которого исходят не женские звуки.

Глубокий хрипловатый голос Гарбо не только удвоил таинственность ее образа, но и подчеркнул своеобразную гермафродитную телесность звезды[548]. Критики описывали ее голос («глухой, сумрачный, ранящий», «полнозвучный, невероятно эротичный, с природным низким тембром») как звук приглушенной виолончели или хриплого альта[549]. Он инсценируется в фильме «Анна Кристи», рекламная кампания которого шла под лозунгом «Гарбо заговорила!», с долгой задержкой. Картина идет 16 минут, пока Гарбо не входит в кадр. Ее голос подается в сочетании с неприятным визгливым комическим голосом старой алкоголички, с которой она ведет диалог. В течение фильма Гарбо пользуется двумя голосами: грудным голосом таинственной незнакомки, чей низкий тембр ассоциируется в воображении критиков с морскими глубинами (он, кажется, был «выдублен поколениями моряков, вынужденными перекрикивать бушующее море, чтобы быть услышанными»[550]). Но в бытовом разрешении это голос больной циничной пьющей проститутки, идеализацией которой занимается ее отец. Подчиняясь его тоске (собственно, тоске кинозрителей, привыкших видеть Гарбо в роли идеализированной «женщины с прошлым»), Анна Кристи меняет свой голос, подчиняет его своеобразной мелодике и необычному интонированию. В формулировке Рудольфа Арнхейма она движет интонации по необычной кривой и «самовластно транспонирует все ударения, превращая текст в неслыханное доселе завораживающее пение»[551]. То, что Грета Гарбо сыграет даму с камелиями, превращая и чахотку в музыкальную мелодию в картине того же Кларенса Брауна, неудивительно. Любопытно, что немецкие зрители не заметили «настоящего» голоса Гарбо. Только «Анна Кристи» шла в немецком прокате с подлинным голосом актрисы: Жак Фейдер сделал немецкую версию картины, в которой Гарбо озвучила себя. Но уже ее следующие фильмы, «Гранд Отель» (1932) Эдмунда Гулдинга и «Какой ты меня желаешь» (1932) Джорджа Фицмориса, были дублированы двумя разными актрисами, и звучание Соник Райнер было настолько близким голосу Гарбо, что зрители и критики восприняли этот чужой голос как аутентичный голос звезды[552]. Клаус Манн наделяет проститутку в своем романе «Мефистофель» голосом Греты Гарбо, пародируя эйфорию немецкой критики. Его героиня говорит низко, рокочуще, с северным акцентом, и ее сорванный голос звучит как голос матроса, который много пьет, курит и ругается.

Такой же амбивалентный эффект производил голос Мэй Уэст, обладающий в ушах современников не только мужскими, но и негритянскими коннотациями. Визуальный маскарад искусственной подчеркнутой белизны Мэй Уэст (выбеленное гримом лицо, белый парик и чаще всего белые наряды) вступал в противоречие с голосом, который, согласно Памеле Робертсон, воспринимался как черный голос «грязного блюза», смягченный, но, тем не менее, узнаваемый. «Черные» коннотации этого «мужского» голоса лишь усугубляли представление о текучей и трансгрессивной сексуальности[553]. В «Красотке девяностых» (1934) Мэй Уэст поет под аккомпанемент оркестра Дюка Эллингтона, но наплыв соединяет ее пение и ритуальные песнопения чернокожих, делая их единым музыкальным номером[554]. Мелодика голоса Уэст была чрезмерной и вычурной, как и инсценированный облик соблазнительницы в блестках, мехах и перьях, с подчеркнутыми и настолько затянутыми в корсет формами, что актриса могла лишь неподвижно стоять, чуть покачивая бедрами, и закатывать глаза в наклеенных огромных ресницах. Этот телесный наряд и ее эротический шепот отсылали к представлениям о женственности как маске женственности, принятой в гей-клубах[555].

Гипотезу Вильямса о совпадении звуковой революции и смены гендерных ролей можно с натяжкой применить к описанию популярных киноголосов в Германии (детского фальцета Хайца Рюмана, астматического голоса великана Георге, который в высоких регистрах воспринимался как голос кастрата), но эта трактовка неприменима к России. Гендерные роли в стране в 30-х годах менялись не менее резко, чем в Америке, но система жанров была полностью сбита. Звуковые фильмы возникли как жанровые гибриды, и мелодрама, необычайно популярная в русском немом кино, осталась на задворках советского некоммерческого кинематографа 30-х годов. Дискуссия о голосе оперировала иными категориями, избегая понятий жанра и эротики.

Внутренний голос как чужой

Амбивалентность в голосе советских киногероев 30-х годов отделена от гендерных маркировок и перенесена на социальные – в сюжет раздвоения реальности и иллюзии, составляющие основу драмы. Это отличает первую звуковую работу Льва Кулешова и Леонида Оболенского – фильм по мотивам биографии и рассказов О. Генри «Великий утешитель» (1933).

Писатель Биль Портер сидит в тюрьме и сочиняет рассказы со счастливым концом. Молодого заключенного Джимми, умирающего в тюрьме, он делает в этих рассказах удачливым вором-джентльменом, получающим помилование за спасение ребенка из закрытого сейфа и руку дочери губернатора в придачу. Жертвой утешителя становится его читательница, продавщица Дульси, которая не может найти в жизни то, что ей обещает воображение Портера: романтическую любовь и благородного сыщика. Социальная драма кончается, как в русском дореволюционном кино, на несчастливом конце с обманутыми иллюзиями, бессмысленным преступлением и совсем не романтической смертью.

Звуковая дорожка фильма построена из монтажа несоединяемых звуковых элементов. Музыка кончается, когда начинается диалог. Актеры терпеливо дожидаются конца реплики партнера, оставляя ощутимую паузу перед началом своей, что создает искусственную атмосферу общения. Многие сцены идут в напряженной тишине – с немногими шумами. Вздох облегчения или вспышка фотоаппарата, воспринимающаяся как взрыв, оттеняет драматическое молчание, которое соседствует со звуковой пустотой, с провалами звука, характерными для первых тонфильмов (после окончания реплики звуковая дорожка полностью убирается). Благодаря этой аскетичности фильм записан чисто и актеры пытаются голосом создать константные характеристики героев. Андрей Файт дает сыщику Бену сиплый зажатый (сифилитичный, неприятный, напряженный) голос. Константин Хохлов в роли Биля Портера поет московским сладкозвучием, в котором иногда узнаются интонации Вертинского (его реплика «А вот сижу здесь» звучит как строчка из песенки). Голос Хохлова сопровождает немую часть фильма, которая экранизирует воображение О. Генри в жанре имитированной американской комической и представляет счастливую жизнь элегантного гангстера Джимми. В этой части интересна замена голосов полицейского и вора традиционными титрами и нетрадиционно чужим голосом Хохлова, который читает реплики Джимми и Бена, подложенные под немые рты. Но голос самого рассказчика пародийно остраняется иронической музыкой, на которую положены его реплики. При этом тембр голоса Хохлова в роли рассказчика изменен: низкие частоты были срезаны в лаборатории, так что глуховатый голос актера начал звенеть, вплетаясь в прозрачную оркестровку музыки. сделанную Зиновием Фельдманом[556].

Поскольку сюжет строился на столкновении реальности и воображения о ней писателя, синхронный голос был соединен в фильме с жестокой реальностью, уродливыми и «подлинными» героями и кодирован как знак аутентичности. Немая несинхронная часть фильма лишала героев голоса, отсылала в мир грез, красивых тел и благородных поступков. В этом смысле «американец» Кулешов следовал сдвигу, который определил поэтику «Певца джаза» и развитие звукового кино в Голливуде – от мелодрамы к прозе. Правда, в его фильме синхронный звук соединялся с театрально очищенной речью и бедной визуальностью, а немота и движение с элегантной ироничной иллюзией[557].

Исполнитель роли Джимми Иван Новосильцев говорит в тюремных сценах очень мягко, возможно, потому, что он не получил театрального образования. В 1930 году Новосильцев приехал в Москву поступать в училище, но был прямо с улицы приглашен в киноателье и сыграл свою первую роль у Пудовкина в картине «Простой случай» (1930). Так он попал в штат фабрики «Межрабпомфильм» и на экран советского кино. Он не умел педалировать ни гласных, ни согласных, но его природный голос, сформированный любительским пением, обладал мелодичной музыкальностью, которая так восхищала Толстого в Наташе Ростовой. В фильме Кулешова он смог пародировать телесный язык американского героя немого кино и в звуковой роли создать униженного, оскорбленного и обманутого, умирающего от чахотки русского героя. «В смысле постановки звуковой композиционной проблемы эта картина работает интереснее, чем почти все, что сделано в этом отношении. Вспомните построение средней части – двойное ведение звука. Звук от автора, звук пародирующий, звук со стороны, звук говорящий. Самое интересное – это актерский голос и соединение его с двумя линиями действия», – заметил Эйзенштейн об опыте Кулешова[558]. Эйзенштейн подчеркивает, что голос в кино сложный аудиовизуальный феномен. На уровне тональности это продукт техники, конструкт из музыки, шума и голоса, чье звучание всегда поправляется сочетаниями звукового комплекса с изобразительным.

Этот синтез привел к устойчивым условностям и стандартным нарративным конструкциям. Так голос героя, наложенный на объективный общий план, стал новой формой выражения субъективности.

В романе XVIII века выход к внутреннему миру открывали дневники и письма. Субъективное восприятие кодировалось в немом кино визуально (ракурс, нерезкость, каш, искажения, освещение). С появлением звука исчезают такие принятые маркировки внутреннего зрения, как двойная экспозиция и наложение. Они заменяются слышимым внутренним голосом, открывающим прямой путь к скрытым мыслям героя, воспоминаниям, фантазиям. Эйзенштейновская идея внутреннего монолога как материализации сознания в аудиовизуальном ряду не была реализована, но умеренные формы «акустической субъективности» – голоса рассказчика и комментатора – утвердились достаточно рано. Фильм Кулешова можно рассматривать как первый пример подобного голоса, который навязывает экранным героям не связанную с их телами субъективность и определяет политику внутреннего голоса на советском экране как голоса принципиально чужого.

В американском кино первый фильм с рассказчиком появляется в 1933 году: «Сила и слава» (по сценарию Престона Стерджеса, поставленная Вильямом Хоуардом) следовала сложной драматургии ретроспекций и воспринимается сегодня как преддверие «Гражданина Кейна»[559]. Западные фильмы, использующие закадровый бестелесный голос в 40-х годах, прочно связывают его с личностями нестабильными: авантюрист Саша Гитри в «Романе обманщика» (1936) или убийца в «Женщине в озере» (1947). Этот прием применялся часто в связи с условностями драматургии фильмов нуар, герои которых восстанавливали совершенное преступление в ретроспекциях и часто записывали его на диктофон. Подобная нарративная техника получила название «монолог мертвеца», как в «Двойной страховке» Билли Уайлдера (1944). Обнажение психологии в закадровом монологе было связано с нарративными уловками, делающими действие непрозрачным и запутанным.

Трактовка внутренних голосов в голливудском кино подчинена в американском киноведении психоаналитическому дискурсу, формирование которого подтолкнул французский ларинголог без психоаналитической подготовки Альфред Томатис. В 1981 году он опубликовал книгу «Внутриутробная ночь», в которой представил свою гипотезу о формировании чувств зародыша в пренатальный период[560]. Самым важным органом в процессе очеловечивания «головастика» в его концепции играл голос матери, с которым зародыш вступал во внутриутробный диалог, этот голос моделировал не только его слух, но и личностную структуру ребенка. Если голос был очень высокий, он вызывал шум в ушах, последствием которого были неврозы и патологии. Теорию Томатиса можно интерпретировать как аналогию, демонстрирующую на уровне слуха стереотипные взгляды психологов и психоаналитиков на женскую истерию. Шарко закрепил эти взгляды при помощи визуальных доказательств – своим фотографическим театром. Томатис создал для этого театра акустическую аллегорию на уровне голоса и перенял для описания голосов схему из визуальной репрезентации. Медики тут же оспорили эту концепцию, но она оказала большое влияние на культурологию[561].

Идеи Томатиса о внутриутробном диалоге узнаваемы в книге американской исследовательницы Кажи Силверман «Акустическое зеркало», написанной под влиянием лакановского психоанализа[562]. Силверман деконструирует внутренние голоса голливудского кино и демонстрирует, как в голос невидимой и отсутствующей матери, оказывающий давление на восприятие зрителя и героя, закладываются знаки патологии и насилия. Обычно в акустическом кинопространстве Голливуда женщины наделены ролью слушательницы. В фильмах они всегда телефонистки, которые в финале выходят замуж за говорящего мужчину[563]. Говорящая женщина, узурпирующая голос, демонична, как во многих фильмах нуар, – либо она делает свой голос объектом эротического удовольствия для мужчины, продавая секс по телефону.

«Декриминализация» внутреннего монолога в кино – продукт 60-х и связана с переносом в кино приемов нового французского романа. Ален Рене, Маргерит Дюра, Феллини сделали внутренний монолог синонимичным исповеди и смогли снабдить его на акустическом уровне суггестивно переданной близостью к уху, ощущаемым дыханием.

Поразительно, что при обилии внутренних голосов в русской литературе в кино они долго не слышны и впервые использовались в комической форме – в детском кино («Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», 1964). «Великий утешитель» заложил традицию использования внутреннего голоса как чужого. В «Одной» эта техника применена буквально. Внутренний голос Кузьминой – это поющий голос Бабановой. В «17 мгновениях весны» (1973) Штирлиц – Вячеслав Тихонов говорит внутренним голосом Ефима Копеляна, одалживающим свой голос почти всем героям, которые хотят открыть зрителям свой внутренний мир. Но вряд ли эту стабильную технику можно трактовать как перенесение в кино диалогичного сознания Достоевского, каким его понял Бахтин. Подобное раздвоение всегда подчеркивало, что субъективность или индивидуальность в кино – искусственная конструкция.

Химеры: естественность, субъективность, индивидуальность

Хотя микрофон, пленка и динамик превращали натуральное звучание голоса в электрическое эхо, дискуссия о киноголосе определялась в разных культурных контекстах понятием «естественность». Часто этот новый дискурс возрождал викторианскую парадигму естественности, утерянной современным обществом и возможной лишь у нетронутых цивилизацией или воспитанием существ – ребенка, животного и дикаря – на голосовом уровне: «Можно заметить, – писал в 1929 году американский журнал «Arts Monthly», – что наиболее успешны в новом медиуме записи детей, не воспринимающих микрофона, прирожденных актеров-негров либо таких профессиональных театральных мастеров, как Лайонел Барримор. Никто из представителей этих групп не заинтересован в красноречии. И все они натуральны»[564].

В «Рваных башмаках» совершенно исключительно звучит речь детей, не имевших, естественно, никаких актерских навыков. Причина кроется в исключительной непосредственности и «чувственности» их речи. У взрослых же людей, у актеров эта непосредственность совершенно выпадает, так как усиленное, заботливое выделение интонаций, акцентов, рафинированность дикции создают нарочитость и искусственность[565].

Советские критики развивают идею естественности и субъективности электрического голоса, продолжая традиции русской литературы XIX века и ее представлений о природном голосе как выражении подлинной натуры – русской души. В отличие от идеального голоса Голливуда или УФА, создающегося как перформативная сыгранная величина, советское кино выдвигает концепцию неповторимой индивидуальности, воплощенной (а не выражаемой) голосом, которая близка романтическому пониманию голоса как онтологической величины.

Для Николая Волкова голос в звуковом кино, «которое есть по преимуществу кино реалистическое», в бóльшей степени знак индивидуальности, нежели тело актера, даже если зритель игнорирует разницу между седым, красивым человеком Чаплином и его экранным двойником с утиной походкой. Голос сводит два тела актера в одно. Экранное актерское слово «должно ощущаться в плане отождествления с производящим его человеком». Актер

должен добиваться того, чтобы слово, им произносимое, звучало, как его личное слово, а не как слово, предложенное актеру автором. ‹…› Специфическая особенность актера в звуковом кино заключается в том, что он ощущает и произносит слово, как слово свое собственное, а не авторское, что он ищет искренних и натуральных интонаций. ‹…› Актер в звуковом кино – это почти звуковой портрет, то есть человек, настолько проникшийся умом произносимого им текста, что он стал как бы его собственным умом[566].

Этим мыслям вторит Вертов, один из первых режиссеров, записавший синхронные интервью с реальными людьми, «звуковыми типажами»[567]. Для него звуковое кино выявляет тот зазор, который в немом кино легче маскировался, – распадение подлинности и игры, подмены одного другим: «Если выступает ударник на съезде и говорит заученные слова или думает в это время о чем-то другом, вы не чувствуете синхронности его слов с мыслями. ‹…› Меня интересует вопрос разоблачения тонкой игры. Люди часто играют в жизни, иногда играют неплохо, и эту маску я хотел снять. Это была очень трудная задача. Для решения ее аппарат должен был проникнуть в ‹…› интимные переживания людей. Нужно было сделать так, чтобы аппарат проникал туда, где человек себя полностью открывает»[568]. Вертов предполагал, что смог добиться искомой синхронности между голосом и телом, мыслью и словом, настоящим «настоящим» в нескольких интервью (рассказ девушки-бетонщицы или старика-колхозника), снятых для фильма «Три песни о Ленине» (1933)[569].

Историки кино выявляли у Вертова «достоверность», «выразительность» и «подлинность» в несрепетированной речи «с паузами, с неправильными ударениями»[570], в чем он не отличался от режиссеров игрового кино.

Лучше невнятное звучание букв, но полноценное доведение до зрителя мыслей, эмоций, чувств. ‹…› “Играть” именно эти элементы, а не интонацию, акцент и т. д. ‹…› Совершенно отпадает значение интонации и дикции в тех масштабах, в которых они существуют в театре. Характерность же речи, наоборот, неизмеримо вырастает, ибо этим “перекрывается” техническое существо звука[571].

Ефим Дзиган выделяет невнятность, Николай Абрамов – диалекты, паузы, икоту и заикание, а Александр Мачерет думает, что чистка «фактуры» голоса и речи от «фальши, условности, бытовщины и театральщины» может идти путем снятия напряжения с манеры подачи слова, и тогда можно передать «величайшее спокойствие превосходной русской речи»[572]. Однотонный голос, реплики невзначай, отсутствие прямого диалога, под которым подразумевается чеховский принцип подтекста, помогут актерам сыграть «естественность».

Критики и коллеги считали, что в игровом кино Сергей Герасимов первым нашел правильную форму речи на экране, ее естественное звучание. «В картине [ «Семеро смелых»] замечательна слитность ее движения, непрерывность развития действия, в котором с удивительной легкостью и простотой укладываются речи актеров, часто похожие на случайные замечания, чем на специально выработанный драматургией сценический диалог. В этом отсутствии фразы, лобовой атаки словом, в недоговоренностях, в своеобразной неточности речи заключено большое обаяние», – писал Пудовкин[573]. Сам Герасимов считал, что правильная интонация может вырасти только из правильного жеста. Это он понял как актер, работая над практически немой ролью в картине «Одна»: «Посреди утлых юрт ‹…› председатель чистит сапоги. Он домовит, он бережлив и даже не чужд некоторой щеголеватости. ‹…› Движение его размеренны и медлительны, баночка с ваксой утверждает завоевание культуры и его личную ‹…› благонамеренность. Он не пьет водку, не подделывает документов, он чистит сапоги, и совесть его чиста. Держа в руках щетку, он разговаривает с приезжей учительницей. ‹…› Степенно жестикулируя, он объясняет ей, как пройти в школу. Потом опять склоняется к сапогам, чистит и улыбается. Ему все понятно. Учительница – неспокойная дура. Он – умный спокойный человек, ему все понятно, удобно и хорошо. ‹…› В сцене чистки сапог я впервые заговорил громким голосом, стараясь восстановить всю необычность сибирской речи применительно к ситуации. И когда в какой-то момент интонация удалась, руки подкрепили ее верным жестом»[574]. Речевые интонации поддерживали зрительные, то есть жест, мимику, мускульное напряжение и ритм.

Представление о естественности, утверждаемое дискурсивно, ведет к практике слияния движения тела и звука, над которым работали Жак-Далькроз и Волконский, Михаил Чехов и Станиславский, то есть не стихийной, неоформленной природе, а к искусству и ремеслу.

Мимика, которая много обсуждается в связи с приходом звука, однако не попадает в разряд мускульного напряжения, заменяющего речь, а воспринимается как обстоятельство мешающее. Брови и рот могут действовать отдельно. Об их неприятном эффекте писал уже Квинтиллиан, раздражаясь тем, что у одних ораторов при каждом напряжении голоса поднимались брови, у других стягивались, у иных так расходились, что одна поднималась вверх, а другая почти закрывала глаз[575]. На крупном плане в кино, считают профессионалы, только на губных согласных (м, б, в, п) можно обнаружить работу губ; буква «а» видна при отводе челюсти вниз, но большинство звуков невидимо, тем не менее малоприятно смотреть в открытый рот[576]. Ипполит Соколов поэтому предлагал убирать на крупном плане все энергичные моменты речи, оставлять медленный темп и выработать мускульную физиологию звукового алфавита для сдержанной артикуляции. Чтобы облегчить эту задачу, говорящих актеров можно снимать в профиль, советовать им не выпячивать губ и всячески скрывать «танец лицевых мускулов». Артикуляция слов убивает мимику лица, поэтому разговорное кино может ухудшить мимику и жест актера, в то время как мимика должна предвосхищать слово[577]. Лео Мур считал, что радиоактеры не могли сделать карьеры в кино, потому что были «плохими мимистами»[578]. Когда на экране показан говорящий, публика невольно смотрит ему в рот и следит за артикуляцией губ; любого размера говорящий кадр сам собой сужается до размеров крупного плана говорящего рта. Мимическая игра слушающего пропадает, и у говорящего слова забивают мимику. Чтобы мимика вступила в свои права, надо вывести слово за пределы кадра и наблюдать за молчащим[579]. Артикуляция обсуждается как визуальный компонент, как симптом работы мускулов и искажения лица, не как момент звука.

В описании голосов смешаны понятия естественности, субъективности и индивидуальности, которые соотносятся с принятыми условностями кодирования «естественности». Неточность и неправильность речи, безыскусность интонации, неразборчивость, повторы, паузы, обрыв предложений, неправильные ударения, диалектальные и физиологические отклонения, такие как икота и заикание, были в фильме Вертова документально записаны. Но их можно было сыграть и симулировать, что хорошо понимали режиссеры игрового кино, обращающиеся не к онтологической сущности голоса, а к приемам, ее кодирующим:

Звук же, напротив, препятствует естественному звучанию в силу своего технического начала и несовершенства на данном этапе технической аппаратуры. Поэтому нужны особые средства, искусственное создание естественности или иллюзии естественности речи[580].

Индивидуальность – наиболее ускользающая дискурсивная категория в этом наборе «онтологических» сущностей – обсуждается постоянно, но ее воплощение – в радиоголосе, в киноголосе – скрывается в конце концов за перформативной маской идеального голоса. Эта категория не возникает в дискуссии. Но результатом дебатов об индивидуальной неповторимости голоса в кино становится выработка идеала голоса и нормы произношения, унификация голосовых культур в разных медиа, в процессе которой происходит стирание акцентов, уничтожение региональных, социальных и всех иных индивидуальных маркировок.

Акценты и многоязычие

В начале 30-х годов высказываются опасения, что поиск идеального голоса приведет к нормативности, уничтожению индивидуальности. Сесиль де Милль считал, что звуковой фильм сгладит диалекты и манеры говорить и приведет язык к большей унификации. Как будто предупреждая эту опасность, которую обсуждали уже при появлении радио, именно раннее звуковое кино старается уловить как можно больше диалектальных и этнических особенностей. Просторечия, вульгаризмы и акценты используются как маркировка индивидуального колорита, и они характерны для раннего звукового кино в Германии, во Франции, в Америке и в Советской России. Этот повышенный интерес обычно связывают с изменившимся акустическим ландшафтом после Первой мировой войны и экспансией популярной культуры в 20-х годах. Она привела к тому, что языки разных классов и слоев смешались, повседневная речь вульгаризировалась и изучение жаргона стало популярной темой среди лингвистов (Партридж), социологов (Ничефоро) и литературоведов (Сенеан)[581]. Звуковое кино и региональное американское радио становятся зеркалом этого процесса и несут симптомы арготизации в себе. Неправильное произношение и интонация, явно слышимая социальная и этническая окраска могут быть записаны, и благодаря этому архивированию появляется так много анализов языкового поведения[582].

Борьба акцентов и языков в кино может быть представлена как постоянная борьба значений, которая в конце концов порождает гибридного субъекта как слушателя и субъективирует героя на экране. Начало звукового кино определено национальными смещениями – первые французские звуковые картины делаются в Англии; немецкий фильм «Мелодия сердца» снимается в Венгрии; многоязычные версии голливудских фильмов делаются под Парижем. Но уже через два-три года, когда появляется возможность дублировать фильмы, ситуация резко меняется. Голливуд добивается мирового господства и создает, по словам продюсера Джозефа Скенка, из смеси всех рас свой космополитический космос[583]. Он не формирует культурную локальную идиому, как этого хотят англичане. Дублирование – это часто поиск нейтрального голоса, абстрактного голоса немого кинозрителя, чтобы найти компромисс и избегнуть культурной специфичности и мешающей телесности «чужого» голоса, которые могут разрушить изображение. В Италии, Германии и России фильмы дублировались[584], в Польше, Венгрии и Чехословакии – снабжались субтитрами. Решение – субтитры или дубляж – было продиктовано в начале 30-х годов разными обстоятельствами.

В 1929 году Муссолини издает декрет о том, что все итальянские фильмы должны быть дублированы на итальянский, и дублирование стало орудием государства утвердить национальную идентичность. Во Франции принимается закон, что французское озвучание фильмов должно производиться во Франции. В 1933 году, после прихода к власти национал-социалистов в Германии, евреи не могут работать в кинопромышленности. Фильмы, вырабатывая идеал арийского героя, сохраняют лишь маски определенных этнических акцентов. Эти решения руководствовались экономическими (во Франции) или идеологическими (в Италии и Германии) интересами, но вели к одной цели – некоей унификации языка, и в результате не только в Германии должен был появиться единый образ национального актера в слиянии идеологической, институциональной и эстетической функции[585].

Поэтому, несмотря на физиогномическую выразительность, опирающуюся на утопию универсальной понятности натурального «языка» голоса, вавилонское многоязычие в европейских и голливудских фильмах сохраняется лишь у некоторых режиссеров авторского кино – в «Великой иллюзии» Жана Ренуара (1937), в «Прикосновении зла» (1958) Орсона Уэллса[586]. Многоязыкость этих фильмов была мотивирована местом действия. В фильме Ренуара герои заключены в лагерь для военнопленных, который использовался во время Первой мировой войны антропологами для анализов этнических групп при помощи новых аппаратов. Кинокамера записывала телесный язык в движении, фонограф записывал речь. Фильм Ренуара возрождает ситуацию антропологического анализа поведения, тем более что режиссер строит фильм на элементарных действиях – бездействии, еде, физической работе, танцах, пении, (по)беге. В фильме смешивается немецкая, французская, английская, русская речь. Аристократы, знающие языки, могут вести диалог. Другие герои могут объясняться и без слов, как немецкая крестьянка в исполнении Диты Парло и парижский пролетарий Жана Габена. Русских не понимает никто.

Действие в фильме Орсона Уэллса происходит в городке на границе между Мексикой и США, в котором живут иностранцы, и речь героев – мексиканцев в Америке, американцев в Мексике, цыганской (русской?) гадалки Тани, сыгранной Марлен Дитрих, строится как сложное переплетение «аутентичных» и сыгранных акцентов.

Развитие советского звукового кино, которое также постепенно убирает этническое многоголосие, многоязычие, диалекты и акценты в поисках идеального голоса и правильного произношения, не отличается от глобального развития. Но для многонационального государства со 109 народностями и наречиями решение, на каком языке говорят и общаются между собой киногерои и на каком языке их понимают зрители, было не только эстетическим или идеологическим, но и прагматическим. Неудивительно, что практику многоголосия и принципиального многоязычия можно обнаружить лишь в очень немногих фильмах – например, в «Колиивщине» (1933) и «Прометее» (1936) Ивана Кавалеридзе, снятых на Украине и запрещенных как формалистические (но не по причине вавилонского смешения языков). Многоязычие можно услышать и в эпизодах нескольких «пограничных» фильмов («Окраина», «Моя Родина», оба 1933; «Граница», 1935). Иноязычные герои – мариец Мустафа из «Путевки в жизнь» (1931), еврей-красноармеец Кац в «Моей Родине» – переходят на родной язык накануне смерти. Вообще же носителями иного языка на советском экране становятся враги, а фильм «Цирк» (1936), «официальный апофеоз многоязычия», становится прощанием с ним.

Русский историк кино Евгений Марголит соотносит это странное развитие с теорией классовости языка Николая Марра. Любой язык связан с классовой установкой, поэтому ни один из наличных языков Советского Союза, включая русский, не может стать медиумом коммуникации в бесклассовом обществе. Средством внеязыкового общения в многоязыковой ситуации становится песня (то есть знакомая ставка на семантику самого звучания)[587]. Оригинальность этой трактовки противоречит принятому прагматическому решению советских политиков, которое утвердило русский язык как действительный язык коммуникации и для функционирующего кинорынка, и для федерального государства. Материнские языки действительного многоязычия бывшей империи подчинились отцовскому языку государства, во главе которого стоял грузин. Поэтому, когда в фильме «Оборона Царицына» братьев Васильевых (1942) командир-грузин пытается говорить со Сталиным на их общем родном языке, он слышит в ответ «Я по-грузински не понимаю»[588].

Политика сделала самыми мощными средствами проведения этого решения не только систему образования в школах, но медиа – радио и кино, которые в течение 30-х годов выработали канон не одного лишь языка, но и мелодически-интонационного использования голоса без этнических маркировок. Борьба с акцентом на экране привела к установлению всесоюзного стандарта произношения, который постепенно привел советское кино к нейтрализации голосов и подгонки региональных говоров под русское – московское – произношение, повторяя путь, проделанный национальным – Малым – театром.

После революции, которая была еще более радикальным смешением социальных слоев, чем Первая мировая война, с резким выбросов вульгаризмов и неправильностей в публичную речь, среди фонологов высказывались опасения (или надежды?), что московское произношение будет поколеблено как некая общекультурная норма. Аканье вдруг показалось «буржуазно-дворянским», и, по признанию историка русской орфоэпии Панова, «нашлось немало сторонников “погромить” эту норму. Это было “р-р-р-революционно” (как раз в это время, в конце 20-х – 30-е годы, лингвист Г. К. Данилов утверждал, что такое произношение, с долгим громыхающим р, присуще рабочему классу)»[589]. Но московская норма осталась, хотя Панов считает, что кино, ставшее массовым зрелищем в 30-х годах, не стало «безоговорочно авторитетным учителем культурной речи. ‹…› Не стали таким учителем ни радио, ни телевидение»[590].

Возможно, эта оценка связана с традиционным презрением интеллигентов к «самому массовому из всех искусств». Но именно кино и радио «выравнивали» манеру говорить и помогли театральной норме стать общесоюзной. Уже в конце 20-х годов преподаватель сценической речи замечает, что радио, театр, граммофонная и патефонная пластинка помогли остановить натиск диалектов, а советское кино будет использовано как медиум создания некоего стандарта правильного высокого произношения, когда московский сценический говор можно будет слушать везде как образец[591].

В Америке советы, как искоренять акцент путем упражнений, были записаны в книгах о хороших манерах[592]. В Советском Союзе эти нормы были записаны в театральных учебниках по техники речи, предлагающей подчинить различные артикуляционные формы одной языковой норме, которая исключает акцент, даже такой слабый, как провинциальное произношение. «Речь будущего актера должна быть свободной от акцента или влияния какого-либо говора; ему следует также освободиться от специфической мелодики речи, свойственной тому или иному языку (мелодика польской речи, украинской речи и т. д.). В противном случае он не сможет овладеть речью героя, так как особенности его собственного произношения не будут соответствовать требованиям создаваемого им образа»[593]. Драматический актер обязан обладать образцовым произношением, как на сцене, так и в жизни. Нормы произношения должны быть известны также и вокалистам и соблюдаться ими во всех случаях, когда этим не нарушаются в пении музыкальный такт и ударения. Устранение особенностей местного говора требует очень длительного времени и большого труда. Для этого нужна долгая тренировка, а также постоянное общение с людьми, владеющими правильным литературным произношением. Только требование характерности дают актеру право наделять соответствующими штрихами произношение своего героя.

В произношении киногероев – за некоторыми известными исключениями (оканье Горького, грузинский акцент Сталина, картавость Ленина) – элиминировали диалектальные, региональные и индивидуальные отклонения. Допустимое в начале века картавое «р», признак аристократического выговора, или мягкое польское «л» особых кокеток можно найти только в самых ранних звуковых фильмах. Они отсылают к манерности начала века, описанной Николаем Чуковским на примере Ирины Одоевцевой, которая «в своей стремительной, кокетливой речи не произносила, по крайней мере, половины букв русской азбуки, что, как я уже говорил, почиталось в том кругу признаком величайшей изысканности»[594]. У людей последующего поколения грассирование закрепляется не как знак аристократии, а скорее как признак еврейского выговора, поэтому автор истории граммофона в России приписывает Ленину следующую реакцию на прослушивание своего голоса: «Я в первый раз слышу свой собственный голос. Впечатление такое, что говорит не то еврей, не то француз»[595].

В «Златых горах» Сергея Юткевича и аристократ, и еврейский революционер картавят. В конце девятой главы «Театрального романа» Булгакова появляется «очень воспитанный, картавый, изящный человек», Савва Саввич Морозов, сын знаменитого фабриканта и мецената. Поэтому Качалов наделил этим каркающим грассированием опустившегося аристократа, Барона, в горьковской ночлежке[596]. Но эти отличия как закрепленные знаки «бывших людей» постепенно исчезают, и семантика грассирования – аристократическая, французская – забывается.

Кино, театр и радио установили не только грамматическую, орфоэпическую, произносительную норму, но и идеал голоса – высокого женского и баритонного мужского. Крестьяне и пролетарии получили голос интеллигента, изъясняющегося на идеальном, чистом русском языке. Поразительно в этом контексте замечание Лидии Гинзбург:

Обрати как-нибудь внимание на Бернштейна, когда он молчит, – у него в достаточной мере семитический склад лица. Стоит ему заговорить, как это впечатление исчезает. При этом дело не столько в чистоте русской речи, сколько в специфичности русской артикуляции, которая изменяет весь строй лица, как бы преодолевая еврейские черты. Это обычное явление – заметь, что евреи русской культуры на фотографиях выглядят куда семитичнее, чем на самом деле. Быть может, этим мимически-артикуляционным перевоспитанием лица и объясняется постепенная утрата расовых признаков ассимилированным еврейством. Лев Успенский говорит, что у Бернштейна – химически чистая русская речь, не существующая в природе. Говорят, что у Щербы такой же абстрактно-фонетический французский язык. Характерно, что при этом по-русски Щерба говорит с диалектическими особенностями[597].

Акценты остались на экране как комическая окраска и как стилизованные искусственные маски: обязательный грузин и обязательный украинец, чукча или цыган, с маркировкой не аутентичного, а искусственного «не-европейского» голоса[598]. Такой же маской стал и еврейский акцент. Зускин делает его в «Искателях счастья» (1936) синонимичным одесскому говору с интонациями приблатненного апаша, которому также позволены неправильности в языке и интонировании, как и капитану Косте в «Заключенных» (1934). Сегодня, когда хор Турецкого поет «Мурку» в стиле оперных арий, эта стилизация снимает блатное. Псой Короленко работает в стихии псевдоеврейского акцента, исполняя на иврите «Крокодила Гену». Акценты и Зускина, и Псоя Короленко – перформативные маски, образующие прочный фундамент советской вокальной культуры, существование которых в дискурсе 30-х годов отрицалось как нечто несвойственное русскому голосу, феномену онтологическому и аутентичному.

Эти сыгранные перформативные маски акцентов в советских фильмах вносили в голос маркировки социальной, этнической и культурной разницы, оттеняя одновременно правильную норму. «Цирк» был одним из первых фильмов, использующих перезапись, и одним из последних, апеллирующих к многоязычию в кино. Любовь Орлова играет американку, неправильно говорящую по-русски. Ее импресарио Кнайшиц говорит либо на чистом немецком, либо на непонятной абракадабре, либо на русском с сыгранным акцентом. В финале фильма колыбельную песню исполняют на грузинском, украинском, бурятском языке и даже на идише, – как бы на всех языках Советского Союза. Но «Цирк» закрыл тему акцентов, переведя языки нового Союза и его новой конституции в песенный язык, выявляя еще одну мощную тенденцию вокальной унификации, рожденной не только культурной традицией, но и технической необходимостью.

Эхо голоса. Природа и техника, техника как природа

Утопии универсальной понятности, поиск идеального медиального голоса спотыкались – и натыкались – на реальность неподдающейся техники. Читая русскую прессу, кажется, что решение о том, какой голос для кино идеальный, было отослано в технические лаборатории.

В первом номере «Пролетарского кино» 1931 года (пять лет после премьеры первого звукового фильма) ответственный функционер (и вскоре заместитель нового министра по части производства) Владимир Сутырин объявил, что немое кино «морально» изношено на 100 %[599]. Его поддерживают чиновники и публицисты, но «звуковая база» советской кинематографии весьма скудна. Путь советского кино к звуку долог и драматичен[600]. Только в трех городах на пяти студиях возможно производство звуковых картин[601]. Их прокат в немногих кинотеатрах осложнен плохой акустикой кинозалов и несовершенными усилителями, которые часто превращали просмотр в хаос раздражающих звуков. Однако бурно обсуждаемая в Америке тема опасности звуковых картин для здоровья, которые могут привести к порче слуха и головной боли, вызываемой слишком громкими динамиками в кинотеатрах[602], не возникает в советской прессе.

Для понимания того, как был сформирован канон электрического – микрофонного, записанного, преобразованного – голоса в кино, необходимо представить себе условности, спровоцированные этой несовершенной техникой звукозаписи, и понять, какие требования и корректуры внесли в звучание голоса приборы, реверберация в павильоне, пленка, фильтры, усилители[603].

Усилия техников были направлены на то, чтобы освободить звук от телефонного звучания, связанного с особенностями микрофонов. Поскольку своих микрофонов советская промышленность поначалу не производила, пользовались немецкими угольными радиомикрофонами Reis и конденсаторными микрофонами американской фирмы Western Electric[604] Микрофоны Reisz обладали малой шкалой звукочастот от 70 до 10 000 герц; при этом в области между 100 и 7000 кривая была плавной, но в области низких и высоких частот она неожиданно давала срыв, и на эти частоты микрофоны не реагировали. Это значило, что голоса, приближающиеся к этим высотам, не могли быть записаны. При этом звук должен был попадать в микрофон прямо, а не под углом. Чем дальше актеры находились от источника звука, тем слабее и размытее становилось звучание (атмосферные звуки и шумы не могли были быть схвачены этими микрофонами)[605]. Чем менее прямой была кривая попадания звука, тем меньше разницы выдавалось на низкие и высокие тона, что вело к сильным искажениям[606]. Слишком сильный и слишком близкий сигнал выводил микрофоны из строя.

Диктор, режиссер и редактор Ленинградского радио Юрий Калганов описывает непредсказуемость этих капризных микрофонов, из-за которых передачи часто прерывались: «Говорить в микрофон “прямо в лоб” было нельзя – перегрузка приводила к аварии на станции: перегорали предохранители и передача прекращалась. Стоять надо было чуть сбоку и посылать звук под определенным углом, а говорить – медленно, очень медленно, как можно медленнее, почти по складам, выделяя каждое слово. В то время даже солидный темп Юрия Левитана считался бы скороговоркой. Нельзя было менять силу звука, скажешь чуть тише – уже неслышно; скажешь чуть громче – авария. Тембр голоса сильно менялся и искажался. Но нам казалось, что одни голоса звучат по радио лучше, другие хуже. Значит, одни голоса – “радиогеничны”, другие – “нерадиогеничны”. ‹…› И появилось на свет слово “радиоспецифика”. Это слово было поднято на щит. ‹…› И много позднее поняли, что “радиоспецифика” тех лет была вызвана не природой радио, а несовершенством техники»[607].

Для кино эти микрофоны почти не годились, потому что их нельзя было поместить перед ртом актеров (тогда они были бы всегда в кадре). Кроме того, их собственный шум был ощутим. Они были слишком чувствительны по отношению к громким звукам и тут же давали искажения[608]; а тихие звуки заглушались шумом микрофона. Ошибки с их установками происходили постоянно. Ленинградская фабрика на фильме «Одна» для оркестра в 60 человек установила один микрофон, Киевская повторила эту ошибку, и обе смогли записать только гул[609]. В 1932–1933 годах производство перешло на советские конденсаторные микрофоны, разработанные в Ленинградской центральной радиолаборатории (ЦРЛ) и несколько улучшенные в экспериментальной лаборатории студии «Межрабпом». Но и более стабильные конденсаторные микрофоны были чувствительны к громкости и искажали тихие и громкие звуки, высокие и низкие частоты. Оба типа были близки устройству телефонных микрофонов, целью которых было сделать речь как можно более понятной. Они смогли привести кинозвук к тем же частотам, что и динамический диапазон телефона[610]. Слишком высокие и слишком низкие частоты не могли быть записаны и воспроизведены адекватно. Чтобы избежать искажений, звукооператоры были вынуждены применять специальные частотные фильтры. Высокие частоты были занижены, а низкие срезаны, но эта операция лишала голоса обертонов и приводила к «телефонному эффекту» звучания. Низкие мужские голоса звучали выше, а высокие женские голоса давали особые искажения – резкий пронзительный свист. Только немногие сопранистки смогли при помощи особого фильтра успешно записать свои голоса без этого эффекта и взрывов[611]. Чтобы добиться большей натуральности звучания, актеры намеренно понижали голоса, что вело к баритонизации тембра[612]. При резком срезании частот дистанция, направление звука и сами голоса становились плохо различимы, а разборчивость диалогов снижалась.

Таким образом, микрофоны производили свою селекцию звучания голосов, нервно реагируя на громкость, близость, вибрацию и добавляя свою тембровую окраску. Эти технические дефекты породили странные аберрации. Отношения между микрофоном и актером были иные, чем в радиоателье. Актеры не могли находиться близко к микрофону, и даже в относительно камерных сценах они должны были посылать голос в микрофон, что создавало странное впечатление. Близость и интимность исчезала, говорящие обращались не к собеседнику, а к «массам». Реверберация, с которой не могли справиться первые звуковые фильмы, еще больше усилила эффект «публичности» и придавала подчас простой реплике на крупном плане характер крика.

Ателье имели весьма скверные акустические условия, слишком много отражающих поверхностей и очагов звука с неправильной формой реверберации, порождающей многократное эхо. С сокращением эха на съемочной площадке долго пытались справиться, заглушая декорации и – жертвуя низкими частотами[613]. И колоратурное сопрано, и низкий октавный бас, и бархатный интимный голос не поддавались аппаратам и часто звучали искаженно. Частоты срезались, и запись придавала голосам неприятный тембр. Тогда полагали даже, что ряд шумов, инструментов (например, гобой, который всегда звучал с подхрипыванием) и согласных (в, б, п, с, переходящая в сплошной свист) вообще не могут быть записаны для кино[614]. Справляться с последним обстоятельством позволяла не театральная, а певческая техника речи, делающая упор на звучные согласные, протяжные гласные, четкую артикуляцию и замедленный ритм, которая сохраняется на советском экране в течение всех 30-х годов.

Проблематичны были резкие изменения громкости и тишины. Это значило, что актеры, стоящие рядом, не могли говорить на разных уровнях громкости и выразительная динамика стала также жертвой техники[615]. Сильные, драматические голоса считались нетоногеничными, и им предпочитали небольшие голоса и ровные тембра, которые хорошо «ложились» на микрофон.

Специалисты жаловались на неряшливость и безобразное качество фотохимической обработки фонограмм при проявке пленки, на грязь, царапины, побои, подтеки, пятна, следы пальцев, электрические разряды, недопроявку, перепроявку. Частым видом брака при печати фонограмм была неравномерная освещенность «звуковой дорожки», которая вела к появлению нелинейных искажений (вину за нее относили к небрежности обслуживающего копировальный аппарат персонала). Другим не менее частым видом брака была неправильная установка света при печати (экспозиции), в результате чего фонограмма запечатывалась и прозрачная ее часть вуалировалась. Это приводило (помимо искажений) к потере звуковой мощности и увеличению мешающего фонового шума при воспроизведении[616].

С этими проблемами сталкивалась и американская кинематография. После выхода «Певца джаза» критики писали, что фильм звучит как телефон плюс фонограф, и восприняли эту говорящую картину как усиленное звучание пластинки[617]. В голливудских павильонах сидели специалисты, указывая режиссеру при съемке, что тут актер говорил слишком громко или слишком высоко в середине предложения, что рычание Эмиля Яннингса производит впечатление динамитного взрыва, а шепот рядом стоящей блондинки такой «лошадино» хриплый, что его нельзя будет потом прогнать через усилитель[618].

Несинхронность, неровность силы звучания, особенно при переходах звуковых планов, неоправданное расхождение между силой звука и характером плана, невыравненная громкость или разное по своему тембровому характеру и акустической обстановке звучание монтажных кусков, расхождение в голосах одних и тех же актеров (возникающее вследствие съемки одного и того же монтажного плана по «кускам», с большими временными промежутками), неразборчивость реплик и их провисание, неприятный бочкообразый характер звука были наиболее частыми дефектами акустической грязи[619]. К детонациям музыки, к режущим высоким или глухим низким репликам, к искажению голосов добавлялось «дыхание» света при съемке, гул переменного тока, шипение прожекторов, треск камеры, декорационных материалов и хрипы самого микрофона[620].

Все это давало прессе повод упражняться в остроумии. Лев Никулин замечал, что в «Мелодии Бродвея» он видел двух молодых девушек, разговаривающих голосами простуженных хриплых мужчин[621]. Арнхейм, озаглавивший свою рецензию на фильм «Страна без женщин» (1929) «Молчаливая красота и гремящее безобразие», писал: «Шепот матери Конрада Фейдта звучал как из хобота пропитого слона. Сын был не менее выразителен в своих ответах, раздрабливая все “с”. ‹…› Почтальон беседовал с матерью трубным голосом пророка Иеремии. ‹…› Единственным существом, ‹…› “попавшим в голос” среди участников этого предприятия Тобис, оказался верблюд»[622].

Леонид Оболенский после возвращения из Германии делился своими наблюдениями о том, как немцы справляются с этими проблемами. Картины, по его словам, «работают с молчанием» и «очень скупым диалогом»; на крупном плане стремятся не увеличить громкость звука, а очистить звук от посторонних звуков; голос тогда не нужно форсировать, он не порождает электрического гудения, и модуляции сохраняются[623].

Особенным техническим достижением – и нормой – становится изоляция шума, разборчивость и отчетливость реплик, их выделение из звукового фона. Чтобы достичь этой нормы, которая воспринималась как «натуральный звук», техники прибегали к интенсивным искусственным приспособлениям и изощренной лабораторной обработке. Электрическое звучание кинозвука маскировалось при помощи изображения, и эта синтетическая конструкция должна была в конце концов стать «невоспринимаемой».

Резкое сокращение голосового и шумового материала – минималистская эстетика на уровне звука – создало своеобразную политику голосов в советском кино. Все персонажи были вынуждены говорить одинаково – не тихо и не громко, не высоко и не низко, в медленном темпе, четко артикулируя, без возможности придать голосу мягкие низкие грудные ноты и создать тонально интимную близость. Лучше всего в кино, как и на радио, звучало сольное пение. Но певческие голоса были эстетическим решением проблемы.

Искусственная музыкальная основа новой мелодики, применимой для русского и для всех остальных языков, дифференцирующие знаки – громкость, посыл, артикуляция, высота, динамика – получили четкие семантические атрибуции. Высокий резкий звук, театральная четкость артикуляции, замедленный темп, достаточно высокий уровень громкости даже при интимных диалогах создали стандарт искусственного электрического голоса, который оттенял идеальное тело и ложился на очищенное пространство кадра. Техника здесь выдавалась за природу – за идеальный голос, интонационная динамика которого формируется при опоре на мир искусственных звуков – музыку.

Музыка как медиум

В Московском художественном театре начала века Станиславский укутывал голос в богатый комплекс звуковых атмосферных явлений. В кино голос еще более зависит от других звучащих компонентов, музыки и шумов, становясь частью сложного комплекса звуков. Он может быть заменен инструментом, музыкальной мелодией, слиться с шумовым явлением или возникнуть из сложного комплекса разных акустических феноменов, что становится возможным лишь с развитием звукозаписывающей техники. В 30-х годах единственным аккомпаниатором голоса была музыка, формирующая звучание голоса.

Разговорный голос как музыкальный – искомый идеал или техническая необходимость?

Сюжетом некоторых звуковых фильмов становится история перевоспитания героя – от вульгарной речи к культурной. Звуковое кино учит население говорить, но при этом герои не прекращают петь. Диалог идет на фоне музыки, и этот прием утверждается на экране после ставшей технически возможной перезаписи. Так звуковые картины движутся к мелодраме, не к жанру драмы, сформированному Французской революцией[624], а к итальянской пьесе, подстраивающей диалоги, особенно лирические, под музыкальное сопровождение. Именно эта практика перенимается и голливудским и советским кино 30-х годов. Отбор и ведение голосов (в плане мелодическом происходит имитация разговорным голосом песенного голоса), особенности произношения и симфоническая оркестровка стремятся гармонизировать разнообразие звукового материала.

С технической точки зрения это было связано с тем, что музыкальные звуки были более стабильны при воспроизведении их записи, в отличие от других звуков[625]. Шумы были наиболее проблематичны ввиду неравномерных колебаний, определявших их звучание, но разнообразие голосов было таким же элементом «нетемперированности»[626]. Рассуждения о тоногеничности голосов и звуков в этом контексте – это попытка перевести нерегулярные звуки в узнаваемые стереотипы звучания, сформированные искусственным миром музыки, ее темперированными «соль, си, до» и гармоничными каденциями.

Часто главным героем (или героиней) ранних звуковых фильмов был музыкант или певец. Повесть Короленко «Слепой музыкант» и тургеневский рассказ «Певцы» были экранизированы, но не выпущены в прокат из-за плохого качества звука. Фильм Эрмлера «Песня» (1930) остался незаконченным[627]. В несохранившемся фильме «Пятилетка» (1930) Абрама Роома, одного из первых опытов тонфильма в советской кинематографии, голос звучал только под музыкальное сопровождение. «Бесспорно, это наихудший вариант использования звука в кино, – замечал Алперс. – Во-первых, он приводит к художественной безвкусице, воскрешая пошловатый стиль мелодекламации, чтения под музыку. Во-вторых, он дублирует обычный оркестр или рояль, причем делает это так, как в первые годы кинематографа, когда музыкант наивно старался иллюстрировать происходящее на экране, давая музыкальное толкование каждому новому куску действия. Даже по отношению к немому кино “Пятилетка” возвращает нас далеко назад»[628], то есть к опыту немого кино, для которого мелодрама и музыкальный театр были моделью обращения со звуком. Рецензируя «Пятилетку», Алперс заключал: «Люди и предметы на экране молчат. Вместо них говорят чьи-то голоса и звуки за кадром, сплетаясь в самостоятельную звуковую композицию: Бесплодный путь. Для звукового фильма есть одна дорога – открытого “звукового реализма”. Зритель должен знать и видеть, кто говорит и что звучит на экране. Иначе это приводит к таким курьезам в “Пятилетке”, когда начинает казаться, что бородатый крестьянин в поле почему-то поет на экране тонким женским голосом»[629].

Техники музыкальной гомогенизации голосов и шумов любопытны в первых картинах ленинградской студии – «Одна» (1930), «Златые горы» (1931) и «Встречный» (1932). Композитором всех трех фильмов был Дмитрий Шостакович, но в музыкальном плане они решены по-разному. Их объединяет лишь общая стратегия превращения звуковых явлений в тоногеничные. «Одна» снималась в технике немого кино[630], что объясняет практическое отсутствие синхронных диалогов. Герасимов вспоминал: «Немая роль в чистом виде. Даже храп был озвучен при помощи имитатора Кржановского»[631]. Голоса героев возникают из-за кадра, звук передается вещам, и такой перенос трактуется метафорически (голос чашек, пишущей машинки, музыкальных инструментов)[632]. Фильм «Златые горы» был снят немым, в 1936 году озвучен и выпущен в новой редакции. В картине присутствуют диалоги, и музыка вступает в отношение не только со зрительными, но и с речевыми компонентами, хотя этот фильм делал основную ставку на песню[633]. Во «Встречном», снятом на год позже, уже есть синхронные диалоги, но композитор следует тем же принципам музыкального решения, что и в «Златых горах».

Музыка становится здесь медиумом, который переводит одно звуковое измерение в другое и выравнивает разные звуковые категории. Шум и тишина заменяются музыкой, разговорный голос оформляется как песенный. «Вместо непрерывного развертывания под немые кадры, – замечал внимательный «слушатель» этих фильмов Иеремия Иоффе, – музыка становится прерывной, часто уступая место диалогу. Но композитор борется против разрозненных эпизодов, стремится к драматургическому единству музыкального материала. Средством этого единства становится лейтмотив, проходящий через всю картину, появляющийся вместе с его персонажем и вместе с ним меняющийся»[634]. Так Вагнер становится крестным отцом советского звукового кино.

Музыкально «Одна» больше всего приближалась к «балетной» сюите, состоящей из многих разрозненных кусков. Возможно, не случайно Шостакович использовал части этой партитуры для балетов «Болт» и «Светлый ручей». В «Златых горах» композитор использовал два лейтмотива: вальс для господ и романс для рабочих. Во «Встречном» он преобразовал один мотив во многих вариантах. В этих фильмах Шостакович создал, с одной стороны, своеобразный лексикон из популярных музыкальных штампов эпохи (романс, туш, марш, частушка, молебен, танец-полька, вальс). С другой стороны, он стилизовал многие шумы в традициях комической оперы, передав их посредством музыкальных инструментов[635].

Во «Встречном» асфальтирование города во время прогулки белой ночью дается через симфоническое переложение с деревянными молоточками. Когда рабочий (Гардин) выпивает и закусывает соленым огурцом, это действие иронически сопровождается тубой, которая имитирует рыгание. В «Златых горах» «выстрел» дается традиционно музыкально – через литавры, топот копыт передан ударными[636].

Наиболее нетрадиционна в этом контексте музыкализация «Одной», начало которой похоже на оперу поющих вещей. Козинцев вспоминал, что он стремился деформировать звук так, чтобы он показался фарфоровым и игрушечным, как будто поют чайники. Это не удалось, поэтому поющую посуду заменили обычным тенором[637]. Перезапись была еще невозможна, и шумы, голоса предметов (будильника, чайника, примуса, трамвая) соединили во время записи с музыкой. Трамвай вступал в диалог с медными духовыми, птицы с шарманкой, стук машинки переходил в голосовой речитатив (при этом были слышны только удары клавиш машинки, а не реплики). В отличие от бруитистского коллажа шумов у Вертова, который пытался следовать программе футуризма в открытии новых акустических измерений[638], три первых фильма Ленинградской студии вернулись к традиционным музыкальным решениям.

Так же фильмы обращаются с голосовым материалом. Музыка поддерживает речь, а инструменты заменяют голоса. Эта стратегия гармонизации звукового материала определила во многом развитие советского кино 30-х годов. В американском мюзикле голос тоже переводится в мелодию и идеализируется. Однако американские историки кино связывают это с чисто коммерческими стратегиями: только когда голос был понят как феномен, который может повысить не информативную, а развлекательную функцию кино, голливудские студии перешли к звуку. Это объясняет, почему пение и музыка играли такую роль в этом процессе[639].

«Одна» подчеркивает своеобразие сочетания голоса и тела (хотя с голосом работают экономно, что отчасти объясняется трудностями записи, о которых пишет Козинцев). Голос государства дается трехглавому дракону – громкоговорителю. Первый «реальный» голос в фильме – это разговор по телефону невидимого тела за дверью кабинки – Бориса Чиркова. Голос шамана заменяется воем, который как бы передает «голос» мертвой лошади. Шаман – тело, через которое говорят голоса мертвых, старый вариант раздвоения на «акустику» и «оптику». Голос Кузьминой подменяется двумя поющими голосами, мужским и женским, флейтой (во время ее немого урока в алтайской школе) и фанфарой – ее новым голосом в конце фильма. Письмо Кузьминой в конце фильма читается по радио чужим мужским голосом. Этот электрический голос дублирует процесс создания медиального тела из изображения и наложенной записи.

Замена голоса чужим голосом, шумом (пишущей машинки) или музыкальным инструментом создает своеобразный эффект, в результате которого несколько диалогов в фильме представлены как музыкальные поединки. Бабанова в роли жены председателя колхоза поет заунывную колыбельную, ее пение прерывается храпом. Слова учительницы не слышны. Храп «сперва обычный, житейский, был единственным звуком сцены; потом храп становился более громким, появлялись раскаты и присвисты (мы пригласили специального имитатора), и, наконец, полный состав симфонического оркестра подхватывал хриплое сопение, превращая его в громыхающий храп какого-то доисторического зверя»[640]. Уже в описании режиссера заметно, что наиболее мощный по действию звук в рамках этой программы производит музыкальный инструмент. В мелодию вклиниваются шумы будильника и колокола, на реплику Кузьминой пьяный председатель отвечает «трубой», а оркестр комментирует этот несостоявшийся диалог дисгармоничными аккордами. В финале фильма звук телетайпа переходит в остинато струнных, остинато замещает стук телетайпа и сопровождает дезиндивидуализированный голос радио, который зачитывает текст письма. Этот прием возвращает нас к началу фильма: первая произнесенная Кузьминой в фильме фраза «Я поеду!» сразу переводится в строчку титра.

Михаил Блейман заметил, как фильм, построенный по музыкальному принципу, столкнул онемевшую героиню с манипулирующими ею электрическими голосами и трактовал сюжет «Одной» по аналогии с «Завещанием доктора Мабузе». Чужой голос Кузьминой выпевает стандарт – манеру думать и одновременно манеру интонировать и говорить. Радио и кино «выравнивали» эту манеру, поэтому девушка вполне могла запеть как мужчина[641].

Принцип выравнивания или замены голоса музыкой сохраняется и во «Встречном» и «Златых горах». Действие фильмов происходит в Ленинграде, но все актеры говорят в традиции Малого театра с московским говорком – как Владимир Гардин с голосом из пьесы Александра Николаевича Островского. В первой гардинской фразе в фильме – «аааапять крысы шаааатааааются, наааадо кааата заааавистииии» – звучат все длинные сочные московские гласные. Под эти длинные «ааа» пишутся сжатые диалоги, которые следуют традиции советского литературного экспрессионизма в стиле Петра Павленко. Тот же стиль отличает голосоведение и другой актрисы Малого театра, Марии Блюменталь-Тамариной, родившейся в Санкт-Петербурге, но следующей московскому произношению (с 1933 года она стала работать в Малом театре): «Рубаааху разорвал, молчииит. Я ему горчичники на пятки постааавила. Леееегче стаааало, гавариииить стаааал. ‹…› Инженеееера Лаааазарева в ГПУ увезли, тут он кричаааать стал и маааать поминаааать».

Еще более подчеркнута эта тенденция в фильме «Златые горы». Все диалоги фильма музыкально интонированы, актеры говорят медленно, с большими паузами между словами одного предложения, подчеркивая песенность интонации. Реплики озвучиваются на крупном плане, часто без необходимости точного попадания в движение губ, потому что многие накладываются на фигуру с опущенной головой, данную в профиль или спиной, поэтому озвученные позже реплики воспринимаются синхронно.

Сценарист Алексей Чаплыгин отбирает слова, определяемые тремя гласными «а», «о», «я», которые тянутся актерами бесконечно. Диалоги напоминают заказанные строчки шлягеров, при которых автор должен учитывать, какие гласные умеет тянуть певец, например «о», и избегать тех, например «и», которые ему не удаются. Даже титры пишутся из слов, в которых доминируют «а» и «о». Первая реплика фильма «Похаааабничаешь, стало быть» вводит этот модус диалога, после чего в сцене молебна повторяются только три фразы с тянущимися «а» и «о» – «Господи помилуй», «Многая лета» и «За здоровье хозяина», поддерживаемые криками «уррааааа». Герои говорят отрезанными неполными предложениями:

Хозяин: «Заказ не пропадет».

Петр: «Из деревни мы» (произнося «из дяяярееевни»).

Мастер: «Расея мааааатушка».

Петр: «На коняяяяя зарабоооотать».

Мастер: «Приняяяять! Пусть выпьют за здоровье хозяяяина».

Реплики первой сцены не накладываются друг на друга и не перекрываются шумами. Сначала идет реплика «Похаабничаешь, стало быть», после нее монтируется звук колокола и следует пауза в 17 секунд. Монтаж не использует звуковых наплывов, и паузы еще более подчеркивают отделение элементов друг друга. Паузы вклиниваются и в крайне медленное произнесение реплик: «О гоооооссссподди… [Пауза 10 секунд.] А про молебен-то [пауза 2 секунды] забыл. [Пауза 8 секунд.] Слууужбы господней [пауза 2 секунды] не слыыышишь».

Также фольклорны диалоги рабочих. Сцена перерыва, на который хозяин дает пять минут (текст объявления в кадре), идет почти пять минут и распределяет время между редкими словами и паузами ритмично, словно под метроном.

Рабочий: «Женаааа рожаааает. [Пауза 3 секунды.] Чужааая женщина за ней смотрит. [Пауза 3 секунды.] Доооктора нааадо [Пауза 3 секунды.] Да доктор даааром не пойдет. [Пауза 4 секунды.] Плаатиить? А где деньги? [Пауза 4 секунды.]».

Из толпы рабочих приходят реплики с двухсекундными паузами («Хозяин помочь должен», «Хозяин бобер… Шкура») до появления вестника, сообщающего, что Бог послал «наследника». После этого сообщения в сцену вклинивается полутораминутная сцена пляски с частушками и переменой тональности из минора в мажор, прерываемая вопросом: «А женаааа? [Пауза 3 секунды.] Борис, что молчишь?» «Женаааа…» После оборванного предложения наступает двадцатисекундная пауза, вестник медленно снимает кепку, балалаечный звон, который сопровождал всю сцену, тоже прерывается на пять секунд, рука отца-вдовца замирает в воздухе, балалаечная мелодия вступает опять, и еще через двадцать секунд, когда овдовевший герой полностью поворачивается спиной к зрителю, более не ожидая ответа, сцена завершается. Интонации героев следуют подъему и опусканию мелодии, а окончания предложений совпадают с музыкальными каденциями.

В трактире диалоги идут на фоне органа, и также музыкально – при поддержке органа и песни, дан смех. На крупный план лица крестьянина накладывается чужой голос, поющий романс про златые горы и коня. В пьяном сне меняется оркестровка, и орган разрастается до оркестра, сопровождающего цыганский романс. Человек в котелке, шпик, тянет «ООО», «ааа», «яяя» («Вредного наслушаешься, саааам вредный будешь»; «Конь нужон»), подделывает в своих репликах неожиданно псевдопростонародное, фольклорное произношение вроде «поють».

Эти тянущиеся «ааа» совсем недавно воспринимались как черта барского произношения. Федор Шаляпин, вспоминая о начале своей сценической карьеры, пишет, что, к ужасу, обнаружил собственное оканье, когда хотелось акать, как барин[642].

Единственное исключение из этого акающего речитатива представляет французский язык хозяина и грассированное «р» в речи интеллигента-революционера.

Подобное построение диалогов подчеркивает своеобразие фильма, задуманного как экранизация романса. Но эта сразу узнаваемая манера – манерность – вызвала совсем иную реакцию: «Наши кинематографисты любят пользоваться какой-нибудь французской песенкой или цыганским романсом, для того чтобы иронически охарактеризовать мещанскую среду. Это почти никогда не удается, потому что цыганский романс обладает очень определенным методом воздействия на психику зрителя и вместо иронии и сатиры воспринимается по своему прямому назначению. В картине “Златые горы” малиновый звон колоколов, очень хорошо удавшийся звукооператору, продолжается так долго, что зритель начинает невольно “любоваться” переливами, несущимися с экрана»[643].

Эти переливы и романсовая основа создали в фильме напевный, декламационный стиль говорения, противостоящий разговорному, с замедлениями и мелодическим подъемом голоса, в котором материальность звучания фонем была подчеркнута исполнением. Гласные на легато шли на высоком вокализе и нейтрализовали растяжками и мелодическим движением на «а», «о» и «е» взрывные эффекты согласных. Эта манера требовала длительности каждого отдельного слова.

Принцип певческой растяжки гласных и музыкального интонирования был перенят и во «Встречном». В этом контексте интересно свидетельство Владимира Гардина о работе над ролью, где он подробнейшим образом описывает не только поиск походки и грима для рук, но гимнастику мускулов, участвующих в образовании звука, и поиск голосовых характеристик. Методика разработки голоса, считал он, достаточно подробно описана в учебниках выразительной речи (Гардин отсылал к «Искусству выразительной речи» Коровякова, книгам Сладкопевцева и Озаровского), и, хотя эта система нуждается в поправках для киноактеров, она позволяет им выполнить элементарные требования звукооператора типа «ослабить звук на ударных гласных», «выделить плохо слышимые концы слов».

Воспроизведение коротких звуковых реакций, особенно трудных на коротких репликах, в обычных производственных условиях оторванности крупного плана от целого куска, иногда даже через значительный отрезок времени, крайне трудно для «не вооруженного техникой актера». Эта техника необходима и для озвучания, когда «осложняется работа необходимостью точно всаживать звук в артикуляционный рисунок рта экранного образа». Гардин со своим пристрастием к формализации актерской техники (опробованной им уже на материале мимики и жеста) пытался найти приемы для «приспособления речевых интонаций» к техническим особенностям аппаратуры. Для освоения нового качества – звучания – актеру после «многолетнего беззвучия» был необходим «принцип эмоциональной доминанты», опорной эмоции, которая формирует правильную звуковую реакцию. Установление этой доминанты для правильной звуковой реакции сможет «залить» интонацию окраской, символизирующей эмоциональное состояние героя, а не смысловое значение его слов, которое как бы оттесняется на второй план. «Приходится перестраивать всю тональность фразы и часто снижать качество эмоции или сбивать интонацию с естественности. Например, короткая фраза Семена Ивановича “Моя техникум прошла” была записана четыре раза, а выбран вариант, где радость заливает все ударные гласные “о, у, а” достаточно равномерно, без выделения ценных слов, которые сначала режиссеру казались необходимыми. ‹…› Ценна здесь эмоциональная окраска, равномерно кроющая все ударные гласные трех слов. ‹…› Если бы здесь были не три, а тридцать три слова, то все-таки они были бы политы густой эмоциональной окраской, которая стирала бы “логические”, “описательные” символические и всякие другие ударные акценты резонерства, до тех пор, пока эмоция не остыла бы и, перерождаясь, не создала бы новые очаги возбуждений, а с ними и новые краски для интонаций»[644].

Опьянение героя было сыграно актером так: «Все гласные ударны, все хриплы пьяным гневом». Потом «стряхивая свою “пьяную доминанту”, старик начинает растормаживаться и пропускает в сознание другие мысли (раздражители), и тогда “он начнет только строить новое доминирующее состояние”, на “доминанте чести”. Когда доминанта представляет собой цепной рефлекс, направленный на определенный, разрешающий акт (слезы Бабченко. – В.Г.), то разрешающий акт (слезы. – В.Г.) и будет концом доминанты»[645]. В этом кадре актер, вернее, его герой захлебывается, поперхнется на гласной, которую он перестает тянуть и делает акцент на взрывную «Х». Разумеется, хорошее звучание речевых интонаций и управление голосовыми красками (высотой, силой, темпом и тембром) осуществимо только при поставленном дыхании, «фундаменте воспроизведения эмоций»[646]. Актеру обычно помогает музыка, но Гардин услышал музыку после того, как сыграл, а Шостакович написал ее до того, как увидел актера. Хотя, по Гардину, это снизило звучание некоторых сцен, но ничего не изменило в принципе использования музыки как средства выравнивания звучания и необходимой проекции для разговорного голоса.

Словно обобщая опыт этих фильмов, внимательный их критик, музыковед и специалист по барочной опере Иеремия Иоффе писал:

Звучащему экрану равно доступны все шумы и звуки, которые сопровождают явления природы и действия человека, но кино может их оставлять в их эмпирическом бытии, может их переплавить в музыкальные темы, разрушая границы музыкального и немузыкального звука. Таким образом, движение от неопределенных шумов к звукам определенной высоты и наоборот, как вообще движение от шума к музыке и обратно, само получает многообразное сюжетное значение, неизвестное музыке самой по себе. Шумовая музыка, о которой кричали футуристы, музыка, которая должна была вытеснить классическую гуманистическую музыку, в кино становится вспомогательным средством реалистической передачи мира, получает свое сюжетное место, поддерживая человеческие мелодико-интонационные голоса и фигуры[647].

Слова без голоса

В тот момент, когда технический и эстетический стандарт звукового кино был определен, голос стал медиумом для передачи слова. Только лексические особенности речи персонажей дискутируются на страницах «Искусства кино». Ориентирами служат Шекспир и Дидро, «отцы кино», которые обильно цитируются[648].

Председатель Комитета по кинематографии Борис Шумяцкий, расстрелянный в 1938 году как проводник голливудизации в советском кино, в «Кинематографе миллионов» подробно останавливается на типах русского советского героя, прибегая к примерам из «Летчиков» (1935). Один герой, «человек без аффекта» Рогачев, «соединяет в себе американскую деловитость с русским революционным размахом» (по сталинскому лозунгу), выдержан и дисциплинирован; другой – воплощение русской недисциплинированности и расхлябанности, «русской души с надрывом и нараспашку, которой тесно в рамках высокой сознательности и дисциплины». Но о том, каким голосом должен был заговорить этот живой человек, Шумяцкий молчит[649].

Идеалом языка и голосового решения был объявлен Чапаев, для которого Бабочкин нашел вульгаризмы, добавленные в роль («наплевать и забывать», «академиев не проходил»), заменил слова жестом, поменял синтаксис, сделал реплики более короткими, обрывистыми и динамичными[650]. В отличие от Гардина, ищущего эмоциональную доминанту в произнесении, кажется, что актеры и критики теряют в середине 30-х годов интерес к звучанию гласных и согласных и занимаются только диалогом. Текст важнее, чем голос, который не обсуждается и в портретах актеров[651]. Это тем более странно в стране, где еще поют, где поэты напевно декламируют и почитаются чтецы-декламаторы (Владимир Яхонтов), где существует традиция исследования декламации, где поддерживается новая устная культура и выращиваются поющие поэты или сказительницы – Джамбул и Сулейман Стальский. Слово вытесняет голос. Однако при всей важности текста, ставшего основой для цензурного контроля, не он является носителем смысла в фильме. В этом парадоксальным образом убеждает поражающий обилием слов фильм «Великий гражданин» (1938) Фридриха Эрмлера, предложивший киноверсию убийства Кирова (в фильме – Шахова), жертвы заговора партийной оппозиции, прямо связанной с иностранными разведками. «Великий гражданин», вышедший на экраны после серии процессов, – единственный фильм в советском кино, в котором оппозиция играет значительную роль, ей как бы дана возможность представить свою программу. Карташову придано некоторое сходство с Бухариным, Боровский выступает как сподвижник Троцкого, и в конце второй серии в кадре появляется даже «реальный» Пятаков. Хотя фильм состоит в основном из споров, собраний и речей, он полон указаний и намеков на непроизнесенное и непроизносимое. Понимание и узнавание, кто свой, кто враг, достигается в конце концов не через слово, а через «интуицию», интонацию, песню. Шахов объясняется с Карташовым-Бухариным в долгом обвинительном монологе. Тот возражает: «Я этого не говорил», на что Шахов парирует: «Но, очевидно, думал». Идентификация происходит через песню: Максим насвистывает знакомую мелодию «Шара голубого», единство аудитории и оратора достигается через хоровое пение «Интернационала». Так фильм, построенный на диалоге, утверждает интонацию как носитель смысла.

Песня на каждый день

Несмотря на эту принятую (и услышанную современниками) практику мелодизации речи при помощи музыки, украинский режиссер Игорь Савченко долго отстаивал для своих героев «право запеть» и мотивировал это желанием публики: «Зритель настойчиво требует у радио, кино, театра хорошей песни ‹…›, которая сама бы пелась и не только в колоннах на демонстрации, а просто в быту. ‹…› Тем не менее в 75 % выпускаемых фильмов за волосы тянут изо всех сил упирающийся патефон и заводят “доходчивые” пластинки. Зритель, уходя с такой фильмы, уносит с собой ‹…› “занозу в ухе” на счет какой-нибудь “малютки Мэри”, которая прольет на чьи-то губы “пену кружев и волос твоих теплый дождь”». ‹…› В самом деле, неужели же получившее такое колоссальное распространение “черные глаза” или песенки, обыгранные “Путевкой”, поются потому, что пришли к нам из лагеря белой эмиграции или блатного мира?»[652] Парень, оставленный девушкой «на берегу с “носом” и с гитарой», не запоет «братишка наш Буденный, с нами весь народ». Поэтому Савченко решил «создать массовую песню на каждый день, так сказать, для личной жизни»[653] и поставил фильм про современную деревню, в котором герои только поют – задолго до «Шербурских зонтиков» Жака Деми (1964) и «Романса о влюбленных» Андрея Михалкова-Кончаловского (1974).

Методы использования музыки в кино Савченко считает либо «ресторанными», либо все еще заимствованными у таперов немого кино: «Музыка в фильму вводится обычно бытовая, и ее присутствие стыдливо прикрывается фиговым листком какой-нибудь в подходящий момент зашедшей во двор шарманки или музыкальной соседки, играющей душещипательный вальс. В лучшем случае музыка аккомпанирует какому-либо эпизоду ‹…› без оправдания источника звука». Кино «не имеет традиций синтетических жанров, тех самых традиций, которые заставляют европейца уходить из китайского театра с сильно амортизированными барабанными перепонками и головной болью и оставляют китайца мирно дожевывать свой завтрак и наслаждаться ювелирной работой актеров»[654]. Чтобы зритель не удивлялся, почему персонаж вдруг изъясняется песней или речитативом, обязательно присутствие «экзотики, оправдывающей поющего персонажа», – например, фрака.

Синтетический фильм Савченко, сделанный без фрачных условностей, «при которых персонал получит право запеть», «Гармонь», был, однако, резко критикован. Только критик «Известий», Хрисанф Херсонский, не попал в общий тон и считал, что этот фильм «как песня, вырывающаяся без стесненного дыхания». Рискованная попытка режиссера «заставить людей не говорить, а петь все время и притом среди реальных, а не условных берез, изб и столов, сделана актерами без фальши. Но музыка и пение ‹…› идут сплошным неэкономным потоком все в одном лирическом характере, начиная утомлять. Есть ритмические оправдания, но нет отточенности формы»[655].

Картина Савченко разыгрывалась пейзанскими персонажами, водящими хороводы, и упиралась в музыкальный конфликт (может ли бригадир по-старому играть на гармошке). Не столько пение, сколько музыкальные дивертисменты затягивали действие. После просмотра этой пасторали Сталин сделал Борису Шумяцкому «ряд резких замечаний насчет фальши, растянутости и отсутствия в картине кинематографического действия, во имя которого народ и ходит в кино»[656]. Жданов считал, что романсы и песни в картине «все даны с надрывом в духе Вертинского, в духе кабацко-трактирной меланхолии. Общий тон фильма кабацко-вертинский тон»[657]. Картина была признана «глупой, пошловатой, чужой», ее сняли с экрана и отозвали из-за границы[658].

Шлягером стали не песни из «Гармони», а песня из «Встречного». Марш Дунаевского «Широка страна моя родная» из фильма «Цирк» превратилась в позывные радиостанции. Но, несмотря на печальную судьбу «Гармони», единственным стабильным жанром в обедненной жанровой системе советского кино стал мюзикл.

Пение вместо диалога

«Гармонь» довела принцип советского кино – пение вместо диалога – до кульминации – и была запрещена. Работы ленинградцев и москвичей, экспериментировавших в том же направлении, утвердили эти приемы как стиль разговорного кино. «В этой картине [ «Одна»], лишенной слова, Шостакович должен был музыкой заменить речь. ‹…› Эти инструментальные интонации речевых имитаций дают не только обще эмоциональный тон данной речи, но и характер говорящего персонажа в целом; подбором тембров, акцентов, ритмов они изображают интонационно-речевой облик человека. Этот метод имитации речи может быть применен и в говорящем фильме», – писал Иоффе[659]. Наблюдение Иоффе не замедлил подтвердить «Мертвый дом» (1932), московский фильм о Достоевском, по существу немая картина. На экране пели флейты, раздавалась дробь барабана и иногда звучал человеческий голос. Но чаще всего он заменялся надписями и оркестром[660], а центральным моментом в характеристике петрашевцев стал эпизод с пением революционной песни. Правда, «ее слова положены на музыку старинного романса и подаются настолько неразборчиво, что эту песню невозможно отличить от обычных романсов, распевавшихся в тогдашних петербургских салонах», – писал Алперс[661]. Звук в фильме был реализован как условность, как знак, как некое обобщение, с одной стороны в рамках эстетики немого кино[662], с другой стороны следуя опыту слушания XIX века, когда ухо было заперто в комнате, театральном или концертном зале и тренировано в восприятии музыки и понимании речи.

Рабочий принцип использования музыки как средства выравнивания звучания, уравновешивающего шум и голос, как замены речи или формирования правильной интонации, будет применен в советском кино с удивительной последовательностью. Диалог сопровождался музыкой, и, как только стала возможна перезапись, количество реплик, произносимых под музыку, резко возросло. Это развитие можно проследить и в немецких, французских и американских звуковых фильмах, сравнивая картины начала 30-х годов с более поздними. Соотношение определено особыми жанрами романтической комедией, мюзиклом или мелодрамой, в которой почти все диалоги «поют». В «Анна Кристи» (1933, 88 минут) диалоги под музыку идут 11 минут, а без музыки 74 минуты, и эта пропорция характерна и для «Головы человека» Дювивье (1933, 90 минут, диалоги с музыкой 10, без музыки 68 минут). Гангстерский фильм «Враг общества» (1931, 83 минуты) предпочитает сухие диалоги (диалоги под музыку 15 минут, а без музыки – 52 минуты). В драме «Голубой ангел» (1929, 108 минут), действие которой происходит в музыкальном кабаре, диалоги без музыки занимают 60 минут, а под музыку – 8. По-другому решает это соотношение Рене Клер. В «Свободу нам!» (1931, 104 минуты) речь сопровождается музыкой в течение 36 минут, диалоги без музыки идут 19 минут. В первой голливудской картине фон Штернберга с Марлен Дитрих «Марокко» (1930, 91 минута) диалоги под музыку и без музыки почти выравнены в соотношении 30 и 45 минут. А в «Касабланке» (1942, 102 минуты) диалоги без музыки идут 33 минуты, а под музыку 57, как и в немецкой мелодраме «Жертвенный путь» (1944, 98 минут), где диалоги под музыку занимают 54 минуты, а без музыки – 21!

В советском фильме «Цирк» (94 минуты) 13 минут диалогов идут под музыку, 28 – без, но зато все остальное время (53 минуты) звучит только музыка. В «Иване Грозном» Эйзенштейна (первая серия, 1944, 100 минут), соотношение меняется: 22 минуты звучит речь без музыки и 27 минут герои мелодекламируют. Музыка вступает в диалог в «Марокко» после 17–19 секунд, как и в фильме «Касабланка»; у Дювивье после почти минутного разговора, как и у Эйзенштейна, у Рене Клера этот принцип сильно варьируется (от 6 секунд до минуты). В советском кино соотношение диалогов, произнесенных под музыку, ненамного отличается от интернациональной практики, и популярные русские актрисы 1930-х годов поют, как и Лилиан Харвей, Зара Леандер и Дина Дурбин. Музыка переводит их голоса в мелодику каденций, которые заставляют разговорный голос следовать ритму, подъемам и опусканиям, диктуемым мелодией.

Сопрано Любови Орловой интонирует даже бытовые предложения как песенные. Все ее героини 30-х годов поют (домработница Анюта в «Веселых ребятах», американская актриса в «Цирке», письмоносица в «Волге-Волге», ткачиха в «Светлом пути»). Уже в своем кинодебюте, «Петербургской ночи» (1934) Григория Рошаля, Орлова создала эпизодический образ «мелодраматически затравленной и вырождающейся женщины» разным исполнением одного вокального номера[663]. В «Веселых ребятах» 12 музыкальных аттракционов были связаны «приблизительным сюжетом»[664]. Для «Цирка» (восстановлен в 1979 году) была написано 30 музыкальных номеров[665]. Немая открытка этой поющей кинозвезды, прошедшей через школу классической оперетты, выпускаемая в продажу, была своеобразной метонимией, напоминая о ее голосе.

Муж и режиссер поющей звезды Григорий Александров ввел на «Мосфильме» голливудские технологии: на «Веселых ребятах» съемки велись под готовую фонограмму[666]. «Цирк» был полностью перезаписан (то есть реплики и шумы «были наложены на музыкальное сопровождение»[667]). В «Светлом пути» Орлова выступала в «волшебном зеркале ‹…› в четырех обличьях – домработница, ткачиха, русская красавица в кокошнике, депутат. Там она одна поет квартетом. Четыре записи с разных пленок были сведены в одну»[668]. Все фильмы Александрова прошли через звуковое восстановление, кроме «Светлого пути». В «Веселых ребятах» голос Утесова был заменен голосом Владимира Трошина, но голос Орловой не был заменен. Ее исполнение сохранило определенное несовершенство, ощущаемое уже тогда русским эмигрантом Адамовичем: «Прелестна Орлова в роли Анюты. Лицом она напоминает Марлен Дитрих и, вероятно, зная это, пытается иногда так же смотреть из-под полузакрытых век, как холливудская “звезда”. Но даже это получается у нее мило и естественно. Кроме того, по сравнению с Марлен или другими актрисами такого же типа, в ней есть еще какой-то живительный дилетантизм, свежесть, непосредственность ‹…› Те уже куклы, а эта – еще человек»[669].

В «Цирке» Любовь Орлова и Сергей Столяров пытаются сохранить ровность тона, регистров и основного тембра, особенно на ферматах перед квинтой. Их интонирование и артикуляция близки мелодизированному речитативу, поэтому они могут легко перейти от диалогов к эпизодам мелодически рельефного пения. В «Светлом пути» почти все диалоги между Таней и инженером (Евгением Самойловым) идут под музыку (и диегетическую и не диегетическую). В начале фильма ее деревенская героиня окает, потом диалект исчезает, и она начинает говорить как москвичка. В финале она уже изъясняется в стихах, что подчеркивает искусственную норму усвоенной правильной речи. Музыка сопровождает этот стихотворный монолог, речь переходит в песню, и одиночный голос подхватывается далеким хором. Потом музыка полностью заменяет диалог онемевших героев и воспринимается как эрзац объяснения в любви.

Не только интонационная мелодика, но и вокальная артикуляция характерна для героинь Орловой. Чтобы придать звонкость всей фразе, она выделяет не одни лишь гласные, но и полугласные, сонорные согласные, подчеркивая «р», «м», «н», «л», как ее учили в певческом классе. Это придает речи ее иностранки естественную искусственность. Так, она пытается добиться подачи звука круглого, приятного, мягкого, избегая звуков шипящих, резких, неприятных для восприятия, избегая глухих, гнусавых регистров, нечисто интонирующих фраз. При этом она разделяет гласные, избегая нечеткости при их сливании. Чаще всего Орлова пользуется жесткой атакой, набрасываясь на звук сильным толчком воздуха и не прибегая к плавности звуковедения. Это мешает ей нюансированно интонировать, но делает произношение более звонким. Голос Орловой остается в памяти этим особым звенящим тембром. Эта манера поддерживается музыкой Дунаевского, который не использовал сложных хроматических построений и фактурных усложнений. Его мелодика проста, в ней есть интонационная близость тем музыкальным формам, которые закрепились в быту, в романсах[670].

Все 30-е годы советский экран сохраняет эту своеобразную манеру использования разговорного голоса как певческого в произношении и интонировании. Актеры тянут гласные и придают звучность согласным в особой ритмике, им не нужен, как оперным певцам, сильный голос и большой диапазон. Тем не менее самыми популярными голосами становятся в кино, как и в оперном театре, тенор и сопрано, которые легко берут кульминацию – на форте и на высоких нотах. Возвращается старая типология инженю и молодого героя из театра начала века. Их чистота, высота, сила и звонкость связаны с молодостью, девственностью, энергией, бодростью, гармонией и здоровьем. В голосах нет признаков вялости, болезни, старости или утомления, курения, алкоголя[671].

Зависимость красивого голоса от телесного здоровья была сделана сюжетом японского немого фильма «Родный город» (1930) Кэндзи Мидзогути о карьере оперного певца с известным японским тенором Фудживара Йоши в главной роли. Герой разрушает свой голос алкоголем, курением и западным «упадочным» образом жизни, проводя ночи в барах, где публика одета в западные наряды, где пьют коктейли и танцуют чарльстон. В фильме этой аморальной модернизации высших слоев общества противостоит национальная соборность, к которой тенор способен и к которой он приобщается, выступая по радио с народными песнями. После автомобильной катастрофы, грозящей ему потерей голоса, герой порывает со своей богатой любовницей и нездоровым – западным – образом жизни, возвращаясь к трудолюбивой жене в кимоно.

В 30-х годах музыкальную модуляцию и певческую артикуляцию переняли как норму все жанры – не только музыкальные комедии. Привязанность диалога к музыке в звуковой партитуре отмечают и техники, критикуя не условность («В “Поколении победителей” реплики идут на общем музыкальном фоне, сопровождаемые постукиванием телеграфного ключа, но при разговоре на улице – на фоне рояля»), а несоблюдение пропорции «в соотношении громкости музыкального фона и наложенных на него реплик», как это произошло в фильмах «Карл Бруннер», «Том Сойер», «Чудесница», «Девушка спешит на свидание», «У самого синего моря»[672].

Эта певческая основа произношения коренилась, возможно, в культурной традиции. Русские актеры, особенно актеры императорских театров, тренировали и ставили голос на музыкальных жанрах, оперетте и водевиле. «Актеры были воспитаны на спектаклях с пением. Поэтому они отлично умели петь говорком и интонировать музыкально», – писал Николай Ходотов, прошедший через эту школу[673]. Он считал, что «наивно-задорная манера исполнения арий из опереток, романсов и даже шансонеток» придавала русским театральным голосам всегда светлое звучание и постоянную улыбку, оптимизм – вместо мрачного минора[674]. Николай Горчаков описывает, как Станиславский мучил Массальского, «жен-премьера, душку-тенора», на репетициях мелодрамы «Сестры Жерар» Д’Эннери, заставляя его петь реплики: «Как дошли до слова “люблю”, так запели. Если уж вам так хочется, спойте нам это слово полным голосом. ‹…› Я вас все-таки прошу сделать для нас сейчас это упражнение: всю фразу повторите, а слово “люблю” спойте на любой мотив и в любом тоне… Запомнили? Навсегда? Вам ведь по амплуа любовника часто придется иметь дело с этим словом»[675].

Музыкальность голосов была сохранена в советском театре, где немузыкальность считалась недостатком. В это время и Станиславский описывает ансамбль голосов в театре в музыкальных терминах: «Хороший мужественный голос, вступающий со своей репликой на сцене, мне кажется виолончелью или гобоем. Чистый и высокий женский голос, отвечающий на реплику, заставляет меня вспомнить о скрипке или о флейте. А низкий грудной звук драматической артистки напоминает мне вступление альта или viola d’amore. Густой бас благородного отца звучит фаготом, а голос злодея – тромбоном, который трещит от своей силы и внутри его клокочут, точно от злости, накопившиеся слюни»[676]. Елизавета Телешева, режиссер МХАТ, пишет о голосе Ирины Гошевой, которую она советовала Эйзенштейну на роль Анастасии, роль почти немую, что Гошева «очень плохо интонирует, играет на двух нотах, и дикция у нее с недостатками»[677]. Хотя самый знаменитый театральный голос тех лет, голос Марии Бабановой, не сделал ее кинозвездой, но на сцене она брала мелодикой интонаций: «Не слова, а тонко модулированные интонации умели сказать все, не сказав ничего»; так в роли Дианы из комедии Лопе де Вега «Собака на сене» «она дразняще выпевала все эти долгие “а-а” и “я-я” на концах фраз, придавала голосу такую пленительную шелковистость, что и не честолюбивому секретарю немудрено было потерять голову. Но, разумеется, главным был сам голос: его тембр, гибкость, окраска. Если бы драматических актеров определять как в музыкальном театре, то надо было бы сказать, что на фоне виолончельного контральто Алисы Коонен, меццо-сопрано Еланской и Тарасовой, характерного меццо Марецкой, характерного же сопрано Мансуровой и Андровской, лирического – Гиацинтовой, тогдашних примадонн московских театров, у Бабановой было колоратурное сопрано. Сегодня, когда многие прославленные голоса, записанные на пленку, кажутся старомодными в своей театральности, природная колоратура ее интонации так же поражает воображение», – считает Майя Туровская, описывая тембр ее голоса как «благородно-холодный, отстраненный», а интонацию как «проникновенно-романтическую, страстно-горячую»[678].

В 1933 году о музыкальности интонации задумывается и Сергей Эйзенштейн, видящий в примате интонации не выход из технических трудностей раннего звукового кино, не жанровую окраску, не мелодекламационную основу русской театральной культуры, а утверждение пралогических принципов воздействия искусства, когда слово возвращается «в ту плазматически меняющуюся стадию интонационности, для которой форма слова есть статический предел формулы». Эти мысли он подкрепляет цитатами из книги французской певицы Иветты Гильбер «Искусство исполнения песни»:

Техника у актрисы и исполнительницы песенок одна и та же. К артикуляции и, что важнее, к чистому произношению, что далеко не одно и то же, надо добавить искусство зажигать и гасить слова, погружать их в свет или в тень в соответствии со смыслом, усиливать их или приглушать, ласкать или кусать их, выпячивать или прятать, обволакивать или обнажать, растягивать или сжимать и пр. и пр., одним словом, добавить то, что придаст тексту жизнь[679].

Музыка и китайский язык, сохранивший семантическую многозначность, становятся для Эйзенштейна возможными моделями для звукообраза речи в кино, которые он находит в мультфильмах Диснея, чей звуковой состав следует той же «неполной уловимости», характерной и для диснеевской визуальности:

Музыка сохранила эту эмоциональную многозначность своей речи, многозначность, вытесняемую из языка, стремящегося к точности, отчетливости, логической исчерпываемости. И он был прежде таким. Он [язык] не искал точности выражения, но старался путем звукообраза слова всколыхнуть по возможности широкий слой созвучных этому слову эмоций и ассоциаций: передать не точное понятие, но комплекс сопутствующих ему чувств. Но и сейчас еще на Дальнем Востоке, сталкиваясь с китайским языком, логист-европеец, педант ответственной точности языка, негодует на это музыкальное подобие многозначно переливающегося смысла в неуловимом значении слов[680].

Музыка служила в поздних фильмах Эйзенштейна основой интонации. «Александр Невский» и «Иван Грозный» следовали оперной практике в четкости речитативов с замедлениями, мелодическим подъемом голоса, четкой артикуляцией и сознательным обращением с длительностью каждого отдельного слога. Эта практика неприятно поразила Михаила Чехова. В длинном письме, адресованном Эйзенштейну (и опубликованном в бюллетене ВОКСа), Чехов упрекал режиссера в том, что этой искусственной манерой он уничтожил знаменитый русский аффект, что чувства не проявляются в их истинной силе из-за манеры говорить. Но письмо описывало не только стиль Эйзенштейна, но остро ощущаемую Чеховым новую норму говорить советского кино (Эйзенштейн довел ее до гротескной барочной формы и ужаснул этой иностранной «неестественностью» своих коллег, но его стиль лишь обострил приемы, уже опробованные в «реалистических» советских жанрах).

Чехов поражен мертвым, метрическим – для него механическим – ритмом с неоправданными в ½ секунды паузами между словами и голосовыми акцентами, которые разрывают и без того искусственно задержанную фразу:

Вы говорите мысль, ударяя на главном слове, и растягиваете фразу, делая неоправданные паузы (задержки) между словами. Этой манерой говорить, в большей или меньшей мере, страдаете вы все. Всю фразу вы произносите холодно (я бы сказал мертво) в надежде на ударное слово. Чувство не может пробиться сквозь эту несвойственную человеку манеру речи. ‹…› Это ударение ‹…› Вы ‹…› делаете голосом. ‹…› От постоянных голосо-волевых ударений ваша речь очень скоро начинает производить монотонное впечатление[681].

Тяжелая метрическая речь «исключает возможность смены темпов» и убивает напряжение, которое должно было бы возникнуть в длинных паузах. Но механический ритм пауз парализует энергию. Затягивание речи не придает ей значительности и убивает молчание. Без смены темпов актер не может жить, считает Чехов. Русский актер не должен перенимать темп американского кино, о чем недавно говорил Чехову «приехавший из Москвы фильмовый работник» (Михаил Калатозов?), потому что в американском фильме «не темп, а спешка», прикрывающая пустоту, и поэтому актеры боятся замолчать даже на четверть секунды. Настоящий темп для Чехова зависит от двух условий – внутреннего темпа, обусловленного сменой эмоций в актере, и внешнего темпа, определяемого режиссурой в отношении всех остальных средств (пространства, движения, монтажа), и эти темпы могут не совпадать, что «дает изумительные по неожиданности и силе эффекты»[682].

Чехов исключал музыку, которая сопровождала диалоги в «Иване Грозном», делая этот фильм музыкальным речитативом. Это мелодекламационное музыкальное наследие переняли фильмы 50-х годов. У Хуциева в «Весне на Заречной улице» (1956, 96 минут) 26 минут диалогов идут на музыкальной основе, как и в фильме Николая Рея «Бунтарь без причины» (1955, 111 минут), где диалоги под музыку занимают 51 минуту, а без – 44. Музыка переводит эмоции в голосе в темперированное и стилизованное звучание. Не голос производит музыку, как у Моисси, а музыка производит ощущение голоса. В этом смысле интересно свидетельство радиожурналиста «Маяка», который вел репортаж с Красной площади в День Победы и не смог подавить вдруг прорвавшиеся в голос слезы. Чтобы скрыть аффект в голосе, он предложил звукооператору подложить музыку[683].

Музыкальная подкладка голоса формировала слух кинозрителей. Любопытный пример этому привел современный немецкий композитор Хайнер Геббельс, поставивший много экспериментальных радиопьес с документальными голосами. В 1980-х годах он записал монолог шестидесятилетней женщины и решил потом подложить под него музыку, ритмизируя длинный рассказ. К своему удивлению, он обнаружил, что женщина говорила абсолютно музыкально, следуя неслышимой ему, но четко ощущаемой ей мелодике и ритму, и каждый раз попадала в конце предложения в тонику[684]. Слух и манера говорить этой женщины были сформированы кино 1930-х годов с поющими и мелодически интонирующими звездами, хотя музыкальные номера не подразумевали зрительскую активность. Зрители не должны были подпевать экрану, музыка была замкнута в пространстве иллюзии. Но в 30-х годах пение все еще входило в бытовой обиход, школьную программу, заводскую самодеятельность, армейский быт. Пение ритмизировало и улучшало моторику тела, синхронизацию движений и было принятой формой группового досуга. Музыка и пение составляли большую часть и программы радио и коллективного быта. Михаил Кузмин, человек музыкальный, замечал в своем дневнике 1934 года с достаточной дистанцией: «Русские обожают хоровое пение. Студенты, пьяные, чиновники. Я почему-то презираю это пристрастие и, кроме организованных хоров (в церкви, в театре), хоров в домашнем обиходе не выношу, или еще Singverein’ов. Экскурсанты всегда поют, и очень скверно. Особенно женщины любят петь, будучи в этом отношении более бесстыжими. Тут шли по нижнему бульвару отдельно и ничего себе, особенно – au moment supreme, но в виде стада непрезентабельны. Пели только женщины, искуснее четыре, отделившись и обнявшись, пели под гитару. “И дикие страстные звуки всю ночь раздавалися там”, как будто вой их вальса раздавался у царицы Тамары. ‹…› Остальные в экскурсии пробавлялись какой-то длинной эпикой “Набрели на гвардейские цепи… завязалась кровавая битва… и боец молодой…” А то еще затянут “По морям, по морям, нынче здесь, завтра там”. Мужчины все-таки стесняются петь, не потеряли стыда»[685]. Что бы он сказал по поводу поездок в автобусах и посиделок у костров во время волны бардового пения под гитару в конце 1950-х, когда пение, казалось, сняло все дисциплинарные зажимы и было связано с настроением «оттепельной» доверительности и задушевности?

Первый фильм без музыки на репликах был сделан в советском кино в 1964 году. В «Живых и мертвых» Александра Столпера не было ни единой музыкальной фразы, только шумы и речь. Функцию музыкальной доминанты выполнял авторский текст Константина Симонова, прочитанный Леонидом Хмарой. От музыки как подкладки диалога отказываются Михалков-Кончаловский в «Истории Аси Клячиной» (1967) и Алексей Герман в «20 днях без войны» (1976). Позже Герман подчеркивал, что неразборчивость и загрязненность диалога не входили в его замысел: «Когда Никулин и Гурченко долго гуляют по городу, а затем садятся в трамвай, и с ними происходит нечто, вроде бы нужна музыка, скрипки. Но роль этих скрипок мы отдали тем семи людям, которые сидят в трамвае, едущем навстречу, и смотрят в окно. Семь лиц – они и должны были выразить преднастроение героев, хотя каждый занят своим»[686]. Так Герман, не подозревая об этом, возвращается к мысли Эйзенштейна, для которого подбор гаммы беззвучных лиц строился по выискиванию пластического эквивалента звучания интонации.

Громкость и темп. Голос сцены. Интимное и публичное

Не только мелодичность, которая требовала подвижной динамики и легких переходов от высоких к низким звукам, отличала голоса 30-х. Герои должны были говорить отчетливо, ясно и громко. После шепота символистов и крика футуристов это была новая степень мощи, ощущаемая почти болезненно людьми старого поколения (хотя русские романы на переломе веков заставляют огромное количество литературных героев визжать или кричать «исступленно и яростно»). Голоса профессиональных актеров начала века описывались через глаголы «трубил», «ревел», «завывал», и на этом фоне «беззвучность» некоторых художественных решений Станиславского была радикальной. В 30-х годах, однако, голос должен был выдерживать звуковую звонкость и громкую публичность, практикуемую советским экраном и радио. Говорить громко стало неким императивом.

Малый и старый новый МХАТ были музеями старых голосов и старого дореволюционного произношения. В начале века принятый на сцене актерский тон не был ни экспрессивным, ни громким, ни патетическим. Театр Станиславского с четвертой стеной был камерным театром – его обращение со стихом и даже с оперным текстом шло в сторону прозы. Диалоги Чехова следовали разговорной речи русского интеллигента и включали провисшие паузы, неловкие повторы. Хотя некоторые актеры обладали выразительными голосами, а Качалов, Москвин, Ливанов были сильны разными голосовыми масками, актеры сохраняли старорежимную манеру говорить – дореволюционную манеру[687].

В 1936 году шестидесятилетний Остужев был приглашен Сергеем Радловым в Малый театр играть Отелло. Его удивительный голос – говорок, ставший маркой актера в начале века, – часто объясняли тем, что Остужев уже в 1910 году почти полностью потерял слух и, не слыша своего голоса, создавал особое звучание, выбивающееся из нормы. Но публика была в восторге от него и возвращала билеты в кассу, если играл его дубль. Вместо рычащего Отелло появлялся Отелло мягкий и певучий[688]. Однако об этом времени сохранились и другие театральные легенды.

«В 1934 г. Немирович-Данченко репетировал “Анну Каренину” и говорил Прудкину: “Марк Исаакович, замечательно Вы провели сцену у постели больной Анны, но я почти не разобрал слов. А вот товарищ Сталин сказал: “Хороший театр МХАТ, но только не слышно, что говорят”. После этого во МХАТе стало слышно навсегда, до последних спектаклей Бориса Николаевича Ливанова, который ревел испуганным зубром. ‹…› А за МХАТом все остальные театры закричали. И в результате в шестидесятые годы вы еще слышали сталинскую выучку. Она была с технологической точки зрения очень хорошей, но не обеспечивала смысловых, внутренних эстетических требований того театра, который пришел на смену сталинскому», – считает современный учитель сценической речи Валерий Галендеев[689].

Новая громкость воспринимается по-разному. Елена Булгакова записывает в свой дневник 23 января 1934 года: «Третьего дня были на генеральной “Булычева” во МХАТе. Леонидов играет самого себя. Изредка кричит пустым криком»[690]. Над МХАТом издеваются эмигранты[691]. Булгакову голоса МХАТа 30-х годов кажутся уже ненатуральными – ни бархатный бас изящного блондина, ни контральто дамы в соболях. Голос Качалова (Ипполита Ивановича), обволакивающей силе и дрожащим обертонам которого было посвящено столько мемуаров, он описал так: «У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный и прямо доходящий до сердца»[692].

Температура времени определяется новой громкостью и темпом. Станиславский почувствовал эту смену. В постановке «Безумного дня, или Женитьбы Фигаро» (1926) он строил и разрешал конфликт двух классов на столкновении темпов. Фигаро – Николай Баталов и Сюзанна – Ольга Андровская жили, двигались и говорили быстрее Альмавивы – Юрия Завадского с его неспешной манерой «господина и красавца». По замечанию Горчакова, у них была иная дикция; мгновенная, точная и звонкая подача реплики[693].

Это ощущение измененного времени уловили и передали немые фильмы советского авангарда – от Кулешова до Эйзенштейна[694], но оно увязло в темпоритме звукового кино. Григорий Рошаль замечал в 1935 году: «Совершенно реально встал вопрос о темпе как о решающем моменте в наших будущих удачах и неудачах. Люди наших картин двигаются и говорят медленно. Певучая “расейская” речитативность должна, ничего не потеряв в прелести своей изумительной музыкальности, найти формы большей остроты, стремительности, напряженности и решительности, т. е. в поведение героев и в речевой темп наших фильмов нужно внести те же коренные изменения, которые произошли во всем строе жизни России. Наш язык и активность наших действий нужно снять со старой “расейской” певучей телеги и оснастить четкой стремительностью нашей тракторной, современной Советской страны. Всегда найдутся такие аналитики, которые подчеркнут, что в “Пансионе Мимоза” Фейдера и в “Счастье” Лербье течение диалога, пожалуй, медлительнее, чем у нас. Но, тем не менее, нужно понять, что это – только кажущаяся медлительность по сравнению с диалогом ваших картин: там много говорят и, пожалуй, долго говорят, но говорят быстро и умеют так строить реплику и перебрасывание»[695].

Советские герои говорят на экране медленно, однако, если они говорят слишком медленно, словно на рапиде, как в фильмах Ивана Кавалеридзе, это немедленно вызывает упреки в формализме, что случилось с картинами «Прометей» и «Колиевщина» во время кампании 1936 года. Эстетика Кавалеридзе была подчеркнуто искусственной: «В основу композиции Кавалеридзе кладет неподвижный или почти неподвижный скульптурно выпуклый, до мельчайших деталей разработанный образ и, пожалуй, музыкальное оформление. В деле построения статического образа, в деле “лепки” статичной выразительности актера – Кавалеридзе является, безусловно, большим мастером. И легко себе представить, какими красками заиграла бы картина, если бы это застывшее выразительное лицо двигалось бы, разговаривало бы, сталкивалось бы столь же выразительно. Но движения актеров ирреально замедлены, условны, подчинены какому-то формально задуманному ритму. Речь – реалистическая человеческая речь, почти повсеместно подменена таким же разговорным “рапидом” – однотонным патетическим вещанием. Закройте глаза, и вы лишь по смыслу уловите, кому какая реплика принадлежит – настолько мало индивидуальных оттенков»[696].

Однако маска – или застывшее лицо без мимики, основа киноязыка режиссера, не могла ни мелодически петь, ни говорить. Кавалеридзе никак не следовал парадигме романтиков, восхищающихся поющими машинами, и подчеркивал мертвую механическую основу электрического голоса механически ритмизированной речью на одном тоне. В советском «реалистическом» кино подобная подчеркнутая неподвижность могла быть отдана только царям. Так «угрожающе неподвижен» был Петр I. Но эту неподвижность Николай Симонов оживлял неожиданным смехом, громовым голосом и резкостью жеста: «Голос делается оглушающим, петровскому слову не возразишь: оно непререкаемо в своей зычной и резкой силе. Жест приобретает искусную особую широту и порывистость»[697].

Советский киноголос

Советское звуковое кино, в отличие от немого авангарда, работающего с типажами из социальных низов, приближается к стилизованной очищенной эстетике, в которой лишь немногие герои сохраняют натуралистическую вульгарную вирильность (Чапаев Бориса Бабочкина) или сыгранную водевильную народность (барышни-крестьянки Любови Орловой). Очищенный от лишних предметов кадр (угол двух белых стен передает комнату, один стол – меблировку интерьера) создавал своеобразную аскетическую визуальность, которую должен был подкрепить очищенный звук, усиливающий мистическую бесплотность изображения, что отражается на политике голосов. Заявленный реализм советского кино – обманная уловка; тела и голоса подвержены «соблазну красоты»[698]. Звук голоса обычно прикрепляет актера к социальной, исторически конкретной реальности, дает телу возраст, но в советской звуковой программе звук должен был достичь той же аскетичности, что и изобразительный ряд. Чувство телесности намеренно подавляется. Голос подчиняет себе остальные звуковые явления, но сам подчиняется музыке, которая переводит прозаические предложения и асемантичные похрюкивания голоса в мелодику каденций. В американском мюзикле голос тоже идеализируется и переводится в мелодию, но эта культура существует в другом звуковом контексте – радио с диалектными отклонениями и акцентами эмигрантов, жанровых голосов (вестерна, гангстерского фильма), голосов-«брандов».

В советском кино ни бестелесные голоса, ни их механические фантомы, ни защищаемая Эйзенштейном и Пудовкиным асинхронность не становятся определяющими моментами национальной школы. В области стилистики и обработки звука советская практика идет к стандарту голливудских фильмов, каким он утвердился к концу 30-х годов, когда «технология должна была дать зрителю желаемое, – услышать звезд, разыгрывающих истории “натуральными голосами” на адекватном фоне: невоспринимаемой сознательно музыке, неслышимым шумам и незамечаемой тишине»[699]. В этой программе звук не должен был выделяться как самостоятельная единица воздействия. Поэтому режиссеры легко отказываются от звука шагов, скрипа дверей и звона посуды при обеде. Звук должен оставаться незаметным, как и монтаж, чтобы не разрушить иллюзию созданного на экране мира. В этом смысле он «съеден», подавлен изображением, и слышимому не дана возможность выразить больше, нежели синхронно видимое движение.

Звуковая дорожка полностью подчиняется задачам передачи диалога. Опыт натуралистического театра, утвердившийся в начале века, с бормотанием, монологом спиной к залу, молчанием, укутыванием голосов в бытовые шумы, не помог пробиться неразборчивому диалогу в кино, во всяком случае не в 30-х годах. Стиль отчетливой артикуляции реплик, произнесенных медленно ясным высоким и громким голосом (что обуславливалось отчасти свойствами ранних угольных конденсаторных микрофонов), оказал влияние на вокальную культуру голоса в советском театре. Особенности технологии и стремление звукооператоров к максимальной разборчивости и понятности совпали с задачами идеологии.

Фильмы 30-х годов создали определенный стандарт электрического голоса, определенного не только индивидуальностью актеров, традицией их подготовки или стилистическими пристрастиями режиссеров, но микрофонами, технологией обработки и кодом репрезентации. Микрофоны определили отбор высоких голосов – и женских и мужских, оптическая пленка придала им светлый металлический тембр. Поскольку голоса записывали на определенном расстоянии от микрофона, они были снабжены ощущаемой реверберацией, электрическим эхо. Посыл голоса в микрофон придал даже интимному диалогу на крупном или среднем плане напряженный фальцетный звук, как будто актер или актриса всегда направляли свою реплику не близко стоящему партнеру, а массам или далекому слушателю. Эффект подслушивателя у советского зрителя возникнуть не мог. Грудные регистры и низкие частоты прослушиваются редко. В озвученных картинах (например, в «Тринадцати» Михаила Ромма, 1936), где реплики были записаны в «бархатном гробу» ателье, реверберация убрана, но голоса звучат глухо.

От этого пронзительного, высокого, металлического, светлого напряженного громкого голоса – особенно в женских регистрах – возникает ощущение искусственного акустического мира, раздражающего звоном, подчеркнутой артикуляцией и медленным темпом (тоже обусловленным особенностями техники). Радио допускало более низкие голоса, но даже Юрий Левитан начинал свою радиокарьеру на более высоком регистре. Электрически звенящее, резкое пронзительное сопрано делает из каждой героини невинную инженю, а из каждого героя – романтического юношу. Неудивительно, что в акустической памяти старшего поколения фильм Юлия Райзмана «Машенька» (1942) и голос Валентины Караваевой запомнились как редкое исключение. Фильм, однако, строится на парадоксе, внушая зрителю, что он смотрит интимный фильм с интимными голосами, потому что речь идет о любовной истории милой незаметной девушки и симпатичного юноши. Однако молодые герои вынуждены свои интимные чувства и диалоги вести на публике, без возможности уединения, что превращает интимность в нечто несуществующее. Они живут в общежитиях и работают в профессиях, смещающих границы интимного и публичного, – она приемщица телеграмм на перегруженном почтамте, он шофер такси. Их знакомство происходит во время учебной газовой атаки, где Машенька отдает приказы в противогазе. О первом свидании они вынуждены договариваться в присутствии незнакомца, вторгающегося в их только-только завязавшийся диалог как спешащий пассажир. Машенька пытается напомнить о себе заболевшему шоферу в присутствии двадцати грубо шутящих мужчин, с которыми Алеша делит спальню. Когда Алеша в финале фильма отправляет Машеньке после недоразумений и обид первое любовное письмо, оно доходит до нее – прочитанное и озвученное всем Финским фронтом. Герои не могут говорить о своих чувствах и не говорят интимными голосами. Все их интимные чувства, переживания, слова делаются публичными и обсуждаются в коллективе (женском или мужском). Интимная сфера существует лишь в кабине такси и на скамейке в вечернем парке, но там голоса актеров моментально «заглушены», мелодизированы музыкой.

Караваева пользуется в фильме высоким сопранистым голосом инженю, который передает звенящее напряжение связок и часто окружен электрическим эхо. Лишь в немногих сценах – например, на скамейке в парке – ей удается в нескольких фразах понизить голос, вдруг придав ему грудные, более интимные и неожиданно эротичные бархатные тона, резко контрастирующие со светлой дневной высотой. Ее кокетливая подруга Вера, соблазняющая смущенного Алешу (Михаил Кузнецов) на неожиданный поцелуй, не пользуется низкими эротичными тонами, но придает своему высокому голосу манерные, несколько замедленные интонации, предвосхищая Ренату Литвинову. Поэтому неожиданные низы с придыханием в голосе Караваевой запали в память поколения как единственное напоминание о возможной эротичной интимности, создаваемой голосом в публичном пространстве этого любовного фильма.

Партнером в дуэте с высоким женским голосом выступает тенор, а более низкие голоса отдаются на откуп комическим персонажам, как в барочной опере. Только детские голоса звенят еще выше.

В этом смысле любопытен «мужской» фильм Довженко «Аэроград» (1936, восстановлен в 1971 году на «Мосфильме»). Фильм очищает речь от шумов, но часть реплик произносится на фоне музыки. Довженко не заботится о пространственном реализме. Врач сидит спиной к камере, но говорит прямо в микрофон с хрипом и придыханием. Восстановленный фильм работает в трех разных режимах – нового звука, старого звука, старого и нового звука в одной сцене. Голоса и в помещении, и в тайге (которая снималась в павильоне) обработаны ревербератором. Роль летчика Сергея Столярова молчалива, староверы получают более низкие регистры, но неприятно хриплые голоса, как и предатель (Степан Шкурат). В фильме нет молодых женщин, и высокие голоса в этом ансамбле подчеркнуто искусственны; очень высокие голоса отданы японцам и переозвученному ненцу. Их звучание почти причиняет боль, но оттеняет мужские высокие голоса как более низкие.

Уши лингвиста и культуролога

Борис Гаспаров, музыковед и семиотик, попытался в конце 70-х годов описать голосовой сдвиг в советском обществе, опираясь на модели интонирования и мелодики старшего поколения «отцов», то есть людей, чье произношение было сформировано внутри дореволюционной (русской) культуры, и «детей», чья мелодика была воспитана в иной социальной и образовательной системе, сложившейся после революции. Этот же слом прослеживал лингвист Михаил Панов в истории русской орфоэпии. Обоих интересовала не только и не столько поэтическая высокая речь, сколько изменения орфоэпии и мелодики голоса в бытовой культуре.

Панов не обнаружил резкого разрыва между орфоэпией в до– и послереволюционном произношении, считая, что преемственность московского произношения сохранилась[700]. Гаспаров анализировал голоса и просодию не только как фонолог и лингвист, но и как культуролог. Он отметил разницу в мелодике, высоте тона, тембральной окраске, темпе и динамике и предложил интерпретацию слышимых изменений. Панов работал с текстами и своими записями манеры говорить старого москвича из академической среды, актеров, чтецов, мужчин и женщин. Гаспаров обратился к граммофонным записям поэтов и писателей, а также радиоголосам и проверил свои акустические впечатления измерительными приборами[701].

Гаспаров отметил, что первый – русский – тип мелодики, сохраненный старшим поколением, отличается богатым консонатизмом начала слова, слабым развитием аккомодаций, относительной автономностью каждого звука и отсутствием жестких ограничений в структуре, то есть его характеризует бóльшая интонационная плавность. Кривая основного тона дает постепенные повышения и понижения, общий диапазон звуковысотных изменений относительно невелик. Каждый гласный в отдельности отличается устойчивой высотой основного тона, различие между самым высоким и самым низким тонами редко превышает 90 герц и колеблется между 150 и 120 герц (32).

Второй – советский – тип мелодики поколения «детей» отличается неустойчивостью тона по высоте, кривая гласных имеет ломаный характер, скольжение внутри одного тона наблюдается на значительном диапазоне, интонация дает резкие скачки вверх и вниз, расширяя диапазон до 120–140 герц за счет интенсификации верхнего регистра, причем и чтение стихотворения, и сообщение ТАСС дают в анализе Гаспарова похожую интонационную картину, и сообщение ТАСС датируется не 5 марта 1953 года, а 5 марта 1978 года (31).

Если различие высоты звука можно измерить и представить, то анализ тембровых различий, воспринимаемых на слух отчетливо, труден, и Гаспаров вынужден прибегать к музыкальным аналогиям с дискантом и флажолетным звуком[702].

Речь первого типа более густая, насыщенная и имеет грудной тембр. Речь второго типа создает более пустое и светлое звучание и отличается поднятием тона, когда люди начинают говорить более высоким (фальцетным, головным) голосом (44). Первый тип произношения менее напряжен для связок, и их гармоничные колебания являются основным компонентом произнесения гласного, артикуляция происходит в глубине. Во втором типе в связи с ограничением гармонических колебаний связок и их частичным отключением напряженное произношение способствует скольжению согласных и в речи доминируют непередние гласные неверхнего подъема, обладающие наибольшим объемом резонаторов («о» и «а»). Фальцетное произнесение этих гласных способствует созданию более светлой тембровой окраски речи и смягчает неадекватность мелодики, отличающейся резким скольжением высоты (35). Эти различия сказываются и в изменении манеры пения. У певцов второго типа появляется сильная вибрация голоса, которая затрудняет устойчивое извлечение тона, в отличие от певцов первого типа (Шаляпина, Собинова)[703]. Однако, сравнивая голос Анны Ахматовой с особенностями произношения Беллы Ахмадулиной, Гаспаров наблюдает понижение основного тона, утверждение более глухого тембра и более глубокое произношение непередних гласных «у», «о» («оучастка»).

Хотя Гаспаров замечает, что мелодика является одной из наименее осознаваемых компонентов языкового механизма, не поддающихся самоконтролю со стороны говорящего, он пытается дать этому феномену психологическое и социокультурное объяснение. Развитие новой мелодики Гаспаров соотносит не с медиализацией советского ландшафта, в котором радио и кино предложили новый стандарт электрического голоса, а с процессами урбанизации и утверждением городского просторечия. Активизация свободных синтаксических построений в литературном языке в начале XX века, разрыв и несоответствия в синтаксических структурах, принесенных малообразованным населением в бытовой язык, компенсируются интонацией. Параллельно в 20-х годах формируется стиль публичных выступлений с резким повышением тона, который перенимается в бытовой язык (42). Эта дискантная манера у мужчин позволяет больший контроль над эмоциональной ситуацией. То есть люди с высоким дискантным голосом скрывают свои чувства и поэтому говорят зажато и высоко[704].

Первый тип мелодики несет для Гаспарова черты общеевропейской артикуляции, что обусловлено более естественной связью русского языка с иноязычным окружением до революции. Второй тип мелодики отличается от европейского стандарта, потому что с 30-х годов говорят только на одном языке в одной стране. Гаспаров не упоминает того, что иностранные картины почти отсутствуют на советском экране в 30-х годах, так же как гастроли иностранных театров, а редкие исключения на советском экране идут в русском дубляже.

Это трактовка связана с классической традицией и с психологической герменевтикой Льва Толстого. Как только герои «Анны Карениной», светского современного романа, начинают лгать, их голос ненатурально звенит, как у Анны в разговоре с мужем (часть четвертая, глава III). Неестественным и фальшивым кажется Анне высокий «резкий», «тонкий», «пискливый», «холодный» голос ее мужа, политика, привыкшего использовать свой голос в официальной сфере. Поэтому его голос при крике поднимается «нотой выше обыкновенного», и, когда Анна слышит этот пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к мужу уничтожает в ней жалость.

Гаспаров игнорирует театральную условность и гендерную неуверенность фальцета. Подобным голосом говорит мужчина, когда подражает женскому или детскому голосу, когда баритон Фигаро подражает сопрано Розины. Театральная эстетика предлагает голосу перейти в фальцет «в минуты каприза, болезненного возбуждения, в страхе и ужасе»[705]. С этим связана подозрительность Александра Островского к людям, говорящим высоким «тонким голосом»: «…а уж эти мне тенора. Много знал я их и один чище другого. Теперь я взял манеру “как только кто тенором заговорит, остерегаюсь”» (44). Интерпретируя изменившуюся интонацию, Гаспаров предлагает объяснение, связанное с закрытостью и открытостью общества, но впадает в старую установку на «аутентичность» эмоций или их маскировку (фальшь). Фальцет понимается как типичный советский способ использования голоса, чтобы скрыть подлинные эмоции.

Однако фальцетный голос позволяет в первую очередь усилить громкость. В домикрофонное время это было почти единственным средством оратора быть услышанным в большом зале и взять более высокий тон. Одновременно фальцет нивелирует индивидуальный тембр, и этой физической особенности фонации Гаспаров дает психологическое определение фальши, связанной с неадекватностью использования публичной манеры в личном пространстве.

И Панов, и Гаспаров игнорируют радио и кино, ограничивая акустический опыт[706]. Отторжение от советских медиа как материала исследования в среде советских интеллигентов объяснимо. Эти медиа были воплощением официального, «самого важного» и «самого советского». Фильмы, которые смотрели в среде академической интеллигенции, были чаще всего иностранными, хотя все они были озвучены особыми советскими дубляжными голосами с искусственными интонациями.

Присутствие в голосовом ландшафте 30-х годов электрических голосов меняет ситуацию существования натуральных голосов решительным образом.

Особенности микрофонной техники – в кино, на радио, при записи пластинок – требовали определенной нормы использования голоса, формируя стандарт несколько замедленного темпа, мелодичных каденций, высокого звука, опирающегося на светлые гласные и избегающего проблематичных шипящих. Киноголос – высокий, прозрачный, «светлый», четко артикулирующий, лищенный акцента, социальных и этнических маркировок, у которого реверберация, микрофоны и оптическая пленка отобрали низы, шепот и интимную дистанцию, – воспринимался внутри культуры, однако, не как голос электрический, а как голос идеальный, данный идеальному красивому телу. Его регистр – фальцет – был обусловлен необходимым посылом в микрофон и таким образом кодировал дистанцию, а не доверительную близость. Этот двойник голоса был сформирован особыми техническими условиями тех лет, выдающих электрическое за природное. Он сформировал медиальную норму, которая была имитирована в реальности (в театре, на трибуне, в быту) и воспринята как «натуральная», маскируя «машинное» как природное. Эта норма создала моду на определенные голоса, на их манеру говорить, интонировать и ритмизировать, и знакомое по театру явление стало еще более распространенным в век популярных медиа – кино, пластинок, радио, позже телевидения. Татьяна Доронина пишет в своих воспоминаниях, что все их поколение хотело выглядеть и говорить как Любовь Орлова[707]. В документальном фильме о министре культуры Екатерине Фурцевой («Женщина на Мавзолее», 2010, реж.: Галина Долматовская) ее племянница рассказывает, что Фурцева подражала Вере Марецкой в роли «Члена правительства» и брала у нее уроки.

Медиальный голос 30-х годов формировал резкий контраст с более поздним медиальным голосом, теряющим мелодичность и звонкость, приобретающим интимные низы и шепот, что было обусловлено технологической революцией в области звука в начале 50-х годов. Новое звучание электрического голоса в кино и на радио оказало влияние на «натуральный» голос и заставило культурологов позднего времени воспринимать и этого своеобразного звукового кентавра как «природное» явление.

Радиоголос

Звучные согласные театральных актеров и певческая интонация кино, поддерживаемая высокими голосами, создают особую громкость, отличающую звуковой ландшафт эпохи, громкость, которая соединяется в воспоминаниях и восприятии современников с нерегулируемой громкостью радио.

По сравнению с объемной немецкой рефлексией о голосах и звуковой атмосфере Третьего рейха кажется, что ухо русских исследователей еще не проснулось. В Германии поражает количество работ и романов о голосе и радиоголосе 30-х годов[708]. Также поражает отсутствие исследований о радиоголосе в России, где устная культура и фольклор получают официальную поддержку, а радио должно помочь важным ораторам быть услышанными всеми[709]. Может быть, отсутствие рефлексии по поводу медиальных голосов связано с тем, что советские радиоархивы сохранили не столько записи, а отпечатанные тексты, поэтому о первых радиоголосах можно судить только отраженно, по обсуждениям в журналах «Радиослушатель», «Радиофронт», «Говорит Москва» и «Говорит СССР», по воспоминаниям радиожурналистов и свидетельствам слушателей[710]. Может быть, это обусловлено особенностью коллективного принужденного слушания и бедностью страны, где частный радиоприемник был редкостью и принадлежностью элиты. Георгий Димитров записывает в дневнике, что слушал речь Геббельса на Нюрнбергском партийном съезде по радио в машине. Но по статическим данным переписи 1937 года на 1000 советских граждан приходилось 3 швейные машинки, 4 граммофона, 3 велосипеда, 2 фотоаппарата и 1 радиоприемник[711]. В дневнике раскулаченного «зажиточного» крестьянина Ивана Глотова приводится опись имущества; скарб этого кулака скуден, в описи есть «пинжак серый», «жакетка женская» и «шкаф некрашеный», но радио нет[712].

Государство решилось на иную систему доставки радиоинформации – через трансляционную проводную сеть, которая означала дешевизну приемных устройств, полный контроль над тем, что слушают, и возможность использования сети в экстремальных ситуациях[713]. Радио стало не семейной, а коллективной формой слушания, и русское обозначение динамика как громкоговорителя говорит само за себя. Радиоприемник не стоял в гостиной или спальне. Тарелки висели на площадях, на рынках или в парках, как можно увидеть в фильме «Частная жизнь Петра Виноградова» (1934), в коммунальных квартирах, рабочих клубах, избах-читальнях или фабричных столовых, как можно увидеть в фильме «Обломок империи» (1929)[714]. Слушатели часто жаловались либо на их молчание, либо на хрипоту и плохую слышимость, но тарелки были повсеместны.

Историк Арон Гуревич подробно описывает звуковой ландшафт Москвы 30-х годов, в котором по ночам были слышны блатные песни (их горланили беспризорные, греющиеся у чанов с асфальтом) и где «преобладали не шум и гудки автомобилей, встречавшихся сравнительно редко, а звонки повсеместно сновавших трамваев, резкий визг тормозов, и часто слышался цокот подков извозчичьих лошадей ‹…› [Н]а площадях и улицах были развешаны громкоговорители, так что публика могла быть в курсе последних событий. Радиоприемники были большой редкостью, и в комнатах коммунальных квартир на стене висела, как правило, черная картонная тарелка. Эта радиоточка передавала одну-единственную программу радиостанции им. Коминтерна»[715].

Западноевропейские исследования радиослушания обращаются к аппарату в спальне, гостиной, частной квартире и опираются на фрейдовский анализ «голоса в темноте», связывая его со страхом или с неосуществимым – неутолимым – желанием. В немецкой теории радио 30-х годов бестелесное существо, которое воплощает в голосе духовную сущность, передает метафизические телепатические послания и вводит слушателя в круг магического воздействия, близкого гипнозу[716]. В русской и советской литературе (особенно в поздние 20-е годы) мы можем обнаружить близкие представления о воплощении сущности в голосе и о его связанности с природой, о телепатическом воздействии радио. В дневниковых записях радиослушателей 30-х годов легко найти следы страха и паранойи, но редко русские уши слышат в радиоголосе закодированное желание[717].

Зафиксированные в дневниках свидетельства частного восприятия радиовещания тем не менее крайне любопытны[718]. Советские политики сменили депутатов Думы; их речи – их голоса – записывают на пластинки, звучат по радио и в кино. Эти новые голоса проецируются слушателями, оставившими нам свидетельства о своем восприятии, на старые стереотипы, которые сложились под влиянием русской литературы. Там верховные правители оцениваются (как у Толстого) по их способности говорить «приятно-человеческим и тронутым голосом». Интеллигенты часто сверяют звучание голосов новых политиков со звучанием старых академических голосов – зычным голосом учителя или профессора, знакомым им по университетской жизни. Крестьяне сравнивают их с голосом священников на паперти (ясным, ненапыщенным и кротким).

Акустические мемуары показывают, что в новом советском пространстве все еще актуальны знакомые маркировки (старорежимная картавость, провинциальный говор, акцент) и их восприятие и оценка «старыми» ушами любопытны. Корней Чуковский восхищается картавостью вождя комсомола (как у красавицы Высотской из того, блоковского времени): «Косарев – обаятелен. Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит»[719]. Булгаков болезненно прислушивается к голосам революционеров, ставших теперь крупными государственными деятелями, открывая в них меты черты оседлости: «17 апреля 1924 г. В 7 ½ часов вечера на съезде появился Зиновьев. ‹…› Говорит он с шуточками, рассчитанными на вкус этой аудитории. Одет в пиджачок, похож на скрипача из оркестра. Голос тонкий, шепелявит, мало заметен акцент»[720]. Запись, сделанная в начале месяца, показательна для булгаковских впечатлений, отсылая к стереотипам и связанными с ними оценками: «Пели артисты Большого театра. Пел в числе других Викторов – еврей – драматический тенор с отвратительным, пронзительным, но громадным голосом. ‹…› И пел некий Головин, баритон. ‹…› Оказывается он бывший дьякон из Ставрополя. ‹…› Голос его бесподобен»[721].

Однако оценочные изменения в течение десятилетия существенны. Чуткая на стереотипы и их слом Лидия Гинзбург подмечает: «По временам мы встречаем ‹…› старых профессоров, всходивших на кафедру тогда, когда с кафедры можно было импонировать, профессоров со звучным голосом, бородой и комплекцией (Сакулин), – и их прекрасные движения кажутся нам занимательными и нарочными»[722]. Несколько лет спустя Чуковскому, человеку «старорежимной» культуры, эти же голоса кажутся уже ненатуральными. Описывая заседание в Кремле по поводу подготовки празднования юбилея Пушкина, Чуковский реагирует на голоса этой группы отчужденно: «[Г]оворит Межлаук, холеный, с холеным культурном голосом. Нападает на академическое издание. ‹…› Нужен Пушкин для масс, а у вас вся бумага на комментарии уходит»[723]. «Академик Орлов насмешлив, кокетлив, говорит преувеличенно народным русским языком, как будто ставит слова в кавычки»[724]. «Толстой ‹…› рассматривает издание “Евгений Онегина”. “Беэ-гра-мотно. Говно”! говорит он вкусным, внушительным голосом. ‹…› Волнуется один лишь Цявловский. Горячим, громким голосом, которого хватило бы на 10 таких зал, сообщает о всех мемориальных досках и местах увековечивания Пушкина. Кипятится, кричит, лицо красное»[725].

Старые интеллигенты находятся в новой ситуации слушания и подчас оглушения, навязанного громкоговорителями в публичном пространстве, и их громкость имитируется «натуральными» голосами в быту. Пластинки с голосами политиков (не только певцов, чтецов и актеров), передачи радио, транслирующего спектакли московских театров и партийные съезды, а также советские фильмы создали галерею медиальных двойников всех верховных правителей.

Радиоволны и радиобыт

Контраст между утопическими представлениями о возможностях новой технологии радио и реальными трудностями несовершенной радиотехники поразителен. Радиоволны, как и неслышимый и не воспринимаемый инфра– и ультразвук, стояли в контексте невидимых феноменов, открытых в начале века (электричество, радиация, рентгеновские лучи). Их невидимость связывалась в русском контексте восприятия новой техники, основанной на смеси футуристической бесстрашной эйфории и архаических суеверий, с телепатическими влияниями. Научно-фантастические романы превращали эти поверья в сюжеты, научно-популярная литература – в предмет обсуждения, и оба жанра думали не только о расширении зрения и слуха при помощи новых приборов (концепция XIX века), но об эволюции нервной ткани и изменениях в коре мозга под воздействием электрических вибраций, ультрафиолетовых лучей и радиоволн[726].

Советский фантаст Александр Беляев описывает мозг, чье изучение сосредоточено с 1925 года в специально созданном институте, как устройство, улавливающее радиоволны и испускающее собственные вибрации. В 1929 году он публикует роман «Властелин мира». Радио появляется в романе как средство трансляции не только слышимого, но в основном неслышимого, как средство распространения радиоизлучений мозга, позволяющее осуществлять непосредственную передачу мыслей. Люди подвергаются индивидуальному и массовому гипнозу при посредстве радиоволн, и героиня романа, игрушка в руках гипнотизера, читает «Трильби» и думает о Свенгали[727]. Во «Властелине мира» радиоволны используются как психотронное оружие, как средство массового гипноза и телепатического манипулирования населением[728].

Фантазии Беляева были связаны и с реальными исследованиями о возможности терапевтического и военного использования ультракоротких волн и электросигналов[729]. В этом контексте манифесты Дзиги Вертова о радиоглазе, управляющем зрением и слухом масс, который приведет к преобразованию мозга пролетариата, и радиомозге как сокрушительном оружии против капиталистического мира обретают далеко не метафорическое значение[730]. В то время как Эйзенштейн в 1925 году думает о кинокулаке, способном насильно преобразовать сознание[731], Вертов открывает суггестивно-агрессивные качества лишь в звуке. Программа его первого звукового фильма снабжает радиозвук магическими свойствами преобразовывать изображение и кинореальность[732].

Этот фантастический и научный дискурс сформировал представления о «Магии радио» Велимира Хлебникова, записанные в 1927 году. Железный рот и железный голос «самогласа», то есть самозарождающегося голоса, будет не только достигать железного слуха, но и путем гипноза менять сознание и чувственное восприятие населения, например вкусовые ощущения. «Великий чародей» радио «бросит лучами вкусовой сон, призрак совершенно других вкусовых ощущений», изменяя вкус щей на нечто более изысканное, распространит новые запахи (медовый запах липы, смешанный с запахом снега), получит полную «еще бóльшую власть над сознанием страны», будет лечить «внушением на расстоянии» без лекарства и поднимать при помощи звуков мышечную способность – силу – «в дни обострения труда» в шестьдесят четыре раза. Также и знание будет совершать «перелеты по небу» и объединять сознания и звенья мировой души в единой воле[733].

Однако возможности советского радио, «великого слепого оратора», как его называет Хлебников, ограниченны. Вертов обвиняет радио в том, что оно оказывает на слушателей то же наркотическое воздействие, что и кино, и передает «Кармен», «Риголетто» и цыганские романсы[734]. Ленинградское радио, начавшее трансляцию 24 декабря 1924 года и работавшее каждый день в течение двух часов, предлагало следующую программу: «7.00–7.25 – лекция; 7.25–8.00 – концерт; 8.00–8.20 – радиогазета. 8.20–9.00 – концерт»[735]; из двух полтора часа были заполнены музыкой и сольным пением. Это было вызвано не только эстетическими пристрастиями радиоредакторов, но и проблематичными микрофонами, которые реагировали на сильный звук отключением. Техника отказывала, передача срывалась. В дуэте голоса не сливались, а забивали и вытесняли друг друга, звучание хора было какофонично; единственным видом концертного выступления было либо сольное пение, либо игра на отдельных струнных инструментах. Рояль, по воспоминаниям одного из первых сотрудников, отодвигали в самый дальний угол, пианиста просили играть как можно тише и не трогать педали[736].

Микрофоны диктовали и специфику радиоголоса, они лишали его диапазона и динамики и заставляли говорить крайне медленно[737]. Даже когда микрофоны улучшились, стиль произношения, очевидно, остался, если судить по записи Гинзбург военного времени: «Диктор говорил неестественно медленно, и можно было считать секунды, отделявшие слово от слова, населенный пункт от населенного пункта»[738].

В конце 20-х годов программа расширилась и по радио начали не только передавать сводки погоды и передовые статьи. К музыкальным номерам присоединилась трансляция театральных представлений, чтение рассказов, спортивные передачи, запись «массовых звучаний» (демонстраций, карнавалов), политических событий (процессов, съездов, митингов, речей), радиоспектакли в «звуковых декорациях» и радиоэкранизации фильмов[739].

При трансляции спектаклей слушатели и радиорежиссеры отдавали предпочтение, как и в звуковом кино, отчетливости реплик, а не пространственной акустической иллюзии. В обсуждении «Передавать ли пьесы по радио?» слушатели считают, что «передача пьес из студии более целесообразна, чем трансляция из театра. Артист, играющий на сцене, двигаясь по ходу пьесы, принимает самые разнообразные положения относительно микрофона; следствием такого движения является резкое изменение слышимости его голоса. ‹…› Голос играющего в студии артиста, находящегося все время на одном и том же расстоянии от микрофона, слышен вполне отчетливо, что облегчает слушание пьесы»[740].

Мемуары радиодикторов полны воспоминаниями о провалах техники в связи с громкостью или попытками использовать сильный голос, мемуары радиослушателей фиксируют гром и хрип дикторских голосов. При этом поражает отсутствие концептуализации радио в 30-х годах в отличие от первой фазы футуристических видений, что особенно заметно на фоне западноевропейского контекста.

Аутентичность и перформативность

Невидимый голос, раздающийся из граммофона, патефона, телефона, радио, не поддерживаемый жестом и мимикой, заставляет слушателя прислушиваться к звучанию, пытаясь понять не только смысл сказанного, но и представить, кто говорит. В это время в Германии фонетик Гюнтер Ипсен занимается физиогномической интерпретацией звучания, а австрийский социолог Пауль Лазарсфельд проводит первый опрос радиослушателей, выясняя, какой облик моделируется в их сознании голосом[741].

В развитии немецкой теоретической мысли о новом акустическом искусстве участвуют авангардные режиссеры, композиторы и такие нетрадиционные теоретики того времени, как Вальтер Беньямин. Брехт пишет радиопьесы, Вальтер Рутманн создает радиоколлажи из городских шумов и называет их радиофильмами. Композитор Курт Вайль видит в радио расширение возможностей акустических искусств, предлагая соединять музыку, человеческие и звериные голоса с шумами природы и синтетическими новыми звуками электрических инструментов. По его мнению, радио поможет трансформировать, усилить, наложить эти звуки друг на друга, ввести монтаж, найти формы акустической цайт-лупы и погрузить голос в сложный шумовой ландшафт (природы, города, искусственных звуков)[742].

Национал-социалистический теоретик радио Рихард Кольб интерпретирует радио, новый медиум, создающий единство немецкого народа, исходя из особой теории. Электрический ток и радиоволны, в которые преобразуется голос, понимаются им как спиритуальная энергия, разливающаяся по миру. Она может проникнуть в слушателя и зарядить его этой энергией при помощи колебаний. Голос понят внутри этой оккультной концепции как воплощение природной элементарной субстанции, как выражение внутренней сущности, как материализация души, которая способна выразить надличное. Голос – это одновременно и воплощенное духовное и бесплотное сущное (verleiblichte Geistige, die körperlose Wesenheit)[743]. (Похожие представления встречаются в романах Беляева, заметках Хлебникова, манифестах Вертова о радиоухе и радиомозге, но это метафизическое эхо пропадает в 30-х годах.)

Немецкий исследователь радио Вольфганг Хаген связывает с мистической концепцией Кольба, следы которой он прослеживает в немецкой теории радио до 70-х годов, психотическую природу немецкого радиовещания Третьего рейха, опирающуюся на гипнотическое воздействие[744]. По наблюдению историка и теоретика вокальной культуры Райнхарда Майера-Калькуса, эта теория радио и радиоголоса возникла под влиянием психологической теории Вильгельма Вундта, основанной на теории психофизических соответствий, и его теории выразительности, в которой голос актера был понят как продукт гипноза и истерического самовнушения. Теория была продуктом эстетики голосов экспрессионистского театра, который культивировал искусственную просодию и уничтожил границу между певческим и разговорным голосом[745]. Немецкое радио стремилось установить языковой и голосовой стандарт – некую норму арийского выражения для всего народа.

Совсем по-иному развивалось американское радио, структура которого – в отличие от немецкого и советского – была не центральной, а региональной. Это радио отдавало предпочтение диалогичности и диалектам. Оно открыло эфир для голосов, которые отклонялись от нормы и при этом никоим образом не претендовали на выражение некоей онтологической сущности, индивидуальности или аутентичности. Голос понимался как перформативная имитация сущности, как маска. Благодаря невидимому телу голос мог убедительно симулировать любой акцент и любую идентичность[746].

Историки американского радио связывают эту практику с этническим плюрализмом и иммиграционной политикой страны. Белые дикторы, Фриман Госден и Чарльз Корелл, играют стереотипическую комическую пару негров Эймоса и Энди, и их популярность свидетельствует об интенсивности воздействия и убедительности сыгранных голосов[747]. Мишель Хилмес видит в их масках голосовой стереотип иммигранта, судьба которого касалась почти каждого американца, всегда пришельца без своего дома[748].

Сьюзан Дуглас написала историю этого раннего, богатого остротами и каламбурами американского радио и проанализировала его чревовещательные особенности, лингвистический слэпстик и потоки болтовни, которые изрыгались из радиоприемников, как будто радио компенсировало немоту и телесные моторные трюки немого кино. В 30-х годах комедия, по ее наблюдениям, была самым популярным радиожанром, при помощи которого радио вело войну против гомогенизации языка, утверждая этнические неправильные отклонения неассимилировавшихся иммигрантов. В то время как радио слилось с региональным говором низких социальных слоев, Голливуд пытался утвердить по контрасту к этой стратегии интеллигентную культуру диалога без социальных, региональных и этнических маркировок. Кино опиралось на правильный английский язык, а радио противопоставляло этому стандарту тот язык, на котором говорили реальные американцы, не заботящиеся о грамматике, правильном произношении и приличии[749].

Американский радиоголос был связан не с обнажением внутренней сущности, а с экспрессивностью и игрой. Голосовые металингвистические выразительные характеристики вытесняли все метафизические, онтологические или психологические субстанции. Гротескным американским ответом на немецкую теорию голоса Вольфганг Хаген считает чрезвычайно популярного в Америке на эстраде и на радио чревовещателя Эдгара Бергена, выступающего с деревянной куклой Чарли Мак-Карти, которую он наградил джазовым гнусавым сленгом[750]. Через тело этого немого Буратино, деревянного оракула, вещает внутренний голос среднего американца, Бессознательное, невыговариваемое, глупое и наивное, называемое в европейском дискурсе совестью. Но Чарли – это пародия на немецкого онтологического субъекта и на французский объект вожделения, воплощенные в голосе. Голос Чарли, буквально проглоченный, внутренний голос из живота, стал гротескным «протезом сущности», остранением немецкой теории внутреннего голоса[751].

В начале 30-х годов в советском радио можно обнаружить следы и немецких и американских тенденций, однако пропасть между осмыслением того, что является голосом, и его реализацией также велика, как дискурс о естественности киноголоса в контрасте к его реальному воплощению. Опыт немецкого авангарда попадает в Россию через Эрнста Толлера и Сергея Третьякова, который много работал на радио[752]. В конце 20-х годов «акустические декорации», сливающие слово с шумовым фоном, «фонохроника», предлагаемая Владимиром Кашницким[753], или «звуковые картины», как их назвал Сергей Третьяков, используя прямой перевод с немецкого «Hörbild», означали для голоса иную среду существования. Голос мыслился как часть сложной звуковой дорожки; он не существовал сам по себе, не подчинялся мелодизму музыки или ритму литературного текста. Из смеси шумов и голосов должны были возникнуть особая интонация и особое звучание.

Сергей Третьяков, один из пятерки радиовещательной бригады, участвующей в репортаже демонстрации с Красной площади в 1932 году, передает опыт, который он вкладывает в уста радиодиктора, так: «Микрофон не любит, чтобы на него кричали. Не мешай радиослушателю слушать звуковую картину. ‹…› Дай зрителю вслушаться и в цокот конницы, и стрекот танкеток, и грохот танков, и рык самолетов. Не тщись перекричать этот грохот, а просто подойди вплотную к микрофону, и тихое внятное твое слово перекроет любой ураган звуков»[754]. Это слово может укротить шумы, оставив слушателя наедине с голосом; оно понимается в этой программе как один из многих звучащих компонентов полного звуков мира, как у Толлера, Рутманна или Курта Вайля, но развитие советского радио идет в ином направлении.

Советские программы пытаются в начале 30-х годов – как и американское региональное радио – работать с вульгаризмами и неправильностями не владеющего высоким русским языком населения. Но просторечия и отклонения от языковой нормы начинают изгоняться из речи «радиотипажей». Интонация говорящего не должна нести в себе «яд грубости, тиражируемой миллионами репродукторов»[755]. Платон Керженцев, председатель радиокомитета, начинает при помощи актеров и режиссеров МХАТа вести кампанию против «опрощения культуры слова» – за поднятие культуры произношения на радио. Радио учит население правильно говорить, и поиск тоногенного голоса сливается с установлением некоей нормы, «единой культуры» русского языка, в которой грамотность поддержана орфоэпией[756].

Диктор должен воплотить эту норму и сделать текст максимально понятным, голосом упрощая сложные конструкции: «Если принять во внимание, что большая часть невидимой радиоаудитории недостаточно культурна, а зачастую неграмотна, то станет понятным, насколько важно со всей ясностью доносить мысль автора, нередко облеченную в сложную литературную форму»[757].

Радио отделяет тело от голоса, но в первые годы советские радиогоды голоса закреплены за конкретными лицами: радиожурналы публикуют фотографии ведущих, поэтов, чтецов, певцов и лишают их голоса невидимой бестелесной субстанции. Перформативные маски и голосовая мимикрия отрицается на дискурсивном уровне, но в реальности она практикуется достаточно широко. Барышня может играть крестьянку, а еврей выступать как воплощение русского голоса. Подобная имитация допускается не только через социальные или этнические границы, но и гендерные и возрастные.

Детские и мальчишеские роли на радио исполняются подчас пожилыми женщинами. Здесь травестия никого не смущает, и буратинными голосами Валентины Сперантовой или Марии Петровой восхищаются. Петрова, сыгравшая на радио тысячу зверушек, Маугли, Дюймовочку, Аладдина и его лампу, любила вспоминать, как ее спрашивали в письмах слушатели, кто она, девочка или мальчик, дяденька или тетенька[758]. Валентина Сперантова играла на сцене детского театра и на радио Давида Копперфильда и Тома Сойера, подростков Гайдара и катаевского сына полка. Когда она больше не смогла играть мальчиков в театре, она полностью перешла на радио, скрывающее ее слишком материальное тело. Неуловимая гендерная неопределенность была допущена в высоких радиоголосах бабушек на роли пионерок.

Восхищение вызывает высокий голос Марии Бабановой, много работавшей на радио. Мейерхольд, хорошо чувствующий театральные амплуа, использовал голосовые данные Бабановой в ролях дразнящих асексуальных девочек-кукол: Стеллы в «Великодушном рогоносце», Анны Андреевны в «Ревизоре», эпизодической роли западной андрогинной шансонетки или мальчика-китайчонка в «Рычи, Китай!». В этих ролях она могла пользоваться голоском примерной девочки с тонко модулированными интонациями кокетки. Возможно, именно этот голосовой прототип Бабановой-инженю не позволил ей реализоваться во «взрослом» театре Мейерхольда[759].

Бабанова в паре со Сперантовой разыгрывала на радио подростковую любовь Тома Сойера и Бекки, Мальвины и Буратино или выступала в роли маленького принца Экзюпери. Ее инфантильный голос, предвещая эротику Лолиты, был единственной формой кокетливой манерности, допущенной в публичное акустическое советское пространство.

Идеальный диктор. Голос безличной индивидуальности

В первые годы на радио развивается культура вечеров «интимного чтения», где голос должен внушить слушателю ситуацию беседы за столом. Опросы «радиогенных» голосов – певца народного, оперного и эстрадного, актера и чтеца, – как они себя чувствуют перед микрофоном, где каждый звук – «всесоюзный звук, каждый чих – всесоюзный чих», должны сформулировать, что такое идеальный радиоголос, который как будто поет «(миллионам) на ухо», его дикция, ритм, темп и паузы[760]. Оперная певица З. П. Добровольская-Турчаева, не узнавшая своего голоса по радио, где стены поглотили звук, делает для себя вывод: «Главное – легкость подачи звуков ‹…›. При исполнении тонких, прозрачных произведений, где все основано не на голосе, а на фразе и дикции, надо знать, как становиться к микрофону». Качалов считает, что «микрофону не нужны паузы. Нужно выверять голосовые и дикционные нюансы». Владимир Хенкин говорит: «У микрофона надо разговаривать тише и внятнее, чем на эстраде», а поэт Иосиф Уткин замечает, что «сильно поднятый голос у микрофона теряет свою широту модуляций. ‹…› Надо читать сдержаннее, медленнее, дикционнее, подчеркивая интонацию и паузы». Исполнительница народных песен О. Ковалева подытоживает: «Надо сказать, а не спеть. ‹…› Сила голоса не играет большую роль, нужна не сила, а внутренняя теплота, задушевность»[761]. Первые радиоактеры фиксируют, что голоса в радиостудии звучат глуховато, тускло. Для того чтобы добиться тихого и мягкого звучания, надо очистить голоса от эха[762].

Первые дикторы, называемые чтецами или актерами-декламаторами, пришли из Государственного института слова или Театра чтеца[763]. Уже в начале 30-х годов они проходили серьезную подготовку с преподавателями техники речи из Школы МХАТа, Малого или Александринского театра. Женский голос для новостей казался поначалу проблематичным. В директивном письме руководителю дикторской группы радио А. И. Гурину редактор «Радиогазеты РОСТА» требует снять женские голоса с передач. «Эти голоса не подходят для чтения газетного материала, ‹…› не гармонируют с голосами чтецов и содержанием газеты. ‹…› Исключением может явиться чтица, у которой голос похож на мужской»[764]. Однако на советском радио женщины появляются рано, и в отличие от английского или немецкого радио они ведут не только передачи для домохозяек или рубрику светской хроники. Ольга Высоцкая начинает на Ленинградском радио в 1932–1934 годах как ведущая уроков гимнастики. В паузах по утрам она читает новости, а с 1934 года ее голос используется только для последних известий в паре с Юрием Левитаном[765]. Так же рано начинают карьеру на радио Зинаида Ремизова, Евгения Гольдина, Наталья Толстова. Ольга Берггольц ведет радиопередачи в блокадном Ленинграде[766].

Буржуазные голоса «отравленного эфира» описаны в советской прессе мрачно, но там предложена их дифференциация: «Кристально-чистые звуки и приятный женский голос объясняет, как мыть посуду. ‹…› Старческий баритон шепелявит в микрофон проповедь. ‹…› Лекция о вреде коммунистической заразы сменяется речью на банкете чикагских банкиров. Визгливое сопрано сменяет мрачный бас, монотонно тянущий биржевые сводки»[767].

Каким голосом наделяется советский диктор? За вопросом, кто читает новости, стоит вопрос, от чьего имени они читаются и связывается ли звучание голоса с личностью того, кто стоит перед микрофоном, или с голосом государства. Речь актера – искусство имитации (в рамках русской школы Станиславского, однако, это искусство аутентичного перевоплощения), речь политика дает психологию личности. Но что такое диктор? Советские радиожурналы ведут в середине 30-х годов бурную дискуссию о специфике радиоголоса, требуя от диктора неповторимой индивидуальности и высокой профессионализации, выражающейся не только в четкой дикции, но и в отсутствии говора, акцента, диалекта. Эти несочетаемые понятия игнорируют свою взаимоисключаемость.

Дискурс требует неповторимости, практика ищет максимально нейтральную степень голосовой презентации и культивирует «очищенный» язык. Актриса и режиссер МХАТа Нина Литовцева, много работавшая на радио, опубликовала в 1935 году статью «За диктора-творца», задаваясь вопросом, достаточно ли на радио сухого чтеца, «объективно и равнодушно произносящего текст того или иного сообщения». Вопрос для нее был риторическим и ответ ясным: «Конечно, нет. Нужен диктор-актер»[768]. Статья предполагала, что диктор – это личность, а не функция. Но практика и политика голоса, разрабатываемые радио, были иными.

Уже в 1930 году от диктора требуется понимание той социальной роли, которую он принимает перед микрофоном, – либо это роль «рассказчика, чтеца и актера», либо «агитатора, пропагандиста и докладчика», который должен, если понадобится, быстро заменить или дополнить текст[769]. Если диктор – медиум другого, то его личность не может выступать на первый план и голос диктора эту личность ассоциировать не может. Эти рамки определяют перформативную маску диктора, от которой требуется максимальная нейтральность.

Профессиональные критерии, определяющие эту нейтральность, касаются лишь орфоэпии. Интонационная скупость не означает подавления эмоциональной окраски, а лишь индивидуальной эмоциональной окраски. Диктор репрезентирует репрезентацию аффекта – гнева, радости, печали. Эта грань в голосе советского диктора ощутима; ее нарушения вербализируются в дискуссии: «Ложный пафос и манерность в голосе оратора, при отсутствии зрительных впечатлений, начинают вызывать у слушателя ложные образы, отвлекающие внимание от содержания»[770].

Для умения играть репрезентацию репрезентации необходима актерская школа. Однако тот факт, что многие дикторы прошли актерскую школу, – как, например, спортивный комментатор Николай Озеров, окончивший Школу-студию МХАТа, – не афишируется. Репрезентация репрезентации означает формализацию умения; в переводе на голосовые, метроритмические и интонационные параметры, какими их демонстрировали дикторы Московского радио, она была связана со скандирующим произнесением слогов, равномерным ритмом и многими ударениями, достигающимися повышением голоса. Чаще всего это был высокий голос с металлическим тембром без вибрато. Выбор высокого голоса, его замедленный ритм и напряженное повышение при акцентах были связаны с особенностями техники. Хотя в 1932 году журнал «Говорит СССР» критиковал этот стиль как манеру князя Василия, он постепенно установился как норма[771].

Князь Василий, персонаж «Войны и мира» (Лев Толстой и здесь выступает как первый «голосовед» России), славился «своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот»[772]. Противостоящая этой манере псевдоиндивидуальная речь с частыми модуляциями и сбивчивыми придыханиями была также раскритикована как провал[773].

Актеры МХАТа дают радиожурналу интервью о специфике микрофонных голосов и повторяют одни и те же общие места, знакомые и по кинодискуссиям, об естественности и отсутствии фальши, необходимом в нагом – обнаженном, лишенном тела, жеста, пространства сцены – голосе[774]. Метафора наготы, которая обнажает неправду, по Москвину и Книппер-Чеховой[775], и внутреннюю жизнь, по Серафиме Бирман[776], очень популярна. Однако представления о внутренней жизни, которая может быть обнажена голосом, ведут не к онтологической сущности, а к лексике системы Станиславского. Голос понимается как рентгеновский снимок этой внутренней жизни, он визуализирует ее: так ослабевающий голос ассоциирует бледнеющее лицо, а смех – белые зубы. Актеры отмечают, однако, что эфир не может и не должен быть перегружен звуками, темперамент не может перехлестывать микрофон, который, по словам Книппер-Чеховой, не выносит «жирных эмоций»[777].

Дикторы поддерживают нейтральный аскетизм и искусственную неестественность четкой артикуляции, достигаемые только в процессе долгих тренировок в технике речи. К этому сводятся профессиональные требования, дискутируемые комиссией, которая обсуждает качества, необходимые голосу диктора. Диктор должен уметь «громко читать» и владеть актерскими приемами: «пауза, контрастирование, правильное раскрашивание слов, ритм и прочие речевые приемы»; его голос должен уметь работать со словом «в совершенной логической подаче»; она построена на «правильном выделении главных смысловых слов (логических центров), на правильном подчинении им второстепенных слов и на правильном интонировании. ‹…› С другой стороны, передача текстового материала, производимая исключительно при помощи речевого аппарата, естественно, требует, чтобы диктор владел всеми музыкальными элементами речи: мелодией, гармонией и тембром. В силу этого требования, предъявляемые к диктору, выступающему перед микрофоном, должны быть следующие: хорошие природные голосовые данные, гибкость голоса, хороший диапазон, умение придавать и выражать оттенки мысли (модуляции), четкая фразировка, абсолютная чистота произношения ‹…› Помимо того, у диктора должна быть достаточно развита техника художественного чтения и правильного дыхания, обусловливающая хорошее звукообразование». Эта же комиссия формулирует представления о голосе, который должен быть «хорошо поставлен» и отличаться «умеренной металличностью, чистотой, силой, твердостью, устойчивостью, собранностью, полнотой и всеми прочими необходимыми качествами. Произношение диктора должно отличаться ясностью и отчетливостью. При ясности произношения слушатель легко, с минимальной затратой энергии воспринимает передаваемый материал»[778].

Утверждая отсутствие маски на радио, комиссия описывает перформативный голос несуществующего персонажа. В письмах «трубадуру радио» Александру Иосифовичу Гурину, голос которого сравнивали с черным бархатом, поклонники и поклонницы представляли любимого диктора «высоким, стройным, с задумчивым взглядом и густыми волнами каштановых кудрей. Читая эти письма, диктор горько улыбался, так как кроме бархатного голоса ни один штрих “устного портрета” не совпадал с оригиналом»[779]. Голос Левитана не вязался с обликом маленького еврея. Голос вечно молодой Галины Новожиловой не старел в течение сорока лет, и ее доброе настроение никогда не менялось. Дискуссия о личности, индивидуальности и естественности сопровождает, но не соответствует утверждаемой манере голосового и произносительного стандарта. Радиоголоса убирают маркировки возраста, этнических, диалектальных и социальных примет, маркировки индивидуальных особенностей и аффекта, но голоса – вернее, их электрическое эхо – создают образ здорового, бодрого, энергичного оптимиста, «живого человека».

«Диктор не говорящий автомат, а творческий работник», – утверждала радиогазета[780]. Однако голос советского диктора, интенсивно занимающегося техникой речи и техникой репрезентации репрезентации, воспринимается русскими писателями, чьи голосовые пристрастия сформировались под влиянием литературы XIX и голосов начала XX века, как «мертвый» голос робота. Это впечатление советский радиоголос производил на Михаила Пришвина, который 30 мая 1937 года сделал запись в дневнике, переводя оптимизм Арсения Авраамова о воскрешении голоса при помощи электричества в иное русло: «Видел сон. Человек со знаком † возле губ. Его речь, как расстроенное радио – мертвая, но иногда нотки живые. ‹…› Писатель умер, говорит печатник. Тиражи и радио ввели в литературу народ и †-писателя и вообще агента, говорящего по радио, т. е. личность стала под вопросом, и в некоторых случаях не оспаривают необходимость ее: т. к. техника радио скоро позволит мертвым говорить за живым (составлять новые фразы из ранее, при жизни записанных слов: “фразеры” и “роботы”)»[781].

Голос из репродуктора. Громкий крик

Манеру использования голоса нельзя отделить от практики слушания, которая влияет на нее, а слушание советского радио было коллективным актом. Радиотарелки висели на площадях, в парках, красных уголках, коридорах, поэтому голос был предназначен не уху одного, а адресован миллионам.

Радиорепродуктор появляется в европейских фильмах в 1929–1935 годах в определенных ситуациях. Он используется в ситуациях катастроф на шахтах («Товарищество», 1931; «Туннель», 1933), в местах добровольных и недобровольных скоплений людей: тюрьмах («Большой дом», 1930; «20 000 лет в Синг-Синге», 1932), на стадионах, вокзалах или аэропортах, где голос из репродуктора должен покрыть большие пространства, перекрыть шум моторов самолетов и дойти до толпы («Ангелы ада», 1930; «Рев толпы», 1932; «Ф.П. 1 не отвечает», 1932). Он связан с пространствами индустриальными и военными (как у Рене Клера в «Свободу нам!»; у Чарли Чаплина в «Новых временах», 1936; у Генри Хэтэуэя в «Крыле и молитве», 1944). Постепенно этот голос перекочевывает из пространств катастроф и массовых скоплений в пространство комедии, становясь медиумом непонятного сообщения: объявления на вокзале.

Андрей Платонов в пьесе «Шарманка» (1930) снабдил этот машинный голос из репродуктора ужасающими и гротескными качествами, сделав его носителем святого бессмыслия[782]. Помимо репродуктора в пьесе действуют несколько акустических машин: механическая шарманка, которая поет «ветхий мотив» (63); «металлическое заводное существо» Кузьма с «деревянным равнодушным голосом, в котором всегда слышится ход внутренних трущихся шестерен», хотя сам по себе он издает только звуки движущегося «тяжкого железа» (60–61). Часто это холостые невнятные звуки: Кузьма просто гудит или «рыгает чугунным звуком» (95), рычит «остаточными словами» и трением механизмов (62), тянет чугунным голосом, бормоча невнятное железными устами (67). В пьесе действует «Рупор-Труба», стоящая на столе в учреждении; ею пользуются «для разговоров со всем городом и кооперативами: город невелик и рупор слышен всюду в окрестностях» (67). Труба обычно повторяет слова начальника «те же слова совершенно другим голосом – более глухим, с иным выражением и даже с иным смыслом» (69). Герой пьесы изобретатель Алеша конструирует свою машину, из которой «раздается гром аплодисментов» (88), пение «Интернационала» или вопль «Интервенция!» (74). Труба вместе с машиной Алеши и голосом железного Кузьмы – парафразы радио и репродукторов, слышных всюду в окрестностях, повторяющих слова совершенно другим голосом «с иным выражением и даже с иным смыслом».

В голосе из репродуктора слышится что-то сверхчеловеческое, чью силу ощущает еще десять лет спустя и герой «Ластиков» Алена Роб-Грийе на вокзале: «Чудовищный голос наполнил зал. Он исходил из невидимого репродуктора и ударялся обо все стены, покрытые плакатами и панелями, которые его только усиливали, отбрасывали и умножали, снабжая его шлейфом искаженных отзвуков и побочных шумов, так что первоначальный смысл этого послания был совершенно потерян, и оно превратилось в мощное, великолепное, непонятное предсказание. ‹…› Люди ‹…› угадали смысл этого призыва или поверили в то, что угадали, и их движение усилилось. ‹…› И опять раздался стрекочущий, подготовительный звук и неожиданно весь зал затрясся от вибраций божественного голоса. Это был ясный и могучий глас, его следовало внимательно слушать, чтобы заметить, что то, что он говорит, совершенно бессмысленно»[783].

С этими голосами из репродуктора работал первый звуковой фильм Дзиги Вертова «Энтузиазм» (1930), который поразил критиков громом индустриальных шумов. В этом фильме Вертов часто оставляет источник голоса невидимым, усиливая фантасмагорические эффекты и визуальную дезориентацию. Это было близко футуристической непосредственной стимуляции слуха. Следы этой стратегии Вертова можно найти и в его втором звуковом фильме, «Три песни о Ленине»: там не слышимый зрителями голос из репродуктора гремит на всю Красную площадь и на «всю» пустыню, уничтожая дистанцию между центром и окраиной страны. В «Энтузиазме» голос из репродуктора звучал из-за кадра или был наложен на статую рабочего, заговорившую как новый командор: «В Донбасс! Фронт прорван»! (в «ресинхронизации» фильма Петер Кубелка подложил этот голос на черную проклейку[784]). Голос статуи приводит массу, сидящую в зале радиотеатра, в движение, и распад голоса и тела закрепляется в фильме вариациями. Публика в зале озвучена индустриальными шумами, локомотивы поют «Интернационал», а масса (на вокзале) нема. Даже репортажные решения (речи на митингах) получают стилизованное обрамление. В конце фразы голос оратора повторяется хором невидимых голосов, скандирующих текст с ритмичными акцентами; этот хор играет коллективное эхо, а бестелесный голос репродуктора за кадром поправляет изображение: «Идут ударники, идут энтузиасты, идет металл, идет уголь, идет Донбасс». Громкоговоритель из кинозала, снятого в фильме, был воспринят в ситуации реального просмотра с другим эффектом. В открытом письме, опубликованном в марте 1930 года в «Кинофронте», зрители жаловались на шумовой хаос фильма, усиленный грохочущими динамиками в просмотровых залах: «С боков экрана несмолкаемо свистят, хрипят и гнусавят громкоговорители»[785].

Громкоговорители стали материальным воплощением бестелесных повелевающих голосов[786]. В этой же роли утверждается позже комментарий в документальном кино, который структурирует изображение – ему, изображению, чуждостью и своим авторитетным, авторитарным знанием. Так трактует радиоголос Эйзенштейн, правда на примере мультфильма Диснея: «[01.Х.1940] С каким наслаждением Селезень Дональд разбивает эту машину самодисциплины и самообладания – радиоприемник, после того как на протяжении самой картины испытал тысячу и одну невзгоду, ибо тормозил в ней свою непосредственность и волей старался сковать и поработить ее в угоду лицемерно-ханжескому голоску из радиоприемника, призывавшему к чисто христианской добродетельности порабощения собственной индивидуальности»[787].

Репродуктор создает особый тип коммуникации. В отличие от телефона это коммуникация односторонняя, сообщения идут из динамика без ответа, это идеальное воплощение голоса власти. Именно эту ситуацию запечатлел первый звуковой фильм Козинцева и Трауберга «Одна», в котором героиня окружена невидимыми безличными голосами, «приказывающими», «карающими», «милующими», распоряжающимися; она мечется среди них, ищет выхода, покоряется и погибает «нелепым и жалким образом».[788] Громкость репродукторов как гул, крик, истерию, продуцируемую радио, фиксируют уши современников – Михаила Кузмина («Сидел дома. Утром был какой-то кавардак, чинили ванну, орали в радио, поставленное мордою к нашей двери, какие-то колхозные пьяные мужики, плакали дети, мамаша требовала денег»), Юрия Олеши («жар свежей смолы, блеск медных частей, крик радио») и уши образованного крестьянина, сосланного в Сибирь, Андрея Аржиловского: «Радио орет над самим ухом и каждый день можешь знать все, что творится в мире»[789]. Рут фон Майенбург, эмигрантка из Австрии, которая провела 30-е годы в гостинице «Люкс», разделяет эти впечатления: «Если в комнатах мы не отключали розетку, то московское радио оглушало весь дом музыкой, длинными докладами, постановлениями разного толка, которые набирали невероятную громкость, когда населению нужно было сообщить что-то особенно важное»[790].

Активный радиослушатель Николай Устрялов, который вернулся в Советский Союз из эмиграции в 1935 году и был расстрелян в 1937 году, проводит у своего приемника европейские ночи и советские дни.

«17–18 мая 1936 г. Характерная описка! Писал год сейчас, и рука сама вывела 192… Эта двойка – как она выйдет, по Фрейду?.. Да, да, двадцатые годы! Июнь, июль жизни ‹…› Шуточки Подсознательного… Или это виновато радио, наигрывающее блюзы, фокстроты, вальс Бостон?.. Переносишься в двадцатые годы».

«12–13 июня 1936 г. Ночь. Радио полушепотом наигрывает фокстроты и вальсы, погружая душу в какое-то расслабляющее марево реминисценций. Да, стихия второй жизни».

«20 октября 1936 г. По ночам повернешь включатель радио, и комната наполнится звенящим, говорящим, информирующим, агитирующим эфиром. Берлин прославляет “Kanonen”, Кенигсберг толкует Канта с национал-социалистической точки зрения, солидный Лондон подает Моцарта, поют хором чехи, кто-то воет по-гавайски, Коминтерн проводит испанский час, из Парижа доносится очередной водевиль. И еще, и еще. И лишь к трем часам нашей московской ночи, когда Вестминстерские часы величественно возвестят лондонскую полночь, эфирная суматоха начинает постепенно улегаться. Шумно в миру, суетливо, тревожно, кроваво».

«6–7 декабря 1936 г. Праздник Конституции. Целый день радиоаппарат пылал патриотическим восторгом и социалистическим торжеством. Очередная массовая демонстрация по всей стране. Демонстрация общегосударственной солидарности и социального братства».

«22–23 января 1937 г. Ночь. Радио откуда-то издалека изрыгает нечто певучее, теноровое».

«30–31 января 1937 г. Приговор по делу троцкистского параллельного центра. Из 17 подсудимых 13 осуждены на смерть. ‹…› В 5 часов – митинг на Красной площади: привет приговору суда. В комнату из радио-ящика неслись чувства миллионных советских масс. Гнев, ненависть к врагам, негодование. Шум, гул приветствий, музыка. Энтузиазм. Свобода. Социализм. ‹…› Легкий поворот радио-рычажка – и снова шум, гул, приветствия, ура, восторги. Откуда это? – Берлин, Фридрих-штрассе. Четырехлетие гитлеровского “пробуждения”. Fakelzug. Массы. Улица. Страсть. – Философия истории. Магия эпохи»[791].

Электрическое усиление сообщало радиоголосам особую мощь. Поразительно, что Лион Фейхтвангер, находясь в Колонном зале, описывает процесс, который Устрялов слушает по радио, как спокойную, деловую дискуссию, в которой взволнованность проявлялась с крайней сдержанностью. Пятаков как будто читал лекцию и напоминал преподавателя высшей школы, выступающего с докладом «о жизни давно умершего человека». «Лишь один выкрик, один истерический вопль инженера Норкина, которому сделалось так дурно, что он должен был покинуть зал, прервал это спокойствие, где все – судьи, обвиняемые, прокурор – говорили без пафоса, не повышая голоса»[792].

Устрялов слышит эхо, имитацию громких голосов дикторов и имитацию их «радостного бодрящего тона» в том, как начинают говорить непрофессионалы: «9 марта 1936 г. стахановка Маруся, что вчера кричала в радио…»[793]

В годы войны, однако, с громкостью и коллективным слушанием связаны иные ассоциации. «В январе или феврале 1942 года я шел из города к себе, на передовую. ‹…› Было тихо, пустынно. Никогда прежде я не замечал в городе такой тишины и такой прозрачной чистоты воздуха. Вдруг где-то захрипел, заговорил репродуктор. Он висел прибитый на уличном столбе. Я подошел ближе, прислушался. Выступал Всеволод Вишневский. Может быть, передавали запись его речи. Могучий голос его, прорывая дребезжание рупора, набирал силу ‹…› кто-то медленно приблизился ко мне. Это была женщина в онучах, сшитых из шинели, в длинном мужском пальто. Она остановилась, прислушиваясь, прислонилась к столбу рядом со мной. Плечи наши касались. Кто-то подошел еще, притиснулся, привалился ко мне, к ней. Вскоре набралось невесть откуда человек восемь. Снег пронзительно скрипел, и люди старались не двигаться, но они все теснее прижимались друг к другу и ко мне. Так было теплее и мы стояли, подпирая друг дружку. Пустынный проспект, высокое, побелевшее небо, кучка людей, сгрудившихся под репродуктором[794].

В описании Даниила Гранина радио буквально сплачивает одиночек в коллективное тело и его сигнал воспринимается как единственная форма связи с миром, как знак жизни.

Голос советской истории

Голос без тела в СССР – идеологический, не патологический голос. Он не требует ответов на обычные вопросы, кто говорит, где и в какое время. Этот голос представляет власть, не персонализированную и абсолютную[795]. Глас из репродуктора был связан с особым дикторским голосом, которому были делегированы агрессивные, торжественные, эмоционально преувеличенные формы просодии. В реальности они были отданы высокому голосу генерального прокурора Андрея Вышинского, в медиальной реальности – низкому радиобаритону Юрия Левитана.

Левитан пришел на радио в 1931 году. С января 1934 года Сталину понравилось, как он прочел текст его доклада XVII съезду партии, и Керженцеву дали указание использовать этого диктора для обнародования самых важных известий[796]. Левитан, уроженец Владимира с сильным оканьем, занимался техникой речи с ученицей Ленского Елизаветой Юзвицкой и педагогом Михаилом Лебедевым, которые обещали ему, что он будет говорить по-московски лучше любого москвича. Над ударениями и интонацией он работал вместе с Качаловым[797].

Не всеми голос Левитана воспринимался как эстетически приятный. Интересно свидетельство Эсфирь Шуб, которая работала с Левитаном над фильмом «Испания» (1938). Поначалу было задумано, что текст Вишневского с прямыми обращениями в зал будет читать автор, как это сделал Хемингуэй в своем испанском фильме. «Своеобразен и прекрасен был дикторский текст Вишневского. Разговор вслух, вернее, мысли вслух для зрительного зала. ‹…› Были не совсем отчетливыми отдельные слова. Требовалась вторая, повторная перезапись. Звукооператор обещал все наладить. Вишневский был все время со мной на студии в зале звукозаписи, готов был работать, сколько понадобится. Он очень хотел сохранить авторское слово. Но руководство студии решило иначе. Приказало записать Левитана. Левитан, как мог, старался произносить текст по Вишневскому, но заменить его не мог. Прекрасно звучал молодой красивый голос Левитана, но над всем своеобразием текста, написанного для автора, нависло обычное звучание радиоцентра. Появился и ненужный пафос, и скандирование отдельных слов. Многое было безвозвратно утрачено»[798].

Еще более резок Олег Фрелих: «Юрий Левитан – наиболее законченное, совершенное воплощение стандартизованной банальности, которая установилась в нашей действительности и считается, очевидно, наиболее пригодной для информации “обывателя”. Его манера говорить, самое произношение слов, паузы, даже голос – все это является выраженьем советской оригинальности, патриотизма, необходимой меры высказывания с намеком в интонации на то, что государственная мудрость держит про запас еще нечто, что нельзя обнародовать. Он импонирует своим условным и безупречным тоном, своим безапелляционным патетизмом, он умеет дать иллюзию, что и сам он является рупором государственной мудрости. Все качества его, как диктора, все это “псевдо”, но навыки его настолько пропитаны неуловимой и приемлемой для обывателя банальностью чувства и мысли, настолько легко ложатся на сознанье слушателей, привыкших к характеру и стилю газетных и ораторских формулировок, что слушатель проглатывает его выступление с удовольствием. Настоящее чувство (патриотизм, печаль, тревога) всегда трудно другому, всегда волнует и утомляет. Все условное – скользит в сознанье, не тревожа его, только приятно оживляя» (дневниковая запись 26 ноября 1944 года)[799].

Фрелих, опытный актер, описывает установившуюся норму репрезентации, связанную с советским диктором. Голосу Левитана были отданы энергичные и агрессивные аффекты: гнев, возмущение, ярость, негодование, ликование, триумф. С начала войны он информировал о положении на фронтах, сообщал о поражениях и победах и – стал голосом советской истории. Его низкий баритон сравнивали с боевой трубой. Сегодня его объявление о победе под Сталинградом предлагают скачать как сигнал для сетевого телефона.

Особенностями его стиля была четкая ритмизация, с растягиванием гласных, с поднятием и опусканием голоса и эффектными паузами, акцентировкой чуть не каждого слова, с подчеркнутой артикуляцией и акцентами на повышении голоса и на торжественном замедлении. В этом он не отличался от главного диктора нацистской кинохроники Гарри Гизе. Правда, в отличие от низкого баритона Левитана голос Гизе был высоким, харáктерным, металлическим. После окончания войны ему было запрещено озвучивать выпуски киножурналов и позволено работать только на дубляже, где он стал немецким голосом Фреда Астера!

Сегодня трудно представить, как голос Гизе аффективно заражал слушателей, – он кажется неприятно резким, пронзительным. Этим громким голосам, декламирующим информацию с сонорными каденциями, крещендо и тремоло и подчас доставляющим ушам слушателей мучение, мы частично обязаны технике.

Левитан читал сообщения ТАСС и в 60-х годах. В 1963 году на Политбюро обсуждали, кто будет открывать по радио демонстрацию на Красной площади. В ответ на предложение отдать это, как всегда, Левитану Хрущев заметил: «Вот я езжу в Лужники, там молодой диктор, хороший голос, это май, это праздник. А Левитан… что, у нас война?»[800] Выбор Хрущева остановился на Александре Курашове, спортивном комментаторе новой станции «Маяк».

Голос Левитана, как и идеальный голос еще не найденного советского диктора, описанный комиссией в журнале «Радиослушатель», был лишен индивидуального зерна. Этим голосом невозможно спросить, сколько сейчас времени, позвонить приятелю или объясниться с девушкой, поэтому ходило так много анекдотов об употреблении голоса Левитана во всех обычных бытовых ситуациях. Не случайно на фоне этих нейтральных голосов дикторов – вплоть до голосов, обретших тела телеведущих Владимира Кириллова и Анны Шиловой, – советские политики обладали своеобразными харáктерными голосами, которые свидетельствовали о сознательном обращении их носителей, будь это Сталин, Хрущев, Брежнев или Горбачев, с акустическим пространством русской и советской культуры и ее медиа.

Ораторы и диктаторы

Природа и техника. Гитлер

До введения микрофона политики должны были обладать сильными голосами. У Гинденбурга был глубокий красивый бас, у Густава Штруве – фальцет, знамениты своими голосами были Лассаль, несмотря на проблемы с дикцией (он шепелявил), и Либкнехт. Август Бебель выступал без микрофона перед 150 тысячами слушателей (правда, слова его речи, по свидетельству очевидца, были развеяны ветром и поняты только теми, кто стоял совсем близко)[801]. Геттерт цитирует воспоминания политика и дипломата Эрнста фон Вайцзекера, который, наблюдая за политиками женевской Лиги Наций, отмечал, что швейцарцы и голландцы не умеют говорить эффектно, а немцы вообще не умеют говорить, в отличие от блестящих французов с их вкрадчивыми голосами и мелодичными интонациями. И в начале XX века победителями в школе ораторов были представители «темноволосых наций»[802].

Об этом знал новый политик Гитлер, который уделил в «Моей борьбе» много внимания магической силе произнесенного слова[803]. Слушатели Гитлера оставили свидетельства о его ораторском темпераменте, о его истерическом крике, о том, что, если в зале царил хаос, он был способен выстрелом в воздух подчинить внимание масс, как Павка Корчагин[804]. Восприятию голоса Гитлера отводится большое место в романах, мемуарах и современных исследованиях.

Клаус Манн в романе «Мефистофель. История одной карьеры» (1936) создал образы голосов власти Третьего рейха, Геринга и Гитлера. Первый говорит высоким, резким, стеклянным, светлым, пронзающим, звенящим голосом командующего, трескучим ледяным голосом Князя тьмы (60, 259, 260)[805]. Гитлер же говорит тихо, чтобы щадить свой сорванный хриплый голос, подавляя свой южногерманский говор во имя чистого немецкого произношения, что звучит как попытка прилежного зубрилы (268). Курт Тухольский писал в письме Вальтеру Газенклеверу 4 марта 1933 года: «Голос даже не такой уж несимпатичный. ‹…› Только он пахнет немного мошонкой, немного неаппетитно мужчиной, а так ничего. Иногда он перебирает с криком, криком же и блюет. Но в остальном – пустота, ничто. Никакой напряженности, ни одной кульминации. ‹…› Никакого юмора, теплоты, огня, ноль»[806]. Другой современник, оглушенный, потрясенный, писал: «Какой голос! ‹…› Насыщенный и звучный, предостерегающий, знакомый каждому немцу»[807]. Речи Гитлера развивались по одной схеме – от спокойного начала до пуанты, долго выдержанной паузы на «мертвой тишине» и театральном эффектном конце, который он часто завершал, форсируя голос до крайности и жертвуя разборчивостью[808].

Один из очевидцев писал: «Нервный, бледный, он не мог сразу свободно говорить. Первые страницы он читает с листа ‹…›, потом впадает в тон своего заклинания. В чем кроется его воздействие? Слушающий его впервые будет разочарован. Его голос не обладает мощью большого диапазона, он не очень чист и быстро приобретает хрипотцу. В его немецком сразу узнается австрийское происхождение, но не венское; он скорее близок высокому немецкому, так говорят венские чиновники родом из Богемии. ‹…› При этом разборчивость четкая, и его можно хорошо понимать даже в радиусе 60 метров. Среди мюнхенцев этот немецко-богемский бюрократический язык кажется даже языком образованного человека. ‹…› Учитывая большую впечатлительность мелкобуржуазных масс по отношению к слову, вдвойне обидно, что среди немцев не нашлось оратора, обладающего даром высказать нечто разумное на доступном народу, образном языке. Среди сегодняшних заик Гитлер настоящий оратор. ‹…› Он слабый риторик, полный ноль в области мысли, и самым сильно действующим моментом в его речах становится его способность возбуждать эмоции. Уже от греков известно, что в речах более всего ценится их благозвучность, что их воспринимают как красивую песню; также относятся к этому французы и итальянцы: их великие ораторы – певцы. ‹…› Может быть, Гитлер верит в то, что говорит. Во всяком случае, этот тон эмоциональной убежденности гарантирует ему успех. Это самая примитивная ступень ораторского искусства и полный детский сад в области политики»[809].

Исследователь воздействия голоса Гитлера Корнелиус Шнаубер считает, что Гитлер обладал удивительным даром подстегивать эмоции; что громкость его голоса и истеричный пафос гипнотизировали слушателей и действовали в первую очередь на вегетативную нервную систему. Ритм его речей со скандированием слогов, который разрушал синтаксис предложений, мешал следовать логике его мысли. Его экспрессивный динамический диапазон охватывал в модуляции две с половиной октавы. В спокойном состоянии его голос был близок к баритональному тембру, в крике он переходил на фальцет. При этом он мог достигать и глубокого грудного голоса, и мелодика его речей избегала монотонности[810].

Психолог Теодор Липпс описывал голос Гитлера как исcтупленный рев[811]. Корнелиус Шнаубер приводит высказывания стенографисток и современников о том, что Гитлер кричал и в обычной обстановке. Но в редкой записи разговора Гитлера со шведским дипломатом в интимной обстановке, которую поместили на YouTube (и быстро убрали), его голос звучит мягко и просто. Очевидно, он обладал разными голосами, публичным и приватным, умел ими пользоваться и к этому умению пришел постепенно, путем тренировки.

Гитлер от природы обладал хрипловатым голосом. В ранних выступлениях современники отмечали визгливые тона, которые врывались в его баритон, как только он повышал голос. В записях речей Гитлера голос выдает напряжение мускулов гортани и шеи, напряжение всего тела заметно и на фотографиях, сделанных во время выступлений. Он не умел подавать голос в полном объеме, и глухое звучание производило впечатление неуверенности в себе, которая поддерживалась письменной – неразговорной – лексикой его речей. После того как он несколько раз терял голос и врачи диагностировали угрозу паралича связок вследствие перенапряжения, Гитлер был вынужден обратиться к профессиональному учителю риторики Паулю Девриенту, знаменитому тенору 20-х годов[812]. Девриент сопровождал Гитлера с апреля по ноябрь 1932 года во время его избирательной кампании по Германии и занимался с ним постановкой голоса, техникой речи и основами ораторского искусства, включая жестикуляцию. Он научил Гитлера правильному посылу с переносом резонатора в грудь, избегая напряжения мускулов гортани. Эти занятия повлияли на изменение высоты голоса (он стал более низким) и изменили интонационную фразировку Гитлера. Хотя уроки должны были остаться тайными (Девриент опубликовал книгу о своих уроках много позже[813]), об этом знали современники, и Брехт, а позже Дьордь Табори сделали уроки актерского мастерства предметом пародии в пьесах «Карьера Артуро Уи» (1941) и «Моя борьба» (1987).

Современная пресса, обсуждавшая стиль Гитлера-оратора, всегда приписывала магическую силу его воздействия природному темпераменту и живому голосу фюрера. Эта аура природного и аутентичного поддерживалась и тем обстоятельством, что Гитлер избегал выступлений по радио, которое с 1933 года полностью подчинялось министерству пропаганды, так что речи Гитлера могли бы быть услышаны одновременно 56 миллионами. Но свои выступления по радио сам Гитлер признавал неудачными, считая, что его воздействие пропадало. Обычно это трактовали либо в духе присвоенных национал-социалистами идей романтиков о языке, связанных с природой и магической силой голоса[814], либо объясняли трудностью Гитлера говорить в изолированном пространстве, наедине с самим собой, обращаясь к невидимой аудитории – без электризующего действия массы[815]. Но ему реально не хватало электрической силы, потому что его «прямой» голос, о непосредственном воздействии которого много писали современники, был феноменом медиальным – в прямом смысле электрическим, как это показали современные немецкие исследователи, Карл-Хайнц Геттерт и Корнелия Эппинг-Ягер. Они обнаружили, что «живой» голос фюрера был продуктом продуманной акустической инсценировки при помощи умелого использования новейших динамиков[816].

Ранние механические средства усиления голоса – труба, который пользовался Мирабо, гигантский мегафон, который можно увидеть в проекте трибуны Клуциса, – искажали звучание голоса. Также искажали звучание голоса ранние электрические усилители – микрофон и динамик. Ситуация изменилась в 1924–1926 годах, когда новые динамики фирмы «Симменс» преодолели эти искажения. Теперь 20 тысяч слушателей могли услышать политика одновременно (хотя жалобы на грохот динамиков и свисты микрофонов оставались до 1926 года). Новые динамики создавали интересный эффект электрического эха, с которым ораторы должны были обращаться сознательно, разбивая речь на маленькие периоды и делая между ними паузы, чтобы реверберация не заглушила звучание голоса. Национал-социалисты с самого начала своей пропагандистской деятельности были крайне заинтересованы в техническом оснащении митингов. Они были первой партией, заключившей контракт с Симменсом на поставку новейшей техники[817]. Динамики, похожие на грибы, были искусно расставлены акустиками по большим территориям в расстоянии 50 метров друг от друга, так что в 1933 году огромное пространство Темпельхофа в Берлине или территория стадиона в Нюрнберге могли быть охвачены голосом Гитлера и других политиков[818]. Динамики преобразовывали эти голоса в медиальный феномен в режиме сиюминутной трансляции и создавали природное пространство электрических резонансов. Голос Гитлера возвращался к нему, так что он мог услышать этот голос, электрически преобразованный, отраженный и усиленный, и вдохновиться его звучанием. Низкие частоты, которыми голос снабжался в этом электрическом отражении и умножении, действовали на слушателей безотказно. Анализы Геттерта и Корнелии Эппинг-Ягер убедительно демонстрируют, как продуманная медиальная инсценировка преобразовывала голос Гитлера и как современная пресса умалчивала ее, создавая миф голоса фюрера как явления самой природы – без технических посредников, без медиатизации. Геттерт соотносит это с немецкой традицией, не допускающей в это время использование микрофонов и динамиков в храме при проповеди как кощунственную замену прямого непосредственного устного слова на голос машинный и механический[819]. Фотографы должны были следить за тем, чтобы микрофон не попадал в кадр, так же как и очки (Гитлера, Сталина или Кирова). Весь медиальный антураж как бы растворялся в ландшафте, хотя на фотографиях общего плана и в хронике хорошо видны расставленные по всему полю динамики. Немецкая пропаганда, отсылая к мифам романтиков, создавала имидж природного голоса Гитлера как живого, аутентичного, первозданного (ursprüngliche) феномена, необходимого как средство создания соборности, мифической аутентичной общности, не связанной с «мертвой» техникой. Эта установка распространялась на голоса всех политиков Третьего рейха.

Интересно в этом контексте свидетельство корреспондента Ассошиэйтед Пресс Луи П. Лохнера о воздействии на него речи Геббельса в 1932 году, где журналист замечает искусную имитацию природного волнения: «Этот крохотный человек, один из самых ловких искусителей, которые когда-либо существовали в Германии, был абсолютно холоден и контролировал себя, создавая в то же время впечатление того, что он глубоко взволнован и его несет собственное красноречие. Его голос, казалось, дрожал от эмоций. ‹…› Однако ‹…› его красивые руки производили властные жесты без малейшей дрожи и выдавали фальшь дрожавшего голоса»[820].

Ораторский стиль Гитлера оказал влияние на немецких политиков. Курт Шумахер, первый демократический бургомистр Берлина, в речи о судьбах Европы, произнесенной в 1945 году перед английскими студентами, своим громким криком возродил в ушах современников воспоминание о звучании голосов Третьего рейха[821].

«Природный» истерический темперамент фюрера имитировали большинство актеров в роли Гитлера – и советских, и немецких[822]. Решение занять в этой роли Бруно Ганса, самого известного интеллектуального актера нового немецкого кино, ангела Вима Вендерса, с мягким швейцарским акцентом и глухим тихим голосом, было решением крайне неожиданным. В фильме «Крушение» Оливера Хиршбигеля и Бернда Айхингера (2004) Бруно Ганс старался не имитировать интонации Гитлера, а подчеркнуть разницу между его частным и публичным голосом, который его персонаж использует независимо от пространства. В фильме он заперт в бункер и общается не только с генералами и отчаявшимися соратниками, но и с женщинами – своей молодой секретаршей, Евой Браун, Магдой Геббельс.

Так же по-иному работает с голосом Гитлера русский актер Леонид Мозговой в фильме «Молох» (1999), следуя режиссерской концепции Александра Сокурова, написавшего подробные характеристики персонажей для немецкого озвучания.

Гитлер

Стремиться к совпадению с тембральными характеристиками документальных записей. В отличие от привычного рисунка звучания его голоса на исторических фонограммах, в нашем случае не забывать, что в большинстве сцен он будет говорить и тихо, вкрадчиво, как бы осторожно, почти деликатно. В таких ситуациях его голос звучит приятно, “бархатно”, почти красиво. Иногда он произносит фразы так тихо, что голос скорее похож на шепот: но это не шепот, это особая, мастерская “тихость”, собеседник слышит и разбирает каждое его слово. Голос звучит всегда уравновешенно, что выдает ораторский навык.

Актер должен помнить, что его герой – человек, всегда вынужденный владеть собой, наблюдать за собой, все время контролирующий себя. Вместе с тем это глубоко несчастный человек, возможно не осознающий этого, поэтому именно его голос, оттенки тембра выдают его внутреннюю неуверенность. В тембре прослушивается некая ломкость, хрупкость. Это именно ломкость, как у подростка в переходном возрасте. Смеется странно, почти неестественно, но делает это с удовольствием, теряя над собой контроль в эти моменты[823].

Полной противоположностью этому стилю и голосу, ставшему предметом пародии у Чаплина в «Великом диктаторе» (1941), в советском фильме «Падение Берлина» (1949), в немецких анекдотах, была манера говорить и выступать публично американского президента Рузвельта, который сделал своим медиумом радио. Радио было впервые использовано в избирательной кампании в 20-х годах Кальвином Кулиджем. У этого политика был слабый и тихий голос, но четкая артикуляция, и многие считали, что без помощи радио Кулидж никогда бы не смог стать президентом. Он был первым политическим микрофонным голосом, который действовал своей интимной непосредственностью[824]. Спокойная интимная непосредственность стала маркой Рузвельта. В свои обращения к нации, начинавшиеся часто словами «Друзья», он включал атмосферные бытовые шумы, погружая в них свой голос. Реплику о жаре в Вашингтоне он сопровождал действием – отпивал воду, и его глотки были слышны и действовали на слушателей, по замечанию Дос Пассоса, успокаивающе, как будто человек, сидящий напротив, наклонился и сердечно заговорил с вами[825]. Рузвельт ввел на радио жанр частных разговоров у камина о большой политике, которые передавались по время войны. Он превратил свой интимный частный голос, в котором не чувствовалось напряжения и который не переходил в крик или фальцет, в голос публичный, предпочитая более медленный ритм, паузы, близость к микрофону. Обама перенес в первой избирательной кампании эту манеру в пространство стадионов, используя приближение к микрофону в определенные моменты как средство ставить ударение. По сравнению с Рузвельтом он вернулся к бóльшему количеству ударений.

«Интуит» и «сомнамбула»: Керенский и Троцкий

Ораторское искусство переживает в Советской России – в промежутке между двумя революциями – всплеск, выдвигая первых звезд, кадета Александра Керенского и социал-демократа Льва Троцкого, к голосам которых современники, соратники и противники, прислушиваются внимательно. Над взвинченной эффектной театральностью оратора Керенского (в молодости Керенский думал о карьере оперного певца и брал уроки актерского мастерства) издеваются противники, как и над его «бритым актерским лицом», раздражающим Владимира Дмитриевича Набокова. Набоков считает Керенского, своего соратника по партии, «недурным оратором», однако никак не сопоставимым с Василием Маклаковым[826]. Зинаида Гиппиус видит в Керенском Пьеро, Игорь Северянин – декадентского идеалиста («паяц трагичный на канате»)[827]. Коллега-юрист, Николай Карабчевский, подчеркивает склонность Керенского «костюмироваться по-маскарадному» и иронически указывает на его театральную неубедительность в роли поверенного: «Керенский как судебный оратор не выдавался ни на йоту: истерически-плаксивый тон, много запальчивости и при всем этом крайнее однообразие и бедность эрудиции. Его адвокатская деятельность не позволяла нам провидеть в нем даже того “словесного” калифа на час, каким он явил себя России в революционные дни»[828].

Истеричность Керенского – его мистический полушепот, истошные крики, короткие, отрывистые фразы, пересыпанные длинными паузами, – вызывает отторжение даже у его соратников по партии («На самых высоких нотах своего регистра он кричал толпам солдат», «Истошным голосом он выкрикивал слова: свобода, свет, правда, революция»[829]). В августе 1917 года его истерический энтузиазм производит на Гиппиус впечатление уже не гениального «интуита», а «морфиномана»[830]. Французский дипломат дает более аналитическое описание манеры Керенского:

Молодой трибун Советов необыкновенно красноречив. Его речи, даже самые импровизированные, замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов, лиризмом метафор, блестящим бряцаньем слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость позы и выражения! Он по очереди надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновенен, ясен и мрачен, тривиален и торжественен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями.

Простое чтение его речей не дает никакого представления о его красноречии, ибо его физическая личность, может быть, самый существенный элемент чарующего действия его на толпу. Надо пойти его послушать на одном из этих митингов, на которых он выступает каждую ночь, как некогда Робеспьер у якобинцев. Ничто не поражает так, как его появление на трибуне с его бледным, лихорадочным, истерическим, изможденным лицом. Взгляд его то притаившийся, убегающий, почти неуловимый за полузакрытыми веками, то острый, вызывающий, молниеносный. Те же контрасты в голосе, который – обычно глухой и хриплый – обладает неожиданными переходами, великолепными по своей пронзительности и звучности. Наконец, временами, таинственное вдохновение, пророческое или апокалипсическое, преобразует оратора и излучается из него магнетическими токами. Пламенное напряженное лицо, неуверенность или порывистость его слов, скачки его мысли, сомнамбулическая медленность его жестов, его остановившийся взгляд, судороги его губ, его торчащие волосы делают его похожим на меломана или галлюцинирующего. Трепет пробегает тогда по аудитории. Всякие перерывы прекращаются; всякое сопротивление исчезает; все индивидуальные воли растворяются; все собрание охвачено каким-то гипнозом.

Но что за этим театральным красноречием, за этими подвигами трибуны и эстрады? – Ничего, кроме утопии, комедиантства и самовлюбленности![831]

Более нейтрально настроенные мемуаристы указывают на контекст, в котором развились ораторская манера Керенского и его орган: «Хорошо поставленный голос и отличная фразировка, унаследованные еще с того времени, когда Керенский готовился к карьере певца, составляли всегда его силу как оратора. Дефектом была чрезмерная страстность и нервозность, влиявшая на грамматическую структуру речи»[832]. В ушах советского корреспондента Генриха Боровика старый Керенский (они встретились 1 ноября 1966 года) звучал тенором и напоминал голос Смоктуновского (!). Керенский даже спел Боровику две песенки Вертинского, поразив его совершенной имитацией[833].

Другой знаменитый революционный оратор Лев Троцкий, не обладавший профессиональной певческой или актерской подготовкой, компенсировал это подготовкой теоретической. Биограф Троцкого Исаак Дойчер пишет, что Троцкий после первых неудачных выступлений в кружке Франца Швиговского изучал ораторские приемы по книге Артура Шопенгауэра «Искусство побеждать в спорах» (1831)[834]. Троцкий восхищался Жоресом, Бебелем, Виктором Адлером; стиль последнего он анализирует, пытаясь понять, почему человек, не обладавший могучим голосом и бурным пафосом, разнообразием жестов и изысканной законченностью стиля, отличающей Жореса, человек заикающийся и голосом не владеющий («У него хороший, внутренний голос, но не сильный, и притом голосом Адлер не владеет: неэкономно расточает его и под конец речи хрипит и кашляет»), убедителен как оратор, более того, «это один из самых замечательных ораторов Европы»[835]. Троцкий анализирует манеру Адлера как формалист, не подозревая об этом. Он считает, что Адлер, обнажая перед слушателями технику своей иронической речи, достигает наибольшего эффекта: «[К]огда он говорит, подбирая для своей мысли слова и сопровождая свою работу игрой лица, которое освещается вспышками иронии, тогда даже и органический дефект его речи кажется необходимостью: короткие паузы, уходящие на то, чтобы совладать с заиканьем, как бы приближают слушателя к творческой работе оратора, – точно материал упорствует, не сразу поддаваясь резцу»[836].

Вспоминая свои, почти ежедневные выступления в цирке «Модерн», Троцкий замечает, что необходимые слова он находил интуитивно, когда мог достичь эмоционального контакта с аудиторией: «Моментами казалось, что ощущаешь губами требовательную пытливость этой слившейся воедино толпы. ‹…› И тогда чудилось, будто сам слушаешь оратора чуть-чуть со стороны, не поспеваешь за ним мыслью и тревожишься только, чтобы он, как сомнамбула, не сорвался с карниза от голоса своего резонерства»[837].

В описаниях стиля Керенского, в самоописании Троцкого подчеркиваются моменты гипнотического воздействия голоса, под власть которого подпадает сам говорящий, как сомнамбула. В обоих есть что-то от «природного» нервного голоса Гитлера, который мог резко менять тембр голоса и ритм речи, умело подражая поведению нервнобольного человека, богемного хулигана, как его описывала Ханна Арендт[838].

Емельянов считает, что нервная болезнь Троцкого, эпилепсия, делала его, так же как истерика и морфиниста Керенского, природным, стихийным оратором. Сам Троцкий писал, что он часто терял голос и старался беречь его:

Жизнь кружилась в вихре митингов. Я застал в Петербурге всех ораторов революции с осипшими голосами или совсем без голоса. Революция 1905 г. научила меня осторожному обращению с собственным горлом. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф или кронштадтцы посылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два[839].

Стиль этих нервных театральных эффектных ораторов воспроизводил Мейерхольд в постановке «Зорь» в 1920 году: «Актеры в холщовых костюмах, крашенных в серебристо-серую краску, хриплыми, простуженными голосами, на искусственном пафосе декламировали в зрительный зал агитационные монологи трагедии и жестикулировали в приемах митинговых ораторов»[840].

В борьбе за власть побеждают, однако, другие политики, противоположности Керенского и Троцкого, Ленин и Сталин, не обладающие эффектными голосами. История восприятия этих ораторов повторяет русский топос отношения к голосу, наблюдаемый в русской литературе и оперной критике. Предпочтение отдается не искусству итальянского бельканто, а природному пению Наташи, не умеющей правильно петь. Голоса советских политиков следуют парадигме природного и естественного, хотя большевики, так же как национал-социалисты, использовали новейшие технические устройства для пропаганды идей. Первые пластинки, произведенные в Советской России, записали не пение революционных песен, а речи Ленина.

«Куда тут Шаляпин!» Ленин и его медиальное воплощение

Воображение русских поэтов снабдило Ленина голосом – гласом – необыкновенной силы. Леониду Андрееву этот «голос во мраке» является как галлюцинация, Клюев слышит в нем «игуменский окрик», а Пастернак голос истории, масс, бури («Высокая болезнь»). Русские прозаики, наоборот, подчеркивали в голосе и риторике Ленина-оратора отсутствие пафоса и эффектности, сухость и резкость[841]. Эренбург вспоминал, что Ленин говорил «спокойно, без пафоса, без красноречья; слегка картавил; иногда усмехался» (112). Шкловский писал, что Ленин «говорил спокойно», «голос у него высокий, слегка картавый, дикция ясна до предела» (178–179). Джон Рид отмечал приобретенную многолетнюю привычку к выступлениям, манеру широко открывать рот и голос с приятной хрипотцой, который звучал «так ровно, что, казалось, мог звучать без конца» (197). Мемуаристы соотносили этот стиль с уверенной, спокойной и ровной манерой чтения лекций в университете (201).

Соратники считали, что Советское государство нашло в Ленине «своего главного политического вождя, практика, организатора, пламенного пропагандиста, певца и поэта»[842]. Мемуаристы описывают Ленина как оратора магического, но обычного и задаются вопросом, почему картавый человек стал оратором, превосходящим Керенского и Троцкого? Один из них, революционер и шахматист Александр Ильин-Женевский, брат Федора Раскольникова, был поражен Лениным, признаваясь одновременно, что его нельзя было назвать блестящим оратором: «Он не обладал теми артистическими данными, как, например, местная достопримечательность – итальянский анархист Бертони. Итальянец был в первую очередь актер-трагик, обладающий соответствующей внешностью, бархатным голосом и прочими атрибутами, необходимыми для обворожения женской половины публики. Ленин – антипод. Абсолютно невзрачная внешность, несколько хрипловатый голос и привычка часто причмокивать в конце фраз»[843]. Описание Александра Куприна подчеркнуто субъективно: «Голос у него приятный, слишком мужественный для маленького роста и с тем сдержанным запасом силы, который неоценим для трибуны. Реплики в разговоре всегда носят иронический, снисходительный, пренебрежительный оттенок – давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных битвах»[844].

Троцкий описывал его выступление так:

Первые фразы обычно общи, тон нащупывающий, вся фигура как бы не нашла равновесия, жест не оформлен, взгляд ушел в себя, в лице скорее угрюмость и как бы даже досада – мысль ищет подхода к аудитории. Этот вступительный период длится то больше, то меньше – смотря по аудитории, по теме, по настроению оратора. Но вот он попал на зарубку. Тема начинает вырисовываться. Оратор наклоняет верхнюю часть туловища вперед, заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. И от этого двойного движения сразу выступают вперед голова и руки. ‹…› Руки очень подвижны, однако, без суетливости и нервозности. ‹…› Голос смягчался, получал большую гибкость и – моментами – лукавую вкрадчивость. Но вот оратор приводит предполагаемое возражение от лица противника или злобную цитату из статьи врага. Прежде чем он успел разобрать враждебную мысль, он дает вам понять, что возражение неосновательно, поверхностно или фальшиво[845].

Эмигрировавший в 1923 году из России искусствовед, граф Валентин Зубов, замечал по поводу Ленина: «Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало, как удар молота, и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Хитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея возможности дальнейшего подъема; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками. Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроения итальянцев, но по сравнению с ленинским оно было не дельным. Лишь один западный оратор мог сравниться с Лениным – Черчилль»[846].

В дневнике москвича Никиты Окунева можно найти следующую запись: «Ленин все пишет, все говорит… Энергия этого человека действительно выдающаяся, и оратор он, как и Троцкий, – безусловно, замечательный. На их выступления идут уже не одни серые большевики, пошла и “пестрая публика”. Залы выступления буквально ломятся от жаждущих послушать их. Ни кадетам, ни Керенскому такого длительного и бесспорного успеха не давалось. И говорят ведь, в сущности, вещи довольно неутешительные, не хвалятся своими успехами, а вот, подите, каких оваций удостаиваются! Куда тут Шаляпин!»[847] Впрочем, Керенского этот москвич сравнивал тоже по степени воздействия с Шаляпиным: «В Большом театре Керенский выступил в качестве оратора в благотворительном концерте-митинге и стяжал новые лавры своему зажигательному красноречию. В театре устроили аукцион его портретов с автографами… и продали один за 15 200 р., другой за 8200 р….куда уж тут и Шаляпину!»[848]

Первые граммофонные пластинки, произведенные в Советской России, записали не Шаляпина, а речи Ленина (всего числом 15 или 16). В каталоге граммофонных пластинок 1919 года они занимают первые восемь пунктов, далее следуют несколько речей Троцкого, Коллонтай, Луначарского, Крыленко[849]. Эти записи не передают ничего от описанной выше магической силы, но они послужили основой имитации всех исполнителей Ленина в советском кино (Бориса Щукина, Максима Штрауха, Иннокентия Смоктуновского). Чтобы придать этому голосу в электрическом измерении некую действенность, понадобилась медиальная фантазия Дзиги Вертова, который превратил несовершенную запись голоса Ленина в магический глас, раздающийся в точке золотого сечения его фильма «Три песни о Ленине»[850]. Этот голос основателя Советского государства, подкрепляя нетленную жизнь немого тела Ленина, возвращает в советский быт мистические практики, а в советское кино напоминание о медиальных опытах раннего кино, в котором Карузо или Маяковский добровольно шли на эксперимент с немотой.

Когда Вертову в 1933 году заказывают этот фильм, он сначала думает о воскрешении голоса Ленина (следуя идеям Авраамова[851]) и набрасывает план радиофильма, композиционной скобкой которого должна стать инсценированная радиоконференция. Запись ленинского голоса (или его реконструкция) должна быть смонтирована с голосами современных рабочих как диалог между живыми и мертвым[852]. Голос, отделенный от мертвого тела, служит знаком вечной жизни, и мертвый Ленин в состоянии общаться с живыми рабочими. Возможно, эту мистическую идею было невозможно осуществить из-за нехватки звукового материала. В готовом фильме есть одна-единственная голосовая цитата Ленина (зато отсутствует заявленный в сценарии голос Сталина[853]), и Вертов делит медиальное бытие основателя государства на немое изображение тела и бестелесный голос с пластинки.

В «Трех песнях» голос Ленина, раздающийся в фильме после представления на экране его похорон из дали времен, становится медиумом продолжения жизни после смерти[854], актуализируя традиционные фигуры сакрального в форме акусматического (бестелесного, сиреноподобного, вампирического, не имеющего видимого источника) голоса, который раздается из-за кадра. Использование голоса Ленина в фильме напоминает практику пифагорейской школы. Для того чтобы ученики полностью сосредоточились на смысле передаваемого учения и не отвлекались внешним, учитель был скрыт за занавесом, и класс внимал лишь его голосу. Из запрета показа учителя или бога возник акусматический голос, и отзвуки этого запрета можно найти в разных культах и ритуалах, от исламской и иудейской религий до ситуации психоанализа, при которой пациент не видит аналитика, а тот, в свою очередь, не смотрит на него. Вертов наделяет голос Ленина чертами русского акусметра. Этот термин обозначает и авторитарное отношение послушания, и соборное знание, разделяемое всеми членами общины. Обращение с голосом Ленина указывает на продуманность вертовской инсценировки, и финал фильма подчеркивает это. Голос не звучит повторно, но слова Ленина даются как шрифт, как метафора голоса, следуя античной традиции. И там «говорящие» объекты – статуи, надгробия, амфоры – часто содержали обращение от первого лица, «озвучиваемое» читателем, который начинал «слышать» голоса мертвых[855]. Так в финале фильма священное знание переводится из области устной передачи в записанное слово.

Природа «без техники». Сталин и его медиальные двойники

ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – мы все так и зашептались[856].

Корней Чуковский, записывающий эти наблюдения в свой дневник, замечает, что у всех в зале были влюбленные лица. Он не анализирует прочувствованное им сочетание величавости и привычки к власти с мягкостью и женственностью в облике вождя, но, возможно, эта женственность «с прелестной улыбкой» вклинивается в комплекс его восприятия не потому, что Сталин демонстрирует серебряное украшение, а по аналогии с оценкой актера, чья женственность заложена в потребности нравиться всем, необходимой для профессии. Описание мягкости всегда присутствует в оценке сталинского голоса – в живом и в медиальном режиме: «И его негромкий голос звучит, как голос сердца, как голос высшей правды и справедливости»[857].

Тихий голос вождя, именно так слышимый многими современниками (будь это министр Андрей Громыко, писатель Константин Симонов или военные маршалы Константин Рокоссовский и Георгий Жуков), казался непосредственным и натуральным[858]. Он вписывался в традицию естественности, которая определила русский дискурс даже о профессиональных неестественных – оперных – голосах. При этом Сталин обладал хорошим голосом и пел в школьном хоре сольные партии[859]. Его голос был тренированным, музыкальным голосом. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, пишет, что у него был отличный слух и при пении «высокий, чистый голос», «а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким голосом»[860]. Его простые короткие предложения были лаконичны, он избегал риторических украшений, темп его речи был спокойным и скорее медленным. Восприятие его акцента разнится, но описание голоса и стиля совпадают. Манера Сталина во время разговора расхаживать по комнате и внезапно останавливаться была ритмическим вспомогательным средством, как и его немногие, обдуманные жесты[861]. Лион Фейхтвангер посвятил сталинской манере говорить отдельную главу в «Москве 1937»: «Сталин говорит медленно тихим, немного глухим голосом. Он не любит диалогов с короткими, взволнованными вопросами, ответами, отступлениями. Он предпочитает им медленные обдуманные фразы. Говорит он отчетливо, иногда так, как если бы он диктовал»[862].

В современных биографиях этот стиль противопоставляют манере других революционных ораторов (Керенского, Троцкого). «Сталин не был говоруном, театрализованным оратором из тех, что умеют заливаться соловьем или свистать громче Соловья-разбойника. Голос у него был негромок, по-русски он говорил очень правильно, но с небольшим акцентом, не умел, да и не любил, не стремился произносить длинные речи, преднамеренно рассчитанные сугубо на человеческие чувства и настроения»[863].

Голос Сталина в оральной традиции – это голос из телефонной трубки. Хотя интерпретации телефонных разговоров со Сталиным Пастернака и Булгакова посвящены многие работы, о звучании его голоса из трубки воспоминания отсутствуют.

Большинство людей, описывающих его голос, видели Сталина в относительно небольших помещениях (кабинет, разговор за рабочим столом), которые не требовали максимального напряжения и усиления. В хрониках партийного съезда, в кинозаписи его выступлений на сцене Большого театра четко виден микрофон. Однако и этот преобразованный микрофоном голос звучит в ушах современников непосредственно, мягко, просто.

Сталину удалось осуществить иллюзию естественного голоса власти и придать технике органическое лицо, что отличало и стратегию Гитлера, хотя приемы «природной» органики обоих были прямо противоположными. Ореол аутентичности и ауры придавался медиальному голосу Сталина еще и потому, что он был редок. Сталин редко выступал на радио, так же редко давал снимать себя в звуковом документальном кино, что придавало его выступлениям особую значимость. Его молчание было таким же сильным средством воздействия, как крик.

Реакции на медиальный сталинский голос крайне любопытны. Владимир Вернадский записал в своем дневнике: «В радио впервые слышал прием и голос Сталина. Удивительно, как при таких неблагоприятных посылках – голос и акцент – некультурный – и такой успех!»[864] Совершенно по-иному восприняла голос Сталина и его манеру говорить Екатерина Куканова (родившаяся в 1910 году сотрудница краеведческого музея в Устюге), услышав по радио его речь 25 ноября 1936 года: «Впечатление очень большое, точно необычайно большой праздник в душе. Все радиоустановки заняты, все слушают. Голос мягкий, простой, с грузинским акцентом, ни одного парадного слова, ни одного выкрика, а ровно, спокойно, точно он говорит в небольшом кругу близких. Это показатель необыкновенно хороший. Эта простая речь была насыщена юмором-иронией чрезвычайно острой и тонкой, причем это юмор-ирония, говорящие просто, без насмешек, без грубости, а тоже ново и необычно. Это необыкновенно острая речь, по содержанию, по ощущению от формы и интонации не скоро забудется. Еще бы послушать Литвинова. Его речь наверняка схожа со Сталиным, т. к. умы по остроте и тонкости одинаковы, обоими восхищаешься, а врагам страшно от них»[865].

Дневник Кукановой свидетельствует об отношении к переданной информации, правдивость которой поддерживается простотой голоса вождя. Слушая по радио новости о смерти Николая Островского и Серго Оржоникидзе, Куканова записывает: «В Устюге передавали друг другу известие о смерти с недоверием. А вдруг – неверно? говорило чувство. Рассудок же был обязан верить радио. ‹…› 20 декабря. Удивительно, как Сталин просто говорит. В этой простоте большая мудрость»[866].

Устрялов, слушающий ту же речь Сталина на VIII Чрезвычайном съезде Советов, обсудившем и принявшем новую Конституцию СССР, попадает под магию воздействия Сталина, как и молодая провинциалка Куканова. Его уши фиксируют, однако, не тишину, а гром. «25 ноября 1936 г. У радиоаппарата. Слушаю призывные звуки “Интернационала” – но в непривычном, единственном, историческом исполнении: поет VIII Съезд Советов! Калинин уже произнес вступительное слово. Сейчас будет говорить – Сталин! ‹…› Рукоплескания пока занимают большую часть времени – так и должно быть… ‹…› Тов. Сталин! Снова буря, крики, взрывы восторга, гул, неумолкаемая овация. (5 ч. 30 м.) Под этот гул, под этот восторг – хочется думать и хочется жить. Хочется, кажется, самому кричать…»[867]

Совсем по-иному реагирует на эту речь Пришвин. «Был на съезде. Слова не сказал. ‹…› Вся конституция утонула в славе вождю, мало того: каждый в крайнем славословии, хлопанье в ладоши как будто сознательно старался заглушить, забить голос собственной личности. Будто что-то зловещее и небывалое в человечестве чудилось в этих говорящих и хлопающих марионетках ‹…› Военный оратор, молодой человек, до того навострился речи говорить, что простым повышением голоса в соотв. местах он как бы нажимал пуговку, после чего сотни механических рук, без малейшего участия внутреннего человека в гражданине, приводились в движение и похлопывали»[868].

Андрей Аржиловский отмечает в своем дневнике 26 ноября 1936 года: «Очень жалею, что не удалось послушать сталинский доклад. Сотрудники наши по-разному отзываются. Первая высказалась лжекомсомолка Тойби, отчаянная карьеристка, жадная, злая: “И ничего особенного! Говорит он не очень авторитетно, как татарин. Не понравилось мне, до конца не дослушала”. Это называется смена! Совершенно иначе отозвался Леня, парень не без ехидных ноток вообще-то: “Речь замечательная! И по идейности, и по форме выражения. Так разделал иностранных критиков – просто прелесть! Даже вольные словечки пускает, например, “слопают”. И в регламент не уложился: 16 минут лишних говорил”»[869].

Первую речь по радио после начала войны Сталин отдал Молотову и сам выступил позже. Вернадский резко меняет свою оценку речи Сталина[870], хотя повторяет ту же формулировку в описании его голоса: «И мне вспомнились высказывания И. П. Павлова – ‹…› он определенно считал, что самая редкая и самая сложная структура мозга – государственных деятелей божьей милостью, если так можно выразиться, прирожденных. ‹…› Особенно ясно для меня становится это, когда в радио слышится его [Сталина] речь, резкий и неприятный кавказский акцент. И при таких предпосылках – такая власть и такое впечатление над людьми и на людей»[871].

Совсем по-иному воспринимает речь по радио 3 июля 1941 года «простой» (анти)советский обыватель Филадельф Паршинский: «Радио передавало в 6 ч. 30 мин. выступление Сталина. “У микрофона товарищ Сталин”. Голос Сталина козлетонистый, говорит он нескладно, интонация унтер-офицерская, слышно было, как булькает вода, которую наливает себе в стакан Сталин. Репродуктор очень плохо работал, но все же я хорошо слышал слова: “Враг захватил Литву, большую часть Латвии, Западной Белоруссии, Западной Украины; бомбардируют Мурманск, Могилев, Смоленск, Оршу, Гомель, Одессу, Севастополь ‹…›” И в 20 часов дублируют утреннюю речь Сталина, записанную на тонфильм; интересно, с бульканием воды или без бульканья?»[872]

Укутанность голоса вождя в бытовые шумы (глоток воды), которая так впечатлила Дос Пассоса, слушающего радиовыступление Рузвельта, не действует на Паршинского успокаивающе, так же как не производит на него благоприятного впечатления домашний и интимный тон маршала, говорящего подчеркнуто комнатным, тихим голосом.

Спектр оценок радиоголоса Сталина велик, но и противники и поклонники этого стиля сходятся в описаниях, и, слушая сохранившиеся записи, можно почувствовать резкую разницу – границу, проводимую между голосом верховной власти, голосом советской истории и голосом идеального советского тела на экране.

Акустический облик Сталина был создан многочисленными медиальными двойниками вождя. Количество переданных по радио речей было невелико, но существовали передачи и беседы, посвященные Сталину, постоянным автором которых был Всеволод Вишневский. В этих программах, например «Сталин и флот» (1940), голос его был озвучен актерами[873].

Голос Сталина и его выступления были записаны на кинопленку при особых условиях. Речь 1937 года о Конституции снимали режиссер и оператор игрового кино, специализировавшиеся на музыкальных комедиях, Григорий Александров и Владимир Нильсен. Эта речь была выпущена миллионным тиражом на грампластинке[874]. Речь 7 ноября 1941 года с трибуны Мавзолея не могла быть записана документально и была повторена для фильма Леонида Варламова «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой» в декорации, выстроенной в Кремле в двух дублях. Таким образом, эта документальная речь была поставлена в условиях игрового кино[875].

Высокому качеству звука в документальных съемках Сталина было придано огромное значение, предупреждая возможные искажения естественности голоса, что заметно и по опубликованной реакции на фильм с речью о Советской конституции: «Режиссеры добились в сочетании изобразительного материала и звуковой фонограммы полной синхронности, полного слияния изображения и звука. Запись доклада была произведена двумя аппаратами системы “Кинап” на пленке отечественного производства. Фонограмма оказалась блестящей. Но для того, чтобы сделать ее лучше, была проведена перезапись фонограммы. В результате – звук в фильме на высоком качественном уровне, ровный, прекрасно передающий все характерные особенности голоса Сталина. В фонограмме не чувствуется ни одного мелкого дефекта, ни на секунду не врывается лишний шум. До зрителя-слушателя ясно, четко доходит каждое сталинское слово… Пленка прекрасно передала разящий сталинский смех»[876].

Абрам Хавчин, ставший придворным оператором вождя и снявший несколько его речей, вспоминал, что обычно эти речи снимали двумя синхронными камерами Дебри с захлестами; съемочной группе указывали ракурс и просили о спокойствии и бесшумности, но в остальном ограничений не было. По признанию Хавчина, работники были мокрыми от напряжения и страха, что может лопнуть лампа или встать камера. Сталин, по наблюдению оператора, «стоял на трибуне спокойно и был прекрасным оратором, не кричал, как Хрущев или Гитлер, говорил тихо и очень уверенно, никогда не читал с листа, свой доклад он швырял на пульт, но не смотрел в написанный текст; он говорил как учитель внятно, спокойно, чтобы быть понятым, и это производило огромное впечатление»[877].

Этой манере говорить подражало окружение. Историк кино Виталий Трояновский заметил: «Недавно, просматривая документальные материалы, снятые Р. Карменом для фильма “Суд народов” (1946), я обратил внимание, что все наши обвинители на Нюрнбергском процессе имитируют сталинскую манеру публичного выступления, с ее плавающими интонациями, длинными, на грани остановки речи паузами и навязчивым подчеркиванием главного, – и делают это порой так убедительно, что у украинца Руденко местами слышится грузинский акцент, которого на самом деле, конечно, нет»[878].

Если в реальности голоса Ленина и Сталина были голосами новых ораторов – без мощного энергетического воздействия, – то для их медиальных двойников в игровом измерении советские режиссеры искали особые маски. Они не могли применять к этим героям принцип замены голоса инструментом или музыкальными интонациями, но «чужой» голос был неизбежен. Привязанный к конкретному телу, он лишался магической силы, но усиливал харизматическую действенность говорящего.

В фильмах актеры работали на разных ритмах. Ленин был подвижен и быстр, Сталин медлителен, что внутри театральной эстетики проводило четкую границу между властелином и его комическим двойником либо отсылало к профессиональному делению, на которое обращает внимание Мишель Монтень в своих «Опытах» (глава Х): «Я советовал бы человеку, говорящему медлительно, стать проповедником, а человеку, говорящему живо, стать адвокатом»[879]. Так, «побежал по сценам Советского Союза суетящийся, картавящий, все время клонящий голову набекрень небольшой человечек. Он как-то странно держал руки, засовывая их куда-то в карманы, фертом эдаким все время крутился, каким-то писклявым голосом что-то такое невразумительное или уж очень известное, банальное, произносил», пишет Михаил Ульянов, вспоминая, что в мосфильмовском буфете в очереди стояли иногда по пять-шесть Лениных[880].

В отличие от высоких громких голосов героев экранные двойники Ленина и Сталина могли оставаться в области тихого звучания. Таким образом, политики в советском акустическом ландшафте остаются «спокойным медиумом» – голосом разума или внутренней совести. В этом же режиме – «говорить просто» – мог работать и Николай Боголюбов, играя Шахова (Сергея Кирова) в фильме «Великий гражданин» (1938–1939). Фильм лишил героя «орнаментики личной жизни и быта» и показал гражданина только в сфере политической. «Авторы дали, наконец, актеру могучее, большевистское, острое орудие – слово – отточенное, точное, страстное, незаменимое – мыслить, руководить, говорить»; актеру было разрешено говорить просто и сыграть «не эффектного, а простого и убедительного оратора»[881].

Голосам Ленина и Сталина была придана доверительная интимность и домашняя телесность. Они говорили тихо. Речи перед большой аудиторией – без микрофона и без усиления голоса – занимали небольшой объем в метраже фильма. Сталин так же по-домашнему интимно и доверительно отдавал на экране военные приказы. Он не произносил речи, а как бы размышлял вслух. Паузы его продуманы и расставлены как акценты, оговорки и неразборчивость отсутствуют.

Голоса политиков резко отличаются от голосов героев – прозрачного сопрано у женщин и светлого тенора у мужчин, говорящих громко, четко и энергично. Так создавался продуманный контраст между интимным голосом вождя и искусственным, поставленным голосом «обычного» человека. Голоса медиальных двойников сохраняли индивидуальные характеристики прототипов. Ленин картавил, экранному Сталину был оставлен легкий грузинский акцент, в то время когда этнические окраски убирались из звукового фона кино– и радиоголосов. Только во время войны, когда роль Сталина перенял русский актер Алексей Дикий, он лишил вождя грузинского акцента и снабдил его московским говорком с растяжкой гласных и подчеркнутыми аристократическими назальными согласными. После войны голосу Сталина опять вернули акцент[882].

Начиная с 60-х годов акустические маски Ленина и Сталина были модернизированы и подчинены новым жанрам. Сергей Юткевич в фильме «Ленин в Польше» (1965) сделал Ленина героем нового французского романа и носителем внутреннего монолога, в котором Максим Штраух изменил привычное звучание экранного Ленина. Голос Штрауха выдает возраст и усталость, но одновременно актер усиливает картавость при подчеркнутой отточенности старорежимной артикуляции. Штраух словно копирует манеру говорить, голос и интонации монархиста Василия Шульгина, который звучит так неожиданно исторически в фильме Фридриха Эрмлера «Перед судом истории» (1964). Штраух убирает из голоса динамику, снижает регистр и дает голосу Ленина придыхание, вздохи, хрипотцу. Близость к микрофону, невозможная в 30-х годах, придает этому электрическому голосу иную степень интимности, мы слышим и стук зубов, и слюну во рту.

Неожиданным было решение дать Ленину голос Алексея Консовского, который играл в основном молодых романтических героев-любовников, принца в «Золушке». Фильм «Ленин. Последние страницы» был построен как монолог от первого лица под документальные кадры Ленина, и в этом случае близость к микрофону внушала невозможную ранее интимную дистанцию[883]. Софья Гиацинтова, сыгравшая мать-Россию в знаменитой саге о Сталине «Клятва» (1946), так описала свое впечатление от этого звучания: Консовский «не ставит себе задачей копировать голос Ленина, его интонации. Он не “играет” Ильича ‹…› говорит задумчиво, и интонации голоса медлительны и прозрачны. ‹…› Мы вникаем в его голос и постепенно перестаем гадать – так ли говорил Ленин, или нотой выше, или быстрее был его ритм. Похоже ли? Да, похоже, потому что Консовский вкладывает в слова не только свою мысль, но и наше общее восхищенное почтение»; он ставит акценты по-иному и подчеркивает слова не скандированием и паузами и растяжкой. «Он придает всем подчеркнутым словам ‹…› изящество». В его обращениях к Горькому «дружеский, доверчивый, усталый голос, в котором бьется где-то глубоко спрятанная нежность». Для слов «культура», «культурность» Консовский находит «особенную интонацию – почти нежную, полную надежды», он произносит слова как «нечто облюбованное, любимое даже. Голос деловой превращается вдруг в ясный, звонкий, здоровый, молодой задорный, когда он диктует письмо съезду»[884].

Так на голос Ленина накладывается аура романтической лирики 60-х, в то время как актеры в роли Сталина стараются сохранять сухой тон. В годы перестройки вождей сыграли почти все известные русские актеры, подчиняя голосовые маски временным модам. Сюжет эстонского фильма «Все мои Ленины» (1997)[885] перевел эту постоянную репродукцию медиальных двойников вождей в фантасмагорический сюжет. Для реального Ленина, который занят ремонтом цюрихской квартиры в Шпигельгассе, подбирают корабль двойников, заменяющих его на разных этапах революции, без того, чтобы это заметила Инесса Арманд или Надежда Крупская. Сюжет двойника, более совершенного актера, чем оригинал, возможен не только в мифологической средневековой Японии, как в «Ран» (1985) Акиры Куросавы. Он каждый день празднуется в медиальной реальности и постсоветского времени.

Третья глава. Cлом голоса

«Sound» 50-х

В начале 50-х годов новинки, разработанные для военных целей, переходят в быт и некоторые из них меняют звуковой ландшафт. Новые акустические впечатления от high fidelity не только улучшают качество слышимости, но и меняют представление о доме как сфере исключительно «женского» уюта. Приборы, связанные с новой техникой и культурой слушания, кодируются как частное «мужское» акустическое пространство, в котором мужу позволено погрузиться в психоделическую нирвану. Но мужская техника оглушает мощным грозовым звучанием нежный слух жены и грозит семейным отчуждением[886].

Телевидение утверждается как новый медиум, в котором качество звука на первых порах выше качества изображения. Оно перенимает от раннего звукового кино разницу громкости между разговорными и музыкальными блоками. Реклама становится самым громким блоком, и этим простым показателем устанавливается разница (и граница) в подаче музыкальных (рекламных) и словесных сообщений, принадлежащих двум мирам, реальному и иллюзорному.

Кинопромышленность после войны проходит через технологическую революцию, и кинозрелище становится цветным, широкоэкранным, стереоскопическим и – стереофоническим. В начале 50-х годов синерама и синемаскоп меняют размеры экрана. Новый формат пленки (70 мм) и новые объективы не только драматически раздвигают изображение, но и делают его более четким и резким. В дополнение к этим визуальным преобразованиям появляется стереозвук. Технические новшества улучшают микрофоны, звук для многоканального стереокино записывают на магнитную пленку, что резко повышает качество звучания. Для воспроизведения этого многоканального звука в кинозале устанавливают семь динамиков, пять из них за экраном, и это значительно меняет акустическое восприятие[887]. Новые микрофоны позволяют шепот и вместе с усилителями модифицируют стандарт «электрического» голоса. Техника делает голоса впервые близкими, интимными, эротичными, внутренними (и именно в это время внутренний монолог появляется во всех кинематографиях – французской, русской, чешской, немецкой). С 1960 года на стереозвук переходят радио и пластинки.

Звуковая кулиса преображается не только в кино. Музыкальные автоматы с американским джазом устанавливаются в европейских кафе и меняют бытовую музыкальную культуру в Европе. В 1948 году французское радио передает первое произведение конкретной музыки. Шумы становятся частью музыкальной эстетики, а новая музыка работает с искусственно созданными электрозвуками из лаборатории[888]. Звуковой ландшафт мира меняется. «Как быстро приспосабливается к этим изменениям ухо людей!» – замечает хронист 50-х Жан Амери[889]. Насколько связаны с этим новым акустическим опытом отход от логоцентризма и внимание к акустическому измерению у Лакана, Барта, позже Деррида – до сих пор не исследовано.

Все это происходит в рамках ускоренной глобализации, которая поначалу и в Европе и в Азии кодируется как американизация, сужая гораздо более широкий процесс. Эти изменения касаются и голосов. Новая техника, колебания в кодировании «мужского» и «женского», «публичного», «естественного» и «национального», вносит свои поправки в их звучание, артикуляцию и восприятие.

Эти изменения – технологические и социальные – касаются и Восточной Европы, набирая новую динамику после смерти Сталина. Уже в 1945 году, после долгого перерыва, в Россию попадают западные фильмы и западная музыка (несмотря на железный занавес). Первые фильмы приходят как трофейные – из Райхсфильмархива. Диски на рентгеновской пленке с самодельной записью, немецкие трофейные приемники позволяют советскому послевоенному поколению обновить акустические привычки. После войны и в Советском Союзе утверждается частная форма слушания радио, программа которого начинает предварительно записываться. Манера радио 30-х годов становится предметом пародии в кино поздних 50-х («Карнавальная ночь», 1956; «Дело было в Пенькове», 1957[890]). По «Голосу Америки», открывшему русский отдел в 1947 году, можно теперь слушать программу «Time for Jazz», которую вел «самым роскошным в мире бас-баритоном Уиллис Коновер», вспоминает Иосиф Бродский. Тридцать лет спустя в «Трофейном» Бродский описывает акустические изменения в опыте советского человека, в закрытый мир которого вторгаются голоса Луи Армстронга и Эллы Фицджеральд, крик Тарзана и эротика низкого темного контральто Зары Леандер, напоминая, что эти впечатления сделали для раскрепощения его поколения больше, чем тайная (неуслышанная) речь Хрущева на XX съезде[891].

Введение стереозвука воскрешает в фильмах ситуации, бывшие эмблематичными в период перехода к звуковому кино. Дистанция между телом, голосом и визуализацией звука заряжается напряжением и передается в сюжетах о расщеплении личности и деперсонализации, как происходит в мюзикле «Звонит колокольчик» (1960), перенесенном на экран Винсентом Миннелли. Телефонистка дает каждому из ее клиентов желаемый образ, потому что голос может быть подложен под любую картинку, он вбирает любое изображение. А когда клиенты настаивают на встрече, она должна подогнать свой облик под их ожидание. В конце концов, героиня Джуди Холидэй не знает, кто она – заботливая мать, богемная красотка или романтическая возлюбленная композитора, потерявшего творческую потенцию[892]. Жанр навязывает ей последнюю роль, превращая телефонистку, свободно импровизирующую с голосом и идентичностью, в продукт мужской фантазии[893].

«Поющие под дождем» (1952) Стенли Донена о первых днях звукового кино играет с заложенным в сюжете расхождением, распадением между звуком и изображением: голос сначала дается «не тому» телу. Возвращение этого сюжета дает понять, что ощущение медиальности голоса обновилось благодаря новому медиа – телевидению. Франк Тэшлин строит на этом диалоги в нескольких фильмах: «Колыбельная в стиле рока» (1958) и «Испортит ли успех Рока Хантера» (1955). По телевизору лучше слышно, чем видно. Чтобы понять, что происходит перед собственной входной дверью, забаррикадированные герои должны включить «ящик» с прямой трансляцией. В истории о стремительном взлете Рока Хантера герой ведет диалог со своей племянницей, находящейся у трапа в ожидании прилета знаменитой кинозвезды, из кухни, не замечая, что племянницы нет дома и что ее ответы, слышимые им из телевизора, обращены не к нему. Герой, как и зритель, не воспринимает разницы между медиальным и живым голосом. Если герой остается невидимым, он говорит свободнее. По телефону герой может сыграть любую социальную роль – важного шефа или уверенного мачо, что тут же разрушается его обликом слабовольного неудачника. Голос может внушить другой облик. И в советской комедии Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» (1956) робкий влюбленный может записать свое невыговариваемое признание в любви на пластинку. Отделяя голос от тела, герой преодолевает смущение. Однако, забыв выключить громкоговоритель, он делает свое признание микрофону (электрическому уху возлюбленной) достоянием всех. Смещение личного и публичного обыгрывается здесь уже как медиальная шутка – не как психологический императив советского общества.

Традиционные истории о разделении тела и голоса обогащаются фильмами об обретении голосом тела, что тоже связано с появлением телевидения и своеобразием поп-короля этой эпохи – Элвиса Пресли. Сюжеты его ранних фильмов, включая «Тюремный рок» (1957), обыгрывают тот факт, что наибольшей известности Пресли достигает не как агент старых бестелесных медиа – пластинки и радио, а как звезда новых – телевидения и кино, которые дополняют его голос телом и движением. Голос Пресли описывается как смесь «ранимости и мачизма, вибрирующей эротики и юношеской невинности»[894]. Но Элвиса-певца нужно не только слышать, но и видеть. Он должен появиться на экране, чтобы усилить воздействие неожиданного столкновения «черного» звучания голоса в исполнении белого тела, столкновения вызывающих, эротических, женских движений в исполнении мужчиной. Этот шок помог музыкальным критикам найти аксиоматическое описание для рок-н-ролла. Действие Элвиса Пресли вписывалось в парадигму вокальной амбивалентности – белого, который поет как черный, мужчины, который сексуален, как женщина. Телевидение превращает героя «Тюремного рока» в звезду, присутствующую повсюду. После возвращения из армии Элвис снимался в трех картинах в год и конкурирующие друг с другом телешоу сделали его необычайно популярным[895], хотя один из ведущих, Эд Салливан, считал, что его выступления не годятся для семейных передач. В первых записях операторы должны были избегать показа его фигуры общим планом, скрывая движение его бедер[896].

Обаяние голоса Элвиса совпадает с колебанием традиционных гендерных ролей в обществе и на экране. Женщины, заменившие во время войны ушедших на фронт мужчин в мужских сферах, привыкли к самостоятельным решениям и приобрели силу. Мужчины вернулись с фронта с травмами и неврозами, кодированными как женская слабость. Новая социальная группа, молодежь, возникла в публичной сфере со своими музыкальными пристрастиями. Голливудское и европейское кино реагируют на новую ситуацию, меняя старые сюжеты и жанровые схемы. Оно демонизирует слишком сильных женщин и сочувствует слабым, импотентным, невротичным мужчинам. Это смещает обычный фабульный порядок задолго до появления дискурса о сексуальной революции и gendеr trouble. Подростки – Джеймс Дин, Брижит Бардо – с андрогинным инфантильным шармом занимают места первого любовника и героини и определяют, какой голос и какое тело теперь эротично. Общество заигрывает с инцестуальными табу. «Лолита» (1955) была опубликована вовремя.

Киноголоса: Марлон Брандо и Иннокентий Смоктуновский

На экране 50-х годов остаются блондинистые сопрано с легким придыханием, которое маркирует эротическое возбуждение, и привычные тенора и баритоны на роли героев. Голоса стареющих звезд 30-х годов все еще привлекательны. Поклонницы Курта Юргенса преследуют его по телефону, чтобы услышать его голос, вызывающий сексуальные фантазии. Но Юргенс, как и Ганс Альберс или Жак Габен, уходит со сцены, на которой появляются подростки и невоспитанные анимальные пролетарии, новые сексапильные тела, которые снабжаются новыми жестами, новыми голосами и иной мелодикой. Монтгомери Клифт, Марлон Брандо, Джеймс Дин маркируют это новшество в американском, Иннокентий Смоктуновский в советском кино. Голоса и карьеры Брандо и Смоктуновского схожи. Глава о параллельных голосоописаниях двух актеров нарушает принцип повествования моей книги, но одновременно дает возможность выявить парадокс времени. Манера Брандо и Смоктуновского была воспринята как уникальная и индивидуальная, однако их неповторимость выразила «общую» тенденцию, в которой новый стиль, мода и технология совпали с социокультурными установками эпохи. Параллельное описание карьеры Брандо и Смоктуновского интересно и тем, что это первый случай совпадения и голоса, и его восприятия на Западе и в СССР, который свидетельствует о включении России в процессы культурной глобализации задолго до реального открытия «железного занавеса».

Сегодня их голоса стали «брендами». EA создала компьютерную игру «Крестный отец» с голосом Брандо, которая вышла в 2006 году, через два года после смерти актера. «Роскошно-вкрадчивый» голос Смоктуновского обсуждается в Живом журнале (ЖЖ) как голос эпохи, а кулинарный журнал пишет о его бархатном тембре и «всевластном обаянии»[897]. Их обаяние чувствовали современники также остро. Манера Брандо была тут же была перенята Джеймсом Дином. Смоктуновский нашел много подражателей – не только на сцене. Советские интеллигенты, выросшие в 50-х, говорят и сегодня мягким голосом Смоктуновского. И тот и другой сразу стали предметом пристального внимания критиков, заметивших не только их своеобразную манеру интонирования, но и андрогинные особенности этих голосов. Оба актера возродили в 50-х годах традицию чарующего голоса в сексуальной неопределенности, перенеся на экран в жанре аффективно притушенной мелодрамы смягченное напоминание о магической притягательности гендерно нестабильных голосов – от барочной оперы до Греты Гарбо.

Голоса этих мужских звезд совпали с резкой сменой представления об эротичности. Облик Брандо и Смоктуновского не отвечал старому идеалу мужественности. Мускулистое тело Брандо было слишком анимализировано (в отличие от бритых, постриженных, одетых в костюмы первых любовников Кэри Гранта или Грегори Пека). Смоктуновский – в очках, мешковатый, лысоватый – не отвечал имиджу советского первого любовника тех лет (Николая Рыбникова, Вячеслава Тихонова). Мужчины шептали, как Мэй Уэст, и их голоса, резко приближенные к микрофону, компенсировали отсутствующую привычную визуальность вызывающей эротической интимностью.

Многие герои Брандо, так же как странные герои Монтгомери Клифта и Джеймса Дина, обладали сексуально неопределенным обаянием, которое тогда, по сравнению с гетеросексуальной ясностью фигур Джона Уэйна или Грегори Пека, казалось скандальным[898]. Мотоциклист Брандо в облегающей черной коже («Дикарь», 1953; режиссер Ласло Бенедек) стал фигурой гомосексуальных фантазий в «Повышении скорпиона» (1964) Кеннета Энгера. Его потерявший спортивную форму, инфантильно беспечный боксер Терри Маллой покорял легкой грациозностью движений и шокировал по-женски подведенными глазами («В порту» Элиа Казана, 1954). Это амбивалентное обаяние сопровождало всех героев Брандо – вплоть до роли садистского майора Пендертона, скрывающего свои гомосексуальные пристрастия, в фильме «Блики в золотом глазу» (1961) Джона Хьюстона. В позднем интервью Брандо открыто говорил о своем гомосексуальном опыте[899].

Амбивалентность была заложена и в его голосе. В нем было слишком много эротического придыхания, как у Мэрилин Монро, он был слишком тихим и мягким, слишком манерным в синкопированном ритме задержанной медленности пауз. Его оборванные неоконченные предложения, неоправданные остановки кодировали женственную нерешительность и колебания. После первого выступления Брандо в театре в комедии Шоу «Кандида» критика описывала актера как «странного, робкого худенького мальчика девичьего вида, говорящего нежным детским голоском с несколько вымученным неспокойным выражением и почти болезненной чувствительностью»[900].

Голос Смоктуновского был также нов. Для мужчины его роста голос был слишком высоким, слишком мягким, немужественным, ироничным и в гендерном отношении двусмысленным. Его необычная манера интонировать, превращающая и утвердительные предложения в вопросительные, действовала также по-женски неуверенно и могла быть отождествлена с гомосексуальным маньеризмом.

В конце 50-х годов эти голосовые особенности и интонации были оценены профессиональными критиками как натуралистические, дилетантские, бытовые. Голоса были для сцены слишком слабыми и звучали хрипло. Брандо шокировал Бродвей своей неразборчивой дикцией. Он бормотал, мямлил, бурчал, шептал, произносил свои реплики небрежно, неряшливо, лениво. Он производил много звуков, не принадлежащих сценической речи, – хрюкал, чавкал, сопел и использовал свой голос приглушенно, без большого объема и богатых модуляций. Он не выговаривал слова, он их как будто «выдыхал»[901]. Отказ от искусства риторики, интерпретированный как верность натуралистическим принципам, означал физически мускульное расслабление, мягкую артикуляцию. Полусонное бормотание Брандо, снабженное к тому же этническим акцентом (то есть признаком отсутствующего образования и воспитания, который профессор Хиггинс пытался искоренить в манере говорить Элизы Дулитл), было оценено как часть его небрежной телесности, включая его манеру двигаться и одеваться.

То, что Брандо почти не разжимал губ и использовал на репетициях как вспомогательное средство жвачку или мячик во рту, затрудняющий движение челюстей, его биограф объяснял тем, что в детстве он должен был носить корректирующие протезы, которые привели к своеобразию его неразборчивой дикции, резко контрастирующей с принятой профессиональной нормой – четкой и ясной артикуляцией[902]. Трумен Капоте в портрете Брандо для «Нью-Йоркера» описал его оргáн как «голос не эмоциональный, нежный, голос подростка, мальчика, пробующий, спрашивающий, детский, звучащий откуда-то издалека». В своем романе «Услышанные молитвы» он определил манеру Брандо как дикцию эксгибиционистского плейбоя, чья артикуляция наводила на мысль, что его рот «забит кукурузной кашей Алабамы»[903]. Агент Брандо, Эдит Ван Кливе, вспоминала, что на всех прослушиваниях-пробах Брандо проваливался: «Он просто не умел читать. Сначала я думала, что он плохо видит, и настояла на том, чтобы он заказал себе очки. Очки появились, наверное, он купил их за пять центов в супермаркете. Но они не помогли. Он открывал рот, и оттуда несся поток неразборчивых, проглоченных слов»[904]. Однажды Ирен Селзник, продюсер постановки «Трамвая желания» на Бродвее (премьера состоялась 3 декабря 1947 года), позвонила Ван Кливе после очередного спектакля и пожаловалась на то, что Марлона не слышно в зале[905]. В ответ на упреки Брандо заявил, что некоторые реплики были настолько плохи, что он специально их проборматывал[906].

Театральные критики жаловались на эту невнятную речь особенно в начале карьеры Брандо[907]. Его голос обладал легкой хриплой гнусавостью, но в быту он не бормотал вовсе. На сцене он четко представлял себе голосовую маску и отбирал путаную, сипловатую манеру говорить для особых ролей, прекрасно понимая, как он признался своему биографу, что зритель схватывает моментально не отдельные слова, а эмоциональное звучание сказанного, которое важнее реплики[908]. Эта хорошо рассчитанная спонтанность заставляла предполагать, что Брандо вообще не играет или что он играет самого себя, но, по свидетельству его первой жены, эту игру он полностью контролировал[909].

Поскольку его успех на сцене был связан с этой дикцией, Брандо превратил ее в свою марку и наделил ею своих первых экранных героев. Лондонская критика была от его Ковальского в «Трамвае “Желание”» не в восторге. «Обсервер» писал, что игра Брандо, превращающего Стенли в чудовищное, бормочущее животное, означала «актерское мастерство иного рода»; «New Chronicle» ужасался отвратительному, примитивно упрямому пролету[910]. В экранизации пьесы Элиа Казаном (1952) Брандо производит – во всяком случае, сегодня – иное впечатление, и можно предполагать, что его исполнение было близко театральному. Он играет Стенли Ковальского как «отвратительно вульгарного поляка» с вымазанными куриным жиром губами и пальцами. Но он подчиняет себе действие и покоряет не только Стеллу.

Сексуальная драма «Трамвай «Желание» перенасыщена извращенной эротикой – педофилия, нимфомания, изнасилование, насилие в браке, комплексы старого мужчины под властью матери… Все герои фильма либо сексуально одержимы, либо сексуально закомплексованы. Воплощением незакомплексованных желаний был Брандо, который смог передать бушующую сексуальную энергию в затрапезной кухне бедной новоорлеанской квартиры, одетый в потную грязную майку и штаны пузырями. Короткие рукава майки взрывались его бицепсами. В этой майке он уже смущал и восхищал публику на Бродвее, но театр не мог конкурировать с кино в утверждении моды – на новое тело и на новый голос. Именно в этом облике он утверждал себя как символ ничем не стесненной пролетарской чувственности с бродящими первичными животными инстинктами. Этой чувственности в еде, сексе, садизме, в сиюминутном физическом наслаждении добивался Казан, давая Брандо все время что-нибудь сосать (косточки, сигару, пиво)[911]. Сексуальность была подчеркнута костюмом Брандо. Он снимался в джинсах без трусов и в мокрой майке, которая облепляла его торс[912]. Он говорил спиной, закрывая рот снимаемой майкой, набив рот куриными косточками или загородив рот бутылкой пива, которую он открывал зубами, так что пена взрывалась как гейзер и капала с его губ, заостряя эротическое напряжение. Эти приспособления мотивировали нечеткую дикцию и манеру говорить невоспитанного необразованного иммигранта. Но его небрежность в одежде, осанке, артикуляции стала модой. После фильма жена Брандо могла заявить в своей книге «Брандо на завтрак»: «Марлон перенял в жизнь небрежное одеяние Ковальского и сделал для майки то же самое, что Бардо для бикини»[913]. Его низкие частоты в грудном регистре, снимающие дистанцию, и придыхание делали не только тело, но и голос Брандо вызывающе эротичным.

В том же стиле он играл боксера Терри в драме «В порту» (1954). И там он говорит также невнятно, напирая на свою необразованность, отворачиваясь от микрофона, прибегая к сленгу, занимая рот жвачкой. Но при этом Брандо поражал тонкой музыкальностью и ритмизацией своей фразировки[914].

Он не был одинок, развивая эту манеру. Его предшественником в кино считался Монтгомери Клифт[915], его верным подражателем – Джеймс Дин. И Клифт говорил на сцене так тихо, что его не было слышно. Его мелодика отличалась синкопированной прихотливой ритмизацией, резкими перепадами от тихого к громкому и передержанными паузами, обрывами речи[916]. Клифт происходил из буржуазной семьи высокого достатка, но не следовал принятой в этих кругах культивированной риторике и дикции, воспитываемой в дорогих частных школах и колледжах. Он принес на сцену и на экран косноязычие и грубость в смеси с крайней закомплексованностью, богемную и невоспитанную манеру говорить и артикулировать, которую критики и биографы рассматривали как профессиональный камуфляж[917]. Одной из его первых ролей в кино стал солдат, заботящийся о мальчике из Праги, потерявшем родителей, в фильме Фреда Циннемана «Поиск» (1948). Свои диалоги с ребенком Клифт развивал из неоконченных предложений, застопорившейся речи с провалами. Позже, когда наркотики и алкоголь уже полностью регулировали его поведение, он мог говорить только подчеркнуто медленно, с неоправданными остановками.

И Брандо, и Клифт смогли развить эту голосовую маску с новой мелодикой в пьесах Теннесси Уильямса, гомосексуального южанина в гомофобной среде. Уильямс создал целый ряд своих двойников, невротичных героев, которые были воплощены шепчущими и еле слышными мужскими голосами, речью с замираниями, сбоями и неожиданными криками. Подобную резкую смену регистров могли себе позволить раньше только актрисы в ролях истеричных женщин. Слом голоса был неотделим от слома представлений о маскулинности.

Манера проглатывать гласные, слова или половину предложений, интерес к этническим акцентам и мягкая артикуляция отличали все роли Брандо. После успеха в роли поляка Ковальского он пытается закрепить эту манеру, которая должна была передать происхождение, образование, социальную среду героя. Чтобы оправдать подобный стиль в фильме «Мужчины» (1950) Фреда Циннемана, Брандо попросил сценариста Карла Формана сменить фамилию героя Уильямс (Williams) на Вилчек (Wilcheck), намекая на польско-американские корни героя и оправдывая нечеткое произношение этническими особенностями[918]. После этого он играл мексиканца («Вива Сапата», 1952, опять у Казана)[919], японца в фильме «Чайная церемония» Даниэля Манна (1956), Наполеона в «Дезире» Генри Костера (1954), баварца-нациста в «Молодых львах» Эдварда Дмытрыка (1958), техасца в «Погоне» Артура Пенна (1966).

Такие диалектальные окраски были характерны для начала звукового кино. В Советском Союзе в конце 50-х годов они все еще были неприемлемы и Смоктуновский говорил без акцента. Его тихий голос был слишком слабым для сценического актера. Его не принял поначалу ни один московский театр, только студия киноактера – благодаря протекции Ивана Пырьева[920]. В своей первой роли, короткометражном фильме «Как он лгал ее мужу» Татьяны Березанцевой (1956), он пытается говорить высоким, прозрачным, громким голосом, следуя принятому амплуа молодого героя-любовника. Но голосу не хватало объема, в звуке были провалы, хотя «петухи» Смоктуновского работали на роль неуверенного денди. Звучность и гибкость голоса были профессиональной нормой. Беззвучие, неумение неслышно добирать воздух – особенно в середине предложения – считалось в ученике сценической речи 1956 года недопустимым дилетантством, разрушающим смысл фразы[921].

Однако спустя два года голос Смоктуновского стал одним из самых заметных явлений именно в театре, в постановке Георгия Товстоногова «Идиот» (1956). Смоктуновский наделил князя Мышкина тихим голосом, мягкой артикуляцией при ясном произношении каждого слога и малой динамикой без резких скачков от пьяно к форте или через октавы. Необычной была его работа с интонацией, которую описывает биограф Смоктуновского Елена Горфункель:

Для театральной сцены Смоктуновскому голоса не хватало, и этот недостаток – отсутствие напора, силы, густой звучности – он возмещал полнотой и оркестровым разнообразием сценической речи. Он заставляет себя слушать, ловить еле заметные призвуки, следить за угасанием слов, вникать в паузы, смиряет со своими разреженными ритмами. Он извлекает волнующую выразительность из тихих и слабонежных слов, но при всей музыкальности голоса его нельзя назвать певучим. Речь остается речью, наполненной приметами дыхания, молчания, желания сказать, ломкими линиями интонаций, живыми «знаками препинания», отражающей непосредственность чувств говорящего человека[922].

Горфункель интерпретирует оригинальность темпоритмов Смоктуновского как сценическое приспособление, как прием отстранения от временно исчерпавшего себя жизнеподобия[923]. Эту манеру перенес на экран театральный режиссер Анатолий Эфрос, который занял Смоктуновского в его первой большой кинороли «Високосный год» (1961) и срежиссировал его голосовое появление в фильме подчеркнуто эффектно.

В этой первой сцене – как и во всем фильме – Эфрос не отходит от установившейся нормы подкладывания музыки под диалог. Вся сцена идет в сопровождении веселой новогодней мелодии, под которую Елена Фадеева в роли матери интонирует свои бытовые вопросы. Однако Смоктуновский сбивает этот музыкальный мелодизм. Появляясь в кадре, он очень долго, почти две минуты, молчит, потом подходит к зеркалу, пробует голос, как инструмент, проверяя, как он звучит и ложится ли он на роль. Он прочищает горло, высовывает язык, издает неясные звуки. Этот трюк – «обнажение приема» – мотивирован тем, что герой простужен и хрипит, но эта бытовая мотивировка хриплости такая же натурализация приема, как куриные косточки во рту у Брандо. Смоктуновский громко набирает воздух и подчеркивает слабость своего оргáна как клиническое отклонение от нормы, вызванное болезнью. Но притушенность не мешает четкой артикуляции. Еще больше формирует его голосовую маску медленный темп и сломанная неопределенная интонация без явственных подъемов и опусканий голоса. Мелодика остается монотонной, не энергичной, как будто он говорит с самим собой. Актер может замереть в середине предложения и, продолжая его, как будто не знает, как он его закончит. Звук повисает в воздухе, что воспринимается как неадекватность реакций, непопадание и несовпадение с общим ритмом сцены. Для подобной манеры говорить и интонировать необходимо было по-иному писать диалоги с неоконченными предложениями, с неритмическими паузами. При этом важна оценка героя внутри нарратива. В фильме «Високосный год» герой Смоктуновского одет в черное, как экзистенциалист. Женщины ему докучают. Работа тем более. Желание его героя отдыхать в Гаграх, обедать в ресторане и выиграть в лотерею одновременно с нежеланием жениться на забеременевшей девушке вызывает недоумение у его родителей и криминализируется в сюжете. Пятью годами позже, в «Июльском дожде» (1966), это уже знаки поведения среднего советского научного сотрудника.

Поразительно, что и Брандо и Смоктуновский после этих современных ролей, оцененных как натуралистические и бытовые, были приглашены на шекспировские стихотворные роли.

Брандо – после плебейских героев, не умеющих правильно говорить по-английски, – играл Марка Антония в «Юлии Цезаре» (1953) и перенял поющую роль в фильме «Парни и куколки» (1955). Режиссер обоих фильмов, Джозеф Манкиевич, не побоялся поставить его рядом с Фрэнком Синатрой в мюзикле и с Джоном Гилгудом, знаменитым своим виртуозным владением голосом и артикуляционной техникой в шекспировских ролях.

Брандо начал роль Марка Антония прозаически, и, несмотря на стихотворный размер, он и тут проглатывал гласные и слова. Манкиевич последовательно вел его к более контрастному и интенсивному исполнению роли, которая кончается длинным стихотворным монологом. В течение съемок Брандо несколько раз терял голос[924]. Описания работы актера над шекспировским текстом, переданные Гилгудом, дают понять, что Брандо сыграл эту роль «с чужого голоса». Он попросил англичанина Гилгуда прочесть ему текст Марка Антония дважды и записал это чтение на магнитофон. Гилгуд с удивлением обнаружил, навестив Брандо в актерской уборной, что тот прослушивает записи Лоуренса Оливье, Джона Барримора и Ральфа Ричардсона. Марлон объяснил ему, что слушает записи, чтобы исправить свою дикцию. Наконец Брандо попросил Гилгуда репетировать с ним. Гилгуд заметил, что поначалу он воспринимал Брандо как плохое подражание Оливье. Сам Оливье, узнав себя в интонациях Брандо, ужаснулся, что от него останется и закрепится именно эта ужасная имитация[925]. Критик «Sight and Sound» считал, что Брандо не так уж плох в шекспировской роли, его чтение стихов указывает, правда, на границы его актерского дарования, но в этих границах есть острые углы и, хотя с академической точки зрения он совершает традиционные ошибки, при всех этих недостатках его игре нельзя отказать в том, что она эмоционально ложится на текст и драму[926]. «New Yorker» был менее снисходителен: «Брандо в роли Марка Антония показывает, что ему нужно пройти курс техники речи для вступления в лигу настоящих актеров, где произнесенное слово более значительный залог, чем бицепсы или пронзительный взгляд»[927].

После странного героя «Високосного года», которого авторы фильма сделали раскаявшимся преступником, после молчаливого геолога в «Неотправленном письме» Калатозова (1959), после слишком ироничного физика в «Девяти днях одного года» (1962) Смоктуновскому, как и Брандо, было предложено сыграть Гамлета в экранизации Козинцева 1964 года. Эта шекспировская роль была полностью озвучена в ателье. Монолог «Быть иль не быть» снимался немым, Смоктуновский произносил текст стоя спиной к камере – как будто голос не имел тела. Монолог был подложен на крупный план лица с закрытым ртом, как внутренний монолог, мысли героя, произнесенные актером. Шепот и тихий голос подчеркивали его одиночество. Микрофон, приставленный близко ко рту, резко изменил способ говорить и интонировать. Он сужал дистанцию до минимума. Этот «нагой» голос придавал изображению новую интимность и эротичность, он был грудным и «теплым», но сохранял холодную четкую артикуляцию. Дыхание, которое раньше считалось помехой, стало важной краской. Смоктуновский мог свободнее менять регистры, переходя от глуховатого голоса к металлическому. Но стихотворный текст давался ему – как и Брандо – с трудом.

«Смоктуновский первый на моей памяти артист, понимающий силу выразительности определенного положения тела и лица перед камерой ‹…› Его пластичность отлична, – писал Козинцев в дневнике. – Увы, пластичность речи у этого артиста отсутствует. Он не чувствует ни движения стиха, ни объема фразы. Здесь он работает, как выйдет, “как понесет волна чувства”. Метафора для него лишь затруднение речи»[928]. Козинцев обратился к Анне Ахматовой с просьбой переписать текст «Гамлета» прозой. Ахматова отказалась, и Козинцев должен был работать со Смоктуновским над стихотворным текстом. Издатель работ Козинцева Яков Бутовский, обнаруживший этот факт, предполагает, что режиссер заставлял Смоктуновского снимать интонации с его голоса[929].

Этот факт поразителен на фоне восприятия Ольгой Фрейденберг козинцевской театральной постановки «Гамлета» за десять лет до фильма. В письме к своему кузену Борису Пастернаку, автору русского текста пьесы, она возмущается этим шекспировским спектаклем «без Шекспира», в котором актеры разучились произносить стихотворный текст, где ритм сломан и стих проборматывается: «Купюр масса. Убраны шекспировские метафоры и афоризмы. Стих “снят”: читают, как говорят. Если б мы не жили в яркую, замечательную эпоху, я сказала бы, что такое противоборство стиху, ритму, страсти, темпераменту могла бы породить только эпоха, распластавшая человека и вынувшая из него внутренности, эпоха растоптанного стиха и облёванной души. Объясни: если нужно скрывать ритм и метр, как скрывают порочное происхожденье, зачем писать в ритме и метре? Тогда давай разговаривать, как во время обеда»[930].

Стиль подчеркнутого «прозаизма», был, очевидно, возрожден в ранние 50-е годы как поиск нового тона, противостоящего декламационному пафосу 30-х, и стихи не ложились не только на голос Смоктуновского, но и на ухо самого Козинцева. То, что для Козинцева еще было стихом, для Фрейденберг уже теряло ритмическую чеканность, а Смоктуновский не мог попасть уже в козинцевское понимание поэтического голоса, потому что его слух ориентировался на другое. Эти сдвиги свидетельствуют о динамике культуры. Впрочем, ритмизацию и мелодику прозаическому стилю монологов Гамлета-Смоктуновского придавала музыка Шостаковича, в которую был укутан голос актера с первых секунд, и таким образом поэтический ритм был заменен музыкальным. Шум волн, подложенный под музыку, придавал монологу дополнительную ритмизацию.

В рецензии советского шекспироведа Александра Аникста на «Гамлета» Козинцева можно обнаружить те же мотивы, но с другой оценкой. Критик не случайно начинает свою статью отсылкой к экранизации «Отелло» Сергеем Юткевичем (1955), в котором стихи звучат до титров, в прологе, когда Сергей Бондарчук произносит монолог Отелло, но после титров начинается фильм и – «говорящий» Шекспир. «Персонажи кино не могут и не должны говорить стихами. Вообще в кино следует говорить как можно меньше по двум причинам: в кино приходят не столько слушать, сколько смотреть; второе – человеческий голос еще не звучит в кино достаточно натурально. Это не живой голос, а голос, записанный механическим путем. Звук в кино еще не достиг того совершенства, когда возникает полная иллюзия естественного звучания. Это вещи общеизвестные, но о них приходится напомнить, потому что и по первой и по второй причине прекрасный поэтический текст Шекспира утрачивает в кино силу своего воздействия, сохраняющуюся в полной мере, когда мы слышим в театре живую речь актера»[931]. Аникст все еще подвержен старой парадигме живого голоса и его механического – электрического – эха, хотя фильм Козинцева и голос Смоктуновского пользуются преимуществами новой технологии, резко изменившей звучание. Предлагаемое Аникстом решение парадоксально. Он считает, что Шекспира в кино надо сыграть «немым способом»: «Я высказал эти соображения Г. Козинцеву. Как теперь известно всем кинозрителям, он не согласился со мной и вместо этого выдвинул свою идею: Шекспир должен говорить в кино прозой»[932]. Если внимательно вслушаться в текст фильма, пишет Аникст, то окажется, что режиссер почти полностью сохранил прозаические диалоги, а из стихов он взял те, которые звучат как проза, или такие, которые можно произнести как прозу. «Естественно, что единственным подходящим для этой цели переводом оказался перевод Бориса Пастернака, который стремился предельно приблизить речи персонажей Шекспира к живому современному разговорному языку. В фильме Г. Козинцева перед нами не театральные герои, изъясняющиеся на условном стихотворном языке, а живые люди, которые говорят, как все мы. Так был снят тот барьер, который мешал сделать Шекспира живым и естественным на экране», и Аникст тут же связывает эту манеру говорить не с беседами за столом, как Фрейденберг, а с покачнувшимся представлением о мужском: «В этом Гамлете нет не только сентиментальности, но даже и мужественной романтики»[933].

После этой роли, за которую и режиссер, и актер получили Ленинскую премию, а критики праздновали их «Гамлета» как современный фильм о борьбе против лживого государства отцов, Смоктуновский мог дать свой голос любому герою – классическому, политическому, современному. Он играет Моцарта (с певческим голосом Сергея Лемешева, 1962) и гомосексуального Чайковского (1972), комического интеллигентного застенчивого преступника («Берегись автомобиля», 1966), эротического любовника («Первая любовь», 1968; «Цезарь и Клеопатра» в экранизации пьесы Шоу), Ленина («Первый посетитель», 1974), Рузвельта («Выбор цели», 1976) и садиста-тирана («Легенда о Тиле», 1979). Его приглашают читать текст от автора в политических фильмах о Брежневе, и Смоктуновский становится – наряду с Сергеем Бондарчуком – самым высокооплачиваемым голосом времени. Андрей Тарковский дал ему в «Зеркале» (1974) главную роль невидимого героя, двойника и режиссера, и его отца, поэта Арсения Тарковского. Правда, герой был создан в фильме двумя голосами. Арсений Тарковский сам читал свои стихи, избавляя Смоктуновского от необходимости поэтического ритма.

Голос актера развивался с ролями; от полусонного героя «Високосного года» до обаятельного интеллектуального физика-циника у Михаила Ромма и инфантильного разбойника Деточкина у Эльдара Рязанова «расширился диапазон низких частот»[934]. В «Берегись автомобиля» герой с высокого, испуганного тенорка агента по страхованию переходил на героический баритон благородного разбойника. В этом фильме он уже мог пародировать себя в роли Гамлета на сцене любительского театра. Его медленность и ритмический рисунок стали арабеской, украшательством, манерностью. Утверждение барственной вальяжности слабого голоса было связано и с тем, что интеллигент впервые появился на советском экране не как отрицательный герой. Смоктуновский полностью вытеснил и водевильный голос «простолюдина», и искусственную маску голоса идеального советского тела. Его «интеллигентная» сдержанность становится на экране признаком всех социальных слоев во все времена: Гамлет, русский князь, провинциальный учитель, крестьянин, солдат и столичный физик обладают одним и тем же телесным языком и одним и тем же голосом.

В теле Смоктуновского – и в его голосе – чувствуется полная мускульная расслабленность, напряжение снято. Герои его небрежны, в их поведении нет агрессивной энергии и целеустремленности. Эту расслабленную манеру говорить и двигаться перенимает другой модный актер 60-х, Алексей Дьячков, работавший с Элемом Климовым и Ларисой Шепитько. Но интонирование Смоктуновского более разнообразно. Его физик из «Девяти дней одного года» легкомысленен, шаловлив, инфантилен; сила его в иронии и интеллектуальном превосходстве. В нем нет жесткой, фанатической самоотверженности героя Алексея Баталова, все еще окруженного аурой романтического страдальца. Хотя Баталов, так же как Смоктуновский, начиная с «Большой семьи» и «Летят журавли» (1957) использует голос так же притушенно[935], как Смоктуновский, не он становится «белым тенором» «оттепельного» времени.

Когда Джеймс Дин начал подражать Брандо в манере двигаться и говорить, считалось, что к этому его подтолкнул Элиа Казан. Однако небрежность поз Брандо в фильмах Казана была провоцирующе пролетарской, агрессивной, мачеобразной. Тело Дина – тело худого хрупкого подростка – придало этой манере ходить и сидеть – на полу, на земле, на столе, на крыше вагона, на всем том, что не было придумано для сидения, – элегантную грациозность. Он исполнял опасные трюки – прыжок с идущего поезда, балансирование на качающихся кабинках колеса обозрения – не с мускульным напряжением, а как легкие танцевальные пируэты. Сутулая спина, поднятые плечи, шаркающие ноги выражали не агрессию, а неуверенность травмированного подростка. Импотенция послевоенного поколения изживалась в бессилии молодости грациозно. Дин сделал возможным для мужчин плакать и демонстрировать свои эмоции – отчаяние, ранимость, чувствительность – публично. В немом кино подобная невротичная истеричность была представлена в эстетике стилизованной мелодрамы. Дин предложил для новой мужской чувствительности иной голос и иной телесный код, воспринимаемые тогда как реализм[936].

Его герои описывались как застенчивые, загадочные, плохо воспитанные, капризные, небрежные, сумасшедшие бродяги, дети и поэты. В этих определениях критика пыталась ухватить нерв новой мужской субъективности как нечто текучее и временное[937]. Этот новый тип формировался голосом и манерой говорить. Дин бормотал и мямлил, бубнил и ухмылялся как несовершеннолетний преступник, которого насильно заставили опять ходить в школу. Он довел назальное техасское произношение до перформативного блеска. Его вздохи, не ставшие словами, обрывки предложений, хрюканья, мычания, ворчанья, ухмылки передавали его смятение больше, нежели прописанный диалог. В фильме «К востоку от рая» (1955) Казан вставил длинную сцену, в которой Дин провоцирует отца своим монотонным, бубнящим, невыразительным, слишком быстрым чтением Библии с озвучиванием всех цифр. По подсказке Казана он должен был проборматывать между отдельными стихами ругательства и чертыхаться про себя[938].

Хотя Дина считают подражателем Брандо, манера самого Брандо после посмертной славы Дина меняется, подчиняясь новым жанрам и амплуа. Для роли в мюзикле «Парни и куколки» он должен брать уроки пения, и композитору Франку Лессеру импонировал нетренированный, но приятный хрипловатый баритон Марлона. Леон Сепарро, вокальный репетитор голливудских звезд, с которым Брандо работал при подготовке к «Юлию Цезарю», считал, что у него глотка оперного певца и что после нескольких недель распевок он мог бы взять си без всякого напряжения[939]. Однако певческий голос Брандо был продуктом монтажа: его вокальные номера записывали по фразам. Когда их склеили, слушатели были поражены, как долго Брандо мог вести фразу, не добирая воздуха. Рекламная кампания к фильму велась под лозунгом «Брандо поет!»[940].

Иностранные роли Брандо придали его голосу новые нюансы. Когда он исполнял роль японца в «Чайном домике», он учил текст фонетически по магнитофонной записи, подражая японцу, который наговорил для него текст. Брандо пытался поначалу передать высокий японский голос и особый маньеризм произношения, имитируя стиль бунраку[941]. Но интересен в этой роли был не этнический акцент, а становящийся все более и более явным маньеризм мягкой артикуляции Брандо. Эту манеру он использовал позже для роли Наполеона в «Дезире», которого он играл с подчеркнутым британским акцентом и мягким высоким «японским» голосом. Так от ролей мачеобразного, агрессивного хулигана он переходил к ролям меланхолическим, отказываясь от насилия, которое кодировало в голливудском кино идентичность белого мужчины. Его герои искали свою субъективность с возрастающей неуверенностью. Речевая и голосовая манера Брандо – нервный монолог с растущими паузами, колебаниями, повторами, проглатыванием слов, спотыкающимся ритмом, мягкостью, медленностью, сладостью акцентов – ложилась на этот новый имидж[942]. В «Сайонаре» (1957), играя майора военно-воздушных сил, он дал ему мягкий южный акцент и импровизировал диалоги[943]. Его упрекали в том, что он разрушает текст, делая его местами совершенно непонятным, но именно этим голосом он создал образ измученного несчастного человека.

В 50-х годах критики оценивали эту манеру как признак натуралистической школы или актерски неподготовленных дилетантов, хотя и Смоктуновский и Брандо, прошедшие профессиональную подготовку, сознательно контролировали свой голос. В 60-х годах критики открывают в голосах Брандо и Смоктуновского непринужденность, естественность, органичность, спонтанность и используют при этом ключевые слова, при помощи которых обычно описывается романтическая личность. В 70-х годах, когда Брандо сыграл Дона Корлеоне, а Смоктуновский расширил галерею своих героев до Ленина, Рузвельта и императора-садиста, их голоса, мелодика интонации и смена регистров воспринимаются уже как маньеристские[944].

Стиль и идеология стиля

Оба голоса представляют собой сильный контраст по отношению к артикуляции 30-х и 40-х годов. Тихие голоса невнятно бормочущих актеров уничтожали текстовой посыл и сводили голос не просто к феномену звучания, но к феномену шума. Это можно трактовать вместе с Зигфридом Кракауэром как намеренное уничтожение смысла, неотделимое от эстетики послевоенного кино – кино неореализма, которое понимается как программа безоговорочного оправдания «реальности» вне интерпретации и вне идеологического корпуса. Статьи Андре Базена, собранные посмертно в книге «Что такое кино» (1958), анализировали неореализм как стиль, книга Кракауэра «Теория кино. Воскрешение физической реальности» (1960) как идеологию. Маленькая жизненная история не была вписана в большой исторический нарратив, придающий ей смысл; ее поток не был оформлен готовыми стереотипами нарративных структур. Кракауэр связывает это «воскрешение физической реальности» на экране с реакцией на идеологические «машины слов», на кинопропаганду 30-х и 40-х годов. Эстетика «дилентатизма» утверждается вместо мастерски «сделанного» искусства, включающего тщательно скомпонованный кадр, виртуозный свет, стройную мотивированную драматургию, прописанный диалог с пуантами, актерскую игру, постановленные голоса. Камера снимается со штатива и, свободно двигаясь, наблюдает за молчащими протагонистами, неотличимыми от случайных прохожих. Фильм ухватывает случайности потока жизни, неартикулированные настроения. Все эти приемы требуют от кинематографистов не меньшего умения, чем отрицаемые признаки «кинобутафории» предыдущего периода, но кодируются как «безыскусное искусство». Внутри этой программы шум ценится больше диалога, бесцельные проходы героев по городу больше, нежели выверенное в своем драматизме действие. Частично изменение диалогов и молчание связано с попаданием в кадр непрофессиональных актеров, которые не могут учить длинный, сложный, художественно оформленный текст, и диалоги подгоняются под бытовой язык. Так же говорят и актеры. Эту эстетику перенимает авторское кино Европы и советское кино времен «оттепели»[945].

Признаками новой документальной объективности кино становятся натуральный солнечный свет вместо искусственного, улицы и оригинальные интерьеры вместо киноателье и построенных декораций, черно-белое изображение вместо цветного, типажи вместо актеров, небрежная прическа и отсутствие грима на лицах и тех и других – грима, который до этого полностью сглаживал фактуру кожи и у мужчин и у женщин, стирая следы возраста, болезни, бессонницы, социального положения.

Меняются и голоса, ранее очищенные от всех маркировок. Теперь они приземляют тело, определяя его возраст, происхождение (этническое, социальное), образование. Они тоже становятся знаками безыскусной «объективности». Опять появляются акценты, диалектальные отклонения, неправильности, заикания, которые всегда обращают внимание на индивидуальные поправки, на уникальность голоса. Монотонность, незаконченность предложений, повисающих в воздухе, неуверенная интонация, примеривание голоса к коммуникативной ситуации перенимаются на экран как новая форма диалога.

Этот голосовой реализм был развит в художественном кино того времени частично под влиянием кино документального. В конце 50-х – начале 60-х годов фильмы «синема верите» или «прямого кино» впервые смогли записать синхронные интервью с чистовой фонограммой и отказались от разборчивости, доминирующей в документальном кино так же, как в игровом. Неидентифицируемый шум терпели теперь не как неизбежную помеху, а как часть документального звукового окружения. Глухо звучащие голоса перебивали друг друга, накладывались друг на друга, потому что люди говорили одновременно, останавливались, не доводили предложения до конца, им были оставлены неразборчивая дикция и своеобразие фразировки. Эта эстетика вытесняет высокий светлый голос и четкую артикуляцию прежнего периода. В игровых фильмах появляются такие приемы, как разговор через стекло, сильно «зашумленный» диалог в ресторане, запись голосов в движении, мгновенная резкая смена звуковых планов, которая раньше считалась браком. На эту моду, усилившуюся со временем, звукооператоры реагируют болезненно и в 60-х годах, и сегодня[946].

Игорь Таланкин и Георгий Данелия в детском фильме «Сережа» (1960) отказались от озвучивания реплик ребенка с помощью актрисы-травести и стали записывать голос их шестилетнего актера, «несмотря на нечеткую дикцию». На это решение повлиял звукооператор фильма, Лев Трахтенберг[947]. При озвучивании роли Андрея Рублева Анатолий Солоницын «готов был мокнуть под пронизывающими насквозь дождями, валяться в сырости и грязи, а потом, озвучивая роль, перетягивать себе горло шарфом почти до предела, чтобы голос звучал надломленно-слабо и неуверенно в нескольких финальных репликах, которые он произносит после долгого, принятого на себя обета молчания»[948].

Перемена эстетики и новая маска голоса в кино были вписаны в более широкую рамку. Немецкие исследователи, изучая слом голоса после 1945 года, пытались объяснить этот феномен по модели публичный – частный, экстатичный – интровертный. Эти оппозиции были предложены германистом Ирмгард Вайтхасе в ее фундаментальных исследованиях 1940 и 1961 годов как константы, которые периодически сменяют друг друга, независимо от политических режимов[949]. Однако немецкие культурологи, литературоведы, лингвисты связывали изменение публичных голосов после войны с немецкой ситуацией: выстраданный исторический опыт поражения породил скептицизм по отношению к высоким словам и патетической норме. Если немецкие политики и актеры 30-х годов предпочитали экстатический агрессивный стиль, эмоционально подчеркнутую просодию, максимальную громкость, подчеркнутые акценты, то политики после 1945 года отказались и от больших модуляционных интервалов, и от климактерического усиления громкости, и от напористой скорости. Высокие, вибрирующие голоса, растягивание гласных, скандирующий ритм изжили себя. Демократия маркировалась тихим монотонным, более низким голосом, ничем не оправданными паузами, заиканием, оговорками, поправками, не риторическими, а неловкими повторами, диалектальными оттенками, нечеткой артикуляцией, съеденными окончаниями – вплоть до невнятности отдельных слов, и – другим тоном. Для его определения использовались прилагательные мягкий, умеренный, расслабленный, небрежный, непринужденный, медлительный, вялый, спокойный. Так описывает немецкий лингвист Йоханнес Швиталла эту новую манеру говорить[950]. Наблюдениям Швиталлы вторит немецкий филолог Альбрехт Шоне, который вслушивается в стиль чтения своих произведений немецкими писателями. Он отмечает ту же смену – от дискредитировавшей себя экспрессивной манеры, характерной для Cтефана Георге и Франца Верфеля, к трезвому, сухому стилю декламации послевоенных литераторов (Петера Хандке, Ильзы Айхингер); этот стиль Шоне определяет как типичную для времени и поколения норму. Голосоведение послевоенных писателей такое же неподвижное, монотонное и «своеобразно безучастное», как их мимика[951]. Беатрис Шенхер анализировала похожие изменения в просодии актеров разных поколений между 1968 и 1984 годами – Фрица Кортнера, начавшего карьеру в экспрессионистическом театре, Фреда Дюрена и Вальтера Шмидингера, которые дебютировали на сцене в 50-х и 60-х годах. Она анализирует их голоса в роли Шейлока[952]. Райнер Майер-Калькус наблюдал похожие изменения в исполнении гетевской баллады «Король эльфов» Александром Моисси, Оскаром Вернером, Клаусом Кинским и Отто Зандером, представив почти вековую панораму голосов и манер декламации[953]. Сухость намеренно монотонных голосов политиков, писателей, актеров, декламаторов кодировала для этих исследователей неприятие выразительного чтения, вызывающего ассоциации с истерической «естественностью» фюрера, с ложью, скрытой в патетике политических заклинаний Третьего рейха. Сознательное решение говорящих не пытаться при помощи голоса возбудить, опьянить и подчинить слушателей гипнотическому влиянию было интерпретировано как следствие исторического слома.

Эти выводы могут быть оспорены, потому что и среди немецких политиков 50-х годов найдется достаточно «орал», так же как среди немецких актеров можно обнаружить куда более широкий диапазон и голосов, и манер произношения. Однако выводы исследователей этих голосов совпадают со стилистическими доминантами нового немецкого авторского кино 60-х годов и ожиданиями, предъявляемыми к акустическому ландшафту немецкой культуры, отметающей свое прошлое.

Голос и стиль Марлона Брандо воспринимался и в Америке как нечто необычное в соотношении с голосовыми масками Грегори Пека и Джона Уэйна, однако смена голосов мужских кинозвезд не была поддержана свержением политической диктатуры.

Еще более противоречит этому голос и стиль Смоктуновского. Попытка интерпретировать его внутри политической идеологемы привела бы к заключению, что «простой» герой мог себе позволить теперь говорить так же тихо и медленно, как Сталин. Советская демократия была не монотонна. Верховный политик 50-х годов, Никита Хрущев, вернул в стиль политического оратора – по-иному, чем Сталин, – аффективный тон, украинский акцент и социальную окраску. Он не выговаривал варваризмы, ставил неправильные ударения, которые потом перенимались дикторами телевидения, чтобы не вызывать недоумения, и ввел мягкость южного говора в русский язык. «Я так и не понял, – вспоминал позже Федор Бурлацкий, пишущий для Хрущева речи, – почему он с таким упорством произносил “коммунизьм” с мягким “з”. Свое горловое “г”, вероятно, он действительно не мог исправить, хотя я и не исключаю, что и здесь была игра. Что же касается “коммунизьма”, то я на сто процентов убежден, что он так произносил умышленно, создавая некий эталон, которому должны были следовать все посвященные, как авгуры. И один за другим окружавшие его лица, в том числе получившие образование в университете, склонялись к подобному произношению. Этот сленг как бы открывал дорогу наверх, в узкий круг людей, тесно спаянных между собой не только деятельностью, но и общим уровнем культуры»[954].

И в 50-х, как и в 20-х годах, интеллигенты напряженно прислушиваются к голосам новых трибунов. Анекдоты, пародии и придирчивое внимание русских к манере говорить политических лидеров удивляет иностранцев, которые не могли понять, почему придается такое значение малороссийскому говору Горбачева. Татьяна Чередниченко, анализируя речевое поведение Михаила Горбачева, предлагает любопытную гипотезу, которая подтверждает наблюдения Бурлацкого. В начале своей политической карьеры генерального секретаря Горбачев пользовался неправильными ударениями (знаменитое нáчать), дублируя обычную неграмотность вождей. Эти неверные ударения – в противовес его политике интеллектуализации власти – должны были действовать успокаивающе на партийных работников. Но к августу 1991 года ошибки речи «вдруг» исчезли, и Горбачев стал говорить грамотно[955].

В немецкой теории была предложена оппозиция интимности (искренности, аутентичности) новой демократии против навязанной публичности, «сделанного» (= лживого) пафоса национал-социализма. Тихие спокойные монотонные голоса моделировали иной тип коммуникации – доверительной, интимной, сосредоточенной, образующей некое сообщество (признаком которого мог стать и способ произнесения слова «коммунизьм» и неправильное ударение в слове «начать»). Эти прилагательные принадлежали к дискурсивному словарю «оттепели», соединяясь с понятиями правды и искренности. Но как приложить это объяснение к американскому обществу в разгар холодной войны? И можно ли при помощи этой культурологической модели описать дальнейшие перемены голосовых масок? Может ли голосовая норма быть описана внутри бинарной оппозиции «публичный голос» (патетический, экстенсивный, громкий, искусственный) и «интимный голос» (доверительный, искренний, интенсивный, тихий) и можно ли вообще говорить об одной норме? Мы различаем голоса бытовые и официальные (няни и политика), профессиональные (врача, педагога, диктора радио и телевидения, актера кино и театра, певца оперного и эстрадного). Прислушиваясь к ним, можно понять, что внутри одного общества существует довольно широкий диапазон разноголосия.

Примеры из советского или американского обществ конца 50-х – начала 60-х годов поражают этим разно– и многоголосием с меняющимися доминантами. Голос власти стал в СССР характерным, телесным, индивидуальным, несущим следы возраста, болезни, привычек, как это было с голосом стареющего, больного, теряющего голос и с трудом артикулирующего Брежнева, что породило слухи о том, что у него рак челюсти. Смену голосовой нормы можно интерпретировать как феномен социокультурной истории, моды, актерской техники, стиля, но и как последствия более совершенной техники звукозаписи. В 50-х годах именно технические параметры – новые микрофоны, пленка, фильтры, динамики, которые всегда способствовали обновлению звучания голоса не только на экране, но и в заэкранной реальности, – подкрепляют культурологическую герменевтику необходимой материальной поддержкой и указывают на новый этап в отношениях натурального и электрического голоса.

Новая норма электрического голоса. Победа интимности

В 50-х годах звуковая революция была связана со стереофонией, переходом на магнитную пленку, остронаправленными микрофонами[956]. Стереофонический звук ценили за пространственное звучание (справа, слева), что придавало зрелищу трехмерность и больший реализм. Но из-за того, что использовали этот звук в основном в мюзиклах и грандиозных постановках на библейские и исторические темы («Оклахома!», 1955; «Спартак», 1960; «Лоуренс Аравийский», 1962; «Мятеж на Баунти», 1962; «Клеопатра», 1963), он ассоциировался не с бóльшим процентом реализма, а с искусственностью и эффектностью, как и первые цветные фильмы. Музыка звучала отовсюду, и поначалу этот принцип был перенесен и на голос. Диалоги стали переключать с одного динамика на другой. В «Мантии» (1953) критика слышала ангельские голоса, которые звучали над ними справа, именно там, где вы ожидаете увидеть и услышать ангелов – согласно христианской иконографии[957]. В рекламных фильмах, которые популяризировали стереофонию, по экрану прыгало пятно, сопровождавшее говорящую и передвигавшуюся по кадру фигуру, которое указывало на источник звучания. Эти фильмы учили зрителя слушать – и слышать. Герой Чаплина – король, попадающий в Нью-Йорк из Европы в 1953 году, – отправляется в первый вечер своего изгнания в кино, где на него обрушивается новая сенсация: стереофонический звук. Чаплин показывает, однако, не экран, а зрителей, которые ритмично, как при теннисном матче, поворачивают свои головы справа налево и слева направо, следуя диалогам[958]. Зрители и критики быстро устали от этого переключения, а продюсеры пришли к выводу, что панорамирующий звук при диалогах отвлекает и ведет к диссоциированным звуковым эффектам, особенно если голос звучит из-за кадра. Поэтому кинопромышленность вернулась к практике, утвердившейся с 1931 года: голос записывался в режиме моно и транслировался, как и раньше, через центрально расположенный динамик. Старая условность слитности звука голоса и изображения, на который он накладывался буквально, была восстановлена, и старомодный формат звучания голоса, как и черно-белое изображение, был воспринят как знак реализма. Однако новая технология дала голосу иные преимущества, связанные с магнитной пленкой, перезаписью, новыми микрофонами и пятью динамиками, увеличивающими интенсивность звука.

Магнитную пленку, запись на которую производила впечатление не электрического, а «живого» голоса, поначалу использовали на радио – как удачную маскировку прямого эфира для записей шоу, которые начали монтировать до трансляции. Оттуда она пришла в кино. Поначалу при показе широкоформатных фильмов звук воспроизводился отдельно на 35-мм магнитной пленке с четырех дорожек. Но поскольку только большие кинотеатры могли позволить себе подобное дорогостоящее переоборудование, от этого эксперимента кинопромышленность вынуждена была отказаться, упростив систему. Магнитная перезапись была сведена с негативом смонтированного изображения на одной пленке[959]. Но даже эта редукция принесла ощутимую разницу звучания.

Оптическая запись звука не позволяла многократного копирования, так же как она не позволяла ни громкости, ни тишины, ни больших колебаний в динамике. Одним из главных достижений нового материала были малые потери качества при копировании, что резко повысило возможности перезаписи и умножило количество звуковых дорожек. При этом разные дорожки записывали отдельно (при помощи нескольких микрофонов), а потом они могли быть сведены на одну дорожку при малых потерях.

Простота этой операции дала возможность создать очень плотную фонограмму и резко сократить электрический шум. Возможности манипулятивного изолирования или погружения голоса в звуковую среду при этом резко возросли. Голос мог существовать не только в сопровождении музыки. Теперь он более не мелодизируется и ритмизируется мелодией, но утверждается в насыщенном полифоническом («грязном») акустическом пространстве как один из звучащих компонентов. Звукооператор Борис Венгеровский описывал в недавнем интервью эту полифонию в начале «Июльского дождя» (1966) Марлена Хуциева («Весна на Заречной улице» которого все еще большую часть диалогов подкладывала на симфоническую музыку): «[М]узыка, шумы, фрагменты радиопередач – одно наслаивалось на другое, ‹…› полифонией звуковой партитуры был создан образ времени. В фильме звучали песни Окуджавы и Визбора, ‹…› квинтет Шостаковича, финал 6-й симфонии Прокофьева, Бах в исполнении популярного тогда ансамбля “Свингл Сингерс”, канкан из оперетты Оффенбаха “Орфей в аду”, Бинг Кросби – “Жизнь в розовом свете”, утесовская “Дорога на Берлин”, вариация на тему народной песни “Цвели цветики”, исполненная Павлом Нечепоренко, виртуозом-балалаечником. Звучал фрагмент из спектакля БДТ “Три сестры”, прекрасно сработавший на сцену объяснения Лены с матерью, звучали репортажи Николая Озерова с первенства мира по футболу, “Шахматный выпуск последних известий”, комментируемый знаменитым Вадимом Синявским, фрагменты новостных передач»[960].

Магнитная пленка расширила динамический диапазон, выдерживая интенсивный звук. Новое качество звучания было поднято новыми остронаправленными микрофонами, которые изолировали и более четко записывали сигнал, что для голоса означало сокращение реверберации и в этом смысле чистоту звучания без эха. Шкала низких частот поднялась, что оказало влияние на слышимый тембр. Оптический звук воспринимался как стеклянный и металлический. В низких частотах, получаемых при помощи микрофонов на магнитной пленке, появились более теплые тона, с которыми и по сей день связывается звучание этих фонограмм. Когда Марлен Хуциев попросил своего звукооператора Александра Хасина воссоздать на картине «Послесловие» (1983) звучание «кино его детства», звукооператор перевел это в технические данные: движение между 400 и 4000 герц, то есть резко уцененный частотный и динамический диапазон[961].

Опыт работы со многими микрофонами, приобретенный при введении стереофонического звука, был перенесен на голоса. Диалоги стали записывать на два микрофона, а постепенно, с расширением количества фильмфонографов[962], на которых воспроизводили магнитную фонограмму при перезаписи, каждого актера могли теоретически записать на отдельный микрофон и на отдельную дорожку с регуляцией каждого канала. Для каждого голоса можно было найти на микшере при помощи фильтров нужную тембральную окраску. Этот метод позволял также достичь резкой разницы в громкости и интенсивности рядом стоящих актеров. Шепот одного и крик другого был ранее критическим моментом, и звукооператор должен был выравнивать эту разницу во избежание технического брака. Теперь актеры могли шептать и кричать, говорить в разных режимах, что позволило добиваться более тонкой нюансировки при записи речи и соединить в одном пространстве очень тихий голос с очень громким. Изменилась и техника озвучания: актеры в ателье должны были двигаться, а не стоять рядом с микрофоном, вторя движениям на экране, чтобы добиться эффекта разного звучания[963]. Приближение микрофона ко рту, ставшее также менее проблематичным, означало, что малейшие сопутствующие шумы – дыхание, ломка голоса, хрипотца, провалы, слюна – были «схвачены» и переданы. Голос начинается обрастать знаками плоти (дыханием, бурчанием живота, шумом), повышая ощущение близости, интимности и физиологичности слышимого тела. То есть микрофонные голоса 50-х звучали ниже, их частотный и динамический диапазон расширился, эхо снизилось, телесность была интенсивирована, дистанция к уху слушателя сократилась. Тихие голоса, хриплые голоса, низкие голоса, шепот могли добиться большей объемности и интенсивности[964]. Не случайно в это время в «Июльском дожде» появляется тихий голос из телефонной трубки, в который влюбляется героиня, соблазнительный голос мужской русалки.

И в Голливуде киноголоса были вписаны в изменившийся акустический ландшафт, создаваемый радиоголосами и рок-музыкой. После войны американское радио переходит на форматы FМ (УКВ), которые дают развиться «натуральным» голосам американского андерграунда[965]. Высокочастотные микрофоны придали голосу интимность, и технически эта интимность была сравнима с эффектом близкого присутствия, как будто диктор сидел или лежал рядом в постели и шептал прямо в ухо слушателя. Эта интимность диктовала новый темп – медленный, спокойный, с мягкой, не агрессивной мелодикой[966]. Таким образом, на американском радио начал утверждаться некий антидикторский диктор, диктор без голоса, минималистский, бесшумный. Стандарты нового произношения и новой мелодики с растянутыми предложениями и паузами, обрывами уже начатого предложения формируются именно на радио, откуда исчезают блестяще прописанные диалоги, проигрываемые перед микрофоном. Интенсивность и напряжение создаются из разговорной ситуации, чаще всего непредсказуемой. В 60-х годах американское радио, по мнению историка Сьюзан Дуглас, становится резко антикоммерческим, чтобы отличиться от телевидения, и это помогло утверждению там альтернативной и субверсивной культуры[967].

Киноголоса, приблизившиеся к микрофонам, уничтожали пространство, дистанцию, расстояние. Западное кино часто использовало эту ситуацию в детективах для поднятия саспенса, делая героя или героиню у телефона близким, но бессильным свидетелем – слушателем – убийства, либо вовлекая их в эротическую ловушку (из которого быстро разовьется новый бизнес эротического удовольствия – секс по телефону). Марлон Брандо, Джеймс Дин были голосами этой новой культуры.

С середины 60-х годов, с появлением рок-музыки стандарты голоса опять видоизменяются. Рок-музыка, прочно ассоциированная с психоделической культурой наркотиков и мистическим экстазом, утверждает звучание электрогитар, используемых The Doors, Битлами, с 1965 года Бобом Диланом, Джимми Хендриксом, которые убирают высокий чистый металлический звук. Новое звучание связано с акустической загрязненностью и превалированием низких частот. Низкие хриплые голоса становятся модой[968], так же как оглушающая громкость, которая создается в студии при помощи синтезатора, так же как резкая смена динамики от шепота к крику. Рок реабилитирует и фальцетное пение, которое часто идет на форсированной громкости. Когда голос переходит на крик, сбивается индивидуальный тембр и гендерная определенность. Певцы могут хрипеть, визжать, издавать высокий перенапряженный звук. Если в 50-х годах фальцет соединяют с фальшью и репрессивной сексуальностью, то теперь экстремальное напряжение голоса соединяют с эротическим, оргиастическим экстазом[969]. В 1965 году этот новый рок-саунд попадает на киноэкран вместе с «Беспечным ездоком», который становится культовым фильмом.

Хотя УКВ поздно перешло в советский быт, хотя хрип рока или Владимира Высоцкого не допущен к всесоюзному экрану и секс не продавался в СССР по телефону, этот акустический опыт достигает и советского пространства. Новые нормы электрического голоса оказывают формообразующее влияние на манеру говорить в театре и в быту – без микрофона.

Тело голоса и манеры

Анатолий Эфрос, использующий такие нестандартные голоса, как скомканная вялая скороговорка Николая Волкова в сочетании с истерикой Льва Дурова и манерной певучестью Ольги Яковлевой, писал в своих размышлениях о русском и советском театре: «В театрах разрабатывают сцену, рассчитывая исключительно на слуховое восприятие. ‹…› И вот, чтобы привлечь хотя бы минимальное внимание, формируют звук, и получается ерунда. ‹…› Какая небрежная речь теперь у актеров, как невнятно они говорят. ‹…› Не только в дикции тут дело. Во всем посыле тела. В направленности всей энергии»[970]. В начале 60-х годах Эфрос работал со слабыми голосами, в конце 60-х он экспериментировал с криком, в конце 70-х годов он открыл в истерике неторопливость и тишину, в которой «куда больше эмоции, чем в шуме»[971].

Репетируя «тихого» «Отелло» в театре и экранизируя для телевидения спектакль МХАТа «Милый лжец» (1976) с семидесятилетними актерами Ангелиной Степановой и Анатолием Кторовым, Эфрос сравнивает старый и новый стиль исполнения. Мхатовские «актеры декламируют. Удивительно, думал я, что мхатовская школа превратилась постепенно в подобие школы романтической. Когда-то ведь МХАТ боролся с “декламацией” Малого. Он приблизил театр к нормальной жизни простых людей. Но вот проходят долгие годы – и то ли жизнь становится снова и снова проще, то ли артист слегка забывает о жизни и входит в некий абстрактный тон. “Милый лжец” – спектакль не мой, и я хотел лишь удачно его зафиксировать. Но долго не мог привыкнуть к манере игры. Я приходил домой и снова брался за текст. Текст меня волновал, но пафос актеров на съемках сбивал всю понятность простого и близкого текста. Я подставлял невольно наших актеров и слышал массу живых нюансов. И думал: как жаль, что нельзя поставить “Лжеца” самому, еще раз, “со своими”. ‹…› Однако какое-то время спустя я стал раздражаться, слыша “простую” речь и видя “простую” игру своих актеров. Пускай это жизненней, чем у “тех”, но почему так невнятно, так стерто? Почему так безвольно?»[972]

Постановка голоса и работа над дикцией занимали в системе профессиональной подготовки актера в России огромное место. И в 1938 году у Станиславского, и в 1956 и в 2004 годах в учебниках по технике речи театральные педагоги говорили о необходимости четкой артикуляции, правильного добора дыхания, владения голосом и ударением, умения настраивать голос и управлять им. Учебники определяли норму актерского голоса, ясного, звучного, сильного, объемного во всех регистрах. Крикливый, визгливый, слабый или монотонный голос считался непрофессиональным дефектом, так же как вялость дыхательного аппарата или неразвитость дыхательной техники. Неверное дыхание у актера ведет к тому, что он захлебывается от избытка воздуха или мучается его недостатком, добирает его шумно либо не успевает добрать, и тогда выпадают слова и фразы. Если голос срывается и актер не может контролировать свои эмоции и технику, он не годен для сцены. Под хорошей дикцией подразумевалась чистота и безукоризненность звучания каждой гласной и согласной, слова и фразы в целом. Ударение предлагалось достигать путем усиления или повышения голоса или одновременным использованием того и другого. Слова могли также быть выделены паузой, замедлением, а иногда и понижением голоса[973].

Работа над дикцией и голосом не изменилась в училищах при подготовке актеров и в 50-х годах, но новое поколение профессионалов смогло убедительно имитировать «непрофессиональную» манеру говорить «просто», тихо, безвольно, «как в кино», на что тут же отреагировали критики и педагоги. Статья в журнале «Театр» в начале 1961 года сформулировала это опасение в одной фразе: актеры разучились говорить.

«Мастерами сценического слова проделана огромная работа – сколько издано учебников, пособий, брошюр по сценической речи, сколько серьезного труда, таланта положено в изучение этого важнейшего оружия актерской техники! Сколько сделано в изучении заветов, оставленных нам в этой области учителями – гениальными актерами Малого театра, К. С. Станиславским и Вл. П. Немировичем-Данченко. И все же вопрос остается тревожным» – этот вывод сделали преподаватели сценической речи на прошедшем совещании[974]. Автор статьи считала, что виноваты не учителя, а режиссеры и актеры. Именно по их вине «речь на сцене находится в запущенном состоянии», актеры говорят тускло, «проглатывают» слоги, «съедают» концы слов, уродливо, «стенографически строят всю речь роли, выпаливая вроде “я вамрадидву!” вместо “…я вам родила двух!”»[975].

Реплики произносятся «по скользящей линии», то есть в предложении акцентируется первое слово, а остальные идут «под откос», даже если смысл в последних словах; внедряется неправильное произношение, ударение, разные говоры; дикция теряет четкость, речь на сцене стала будничной, однотонной и плоской. Актер не владеет «сценическим» шепотом, в его голосе нет «металла», он сиплый, тусклый, однотонный. «Борьба за “слово”, за высокое актерское мастерство должна быть “страстной, беспощадной и всеобщей”»[976].

Эти упреки поднимаются и звукооператорами: «Существует ходячее мнение, что в кино нужно говорить “как в жизни”. Поэтому нередко в фильмах актеры либо невнятно бормочут, либо кричат. А ведь соотношение планов изображения и речи достигается прежде всего актерской “игрой” голоса»[977].

Изменения голосовой маски касаются не только сцены и кино. Эстрадные певцы перестают петь. Если раньше король русской эстрады Юрий Морфесси начинал в оперном театре, голос Анастасии Вяльцевой был настоящим колоратурным сопрано[978], Георг Отс мог спеть и Дон Жуана, и Мистера Икса, а мелодическому рисунку Клавдии Шульженко отдавала должное оперная певица[979], то ни Марк Бернес, ни Владимир Трошин, ни Майя Кристалинская – популярные эстрадные исполнители 60-х годов – певческими голосами не обладали[980]. Зато певицы нового поколения ввели иные характеристики, придающие исполнению ощущаемую телесность: дыхание, шепот, интимную близость, низкие регистры, иностранный акцент и напряженную артикуляцию, которой пользовалась Эдита Пьеха[981].

Актер Марк Бернес, который впервые запел в фильме «Человек с ружьем» (1938) и стал знаменит после своей роли поющего одессита в фильме «Два бойца» (1943), не любил, когда его называли певцом: «Свои песни я наговариваю, а не пою», – считал он[982]. И Трошин, актер Малого театра, и Кристалинская, пришедшая на профессиональную эстраду из самодеятельности, и Бернес искали интонацию и проговаривали текст, так же как это делал Фрэнк Синатра, настоящая карьера которого началась после того, как он потерял голос и вернулся к пению после успеха в кино, применяя немузыкальную фразировку для песенного текста. Композитор Георгий Свиридов, комментируя эту общую тенденцию, заметил, что «происходит подмена естественного пения унылым говорком или многозначительным шепотом»[983]. Изабелла Юрьева, «белая цыганка», исполнительница романсов, объясняла свой уход с эстрады не только гонениями на цыганщину, но и на ее манеру исполнения: «Никаких грудных нот, снимите форте… поменьше эмоций, пойте, не усиливая звука, шепотом. Шепотом петь я не умела, потому вскоре вовсе отказалась от записей»[984].

«Современник», альтернативный театр, созданный в 1956 году из студенческого курса МХАТа, фаворизировал эту манеру говорить, и этот стиль тут же получает ярлык «бормотального» и «шептального» реализма. Главный режиссер Олег Ефремов предпочитал роли, особенно в кино, в которых он мог молчать. Когда Александр Митта пригласил его сниматься в фильме «Гори, гори, моя звезда» (1974), он попросил режиссера вычеркнуть весь текст и построил роль своего героя-художника на молчании.

Перемены в голосовом ландшафте, которые немецкие германисты и культурологи наблюдали в среде политиков, писателей и актеров, а американские историки подмечали в манере радиодикторов, коснулись в Советском Союзе одних лишь профессиональных голосов (кино, театра и эстрады). Новая манера говорить и интонировать рассматривалась в разных культурных пространствах не только как выражение нового стиля или интимной доверительной коммуникации, но и как знак отсутствующего воспитания у молодых людей и актеров на их роли, отделяя голос от новой технологии его записи и новых медиальных кумиров, которым начали подражать.

Сюжеты первых фильмов с необычными героями мотивировали их манеру говорить возрастом и отсутствием правильного воспитания. Герои Брандо, Дина, герой Смоктуновского из «Високосного года» были асоциальны или плохо воспитаны и потому выпадали из принятой нормы. Их голоса и новая манера говорить поддерживались телесной осанкой, которая выражала презрение по отношению к принятой норме вежливости.

Боксеру Терри в фильме «В порту» постоянно напоминают, что он не получил никакого образования; Стэнли Ковальский – польский иммигрнат, бывший сержант стройбата; мотоциклист-«дикарь» Марлона Брандо – упрямый своенравный подросток, которого надо строго воспитывать, так же как трудного подростка Джеймса Дина в фильмах «Бунтарь без причины» или «К востоку от рая». Криминальный контекст получает рок-музыка и рок-голоса в ранних американских фильмах «Школьные джунгли» (1955) или «Тюремный рок» (1957), в западногерманском фильме «Подростки» (1956), во французском фильме «Обманщики» (1958) или в фильме из ГДР «Банда бритоголовых» (1964). В английском кино и театре бормочущие герои населяют интернаты для трудновоспитуемых, они происходят из пролетарских социальных низов с произношением лондонского юга-востока, и это демонстрируют фильмы «Оглянись во гневе», 1959; «В субботу вечером, в воскресенье утром», 1960; «Вкус меда», 1961. Этот социальный фон служит мотивировкой неотесанной манеры говорить и обращаться с голосом – бормотать, кричать, шептать. Выбранные социальные и возрастные группы мотивируют поведение невоспитанных, подростков, приютских сирот.

Американизация техник тела и коммуникативных жестов, форм приветствия и прощания, манеры сидеть и ходить, жевать жвачку во время разговора, громко кричать и смеяться становится глобальным процессом, значимым для всей Европы, включая Россию. Поначалу эта новая манера маркирует молодежную неформальную культуру. В викторианской культуре дикарь, ребенок или животное служили проекциями новой модели поведения и органичности вне зажимов цивилизации. В послевоенной Европе место дикого Тарзана занял американец, а внутри американского общества подросток, дикарь на мотоцикле. Эти герои натурализируют и новый телесный язык, и новую манеру говорить, которые раньше считались вульгарными, но постепенно утверждаются как естественные, раскованные, освобождающие тело и челюсти от мускульного зажима.

Сценическая норма и норма поведения часто совпадают. В эру до кино и до телевидения театральная норма была моделью для подражания. После войны асинхронность поведенческих норм становится очевидной. Небрежные манеры, моделированные на экране в конце 50-х годов, считались в рамках принятого тогда кода приличия асоциальными и вульгарными. Но они постепенно перенимались в жизнь – сначала кинозвездами, потом их имитаторами. Знаменитая журналистка так описала свое интервью с Джеймсом Дином: «Гений пришел в одежде уличного бродяги и начал молча слоняться по комнате. Не говоря ни слова, он плюхнулся на стул, подтянул ногой второй и взгромоздил на него ноги. Пока он так удобно устраивался, он оценивающе наблюдал за мной исподтишка. Неожиданно он встал и начал рассматривать висящие на стенах фото кинозвезд студии Уорнер. Выбрав один портрет, он плюнул ему в глаза, вытащил носовой платок и начал отирать слюну. Закончив, он рыгнул, как голодная гиена»[985]. Этому вторит позже и историк кино Джеймс Наремор, замечая о Брандо: «Пролеты, которые он играл, позволяют ему насмехаться над хорошими манерами традиционных театральных героев»[986].

Правила техники речи существовали не только для сцены и описывались не только в учебниках для актеров. В книгах о хороших манерах они определяли норму поведения, формулируя облик публично принятого звучания голоса и речи – не только для ораторов. Вялая неразборчивая манера говорить ассоциировала человека неуверенного, скрытного. Громкий хриплый голос все еще приписывался человеку необразованному и развязному. Немецкие книги о хороших манерах конца 50-х – начала 60-х годов не советуют перенимать эти привычки в бытовое поведение, и голосовая норма в 1951 году описывается в них так: «Говори звучно. Если природа не дала тебе этого дара, постарайся добиться того же упражнениями. ‹…› Ты можешь отучить себя от невнятности, шепелявости, выталкивания языка, не владения голосом в случае возбуждения, проглатывание слов в спешке. Говори спокойно и умеренно, лучше немного медленнее, чем слишком быстро. Говори четко, естественно и не манерно. Избегай театральщины, напыщенности, вычурности. ‹…› Избегай не всем понятных диалектов и будь осторожен при употреблении варваризмов. ‹…› Твой голос не должен быть слишком женственным или мужиковатым. Хриплый сиплый голос – указатель низкого социального происхождения»[987]. В издании 1957 года появляется дополнительный пассаж: «Слишком медленный темп действует утомляюще. ‹…› Никогда не говори слишком тихо, чтобы тебя не переспрашивали»[988]. Эти нормы не отличаются от советов, данных в книге хороших манер 1885 года[989], и от американских советов молодежи в 1925, 1941, 1956 и 1965 годах.

Авторы американских книг о хороших манерах – Эмили Пост, Анна С. Ричардсон, Люси Уоллес – тоже предлагали не бормотать и проглатывать слов, говорить не слишком быстро и не слишком медленно, не слишком громко и не слишком тихо, избегая как низкой хриплости, так и резкого повышения тона, особенно в высоком регистре. «Пронзительный голос ранит уши, бормотание никогда не достигнет их. ‹…› Говорить громко, на улице или в бюро, сразу определяет говорящего как грубияна. Он неприемлем, как бы ни безобидно было содержание того, что он говорит», – замечается в книге 1926 года[990]. «Первое требование к приятному действию речи это приятный голос. ‹…› Низкий голос – в регистре, не в диапазоне – всегда более приятен, нежели напряженно повышенный голос. ‹…› Как нация мы никогда не говорим слишком быстро и слишком громко», – вторит издание 1956 года[991]. Во всех книгах советуют не говорить в нос, работать над четкостью дикции, красивой модуляцией, тренировать дыхание, редуцировать акцент и избегать локальных диалектов. Все эти книги отмечают, что не только лексика, но само употребление и владение голосом являются знаком хорошего или плохого воспитания[992]. Меняются лишь отсылки и советы. Если в 1925 году авторы предлагают брать уроки пения или прислушиваться к голосам театральных актеров, то в 1941 году образцом служит голос радиодиктора (Хелен Хайес, Арлен Фрэнсис) или голос по телефону[993]. Авторы советуют развивать собственную телефонную личность, акустическое зеркало голоса (a voice mirror[994]), а начиная с 1990 года советуют записывать голос на магнитофон, чтобы лучше контролировать громкость, темп, высоту и акцент и, проанализировав впечатления, поправить плохие привычки натурального голоса[995]. Предлагается поправить свой голос при помощи электрического либо подогнать свой голос под электрический, добиваясь его большей натуральности!

Меняется шкала оценки голоса. Если авторы книг начала века четко понимали голос как инструмент в социальной мобильности и ассимиляции иностранцев и парвеню[996] и на этом строились такие романы, как «Великий Гэтсби» (десять лет спустя после «Пигмалиона» Шоу), то в конце 50-х годов некультивированные голоса Дина и Брандо окружены культовым статусом и становятся предметом для подражания внутри новой культуры битников. Джек Керуак замечал, что если раньше стиль битника воспринимался как поведение асоциальных бездомных, ночующих в метро, то теперь времена изменились и обозначение «битник» стало лозунгом революции в американских манерах. Это привело к тому, что стулья исчезли из меблировки гостиных (потому что все сидят на полу) и скоро появится битниковый министр иностранных дел[997]. Немецкий историк манер и ученик Норберта Элиаса Хорст-Фолькер Крумрай оценил эти новые стандарты поведения как нормы демократического общества. Вальс был связан с буржуазной революцией, манеры битников сделались выражением критики запылившихся социальных правил, задолго до студенческих протестов против закостенелости общества[998]. Один из участников этих протестов, Йошка Фишер, стал первым битниковым министром иностранных дел в Германии в 1998 году, как предсказывал Керуак.

Эти перемены – в моде, жестах, использовании голоса, моделях поведения – достигают и Советского Союза. Карикатуры в «Крокодиле» на наркоманов, танцующих буги-вуги и рок-энд-ролл, рейды народных дружин, которые разрезали слишком узкие брюки стиляг, не смогли остановить эту волну. Романы, театральные постановки и фильмы стали зеркалом и ускорителем изменений, что отразилось и на полемике вокруг допустимых манер в области использования речи и голоса.

В старых правилах этикета обращалось внимание на акценты, вульгаризмы и жаргон, которого советовали избегать. Именно с этого началась дискуссия о голосе и манерах в начале 60-х годов. 12 августа 1961 года «Литературная газета» напечатала статью Корнея Чуковского «Нечто о лабуде», посвященную молодежному жаргону («потрясно», «хиляй»), используемому в «Звездном билете» (1961) Василия Аксенова. Чуковский видел в этом жаргоне протест против «слащаво-фальшивой, ханжески благонамеренной» речи. Эти взгляды тут же были оспорены, и авторы ответных статей считали, что «никакого оправдания для В. Аксенова нет и быть не может»[999]. Жаргон был нарушением нормы, новая молодежная лексика воспринималась как вульгарная. Первая книга о хороших манерах для взрослых, «Эстетика поведения», вышедшая в 1963 году после долгого перерыва, обращала внимания и на голос. «Как-то в фойе Колонного зала Дома союзов я обратила внимание на миловидную девушку в простом вечернем платье из красивой ткани. ‹…› [Н]о неожиданно девушка приняла развязную позу, “жми на всю железку!” – прозвучал ее хриплый голос, который перешел в хохот, сотрясающий все ее тело. Чья-то умелая рука создала для нее красивое платье, искусно подобрала дополнения, причесала волосы. Но из всего ансамбля выпал основной “предмет” – человек», – замечала профессиональный модельер[1000].

Голос здесь отождествляется с внутренней сущностью – по старинной русской манере. Не случайно замечания о голосе в советской литературе о манерах можно скорее найти в пособиях о моральном облике советской молодежи, где речь идет обо всем – жестах, одежде, индивидуальных суждениях, мимике и манере говорить: «Человек, с которым вы ведете беседу, может произвести на вас плохое впечатление только потому, что он ходит вразвалку, заложив руки в карманы трюк, или сидит на стуле, непомерно широко расставив ноги. ‹…› Отталкивает вас также и человек, оглушающий своим непомерно громким голосом. ‹…› Манерная гримаса на лице, нарочитая певучесть в разговоре, назойливые восклицания вроде “да” ‹…›, равно как и важные кивки головой вместо вразумительных слов, производят впечатление снисходительного высокомерия. ‹…› Крик оскорбителен, ибо в нем слышится начальственность, неуважение. ‹…› Стиляга не учтив, невежлив; своим костюмом и поведением он делает вызов общественному мнению». Страшна его развязная оригинальность, замечает автор: вместо сдержанной скромности в разговоре стиляга демонстрирует гордость самостоятельностью своих суждений, иронией и шутками (!)[1001].

Совпадение требуемого стандарта телесного поведения с манерой говорить и использовать голос неслучайно. Голос – это техника тела, неотделимая от осанки, не только в рамках эстетики поведения, но и в рамках актерской техники. От напряжения и расслабления мускулов зависит характер звука и его окраска (грудная, головная). Техника подачи дыхания дает голосу постоянность звучания. Связь между мускульным напряжением и звуком голоса[1002], его зависимость от новых телесных техник хорошо почувствовали и Иосиф Бродский в «Трофейном», и Светлана Аллилуева в книге «Только один год» (1969). Бродский восхищается раскрепощенным криком Тарзана. Аллилуева описывает боязнь «чужого» раскрепощенного голоса в советском обществе и связывает это – в отличие от американских знатоков манер – не с невоспитанностью, а с привычкой к страху. Разницу между свободным иностранцем, ее мужем-индусом, и советскими людьми, которые наблюдают за ним в доме отдыха в Сочи, она описывает так: «Партийцы, заполнявшие палаты кремлевской больницы ‹…› недовольные всем происходившим в стране после 1953 года, ожиревшие, апоплексические от водки, обиды и вынужденного безделья, собирались у телевизоров и “резались в козла”. ‹…› Когда эти тяжеловесные туши надвигались на нас, прогуливаясь по коридорам, мне становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха. Он громко говорил по-английски и непринужденно смеялся, не усвоив еще советской привычки разговаривать вполголоса. А они замолкали от негодования, видя “такое безобразие” в этих стенах, построенных специально для них и принадлежащих только им»[1003].

Политическая трактовка Бродского и Аллилуевой выпадает из культурной традиции восприятия громкости, которая уходит корнями в XIX век. Хотя «Эстетика поведения» считает, что «давно уже ушли в прошлое все эти каноны “светской” беседы, условности и “приличия”»[1004], но советские дети, однако, воспитывались в рамках старых правил. В XIX веке умение владеть голосом тренировалось во время уроков пения – в школе, в церковном хоре, дома, в армии. Нормы голосового поведения, особенно для девочек, регулировались строго – и в процессе воспитания, и в книгах о манерах. Анна Энгельгардт, оглядываясь на 1848–1855 годы, проведенные ею в московском Екатерининском институте, писала:

Институтская формалистика требовала от воспитанницы, как признака хорошего поведения, безмолвия во время шествия par paires, чинного поведения в классе ‹…› и вообще избежания во всех случаях жизни громкого говора и шума. Последнее требование создало особый термин: кричать. Он тоже обозначал один из проступков против хорошего поведения, хотя, конечно, не такой важный и существенный, как бегать, и вы тоже могли бы услышать иногда:

Как ведет себя такая-то?

Не очень хорошо. Она кричит.

То есть шепчется, идя par paires, громко говорит вне уроков, шумит в дортуаре или в классе, когда нет классной дамы[1005].

Контроль над голосовыми проявлениями женщины был вербализирован:

«Остерегайтесь порока, свойственного всем женщинам, – болтливости; много слушайте, мало говорите, будьте осторожны в словах, сдержанны в возражениях. ‹…› Не начинайте разговора в ту минуту, когда кто-нибудь намерен говорить; не перебивайте его – это не вежливо»[1006]. Авторитетом служил Шекспир: «Шекспир прав, говоря, что “тихий голос – прекрасная вещь в женщинах”. Сдержанный тон есть доказательство хорошего воспитания. ‹…› У женщины, образованной и благовоспитанной, голос всегда негромок и приятно модулирован. Акцент не провинциальный. Она говорит правильно, без педантизма, никогда не употребляет преувеличенных или тривиальных выражений»[1007].

Советы предписывали контроль над громкостью, темпом и проявлением аффекта. Шептаться было так же не принято, как и производить шум. Норма описывалась через отрицание: говорить не громко, не спорить, не горячиться, не упорствовать, не выражать нетерпения, не перебивать, не переспрашивать и когда вашу особу «вызовут на разговор», необходимо избегать повышения голоса, чрезмерной жестикуляции, громкого смеха и резкого тона[1008]. Почти во всех ситуациях смех считался неуместным и неприличным[1009].

Возможно, на этом фоне легче понять, почему в то время, когда мужчины на сцене и на экране стали говорить тихо, русские театральные актрисы раскрепостились по-иному и поражали громкостью голоса и истеричностью темперамента.

Громкие женщины, тихие мужчины

В 30-х годах в советском кино нет мужских звезд, зато есть женские – Любовь Орлова, Марина Ладынина, Тамара Макарова, Зоя Федорова, Вера Марецкая, и почти все они поют. Потенциальные мужские звезды – Сергей Столяров, Евгений Самойлов – пропадают с экрана после нескольких ролей, киностудии не закрепляют их в найденном стереотипе, их тела не представлены как зрелищная приманка.

В 70-х годах в советском кино почти нет женских звезд. Потенциальные звезды (сестры Вертинские) пропадают с экрана после нескольких ролей. Зато есть мужские звезды – комики, герои, циники, романтики: Василий Лановой, Вячеслав Тихонов, Иннокентий Смоктуновский, Олег Басилашвили, Сергей Бондарчук, Никита Михалков, Станислав Любшин. Их имидж и гендерные роли совпадают с западными модами, и при всей разнящейся индивидуальности они работают, как и Смоктуновский, с тихим голосом.

На театральной сцене у нескольких режиссеров – Григория Товстоногова, Анатолия Эфроса, Олега Ефремова – также устанавливаются слабые голоса мужчин и манерные голоса женщин, в рамках резкого диапазона между истерикой и шепотом. Театральный дневник критика Константина Рудницкого, внимательно слушающего голоса актеров, фиксирует акустический мир театра этого десятилетия и обнаруживает на сцене много отклонений от шептальной нормы в сторону истерики и крика – не только в спектаклях по Достоевскому, но и в новых постановках пьес «тихих» авторов, Чехова и Тургенева!

Рудницкий пишет, что коррективы Немировича-Данченко 1940 года по отношению к первой постановке «Трех сестер» заметили не сразу, а только через двадцать лет. Тогда Алексей Попов вдруг вспомнил, как играла Наташу Мария Лилина – «такой милой мещанкой-эгоисткой, что избавиться от нее было невозможно». В спектакле Немировича-Данченко Наташа Анастасии Георгиевской была «вовсе не милой»: «Голос Наташи, вульгарный, надтреснутый, в музыкально-речевом строе спектакля непримиримо враждовал с мягкими и трепетными голосами сестер, с благородными, холеными нотками в речах Вершинина, страдающими, уязвленными интонациями Тузенбаха. В их интонациях слышались тревога, тоска, их реплики часто звучали вопросительно. Даже в прямых вопросах Наташи, напротив, содержались четкие ответы, внятно чувствовалась свойственная ей грубая категоричность мысли»[1010].

Не тихими голосами снабдили героев Чехова Товстоногов и Эфрос. Товстоногов дал сестрам узнаваемые голосовые стереотипы профессий: Ольга использовала педантичный голос учительницы, «привычно строго расставляя интонацией знаки препинания», как при школьном диктате. В голосе Маши доминировала «скука, приправленная ленью» (38). Сталкивая Наташу с остальными персонажами пьесы, режиссер делал ставку на режущий слух диссонанс, выраженный «прямо и музыкально: голос Наташи звучит в другом регистре, это не голос даже, а какое-то мучительное сверло. Мурлыкая, баюкая, ласково заискивая, нежно уговаривая, она все равно, кажется, визжит и скрежещет. Что делать? Быть с ней рядом немыслимо, а избавления от нее нет» (133). Мужчины, Тузенбах и Вершинин, были инертны, пассивны, слабы, равнодушны. Этому голосовому рисунку следует и Эфрос, который лишает чеховских женщин слабости, полутонов, «чеховщины». «Чайка» и «Три сестры» поставлены им в 1967 году резко. У Аркадиной в «интонациях Елены Фадеевой, иногда крикливых, даже визгливых, чаще всего сквозила горечь» (151–152) от понимания, что Заречную ей не одолеть. Заречная Ольги Яковлевой была дерзкой и смелой хищницей. Всякая заминка и в «Чайке» и в «Трех сестрах» превращалась в ссору, недоразумение – в скандал, неловкость – в бурную вспышку. Раздосадованная Маша после ухода Вершинина во втором акте начинала грубо кричать на няньку Анфису и устраивала «полный разгром» (153) в глубине сцены, расшвыривая вещи. Тузенбах в ироническом исполнении Льва Круглого все время «фиглярствовал, издеваясь над собой, над своими речами, над своим автоматическим заученным краснобайством. В первом акте, согласно режиссерской партитуре, барона несла за собой музыка вальса. Он напевал и пританцовывал, пританцовывал и напевал. Во втором акте барон был тяжело пьян. В третьем акте его валило в сон. Все время пребывая в несколько ирреальном состоянии, он шутовски, с демонстративной экзальтацией пародировал монолог о труде, по которому тоскует. Другой большой монолог о том, что жизнь не меняется, ‹…› Тузенбах произносил в пьяном бреду. Слова тут ничего не значили, он сам едва ли понимал, что говорил» (155). Накричавшись, Тузенбах-Круглый как-то сразу скисал. Не менее резко Эфрос обращался с монологами Вершинина (Николая Волкова), которого любовь делала косноязычным: он смущался, стеснялся, комкал, мял, бормотал свои возвышенные фразы «хмурой и вязкой скороговоркой» (156).

Слова стали бессмысленными и изношенными, актеры брали их в кавычки, пишет Рудницкий. Поэтому не случайно, что внимание режиссера, актера и критика (!) переключается на голос, чего сам Рудницкий, описывая неприятное действие голосов, как бы не замечает. Эфрос делает чеховских мужчин импотентными, банальными краснобаями, которые – по Рудницкому – сбили с толку, обманули симпатичных простодушных сестер. Полудевочка Ирина стала капризной, манерной, утомленной. Эмоциональной Маше любовь к Вершинину принесла одно только надрывное отчаяние. Даже педантичная учительница Ольга выбита из состояния душевного равновесия. Актеры комкают слова, жуют их в скороговорке, а актрисы кричат, плачут, ссорятся, и каждая сцена кончается истерикой, хохотом с рыданиями и ожесточенностью. Эфрос окрасил Чехова «чуждой Чехову истеричностью», синкопировал, ритмически изменил до неузнаваемости (157–158). Поскольку Дуров не мог говорить шепотом, он всегда переходил в крик (41). Только старое актерское поколение сохранило в театре поздних 60-х спокойные интонации, и Мария Бабанова играла Достоевского с интонацией тихой, деликатной, пленительной, будто не «Дядюшкин сон» играет, а Тургенева – чистым, приятно льющимся голоском (43).

Так на советской сцене в дуэте со слабым астеничным мужчиной выступает громкая, истеричная, манерная женщина. Нестандартные голоса актрис – Юлии Борисовой, Зинаиды Славиной, Ольги Яковлевой, Татьяны Дорониной, Зинаиды Шарко – становятся маркой того или иного театра. «На неповторимой интонации – прихотливой, с жеманными нотками у Юлии Борисовой, своевольной и ломкой у Ольги Яковлевой, надтреснутой и мелодичной у Алисы Фрейндлих, в каждом случае, конечно, оперенной незабываемой чувственностью этих премьерш – обретали голос и стиль целые театральные направления», – пишет Зара Абдуллаева[1011]. Очень редко эти голоса попадают на экран. Юлия Борисова играет в паре с тихим интеллигентом Юрием Яковлевым Настасью Филипповну у Ивана Пырьева в первой части «Идиота» (1958). Алиса Фрейндлих появляется вместе с молчаливым Леонидом Дьячковым в «Похождениях зубного врача» (1966) у Элема Климова. Татьяна Доронина играет в паре с немногословным Олегом Ефремовым у Татьяны Лиозновой в «Трех тополях на Плющихе» (1967), а Зинаида Шарко в фильме «Долгие проводы» (1972) Киры Муратовой сталкивается с непрофессиональными типажами и смущенным подростком.

Достоевская роль была единственной заметной киноролью Борисовой. Ее голос был настолько специфичным – гортанно-звонким, ломким, капризным, манерным с протяжными гласными, посылаемыми куда-то в нос, – что его часто сравнивали с неприятным голосом Марии Савиной, пытались определить как традицию вахтанговского гротескного стиля и связать с ролью капризной принцессы Турандот[1012]. Ее партнер по многим спектаклям Михаил Ульянов заземляет этот голос и делает его не артефактом, а частью тела: «Это не актриса, а сплошной парадокс. Она – прима со странным и смешным голосом ‹…›. Хороший он или плохой, но он свой, нигде больше так не разговаривают». И этим голосом Борисова говорит не только на сцене, но «и в жизни тоже»[1013].

Ольга Яковлева много работала с Эфросом для телевидения, но сыграла одну-единственную главную роль в кино («За все в ответе», 1972). Зинаида Славина, первая актриса Театра на Таганке, промелькнула на экране в эпизодических ролях. Своим пронзительным, чуть хрипловатым экстатическим голосом Славина покрывала небольшой зал и вела спектакль «Добрый человек из Сезуана» на очень высокой ноте. В роли Шен Те ее голос отчаянно вибрировал, в роли Шуи Та звучал холодно и безучастно. То, что Рудницкому казалось тогда экстатичным[1014], Вадим Гаевский считал в 1967 году невозможным: «Славина играет, как играть не принято, как играть нельзя. Эти исступленные крики, эта взвинченная патетика, эта нещадная растрата нервной энергии». Ее «звеняще-рыдающие» фразы и женская истерика кажутся Гаевскому манифестом эмансипации: как будто Славина этим «хриплым, удавленным, в неимоверном усилии напрягшимся голосом» отстаивает свои «женские права». Лучшими моментами спектакля критик считает минуты, когда актриса «вырывается из контекста роли»[1015]. Но Славина не выпадала из «контекста» эстетической программы Юрия Любимова. Театр на Таганке образовался восемь лет спустя после «Современника» и утвердил себя как театр поэтический, включив в репертуар коллажи из современной поэзии и пьесы в стихах. Любимов развивал особый стиль ритмического, чеканного исполнения, прерываемого зонгами[1016], а один из актеров театра, Владимир Высоцкий, был самым популярным – пусть и неофициальным – певцом того времени. Он создал особую манеру исполнения из различных языковых и голосовых масок – интенсивную манеру, которая соединяла цыганский надрыв, блатную сентиментальность, гаерскую крикливость, истеричность и бытовую разговорную интонацию. Его песни создали новый жанр – магнитофонной литературы, в которой балладные сюжеты были неотделимы от хриплого низкого баритона Высоцкого, от перформативных масок голоса. И женщины и мужчины в театре Любимова обладали сильными голосами – с немногими исключениями, вроде Аллы Демидовой, ставшей актрисой кино – на вторые роли.

Эротическим голосом в театре и кино того времени обладала, пожалуй, только Татьяна Доронина. Одной из ее первых ролей у Товстоногова была Надежда Монахова в спектакле «Варвары» (1959), и Доронина писала, что для этой роли она переняла манеру говорить и петь своей мамы вместе с ее доверчивостью и самоотрешенностью[1017]. Всех своих героинь актриса играла подчеркнуто чувственно – Софью в «Горе от ума» («мурлыкающая тигрица, обаятельная равнодушием и грацией сытого хищника»[1018]), Настасью Филипповну в «Идиоте» (с 1966 года), Лушку в «Поднятой Целине», володинскую «Старшую сестру» и Грушеньку в «Братьях Карамазовых», – снабжая их «вулканическим» темпераментом и «вкрадчивым, обжигающим шепотом»[1019].

Ее голос – чувственный, прерывистый, с сильным придыханием – и манера говорить с «русскими протяжными» завораживали. Кого-то этот голос раздражал, кого-то сильно притягивал, но «голос этой актрисы невозможно спутать ни с кем другим, а в шестидесятые годы ей подражали все женщины Советского Союза»[1020]. Доронина пишет, что она хотела подражать актрисам 30-х голов. «Серова, Ладынина, Кузьмина и Жизнева ‹…› были нашими самыми любимыми, самыми лучшими. Мы бережно брали фотографию Любови Орловой и хором начинали говорить об ее глазах, улыбке, о ее голосе. Так хотелось походить на нее, быть чем-то похожей, подражать ее манере разговаривать»[1021]. Но голос Дорониной был далек от манеры звезд 30-х.

Мемуары Дорониной полны свидетельств о том, что она остро чувствовала магию голоса. Описывая свою соседку по общежитию, певицу, она вспоминала ее скуластое лицо, шестимесячную завивку, грубо накрашенные губы, тяжелый зад. Но все это исчезало, когда та начинала петь и оставался только «мягкий, глубокий и страстный голос», существующий сам по себе – «живой, мощный и красивый поток звуков, который кажется зовом природы – вечным и печальным»[1022]. Доронина искала красоты напевной русской речи – без бутафорства, натурализма и оканья[1023].

Георгий Натансон перенес на экран ее популярнейшую роль в театре («Старшая сестра», 1966) и снял с ней мелодраму «Еще раз про любовь» по пьесе Эдварда Радзинского (1968). В том же 1968 году она была приглашена Татьяной Лиозновой на главную роль в мелодраме «Три тополя на Плющихе». Эротичным в ее «деревенской бабе» было все – манера петь, жест, которым она поправляла волосы, и, «самое главное, голос. Что говорила ее героиня – почти безразлично»[1024]. Ее пение в фильме Лиозновой было открытием. Нюра выбрала песню из нового советского репертуара, которую Майя Кристалинская исполняла контральто на «белой» интонации. Доронина вернула этой песне деревенский, тонкий, высокий, «бабий» голос, «в дребезжащих перехватах», с российскими песенными «охами» и «протяжными вздохами»[1025]. Сперва преобразование современной речитативной мелодии казалось в фильме пародией, но Доронина уверенно показала, как она может сделать голосом характер и спеть любую модернистскую песню как русскую. Критики фильма были в восторге, но звукооператор Лев Трахтенберг оценил эту манеру совсем по-другому: «Главным звуковым компонентом любого драматического фильма остается речь. Здесь она звучит плохо. Едва удается разобрать половину произносимых героиней фраз. Т. Доронина – “трудная” для звукового кино актриса, ее интонационные нюансировки и скороговорки делают речь неразборчивой. К сожалению, она игнорирует микрофон, далекий от совершенств нашего слуха не менее, чем объектив и пленка от замечательных свойств человеческого глаза. Внятность в произношении, осторожность в применении скороговорок – непременные условия работы киноактера. Речь должна быть ясной и доходчивой всегда, в какую бы роль артист ни перевоплощался. Этому требованию Т. Доронина изменяет. В результате зрители в зале то и дело переспрашивают друг друга о нерасслышанных словах»[1026]. Сравнивая это с работой Дорониной в «Старшей сестре», Трахтенберг считал, что звукооператор там более требовательно работал с актрисой, в то время как Лиознова довольствовалась своим впечатлением от качества произношения диалогов, которые были понятны только ей.

Коллега Дорониной по театру Зинаида Шарко осталась бы актрисой киноэпизода. Только Кира Муратова предложила ей главную роль истеричной и одинокой женщины в картине «Долгие проводы» (1971/1987), но заявила потом: «Если бы я сначала увидела Шарко в театре, я бы ее не пригласила»[1027]. Муратова была первым режиссером, сделавшим ставку на своеобразие голосов, интонаций и тембров – у Владимира Высоцкого, Нины Руслановой, Зинаиды Шарко, Ренаты Литвиновой. Слишком певучие или слишком монотонные голоса героев и героинь Муратовой вернули экрану акценты, диалекты, отклонения от нормы, заикания, провалы, паузы, странное интонирование, непривычную замедленность, резкое повышение тона, повторяющиеся фразы, которые переключали внимание со смысла на звучание голоса, на все маркировки телесного и «индивидуального» в нем, которые так долго не допускались на экран. Все критики были готовы увидеть в «неповторимой манере» говорить и интонировать муратовских персонажей «сокровенную человеческую сущность»[1028]. Эта политика голосов, оцененная как явление провинциальное и периферийное, воспринималась особенно остро на фоне нейтрального произношения дикторов радио и телевидения в 60–70-х годах и актерского стиля советского кино, все еще избегающего акцентов.

Умение слушать и слышать Муратовой объясняли тем, что она иностранка и поэтому внимательно прислушивается к чужим голосам, к особому колориту Одессы, морского порта со смесью русской, украинской, еврейской и греческой культур. В ее фильмах снялось много непрофессионалов, одесситов, которые говорят с местным акцентом. «В Одессе есть такой южный, несколько сальный колорит, который в жизни мне не импонирует, но он очень художественный, живописный. Как у итальянцев», – признавалась Муратова[1029]. Она подчеркивала, что слышать научилась у Сергея Герасимова[1030]. Муратова сталкивала своих странных типажей с подчеркнуто театральными актерами, которые были способны к буффонаде, к «балаганным ужимкам», к манерной театрализации. В этом смысле ее стиль не вписывался ни в русло «естественности», ни в русло «острой характерности»[1031].

В «Долгих проводах» главную роль играла знаменитая, но не избалованная вниманием кино театральная актриса «с обыденной советской внешностью, но незаурядным cachet – голосом». Этот «капризный, набухший обидой, скандалом или отчаянием заносчивый, сдавленный голос своей интонационной пластикой создавал образ женщины на грани нервного срыва. В этой роли Шарко можно только слушать», – пишет Зара Абдуллаева. Шарко сыграла этим голосом социальный стереотип («совслужащую»), театральное амплуа («провинциальную звезду», пародирующую Софию Лорен, чья фотография висит в ее комнате) и сбитый гендерный имидж, «жалкую и недоступную девушку-женщину», «и неопытную, и [пере]зрелую»[1032].

Первая картина Муратовой после перестройки, «Астенический синдром» (1990), вернула на экран пару 60-х: слабого мужчину и истеричную женщину. Ее крикливыми интонациями руководил «расстроенный слуховой аппарат» режиссера. Наталья Дзюбенко, анализируя фильмы Муратовой, отвергает теорию документальных «типов»: «У нее на картине было много статистов – она же очень остро чувствует фактуру человека и абсолютно ее не меняет, только использует, внушая, конечно, свою интонацию. И сейчас, смотря фильм на диске, я слышу ее голос. Слышу, как она кричит мальчикам, Руслановой, Говорухину. И у всех, кто имел в картине текст, я слышу Кирину интонацию. Она задает тональность, ритм фразы, модуляции. У меня даже было раздвоение на недавнем просмотре: я слышала и ее голос, и голос артистов. Она действительно им вдалбливала. Играть не надо было! Надо было нести себя с ее интонацией!»[1033]

Муратова сделала кинозвездой Ренату Литвинову, голос которой так же замаскирован, как ее лицо, выдавая искусственность за природу. Это бесстрастный голос, поражающий манерностью интонации и неотделанной разговорностью, с недоговариваниями и повторами. Искусственность связана и со сбитым амплуа – белокурой красавицы, занятой в характерных, комических, абсурдных ролях. Одна из них была репликой на коронную роль Дорониной-стюардессы в фильме «Небо. Самолет. Девушка» (2002, режиссер Вера Сторожева).

Техника как природа. Последствия аберрации

Эти новые – то тихие, то неожиданно переходящие на крик, срывающиеся, истеричные голоса с придыханием и хрипотцой – были микрофонными голосами, следствием и продуктом второй звуковой революции.

Микрофон искажает параметры близости и удаленности и вносит путаницу в восприятие. Подчеркнутое придыхание, сознательно низкий регистр, шепот, на котором актеры могли озвучить в коротких кусках длинные роли, создавали впечатление их максимальной близости друг к другу (и к зрителю) и максимальной простоты этого обыденного, не театрального голоса. Мэрилин Монро могла петь с максимальным придыханием о бриллиантах, лучших друзьях девушки, на огромном киноэкране или желать президенту на одном выдохе «Happy Birthday», и ее придыхание, которое кодировало скандальную интимность и эротическую возбужденность, было четко слышно в гигантской аудитории. Микрофон нового типа не искажал и не заглушал, а адекватно усиливал ее тихий голос. Певцы нового поколения – будь это Высоцкий или Брайан Адамс – пели хриплыми голосами при сильном давлении на связки. Соотношение натурального и электрического голоса вступило в новую фазу отношений. Новый микрофонный голос вошел в область опыта слушания и изменил манеру говорить в быту – без микрофона, что имело непредвиденные последствия.

Немецкий профессор-ларинголог Бернхард Рихтер, прошедший тренировку профессионального певца, исследовал изменения мелодики голоса между ранними 60-ми годами и первым десятилетием XXI века на примере голосов женщин-дикторов программы новостей немецкого телевидения. В Германии женщины-дикторы были допущены в информационные программы относительно поздно, как и в Британии, где в радиопрограммах BBC им доверили читать новости только с 1963 года. Собственно появление телевидения с переключением внимания к визуальности обеспечило женщинам пропуск в мир мужских голосов политических новостей. В 1962 году Брунст стала первой ведущей, читающей политические новости, а с 1976 года Дагмар Бергхоф стала первой ведущей вечерней программы новостей «Tagesschau».

Анализ проб телеведущих 1962 года, проделанный Рихтером, показал, что большинство женщин имели относительно высокий голос, отвечающий средней норме женского голоса: 220 герц. Хрипота и придыхание отсутствовали, мелодика голоса отличалась большой динамикой, и женщины работали с твердым приступом. На этом же уровне высоты, с этой степенью чистоты и мелодической окраской женские голоса оставались и в 1966 году. Однако за последние тридцать лет эта норма резко изменилась. Голоса популярных немецких телеведущих становились все ниже и ниже. В 1976 году голос Дагмар Бергхоф опустился до 186 герц, а голос ведущей Петры Герстер в 2007 году был еще ниже (166 герц), как и голос ее юной коллеги Карен Миозга (175 герц). На таких низких частотах говорят обычно женщины на высоких постах управления. Низкие голоса отличают и дикторов американского телевидения, только в Англии среди женских дикторов все еще популярен высокий звенящий голос.

При этом мелодическая динамика голоса всех немецких ведущих резко сокращается, зато возрастает придыхание и ясно воспринимаемая хриплость, которая приближается (по шкале измерений Рихтера) к клинической патологии. Хрипотца выступает не как указание на простуду, а как коммуникативная характеристика, искусная имитация интимности, приближающая телеведущую к ее слушателям.

Голосовые особенности популярных дикторов – твердый приступ, хрипота, придыхание – врач-ларинголог Рихтер определяет как привычки микрофонного голоса, когда при хорошей артикуляции и слабом тихом голосе микрофон становится гортанью. При его помощи подобный уровень придыхания и хрипоты может быть поддержан без ущерба для голоса ведущей в течение долгой передачи. Однако если женщины, например учительницы, бессознательно перенимают или сознательно копируют эту ставшую модной манеру говорить и используют свой голос в классной комнате без микрофона в том же регистре, то нагрузка на их связки может стать опасной. Рихтер подтверждает свою гипотезу статистическими данными о резко возросших расходах на лечение болезней связок и потери голоса среди учительниц в Бадене-Вюртемберге за последние двадцать лет[1034].

Эта гипотеза кажется убедительной, но требует медиальной поправки. Рихтер связывает эту моду с телевидением. Однако тихий, низкий голос с искусственной хрипотой и подчеркнутым придыханием разрабатывался поначалу в кино, где уже в начале 50-х годов техники нового микрофонного голоса стали культовым явлением и модой благодаря манере нового поколения актеров.

Восстановление. Сбитый архив советской вокальной памяти

Услышать разницу между старым и новым советским микрофонным голосом позволяют фонограммы фильмов 30-х годов, прошедших восстановление в середине 60-х, когда многие фильмы были переозвучены, что было вызвано прокатной практикой. Советское кино интенсивно использовало свой не очень большой фонд снятых фильмов в практике повторного проката. Поэтому в конце 60-х годах «Мосфильм» и Студия Горького начали восстанавливать первые звуковые картины. Свидетельство об этом хранится в актах «Мосфильма»:

Зам. Ген. Директору тов. Семенову

Учитывая популярность у советского зрителя кинофильмов «Член правительства», «Трактористы» и «Джульбарс» управление кинофикации и кинопроката решило тиражировать эти фильмы повторно. В связи с этим просим поручить работникам киностудии просмотреть эти фильмы и внести свои предложения о необходимых исправлениях и устранении технических дефектов[1035].

При этом из фильмов удалялись кадры со Сталином, портреты Сталина, славословие Сталина, но гораздо более радикальным вмешательством было создание новой звуковой дорожки – с записью всех диалогов или их части, созданием новых шумов, новой записью музыки и сведением этих звуковых дорожек в новой перезаписи.

Сегодня цифровая очистка старых фонограмм провоцирует острые дискуссии среди историков кино о правомерности подобного вмешательства в оригинал. Решение советских студий на этом фоне кажется еще более решительным вторжением[1036].

В 60-х и 70-х годах около 20 % картин прошло через процесс восстановления[1037]. «Великий утешитель» и «Дезертир» существуют в оригинальной версии, но «Путевка в жизнь» (восстановлен в 1957 году), «Чапаев» (восстановлен в 1967 и 1971 годах), «Валерий Чкалов» (1941, восстановлен в 1962 году), «Человек с ружьем» (1938, восстановлен в 1965 году) и многие другие были полностью перезаписаны. Часто на озвучании фильмов были заняты новые актеры, потому что исполнители умерли. Иногда дети, ставшие актерами, озвучивали родителей. Иногда студия была вынуждена монтировать части старого и нового озвучания в одной версии. Если раньше голоса дублеров указывали в титрах, то версии на ДВД и новые копии не упоминают их имен. Редко голосовая замена вызывала протест, хотя Леонид Утесов возмутился, узнав о решении Григория Александрова озвучить его роль в восстановленной версии «Веселых ребят» голосом Владимира Трошина[1038].

Сохраненные в архиве студии «Мосфильм» акты реставрированных картин дают представление об этой практике[1039]. Для восстановления «Джульбарса», над которым работали режиссер Тамара Лисициан и звукооператор Раиса Маргачева, было решено:

Произвести перетяжку частей в связи с существующими стандартами, подсократить монтажные длинноты некоторых сцен и эпизодов.

Исключить все внутрикадровые надписи.

Произвести полную запись шумов, так как они отсутствуют в фильме.

Переозвучить реплики всех действующих лиц, так как они записаны плохо и неразборчиво (реплик немного и по отношению к метражу фильма они составляют 15 % или 475 метров). Произвести вновь запись музыки по всему фильму, так как она звучит плохо и музыка плывет. ‹…›

Подготовить новые заглавные надписи и врезки.

Произвести вновь перезапись, получив в результате

1 магнитный оригинал перезаписи

2 магнитный оригинал музыки

3 магнитный оригинал шумов

И на основе их получить оптический негатив.

Отреставрировать негатив изображения.

Подготовить с негатива промежуточный позитив, контратип и контратипную копию.

Подготовить пробную копию.

Подготовить одну позитивную копию для ГРК Белые Столбы.

Отпечатать новые монтажные листы[1040].

Борис Баташов переозвучил Николая Черкасова-Сергеева, Юрий Боголюбов дал свой голос Андрею Файту, а Григорий Милляр – Николаю Телешову; в детских ролях были заняты Маргарита Корабельникова, Роза Макагонова и Надежда Румянцева, остальных озвучили Эдуард Бредун и Олег Голубицкий. Все эти актеры активно работали на дубляже. Было заново записано 55 минут музыки, с мужским и женским хором, отдельно был оплачен имитатор собачьего лая[1041]. На восстановление тратили подчас значительные суммы, так на звукооформление «Чапаева» ушло 20 955 рублей, на восстановление «Джульбарса» 23 305 рублей, а на «Насреддина в Бухаре» 7754 рубля[1042]. При работе над «Секретарем райкома» Иван Пырьев передал все полномочия своему звукооператору Вячеславу Лещеву, который выступил как режиссер восстановления. Марина Ладынина, Михаил Жаров и Михаил Астангов переозвучили сами себя. Покойных актеров Василия Ванина (1951), Бориса Пославского (1951) и Александра Антонова (1962) дублировали Виктор Файнлейб, Владимир Балашов и Виктор Глущенко. Для корректуры звуковой дорожки были использованы электрофильтры. Акт от 18 августа 1963 года зафиксировал эти изменения:

2. Вытравить из 1, 2 и 4 частей портреты Сталина, Молотова и Кагановича, по возможности заменив эти портреты другими или довести их до бесфокусного состояния.

3. Произвести в фильме частичное шумовое переозвучание, улучшив фактуру шумов.

4. Переозвучить некоторые реплики, увеличив глубину модуляции.

Переозвучить в некоторых частях реплики действующих лиц из-за неразборчивости и технических недостатков (трески, несоответствие акустических характеристик и т. д.).

Переозвучанию реплик подлежат

Во второй части кадры № 59 и 81.

В 3 части кадры № 163 и 164.

В 5 части кадры № 258, 259, 271.

В 6 части кадры № 295, 3065 и 339–341.

В 7 части кадры 354, 355, 356, 257, 358 и с 382 по 394[1043].

Так же тщательно были зафиксированы изменения при изготовлении новой звуковой версии «Чапаева» (режиссер восстановления К. Аполлонский, звукооператор Вениамин Коренблюм), работа над которой велась почти пять лет (03.08.1957–28.11.1963). Акт от 17 июля 1963 года предлагал:

Переозвучить отдельные реплики в игровых сценах и в массовках в следующих кадрах:

Часть 3: 6 и 8 кадры переозвучить реплики старухи в сцене 7 и в сцене кражи поросенка.

Кадры 75–101 – переозвучить массовку.

Часть 4: 2, 4, 6 10 – переозвучить реплики Петьки.

Кадры 60–89 записать вновь.

Часть 6: 21 и 22 кадры переозвучить реплики Петьки, сигнал трубы, реплики бойцов, реплика Анки, песня о Ермаке, реплики Фурманова.

Часть 8: Кадры 44, 68 и 79 переозвучить реплики Чапаева[1044].

В деле нет списка актеров, но внук Кмита подтвердил, что Леонид Кмит, исполнитель роли Петьки, переозвучивал себя сам, как это сделал и исполнитель роли Чапаева Бабочкин[1045]. Актеры, дублировавшие покойных Бориса Блинова (Фурманова), Иллариона Певцова и Сергея Шкурата, в титрах не названы. Для фильма была заново записана музыка, дополнены шумы и сделана новая перезапись[1046]. При прослушивании фильма сегодня слышен сильный электрический шум, характерный для фонограмм фильмов 30-х годов. Однако голоса актеров звучат высоко и ясно. Все новые голоса записаны на крупном плане, близко к микрофону, но им придана легкая реверберация (как в старом фильме). Заново переозвученные в последней части реплики Чапаева (после пения) звучат без реверберации, и только очень чуткое ухо может различить голос молодого и старого Кмита.

Очень подробно документировано восстановление «Члена правительства» (режиссер Н. Трахтенберг, звукооператоры Николай Крачковский, Арнольд Шаргородский). Заключение по фонограмме предлагает «все звуковые компоненты фильмы – речь, музыка и шумы» записать заново, потому что речь в этой достаточно поздней звуковой картине очень проблематична:

1) Неразборчивость отдельных слов и фраз наблюдается по всем частям.

2) В частях 2, 5, 6 и 7 неразборчивы целые сцены (актеры Консовский, Телегина, Марецкая, Ванин и др.) – свадьба, собрание, райком и др.

3) Повышенный шум фонограмм снимается только при включении полосового фильтра 5000 гц, но при этом появляется столь значительная глухота, что пользование этим фильтром исключено; при включении полосового фильтра 3000 гц повышенный шум фонограммы не снимается.

4) Искажение тембра голосов наблюдается по всему фильму и в некоторых сценах настолько значительно, что нельзя узнать голоса актеров, а по линии музыки перемодуляция с клиром и искажения тембра звучания инструментов. Искажение на песенном материале[1047].

Все диалоги, все вокальные номера шумы и музыка были записаны заново. На роль Соколова пробуются Бабочкин, Константинов, Шутов и Дудкин, но утверждают Николая Крючкова. Всеволод Санаев дублирует Василия Ванина, Всеволод Сафонов – Бориса Блинова[1048]. Вера Марецкая поначалу не хотела участвовать в переозвучании, но ее смогли переубедить, так же как Алексея Консовского. Но помимо этого фильм «десталинизировался», и перечень этих поправок объемен[1049].

Так же подробно документировано восстановление «Ленина в октябре» (режиссер Л. Руднин, звукооператор Шаргородский), включая исправления фильма «с учетом решений XXII съезда КПСС о культе личности» (досъемки и «десталинизация» с помощью инфраэкрана, рир-проекции и ретуши[1050]). В деле находится и акт о звучании фонограммы, на которой обнаружены «нелинейные искажения, местами детонации на музыке, неровной по тембру и уровню; местами сильно подчеркнуты высокие частоты с заметным доннер-эффектом, а также сильные искажения фонограммы во всех частях. Многие реплики Б. Щукина и Охлопкова в особенности звучат малоразборчиво почти во всех частях. В. Бахмацкий [звукооператор]»[1051]. Дело отмечает переозвучание реплик Ленина, но не указывает, кем был дублирован Борис Щукин (Максимом Штраухом?).

Старые версии до восстановления сохранены в Госфильмофонде и дают представление о качестве оригинального звука. Столкновение двух исторических норм голоса – 30-х и 60-х годов – может быть услышано и неспециалистом. Современные актеры следуют мелодике интонации, имитируя динамический диапазон оригинала, но их голоса в непосредственной близости от микрофона записаны на новой технике и звучат по-другому. Они избавлены от необходимости посыла и слишком медленного темпа. Так современно звучит голос Георгия Абрикосова, который озвучивал своего отца Андрея в восстановленной версии «Партийного билета» (1936/1972; режиссер восстановления Георгий Шепотинник). Тембр их голосов близок, но сын-актер владеет другим микрофонным голосом. Его низкий эротический баритон записан в режиме 60-х годов, очень близко к микрофону. Абрикосов-сын перенимает мелодическую интонацию отца, с искусственным «сибирским», былинно-фольклорным наигрышем (так говорил отец в «Александре Невском»), с легкими диалектальными присказками. Но микрофон позволяет этому голосу сохранить полный объем низких частот в грудном регистре, обжигающий шепот, придыхание, легкую хрипотцу. Именно этот вызывающе интимный голос, поющий романс, соблазняет героиню, этот голос гипнотизирует ее. Гитарный аккомпанемент разрастается в мощное звучание симфонического оркестра, и герой, опасный демон искушения, получает все акустические характеристики дьявола – грохот дождя, гром, разряды молнии, ветер, хохот. В дуэте с этим низким вальяжным баритоном голос Инны Выходцевой, озвучившей Аду Войцик, звучит нервно, пронзительно, высоко и – раздражающе. Сцены любовной страсти даются в новой версии фильма на музыке, финальные сцены разоблачения – подчеркнуто сухие. Только Абрикосову позволено играть истерику, женщина сдержанна, не эмоциональна, холодна. Хотя современные голоса получают мелодическое оформление 30-х, подстраивая разговорный голос под певческий, они звучат более мягко и низко. Реверберация сохраняется лишь в больших помещениях (цехе) и уходит в интимных сценах. Ровный светлый тенор оставлен комсомольцу Яше. Поскольку он либо декламирует стихи, либо говорит ритмизированной прозой, Виктор Балашов, озвучивший Игоря Малеева, может придать и бытовым предложениям музыкальную мелодику.

«Путевка в жизнь», восстановленная в 1957 и в 1977 годах на Студии им. Горького, тоже сталкивает новые и старые микрофонные голоса. Новые даны массовке и беспризорникам, но голоса мхатовских актеров не переозвучены. Старомодный баритон Качалова, декламирующего в прологе стихотворение, сохраняет густоту, хотя звучит достаточно высоко, приближаясь к старческому тенору. Его манера чтения стиха с притушенной рифмой приближена к бытовой речи, но сохраняет музыкальность благодаря ритмизации и искусному интонированию, правда без больших скачков, в плавной кантилене. Декламация Качалова (как и манера театрального актера Хохлова в оригинальной версии «Великого утешителя») демонстрирует сочный русский язык с подчеркнутыми, звучными, не смягченными и не оглушенными согласными (р, щ, ч). Четкость согласных и звучная мелодика гласных (последнее слово Качалова с протянутым «труддаааа» подхватывается оркестром в полном составе) сохранилась в записях старых спектаклей МХАТа. Эта консонантная энергия делает звучание старых голосов более скульптурным, объемным и – более агрессивным для сегодняшнего нежного уха.

«Путевка в жизнь» работает с элементами мелодрамы о потерянном сыне, но она обращается к социальным низам с аутентичной маркировкой индивидуальных, необычных способов говорить (бездомные дети, воры, чекисты). Но уже в первой версии фильма массовку озвучивали актеры, а главную роль исполнял марийский поэт Йыван Кырла. Облаву, уличные сцены, реплики воров и массовки подложены под драматическую симфоническую музыку, что придает новой фонограмме звучание радиоспектакля, наложенного на изобразительный ряд немого фильма. Современная, заново озвученная массовка имитирует высокий регистр, растяжки гласных («деееньги, докумеенты укрррали») и мелодику старого типа с резким подъемом интонации вверх, хотя стеклянное сопрано пытается соблюдать певческое легато. В новом озвучании беспризорнику Мустафе сохранили провинциальный говорок, звонкие «ц» и вульгарные мягкие гласные («хоцца» и «бяжал»), но они выговариваются подчеркнуто искусственно, так же как несоразмерная громкость, резкость и отрывистость произношения, которые производят впечатление говорящего глухого. Лишь в сцене перед смертью голосу позволено опуститься до шепота.

На фоне этой имитации старых микрофонных голосов резко выбивается мягкий светлый барион Николая Баталова. Актер имитирует слащавые иронические растяжки приблатненных (которые ухо Алеши Карамазова находило столь неуместными в голосе Грушеньки). Однако, когда Баталов серьезен, он начинает говорить отрывисто, кодируя стаккато как деловитость. Но даже это сухое стаккато не может придать резкость его светлому, легкому, пустому голосу. Разнообразить ограниченный регистр – без шепота и крика – актеры пытаются мелодизированной динамикой. В речи доминируют непередние гласные, обладающие наибольшим объемом резонаторов, как «о» и «а». Они произносятся с высоким светлым тембром, который лишь немного смягчает неадекватность мелодики.

Восстановленный «Цирк» Александрова обладает поразительно лоскутной фонограммой. Фон Кнейшиц Павла Массальского говорит подчеркнуто и медленно по-немецки (старым микрофонным голосом), изъясняется на искусственной неразборчивой абракадабре глухим голосом, но вперемежку с этими разными по тональности и регистру репликами герой снабжается современным низким звучным голосом со сделанным акцентом. Подчас в одной реплике соединяются старые и новые записи, голос дается то с пространственными характеристиками (издалека, близко), то рядом с микрофоном. Любовь Орлова не переозвучена, и ее опереточное сопрано звенит в тональности 30-х годов с легкой реверберацией. Голос кажется неестественно, пронзительно высоким, но эту искусственность можно интерпретировать как ироничное остранение. Голоса кажутся склеенными из разных фонограмм, и эта лоскутность подтверждает, что голос в кино – продукт воображения и изображения; не он создает или цементирует идентичность экранного персонажа.

Обычно фильмы воспринимаются как визуальный архив. Но они архивируют и вокальную память. Радикальная замена голосов одного времени голосами другого – уникальный случай в практике реставрации. Голоса 30-х годов, продукты конденсаторных микрофонов и оптической пленки, создали стандарт определенного звучания – высокий, металлический, светлый, мелодический, громкий, медленный, четкий. Записанные на новую технику и пленку современные голоса демонстрируют новый стандарт. Они звучат ниже и бархатнее, они интимнее, чище, мягче, богаче и избавлены от эха. Хотя актеры пытаются примериться к старой мелодике, имитируя другое произношение и другую интонацию, их новые голоса, наложенные на старое изображение, сталкиваются с сохранившимися старыми высокими голосами, окруженными электрическим эхом. Восстановленная фонограмма создает временнýю симультанность с двадцатилетней отсрочкой, и эти звуковые артефакты становятся агентами вокальной памяти.

Заключение

Техника-природа: голос в режиме цифровой обработки

В микрофонных, электрических, электронных голосах сегодня следы техники становятся все более и более незаметными. Если раньше записанный голос был тенью природного, то теперь манипуляции с голосом заставляют нас слушать электрически созданный голос как натуральный. Манипуляции и трансформации записанных голосов, возможные при помощи новых компьютерных программ, уже не воспринимаемы простым ухом. Ощущение искусственности электрических голосов – продуктов техники, а не природы – пропадает. При этом запись сохраняет константные характеристики, которые нужны для опознания голоса как марки индивидуальности – иначе Мария Каллас была бы неотличима от Анны Нетребко, а Иннокентий Смоктуновский от Сергея Бондарчука. Но манипуляции начались задолго до прихода цифровой технологии.

До существования перезаписи варьирование голоса на оптической пленке было возможно только при изменении положения микрофона. С появлением перезаписи и монтажа записанный голос мог быть смонтирован из коротких сегментов. Так по фразам монтировалось пение Марлона Брандо в его единственной музыкальной роли. Пение Кристины Агилеры на ее дисках состоит сегодня из монтажа микроэлементов, где каждые полфразы записаны в разных голосовых режимах (то грудной голос, то фальцетный, то усиление его при применении техники Belting), и секундный переход от одного к другому, который невозможно осуществить с такой легкостью в реальности, порождает головокружительное впечатление химерического голоса. Пение кинокастрата Фаринелли в фильме Жерара Корбиа (Gérard Corbia, 1994) было создано при помощи сведения голоса американского контртенора Дерека Ли Рагина (Derek Lee Ragin) с голосом польской певицы, колоратурного сопрано Эвы Малас-Годлевской (Ewa Małas-Godlewska), чтобы передать впечатление от возможного голоса Фаринелли, охватывающего три октавы.

Современные микрофоны способны передать больше контрастов, чем микрофоны 60-х годов. Голос окутывается в процессе перезаписи не только музыкой, но сложной комбинацией натуральных и синтетических звуков, которые преобразуют мелодику и ритм. При этом чистовая фонограмма, которая часто применяется при недорогих фильмах, имеет иную функцию, нежели во времена «синема верите». Речь идет не о сохранении всех особенностей перспективного атмосферного звука, а об очищении диалогической дорожки, в которой установились определенные условности, и они диктуются часто данными, поставляемыми психологией восприятия.

Начало предложения важно для распознавания смысла, конец может быть проглочен. Когда-то приближение микрофона ко рту требовало контроля дыхания и слюны. Тогда эти асемантические шумы и телесные характеристики – причмокивание, прочистка горла, откашливание – использовались в кино 60-х годов как знак аутентичности и составляли по Барту «зерно голоса». Сегодня паузы, добирание воздуха, слюна, присвисты, отдельные буквы, так же как мешающие сопутствующие шумы, могут быть удалены звукооператором при помощи специальных программ. Он может автоматически исправить невнятность и внести в голос определенную сбалансированность. В обработке фонограммы можно усилить спектры, согласные, улучшить их гармоничное звучание, обработать отдельные элементы и очистить фильтрами диалог так, что возникнет впечатление последующего озвучания. Звукооператор может сделать все гласные, произносимые актером, одной длины, и, более того, он может установить, что «а» будет громче или длиннее, чем остальные звуки. Ухо реагирует наиболее болезненно на сильное звучание шипящих, особенно «с». Если актер произносит «с» подчеркнуто, это может вызывать неприятные ассоциации, также раздражающе может действовать «к», если поставить на этом звуке акцент. Шипение можно снизить, «п» и «б» сделать более четкими. Все эти детали могут быть убраны или добавлены в компьютере, обрабатывающем фонограмму, за пультом перезаписи.

Так техническая обработка диалогов становится одновременно акустической обработкой голоса, меняет его воздействие и звучание в микроразмерах. Из произнесенных звуков звукооператор может создать слова, которые актер не произнес или произнес бы не так. Эта кропотливая и изнурительная работа может изменить звучание при сохранении узнаваемого тембра голоса и превратить электрический голос в некоего органического двойника, подобно операциям по обработке фотографий. Еще большей обработке подвергаются фонограммы фильмов для телевидения, где существуют иные нормы. Обычно для телевидения производят специальную перезапись, которая – как и в старых фильмах – не должна опускаться ниже 20 децибел и не подниматься выше 100[1052].

Все эти изменения, подавляющие раздражающие звуковые элементы, ведущие к неразличимой гибридизации натурального и электрического голоса, действуют на наше восприятие голоса. Но будут ли актеры, голоса которых подвергаются такой гармонической обработке, стараться говорить в реальности по-другому, подгоняя свой естественный голос под электрический? В то время как техника достигает неправдоподобной естественности, перформативное искусство на сцене предлагает подчеркнутую неестественность голосов.

Театр и Перформанс. Машина-человек, человек-машина

Современный западный театр, много перенявший из культуры перформанса, идет на рискованные эксперименты с голосами. Музыкальный минимализм Джона Кейджа и его последователей оказал влияние на изменение голосовой подачи и в драматическом театре. Роберт Вильсон, пытаясь остранить театральный голос и обновить восприятие, привел на сцену людей с врожденными дефектами речи, частично глухих, чьи голоса и интонации выпадают из нормы и непредсказуемы. Немецкий драматург и режиссер Хайнер Мюллер предпочитал работать с Вильсоном, считая, что иностранность режиссера, не работающего с интонациями немецких актеров, будет на пользу его пьесам и Вильсон сможет заставить актеров не пытаться пропускать текст через свои настроения. Немецкие актеры в драмах Мюллера, автора, сознательно отказывающегося от знаков препинания, часто вставляют голосом запятые и точки, которых нет. Они не пытаются найти мелодику для мюллеровского принципиально не психологического, аграмматического текста и вставляют в этот текст цезуры и мелодические дуги, повышения и понижения, которые традиционно структурируют законченное предложение.

Композитор и режиссер Хайнер Геббельс ставил пьесы Мюллера с непрофессиональными актерами или детьми, не понимающими текста пьес, остраняя акустические впечатления слушателя и элиминируя таким образом актерские интерпретации[1053]. Сам Мюллер читал свои тексты без голоса и на одной ноте, достигая этой редукцией определенного музыкального и ритмического эффекта. Но подобное безголосие и тишина были лишь одним аспектом исканий в обновлении театрального голоса.

Новый немецкий театр предложил в 90-х годах две крайности – редукция голоса и невероятная интенсивность. Громкие электронные музыкальные компоненты из панка и рэпа принесли в театр преувеличенную громкость, с которой работают Лук Парсифаль, Томас Остермайер, Дмитрий Гочев, перенимая эстетику крика из практики перформансов и заставляя актеров не читать, а кричать тексты не только Шекспира, но и Гауптмана, Ибсена и Чехова. Оперный режиссер Питер Селлерс резко изменил слышимость вокальных голосов в «ритуализации» оратории Баха «Страсти по Матфею» (Берлинская филармония, 2011). Он поставил певцов спиной к залу, заставил их петь согнувшись, спрятав рот в собственные колени. Театры Док – и русские, и интернациональные, как группа «Протоколы Римини», – работают только с непрофессиональными актерами. Часто режиссеры сознательно сталкивают в постановках натуральный и записанный голос. Они заставляют зрителя воспринять особенности оригинального звукового события и записанного, преобразованного, тренируя наши дифференцирующие способности слушать. Но часто эти эксперименты указывают на исчезающую разницу между электронным и природным звучанием. В большинстве случаев восприятие следует предложенной перспективе и звуковым параметрам обработки. Перформанс актера сливается с решением звукооператора и режиссера, и голос становится артефактом, сформированным электрическим процессом. Этот процесс изменяет природные характеристики, он может слить голос с другими звуковыми феноменами – музыкой, шумом, другими голосами в наложении.

Процесс создания голосовой маски вписан в изменившиеся технические параметры. Развитие компьютерных программ и фильтров делает сейчас незаметным все манипуляции, которые звукооператор производит над натуральными голосами. Машину и человека подчас невозможно отличить. Голос стал медиальным явлением, и техника воспринимается как нечто естественное. Знаменитые актеры дают свои голоса машинам и озвучивают мультфильмы, а голоса людей делаются машинами.

Голоса неземных существ в фантастических фильмах создаются из комбинаций земных звуков. При помощи монтажа восемнадцати звуковых дорожек, с дыханием и фырканьем разных животных и своеобразного голоса непрофессионала, Пэт Уэлш, чей голос был лишен обычных маркировок пола и возраста, создавался голос неземного ребенка ИТ (1982), по которому нельзя было понять, принадлежит ли голос женщине, мужчине, взрослому или ребенку[1054]. Звукооператор фильма Бен Берт описал этот процесс в интервью с Винсентом ЛоБрутто. После повизгивания енота он вклеивал в фонограмму слово, пытаясь создать очень неопределенные ассоциации, которые могут взывать эти звуки. Голос Пэт с ее монотонными интонациями Берт электронно немного замедлил и укутал в животные похрюкивания. На эту роль пробовалась Дебра Вингер, от которой в фильме остались лишь сегменты записанного хриплого дыхания[1055].

Для некоторых голосов неземных существ в «Звездных войнах» Джорджа Лукаса, в серии «Возвращение Джедая» (1983), Берт использовал низкие голоса пожилых женщин, которые не вызывали никаких эротических сексуальных ассоциаций. Атмосфере, наполненной механическими ржавыми шумами, была дана музыкальная тональность – минор Дарту Вейдеру и до мажор Оби-Вану Кеноби. Дыхание Дарта записывалось отдельно, при этом микрофон был помещен в водолазный скафандр. Актер Джеймс Джонс проговаривал свои реплики, не думая о дыхании, которое звукооператор подкладывал позже, синхронизируя его с ритмом речи. На выдохе приклеивалась реплика, на вдохе она кончалась. Это ритмическое дыхание придало голосу Дарта нечто машинообразное, ассоциирующееся с медицинской операционной системой. Поначалу голос героя звучал, как звучит передвигающаяся операционная комната. Но потом этот сложный рисунок был убран, осталось только своеобразное дыхание, которое ритмизировало его речь – то быстрее, то медленнее. Роботы были озвучены актерами, но ни один из них не имел текста. Реплики машин создавались свистом и электронной мелодичностью, создаваемой голосами без слов. В смысле вокализации робот R2D2 имитировал электронными звуками бессмысленное, но интонационно понятное лепетание младенца, который говорит не говоря. Таким образом, был симулирован машинный голос с интонацией человеческих аффектов[1056].

Звукооператоры научно-фантастических фильмов создают человеческие голоса машин. Звукооператоры современных картин добиваются стирания граней между искусственно очищенным и натуральным голосом, заставляя электрические голоса звучать как натуральные. Это определяет и публичные голоса, существующие в контексте цифровой технологии. Голос может быть сегодня полностью преобразован и имитирован, и эти манипуляции теперь доступны любителю.

Раньше нейтральные объявления остановок в метро читались человеческими голосами, которые казались машинными. Теперь их комбинируют или генерируют машины, и их голоса кажутся человеческими. Самое частое сочетание из слов «голос» и «Путин» на поисковой машине Яндекс – это реклама, предлагающая вашему автоответчику говорить голосом Путина или поздравить друга с днем рождения голосом Путина. Обаму при помощи монтажа слов из его речей можно заставить петь популярную песню кореянки из Канады «Позвони мне».

Свое как чужое, чужое как свое

В 80-х годах советские дикторы телевидения следовали принципам ритмизации в манере Левитана, но чуть сдержаннее и облегченнее. Эти голоса были все еще поняты как медиум без индивидуальных особенностей. Резкий слом произошел после перестройки, после Ельцина, когда в эфире появились драйвовые голоса ведущих. В этом агрессивном акустическом публичном ландшафте первый политик страны Путин поражает нейтральностью спокойного, ненапряженного голоса в сочетании с не нейтральной лексикой.

Профессионалы радио из доперестроечного поколения считают, что эфир захвачен подворотней. Раньше оговорка в эфире была ЧП, ошибка – трагедией, но теперешние энергичные диджеи FM не обращают внимания на эти мелочи. Само слово «диктор» ушло – вместе с голосом, – уступив место ведущему. Журналисты сами озвучивают свой текст. В первом выпуске «Какие наши годы» два диктора, Владимир Кириллов и Екатерина Андреева, рассуждали о старом и новом дикторском стиле. Стиль нового ведущего Леонида Парфенова резко изменился между 1987 и 2007 годами.

Об этом задумываются лингвисты, оценивая современное состояние как период «социальной неустойчивости», речевой раскованности, схожей по типу с ситуацией послереволюционной, когда расшатывались нормы языка, в том числе и произносительные, орфоэпические, интонационные нормы. Речь идет не только о замене литературного языка жаргоном, но и об «насильственном изживании старомосковской манеры», о редукции гласных, о сбитом ударении, увеличении скорости, о внедрении в публичную речь бытовой мелодики: «В результате фонетика публичной речи стала испытывать сильнейшее влияние разговорной стихии с ее сверхредукцией гласных, эллипсисом целых звуковых сегментов ‹…› [къс’т’цыо]нный (конституционный); ‹…› [ка: ш] (конечно) ‹…› [пръкъратуры] (прокуратуры). ‹…› Даже в такой сверхконсервативной области фонетики, как интонация, заметны отступления от литературной нормы: необоснованное акцентное выделение отдельных слов, резкие перепады тона (не исключающие при этом общего монотона) – прихотливый, не отвечающий нормам русской речи интонационный “узор” предложения, который воспринимается как вульгарный, почти базарный. Так, Екатерина Андреева (Первый канал), предваряя речь корреспондента, говорит: “И щас он в прямом эфире”. Не говоря уже о неуместности варианта “щас” в произношении телеведущего, слово “прямом” необоснованно выделено всплеском интонации на очень высоких тонах. ‹…› Случайное акцентирование отдельных слов (обоснованное разве что желанием “поиграть”, пококетничать голосом), неоправданное выделение ударением каждого слова во фразе – все это самая элементарная интонационная безграмотность. ‹…› Грубейшая ошибка сценической речи – акцентное выделение прилагательного»[1057].

Женские голоса ведущих стали ниже, в них, так же как в голосах немецких женских дикторов, появилось больше хрипоты и придыхания, которые раньше считались непрофессиональными отклонениями. Эти приметы снимают дистанцию и следуют утвердившемуся представлению об эротичном голосе. Этот интимный голос царствует и в кино мейнстрима, в котором – в отличие от авторского кино – голос дается независимо от крупности плана близко к микрофону. Фигура может быть потерянной в огромном пространстве, сидеть за окном автомобиля, падать с крыши поезда, но его дыхание и реплики отчетливо слышны. Это электрический интимный голос, но прихотливые интонации и неправильности придают ему индивидуальные, социальные и этнические маркировки.

Отказ от культивированного поставленного голоса, литературно правильной интонации дикторов, которые воспринимаются как голосовое воплощение советского, не бытового (торжественного) деиндивидуализированного стиля («официального», «бездушного»), создал новый штамп – голосовую маску сексуализированной, подчеркнуто телесной индивидуальности. Медленность старых дикторов сменилась завышенным темпом, невозмутимое спокойствие – истерическим драйвом. При всей бытовой натуральности голоса поражают нелогичные членения и акценты, иностранная интонация (с подъемом голоса в конце предложения), что придает голосам что-то странное, русско-иностранное. Один мой московский знакомый объясняет эти ударения тем, что манера современных ведущих сформировалась, когда они наговаривали закадровым голосом иностранные фильмы на пиратских кассетах в 80-х годах и снимали чужую интонацию, следовали чужой мелодике. Эта мелодика «без выражения», ассоциирующаяся с не-советскостью, определяет голосовой имидж «coоl and tough guy», русского и в то же время не русского.

На переломе к новому веку культурологи пытаются анализировать неуловимые феномены эфемерного, следуя тенденции нашей культуры. Раньше писали о железных дорогах, палитре картин и торговле красками, теперь внимание обращено к запахам, вкусу еды и бирже. Материальность предмета исследования исчезает. Голос входит в круг этих феноменов. Парадоксальные мотивы и сюжеты, которыми снабдила голос человеческая фантазия, были обусловлены тем, что это средство выражения, зарождающееся внутри тела невидимыми движениями, реализуется в пространстве при помощи странного медиума, воздуха. Среды реализации голоса – театр, школа, агора, церковь, барочная опера, литература, телефон, фонограф, граммофон, радио или кино – предлагали каждый раз новые сочетания голоса и тела. Их разделение, соединение и заложенные в этом несоответствия лежат в основе античных сюжетов. Бестелесные голоса, искусственно преобразованные голоса и эхо существовали задолго до появления механических и электрических машин, усовершенствующих техники исчезновения тела и преобразования голоса.

В этой книге я пыталась проследить, как менялись отношения между натуральным и искусственным (механическим, электрическим, электронным) голосом. Литературные фантазии XIX века превратили нечеловеческих сирен и русалок в магические поющие машины и наделили их механические голоса ошеломляющими, сверхъестественными качествами, преодолевающими слабости человеческого голоса, закрепляя традицию обожествления машин, которые не знают слабости, боли, усталости и смерти. Поющая машина могла держать и тянуть тон, не сбиваясь и не фальшивя, бесконечно долго; она не знала гормональных колебаний и нервных потрясений, которые вносят слишком много погрешностей в звучание слабого человеческого органа. Романы открыли в поющих машинах способность сохранять жизнь (дыхание, голос) после смерти.

В XX веке, когда электрические голоса стали вездесущими, это понимание изменилось. Голоса машин звучали далеко не так магически, как слышалось воображению. Они шипели, сипели, хрипели, раздражали монотонностью, суррогатностью, нечеловечностью, переворачивая ситуацию. Соревнование решилось поначалу в пользу человеческого естественного голоса. Но вездесущное присутствие электрических голосов постепенно изменило представление о натуральности, и реальные голоса начали подражать искусственным. Изменившийся уровень громкости в театре Станиславского можно объяснить из страха быть не услышанным вождем, но голос сцены в то время соотносил себя с ясным и мощным электрическим гласом (экрана, радио, пластинки, музыки). Шепот, вытеснивший крик в ранние 60-е годы, можно также рассматривать как последствие второй звуковой революции. Аппликации для компьютеров предлагают сегодня преобразовывать голоса в живом режиме и подгонять их под звучание рэпа или других стилей, гармонизировать ритмами и мелодиями, и эти электронно трансформированные голоса люди скорее готовы принять как свои.

Электрические медиа, преобразовывающие голос, обостряют восприятие (бес)телесности и заставляют радиослушателей и кинозрителей привыкнуть к разнице между природой и электрическим эхо. Своеобразие русской истории связано с традицией культуры чувств, которая формируется и определяется по большей частью литературой. Это порождает особую субъективность, отражающуюся в самом языке, где для описания многих чувственных ощущений нет конструкций с личным местоимением. «Я» не может появиться в предложениях, описывающих, что «мне вкусно» или «холодно». Можно сказать «я слышу», но есть и «мне слышится». Задержанная чувственная субъективность, подверженная более словесности, нежели вокальной или живописной традиции, отразилась на понимании голоса, феномена субъективности, для которого трудно найти интерсубъективное пространство.

В момент появления аппаратов, стимулирующих и симулирующих слух и зрение, новые аппаративные чувства, Россия включается в глобальный процесс. Хотя в раннем звуковом фильме Дювивье «Голова человека» (1933) симультанные реплики неиндивидуализированной толпы соотносятся с впечатлениями одного героя, а в фильме Пудовкина «Дезертир», сделанном в том же году, подобная техника не соотнесена со слухом одного, параллельное развитие теперь неостановимо. Советские люди не могут уйти от электрически преобразованных голосов, которые сформированы особыми техническими условиями. Они воспринимают радиоголоса как ненатуральные, но киноголоса как органические и начинают имитировать в реальности электрическое эхо экранных двойников. Реальность подстраивается под электрическую естественность. В век цифровых преобразований и компьютерных программ эту органичность еще труднее вычленить из акустического ландшафта, и в момент слияния природного и электронного Россия резко изменила политику публичных голосов.

Берлин – Стэнфорд, 2012–2014

Сноски

1

В этом смысле неудивительно, что появляются акустические истории XX века, журналы делают специальные номера, посвященные культуре голоса и слушания, а культурологи после визуального и пространственного поворота говорят об акустическом (The Auditory Culture Reader / Ed. Michael Bull and Les Back. Oxford, UK, New York: Berg, 2003; Hearing History: a Reader / Ed. Mark M. Smith. Athens: University of Georgia Press, 2004). Немецкая история акустической культуры Герхарда Пауля вышла в конце 2013 года (Sound des Jahrhunderts/ Ed. Gerhard Paul, Ralph Schock. Bonn: bpb, 2013).

(обратно)

2

Барт Р. Удовольствие от текста // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 462–518, 517–518.

(обратно)

3

Lacan J. Les Séminaires. Livre X (1962–1963). L’angoisse. Paris: Editions du Seuil, Champ Freudien, Paris, 2004. Современная словенская школа (Dolar M. A Voice and Nothing More. Cambridge: MIT, 2006; Idem. His Master’s Voice. Eine Geschichte der Stimme. Üb. v. Michael Adrian, Bettina Engels. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2007) абсолютизирует модели Лакана, Барта, Деррида, Делеза и игнорирует их укорененность в контексте французской культуры, их связь с барочной оперой и литературными нарративами.

(обратно)

4

Kennan G. Memoirs. 1925–1950. New York: Pantheon Books, 1967. Р. 551; Ong W. Orality and Literacy: The Technologizing of the Word. London; New York: Methuen, 1982.

(обратно)

5

Разумеется, существуют исследования по истории русской оперы, советской массовой песни, советского радио, кино, грампластинки и телевидения, на которые я опираюсь, создан впечатляющий архив старого радио в Интернете и возродился Институт живого слова, но отсутствует развитая теория голоса как культурного феномена.

(обратно)

6

Чуковский К. Дневник 1936–1969 // Собрание сочинений / Сост., подготовка текста, комментарии Е. Чуковской. М.: Терра, 2007. Т. 13. С. 3.

(обратно)

7

Гинзбург Л. Записные книжки. Новое собрание. М.: Захаров, 1999. С. 82–84.

(обратно)

8

Altman R. Material Heterogeneity of Recorded Sound // Sound Theory/Sound Practice / Еd. Rick Altman. New York: Routledge, 1992. P. 26.

(обратно)

9

Амфитеатров А. Маски Мельпомены. М.: Типо-лит. Т-ва «Владимир Чичерин», 1910. С. 93.

(обратно)

10

Им была посвящена моя книга «Фабрика жестов», вышедшая в 2005 году в «Новом литературном обозрении».

(обратно)

11

Барт Р. Удовольствие от текста. С. 518.

(обратно)

12

Ong. Orality and Literacy. Р. 30–72.

(обратно)

13

Подобная трактовка сохраняется в русском и немецком разговорном языке, но в психоаналитическом толковании персона отсылает, благодаря Карлу Густаву Юнгу, к личине, маске, публичной роли, которую индивидуум перенимает, отвечая требованиям и ожиданиям, обращенным к нему. Подвижная личность может легко менять эти маски, но эта игра может привести к патологической дезинтеграции индивидуума, неспособного соединить свое эго с ролью.

(обратно)

14

Эйзенштейн С. Нежданный стык // Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1968. Т. 5. С. 303.

(обратно)

15

Russolo. The Art of Noises [1913] / Trans. from the Italian with an introduction by Barclay Brown. New York: Pendragon Press, 1986. Р. 24–25, 26. Перевод мой.

(обратно)

16

В «По ту сторону добра и зла» Ницше вспоминает о том, что раньше читали вслух: «Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта, что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик. Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом» (перевод Н. Полилова) (Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 247).

(обратно)

17

Adorno Th.W., Eisler H. Komposition für den Film. Leipzig: VEB Deutscher Verlag für Musik, 1977. S. 116. Адорно планировал написать большую книгу о теории радио и голосе авторитета под названием «Current of Music», в его архиве хранятся обширные заметки к этому неопубликованному проекту (см.: Reichert K. Adorno und das Radio // Sinn und Form. 4. 2010. S. 454–465). Об участии Адорно в Принстонском проекте по изучению радио см.: Hagen W. Gegenwartsvergessenheit. Berlin: Merve, 2003; Hagen Wolfgang. Das Radio. Zur Geschichte und Theorie des Hörfunks – Deutschland/USA. München: Wilhelm Fink Verlag, 2005. S. 305–307.

(обратно)

18

См.: Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. Berlin: Akademie-Verlag, 2001. S. 21–23.

(обратно)

19

Бланшо М. Пение сирен. Встреча с воображаемым / Пер. В. Лапицкого // Бланшо М. Последний человек. СПб.: Азбука-Терра, 1997. С. 5–16.

(обратно)

20

Отрывок из дневника Кафки цит. по: Müller L. Die zweite Stimme. Vortragskunst von Goethe bis Kafka. Berlin: Wagenbach, 2007. S. 72.

(обратно)

21

Чтобы спеть дуэт с самим собой, Эдди записывал одну партию, затем пел другую, в то время как первая проигрывалась снова (Эйзенштейн С. Метод/Methode. / Hg. Oksana Bulgakowa. Berlin: PotemkinPress, 2010. Bd. 3. S. 834).

(обратно)

22

Эфрос А. Профессия – режиссер. М.: Фонд русский театр, Панас, 1993. Кн. 2. С. 331.

(обратно)

23

Clark P. The Chinese Cultural Revolution: A History. Cambridge: Cambridge UP, 2008. P. 65, 87.

(обратно)

24

Post E. Emily Post’s Etiquette. New York: Funk & Wagnalls Company, Inc., 1965. Р. 32.

(обратно)

25

Göttert K.H. Geschichte der Stimme. München: Fink, 1998. S. 29. Карл-Хайнц Геттерт, написавший историю голоса, которая кончается сразу после прихода радио, собрал ценный компендиум и восстановил традиции античных риторик, средневековых пасторов, классицистических актеров и демократических политиков.

(обратно)

26

Ibid. S. 233.

(обратно)

27

Я пользуюсь данными исследований английского фонолога и немецких лингвистов (Laver J. The Phonic Descripton of Voice Quality. Cambridge: UP Press, 1980; König E., Brandt J.G. Die Stimme. Charakterisierung aus linguistischer Perspektive // Kolesch Doris / Sybille Krämer. Stimme. Annäherung an ein Phänomen. Frankfurt am M.: Suhrkamp, 2006. S. 111–129. Здесь S. 111, 119).

(обратно)

28

Не физическое звучание голоса (обертона, динамика, высота), а артикуляция, выговор, ритм, мелодика и интонация лежат в основе фонетических дифференцирующих особенностей, которые служат для лингвистов параметрами для определения региональных, социальных и исторических знаков отличия говорящего, его образования и принадлежности особой группе. Через изменения норм произношения они наблюдают за социально-историческими процессами в обществе, которые одновременно могут быть интерпретированы как указатель на приверженность особой моде (грассирование, мягкое «л»). Так немецкие фонологи наблюдают за исчезновением в разговорном языке раскатистого «р», которое уже в 30-х годах стало знаком театрального или профессионального занятия (учитель, профессор), а русские языковеды пытались маркировать, в какое время и почему сгладились различия между петербургским и московским произношениями. Учебники сценической речи опираются на данные фонологов в поисках языковых масок для определенных ролей, но лингвисты в свою очередь часто обращаются к сценическому произношению как стандартизированной норме.

(обратно)

29

Virilio P. War and Cinema. The Logistics of Perception (1984). London; New York: Verso, 1989. P. 6.

(обратно)

30

Так, Мирабо пользовался трубой, усиливающей голос (Göttert. Geschichte der Stimme. S. 326–327).

(обратно)

31

При этом происходит потеря высоких частот, шипящих согласных и мелодической выразительности, но эти потери компенсируются большой редундантностью самой речи. Особенности нашего восприятия таковы, что, если приемники срезают низкие частоты, мы легче компенсируем их, нежели отсутствие высоких. Создатели телефонов и дешевых динамиков опирались на эту человеческую способность заполнения (Truax B. Acoustic Communication (1984). Westport, Connecticut: Greenwood Publishing, 2001. Р. 134–135).

(обратно)

32

Квинтилиан Марк Фабий. Риторические наставления. СПб.: Типография Императорской Российской Академии, 1834. Кн. I. Гл. 8. С. 66–67. Цит. по изд.: -oratoria/kn01.htm [24.12.2012].

(обратно)

33

Никомахова этика // Этика Аристотеля. СПб.: Изд-во Философского общества при Императорском Санкт-Петербургском университете, 1908. С. 78.

(обратно)

34

Эфрос. Профессия – режиссер. С. 163.

(обратно)

35

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 240.

(обратно)

36

Твардовский А. Из рабочих тетрадей // Знамя. 1989. № 7. С. 150.

(обратно)

37

Квинтилиан. Риторические наставления. С. 66–67.

(обратно)

38

Однако американский историк вокальной техники Алан Ломакс связывал, например, особую технику фальцета с культурами, подавляющими женскую сексуальность и не допускающими добрачных связей. О кантометрике Ломакса см.: Potter J., Sorrell N. A history of singing. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2012. Р. 4–5.

(обратно)

39

Ходотов Н. Далекое – близкое. М.; Л.: Academia, 1932. С. 51.

(обратно)

40

Одной из возможных программ при этом является FFT, Fast Fourier Transform Analysis. Эта программа позволяет измерить временную структуру звука, амплитуду интенсивности, основную частоту вокальных колебаний (FFR, Fundamental Frequency Range). Полученные фрагменты могут быть обработаны при помощи randomized splicing, проиграны в обратном направлении, расщеплены и т. д.

(обратно)

41

Я опираюсь на работы психолога Клауса Шерера (Scherer K. Psychological models of emotion // Borod J. (ed.). The Neuropsychology of Emotion. Oxford; New York: Oxford University Press, 2000. P. 137–162; Juslin P., Scherer K. Vocal expression of affect // Harrigan J., Rosenthal R., & Scherer K. (eds.). The New Handbook of Methods in Nonverbal Behavior Research. Oxford University Press, Oxford, 2005. P. 65–135). Эти данные используются сегодня прикладной психологией и специалистами по рекламе и маркетингу.

(обратно)

42

Sendlmeier W. Die psychologische Wirkung von Stimme und Sprechweise. Geschlecht, Alter, Persönlichkeit, Emotion und audiovisuelle Interaktion // Bulgakowa O. (Hg.). Resonanz-Räume. Die Stimme und die Medien. Berlin: Bertz & Fischer 2012. S. 99–117.

(обратно)

43

Scherer K. Which emotions can be induced by music? // Journal of New Music Research. 2004. 33 (3). Р. 239–251.

(обратно)

44

Я отсылаю к популярной книге этого современного последователя дарвинской теории об универсальности эмоций: Ekman P. Emotions Revealed: Recognizing Faces and Feelings to Improve Communication and Emotional Life. New York: Times Books, 2003.

(обратно)

45

Certeau M. de. Histoire et psychanalyse entre science et fiction. Paris: Editions Gallimard, 2002. P. 168–196.

(обратно)

46

Концепции классического, лакановского и постлакановского психоанализа голоса были подробно представлены и проанализированы в работах Кажи Силверман, Райнхарда Мейера-Калькуса, Вольфганга Хагена, Мишеля де Серто, Младена Долара и многих других, на которые я ссылаюсь в этой книге.

(обратно)

47

Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). New York: Grune & Stratton, 1954. S. 46.

(обратно)

48

Ibid. S. 49.

(обратно)

49

Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). S. 66.

(обратно)

50

Adorno Th.W. Physiognomik der Stimme. Rezension eines Buches von Paul Moses. Die Stimme der Neurose, Stuttgart 1956 // Adorno. Gesammelte Schriften. Bd. 20, 2. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986. S. 510.

(обратно)

51

Barthes R. Essais critiques III: L’obvis et l’obtus. Paris: Seuil, 1982. P. 254; Meyer-Kalkus. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. S. 441.

(обратно)

52

Stendhal. The Life of Rossini. New revised edition / Transl. by Richard N. Coe. London: Calder & Boyars, 1970. P. 381: «The genuinely impassionate lover may often speak a language which he scarcely understands himself; there is an intercourse of the spirit which transcends the narrow physical limitations of vocabulary. I might suggest that the art of singing shares this mysterious and inexplicable transcendentalism; but just as, in love, artificiality is repulsive, similarly in music, the voice must be allowed to be natural – that is to say, it should be allowed to sing melodies which have been especially written for it…» К сожалению, в русском, доступном мне переводе А. Шадрина (Киев: Музична Украина, 1985) эта сноска на с. 266 переведена крайне неполно.

(обратно)

53

Амфитеатров А. Сумерки божков // Собрание сочинений: В 10 т. / Сост. Т. Прокопова. М.: Интервал, 2000. T. 4. С. 319.

(обратно)

54

Иванов А. Об искусстве пения. М.: Профиздат, 1963. С. 33–34.

(обратно)

55

Цит. по: Kristeva J. Colette or the worlds’ flesh. New York: Columbia UP, 2004. Р. 206–207. Хотя Юлия Кристева в ее биографии Колетт считает, что основным инструментом познания для Колетт был глаз, однако голос становится в этой биографии – благодаря цитатам из романов самой Колетт – своеобразным контрапунктом авторской тезе.

(обратно)

56

Олеша Ю. Заговор чувств. Романы, рассказы, пьесы, статьи, воспоминания. Ни дня без строчки. СПб.: Кристалл, 1999. С. 41.

(обратно)

57

Иванов. Об искусстве пения. С. 38. Николай Ходотов вспоминает отчетливый голос Давыдова с типичной «бархатистой жирнотой» (Ходотов. Близкое – далекое. С. 40).

(обратно)

58

Современные русские оперные критики не пользуются этими определениями, в отличие от немецких. Ср.: Kesting J. Die großen Sänger des 20. Jahrhunderts. München: Cormoran, 1993. S. 474.

(обратно)

59

[01.03.2011].

(обратно)

60

-reclama.ru/diktoryi/zhenskie-diktor-golosa.html [01.03.2011].

(обратно)

61

Васильев Ю. Сценическая речь. СПб.: СПбГАТИ, 2007. С. 92.

(обратно)

62

Ср. предисловие Андрея Хрипина к интернетной публикации отрывков из «Записок русского тенора» Анатолия Орфёнова ( [01.03.2011]). Лемешев С. Путь к искусству. М.: Музыка, 1965. Я избегаю более очевидных случаев, когда глаголы или прилагательные передают звуковые состояния, окрашенные уже в оттенки приятного или неприятного звука (дребезжащий, визгливый, скрипучий, грохочущий), отсылают к патологическим отклонениям (хриплый, сиплый, простуженный) или измеряемым частотам (низкий/высокий), ощущаемому объему голоса (тонкий/густой, как баритон – составное слово из «тяжелый» и «звук», греч.) или описывает настроения (мрачный, исступленный).

(обратно)

63

Ролан Барт о Ролане Барте (1975) / Пер. С. Зенкина. М.: Ad Marginem; Сталкер, 2002. С. 108.

(обратно)

64

Ср.: «Тело плотное, вкус глубокий, с яркой кислотностью, в котором к фруктовым нотам добавляются более насыщенные ванильные штрихи, несколько даже напоминающие белый шоколад. Легкие пряные нюансы, высокая минеральность (кварц, кремень)». «Долгое ягодное послевкусие с легким оттенком корицы» (/  [05.12.2010]).

(обратно)

65

Stimme. Annäherung an ein Phänomen. S. 68.

(обратно)

66

Kesting. Die großen Sänger des 20. Jahrhunderts. S. 472.

(обратно)

67

Пушкин А. Евгений Онегин. Девятая глава. Отрывки из путешествия. Цит. по публикации в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/pushkin/default.asp, опирающееся на текст: Пушкин А. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.: АН СССР, 1937–1949 [02.01.2013].

(обратно)

68

Лермонтов цитируется по изданию в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/lermont/default.asp?/feb/lermont/texts/rub3.html [02.01.2013]. На этом построен каламбур Мятлева, который приглашал к обеду друга послушать молодую английскую певицу Бишоф с присказкой: «Это было шампанское, а тогда мы попробуем Бишофу», имея в виду и особый напиток (смесь вина с фруктовым соком) и голос певицы. Цит. по: Мятлев И. П. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. С. 11.

(обратно)

69

Дурылин С. Ольга Осиповна Садовская // Семья Садовских. М.; Л.: ВТО, 1939. С. 201.

(обратно)

70

Перевод Евгения Калашникова. Цит. по публикации в Интернете: / [02.01.2013].

(обратно)

71

В оригинале по-французски: «Quel est cet homme? Ha c’est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu’il veut. Il devrait bien, madame, s’en faire une culotte».

(обратно)

72

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.

(обратно)

73

Ср. у Пастернака «Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел». «Доктор Живаго». Глава «Пятичасовой скорый». Цит. по: / [25.12.2012].

(обратно)

74

Аристотель. Физиогномика. 813 а 31 – b 6 // Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М.: Искусство, 1975. Т. IV. Часть вторая, параграф 6. /алексей_лосев._история_античной_эстетики._аристотель_и_поздняя_классика?page=29. [25.12.2012].

(обратно)

75

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.

(обратно)

76

Ibid. S. 234. Разумеется, если животные метафоры проникают в музыкальную критику, то они отсылают к неприятным и неискусным звукам. «Слышны были только глухие взрывы сиповатого, разбитого голоса, сопровождаемые чавканьем, хрюканьем, кашляньем и тому подобными удовольствиям»; «Но прелестный голос ее терялся в хаосе других голосов. Соловей не должен петь там, где каркают вороны, завывают филины, чиликают (так! – О.Б.) синицы» (Ливанова Т., Протопопов В. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 1. С. 128, 158).

(обратно)

77

Bühler K. Ausdruckstheorie. Das System an der Geschichte aufgezeigt. Jena: Verlag Gustav Fischer, 1933.

(обратно)

78

Straus E. Vom Sinn der Sinne. Berlin; Göttingen; Heidelberg: Springer, 1956.

(обратно)

79

Helmholtz H. von. Die Lehre von den Tonempfindungen als Physiologische Grundlage für die Theorie der Musik (1862). Hildesheim, 1968. Теорию Гельмгольца использует Барбара Флюкигер для своего анализа действия звука, но она сосредоточена на шумовом оформлении картины и исключает рассмотрение голоса (Flückiger B. Sound Design. Die virtuelle Klangwelt des Films. Marburg: Schüren, 2001).

(обратно)

80

Bronner K., Hirt R. (Hg.). Audio-Branding. Entwicklung, Anwendung, Wirkung akustischer Identitäten in Werbung, Medien und Gesellschaft. München: Reinhard Fischer, 2007.

(обратно)

81

Mann K. Mephisto. Roman einer Karriere. 9. Auflage. Hamburg: Rowohlt, 1981. S. 98.

(обратно)

82

Лосев A. Диалектика мифа // Миф. Число. Сущность. M.: Мысль, 1994. С. 31.

(обратно)

83

Лурия А. Маленькая книжка о большой памяти. Ум мнемониста. M.: Изд-во МГУ, 1968. С. 46.

(обратно)

84

Там же. С. 17. Владимир Набоков, который определяет себя в «Других берегах» как синестетика, не дает подобных описаний голосов. Голос обольстительной американки у него «полнозвучный, как удар по арфе» (его он слышит во время своего путешествия в Германию, где детей мучают выправлением зубов). У крестьянки Поленьки мелодичный голос, у мещаночки Тамары картавость и быстрая речь, не более (Набоков В. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М.: Художественная литература, 1988. С. 480, 484, 487). Любопытно, однако, что многие звукооператоры работают с цветовыми аналогами звуков. Так Франк Уорнер систематизирует звуки в своей фонотеке по цветам: красные, голубые, зеленые, с произвольной атрибуцией. Красный – звук резкий, голубой – пассивный, а зеленый – пасторальный или воздушный (LoBrutto V. Sound-On-Film: Interviews with Creators of Film Sound. Westport, Connecticut: Praeger, 1994. P. 29).

(обратно)

85

У Олеши «Песня народа как морской вал» (Заговор чувств. С. 234). У Пастернака «Из глубины лагеря катился смутный, похожий на отдаленный рокот моря, гул большого людского становища» («Доктор Живаго»).

(обратно)

86

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. C. 91.

(обратно)

87

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 313.

(обратно)

88

Kristeva. Colette. Р. 41, 206–207.

(обратно)

89

Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. С. 123.

(обратно)

90

В романе «High Fidelity» повествователь к описывает певца рок-группы, голос которого катится к публике как пушечное ядро (Hornby N. High Fidelity. London: Penguin Books, 1995. Р. 64).

(обратно)

91

Ломоносов М. Российская грамматика (1765/1757) // Полное собрание сочинение. Т. 7: Труды по филологии 1739–1758. М.: Изд-во Академии наук, 1950. С. 595.

(обратно)

92

Ролан Барт о Ролане Барте. С. 33.

(обратно)

93

Ehinger F. Gesang und Stimme im Erzählwerk von Gottfried Keller, Eduard von Keyserling und Thomas Mann. Würzburg: Königshausen & Neumann, 2004. S. 7.

(обратно)

94

В отличие от прозы поэзия предлагает более широкий диапазон в выборе прилагательных, ср. «звуки изумрудные» у Некрасова или у него же в поэме «Говорун»: «Начнет в четыре голоса, / зальется как река, / а кончит тоньше волоса, / нежнее ветерка» (Ливанова Т. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 2. С. 72).

(обратно)

95

Олеша. Заговор чувств. С. 71, 116, 238.

(обратно)

96

В письме к Антону Чехову от 13 октября 1903 г. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1: Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым (1902–1904) / Сост., ред., вступ. ст. В. Я. Виленкин. М.: Искусство, 1972. С. 298.

(обратно)

97

Цит. по публикации романа в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

98

Текст «Анны Карениной» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: Наука, 1970, опубликованному на странице ЭНИ http://feb-web.ru/feb/tolstoy/default.asp?/feb/tolstoy/texts/selectpr/a70/a70.html [25.12.2012]. Текст «Войны и мира» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1979, помещенному в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

99

Кони А. Избранное. М.: Советская Россия, 1989. С. 103. Кони обращает внимание и на неприятные иностранные акценты цариц. Так, «привлекательной наружности» Марии Федоровны «не соответствовал голос, грубый и без всяких оттенков, с датским акцентом» (Там же. С. 98).

(обратно)

100

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М.: Международные отношения. 1991. Кн. 2. С. 36. Интересно, что появление крестьянских ораторов, игравших огромную роль во всех крестьянских восстаниях, Палеолог объясняет исходя из климата страны, который способствовал развитию оральной культуры: «Долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили, в течение веков, русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять – семь месяцев в году, смотря по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгие зимы в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать» (Там же. С. 17).

(обратно)

101

Лесков Н. Очарованный странник // Лесков Н. Избранное. Л.: Художественная литература. 1977. Т. 1. С. 157.

(обратно)

102

Инна Соловьева анализирует особенности слуха и виртуозный звукоряд Булгакова, в пьесах которого нежно играют менуэт, бренчат на гитаре, за сценой слышен глухой и грозный хор, далекие пушечные залпы или музыкальная шкатулка, граммофонный голос Шаляпина, трамвай, гудки, гармоника, голоса разносчиков, писк китайской игрушки, страдальческий вой бронепоезда, нежный медный вальс, слишком тяжелый и потому почти неслышный звук залпа, шелест аминь (Соловьева И. Художественный театр. Жизнь и приключения идеи. М.: Московский Художественный театр. 2007. С. 364).

(обратно)

103

Булгаков Мл. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Современник, 1988. С. 25. Все дальнейшие цитаты даются по этому изданию с указанием страниц в тексте.

(обратно)

104

Там же. С. 440, 442. Голос Пилата описывается так же подробно, как голос Каренина. Это большой и придушенный, злой голос (446), «сорванный командами голос» (448), голос власти, которая слушает себя (выкрикивал слова и слушал, как на смену гулу идет великая тишина, 457).

(обратно)

105

Роман цитируется по публикации в Интернете: / [25.12.2012].

(обратно)

106

Волков Н. На звуковые темы. Некоторые особенности звуковой художественной кинематографии // Совкино. 1934. № 11. С. 64.

(обратно)

107

Doane M.A. The Voice in the Cinema // Yale French Studies. 1980. № 60. P. 45.

(обратно)

108

Эту особенность анализируют Мишель Пуаза и Фелисия Миллер Франк, на чьи исследования я опираюсь (Poizat Michel. L’opéra ou Le cri de l’ange. Essai sur la jouissance de l’amateur d’Opéra. Paris: A.M. Métailié, 1986; Miller F.F. The Mechanical Song. Women, Voice and the Artificial in Nineteenth-Century French Narrative. Stanford, Stanford UP Press, 1995).

(обратно)

109

Miller F. The Mechanical Song. Р. 87–88. Описание сюжетов барочных опер см.: Heriot A. The Castrati in Opera. London: Secker & Warburg, 1956.

(обратно)

110

Poizat. L’opéra ou Le cri de l’ange. Р. 132.

(обратно)

111

Praz M. Romantic Agony / Transl. from the Italian by Angus Davidson. Cleveland: World Pub. Co., 1965.

(обратно)

112

Miller F. The Mechanical Song. Р. 65–66.

(обратно)

113

Санд Жорж. Консуэло / Пер. А. Бекетова. М.: Художественная литература, 1988. Т. 1. С. 5.

(обратно)

114

Пер. М. Бекетовой. Цит. по публикации в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

115

Там же. Курсив мой.

(обратно)

116

Там же.

(обратно)

117

Барт Р. S/Z / Пер. с фр. 2-е изд., испр. / Под ред. Г. К. Косикова. М.: Эдиториал УРСС, 2001. С. 76.

(обратно)

118

Барт Р. S/Z. C. 115.

(обратно)

119

Там же. C. 116. Главка XLIX.

(обратно)

120

Имя гипнотизера Калигари из фильма Роберта Вине «Кабинет доктора Калигари» (1919) возникло, скорее всего, как производное от Свенгали. Это же имя возникает и в романе Александра Беляева «Властелин мира» о мистической силе великого гипнотизера радио (Беляев А. Властелин мира // Собрание сочинений: В 9 т. М.: Terra, 1993. Т. 4. С. 99).

(обратно)

121

По Э.А. Без дыхания / Пер. М. И. Беккер // Полное собрание рассказов. Изд. А. А. Елистратова. М.: Наука, 1970. С. 22–23.

(обратно)

122

Bonaparte M. The life and works of Edgar Allan Poe. A Psycho-Analytic Interpretation / Trans. by John Radker. London: Imago Publishing Co Ltd, 1949. Р. 374–375.

(обратно)

123

Один из таких чревовещателей Александр Ватемар (Alexandre Vattemare, 1796–1864) стал невероятно знаменитым, встречался с королевой Викторией, Гете (1818) и Вальтером Скоттом (весной 1824 года), выступал в США и Канаде в 1839–1841 и 1847–1849 годах. Рассказ По, как и роман Генри Коктона «Жизнь и приключения Валентина Вокса (Голоса)» (1841), опирается на эту фигуру.

(обратно)

124

Эти мотивы анализирует: Perriault J. Mémoires de l’ombre et du son: une archéologie del audiovisuel. Paris: Flammarion, 1981. Р. 146.

(обратно)

125

По остроумному наблюдению Фелиции Миллер Франк, автор снабжает этот прибор прилагательными, описывающими обычно женские качества (Miller Frank F. The Mechanical Song. Р. 165).

(обратно)

126

Ср. «Телефон» Николая Гумилева (1918): «Неожиданный и смелый / Женский голос в телефоне / Сколько сладостных гармоний / В этом голосе без тела».

(обратно)

127

Лакановский семинар (1953–1979), в ходе которого родилась постпсихоаналитическая теория голоса, развиваемая сегодня Младеном Доларом, сам по себе есть интересный голосовой феномен. Голосовую маску Лакана Мишель де Серто выводит из сюрреалистической практики. Но голос самого Лакана в последние годы часто подводил его, пропадая, и мастер объяснял это слишком обильным наслаждением, сексуальным перенапряжением (Certeau M. de. Histoire et psychanalyse entre science et fiction. Р. 421).

(обратно)

128

Делез развивает эти идеи в своем анализе репрезентации тела и голоса у Захер-Мазоха, напечатанном как комментарий к переводу текста (Deleuze G. Présentation de Sacher-Masoch avec le texte intégral de La Venus à la fourrure. Paris: Editions de Minuit, 1967). См. также: Miller F. The Mechanical Song. P. 154–157).

(обратно)

129

Poizat. L’opéra ou Le cri de l’ange. C. 150.

(обратно)

130

Разница в трактовке образа водяной девы в западноевропейской литературе и музыке, операх Сологуба и Даргомыжского по Пушкину анализируется в книге Инны Народицкой. Народицкая отмечает, что Пушкин лишает героиню «русалочьего» голоса и этому разъединению тела и голоса следует Даргомыжский. Его русалочка еще не научилась петь и поэтому говорит. Вокальная ария ее матери-русалки (меццо-сопрано) своеобразна в интонационном ведении, почти лишена мелодии, очень высока, и длинные строки как бы не дают певице добирать дыхания (Naroditskaya I. Bewitching Russian Opera. The Tsarina from State to Stage. New York: Oxford UP, 2012. Р. 199–201). Александр Долинин обращает внимание на связь Лолиты Набокова с образами Ундины и Русалочки в своих комментариях к роману (Набоков В. Лолита. М.: Художественная литература, 1991. С. 374, 384).

(обратно)

131

Русская итальянская опера не знала кастратов. Л. Золотницкая описывает певца-кастрата при дворе Петра I, Филиппо Балатри, который был привезен 14-летним мальчиком из Венеции князем Петром Голицыным и прожил в Москве около трех лет (1698–1701). Он был спальником при Петре и участвовал как певец в домашних концертах, он даже начал петь на «московитском» языке, «отделывая нежные мелодии в итальянском вкусе», и оставил московский дневник, но не оказал влияние на развитие политики высоких голосов в национальной опере (Золотницкая Л. М. Итальянский оперный театр в России. Л.: Изд-во Ленинградской консерватории им. Римского-Корсакова, 1988. С. 4).

(обратно)

132

После этого акта итальянская опера существовала в 1880–1914 годах внутри частных трупп. По мнению Волконского, пока в Петербурге были итальянцы, русская опера не могла развиться (Волконский С. Мои воспоминания. М.: Искусство, 1992. Т. 1. C. 165).

(обратно)

133

Это замечает один из самых известных оперных критиков первой половины XIX века Александр Улыбышев. Цит. здесь и далее по изданию: Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 377.

(обратно)

134

Там же. С. 70.

(обратно)

135

Там же. С. 79.

(обратно)

136

Оперная реформа Глюка состояла в стирании границ между речитативами и ариями с их декоративными украшениями и превращении оперы в цельное лирическое песенное действие. Но и после этой реформы владение обеими техниками было необходимо. Гесс де Кальве писал в трактате «Теория музыки, или Рассуждение о сем искусстве», переведенном на русский язык: «Содержание речитатива совсем отлично от материи, господствующей в арии; и хотя всегда страстное, но не в равном и постоянном течении одного и того же тона, а более переменно, более прерывисто, более отдельно» (Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 72). Речитатив уступил позже место канто, декламации на определенных звуковых интонациях, обозначенных нотами. На русской сцене многие оперные артисты выступали и в драматических спектаклях. На эти типы голосов и манеры пения отзывается Владимир Одоевский еще в 1823 году в своем памфлете «Дни досад». Он различает голоса протяжный, прерывистый и средний, первый для музыки и пения, второй для ораторского произношения, третий для декламации стихов (Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 310–313).

(обратно)

137

Кальве Г. де. Теория музыки, или Рассуждение о сем искусстве // Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 72.

(обратно)

138

Иванов. Об искусстве пения. С. 69.

(обратно)

139

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. C. 165–166.

(обратно)

140

Станиславский так объясняет это ученикам словами Торцова: «Звук, который “кладется на зубы” или посылается “в кость”, то есть в череп, приобретает металл и силу. Звуки же, которые попадают в мягкие части нёба или в голосовую щель, резонируют, как в вате» (Станиславский К.С. Работа актера над собой // Собрание сочинений: В 9 т. М.: Искусство, 1990. Т. 3. С. 52–53).

(обратно)

141

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 377.

(обратно)

142

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. С. 94.

(обратно)

143

Там же.

(обратно)

144

Там же. С. 94. Курсив мой.

(обратно)

145

Там же. С. 111.

(обратно)

146

Там же. С. 364.

(обратно)

147

Там же. C. 101.

(обратно)

148

Там же. С. 377.

(обратно)

149

Там же. С. 376.

(обратно)

150

Ливанова. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 2. С. 40 (Яхонтов А. Н. Петербургская итальянская опера в 1840-х годах // Русская старина. 1886. Кн. XII. С. 740–741).

(обратно)

151

Там же. С. 12. Курсив мой.

(обратно)

152

Там же. С. 101.

(обратно)

153

Там же. С. 116: «Верди старается аккомпанировать человеческому голосу посредством самых неблагодарных инструментов. ‹…› Оперы Верди подвергают голос певца страшным усилиям и поэтому чрезвычайно много вредят искусству пения».

(обратно)

154

Там же. С. 34. Критик журнала «Современник» воспринял этот голос иначе: «Тонкий, как паутина, дрожавший как струна голос Рубини заставлял сердце слушателей замирать от полноты восторга и от страха, что вот порвется эта паутина» (Там же. С. 43).

(обратно)

155

Там же. С. 38.

(обратно)

156

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. C. 313.

(обратно)

157

Там же. C. 153.

(обратно)

158

Одоевский В.Ф. Русские ночи. М.: Наука, 1975. Цит. по публикации в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

159

Так слышался Иосифу Пруту голос саратовской сироты Лидии Руслановой (цит. по: Сердце, тебе не хочется покоя. Любимые песни и звездные судьбы / Сост. Л. Сафошкина, В. Сафошкин. М.: Диадема Пресс, 2000. С. 170–171).

(обратно)

160

Дневник Елены Булгаковой. M.: Книжная палата, 1990. C. 178.

(обратно)

161

Цит. по версии: Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. СПб.: Наука, 1997. Т. 4; Он же. Обломов: Роман в четырех частях. СПб.: Наука, 1998, опубликованной в Интернете: http://feb-web.ru/feb/gonchar/default.asp?/feb/gonchar/texts/gon97/g04/g04.html [25.12.2012].

(обратно)

162

Тургенев И. Певцы. Записки охотника // Собрание сочинений: В 12 т. М.: Художественная литература, 1954. Т. 1. С. 305–307. Курсив мой. Публикация в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

163

Там же. С. 306–307.

(обратно)

164

Там же. С. 307.

(обратно)

165

Там же. С. 302–303.

(обратно)

166

Тургенев И. Накануне // Сочинения. М.: Художественная литература, 1954. Т. 3. С. 150–151.

(обратно)

167

Если бы профессионала попросили описать этот голос, то он мог бы, пожалуй, отметить, что певица теряла ровность звука или выровненность регистров и не умела переходить из низкого в средний или высокий регистр.

(обратно)

168

Цит. по публикации в Интернете: [25.12.2012], которая опирается на текстовую версию: Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1979. Том II/Часть I/Глава XV.

(обратно)

169

В жизни Толстой отдавал предпочтение не опере, а цыганскому пению и сделал таким же страстным его почитателем Федю Протасова. Толстой ценил голос Вари Паниной, очень низкий и хриплый (певица не расставалась со своими сигаретами и на сцене). Когда соперница Паниной, Анастасия Вяльцева, обладающая сильным и чистым сопрано, теряла голос от простуды, она была вынуждена петь, по собственному замечанию, «а-ля Варя Панина» (Звезды царской эстрады / Авт. – сост. М. Кравчинский. Нижний Новгород: Деком, 2011. С. 21).

(обратно)

170

Санд. Консуэло. Т. 1. С. 18.

(обратно)

171

Там же. С. 18, 15.

(обратно)

172

В «Очарованном страннике» сохраняется условие первоначальной «невидимости» голоса, который действует сам по себе: «Невидимый голос цыганки приводит героя в ступор: “Вдруг вслушиваюсь и слышу, что из-за этой циновочной двери льется песня ‹…› томная-претомная, сердечнейшая, и поет ее голос, точно колокол малиновый, так за душу и щипет, так и берет в полон. ‹…› Начала она так как будто грубовато, мужественно, эдак: “Мо-о-ре во-оо-о-ет, мо-ре сто-нет”. Точно в действительности слышно, как и море стонет и в нем челночок поглощенный бьется. А потом вдруг в голосе совсем другая перемена, обращение к звезде: “Золотая, дорогая, предвещательница дня, при тебе беда земная недоступна до меня”. И опять новая обратность, чего не ждешь. У них все с этими с обращениями: то плачет, томит, просто душу из тела вынимает, а потом вдруг как хватит совсем в другом роде, и точно сразу опять сердце вставит» (Лесков Н. Избранное. Л.: Художественная литература, 1977. Т. 1. С. 225).

(обратно)

173

Цит. по публикации в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

174

Тургенев И. Песня торжествующей любви. Клара Милич // Собрание сочинений: В 12 т. М.: Художественная литература, 1956. Т. 8. С. 371–451.

(обратно)

175

Тургенев. Клара Милич. С. 437, 446.

(обратно)

176

«Голос у ней был звучный и мягкий – контральто, слова она выговаривала отчетливо и веско, пела однообразно, без оттенков, но с сильным выражением. Голос хороший, ответил Аратов, но она петь еще не умеет, настоящей школы нет» (Тургенев. Клара Милич. С. 405). Голос Джеммы был «несколько слаб, но приятен» (Тургенев. Вешние воды // Собрание сочинений: В 12 т. Т. 8. С. 50).

(обратно)

177

На это самоубийство отозвались рассказами Чехов, Лесков, Куприн и Александр Суворин – пьесой «Татьяна Репина».

(обратно)

178

Джемма вспоминает рассказ Гофмана «Irrungen» («Ошибки»). В «Вешних водах» (1872), итальянско-немецкой повести, тоже поют. Среди героев есть и старый итальянский певец, и поющие дамы, и меломаны. Герой напевает русские мелодии, народные песни и романсы Глинки, мелодичность которых кажется Джемме итальянской. Упоминаются опера Вебера «Волшебный стрелок» и опера Чимарозы «Тайный брак», «Севильский цирюльник» Россини и «Роберт-дьявол» Мейербера. Сюжет «Вешних вод» был навеян влюбленностью Тургенева в еврейскую красавицу, которую он встретил в кондитерской Франкфурта-на-Майне, но в повести он превратил ее в красавицу-итальянку, поскольку влюбиться в еврейскую красавицу герой не мог, как и герой «Клары Милич».

(обратно)

179

Safran G. Wandering Soul: the Dybbuk’s Creator, S. An-Sky. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2010. Р. 194–203.

(обратно)

180

Ср.: Winter O. The Cinematograph (1896), in: Sight and Sound. Vol. 51, 4 (autumn 1982). Р. 294–296; Pacatus M. (Максим Горький). Синематограф Люмьера [1896] // Собрание сочинений. М.: Искусство, 1953. Т. 23. С. 242–246.

(обратно)

181

Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. М.: НЛО, 2004. Т. 1. С. 197.

(обратно)

182

Интересна рецензия на его пение в «Казанском биржевом листке» (28 сентября 1888 г.): «Г. Амфи (сценический псевдоним Амфитеатрова. – А.Р.) располагает огромным по диапазону баритоном, но, к сожалению, совершенно не умеет управлять им. Его пение способно навести ужас. Это нечто грубое, дикое и свирепое до крайних пределов»». В «Волжском вестнике» анонимный рецензент писал 24 ноября 1888 года: «Г. Амфи был совершенно неудачен в партии Руслана, благодаря своей антихудожественной манере пения, лишенной всякой плавности, выразительности и даже ритма ‹…›. Если г. Амфи намеревается нести и дальнейший репертуар так – то ему остается лишь посоветовать ехать в консерваторию доучиваться. Оперному исполнителю недостаточно иметь хорошие голосовые средства; надо еще научиться уметь пользоваться ими». Сноска Абрама Рейтблата (Амфитеатров. Жизнь человека неудобного для себя и для многих. Т. 1. С. 524).

(обратно)

183

Расшифровка закодированных имен дана в комментариях Т. Прокоповой к изданию: Амфитеатров А. Сумерки божков // Собрание сочинений: В 10 т. / Сост. Т. Прокопова. М.: Интервал, 2000. T. 4. С. 633–634. Цитаты из романа приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.

(обратно)

184

Возможно, это резко отрицательное отношение к певческой школе – результат собственной практики. Амфитеатров описывает, как его учительница душила всякое стремление к открытому и свободному пению, так, по ее словам, – вульгарно, неблагородно – только мужики поют. Чтобы красивее и легче взять верхнюю ноту, она рекомендовала «Сожмите горло», не дозволяя фальцетного звука. «Нелепая погоня за густым закрытым звуком через сжимание горла ‹…› имела плохие последствия» (Амфитеатров. Жизнь человека неудобного для себя и для многих. Т. 1. С. 181).

(обратно)

185

Старк Э. Федор Игнатьевич Стравинский. Опыт характеристики // Ежегодник императорских театров 1902–1903. Вып. XIV. С. 162.

(обратно)

186

Ходотов. Далекое – близкое. С. 67, 69.

(обратно)

187

К роману Амфитеатрова обратилась Джули Бакль в своем исследовании «Литературный лорнет», анализируя, как опера проникает в роман и как тривиальный роман меняет самоопределение оперы, спуская ее из высокого в низкий жанр. Роман Амфитеатрова трактуется в этом исследовании как ироническая реакция на вагнеровскую утопию тотального произведения искусства. Массы, которые в финале затопляют театр и разрушают оперу, кодируют не только русскую революцию, но и популистский театр. Это разрушение отсылает к вагнеровской тетралогии и одновременно к его концепции оперы как мифологического искусства, которое должно сплотить народный дух в сакральном акте (Buckle J.A. The Literary Lorgnette: Attending Opera in Imperial Russia. Stanford: Stanford University Press, 2000. Р. 180–181).

(обратно)

188

Lawrence D.H. Women in Love. London: D. Campbell, 1920. Р. 78. В романе «Влюбленные женщины» герой Лоуренса рассматривает деревянный фетиш – фигурку роженицы, смысл которой ему неслучайно объясняет русский друг, и замечает: «Это чистая культура ощущения, культура физического сознания, бездумная, только сенсуальная» (Ibid. P. 83).

(обратно)

189

«Ты очень честолюбив… Ты очень… горяч, – насмешливо продолжала она чуть хриплым, приятно глуховатым голосом и с присущим ей особым экзотическим выговором, непривычно для уха произнося букву “р” и непривычно, слишком открыто букву “е”, к тому же делая в слове “честолюбив” ударение на втором слоге, так что оно звучало уже совсем по-иностранному». Так описывает Томас Манн восприятие голоса русской пациентки с дагестанскими корнями немецким героем в главе «Вальпургиева ночь» (!). Ганса Касторпа, выросшего в ужасном немецком климате, с ветрами и туманами, Манн наделяет голосом глуховатым, ровным, с легким нижненемецким акцентом и ленивой медлительностью (Манн Т. Волшебная гора / Пер. с нем. В. Станевич // Собрание сочинений: В 10 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. Т. 3. C. 449, 460, 462).

(обратно)

190

Некролог Ольги Шредер // Ежегодник императорских театров. 1902–1903 год. Книга третья. Приложение. Редакция Л. А. Гельмерсена. СПб.: Изд-во императорских театров. С. 32.

(обратно)

191

См.: Звезды царской эстрады. С. 33. Панина пела таким низким голосом, что вызывала гендерные аберрации. Скороходов вспоминает, что, услышав голос Паниной ребенком, он спросил, что за дяденька в граммофоне поет (Скороходов Г. Тайны граммофона. Все неизвестное о пластинках и звездах грамзаписи. М.: Эксмо; Алгоритм, 2004. С. 147).

(обратно)

192

Лесков Н. Избранное. Л.: Художественная литература, 1977. Т. 2. С. 404.

(обратно)

193

Старк. Федор Игнатьевич Стравинский. С. 162.

(обратно)

194

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 253.

(обратно)

195

Там же. С. 378.

(обратно)

196

Barthes R. Die Rauheit der Stimme. Der entgegenkommende und der stumpfe Sinn. Frankfurt Suhrkamp, 1990. S. 271, 378. Перевод мой.

(обратно)

197

Kesting J. Die großen Sänger des 20. Jahrhunderts. S. 474.

(обратно)

198

Ibid.

(обратно)

199

-Lemeshev [03.01.2013].

(обратно)

200

Парин А. Фантом русской оперы. М.: Аграф, 2006. С. 9. В этом сборнике рецензий автор, разумеется, обращает внимание на технику голосоведения, отмечая, что «меццо-сопрано, лишенное гулких сочных обертонов», было суховато и лишено индивидуального тембра» (С. 306), а «сопрано с полновесными низами» демонстрировало теплый и мягкий, свободно или плавно льющийся голос, который «величественно или красиво дробится в мелком узоре» (С. 191), в то время как сопрано другой певицы «объемное, богатое обертонами, на верхах грешит излишней открытостью» (С. 305).

(обратно)

201

Там же. С. 9.

(обратно)

202

Koestenbaum W. The Queen’s Throat: Opera, Homosexuality and the Mystery of Desire. New York: Poseidon, 1993.

(обратно)

203

Станиславский. Работа актера над собой. С. 52.

(обратно)

204

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 58. Волконскому вторит Ольга Книппер-Чехова: «Савина удивительная мастерица, но местами была неприятна, манерна, и голос ее с непривычки утомляет» (Письмо Антону Чехову от 31 марта 1904 года. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1. С. 361).

(обратно)

205

Ходотов. Далекое – близкое. С. 84–85, 157.

(обратно)

206

Цит. по: Панов М.В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. 3-е изд. М.: КомКнига, 2007. C. 95. Немецкие социологи начала XX века могли бы предложить для этого свои концепции. Георг Зиммель пытался объяснить новое, все более формализованное, «объективированное» общество через театральную модель, в которой социальные роли превращаются в театральные маски. Вернер Зомбарт анализировал связи театра и моды (1902) в самом широком смысле, предполагая, что актеры и актрисы моделируют на сцене антропологические потребности, которые имитируются зрителями, и культивируемое театром приглашение к подражанию лишь усиливает эту связь (Sombart W. Wirthschaft und Mode. Ein Beitrag zur Theorie der modernen Bedarfsgestaltung // Grenzfragen des Nerven– und Seelenlebens. Einzel-Darstellungen für Gebildete aller Stände. Zwölftes Heft. Wiesbaden: J.F. Bergmann, 1902). Молодая Марлен Дитрих копировала мелодику и интонации Клэр Вальдорф. Однако театральное произношение с раскатистым «р», культивируемое до 30-х годов на сцене, отличалось от бытового и было маркировкой профессиональной группы актеров.

(обратно)

207

Интересно, что на эту историчность, неотделимую от визуального стиля, обращает внимание театровед и мхатовский автор, пишущий о голосе в кино, Николай Волков: «[Т]еатральная речь, то есть театральный способ подачи слова, не существует вне того творческого метода, каким оперирует театр в целом. Напыщенная “Комеди франсэз” не знает другой речи, кроме певуче-декламационной, и если эту певучую декламацию фотографировать, то надо давать и всю картину в плане творческого метода “Комеди франсэз”. Певучая речь Камерного театра, такая особенно, какой она была в период “Федры” или “Адриенны Лекуврер”, не мыслится вне формально левого построения скошенных площадок и изломанного оформления пространства. Эксцентрический выброс слов Ильинского в “Рогоносце” есть речь, связанная с игрой как обнаженной конструкцией и с пониманием вещи на сцене как аппарата, подсобного для актерской биомеханической игры» (Волков Н. На звуковые темы. С. 65–66).

(обратно)

208

Трактат Квинтилиана о формировании публичного оратора состоял из двенадцати томов, один из которых (одиннадцатый) был посвящен голосу, мимике, осанке тела и жестам, которые должны помогать впечатлению от речи. На русский язык были переведены первые шесть книг, но в книге первой, посвященной воспитанию, собраны некоторые указания по воспитанию голоса (Квинтилиан. Двенадцать книг риторических наставлений. СПб.: Типография Императорской Российской академии, 1834. Кн. 1. Гл. X. С. 65).

(обратно)

209

Там же. С. 67.

(обратно)

210

Там же. С. 56–57.

(обратно)

211

Там же.

(обратно)

212

«Предметы величественные поются возвышеннее, приятные нежнее, средние плавнее: для сего потребно приличие и голоса и речей: музыка во всем сообразуется со страстями, какие выразить хотим» (Квинтилиан. § 24–25. С. 56–57).

(обратно)

213

Ломоносов писал русскую риторику, когда латинская традиция от Цицерона и Квинтилиана в Европе клонилась к упадку и формировались национальные школы – немецкая, французская (см.: Гусейнов Г. Некоторые особенности риторической практики М. В. Ломоносова // Scando-Slavica. 1994. T. 40. С. 90–910).

(обратно)

214

Там же. С. 77.

(обратно)

215

Ломоносов М. Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия // Полное собрание сочинений. Т. 7: Труды по филологии 1739–1758. М.: Изд-во Академии наук, 1950. С. 21–79. Советы Ломоносова соотносит с актерской игрой Николай Евреинов в «Истории русского театра» (Leitchworth Herth. Bradda books Ltd, 1956. S. 195–196), цитируя Ломоносова по статье Юрия Тынянова «Архаисты и новаторы» (1929).

(обратно)

216

Ломоносов М. Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия. С. 77–78.

(обратно)

217

Ломоносов М. Российская грамматика (1765/1757) // Полное собрание сочинений. Т. 7. С. 395–396. Грамматика Ломоносова есть одновременно и руководство к правильному произношению и к правильному пользованию голосом.

(обратно)

218

Ланг преподавал риторику и театральные навыки в Мюнхене в течение тридцати лет, писал пьесы для школьного театра и ставил оперы. Его текст «Рассуждения о сценической игре» был переиздан в книге «Старинный спектакль в России» (Л.: Academia, 1928. Рус. пер. В. Всеволодского-Гернгросса под ред. Ф. Литера. С. 132–183). При обращении к Лангу нельзя забыть важное обстоятельство. Советы его связаны и с тем, что актеры декламируют на латыни, плохо понимают смысл сказанного и особенности чужой фразировки. Голосом и мелодикой они должны сделать смысл текста понятным зрителям.

(обратно)

219

Там же. С. 172.

(обратно)

220

Ланг. Рассуждения о сценической игре. С. 172.

(обратно)

221

Там же. С. 174, 168–169. Ср.: Ломоносов. Краткое руководство к риторике. С. 78 (§ 136).

(обратно)

222

Ланг. Рассуждения о сценической игре. С. 174.

(обратно)

223

Там же. С. 175.

(обратно)

224

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 379.

(обратно)

225

Ibid. S. 376–377.

(обратно)

226

Ланг. Рассуждения о сценической игре. С. 173.

(обратно)

227

Каратыгина А. Страничка из автобиографии (1824) // Ежегодник императорских театров / Под ред. П. П. Гнедича. СПб., 1903–1904. С. 36.

(обратно)

228

Мартынов А. Письмо И. Е. Чернышеву (1860) // Театральное наследство. М., 1956. С. 225.

(обратно)

229

Цит. по: Панов. История русского литературного произношения. С. 155.

(обратно)

230

Там же. С. 186.

(обратно)

231

Озаровская О. Моей студии. М.; Пг.: Издательство писателей, 1923. С. 43. Цит. по: Панов. История русского литературного произношения. С. 150.

(обратно)

232

Разумеется, русский театр знал знаменитых своими голосами актеров и в начале XIX века. К династии Каратыгиных, Мочалову и Щепкину театральные историки возвращались и в начале XX века. Трагик Мочалов был знаменит своим голосом, но портил его действие не только излишествами алкоголя, но и «неуклюжестью тела»: «Мочалов сам себя уродовал, поднимая плечи, горбясь не только некрасиво и как-то угловато действуя руками». Его соперник Каратыгин был ему противоположностью и перекрывал недостатки голоса движением: «Пластика Каратыгина была выработана до античной красоты, голос смягчался трудом и практикой до известной приятности» (Семья Каратыгина // Ежегодник императорских театров / Под ред. П. П. Гнедича. СПб.: Изд-во императорских театров, 1903–1904. Кн. 2. С. 10).

(обратно)

233

Дурылин. Ольга Осиповна Садовская. С. 201.

(обратно)

234

Там же. С. 182.

(обратно)

235

Немирович-Данченко Вл. Из прошлого (1936). М.: Искусство, 1989/2003. С. 58.

(обратно)

236

Там же. С. 58.

(обратно)

237

Там же. С. 44.

(обратно)

238

Там же. С. 56, 59. Курсив мой.

(обратно)

239

Цит. по: Волков Н. О самостоятельности актера // Совкино. 1934. № 1–2. С. 103. Курсив мой.

(обратно)

240

Теляковский В. Дневники директора Императорских театров. 1898–1901. М.: Артист. Режиссер. Театр, 1998. С. 265.

(обратно)

241

Станиславский. Работа актера над собой. С. 49.

(обратно)

242

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1. С. 430.

(обратно)

243

Монахов Н. Повесть о жизни. М.; Л.: 1936/1961. Глава шестая. Цит. по: -genre.narod.ru/books/monahov/contents.html [04.01.2013].

(обратно)

244

Виноградская И.Н. Летопись жизни и творчества К. С. Станиславского: В 4 т. М.: ВТО, 1971. Т. 2. С. 183.

(обратно)

245

Эфрос Н. Мария Николаевна Ермолова // Ежегодник императорских театров: Сезон 1895–1896. СПб., 1897. С. 435–442. Курсив мой. Голос Ермоловой и ее манера интонировать отмечается многими, хотя в этой манере было много неровностей, как вспоминают видевшие ее театралы. Немирович-Данченко пишет, что Ермолова играла декламационно, по-старинному, говорила всегда тихо (Немирович-Данченко. Из прошлого. С 56).

(обратно)

246

Алперс Б. В. Театральные очерки: В 2 т. М.: Искусство, 1977. Т. 1. С. 390.

(обратно)

247

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 64.

(обратно)

248

Веригина В.П. Воспоминания / Сост. С. Л. Цымбала. Л.: Искусство, 1974. С. 64.

(обратно)

249

Щепкина-Куперник Т. Дни моей жизни (1928). М.: Захаров, 2005. С. 194, 198.

(обратно)

250

Там же. С. 198. В этом контексте любопытно письмо Немировича-Данченко Станиславскому от 21 июня 1898 года: «Сказать Вам по совести? У меня есть, должно быть, “пунктик”: я не могу мириться у актера и в особенности у актрисы с несимпатичным голосом. Поэтому я не перевариваю Яворскую, поэтому же считаю, что Рыбаков ни во веки веков не может быть обаятелен иначе как в стариках. По-моему, голос – половина актера. Глаза и фигура – еще четверть. Все остальное – только четверть. Я преувеличиваю? Может быть» (Немирович-Данченко В. Творческое наследие: В 4 т. / Сост. И. Соловьева. Т. 1: Письма (1879–1907). М.: МХТ, 2003. С. 196).

(обратно)

251

Щепкина-Куперник. Дни моей жизни. С. 270.

(обратно)

252

Там же. С. 290.

(обратно)

253

Дурылин. Ольга Осиповна Садовская. С. 201; Панов. История русского литературного произношения. С. 160.

(обратно)

254

Станиславский. Работа актера над собой. С. 53, 52.

(обратно)

255

Станиславский. Работа актера над собой. C. 59.

(обратно)

256

Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве // Собрание сочинений: В 9 т. М.: Искусство, 1988. Т. 1. С. 452–453.

(обратно)

257

Там же. С. 128.

(обратно)

258

Щепкина-Куперник. Дни моей жизни. С. 335.

(обратно)

259

Там же. С. 337.

(обратно)

260

Щепкина-Куперник. Дни моей жизни. С. 339, 340.

(обратно)

261

Иванов. Об искусстве пения. С. 75.

(обратно)

262

Виленкин B. Качалов. М.: Искусство, 1976. С. 21.

(обратно)

263

Там же. С. 57, 83, 91.

(обратно)

264

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 44, 61.

(обратно)

265

Мейерхольд В. Статьи. Письма. Речи. Беседы / Составление, редакция текстов и комментарии А. В. Февральского. M.: Искусство, 1968. Т. 1. C. 115.

(обратно)

266

Эйзенштейн С. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1967. Т. 4. C. 440.

(обратно)

267

Немирович-Данченко В. Избранные письма: В 2 т. М.: Искусство, 1979. Т. 1. С. 402.

(обратно)

268

Соловьева И. Пути искания. Станиславский Константин. Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского: В 6 т. / Ред. И. Соловьева. Т. 5: 1905–1909. «Драма Жизни» К. Гамсуна. «Месяц в деревне» И. С. Тургенева. М.: Искусство, 1988. С. 20.

(обратно)

269

Там же. C. 21.

(обратно)

270

Соловьева И. Пути искания. Станиславский Константин. Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского: В 6 т. / Ред. И. Соловьева. Т. 5: 1905–1909. «Драма Жизни» К. Гамсуна. «Месяц в деревне» И. С. Тургенева. М.: Искусство, 1988. C. 29.

(обратно)

271

Записи первых постановок Станиславского не сохранились, и мы не знаем, как там звучали крики, хрипы, шепот и молчание.

(обратно)

272

Здесь и далее цитируется по изданию с указанием в скобках страниц: Станиславский К. Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского: В 6 т. / Ред. И. Соловьева. Т. 3: 1901–1904. Три сестры. Вишневый сад. М.: Искусство, 1983. С. 93, 189.

(обратно)

273

Здесь и далее цит. по изданию: Станиславский К. Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского: В 6 т. / Ред. И. Соловьева. Т. 2: 1898–1901. «Чайка» А. П. Чехова, «Микаэль Крамер» Г. Гауптмана. М.: Искусство, 1982.

(обратно)

274

Н. М-в (псевдоним не расшифрован). Театр и музыка. Московский листок 1898, 20 декабря // Московский Художественный театр в русской театральной критике 1898–1903. М.: Музей МХАТ, 2005. С. 55.

(обратно)

275

Станиславский К. Режиссерские экземпляры К. С. Станиславского: В 6 т. / Ред. И. Соловьева. Т. 4: 1902–1905. Пьесы М. Горького «Мещане», «На дне», «Дети солнца». М.: Искусство, 1988.

(обратно)

276

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1. C. 119.

(обратно)

277

Виленкин. Качалов. С. 21.

(обратно)

278

Веригина. Воспоминания. С. 34–35.

(обратно)

279

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 277. Показательны воспоминания Алексея Баталова об Анне Ахматовой, о ее особенно просторных длинных платьях, медленных движениях и тихом голосе: «Все это было совершенно ленинградское» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М.: Советский писатель, 1991. С. 556).

(обратно)

280

Письмо Чехову 28 сентября 1903 г. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1. С. 283.

(обратно)

281

Соловьева. Пути искания. C. 50–51, запись в сноске 1.

(обратно)

282

Там же. С. 60. См. также: Туровская М. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. М.: Искусство, 1959. С. 194–201.

(обратно)

283

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 84–85.

(обратно)

284

Мейерхольд. Статьи. Письма. Речи. Беседы. Т. 1. C. 133. См. также: Алперс. Театральные очерки. Т. 1. С. 128, 158.

(обратно)

285

Юрьев Ю. Записки. М.; Л.: Искусство, 1963. Т. 2. С. 188.

(обратно)

286

Термин «предыгра» был введен в школе Мейерхольда для определения жеста, предшествующего речи или заменяющего слово; этот прием был последовательно использован в постановке «Учитель Бубус» (1925) по пьесе Алексея Файко. См.: Мейерхольд В. Игра и предыгра. Доклад на репетициях «Бубуса» // Мейерхольд. Статьи, письма, речи, беседы / Общ. ред. Б. И. Ростоцкого. Т. 2: 1917–1939. М.: Искусство, 1968. С. 76–78.

(обратно)

287

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 258.

(обратно)

288

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 167.

(обратно)

289

Веригина. Воспоминания. С. 131. Амфитеатров сравнивает Сару Бернар с Ермоловой: «Талант последней, как материал, неизмеримо больше и симпатичнее дарования французской актрисы. Но у Сарры Бернар в запасе пятьдесят поз, пятьдесят жестов, пятьдесят интонаций, у Ермоловой же, дай Бог, чтобы набралось по пяти. В результате – у первой неистощимое богатство эффектнейших сценических комбинаций, у второй – неизбежные старые погудки» (Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 94).

(обратно)

290

Веригина. Воспоминания. С. 128–129.

(обратно)

291

См.: Bab J. Schauspieler und Schauspielkunst. Berlin: Oesterheld & Co. 1926; Бушуева С. Моисси. Л.: Искусство, 1986.

(обратно)

292

Цит. по: Schaper R. Moissi. Triest; Berlin; New York: Eine Schauspielerlegende; Argon, 2000. S. 71.

(обратно)

293

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 93, 115, 91.

(обратно)

294

Пяcт В. Встречи. М.: НЛО, 1997. С. 41, 44.

(обратно)

295

В 1887 году Юрий Озаровский организует кружок любителей художественного чтения и пытается добиться соединения слова с интонацией подобно соединению поэзии с музыкой. В 1914 году он выпускает пособие для чтецов, драматических и оперных артистов, ораторов и педагогов «Музыка живого слова. Основы русского художественного чтения» (1914, репринт 2009). Его сестра Ольга Озаровская долго преподает дикцию в Петрограде. Одним из учеников Озаровского был Всеволод Всеволодский-Гернгросс, выпустивший в 1925 году «Искусство декламации», после которой последовала брошюра С. Бернштейна «Эстетические предпосылки теории декламации» (Л., 1927).

(обратно)

296

Волконский С. Выразительное слово (1913). Репринт. М.: Либроком, 2012. С. 101.

(обратно)

297

Там же. С. 107, 109.

(обратно)

298

Ходотов. Далекое – близкое. С. 164.

(обратно)

299

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 92.

(обратно)

300

Панов М.В. История русского литературного произношения. C. 154.

(обратно)

301

Панов цитирует реакцию языковеда и филолога Федора Евгеньевича Корша на напечатанные в начале века «Правила русского произношения», отражающие сдвиг в языке: сапоги как сыпаги, тяжело как тижыло, явился как ивилса, отвернул как атвирнул. Корш назвал это «сиволапое» вторжение в язык «физиологией звуков» и сомневался, найдутся ли учителя, чтецы или артисты, которые усвоят их (Там же. С. 91).

(обратно)

302

Белый А. Петербург. Л.: Наука, 1981. (Серия «Литературные памятники»). Цит. по публикации в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

303

Амфитеатров. Записки человека неудобного для себя и для многих. Т. 1. C. 217.

(обратно)

304

Интересно, что его ухо – ухо московского заядлого театрала – более чутко к голосам, чем ухо Кони, оставившего также воспоминания о знаменитых адвокатах и их риторическом стиле, но не уделившего их голосам никакого внимания (Кони А.Ф. Петербург: Воспоминания старожила. Пг.: Атеней, 1922. С. 43).

(обратно)

305

Амфитеатров. Записки человека неудобного для себя и для многих. Т. 1. С. 212.

(обратно)

306

Кизеветтер А. На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881–1914. М.: Искусство, 1997. С. 30, 214.

(обратно)

307

Там же. С. 38, 61–62.

(обратно)

308

Кизеветтер А. На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881–1914. С. 31.

(обратно)

309

Там же. С. 284.

(обратно)

310

Там же. С. 285.

(обратно)

311

Там же. С. 286. Мемуарист имеет в виду адвоката Михаила Львовича Мандельштама, члена партии кадетов, часто защищавшего обвиняемых по политическим делам (например, Николая Баумана).

(обратно)

312

Там же. С. 173.

(обратно)

313

Амфитеатров. Жизнь человека неудобного для себя и для многих. М.: НЛО, 2004. Т. 2. С. 54.

(обратно)

314

Плутарх. Избранные произведения. М.: Правда, 1987. Т. 1. С. 351.

(обратно)

315

К этому времени и латинская риторическая традиция, и традиция ораторов Французской революции, которые резко поколебали канон, отошли в историю, о чем свидетельствуют новые пособия (Weise C. Politischer Redner. 1677; Göttert. Geschichte der Stimme. S. 319). Но римские отсылки все еще актуальны в европейской среде, и искусство новых ораторов сравнивается с римским каноном и часто описывается как элегантное искусство владения ритмикой периодов, точными пуантами, громкостью голоса и четкостью произношения. Однако образцом нового оратора становится, по мнению Геттерта, не римский, а английский парламентский политик (Göttert. Geschichte der Stimme. S. 319–345).

(обратно)

316

Цит. по: Göttert. Geschichte der Stimme. S. 342. Перевод мой. Геттерт опирается на книгу современника: Wunderlich H. Die Kunst der Rede in ihren Hauptzügen an den Reden Bismarck (1898).

(обратно)

317

Ibid. S. 343. Сам Бебель, признанный оратор своего времени, говорил, по наблюдению графа Кесслера, как лондонский пролетарий, не выговаривая правильно «H», что сообщало его речам ноту необразованности (Kessler H.G. Tagebücher / Hg. W. Pfeiffer-Belli. Frankfurt a.M.: Insel-Verlag, 1961. S. 353).

(обратно)

318

Alberti C. Die Schule des Redners. Leipzig: Wigand, 1890. Reprint: Kessinger Publishing, 2010; Göttert. Geschichte der Stimme. S. 343–345.

(обратно)

319

Цит. по: Lawrence A. Echo and Narcissus: Women’s Voices in Classical Holywood Cinema. Berkeley; Los Angeles: California UP Press, 1991. P. 11–12.

(обратно)

320

Манн Т. Волшебная гора. Вторая часть, глава седьмая. Избыток благозвучий / Пер. В. Курелла. -reading.ws/chapter.php/37235/17/Mann_-_Volshebnaya_gora._Chast%27_II.html [25.12.2013].

(обратно)

321

Любопытно, что Александр Чудаков описал иное ощущение от граммофона у своего деда, не принимавшего механический некрополис кинематографа: «Странно, но пластинки он воспринимал спокойно; голос – то было что-то другое, иная, бестелесная субстанция, им говорит душа». Здесь механика не мешала реализации онтологической сущности (Чудаков А. Ложится мгла на старые ступени. М.: Время, 2012. С. 488).

(обратно)

322

Телешов Н.Д. А. П. Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников (изд. 1960. С. 473–493). [25.12.2013].

(обратно)

323

Малевич К. Кино, граммофон, радио и художественная культура // Малевич. Белый прямоугольник. Статьи о кино / Сост. О. Булгакова. Берлин; Сан-Франциско: PotemkinPress, 2002. С. 64. Малевич повторно использует определение «мертвый» по отношению ко всем аппаратам («мертвая зеркальность фотографического объектива» (Там же. С. 59), в отличие от ЖИВописи.

(обратно)

324

Набоков В. Толстой. [25.12.2013].

(обратно)

325

[25.12.2013].

(обратно)

326

Там же.

(обратно)

327

Изобретение Эдисона, запатентованное в 1877 году и записывающее звук на восковые цилиндры, было в 1887 году дополнено граммофоном Эмиля Берлинера. Этот прибор, записывающий и воспроизводящий звук с пластинок, вытеснил фонограф благодаря меньшим искажениям, более громкому звуку и легкому тиражированию. Фирма «Граммофон» начала работать в России с 1903 года, открыв фабрику в Риге, которая была переведена в Москву в 1914 году.

(обратно)

328

См.: Грюнберг П. История начала грамзаписи в России. Янин Валентин. Каталог вокальных записей Российского отделения кампании «Граммофон». М.: Языки славянской культуры, 2002.

(обратно)

329

О подарке Эдисона и ответе Толстого была помещена заметка в «Русском слове» 1908 года. Коллекцию записей Толстого описывает Лев Шилов (Шилов Л. Голоса, зазвучавшие вновь. Записки звукоархивиста-шестидесятника. М.: Альдаон; РУСАКИ, 2004. С. 97–118).

(обратно)

330

В 1918 году в Петрограде был создан Институт живого слова, фонетической лабораторией которого руководил Сергей Бернштейн. Он делал записи голосов поэтов (Блока, Маяковского, Брюсова, Ахматовой, Пяста, Гумилева, Михаила Кузмина, позже Мандельштама, Пильняка, Андрея Белого, Клюева, Есенина, Мариенгофа) на восковые валики при помощи фонографа параллельно записям актеров и чтецов (Яхонтова, Ильинского, Михаила Чехова, Зинаиды Райх). В 1930 году после обвинения Бернштейна в «формализме» деятельность кабинета прекратилась. В 1935 году этой коллекцией заинтересовался Государственный литературный музей в Москве, куда в 1938-м удалось перевезти ее большую часть. В 1964 году архив передали в фонетический кабинет Союза писателей, где над ним стал работать Лев Шилов, сделавший новые записи (Чуковского, Эренбурга, Шкловского, Евтушенко) и выпустивший в 1976 году, после смерти Бернштейна, первую литературную пластинку с отреставрированными записями.

(обратно)

331

Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 8–9.

(обратно)

332

Панов. История русского литературного произношения. C. 186.

(обратно)

333

Пяст. Встречи. С. 51.

(обратно)

334

Ее женские мемуары полны личными пристрастиями и «несущественными» деталями; по мнению издателя мемуаров, Корнея Чуковского, она обращает внимание на культурные различия одежды, на манеры и манеру говорить, на «обывательские, ничтожные мелочи» (Панаева (Головачева) А. Воспоминания / Ред. текста К. Чуковский. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. С. 6. Здесь и далее цитируется по этому изданию).

(обратно)

335

Цит. по: Достоевский Ф. Избранные произведения / Сост. В. Федоров. Л.: Художественная литература, 1988. С. 635.

(обратно)

336

Амфитеатров. Жизнь человека неудобного для себя и для многих. Т. 1. С. 104–105.

(обратно)

337

Там же. С. 105. Курсив мой.

(обратно)

338

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 142. Курсив мой.

(обратно)

339

Там же. С. 143.

(обратно)

340

Пяcт. Встречи. С. 71–72. Далее цитируется по этому изданию лишь с указанием страниц. Пяст обращает особое внимание на манеру чтения, потому что работает над теорией декламации.

(обратно)

341

Советская культура. 1989. 4 апреля. Цит. по: Панов. История русского литературного произношения. С. 57.

(обратно)

342

Параллельно в Германии Эдуард Сиверс применяет принципы своей «произносительно-слуховой» теории к анализу письменных текстов, открывая в них следы «звука» (Sievers E. Ziele und Wege der Schallanalyse: Zwei Vorträge. Heidelberg: Winter, 1924). А в 1928 году американец Милман Перри публикует диссертацию о Гомере на французском языке («Les Formules et la métrique d’Homère»), положившую основание новому подходу к изучению устной поэзии; он подчеркивает, что Гомер был в первую очередь певцом своей поэзии (Parry M. The Making of Homeric Verse: The collected papers of Milman Parry. Oxford: Oxford University Press, 1987).

(обратно)

343

Brang P. Das klingende Wort. Zur Theorie und Geschichte der Deklamationskunst in Russland. Wien: Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaft, 1988. S. 71.

(обратно)

344

Чуковский Н. О том, что видел. М.: Молодая гвардия, 2005. С. 39.

(обратно)

345

Чуковский Н. О том, что видел. С. 169.

(обратно)

346

Гинзбург. Записные книжки. С. 141–142.

(обратно)

347

Анненков Ю.П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. Л.: Искусство, 1991. Т. 1. С. 107.

(обратно)

348

Berlin I. Personal impressions. New York: Viking Press, 1981. Курсив мой. Русский перевод главы «Встречи с русскими писателями в 1945 г.» цит. по: [09.01.2013].

(обратно)

349

Пяcт. Встречи. С. 176.

(обратно)

350

Эйхенбаум Б. О камерной декламации [1929] // О поэзии. Л.: Искусство, 1969. С. 512–541; Пяст. Два слова о чтении Блоком стихов [1921] // Александр Блок в воспоминаниях современников / Сост. В. Орлова. М.: Художественная литература, 1980. Т. 1. С. 329–336; Бернштейн С. Голос Блока // Блоковский сборник II. Тарту, 1972. С. 454–525; Brang P. Das klingende Wort. Zur Theorie und Geschichte der Deklamationskunst in Russland. Wien, 1988. S. 59–81 (текст всей книги S. 5–81).

(обратно)

351

Brang P. Das klingende Wort. S. 67.

(обратно)

352

Записи, сделанные Бернштейном, слишком несовершенны, чтобы можно было получить о голосе адекватное представление.

(обратно)

353

Пяст. Два слова о чтении Блоком стихов. С. 397.

(обратно)

354

Блок А. Моя декламация. Роли, заметки, стихи разных поэтов выписки из книг и пр. 1898 // Собрание сочинений / Сост. В. Орлова, А. Суркова, К. Чуковского. Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. Т. 7. С. 437–439.

(обратно)

355

Чуковский. О том, что видел. С. 17, 21.

(обратно)

356

Там же. С. 190.

(обратно)

357

Эйхенбаум Б. О камерной декламации [1929] // О поэзии. Л., 1969. С. 514.

(обратно)

358

Блок А. Записные книжки 1901–1920. М.: Художественная литература, 1965. С. 115.

(обратно)

359

Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников / Сост. В. Орлова. М.: Художественная литература, 1980. Т. 1. С. 253–254.

(обратно)

360

Цит. по: Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 45.

(обратно)

361

Анненский И. Книга отражений. М.: Наука, 1979. С. 362.

(обратно)

362

Саричева Е. Сценическая речь: Учебник для театральных вузов кафедры сценической речи Гитиса. М.: Искусство, 1956. С. 170–171.

(обратно)

363

Книпович Е. Об Александре Блоке // Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 1. М.: Наука, 1980. С. 16–44. Здесь С. 39.

(обратно)

364

Блок А. Вечера «искусств» // Собрание сочинений. Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. Т. 5. С. 304.

(обратно)

365

Там же. С. 305.

(обратно)

366

Там же. С. 307.

(обратно)

367

Блок А. Русские денди // Собрание сочинений. Л., 1962. Т. 6. С. 54. См. также запись в дневнике от встречи с русским денди В. Стеничем 21 января 1918 года (Собрание сочинений. Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. Т. 7. С. 323–324).

(обратно)

368

Ахматова А. О Блоке // Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 95.

(обратно)

369

Блок. Русские денди. С. 56.

(обратно)

370

Замечание Блока было вызвано нежеланием Ахматовой читать стихи после него на поэтическом вечере осенью 1913 года (Ахматова. О Блоке // Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 94). Исследовательница Г. П. Михайлова, однако, трактует ахматовское «трагический тенор эпохи» в контексте барочной оперы, отсылая тенор Блока к литургии. Так она возвращает высокий голос кастрата и связанный с ним топос желания и смерти в невинную «Поэму без героя» (Михайлова Г. Культура барокко как составляющая художественного мира Анны Ахматовой // Мировая культура XVII–XVIII веков как метатекст: дискурсы, жанры, стили. Материалы Международного научного симпозиума «Восьмые Лафонтеновские чтения». Серия «Symposium». Вып. 26. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С. 180–184. Здесь С. 180).

(обратно)

371

Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 163. Агапов пишет о голосе Блока после того, как в 1959 году он услышал на всемирной выставке в Брюсселе голоса Поля Элюара, Ромена Ролана и Сент-Экзюпери, о чем написал в журнале «Новый мир».

(обратно)

372

Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 159–160.

(обратно)

373

Пяст. Два слова о чтении Блоком стихов. С. 401.

(обратно)

374

Там же. С. 400.

(обратно)

375

Анненков. Дневник моих встреч. Т. 1. С. 107–108.

(обратно)

376

Эта глава отталкивается от совместного доклада, прочитанного мной и Анной Музой на конференции в Стэнфорде в 2002 году, и я благодарна моему соавтору за интеллектуальные импульсы.

(обратно)

377

Маяковский В. Владимир Маяковский. Трагедия // Полное собрание сочинение: В 13 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. Т. 1. С. 153, 155. Далее цитируется по этому изданию с указанием страниц в скобках.

(обратно)

378

Эту связь, как и важность для понимания Саломеи концепции искусственной красоты женщины модерна, которую развил Бодлер, анализирует Фелиция Миллер Франк (Miller F. The mechanical Song. Р. 120–132).

(обратно)

379

Ibid. Р. 141.

(обратно)

380

Лои Фуллер исполнила «Трагедию Саломеи» в ноябре 1907 года, Мод Аллен весной 1907 года, Одетт Валери в 1908 году, Наталья Труханова в 1912 году, Ида Рубинштейн в 1908 и 1910 годах (Chernova N., Bowlt J.E. Soloists Abroad: The Pre-war Careers of Natalia Trouhanova and Ida Rubinstein // Experiment. The Russian Art of Movement: Dance, Gesture and Gymnastics 1910–1930. Los Angeles, 1996. Р. 9–40, здесь Р. 10–11). Журнал «Театр и искусство» опубликовал в 1908 году фотографии многих знаменитых Саломей – рядом с рисунками Одри Бердслея, который иллюстрировал текст Уайльда (Оригинальные танцовщицы // Театр и искусство (Санкт-Петербург). 1908. 21 декабря. С. 917). В том же 1908 году Николай Евреинов поставил «Саломею» Уайльда в театре Веры Комиссаржевской, но спектакль был запрещен после генеральной репетиции. Пьеса была впервые показана в России в 1917 году после Февральской революции в постановке Александра Таирова с костюмами Александры Экстер. О русской «Саломее» см.: Матич О. Эротическая утопия. Новое религиозное сознание и fin de siecle в России. М.: НЛО, 2008.

(обратно)

381

Анненков. Дневник моих встреч. Т. 1. С. 107–108.

(обратно)

382

Горький. Синематограф Люмьера. С. 242–246. Курсив мой.

(обратно)

383

Poséner V. La ciné-déclamation en Russie // Le Muet a la parole / Ed. Valerie Poséner, Giusy Pisano. Paris: AFRHC, 2005. Р. 135–163.

(обратно)

384

Максим Горький в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1981. Т. 1. С. 179. Курсив мой.

(обратно)

385

Morris S. Importance of not being Salome // The Guardian. 2000. Monday 17 July. [10.01.2013].

(обратно)

386

См.: Булгакова О. Фабрика жестов. М.: НЛО, 2004. С. 92–103.

(обратно)

387

Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. М.: Художественная литература, 1991. С. 143.

(обратно)

388

Там же. С. 168.

(обратно)

389

Там же. С. 209.

(обратно)

390

Барт. Удовольствие от текста. С. 467; Brooks P. Body Work. Object of Desire in Modern Narrative. London; Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993. Р. 15–19.

(обратно)

391

Meltzer F. Salome and the Dance of Writing: Portraits of Mimesis in Literature Chicago: University of Chicago Press, 1987. P. 45.

(обратно)

392

«Царь Иван Васильевич Грозный» по драме Льва Мея был поставлен режиссером Александром Ивановым-Гаем в компании Шарез (Шаляпин-Резников), и журнал «Сине-фон» так комментировал игру певца: «Обаяние Шаляпина перед режиссером было, очевидно, настолько велико, что последний не указал великому артисту, что экран не терпит монологов. Что когда действующее лицо остается на экране в единственном числе, то говорить оно не может, а выражает свои переживания только мимикой и жестом» (-teatr.ru/kino/movie/ros/9134/annot/ [10.01.2013]).

(обратно)

393

Анощенко Н. Звучащая фильма в СССР и за границей. М.: Теакинопечать, 1930. С. 76.

(обратно)

394

Волконский С. О звуковом и говорящем фильме // Последние новости (Париж). 1929. 22 ноября.

(обратно)

395

Новелла Гофмана была экранизирована в 1923, 1951, 1968, 1983, 1993 и 2000 годах. «Трильби» была экранизирована в 1931, 1954 и 1983 годах; «Замок в Карпатах» в 1951 и 1981 годах. Мотивы «Будущей Евы» были использованы в неосуществленном сценарии Козинцева и Трауберга «Женщина Эдисона» (1923).

(обратно)

396

Экстравагантные туалеты Клэр создал знаменитый кутюрье Поль Пуаре, мебель – Пьер Шаро и Мишель Дюфе, ее движения поставил Жан Борлен, хореограф Ballets Suédois. Для съемок выступления певицы Лербье снимал Театр Елисейских Полей при помощи десяти камер. Фильм был задуман как синтез всех искусств, и присутствие на съемках в реальном зале театра французских авангардистов – композиторов, художников, поэтов (Джордж Антейл, Эрик Сати, Пабло Пикассо, Ман Рей, Джеймс Джойс, Эзра Паунд) – подкрепляло это синтетическое видение.

(обратно)

397

Этот фильм стал предметом подробного изучения (Miller F.F. «L’Inhumaine, La Fin du monde»: Modernist Utopias and Film-Making Angels // Comparative Literature Issue. MLN 111. 1996. № 5. Р. 938–953; Abel R. French Cinema: the First Wave 1915–1929. Princeton: Princeton University Press, 1984. Р. 383–394; Paech J. Die Anfänge der Avantgarde im Film: Die Unmenschliche (1924) // Faulstich W., Korte H. (Hg.). Fischer Filmgeschichte. Bd. 1. Von den Anfängen bis zum etablierten Medium 1985–1924. Frankfurt a.M.: Fischer Taschenbuch Verlag, 1994. S. 412–430; Standish D.L. The Cubist Cinema. New York: New York University Press, 1975. Р. 99–115).

(обратно)

398

Либретто сценария опубликовано в: Козинцев Г. Собрание сочинений / Сост. Валентина Козинцева и Яков Бутовский. Л.: Искусство, 1982. Т. 3. С. 178–179.

(обратно)

399

Козинцев Г., Трауберг Л. Женщина Эдисона / Публ. Н. Нусиновой // Киноведческие записки. 1990. № 7. С. 83–96. Этот замысел подробно анализируется в моей книге о фэксах и статье Натальи Нусиновой, прослеживающей мотив роман Вилье де Лиль-Адана в сценарии «Женщина Эдисона» (Bulgakowa O. FEKS. Die Fabrik des Exzentrischen Schauspielers. Berlin: PotemkinPress, 1996. S. 100–111; Noussinova N. La femme d’Edison // Leonid Trauberg et l’excentrisme (sous la direction de Natalia Noussinova) // Bruxelles: Yellow Now, 1993. P. 84–97; Нусинова Н. Новая Ева // Искусство кино. 1993. № 6).

(обратно)

400

См.: Huyssen A. The Vamp and the Machine: Technology and Sexuality in Fritz Lang’s Metropolis // New German Critique. No. 24/25. Special Double Issue on New German Cinema. (Autumn, 1981 – Winter, 1982). Р. 221–237.

(обратно)

401

Подробный анализ этого фильма см.: Boillat A. René Clair als Widerstandskämpfer gegen die synchron gesprochene Stimme. Was die «Sprechmaschinen» von À nous la liberté zu sagen haben // Resonanz-Räume. Р. 21–54.

(обратно)

402

См.: Chion M. La voix au cinéma. Paris: Ed. de l’Etoile, 1982; 1993. Engl. The Voice in Cinema. New York: Columbia University Press, 1999. Шион анализировал эти голоса в фильмах Фрица Ланга «Завещание доктора Мабузе» и Альфреда Хичкока «Психо».

(обратно)

403

Андриевский А. Построение тонфильма. М.; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1931. С. 39.

(обратно)

404

Фильм был поставлен на студии «Межрабпом» в 1931 году режиссером Алексеем Дмитриевым, премьера состоялась 6 октября 1931 года. На этот короткометражный фильм обращает внимание лишь американский киновед Джей Лейда (Leyda J. Kino: A History of the Russian and Soviet Film. London: George Allen & Unwin, 1960. Р. 283). Советскими историками кино он игнорируется, а современная критика (по праву) относится к нему уничижительно.

(обратно)

405

Отрывки из этого сценария Андриевский опубликовал в своей книге (Андриевский. Построение тонфильма. С. 83–92). В этой книге он дал четкую классификацию применяемых и возможных форм монтажа звука и их драматургических функций, как Семен Тимошенко сделал это для приемов монтажа немого кино.

(обратно)

406

Только в замысле Михаила Блеймана, автора сценария фильма «Беглец» по пьесе К. Витфогеля «Трагедия семи телефонных разговоров», можно обнаружить интерес к конфликту разных электрических голосов. Блейман пытался создать кинематографическую «монодраму», события которой происходят ночью, и только звуки и шумы должны были давать представление о происходящем в темноте (следуя опыту «постельной» сцены из фильма Рене Клера «Под крышами Парижа», 1930). Сценарий строился на звуках – голосе репродуктора, разговорах по телефону, музыке. Однако сложность звуковых съемок заставила режиссера Владимира Петрова перестроить сценарий полностью и перенести нагрузку со звука на изображение, так что в готовом фильме, выпущенном в 1932 году, осталось только несколько звуковых синхронных кадров.

(обратно)

407

Алперс Б. Дневник кинокритика: 1928–1937. М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1995. С. 104–107. Рецензия была опубликована в газете «Советское искусство» (в двух частях 13 октября и 18 июля 1931 года)

(обратно)

408

Там же. С. 107. Сегодняшние исследователи уделили этим голосам много внимания (Хэнсген С. Audio-Vision. О теории и практике раннего советского звукового кино на грани 1930-х годов / Гюнтер Г., Хэнсген С. (ред.). Советская власть и медиа. СПб., 2006. С. 350–365; Нусинова Н. «Одна», СССР (1931) // Искусство кино. 1991. № 12. С. 164–166; Левченко Я. Звукопоэтика фильма «Одна» // Die Welt der Slaven. Stumm oder vertont? Krisen und Neuanfänge in der Filmkunst um 1930 / Hg. von D. Zakharine. München: Otto Sagner, 2009. Heft 2. S. 326–336).

(обратно)

409

Арто. Страдания «dubbing’а» (1933) / Пер. М. Ямпольского; Борхес Х.Л. По поводу дубляжа; Ямпольский М. Съеденный голос. Заметки на полях двух статей о дубляже // Киноведческие записки. 1993. № 16. С. 183–232. Статья Арто была перепечатана в: Ямпольский М. Демон и лабиринт. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 310–312.

(обратно)

410

Carringer R.L. Introduction: History of a Popular Culture Classic // The Jazz Singer / Ed. by Robert L. Carringer. Wisconsin / Warner Bros. Screenplay Series. Madison: University of Wisconsin Press, 1979. Р. 11–32, 27.

(обратно)

411

Рассказ был экранизирован под названием «После смерти» в 1915 году Евгением Бауэром с балериной (!) Верой Каралли.

(обратно)

412

Интересно, что в 1928 году Маяковский предлагает русский вариант подобного сюжета и пытается продать сценарий Рене Клеру, чтобы купить Рено. Сохранился набросок этого сценария по-французски, который цитируется в книге Бенгта Янгфельдта. Герой по имени Маяковский живет с одной женщиной, но страстно влюблен в другую, которую он никогда не видел, а только слышал по телефону. Однако в конце фильме выясняется, что это одна и та же женщина (Янгфельдт Б. Ставка – жизнь. Маяковский и его круг. М.: Колибри, 2009. С. 437–438).

(обратно)

413

Bonnefille E. Julien Duvivier: le mal aimant du cinéma français. Vol. 1: 1896–1940. Paris: Harmattan, 2002. О фильме С. 131–139; Billard P., Niogret H. Julien Duvivier. Milano: Il castoro. 1996; Niogret, Hubert. Julien Duvivier: 50 ans de cinéma. Paris: Bazaar & Co., 2010.

(обратно)

414

Впервые песня слышится в фильме во время разговора между Мегре и Радеком. Когда разговор прерывается молчанием, из-за кадра раздается шансон. На вопрос Мегре, заметившего волнение Радека, знает ли он певицу, тот отвечает: «Я не знаю ее и не хочу знать. Хотя нет – я знаю ее. Пока я ее слышу, я даю этому голосу тело и лицо той, которую я знаю». Когда в финале фильма песня звучит опять, Радек говорит своей избраннице, жене плейбоя, что это ее голос: он всегда представлял, что она поет эту песню ему. В этот момент режиссер впервые показывает певицу, знаменитую Дамиа, живущую в соседней комнате!

(обратно)

415

В биографии Пиаф, написанной ее сестрой Симон Берто, идея создания фильма отнесена к 1944 году, ко времени оккупации. Снятый два года спустя фильм должен был помочь карьере Ива Монтана (Berteaut S. Piaf. London: W.H. Allen, 1970. Р. 226). Блистен поставил с Пиаф еще один фильм по сценарию Пьера Брассера, «Les amants de demain» (1959), но эта картина лишена метафорической напряженности первого фильма.

(обратно)

416

Weigel S. Die geraubte Stimme und die Wiederkehrt der Geister und Phantome. Film– und Theoriegeschichtliches zur Stimme als Pathosformel // I. Münz-Koenen, W. Schäffner (Hg.). Masse und Medium. Verschiebungen in der Ordnung des Wissens und der Ort der Literatur 1800/2000. Berlin: Akademie-Verlag, 2002. S. 190–206.

(обратно)

417

Александров Г. Эпоха и кино. М.: Политиздат, 1983. С. 227.

(обратно)

418

Скороходов. Тайны граммофона. С. 12–13.

(обратно)

419

/ [14.01.2013].

(обратно)

420

Ковалов О. Через звуки лиры и трубы… // Сеанс. 1990. № 1. С. 13.

(обратно)

421

Авербах дал «фильму в фильме», чей сюжет напоминает грузинскую картину «Несколько интервью по личным вопросам», название одного из самых рафинированных шедевров звукового кино – «Правила игры» (1939) Жана Ренуара. Там режиссер напоминал о принципиальной интермедиальности зрелища, сталкивая кино с театральными моделями, а кинозвук со звуком граммофона и радио.

(обратно)

422

Ковалов. Через звуки лиры и трубы… С. 13.

(обратно)

423

Lolo <Л. Мунштейн>. «Мувитон». Рассказ киновладельца // Возрождение. 1929. 15 ноября. С. 3.

(обратно)

424

Дискуссия об этом велась на страницах «Кино-фронта», «Кино и жизни» и «Пролетарского кино» в 1929–1931 годах довольно бурно. Производство киноопер защищал Хрисанф Херсонский, на позиции разговорных фильмов и тоногеничных, производимых в ателье звуков стоял Ипполит Соколов, а Владимир Ерофеев защищал фильмы с шумами (см.: Анощенко Н. Звучащая фильма в СССР и за границей. М.: Теакинопечать, 1930. С. 75–77).

(обратно)

425

Это было обусловлено технологией. Элементы звуковой дорожки должны были быть записаны либо симультанно (оркестр и шумовики в павильоне сопровождали диалог актеров), либо последовательно, до того как стала возможна перезапись, то есть сведение разные звуковых дорожек путем копирования на одну. В Голливуде первые формы перезаписи стали применяться уже в 1931 году, в Советском Союзе в середине 1930-х. На оптической пленке качество звука при копировании резко ухудшалось, поэтому чаще всего прибегали к комбинированию только двух дорожек (например, музыки и диалога). Сложные звуковые партитуры стали возможны лишь при переходе на магнитную пленку.

(обратно)

426

Мур Л. Звуковое кино в Америке // Совкино. 1931. № 5–6. С. 65.

(обратно)

427

См.: Chion M. Wasted Words // Sound Theory / Sound Practice. P. 106.

(обратно)

428

На этом предположении строится теория «вокоцентризма», защищаемая Мишелем Шионом (Chion. The Voice in Cinema. P. 5).

(обратно)

429

Die Zukunft des Tonfilms // Die Lichtbildbühne (als Lizenz der «Vossischen Zeitung»). 1928. 28 Juli. Через неделю, 5 августа, текст был опубликован по-русски (Эйзенштейн С., Пудовкин Вс., Александров Г. Будущее звукового фильма: Заявка // Жизнь искусства. 1928. № 32; Советский экран. 1928. № 32. С. 5).

(обратно)

430

Пудовкин Вс. К вопросу звукового начала в фильме // Кино и культура. 1929. № 5–6. С. 3; Ерофеев В. Уроки звукового кино // Советское искусство. 1931. 29 января. См.: Kaganovsky L. Elektrische Sprache Dsiga Wertow und die Tontechnologie Von // Resonanz-Räume. Die Stimme und die Medien. S. 41–54. Здесь S. 44.

(обратно)

431

Лео Мур писал о введении аппарата перезаписи в Голливуде в 1931 году (Мур Л. Новости иностранной кинотехники: дуббинг-аппаратура // Пролетарское кино. 1931. № 7. С. 54–55). В 1935 году журнал «Совкино» сообщал, что производство этих аппаратов протекало «чрезвычайно медленно, и в настоящее время таким аппаратом располагает лишь одна Ленинградская кинофабрика» (Залкинд З. О качестве звукозаписи // Совкино. 1935. № 8. С. 63). «Цирк» был одним из первых советских фильмов, широко использующим перезапись.

(обратно)

432

Эту идею развил Эрвин Панофски в своей единственной работе о кино и обозначил принципом максимальной совыразительности и совыражаемости, «coexpressibility», не отсылая к голливудским фильмам, – но, возможно, он попал под их воздействие (Panofsky E. On movies // Bulletin of the Department of Art and Archaeology. Princeton University, 1934). В голливудской практике этот прием описывается проще: «See a dog – hear a dog» («Видишь собаку – слышишь собаку»).

(обратно)

433

Этот рабочий принцип и его первое использование описал звукооператор Альтмана Джим Веб (LoBrutto. Sound-On-Film. S. 71–76).

(обратно)

434

На эти приемы Мишель Шион указывает в связи с современной кинематографической практикой (Годара, Тарковского), которая оперирует другими техническими возможностями (например, остраняющими акустическими фильтрами) и стоит в контексте перформансов, освобождающих голос от лингвистического смыслового диктата (Chion. Wasted Words. P. 87–103). В начале 30-х годов культурный контекст этих экспериментов был иной (см. главу «Акценты и многоязычие»).

(обратно)

435

Balázs B. Der Geist des Films (1930) // Balázs B. Schriften zum Film. Berlin: Henschel, 1984. Bd. 2. S. 127. Перевод мой.

(обратно)

436

Николай Дмитриевич Анощенко (1894–1974), по профессии летчик, работал с 1913 года в кино консультантом отдела научных съемок Кинокомитета Наркомпроса; после открытия Госкинотехникума учился на операторском отделении. В 1925 году он был послан в Германию для изучения современной кинотехники, где провел два года. Он активно писал о звучащем кино и в 1930 году выпустил книгу о звуковом кино в СССР и за границей.

(обратно)

437

Весь 1929 год АРРК ведет обсуждение проблем звукового кино и организует лекции трех специалистов – акустика, электроакустика и специалиста по технике речи, которые сопровождаются дискуссиями.

(обратно)

438

Стенограмма заседания методического кабинета по обсуждению доклада Н. Д. Анощенко о кинодраме. 11 мая 1929. АРРК // Российский Государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 222. Л. 2, 3.

(обратно)

439

Там же Л. 9.

(обратно)

440

Там же. Л. 12.

(обратно)

441

Там же. Л. 15, 17.

(обратно)

442

Стенограмма дискуссии и лекции № 1 С. А. Богуславского «Организация звука в кино» 5 октября 1929 г. // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 234. Л. 19.

(обратно)

443

РГАЛИ. Ф. 2494. Ед. хр. 222. Оп. 1. С. 26–27.

(обратно)

444

Сергей Алексеевич Богуславский (1888–1945) опубликовал в конце 20-х годов несколько книг о музыке в кино (1926, 1928; «Музыкальное сопровождение в кино», 1929, совм. с Д. С. Блоком) и анализы звука в литературных текстах (Богуславский С. Звуковые элементы в творчестве Максима Горького // Музыкальный альманах. М., 1932. С. 65–69).

(обратно)

445

Там же. Л. 6.

(обратно)

446

Волков Н. На звуковые темы. С. 65, 66–67.

(обратно)

447

Мейерхольд ставил отдельные сцены «Гамлета» без слов, и действие оставалось понятным. Эйзенштейн обращает внимание на эту практику в книге Гордона Крэга об актере Генри Ирвинге, который заменяет текст жестом. Подобный метод должен быть найден и в структуре звукового кино, в котором слово не должно дублировать сюжет (Эйзенштейн С. Метод / Die Methode / Hg. O. Bulgakowa. Berlin: PotemkinPress 2009. Bd. 1. S. 74–77).

(обратно)

448

Klopstock F.G. Die deutsche Gelehrtenrepublik // Ausgewählte Werke. München: Carl Hanser, 1962. S. 898. Перевод мой. См.: Göttert. Geschichte der Stimme. S. 381.

(обратно)

449

Эти мысли Гердер развивает во «Фрагментах» (Abhandlung über den Ursprung der Sprache, 1772). Русский перевод был опубликован в 1909 году и позже в: Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. Здесь цит. по: Göttert. Geschichte der Stimme. S. 382.

(обратно)

450

Гусейнов. Некоторые особенности риторической практики М. В. Ломоносова. С. 94.

(обратно)

451

Белый. Петербург. Цит. по публикации в Интернете.

(обратно)

452

Чуковский К. Образцы футуристической литературы // Шиповник (СПб.). 1907. Кн. 22. С. 139–154. Речь идет о стихотворении В. Хлебникова: «Бобэоби пелись губы…»

(обратно)

453

Хлебников В. Зангези. М.: Типо-лит., 1922. С. 6–7, 9, 10.

(обратно)

454

Эти куплеты из журнала «Синяя блуза» (М., 1924. Вып. 2. С. 23) цит. по: Панов. История русского литературного произношения. С. 56.

(обратно)

455

Лурия. Маленькая книжка о большой памяти. С. 46.

(обратно)

456

См.: Анненков. Дневник моих встреч. С. 236.

(обратно)

457

Meyer-Kalkus. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. S. 256–257.

(обратно)

458

Станиславский. Работа актера над собой. С. 60–61.

(обратно)

459

Чехов М. Литературное наследие. Воспоминания. Письма. [В 2 т.] М.: Искусство, 1986 / Сост. И. И. Аброскина, М. С. Иванова, Н. А. Крымова Михаил Чехов, 1986. Т. 1. С. 101–102.

(обратно)

460

Бернштейн С. Эстетические предпосылки теории декламации [1927] // Stempel W. – D. (Hg.). Texte der russischen Formalisten II. München, 1972. S. 354; Sievers E. Grundzüge der Lautphysiologie zur Einführung in das Studium der Lautlehre der indogermanischen Sprachen. Leipzig: Breitkopf & Härtel, 1876. О последующей жизни его теории см.: Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. S. 82–103.

(обратно)

461

Станиславский. Моя жизнь в искусстве. С. 454. Станиславский фиксирует свою технику работы с голосом и звуком в 1935 году в книге «Работа актера над собой».

(обратно)

462

Прянишников преподавал в театральных училищах и писал о методике преподавания дикции: Корсакова Е. А., Прянишников А.В. Логика речи. М., 1938; Они же. Техника речи. М., 1938.

(обратно)

463

Лекция А. В. Прянишникова. Речевое и звуковое оформление тонфильма в АРРК 21.12.1929 // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 256. Л. 4–5.

(обратно)

464

Гардин В. Как я работал над образом Бабченко // Совкино. 1934. № 1–2. С. 97.

(обратно)

465

Стенограмма обсуждения доклада Анощенко «Звук в кинодраме» 11 мая 1929 года (АРРК. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. Хр. 222. Л. 13).

(обратно)

466

Петр Щепаник связывает эти идеи с влиянием Пражского лингвистического кружка (Szcepanik P. Sonic Imagination; or, Film Sound as a Discursive Construct in Czech Culture of the Transitional Period // Beck J., Grajeda T. (Eds.). Lowering the Boom. Critical Studies in Film Sound. Urbana and Chicago: University of Illinois Press, 2008. P. 87–104).

(обратно)

467

Цит. по: Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 172.

(обратно)

468

Алперс. Старое и новое // Советский экран. 1929. № 40. Цит. по: Дневник кинокритика 1928–1937. М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1995. С. 60.

(обратно)

469

Блок. Дневник 1912 года. Запись от 21 мая 1912 года // Собрание сочинений / Сост. В. Орлова, А. Суркова, К. Чуковского. Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. Т. 7. С. 144.

(обратно)

470

Цит. по: Панов. История русского литературного произношения. С. 57.

(обратно)

471

Панов. История русского литературного произношения.

(обратно)

472

Я опираюсь на свидетельства Григория Марьямова, работавшего в Комитете кинематографии и впоследствии редактором на киностудии «Мосфильм», которого я интервьюировала в Москве в августе 1992 года для фильма «Stalin – eine Mosfilmproduktion» (WDR, 1993). См. также: Марьямов Г. Кремлевский цензор. Сталин смотрит кино. Киноцентр, 1992.

(обратно)

473

Левкоев Г. Опыт озвучания немой фильмы // Пролетарское кино. 1933. № 7. С. 52–57, 53.

(обратно)

474

Отрывки из сценариев именно с этими сценами были напечатаны в приложении к книге: Eisenstein S.M. The Film Sense / Transl. and ed. by J. Leyda. New York: Harcourt, Brace and Company, 1942. Р. 236–250, 256–268.

(обратно)

475

Eisenstein S.M. The Film Sense. P. 237–241.

(обратно)

476

Цит. по русскому переводу Н. Галь, опубликован в брошюре: Владимирова М. М. Всемирная литература и режиссерские уроки С. М. Эйзенштейна. М.: ВГИК, 1990. С. 87–88.

(обратно)

477

См. анализ этих сцен Эйзенштейном в: Eisenstein. Metod / Die Methode. Berlin: PotemkinPress, 2009. Bd. 2. S. 395–409.

(обратно)

478

Эйзенштейн С. Монтаж / Составление, автор предисловия и комментариев Н. И. Клейман. М.: Музей кино, 2000. С. 172, 358–359, 362–392.

(обратно)

479

Гуревич С. Динамика звука в кино. СПб.: ВНИИИ, 1992. С. 49.

(обратно)

480

Пудовкин В. Роль звукового кино // Пудовкин. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1974. Т. 1. С. 155.

(обратно)

481

Пудовкин В. Проблема ритма в моем первом звуковом фильме // Пудовкин. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1974. Т. 1. С. 165–166.

(обратно)

482

Новый председатель Главного управления кинофотопромышленности (ГУКФ) Борис Шумяцкий, стремящийся американизировать советское кино, критикует такой монтаж и подкрепляет свою критику ссылкой на французские рецензии (!). Он подробно описывает медленный монтаж звукового фильма «Петербургская ночь», который опирается на крупные планы слушающих музыку: голова помещика, голова скрипача, видная сквозь дрожащие ресницы, горло дамы, глотающей слюну. «Почему надо рассматривать под микроскопом медленное движение ресниц и глоток слюны?» (Шумяцкий Б. Кинематограф миллионов. М.: Госкиноиздат, 1935. С. 132). Крупные планы и микродетали у Джойса и Пруста будет критиковать Карл Радек в 1934 году в речи на съезде писателей. «Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, – вот Джойс» (Радек К. Современная мировая литература и задачи пролетарского искусства. М.: Художественная литература, 1934. С. 71). Возможно, эта критика оказала влияние на кинодискурс.

(обратно)

483

Отделение музыки от реплик маркировалось обычно через разные уровни громкости. Разные части фильма требовали дифференциации громкости между разговорными и музыкальными блоками, и разная громкость регулировалась механиком в кинотеатре.

(обратно)

484

Пиотровский А. Тонфильм в порядке дня // Пиотровский. Театр. Кино. Жизнь. Л.: Искусство, 1969. С. 230.

(обратно)

485

Стенограмма обсуждения доклада Анощенко «Звук в кинодраме» 11 мая 1929 г., АРРК // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 222. Л. 13.

(обратно)

486

Там же.

(обратно)

487

Бернштейн С. Язык радио. М.: Наука, 1977. С. 43–44. Об этой практике пишет Александр Шерель, ссылаясь на статью в журнале «Говорит СССР» (1933. № 14–15. С. 23): Шерель А. Аудиокультура XX века. История, эстетические закономерности, особенности влияния на аудитории. Очерки. М.: Прогресс-Традиция, 2004. С. 23.

(обратно)

488

Тарковский Арсений. Повесть о сфагнуме. Художественно-документальная радиокомпозиция // «Великая книга дня…» Радио в СССР. Документы и материалы / Сост. Т. Горяева. М.: РОССПЭН, 2007. С. 248–254.

(обратно)

489

Харон Я. Из жизни звукооператора. М.: Бюро пропаганды «Союз», 1987. С. 39–40.

(обратно)

490

Алперс Б. «Механический предатель» режиссера А. Дмитриева // Советское искусство. 1931. 13. октября. № 53 // Дневник кинокритика 1928–1937. С. 108–109.

(обратно)

491

Правда, это произошло в СССР не так быстро, как в Европе и Америке. В 1936 году киностудия «Ленфильм» предоставила возможность использовать аппарат «Шоринофон» для переписи оптической фонограммы на воск. Пластинки, отпечатанные с этих матриц, выходили под маркой «Ленкино» и давали возможность любителям грамзаписи слушать исполнение в том виде, в каком оно звучало на экране. После Московского кинофестиваля «Ленкино» выпустило мелодии из диснеевских мультфильмов и игровой американской короткометражки «Кукарача». Под этой этикеткой появились песни Исаака Дунаевского из фильмов «Веселые ребята» и «Дети капитана Гранта», мелодии из фильма «Петер» с участием Франчески Гааль (см.: Скороходов. Тайны граммофона. С. 354–355).

(обратно)

492

Эта практика была принята и на Западе (Altman R. The Material heterogeneity of Recorded Sound // Sound Theory / Sound Practice. Р. 5). Альтман справедливо замечает, что анализировать разность звучания этих прокатных практик в разных кинотеатрах невозможно, потому они связаны с улетучившейся единичностью акустического индивидуального опыта слушания, которое до сих пор не стало предметом анализа. Альтман обращает внимание и на то, что немые кинотеатры обладали богатой архитектурной декорацией, перенятой из оперного театра, чтобы усиливать реверберацию музыки, главного звукового события сеанса, но эта архитектура (колонны, ложи, гипс) не годилась для разговорного кино, потому что реверберация делала диалог плохо понимаемым. Звук отражался слишком активно, и поэтому необходимо было преобразовать пространство (Ibid. Р. 27).

(обратно)

493

Кольцов М. Руководство с хрипом // Правда. 1933. 11 августа. Цит. по: Скороходов. Тайны граммофона. С. 313–314.

(обратно)

494

Эта практика не изменилась и сегодня, см. интервью со звукорежиссером Екатериной Поповой (Звуковая партитура фильма // Рождение звукового образа. Художественные проблемы звукозаписи в экранных искусствах и на радио / Сост. Е. Авербах. М.: Искусство, 1985. С. 230).

(обратно)

495

Altman. Sound Space // Sound Theory / Sound Practice. P. 60.

(обратно)

496

Инженеры Western Electric опирались на психологов, отмечающих, что человек слышит в непрерывности и для достижения этой пространственной непрерывности (в звуковом пространстве нет фрагментации, характерной для визуального восприятия) необходим микрофон, следующий движению камеры. Техники, поддерживающие вторую тенденцию, считали, что нужно учитывать лишь расстояние между камерой и актерами, но, чтобы добиться понятной речи, ее уровень может быть симулирован и подвержен манипуляции. Рик Альтман демонстрирует эту точку зрения на анализе фильмов «Аплодисменты» Мамуляна (1929), «Юнион Пасифик» (1939) Сесиля де Милля и «Только у ангелов есть крылья» (1939) Ховарда Хоукса (Altman. Sound Space // Sound Theory / Sound Practice. Р. 46–65. Особенно P. 48–49. См. также: Crafton D. The Talkies: American Cinema’s Transition to Sound, 1926–1931. New York: Charles Scribner’s Sons, 1997. P. 245–248).

(обратно)

497

Розенцвейг Б. «Иван» // Комсомольская правда. 1932. 12 ноября // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров и отзывам критиков / Сост. И. Соколов. Т. 1: 1930–1941. М.: Госкиноиздат, 1946. С. 27–29. Здесь С. 29. В «Тринадцати» (1937), первой звуковой картине Михаила Ромма, «не создана надлежащая акустическая обстановка, благодаря чему зритель не ощущает расстояния между переговаривающимися», считал Брошнтейн (Кинотехника за 20 лет. С. 62).

(обратно)

498

Левкоев Г. Опыт озвучания немой фильмы // Пролетарское кино. 1933. № 7. С. 52–57. Здесь С. 53.

(обратно)

499

Семантика регистров (грудной – близость, высокий – даль) связана с культурной традицией, которая должна быть приспособлена к микрофону и новым условностям архитектоники электрического звука.

(обратно)

500

Шкловский В. Не драматургия, а репертуар // Кино. 1932. 18 декабря. № 58 (529) // История советского киноискусства звукового периода. Т. 1. С. 34–35.

(обратно)

501

Балаш Б. Звуковое кино // Совкино. 1933. № 12. С. 63, 68–69. См. также: Он же. Драматургия звука // Совкино. 1934. № 8–9. С. 15–24.

(обратно)

502

Балаш. Звуковое кино. С. 69.

(обратно)

503

Андриевский. Построение тонфильма. С. 51.

(обратно)

504

Сольский В. Говорящее кино. М.: Теакинопечать, 1929. С. 84.

(обратно)

505

Мур Л. Звуковое кино в Америке // Совкино. 1931. № 5–6. С. 64–69. Здесь С. 66. Курсив мой. Лео Мур (Леопольд Мурашко, 1889–1938) провел долгие годы в Америке, куда он бежал как политзаключенный. Одно время он работал ассистентом Д. У. Гриффита. В 1923 году он вернулся на родину, работал на киностудии Госкино как сценарист и режиссер и много писал об американской кинематографии.

(обратно)

506

Вертов Д. Доклад на первой всесоюзной конференции по звуковому кино 25–31 августа 1930 г. // Из истории кино. Материалы и документы. М.: Искусство, 1971. Вып. 8. С. 181.

(обратно)

507

Мур. Звуковое кино в Америке. С. 67.

(обратно)

508

«Искусство слушать еще не развилось. В фильмах в основном говорят, говорят, говорят – между репликами нет пауз. Зритель слушает и кроме того смотрит. Актера слушает и кроме того играет. У него есть возможность реагировать. Кроме того – важны слова, а не артикуляция губ. Построение сцен по принципу слово за кадром, действие в кадре – дало бы возможность лучше довести эмоциональную и смысловую нагрузку» (Мур. Звуковое кино в Америке. С. 68).

(обратно)

509

Там же. Балаш называет тишину криком, повернутым внутрь, негативным взрывом (Балаш. Звуковое кино. С. 67). Позже фигура переключения от говорящего к слушающему, закрепленная в монтажной фигуре восьмерки для монтажа диалога в Голливуде, прерывает визуальный ряд, но не меняет ровности звучания.

(обратно)

510

Балаш. Звуковое кино. С. 69; Сольский В. Звучащее кино. М.: Теакинопечать, 1929. С. 34.

(обратно)

511

Лебедев Н. Звуковая мультипликация // Пролетарское кино. 1931. № 2. С. 65–67.

(обратно)

512

Прокофьев С. Музыка в фильме // Александр Невский / История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров и отзывам критиков. Т. 2: 1934–1944. М.: Госкиноиздат, 1946. С. 168.

(обратно)

513

Брумбрег В. Звуковая мультипликация // Пролетарское кино. 1931. № 2. С. 63–64; Ав-ов О. 40 сердец // Пролетарское кино. 1931. № 2. С. 85.

(обратно)

514

См. главу «Театр и Перформанс. Машина-человек, человек-машина».

(обратно)

515

Шкловский В. Есть звуки, нет ленты [1931]. Цит. по: Рошаль Л. Дзига Вертов. М.: Искусство, 1982. С. 215.

(обратно)

516

См.: Булгакова O. Советский слухоглаз: кино и его органы чувств. М.: НЛО, 2010. С. 41–52, 70–71.

(обратно)

517

Smirnow A. Frühe Versuche der Sprach– und Gesangssynthese im Sowjetrussland der 1920er und 30er Jahre // Resonanz-Räume. S. 175–189.

(обратно)

518

Изволов Н. Из истории рисованного звука в СССР, или Медиа без медиума // Советская власть и медиа. С. 365–377.

(обратно)

519

Knight A. The Liveliest Art. А Panoramic History of the Movies. New York: MacMillan, 1957. Р. 167.

(обратно)

520

Чередниченко Т. Типология советской массовой культуры. Между «Брежневым» и «Пугачевой». М.: РИК «Культура», 1994. С. 62.

(обратно)

521

Аврамов А. Синтонфильм [1932] / Републ. Н. Изволова и А. Дерябина // Киноведческие записки. 2001. № 53. С. 323.

(обратно)

522

Там же. С. 323.

(обратно)

523

Этот процесс знаком из истории певческого голоса, начало которого было определено декретом Августина, объявившего vox artificiosa et suavis голосовым идеалом церкви. Также спор об идеальном голосе для оперы определил конфликт между бельканто и веризмом в XIX веке (Hagen. Das Radio. S. 122).

(обратно)

524

Мур Л. Звуковое кино в Америке. С. 64.

(обратно)

525

Солнцева работала с 1929 года как ассистент и сорежиссер мужа, Александра Довженко, и сыграла в 1930 году свою последнюю роль. Анель Судакевич стала художником по костюмам и так прокомментировала конец своей кинокарьеры: «Первая звуковая моя картина “Изменник Родины” была “положена на полку”. Да и роли в фильмах получала только “отрицательные”, примитивно решенные в сценариях. Я обязательно изображала “бывших” помещичьих дочек или “бывших” барынь, унижающих своих горничных. Появление сына в 1933 году ускорило мое решение окончательно порвать с кинематографией, что я и сделала, не явившись больше на кинофабрику» (/ [06.11.2012]).

(обратно)

526

В сознании зрителей голос звезды, вернее представление о нем, сформировался до того, как они услышали его реально (Crafton. The Talkies. Р. 449).

(обратно)

527

Сольский. Звучащее кино. С. 32. Курсив мой. В дискуссиях в АРРК присутствуют обязательные упоминания о необходимости профессионализации актеров в области голоса.

(обратно)

528

Сольский. Звучащее кино. С. 32.

(обратно)

529

Цит. по: Crafton. The Talkies. Р. 451.

(обратно)

530

См.: Булгакова. Советский слухоглаз. С. 149–165, 170–203.

(обратно)

531

Crafton. The Talkies. Р. 451–456.

(обратно)

532

Crafton. The Talkies. Р. 463.

(обратно)

533

Так описывает эти голоса Дон Крафтон (Ibid. Р. 463).

(обратно)

534

Moley R. The Hays Office. New York, Indianapolis: The Bobb Merrill Company, 1945.

(обратно)

535

Karsten W. Jean Gabin. Der furchtlose Fatalist // Adolf Heinlmeier/Berndt Schulze / Karsten Witte: Die Unsterblichen des Kinos. Bd. 1: Stummfilmzeit und die goldenen 1930er Jahre. Frankfurt а. M., 1982. S. 199.

(обратно)

536

Цит. по: Blumenberg H. Hans Albers: Ein deutscher Star (I) Der Spiegel. 1989. № 34. /d-13494795.html [10.11.2012]. Этот «словошум», «голосошум» воскрешал опыты Станиславского в новом медиальном измерении.

(обратно)

537

Его голос и акустические выразительные средства всегда становились предметом анализа критиков – в отличие от многих других его коллег. В рецензиях на постановки с его участием голос – его высота, темп, нюансировки – занимали центральное место и для его описания критики находили массу эпитетов. Биограф Георге собрал эти описания в одной главе своей книги, и одни эпитеты занимают там две страницы текста (Mesalla H. Heinrich George – Versuch der Rekonstruktion der schauspielerischen Leistung unter besonderer Berücksichtigung der zeitgenössischen Publizistik Dissertation. Freie Universität Berlin, 1969. S. 189–190).

(обратно)

538

Цит. по: Mesalla. Heinrich George. S. 28, 31, 35, 38, 40, 42, 44, 62, 74, 93, 108, 110, 132. Альфред Керр писал о нем: «Рев с темпом» («Gebrüll mit Tempo») (Ibid. S. 31).

(обратно)

539

Drews B. Heinrich George – Ein Schauspielelieben. Reinbek: Hanser, 1959. S. 305.

(обратно)

540

Цит. по: Mesalla. Heinrich George. S. 37.

(обратно)

541

Bab J. Schauspieler und Schauspielkunst. Berlin: Oesterheld & Co, 1926. Цит. по: Mesalla. Heinrich George. S. 189.

(обратно)

542

Cultural History through a National Socialist Lens / Еd. Robert C. Reimer. Rochester; New York: Camden House, 2000. Р. 94.

(обратно)

543

Körner T. Der kleiner Mann als Star: Heinz Rühmann und seine Filme der 50er Jahre. Frankfurt a.M.: Campus Verlag, 2001. S. 317.

(обратно)

544

Так замечал критик Фриц Мец в 1941 году. Цит. по: Körner. Der kleine Mann als Star. S. 49. В принципе его исполнительская вокальная манера полностью оправдывает концепцию формалистов о том, что сначала новые приемы используются в пародии, прежде чем они перенимаются высоким искусством.

(обратно)

545

Волконский. Мои воспоминания. Т. 1. С. 84–85.

(обратно)

546

Williams A. Historical and Theoretical Issues in the Coming of Recorded Sound to the Cinema // Sound Theory / Sound Practice. Р. 131.

(обратно)

547

Williams. Historical and Theoretical Issues in the Coming of Recorded Sound to the Cinema. Р. 134–135.

(обратно)

548

Heinzlmeier A. Greta Garbo. Das Gesicht // Die Unsterblichen des Kinos. S. 90–91.

(обратно)

549

Цит. по: Kappelhoff H. Die Ikone spricht. Der weibliche Kinostar zwischen Stummfilm und Tonfilmkino // Kunst-Stimmen / Hg. Doris Kolesch, Jenny Schroedl. Berlin: Theater der Zeit, 2004. S. 163.

(обратно)

550

Цит. по: Kappelhoff H. Die Ikone spricht. S. 162–177. Здесь S. 163; Heinlmeier. Greta Garbo. S. 90–91. Бела Балаш также посвятил эссе заговорившей диве, но избегал подобных метафор.

(обратно)

551

Цит. по: Kappelhoff. Die Ikone spricht. S. 163.

(обратно)

552

Свидетельства современников и имена немецких дубляжных двойников Гарбо приведены в книге: Wahl C. Sprachversionsfilme aus Babelsberg. Die internationale Strategie der Ufa 1929–1939. München: Edition Text + Kritik, 2009. S. 191–192.

(обратно)

553

Robertson P. Mae West and Feminist Camp // Guilty Pleasure: Feminist Camp from Mae West to Madonna. London: IB Tauris, 1996. Р. 34–37, 46.

(обратно)

554

Ibid. Р. 46.

(обратно)

555

Наталья Арлаускайте, анализируя имидж Мэй Уэст, пользуется понятием кэмпа, который, по Сьюзан Зонтаг («Заметки о кэмпе», 1964), определяется тягой не только к дурному вкусу, но и к стилизованности, наивной искусственности, чрезмерности, тягой к диковинному и внеприродному, что распространяется и на гендерные роли вплоть до «их размывания и ведет к сниженно-декоративной трансгрессии идентичности». Из ее статьи «Как сделана Мэй Уэст» (в печати) я почерпнула многие импульсы и факты. В этой же рамке анализирует Мэй Уэст Памела Робертсон (Robertson. Mae West and Feminist Camp. Р. 25–53).

(обратно)

556

Кулешов Л., Хохлова А. 50 лет в кино. М.: Искусство, 1975. С. 161. Кулешов цитирует здесь рассказ звукооператора фильма Льва Оболенского, который замечал, что в облегченной оркестровке часто использовалось «соло отдельных инструментов или групп, в особенности деревянных». И оркестр, и Хохлов записывались на один микрофон, поднятый так высоко, что актера нужно было посадить на двухметровый практикабель. Манипулируя усилителем, Кулешов выводил то музыку, то рассказчика на первый план (Там же).

(обратно)

557

Это совпадение тем более интересно, что звукооператор фильма Леонид Оболенский, воспитывавшийся в мастерской Кулешова как актер, прошел стажировку по звуковому кино в Германии, где переход к звуковому реализму был подготовлен стилем новой вещности.

(обратно)

558

Кулешов приводит эти слова, сказанные на обсуждении во ВГИКе 22 июня 1936 года в своей мемуарной статье (Кулешов Л. Великий и добрый человек // Эйзенштейн в воспоминаниях современников. М.: Искусство, 1974. С. 162).

(обратно)

559

Обычно голос за кадром анализируется на примере документального кино. Билл Николс предложил первую систематизацию этих голосов всезнающих нейтральных комментаторов (Nichols B. Cinema: An Introduction to Film Studies New. York: Norton, 2010. P. 99–130). Сара Козлов проследила применение невидимых рассказчиков в американском игровом кино и проанализировала их драматургическую функцию (Kozloff S. Invisible Storytellers. Berkeley: University of California Press, 1988).

(обратно)

560

Tomatis A. La nuit uterine. Paris: Stock, 1981.

(обратно)

561

Schmölders C. Frauen sprechen hören. Zur Geschichte eines Verstummens // Resonanz-Räume. S. 117–129.

(обратно)

562

Silverman K. The Acoustic Mirror: The Female Voice in Psychoanalysis and Cinema. Indiana University Press, 1988.

(обратно)

563

Michele M. Hello Central? Gender, Technology and Culture in the Formation of Telephone Systems. Montreal: McGill Queens UP, 1991.

(обратно)

564

Цит. по: Crafton. The Talkies. P. 256–257.

(обратно)

565

Дзиган Е. Из режиссерской экспликации // Совкино. 1934. № 3. С. 74–81. Здесь С. 81.

(обратно)

566

Волков. На звуковые темы. С. 61–71.

(обратно)

567

Опыт Вертова уникален, потому что большинство первых звуковых фильмов до нас не дошли. В фильме «В деревне» («Один из многих», 1931) режиссер Илья Копалин записал деревенскую речь и голоса, консультируя граммофонные записи фольклора этнографами. Опыт обсуждается в прессе с выводом: это речь, которая нам не нужна. Но фильм не сохранился, как и звуковой документальный фильм Якова Посельского «Процесс промпартии» (1934). Сохранился фильм Владимира Ерофеева «Олимпиада искусств» (1936), но это лишь синхронная запись фольклорных музыкальных выступлений национальных ансамблей – без синхронных интервью.

(обратно)

568

Вертов Д. Три песни о Ленине и киноглаз // Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы / Сост. С. Дробашенко. М.: Искусство, 1966. С. 138–139. Вертов сравнивает съемки ударницы-бетонщицы в «Трех песнях о Ленине» (1933) со съемками своего прыжка с грота, когда в цейтлупе он мог обнаружить на своем лице знаки подавляемого страха, невоспринимаемые при обычной скорости. В рассказе молодой девушки он добился того же эффекта, «чего добился от себя во время прыжка: синхронности слов и мыслей» (Там же. С. 138).

(обратно)

569

Вертов. Статьи. Дневники. Замыслы. С. 137–139. Эта синхронность в интерпретации Е. Папазян дает Вертову возможность передать настоящее «настоящее»: не прошлое, а момент «здесь и сейчас», при просмотре которого зритель чувствует, как это настоящее «настоящее» сразу становится историей (см.: Papazian E.A. Manufacturing Truth. The Documentary Moment in. Early Soviet Culture. Chicago: Northern Illinois UP, 2009. P. 119).

(обратно)

570

Абрамов Н. Дзига Вертов. М.: Издательство Академии наук СССР, 1962. С. 142–143.

(обратно)

571

Дзиган Е. Из режиссерской экспликации // Совкино. 1934. № 3. С. 74–81. С. 81. Курсив мой.

(обратно)

572

Мачерет A. Выразительная простота // Кино. 1936. 16 февраля. № 9 (721) // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров кино и отзывам критиков. Т. 1. C. 219–220. Здесь C. 220.

(обратно)

573

Пудовкин В. Решающее // Кинокадр. 1936. 5 февраля. № 6 (148) // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров кино и отзывам критиков. Т. 1. С. 219.

(обратно)

574

Герасимов С. Лицо советского киноактера // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров кино и отзывам критиков. Т. 1. С. 19.

(обратно)

575

Квинтилиан. Риторические наставления. Кн. I. С. 67.

(обратно)

576

Лекция А. В. Прянишникова. Речевое и звуковое оформление тонфильма 21 декабря 1929 // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 256. Л. 4.

(обратно)

577

Соколов И. Звуковое кино // Советский экран. 1929. № 49. С. 9–11.

(обратно)

578

Мур. Звуковое кино в Америке. С. 65.

(обратно)

579

Там же. С. 67.

(обратно)

580

Дзиган Е. Из режиссерской экспликации // Совкино. 1934. № 3. С. 81. Курсив мой.

(обратно)

581

Niceforo A. La Génie de l’argot, essai sur les langages spéciaux, les argots et les parlers magiques. Paris: Mercure de France, 1912; Sainéan L. L’argot ancien (1455–1850), ses éléments constitutifs, ses rapports avec les langues secrètes de l’Europe méridionale et l’argot moderne, avec un appendice sur l’argot jugé par Victor Hugo et Balzac. Paris: H. Champion, 1907; Partridge E.H. Slang: To-day and Yesterday, With a Short Historical Sketch; and Vocabularies of English, American, and Australian Slang. London: Routledge and Kegan Paul, 1933.

(обратно)

582

Петр Щепаник анализирует эту ситуацию на примере Чехословакии и деятельности Пражского лингвистического кружка. Он связывает занятие языковой культурой в 30-х годах в контексте звукового кино и радио с растущим национализмом маленькой страны, ощущающей не только политическое давление Германии, но и давление немецкого языка, которым свободно владели многие жители Чехословакии, прежние подданные империи Габсбургов (Szcepanik P. Sonic Imagination. P. 87–104).

(обратно)

583

Durovicova N. The Hollywood Multilinguals 1929–1933 // Sound Theory / Sound Practice. P. 138–153. Здесь P. 141. Автор считает, что на музыкальном уровне эту же задачу для фильмов Голливуда выполнил джаз. Его абстрагирующие тенденции – предсказуемые гармоничные структуры, импровизационные формы, ставка не на мелодию, а на синкопичный ритм и повторы – привели к утверждению его всемирной популярности, сделав джаз совершенной культурной формой переходного периода.

(обратно)

584

В Германии снимаются разноязычные версии для европейского проката до конца 30-х годов (Wahl C. Sprachversionsfilme aus Babelsberg. Die internationale Strategie der Ufa 1929–1939. München: Edition Text + Kritik, 2009).

(обратно)

585

Эти факты содержатся и эта политика исследуется в статье: Durovicova N. The Hollywood Multilinguals 1929–1933 // Sound Theory / Sound Practice. Р. 138–153. Здесь Р. 149.

(обратно)

586

Негатив фильма Ренуара был захвачен немцами в Париже и после 1945 года перевезен в Белые Столбы как часть Райхсфильмархива. Позже он был подарен кинематеке в Тулузе и только сейчас реставрирован в своей первоначальной пятиязычной версии. Анализ многоязыкости фильма Уэллса, фонограмма которого была недавно перезаписана, см. в статье: Grajeda T. A Question of the «Ear»: Listening to Touch of Evil // Lowering the Boom. P. 201–217.

(обратно)

587

Марголит Е. Проблема многоязычия в раннем советском звуковом кино (1930–1935) // Советская власть и медиа. С. 382–383.

(обратно)

588

Эту цитату приводит Марголит, который трактует русский язык в этой сцене как официальный, не соединяя его с прагматикой федерального многонационального государства или потребностями кинорынка (Марголит. Проблема многоязычия в раннем советском звуковом кино. С. 386).

(обратно)

589

Панов. История русского литературного произношения. С. 15.

(обратно)

590

Там же. С. 16.

(обратно)

591

Лекция А. В. Прянишникова. Речевое и звуковое оформление тонфильма 21.12.1929. АРРК // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 256. Л. 16.

(обратно)

592

Авторы советуют упражняться в медленном темпе, облегчающем четкую артикуляцию, и не поддаваться диалектальным модам. Но принципиально акцент не считается чем-то подлежащим искоренению, только если говорящий хочет скрыть свое место рождения или достичь социальной мобильности (Clark M.E., Quigley M.C. Etiquette: Every Child Should Know. New York: Doubleday, Doran & Co., 1926. Р. 179–180; Wallace L.H. (Еd.). The New American Etiquette. New York: Books, Inc, 1941. Р. 285–286).

(обратно)

593

Саричева. Сценическая речь. С. 96.

(обратно)

594

Чуковский. О том, что видел. C. 41. Речь идет о Цехе поэтов.

(обратно)

595

Скороходов. Тайны граммофона. С. 218.

(обратно)

596

Виленкин. Качалов. М.: Искусство, 1976. С. 21.

(обратно)

597

Гинзбург. Записные книжки. С. 76.

(обратно)

598

Lemon A. Between Two Fires: Gypsy Performance and Romani Memory from Pushkin to Postsocialism. Duke University Press, 2000. Р. 142. Я благодарна Анне Музе, указавшей мне на эту работу.

(обратно)

599

Сутырин В. О социалистической реконструкции кинематографии // Пролетарское кино. 1931. № 1. С. 8.

(обратно)

600

В СССР две разные системы жестоко конкурировали друг с другом: система Павла Тагера использовалась на киностудии «Межрабпомфильм», акционером которой была немецкая организация Международной рабочей помощи, перешедшая потом в структуру Коминтерна, и система Александра Шорина, на которой работали государственные студии. Конкуренция разных звуковых технологий определила развитие международного рынка. Американцы и немцы стали победителями в этой борьбе и поделили рынок, унифицировав технологии и сделав их компатибельными для проката (Pozner V. Catch Up and Overtake Hollywood: Early Talking Pictures // Sound, Speech, Music in Soviet and Post-Soviet Cinema / Eds. L. Kaganovsky and M. Salazkina. Bloomington: Indiana University Press, 2014. P. 60–81).

(обратно)

601

В Москве и в Ленинграде работают по две звуковых фабрики («Совкино», «Межрабпомфильм», «Ленкино», «Севзапкино») и одна фабрика работает в Киеве (Долгополов М. Звуковая база советской кинематографии // Пролетарское кино. 1931. № 2. С. 57–61).

(обратно)

602

Crafton. The Talkies. Р. 260–261.

(обратно)

603

«Самостоятельного опыта и знаний технологии звукового производства почти не было, и, естественно, приходилось отталкиваться от практики радиовещательных студий, работавших с микрофоном уже значительное время. Поэтому первые наши киноателье были слепо скопированы с радиостудий и представляли собой маленькие коробки, наглухо затянутые занавесями и устланные коврами. Не владея аппаратурой, все боялись “воздуха”, боялись пространства. 300-метровое ателье казалось гигантом, с трепетом произносились мудреные слова – “реверберация”, “заглушение”, “резонанс”. ‹…› Естественно, что само техническое качество наших первых звуковых фильмов было невысоким. Звук отличался неровностью, один план разнился от другого и по силе и по тембру звучания, ввиду чего качество проекции во многом зависело от квалификации находящегося в театре микшера» (Бронштейн С. Кинотехника за двадцать лет // Искусство кино. 1937. № 10. С. 60). Замечания о микшере было связано с тем, что музыка и речь записывались с разной степенью громкости, и в первые годы воспроизводились с двух разных динамиков, и микшер в кинотеатре должен был следить за регуляцией громкости или переключением.

(обратно)

604

Долгополов М. Звуковая база советской кинематографии. С. 57.

(обратно)

605

Müller C. Vom Stummfilm zum Tonfilm. München: Fink, 1998. S. 229–230.

(обратно)

606

Hatschek P. Grundlagen des Tonfilms. Halle: Knapp, 1940. S. 14.

(обратно)

607

Калганов Ю. Первые годы Ленинградского радио // Первые годы советского музыкального строительства. Статьи. Воспоминания. Материалы. Л.: Советский композитор, 1959. С. 206–207. Диктор и шумовик московского радио Гладков, читающий в АРРК курс лекций о звуковом монтаже, подтверждал эти воспоминания. И он говорил, что от громких звуков микрофон захлебывается, а при тихих звуках шум микрофона поглощает звук, громкие звуки, включая кашель, чиханье, и смех проблематичны, определенные буквы превращаются в свист и т. п. (Лекция № 2 Гладкова В. А. Звуковой монтаж. 29.12.1929 // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 246. Л. 5).

(обратно)

608

Иногда этими искажениями можно было пользоваться, как это сделал Сергей Прокофьев: «Учитывая несовершенство звукозаписывающей аппаратуры, я попытался с максимальной полнотой использовать все отрицательные стороны микрофона. ‹…› Так, например, сильная струя звука, направленного прямо в микрофон, травмирует пленку. При звуковоспроизведении “раненая” пленка издает неприятный треск. Этим обстоятельством я и воспользовался при звукозаписи музыки, сопровождающей крестоносцев. Я заставил играть фанфары прямо в микрофон, что и дало любопытный драматический эффект» (Прокофьев. Музыка в фильме. С. 168).

(обратно)

609

Долгополов. Звуковая база советской кинематографии. С. 26.

(обратно)

610

Altman. Sound History // Sound Theory / Sound Practice. P. 113–125. Здесь Р. 122.

(обратно)

611

Бронштейн С. Кинотехника за двадцать лет // Искусство кино. 1937. № 10. С. 60. Ср. высказывание на совещании АРРК: «Может быть хороший киноактер, но с плохим голосом, с высоким голосом, а мы знаем, например, что высокие голоса плохо выходят на микрофоне. Подбор актера здесь неминуем, и конечно, возможны случаи дублирования» (Стенограмма совещания режиссерской секции «О звуковом кино», 30.09.1929, выступление А. М. Молчанова // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 218. Л. 12).

(обратно)

612

РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 218. Л. 12.

(обратно)

613

Ни одна кинофабрика не имела приборов для определения величины времени и формы реверберации (реверберометров). Поэтому реверберация определяется «на нюх». Технической грамотностью и знанием электроакустики не обладали ни художники, занимающиеся постройкой декораций, ни звукооператоры – в отличие от немецких специалистов, которые могли регулировать резонанс и добиться реверберации правильной формы (Залкинд. О качестве звукозаписи. С. 61–62).

(обратно)

614

Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. C. 61 // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 4.

(обратно)

615

Эти проблемы были не преодолены и в 1935 году. При разработке усилителей лаборатории не вносили «корректирующих приспособлений для выравнивания погрешностей нелинейной части частотной характеристики микрофонов. Применяя в этих условиях микрофоны ЦРЛ, мы автоматически вносим в звукозапись значительные частотные искажения и тем самым снижаем высокие качества остальной аппаратуры», – писал о советских конденсаторных микрофонах сотрудник НИКФИ (Залкинд З. О качестве звукозаписи // Совкино. 1935. № 8. С. 60–63. Здесь С. 61).

(обратно)

616

Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. C. 61.

(обратно)

617

Altman. Sound History // Sound Theory / Sound Practice. P. 120–121. Первые русские звуковые фильмы много работали с музыкой, записанной на фонограф: мультфильм «Блек анд Уайт» использовал запись Поля Робсона; Вертов использовал записи песен, маршей и «Интернационала» для «Энтузиазма».

(обратно)

618

Mayme O.P. SZ O XP. Literary Digest. 20 October 1928. P. 58. Цит. по: Crafton. The Talkies. P. 452.

(обратно)

619

Фильмы середины 1930-х годов все еще были записаны неровно, часть реплик пропадала, голоса звучали без необходимых нюансов, иногда слишком жестко и с излишним металлическим оттенком. «Цирк», «Поколение победителей», «Последняя ночь», «Тринадцать», отчасти «Партбилет» и «Мы из Кронштадта» прошли стандарты, в них уже использовали перезапись «черной» съемки изображения под ранее записанную фонограмму. В 1935 году начали разрабатывать аппарат для последующего озвучания фильма, который был применен в 1937 году для «Чудесницы» Александра Медведкина. Но фильм, прошедший через стопроцентное последующее озвучание всей речевой части, включая павильонные сцены, отличался неотчетливостью реплик, а голос героини Зинки был «записан с какой-то неприятной визгливостью». Низкий голос Михайлова в «Поколении победителей» страдал «нежелательной ватностью» звука. Наиболее скверным образцом был признан «Вратарь», с грубым и неровным по силе звуком и искаженными тембрами голосов, когда даже одни и те же актеры звучали по-разному: то глухо, то резко. Лишь ленинградским работам – «Семеро смелых» и «Депутат Балтики» – и их звукооператору Арнольду Шаргородскому удалось добиться исключительной натуральности в передаче голосов и чистоты всей звуковой композиции (ср.: Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. С. 62–63).

(обратно)

620

Электрический шум приборов пытались уменьшить при помощи трансформаторов, «выравнивателей», как их тогда называли, которые могут изменить силу тока. Эти модуляторы тока применялись только для черновой фонограммы, называемой тогда «черной съемкой» (Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. С. 62).

(обратно)

621

Никулин Л. О звуковом кино за границей // 17.02.1930. АРРК // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 8.

(обратно)

622

Arnheim R. Stumme Schönheit und tönender Unfug. Ein Abenteuer mit dem Tonfilm // Die Weltbühne, 08.10.1929. Nr. 41. Neu in: Gandert Gero. Der Film der Weimarer Republik 1929. Ein Handbuch der zeitgenössischen Kritik. T. 1: 1929. Berlin; New York: W. de Gruyter, 1993. S. 371–373. Здесь S. 372–373. Перевод мой. Подобные комментарии оставил и Арто: «Там где на экране немецкая или американская звезда вскрикивала и закрывала рот, в динамиках слышался рокот раскатистого ругательства. Там, где звезда, покусывая губы, издавала нечто вроде присвиста, слышался гулкий бас, шепот или бог знает что» (Арто. Страдания «dubbing’а». С. 228).

(обратно)

623

Доклад тов. Оболенского о поездке в Германию 23.03.1930. АРРК // РГАЛИ. Ф. 2494. Оп. 1. Ед. хр. 1304. Л. 11.

(обратно)

624

Brooks P. The Melodramatic Imagination: Balzac, Henry James, Melodrama, and the Mode of Excess. New Haven: Yale University Press, 1976.

(обратно)

625

Герман фон Гельмгольц, изучавший природу приятности звучания музыкальных звуков и неприятности остальных, объяснял эту разницу через физический феномен: темперированные музыкальные звуки производили периодические колебания, шумы отличались неравномерными колебаниями (Helmholtz H. von. Die Lehre von den Tonempfindungen als Physiologische Grundlage für die Theorie der Musik (1862). Hildesheim: G. Olms, 1968. S. 15). Не случайно первая советская звуковая кинопрограмма, показанная 25 февраля 1930 года, состояла в основном из музыкальных номеров: народный хор Пятницкого, джаз с гавайской гитарой, симфонический оркестр, сольное пение и поющие куклы Сергея Образцова. Звуковое оформление первых фильмов – «Пятилетки» («Плана великих работ») Абрама Роома, мультфильма «Тараканище» и «Путешествия с тонфильмом по Европе и Америке» – было ограничено музыкой. Репертуар «не имел строгой и четкой физиономии лучших советских немых фильмов», – замечал Анощенко. Звучащая фильма в СССР и за границей. C. 80.

(обратно)

626

Эксперименты Вертова с индустриальными шумами в «Энтузиазме» вызвали резкое неприятие, звуки были восприняты как ужасающие и невыносимые (см.: Булгакова. Советский слухоглаз. С. 70–71).

(обратно)

627

Leyda. Kino: A History of the Russian and Soviet Film. P. 284.

(обратно)

628

Алперс. Художественные пути звукового фильма [Май 1930] // Дневник кинокритика. С. 86.

(обратно)

629

Там же.

(обратно)

630

Козинцев Г. Глубокий экран // Собрание сочинений. Л.: Искусство, 1982. Т. 1. С. 199. По свидетельству Якова Бутовского, «фонограмму “Одной” не переозвучивали. “Крупный план” выпустил ее на видеокассете, а потом и на DVD, с “полной реставрацией изображения и звука”; изображение при этом было изрядно подпорчено (позже они своей «реставрацией изображения» практически угробили “Гамлета”). Со звуком “Одной” они обошлись более аккуратно – оставили старую фонограмму (которую и сейчас можно услышать на немногих сохранившихся довоенных копиях), только немного “почистили” ее – убрали, насколько это было возможно, шипение, убрали случайные “щелчки” и т. п. Делали это не в самом «Кр. плане», а по их заказу в НИКФИ – его специалистам я больше доверяю» (из письма к автору от 16 августа 2010 г.).

(обратно)

631

Герасимов С. «Одна» // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям и отзывам критиков. Т. 1: 1934–1944. М.: Госкиноиздат, 1946. С. 19.

(обратно)

632

Фантазия режиссеров о возможном звучании мира и столкновении натурального и электрического голосов сделала этот фильм одной из наиболее подробно анализируемых работ раннего звукового кино (см.: Зоркая Н. «Одна» на перекрестках // Киноведческие записки. 2006. № 74. С. 143–158; Бутовский Я. «Одна» на перекрестках общих проблем российского киноведения // Киноведческие записки. 2006. № 77. С. 143–158 и др.).

(обратно)

633

Эта практика заметна и в рекламной кампании к фильму. Так же как первые немецкие или французские звуковые фильмы, его программка содержит слова и ноты романса о «Златых горах» (Riley J. Dmitri Shostakovich: a Life in Film. London; New York: I.B. Tauris, 2005. Р. 4).

(обратно)

634

Иоффе И. Музыка советского кино [1933] // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям и отзывам критиков. Т. 2. С. 161.

(обратно)

635

По замечанию Бориса Венгеровского, хорошо знавшего Льва Арнштама, возможно, многое из этих шумовых музыкальных эффектов принадлежит Арнштаму: «В титрах “Златых гор”, одного из первых звуковых фильмов, созданного на “Ленфильме” в 1931 году, мы читаем: “Звукооператор Илья Волк, звукорежиссер Лео Арнштам”. В годы становления звукового кино эти профессии четко разделялись на техническую и творческую. Время все расставило по своим местам. По мере совершенствования техники звукооператор смог посвятить себя художественному формированию звука в фильме. Лео Оскарович Арнштам, которого привел на студию Шостакович, прямо на съемках “Златых гор” придумывал различные шумо-музыкальные фактуры, что в сочетании с музыкой Шостаковича создало тончайшую звуковую ткань фильма» («Просто надо подойти ближе других». Воспоминания звукорежиссера. Интервью с Тамарой Сергеевой // Искусство кино. 2003. № 12. Цит. по публикации в Интернете: -2003/publications0312/vengrovsly0312/ [30.10.2010]).

(обратно)

636

Композитор Николай Крюков, много работавший в кино, также замечал, что музыка вбирает омузыкаленные шумы. Порывы ветра следуют ритму композиции, бубенцы – точной тональности настройки (Крюков Н. Музыкальный фильм // Кино. 1934. 4 февраля. № 6 (598). С. 55–57).

(обратно)

637

Козинцев. Глубокий экран. С. 200.

(обратно)

638

Дискуссия о новом понимании звука в русских кругах была определена идеями Николая Кульбина о музыке природы (грома, шума ветра, плеска воды) и манифестами Артура Лурье о новом хроматизме, о музыке предметов, о различиях между музыкой, звуком и шумом (Kursell J. Schallkunst: eine Literaturgeschichte der Musik in der frühen russischen Avantgarde. München, Wiener Slawischer Almanach, Sonderband 61, 2003).

(обратно)

639

Altman R. Four and Half Film Fallacies // Sound Theory / Sound Practice. Р. 36–37. Эта практика пришла в кино, как считает Альтман, от радио, которое начало трансляцию раньше. После появления хит-парадов на радио в кино пришло пристрастие к песне, к титульному треку («Titelsong»). Поэтому киноголоса должны были стать певческими.

(обратно)

640

Козинцев. Глубокий экран. С. 197.

(обратно)

641

В это время радио не допускает женщин к чтению новостей или требует, чтобы у допущенных был «мужской голос». См. главу «Идеальный диктор. Голос безличной индивидуальности».

(обратно)

642

Шаляпин Ф. Страницы и моей жизни (1926). Киев: Гиз, 1956. С. 104: «Как только я начал говорить, мне стало ясно, что я говорю “по-средневолжски”, круто упирая на “о”. ‹…› После этого я решил, что мне необходимо учиться говорить “по-барски” на “а”».

(обратно)

643

Волков. На звуковые темы. С. 64.

(обратно)

644

Гардин. Как я работал над образом Бабченко. С. 98–99. Напряженное внимание, которое требуется от актера, замечал Гардин, не дает «нужной доминанте найти свои формы» и устранить или ослабить этот раздражитель. С. 97.

(обратно)

645

Там же. С. 100.

(обратно)

646

Там же. С. 97. Интересно, что современные рецензенты резко критиковали театральность Гардина в этой роли, хвалили Бориса Пославского и считали, что Борис Тенин со своей ролью не справился. Слушая фонограмму фильма сегодня, кажется, что интонации Тенина звучат натурально, пафос в них притушен, хотя голос его не музыкален. Пославский использует свой голос с гротескно подчеркнутыми модуляциями. Он часто аккомпанирует себе на рояле и создает таким образом в фильме, где еще не была использована перезапись, условия для мелодекламации.

(обратно)

647

Иоффе И. Избранное 1920–1930-е гг. / Сост. М. С. Каган, И. П. Смирнов, Н. Я. Григорьева. СПб., 2006. C. 453. Курсив мой.

(обратно)

648

«Нельзя не вспомнить здесь о Шекспире, который устами Гамлета дает указания актерам произносить диалоги: “Я вас прошу, – поучает Гамлет комедиантов, – говорить все это просто, свободно. Двигайте языком легко, не кричите так, как это делают наши актеры: это мне было бы так же неприятно, как если бы мои стихи читал бы разносчик. Руками не руби воздух и в самой страсти соблюдай меру, овладевай своими чувствами, чтобы смягчить их резкость. Так делай, чтобы слова соответствовали действию, а действие – словам”. Мысли о том, что диалог получает жизнь лишь в устах актера, подкрепляются цитатами из Дидро: “У самого ясного, точного и выразительного писателя слова являются и могут быть приблизительными отображениями мысли, чувства, идеи, отображениями, которым жест, тон, движение, лицо, взгляд, обстановка придают их истинный смысл”» (Дидро Д. Парадокс об актере // Дидро Д. Собр. соч. 1936. Т. V. С. 570; Чирков А. Диалог в кинофильме // Искусство кино. 1937. № 11. С. 29).

(обратно)

649

Шумяцкий Б. Кинематограф миллионов. М.: Госкиноиздат, 1935. С. 164.

(обратно)

650

Бабочкин Б. Лицо советского актера (1935) // История советского кино звукового периода по высказываниям мастеров кино и отзывам критиков / Сост. Соколов Ипполит. Ч. 2: 1934–1944. М.: Госкиноиздат, 1946. С. 12–13.

(обратно)

651

В статье Николая Кладо об Олеге Жакове (Искусство кино. № 4. 1937. С. 39–44) из четырех страниц голосу уделено одно предложение: «Он тепл и отзывчив» (С. 44). Критик Леонидов замечает, что у героини фильма «Шахтеры», откатчицы Галки, прекрасный голос, а у ее жениха, забойщика Матвея, который любит страстно декламировать стихи Шекспира, мощный голос смешивается с шумом рушащихся пластов угля, когда он читает свой любимый монолог (Леонидов О. Пафос утверждения. О фильме «Шахтеры» // Искусство кино. 1937. № 9. С. 14–18. Здесь С. 15). А. Михайлов, анализируя трилогию о Максиме, обращает внимание на речь, сочную у Максима, нервную у меньшевика, сухую и однообразную у полицейского, и замечает, что враг бубнит как пономарь, читая партийные постановления без выражения (Михайлов А. Вторая встреча с Максимом // Искусство кино. 1937. № 5. С. 31–37. Здесь С. 36; № 6. 1937. С. 57).

(обратно)

652

Савченко. Право запеть // Совкино. 1934. № 5. С. 58–59. «Фильма» в тексте Савченко еще женского рода.

(обратно)

653

Там же. С. 59.

(обратно)

654

Там же.

(обратно)

655

Известия. 1934. 15 апреля. № 138 (5386). Цит. по: История советского киноискусства звукового периода по высказываниям и отзывам критиков. Т. 1. С. 66.

(обратно)

656

Кремлевский кинотеатр. 1929–1953: Документы / Сост. Л. Максименков, К. Андерсон и др. М.: РОССПЭН, 2005. Документ № 337. № 6. Запись от 10 июля 1934 г. С. 932–933. Сталин и позже справлялся у своего министра: «А дряни, подобно “Гармони”, больше не ставите?» (Там же. С. 940. Запись в ночь на 14 июля 1934 года).

(обратно)

657

Там же. С. 445.

(обратно)

658

Телеграмма Молотова П. Керженцеву и Шумяцкому от 25 августа 1936 года // Кремлевский кинотеатр. С. 342.

(обратно)

659

Иоффе И. Музыка советского кино [1933] // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям и отзывам критиков. Т. 2. С. 160. Здесь С. 159–160.

(обратно)

660

Алперс. Мертвый дом [21 апреля 1932] // Дневник кинокритика. С. 114. Слово не строило драматических положений и было, по мнению критика, необязательным иллюстративным дополнением.

(обратно)

661

Алперс. Мертвый дом [21 апреля 1932]. С. 114.

(обратно)

662

Заторможенность на уровне эстетики немого кино была подкреплена и тем, что до конца 1930-х годов все фильмы в СССР выпускались в немом и звуковом варианте – с незначительной разницей, – это касалось не только музыкальных картин, таких как «Три песни о Ленине», но и разговорных фильмов, таких как «Чапаев» и «Ленин в Октябре». Подобная политика была вызвана не духом мультимедиального эксперимента (перевода звука в изображение и наоборот), а отсутствием звуковой аппаратуры для кинотеатров, особенно в сельской местности. Как эта ситуация отразилась на эстетике звукового кино, см.: Булгакова. Советский слухоглаз. С. 97–102.

(обратно)

663

Луганский М. Любовь Орлова // Искусство кино. 1940. № 10. С. 91.

(обратно)

664

Луганский М. Любовь Орлова. С. 88.

(обратно)

665

Александров. Эпоха и кино. С. 231. «Считая музыку основным компонентом картины, мы подчинили музыке не только динамическое и эмоциональное развитие сюжета, но и весь ритм нового фильма. Задолго до начала съемок мы с Дунаевским разрабатывали подробный музыкальный сценарий и партитуру» (Там же).

(обратно)

666

«На меня зашикали: “Виданное ли это дело!” Пришлось пустить в ход главный аргумент: “В Америке все так снимают!” Поверили на слово, согласились с моим предложением, хотя в Америке в ту пору под фонограмму снимал один Уолт Дисней, да и то рисованные фильмы» (Александров. Эпоха и кино. С. 208).

(обратно)

667

Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. С. 62.

(обратно)

668

Александров. Эпоха и кино. С. 257. Похожим приемом пользовался Дисней.

(обратно)

669

Адамович Г. «Веселые ребята» // Последние новости. 1934. 21 декабря. / [10.11.2011].

(обратно)

670

Янковский Б. Мастер массовой песни. О Дунаевском // Искусство кино. 1937. № 6. С. 57.

(обратно)

671

Иванов. Об искусстве пения. С. 65–66. Преподаватель пения настаивает на том, что голос можно развить, развивая легкие – путем физической тренировки, развития мускулатуры груди, отказываясь от кофе и вина, табака и пива.

(обратно)

672

Бронштейн. Кинотехника за двадцать лет. С. 60.

(обратно)

673

Ходотов. Далекое – близкое. С. 79.

(обратно)

674

Там же. С. 29. Это звучание поддерживала в 30-х годах музыка Дунаевского – мажорная, полная «бодрости и непобедимого оптимизма» (Янковский Б. Мастер массовой песни. С. 57).

(обратно)

675

Цит. по: Соловьева. С. 442–443. Этот прием был распространен и в театре тех лет. Вера Пашенная также использовала мелодекламацию. В одной пьесе ей не хватало авторского текста, «и она попросила дать ей слова из хора плакальщиц. ‹…› Роль зазвучала как симфония. ‹…› В финале Пашенная декламировала песню под звуки гитары» (Михельсон Е. Вера Пашенная // Мастера театра и кино. Михаил Астангов. Мария Бабанова. Евгений Евстигнеев. Павел Луспекаев. Любовь Орлова. Вера Пашенная. Татьяна Пельтцер / Сост. Б. М. Поюровский. М.: Арт Пресс, 2000. С. 363).

(обратно)

676

Станиславский. Работа актера над собой. С. 72–73.

(обратно)

677

Забродин В. Эйзенштейн. Кино, власть и женщины. М.: НЛО, 2011. С. 365. Письмо от 26 декабря 1941 года.

(обратно)

678

Туровская М. Бабанова. Легенда и биография. М.: Искусство, 1981. С. 205. Хотя голос актрисы описывается, как и голос Качалова, многими мемуаристами, ее биограф Майя Туровская в 350-страничной биографии описанию голоса посвятила не более шести страниц (Туровская M. Бабанова. Легенда и биография. М.: Искусство, 1981. С. 39, 43, 87, 238, 239). Только три роли описаны как голосовые события – роль Стеллы в «Великодушном рогоносце», роль Дианы в «Собаке на сене» и роль Тани в одноименной пьесе Арбузова. В последней роли Бабанова работала с переменой голосовых регистров; каждый акт у Тани другое лицо – и другой голос; во втором акте «уходит все богатство ее обертонов, вся прихотливость бабановской колоратуры – остался голый неодетый звук» (С. 238–239).

(обратно)

679

Guilbert Y. L’Art de chanter une chanson. Paris: Grasset, 1928. Р. 11–12; Эйзенштейн. Метод/Methode. Bd. 1. S. 49. Влас Дорошевич сравнивает «незатейливые» песни волшебницы Гильбер с пением андерсеновского соловья и замечает: «Чтобы ее слушали, не нужно знать французского языка, и если вы хотите, чтобы зулусы поняли по-французски, – пошлите к ним Иветту Гильбер. И они поймут ее песенки без слов, поймут по ее интонациям, по необыкновенно развитой ‹…› выразительной мимике. Как поет Иветта Гильбер? Небольшой насморк… Виноват, небольшой голос, то, что мягко называется, – “носового тембра”. Он похож на голос М. Г. Савиной, которую Иветта Гильбер напоминает и ленивою грацией движений, и своим тоном избалованной, капризной женщины» (Дорошевич В. Иветта Гильбер // Театральная критика Власа Дорошевича / Сост. С. В. Букчина. Минск: Харвест, 2004. Цит. по публикации в Интернете: [20.05.2013]).

(обратно)

680

Эйзенштейн. Дисней // Эйзенштейн. Метод/Methode. Bd. 3. S. 780–781. В этом эссе Эйзенштейн анализирует рисунок Диснея, главным качеством которого он считает движущуюся линию и «плазматичность» формы, которая постоянно меняется, как переменчивые формы облаков и огня.

(обратно)

681

Письмо в киносекцию ВОКС. «Советским киноработникам по поводу “Иоанна Грозного” С. М. Эйзенштейна» от 31 мая 1945 года. Цит. по: Кнебель М. Вся жизнь / Ред. Н. А. Крымова. М.: ВТО, 1967. С. 109–110.

(обратно)

682

Там же. С. 110.

(обратно)

683

Свидетельство Германа Седова // Микрофон включен. Ты помнишь, коллега? // Позывные тревог и надежд. «Маяк» 40 лет в эфире. Воспоминания, фотографии, документы, практический опыт / Ред. – сост. Б. А. Брацыло. М.: Вагриус, 2004. С. 400.

(обратно)

684

Доклад был сделан в Университете Майнца в рамках организованного мной цикла лекций «Голос как медиальный феномен» 8 июня 2010 года.

(обратно)

685

Запись от 8 (четв<ерг>). Кузмин. Дневник 1934 года. С. 35–36.

(обратно)

686

Герман А. Правда – не сходство: а открытие // Искусство кино. 2001. № 12. С. 68. -article8 [22.01.2013].

(обратно)

687

Это дало Тынянову повод для каламбура: «Качалов – это Мочалов, обрезанный МХАТом» (Чуковский. Дневник 1936–1969. С. 37).

(обратно)

688

Михельсон. Вера Пашенная. С. 313.

(обратно)

689

Галендеев В. Что стоит за «тататированием». Беседа с В. М. Фильтишинским // Галендеев В. Не только о сценической речи. СПб.: СПГАТИ, 2006. С. 293. Громкость и ясность произношения утверждается на сцене Малого театра, и Вера Пашенная учит своих студентов не мямлить, не бормотать и не глотать последние слоги в скороговорке: «Помните! Вы учитесь в Училище бывшего Императорского театра. А здесь всегда говорили правильно по-русски, не заставляя зрителей напрягаться». По словам ученицы Пашенной, Тамары Дмитриевны Кушелевской (Михельсон. Вера Пашенная. С. 360), Пашенная работала над голосом как оперная певица, полагая, что на сцене должна звучать каждая буква (Там же. С. 359).

(обратно)

690

Дневник Елены Булгаковой. М.: Книжная палата, 1990. С. 54.

(обратно)

691

Бокшанская рассказывает за столом у Булгаковых 3 сентября 1937 года, что «“Анна Каренина” не имела в Париже того успеха, на который МХАТ рассчитывал, что в белогвардейских газетах писали, что у Еланской такая дикция, что ничего не поймешь, что вместо слова – мерзавец – она произносит “нарзанец”… и т. п.» (Дневник Елены Булгаковой. С. 165).

(обратно)

692

Булгаков. Избранное. С. 377. Это описание близко восприятию героя Сэлинджера «Над пропастью во ржи», которому также нестерпимо слушать искренний голос Стрэдлейтера: «Он начинал с того, что охмурял свою барышню этаким тихим, нежным, ужасно искренним голосом, как будто он был не только очень красивый малый, но еще и хороший, искренний человек. Меня чуть не стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все повторяла: “Нет, не надо… Пожалуйста, не надо. Не надо…” Но Стрэдлейтер все уговаривал ее, голос у него был, как у президента Линкольна, ужасно честный, искренний, и вдруг наступила жуткая тишина» (главка 7). Цит. по: Сэлинджер Дж. Д. Над пропастью во ржи / Пер. Р. Райт-Ковалевой. М., 1965. С. 41.

(обратно)

693

Горчаков Н. Режиссерские уроки Станиславского. Беседы и записи репетиций. M.: Искусство, 1952. С. 327.

(обратно)

694

Средняя длина одного плана в фильме Евгения Бауэра «Немые свидетели» (1916) была около 1 минуты 2 секунды, в первом фильме Кулешова «Проект инженера Прайта», снятом в 1918 году, она составляла 6 секунд (Tsivian Y. Cutting and Framing in Bauer’s and Kuleshov’s Films // Kintop 1. Jahrbuch zur Erforschung des Frühen Films. Frankfurt: Stroemfeld Verlag, 1992. S. 107).

(обратно)

695

Рошаль Г. Первые выводы // Совкино. 1935. Апрель. № 4. С. 39.

(обратно)

696

Зельдович. Колиевщина // Совкино. 1935. Август. № 8. С. 43.

(обратно)

697

Цимбал С. Образы и актеры в фильме «Петр Первый» // Искусство кино. 1937. № 9. С. 128.

(обратно)

698

В культуре 30-х годов присутствует футуристический временной сдвиг, который маскируется миметическим – фотографическим – кодом репрезентации. Герои никогда не увидят тех великих построек, которые они возводят (плотину, высотный дом, Дворец Советов) и которые должны внушать чувство вечности. Тело героя разложится раньше, чем эта вечность – или будущее – наступит, не выдержав нечеловеческих перегрузок. В этом смысле Павлу Корчагину не нужно зрение. Более того, его слепота является предпосылкой его идеального внутреннего видения и восприятия будущего. Искусства создают своеобразный ансамбль инструментальной подмены чувств, и кино моделирует идеальное зрение, идеальный слух и идеальное тело (Булгакова. Советский слухоглаз. С. 149–165).

(обратно)

699

Crafton. The Talkies. Р. 249.

(обратно)

700

Панов. История русского литературного произношения. С. 15.

(обратно)

701

Гаспаров Б. О некоторых тенденциях развития мелодики русской речи // Семиотика устной речи. Лингвистическая семантика и семиотика / Ред. коллегия Б. Гаспаров, П. Сигалов. Tartu: riikliku ülikooli toimetised, 1979. С. 27. Далее цитируется по этой публикации с указанием страниц в скобках.

(обратно)

702

При дискантном – фальцетном – пении мускульное усилие сжимает связки и таким образом достигается повышение тона. Флажолетный звук достигается на струнном инструменте при перекрывании пальцем колебания струны, таким образом уменьшается количество обертоновых колебаний.

(обратно)

703

Второй тип звучания связан с традициями хорового унисонного пения, которые воспитывались для этой техники и для которых характерно экспрессивное повышение тона и детонирования, в то время как многоголосное пение, способствующее развитию первого типа, угасает.

(обратно)

704

В подтверждение Гаспаров приводит сцену из «Театрального романа» Булгакова, в которой голос героя, скрывающего свое отчаянное бессилие, звучит не ясно и твердо, а хрипло, злобно и тонко (44).

(обратно)

705

Волконский. Выразительное слово. С. 85.

(обратно)

706

Панов замечает, что кино стало массовым зрелищем с 30-х годов, но никогда не было «безоговорочно авторитетным учителем культурной речи ‹…› Культурное влияние всегда связано с независимостью и достоинством ‹…› Не стали таким учителем ни радио, ни телевидение» (Панов. История русского литературного произношения. С. 17). Гаспаров прибегает к примеру Михаила Ульянова, который копирует старую мелодику для роли Дмитрия Карамазова.

(обратно)

707

Доронина Т. Дневник актрисы. М.: Вагриус, 1998. С. 68, 110.

(обратно)

708

Хельмут Летен отмечает, что в дневнике Карла Шмитта на 320 страницах нет описания ни одного визуального впечатления, зато дневник вводит нас в мир акустических феноменов (Lethen H. Verhaltenslehren der Kälte. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1994). Голосу Гитлера посвящено много исследований (см. далее). Марсель Байер пишет своего рода «акустическую фантазию» о голосовой паранойе Третьего рейха. Главный герой романа, акустик, собирается составить карту всех оттенков голоса, выявляя голос арийца (Beyer M. Flughunde. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1995).

(обратно)

709

Я не имею в виду информативные и богатые публикации и исследования по истории радио, на которые я опираюсь, так же как на мемуары дикторов; среди этой обширной литературы нет специального исследования медиальных голосов.

(обратно)

710

В этих журналах печатаются статьи и о звуковом кино (Рюмин Е. Звуковой фильм // Радиослушатель. 1928. № 41. С. 8).

(обратно)

711

Gehrke K. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neun Zeitbildern vom Frühmittelalter bis zur Gegenwart. Bd. III: Sowjetische Moderne und Umbruch. Wien: Böhlau, 2005. S. 225.

(обратно)

712

Дневник Ивана Глотова, пежемского крестьянина, Вельского района Архангельской области 1915–1931 гг. М., 1997. С. 289–291.

(обратно)

713

Радио начало трансляцию в 1923–1924 годах. Радиоцентр в Москве был открыт в 1923 году на Никольской, 3, в Ленинграде – в конце 1924 года на Песчаной. Трансляция ограничивалась поначалу двумя часами в день. В середине 20-х годов программы расширились. В 1933 году было введено центральное радио, которое получило монопольное право на распространение информации; с 1936 года в Москве начинается трансляция передач Коминтерна на заграницу (Дубровин В. К истории советского радиовещания. Пособие для студентов-заочников факультетов государственных университетов. Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1972; Горяева Т. Радио России: Политический контроль советского радиовещания в 1920–1930-х годах. Документированная история. М.: РОССПЭН, 2000).

(обратно)

714

Стивен Ловелл приводит следующую статистику. В Германии в 1934 году было 8,2 миллиона радиоприемников, в СССР 2,5 миллиона радиоточек (он опирается на факты: Bergheimer H.J., Lotz R.E. Hitler’s Airwaves: The Inside Story of Nazi Radio Broadcasting and Propaganda. New Haven: Yale UP, 1997. P. 6, 9; Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia: A study in Mass Persuasion. Cambridge, MA: Harvard UP, 1950. P. 274–275). В конце 20-х годов СССР переходит на трансляционную сеть. Изучение радиовещания в Нижнем Новгороде показывает, что после первой пятилетки количество радиоточек резко поднялось. В конце 20-х годов там было 343 радиоточки, в 1931 году 44 тысячи, во время войны – 82 тысячи, при этом одна радиоточка была рассчитана на 35 семей, в некоторых регионах на 79 семей (Lovell S. How Russia Learned to Listen. Radio and the Making of Soviet Culture // Kritika. Summer 2011. Vol. 12. № 3. P. 591–615. Здесь P. 593, 601–602, 605).

(обратно)

715

Гуревич А. История историка. М.: РОССПЭН, 2004. С. 75–76.

(обратно)

716

Kolb R. Schicksalsstunde des Rundfunks. Berlin: Brunnen-Verlag Willi Bischoff, 1932.

(обратно)

717

Возможно, это потому, что частная форма слушания утверждается поздно, после войны (одновременно с практикой записи всех программ предварительно), и связана с доступным пространством «чужого» радио и его «тайного» слушания (Roith-Ey K. Moscow Prime Time: How the Soviet Union Built the Media Empire That Lost the Cultural Cold War. Ithaca: Conrnell UP, 2011).

(обратно)

718

Изучение радиослушателей – довольно популярная тема (Lacey K. Feminine Frequency: German Radio. Ann Arbor 1996; Craig D.B. Fireside Politics: Radio and Political Culture in the Unites States 1920–1940. Baltimore: John Hopkins UP, 2000). Изучение советского опыта радиослушания только начинается, и с ним связан проект Стивена Ловелла.

(обратно)

719

Запись от 17 января 1936 года (Чуковский. Дневник 1936–1969. С. 9).

(обратно)

720

Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. М.: Вагриус, 2001. Запись от 1 апреля 1924 года. С. 38–39.

(обратно)

721

Этот отрывок опубликовал Виктор Лосев в примечаниях к «Дневнику Мастера и Маргариты» (С. 3).

(обратно)

722

Гинзбург. Записные книжки. С. 82–84.

(обратно)

723

Запись от 10 апреля 1936 года (Чуковский. Дневник 1936–1969. С. 17).

(обратно)

724

Там же. С. 16.

(обратно)

725

Запись от 22 апреля 1936 года (Там же. С. 18).

(обратно)

726

См.: Шишкин О. Красный Франкенштейн: Секретные эксперименты Кремля. М.: Ультракультура. С. 54–55.

(обратно)

727

Беляев А. Властелин мира // Собрание сочинений: В 9 т. М.: Terra, 1993. Т. 4. С. 99. Герой романа Штирнер может быть побежден только при помощи советских специалистов, экспериментирующих с собаками. «Моя “машина-мозг”, – говорит герой романа Дугов, который работает с академиком Лазаревым и профессором Бехтеревым, – вполне осуществима для современной техники. Я изучаю природу электромагнитных волн, излучаемых мозгом человека, устанавливаю их длину, частоту и так далее. Воспроизвести их механически уже не представляет труда. Усильте их трансформаторами, и мысли-волны потекут, как обычная радиоволна, и будут воспринимаемы людьми» (Там же. С. 129).

(обратно)

728

См. анализ романа в: Velminski W. Radiogehirne: Von sowjetischen Fiktionen der Kommunikation. Golo Föllmer, Sven Thiermann. Relating Radio. Communities. Aesthetics. Access. Beiträge zur Zukunft des Radios. Leipzig: Spector books, 2006. S. 301–306.

(обратно)

729

Электрические вибрации мозга исследовались уже в XIX веке физиологом В. Я. Данилевским. Биофизическое исследование органов чувств, прежде всего зрения и слуха в их взаимовлиянии, проводил в 20-х годах П. Лазарев. В конце 20-х годов Г. Гершуни основал лабораторию по исследованию физиологии слуха и биоакустики, в которой занимались и субсенсорным влиянием. О попытках использования звука в военных целях см.: Захарьин Д. Идеология звукописи. Ранний опыт советского звукового кино // Die Welt der Slaven. Stumm oder vertont? Krisen und Neuanfänge in der Filmkunst um 1930 / Hg. von Dmitri Zakharine. München: Otto Sagner, 2009. Heft 2. S. 243–260.

(обратно)

730

Вертов Д. Киноглаз, радиоглаз и так называемый документализм // Пролетарское кино. 1931. № 3. С. 16.

(обратно)

731

Эйзенштейн С. К вопросу о материалистическом подходе к форме [1925] // Эйзенштейн. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1964. Т. 1. С. 115.

(обратно)

732

См.: Булгакова. Советский слухоглаз. С. 41–61.

(обратно)

733

Хлебников В. Радио будущего // Собрание произведений. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1930. Т. IV. С. 290–295. Цит. по: Великая книга дня. С. 680–682.

(обратно)

734

Вертов. Статьи. Дневники. Замыслы. С. 86.

(обратно)

735

Калганов. Первые годы Ленинградского радио. С. 209.

(обратно)

736

Калганов. Первые годы Ленинградского радио. С. 209.

(обратно)

737

Там же. С. 208.

(обратно)

738

Гинзбург. Записные книжки. С. 153–154.

(обратно)

739

Юрий Калганов сделал для радио постановку «Броненосец Потемкин» (музыка Малаховского, радиомонтаж М. Тиберовского), переданную 21.02.1929 (Радиослушатель. 1929. № 41. С. 7).

(обратно)

740

Радиослушатель. 1928. № 5. С. 16. Александр Шерель описывает в своей книге, какими курьезами была богата трансляция пьес по радио, при которой события без диалога, сопровождаемые лишь серией непонятных шумов, пропадали. Чтение ремарок, введенное как субтитры для слепых, не помогало, поэтому радио ввело ведущего, который описывал невидимые действия (Шерель. Аудиокультура XX века. С. 349–392, 398–446). Так появился замысел Мейерхольда установить при постановке пьесы Третьякова «Хочу ребенка» радиовышку на сцене, с которой диктор объяснял бы всей стране, как герои зачинают ребенка, и открывал дискуссию о лучших способах это делать, учитывая опыт немых сцен в театре.

(обратно)

741

Langenbucher W. (Hg.). Paul Felix Lazarsfeld – Leben und Werk. Anstatt einer Biografie. Wien: Braumüller, 2008. Опрос слушателей, определяющих по голосу пол, возраст, темперамент невидимого диктора, был проведен в 1929–1932 годах в Австрии. Лазарсфельд продолжил изучение радио в Америке внутри так называемого Принстонского проекта в 40-х годах. В нем участвовали немецкие ученые под руководством Лазарсфельда: психоаналитик Карен Хорни, гештальтпсихолог Рудольф Арнхайм, социолог Теодор Адорно и др.

(обратно)

742

Weill K. Musik und musikalisches Theater. Gesammelte Schriften mit einer Auswahl von Gesprächen und Interviews / Hg. Stephen Hinton, Jürgen Schebera. Mainz: Schott, 2000. S. 268–269. Zitiert nach Hagen. Das Radio. S. 94.

(обратно)

743

Kolb R. Schicksalsstunde des Rundfunks, Berlin: Brunnen-Verlag Willi Bischoff, 1932. S. 52; Hagen. Das Radio. S. 118–119.

(обратно)

744

Hagen. Das Radio. S. 122–136.

(обратно)

745

Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. S. 251–263.

(обратно)

746

Hagen. Das Radio. S. 277, 225–277.

(обратно)

747

Их реальные и сыгранные голоса можно послушать в Интернете: Freeman Gosden («Amos») and Charles Correll («Andy»): [10.05.2013].

(обратно)

748

Hilmes M. Hollywood and Broadcasting: from Radio to Cable. Urbana: University of Illinois Press, 1990. Radio Voices: American Broadcasting, 1922–1952. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 311.

(обратно)

749

Douglas SJ. Listening In: Radio and the American Imagination, from Amos’n’Andy and Edward R. Murrow to Wolfram Jack and Howard Stern. New York: Times Books, 1999. P. 101.

(обратно)

750

Hagen. Das Radio. S. 200–232. Чревовещатели становятся популярными в кругах европейских и американских интеллектуалов в особом контексте: в 1870-х годах Александр Белл начинает свои эксперименты с электрическими следами голоса на медных пластинках, которые должны были помочь говорить глухонемым, и случайно изобретает телефон – аппарат, который должен установить коммуникацию с голосами умерших на месмерических сеансах гипноза. На эти опыты проецируются внутренние голоса чревовещателей. Они выступают в водевильных шоу, как это делал Берген, попав оттуда на радио. Образы чревовещателей не случайно возникают в памяти Арто и Борхеса, когда появляется звуковое кино, и они же чрезвычайно интересуют в это время Эйзенштейна (см.: Эйзенштейн. Метод/Methode. S. 1054–1055). Он увлекается Бергеном и его куклой Чарли и заставляет героя своей непоставленной комедии «МММ» проглотить микрофон, при помощи которого можно услышать внутреннюю сущность героя.

(обратно)

751

Hagen. Das Radio. S. 231.

(обратно)

752

Александр Шерель описывает московскую постановку радиопьесы Эрнста Толлера «Новости Берлина» (1931), в которой музыка, шумы и слово выступали на равных правах (Шерель. Аудиокультура XX века. С. 99–102). Тексты радиокомпозиции Арсения Тарковского «Повесть о сфагнуме» (1931), репортажа «Пуск Днепрогэса» (1932) и радиофильма «Железный поток» (1932–1933), близкие этим экспериментам, напечатаны в: Великая книга дня. С. 248–254, 256–261, 268–289. Интересно, что реконструкция советского коллажа «Пуск Днепрогэса» была сделана в 70-х годах на немецком радио.

(обратно)

753

«Музыка факта, фиксация звуковой натуры при помощи электрофонографа и передача этой записи через радио-усилитель. Этот род музыкального производства уже возник и развивается за границей. У нас он впервые применяется режиссером Терентьевым в постановке оперетты “Луна-Парк” в Москве. Кроме того, Московская Радиопередача предпринимает фонозапись города Москвы для передачи в провинцию фоноэкскурсий» (Кашницкий В. Умная музыка // Новый Леф. 1928. № 5. С. 38).

(обратно)

754

Третьяков С. Радиомай // Говорит СССР. 1932. № 13. С. 7. Репринт: «Великая книга дня…» C. 716.

(обратно)

755

Цит. по: Шерель. Аудиокультура XX века. С. 373.

(обратно)

756

Эти требования выдвигает и Сергей Бернштейн (Бернштейн С. Проблемы русского произношения // Говорит СССР. 1936. № 2. С. 24, 27).

(обратно)

757

Радиослушатель. 1930. № 2. С. 5.

(обратно)

758

Мархасев Л. Белка в колесе. Записки из Дома радио. СПб.: Лики России, 2004. С. 41–55. Здесь С. 42.

(обратно)

759

«Голос у меня был высокий, и говорила я быстро, частила очень. Однажды Мейерхольд крикнул мне из зала: “У вас нестерпимая скороговорка! На сцене все должно быть отчетливо, даже шепот”. И больше этого не было», – вспоминала Бабанова. Цит. по: Туровская. Бабанова. С. 39.

(обратно)

760

Закушняк А. Вечера интимного чтения // Радиослушатель. 1929. № 49. С. 9.

(обратно)

761

Радиослушатель. 1929. № 48. С. 8, 10.

(обратно)

762

Рюмин Е. С трубками на ушах // Радиослушатель. № 39. С. 19.

(обратно)

763

Наталья Толстова пишет, что в Институте Слова, закрытом в 1922 году, преподавали Сергей Волконский, Елизавета Сарычева, Ольга Озаровская, Сергей Шервинский, занимавшийся впоследствии с московскими дикторами (Толстова Н. Внимание, включаю микрофон. М.: Искусство, 1972. С. 39).

(обратно)

764

Цит. по: Шерель. Аудиокультура XX века. С. 21.

(обратно)

765

Последняя исповедь. Интервью с Ольгой Высоцкой // Позывные тревог и надежд. «Маяк». 40 лет в эфире. Воспоминания, фотографии, документы, практический опыт / Ред. – сост. Б. А. Брацыло. М.: Вагриус, 2004. C. 386.

(обратно)

766

Рубашкин А. Голос Ленинграда. СПб.: Нева, 2005; Васильева Т. Радио. Блокада. Ленинград: Сборник статей и воспоминания. СПб.: Специальная литература, 2005.

(обратно)

767

Отравленный эфир (о буржуазном радио) // Радиослушатель. 1928. № 5. C. 5.

(обратно)

768

Говорит СССР. 1935. № 8. С. 32. Репринт: Великая книга дня. С. 735–836.

(обратно)

769

Логинов Мих., Потехин А., Гурин А., Розенберг А., Сальман. Комиссия // Радиослушатель. 1930. № 2. С. 5.

(обратно)

770

Радиослушатель. 1930. № 13. С. 4. Цит. по: Шерель. Аудиокультура XX века. C. 358.

(обратно)

771

Там же.

(обратно)

772

Толстой Л.Н. Война и мир. Том IV. Часть I. Глава I. Цит. по: Он же. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, опубликован в Интернете: [25.12.2012].

(обратно)

773

Говорит СССР. 1934. № 1. С. 7. Цит. по: Шерель. Аудиокультура XX века. C. 357.

(обратно)

774

В 1933–1935 годах журнал «Говорит СССР» печатает серию интервью с актерами МХАТа о микрофонном голосе и микрофонном исполнении. Москвин, Ливанов, Качалов, Книппер-Чехова читают у микрофона и рассуждают в журнале о радиоспецифике. Отрывки из этих статей цитируются в: Шерель. Аудиокультура XX века. С. 349–397.

(обратно)

775

По Москвину, фальшь этого «голого голоса» режет слух (Говорит СССР. 1935. № 20. С. 26; Шерель. Аудиокультура XX века. C. 368). Книппер-Чехова считает, что «подача должна быть очень точной и осторожной… Микрофон не выносит крика, “жирных” переживаний. Радио, как и кино, не терпит никакой фальши, никакого нажима. Слушателя обмануть нельзя. Перед микрофоном нужно быть честным. Не надо форсировать, нажимать – играть надо мягко» (Говорит СССР. 1935. № 7. С. 14. Цит. по: Шерель. Аудиокультура XX века. С. 369).

(обратно)

776

Там же. С. 370.

(обратно)

777

Там же. С. 369.

(обратно)

778

Логинов, Потехин, Гурин, Розенберг, Сальман. Комиссия // Радиослушатель. 1930. № 2. С. 5.

(обратно)

779

Толстова Н. Внимание, включаю микрофон! М.: Искусство, 1972. С. 17.

(обратно)

780

Толстова. Внимание, включаю микрофон! С. 90.

(обратно)

781

Пришвин М.М. Дневники 1936–1937 гг. / Подгот. текста Я. Гришиной. А. Киселевой. СПб.: Росток, 2010. С. 601.

(обратно)

782

Платонов А. Ноев ковчег. Драматургия / Сост. А. Мартыненко. М.: Вагриус, 2006. Далее в тексте указываются страницы этого издания.

(обратно)

783

Robbe-Grillet A. Die Radiergummis. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989. S. 208–209. Перевод мой.

(обратно)

784

Австрийский киномузей выпустил в 2005 году DVD с отреставрированной Петером Кубелкой версией фильма. Первую реставрацию «Энтузиазма» Кубелка предпринял в 1972 году, она была запущена в американский видеопрокат. Кубелка назвал свою работу, синхронизирующую некоторые несинхронные пассажи в «Энтузиазме», «ресинхронизацией».

(обратно)

785

РГАЛИ. Ф. 2091. Оп. 1. Ед. хр. 91. Л. 99. Я благодарна Лиле Кагановской, указавшей мне на этот источник в папке с газетными вырезками, хранящейся в РГАЛИ.

(обратно)

786

Они тоже принадлежат к категории акусметров, исследуемых Мишелем Шионом. Эти бестелесные голоса обладают абсолютной властью, потому что они вездесущи, всевидящи, омнипотентны, всезнающи (Chion. The Voice in Cinema. P. 24).

(обратно)

787

Эйзенштейн. Метод/Methode. Т. 3. С. 777.

(обратно)

788

Алперс Б. «Одна» Фэксов. С. 105–106.

(обратно)

789

Кузмин. Дневник 1934 года. С. 123; Олеша. Заговор чувств. С. 283; Аржиловский А. Дневник 1936–1937 гг. Запись от 11 ноября 1936 года / Публикация Константина Лагунова // Урал. 1992. № 3. С. 144.

(обратно)

790

Mayenburg R. von. Hotel Lux. Mit Dimitroff, Ernst Fischer, Ho Tschi Minh… im Moskauer Quartier der Kommunistischen Internationale. München: Bertelsmann Verlag, 1978. S. 64. Перевод мой.

(обратно)

791

«Служить Родине приходится костями…» Дневник Н. В. Устрялова, 1935–1937 гг. // Источник. 1998. № 5–6. С. 3–100. Цит. по публикации в Интернете: -center.ru/asfcd/auth/?num=952&t=page [12.01.2011].

(обратно)

792

Фейхтвангер Л. Москва 1937. Цит. по: Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. С. 330–332.

(обратно)

793

«Служить Родине приходится костями…» Дневник Н. В. Устрялова, 1935–1937 гг. // Источник. 1998. № 5–6. С. 3–100. Цит. по публикации в Интернете: -center.ru/asfcd/auth/?num=952&t=page [12.01.2011].

(обратно)

794

Шилов. Голоса, зазвучавшие вновь. С. 247.

(обратно)

795

См.: Doane M.A. The Voice in Cinema: The Articulation of Body and Space (1980) // Narrative, Apparatus, Ideology / Ed. Philip Rosen. New York: Columbia University Press, 1986. Р. 341; Bonitzer P. The Silences of the Voice // Narrative, Apparatus, Ideology. P. 319–334.

(обратно)

796

Левитан Ю. 50 лет у микрофона / Сост. В. М. Возчиков. М.: Искусство, 1987. С. 28; Шерель. Аудиокультура XX века. С. 358. См. недавнюю биографию Левитана: Таранова Э. Левитан – голос Сталина. М.: Партнер, 2010.

(обратно)

797

Левитан Ю. 50 лет у микрофона. С. 19; Толстова. Внимание, включаю микрофон! С. 83.

(обратно)

798

Шуб Э. Жизнь моя – кинематограф. M.: Искусство, 1972. С. 178.

(обратно)

799

Цит. по: Янгиров Р. Спецы в советской кинематографии // Тыняновский сборник. Четвертые чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 230–231. В это время Олег Фрелих, звезда русского немого кино на роли благородных любовников, – ведущий актер Театра Ленинского комсомола, его голос часто звучит по радио. В фильме Чиаурели «Падение Берлина» (1949) он сыграл Рузвельта.

(обратно)

800

Свидетельство Курашова. Ты помнишь, коллега? Позывные тревог и надежд. «Маяк». 40 лет в эфире. Воспоминания, фотографии, документы, практический опыт / Ред. – сост. Б. А. Брацыло. М.: Вагриус, 2004. С. 405.

(обратно)

801

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 434.

(обратно)

802

Ibid. S. 435.

(обратно)

803

Геттерт отмечает, что Гитлер читал «Психологию масс» Густава Ле Бона (переведенную на немецкий в 1908 году) и чувствовал себя уже в 1921 году мастером ораторского искусства (Ibid. S. 435).

(обратно)

804

Ibid. S. 437.

(обратно)

805

Mann K. Mephisto. Roman einer Karriere. 9. Auflage. Hamburg: Rowohlt, 1981. Перевод мой.

(обратно)

806

Tucholsky K. Gesamtausgabe. Bd. 20. Briefe 1933–1934 / Hg. von A. Bonitz und G. Huonker. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1996. S. 15. Перевод мой.

(обратно)

807

Schmölders. Die Stimme des Bösen. Zur Klanggestalt des Dritten Reiches // Merkur. 1997. № 581. S. 682.

(обратно)

808

Так анализировал его речь современник, историк Карл Александр фон Мюллер (Göttert. Geschichte der Stimme. S. 437).

(обратно)

809

Klöss E. Der Redner Adolf Hitler // Reden des Führers. Politik und Propaganda Adolf Hitlers 1922–1945 / Hg. Klöss Erhard. München: dtv, 1967. S. 16–17. Цит. по: Göttert. Geschichte der Stimme. S. 438.

(обратно)

810

Schnauber K. Wie Hitler sprach und schrieb. Zur Psychologie und Prosodik der faschistischen Rhetorik. Frankfurt a.M.: Athenäum-Verlag, 1972.

(обратно)

811

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 438.

(обратно)

812

Также при помощи профессионала, фотографа Генриха Гофмана, Гитлер работал над своим имиджем начиная с 1923 года.

(обратно)

813

Mein Schüler Hitler. Das Tagebuch seines Lehrers Paul Devrient / Hg. W. Maser. Pfaffenhofen, Ilm: Ilmgau Verlag, 1975.

(обратно)

814

Геттерт прослеживает, как эти идеи развивались и были поддержаны в журнале «Das gesprochene Wort» («Произнесенное слово»), который выходил с 1938 года (Göttert. Geschichte der Stimme. S. 395–398).

(обратно)

815

Hagen. Das Radio. S. 113, 118.

(обратно)

816

Epping-Jäger C. Laut/Sprecher Hitler. Über ein Dispositiv der Massenkommunikation in der Zeit des Nationalsozialismus // Hitler der Redner / Hg. P. Wiesinger. München: Fink 2003, S. 143–158; Eadem. «Eine einzige jubelnde Stimme». Zur Etablierung des Dispositivs Laut/Sprecher in der politischen Kommunikation des Nationalsozialismus // Medien/Stimmen / Hg. C. Epping-Jäger; Linz Erika. Köln: Dumont, 2003. S. 100–123; Göttert. Geschichte der Stimme. S. 447.

(обратно)

817

Корнелия Эппинг-Ягер исследовала связи партии с Симменсом во всех деталях, и результаты ее богатого фактами анализа дают материальную базу для подкрепления мнения Мак-Люэна, что без динамиков Гитлер никогда бы не завоевал Германию (к этому надо добавить самолет, предоставленный Гитлеру Хенкелем, на котором он мог облетать Германию во время своей предвыборной кампании, что документировано в книге «Hitler über Deutschland», изданной в 1930 году). Мак-Люэн, однако, указывает и на то, что телевидение привело бы к более быстрому разрушению режима (McLuhan H.M. Die magischen Kanäle. Understanding Media. Düsseldorf, 1968. S. 327).

(обратно)

818

Göttert. Geschichte der Stimme. S. 447.

(обратно)

819

Ibid. S. 446–447.

(обратно)

820

Цит. по: Емельянов Ю. Троцкий. Мифы и личность. M.: Вече, 2003. С. 162.

(обратно)

821

Один очевидец сравнивал речь Шумахера со стилем и тоном Геббельса (Göttert. Geschichte der Stimme. S. 452).

(обратно)

822

У Михаила Чиаурели эту роль играл Владимир Савельев («Падение Берлина», 1949). В фильме Георга Вильгельма Пабста «Последний акт» (1955) – Альбин Скода. В фильмах ГДР и СССР эту роль часто исполнял Фриц Диц («Эрнст Тельман – вождь своего класса», 1955; «Освобождение», 1970–1971; «Семнадцать мгновений весны», 1973). В 1973 году в фильме «Последние дни» Гитлера сыграл Алек Гиннесс. Дани Леви занял в этой роли комика Хельге Шнайдера («Мой фюрер», 2006), следуя традиции Чаплина («Великий диктатор», 1940). В «Бесславных ублюдках» (2009) Тарантино Гитлера сыграл эксцентрический актер Мартин Вуттке, перенеся на экран образ, созданный им в постановке берлинского ансамбля «Карьера Артуро Уи» (1995).

(обратно)

823

Сокуров А. Краткие характеристики персонажей для немецкого озвучания // Сокуров. Части Речи / Сост. Любовь Аркус. СПб.: Сеанс, 2006. С. 538.

(обратно)

824

Hagen. Das Radio. S. 193.

(обратно)

825

Ibid. S. 194. В каком-то смысле это возрождало традицию бытового акустического ландшафта, характерного для городских гангстерских фильмов начала 30-х годов, в которых голос был укутан в шумы позвякивания льда в стаканах виски.

(обратно)

826

Александр Керенский. Любовь и ненависть революции. Дневники, статьи, очерки и воспоминания современников / Сост. Г. Л. Соболев. Чебоксары: Изд-во Чувашского университета, 1993. С. 67–68. Керенский в 36 лет был самым молодым правителем России, и его телесный язык был нестандартен. Он бегал, а не ходил, вспрыгивал на подножку трамвая, и филеры полиции могли угнаться за ним только на автомобиле. Когда в марте 1917 года в качестве нового министра юстиции он подал руку швейцару, его символическое демократическое рукопожатие вызвало массу комментариев.

(обратно)

827

Там же. С. 109; Северянин И. Стихотворения. Малая серия БП. Л.: Советский писатель, 1975. С. 301.

(обратно)

828

Карабчевский Н. Что глаза мои видели. Книга вторая. Революция и Россия. Берлин: Изд-во Ольги Дьяковой и Ко, 1921. С. 19. Карабчевский, описывающий развитие профессионализации русских адвокатов, в чью касту после реформы пришли самые талантливые люди общества (С. 159), несколько раз подчеркивает, что Керенский этим талантом не обладал (С. 118, 150). На популярные в революционные месяцы «концерты-митинги» с «истерическими воплями» Керенского и «шамканьем Брешко-Брешковской» бегала прислуга – в перерывах между дежурством в очередях за хлебом (С. 150). Интересно, что Карабчевский – адвокат, знаменитый тем, что он был одним из защитников Бейлиса, как и Василий Маклаков, – неприятно поражал Куприна своим «актерским пафосом», и на этом фоне поверенный Керенский показался и Куприну и Власу Дорошевичу, «человеку несомненного житейского опыта», «искренним и настойчивым», как «правда». Цит. по: Александр Керенский. Любовь и ненависть революции. С. 66.

(обратно)

829

Милюков П.Н. Воспоминания. М.: Современник, 1990. Т. 2. С. 326. Цит. по: Александр Керенский. Любовь и ненависть революции. С. 130.

(обратно)

830

Александр Керенский. Любовь и ненависть революции. С. 174.

(обратно)

831

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. Кн. 2. С. 328–329. Запись от 9 мая 1917 года.

(обратно)

832

Вишняк М. Дань прошлому. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954. С. 230, 231.

(обратно)

833

«Временный правитель России». Неопубликованное интервью Генриха Боровика с Александром Керенским. К 80-летию Февральской революции. -97/2-2-97.htm [25.12.2012].

(обратно)

834

Deutscher I. The Prophet Armed. Trotsky: 1879–1921. New York; London: Oxford UP, 1954. P. 34.

(обратно)

835

Троцкий Л. Политические силуэты. М.: Новости, 1990. С. 25. В «Моей жизни» Троцкий останавливается на ораторском искусстве Жореса и Бебеля, двух антиподах, которых он слышал на конгрессах Второго интернационала, Жореса во всем блеске пламенной «латинской риторики», второго со всей «протестантской сухостью» (Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М.: Книга, 1990. Т. 1. С. 279).

(обратно)

836

Троцкий. Моя жизнь. Т. 1. С. 25.

(обратно)

837

Там же. Т. 2. С. 16. Курсив мой. Можно найти много свидетельств о магическом действии речей Троцкого, производивших впечатление и на красногвардейцев, и на их начальников, бывших царских офицеров. Сегодняшние обсуждения голоса Троцкого в Интернете не в его пользу: тембр его голоса, картавость, странность произношения и «завывательные интонации» напоминают современному блогеру «манеру чтения собственных стихов поэтом Иосифом Бродским». Голос и картавость Ленина, спокойствие и акцент Сталина кажутся более мягкими. -09-05-528 [25.12.2012].

(обратно)

838

Arendt H. The Origins of Totalitarianism (Elemente und Ursprünge totaler Herrschaft). Cleveland: World Pub. Co, 1958. Р. 334–336.

(обратно)

839

Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Т. 2. С. 15. Речь идет о 1917 годе.

(обратно)

840

Алперс. Театр социальной маски // Театральные очерки. Т. 1. С. 48.

(обратно)

841

Цит. по: Воспоминания писателей о В. И. Ленине / Сост. И. Израильская. М.: Правда, 1990 (с указанием страниц в скобках).

(обратно)

842

Слова Зиновьева, приводимые Луначарским (Луначарский А.В. Революционные силуэты. М., 1923. С. 15).

(обратно)

843

Ильин-Женевский А.Ф. «Один день с Лениным» (Из воспоминаний «витемеровца»). Л.; М., 1925. С. 18–19. Цит. по: Дудаков С. Ленинъ как Мессия. Иерусалим; М., 2007. Цит. по версии в Интернете: [30.10.2012]. В этой публикации собраны многие мемуарные источники, которые я использую.

(обратно)

844

Куприн А.И. Ленин (моментальная фотография) // Неман (Минск). 1988. № 4. С. 26–28.

(обратно)

845

Цит. по: Емельянов. Троцкий. Мифы и личность. С. 158.

(обратно)

846

Зубов В. Страдные годы России. Воспоминания о Революции. 1917–1925. Мюнхен: Wilhelm Fink, 1968. С. 76.

(обратно)

847

Запись от 17–30 апреля 1918 года (Окунев Н.П. Дневник москвича 1917–1920. М.: Военное издательство, 1997. Серия «Редкая книга». Т. 1. С. 174).

(обратно)

848

Запись от 24 мая 1917 года (Там же. С. 45).

(обратно)

849

Коляда В. Аудиодокументы в коммуникационной среде СССР 1920–1930-х годов // Советская власть и медиа. С. 76–88; Железный А. Наш друг – грампластинка. М.: Искусство, 1989. С. 209–252; Судоходов. Тайны граммофона. С. 212–227.

(обратно)

850

В это время документальные звукозаписи ленинского голоса на грампластинках переводятся на оптическую пленку и очищаются специальными фильтрами, об их реставрации пишет пресса (Голос Ленина на кинопленке // Репринт: Три песни о Ленине / Сост. Е. Свилова-Вертова, В. Фуртичев. M.: Искусство, 1972. С. 117). Анализ этого фильма в: Булгакова. Советский слухоглаз. С. 77–97.

(обратно)

851

Авраамов. Синтонфильм. С. 323.

(обратно)

852

Вертов Д. Из наследия. Т. 1: Драматургические опыты / Сост. А. Дерябин. М.: Эйзенштейн-центр, 2004. С. 141–161.

(обратно)

853

Вертов. Из наследия. Т. 1. С. 493.

(обратно)

854

См.: Weigel S. Die Stimme als Medium des Nachlebens: Pathosformel, Nachhall, Phantom: Kulturwissenschaftliche Perspektiven // Stimme: Annäherung an ein Phänomen. S. 16–39.

(обратно)

855

Svenbro J. Stilles Lesen und die Internalisierung der Stimme im alten Griechenland // Zwischen Rauschen und Offenbarung. Zur Kultur– und Mediengeschichte der Stimme / Hg. Friedrich Kittler, Sigrid Weigel, Thomas Macho. Berlin: Akademie Verlag, 2002. S. 65–67.

(обратно)

856

Чуковский. Дневник 1936–1969. С. 19.

(обратно)

857

Леонидов О. Художник и советская тема // Искусство кино. 1941. № 1. С. 17 // История советского киноискусства звукового периода по высказываниям мастеров кино и отзывам критиков / Сост. И. Соколов. Ч. II: 1934–1944. М.: Госкиноиздат, 1946. С. 67.

(обратно)

858

Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи / Сост. М. Лобанов. М.: Эксмо, 2002. С. 485, 491, 495.

(обратно)

859

Там же. С. 13, 15–16.

(обратно)

860

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. Цит. по: Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. С. 13, 532.

(обратно)

861

Там же. С. 485.

(обратно)

862

Там же. С. 320.

(обратно)

863

Семанов С., Кардашов В. Иосиф Сталин: Жизнь и наследние. М.: Новатор, 1997. С. 87.

(обратно)

864

Запись от 12 декабря 1939 года (Вернадский В.И. Дневники 1935–1941: В 2 кн. / Ред. В. Волков. Кн. 2: 1939–1941. М.: Наука, 2008. С. 82.

(обратно)

865

Дневник Елены Кукановой // Бысть на Устюзе: Историко-краеведческий сборник. Вологда: ЛиС, 1993. С. 243–244.

(обратно)

866

Там же. С. 248.

(обратно)

867

Запись от 25 ноября 1936 года («Служить Родине приходится костями…» Дневник Н. В. Устрялова. С. 58–59, 60–61). Съезд проходил в Москве 25 ноября – 5 декабря 1936 года.

(обратно)

868

Пришвин. Дневники 1936–1937. С. 354–355.

(обратно)

869

Аржиловский. Дневник 1936–1937 годов. С. 146.

(обратно)

870

О выступлении Сталина 7 ноября 1941 года Вернадский замечает 14 ноября в дневнике: «Речь, несомненно, очень умного человека». На митинге эту речь прочла бывшая актриса МХТ Мария Андреева, «говорят, очень хорошо», – записывает Вернадский (Вернадский В. И. Дневники 1941–1943. М.: РОССПЭН, 2010. С. 68).

(обратно)

871

Запись от 28 ноября 1941 года (Там же. С. 77).

(обратно)

872

В Архангельск пришла война. Из дневника жителя Архангельска Ф. Н. Паршинского // Война. Запечатленные дни 1941–1942. Дневники и документы / Сост. В. Ильин. Архангельск: Правда Севера, 2005. С. 22–23.

(обратно)

873

Отклики взволнованных слушателей на эту передачу напечатаны в сборнике материалов по истории советского радио («Великая книга дня…» С. 658–659).

(обратно)

874

Скороходов. Тайны граммофона. С. 352. Автор пишет, что план выпуска пластинок в 1938 году был выполнен по музыкальным разделам на 50 и 70 %, но спасли документальные записи – миллионные тиражи речи Сталина о проекте Конституции на предвыборном собрании избирателей Сталинского округа Москвы, которые распространялись по разнарядке.

(обратно)

875

По свидетельству редактора студии документальных фильмов Юрия Каравкина – в интервью, которое я провела в Москве в августе 1992 года для фильма «Stalin – eine Mosfilmproduktion» (1993, WDR).

(обратно)

876

Кацман Р. Фильм, который войдет в века // Искусство кино. 1937. № 3. С. 4–5.

(обратно)

877

Я интервьюировала Абрама Хавчина в Москве в августе 1992 года для фильма «Stalin – eine Mosfilmproduktion» (WDR, 1993).

(обратно)

878

Кинематограф оттепели. М.: Материк, 1996. Кн. 1. С. 54.

(обратно)

879

Монтень М. Опыты. М.; СПб.: Эксмо; Terra Fantastica, 2003. Кн. 1. С. 48.

(обратно)

880

Ульянов М.А. Возвращаясь к самому себе. М.: Центрполиграф, 1996. С. 76.

(обратно)

881

Кара С. Образ великого гражданина // Искусство кино. 1940. № 1–2. С. 70, 71.

(обратно)

882

Этот культивируемый грузинский акцент всегда прикреплен к Сталину в анекдотах, параллельно другой маске – советского Иванушки-дурачка с индивидуальными маркировками необразованности и лихости: Василия Ивановича Чапаева. Современный блогер замечает: «Анализ прослушанной записи голоса Сталина позволяет сделать следующие выводы. Во-первых, кавказский акцент у него действительно был, но в очень легкой форме, значительно менее заметной, чем обычно показывают в кино. Во-вторых, по ходу выступления очень заметно, как Сталин пытается контролировать свой акцент, сделать его более сглаженным, хотя иногда от волнения это плохо удается. В голосе Сталина по ходу речи кавказский акцент то почти исчезает, то становится явно выраженным. В-третьих, темп речи Сталина неравномерный – то он делает длинные паузы между словами, то говорит очень быстро, слова почти сливаются. Среди всех актеров, игравших Сталина, наиболее близко к реальности его голос изобразил Алексей Петренко (в телевизионном сериале про Вольфа Мессинга). Не исключено, что актер специально слушал записи выступлений Сталина, чтобы вжиться в роль» ( [25.01.2013]).

(обратно)

883

Автор сценария Г. Фрадкин. Режиссер Ф. Тяпкин. «Моснаучфильм», 1963.

(обратно)

884

Гиацинтова С. Голос за кадром // Искусство кино. 1964. № 4. С. 12–13.

(обратно)

885

Производство Эстония, Россия, Дания, Финляндия, режиссер Харди Волмер, в роли Ленина Виктор Сухоруков и многие другие.

(обратно)

886

Keir K. Turn it Down! She Srieked; Gender, Domestic Space and High Fidelity 1948–1959 // Popular Music. Cambridge, 1996. Vol. 15/2. P. 149–174.

(обратно)

887

В 1940-х годах Дисней экспериментировал для «Фантазии» с трехканальным оптическим звуком. Однако проекция звука с магнитной пленки в кино исчезает, потому что только большие кинотеатры могут позволить себе новую аппаратуру. Звуковая революция откладывается до поздних 1970-х годов, до прихода долби. Джон Белтон указывает, однако, что 80 % прибыли сделали в этот период именно большие кинотеатры, оснащенные новым экраном и новым звуком (Belton J. 1950s. Magnetic Sound: The Frozen Revolution // Sound Theory/Sound Practice. Р. 157).

(обратно)

888

Musique concrete применяет прием семплирования, расщепляя записанные звуки, трансформируя их и производя из этих частей новые композиции.

(обратно)

889

Améry J. Geburt der Gegenwart. Gestalten und Gestaltung der westlichen Zivilisation seit Kriegsende. Open und Freiburg im Breisgau; Walter.Verlag, 1961. S. 202.

(обратно)

890

В этом последнем фильме герой Вячеслава Тихонова предлагает радиожурналисту посмеяться в микрофон вместо своего зажатого коллеги-передовика.

(обратно)

891

«И я утверждаю, что одни только четыре серии “Тарзана” способствовали десталинизации больше, чем все речи Хрущева на XX съезде и впоследствии. Нужно помнить про наши широты, наши наглухо застегнутые, жесткие, зажатые, диктуемые зимней психологией нормы публичного и частного поведения, чтобы оценить впечатление от голого длинноволосого одиночки, преследующего блондинку в гуще тропических джунглей, с шимпанзе в качестве Санчо Пансы и лианами в качестве средств передвижения. Прибавьте к этому вид Нью-Йорка (в последней из серий, которые шли в России), когда Тарзан прыгает с Бруклинского моста, и вам станет понятно, почему чуть ли не целое поколение социально самоустранилось» (Бродский И. Трофейное (1986) / Авторизованный перевод с английского А. Сумеркина // Иностранная литература. 1996. № 1). -pr.html [18.08.2011]. Песня «Die Rose von Novgorod» Нино Роты, начинающаяся с перезвона колокольчиков тройки, особенно поразила воображение Бродского.

(обратно)

892

Мюзикл, премьера которого состоялась на Бродвее в 1956 году, играет с музыкальными отсылками. Банда аферистов, занимающихся обманом в области конных бегов, кодирует лошадей именами композиторов и обращается не только к Шуберту и Бетховену, но и к Шостаковичу, Стравинскому, Дебюсси и Хампердинку. Когда они делают ставку на Десятую симфонию Бетховена, телефонистка поправляет эту ошибку, не подозревая о последствиях, и разоблачает банду.

(обратно)

893

Фильм повторяет мотив «Вертиго» (1958) Хичкока, который вышел в прокат четырьмя годами раньше. Там герой заворожен обликом якобы погибшей красавицы и заставляет реальную женщину стать на нее похожей; так он создает возлюбленную из своей фантазии. В мюзикле эта история проигрывается на акустическом уровне.

(обратно)

894

Posener A., Posener M. Elvis Presley. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1993. S. 33; Burchill J. «Heartbreak-Trottel». Elvis ist 20 Jahre tot und unvergessen: zu Recht? // Kemper P., Langhoff Th., Sonnenschein U. Bit I Like it. Jugendkultur und Popmusik. Stuttgart: Reclam jun., 1998. S. 357–363.

(обратно)

895

Его первое выступление на телевидении 9 сентября 1956 года было увидено 60 миллионами (82,6 %) зрителей (Edgerton G.R. The Columbia History of American Television. Columbia University Press, 2007. Р. 187).

(обратно)

896

Marcus G. Mystery Train: Images of America in Rock ‘n’ Roll Music. New York: Dutton, 1982. P. 206.

(обратно)

897

[18.08.2011].

(обратно)

898

Naremore J. Acting in the Cinema. Berkeley: University of California Press, 1988. Р. 195.

(обратно)

899

В интервью с автором биографии Марлон Брандо сказал, что у него, как и у многих мужчин, был гомосексуальный опыт, которого он не стыдится (Carey G. Marlon Brando. The Only Contender. London: Houder and Stoghton, 1986. Р. 250).

(обратно)

900

Цит. по: Shipman D. Marlon Brando. Seine Filme, sein Leben. München: Heyne, 1990. S. 26. Перевод мой.

(обратно)

901

Carey. Marlon Brando. The Only Contender. Р. 68; Naremore. Acting in the Cinema. Р. 210.

(обратно)

902

Geist K.L. People Will Talk: The Life and Films of Joseph L. Mankiewicz. New York: Scribners, 1978. Р. 226.

(обратно)

903

Capote T. The Duke in his Domain // New Yorker. 1957. Nov. 9. [16.02.2013] // Capote T. Answered Prayers. New York: Random House, 1987. S. 37.

(обратно)

904

Carey. Marlon Brando. Р. 27.

(обратно)

905

Ibid. Р. 52.

(обратно)

906

Ibid.

(обратно)

907

Carey. Marlon Brando. Р. 27, 52, 67; Naremore. Acting in the Cinema. Р. 195.

(обратно)

908

Carey. Marlon Brando. Р. 68.

(обратно)

909

Brando A.K. E.P. Stein. Brando for Breakfast. New York: Crown Publisher, 1979. Р. 37.

(обратно)

910

Цит. по: Shipman. Marlon Brando. S. 69–70.

(обратно)

911

Kazan E. An American Odyssey / Еd. by Michel Сiment. London: Bloomsbury, 1988. Р. 180.

(обратно)

912

Schickel R. Elia Kazan. A Biography. New York: Harper and Collins, 2005. P. 144.

(обратно)

913

Brando A.K. Brando for Breakfast. Р. 37. О майке, нижнем белье, которую Брандо утвердил как приемлемую форму верхней одежды, см. мою статью: Булгакова О. Майка, кино и эротика у холодильника // Теория моды. Одежда. Культура. Мода (М.). 2008. № 9. С. 210–221.

(обратно)

914

Фильм был весь записан синхронно (Schickel R. Elia Kazan. A Biography. New York: Harper and Collins, 2005. P. 186).

(обратно)

915

Клифт умер от инфаркта или наркотиков незадолго до начала съемок «Reflections in a Golden Eye», своего третьего фильма с Элизабет Тейлор и четвертого с Джоном Хьюстоном, в котором он должен был играть роль гомосексуального майора. Роль была передана Марлону Брандо.

(обратно)

916

LaGuardia R. Monty: A Biography of Montgomery Clift. London: W.H. Allen, 1977. Р. 50. Речь идет о его исполнении роли Треплева в чеховской «Чайке» в 1954 году.

(обратно)

917

LaGuardia. Monty. Р. 122–123.

(обратно)

918

Carey. Marlon Brando. Р. 67–68.

(обратно)

919

Критики в отзывах на эту роль писали, что мексиканский анархист крестьянского происхождения Вилья и по телесному языку, и по дикции слишком часто напоминал им Стенли Ковальского (Shipman. Marlon Brandо. Р. 109).

(обратно)

920

Горфункель Е. Смоктуновский. М.: Искусство, 1990. С. 14.

(обратно)

921

Саричева. Сценическая речь. C. 162.

(обратно)

922

Горфункель. Смоктуновский. С. 217.

(обратно)

923

Горфункель. Смоктуновский. С. 26.

(обратно)

924

Carey. Marlon Brando. Р. 88.

(обратно)

925

Carey. Marlon Brando. P. 87–88. Эти факты приводят и биографы Манкиевича (см.: Lower Ch.B., Palmer R.B. Joseph L. Mankiewicz. Critical Essays with an Annotated Bibliography and a Filmography. Jefferson; New York: McFarland & Company Inc., 2001. Р. 225–235).

(обратно)

926

Цит. по: Shipman. Marlon Brando. S. 87.

(обратно)

927

New Yorker. 1953. 13 June. Цит. по: Hendler J. Best-Sellers and Their Film Adaptations in Postwar America. New York: Peter Lang, 2001. Р. 109.

(обратно)

928

Цит. по: Бутовский Я. Монологи прозой // Киноведческие записки (М.). 2010. № 94–95. С. 318–319.

(обратно)

929

Там же. С. 319. Бутовский описывает трудные отношения между режиссером и актером, не готовым делить свою славу ни с кем и утверждавшим позже, что он сам ставил свои сцены. Ср. также письмо автору от 16 августа 2010 года: «Мне давно хотелось докопаться до причины просьбы ГМК к Ахматовой перевести монологи Гамлета прозой. Разбираясь в этом, я совершенно неожиданно обнаружил явную причастность Смока к этой истории – он плохо читал стихи. Из-за отказа ААА “переделывать Бориса” монологи остались пастернаковские, и Смок читал стихи с голоса ГМК. Если Вы читали мое сочинение “Рашель” (КЗ № 89/90), то знаете, что Рашель [Мильман, монтажер фильма] через Наума Клеймана отдала в ГФФ пробы ИМС по “Гамлету” (С. 183). Я был причастен к этой истории, мы вместе смотрели пробы, и я помню, что разговор зашел о монологе с флейтой – вероятно, это была проба на Гильденстерна и Розенкранца, и ИМС произносил последнюю фразу не так, как потом в фильме. Наум пришел в полный восторг, считая (кстати, и до сих пор считает, недавно мне об этом напомнил), что у ИМС фраза звучала гораздо лучше».

(обратно)

930

Письмо от 01.04.1954 // Борис Пастернак, Переписка с Ольгой Фрейденберг / Ред. Э. Моссман. New York: Harcourt & Brace, 1981. С. 314.

(обратно)

931

Аникст А. «Гамлет» Григория Козинцева // Искусство кино. 1964. № 6. С. 7–8. Курсив мой.

(обратно)

932

Там же. С. 8.

(обратно)

933

Аникст А. «Гамлет» Григория Козинцева. С. 12.

(обратно)

934

Горфункель. Смоктуновский. С. 26.

(обратно)

935

Большинство сцен между Татьяной Самойловой (Вероникой) и Алексеем Баталовым (Борисом) в «Летят журавли» (1957) играются актерами на шепоте и в сопровождении музыки.

(обратно)

936

Главки романа «В середине столетия» Дос Пассоса – баллады немецкого барда Франца Дегенхарда – были посвящены Джеймсу Дину, этому странному «плачущему существу», «совсем не похожему на мужчину, хотя и небритому» (Dos Passos J. Midcentury. Cambridge, Massachusetts: The Riverside Press, 1961. Р. 480).

(обратно)

937

Hendler. Best-Sellers and Their Film Adaptations in Postwar America. Р. 143–144.

(обратно)

938

Korte H., Lowry S. Der Filmstar – Brigitte Bardot, James Dean, Götz George, Heinz Rühmann, Romy Schneider, Hanna Schygulla. Stuttgart; Weimar: J. B. Metzler Verlag, 2000. S. 165.

(обратно)

939

Carey. Marlon Brando. Р. 113.

(обратно)

940

Его партнером в мюзикле был Синатра, владеющий певческой техникой. Брандо в глазах критики был скорее похож в музыкальных номерах на любителя из школьного мюзикла, пытающегося добиться успеха (Barton P. Guys and Dolls // Lower and Palmer. Joseph L. Mankiewicz. Р. 136).

(обратно)

941

Schickel R. Marlon Brando. Tango des Lebens. Eine Biographie. München: Heyne, 1994. S. 136. Брандо был знаменит своими розыгрышами по телефону, где он мог имитировать любые акценты – японский, немецкий или итальянский.

(обратно)

942

Brando. S. 103–105.

(обратно)

943

Так вспоминал режиссер фильма Джошуа Логан; он считает, что Брандо перенял именно эту манеру для роли майора Пендертона, заменив Монтгомери Клифта (Logan J. Movie Stars, Real People, and Me. New York, 1978. Р. 108).

(обратно)

944

Marlon Brando und seine Filme / Hg. J. Hembus. München: Heyne, 1973. S. 227.

(обратно)

945

Виталий Трояновский руководил изданием, в котором подробно проанализированы новые нарративы, новые герои, новая стилистика и ее восприятие современной критикой: Кинематограф оттепели. Кн. 1. М.: Материк, 1996; Кинематограф оттепели. Книга вторая. М.: Материк, 2002. Эти проблемы – в центре внимания и американского исследования: Josephine W. Real Images: Soviet Cinema and the Thaw. London: Tauris, 2000. Физиогномическим изменениям на экране «оттепельного» кино посвящена моя статья: Bulgakowa O. Cine-Weathers: Soviet Thaw Cinema in the International Context // The Thaw: Soviet Society and Culture during the 1950s and 1960s / Eds. Denis Kozlov and Eleonory Gilburd. Toronto: University of Toronto Press, 2013. P. 379–418.

(обратно)

946

Борис Венгеровский, создавший в 60-х годах богатые звуковые партитуры полифонических фильмов Элема Климова и Марлена Хуциева, заявил в недавнем интервью: «Неразборчивая речь актеров по-прежнему остается болезнью нашего кино. Б. Бабочкин на лекциях во ВГИКе, говоря об актерской технике речи, всегда приводил в пример М. Бернеса, обычно говорившего очень тихо, но доносившего до зрителя каждое слово. В фильме же высоко мною чтимого А. Германа “Хрусталев, машину!” половину реплик не разобрать, и, судя по всему, это авторский ход. Хотя я, честно говоря, не понимаю, для чего? Ведь когда в зрительном зале все друг друга все время спрашивают: “А что он сказал?” – это отвлекает и затрудняет восприятие фильма» (Венгеровский Б. «Просто надо подойти ближе других». Воспоминания звукорежиссера. Интервью с Тамарой Сергеевой // Искусство кино. 2003. № 12. Цит. по публикации в Интернете: -2003/publications0312/vengrovsly0312/ [30.10.2010]).

(обратно)

947

«Когда же в производственных условиях потребовалось терпение ‹…› и режиссеры были готовы капитулировать и пойти на переозвучивание детских голосов голосами взрослых актрис ‹…› упорствовал именно звукооператор. Он не мог отказаться от своего замысла. Талантливость режиссеров, их молодость, смелость и доверие оказали свое влияние и позволили звукооператору осуществить свой замысел в этой картине: донести до экрана искренние голосовые интонации» (Трахтенберг Л. Драматургия звука // Искусство кино. 1968. № 9. С. 100).

(обратно)

948

Суркова О. Тарковский и я. Дневник пионерки. М.: Зебра, 2005. С. 70.

(обратно)

949

Weithase I. Die Geschichte der deutschen Vortragskunst im 19. Jahrhundert; Weimar: Böhlau, 1940; Idem. Zur Geschichte der gesprochenen deutschen Sprache. Berlin: De Gruyter, 1961.

(обратно)

950

Schwitalla J. Vom Sektenprediger zum Plauderton. Beobachtungen zur Prosodie von Politikerreden vor und nach 1945 // Texttypus, Sprechergruppe, Kommunikationsbereich. Studien zur deutschen Sprache in Geschichte und Gegenwart. Festschrift für Hugo Steger zum 65. Geburtstag / Hg. Heinrich Löffler, Karlheinz Jakob u.a. Berlin; New York: De Gruyter, 1994. S. 208–224.

(обратно)

951

Schöne A. Literatur im audiovisuellen Medium. Sieben Fernsehdrehbücher. München: Beck, 1974. S. 54–67.

(обратно)

952

Schönherr B. So kann man heute nicht mehr spielen. Über den Wandel der sprecherischen Stilideale auf der Bühne seit den 60er Jahren // Sprache. Kultur. Geschichte. Sprachhistorische Studien zum Deutschen / Hg. Maria Pümpel-Madder, Beatrix Schönherr. Innsbruck: Institut für Germanistik, 1999. S. 145–169.

(обратно)

953

Передача немецкой радиостанции «Dеutschlandradio Kultur», 2010.

(обратно)

954

Бурлацкий Ф. После Сталина // Новый мир. 1988. № 10. С. 182. Михаил Панов, приводя этот пример мягкого «з», объясняет его с точки зрения эволюции орфоэпии. «В речи потомственной интеллигенции, в соответствии с давними категорическими нормами, перед мягкими губными согласными (например, [м’]) всякий зубной согласный (например, [з’]) мог быть только мягким. Эти интеллигенты говорили – да многие из них и сейчас говорят…: [з’м’ей, ра’м’ер, о кли[з’м’ е] ‹…› В формах социализм, социализма, социализму ‹…› было твердым все сочетание [зм]. Но в предложном падеже, где это сочетание находится перед окончанием – е, произносили (по общему закону): о социали[з’] м’е; так же: о протоплазме, о реализме и т. д. – с сочетанием [з’м’]. Все сочетание получало мягкость. ‹…› Внимание “новобранцев интеллигентности” привлек этот последний факт – они усвоили произношение о социали[з’м]е и распространили на всю парадигму, на все падежи» (Панов. История русского литературного произношения. С. 18).

(обратно)

955

Чередниченко. Типология советской массовой культуры. С. 194–195.

(обратно)

956

Первые стереозаписи на пластинках были опробованы в 30-х годах, но до середины 60-х годов они не вошли в производство и применялись только для записи музыки.

(обратно)

957

Belton J. 1950s Magnetic Sound: The Frozen Revolution // Sound Theory / Sound Practice. Р. 161.

(обратно)

958

Звук в фильме «Король в Нью-Йорке» прикрепляется к моментам гендерной амбивалентности, и Чаплин прибегает к трюку, распространенному в начале звукового кино: тела меняются голосами, мужчина говорит высоким женским голосом, а красавица басом.

(обратно)

959

Belton. 1950s Magnetic Sound: The Frozen Revolution. P. 157.

(обратно)

960

Венгеровский. «Просто надо подойти ближе других».

(обратно)

961

Интервью по телефону со звукооператором А. Хасиным 25 марта 2011 года.

(обратно)

962

К концу 60-х годов использовали восемь фильмфонографов, что означало использование восьми пленок для звука, из которых две были резервированы на музыку, две на шумы, две на голоса и две на массовки. При большем количестве дорожек была необходима предварительная перезапись. Фильм Элиа Казана «К востоку от рая» (1955) с Джеймсом Дином был широкоэкранным фильмом со стереофоническим звуком, так же как фильм Николаса Рея «Бунтарь без причины» (1955). Режиссеры работали с четырьмя и иногда и с шестью дорожками. Так работал Козинцев при съемках «Гамлета».

(обратно)

963

Венгеровский. «Просто надо подойти ближе других».

(обратно)

964

Высоцкий М.З. Большие киноэкраны и стереофония. М.: Искусство, 1966; Flückiger B. Sound Design. Die virtuelle Klangwelt des Films. Marburg: Schüren, 2001.

(обратно)

965

Ультракороткие волны использовались сначала в военных целях и лишь после войны были «спущены в быт». Старая амплитудная модуляция AM, используемая на радио, изменяла сигнал в силе. При FM амплитуда сигнала оставалась постоянной, что позволило резко улучшить качество звучания. С переходом на этот способ трансляции историк радио Вольфганг Хаген связывает изменение голоса американских радиодикторов (Hagen. Das Radio. S. 341).

(обратно)

966

Douglas. Listening In: Radio and the American Imagination. P. 271; Hagen. Das Radio. S. 345.

(обратно)

967

Douglas. Listening In: Radio and the American Imagination. P. 259.

(обратно)

968

Сильвана Мангано и Клаудиа Кардинале, чьи голоса считались слишком хриплыми, были в первых фильмах озвучены профессиональными актрисами. Но в «Восемь с половиной» (1963) Кардинале уже озвучивала себя сама.

(обратно)

969

См.: Чередниченко. Типология советской массовой культуры. С. 227–228.

(обратно)

970

Эфрос. Профессия – режиссер. С. 163, 116.

(обратно)

971

Там же. С. 87.

(обратно)

972

Там же. С. 118–119.

(обратно)

973

Саричева. Сценическая речь. С. 171; Шагидевич А. Сценическая речь. Минск: Дизайн ПРО, 2000.

(обратно)

974

Балюна В. Умеет ли актер говорить // Театр. 1961. № 9. С. 61.

(обратно)

975

Там же. С. 62. «В зрительном зале начинается шепот, переспрашивания: “Что он сказал?”, нарушена та творческая, торжественная тишина, без которой немыслимы театр и его искусство. Слово, “грозное оружие” актера, “заржавело”».

(обратно)

976

Там же. С. 63.

(обратно)

977

Попова Е. Звуковая партитура фильма // Рождение звукового образа. Художественные проблемы звукозаписи в экранных искусствах и на радио. M.: Искусство, 1985. С. 230.

(обратно)

978

О Вяльцевой в «Вологодском справочном листке» писали, что ее красивому и чистому голосу позавидует любая оперная певица. См.: Звезды царской эстрады. С. 22.

(обратно)

979

Мария Максакова писала: «Ее пение – особый вид музыкальной речи, в котором одинаково замечательны и мелодический рисунок и поэтический текcт» (цит. по: Сердце, тебе не хочется покоя. Любимые песни и звездные судьбы. С. 72).

(обратно)

980

В стихотворении Константина Ваншенкина, посвященном Бернесу, была строчка: «А голоса собственно нет» (Сердце, тебе не хочется покоя. С. 255).

(обратно)

981

Татьяна Чередниченко считает, что эти приемы ломали гладкость исполнения (Чередниченко. Типология советской массовой культуры. С. 132). Но они отсылали и к ставшим популярным в советской среде иностранным (польским, французским, эстонским) певицам с низким голосом, разрушающим невинность советских сопрано, ср. Юнна Мориц: «О чем поет, переведи, / Эстонка с хрипотцой в груди? / Ужель сошелся клином свет. И за углом – кофейня? / Ты наклоняешься вперед, / И твой подстрочник, нет, не врет, / В нем этот свет, а также тот, / И там, и тут – кофейня».

(обратно)

982

Там же. С. 250.

(обратно)

983

Там же. С. 252.

(обратно)

984

Скороходов. Тайны граммофона. C. 135–136. Хотя Юрьеву называли королевой патефона, она стала записываться только в 1937 году. Приведенное интервью было дано в 1988 году.

(обратно)

985

Цит. по: Korte L. Der Filmstar. S. 162.

(обратно)

986

Naremore. Acting in the Cinema. P. 201.

(обратно)

987

Krumrey H. – V. Entwicklungsstrukturen von Verhaltensstandarden. Eine soziologische Prozessanalyse auf der Grundlage deutscher Anstands– und Manierenbücher von 1870 bis 1970. Frankfurt: Suhrkamp, 1984. S. 272, 275–276.

(обратно)

988

Ibid. S. 272.

(обратно)

989

Ibid.

(обратно)

990

Clark M.E., Quigley M.C. Etiquette: Every Child Should Know. New York: Doubleday, Doran & Co., 1926. Р. 179–180.

(обратно)

991

Post E. Etiquette: The Blue Book of Social Usage. New York: Funk and Wagnalls Company, 1956. Р. 29. Здесь Р. 40–41. Эта цитата воспроизведена без изменений в издании 1965 года; дочь Эмили добавила лишь математические уточнения скорости: между 90 и 130 словами в минуту (Post E. Emily Post’s Etiquette. New York: Funk & Wagnalls Company, Inc., 1965. Р. 32).

(обратно)

992

Richardson A.S. Standard Etiquette. New York: Harper & Brothers, 1925. Р. 98.

(обратно)

993

Wallace L.H. (еd.). The New American Etiquette. New York: Books, Inc, 1941. Р. 148, 166, 282; Post E. Etiquette: The Blue Book of Social Usage. New York: Funk and Wagnalls Company, 1956. Р. 29. Р. 40–41.

(обратно)

994

Wallace. The New American Etiquette. New York: Books, Inc, 1941. Р. 781–782.

(обратно)

995

Letitia Baldrige’s Complete Guide to the New Manners for the 90s. New York: Rawson Associates, 1990. Р. 542.

(обратно)

996

Американский писатель и радиоведущий Луис Стадс Теркел (Louis Studs Terkel) приводил рассказ «американки скандинавского происхождения о том, как ей пришлось менять не только свой внешний вид, но и модуляцию голоса только для того, чтобы добиться приема в клуб местных богачей», а персонаж Шолом-Алейхема Берл Айзик вопрошал – как узнать еврея, если у него ни бороды, ни еврейской речи (и отвечал сам себе: только по проворной походке и по манере размахивать руками) (Емельянов. Троцкий. Мифы и личность. С. 243).

(обратно)

997

Kerouac J. The Origins of the Beat Generation // Kerouac J. On the Road / Ed. Scott Donaldson. New York: The Viking Press, 1979. P. 363, 366.

(обратно)

998

Krumrey. Entwicklungsstrukturen von Verhaltensstandarden. S. 187.

(обратно)

999

В статьях И. Астахова «Не по-горьковски!», И. Моцарева «Никакого оправдания» и В. Панкова «Право на звездный билет» был дан решительный отпор взглядам Чуковского. “Получается, – возмущался Астахов выпадами против казенного бюрократического языка, реакцией на который был новый жаргон, – что школьников толкает в пучину вульгарности сама школа” (Литература и жизнь, 23 и 25 авг.)». Комментарии к изданию: Чуковский. Дневник 1936–1969 // Собрание сочинений. Т. 13. С. 565–566.

(обратно)

1000

Ефремова Л. И модно, и красиво // Эстетика поведения / Сост. и ред. Валентин Толстых. М.: Искусство, 1963. С. 67.

(обратно)

1001

Садковский И. О культуре поведения советской молодежи. Стенограмма публичной лекции. М., 1958. С. 10–11, 12, 14, 18.

(обратно)

1002

Эту связь исследовал в начале века немецкий тренер по технике речи Отто Руц, известный в России Сергею Бернштейну (Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechkünste im 20. Jahrhundert. S. 88–94).

(обратно)

1003

Аллилуева С. Только один год. М.: БСН Пресс, 2011. C. 19–20.

(обратно)

1004

Эстетика поведения. С. 194.

(обратно)

1005

Энгельгардт А. Очерки институтской жизни былого времени // Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц / Сост. В. Бокова, Л. Г. Сахарова. М.: НЛО, 2001. C. 129–214. Здесь С. 145.

(обратно)

1006

Правила светской жизни и этикета. Хороший тон. Сборник советов и наставлений. СПб., 1889. Pепринт: М.: Рипол, 1991. С. 70.

(обратно)

1007

Там же. С. 143.

(обратно)

1008

Там же. С. 144.

(обратно)

1009

Там же. С. 70.

(обратно)

1010

Рудницкий К. Спектакли разных лет. М.: Искусство, 1974. С. 95. Далее в тексте указываются страницы издания.

(обратно)

1011

Абдуллаева З. Кира Муратова: Искусство кино. М.: НЛО, 2008. С. 166.

(обратно)

1012

Максимова В. По-настоящему великая // Независимая газета. 2000. 17 марта. -cafe.ru/days/bio/26/borisova.php; Вахтанговское начало. К юбилею Юлии Борисовой // Независимая газета. 2010. 17 марта. -03-17/9_borisova.html [12.12.2012].

(обратно)

1013

Райкина М. Михаил Ульянов. Она никакая не актриса // Московский комсомолец. 2005. 14 марта. [12.12.2012].

(обратно)

1014

Рудницкий. Спектакли разных лет. С. 298, 299.

(обратно)

1015

Гаевский В. Славина // Театр. 1967. № 2. С. 75–78. Курсив мой.

(обратно)

1016

Популярные поэты 60-х, Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, собиравшие большие аудитории, также читали свои стихи со сцены.

(обратно)

1017

Доронина Т. Дневник актрисы. С. 68.

(обратно)

1018

Левшина И. Три тополя на Плющихе // Искусство кино. 1968. № 7. С. 33.

(обратно)

1019

Абдуллаева. Кира Муратова. С. 168.

(обратно)

1020

Юдахина Г. Юбилей Татьяны Дорониной. Еще раз про любовь // Интерновости. 2008. 12 сентября. [12.12.2012].

(обратно)

1021

Доронина. Дневник актрисы. С. 68.

(обратно)

1022

Там же. С. 117.

(обратно)

1023

Там же. С. 176.

(обратно)

1024

Парадокс Татьяны Дорониной. 2008. 11 сентября. -tatyany-doroninoj.2008911.173537.html [12.12.2012].

(обратно)

1025

Левшина. Три тополя на Плющихе. С. 38.

(обратно)

1026

Трахтенберг Л. Драматургия звука // Искусство кино. 1968. № 9. С. 103.

(обратно)

1027

Цит. по: Абдуллаева. Кира Муратова. С. 166. Шарко также играла у Товстоногова, снабжала своим надтреснутым голосом со своеобразной интонацией сексуальных героинь – фабричную девчонку и Тамару в «Пяти вечерах» Володина, Еву в «Божественной комедии», но играла и более «нейтральные» роли – Ольги в «Трех сестрах», Вари Иволгиной в «Идиоте».

(обратно)

1028

Юрба В. Звуковое кино Муратовой // Equilibrium.ru 32 [12.12.2012].

(обратно)

1029

Муратова К. «То, что называется “кич” или “безвкусица”, мне не чуждо» // Искусство кино. 2005. № 1. С. 20–21.

(обратно)

1030

Абдуллаева. Кира Муратова. С. 21.

(обратно)

1031

Там же. С. 208.

(обратно)

1032

Там же. С. 166.

(обратно)

1033

Дзюбенко Н. Интонация // Абдуллаева. Кира Муратова. С. 220–226. Здесь С. 224.

(обратно)

1034

Доклад еще не напечатанного исследования был сделан в Университете Майнца в рамках организованного мной цикла лекций «Голос как медиальный феномен» 22 июня 2010 года.

(обратно)

1035

РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1938 («Джульбарс», 05.03–18.10. 1963). Л. 1.

(обратно)

1036

Подобная практика применялась и в голливудском кино. Недавно большую дискуссию вызвала новая перезапись фильма Орсона Уэллса «Прикосновение зла», которую проделал звукорежиссер Уолтер Мерч (Murch W. Touch of Silence // Soundscape. The School of Sound Lectures 1998–2001 / Ed. Larry Sider, Doane Freeman, Jerry Sider. London; New York: Wallflower Press, 2003. P. 83–102).

(обратно)

1037

По статистике, составленной мной на основании летописи «Советские художественные фильмы» (М.: Искусство, 1961. Т. 2), можно установить, что из пяти сохранившихся фильмов 1931–1932 годов восстановлен только один («Путевка в жизнь» – переозвучена в 1957 и позже в 1977 годах), остальные («Механический предатель», «Томми») не шли в повторном прокате. Из девяти сохранившихся фильмов 1932–1933 годов («Возвращение Нетана Беккера», «Великий утешитель», «Встречный», «Горизонт», «Иван» и др.) ни один не восстанавливался. Из десяти сохранившихся лент 1933–1934 годов два фильма были восстановлены: «Окраина» (в 1965 году на Студии им. Горького) и «Рваные башмаки» (1933, там же), при этом детские голоса переозвучены травестийными голосами взрослых дубляжных актрис. Из 21 фильма 1934 года восстановлены четыре, среди них «Гроза» (1965, «Мосфильм»), «Чапаев» (1963, «Мосфильм»), «Юность Максима», «Возвращение Максима» (1965); в оригинальной версии остались «Восстание рыбаков», «Гармонь», «Крестьяне», «Петербургская ночь». В подобном процентном соотношении находятся восстановленные и не затронутые этим процессом фильмы и последующих годов. Так, из 23 фильмов 1935 года восстановлены четыре (среди них «Аэроград» в 1971 году, «Джульбарс», «Дубровский» в 1976 году); не восстанавливались «Горячие денечки», «Граница», «Летчики», «Любовь и ненависть», «У самого синего моря». Фильм «Вратарь» (1936) был восстановлен на «Мосфильме» в 1970 году, однако «Мы из Кронштадта» остались в оригинальной версии. Ранние фильмы Александрова восстанавливались дважды («Веселые ребята», 1958/1978; «Цирк», 1936/1979; «Волга-Волга», 1938/1961), лишь «Светлый путь» существует в оригинальной версии. Также прошли восстановление почти все фильмы Пырьева («Трактористы», 1939/1964; «В 6 часов вечера после войны», 1944/1969; «Сказание о земле Сибирской», 1947/1966, – на «Мосфильме»; «Партийный билет» – на Студии им. Горького в 1972 году). Над восстановлением работали звукорежиссеры Леонид Воскальчук, Владимир Виноградов, Вячеслав Лещев, Арнольд Шаргородский, Владимир Бахмацкий.

(обратно)

1038

«Без моего ведома, – писал Утесов, – фильм был переозвучен ‹…› частично: песни Кости Потехина стал петь другой певец. Ему было сказано, что это делается по моей просьбе. Результаты этого “переозвучивания” сказались тут же: в редакции газет посыпались письма с возмущением ‹…› Мне и зрителям обещали вернуть Косте Потехину его голос. Но обещанного, как известно, три года ждут. Спасибо телевидению, что оно показало подлинный экземпляр, хотя и значительно потрепанный» (Утесов Л. Спасибо, сердце! М.: Вагриус, 2006. С. 231).

(обратно)

1039

В РГАЛИ (Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1938–1992. Группа восстановления) хранятся дела по восстановлению фильмов «Джульбарс» (Ед. хр. 1938, 05.03–18.10.1963, 55 л.), «Каменный цветок» (Ед. хр. 939, 06.03.1962–31.07.1964, 35 л.), «Коте Котэ» (Ед. хр. 1940), «Ленин в Октябре» (Ед. хр. 1941, ноябрь 1963 – 05.03.1964, 51 л.), «Чапаев» (Ед. хр. 1946, 1947, 10.08.1954–30.12.1963, 31, 43 л.), «Член правительства» (Ед. хр. 1948, 01.05.1963–08.04.1964, 135 л.), «Щорс» (Ед. хр. 1964, 82 л.). В фонде Студии Горького также хранятся дела группы восстановления фильмов (Ф. 2468. Оп. 1–4), однако в папках нет технических актов и сохранены лишь тексты сценариев.

(обратно)

1040

РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1938. Л. 4–5.

(обратно)

1041

Там же. Л. 5.

(обратно)

1042

Разницу в расходах на «Чапаева» и «Джульбарса» объясняется тем, что от записи хора для «Чапаева» отказались и таким образом расходы были сокращены (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1946. Л. 2).

(обратно)

1043

Там же. Л. 20, 21. Для удаления из фильма Сталина студия запросила негатив в киноархиве; на восстановление фильма потрачено 12 140 рублей. (Там же. Л. 3).

(обратно)

1044

РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1947. Л. 14–15.

(обратно)

1045

Разговор с внуком Леонида Кмита в феврале 2012 года в Москве.

(обратно)

1046

РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1947. Л. 39.

(обратно)

1047

РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1948. Л. 16, 15.

(обратно)

1048

Там же. Л. 41.

(обратно)

1049

Он занимает три листа (18–21), так как по всему фильму должны были быть изъяты фразы о Сталине; вместо портрета Сталина предлагалось использовать портрет Калинина или Ленина; часть кадров (зал аплодирует Сталину) предлагали исключить, иные сократить, написать новые реплики, а по всем оставленным портретам, которые не могут быть закрыты, или по эпизодам, без которых невозможно обойтись, редактору предлагалось написать объяснение. В дело включены переписанные реплики и выписки из монтажного листа для заново снятого финала: «Кадр 388. Соколова на трибуне. 389 – тов. Сталин проходит в ложу, нарастает шум аплодисментов. 391 – крупный план. Соколова на трибуне. Не видя тов. Сталина она принимает аплодисменты на свой счет, потом поворачивает голову вправо». Вместо Сталина в кадр входил секретарь райкома (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 5. Ед. хр. 1948. Л. 132).

(обратно)

1050

Там же. Ед. хр. 1941. Л. 1–2. Акт досъемки указывает на необходимость переснять разговор В. И. Ленина и Василия, переписать и переозвучить в шестой части реплики В. И. Ленина и т. д. Список ретушей и инфраэкрана приведен на листе 39.

(обратно)

1051

Там же. Л. 40.

(обратно)

1052

Интервью со звукорежиссером Маттиасом Лемпертом, много работавшим с Томом Тыквером («Парфюмер», 2006; «Любовь втроем», 2010; «Облачный атлас», 2012), Вимом Вендерсом («Пина», 2010). Майнц, июнь 2011 года.

(обратно)

1053

Goebbels H. Texte als Partituren // Heft der dramaturgischen Gesellschaft. Berlin, 1987. S. 24–29. Здесь S. 24.

(обратно)

1054

LoBrutto. Sound-on-Film. Р. 146.

(обратно)

1055

Ibid.

(обратно)

1056

Ibid. P. 144.

(обратно)

1057

Кузьмина С.М. О современной орфоэпической ситуации // Проблемы фонетики: Сб. статей / Под ред. Р. Ф. Касаткиной. М.: Наука, 2007. Вып. 5. С. 365–370.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Первое вступление. Неуловимый объект, мифические фигуры и литературные мотивы

  Живое/мертвое

  Внутреннее/внешнее

  Человеческое/божественное, индивидуальное/нормативное

  Органическое/механическое, аутентичное/иллюзорное

  Природное/культурное

Второе вступление. Знаки дифференциации. Модели изучения. Проблемы описания

  Медицина, физиология и искусство

  Электроакустика и психология. Индивидуальное и универсальное

  Коллективное как универсальное. Психоаналитик Пол Мозес, прочитанный Адорно

  Метафоры звука

  Прилагательные русской прозы

Первая глава. Голос как воображение и изображение

  Литературные фантазии, метафорические сюжеты

    Опера: страсть, смерть и поющие машины. Западноевропейские романтики и декаденты

    «Без итальянских украшений и в первобытной простоте». Итальянская опера и русская оперная критика

    Природа без искусства. Русский голос и русский литературный слух

    Сумерки божков: 1908

    Русский бас и русский тенор – чужими ушами

  Театральные колоратуры

    Канон. Чистота голоса и музыка аффектов

    Московский говорок и театральные амплуа

    Голосовые настройки и надстройки

    МХТ: бормотание, диалекты, хрипение, крик

    Поиски молчания. Голос куклы

    Первый акустический русский роман

    Ино-пение и мелодекламация

  Пророки: политики и поэты

    Новые профессиональные голоса в театре публичной жизни

    Фонограф. Мертвое и живое

    Чей голос самый знаменитый

    «Голос Блока»

    Танцующие поэты

  Киносюжеты. Мертвое и живое еще раз

    Фонограф и кинематограф: механическое и живое, смешное и ужасное

    Неудавшаяся комедия, незамеченная трагедия

    Кража голоса

Вторая глава. Электрические голоса 30-х годов

  Киноэхо

    Русские утопии универсальной понятности. Голос без слов

    Историческая память

    Редукция – вопль

    Поиск канона

    Голос в пространстве или у микрофона

    Искусственные голоса. Как поют роботы и щуки

    Идеальный голос, национальный стереотип: Голливуд и Германия

    Мужское и женское, эротическое и электрическое

    Внутренний голос как чужой

    Химеры: естественность, субъективность, индивидуальность

    Акценты и многоязычие

    Эхо голоса. Природа и техника, техника как природа

  Музыка как медиум

    Разговорный голос как музыкальный – искомый идеал или техническая необходимость?

    Слова без голоса

    Песня на каждый день

    Пение вместо диалога

    Громкость и темп. Голос сцены. Интимное и публичное

    Советский киноголос

    Уши лингвиста и культуролога

  Радиоголос

    Радиоволны и радиобыт

    Аутентичность и перформативность

    Идеальный диктор. Голос безличной индивидуальности

    Голос из репродуктора. Громкий крик

    Голос советской истории

  Ораторы и диктаторы

    Природа и техника. Гитлер

    «Интуит» и «сомнамбула»: Керенский и Троцкий

    «Куда тут Шаляпин!» Ленин и его медиальное воплощение

    Природа «без техники». Сталин и его медиальные двойники

Третья глава. Cлом голоса

  «Sound» 50-х

  Киноголоса: Марлон Брандо и Иннокентий Смоктуновский

  Стиль и идеология стиля

  Новая норма электрического голоса. Победа интимности

  Тело голоса и манеры

  Громкие женщины, тихие мужчины

  Техника как природа. Последствия аберрации

  Восстановление. Сбитый архив советской вокальной памяти

Заключение

  Техника-природа: голос в режиме цифровой обработки

  Театр и Перформанс. Машина-человек, человек-машина

  Свое как чужое, чужое как свое Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg