«Софиология»

Софиология (fb2) - Софиология (Богословие и наука) 1423K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Софиология Под ред. В. Поруса

Вместо предисловия Новая актуальность русской софиологии

Русская софиология продолжает привлекать внимание исследователей. Но интерес к ней – не любопытство, с каким разглядывают экспонаты историко-культурной кунсткамеры. Она пережила свое время и явилась в наше, обретя новый смысл, новую культурную роль. Дискуссии о ней вобрали в себя трагический опыт двадцатого века и напряженные предчувствия новых трагедий века двадцать первого. При этом, как видится мне, уходят на второй план темы, когда-то более других волновавшие как самих софиологов, так и их оппонентов и критиков. Была ли русская софиология не более чем инфантильным порывом русской мировоззренческой рефлексии соединить в одном дискурсе богословские, философские и поэтические размышления, придавая им очаровательную свободу, но поступаясь логикой и определенностью? Звала ли она к ревизии основ христианства, к покушению на догматы и символы веры? Не увидеть ли в ней свидетельство против самой возможности «религиозной философии» – этого якобы оксюморона, порожденного смешением различных духовных и интеллектуальных традиций? Сегодня такие вопросы больше занимают историков русской культуры первой половины двадцатого века, хотя интерес к ним иногда возрождается и среди богословов и философов, как это бывает, если в прошлом ищут истоки сегодняшних идейных и концептуальных разногласий. Однако в начале двадцать первого века перекличка с русской софиологией обретает иную – смысложизненную – актуальность.

По-видимому, история человечества входит в фазу, когда вопрос о разумности человечества обретает новый смысл, охватываемый гамлетовским «Быть или не быть?». Чтобы быть, человечество должно обрести новый разум, ибо сила безумия, скрывающегося под рациональными оболочками, быстро возрастает до способности разрушить и уничтожить природные и духовные основания человеческой жизни, низвергнуть их в небытие. Культура, обрамленная цивилизацией, уже не выглядит гарантией будущего, она поражена изнутри болезнью самоотрицания. Под сомнение поставлена сама возможность единого человечества, единого в своих целях и жизненных смыслах, в своем отношении к природе и собственной истории. Процессы «глобализации», которыми определяются мировая экономика и геополитика, несут в себе противоречия, нарастающие быстрее, чем появляются способы их разрешения. Уже ближайшее будущее часто вырисовывается как некий проект, осуществляемый не человечеством, а отдельными его фрагментами, ищущими выхода из тупиков глобального развития за счет использования своих технологических и военных преимуществ над «остальным человечеством». Всерьез говорят о насильственном удержании status quo, при котором «золотой миллиард» подчинит своим интересам большинство населения Земли. Эта идея, как бы вошедшая в реальность со страниц фантастических антиутопий-блокбастеров, звучит саркастической пародией на идею «всеединства», которая в русской философии была источником и коррелятом софиологии. Именно поэтому последняя нуждается в новом, современном прочтении и осмыслении,

Русская софиология с самого начала осознавала себя как мысль и чувство, соединяющие разъединенное – религиозные конфессии, страны и народы, индивидуальное и общественное, свободу и разум, истину и благо, Создателя и Тварь, судьбу и жизнь. Таков был замысел В.С. Соловьева, переданный им своим последователям и оппонентам. В софиологических категориях они схватывали проблему единства мирового христианства, пытались установить связь с рационалистической традицией, но преодолеть «отвлеченность ее начал», соединяя ее с нравственностью и одухотворенным стремлением к красоте и гармонии. Но главное – тем самым они искали выход из культурного кризиса Европы, неизбежно захватывавшего и Россию. Само направление этого поиска было предметом идейной борьбы, разделившей «новаторов» и «ортодоксов», но вместе с тем оказавшей серьезное стимулирующее влияние на процессы обновления и творчества внутри русской православной традиции. Вместе с тем софиологи осознавали тщетность попыток преодолеть кризис культуры, если эти попытки не сближают, а еще больше разделяют части последней, каждая из которых усматривает причины кризиса в других, утрачивая покаянную самокритичность по отношению к себе.

Если выразить главную устремленность русской софиологии как «практической философии» в короткой формуле, она – в «наведении мостов» между распавшимися частями культурного бытия человечества. Мостов через трещины, расселины. А иногда и через пропасти.

Премудрость Божия – этот богословский термин-символ служит укорененной в человеческой душе надежде на спасительную силу благого и нравственного разума. Без такой надежды духовное существование если и мыслимо, то лишь как безнадежная борьба с отчаянием, надрывом. София – врачевательница души, утешительница в скорби, заслон перед ужасом смерти. Она – нежная и любящая красота, та самая, что должна спасти мир, спасти от погибельной капитуляции перед впечатляющей мощью зла и распада. И потому женственная София – символ спокойного и верного мужества: не страшиться чудовищ, порождаемых сном человеческого разума. Божественный разум не спит, напоминали софиологи, и, может быть, высшая мудрость человека – в уповании на это бодрствование. Так образ Софии стал для них связующим звеном между верующим человеческим и Божественным разумом.

Наше время актуализирует искания, по сути своей тесно связанные с наиболее важными аспектами софиологии: обновление веры, отвечающее современным вызовам, поиски новой рациональности как культурной ценности, поиски разумных оснований диалога между западным и восточным христианством, между христианством и другими мировыми и национальными религиями, между различными культурами; поиски рациональных решений, какие могли бы обеспечить выход из культурного кризиса, лежащего в основе всех иных – экономических, финансовых, политических, технологических и экологических. Эти искания могут вести к появлению «точек роста», из которых возьмут начало новые объединительные тенденции.

* * *

Эта книга составлена из докладов участников международной конференции «Русская софиология в европейской культуре» (Москва, 1–5 октября 2008 года), организованной Библейско-богословским институтом св. апостола Андрея и Институтом восточных церквей (Регенсбург, Германия) при поддержке Католического комитета по культурному сотрудничеству (Рим, Италия). Она адресована широкому кругу читателей, независимо от их религиозных верований или политических убеждений, интересующихся историей русской культуры, русской философской и богословской мысли, кому близки идеи великого синтеза, заложенные христианством в основания европейской культуры, способные стать принципами духовного единения всемирного человечества.

В.Н. Порус

Находки и противоречия русской софиологии

Альберт Раух

Образ Софии, Премудрости Божией, у св. Кирилла, просветителя славян, и в русской религиозной философии

Из жития святого Кирилла-Константина, просветителя славян, также называемого философом, известно, что в детстве ему было видение: в кругу друзей он заметил девочку, которую он, найдя особенно красивой и достойной любви, выбрал себе невестой. Она назвала ему свое имя – София. Ей он посвятил свою жизнь и был назван «Любителем Мудрости», «Φιλο-Σοφος». Не потому ли у обращенных в христианство славян особое отношение к Софии – Премудрости Божией, которой посвящены церкви в Киеве, Новгороде, Полоцке и других городах и чьи иконы загадочно отличаются от греческих образов Софии?

Русские мыслители, например Владимир Соловьев, задаются вопросом, который Гете сформулировал в начале «Фауста»: «Что это, содержащее мир в глубине души?» Только они спрашивают иначе: «Кто это, содержащий мир в глубине души?» Они спрашивают не о безличной силе, не о платоновской идее, но о «Душе Всего», о том, что Гете назвал «Вечной Женственностью». Что же это за образ: Anima mundi – Душа мира?

Чтобы ответить, надо понять, что вселенная – не просто скопление тел, включая молекулы и атомы, подчиненных законам, возможно, еще не до конца известным, но рано или поздно откроющимся гордому человеческому Разуму

Творение имеет душу. Эта душа жизнерадостна, она одухотворяет все мироздание в целом и его отдельные части, соединяет все в едином живом естестве, достойном любви. Она бесконечно любима Богом как невеста, как дева и как матерь. Владимир Соловьев, которому трижды в его жизни являлся этот образ, называет ее «вечной подругой», «красотой, что спасает нас», «прекрасной девой» или же просто древним русским выражением «Премудрость Божия», (по-гречески) Υπέρ-Σόφια.

То, что греческие миссионеры идентифицировали со Христом, Логосом, «Силою Божией и Мудростью», приобрело у славян новый аспект: они больше сосредоточены на человеческой (тварной) природе Христа, которая у Него с Его Пречистой Матерью одна (соединосущен Отцу по Божеству, соединосущен Матери по человечеству, по словам папы Льва Великого). От древнего культа «Матери Земли» и многих других дохристианских верований Она унаследовала женские черты. Перевод слова «София» на старославянский язык звучит не просто как «Мудрость», но как «Премудрость». В Ее же честь были построены тогда знаменитейшие церкви-Софии, престольный праздник которых приходится соответственно на дни празднования Богородицы (Рождество Богородицы – 8 сентября или же Успение – 15 августа).

Соловьев видит Премудрость и в индуизме, и в иудаизме, и в гностической каббале, а также в образах эллинизма, таких как Афродита и юная дева Парфена, девственная покровительница Афин, «Великая Мать» ефесская, однако больше всего в известной и глубоко почитаемой в России «Матери Земле».

Следуя христианской традиции, он видит ее в «Женщине-Мудрости», так часто упоминаемой в последних книгах Ветхого Завета и встречающейся в «Книгах Премудрости», что были в употреблении в литургических текстах Богородичных праздников в восточной и западной церквах.

В этих последних книгах Ветхого Завета «Женщина-Мудрость» проявляет себя как «Начало» (αρχή), как возлюбленная небесная Невеста, Устроительница вселенной, Радость Господа и людей, Амон, τεχνιπς σκηνη, Шатер присутствия Божия среди людей, как та, что в других местах Ветхого Завета названа «Девою, дочерью Сиона», как образ Невесты из гимнов. Она – вечная небесная Спутница и одновременно Матерь и Первопричина, Начало и Венец творения. Сама по себе она не вечна, однако же в большой любви, в чистой первоначальной неомраченной любви участвует в сущности Бога, никогда не согрешила и поэтому никогда не была отделена от Бога (бл. Августин, Исповедь, книга XII).

Свой прекрасный человеческий земной облик она обрела в Деве Марии, которая также сияет в облике церкви: поэтому русские мыслители спрашивают не «Что есть церковь», а «Кто есть церковь?». Для них она не только человеческая организация, но живой, Богом любимый и Им же соединяемый организм.

Идея и образ Софии – в центре философии, поэзии и жизни Владимира Соловьева. Его софиология открывает новую светлую страницу в этом новоправославном учении, продолженном о. Павлом Флоренским и о. Сергием Булгаковым.

Софийные интуиции возникли у Соловьева еще в детстве, постепенно они проникли в его художественно-философские концепции, венчали его философию Всеединства и воплотились в религиозном искании единой универсальной Церкви всего человечества.

«Океан жизни» Соловьева был наполнен этой «таинственной красотой» Софии, молодой человек был в нее влюблен, как некогда молодой Константин-философ (святой Кирилл) посвятил ей свою короткую жизнь. С первых же лет видения в Египте и до самого конца жизни он непрерывно размышлял о ней в своих теоретических трудах, воспевал ее как божественную Царицу, как возлюбленную в своих стихах.

Надо помнить, что за сложной космогонией и метафизикой русских теоретиков, за их философско-богословскими принципами всегда стоял этот трудноописуемый и чарующий женский образ. Соловьев был убежден, что именно в этом образе просвечивают черты Софии, которая являет свое внутреннее божественное состояние. Премудрость Божия проявляет себя в сфере Слова и Святого Духа, а сама Она есть настоящая причина и цель мироздания.

До творения человека, до появления человечества как венца творения у Софии не было возможности полного самоосуществления. Именно в человеке, в его сакральной сущности находит она полноту своего воплощения. София является тройственной и в то же время единой божественно-человеческой сущностью, в которой реализовано мистическое единство человечества с Богом. Как писал Соловьев, человечество, объединенное с Богом в Пресвятой Деве, во Христе и Церкви, есть сознательная форма и воплощение абсолютной субстанции Бога. П. Флоренский в своих рассуждениях о «столпе Истины» ставил Софию рядом со Светом Фаворским, Духом Святым, Пречистой Девой и Церковью[1], видел в ней символ целомудрия, чистоты, любви и дружбы, единства творения с Богом, божественную память, хранящую все сущее, кроме смерти, безумия и безрассудства. С. Булгаков представлял Софию как антиномическую, т. е. неподвластную рассудку, но раскрывающуюся перед религиозным сознанием сущность бытия. «Софийность мира, – писал он, – имеет для твари различную степень и глубину: в высшем своем аспекте это – Церковь, Богоматерь, Небесный Иерусалим, Новое Небо и Новая Земля»[2]. София – это творческая основа мира, предстающая в образе чистой женской красоты, но исполненная мощи, соединенной с любовью.

Образ Софии, занимающий столь важное место в религиозных исканиях русских мыслителей, связывает их с идеями других религий с присущими им символикой и образами. Это и есть почва для современного межрелигиозного диалога.

Игумен Вениамин (Новик)

Софиологическое понимание Богородицы в русской религиозно-философской мысли

Православная церковь чтит Деву Марию как «честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим», превысшую всей твари. Она видит в Ней Матерь Божию и Ходатаицу пред Сыном за весь человеческий род и непрестанно молится Ей об этом предстательстве. Любовь и почитание Богоматери есть душа православного благочестия, сердце его, согревающее и оживляющее все тело[3].

«Божия Матерь есть высшее существо из всех сотворенных разумных существ, несравненно высшее самих высших Ангелов, Херувимов и Серафимов, несравненно высшее всех святых человеков»[4]. Количество Богородичных икон (с Богомладенцем) превышает количество икон с изображением только Христа.

Таково почитание Пресвятой Богородицы в традиционном православии.

В русской религиозно-философской мысли существует также интересная тенденция ассоциирования библейской Премудрости и Богородицы. Таинственна эта связь между Божественной Софией (Премудростью) и Богоматерью, и она отражает именно русскую специфику. П. Флоренский и С. Булгаков находили также, кроме философских, некоторые основания для этого отождествления и в литургической жизни православия. Важно заметить, что в ортодоксальных руководствах по догматике эта тенденция не упоминается.

Учение о Софии дано в ряде библейских текстов и раскрыто в предании о Хокме (евр.) – Премудрости. Премудрость представлена в Библии в двух аспектах:

1) как свойство Бога (Ис 28:29: «…велика премудрость Его»; Лк 2:52: «Иисус же преуспевал в премудрости.»),

2) как некая персонифицированная сущность (Притч 9:1: «Премудрость построила себе дом.»; Притч 8:12: «Я, премудрость, обитаю с разумом»; Лк 11:49: «Поэтому и премудрость Божия сказала…»). В Ветхом Завете персонифицированная премудрость произносит целую речь (Притч 8). Человеческая же мудрость – от Бога (Притч 2:6: «Господь дает мудрость»). Слово «софия» (греч.) встречается десятки раз в Ветхом Завете (Септуагинте) и оригинальном (греческом) тексте Нового Завета.

В византийской традиции София стала постепенно отождествляться с Новозаветным Логосом. Здесь, можно предположить, сказалось и влияние греческой философии (любви к мудрости). Вспомним, что главный православный храм Византии был посвящен Софии.

В русском же православии возникла тенденция отождествления Святой Софии и Пресвятой Девы. Это получило первоначальное выражение в литургических текстах, в православной иконографии, и только к началу XX века была предпринята попытка богословского осмысления этого феномена. София, согласно С.Н. Булгакову, есть «предвечное самооткровение Пресвятой Троицы»[5], основа одухотворяющегося космоса и его же предельная цель. Воцерковление всего творения (космоса) промыслительно предопределено, оно «призвано» к осознанному, свободному пронизанию себя Божественной Софией.

В Богоматери впервые в истории человечества Божественная София предельно просветила человеческое существо. Литургически это выражено знаменательным образом, ибо течение церковного года связано с Богородичными праздниками таким образом, что события жизни Пресвятой Девы – это и ступени развития церковного организма в его мистической целостности, и ступени развития каждого члена Церкви, органически пребывающего в ней. Начало церковного года освящается празднованием Рождества Пресвятой Богородицы (8 сентября) и заканчивается празднованием Ее Успения (15 августа), которое приводит Церковь к переживанию премирного, Божественного, трансцендентного бытия; смерть переживается как рождение в этом бытии.

Православие, как известно, находится под значительным влиянием платонизма, для которого характерны представление о мире как иерархически структурированном целом, дуализм небесного и земного, мира идеального и материального. Можно сказать, что это черта общая для многих древних религиозно-философских систем. (Различается лишь степень напряженности этого дуализма.) Платонизм имеет также еще одну трудно уловимую для современного позитивистского технизированного сознания черту – это акцентуация жизненного связующего целостного начала. В платонизме, как известно, носителем этого общего связующего и животворящего начала является «душа мира». Мифологема мудрой царственной устроительницы бытия (праматери бытия) также присутствует во многих культурах. Важно отметить, что этот жизненный принцип ассоциируется именно с женским производящим (родящим) началом, с неким душевным теплом.

Православное христианство к этому добавляет очень важный аспект – вектор, указывающий направление дальнейшего развития: тварный мир призван Богом к благодатному устроению и преображению. Библейскую Еву можно понимать не только как единичную личность, но и как некий универсальный жизненный принцип. Ириней Лионский вслед за Иустином Философом назвал Богородицу «Второй Евой», поступок которой – рождение Сына – по своей онтологической значимости сравним с грехопадением Евы, но с обратным знаком. Упрощенно говоря, Логос – это идея, а София – ее актуализация, некая онтологическая женственность. Церковная ортодоксия из нежелания впадать в какие-либо новые ереси ассоциировала Софию – Премудрость Божию со Вторым лицом Троицы – Сыном Божиим – Логосом.

В целом же библейская традиция не восприняла платоновского учения о «душе мира», признав наличие души только у человека и в какой-то степени у животных. Софиология как бы пытается вернуть утраченное, ввести животворящую энергетику в христианский дискурс. Энергетика Св. Духа, который именуется в православии Животворящим, как бы восполняется женственным началом Софии, что дает какую-то особую конкретизацию, до конца не разгаданный метафизический смысл[6].

Получается, таким образом, некое сочетание платонизма и христианства, характерное для восточного христианства. В этом случае возникает сложная проблема «увязки», согласования ортодоксальной триадологии с не совсем библейской софиологией.

Почитание Софии было воспринято Русью вместе с христианством из Византии. Киевский князь Ярослав Мудрый (1016–1054) воздвигает «дом Премудрости» – Софийский собор в Киеве. В русской традиции большое значение приобрела художественно-эстетическая интерпретация образа Премудрости, которая олицетворяется, кроме Христа, Богородицей и Церковью. Можно сказать, что аскетический эстетизм – это третий аспект платонического наследия, повлиявшего на православное мироощущение. Софийно-Богородичный аспект отражает одну из важнейших идей православия: преображение тварно-материального мира, его обожение, которое начинается уже здесь, на земле, через естество Богородицы и святых.

Софиология, периферийная по отношению к ортодоксальному богословию, является созидательной по отношению к живому организму культуры и свободной религиозно-философской мысли. Софиология особенно важна для понимания специфики русской религиозной философии, особенностей ее онтологизма и космизма, реалистического символизма и мистического реализма, избегающей жесткой догматизации и рационализма, тяготеющей к образной, эмоционально окрашенной, художественно-пластичной эстетической манере философствования. философ и правовед Е.Н. Трубецкой (1863–1920) понимал Софию как творческую Божественную силу, определил иконопись как «умозрение в красках» (в противоположность западной спекулятивной теологии), отразив, таким образом, эстетический аспект софиологии. Важно отметить, что в русской недогматизированной традиции София ассоциируется с Богородицей.

Согласно В.С. Соловьеву (1853–1900), София – это универсальная и индивидуальная Первопричина всего бытия, великая Мать всех людей и существ. В этом смысле София – основа всякого единства и развития как космоса, так и рода человеческого; и это развитие может и должно быть достигнуто через познание, почитание и следование Софии. В гностическом трактате Соловьева «София» (1876) София предстает как онтологический и гносеологический принцип универсального и личностного единства в многообразии форм жизни. По Соловьеву, София – это интеллигибельная (интеллектуальная) Душа человечества. Соловьев вспоминает о знаменитой иконе Божественной Премудрости в новгородском Софийском соборе времен Ярослава Мудрого: «Кого же изображает это главное, срединное и царственное лицо, явно отличное и от Христа, и от Богородицы, и от ангелов? Образ называется образом Софии Премудрости Божией. Кто же она, как не само истинное, чистое и полное человечество, высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенная и во временном процессе соединяющаяся с Божеством и соединяющая с Ним все, что есть. Несомненно, что в этом полный смысл Великого Существа, в целом почувствованный, но вовсе не осознанный нашими предками, благочестивыми строителями Софийских храмов»[7].

У В.С. Соловьева, таким образом, явно прослеживается влияние платонизма. Соловьев видит в красоте земной природы божественный отблеск Софии. Мистическое восприятие земли как матери – также характерная черта в русском сознании. В этом можно увидеть отголосок древнего язычества, но это же можно понимать как возможность преображения природы энергией софийной благодати. Исключение природы из полноты христианства было бы неправомерным ограничением самого христианства. В результате и получается христианизированный платонизм, характерный для многих русских религиозных философов.

В своем понимании Софии, Премудрости Божией священномученик Павел Флоренский пытался осмыслить культовые памятники – софий-ные храмы, иконы и гимнографию. Опираясь главным образом на учение св. Афанасия Великого, он не противопоставлял свои взгляды официальному учению Церкви о том, что София есть Христос. Отец Павел выразил свои софиологические взгляды в главе «София» своей главной работы «Столп и утверждение Истины» (М., Путь, 1914). Флоренский перечисляет свойства Софии, имеющие экклезиологическое и мариологическое значения. Он пишет: «София есть Великий Корень целокупной твари… которым тварь уходит во внутритроичную жизнь и через который она получает себе Жизнь Вечную от Единого Источника Жизни; София есть первозданное естество твари, творческая Любовь Божия»[8]. «София есть начаток и центр искупленной твари, – Тело Господа Иисуса Христа, т. е. тварное естество, воспринятое Божественным Словом. Только соучаствуя в Нем, т. е. имея свое естество включенным в Тело Господа, мы получаем от Духа Святого свободу и таинственное очищение. В этом смысле София есть предсуществующее, очищенное во Христе Естество твари, или Церковь в ея небесном аспекте. Но поскольку от Духа Святого происходит освящение и земной стороны твари, эмпирического ея содержания, то София постольку есть Церковь в ея земном аспекте. А т. к. очищение происходит Духом Святым, являющим Себя твари, то София есть Дух, поскольку Он обожил тварь. Но Дух Святой являет Себя в твари, как девство, как внутреннее целомудрие и смиренная непорочность. В этом смысле София есть Девство, как горняя сила, дающая девственность. Носительница же Девства, Дева в собственном и исключительном смысле слова есть Мариам, Дева Благодатная, Облагодатствованная Духом Святым, Исполненная Его дарами, и, как таковая, Истинная Церковь Божия, Истинное Тело Христово: из Нея ведь произошло Тело Христово»[9].

Флоренский приводит богослужебные литургические тексты, в которых София отождествляется с Богородицей[10]. Он также обратил внимание на то, что служба Св. Софии Премудрости Божией там, где она совершается по местному обычаю, совершается или в день Рождества Богородицы, или в день Успения. Флоренский также отмечает, что в Византии София – Премудрость Бога ассоциировалась с Сыном и Словом Божиим. Эта двойственность понимания Софии имеется и в службе Св. Софии. В сознании русских, отмечает Флоренский, София более ассоциировалась с целомудрием и девственностью.

Протоирей Сергий Булгаков (1871–1944) выразил свою софийную мариологию во многих работах, в том числе и в работе «Купина Неопалимая» (1927). Все богословское творчество С. Булгакова проходило под знаком Софии, которая была для него живой реальностью, актуализирующей на материальном и даже социальном уровнях Божественное начало. Он вслед за Флоренским отмечает, что в отличие от Византии, где София отождествлялась с Логосным началом Христа, а храмы Св. Софии понимались христологически, на Руси почитание Софии имело мариологический характер. Булгаков также иллюстрирует эту особенность русской духовности примерами из богослужебных текстов и русской иконографии. Согласно С. Булгакову, «в Богородице исполнился замысел Премудрости Божией в творении мира, Она есть тварная Премудрость, в которой "оправдалась" Премудрость Божественная, и, в этом смысле, почитание Богоматери сливается с почитанием самой Божественной Софии. В Богоматери соединились Премудрость небесная и тварная, Св. Дух, живущий в Ней, с тварной человеческой ипостасью. Она освящает природный мир, в ней и через Нее приходит он к своему преображению»[11]. Богородица – это как бы София, ипостазированная в тварном мире. Булгаков понимает Богородицу в свете Боговоплощения как начала преображения твари, видит в Ней космологическое значение: «Сердце мира», «Матерь рода человеческого», «Универсальную человечность», «Сердце и Мать Церкви», «Царицу Небесную». Через Богоматеринство Пресвятая Дева приобретает особую онтологическую значимость. Она начаток и благодатное средоточие новой твари[12].

Булгаков видит вселенско-универсальную сторону Софии: «Софийность мира имеет для твари различную степень и глубину: в высшем своем аспекте это – Церковь, Богоматерь, Небесный Иерусалим, Новое Небо и Новая Земля; во внешнем, периферическом действии в космосе она есть универсальная связь мира, одновременно идеальная и реальная, живое единство идеальности и реальности, мыслимости и бытия, которого ищет новейшая спекулятивная философия (Фихте, Шеллинг, Гегель, неокантианство). Этим же живым софийным единством мысли и бытия обосновывается человеческая телеология в науке, технике, хозяйстве, равно как и возможность внешнего овладения миром»[13].

Из такого понимания Богородицы в русской религиозно-философской мысли хорошо видно, что ключевым понятием в православии является «обожение» твари, и именно в свете обожения понимается Богородица, достигшая наивысшей степени обожения в тварном мире. Под «обожением» в православии понимается благодатное преображение (или начало преображения) всего тварного мира; прежде всего, всей полноты человеческой природы: телесный и духовный ее аспекты.

Не все, конечно, русские философы разделяли софиологические взгляды. Николай Бердяев (1874–1948), например, видел в софиологии угрозу человеческой свободе. В чем-то Бердяев соглашается с русскими софиологами: «Женственная стихия есть стихия космическая, основа творения, лишь через женственность человек приобщается к жизни космоса»[14]. Но в своей знаменитой «Русской идее» (1946) он пишет: «Булгаков остается верен основной русской идее Богочеловечества. Богочеловечество есть обожение твари. Богочеловечество осуществляется через Св. Духа. Софиологическая тема есть тема о Божественном и тварном мире. Это есть тема, прежде всего, космологическая, которая интересовала русскую религиозную мысль более, чем западную. Нет абсолютного разделения между Творцом и творением. Есть предвечная нетварная София в Боге (мир платоновских идей), через которую наш мир сотворен, – и есть София тварная, проникающая в творение. Булгаков называет свою точку зрения панентеизмом[15], в отличие от пантеизма. Можно было бы это назвать также панпневматизмом. Происходит как бы сошествие Св. Духа в космос. Панпневматизм вообще характерен для русской религиозной мысли. Наибольшее затруднение для софиологии связано с проблемой зла, которая недостаточно здесь поставлена и не разрешена. Это – система оптимистическая. Основной оказывается не идея свободы, а идея Софии. София есть Вечная женственность

Божия, что вызывает наибольшие нарекания (у ортодоксальных богословов. – В.Н.). Действительно, существует неясность в определении Софии. Софией оказывается и Св. Троица, и каждая из Ипостасей Св. Троицы, и космос, и человечество, и Божия Матерь. Возникает вопрос, не происходит ли слишком большое умножение посредников. Булгаков решительно возражает против отождествления Софии с Логосом. Неясно, что должно быть отнесено к откровению, что – к богословию и что – к философии. Неясно также, какую философию нужно считать обязательно связанной с православным богословием»[16].

Бердяев здесь, как и во многих других случаях, четко ставит вопрос. Но убедительность вопрошаний Бердяева не стоит преувеличивать. Тайну Божию невозможно разложить по полочкам.

В целом ассоциирование Софии и Богородицы носит в русской богословской мысли характер частного богословского мнения. Если говорить совсем кратко, то это была попытка восстановить платоновскую Душу мiра в христианском дискурсе.

А.А. Гапоненков

Рецепция русской софиологии в первой половине XX века: С.Л. Франк[17]

Рецепция русской софиологии – тема, затронутая в публикациях историков религиозной философии первой половины XX века (И.И. Евлампиев, П.П. Гайденко, А.Е. Климов и др.). С.Л. Франк был одним из первых, кто представил многоцветную палитру имен и течений русского духовного ренессанса в антологии «Из истории русской философской мысли конца XIX и начала XX века», составленной им в 1946 году и изданной позднее его сыном Виктором Семеновичем. Во вступительных заметках к публикациям отрывков из трудов В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова Франк обозначил свое отношение к учению о Св. Софии. Он дал ему обобщенную характеристику в статье «Духовное наследие Владимира Соловьева» и предисловии к «A Solovyov Anthology» (London, 1950), в других работах по истории философии. Представляют исследовательский интерес отклики Франка на публикации, в которых развивается софиологическое учение. В эмиграции Франк был членом Братства Св. Софии, принял участие в сборнике (журнале) «София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии» (вышел только первый выпуск: Берлин: Обелиск, 1923). Оценка софиологии звучит в письмах Франка к прот. С.Н. Булгакову, М.И. Лот-Бородиной и др. Заслуживает внимания попытка представить «софиологическую концепцию» философии Франка (о. В.В. Зеньковский, В.Н. Ильин).

Прот. В. Зеньковский в «Истории русской философии» настаивал, что «в своих философских исканиях он (Франк. – А.Г.) чрезвычайно, интимно близок к тому, что мы находим у русских софиологов. Идея единства космоса и некой трансрациональности в нем, внутренней связанности «тайны» человека с космосом сближает Франка с другими софиологами»[18]. Это то, что несет положительный религиозно-философский смысл. «Но сближают его (Франка. – А.Г.) и отрицательные черты – через идею всеединства Франк близок к «теокосмизму», к такому сближению космоса с Богом, при котором идея творения оказывается по существу ненужной и неприменимой.»[19] Так ли это на самом деле? Прот. Зеньковский говорит как православный религиозный мыслитель, историк, который видит лишь «софиологические изыскания философа», о религиозном мире Франка он «не берется судить»: «"Всеединство" не отличает Франк в этом контексте (софиологическом! – А.Г.) от Абсолюта»[20].

Творец и творение, их единство и противоположность – все эти вопросы знала мысль Франка. Весьма показательно, что в «Сборнике памяти Семена Людвиговича Франка» (Мюнхен, 1954), редактором которого, а также автором статьи «Учение С.Л. Франка о человеке» был прот. В. Зеньковский, нет ни слова о «софиологической концепции». Вероятно, причина такого несовпадения оценок – дань памяти философа в случае со сборником, при жизни Франк не разделил бы такую аттестацию собственной философии. И это знала составитель Т.С. Франк, другие авторы книги (Г. Флоровский, Н.О. Лосский, Н.С. Арсеньев, М.И. Лот-Бородина). Несмотря на все сказанное в «Истории русской философии», в статье сборника прот. Зеньковский, фактически не называя софиологии, развивает тезис о «божественной» стороне в мире.

Автор обращается к мотивам имперсонализма в философии Франка, что есть следствие «погруженности в систему всеединства»[21]. Источник подобных мотивов – «роковые влияния» Плотина, Скотта Эриугены, Николая Кузанского. В центре учения о человеке – проблема греха. Она решается у Франка, как считает Зеньковский, в отрыве от понятий личности и свободы (стихия греха в человеке лишает его свободы), «переносится в самую глубину реальности»[22]. Ее амбивалентным характером объясняется «двойственность» человека: «Светлое начало в человеке – это сияние и действие в нем его абсолютной основы; греховное в нем – прорыв демонической стихии, присущей самой реальности… В сущности в человеке нет ничего от него самого»[23].

Как будто вопреки высказываниям прот. В. Зеньковского звучат слова М.И. Лот-Бородиной[24]: «Однако во всей метафизической концепции Семена Людвиговича примат безусловно принадлежит не макро-, а микрокосму – человеку, „образу и подобию Божьему“, царю вселенной, наделенному и разумом, и волей, и творческой свободой. Он один – „носитель непосредственного единичного бытия“, через которое осуществляется желанное всеединство»[25]. Укорененность личности в бытии в философии Франка означает «бытие в Боге», Бог – источник бытия.

Рассмотрим и особую позицию В.Н. Ильина, перекликающуюся с тезисами прот. В. Зеньковского. В некрологической статье 1951 года «С.Л. Франк и его место в русской философии и русской культуре» Ильин провозгласил: «Поэтому можно и должно отнести С.Л. Франка к очень характерной и даже центральной, первоосновной идее русской философии новейшего времени – к идее софиологической метафизики всеединства»[26]. Если полемику с прот. Зеньковским М.И. Лот-Бородина специально не вела, то Ильину она возразила непосредственно: «Франк остался, благодаря тонкому чутью и обращенности внутрь, совершенно чужд всем видам религиозного блуда, не впадая при этом и в так называемый онтологический монизм с обычно доминирующим в нем космоцентризмом. Только по недоразумению можно принимать Франка за представителя современной софиологической школы, как это делает В.Н. Ильин в своем некрологе»[27]. Связывать же идеи Франка с интуицией панентеизма возможно, не злоупотребляя этим термином: «Не обожествляя природы, он зрел в ней божественное, что вполне согласно и с новозаветным учением о преображении всей твари, и с теми нотами, которые так внятно звучат во многих псалмах»[28].

Одна из основных трудностей рецепции русской религиозной философии – заметное противоречие между, говоря словами Г. Флоровского о Франке и С. Булгакове, «философским оформлением» веры и «религиозной глубиной. верования»[29].

В отличие от Г. Флоровского Франк не относился к «софиаборцам», но и не разделял веру Соловьева в Божественную Премудрость: «Единственное, что здесь существенно и ценно, есть общий дух и смысл установки, который состоит в религиозной любви, в благоговейном отношении к миру и человечеству в его священной первооснове»[30]. В философской системе В.С. Соловьева главным для Франка было учение о «всеединстве», «об органическом единстве бытия ввиду его утвержденности в Боге, и о гибельности, во всех областях жизни, распадения бытия на обособленные части или элементы»[31]. Веру Соловьева в открывшийся ему образ Софии Франк считал не более чем иллюзией, художественным прозрением, не соглашаясь признать его для своей философии как неотъемлемую часть учения о «всеединстве». Антиномистический монодуализм Франка наводит мосты между бытием мира и Творцом. Женственный образ идеального мира в Боге он не мог признать основой тварного мира: «Признание священной, производно-божественной основы мира совсем не требует его гипостазирования в особое божественное существо»[32].

У В.С. Соловьева было особое понимание предназначения искусства, много последователей как в философии, так и в поэзии. Отголосок верования Соловьева в женственное начало – «душу мира» находим у Блока в символе Прекрасной Дамы. Божественной софийностью, присущей художнику, наполнялась в русской софиологической критике формула Достоевского «красота спасет мир». С. Булгаков подчеркивал: отнюдь не значит, что это сделает искусство[33]. Русские философы трезво оценивали замысел художников-теургов «создать жизнь в красоте».

Богословско-философский труд о. П. Флоренского «Столп и утверждение истины» (1913) стал заметным событием в духовной жизни философов Серебряного века, знаковым выражением кризисного состояния религиозной мысли. В журнале «Русская мысль» рецензии на эту книгу написали Н. Бердяев – «Стилизованное православие» (1914. Кн. 1) – и кн. Евгений Трубецкой – «Свет Фаворский и преображение ума» (1914. Кн. 5). Она упоминалась и в более поздних статьях других авторов. Журнальный контекст «Русской мысли» важен для рецепции русской софиологии. Франк был редактором научных и философских материалов в журнале П. Струве. Н. Бердяев подверг о. Флоренского острой критике за приверженность «математически точным» догматическим формулам церкви. Кн. Евгений Трубецкой писал: «Помню, как покойный В.С. Соловьев в устных беседах любил указывать на поразительную отсталость православного богословия от православного богослужения и иконописи, в особенности в том, что касается почитания св. Богородицы и «Софии»»[34].

Франк осознавал, что в книге Флоренского вера в Св. Софию образует ядро веры в Богоматерь, и это «есть женственный восприимчивый момент в понятии Бога, которому соответствует Божественное в творении, чистота, святость, Боговоспринимающая невестность человечества и всего космоса»[35]. Ученый-богослов пытался логически вывести догмат Троицы. Философский рационализм книги сочетается с «принципиальным иррационализмом, с неким эстетическим „фидеизмом“, – отмечал Франк в 1946 году, – построение Флоренского производит впечатление какой-то искусственности.»[36].

С. Булгаков, испытав особенно сильное влияние П. Флоренского, становится главным провозвестником и защитником учения о Св. Софии. Он отражает полемические удары в эмиграции, и он же подвергается гонению за распространение своего учения со стороны консервативного духовенства и местоблюстителя московского патриархата Сергия (Старгородского). Франк очень ценил убежденность о. Сергия Булгакова, но «никогда не мог понять, какой смысл имеет, и на что понадобилась софиология о. Булгакову»[37] (из письма М.И. Лот-Бородиной, 1949). Среди членов Братства Св. Софии Франк – искренне лояльный к о. Сергию, хотя и расходившийся с ним в самом толковании учения. Франк определил «религиозную тенденцию» софиологии, воспользовавшись термином немецкого философа Карла-Христиана-Фридриха Краузе (1781–1832), – панентеизм. Святая София – промежуточная инстанция между Творцом и творением. Прот. Булгаков идет против традиционного понимания «сурового мироотрицания», выступая за христианизацию земной жизни. Тринитарный мотив Флоренского сменяется у Булгакова христологическим: «Мир есть, таким образом, обнаружение или воплощение Бога (на основе которого только и возможно боговоплощение в лице Иисуса Христа) и в этом смысле требует положительного религиозного отношения к себе»[38]. В итоге Франк видит в софиологии о. Сергия эволюцию, преодолевающую абстрактный теизм и философский рационализм. В этом направлении движется и рецепция Франком русской софиологии. В письме к прот. С. Булгакову он признал, что учение о Св. Софии «касается проблемы, еще никак не решенной православным сознанием»[39] (30 октября 1935 года). Панентеизм же в философии самого Франка заключал до конца не решенную проблему имманентности Бога в творении и трансцендентности Бога миру.

Рецепция русской софиологии в первой половине XX века, соотнесенность идей Франка и русских софиологов показывают их общее стремление философски постичь идеальный образ мира, данный Творцом.

Тереза Оболевич

Проблема софии в творчестве А.Ф. Лосева

Константину-Кириллу-Философу – одному из святых покровителей Лосева – являлась София;

Владимиру Соловьеву – духовному Учителю и любимому Философу Лосева – являлась София;

Алексею Федоровичу Лосеву – подвижнику и последнему русскому Философу XX века – являлась София!

Ее космосу посвятил он все свое творчество.

В.В. Бычков[40]

Принято считать, что Алексей Федорович Лосев (1893–1988) является последним философом, который «внес свою лепту в разработку софиологии в русской классической философии»[41]. В самом деле, проблема софии в творчестве А. Лосева занимает хотя не центральное, но все же весьма важное место. Можно выделить два направления, в которых философ разрабатывал тему софии. Во-первых, Лосев часто обращался к понятию софии как историк философии. Во-вторых, у Лосева можно встретить оригинальные софиологические построения, связанные с проблематикой имяславия. В настоящей статье мы попытаемся дать обзор основных аспектов софиологии Лосева.

1. Исследования Лосева в области софиологии

Без преувеличения можно сказать, что «Лосева как историка философии можно сравнить только с Гегелем»[42]. В так называемом «раннем восьмикнижии» сам Лосев представил свой историко-философский метод следующим образом: «…история философии, как и вообще всякая история, не может заниматься только избранными вопросами, отвечающими какому-нибудь специфическому вкусу. На этом основании нельзя отвергать при историческом изучении хотя бы даже и фантастику, ибо фантастика – тоже принадлежит истории и тоже есть ее закономерное явление. Во-вторых, во всякой фантастике есть своя внутренняя логика, которую надо вскрыть и точно проанализировать. (…) Как историку философии, мне любы все мировоззрения, какие только есть в истории»[43]. В 20-е годы минувшего века – во времена, когда автор писал эти слова, – в русской философии активно разрабатывалась проблематика софии. Хотя тема Софии как Премудрости Божией присутствовала в русской мысли уже в Киевской Руси (в сочинениях Климента Смолятича), а в XVIII веке – в творениях Григория Сковороды[44], тем не менее, начало софиологическим исследованиям (и оригинальным построениям) положил Владимир Соловьев, который, как известно, специально изучал эту проблематику в библиотеке Британского музея в Лондоне[45]. И все же отечественная литература не могла похвастаться систематическим трудом, в котором была бы широко представлена тема софии в историко-философском изложении. Этот пробел в значительной степени восполнил, среди прочих, А. Лосев, который проанализировал мотив софии как в античности (в монументальной работе «История античной эстетики»), так и в творчестве «отца» русской философии и софиологии – В. Соловьева (в своем раннем эссе «Русская философия», а также в статье «Философско-поэтический образ Софии у Вл. Соловьева», воспроизведенной в книге «Владимир Соловьев и его время»[46]). В одной из работ Лосев пытается объяснить причину долгого отсутствия специальных исследований по софиологии. Приведем же его слова: «В дни ранней молодости автора настоящей работы вопрос о Софии с жаром обсуждался в известных философских и литературных кругах, причем в этих прениях меньше всего участвовали профессиональные философы, считавшие для себя эту тему слишком модернистской, а обсуждалась она больше дилетантами и разного рода любителями. В результате этих прений в данном вопросе водворилась огромная путаница, которую в те времена было трудно ликвидировать уже из-за модности самой темы. В настоящее время тема о Софии уже давно стала историей; и современный исследователь имеет все данные и все условия, чтобы изучить этот вопрос спокойно и систематически»[47]. Можно, конечно, сомневаться в правоте лосевской оценки спора о Софии (в который в известной степени был вовлечен сам философ) как «непрофессионального», тем не менее, Лосев верно подметил, что всесторонний, углубленный анализ этого вопроса мог быть дан только после угасания накала полемических страстей.

1.1. Взгляд на софию в античной философии

Вклад Лосева в исследование и развитие учения о софии состоит прежде всего в том, что он проанализировал античные источники этой концепции и в то же время показал связь древнегреческого понимания софии с русской софиологией. В «Истории античной эстетики» Лосев анализирует понятие «софия» как с философской, так и с филологической точки зрения, поскольку – отмечает автор – «строго философское значение этого термина в истории реального греческого языка окружено множеством разного рода бытовых и вообще нефилософских значений»[48]. Основное значение понятия «софия» – это, конечно, «мудрость», причем мудрость не только в теоретическом аспекте (как познание, ученость и т. п.), но и в практическом плане («техническая мудрость», относящаяся к ремеслам, художественному творчеству, поэзии, музыке и пению, а также государственной деятельности). Теоретический и практический характер мудрости запечатлен в мысли Аристотеля, который, с одной стороны, обозначал термином «софия» главный раздел теоретической (умозрительной) философии – метафизику, а, с другой стороны, в «Никомаховой этике» писал о мудрости в искусстве, рассматриваемой как добродетель (арете), то есть совершенство.

Лосев отмечает, что точное определение софии было подготовлено Сократом и впервые развито Платоном[49]. Чем является софия в зрелой и поздней классике? Согласно Лосеву, не утрачивая своего обыденного значения как «мудрости» (в теоретическом и практическом отношении), «софия» в текстах Платона указывает на смысловую сферу. В этом месте следует задержаться на лосевском понимании смысла. Философ неоднократно подчеркивал, что смысл есть выразительная, то есть эстетическая категория, касающаяся выражаемой предметности и выражаемого осмысления. София – это смысловая структура, которая может проявляться во внешней сфере с помощью самых разнообразных средств. В то же время «платоновскую (да и вообще античную) софию никак нельзя понимать только формалистически, то есть только структурно, вне всякого реального содержания этой софии; пульсирующий смысловой скелет софии, пронизывая собою содержание любой предметности, всегда несет на себе следы также и этого содержания. В этом смысле всякая добродетель, будучи целостным осуществлением определенной идеи, обязательно софийна, так что отрицание добродетели софии всегда сводится к отрицанию значимости самой софии»[50]. Иными словами, софия – это не только само проявление смысла, но проявление конкретного содержания: нравственного (как в приведенном примере софийности добродетели), эстетического (например, софийность скульптуры), а прежде всего – софийности-мудрости космоса, выражающейся в гармонии, упорядоченности. По словам Лосева, «Платон начинает кое-где подмечать более широкое, более глубокое значение термина (софия), чем это имело место в бытовой разговорной речи или в поэзии. (…) Платон с большим трудом и в результате больших усилий мысли приходит, наконец, и к философскому пониманию мудрости. (…) Но и эта философская мудрость у Платона является не чем иным, как водворением в душе человека числовым образом размеренных и практически-художественно осуществленных движений небесного свода. Следовательно, и „мудрость“ Платона есть категория математическая, то есть арифметически-геометрическая, музыкально-астрономическая»[51].

Окончательное определение софии в античности дал Плотин. В лосевском переводе фрагмента «Эннеад» (V, 8, 4–5) характеристика софии представлена следующим образом: «Жизнь же есть мудрость, и мудрость, не доставляемая умозаключениями, так как она всегда целостна (pasa) и ни в чем не ущерблена, чтобы нуждаться в мыслительном искании. Но она существует как первичная и не от другой (мудрости). (…) Итак, все происходящее, будь то произведения искусства или природы, создает некая мудрость (sophia), и творчеством везде водительствует мудрость, и если кто творит согласно самой мудрости, то таковыми же (софийными) надо считать, очевидно, и искусства. (…) Следовательно, истинная мудрость есть бытие (oysia), и истинное бытие есть мудрость. При этом достоинство для бытия – от мудрости, и, поскольку от мудрости, оно есть бытие истинное. Потому и те (бытийные) сущности, которые не содержат мудрости, тем самым, что хотя они и произошли через мудрость, но мудрости в них не содержится, – не суть истинные сущности»[52]. Итак, у Плотина софия есть не только творческий принцип бытия, но и его воплощение (в природе, произведениях искусства и т. д.). Также здесь Лосев трактует софию как эстетическую категорию, обосновывающую тождество бытия и его становления, замысла и воплощения. Не случайно реализацией софийности по преимуществу являлся космос как органическое единство идеи и материи.

Согласно Лосеву, софия-мудрость в античности – это основное понятие, которое указывает на тесную связь (вплоть до отождествления) сферы идеального и реального (осуществленного). Сам Лосев предпочитал в данном контексте говорить о символе, который философ определял как «тождество, взаимопронизанность означаемой вещи и ее идейной образности»[53]. Хотя лосевский символ не равнозначен античной софии, тем не менее, можно провести параллели между этими понятиями. На сходство данных терминов указывает сам автор. В «Истории античной эстетики» можно прочесть: «Поскольку софийность вещи есть такая идея вещи, которая заражена самыми разнообразными типами осуществления идеи в материально-вещественной области, постольку идея всегда есть тот или иной знак вещи»[54] (далее Лосев уточняет, что этот знак может быть чисто фактологическим, то есть указывать на сам факт вещи; иконическим – означать внешнюю сторону вещи, а также являться метафорой и даже мифом). В обоих случаях – как в софийности, так и в символе – речь идет о проявлении смысла, выражении внутреннего содержания в различных сферах бытия, а также человеческой деятельности.

Очередным, весьма важным этапом развития концепции софии был гностицизм. В текстах Лосева о гностической софии можно найти много любопытных деталей, однако мы ограничимся указанием основных черт, которые представляют наибольшую значимость. Прежде всего, в гностицизме происходит персонализация Софии. Во-вторых, София рассматривается здесь как причина материи и зла, возникающего в результате ее отпадения от божества. В-третьих, гностики (например, Валентин) предлагают своеобразную теорию спасения мира, которое осуществляется посредством возвращения софии в плерому. Словом, софиология гностиков есть персоналистически-мифологический аллегоризм[55]. Лосевская оценка этого явления крайне отрицательная. По его словам, «более глубокого и более яркого образа безнадежных исканий совместить язычество и христианство, чем образ гностической Софии, невозможно себе и представить. Умирающее язычество здесь буквально испытывало последние судороги перед лицом восходящего христианства, и судороги эти, занявшие собою не меньше трех столетий, могли закончиться только гибелью всей языческой культуры»[56].

Тем не менее, несмотря на наступившую гибель язычества, Лосев не скрывал своего восхищения античной культурой, которую он по-своему пытался совместить с христианской религией[57]. В частности, философу была близка неоплатоновская трактовка софии как категории выражения, принципа всевозможных субстанциальных оформлений: в природе, в человеке и во всем космосе как целом. Далее мы увидим, что именно эта концепция, лишенная гностических мотивов персонализма и дуализма, оказала влияние на оригинальные софиологические построения самого Лосева. Однако прежде мы обратимся к анализу понятия софии в мысли учителя Лосева – В. Соловьева.

1.2. Анализ соловьевской софиологии

Лосев отмечает, что «София у Вл. Соловьева – это основной и центральный образ, или идея его философствования»[58]. Анализ соловьевской софиологии был проведен на основании практически всех имеющихся материалов по этой теме: юношеской рукописи, озаглавленной «Sophie», и других работ, к которым относятся: «Философские начала цельного знания», «Чтения о Богочеловечестве», «Россия и Вселенская церковь», «Смысл любви», «Три разговора», доклад «Основная идея

О. Конта», стихотворения (особенно «Три свидания», «Июньская ночь на Сайме», «Вся в лазури сегодня явилась…», «Близко, далеко, не здесь и не там…», «Песня офитов», «Das Ewig-Weibliche»), а также вышеупомянутые статьи из Энциклопедического словаря.

Ранний диалог Соловьева «Sophie» Лосев расценивает как «жуткий философско-мистический набросок», полный «чудачества, фантастики и непродуманных бредовых идей»[59]. Однако, следуя своему методу, Лосев тотчас же добавляет, что «для историка философии это бредовое бурление очень ценно»[60], поскольку позволяет выявить источники софиологии Соловьева, а именно: библейские, каббалистические и гностические мотивы.

Ключевым для соловьевской софиологии является убеждение о взаимопроникновении идеи и материи. По его мнению, всякая идея, не исключая идеи Бога, непременно выражается в материи, а материя всегда связана с идеей. Софию Соловьев мыслил как «нераздельное тождество идеального и материального, то есть как материально осуществленную идею или как идеально преображенную материю»[61]. Этот взгляд, как мы видели, уходит корнями в глубь античности; разделял его также сам автор работы о Соловьеве – Лосев.

Как известно, Лосев выделяет десять аспектов софиологии своего учителя, которые, тем не менее, перекрещиваются между собой. Представляется возможным дать некую типологию предлагаемых Лосевым аспектов. В трех первых моментах Софии речь идет о синтезе, органической связи двух противопоставляемых сторон – идеального и материального в онтологическом плане. Первый, абсолютный аспект представляет Софию нетварную, то есть умную материю, или тело Бога, отличное от абсолюта и в то же время неотделимое от него. Аспект богочеловеческий (второй) – это София тварная, то есть воплощение Божественной Премудрости в чувственной материи, а аспект космологический (третий) в свою очередь выражает воплощение абсолюта в космосе. Очередные три аспекта имеют антропологический (в широком смысле этого слова) характер и подчеркивают то единство идеи и материи, которое осуществляется в человеке: взятом в целом (четвертый, общечеловеческий аспект); рассматриваемом как Вечная Женственность (пятый, универсально-феминистический) и как предмет любви философа (шестой, интимно-романтический момент[62]). Остальные аспекты выражают конкретные черты, то есть специфицируют Софию как женское начало: в эстетическом и в эсхатологическом отношении – как красоту, которая спасет мир (седьмой и восьмой моменты), Софию как предмет молитвы (девятый, магический аспект) и, наконец, Премудрость Божию как исконно русскую концепцию (десятый, национально-русский аспект).

Выделенные Лосевым (и сгруппированные нами) аспекты соловь-евской софиологии имеют весьма условный характер. Автор отмечает, что «логически тут полная путаница. Но ведь, кроме логики, еще есть психология. Психологически же Вл. Соловьев был буквально одержим пафосом софийности, а это и заставляло его находить ее решительно во всех центральных пунктах своего мировоззрения»[63]. Поэтому с полной определенностью можно сказать, что София как всесторонний синтез идеи и материи является аналогом соловьевской концепции всеединства.

2. Концепция Софии А.Ф. Лосева

Как уже отмечалось, тема Софии появляется в творчестве Лосева не только в его историко-философских исследованиях поздних лет, но уже в так называемом «раннем восьмикнижии» и других материалах 20-30-х годов XX века, в которых мыслитель пытался философски обосновать позицию имяславцев. Хотя в своих ранних работах Лосев почти не упоминает имени своего учителя, нетрудно заметить, что его определение Софии во многом зависит от концепции Соловьева. Оба философа рассматривают Софию как принцип осуществления Божества. В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев пишет: «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом божественного единства. Осуществляющий в себе или носящий это единство Христос, как цельный божественный организм – универсальный и индивидуальный вместе, – есть и Логос, и София»[64]. Также Лосев был убежден в том, что Бог имеет присущую Ему умную материю, благодаря которой реализуется Его субстанциальность. Рассуждения о Софии появляются у Лосева в контексте его диалектики Единого, то есть единства Трех Божественных Ипостасей. В работе «Античный космос и современная наука» философ применяет свой диалектический метод по отношению к Богу (так называемая тетрактида А) и к космосу (тетрактида В). Лосев, ссылаясь на Платона, утверждает, что во всякой сущности можно выделить диалектически взаимосвязанные начала, или категории: нечто (сущее как таковое, находящееся в покое), иное (принцип различия, подвижность) и становление (синтез сущего и несущего, то есть иного). Применительно к Богу эти начала выражают Лица Святой Троицы, понимаемые как «ум», «воля» и «чувство». Кроме того, сущность имеет четвертое начало – наличность, факт, тело, носитель смысла, «материал оформления, субстрат осмысления, воплощение сущности»[65]. В тетрактиде А (то есть Едином, вернее, Триедином) четвертое начало есть София, которая есть «как бы тело Божие, престол Божий, храм Божий, вместилище, носительница Бога»[66]. Наконец, Лосев пишет о пятом, ономатическом начале, или имени, которое «.выявляет и изображает софийно субстанциально утвержденную триипостасность»[67]. В результате «первые три начала в аспекте четвертого суть осуществленные три начала, а в аспекте пятого суть выраженные три начала»[68].

Несмотря на то что София является четвертым самостоятельным началом в Боге, она не «четвертит Троицу», а «осуществляет первые три» категории[69]. На упрек в том, что в традиционном богословии (в частности, в патристической традиции) отсутствует концепция Софии, Лосев отвечает следующим образом: «Дело в том, что учение о трех Лицах Божества сформулировано в догмате так, что оно решительно захватывает и всю софийную сферу. Достаточно указать хотя бы на одно то, что первое Лицо мыслится рождающим, второе же рожденным. Тут яснее дня выступает софийная характеристика, ибо понятие «рождения» отнюдь не есть чисто смысловое понятие, ибо оно предполагает некую вещественную, телесную, жизненную осуществленность этого смысла»; отсюда «кто отрицает софийность в Божестве, тот вообще отрицает Божество как субстанцию, как реальность; и тот признает в Боге наличие только идеально-мысленного бытия, без всякого осуществления и без всякой субстанциальной самостоятельности»[70]. Лица Святой Троицы различаются реально, а не только мысленно, а это возможно именно благодаря Софии – началу, реализующему ипостасность.

В то время как В. Соловьев (а также С. Булгаков) учил о нетварной и тварной Софии, Лосев категорически отрицал тварный характер четвертого начала. София, согласно Лосеву, – это «не тварь, не мир, не мировая душа», поскольку «она до всего этого,,», «.не Бог, но – в ней нет ничего, кроме Бога. Это – осуществленный и реально живущий Бог»[71]. София целиком принадлежит тетрактиде А, то есть Триединому Сущему. У Соловьева связь между Богом и миром (вернее, само происхождение эмпирической действительности) обеспечивается как следствие отпадения Софии от первоначального единства, самоутверждения идей, находящихся в лоне абсолюта, «в душу живу». В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев поясняет свою мысль следующим образом: «Представляя собою реализацию Божественного начала, будучи его образом и подобием, первобразное человечество, или душа мира (София. – Т.О.), есть вместе и единое, и всё; она занимает посредствующее место между множественностью живых существ, составляющих реальное содержание ее жизни, и безусловным единством Божества, представляющим идеальное начало и норму этой жизни. (…) С обособлением же мировой души, когда она, возбуждая в себе свою собственную волю, тем самым отделяется ото всего – частные элементы всемирного организма теряют в ней свою общую связь»[72]. Итак, по мнению Соловьева, София, изначально находясь в Боге, отделяется от него и является как живой организм космоса, стремящийся, однако, к возвращению к Богу. По вопросу об онтологическом статусе Софии Лосев занимает радикально противоположную позицию. Здесь София, будучи вместилищем Святой Троицы, по определению неотделима от Бога. В свою очередь, связь между Богом и миром осуществляется благодаря пятому началу – имени, или божественным энергиям. Между Богом и эмпирической действительностью нет quasi-субстанциального единства, как у Соловьева, а только энергийное.

Следует отметить, что София в оригинальных работах Лосева выступает прежде всего как онтологическая категория, конституирующая Единое в его фактичности, осуществленности. В то же время София, подобно тому как это было в античности и мысли Соловьева, исполняет также выразительную, то есть эстетическую функцию. В очерке «Абсолютная диалектика – абсолютная мифология» Лосев пишет, что София, будучи телом (храмом) Триединого, проявляется в сфере чистого смысла (то есть в умно-выражающем моменте энергии-имени) как Сила, Свет и Благодать. Во внешне-выражающем (субстанциальном) моменте энергии им соответствуют Царство Небесное, Слава Божия и Церковь. «Всю эту субстанциально-выразительную сферу триединства Царства, Славы и Церкви я считаю необходимым именовать софийной сферой. Софийная выраженность и выразительность окутывает триединство со всех сторон и является умным храмом пресв. Троицы и престолом величия Ее. Царство Небесное, Слава Божия и Церковь Небесная есть общее софийное Тело, в котором в бесконечной степени полноты воплотилась и осуществилась вся смысловая стихия Троицы. И это есть воплощенность объективная»[73]. Развивая диалектику выражения Пресвятой Троицы, Лосев утверждает, что Сила проявляется в Царстве Небесном как Знамение, Свет в Славе Божией – как Икона, а Благодать в Церкви – как Обряд. Таким образом, благодаря софийной сфере, одновременно выразительной (являющейся вовне) и выражающей (являющей Пресвятую Троицу), возможна молитва, христианские таинства, культ, то есть общение с Богом, обожествление, спасение. Подводя итог всему вышесказанному, позволительно утверждать, что Лосев, будучи продолжателем неоплатонической традиции и мысли Соловьева, развивал как эстетический, так и онтологический аспекты софиологии.

Ю.Б. Мелих

Стилизация софиологии у Л.П. Карсавина

Софиология в России – случайность или чаяние?

Можно сказать, что моду на изучение Софии в России ввел Вл. Соловьев. Была ли тема Софии, как это отмечает о. П. Флоренский и его поддерживает В.В. Зеньковский, для Соловьева темой, на которую он «набрел» случайно в МДА, или же он искал адекватное выражение своей интуиции в метафизике и религии? Однозначного ответа здесь быть не может. Поиск Соловьева был устремлен ни много ни мало к продолжению христианского вероучения, к приведению в движение христианской идеи. Стать основателем «Вечного Завета» – это амбиция Соловьева. С этой целью пересматриваются существующие понятия и категории, именно так в Германии во время Реформации центральной темой стала христология, а в России конца XIX века – софиология. Именно реформаторский, обновленческий, более радикально авангардистский потенциал несла в себе идея Софии, вечной женственности, совершенного человечества, свободы и вместе с тем падения, тварности, печали, «разврата».

В европейской же философии на фоне кризиса рационализма на первый план выдвигаются темы телесности, плоти и пола. К властелинам дум А. Шопенгауэру и Ф. Ницше примыкает З. Фрейд. Отголоски и голоса философского и литературного (здесь речь идет о французском символизме) дискурса в Европе влияют на настроенную на обновление творческую интеллигенцию в России. Аскетизм толстовства соседствует со «святой плотью» и полом «нового религиозного сознания». Воскрешение мертвых проповедуется Н.Ф. Федоровым с религиозно-научных позиций, почти с религиозным фанатизмом провозглашается вера в материализм и науку. В атмосфере религиозно-философских художественных исканий многомерность идеи Софии привлекает к себе не только философов, но и поэтов и художников. При этом способствующим элементом является сходство общей идейно-духовной ситуации I–IV веков в христианском мире и начала XX века в России, состоящее в том, что распространение идеи Софии, ее теоретизация в гносисе в то время происходила в период напряженных религиозных поисков как в гносисе, так и в иудаизме, в восточных религиях и в христианстве, когда еще сильны были античная философская мысль и миф. Гносис питается идеями всех этих направлений, он синкретичен и полидискурсивен, включая в себя не только рациональное осмысление своих основных положений, но и аллегоричность и символичность. Это отражается и на формулировке и теоретизации «Пистис Софии». Неопределенность, многоплановость, неразработанность, в какой-то степени незавершенность идеи Софии и привлекают к ней жаждущих кардинальных перемен и обновления русских мыслителей и художников. София в моде, можно ли обойти ее, вступая в ряды творчески мыслящих людей? Легко можно представить, что у Карсавина, выросшего в художественной среде, пробующего себя в поэзии, изучающего ереси и гносис, была предрасположенность к восприятию этой идеи, которую он вводит в поле своих размышлений и поисков. Метаморфозы на пути к Софии и составляют тему данного доклада.

Теоретизация чаяния единства, мировая душа – универсализация идеи Софии

Поиск единства в идейных исканиях в начале XX века в России отличается двойственностью: с одной стороны, он включает критику тотальности рационализма и стремление к живому, эмоционально окрашенному единству, а с другой – происходит теоретизация (рационализация) эмоциональности, интуиции, недосказанности, невыразимости и т. д. С одной стороны, противопоставление идейно-духовной раздробленности, индивидуализму некого единства и целостности, а с другой – сохранение своеобразия и свободы. Такой обработке подвергается и идея Софии.

Работы Карсавина о Софии отличает основательное знание первоисточников, он, как историк, занимающийся в архивах, знает и то, что существуют первоклассные имитации, наслоения из комментариев и разъяснений текстов их переводчиками и переписчиками, а также подделки текстов, которые оказывали большое влияние на ход развития истории идей в Европе, такие, например, как Герметический Корпус, который долгое время относили к христианским текстам доапостольского периода. Такие метаморфозы мог проходить и христианский гносис, что Карсавин и стремится продемонстрировать в своей работе «София земная и горняя» (1922), отмечая, например, краткость приведенного им текста как более близкого к подлиннику. «София земная и горняя» – это своего рода демонстрация владения гностической стилистикой. Текст специально запутан различными комментариями, имеются подозрения в его подлинности, скептический тон изложения. Стилистически, то есть своей символичностью и аллегоричностью, а также по духу работа близка к гностическим текстам, однако очевидным становится и то, что Карсавин явно дистанцируется от модного тогда мистического и теософского толкования гносиса.

Первоначально Карсавин обращается к исследованию темы Софии в двух работах, которые он связывает вместе: это «Глубины сатанинские (Офиты и Василид)» (1922) и следующая за ней, уже упомянутая «София земная и горняя». В «Философии истории» (1923) можно говорить

0 подспудном включении гностических элементов, и в частности идеи Софии, в устройство мироздания. В работе «О началах (Опыт христианской метафизики)» (1925) тема Софии также присутствует, но уже как сопутствующая и не несущая содержательной нагрузки. Карсавин еще раз вернется к теме гносиса в книге «Святые Отцы и учители Церкви» (1926), но уже как посторонний интерпретатор.

В аналитической работе «Глубины сатанинские. (Офиты и Василид)» Карсавин излагает свою позицию на гносис и его учения, определяя основную черту эпохи гносиса как синкретизм. Универсалистическому синкретизму, по Карсавину, свойственны символизм и аллегоризм. Он также пытается уловить и «основную религиозно-философскую идею» и ошибки в интерпретации абсолютности Божества и его троичности в гностических учениях офитов и Василида. Карсавин определяет природу гносиса «как противоречивое сочетание этико-метафизического дуализма, натуралистического пантеизма и связанного с моральной идеей и жаждою спасения антропоцентризма»[74]. Первое отражается в признании самостоятельности зла, заключенного в хаосе, материи. Одновременно установка на монизм гностических построений, выведение всего из единого приводит к идее эманации и пантеизму. Взаимосвязь различных уровней бытия интерпретируется антропоцентристски как взаимоотношения отца и сына, супружество; при этом женское начало мыслится как слабое, томящееся и любящее, то есть более эмоционально окрашенное, чем духовное. Этим объясняются и отхождение от духовности, образование материального мира, и связанные с этим страдания, и стремление вернуться в утраченный светлый духовный мир.

Карсавин различает гносис первых веков христианства, который не был, по его мнению, «чисто философским движением», а «хотел быть и был религией, то есть некоторым единством ведения и жизнедеятельности, оправдываемым верою»[75], и тот гносис, который не стремился «к деятельному преображению человечества и мира», а был гносисом, предназначавшим свое учение, по словам Василида, «для одного из тысячи». Сами же гностики, по мнению Карсавина, были «свободными теософами, строителями систем, испытующими „глубины сатанинские“»[76]. Его работа «София земная и горняя» и раскрывает нам разъединенность гносиса, с одной стороны, чающего спасения падшего мира, а с другой – уводящего от него в религиозно-философские, мистические построения и к ограниченному кругу избранников, которые теоретически расстраивают доступное только им «ведение».

Гносис находится в состоянии поиска ответов на те же вопросы, которые волнуют и философов, и еретиков, и христиан: «откуда зло и почему? откуда человек и как? откуда Бог?»[77]. Исходной установкой исследований для него является монистическое истолкование мира, которое «объясняет развитую и сложную иерархию эманации и промежуточных божеств»[78]. На какие чаяния призвана ответить в этих поисках идея Софии? Первое, на что обращает внимание Карсавин, – это констатация «преизобилования» абсолютного бытия, происходящего в Духе-Жене, которая нисходит «в бывшие ранее совершенно недвижными воды вплоть до бездны их» и создает «себе из них тело», приводит их в движение. «Но став Светлым центром материи, она оказалась ее пленницей и в борьбе за освобождение образовала из нее видимый мир»[79]. Преизобилование принимает значение томления и любви, София становится и «сиянием и знанием бездны». В этом положении уже заложены те моменты, которые привносит идея Софии в космогонию. Она обладает духовным происхождением, что в гносисе означает знанием, и через нее проявляется, оформляется тварный мир, который необходимо привести к совершенству, то есть вернуть Софию в состояние абсолютного бытия, духовности. София – это то, посредством чего бездна, хаос оформляются и объединяются, она несет в себе эмоционально-чувственное начало и потому определяется как единящая, всеединая душа мира. Карсавину важно подчеркнуть «самобытность хаоса, то есть дуалистический принцип, отрицание материального мира и идею пленения Божества». Материальный мир отвлекается от «Божественной, хотя в Божественности своей и умаленной Мировой души»[80]. Отношение Софии к миру, к Богу и к знанию пересекается с их видением в Логосе; таким образом, становится необходимой корреляция трактовок, что Карсавин не делает в этом тексте. В «Софии земной и горней» он демонстрирует еще переплетение христианского гносиса с другими гностическими течениями. Для него, на наш взгляд, существенны именно эмоционально окрашенные моменты, такие как «плач», «покаяние», «томление» по свету и тайне Софии, поэтому он и включает стихотворные отрывки в текст. В таком настроении Карсавин пишет и свою работу «Noctes Petropolitanae» (1922), в ней можно проследить развитие основной его интуиции единства, для которой он ищет адекватное решение. Теоретизация идеи Софии может соответствовать этим ожиданиям. Описание любви как личной встречи и устройства мироздания как личного переживания позволяет включить в текст и мистические компоненты, связанные с «любовным причастием к абсолютному Бытию». На это накладывается стремление Карсавина изложить свои идеи в художественной форме с претензией к «изысканному стилю» и «иногда с уклоном в ритмичность». Карсавин обращается к этой теме и в своем предисловии к переводу «Откровений блаженной Анджелы», которые он оценивает как «глоток воды живой», одновременно указывая на то, что они «не чужды заблуждений» и могут переходить к переживанию, близкому к любовной эротике. Более подробно он проанализирует этот переход в книге «О началах».

Пожалуй, в начале философских изысканий для Карсавина, вслед за Шеллингом и Соловьевым, идея всеединой души означает возможность мыслить единство мира в его множестве и стремлении к совершенству, а также возможность привнесения эмоциональной составляющей в это единство, преодолевающее панлогизм. Карсавин вводит понятие «всеединой души» «всеединого субъекта», которое предельно разрабатывается им в «Философии истории». Предметом истории является «социально-психическое», а содержанием истории – «развитие человечества как всеединого, всепространственного и всевременного субъекта. (…) Таким образом, субъект истории – стяженно-всеединое, или "грешное", человечество, эмпирически становящееся и ставшее (завершенное), но не достигшее своей цели, не выполнившее своего долга и невыполненностью его само себя карающее»[81].

В основополагающей для его учения о личности работе «О началах. (Опыт христианской метафизики)» (1925) Карсавин рассматривает идею Софии с позиции христианства, отказываясь от понятия «всеединой души». Карсавин вводит и разрабатывает понятия личности, личностности единосущего, а позднее – понятие симфонической личности. Почему происходит и возможен отказ от идеи Софии?

Идеальная София, тварная премудрость Божия, зримая несовершенному миру, есть ангел божий

В работе «О началах» тема Софии не является ни центральной, ни вспомогательной в метафизике Карсавина, но ввиду ее значимости для отечественной философии, а также отчасти для того, чтобы дистанцироваться от бытующих в то время отклонений от христианской традиции в софиологии, он ее разбирает. Им рассматривается содержание понятий «второго субстрата», «второй тварной Софии», «второго умного мира», «четвертой ипостаси», непорочности, греховности и женственности в связи с толкованием Софии, которое необходимо соотнести с толкованием Логоса.

Карсавин говорит о различении двух рождений Христа. «Акт рождения Сына Отцом», творение иного, «есть Самооткровение Всеблагости», ипостасное порождение, что не то же, что и творение тварно-начального мира, Богу не «совечного», изнесущного. «Космос "становится" в меру "погибания" в нем и ради него Логоса и есть бытие в меру Божественного небытия (курсив мой. – Ю.М.).…космос свободно самовозникает, однако не в смысле второй личности или «четвертой ипостаси», но в смысле второго «субстрата» того же самого Божественного содержания. Возникая из ничто, как «второе», и ограничивая тем Логос… тварный субстрат приемлет всю полноту Умного Мира и становится как бы «вторым умным миром», «второю тварною Софиею», которая именуется так лишь по благодати». Через Софию космос возвращает себя ограниченному через него Логосу и через Логос – Отцу. «Так мир перестает быть „вторым“, в единстве с Единородным делаясь единственным. И уже не Бог Логос и не Человек, но – совершенное всеединство Бога и Человека, Богочеловек Христос»[82]. Итак, София – это второй умный и тварный мир, существующий по благодати. Он свободно не самообразуется, но со-образуется Логосу (conformatio, не imitatio), подчеркивает Карсавин, поскольку он принимает в себя Логос. Это означает, что «космос есть образуемое, оформляемое, материя, тело, чистая и безличная женственность. Мужественность мира – нечто в нем и в качестве его вторичное, нечто даруемое Богом и возникающее в единении с Богом. Онтическая неполнота изнесущного мира есть неполнота мужественности, или женственность. И женственность не что иное, как категория отношения твари к Богу, творимость и образуемость из ничто». И Карсавин заключает: «Ни о какой „Божественной Женственности“ говорить нельзя, ибо это значит нечестиво признавать Бога тварью»[83]. Здесь нужно иметь в виду схему, отражающую диалектику бытия и небытия, жизни и смерти у Карсавина, которая сформулирована у С.С. Хоружего следующим образом:

«бытие – небытие – бытие Бога,

небытие – бытие – небытие твари».

Такое бытийное движение и превращение в сжатом виде, по мнению Хоружего, «резюмирует знаменитый святоотеческий афоризм: Бог стал человеком, дабы человек стал Богом»[84].

Следующим моментом Карсавин развивает тему женственности космоса. Он опять же отмечает склонность к смешиванию тварного с Божиим: «А вслед за язычниками, дьяволословствующими о "сизигиях", или "четах", Божественной Плиромы, нечестивствуют и "христиане" о "женском начале" в Пресвятой Троице. Впрочем (и это во многом веление того времени, что верно подмечает Карсавин), Божественное смешивают с тварным еще и по-иному – выдвигают мужественность ("творчество") как присущую самому миру, то есть вторичное признают первичным, тщатся обожить себя, ревнуя Деннице. Развиваются… так как греховное самообожение есть саморазъединение, или разврат, учения о Софии Ахамот, причем забвение о том, что она – Ахамот, или падшая, не делает ее непорочною. Подумай о всем космосе как о самобытной Софии, как о "четвертой ипостаси" – ты сразу же ощутишь посягающую на чистоту Божества темную греховную похоть…»[85]

Следовать развиваемой Карсавиным позиции об отношении мужественности и женственности мира сложно, легко можно запутаться в словах и в мыслях: «Бог, оставаясь мужественною для мира Божественностью, становится и женственною человечностью»[86]. Появляется, таким образом, тема человека, «мир или Человек есть прежде всего женственность, созерцаемая, образуемая и восполняемая до мужественности»[87]. Тело человека, полнота Премудрости Божией в твари есть тварная София. Уход от темы Софии происходит, когда Карсавин начинает говорить о личности. В Христе есть две природы, два «естества», две «воли», две «души»: «И „человеческое“ в Нем не личность, ибо Личность Его есть Его Божественность: то, чем должно стать, и чем становится, и что есть Его „человеческое“, но не то, чем оно является в своей тварной инобытности»[88], которая (инобытность) в себе самой есть ничто. В то время как «Личность – момент Божественного Всеединства и сама Всеединая Ипостась».

«Само по себе, – утверждает Карсавин, – "человеческое" безлично, неопределимо, женственно, ничтожно. Нет личности или лица у Софии»[89]. В таком видении Карсавиным Софии становится ясно, почему Карсавину в принципе не нужна софиология. Ключевым положением для понимания отсутствия у Карсавина софиологии, за исключением вышесказанного, является следующее: «Как материя, чистая женственность и ничто в самом себе, мир – безличен; получает же личное бытие и имя только по причастию Логосу, что и делает религию Личности христианством»[90]. В наивысшем тварно-конечном выражении софийность мира является в Лике Богоматери. Хотя Карсавин оговаривает: «Можно говорить о „личности“ Софии как о всеединой тварно-человеческой личности… если не забывать об относительности… такого словоупотребления»[91]. Карсавин создает учение о личности, персонологию, утверждая, что «смысл и цель тварного бытия – в его лицетворении, которое и есть его обожение…»[92], и в данном случае ему не нужна софиология. Поэтому неудивительно, что в работе «О личности» (1928) София упоминается только тогда, когда речь идет о различении идеального и совершенного миров; причем София – это скорее символ идеального мира, ангел Божий.

В своем отзыве на книгу «О началах» Н. Бахтин упрекает Карсавина в «трусливом гносисе» в поисках «прямого соприкосновения с древней гностической традицией»[93], не опосредованной философскими категориями, и отмечает преувеличенную, а не «умаленную» рациональность религиозных текстов Карсавина, якобы уводящих его от восточной богословской традиции. Карсавин сам считал себя гностиком, понимая гносис как единство философии и жизни, оправдываемое верою. С мнением же Бахтина, ограниченным знанием только работы «О началах», можно отчасти согласиться. В книге действительно присутствует тема Софии, Карсавин действительно осмысливает и разбирает христианский гносис, но если убрать эти главы из работы, то она не изменит своего концептуального содержания. В то время Бахтин, конечно же, не мог знать, что Карсавин в своих дальнейших работах уже не будет уделять особого внимания разбору гностических положений, излагая свою более целостную и завершенную персонологию.

Карсавин не является мыслителем, ищущим в софиологии новых путей и решений. С одной стороны, он демонстрирует свою способность увлечься новой идеей, следуя велению времени, а, с другой, после ее уразумения (уяснения) и апробации на новизну и продуктивность, которые его не удовлетворяют, – способность отойти от нее. Такой же путь Карсавин прошел, исследуя мистицизм, модный в России в начале XX века.

Г.Ф. Гараева

Типологическая характеристика софийного мышления (на примере творчества В.С. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова)

Тема софийности – довольно востребованное сегодня направление научного и вненаучного поиска. Уже можно встретить размышления о софийной педагогике, софийном хозяйствовании, софийной антропологии, софийной истории и т. д. В основу подобных попыток мыслить мир софийно зачастую положено наследие русских софиологов

B.C. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова. Безусловно, русская софиология представляет собой явление сложное и многообразное, но не лишенное преемственности. Следовательно, мы можем ставить вопрос в плоскости выявления типологических черт софийного мышления. В этой связи возникают вполне закономерные вопросы: «Какие принципы положены в основу софийного мышления?», «Каковы типологические черты софийного мышления?», «Как может быть реализован потенциал софиологии для межрелигиозного и межкультурного диалога?» и т. д.

Мы остановимся на анализе софийного мышления с позиции типологического взгляда на творчество известных русских софиологов В.С. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова. Несомненно, что творчество каждого из них самобытно, но в то же время содержит общие характеристики, порождаемые потребностями обращения к теме Софии. Это позволяет говорить о софиологии как особом религиозно-философском направлении, сторонники которого стремятся постичь мир целостно, преодолевая разрыв тварного и нетварного бытия, опираясь на идею мистического посредничества Софии, Премудрости Божией.

Но софиология – это не только учение о Премудрости Божией, то есть совокупность персоналистически-познавательных конструктов, но и особый тип мышления. Назовем его софийным, чтобы отличать от не-софийного и антисофийного мышления. Обращаясь к теме софийного мышления, необходимо отметить, что каждый из названных выше русских софиологов поставил свои акценты в исследовании софийности мира и вместе с тем способствовал формированию софийного мышления как целостного феномена. В этой статье мы попытаемся выявить общее и особенное в софийном мышлении на примере взглядов В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова и раскрыть существенные типологические характеристики этого феномена.

Прежде всего отметим, что софийное мышление основоположников софиологии в русской философии опирается на сугубо персональные мистические переживания, которые направлены на попытку целостного постижения мироздания. Личностные предпосылки софийного мышления особенно явно прослеживаются в творчестве В.С. Соловьева. Именно для него было характерно необычайно острое переживание личного опыта встречи с Софией, о чем философ сообщал в своих сочинениях и автобиографических описаниях. При этом София и сопряженное с ней понятие «софийность» были для него не какой-то абстрактностью или отвлеченным идеалом, а живой личностью, с которой возможно общение и тесная духовная связь. B.C. Соловьев обладал уникальным мистическим опытом, который выступил мощным творческим импульсом для развития темы Софии, Вечной Женственности, мировой души. Этого нельзя сказать о П.А. Флоренском и С.Н. Булгакове, которые не были лишены мистических интуиций и мистического опыта, но это не имело связи с личными видениями Софии, как это было у B.C. Соловьева. Сила поэтического и философского дарования B.C. Соловьева была такова, что его личное восприятие Софии передалось и последователям, по крайней мере, в качестве импульса для духовно-нравственного и богословского осмысления Софии.

Таким образом, софийное мышление на первый взгляд весьма противоречиво в своем основании. Ведь, нацеленное на преодоление ограниченности человеческого сознания, софийное мышление опирается на весьма ограниченный индивидуальный мистический опыт софиологов. Это противоречие разрешается, например, В.С. Соловьевым через обращение к категориям духовного мира, обозначающим то, что не имеет видимых границ, – вере, душе. Рассматривая человека в единстве его телесных, духовных и душевных проявлений,

В.С. Соловьев видит огромный потенциал каждой личности в преодолении границ индивидуальности, препятствующих пониманию всеобщего. В «Философских началах цельного знания» он отстаивает право отдельного разума, право отдельной личности на выражение всеобщих представлений: «Только в сфере свободной теософии или цельного знания отдельный человек является настоящим субъектом и деятелем и здесь личное сознание идеи есть уже начало ее осуществления»[94].

Индивидуальное, субъективное не рассматриваются как абсолютный недостаток, препятствующий получению истинного знания. Напротив, человек имеет удивительную возможность эволюции сознания, восхождения к целостному постижению мира и самого себя, если приложит для этого определенные усилия.

В.С. Соловьев рассматривает всю сферу знания первоначально только как субъективную интенциональную сферу человеческой деятельности, соотносимую с объектом лишь внешним образом. В сфере знания человек – это активный и деятельный субъект, потому что только человек может осознать необходимость единения с Абсолютом. Его личное сознание рано или поздно подходит к необходимости всеединства и цельного знания. А залогом направленности сознания к постижению всеединства является существование души, позволяющей осуществлять связь человека с объектами познания на ином, глубинном уровне. Введя в гносеологию категорию души, В.С. Соловьев попытался подойти к объекту познания через деятельную духовную сущность субъекта. Однако вопрос о существовании объекта познания (за пределами или непосредственно в сознании человека) он решает с привлечением понятий веры. В.С. Соловьев делает вывод о том, что существование предмета за пределами сознания не может быть дано в самом этом сознании, а может утверждаться только верой. В «Критике отвлеченных начал» В.С. Соловьев пишет: «.мы верим, что предмет есть нечто сам по себе, что он не есть только наше ощущение или наша мысль, не есть только предел нашего субъективного бытия, мы верим, что он существует самостоятельно и безусловно, – "веруем, яко есть"»[95]. Согласно В.С. Соловьеву, именно вера открывает предмет как безусловно-сущий. Вера допускается В.С. Соловьевым в качестве самостоятельного элемента гносеологии. Но этот статус она приобретает в силу своего онтологического положения. Вера связывает бытие Абсолюта и человека, а также стирает различие между субъектом и объектом познания.

Введение В.С. Соловьевым веры в структуру гносеологии как объективно значимой и всеобщей величины по существу означало ее рационализацию и отождествление с неким третьим родом познания. А в целом познание, подчеркивает В.С. Соловьев, есть взаимодействие трех составляющих: ощущения, понятия и веры. Но только вера открывает предмет познания как безусловно-сущий. Она обусловливает уверенность в том, что за пределами наших ощущений имеет место собственное существование предмета. Следовательно, познание предмета происходит двояко: внешне (через чувство нашей удаленности от него) и внутренне (через безусловное и мистическое знание – веру)[96].

Вообще же, согласно В.С. Соловьеву, человек различает всякий предмет как сущий, мыслимый и действующий. Но помимо этого, всякое объективное познание предполагает, что познающий и познаваемый соединены не внешним случайным образом, не в материальном факте ощущения и не в логической форме понятия, а сущностною и внутренней связью в силу того, что в них обоих есть безусловного. Таким образом, В.С. Соловьев объектом познания (софийного мышления) считает безусловно-сущее. В процессе познания человеку необходимо открыть внутреннее соединение с истинно-сущим и тем самым обрести цельное знание. Следовательно, предмет истинного знания есть не мир явлений, сводимых к нашим ощущениям, и не мир идей, сводимых к нашим мыслям, но есть живая действительность существ в их внутренних жизненных ощущениях. А это говорит о том, что пределы познания не полагаются субъектом[97]. Таким образом, всякая абсолютизация человеком (человечеством) свойств познаваемых объектов или способов познания ограничивает наш взор и наши мысли. В этой связи

В.С. Соловьев, констатируя кризис в развитии западноевропейской философии, подчеркивал необходимость преодоления не эмпиризма или рационализма, а их односторонности и отвлеченности, которые породили неполноту и неистинность знания. Не отрицая положительных достижений эмпиризма или рационализма, В.С. Соловьев выдвигал требование дополнения полученного знания мистическим знанием, устремленностью к осознанию всеединства всего сущего. Иными словами, мистический опыт возводился В.С. Соловьевым на уровень общего гносеологического принципа. При этом мистический опыт отождествлялся с состоянием, когда человек чувствует, что определяется чем-то глубинным, внутренним, центральным, превосходящим его, но при этом ему не чуждым.

Признавая мистические явления основными, центральными по сравнению с физическими и психическими, В.С. Соловьев предостерегал от абсолютизации мистического знания, которое также может стать односторонним и в этом случае будет утверждать лишь внутреннюю безусловную уверенность в существовании сверхбытийных отношений и взаимосвязей.

Гносеологические взгляды В.С. Соловьева, утверждающие софийный тип мышления, направлены на то, чтобы целостно воспринимать всё, что достигнуто человечеством на пути познания мира, раскрываясь при этом как целостная личность. Но преодоление эгоизма, греховности в процессе индивидуации является не простым. Ведь эгоизм, отмечает

В.С. Соловьев, начинает проявляться у каждого отдельного существа уже в начале его физического существования и вовсе не является «собственным свободным произведением» человека[98]. Софийное мышление – это, прежде всего, путь преодоления метафизических истоков зла разъединенного индивидуального существования, приводящего к ограниченности, неполноте и условности нашего знания. София – это и причина разъединенности человеческих душ, и условие восстановления их единства. Она глубоко двойственна и тем самым всеобъемлюща. С одной стороны, София принадлежит Божественному миру. Она есть мировая душа, тело Христово, идеальное человечество. В этом смысле она первоначально несет в себе Божественное начало. С другой стороны, София – это единство тварного мира, «первообразное человечество». Во множестве характеристик Софии важнейшей с точки зрения философии является признание ее посредницей между идеальной сферой и материальной. София снимает их противопоставление, обеспечивая единство. При этом Вл. Соловьев различает уровни единства, в связи с чем выделяет:

– всеединство, обеспечиваемое Абсолютно-сущим;

– единство в начале, обеспечиваемое Логосом;

– единство в явлении, обеспечиваемое Софией.

Проблему существования единого и множественного в природе, человеческом обществе, сознании людей В.С. Соловьев объясняет, используя такую характеристику Софии, как «мировая душа». Но «мировая душа» в софиологии В.С. Соловьева – это понятие, содержащее в себе причину искаженного образа Божественного всеединства, объясняющее греховную природу здешнего мира.

Реализуя свою свободную волю, София желает обладать всем самостоятельно и отпадает от Божественного начала. Это приводит к разрушению единства и появлению множества разрозненных существ, враждебных друг другу. Однако София не может в таких условиях реализовать себя, а потому она испытывает потребность в восстановлении Божественного порядка, который сама же и нарушила, а соответственно, и в реализации принципа всеединства. Это позволяет рассматривать Софию как объединяющую силу для раздробленного мирового бытия. В свете этого можно сказать, что в философии всеединства, а точнее, в гносеологии всеединства субъект познания заключает в себе множественность ощущений и единство мыслящего разума. В результате субъект познания пребывает неразрывно связанным со всем и познает себя в неразрывной внутренней связи со всем, открывает «себя во всём» и «всё в себе». В этом заключается софийное начало человеческого мышления и истоки духовно-преобразовательных процессов в мире и человеке.

Тема софийного мышления имеет различные акценты, а потому наблюдается своеобразие ее развития в творчестве П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова.

В качестве центральной гносеологической задачи своих философских размышлений П.А. Флоренский называет следующую проблему: «Как из условного материала человеческого ума построить безусловную форму истины Божественной?»[99] Ответ на этот вопрос он ищет в плоскости софийного отношения к миру, а значит, истинного отношения.

Истина аккумулирует онтологическую и гносеологическую сущность человека, отражает ту меру истинного бытия, которую может вместить человеческое сознание. При этом П.А. Флоренский четко различает два уровня познания – истинного и стремящегося быть таковым, а следовательно, Истину и истину. Это противоположение отражает различие Бога и твари. В своем самоопределении Бог есть Истина. Но в тварном мире Истина как бы распадается на многообразие временного, эмпирического и вечного, трансцендентного. Для человеческого сознания Истина становится знанием об Истине, точнее, истиной. Эта истина является самопротиворечивой. Красками условного она обрисовывает Безусловное, а потому является незавершенной, есть только отблеск света Истины.

Непреобразованное сознание человека способно обретать только неполное и весьма отдаленное от Истины знание. Но при этом человек безудержно стремится к познанию именно надысторической сущности объекта, не довольствуясь своим конкретным историческим опытом. Человеку необходимо отразить свет Абсолютного, беспредельного, но он объективно ограничен в своих средствах познания. В результате субъект познания начинает испытывать потребность в достоверном знании, в доверии к собственному опыту. А доверие к собственному знанию возникает только на основе самоочевидности и достоверности, вызывая тем самым исчезновение сомнения. Но в каком случае возможно соединение самоочевидности и достоверности? П.А. Флоренский, опираясь на собственный духовный путь, указывает на веру как условие обретения самоочевидности и достоверности человеческого знания. Следовательно, сознание ценно лишь тогда, когда не пренебрегает верой. Но поскольку вера зарождается в душе, то для П.А. Флоренского несомненно, что Истина возникает от свободного откровения самой Трехипостасной Истины, от благодатного посещения души Духом Святым[100]. Эта Истина имеет личностное начало, что определяется личностно-ипостасной характеристикой христианской Троицы. Истина – это созерцание себя через другого в третьем: Отец, Сын, Дух.

Обретение веры затруднено в силу антиномичности человека, разрывающегося между рациональным и нерациональным в своей духовной природе. В результате человек понимает, что его знание действительности неполное и есть лишь «онтогносеологический указатель» на объект высшего уровня и Истину иного порядка. Истина универсальна, всеохватна в отношении объекта и являет собой нечто противоречивое с точки зрения рассудка. Он не может вместить Истину, хотя и стремится к истинному знанию.

Софийное мышление – это, прежде всего, определенные мировоззренческие принципы. Они формируются на основе омоусианской философии, которая противостоит омиусианской философии. Философия омиусианская – это философия понятия и рассудка, философия вещи и безжизненной неподвижности, плотская философия, связанная с законом тождества. По мнению П.А. Флоренского, именно победа над законом тождества может привести к возвышению личности над безжизненностью вещей и мира, который познается человеком. П.А. Флоренский пишет, что закон тождества, претендующий на абсолютную всеобщность, оказывается не имеющим места решительно нигде. А философия омоусианская – философия духовная, христианская, философия идеи и разума, философия личности и творческого подвига. Она базируется на признании повсеместной антиномичности. «Есть два мира, – пишет П.А. Флоренский, – и мир этот весь рассыпается в противоречиях, если только не живет силами того мира. В настроении – противо-чувствие, в волении – противо-желания, в думах – противомыслие. Антиномии раскалывают все наше существо, всю тварную жизнь. Всюду и всегда противоречия. И напротив, в вере, препобеждающей антиномии сознания и пробивающейся сквозь их всеудушливый слой, обретается каменное утверждение, от которого можно работать на преодоление антиномий действительности»[101].

Тема софийности мира и, соответственно, особенностей софийного сознания нашла в творчестве П.А. Флоренского преломление через призму соборности, что объяснялось принадлежностью мыслителя к религиозно-православной среде. Это выразилось, например, в расширенном толковании субъекта познания. Ведь для человека первым шагом по преодолению собственной ограниченности является выход через Я к Мы. Тема соборности в постижении Истины раскрывается П.А. Флоренским через Дружбу, которая способствует таинственному рождению Ты, а следовательно, началу откровения Истины. Но еще более приближает нас к Истине Любовь. Ведь Любовь – это субстанциальный акт, переходящий от субъекта на объект и имеющий опору в объекте, тогда как знание и радость направлены на самого субъекта и в нем содержится точка приложения их сил. Для человека истинная Любовь есть «выход из эмпирического и переход в новую действительность»[102]. В Любви расторгаются узы человеческой конечной самости, а это приводит к тому, что Я делается в не-Я этим не-Я и становится «единосущным» брату. Любовь позволяет появляться единству во множестве, то есть в соборности.

Таким образом, П.А. Флоренский выходит за рамки рационализма и рассматривает межличностные отношения (Дружбу, Любовь) как элементы процесса познания и обретения Истины, софийного мышления.

Тварный мир в своем бытии не самодостаточен, его подлинное естество не тварно, а софийно. Если Богу принадлежит абсолютность бытия, то Софию можно считать идеальным планом тварного бытия в уме Бога. Именно Софии принадлежит подлинность бытия, а не тварному миру, составляющему бытие. Сам тварный мир можно считать материализацией Софии, без которой он не имеет в себе ни абсолютности, ни подлинности. Если любовь – это необходимое онтологическое условие существования единства в мире, то София – это «творческая любовь Божия», некоторая метафизическая реализация любви в замыслах Божиих о мире.

София не равна твари, она выше ее, но ниже Творца. Ее ипостасность не входит в Троичные недра, не образует Трехипостасное Божественное Единство. В Софии происходит оплотнение божественных энергий, изливающихся в мир. София – это русло божественного энергетического потока, направленного в тварный мир. П.А. Флоренский сравнивал Софию с «корнем целокупной твари», тем самым подчеркивая ее значение для тварного мира.

София близка и одновременно удалена от земного бытия. Ее близость миру проявляется не только через причастность к его сущностным уровням, но и в возникающих смысловых параллелях. София у П.А. Флоренского имеет четко выраженное личностное начало. Как личность она связана с любой личностью, которая входит в ее состав. Между ними существует нумерическое тождество, то есть неразрывное двуединство, опыт самопревосхождения, взаимопроникновения через любовь. И в этом явно просматриваются новозаветные умонастроения П.А. Флоренского.

С.Н. Булгаков развивает тему софийного мышления в духе онтологического дуализма, что предопределяет два типа познания – познание вечного и познание тварного. Самое сложное для человеческого мышления – это осознать переход от Абсолютного к относительному, ибо он недоступен пониманию, «"упирается" в антиномию»[103]. С.Н. Булгаков пытается снять это метафизическое напряжение между Абсолютным и относительным в сознании людей. Он считает, что Абсолютное, полагая своей волей относительное бытие, не теряет при этом своей абсолютности. Бытие – это не просто реальное и живое начало, но и одно из условий обнаружения Абсолютного. В бытии «Абсолютное обнаруживает себя как Творец, открывается в нем, осуществляется в нем, само приобщается к бытию, и в этом смысле мир есть становящийся Бог»[104]. Понимание мира как становящегося Бога позволяет говорить о человеческом познании как процессе «схватывания» и «удержания» в форме знания этапов этого становления, а также объясняет неполноту нашего знания. Глубина и полнота Божественного определяет вечно относительный характер человеческого познания.

Однако С.Н. Булгаков не обходит стороной вопрос об идеальном субъекте познания – «мирочеловеке». По его мнению, это человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия и потому способный вместить возможный для человека предел знаний о мире, реализовать потенциал познавательных человеческих способностей. В связи с этим в гносеологии С.Н. Булгакова велика роль софийного начала. По мнению С.Н. Булгакова, вообще нет и не может быть антиидейных и внесофийных понятий. Логические формы мышления наполнены софийным содержанием, а задача человека – его раскрыть.

София – ядро гносеологических построений С.Н. Булгакова, в ней содержатся идейные семена, корень всех вещей. София – главный объект познания в его философии. При этом софийность мира не есть предельное воплощение идеи, а есть процесс развертывания софийности во времени.

С.Н. Булгаков – интуитивист, он считает, что мистическая интуиция, открывающая человечеству софийность мира, гораздо важнее логико-понятийных форм, при помощи которых возможно только описание мира. Можно сказать, что понятие – это средство для отражения софийности мира, а не ключ к ней. Весьма перспективно с точки зрения анализа софийного мышления употребляемое С.Н. Булгаковым понятие «ипостасное сознание». Оно присутствует в человеке, но не приводит к исчезновению тайны. Ипостасное сознание – это поиск того, что стоит за временными состояниями мира. Но ипостасное сознание – это путь, а не готовый результат. Оно само остается тайной для человека, ибо даже дорога к неизведанному обладает своей долей неизведанности.

В гносеологии С.Н. Булгакова также большое внимание уделяется любви и ее гносеологическому потенциалу. Но в отличие от П.А. Флоренского, он считал, что даже любовь не может привести Я человека к постижению полного Мы, поскольку завершенное, полное Мы дано лишь в Божественном триединстве Святой Троицы.

Итак, мы видим, что основание софийного мышления у П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова имело отличия от подобного основания в софийном творчестве В.С. Соловьева. П.А. Флоренский и С.Н. Булгаков не придавали теме Софии эзотерически-интимного личностного содержания, потому что их творчество имело православные ориентиры. У С.Н. Булгакова и П.А. Флоренского мистика – это прежде всего сфера религиозного опыта, поднимающая человека на такую духовную высоту что он соприкасается со светом Божественного мира. Оценивая огромную роль религиозного опыта (мистики), С.Н. Булгаков писал: «Если бы люди веры стали рассказывать о себе, что они видели и узнавали с последней достоверностью, то образовалась бы гора, под которой был бы погребен и скрыт от глаз холм скептического рационализма»[105]. Но софийное мышление П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова было трагично в том смысле, что они пытались совместить несовместимое, сочетать мистику (канонизированную) с расширением сферы мистики индивидуальной, провозглашая при этом незыблемую верность православию. Они искали новые средства для развития, а не подрыва православия, но сфера религиозных исканий содержит пределы, за которыми следует отказаться либо от попытки обновления, связанного с сокрушительным полетом мысли, либо от приверженности догматическому вероучению. Православные священники П.А. Флоренский и С.Н. Булгаков пытались создать новое компромиссное религиозно-философское мировоззрение, поэтому не избежали обращения к идеям, которые зачастую рождались не в глубинах православия.

Однако несмотря на то, что в софийном мышлении В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова имеют место различия, тем не менее, можно говорить о типологических характеристиках, общих его чертах.

Выявление общих моментов, определяющих в том числе и типологическую характеристику софийного мышления, возможно прежде всего через обращенность к характеристике софиологии как разновидности идеализма. Сама обращенность к теме Софии – это духовная и интеллектуальная потребность философов-идеалистов. Философский идеализм имеет сложное основание, включающее в себя чувственный опыт (внешний и внутренний), философскую веру в реальность трансцендентного мира, априорное познание и конкретные религиозные воззрения. Идеализм вырастает из потребности и возможности разума мыслить универсально, то есть мыслить всё возможное, не ограничиваясь содержанием конкретного момента. Идеалистическое мышление – это пластичное соединение веры, чувств и собственно мысли. Не случайно тема всеединства и софийности мира нашла свое развитие именно у философов-идеалистов. Таким образом, в качестве первой типологической характеристики софийного мышления следует, по нашему мнению, назвать его идеалистическое основание. Это подтверждает философское творчество русских софиологов.

Софийное мышление, развиваемое В.С. Соловьевым, П.А. Флоренским и С.Н. Булгаковым, исторически было направлено против отвлеченного характера западноевропейского идеализма. Посредством софиологии эти мыслители стремились уйти от отвлеченного, западноевропейского идеализма к идеализму конкретному. Иными словами, софиология была порождена духом философского критицизма, пронизывающего весь период конца XIX – начала XX века. Это активизировало поиск новых парадигм в философии, которые могли открыть человечеству горизонты, скрытые завесой рационализма.

На наш взгляд, второй типологической чертой софийного мышления можно считать его синкретический характер, допускающий непротиворечивое в границах цельного знания и всеединства сосуществование разных пластов осмысления тварного и идеального миров. Кроме того, синкретизм софийного мышления объясняет многогранность характеристик Софии, сопряженных и с Премудростью Божией, и с мировой душой, и с Вечной Женственностью и т. д. Для софийного мышления характерен также диалогизм как вид связи между элементами данного типа мышления, порождаемый разнообразием источников знания о Софии. Так, например, русская софиология имеет три явно выраженных основных источника:

1. Философский, включающий рационально оформленное знание или предположение о Софии, выраженное в системе философских категорий и включенное в контекст философских систем.

2. Церковно-богословский, включающий разнообразные сведения о Софии, содержащиеся в канонических и апокрифических религиозных источниках, софиологические рассуждения отцов Церкви, и в частности святоотеческое наследие.

3. Религиозно-мистический, эзотерический, включающий совокупность личных переживаний или чувств других людей, представленных в форме откровения, приобщения к запредельному миру, описание мистических опытов, дополняющих догматическое христианство.

Эти источники обусловливают многогранность аргументации софиологов и разнообразие акцентов в понимании софийного мышления.

К типологической характеристике софийного мышления относится и особенность метафизических построений софиологов B.C. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова, которые пытались решить непростую задачу – развить метафизику на новых принципах, во взаимосвязи всех элементов, как живой организм. Весьма последовательно, но в то же время по-разному расставляя акценты, русские софиологи раскрывали первоединство мира во всем его многообразии. Они подчеркивали, что в центре метафизики должны находиться внутренние отношения всех сфер бытия, приводящие к высшему единству. Эта мысль лейтмотивом звучала в их творчестве. Подобные софийные установки приводили к пониманию целостности жизни и новым взглядам на формы и способы человеческой жизнедеятельности.

По существу, софийное мышление B.C. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова питало органическую метафизику – способ целостного взгляда на мир, констатирующего, что ни один момент жизни не выпадает из всеобщей связи.

Можно выделить ряд общих метафизических принципов, характеризующих софийное мышление В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова.

Во-первых, софийная метафизика не должна иметь отвлеченный характер. Она может быть только конкретной, так как речь идет о живом бытии. По этому поводу B.C. Соловьев делает программное заявление: «…метафизика должна основываться на… опыте, а не на отвлеченных понятиях, лишенных собственного содержания, и не на априорных формах, имеющих только условное значение»[106].

П.А. Флоренский также характеризует все свое учение как «конкретную метафизику», тем самым утверждая, что духовное, умопостигаемое соотносится не с отвлеченным, а с облеченным в конкретные явления. При этом П.А. Флоренский выделяет в своей «конкретной метафизике» две линии – метафизику лика и метафизику слова (имени).

С.Н. Булгаков требование конкретности адресовал уже более широко – всей философии, что включало и характеристику обновленной религиозной метафизики: «…всякая философия есть философия кого-нибудь и о чем-нибудь, а "философия вообще" есть призрак и предрассудок, гегелевский фантом»[107]. Такой подход к метафизике объясняет отношение вышеназванных мыслителей к Софии не как к абстракции, а как к живому существу, наделенному конкретными свойствами.

Во-вторых, софийная метафизика должна быть органической: тем самым мир отражается во взаимосвязи своих элементов, как живой организм. Это позволяет увидеть целостность жизни и по-новому взглянуть на формы и способы нашей жизнедеятельности. Органическая метафизика – это не только способ целостного взгляда на мир, но и констатация того, что ни один момент жизни не выпадает из всеобщей связи. Это онтология раздробленной, но не распадающейся действительности. По существу, это квинтэссенция софийного мышления. Однако тема органической метафизики раскрывается у B.C. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова с разной степенью глубины. У Соловьева понятие «организм» возводится до уровня универсального понятия и отражает натурфилософскую и собственно софийную проблематику. В творчестве П.А. Флоренского речь идет скорее об органическом мировосприятии, чем о систематическом проведении органического подхода через философскую систему, ведь для П.А. Флоренского именно космос – многоединое существо. А органическая метафизика С.Н. Булгакова очень тесно сопряжена с родом человеческим и более всего проявляется при изучении человечества как цельного общественного организма.

В-третьих, софийная метафизика – синтетическая система знаний. Этот принцип логически дополняет первые два. Конкретная живая действительность не вмещается в границы рационального, а потому знание о ней может иметь только синтетический характер. В центре метафизики должны находиться внутренние отношения всех сфер бытия, приводящие их к высшему единству. С помощью понятия Софии

B.C. Соловьев, П.А. Флоренский и С.Н. Булгаков пытались отразить непрерывную иерархию сущностей от Бога до человека и тем самым ликвидировать кажущийся онтологический разрыв между ними.

В-четвертых, софийная метафизика должна отражать двуплановость бытия: его тварный и небесный аспект. Но несмотря на то что все софиологи строили свои метафизические системы на дуалистическом основании, их взгляды имели существенные различия. Так, например, если мысль П.А. Флоренского двигалась от тварного к вершинам Божественного, то С.Н. Булгаков, наоборот, шел от Божественного бытия к тварному, дедуцируя от высшего принципа к конкретным воплощениям.

В-пятых, софийная метафизика должна раскрывать и показывать истины православия. Например, B.C. Соловьев ни в одной из работ не отказывался oт идейной приверженности православию, но при этом был ориентирован на внецерковный синтез, выходящий за конфессиональные пределы. Иначе обстоит дело в творчестве П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова, которые стремились включить в метафизику религиозные созерцания и озарения, связанные с жизнью в православии. С.Н. Булгаков выразил это в творческой мечте: «Осознать себя со своей исторической плотью в Православии и чрез Православие, постигнуть его вековечную истину чрез призму современности, а эту последнюю увидеть в его свете – такова жгучая, неустранимая потребность, которая ощутилась явно с XIX века, и чем дальше, тем становится острее»[108]. Метафизика софиологов не стала православной онтологией, но ее категориальный аппарат был включен в неортодоксальное богословие и русскую религиозную философию.

В-шестых, софийная метафизика возможна в контексте всеединства. Всеединство – это философская категория, которая отражает принцип совершенного единства множества, при котором элементы сохраняют себя, но пребывают в нерасторжимой связи между собой и всеобщим началом. Постичь всеединство рационально нельзя, так как логическим путем оно не выводимо. Метафизика всеединства у софиологов построена на интуиции, не-рациональном основании.

B.C. Соловьев отождествлял принцип всеединства с принципом целостности, утверждающим, что каждый предмет есть лишь выделившаяся часть целого, включающего бытие других явлений, предметов, процессов, с которыми он связан и взаимодействует. При этом отметим, что лишь у В.С. Соловьева метафизика была разработана терминологически («Всеединое сущее», «отрицательное (отвлеченное) всеединство», «положительное (конкретное) всеединство» и т. д.). П.А. Флоренский в своих работах выдерживал дух всеединства, но избегал самого термина. По-видимому, это объясняется его критическим отношением к наследию Соловьева по данному вопросу. С.Н. Булгаков также отдельно не разрабатывал категорию всеединства, она присутствовала в его работах имплицитно – через идею Христа как «Всечеловека», «Личности всех личностей». Всеединство в философии С.Н. Булгакова преломляется через религиозные убеждения и выражается как всеединство христианское. Возможно, что С.Н. Булгаков и П.А. Флоренский с высоты своего священнического сана многое не принимали в софиологии Соловьева, а потому не пожелали углублять его трактовку всеединства, восприняв только основополагающие характеристики для развития христианской онтологии.

Обобщая, можно сказать, что софийное мышление – это особый тип идеалистического мировоззрения, основывающийся на мифологических допущениях, мистических интуициях, мистическом опыте, сопряженном с обликом Софии, и рационализация этих допущений, позволяющих особым образом структурировать бытие.

С помощью понятия Софии B.C. Соловьев, П.А. Флоренский и С.Н. Булгаков, каждый по-своему, пытались отразить непрерывную иерархию сущностей от Бога до человека и тем самым ликвидировать кажущийся онтологический разрыв между ними. С этой точки зрения метафизика действительно обретала новые измерения. Она стала возможна и как метафизика тварного, и как метафизика духовного, позволила показать единство и различие в существовании и долженствовании. Действительность как область существования в проекции софийного мышления стала рассматриваться через противополагание мира истинного миру должного, соотносимого с Софией. Ведь София как философема определяет высшую планку бытия – его первообраз, идеальное содержание мира и человека. София имеет явно выраженную онтологическую направленность, так как, выступая в качестве нетварного начала тварности, она служит больше целям миропознания, чем Богопознания. И в этом проявляется еще одна типологическая характеристика софийного мышления. Иными словами, София является организующей силой единства раздробленного мира, удерживающей его от погружения в хаос.

Рассуждая о типологических характеристиках софийного мышления, мы вовсе не стремимся завуалировать те существенные различия, которые имели место в софиологии B.C. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова. Так, например, важнейший вопрос – отношения между Богом и человеком, идеальным миром и феноменальным – рассматривается у названных философов под разным углом зрения. Если B.C. Соловьев делал акцент на причине отпадения миров, то С.Н. Булгаков главным считал вопрос об отношении между мирами в целом, и особенно в аспекте единства Бога со всем сотворенным. А в центре метафизики П.А. Флоренского находилась символическая реальность, подтверждающая факт абсолютной неотделимости духовного от чувственного, ноумена от феномена. Но несмотря на конкретные различия во взглядах на проблему взаимоотношения идеального мира и феноменального, русские софиологи пытались открыть тe стороны бытия, которые более всего указывали на его идеальное основание – Софию. Сквозь разногласия русских софиологов все же видна общая направленность их мыслей и тот тип мышления, который можно охарактеризовать как софийный.

Софийное мышление, как показало творчество B.C. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова, выражается в единстве постановки мировоззренческих и исследовательских задач, выборе средств их решения и полученных выводов. Оно позволяет преодолевать фрагментарное восприятие мира через ограниченность географических, конфессиональных, исторических, культурных и иных границ. Софийное мышление, по сути, есть синкретический тип мышления, для которого свойственно допущение единства рационального, иррационального и сверхрационального. В этом смысле софийное мышление, сущностные черты которого раскрываются через творчество, прежде всего B.C. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, обладает еще не полностью раскрытым потенциалом формирования картины мира, отражающей единство мироздания в его все усложняющемся многообразии.

Катарина Брекнер

Sophiology in Vladimir Solov’ëv and in Sergej Bulgakov. A Comparative Analysis

Beginning with the impossible".describes the dynamics of religious life and thought, a life and a thinking that is fired by faith that is driven by a messianic hope for something impossible, something always to come. The impossible is what is absolutely unforeseeable, what surprises us or shatters our horizon of expectation."[109]

Explaining the possibility of the impossible has been Vladimir Solov’ëv′s theosophical program: man is, as he claimed, by no means an end in itself but God called him to unite the Created with the Creator. Solov’ëv firmly believed that Creation is incomplete. Especially the fifth book of Istoriia i buduchshnost′ teokratii, 1885–1887[110], unambiguously declares Creation as awaiting man′s conscious reunification with God.

The confidence in Creation continued by mankind is what held together "Silver Age" thought as it developed in Solov’ëv′s wake. Especially Bulgakov shared the belief that Creation is incomplete and that bogochelovechestvo (humanity following the example of the second Adam Jesus Christ) must arrive at organizing social life according to man′s God-like creativity and hence fulfill Creation until the «eighth day»[111] dawns. Although the idea of an «eighth day» cannot be found in the writings of Solov’ëv or Bulgakov, it organizes, as this essay argues, their thought about Creation and Godman′s co-Creative task.

Vladimir Solov’ëv prophesied the Universal Church, the embodiment of "Sophia," as to be established on this eschatological "eighth day" whereas Bulgakov envisioned a particular type of ′sophianic materialism′ (my expression, KB) that unambiguously defined the Church to promote godman′s co-Creativity

Both St. Athanasius, the generally acknowledged Father of the Orthodox Church, and St. Augustine had a fully explicit sophiology at the heart of their vision. Both see Sophia as the final embodiment of the glorification of human nature in Christ, in His mystical body the Church. This view of Sophia is in agreement with the content of the great Biblical texts of Proverbs 8, 9, Ecclesiastes 24, and The Song of Solomon 7, which all describe Wisdom as a quasi-personal and feminine reality.[112] Nonetheless, the idea of created wisdom never held a prominent place either in Catholicism or in Orthodoxy, The interest in Sophia, namely the quasi-personal Wisdom of God was revived as late as in sixteenth century by the German mystic Jakob Boehme. The pietistic theologian Jacob Arnold transmitted Boehme′s views to German idealist philosophers of nineteenth century, especially to Franz von Baader, and, through his intermediary, above all to Friedrich Schelling. There is no doubt that the revival of Sophiology in Vladimir Solov’ëv proceeds directly from the influence of Schelling.[113]

Solov’ëv agrees with Boehme that upon the final and full attainment of Sophia – an image that also imbues Solov’ëv′s poetry – humanity as a whole will be transformed into "the body of Christ."[114],[115] Although it is impossible to present an unambiguous picture of Solov’ëv′s Sophia in discursive terms[116] her attributes are certainly evident. In Rossia i vselenskaia Terkov, Sophia appears as the archetype of humanity′s social relations. This yet-to-be manifestation of Sophia will spring off the marriage between the world′s masculine principle, its personified logos in Christ, and the feminine principle, i.e. nature inside and outside of man. This marriage′s terrestrial and yet-to-be portrayal is the «Universal Church,» whose design reflects Trinity. The Solov’ëvian notion of All-unity [vseedinstvo] takes Trinity as a cosmic concept. Ideal society, viz. the universal Church – Sophia′s highest incarnation – has a threefold structure. The «Universal Church» is crowned by a «pope» who heads an «assembly of bishops» that has another large «assembly of priests» at the basis.[117] This Church, like every historical Church, performs the ministries of a «priest,» a «king,» and last but not least the one of a «prophet.» The priest′s ministry is based on traditional knowledge of the «mystery,» while the kingly function of the Church is displayed by supporting «Christian politics,» i.e. supporting reforms directed at the Good′s achievement and alteration of existing abuses by the help of «Christian tsars.»[118]

The anthropology of man as a "Godman [bogochelovek]" broadens, for, man is proud to simultaneously be God′s priest and king of the inferior world. Thirdly and prominently, he is a prophet of the future reunion of both,[119] which is the Universal Church Sophia. The question arises what is the indigenous place of prophets because the «prophetic ministry» performed by the Church is also given to everyone within the clerical body as well as to everybody in general irrespective of denominational confession. In this precise sense everybody, be it a Christian or a non-Christian has «exactly the same rights as the pope or the tsar,»[120] a demand that obviously corresponds to secular freedom of speech.

The question arises how Solov’ëv conceived history, or to be more exact, by which means history would arrive at Sophia′s prophetic incarnation? His short and disputed writing Smysl′ llubvl [1892–1894, The Meaning of Love] ends by regretting that during the «second era» nature has not yet been sufficiently spiritualised. Apart from singular «poets,» people did not afford the necessary type of love to «spiritualise nature.»[121] What time span did Solov′ёv have in mind when speaking of this «second era» and what did he mean by spiritualisiung nature? As for the first question, it is impossible to find in Solov’ëv′s work a single definition of history in the same register. He distinguishes a «theology of history» from a «philosophy of history.» As for the first register, there are three periods, viz. from Jesus Christ until the schism (33-1054), from then to Solov’ëv′s lifetime (1054–1880), and from this point of time until the end of history (1880′s-?). In the third period"…all efforts would, or at least should, be concentrated on unifying humanity, starting with the Christian community."[122] As for «philosophical history,» «.he posed that history is made up of three successive phases, undifferentiated unity, separation, and differentiated unity between and within these fields.»[123] Obviously the afore mentioned «second era» that is characterised by a «lack of love to nature» coincides with the second period in the historical and in the theological registers. What type of love did Solov′ev have in mind when he diagnosed a lack of it and how is related to prophecy? Discrediting the Marxian variant of materialism thoroughly[124] the young Solov’ëv introduced the notion of «religious materialism» in Evrejstvo i khristianskij vopros, 1884. Christ′s advent to the Jews accounts, as he explains, for their deep religiosity, but also for the fact that they were people of law and order, and simultaneously a prophetic people. In this context, he distinguishes three forms of "materialism: " «practicalmaterialism» means no more than crude, egoistic, hedonistic, little sensible forms of life. As Solov’ëv sees it, practical materialism is equivalent to Marx′s "scientific materialism: " the «practical materialist» is a shallow type of personality that Marx objectified and prolonged into historical determinism, an eschatology that excludes liberty. A third type of materialism, «religious materialism,» describes the Hebrews′ thought and mentality. They did not separate «spirit» from its material appearance: «matter» did not have any independent existence, it was neither God nor devil, but represented rather a yet «undignified dwelling,» inhabited by God′s spirit sanctifying the vessel through man′s co-creativity. The faithful Hebrew desired the entire nature, the world he lived in, to have Gods «wholeness» at its disposal, given that He also is a «holy» or «spiritual corporeality.»[125] Because the Hebrews deeply believed in this type of «holy corporeality,» meaning in fact a permanent interrelation between God and man by means of spiritualised nature, they were the chosen people to whom Christ first appeared. Yet, as Solov’ëv affirms, Christ demanded from them a dual deed, namely the renunciation of national egoism and secondly a temporary, partially limited relinquishment of the world′s welfare[126].

His early anti-Marxian concept of "religious materialism" flows into his complex concept of spiritualising existence. Spiritualisation represents the "central element" in Solov’ëv′s religious philosophy.[127] In the Justification of the Good he indeed maintains the position that between spiritual and material being there is no dichotomy, but both are intrinsically bound to each other, which is why every transformative process is a development of "God′s material (protsess bogomaterialnyj)."[128] «(M)atter has a right to spiritualisation,» spiritualisation originates in love and leads to the moral organisation of material life.[129]

Humanity dawns by redeeming material nature, viz. by spiritualising the physis. In Christian terminology, spiritualisation signifies a sort of transfiguration that brings redemption. Redemption became a Biblical metaphor for describing the saving work of Jesus delivering humanity from sin and evil by His transfiguration, by the sacrifice of his natural body out of love to man. Christ′s transfiguration anticipated the transfiguration of all material being. Self-sacrificing love is central in Solov’ëv′s theosophy, too. Self-sacrificing love transfigures and herewith redeems. His early La Sophia (1876, Sophia) brings to mind a threefold typology of love. There is «all forgiving love» (cf. Kor. 13) conform to «amor dei intellectuals.» Forgiveness obviously needs overcoming of egotism, of self-administered justice, of personal insistence on righteous, legitimate punishment. As it were, «all forgiving love» is human acting that aspires to the Divine and seeks to correspond to Divine grace. Secondly, there is, as Solov’ëv continues, corporeal love, love′s strongest form. Yet, erotic love is as exclusive as it ends in exclusivity, namely in family founding that in turn brings forth a third, a «familial» form of love. Already at this early point of his intellectual career, the young Solov’ëv wondered whether the first and the second forms of love intersect at a certain point and hence share common ground. This certainly is a question beyond tradition, for standard sociology regards the family (-tribe) as basic cell of all social formations: family ties are prototypical. Social relations profit from familial bonds that is prolonged into society. By contrast, «all forgiving love» is so to speak faceless in character; agape rather describes a general attitude face to face with humanity. It is a regulative idea in the Kantian sense, not a personal form of love directed at a specific person for specific individual reasons. Solov’ëv wondered how could this self-less love profit from eroticism′s power that is possessive and self-centred.[130] At this point of his intellectual career, in 1876, he did not yet find an answer on this seemingly paradoxical question. Love is, as he posited in general terms, a sense of ascendance, viz. participation in the Absolute. The absolute Divine is, as already the idea of bogochelovestvo implies, as much inherent in man and in nature as it is transcendentally located outside of him in immeasurable height. To encounter the Divine by loving ascendance effectuates love that descends, for the beloved Absolute lovingly gives away spiritual abundance to the lower being.

Eighteen years after he had written La Sophia, Solov’ëv took up the Meaning of Love again and discussed it more comprehensively on about eighty pages. «In the main, the arguments in this writing balance on the borders between philosophy, science, and poetry, promising fresh interaction between these three discourses.»[131] As is commonly known, this writing is a sort of polemic paper against Lev Tolstoj′s and Arthur Schopenhauer′s views on (physical) love as to merely guarantee reproduction and continuation of species[132]. The matured philosopher finally completed his early self-given task and was successful in systematically reconciling amor dei intellectuals with the eros that he radicalised significantly. In Plato, the eros prescinds from all physicalness whereas Solov’ëv, as we have seen already, targets at the physis′ deification by transfiguration and hence redemption. As he now argued, eros′ true task consists in personality′s "redemption[133]." The Solovё′vian eros does not designate either a purely natural or purely spiritual event, but, again, rather signifies a spiritual challenge to transfigure human nature. Solov’ëv suggests a paradoxical situation: spiritually, the corporeal unification of the masculine and the feminine should bring forth a metamorphosis, namely create androgynous spirituality.[134] Spiritually, also erotic love must above everything else ascend to the Divine and hence receive descendent love that never regards either race or sex.[135] Solov’ëv denies the Platonian variant of the eros,[136] for he – a consequent thinker – admits the possibility of nature′s spiritualisation. If nature′s dematerialisation is a principle call spiritualisation must be ubiquitously valid. True erotic love hence strengthens personality, for deification implies the loss of sex and acquisition of androgyny instead. Until his lifetime, as he regretted, love had unfortunately not yet flowered out. Love′s development was at the same low stage as the development of reason within the animals′ kingdom. Love still is the greatest cosmic enigma there is[137].

Basically, love is based on tripartite «faith,» namely faith in God′s existence, in my own exquisite being in God, and last but not least faith in the ′you′s′ uniqueness in God. Egoism′s abandonment necessitates unique recognition of everybody′s individual and exquisite being in God. Consequently, love needs ascendance to God by definition. Simultaneously, God′s gracious love descends to «the other,» to the «passive,» the «feminine,» to Created nature[138]. Human (carnal) love receives outmost «beauty» (italics, KB) when experienced as the gracious descending of the Divine upon nature that in turn ascends out of love. This is said to be true with regard to personal and to social aspects[139].

All social spheres work by the same principles as individual love: two wholly different yet equally dignified beings positively complement and by no means negatively delimit each other. In erotic love the ′other,′ the non-I, qualifies as everything. In social life, the collective corpus, the singular elements of which are reigned by solidarity, analogously denotes the ′other,′ and this non-I should become a complementing animated being. Active compositions between the personal I and the social corpus signify an "enlivened syzygialrelationship (zhivym sizicheskim otnosheniem)."[140] As may be concluded, man′s body, the social corpus, and the corpus of the world have ideal-real character; each represents a mystical corpus. Here finally is the central argument: the corpus, be it a natural or a social corpus does not bear independent existence, it does not exist until it is spiritualised. The social and the human corpus are identical in substance, for both belong into the sphere of nature, which seeks complementary union, seeks syzygy, complementary union with light and / or spirit.[141] Solov’ëv held that nature is to be redeemed and that "the transfiguration of Christ anticipated the transfiguration of all material being."[142] In physical life too, the surrender of the self affords to regain it in enriched form.[143] This is what is said about love in Matthew 16; 24, 25, Lucas 9; 23, 24, and Marcus 8; 34, 35. All texts are on this essential truth of regaining the self by sacrifice, excluding, of course, the carnal aspect of love. In Solov’ëv spiritualised carnal love is a form of syzygy (literally from the Greek syzigia, appearances in pairs) when segregation between creature and spirit is overcome.[144]

Consequently, man′s body, the social corpus, and the corpus of the world have ideal-real character representing each a "mystical corpus."[145] There are three items determining love′s highest form: androgyny, spiritualised human corporeality, and Godmanhood. The erotic pathos of love always seeks after corporeality (sviataia telesnost′). Yet, dignified corporeality, beautiful and eternalised by Spirit corporeality does not sprout by itself, but needs spiritual deeds by the Godman. Solov’ëv commiserates with Plato to philosophically have been on a limb with «empty hands,» for his understanding of eroticism failed acknowledge this point. [146]

In the Justification of the Good, 1894–1899, is just one, yet meaningful reference to the cited above argument: as he regrets, Christianity has merely endorsed «cherubic» existence beyond marriage. Christianity has, as Solov’ëv regrets, merely deified marriage as an institution, worthy of man′s multiplication (cf. Lucas 34–36, First Corinthean, 7). However, there is a third, the «highest,» namely "God′s way" to look at spiritualised carnal love. In this context, he hints at the two writings just discussed, namely Plato′s Life Drama and The Meaning of Love.[147] After a sharp critique by Russian Orthodoxy,[148] he seemingly had decided not to broach the ideal content of corporeal love. In the Justification of the Good this form of love holds the place of negative, offending senses: "shame (styd)" epitomises the difference between human and the animals′ being. Even in the case of humanity′s multiplication, «shame» plays a role; many pages are concerned with this problem.[149] Solov’ëv situates the feelings of "shame (styd)," "pity (zhalost′)," and "reverence (blagogoveniie)" (respectively matching the moral principles of «asceticism,» «altruism» or «solidarity,» and «piety»), at one and the same axiomatic level. These three attributes conform to the conscience′s requirements. They constitute the three-unitarian foundation of «moral perfection.»[150]

Yet, in his encyclopaedic entry on Liubov′, 1896 – composed while Solov′ev was working on the Justification of the Good – he again specified carnal love to simultaneously manifest the «strongest form of individual self-affirmation» [corresponding to ascending love] and of «self-negation» [corresponding to descending love]. As such an ambiguous event, carnal love is the «highest symbol» [vysshijsimvol] of «the ideal relationship between personal and social principles.»[151] Though spiritualised carnal love does not serve humanity′s but the individual′s perfection, it nevertheless represents one of cornerstones of ideal society′s development. For Solov′ev society".is the supplemented or expanded individual, while the individual is the condensed or concentrated society."[152] As may be concluded, only perfected individuals – individuals experienced in spiritualising syzygy in order to experience holy androgynous being – may form ideal society, Already in Filosofskie nachala tsel′nogo znaniia, 1877, he had introduced a tripartite scheme of society: 1.) the "material society [materialnoe obsh-chestvo]" is located at the fundament, the "political society [politicheskoe obshchestvo]" occupies the midst, and the "spiritual [dukhovnoe]" or "holy society, the Church [sviashchennoe obshchestvo, Tserkov′]" tops both. As may be concluded, the third type of society appears to be the syzygial unification of the other two.[153] The «Universal Church» signifies unification of masculine and feminine elements, which correspond to Christ and nature respectively[154]

No scholar has yet presented a survey on his image of existence in pairs (syzygy) as something spread throughout his entire works. Solov′ v claims this Greek expression to best express his idea of "composition [sochetanie]."[155] Krasota v prirode,[156] 1899, briefly treats another syzygial phenomenon, namely beauty. Beauty is not at all an indefinable property and beauty is not an expression of mere subjectivity either. Beauty signifies another fertile form of syzygy, for the sun′s light elucidates matter. Nature′s elucidation by the sun denotes the unification of two elements that are independent from each other. Their unification radiates beauty.[157] Man′s self-consciousness relates to the animals′ as beauty in art relates to beauty in nature. Art is not a mere repetition of the artistic deeds begun by nature but their continuation by analogously creating syzygial unities between the lucidity of human ideas and nature.[158]

Syzygy opens out into Solov′ev′s metaphysically religious notion of Trinity. I call this interdependence between unity in pairs and Trinity a ′trinitarian double helix.′ This expression indicates the trinitarian structure of the cosmos, of the world, and of ideal society (the Universal Church, viz. Sophia). The (self-) realisation of the latter depends in turn on multiple unifications of opposites. Syzygy is the way of repairing dissociation. Syzygial unities generate «mystical» and / or «religious experience»[159] making man anticipate the ′sophianic′ social ideal.

To conclude:

1. Unification of opposites releases mystical experience. Mystical and / or religious experience thus denotes the individualisation of All-Unity, a unity that bears androgynous character. Conscious experience of syzygy generates, as I conclude, prophetic faith, a type of faith that is sufficient to bestow on people a befitting foundation of social life.

2. Conscious loving thus bears objective power that surrounds Creation in spiritualising nature, and vice versa, in materialising spirit. This is the central idea to Solov′ev′s notion of theurgy, which he did not elaborate into a redefined discourse. For him, theurgy apparently was a self-evident matter, since he made permanent use of it from the beginning without explaining it at any length. His encyclopaedic entry on mysticism (1896, Mistika, Mistit-sizm) explains: "Mysticism describes phenomena and human acts, which independently from the spheres of space, time, and physical causality relate man with mysterious creatures and energies (.) There is prophetic mysticism (.) and practical mysticism that attempts (.) to call forth plastic forms and materialise spiritual creatures, or de-materialise (spiritualise, KB) corporeality and such alike more."[160] 3.) Spiritualisation of nature thus is theurgy, for it unites the spiritual ′I′ with the ′empirical-I′ by means of dematerialisation and / or conscious spiritualisation. 4.) Divine Wisdom (Sophia) descends by virtue of syzygial experience and desirably indwells human consciousness. Co-creative activity springs from this peculiar type of experience that does not need to be rationalised, or exhaustively explained in order to improve personal and social life. As it stands, Christian faith in the trueness of the experienced is the sufficient condition to co-creativity that prepares free theocracy in a first and Sophia, the Universal Church, in second step.

Recalling Solov’ëv′s reading of Genesis I, his metaphysics of history, we remember that the state (symbolised by the moon) rules the dark, whereas the Church (as if the sun on the firmament) is installed in the midst of light. The third now, the multicoloured stars, correspond to prophets brightly lighting the way in the dark.[161] As we have seen, every man potentially is a prophet. Consequently, the Church′s natural allies are prophets, singular personalities who accelerate progress during history′s lengthy seventh day in order to arrive at an eighth when Universal Church, the archetype of God′s Creation, embodies Sophia and brings forth «social trinity.» «Social trinity» denotes another form of All-unity, namely trichotomy of powers in the name of one single principle.[162] Each representative of free theocracy has his own non-interchangeable sphere of action. The brilliant play on words Solov’ëv presented in order to unambiguously clarify the triple actions′ inter-dependence is untranslatable. The Russian word pravliat (to organise) is the fundamental lexical unit. Various prefixes modify the sense of the word: sviashchennik pravliaet (the priest, i.e. the Church governs) and therefore thus constitutes the legislative (KB). Tsar′ upravliaet (the king, viz. the state administers), thus constitutes the executive (KB). Last but not least prorok ispravliaet (the prophet, the people emends), hence constitutes the judicative (KB).[163] The prefixes na-, u-, and is- make the words convey a specific, non-interchangeable meaning while commonality is maintained in each by the word pravliat.′ This play on words mirrors separation of powers in free theocracy and designates «authority» the Church, «might» to the state, and «liberty» to prophets while each sphere arises out of and stays within the same principle.

The prophet is a "representative of future time."[164] Certainly, prophets play a very difficult, even risky role, for they ignite dynamics within the hierarchical body of the Church itself. Mere reproduction of the existing historical Church facing state and people is avoided only if individual religious creativity – irrespective of whether pronounced by members of the clergy or by lay people – is successfully communicated within the hierarchical body of the Church. The Church bears a conservative character by definition. As it stands, Solov’ëv calls for a reconciliation of nature and spirit, and of creativity and conservatism. These are the central forms of co-creativity. The Church must be successful in reconciling the individuals′ religious creativity and the Church′s proper conservatism. This certainly is a standard problem with regard to any «religious politics» and is a task that enjoys immense ecumenical importance in a world that is characterised by multi-cultural societies. These stand in dire need of reconciliation, a problem Solov′ev certainly well understood.

The next section looks at Bulgakov′s concepts of reconciling the created and the Uncreated, of Sophia. His Filosofiia khoziajstva, 1912, subtitled Mir kak khoziajstvo and the earlier, preparatory treatise Osnovnye motivy filosofii khoziajstva v Platonizme i v rannem khristianstve, 1911, present attempts at an ontology of economy.[165] Fundamental Motives discusses nature in Platonism and in early Christian thinking and prepares the Philosophy of Economy, a comprehensive work that was inspired by Bulgakov′s desire to «overcome» Marx′s «economic materialism.from within» by unmasking its limitations as an «abstract principle,»[166] an effort that recalls Solov′ev′s Kritika otvlechennykh nachal.

In Osnonye motivy filosofii khoziastva v pannem Khristianstve i v Platonizme, Bulgakov emphatically declares the Platonic ideas as to have fulfilled a similar function as does Heaven. Yet, neither Plato nor the Neo-Platonists successfully built a ladder between spirit and matter, but instead left a dreadful abyss between them. Christian thought then offered answers to questions posed by Plato and substituted impersonal erotic ascent by Christ′s personal love. Christianity substituted the Platonic «ideas» by the Divine Sophia.[167] Of course, such a sentence requires further elucidation of Bulgakov′s sophiology

For most scholars, theologians or philosophers, concerned with Bulgakov it has become almost a commonplace to differentiate either between the creaturely and the heavenly Sophia (the former bearing shares of the latter), or between an earlier (more philosophical) and a later (more theological) conception of it. In either case, the first conception does not appear as perfectly reconcilable with the second. In my view, the Russian Bulgakov specialist Sergej Khoruzhij most clearly has understood the solution to this problem. As he suggests, the Bulgakovian Sophiology substitutes the «impersonal» Platonic «all-Unitarian ontology» by an ′all-Unitarian personal ontology [my expression, KB].′ He ascribes Sophia – correlating to the Aristotelian ousia – to each of the three hypostases respectively.[168] By simple logics, this three-fold construction defines the heavenly and the creaturely Sophia as signifying one and the same. The ′sophianic′ nature of God reaches out into the world. In Ipostas′ i ipostasnost′, 1924/25, the dichotomy of the created and the Uncreated is explicitly at stake. This writing shows the development of a hierarchy in Bulgakov′s vision of the different incarnations of Sophia. Those modes and forms are what he calls a «hypostasis,» viz. the essential nature of a substance as opposed to its attributes. Ipostasnost′ denotes the potentiality of someone or something to turn into a hypostasis, i.e. to incarnate the Godly substance, Ousia-Sophia, on Earth.[169] In this text, Bulgakov comprehensively discusses her modes and forms from the highest in God to the highest on earth, which, of course, is the Church.[170]

Already in his early Philosophy of Economy Bulgakov maintained, "(t)he purpose of economic activity is to defend and to spread the seeds of life, to resurrect nature. This is the action of Sophia (italics mine, KB)."[171] He explicitly refers to Nikolaj Fedorov s obshchee delo: «The content of economic activity is not the Creation of life but its defence, its resuscitation from a deathlike state.»[172] My analysis thus wonders: How is resurrection possible? What exactly is resurrection and what is its relation to cognition? My analysis turns around this complex of questions.

The foreword of Philosophy of Economy refers to Solov′ev′s notion of «religious materialism.» We read that it refers back Athanasius of Alexandria, Gregory of Nyssa, and other fathers of the Church, whose teachings, as Bulgakov regrets, merely present "dead capital: "…"economic materialism," on the one hand, and «idealistic phenomenalism,» on the other hand, were built on its «ruins.»[173] Let us now attempt to understand what Bulgakov made from these «ruins.»

In Svet nevechernyj, 1916, a writing that testifies to his becoming more and more a theologian, Bulgakov explicitly refers to Gregory of Nyssa′s teachings on Creation and on resurrection:[174] Gregory developed the idea of Creation in two acts: «general» (obshchee) and «partial» (chastnoe) Creation, viz. Creation «in the beginning» and in a second step during the «six days.» Bulgakov quotes: «In the beginning God created the heaven and the earth. And the earth was without form, and void: and darkness was upon the face of the deep. And the spirit of God moved upon the face of the waters.»[175] «In the beginning» then is another expression for «Sophia.» Creation began in «Sophia;» she is «potentiality,» is a "unity of opposites, a coinicidentia oppositorum (italics mine, KB)." This way Sophia is «doublecentred,» the Sophia is the «architect» of the earth and simultaneously is «transcendent» to it, for the world is created within the distance between heaven and itself. The difference between both, between «idea» and «matter,» is the «foundation» of Creation. The establishment of a «living ladder» connecting Earth and Heaven is the final goal of the world′s historical process."[176] Following Gregory of Nyssa, Bulgakov maintained, too, that after God′s first Creational act further development of the Created takes place only by constant «creative participation» of matter (material), i.e. of the Earth (zemlia) itself. Sophia is the marrow of «Godearth» (bogozemlia). Sophia is the true «apotheosis» of matter as the birth of life originates herein.[177] Thus, the present world is good as God′s creation, but is not yet perfect. Creation has not ended yet, but the bogochelovek is entitled to continue Creation. How did Bulgakov define co-creatorship?

As in Solov’ëv, in Bulgakov, too, there is no dichotomy between matter and spirit, between body and soul. In each case, Bulgakov, has taken the distinction one ontological step back from dualism. Matter does not signify evil, but is merely shapeless, dependent upon form and upon its association with the Divine. The human person itself is made of spirit and matter and must properly dispose of each. If this correct, we must analyse in the next analytical step the possibilities, which pertain to man.

His Priroda v filosofii Vl. Solov′eva, 1911, looks at the latter′s variant of «religious materialism» acknowledging matter as "sacred corporality (sviataia telesnost′)." If man knows resurrection, the same must be true for nature as a whole, even though there certainly is a difference in quality. Logical thought would have to either deny man′s spiritual essence or admit it for all nature and all creatures.[178] Despite the fact that Solov’ëv never developed this concept into a refined, separate philosophical discourse, Bulgakov praised him for having prepared the ground for a magnificent Christian metaphysics that allocates the sparkling idea of nature as the «other God» or the "second absolute: "[179] "Nature must be the visible spirit, and spirit must be the invisible nature.′[180] Nature is humanised by becoming man′s «peripheral body, submitting to his consciousness and realising itself in him.»[181]

His early religious philosophy already turned around the question of "man in nature and nature in man."[182] The content of all activity – which is economic activity – is mere struggle between life and death, a matter of pure survival.[183] Yet, this struggle is not a struggle between «two principles,» but rather a struggle between «two states.» Life is a principle that differs from death in its potential for «self-consciousness.»[184] Potentially, all inanimate matter is organised by life and concentrated in "knots of life [uzelki zhizni]" interconnected to each other.[185] Nature waits for being man′s spiritual «peripheral body.» [186] This is the meaning of Creation in two acts, the second of which points to human and nature′s co-creatorship.

Already Bulgakov′s early Philosophy of Economy implicitly contained this conceptualisation of Creation: while production is the conscious transformation of dead inanimate matter into a spiritualised body, consumption is «partaking of the flesh of the world.» Life is the"…capacity to consume the world" our bodily organs being"…like doors and windows into the universe, and all that enters us through these doors and windows becomes the object of our sensual penetration and becomes in a sense part of our body."[187] Nourishment is the most vivid means of «natural communion,» because it allows man to partake".of the flesh of the world."[188] Nourishment is immanent to our world, whereas the Eucharist meal, «.nourishes immortal life, separated from our life by the threshold of death and resurrection.»[189] Production and consumption hence is a form of spiritual communion with nature. Seemingly, Bulgakov redefined the three cornerstones to every economic theory.

In order to understand his notion of labour we now consider his Trinitarian ontology. The Glavy o Troichnosti, 1928/30, unambiguously clarifies that the individual ′I′ exists within a triangular relationship. It is a multiplicity of the eternally given ′I′, the ′I-you′ and, thirdly, the ′I-he.′ As it stands, the ′he′ hinders mere doubling of the ′I′, ensures the recognition of the ′you′ and hence is the condition for the ′we′. This ′we′ forms the basis for all cognition. The ′you′ is possibly alien both to the ′I′ and to the ′he′ after man has fallen and this is precisely why life is a tragic struggle. Nevertheless, from a metaphysical point of view, all three units form the ′we′.[190] Man is entirely free to fill the gaps between these three parts of his being, either to recognise the them, or to give his unconscious, non reflected empirical ′I′ the prominent, or worse, the absolute place.[191] Labour has a cognitive function: «Thanks to labour, there can be no subject alone, as subjective idealism would have it, nor any object alone, as materialism holds, but only their living unity, the subject-object.»[192] Economy is a constant modelling of reality, the objectification of the ′I′s′ ideas, is a real bridge from the ′I′ into the ′non-I."[193]

The Eucharist Sacrament is, as Bulgakov declares in his early Philosophy of Economy and in his much later The Russian Church, an active-passive event that reunites the living and the dead, the ′I′ and the ′non-I′, nature and spirit.[194] The identity of both is, as must be concluded, Sophia in terms of an existential form of her actualisation. This identity grounds on conscious consumption of the Created and on production, namely conscious labour-intensive creation of new realities, which must realise the world′s ipostasnost′. The Eucharist sacrament bears «practical character» by definition[195] and it shelters the ′sophianic′ knowledge needed to begin the world′s transformation.

We conclude: 1.) If this is true, the Church bears full and undivided responsibility while Solov′ev does not decide the question of who is the promoter of sophianic progress unambiguously. In Bulgakov, "theurgy" is Divine descending action, whereas "Sophia-urgy" signifies man′s ascent. The Eucharist sacrament portends the key to theurgy. Consequently, the clergy and laics – given they belong to a parish – have theurgical, co-Creational might at their disposal.[196] 2.) Sophia epitomises a principle of change, a principle that demands the spiritualisation of nature. Contrastingly to Solov′ev for whom Sophia denotes the archetype of Creation, Bulgakov defined her an hypostatic, creational principle that bridges heaven and creature, spirit and matter, natura naturans and natura naturata. 2.) The posited return depends on the Church′s dogmatic work, for if this is true, economy′s and life′s co-creative reorganisation hinges on the Church′s conscious and deliberate choice to dispose over the world and make it become the Church′s ′backyard′ needing constant «Eucharist watering».

А.В. Усачев

О контексте формирования софиологии в русской религиозной философии

Впостклассический период развития философии и науки все опорные основания европейского бытия подверглись деструкции. Философия замерла между двумя крайностями, одна из которых хотела ее видеть реальной преобразующей силой (марксизм), другая предпочитала последовательно абстрагироваться от историчности и реальности, развивая чистую философию ценностей, теорию познания, оставляя в стороне аспекты, деформирующие понимания сущности человека и бытия-в-мире (неокантианство). Социетальный уровень обобщений, конечно, представляет собой только схему человечества и его жизненной практики, но и он был замещен на концептуализацию индивида и его внутреннего мира, каждое движение которого имеет всемирно-историческое значение (С. Кьеркегор). Культура стала «легкой добычей» Ф. Ницше, который заставил усомниться в ее базовых ценностях, показав их противоречия, тенденцию к цивилизационному понижению качеств бытия, почти безальтернативной горизонтальной устремленности человека. Стремление «разоблачить» человека, все то, что было ему дорого, приобрело темп, мотивацию и почти спортивный азарт, обобщенные в нигилизме. Менее чем за полвека человека постигло два крупных разочарования. Первое принадлежало К. Марксу: все духовное и религиозное невозможно без удовлетворения элементарных потребностей. Второе связано с теорией и практикой З. Фрейда, который свел все богатство культуры к инстинктивной базе человеческой психики. Увлечение саморазрушением и самокритикой поставило человека в ситуацию, когда он был вынужден признать, что мир объективации не бесконечен. Довольно легко подойти к его грани и всерьез столкнуться с вопросом «что дальше?».

Неисчерпаем только духовный мир. Если сравнить его со светом бытия, то аналогия может быть пояснена, например, так. Человеку иногда требуется тишина уединения, его, бывает, раздражает интенсивный свет, и он легко избегает его, выключив электрический свет, затушив свечи, заходя в тень, дожидаясь ночи. Но означает ли такая потребность обязательную вражду ко всем источникам света? То же ли это, что и стремление уничтожить свет как феномен бытия? Одно частное желание в нигилизме субстантивируется, делается абсолютным и реструктурирует все аспекты сущего. В таком контексте становится понятной роль софиологии. София, или Премудрость Божия, входила в религиозную онтологию, а не была результатом спекулятивной работы. Ее значение в этом качестве – источник бытия в том его виде и состоянии, которые доступны страждущему человеку. Софиология В. Соловьева, С. Франка, С. Булгакова, П. Флоренского органично сочетала в себе два плана предметного мира, которые стали в эпоху нигилизма бесконечно удалены друг от друга. Речь идет об отрицании метафизичности сущего, толкования его предельной простоты и результативности в нигилизме. Такое качество было названо «калькулирующим мышлением» (Д. Лукач, М. Хайдеггер). Сущность и существование были предельно разнесены в восприятии и теории. Ручей, который может быть причиной вдохновения поэта, носителем гармонии, становится источником воды, экологическим фактором биоценоза. Один план метафизический, его эксплицируют гуманитарные науки, другой – естественный. Он предмет математического естествознания.

Положение о софийности твари разрешает важные противоречия. Присутствие Премудрости и Божественного замысла в любом сущем дает единство бытия человеку как образу и подобию Божию и любой вещи как мысли Бога (о. П. Флоренский). Субстрат и основа любого познания – это человек, более того, на этом пути он становится личностью, обретая неповторимый опыт. Его единство со всей материей (плотью) мира устраняет разделение Я и мира объектов, предметную раздробленность наук, вводя любое знание в общий Промысел и Премудрость. Софиология сыграла стабилизирующую роль в становлении стиля и предметной основы русской религиозной философии. Она стала онтологическим форпостом религиозно-философской идеи единства Творца и сотворенного мира, не отрицала возможности положительного познания религиозной реальности. Это пролагало пути из горизонтального мира сущего к трансцендентному миру. Априорное знание закрывало от человека перспективу живого пульсирующего познания действительности. Апостериорное знание отличалось большим разнообразием теорий и взглядов, которое и стало одной из предпосылок кризиса. Софиология же направляла человека на более сложное, но при этом несравненно более глубокое проникновение в тайны мира и человека.

Флоренский, цитируя Афанасия Великого, вопрошает, в чем смысл Софии при полной догматической оснащенности восточного богословия, предмета веры и образа жизни. София – это условие не простого, а достойного (курсив мой. – А.У.) существования[197]. «Бог благоволил, – продолжает П. Флоренский цитировать св. Афанасия Великого, – чтобы Премудрость Его снизошла к тварям; так, что во всех вообще тварях и в каждой порознь были положены некоторый отпечаток и подобие Ея Образа»[198]. Это важнейшее суждение, указывающее онтологическую основу религиозного человека.

Постгегелевская философия имеет отличительный признак, состоящий в уходе от языка классической философии в безбрежное пространство экзистенциалов. София, в свою очередь, – это еще один, теперь уже религиозно-философский, уход в язык, обнаруживающий новый горизонт смыслов. С. Булгаков мыслит Софию в конкретном отличии от Св. Троицы, которая закрыта и самодостаточна. София, или Премудрость Божия, и софиология как новый религиозно-философский язык раскрывает, а не со-крывает. Пафос сокрытия узнаваем в философии М. Хайдеггера, но он говорит о том, что бытие только, возможно, в будущем откроется подлинному мышлению. Софиология же как средство выражения Софии охватывает церковь, историю, мудрость небесную, мудрость житейскую. Уход в язык негегелевской философии позволяет решить несколько задач.

Первая: выяснить, избегая ереси, смысл и сущность Софии в качестве четвертой ипостаси, то есть одного из видов Божественного действия, столь же удаленного от человека, как и само Божество (трансценденция). В эпоху войн и революций, захвативших Россию, учение об открытости Божественной трансценденции стало «светом в конце тоннеля» – по своему персоналистическому накалу бесценным направлением онтологически ориентированной мысли. Учитывая, что кризис был общеевропейским, и язык, и задачи, и сам концепт Софии отражали возможные пути преодоления европейского нигилизма.

Вторая задача метафизическая. Ее цель – выразить сущность мира (бытие твари) не в терминах стремительно распространяющейся социологии со следами германского идеализма, но в новом языке софиологии.

Третья задача – в существенном продолжении экспликации темы всеединства, дополняя онтологию В.С. Соловьева терминами откровения, чтобы подготовить основу органичного сочетания и ретрансляции рефлексивного и апокалипсического мышления. Здесь получает толкование и продолжение максимальное количество идей и смыслов, прозвучавших в культуре Серебряного века. Речь идет о концептах Прекрасной Дамы, над-мировой устремленности творчества, поисках новых выразительных средств в науке и художественном и литературном творчестве.

Четвертая задача в том, чтобы нейтрализовать еретическое звучание, ненужный уклон в определении Софии как четвертой ипостаси. В религиозном языке это сделать невозможно. Выражение «четвертая ипостась» не аллюзия, не образ, не сравнение, оно нечто утверждает. Избежать ненужных смыслов можно только философскими средствами. Онтология и философская диалектика становятся более чем уместными в анализе темы. Например, когда речь идет о границе, открывающей безграничное. П.А. Флоренский сравнивает Еву, совершившую грехопадение (до него она была софийна), и Софию, Божественную Премудрость, обращенную к твари, находящуюся вне греха. Граница/безграничное – это бинарная пара, имеющая диалектический смысл, и она получает вполне ясную персонификацию в софиологии. Ева – это граница, София – безграничность. С. Булгаков прямо пишет о положительном всеединстве Софии: «Хотя София сверхвременна по положению своему, но не трансцендентна времени по природе. Так как ей принадлежит положительное всеединство, то ею обосновывается вся связность бытия, установляющая не механическое чередование, вытеснение прошлого настоящим, клочкообразную разорванность бытия. София содержит в себе живой и реальный синтез времени, в котором уже переходятся грани времени.»[199]

Зная глубину кризиса картины мира на европейском пространстве, можно сказать, что это одна из важнейших задач – истолкование, а не отрицание, не искусственное забвение концептов и структурных элементов классической мысли в целом и философской – в частности. Вот бинарные пары, которые вводит в софиологию в качестве философского дискурсивного ресурса П.А. Флоренский: целое / аспекты, противоположное / разное, синтетическое / аналитическое, априорное / апостериорное, дискурс / творчество (творческий акт)[200]. Таким образом, возникает основа для религиозной философии.

В русле диалектической логики София имеет аналогии в движении инобытия к Абсолютной идее, которое в истории разворачивается как всеобщая эмансипация просвещенного человечества. Экзистенциализм отнесся к Гегелю как к своему антиподу, иначе интерпретируя отношение сущности и существования. Это вело к известной поляризации философии. В постклассической философии действительность обрела расширенное толкование, в нее вошла и возможность, которая так же реальна, но при этом еще и духовна (Кьеркегор). С другой стороны, усилилась активность социологических теорий, ориентированных на практическое преобразование действительности (Маркс, Конт). В обоих случаях философия подвергалась критике, ее сущность ставилась под сомнение, а существование приобрело случайный, а не систематический вид. В ситуации кризиса европейского духа, прошедшего за несколько десятилетий эволюцию от Гегеля до Ницше, искание интегральной области могло только усилиться. В этом поиске выхода из духовного блуждания русские мыслители участвовали в не меньшей мере, чем европейцы. Свобода, преподнесенная просвещенному человечеству только в спекулятивной версии, не охватывала и не учитывала всего разнообразия возможных модусов бытия. Выйдя из кабинетной философии, из классического трансцендентализма, философия стремилась к прочности эмпирического обоснования, черпая его не только в науке, но и в религиозном опыте.

София принадлежит несубстанциальной онтологии, отличной от картезианства. Русская религиозная философия стремилась выработать эффективную стратегию мышления, которая бы позволила развить духовные элементы, утраченные в западной философии. Простая критика и несогласие с рационализмом не могли стать основополагающими принципами. Нужна была собственная позиция по отношению к доминирующим европейским школам. Она и нашла воплощение в софиологии. Одна из главных ее функций – творчески переработать религиозное содержание в соответствии с противоречиями эпохи.

Лилианна Кейзик

Софиология смерти в творчестве С.Н. Булгакова

В течение сорока восьми лет научной и дидактической работы (1897–1944 годы) С.Н. Булгаков написал и опубликовал 28 томов оригинальных произведений, свыше 180 научных статей на философские, богословские и экономические темы, около 80 речей, молитв, чтений, ряд коротких писем, замечаний, очерков, проповедей и некрологов. Часть из них была написана и издана на иностранных языках.

Л.А. Зандер[201] выделил в его творчестве три группы работ, посвященных экономической, философской и богословской проблематике. Подобным образом можно разделить на три периода и интеллектуальную биографию С.Н. Булгакова.

Первый период можно условно назвать экономическим или даже марксистским. Он длился со времени публикации работы «О рынках при капиталистическом производстве» в 1897 году по 1902 год, когда в журнале «Вопросы философии и психологии» появились статьи на этические темы.

Второй период можно назвать философским. Он начался с 1902 года и продолжался всю жизнь С.Н. Булгакова, так как даже во время третьего периода он никогда не переставал быть философом.

Третий период условно называется богословским. Он начался в 1925 году вместе с началом преподавательской работы в Православном институте в Париже. Тогда появились богословские специализированные труды мыслителя, в которых философское содержание было представлено на языке религиозной символики[202].

Интересующий нас третий период творчества продолжался около двадцати лет. С.Н. Булгаков в это время написал две великие догматические трилогии[203], статьи общебогословского содержания[204], статьи на тему новозаветного богословия[205], статьи на эсхатологические и экклезиологические темы[206], а также экуменические и пастырские тексты.

Итак, мы видим, что «Софиология смерти» – это название очерка, но мы можем также говорить о софиологии смерти как о части учения о Софии – Премудрости Божией. И в этом смысле ее необходимо рассматривать вместе с другими текстами схожей проблематики в качестве фрагмента антропологии – учения о человеке. Ибо, как пишет в своей книге Л.А. Зандер, С.Н. Булгакова всегда интересовал ответ на вопрос, что нас ждет за «воротами смерти», то есть по ту сторону жизни. Нам стоит согласиться с мыслителем, что этот вопрос остается без ответа. Св. Писание говорит об этом только фрагментарно, не прямо, а православие – неполным и неудовлетворительным способом. Имеется не много философских произведений, не считая этических, которые посвящены этой проблематике, возможно, потому, что философов всегда интересовала прежде всего тема жизни, а не смерти[207]. Одновременно кажется, что это одна из наиболее таинственных тем в философии, но не до конца безопасная, ибо легко здесь впасть в заблуждение. С.Н. Булгаков посвятил ей главу «Невесты Агнца».

Великолепным введением в тему софиологии смерти являются две статьи: упомянутая «Софиология смерти» и «Проблема "условного бессмертия"»[208]. Они стали как бы подготовкой к теме эсхатологии, которую С.Н. Булгаков будет разрабатывать именно в работе «Невеста Агнца». Здесь необходимо пояснить, что эта работа, заканчивающая цикл богословских трактатов мыслителя и являющаяся их подытоживанием, одновременно есть последнее слово его философии. И в этом смысле мы найдем здесь повторенные и зрелым способом представленные идеи работы «Свет невечерний», где также нашли свое место соответствующие итоги и заключения относительно прошедшего периода[209].

Заметим еще, что проблематика Софии, софиология, не была философским или каким-либо другим вымыслом С.Н. Булгакова. Напротив, он всегда утверждал, что ее ему объявил Бог, более того, она была им воспринята «.как заданность перед Ним, которую он со всей ответственностью, усердием, смирением и дерзновением осуществлял на протяжении всей своей жизни»[210]. Смерть же он открыл еще в детстве, в родном доме. Она была его подругой и воспитательницей, везде присутствующей, ступающей за ним шаг за шагом.

Человек является бытием-в-сторону-смерти, как правильно заметил М. Хайдеггер, и рефлексия на тему смерти сопровождает его с начала сознательного существования. С.Н. Булгаков не был исключением. Но он не занимался богословием смерти, так как оно является довольно молодой отраслью и появилось только во второй половине XX века[211]. Не будет, однако, преувеличением, если мы скажем, что его идеи являются своеобразным введением в богословие смерти. Ибо русский мыслитель в своих рассуждениях за главную точку отсчета принял парадигму смерти Христа и ее последствия для человеческой жизни. Это видно прежде всего в потрясающих описаниях кончины сына С.Н. Булгакова, Ивашечки, и в его собственном испытании смертью. В таком понимании вся его рефлексия несет пятно сотериологии, когда все наше внимание переносится с умирания человека на смерть Христа.

Первое испытание смертью было у С.Н. Булгакова связано с кончиной его дедушки со стороны матери – светского педагога Космы Сергеевича Азбукина. Он был также свидетелем смерти двух маленьких братьев, которых назвали в честь деда Космы Сергеевича Кузями, потом младшего брата Миши, который умер от чахотки, и старшего Коли: «прелестного, умного, одаренного мальчика в пятилетнем возрасте, общего любимца, с печатью херувима, предшественника нашего Ивашечки»[212]. Для маленького ребенка, каким тогда был С.Н. Булгаков, смерть не ассоциировалась со страданиями, ужасом, страхом и болью. Она была «прекрасная и святая», как он потом напишет в «Биографических заметках», была тихою и нежною ласкою, открывающей небо и ангелов[213]. Может быть, он был прав, когда писал, что все братья померли не для себя, но для него, как жертва любви к нему[214].

Чем-то другим было для С.Н. Булгакова испытание смертью, пережитое летом 1909 года, когда в возрасте четырех лет умер его младший сын – Ивашечка. Он описал это в работе «Свет невечерний». Во вступлении, рассуждая, откуда берется религия, С.Н. Булгаков заметил, что у ее основ всегда лежит испытание личного контакта и встречи с Богом. Религия рождается из переживания Бога, несмотря на то, в какой ситуации мы имеем дело с этим откровением Бога. Кажется, что в его случае Бог не хотел легкого примирения. Булгаковская жертва Авраама была в его случае самая тяжелая, он принял свою судьбу в ситуации самой худшей из всех возможных, какая может встретить родителя, – в момент смерти сына. В этой драматической ситуации, когда человеку кажется, что он не выдержит, Бог (даже в случае, когда мы вообще к нему не обращаемся) направляет в нашу сторону столько милости, что человек в силах принять не только свою судьбу, но и Откровение Божие[215]. Именно такой контакт был уделом самого С.Н. Булгакова. Он писал так: «…прав Ты, Господи, и правы суды Твои! А я говорил это всем сердцем своим! О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение. Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стояло Распятие Единородного Сына. И я услышал этот ответ и склонился перед ним…» И далее, обращаясь к своему покойному сыну и как будто объясняя ему свою встречу с Богом: «Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорит Бог, понял, что значит: Бог сказал! (…) Сердце мое открылось на боль и муку людей, – перед ним раскрывались доселе и потому закрытые сердца с их болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, какою Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге… говорил я тогда, – ты помнишь это, мой белый! – говорил я: мне Бог сказал, и так же просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. О, теперь я живу опять во мраке и холоде, и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал. Тогда раз навсегда я узнал, что Бог действительно говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам. О, ангел мой светлый! Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь ты же знаешь, что это не так, тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам…неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда… Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей темной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь еще неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, – и, как тварь, ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари… Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно»[216].

И еще один род смерти испытал С.Н. Булгаков. Это имело место тогда, когда он умирал для светской жизни в 1918 году, то есть в момент решения о принятии священного сана. Это была смерть (скорее всего, умирание) медленная, но неотвратимая. Это была покорная агония, когда каждый день приносил новые переживания, сомнения и неуверенность, и это были муки, которых нельзя описать. Однако С.Н. Булгаков никогда не сомневался в правоте своего решения. И поэтому этот род умирания был для него совершенно необходим и важен, был духовной задачей, которую он должен был решить и которую решил[217].

А теперь мы вернемся к «Софиологии смерти»[218]. В статье С.Н. Булгаков попытался представить на языке философской и богословской символики испытание смертью, которое стало его уделом во время тяжелой болезни в 1926 году, и прежде всего во время операции рака горла в 1939 году[219]. Полный текст статьи, опубликованный Н. Струве в «Вестнике Русского Христианского Движения» за 1978 год, а ранее известный по отдельным фрагментам, имеет огромное биографическое значение[220]. Прямо поражающей является ясность и прямота повествования очень больного и страдающего человека. Временами кажется, что мыслитель сам наблюдает себя как будто сверху, что все переживания являются не его переживаниями, а какого-то другого С.Н. Булгакова – страдающего, а наш С.Н. Булгаков, писатель, описывает испытание смертью этого первого. Следовательно, мы здесь имеем дело со своеобразным изучением смерти, с некоей лабораторией мысли на тему смерти. Сразу же приходит на ум ассоциация с «Феноменологией духа» Гегеля.

Текст статьи, посвященной софиологии смерти, начинается рассуждениями о человеке. Для философа человек был тварно-нетварной Софией, сотворенным божеством. Бог дал ему жизнь, но не смерть. Смерти Бог не сотворил, а только ее допустил, ибо смерть вошла в мир через посредство греха, который нарушил устойчивость человеческого существования и как будто отделил с ним тварное от того, что нетварное. Такова сущность смерти. Она не является безусловной, и она не всесильна. Характеризуя смерть, С.Н. Булгаков заметил, что «она лишь надрывает, надламывает дерево жизни, но она не непреодолима, ибо уже побеждена воскресением Христовым»[221].

Человечество воскресает во Христе и со Христом, однако, чтобы это было возможно, оно раньше в нем и с ним умирает. Поэтому человеческая смерть является одновременно Христовой смертью и к полноте этой смерти мы должны приобщиться, как и Он приобщился к нашей смерти, воплотившись и вочеловечившись[222].

С.Н. Булгаков ставит вопросы, на которые ответит в дальнейшей части работы. Что означает эта смерть Богочеловека? Что означает сама смертность? Как может умереть Богочеловек, в котором сам Бог соединился с человеком? Как происходит разделение тварного и нетварного начала, человека и Бога? Или иначе: как Божественная София может отделиться от Софии тварной? Образ смерти, пишет С.Н. Булгаков, как такое разделение, остается таким же в случае и человека, и Богочеловека: человек умирает по образу Богочеловека, а Богочеловек по образу человека. Как это понимать?[223] Отвечая, С.Н. Булгаков ссылается на христианское богословие. Он говорит, что смерть

Христа входит «в общую силу кенозиса Божества, как вольное Его самоуничижение и самоумаление. Бог в Богочеловеке как бы оставляет Божественную Свою полноту, как бы перестает быть Богом, но в то же время сохраняет во всей силе Свое Божество»[224]. Бог, всегда оставаясь Богом, не суживает свое Божество, но как будто снимает его часть. Эта антиномия кенозиса, Бог и не-Бог, является для С.Н. Булгакова тайной самооткровения Бога. Ибо Бог есть абсолютное существо, имеющее в себе жизнь, но одновременно Он есть творец, нераздельно связанный с творением и его относительной и ограниченной жизнью[225]. Эта антиномия полностью проникает во все отношения Бога к миру, говорит философ. Она выражается в боговоплощении и находит конечное осуществление в Божественной смерти, которая соединяется с полнотой Божественной жизни. Далее С.Н. Булгаков заявляет, что «откровение Богочеловека для нас является неизбежно и откровением Его смерти в нас, и нам надо постигнуть всю безмерность Его жертвенной любви к нам в Его соумирании с нами. Но это возможно лишь чрез наше со-умирание с Ним»[226].

Смерть имеет свою противоположность, продолжает С.Н. Булгаков, это бессмертие. Оно предшествует смерти и предполагает ее, является ее условием. Если Бог не сотворил смерти, то это значит, что в человеке «.по сотворении заложена по крайней мере возможность бессмертия»[227] и отсутствует необходимость смерти. Эта возможность переходит в неизбежность смерти в результате первородного греха. Однако не для Единого Безгрешного, ибо Он свободен от греха, как первородного, так и личных своих грехов[228]. Смерть принимает Он жертвенно силою свободы затем, чтобы спасти от смерти нас, заканчивает свои рассуждения С.Н. Булгаков. Однако сразу еще добавляет, что эта свобода не может быть насилием по отношению к творению, она должна быть онтологически обоснована в творении. Иначе говоря, в боговоплощении и в богочеловечестве должно быть выделено место смерти.

Заметим, С.Н. Булгаков подчеркивает, что боговоплощение – это соединение двух сторон, двух природ: Божеской и человеческой. Первая – это Божественная София, «единство жизни и самооткровения трех ипостасей»[229]. Эта Божеская природа вся принадлежит Св. Троице в ее вневременном премирном небесном существовании. Бог воплощается во Второй ипостаси, однако это не означает, что он одновременно удаляется от единства и полноты Божественной Софии. Тайна Боговоплощения заложена в его антиномии. «Одна и та же Божественная София принадлежит Св. Троице в „небесах“ и она же есть Божество Сына в Богочеловеке на „земле“»[230]. В небесном мире София является полнотой Божественной жизни, получает характеристики Славы и Премудрости. Одновременно София – антиномически – унижается в кенозисе Сына Божиего, который сошел с небес в мир, в самоумалении Христовом. Ибо Христос, который вочеловечился, унизил, уменьшил свое божество, соединяя две природы. Этот кенозис Божественной Софии во Христе путем самоумаления Божеской природы составляет основу Боговоплощения как соединения двух природ: «.не человеческая природа равняется до божеской, изначально до нее возвышаясь, но божеская умаляется до человеческой, хотя и оставаясь сама собою»[231].

С.Н. Булгаков замечает, что кенозис Божественной природы во Христе выражается не в восприятии человеческого естества как такового, но естества первого человека – Адама, ослабленного первородным грехом. Так как это ослабление выражается человеческой смертностью, стоило бы заключить, что и кенозис Божества должен выражаться в принятии именно смертного, человеческого естества. Непонятным человеку способом Божеская природа уменьшается вплоть до попущения смерти человеческого естества, соединяясь с ней нераздельным способом. Даже в смерти обе природы не разлучаются, и поэтому можно говорить о своего рода со-умирании Бога и человека[232]. Однако С.Н. Булгаков делает оговорку, что об умирании мы можем здесь говорить в особом смысле, совсем другом, чем умирание человека. Это своего рода пассивность, инертность, которая допускает смерть человеческого естества вследствие незаконченности, незавершенности его обожения. Оно, конечно, наступит, но только в момент воскресения, и совершится силою Отца через посредство Св. Духа[233].

Следовательно, «кенозис Христа выражается в принятии не только смерти, но и смертности»[234], которая как будто включена в жизнь Богочеловека. Однако между смертью Богочеловека и смертью Адамовых сынов есть существенная разница. Она выражается в том, что первая является насильственной, а вторая – неизбежной. Но в каком смысле мы можем говорить о смерти человека? – ставит вопрос С.Н. Булгаков. Ведь мы знаем только смерть человеческую, которая не есть полное уничтожение, а лишь разложение полноты человеческого естества, отделение духа от (одушевленного) тела[235]. Следовательно, это двойной процесс: одновременно духовный и телесный, говорит дальше философ. Дух как будто переходит в другое измерение, а тело подлежит разложению, однако сохраняет жизненную силу для будущего воскресения и вследствие этого бессмертия. Тайна смерти Богочеловека «.соединяет в себе не только смерть человеческую, но и умирание Бога»[236]. В обыкновенных жизненных ситуациях она недоступна нашему пониманию. Мы можем ее понять только посредством собственной смерти, которая одновременно является и смертью Христовой.

Практическим выражением всех этих теоретических рассуждений С.Н. Булгакова было его личное испытание смерти во время болезни в 1926 году, а потом операции рака горла в 1939 году. Тогда, как он сам заявлял, ему было дано откровение умирания во Христе и с Христом. Это было страшное и поражающее испытание. «Предзнание смерти» философ испытал, возвращаясь от болезни к жизни как вестник с границы миров, «оттуда, которое для каждого некогда станет туда и там»[237].

С.Н. Булгаков перенес две операции горла. Первую он наблюдал в зеркало, так как операция проводилась без полного наркоза. В результате ее он потерял голос. Опухшее горло не разрешало также нормально дышать, и нехватка воздуха, а не боль, мучила его более всего. Во время второй операции, оставаясь в состоянии притупленности из-за наркотиков, он почувствовал, что этим разом он умирает. Действительно, преимущественно ночью, он несколько раз был на границе смерти. Потом он написал, что «это было умирание с перерывами, но без просвета»[238]. Был погружен в «.какую-то тьму, с потерей сознания пространства и времени…»[239]. В своем умирании он видел Христа и чувствовал Его близость. Он чувствовал, как Христос помогает ему в его страданиях, страдая и умирая вместе с ним. Он был в этом совершенно уверен, видел этот образ «внутренним глазом» и чувствовал присутствие Христа так, как до него чувствовал его, например, Достоевский[240].

Это потрясающее откровение смерти С.Н. Булгаков представил в своеобразной «.диалектике смерти, которую мы можем отнести (по выражению Л.А. Зандера) как к его антропологии, так и к христологии и триадологии»[241]. Для С.Н. Булгакова смерть имела два лика, как пишет Л.А. Зандер: один – темный и страшный, то есть собственно смерть, и другой – светлый и мирный, ведущий к свободе и воскресению[242]. Они связаны друг с другом, ибо к воскресению можем прийти только путем умирания и смерти. Но из этого следует, говорит С.Н. Булгаков, что смерть не есть «некоторое онтологическое недоразумение», ее нужно понимать не отрицательно, а положительно, как вытекающую из основания мироздания. Ее источник – это первородный грех, а источник первородного греха есть тварная свобода как высшее достояние человека[243]. Поэтому, заключал философ, смерть нельзя элиминировать из мира, но она может быть преодолена силою Божией любви, благодаря которой была включена в кенозис Божества.

Второй, светлый лик смерти С.Н. Булгаков тоже узнал во время болезни 1926 года. Он писал, что он терял сознание, а его жаркое от температуры тело плыло куда-то в пространстве. Он осознавал себя как некое множество. По этому поводу С.Н. Булгаков писал: «.. расплывалось и единство моего я, потому, что я ощущал себя как немое мы, множество», в которое «.с трудом входило мое собственное я»[244]. Его тело будто распускалось в жаре все больше и больше, становилось «жидким и плавким». Зато его сознательное (духовное) Я «.достигало все большей остроты и сознательности»[245]. И в один момент он почувствовал, что ничто не отделяет его от Бога. Он почувствовал Его всем своим естеством и пришел к выводу, что жизнь уходит и он умирает. Он ощутил «неведомую радость, покой и свободу»[246]. И тогда он увидел, что вся его семья, все близкие, которых он любил, отдаляются от него, куда-то уходят и он умер и оказался за гранью этого мира. В это время он почувствовал духовно всех, которые уже давно умерли, и здоровался с ними. «А над всем царило присутствие Божье». И тогда

С.Н. Булгаков осознал, что есть только Бог и милость Его, что жить надо только для Бога, любить только Бога, искать только Царствия Божия, а все остальное есть самообман[247].

Вот таково было испытание смерти С.Н. Булгакова. По его собственным словам, Бог вернул его к жизни и тем самым он родился повторно.

Когда уже выздоровел и научился говорить, то часто повторял своим студентам, что жизнь нельзя заполнять только предчувствием смерти, но и нельзя о ней забывать. Рано или поздно она придет к каждому из нас, и нужно быть готовым ее встретить.

Тема софийности смерти получила и богословскую разработку в так называемой доктрине «условного бессмертия», которую С.Н. Булгаков представил в статье 1937 года под названием «Проблема "условного бессмертия"».

В ее первой части он говорит, что область эсхатологии менее всего отличается движением богословской мысли. В ней исторически преобладают два типа мышления: один, условно называемый «средневековой ортодоксией», и второй – «гуманистический универсализм». Но в Х!Х веке появилось еще одно учение, пытающееся преодолеть слабости одного и второго типов. Оно именовало себя теорией «условного бессмертия», или кондиционализмом[248]. Это направление богословской мысли было для С.Н. Булгакова важно потому, что с радикальной остротой ставило проблему бессмертия и вечной жизни, что является предварительным вопросом всякой эсхатологии. И мыслитель констатировал, что «для одних человек – смертен, как животные, и потому смерть есть некое уничтожение; отсюда с необходимостью следует отрицательная эсхатология пустоты»[249]. Такова также вера атеистического неверия. «Или же человек бессмертен, – продолжает свой анализ философ, – принадлежит вечности, и эсхатология пытается определить содержание этой вечности»[250]. Но есть еще третья альтернатива, с которой встречаемся именно в теории кондиционализма. Она говорит о том, что человек, не имея природного бессмертия, может его получить или же не получить. Иными словами, бессмертие обусловлено определенными условиями, и С.Н. Булгаков в своей статье представляет богословское обоснование этой идеи.

Опираясь на текст Ветхого Завета, С.Н. Булгаков пишет, что человек (тело + душа + дух), в отличие от животных (тело + душа), был сотворен имеющим личную энергию жизни, которая осуществляется в личном бессмертии. Это бессмертие свойственно человеческому духу, который отличается от духов бесплотных сложностью своего состава. Человек есть дух воплощенный, связанный с миром. Для человека смерть не есть возвращение в небытие, утверждает С.Н. Булгаков, «но некое развоплощение, разрыв с миром, онтологическая катастрофа»[251], разрыв его единого существа на два начала, «расчеловечение человека». Тело, данное человеку Богом при творении, есть не причина смерти, а условие жизни человека, отмечает мыслитель. Именно этой сложностью человек отличается и от бесплотного, сверхприродного мира духов, которые не знают воплощения, и от мира животных, которые имеют не духа, а лишь «душу живую».

Правда, кондиционализм отрицает коренное различие между человеком и животным миром, говоря, что сила смерти одинакова в обоих случаях. Смерть есть уничтожение жизни в смысле полного разложения всего природного комплекса, разрушение тела и души, аннигиляция, и в этом плане люди и животные умирают одинаково. Но человеку дано было условное бессмертие, обусловленное Божией волей, подчеркивает С.Н. Булгаков в традиции кондиционализма. Оно зависело от вкушения плода от дерева жизни, но человек лишился этого из-за непослушания. Человек пал в результате первородного греха, и должно было наступить его полное уничтожение, подобное смерти животного мира. Но этого не последовало, «отстранено было исполнение смертного приговора» вследствие искупления, которое началось в момент падения[252]. И смерть оказалась не той полной смертью, которая угрожала человеку. При смерти человеческий дух сохраняется в целости, чтобы соединиться с телом в день суда. Это и есть искупление. Иными словами, искупление – это соединение человека с Богом, а его целью является сделать человека бессмертным. Оно состоит в том, что прощается вина греха, но не устраняется наказание. Каждый из нас, страдая, умирая, до известной степени искупает, продолжает С.Н. Булгаков. Есть разница между нашим искуплением и совершенным Христом. Она в том, что Он умер за виновных – будучи невинным! И Он победил смерть, но не как сын Адама, а как Сын Бога, как Господь. Христос воскрес, а наше воскресение основывается на непогрешимом обещании Сына Божиего. Соединяясь со Христом в его страданиях и смерти, цитирует С.Н. Булгаков E. White′a, мы идем навстречу этому дню, когда наш Спаситель преобразит наше тело наподобие своего. Нам необходимо принять во внимание также то, что воскресение является всеобщим для всех – как для добрых и благих, так и для корыстных людей. Эти первые проснутся для вечной жизни, а вторые – для второй и окончательной смерти, для уничтожения. «В признании этого двойного исхода, бессмертия одних и полного уничтожения других, и заключается основная мысль кондиционализма»[253], – подчеркивает С.Н. Булгаков. Вслед за ним мы считаем, что условием бессмертия человека является не какое-либо онтологическое изменение условий, а моральное состояние человеческой души, в которой отразился Христос. Но С.Н. Булгаков не останавливается на изложении идей кондиционализма, а идет дальше, его анализ смерти более тонкий. Он прямо говорит, что силу бессмертия в человеке содержит не что иное, как его изначальная богопричастность, делающая его нетварно-тварным существом, и прежде всего личностью, «.сознание чего дано ему в непосредственном акте самосознания: я есмь я»[254]. И это С.Н. Булгаков называет панентеизмом[255].

Во второй части статьи С.Н. Булгаков говорит об относительных заслугах кондиционализма. Он констатирует, что ему принадлежит более внимательная постановка вопроса о жизни и смерти, чем имеет место обычно. С.Н. Булгаков подчеркивает, что надо чувствовать подлинную тайну как жизни, так и смерти.

Смерть существует и в животном мире, в котором действует Премудрость, ибо весь источник жизни коренится в едином Духе Животворящем. Это «непрестанное чудо мироздания», пишет философ, «гилозоизм, жизнеспособность всего вещества»[256]. В известном смысле животному миру принадлежит естественная смерть, и все живое предается ей индивидуально. Но людям дано родовое бессмертие. Смерть первых родителей отличалась в их сознании от смерти животных, ибо они ощущали ее не как уничтожение жизни, а как тайну о судьбах человеческой жизни. Смерть вошла в жизнь человека вопреки воле Божией вследствие его грехопадения, духовного ослабления и получила в ней свое место. Кондиционалисты считают, подчеркивает С.Н. Булгаков, что загробное состояние человека является частью жизни. Это промежуточный момент на пути к воскресению. При этом он добавляет, что воскреснет только та часть человечества, которая наиболее достойна бессмертия.

И наконец, С.Н. Булгаков рассматривает весьма важный, не лишенный определенной догматики аргумент кондиционалистов – аргумент от свободы. Жизнь человека сопровождается сознанием свободы. «Быть или не быть есть дело свободного выбора человека»[257], – пишет мыслитель. Но действительно ли это так? Есть ли человек свой собственный творец? Способен ли он самостоятельно выйти из ничего и в ничто вернуться? Если бы это было так, то человек не отличался бы от Бога, который сам Себя полагает и существует Своей собственной силою. В свою очередь, человек есть тварь, «он сам себе дан, сотворен таким, каким он есть для себя, определен»[258]. Но поскольку «omnis defi-nitio est negotio, человек одновременно ограничен… не только бытием, но и небытием»[259]. И такое существование не может быть свободой как абсолютным онтологическим актом, оно только полагается свободой (или в свободе). Это тварная, или модальная, свобода, отличная от абсолютной свободы Творца, но ей сообразная. «Модальность тварной свободы имеет своим последствием то, что она осуществляется лишь в пределах тварного бытия, в его предположении, которое имеет силу факта и данности»[260]. Но в своей свободе человек не имеет сил сотворить что-то из ничего, он не всесилен. Похоже, он также не может «.никакого бытия погрузить в небытие, разложить в ничто – ни одного атома вселенной: она – Божья»[261], и вселенная лишь на время дана человеку в его владение. Конечно, человек может эмпирически разрушить формы существующих вещей мира, но онтологически его энергия бессильна. Следовательно, раз человек не в состоянии разрушить сотворенный Богом мир, он и не может выступить против своего собственного бытия. Метафизическое самоубийство невозможно. Сложность этого вопроса в том, что свободный человеческий дух не может быть сотворен односторонним актом всемогущества Божия, каким сотворен весь тварный, видимый, эмпирический мир, то есть как вещь. Ибо он есть личность, имеющая свободу, и сознание этой свободы, и самосознание в этой свободе. Конечно, мы не знаем этого первичного акта самополагания, которое осуществляется на границе времени и творения, но мы чувствуем и знаем его последствия во всей нашей жизни. Поэтому мы заключаем, что в творческом «Да будет!» заложено и отдельное согласие, и воля каждого на его бытие и жизнь. Поэтому С.Н. Булгаков утверждает, что кондиционализм не прав, когда предполагает и допускает, что человеческая личность может погибнуть в смысле полного самоуничтожения. С.Н. Булгаков вновь и вновь повторяет, что человек есть творение Божие, а творению Бога нет конца. В этой связи признание условного бессмертия, связанного с условной смертностью человека, невозможно. Теория кондиционализма страдает чрезмерным биологизмом, ибо ее создатели не понимают, что жизнь человека более сложна, чем они это представляют. Она есть «жизнь вечная», сверхприродная и сверхбиологическая.

В статье С.Н. Булгакова есть еще и другие темы, например философская проблема бессмертия души, которой, по его мнению, нет в Библии, где говорится о бессмертии человека; проблема невозможности буквального толкования библейских текстов; неоднозначности терминов, которыми оперирует теория условного бессмертия; проблема простого биологического сопоставления терминов «жизнь» и «смерть» в кондиционализме и т. п. Но так как эти проблемы выходят за рамки поставленной нами задачи, мы оставим их в стороне.

По нашему мнению, очень важно заключение С.Н. Булгакова о большом вкладе, который внес кондиционализм в критику рациональных доказательств бессмертия души.

Необходимо добавить, что С.Н. Булгаков высказывался на тему смерти и бессмертия и в других, небольших текстах, например в поучениях. В коротком поучении, неизвестно когда написанном, под названием «Смертию смерть поправ» он повторил главные идеи «Софиологии смерти» и «Проблемы "условного бессмертия"». Рассуждая о смерти Божией, С.Н. Булгаков заявил, что она не имела власти над Безгрешным, но могла быть (и была) вольно Им принята, чтобы спасти род человеческий. Во Христе со-умерло все человечество ветхого Адама для того, чтобы с Ним со-воскреснуть, обрести новую жизнь[262]. Эту новую жизнь получает человек в Пятидесятнице, которая есть сила Христова Воскресения. И поэтому наша жизнь – вечная, дарованная нам Христом.

В.Ю. Даренский

Эвристичность концепта «софийность» в богословском, философском и культурологическом дискурсах

Vivere in impuro corde Sophia nequit.

Г. Сковорода

I

Богословствование о cв. Софии почти не имеет корней в святоотеческой мистике, а в индивидуальной творческой биографии главных софиологов обычно тесно связано с явными внецерковными влияниями. Так, А.Ф. Лосев в работе «философско-поэтический символ Софии у Вл. Соловьева» выделяет десять различных аспектов учения о Софии, соответствующих различным культурным влияниям, так или иначе воздействовавшим на творческую мысль философа. Но это именно культурные, а не догматические влияния, формировавшие направление вопрошания и индивидуальную форму мысли. В конечном счете основой соловьевского понимания св. Софии, как справедливо утверждает А.Ф. Лосев, оказывается последний, десятый аспект, который он называет «национально-русским». А именно, подлинным источником софиологии Вл. Соловьева оказывается та специфическая русская духовная традиция, в которой, по его собственной формулировке, «посвящая древнейшие свои храмы святой Софии, субстанциональной Премудрости Бога, русский народ дал этой идее новое воплощение, неизвестное грекам (которые отождествляли Софию с Логосом). Точно связывая святую Софию с Богоматерью и Иисусом Христом, религиозное искусство наших предков, тем не менее, отчетливо отличало ее от Того и Другой, изображая ее в образе отдельного Божественного существа. Она была для них небесной сущностью, скрытой под видимостью низшего мира, лучезарным духом возрожденного человечества, ангелом-хранителем земли, грядущим и окончательным явлением Божества»[263]. Это рассуждение из книги Вл. Соловьева «Россия и Вселенская Церковь» исследователь называет «небывало оригинальным». Тем самым, пишет А.Ф. Лосев, «в своем учении о Софии Вл. Соловьев не был ни каббалистом, ни учеником немецких идеалистов или мистиков. но был русским человеком, который свою глубоко продуманную и сердечно прочувствованную концепцию Софии если куда и возводил, то к родной древнерусской старине, к иконописи и храмовой киевско-новгородской или старомосковской образности и символике»[264]. Как известно, иконографические истоки русской софиологии позднее были глубоко истолкованы о. Павлом Флоренским в «Столпе и утверждении истины».

С другой стороны, Н.К. Бонецкая, например, считает возможным относить к софиологической традиции даже светских мыслителей, увлекавшихся антропософией Р. Штайнера (А. Белый и др.)[265]. В числе источников так понимаемой софиологии, не отвергая и внутренних православных истоков, она называет гнозис и католичество. При всей явной неадекватности такого подхода к исходному смыслу и содержанию софиологии он также по-своему показателен. Ведь не трудно заметить, что эти примеры чисто светского интеллигентского эклектизма вовсе не претендуют на конфессиональную определенность и богословскую значимость. Внецерковная рецепция софиологической тематики имеет характер вторичной эклектики, а тем самым нисколько не бросает тень на ее аутентичное происхождение. Намного более мягкий вариант эклектики имел место в тех софиологических сочинениях о. Сергия Булгакова, которые стали предметом острой критики церковных авторов. Причиной последней стали не столько исходные идеи автора (как это и прояснилось позже), но именно инокультурный стиль их изложения, чуждый традиционному православному богословию. Тем самым опасения, и поныне часто смущающие некоторых православных богословов и философов в их отношении к софиологической проблематике, будто бы она имеет не православное или вообще даже не христианское происхождение, будучи внесенной откуда-то извне, совершенно беспочвенны.

Прот. Георгий Флоровский в статье «О почитании Софии, Премудрости Божией, в Византии и на Руси» подробно исследовал эволюцию символики св. Софии в истории внутрицерковной культуры. В этой сфере, как пишет автор, в период зрелого средневековья «в известном смысле имя

Софии становится как бы нарицательным для обозначения "великих", или главных, церквей. При этом не изменялось богословское понимание имени: вплоть до XV века под именем премудрости разумели в Византии Христа, Слово Божие»[266]. Однако уже более позднее явление – «новгородская икона св. Софии принадлежит к числу тех новых символических композиций, которые становятся обычными в русской иконописи с середины XVI века. В известном смысле это преобладание символизма означало распад иконного письма. Икона становится слишком литературной, начинает изображать не столько лики, сколько идеи. Икона оказывается слишком часто своеобразной иллюстрацией к литературным текстам, иногда библейским, иногда житийным и апокрифическим. В этом новом литературном символизме очень сильны западные мотивы… Религиозная мысль выходит из четких граней византийского догматизма в область восторженных и возбужденных прозрений и созерцаний»[267]. Такая историческая эволюция понимания символики св. Софии в самом церковном сознании, на наш взгляд, весьма показательна. Она свидетельствует о том, что именно библейский символ св. Софии в различные эпохи оказывался наиболее открытым для новых культурных коннотаций, которые показывали тот особый культурный образ человека, через который сам человек осознавал, чем для него является божественная Премудрость. Первый из показанных типов таких коннотаций, естественно, связан с открытием Евангельской Вести – с познанием Христа как Спасителя-Богочеловека. (Поэтому для той эпохи храмы св. Софии – это именно главные храмы отнюдь не только в географическом смысле, но и в экзистенциальном.) Но позднее, ближе к Новому времени, св. София становится неким самостоятельным символом, уже не вполне вписывающимся в иконописный канон, но зато достаточно ясно коррелирующим с феноменом «автономного», рефлектирующего разума, стремящегося постигнуть лик Премудрости во всем творении. Эта тенденция, в свою очередь, объясняет также и появление в конце XX века своеобразных культурологических концепций софийности.

Неукорененность в святоотеческой традиции делает пока невозможным полноценное включение софийной проблематики в структуру православного богословия. В то же время софиологические построения русских мыслителей эвристичны для современного богословия не менее, чем для христианской философии и культуры в целом. На наш взгляд, это связано с тем, что «спор о Софии» в XX веке резко обнажил и заострил глубинные особенности современного человеческого ума, воспринимающего традиционную догматику церкви после уже пройденного опыта секулярного антропоцентризма. Оказалось, что этот ум, если он не хочет обманывать сам себя, вынужден мыслить догматы по сути антиномично. В частности, суть «спора о Софии» сводилась к тому, кто из авторов какую сторону антиномии был склонен акцентировать: либо Софию как внутреннее свойство Творца – Его вечную Премудрость; либо Софию как силу, действующую в самом мире, а тем самым и как-то причастную его падшести и смертности.

Поскольку акцентировки здесь делались очень тонкие, то спор без выяснения изначальной антиномичности самой проблемы мог быть потенциально бесконечным. По нашему мнению, плодотворным его решение может быть единственно в том случае, если мы используем другое важнейшее открытие русской мысли XX века – «паламитский синтез», в частности концепцию фундаментального различения между Сущностью Бога и Его энергиями. Тем самым эта антиномия из простого противоречия становится логической достоверностью: София как Премудрость Божия относится к Его Сущности, а София как сила, действующая в тварном мире, относится к Его энергиям. Именно энергийный модус св. Софии выражен в словах Писания, определяющих ее как «дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя» (Прем 7:25). Выражения «дыхание силы» и «чистое излияние славы» самым точным образом соответствуют паламитскому понятию энергии. Паламитской модели интерпретации св. Софии наилучшим образом соответствует следующее определение Е.Н. Трубецкого: «мир, становящийся во времени, есть нечто другое по отношению к Софии. София как неотделимая от Бога сила Божия по тому самому не может быть субстанцией или силой чего-либо становящегося, несовершенного, а тем более – греховного. По-видимому, с христианской точки зрения надлежит мыслить взаимоотношение между этой силой и сотворенным во времени миром как взаимоотношение двух естеств, существенно различных и потому неслиянных, но вместе с тем долженствующих образовать нераздельное единство. Божья Премудрость принадлежит к божескому естеству и потому не может быть субстанцией или сущностью развивающейся во времени твари… София может являться и осуществляться в мире, но она ни в каком случае не может быть субъектом развития и совершенствования во времени; все то, что развивается, совершенствуется или, наоборот, разлагается и гибнет, есть нечто другое по отношению к Софии. Возможным и должным тут представляется нераздельное единство двух естеств, но не слияние их в одно»[268]. В свою очередь, в рамках такого подхода снимается тот подспудный дуализм в философских и богословских экспликациях смысла св. Софии, в котором традиционно обвинялись софиологи, начиная с Вл. Соловьева[269].

В рамках такого понимания предложим следующее определение. Энергия Божества, приводящая в бытие всю тварь и таким образом являющая себя через соборный лик всего творения, соединяясь с ним не по «природе», но по благодати, есть святая София – Премудрость Божия. Подобно тому, как в падшем человеке неуничтожим образ Божий, так и в целом творении, подверженном тлению и смерти, неуничтожимо вечное творческое начало, сверхмыслимо воспроизводимое благодатным действием божественных энергий. По чеканному определению о. Павла Флоренского, «София есть Великий Корень целокупной твари. которым тварь уходит во внутри-Троичную жизнь и через который она получает себе Жизнь Вечную от Единого Источника Жизни; София есть первозданное естество твари»[270] («Столп и утверждение истины»). Тем самым в модусе софийности вся тварь по сути продолжает пребывать в своем вневременном начале (то еиаи, «бэ рэшит»), являет свою изначальную святость («поврежденную», но не уничтоженную первородным грехом людей), пребывая внутри неизменной Божией любви. За личиной тленной и смертной плоти всего тварного неизменно сияет неизменный лик совершенного изначального творения, по благодати не уничтоженный и не уничтожаемый этой личиной. Этот лик совершенной твари, пребывающей в свете нетленном энергией Божества, и есть лик святой Софии. Личностно этот лик непосредственно явлен в Лике Пресвятой Богородицы, именно в Ней открываясь нам для высшего общения. Но и всякая тварь софийна постольку, поскольку являет в себе и таинство творения, и знак конечной победы над смертью, видимые лишь умным видением разума, просветленного светом Христовым. Универсальным символом софийности всякой твари навсегда стало Древо Креста.

Св. София есть Лик Божий, благодатно (энергийно) явленный в самом творении (ибо оно изначально есть и остается «ризой Божества») в силу его неизбывной открытости восприятию божественных энергий. Св. София не есть творение, но именно явлена в творении. Это энергия Божия, благодатно даруемая всей твари; нетварный свет, все тварное животворящий и делающий его неизбывно причастным вечности, вопреки своей смертности.

Исходя из этого рискнем утверждать, что софийность тварного бытия есть изначальный прообраз Боговоплощения, некое естественное, в самом тварном бытии начертанное пророчествование об этом Событии. В свою очередь, «феосис», обожение человеческого личностного естества в результате жизни во Христе (евхаристической, молитвенной и аскетической практик), так же как и конечное преображение всего творения после конца мира сего в ином образе бытия («новая земля и новое небо»), суть события, имеющие изначальную предпосылку в софийности твари. А для последней эти события оказываются ее конечной целью и смыслом, конечным исполнением ее сущности. Тем самым именно софийность оказывается подлинной природой тварного мира, лишь заслоненной, но не упраздненной властью тления и смерти, привнесенной первородным грехом, ибо «Бог не сотворил смерти» (Прем 1:13). В ином образе бытия «новая земля и новое небо» явят лик св. Софии уже самым чистым и непосредственным образом, без всяких личин.

Для богословской и философской рефлексии софиология представляет собой ценнейшую доктрину, позволяющую эффективно избегать любых, даже самых тонких и малозаметных соблазнов пантеизма, с одной стороны, и безблагодатного разрыва между творением и Творцом, с другой. Однако для этого софиология должна выработать свой специфический концептуальный аппарат. А именно, в модусе софийности богословская и философская рефлексия имеет возможность выстраивать такие категориальные ряды, в которых природа всей твари и самого человека берется в ее предельном замысле бытия-для-вечности. Например, только в модусе софийности можно определять Пресвятую Троицу как «парадигму человеческой личности» (еп. Каллист (Уэр)), поскольку в модусе нашей смертности в первородном грехе «парадигмой» нынешней, «земной» человеческой личности будет скорее абсолютная гордыня падшего ангела. Весьма плодотворной может быть и разработка особых софийных категорий в рамках богословия культуры. De facto такими категориями уже являются творчество, смысл, жизнь, общение и др. – но они требуют специального переосмысления в качестве особых «моментов вечности», пронизывающих культуру

На наш взгляд, можно выделить несколько важнейших направлений разработки софийных категорий: в рамках вопроса об «образе Божием» в человеке, в области проблем богопознания, а также в рамках проблемы христианского «оправдания культуры». Естественно, что на самом деле область экспликации софийной проблематики намного шире, но в рамках статьи есть возможность лишь кратко остановиться на указанной тематике.

II

Суть библейского учения о человеке основана на понимании его как сложного и целостного духовно-душевно-телесного существа, сотворенного по образу и подобию Божию для вечного блаженства; утратившего подобие Божие (безгрешность и бессмертие) в результате первородного греха, но искупленного от него Спасителем. Первородный грех человека породил смерть и разрушил первичное совершенное состояние всей твари. Человек призван освободиться от рабства греха и смерти жизнью во Христе и спасением бессмертной души для жизни вечной. Образ Божий в человеке проявляется в наличии у него сверхприродных способностей – в первую очередь разума, свободной воли, речи, способности к творчеству и любви. Но самую глубокую, изначальную сущность образа Божия в человеке составляет его личность, определяемая как «свобода человека по отношению к своей природе»[271]. Благодаря этой свободе человек, будучи вершиной и венцом всей твари, вместе с тем по благодати жизни во Христе способен приобщаться к нетварным энергиям, «обоживаться», тем самым вновь воспринимая свое богоподобие. Личность как образ Божий, всегда остающийся незыблемым в человеке, в качестве «ипостасного начала» человеческой сущности является и подлинным «органом» богопознания[272]. Таким образом, базовый смысл концепта софийности в отношении сущности человека можно определить как хранение в ней образа Божия и ее неизбывную устремленность к богоподобию. Как писал о. Сергий Булгаков в «Невесте Агнца», «положительное естество природного человека в его творческих силах здраво и софийно, но оно больно в своем состоянии»[273].

Преподобный Иустин (Попович) писал о «боголикости в человеческом существе», что содержательно соответствует его софийности: «Свою природу дух человеческий раскрывает и показывает через опыт, создаваемый своею деятельностью. Из всего этого опыта произрастает стремление человеческого духа к всевозможной бесконечности во всем: в знании, в жизни, в существовании. человеческое стремление к бесконечности, к бессмертию заключается в самой сущности человеческого духа. Созданный по образу Божиему, человек весь в этом стремлении. Ибо боголикость в человеческом существе и есть устремление к бескрайним истинам Божиим во всех мирах. Имманентная человеческому духу, эта боголикость подвигает человека богоустремленно тянуться и возноситься ко всем бесконечностям Божиим»[274].

Разделяя «целого Адама» на мужчину и женщину, Творец даровал людям особую автономную сферу межличностного общения, которая должна все время расширяться: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю.» (Быт 1:28). Епископ Диоклийский Каллист (Уэр) справедливо усматривает именно в коммуникативной природе человеческого бытия высшее проявление образа Пресвятой Троицы в человеческой личности. В своей статье «Святая Троица – парадигма человеческой личности» он дерзновенно пишет следующее: «Учение о Троице может и должно иметь революционные последствия для нашего понимания человеческой личности. Невозможно говорить о бытии Бога помимо понятия об общении – и так же невозможно выразить истину о бытии человека помимо понятия об общении. Божественные ипостаси „соединяются, но не сливаются, различаются, но не разделяются“ – и то же самое, хотя и на ином уровне, относится к человеческим личностям-во-взаимоотношении, созданным по образу Божию. Бог предвечно выражает Себя в отношении Я-и-Ты – то же самое и человеческая личность, но – во времени. Тринитарный образ, в соответствии с которым мы сотворены, не принадлежит никому из нас отдельно, в отделенности от нашего ближнего. Этот образ исполняется только в „промежуточном пространстве“ любви, только в том "и", которое соединяет "Я" с „Ты“. Триединое подобие может обрести свое истинное выражение только в межличностном общении… Поэтому не может быть истинной личности, пока нет по крайней мере двух личностей, сообщающихся друг с другом; быть человеком – значит быть диалогичным»[275]. Таким образом, можно утверждать, что предельный софийный смысл коммуникативной природы человеческого бытия состоит в том, что она является отображением образа Святой Троицы как парадигмы человеческой личности. Другой важнейший аспект такого отображения связан с феноменом множественности человеческих сознаний, каждое из которых представляет собой уникальный и автономный мир, не редуцируемый ни к какому гипотетическому «метасознанию». Этот феномен, при условии своего самого глубокого осмысления, свидетельствует о том, что диалогическая множественность человеческих сознаний не только не отрицает единства Истины, но предполагает его, а главное – указывает, что Сама Истина необходимым образом есть Абсолютная Личность, обращенная к каждому из нас как абсолютное – самое близкое и самое непостижимое Ты. Исходя из этого можно говорить о софийности человека именно как существа социального.

III

С онтологической точки зрения в основе христианского богопознания (а также и специфически христианского самопознания и миропознания) лежит особое состояние бытийной причастности ко Христу, которое осуществляется путем воцерковленной жизни во всех ее составляющих (евхаристической, молитвенной и практически-де-ятельностной). Усилие человеческой свободы при этом синергийно объединяется с действием благодати Божией – эта синергия и есть та онтология веры, которая лежит в основе христианского познания во всех его измерениях. Онтологическая причастность человека ко Христу, имеющая энергийный характер, по евангельской терминологии определяется как действие света Христова в человеке. Как пишет архимандрит Софроний (Сахаров), «свет Христов есть „энергия“ Божества, нетварная, безначальная жизнь Бога Троицы… Когда этот свет благоволением Бога освещает нас, тогда ипостасное начало у нас из потенциального состояния в рождении нашем актуализируется и становится способным „видеть“ Бога (ср. Мф 5:8), воспринять Его бытийную силу, богатство жизни Самого Бога. На земле – человек не вмещает абсолютного совершенства Божества, но благодаря действию в нем Духа Святаго, он сознает себя связанным с Тем, Кто есть воистину Творец всякой жизни и единый Центр всего сущего»[276].

В свою очередь, «в нашем тварном бытии ипостась есть начало, воспринимающее в себя беспредельность… человек ипостазирует

Божественные атрибуты, как: вечность, любовь, свет, премудрость, истина… Именно сему началу в нас предлежит вечность. Оно, и только оно, имеет способностью познавать Свой первообраз – Живого Бога»[277]. В свою очередь, концепции ума и сердца как «органов» богопознания здесь не отрицаются, но имеют производный характер, указывая на конкретную связь ипостасного начала как такового с отдельными сущностными силами человека, которые задействованы в познавательной деятельности. Но именно ипостасное начало служит онтологической основой христианского богопознания, поскольку именно оно реализует бытийную причастность человека ко Христу в синергии веры (веры именно как бытийного состояния и процесса, а не только как лишь «исповедования» определенного вероучения). Соответственно, онтологическим препятствием христианского богопознания, а также самопознания и миропознания как его производных составляющих является бытие человека в состоянии первородного греха. Таким образом, базовый смысл концепта софийности в отношении природы богопознания можно определить как актуализацию в человеке его ипостасного начала.

Естественно, мы нисколько не имеем в виду, что богообщение и воцерковление разума есть продукт его логических усилий и построений. Речь идет лишь о том, что существует такой путь, который не является кантовским «отодвиганием разума, чтобы освободить место вере», но приводит к приятию и возрастанию веры в самом глубоком соответствии с внутренними законами развития самого разума, имея в виду, что такие законы еще должны быть выработаны свободным усилием логической рефлексии, но вовсе не даны нам изначально и просто так, в качестве чего-то «естественного». В частности, например, догматические определения свт. Григория Паламы были, помимо их главной, вероучительной сущности, также и построением особой логической формы мышления о Боге. «Противники Паламы, – отмечает В.Н. Лосский, – утверждавшие совершенное тождество в Боге сущности и энергии, защищали философское понятие божественной простоты. В ответ на их критику свт. Григорий Палама поставил их перед следующей дилеммой: или они должны допустить различение между сущностью и ее действием, но тогда философское понятие божественной простоты принудит их отнести к тварному славу Божию, благодать, свет Преображения; или они должны категорически отрицать это различение, что заставит их отождествлять непостижимое с постижимым, несообщаемое с сообщаемым, сущность с благодатью. И в том и в другом случае обожение человека становится невозможным, как становится невозможным и реальное общение с Богом»[278]. Это построение аргументации свт. Григорием Паламой, естественно, в первую очередь является внешним выражением особого молитвенно-аскетического опыта богообщения; но свою убедительную силу этот опыт в данном случае приобретает именно в форме особой логической конструкции, которая становится своего рода катализатором и посредником обнаружения самой возможности такого опыта теми, кто его либо не имеет, либо имеет, но отрефлектировал в адекватной догматической форме. Но разум участвует в богообщении не только как «посредник», но и как активная «сущностная сила» человека, стяжающая свою особую благодать внутреннего преображения. Прежде всего, эта активность состоит в экзистенциальном вопрошании о предельном смысле человеческого и мiрового бытия, а затем уже в выработке в себе таких логических навыков мысли, которые бы постоянно освобождали ее от иллюзий смертного мiра и устремляли к Непостижимому Именно эту активность разума имеет в виду архим. Софроний (Сахаров), когда отмечает: «Свет Нетварный, „вся наполняяй“, пребывает незримым для тех, кто не взыскал Бога всем существом своим»[279]. В таком «взыскании» разум является, вместе с сердцем как органом духовного познания, активнейшей движущей силой.

Активность разума, взыскующего Бога и на этом пути преодолевающего огромное множество своих субъективных слабостей и иллюзий, является важнейшей предпосылкой его открытости Слову Божию и богообщению – той внутренней «исихии», которая хотя бы в самой минимальной степени должна быть и помниться в опыте верующего, иначе сама вера никогда у него бы не возникла. На наш взгляд, такое, более широкое по сравнению с его основным, собственно аскетическим смыслом, понимание «исихии» как необходимой экзистенциальной предпосылки самой веры не только возможно, но и необходимо для исследования ранних стадий опыта веры, которые, словно в зерне, несут в себе возможность ее высших состояний. В частности, принцип «низведения ума в сердце», достигая своей полноты на высших ступенях монашеского молитвенного опыта, в своей зачаточной форме действует и на ранних стадиях становления воцерковленного разума, определяя саму суть его устремлений, принципиально отличающуюся от главных устремлений разума секулярного, отпускающего сердце под власть страстных стихий или же жестко подчиняющего его своей воле (это две стороны одного и того же состояния порабощенности грехом и гордыней). На этих стадиях пока что есть только процесс устремленности к «исихии» как внутреннему молчанию разума и сердца, в котором открывается чистый опыт богообщения, но не какое-то устойчиво достигнутое состояние (ощущение достигнутого состояния на этом этапе может быть только соблазном). Но уже сама эта устремленность по действию благодати может становиться устойчивой, преображая разум в его содержательности, формах мысли и самой силе постижения. Эту главную устремленность воцерковляющегося разума преп. Симеон Новый Богослов описывает так: «Затвори дверь ума и вознеси ум твой от всего суетного, то есть временного. дабы обрести место сердца, где пребывают обычно все душевные силы. И сначала ты найдешь мрак и непроницаемую толщу, но, постоянно подвизаясь в деле сем денно и нощно, ты обретешь – о чудо! – непрестанную радость. Ибо как только ум найдет место сердечное, он сразу узревает, чего никогда не знал. Видит же он посреди сердца воздух и себя самого, всего светлого и исполненного рассуждения. Отныне призыванием Иисуса Христа он изгоняет и истребляет помысел при его появлении, прежде чем тот завершится или сформируется. (Так) ты научишься, с помощью Божией, в хранении ума, держа Иисуса в сердце»[280]. Описанный образ действия разума и есть то универсальное устремление, которое едино на всех стадиях духовного возрастания, начиная с самых начальных, с той лишь особенностью, что на высших стадиях наступает достижение «исихии» как устойчивого состояния и особый опыт боговидения и богообщения. «Воздух» (с ударением на последнем слоге), то есть «наше внутреннее небо» (Н. Бердяев), которое «посреди сердца», есть опытно открываемое пространство действия Благодати через сердце на ипостасное начало в человеке, хранящее образ Божий. В этом пространстве «внутреннего неба» разум видит себя уже в преображенном, свободном от порабощения греху состоянии, благодаря которому получает способность побеждать помыслы призыванием имени Иисуса Христа. Таков путь высшего осуществления изначальной софийности человеческой природы.

Таким образом, разум есть ипостасная энергия человеческого существа, в синергии с благодатью Света Христова претворяющаяся в любовь. Таково высшее и предельное назначение человеческого разума, все остальные его функции и способности – уже ситуативны, производны и преходящи.

IV

Естественно, что сказанное выше о самой глубокой природе человеческого разума наиболее непосредственным образом проявляется в процессах богопознания и сущностной трансформации верующего разума. Но не только. Эту же природу при условии внимательного и углубленного анализа можно обнаружить в познании сугубо научном, а также вообще во всех процессах человеческого творчества. Как замечает С.Б. Крымский, активно разрабатывающий софийную концепцию научного познания и творчества, «В. Гейзенберг считал необходимым выделение, по его словам, „центральной зоны познания“. В освоении мира, писал он, есть центральный участок, „который не связан с практическими применениями. В нем, если можно так сказать, чистое мышление пытается познать скрытую, спрятанную гармонию мира“. Интегрируя эти мысли гениев современной науки, мы считаем, что, действительно, следует расширить понимание познания как реализации не только прагматических задач, но и движения к преодолению конечности человеческого существования, намагничивания его вечностью, величием осуществлений Духа, безусловностью результатов утверждения Истины, Добра, Красоты, то есть модусов человеческого присутствия в мире»[281].

Таким образом, речь идет об особом «критическом пункте» познания, в котором «происходит переоценка результатов познания, когда порождаются эффекты "вечного незнания", возрастает массив вне-критериального знания, а в логике развития научных теорий появляются определенные "нулевые ситуации". Так, попытки установить "последние" предосновы природы привели, с одной стороны, к "нулевому полю" (вакууму) как основному энергетическому состоянию, а с другой – к так называемой фикционистской парадигме космологии. С точки зрения последней существование вещества и энергии генетически определяется превращением мультивсемирного "ничто" или "пузырей" бытия. Иначе говоря, на граничных зонах развития тех или иных теорий возникают ситуации сведения к нулю величин или эффектов, на которых базировалось предшествующее знание»[282]. Можно сказать, что здесь происходит своего рода коллапс научного знания как такового – причем не в форме его отрицания чем-то «извне», но в форме перехода в радикально иное качество самого знания. Исходя из этого С.Б. Крымский предлагает следующую концептуальную новацию:

«Обобщая эти критические переломы, с которыми можно сопоставить античную идею "метанойи" (превращения, перерождения разума от встречи с абсолютом), или предположение Гейзенберга и Эйнштейна о "центральной зоне" познания, что обозначается символикой вхождения мирового целого в духовное бытие человека, мы будем говорить про пункт эквинокса. Этим древнегреческим словом мы называем особенное состояние познания, в котором оно приобретает иной вид, иной способ протекания и иную миссию. Именно в пункте эквинокса и осуществляется переход познания к переживанию абсолюта. В этом пункте может вспыхнуть сверхжизненная молния, разряд интуиции типа «Ульмской ночи» Декарта, когда к нему пришло видение новой философской системы, или представления целостного формулирования фундаментальной для алгебры теории групп, которое сложилось у Галуа накануне его гибели на дуэли. Вследствие этого знание человека оказывается частью познания его Богом, а именно состоянием прихода Софии, или Божией Премудрости, состоянием постижения полноты первичного замысла любви, в силу которого осуществляется творение мира и всякое творчество. Таким образом, мы приходим к тому, что состояние эквинокса есть пункт перелома познания от рационального интеллекта, направленного на высвобождение от субъекта, к духовному интеллекту, вдохновленному любовным пониманием благодати, что движется в обратном направлении, то есть к субъекту в его способности воплощать абсолютное. Тут происходит тот поворот очей души, о котором писал Платон и с которым он связывал превращение познания в припоминание о вечных эйдосах бытия»[283].

Таким образом, автор рассматривает «рациональное знание и софийную премудрость» именно как две последовательные стадии самоосуществления человеческого разума, которые вовсе не противоречат друг другу в качестве научного/вненаучного или рационального/ иррационального, но, наоборот, только «софийная» стадия и придает первому типу знания его конечное метафизическое и экзистенциальное «оправдание», открывает его конечный, высший смысл. «Софийная премудрость» возникает только «на пути любви благоговейного прикосновения к предмету знания»[284]. Автор цитирует слова ап. Павла: «Когда кто-либо думает, будто бы что-то знает, тот ничего не знает так, как знать надлежит. Кто же любит Бога, тому дано знание от Него» (1 Кор 8:1–3). Тем самым «софийная премудрость» означает факт встречи самобытной энергии человеческого разума (в том числе и научного) с особым благодатным действием «света Христова» на человека. Это не lumen naturalis Р. Декарта, а то, что можно назвать lumen gratialis – неизбывный свет лика святой Софии, благодатно исполняющий все творение и открывающийся очам ума.

Другим аспектом плодотворного использования концепта софийности является исследование особых аспектов мировой культуры, связанных с раскрытием в ней некой изначальной Премудрости, объединяющей в себе как самые разные измерения универсальных законов мироздания, так и универсальные пути человеческого разума. В настоящее время наиболее ярким представителем такого подхода является Ю.В. Павленко[285]. Библейское понимание св. Софии как высшего откровения Премудрости при этом нисколько не отрицается – но помимо этого исследователи пытаются найти также и те элементы «естественного откровения», которые всегда присутствовали в самых разных культурах, подготавливая человечество к принятию библейского Откровения. В частности, Ю.В. Павленко акцентирует тот аспект Премудрости, который связан с универсальной общечеловеческой интуицией «вечной женственности»:

«Ощущение женственной, опекающей и возвышающей благодати через сублимацию эротического чувства облекалось в мифологические образы духов-прародительниц. со-присутствие в своем мире некоего благотворно воздействующего на них горнего женственного начала первобытные люди неизменно ощущали. Яркими свидетельствами тому выступают и многочисленные женские изображения древнеземледельческих культур… этот многократно преломленный в призме отдельных локальных культур образ Софии выступает матрицей великих богинь-матерей древних цивилизаций… Наибольшего универсализма он достигает в лице древнеегипетско-эллинистической Изиды, дабы затем, в христианской традиции, быть явленным в лике Богородицы, Софии-Марии, запечатленной в центральной апсиде главной киевской святыни»[286].

На первый взгляд выстраивание некой «преемственности» между языческими «богинями»-матерями и тем Образом св. Софии, который Она обрела в Евангельском откровении, может показаться кощунственным. Однако на самом деле здесь идет речь о другом, а именно о преемственности общечеловеческого опыта постижения Премудрости как женственной «души мира». Без такой преемственности было бы невозможным и постижение вчерашними язычниками всей Евангельской истории. Таким образом, можно сказать, что культурологический аспект концепта софийности состоит в содержательной преемственности базовых интуиций общечеловеческого опыта с особым опытом библейского откровения о Премудрости.

V

Наконец, в заключение нельзя не остановиться на особенностях той сферы человеческого творчества, которая в определенном смысле является его квинтэссенцией, поскольку работает с самим «домом человеческого бытия» (М. Хайдеггер) – языком. Речь идет о поэзии. Именно в поэзии испытывается и неким естественным образом открывается то свойство человеческого языка – его способность к самотрансценденции, способность «быть больше самого себя», – которое роднит его с исконной софийностью всего сущего. Откровение становится Воплощением также и в человеческом языке, вмещающем Слово Божие. Но это было бы невозможно, если бы в языке уже самом по себе не было такой софийной способности «вмещать невместимое». Как пишет С.С. Аверинцев, «по внутренней логике этого же самого чуда в человеческом слове может быть вместимо невместимое Слово Божие; что человеческое слово, как это можно передать, разве что непереводимой латинской формулой сарах Dei[287]. Правда, для этого человеческое слово должно преодолеть себя, выйти за собственные пределы, оставаясь вполне человеческим, но и преобразуясь в нечто более чем человеческое»[288]. Но то же самое на неком «естественном» уровне происходит и в поэзии! Вот, например, как определяет специфику поэтического языка К. Паустовский:

«Поэзия обладает одним удивительным свойством. Она возвращает слову его первоначальную, девственную свежесть. Самые стертые, до конца "выговоренные" нами слова, начисто потерявшие для нас свои образные качества, живущие только как словесная скорлупа, в поэзии начинают сверкать, звенеть, благоухать! Чем это объяснить, я не знаю. Прав отчасти был Владимир Одоевский, когда сказал, что "поэзия есть предвестник того состояния человечества, когда оно перестанет достигать и начнет пользоваться достигнутым"»[289]. Чем же объяснить такую природу поэтического языка?

Поэтическое содержание, как известно, есть нечто, что не может быть «определено по объему и содержанию», и в этом смысле, хотя и воплощено в предметных образах, но остается в определенном смысле автореферентным. Специфика этого содержания состоит в том, что оно представляет собой особый способ восприятия и переживания реальности – как отдельных жизненных ситуаций, так и мира как целого – в модусе особо высокой гармонизированности и смысловой «плотности», вызывающих чувство воодушевления и специфическое душевно-интеллектуальное наслаждение. Причем последние обладают особым свойством успокаивать, редуцировать простые жизненные чувства и эмоции – «Болящий дух врачует песнопенье.» Некорректно говорить об «эмоциональном воздействии поэзии» без необходимого прояснения терминов, поскольку поэтическое переживание имеет качественно иной характер по отношению к обычным жизненным чувствам и эмоциям – его можно назвать иночувственным (по аналогии с термином М.М. Бахтина «инонаучный»). Как писал Н.В. Гоголь, «высшее состояние лиризма. чуждо движений страстных и есть твердый взлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости»[290].

Слова, их сочетания, а иногда и отдельные фонемы приобретают поэтическую функцию постольку, поскольку выходят за рамки своей внешней предметной референции и становятся «предметами» друг для друга. Последнее и означает то, что они оказываются «в позициях тождества и антитезы», которые принципиально отличаются от обычных тождеств и антитез, возникающих при описании внешних самой «ткани» языка предметных ситуаций не только объективного, но и субъективного миров. В этих особых внутриязыковых тождествах и антитезах предметные референции слов, словосочетаний и фонем выступают в своем «снятом» виде. А сами слова и словосочетания образуют автономную сферу смыслочувственных комплексов со своей особой структурой, отличающейся от структуры объективного и субъективного миров как таковых. Собственно поэтический эффект возникает именно на этом уровне – и именно поэтому его невозможно объяснить и описать путем даже самого тонкого и последовательного пересказа внешних предметных референций отдельных слов и выражений, из которых состоит стихотворение. В этом режиме поэтической предметностью каждого слова, сочетания слов или даже отдельной фонемы становится не внешняя «объективная реальность» (хотя и эта референция полностью сохраняется в «снятом» виде), но именно соотнесенные с каждым из них как ближайшие, так и более отдаленные внутритекстовые элементы – другие слова, сочетания слов и фонемы. В результате между ними возникает то, что можно назвать феноменом семантического резонанса[291]. Вступая в автономное отношение тождеств и антитез, каждый из элементов поэтического текста выполняет функцию резонатора по отношению к другим таким же элементам. Подобно тому, как один шагающий по мосту человек несравненно слабее той силы, которая могла бы разрушить мост, но рота шагающих в ногу солдат разрушает его легко, – точно так же и каждое отдельное слово, сочетание и фонема не способны дать поэтический эффект, но их особое сочетание делает это.

Этим определяется и особая содержательная, онтологическая специфика природы поэтического образа, о которой хорошо писал Н.Я. Берковский: поэтический «образ лишь тогда и поэтичнее безобразного, когда восхождение от частного к общему не есть обыкновенная логическая операция, где менее общее подводится под более общее, но подъем от низшего к высшему, от худшего к лучшему. "Общее", к которому направляется образ, всегда больше, сильнее, богаче, неограниченнее, чем "частное", с которого он начинает. Найти дорогу к общему, создать "образ", отождествить в образе слабое отдельное явление с могущественным целым. показать жизнь в её сообщенности с самыми могучими силами – это возбудить поэтическое сознание»[292].

Как отмечал Ю.М. Лотман, способ соотношения элементов поэтического текста изначально амбивалентен – это отношение как тождества, так и различия[293]. Это значит, что в рамках стихотворения отдельные речевые элементы оказываются поэтически значимыми постольку, поскольку их соотнесенность между собой по принципу тождества или антиномического контраста создает эффект внезапного смыслового взаимоусиления. В свою очередь, благодаря этому эффекту стихотворение, обладающее хотя бы минимальной поэтической ценностью, продуцирует в читателе – совершенно независимо от своей внешне-предметной тематики – особое переживание смысловой наполненности бытия, вызывающей чувство восторга и воодушевления. Подобно тому, как в состоянии влюбленности для одного человека другой вдруг становится средоточием мировой красоты, гармонии и смысла бытия, хотя любые отдельно взятые его черты, как правило, не представляют собой чего-нибудь особенного, – точно так же и стихотворение, используя слова и выражения обычного языка и на уровне непосредственного значения входящих в него слов повествуя о случайных, субъективных событиях или переживаниях автора, вдруг являет в себе отблеск мирового смысла – в его гармонии или трагедии. И это отнюдь не поверхностная аналогия. Можно сказать, что смысловой и эмоциональной «субстанцией» поэзии является любовь, предмет которой – бытие как таковое, Жизнь в ее высшем смысле, придающем бесконечную значимость любому мимолетному событию и даже самой этой мимолетности, за которой просвечивает вечность. Тем самым поэзия нагляднейшим образом являет в себе некий первозданный модус человеческого бытия и мировосприятия, некий естественный протест самой человеческой природы против своей первородной поврежденности. «Поэзия вытекает из неоскорбляемой части человеческого существа»[294], – гениально заметил М.М. Пришвин. Но ведь само выражение «неоскорбляемая часть человеческого существа» является не чем иным, как поэтическим определением наличия неизбывной софийности в человеческой природе!

Подводя итог рассмотренным содержательным аспектам концепта софийности, следует сделать общий вывод о том, что исследуемый концепт обладает особым свойством – в любой предметности человеческого знания и деятельности выделять специфический ее аспект, который можно определить как самотрансцендирование. И в софийной природе человеческого существа как образа Божия, устремленного к утерянному богоподобию, и в структуре процессов богопознания как актуализации ипостасного начала в человеке, и в достижении «точки эквинокса» научным и творческим разумом, и в прозрении вечной женственной премудрости в устройстве Универсума, и, наконец, в особой природе поэтического языка, который уже поистине нечто большее, чем просто человеческий язык, – во всем этом неизменно обнаруживается та энергийная самотрансценденция тварной природы, которая указывает на ее неизбывную устремленность к своему Творцу. Тем самым концепт софийности фактически полагает особую мыслительную парадигму, особый ракурс познания и мировосприятия в целом, альтернативный «картезианско-кантовскому» разуму, но нисколько не отменяющий достижений последнего.

Уолтер Систо

Страдания-любовь: софианское представление Сергия Булгакова о неизменности Бога Отца и божественных страданиях Сына

Введение

Современная эпоха преисполнена ужасными событиями, возникшими как результат мировых войн и стихийных бедствий, которые унесли множество невинных жизней. Последствия таких бедствий дали повод для дебатов о неизменности Бога. Для многих представляется несостоятельным представление о неизменности Бога перед лицом подобных бедствий. Догма о неизменности Бога еще больше усложняется догмой о воплощении Сына и страданиях Христа. Во Христе Бог открывается как Бог, Который страдает не только за человечество, но и из солидарности со всеми страдающими. Смущение, которое ощущают многие христиане, рассматривая неизменность Бога в свете человеческого опыта и пасхальной тайны, открывает главную антиномию христианской догматики, а именно то, что Бог неизменен и, тем не менее, страдает, обретая изменчивость во Христе. К сожалению, антиномию между неизменным Богом и страдающим Богом не так-то просто разрешить; эти аксиомы должны удерживаться в постоянном напряжении и сопредельности. История показывает, что акцент на одной из этих реальностей в ущерб другой приводит к ереси, поскольку страдание не преуменьшает реальность воплощения (арианство[295]), а неизменность Бога не может лишить воплощение и пасхальную тайну их реальности (монофизитство). И таким образом, перед христианскими богословами ставится новая задача: помочь верующим истолковать эту антиномию в свете людских страданий.

К сожалению, традиционные методы разрешения этой антиномии не удовлетворяют современные умы. Традиционно богословы, нежели чем рассматривать непосредственно само напряжение, пытались преодолеть его, приписывая страдания и страсти Божественного Сына человеческой природе Сына. Осознав негативные последствия представления об изменчивом Боге, они стали акцентировать неизменность Бога. В конце концов, если Бог страдал в Божественности Бога, то в Боге должно быть открыто что-то новое, новизна, которая должна изменить неизменного Бога[296]. Привнесение изменения должно, в свою очередь, повлечь за собой недостаток полноты, позволивший произойти этому изменению. Бог, у которого чего-то недостает, не может быть всемогущим, всеведущим, вселюбящим Богом христианства. Фактически изменчивость тесно связана с временной категорией, поскольку изменение может произойти только во времени, в котором будущие события могут что-то добавить или что-то извлечь из прошлого существования. Бог, который изменяется, зависит от времени и не вечен[297]. По существу, отсюда следует, что либо Бог абсолютно неизменен, либо традиционное представление о Боге должно быть отвергнуто (действительно, на этом основании и православная, и католическая церкви на протяжении прошедших двух тысяч лет постоянно отвергали любое богословие, начиная от патрипассионистов третьего века до прогрессивного богословия Уайтхеда двадцатого века, которое ставит под сомнение неизменность Бога). И таким образом, традиционное богословие подтверждает, что человеческий опыт и страдания Христа не повлияли на Его Божественную природу.

Однако эта традиционная позиция носит проблематичный характер как с пастырской, так и с догматической точек зрения. Выражаясь пастырским языком, это дистанцирует Бога от человеческих страданий[298]. Бог, даже воплощенный, не способен страдать и поэтому не может утешить тех, кто страдает. Выражаясь догматически, учитывая заявления Халкидонского собора, эта позиция не в состоянии объяснить, как две природы Христа остались едиными в страстях, если страдала только одна природа, кроме того, она не в состоянии объяснить божественную ипостась Христа[299], в частности, как возможно то, что Второе Лицо Троицы остается незатронутым страстями, поскольку Божественная ипостась является живой основой и сознанием Христа.

К сожалению, непогрешимые догмы церкви хранят молчание в этих вопросах, лишь определяя рамки возможных ответов[300]. Таким образом, задача создания позитивного разрешения этой антиномии оставляется христианским мыслителям.

Несмотря на то что в прошлом веке многие богословы пытались систематизировать эти истины[301], софиология Сергия Булгакова представляет собой одно из самых ортодоксальных[302] и убедительных позитивных разрешений этой антиномии. Действительно, его богословские труды представляют собой одно из самых первых и оригинальных богословий страданий Бога в двадцатом столетии. Удостаивая своим вниманием догму о неизменности Бога, Булгаков утверждает, что Бог страдает с Христом и, тем не менее, остается неизменным. Иными словами, несмотря на то, что Бог истинно испытывает страдания Христа в страстях, Бог остается неизменным. Для Булгакова Страсти Христовы были проявлением извечных страстей Сына, страстей, которые исчерпываются в Его кенотическом исхождении в имманентной Троице. По этой причине несмотря на то, что проявление страстей представляет собой нечто новое, их суть присутствовала в Боге извечно. Проще говоря, Бог – это Бог страданий-любви; страсти были наиболее полным проявлением имманентной любви Бога к людям. И таким образом, через Христа Бог истинно страдает с человечеством как человек, однако эти страдания не изменяют Бога.

В этой статье будет исследован метод, посредством которого Булгакову удается согласованно отстаивать данную антиномию. Кроме того, будет вкратце исследован смысл того, что Бог страдает как Сын в обеих природах Сына – человеческой и Божественной.

Для ясности статья разделена на три основных раздела: Бог Предвечный, Бог Создатель и Бог Богочеловек.

Бог Предвечный

Согласно Булгакову, Бог Предвечен. Время относительно касательно творений и никак не относится к Богу. Вечность выходит за пределы времени. «В предвечности Бога… все существует в едином вневременном акте, нет настоящего, прошлого и будущего»[303]. Вечность – это чистое действие, не имеющее ни начала, ни конца. Лучше всего Предвечность Бога можно сравнить с настоящим временем, то есть с самим действием. Однако Предвечность Бога отличается тем, что является нескончаемым, всеохватывающим действием, действием, в котором «как прошлое, так и будущее являются в одинаковой степени „настоящим“ в глазах Бога»[304]. Когда мы говорим о будущих и прошлых событиях как о «настоящих» для Бога, мы хотим тем самым передать, что все события в то же «время» остаются настоящими для Бога. Поэтому во времени нет никаких событий или действий, о которых Бог не знает[305]. Поскольку все события являются для Бога «настоящими», Бог как Предвечный знает обо всех событиях даже до их реализации во времени, и поэтому новое знание невозможно для Бога[306].

Однако Булгаков сделал важное определение предвечности Бога в отношении свободы человека. Он заявил:

«Несмотря на то что создание не может быть абсолютно непредсказуемым и новым для Бога в онтологическом смысле, тем не менее, в эмпирическом ("зависящем от обстоятельств") бытии оно представляет новое проявление для самого Бога, Который ждет, откроет или нет человек двери своего сердца. Сам Бог узнает об этом только тогда, когда это произойдет»[307].

Свобода создания – это самоуничижение Бога. Несмотря на то что Бог знает бесконечную матрицу возможностей, Бог скрывает от Своей Сущности точный выбор человека. Неизвестное проявление/реализация действия создания обеспечивает его свободу[308].

Представление Булгакова о свободе человека в свете Предвечности Бога допускает едва различимое, но, тем не менее, фундаментальное разграничение, которое он видит в Божественном Всезнании. Для Булгакова Божие Знание существует, главным образом, в двух видах: знание сути[309] и знание проявления[310]. В отличие от человека, который учится, приобретая знания через опыт, Бог вмещает знание до его проявления/ опыта. Иными словами, «в Боге все предвечно и вне времени, но все проявляется во времени»[311]. Проявления – это просто точная реализация того, что уже известно Богу и объединено в Нем[312]. Чтобы обеспечить свободу человека, Бог отказывается знать, какое проявление выберет создание до того, как им будет сделан выбор. Следовательно, проявления не могут дать Богу никаких новых знаний, которые позволили бы Богу измениться[313]. Поэтому Предвечность Бога неизбежно влечет за собой Неизменность Бога.

Бог Создатель

Хотя Бог Предвечен, нельзя считать, что Бог абсолютно вне времени. Действительно, Булгаков на протяжении всей своей великой трилогии увещевает читателей избегать абстракции, поскольку Бог открывает Себя миру, потому что «Бог пребывает во времени, несмотря на то, что он Сам вне времени и вечен»[314]. Бог содержит в Себе время и фактически в подлинном смысле этого слова «развивается» со временем. В частности, самоуничижение проявлений Бога обусловливает, что, даже будучи за пределами времени, Бог ограничивает Предвечность Бога временными проявлениями. Тем самым Бог делает Предвечность Бога соотносительной со временем[315]. Поэтому Булгаков добавляет: «… реальность времени этого мира справедлива и для Бога»[316]. Благодаря самоуничижению проявления Бога Бог, хотя и остается Предвечным, становится зависимым от времени[317].

Ограниченное знание Богом выбора поведения Его созданий соотносится с тем, что Булгаков считает порождением творческой природы Бога, или Софией[318]. Порождение Софии (Премудрости Божией) было событием, в котором Бог существовал в «.абсолютности Бога, но также и вне ее, так что мир обнаруживает Бога, Который есть Любовь»[319]. В ходе этого события Бог Абсолют становится Богом Создателем[320]. Ousia (Сущность) Божия стала Премудростью Божией (Софией).

Проводимое Булгаковым разграничение между Софией и ousia никоим образом не следует истолковывать как дуализм или пантеизм, а скорее как его метод различения Бога в Себе и Бога для других. Сергеев писал: «Оставаясь одной и той же, Божественная природа в аспекте Бога в Себе должна осмысливаться так же, как и природа Бога для других. По терминологии Булгакова, Божественная природа может быть рассмотрена в двух аспектах, а именно как ousia и София»[321]. В более традиционной богословской терминологии разграничение между ousia и Софией аналогично разграничению между единосущной и икономической Троицей соответственно. Действительно, ousia и София могут быть интерпретированы как природа единосущной и икономической Троицы. Несмотря на то что икономическая Троица тесно связана с единосущной Троицей, она не может охватить единосущную Троицу. Внутренняя природа Бога может быть открыта только Богу как Богу, человек не в состоянии выдержать полное откровение Бога, единосущной Троицы. Такое приобщение повлекло бы за собой проникновение в Троицу, что свело бы на нет творение и икономическую Троицу. Поэтому для того, чтобы было возможно творение и откровение, икономическая Троица должна быть ограничена настолько, чтобы Она не вмещала Бога в Себе, а только Бога для нас[322].

В этом смысле единосущная Троица онтологически, но не причинно предшествует икономической Троице[323]. И таким образом, Булгаков может обоснованно утверждать, что «икономическая Троица (Бог для нас) идентична единосущной Троице (Бог в Себе)»[324]; однако «единосущная Троица заключается в присущей ей глубине и обоснованности, но она также отличается от икономической Троицы и в этом смысле превосходит ее»[325]. Единосущная Троица превосходит икономическую Троицу, поскольку икономическая Троица – это кенотическое самооткровение Бога человеку.

Взаимосвязь между Абсолютом (единосущная Троица) и Богом (икономическая Троица) аналогична взаимосвязи между образом и его отражением. «Зеркало отражает образ Абсолюта, но не вмещает все, что оно отражает»[326]. Икономическая Троица и ее Софианская природа – это отражение единосущного Бога Абсолюта. Суть Софии – это точное отражение ousia, и поэтому все, что заключается в Софии, заключается и в ousia. Мы можем вместе с Булгаковым сказать, что икономическая Троица – это единосущная Троица, или что София – это ousia; и что ousia – это София. Однако поскольку София – это лишь отражение образа, она не сможет охватить всю суть образа. Точно так же, как единосущная Троица превосходит икономическую Троицу, ousia превосходит Софию. Бог существует в Себе для Себя в ousia, в то же время Бог также существует в Себе для нас в Софии.

Для Булгакова Софии присущи две функции. Первая – это «реальный принцип творения… граница между Всевышним и его творением»[327], что я интерпретирую как икономическую Троицу. Вторая – это само творение[328]. Для того чтобы учесть разграничение между творением как Софией и Софией как границей между Всевышним (ousia) и его творением, Булгаков подразделяет Премудрость Божию (Софию) на Божественную и тварную Софию. Божественная София – это сама икономическая Троица, или, более конкретно, Бог в Себе как Создатель. Тварная София сама является созданием, которое пребывает в Божественной Софии. Природа этого разграничения представляет собой тварный аспект тварной Софии, который является аспектом небытия или «ничего». Ничто позволяет человеку отличить себя от Бога и, что более важно, позволяет созданиям становиться и существовать в качестве процесса, который неизбежно завершится, когда сможет войти в единение с Богом. Таким образом, Булгаков рассматривает тварную Софию как «нечто, не являющееся Бытием». Это состояние пребывания в процессе дает людям право выбора; более конкретно, выбирать бытие, ведущее к спасению, или небытие, что является грехом[329].

Бог Создатель и мир тесно связаны друг с другом, поскольку они образуют глубокий естественный союз. «Нет Бога без мира, и нет мира вне Бога: мир заключен в Боге»[330]. В этом смысле Булгаков называет Бога панентеистическим[331].

Поскольку Бог является основой как тварной, так и Божественной Софии, Бог уже вмещает всю суть тварной Софии. Божественная София существует не только как завершение тварной Софии, но также вмещает всю суть творения. Тварная София пребывает в процессе проявления своей сути; ее целью является своего рода воплощение или обожествление, в котором она достигает подобия своего Божественного аналога. Конечной целью человечества[332] является единение его человеческой тварной софианской природы с Божественной Софианской природой. Это единение простирается до ипостаси самой человеческой личности, которая, по Булгакову, была сотворена в образе ипостасей, несущих откровение: Сына и Святого Духа. Однако обожествление главным образом подразумевает единение с Божественной личностью и природой Сына[333].

Бог Богочеловек

Воплощение имеет первостепенное значение, поскольку является событием, в котором достигается цель человечества: объединяются тварные и Божественные природы. Воплощение уникально, поскольку Христос является Божественной личностью. Воплощение является событием, обратным естественному человеческому пути к обожествляющей цели, Бог становится человеком.

Христос как Богочеловек страдает за нас как Бог, но в то же время как человек. Точнее, Христос подвергся как человеко-божественным страданиям (человеческие страдания), так и Божественно-человеческим страданиям (Божественные страдания). Когда Булгаков говорит о страданиях за людей, он главным образом подразумевает отсутствие

Бога, или небытие[334]; в то время когда он говорит о страданиях Бога, он подразумевает ощущение жертвенной любви Бога, любви, которая исчерпывает каждую ипостась до небытия или до того, что Булгаков называет «ипостасной смертью»[335]. Пребывая вне любви и не отвергая бытие, Бог может испытывать отсутствие Бога[336].

Рассматривая человеко-божественные страдания Христа, важно отметить, что для Сына воплощение – это самоуничижение[337]. Сын лишает Себя Своей славы и силы для того, чтобы стать идентичным сотворенному Им образу. Сын истинно становится человеческой ипостасью: «Не переставая быть Богом, Бог перестает быть Богом»[338].

Интересно, что это самоуничижение ипостаси сына подразумевало самоуничижение Божественной природы Сына. Тогда как ипостась – это живая основа, центр самоосознания[339] личности, София является сутью этой ипостаси, которая «пронизана» лучами самоосознания, ипостазирующими ее[340]. Нельзя разрушить связь между двумя этими категориями. Таким образом «Божественная София во Христе» кенотически упрощает себя до меры, установленной тварной Софией, то есть до человеческой природы»[341].

Так, Христос ощущает мир как истинная человеческая личность и истинно страдает как человек. Как человек Христос ощущает суть греха, небытия, а также душевную боль[342]. Божественность Христа ничем не преуменьшает его солидарности со страданиями человечества. Тем не менее Христос страдает за грехи не потому, что Он согрешил, а скорее потому, что Он стал грехом для нашего спасения; и, таким образом, он страдал как человек за все грехи человечества. Нет необходимости говорить о том, что, поскольку Христос является Божественной ипостасью и Его природы объединены, но не смешаны, Его ощущение греха должно влиять на Его Божественную натуру

Однако это ощущение не может ничего добавить к Божественной сути. Следуя булгаковской интерпретации предвечности Бога, прежде всего мы можем утверждать, что, несмотря на то что страсти – это уникальное проявление Божией любви, они ничего не добавляют к сути Божественного знания.

Кроме того, Булгаков делает дополнительное определение. Бог объединяет страсти Сына в порождении Божественных ипостасей. Бог вечно распинается в единосущном исхождении Бога. Троица – это вечный процесс самоотвергающей любви. В принципе Бог Отец отдает Свою силу и славу и в этом смысле умирает в каждом исхождении единосущных триединых ипостасей. Эта «жертва любви в своей реальности является предвечным страданием – не страданием ограничения (что несовместимо с абсолютностью Божественной жизни), а страданием аутентичности жертвы и ее беспредельности»[343]. Природа «аутентичности жертвы и ее беспредельности» – это вечное «самоопустошающее» и «самоотвергающее» исхождение каждой ипостаси из другой[344].

Пресвятая Троица – это вечная триада кенотической любви; в каждом движении Троической ипостаси каждая ипостась самоотверженно становится прозрачной для другой[345]. Данные исхождения подходят настолько близко к ощущению ничего, то есть греха, сути человеческих страданий, насколько может Бог. Божественные страдания составлены из изобилия любви, Бытия Бога, доходящего до небытия, то есть ипостасной смерти, тогда как страдания, вызванные грехом, представляют собой ощущение небытия, происходящего от отсутствия любви, отказа от бытия[346].

Однако когда мы говорим о со-страданиях Божественной природы Христа с Его человеческой природой, то требуется определение. Божество бестелесно и поэтому не может вместить ощущение Христом как человеком человеческих страданий[347].

Чтобы изобразить Божественно-человеческие страдания Христа, рассмотрим булгаковское толкование ощущения «брошенности», испытываемого Христом на кресте, то, что Булгаков интерпретирует как оставление Христа на кресте Отцом и Святым Духом. Рассматривая это ощущение, Булгаков писал: «Отец оставляет Сына не в том, что перестает любить Его, а в том, что перестает открывать Свою любовь Ему; Он делает ее неуловимой, скрытой в небесах, завеса которых становится непроницаемой: тьма опускается на землю, где Сын Бога в одиночестве претерпевает смерть на кресте»[348]. Святой Дух, «ипостасная любовь Отца и Сына, вечно пребывающая в Сыне, также участвует в оставлении Сына, когда любовь, которая словно не любит во имя любви, становится недейственной»[349]. При распятии Сын как Бог ощущает полное отсутствие Бога; это ощущение аналогично ощущению греха, хотя, в силу того что это является результатом любви, а не выбора греха, оно не может быть полностью отождествлено с грехом. Это полное отсутствие и бездействие Отца и Святого Духа, кульминация самоуничижения Сына в воплощении. Поэтому Божественность Сына со-страдает с человечеством. И таким образом, страдания Христа были богочеловеческим актом, в котором участвовали и божественная, и человеческая природы Христа[350].

Это богочеловеческое событие было полностью результатом Божественной любви. В этом смысле можно сказать, что, хотя оно представляет собой новое проявление Бога и событие, в котором Бог изменяется, оно не может добавить ничего нового к сущности Бога и поэтому не противоречит неизменности Бога. Сострадательно любящая кенотическая любовь, которая открывается в страстях Христа, по сути, аналогична кенотической любви единосущного исхождения единосущной Троицы. Кроме своего сотериологического значения пасхальная тайна открывает единосущную личность Бога.

Заключение

Таким образом, Бог истинно страдает во Христе и, тем не менее, эти страдания являются богочеловеческими. Сын истинно испытывает человеческие страдания как человек; Он испытывает как физические, так и душевные муки человеческих страданий. Но, что более важно, Он Сам испытывает человеческие страдания, которые являются ощущением небытия, греха. Это ощущение приносится главным образом тем, что Сына оставляют Отец и Святой Дух. И таким образом, мы можем утверждать, что Сын становится грехом, он принимает на себя всю полноту греха, небытия, однако он делает это не в результате выбора, а скорее в результате Своей самоуничтожающей кенотической любви. Этот опыт страдания простирается за пределы Его человеческой природы до самой Божественной природы, хотя и божественная природа испытывает эти страдания не как плоть, а по-своему, как Божество. Кроме того, вследствие единения природ эти страдания должны простираться до Отца и Святого Духа[351]. Тем не менее Бог остается неизменным. Не только вследствие Своей Предвечности, которая вмещает суть этого события, но также и потому, что Бог – это единосущная любовь. Бог уже претерпел крестные муки в собственной личности Бога. Страдания, которые Бог претерпевает за свое создание, постоянно испытываются (испытывались) в кенотических взаимоотношениях Лиц Троицы. Таким образом, хотя их крестные муки являются новым проявлением страданий-любви Триединого Бога, они уже были пройдены в единосущной Троице. В этом смысле мы можем заключить, что Бог неизменен и, тем не менее, страдает в Страстях Иисуса Христа.

Мы должны отметить, что для Булгакова остается антиномия между неизменностью Бога и изменчивостью в претерпевании страстей. Согласно православной традиции Булгаков является апофатическим богословом[352]. Он хорошо осознает, что человеческий разум не может постичь Самого Бога. Несмотря на то что его софианская система позволяет людям лучше понять, как Бог может страдать и при этом оставаться неизменным, невозможно полностью осмыслить эту доктрину, В конце концов, аргумент Булгакова в пользу сохранения этой антиномии заранее предполагает наличие двух основных предпосылок: что Бог предвечен и что Бог – это любовь. Люди, которые мыслят аналогиями, не в состоянии осмыслить ни предвечность, ни истинную кенотическую любовь, самоуничижительные исхождения находятся за пределами человеческого познания. Мы не можем знать, что такое Бог, мы можем только знать, что Он есть[353]. То, что Бог неизменяемо изменчив, мы можем осмыслить, основываясь на откровении и живой традиции православной церкви. Однако мы никогда не сможем полностью позитивно понять, что означает эта доктрина, поскольку она превосходит возможности тварного разума. Поскольку Булгаков поддерживает антиномию между неизменностью и изменчивостью Бога, его богословие типично для православной традиции, в рамках которой он работает.

М.В. Васина

София и Филиокве (краткий экскурс в тринитарную мысль о. Сергия Булгакова)

Софиология, будучи феноменом нашей русской религиознофилософской мысли, объединяла в себе две задачи: первую – обоснование на христианской почве онтологической связи мира и Бога и вторую – преодоление рассудочности отвлеченных начал европейской мысли и тем самым предъявление своеобразной альтернативы рациональной западной теологии. Все в этой альтернативе было слишком своеобразно, отличаясь притягательной широтой мысли, было исполнено поистине титанического воодушевления по созданию уже на софийных началах фундаментального синтеза знания и веры, универсализма и личного, понятия-логоса и образа-духа. Начало было положено, и оно полностью соответствовало внутреннему требованию отечественной мысли – реализовать русскую метафизику как раскрытие истины православной веры. Наиболее последовательно этот замысел воплотился в творчестве прот. Сергия Булгакова. В Софии Булгаков видел средоточие самой жизненной силы, энтелехию тварного мира в противовес новоевропейской картине мира с ее механицизмом универсального, системой всеобщих необходимых связей, видел живую связь сотворенного многообразия с запредельным Абсолютом, интимное сродство твари и Творца. Скажем так, это был такой умозрительный проект-протест против ухода Души Мира из космоса европейской философии, против католического понятия о тварности благодати и возвращение к концепции органического всеединства, к православному толкованию об участии Творца в мире, а мира в Творце. Кроме того, о. Сергий полагал в Софии и откровение Бога в самом Себе, принцип различия Трех Лиц. Вот на этом моменте – вводе фигуры Софии в троичное богословие и на том, каким образом подобный ход дублирует логику западной средневековой, и не только средневековой мысли, я бы хотела остановиться поподробнее.

Но перед тем как непосредственно погрузиться в разбор глав «Утешителя» прот. Сергия Булгакова, где им развивается тема Софии в Троице, зададимся некоторыми вопросами.

Например, имеет ли свои онтологические границы мысль либо она их не знает и потому беспредельна? Хотелось бы задержаться на смысле пределов. Что значит предел для разума? Может ли сам разум установить и постичь при этом свои собственные границы? Может ли разум постичь природу различий в свете единства и такого фундаментального различия внутри понятия о единстве человека, как различия его личности и природы, его множества и единства, не говоря уже о единстве и различии в Боге?

Если вспомнить неоплатоническую модель, то разум, Нус, есть мышление, которое с необходимостью ограничивает Единое, его неиссякаемая мощь и принцип; вне обращения к которому, с утратой навыка к беспред-посылочному созерцанию, разум теряет свое целомудрие, погружается в стихию вечного и неизбывного становления, определенного уровнем времени и движения. Это космологическая ось Нуса, степенью принадлежности к которому определялась истина бытия, степень его духовной прозрачности, отражающей наиболее верным образом умопостигаемый свет Единого, божественного Я. Границы разума, указующие на реальность, его превосходящую, будь то Благо Платона или Единое Плотина, носили положительный характер, выявляя присущую Уму определенность, Ум же в случае забвения Причины этой определенности утопал в бесконечности не-сущих вещей. Но при этом вопрос, существует ли все-таки одна душа (одно Я) или их много, так и завис в холодном космосе античной мысли, не нашел для него ответа и великий Плотин.

Для христианской мысли границы разума определяются иным отношением, а вернее, понятием о безграничности Божественной природы и конечности человеческой, самим фактом свершившегося Откровения в истории. Если сказать совсем просто, то границы разума обнаруживаются верой в Бога Живого и Свободного в Своем творчестве и, что еще более важно, открывающего Себя как Живое единство Трех Лиц, а вовсе не как логическую и сверхмирную Силу – Ум, гарантирующий объективность нашей мысли о вещах. Патристика достаточно четко различала два способа познания – видение Бога через творение (естественная философия) и Лицом к лицу (благодатный). Именно второй, который и обрел для себя впервые термин Лицо-личность, относился к собственно теологии – богословию Троицы. В западном богословии постепенно формировался несколько отличный подход. «Это направление, – пишет прот. Иоанн Мейендорф, – опиралось на учение о Боге, которое стремилось снизить Его личное или тринитарное бытие и представить Его как единую сущность, рассматривая Лица как внутренние «отношения»»[354]. И дальше, раскрывая неизбежность деизма у христиан, для которых троичность Бога остается всего лишь умозрением, о. Иоанн продолжает, что «в данном случае говорить о Святом Духе можно только с позиции „даров“, не имеющих отношения к внутреннему бытию Бога»[355]. Эта тенденция западного богословия, склонная ограничивать порядок ипостасей горизонтом их проявления, то есть сугубо домостроительным аспектом, определенно сыграла не последнюю роль в том, чтобы Римская церковь приняла решение все-таки допустить вставку в Символ Веры слов «и от Сына» (лат. Filioque). Патристическая мысль еще со времени арианских споров полностью исключала различение лиц, онтологически обоснованное их проявительным аспектом. Переводя на язык концептуальный, скажем так, что филиоквизм в нашем представлении представляет собой движение разума, который не в состоянии обосновать онтологию различия иначе, как через единство исходной и первичной реальности простой сущности, рассматривая различия чисто умозрительно. Филиоквизм, если понимать под ним характерную для латинского богословия определенность мысли, принципиально не желающей принять различие сущности и энергии, сущности и лица в Боге, шел вровень со всеми сопровождающими схоластическую философию проблемами. Вот одна из них, но самая существенная – известный спор об универсалиях, сводящийся к задаче определения субстанциального статуса общего и индивидуального, чувственного воспринимаемого и умопостигаемого. Удивительно, что средневековому Западу не удалось преобразовать эту проблему, опираясь прежде всего на христологию, поскольку именно христология была тем возможным местом, где пролился бы свет на мучившую всю историю философской мысли дилемму. Проблема единичного и общего разрешалась в личности Христа в Халкидонском вероопределении. Благодаря введению в категориальный аппарат незнакомого античному миру по своему содержанию, но являющегося одной из категорий аристотелевской метафизики термина – ипостаси, в его отличии от сущности, могла бы состояться иная перспектива для метафизики, какой она состоялась на Западе. Халкидон перекроил античное неизбывное первенство сущности, то есть общего над частным, переведя акцент на такое особенное и уникальное, в котором реальность общего сохраняет всю свою экзистенциальную полноту. Через христологию Халкидонского собора оформилось окончательно понятие ипостаси как личности, берущее свое исходное значение в троичном богословии Лиц. Личность Христа, Его конкретная идентичность со вторым Лицом Св. Троицы явила в себе своего рода эсхатологический ключ к разрешению старых философских проблем, продолжавших свою тяжбу уже на территории западного христианства, верующего более в Бога Единого, чем в Живую Троицу, которая и привела к тому, к чему и привела: гармоничная, логически выверенная томистская иерархия веры и разума развалилась. Спросим себя: разве не выступает подтверждением обреченности на крах этого грандиозного схоластического строительства по укреплению верующего разума то, что сама постановка вопроса о перекрестке универсального и личного была задана в категориях сущности – индивида (частного – единичного) и общего – универсального или родового, то есть заранее определена границами сотворенного, а потому с неизбежностью рождала логику, осуществляющую себя в пределах кругового движения природы (от частного к целому и от целого к частному), ибо разомкнуть ее и тем самым преобразить, вывести на новый, исцеляющий ее уровень могла только реальность Нетварного, реальность Жизнеподателя? Потому, что эта проблема продолжала рассматриваться в контексте категорий сотворенной природы, не приобщенной и не преображенной Духом, она с неизбежностью таила в себе начало разрыва, разбегания по разным сторонам света веры и разума. Человек, переживший свой внутренний неизбежный разлад в этом разбегании, стал впоследствии «гражданином» постмодерна в постхристианском мире. Почему неизбежный? Потому что вне свободы, даруемой Духом во Христе, человек обречен на метафизический распад, черты которого так детально, порой любовно, а порой надрывно фиксировала культура новейшего и последующего за ним времени. Опираясь в своем видении свободы человека на христоцентризм, святоотеческое богословие исходило из понятия о свободе как о даре Духа и потому связывало ее с личным началом как началом исходным, не предполагающим за собой надстройки в виде общей человечности, в своем бытии-в-себе, превосходящим всякие относительные реалии. В природе как таковой нет необходимости в Духе, ибо Он не является ее энтелехией. Свобода, дарованная Духом в Пятидесятнице, не есть та естественная свобода, данная человеку при сотворении, сущность той первозданной свободы заключалась в том числе и в ее открытости ко греху. Как писал прот. Г Флоровский, «тварная свобода выражается прежде всего в реальной равновозможности двух путей: к Богу и от Бога». Свобода в Духе Святом – это свобода от греха, свобода личного отвращения от небытия. Этот исторически заявленный обратный вектор человеческого бытия не просто возвращает его к «потерянному раю», к той открытой предоставленности его перед выбором, но доставляет гораздо большую свободу: свободу от свободы выбора, исполняющуюся верностью. Духом во Христе человек возвращается к своему Отцу, усыновляется небесному отечеству В этом реализуется образ Божий в человеке. Без этой сферы действия Св. Духа в человеке личность человеческая, его Я, будет замыкаться на свою самость, сталкиваться и подчиняться силе своей же ветхой природы, замыкать концы и начала, обособлять индивид, настаивать на целом в противовес части, углублять разрыв между Я своим и Я общим.

В силу этого своего апофатического основания, незримого и не укладывающегося в прокрустово ложе категорий, личное принципиально необобщимо, нет ни реальности, ни понятия, способных различить личное и общее, дать им обоснование в их отдельности, автономности друг от друга. Тайна Искупления претворила человечество в единого человека, тайна сошествия Духа претворила единство в богоподобие личное, в неповторимость каждого сотворенного лица в свете божественной любви ценой не обособления и исключения других, но приобщения к несотворенному. Потому общепринятым в святоотеческом богословии станет термин «обожение», который будет пониматься как общая принадлежность и совместное причастие Богу Духу,

В западной метафизике разум отстоял свою автономию благодаря усилиям номинализма, справедливо полагающего, что Богу, который остается гарантом человеческого спасения, вовсе не обязательно быть гарантом надежности человеческого мира в смысле его податливости познанию. Мир, оставаясь миром Божиим, не обязан быть отзывчивым на гносеологическую заинтересованность человека, как если бы Бог был полностью подотчетным своему творению. Кроме того, свобода Бога от творения и тем самым обоснование свободы в самом человеке волюнтаризмом номинализма даже такого тонкого доктора средневекового богословия, как Дунса Скота, легко могла привести впоследствии к признанию за человеком абсолютной суверенности и довершить указанную им дистанцию между верой и разумом их окончательным обособлением друг от друга. Логическим итогом, последовавшим за автономией разума, явился небывалый факт в новоевропейской картине мира – факт «обмена» дышащего духами организма вселенной на искусственное произведение Небесного механика, «индивидуальной разумной субстанции» в лице человека на картезианского субъекта, разрубившего незримые нити, протянутые из сердца человека к сердцу стихий, и сосредоточившегося на поиске источника достоверности опытного знания о мире. Первыми среди неравных выступят теперь факт сознания и противостоящий всему автоматическому и механическому принцип самосознания. Тем не менее рациональная мысль в лице Декарта всегда помнила, что только по той причине, что разум принял Откровение Бога как самую непререкаемую достоверность, он в состоянии найти точку опоры не во внешнем, но в самом себе, в своей человеческой субъективности.

«.И прежде всего прочего мы должны запечатлеть в нашей памяти в качестве общего правила: то, что открыто нам Богом, должно считаться наиболее достоверным из всего; потому нам следует давать веру только этому божественному авторитету, а не нашему собственному суждению – пусть даже свет разума, кажущийся ясным и очевидным, по-видимому, подсказывает нам нечто иное»[356].

Видимая «без-духовность» природы в новоевропейском космосе, общая настроенность на мирские дела Просвещения с его культом забывающего постепенно о своем надмирном источнике рацио в скором времени побудят романтиков забить в колокола по утраченному всеединству между Богом и природой. Немецкий романтизм воспоет хвалу порыву «возвратиться в блаженном самозабвении во внебытие природы», привьет иррациональную хмельную лозу к древу абсолютного разума и, наконец, реанимирует образ Мировой Души. Из его уст примет современный век модифицированное откровение о всеобщей религиозности, питаемой предчувствием бесконечного в видимом, великой тайны, к которой сознательно и бессознательно стремится наш дух. Высвободится наконец из-под гнета рассудка и его границ природная религиозность, предъявив свою интерпретацию духа. Бесконечность встала на место краеугольного камня, и устами Шлегеля проговорила себя религиозность вне религии, ибо «всякое отношение человека к бесконечному есть религия». Совсем скоро взойдет звезда Софии и на горизонте нашего русского всеединства. Но прежде, чем пробил звездный час, ему нужно было прожить как свои и потом с надменностью отречься от них как чужих все вехи грандиозного шествия преодолевающего и устраняющего границы духа и материи, сознания и бытия, человека и Бога абсолютного духа феноменологии Гегеля.

И все же кантовский субъект, тот «атлант», незримо держащий на себе феномен европейского «научного знания», так истомившегося к исходу XX века своей удаленностью от экзистенциалий, содержит в себе как «вещи в себе» ту немощь объективного знания о Боге извне, непредставимого и незнаемого в категориях, что апофатически указует на место Духа. Кажется, что на этой умонепостижимой границе самосознания и «вещи в себе», границе видимого и невидимого, феномена и ноумена, возможно его обращение, разворот в иконную обратную перспективу, встреча измеряемого и неизмеримого, выхода из себя с тем, чтобы приобрести себя, но уже в Духе. Для этого, уже онтологического поворота нужна не просто автономия субъекта, реализующего себя на поле свободы, очерченной для человека Творцом, но Сам Жизнеподатель, нужна Церковь с ее Троичным таинством таинств – Евхаристией. В этой перспективе обращенного сознания первенствует опыт глубоко личный, доверяющий своей неотмирной свободе. Как раз и навсегда доказал Кант, объективному знанию извне безнадежно закрыт доступ к «вещи в себе», то есть к самой сущности мира и жизни. Потому для Канта именно в самосознании одновременно заложена и определяющая, и превосходящая всякую его определенность реальность. Однако для протестантского мыслителя такой единственной реальностью стала свобода практического разума, которой лишен разум теоретический, потому естественная метафизика, легко способная перейти в «духовный» натурализм, была изобличена критицизмом Канта и решительно приостановлена. Гегель, в монистической системе которого нет и намека на идею творения из ничего, а значит, нет и чутья к онтологическому различию Творца и твари и сути свободы человека, легко устранит все границы как не соответствующие духу, который сам в себе есть, прежде всего, опосредование, полагающему в себе противоречия и самому же их снимающему. Нетрудно заметить следы филиоквизма в системе Гегеля, который с лихвой использовал интеллектуальный потенциал, заложенный в католической духовности, отказавшейся сделать отправной точкой своего богословия личности Св. Духа и Сына.

Итак, возвращаясь к горизонту, на котором поднимается во весь рост своего космического значения фигура Софии, мы видим прежде всего Софию западного извода, которая, словно компенсируя пониженное достоинство Св. Духа, вызванное особенностями троичного латинского богословия, берет на себя роль окормляющего человеческую душу начала, она не только ее умудряет, но и исцеляет и приводит в сообразие с космическим целым. Несмотря на общий посыл русского всеединства видеть Софию, органично врастающую в церковное Предание или вырастающую из него, ее онтологический контур определялся все же общим для всей европейской культуры символическим смыслом, свойственным античной традиции от Плотина вплоть до Шеллинга и Гегеля, смыслом, соединяющим «понятия красоты, внутренней окачественности мира и Божественной первоосновы мира»[357]. Но, как прозорливо отмечает прот. Иоанн Мейендорф, в восточноевропейской культуре тема Премудрости появляется в связи с Причащением-Евхаристией. «Истинная Премудрость Божия посвящает друзей Своих, готовит трапезу, питающую души, и растворяет питье жизни в чаше для верных», – напоминает о. Иоанн слова канона Косьмы Маюмского, сочетающего образ Премудрости из 9-й главы книги Притчей с воспоминанием Тайной вечери Христа с учениками[358]. Таким образом, неопределенность сущности Софии, ее онтологическая безмерность, балансирующая на идее предвечного богочеловечества, как она представлена в трудах русских софиологов, в церковном Предании на самом деле четко определена двойным личным Домостроительством Сына и Духа. Тональность евхаристического причащения сообщает универсализму Софии нечто поразительное новое – спектр общих универсальных спекулятивных начал ее европейского облика пересекает эсхатологическое звучание Премудрости Христовой, в сопричастии которой мир животворится уже здесь и сейчас Царствием Восьмого дня, мир уже облачен софийной ризой чаемого Преображения в Евхаристических дарах церкви. По всей своей непреложной вероятности, чтобы сохранить все то своеобразие конкретного характера Премудрости, ее неизреченного водительства к «вещам будущего века», образ которых уже явлен здесь и сейчас фактом церкви, ее никак нельзя отделять от динамики отношений человека и Бога, историческим центром которых явились Воплощение, Распятие и Воскресение Сына и сошествие Духа Святого. Тем не менее в европейском сознании Софии была усвоена иная судьба, в которой самым привлекательным для западной культуры осталось ее известное с античных времен «симпатическое» свойство органической взаимосвязи бытия, ее роль божественной первоосновы мира.

Наконец, я подошла к основному вопросу, уже обозначенному в начале, но теперь сформулирую его более конкретно. Итак, не служит ли ввод Софии в Троичное богословие целям той же спекуляции, лежащей в основе филиоквизма? Не вытекает ли сам филиоквизм из патологического упрямства в нежелании принять разумом свободу, согласиться с тем, как это верно выразил В.Н. Лосский, что «троичная тайна предвосхитила в нас философский метод мышления и, преобразовывая наши способности разумения, истина сделала нас свободными от человеческой нашей ограниченности»?[359]

В православном богословии такой свободой для разума явился догмат исхождения Духа Святого от одного Отца, и всякие дополнения, обосновывающие и разъясняющие апофатическую тайну Св. Троицы, способны дать всего лишь религиозную философию, то есть спекулятивное постижение догмата (предположение о том, что есть какой-то высший уровень философского созерцания, на котором происходит снятие противополагания Трех Лиц – разумное усвоение их порядка). В католическом богословии мы находим подход к тайне Трех Лиц, которая по преимуществу здесь является тайной сущности, но логика троичных отношений вполне постижима, и не просто постижима, но и способна быть обоснованной. Ключ к этому обоснованию лиц через противопоставление отношений оставил великий Фома. Подобный ключ, похоже, предъявляет и о. Сергий своей софиологией.

«Это двуединство, это внутрибожественное И или DIA, о котором спорят восточные и западные богословы, и есть Божественная София, как самооткровение единого Отца»[360], – пишет о. Сергий.

Кстати, уже немногие и спорят сегодня, ибо стало почти общим местом полагать, что сам вопрос о прибавлении к Символу веры одного слова тривиален и является всего лишь историческим недоразумением. Мы не будем касаться ни разбора исторических обстоятельств, ни нынешних споров, вызванных различием во взглядах на обоснованность такой прибавки в Св. Писании и Св. Предании, но коснемся сути дела с позиции тех богословски-философских проблем, которые вытекают из допущения Отца и Сына единоначалием Духа Святого. Сразу же скажу что придерживаюсь той позиции, согласно которой ввод Филиокве в Символ веры с вытекающими отсюда богословскими размышлениями упраздняет Лицо Духа. Именно размышления упраздняют Лицо Духа, ибо проблема Филиокве в ее содержательном богословском смысле вытекает из стремления обосновать различие, уникальность или ипостась Духа Святого в единосущии с Сыном и, наоборот, обосновать единосущее Духа и Сына, принимая различие Их лиц. Уже само это стремление не осознающего своих границ человеческого разума заключается в предположении, что единство предшествует различию, оправдывает его и устанавливает. Ошибка заключается как раз в обосновании того, что в принципе не способно быть обосновываемым ни спекулятивным мышлением, ни диалектическим, ни каким-либо еще. Невозможно обосновать чудо, называемое жизнью, подвести под само таинство ее возникновения логический базис, вывести дедуктивно ее принцип из самосущной природы интеллекта как такового (что очень хорошо понял экзистенциализм), тем более подобная дедукция неприменима к реальности несотворенной, априори превосходящей, хотя и не исключающей человеческий разум. Сам троичный догмат не спекулятивного происхождения, но евхаристического, «натянут» током обращенного сердца, тем устьем, в которое сводится разум для обретения евангельского созерцания – «чистые сердцем Бога узрят». А что остается разуму, зрящему чистым сердцем Бога? Только благодарение, в котором, как писал прот. Ал. Шмеман, «… исполняется подлинное знание Бога, совершается встреча с Ним, а не с идеями о Нем»[361]. «Благодарящий свободен, и в том сила и чудо благодарения, как свободы и освобождения, что он уравнивает неуравнимых: человека и Бога, тварь и Творца, раба и Владыку»[362]. Разуму с его энтелехийным движением к самому себе, конечно, нужно особое мужество – позволить остановку в мысли, допустить в качестве нового, благодатного закона некий «прерыв в логике», так как знание Троицы, тем более такое сокровенное, такое личное дается «извне», «из-за горизонта», открывается нам Самим Богом. Но узнавание здесь лишено симметрии, которая является базовым принципом софиологии, реальность Творца как Личности не проясняется от «отражения» в творении; творение о Боге, но Бог не о «мире», Он «о себе» – сущностно отличен от мира и человека. Потому требование не допустить внедрение диалектической мысли в бытие Троицы, как если бы Ее внутреннее движение соответствовало закону знания, и есть главное требование веры, без которой троичная тайна как тайна бытия личностного в своем сверхсущественном измерении прекращает быть догматом, то есть определением веры, а не ума.

Именно вера в Бога-Троицу рождает свободу, о которой мы ничего не можем знать, кроме как об осознанной необходимости. Вряд ли когда-нибудь мысль человеческая догадалась бы о своей внутренней свободе от пленительного круга противопоставлений перед лицом неизбежности диалектического синтеза вне Пятидесятницы. Это движение природы, неспособной выйти на преображающий ее уровень, уже в Боге закрепляет и выражает в себе филиоквизм, и прежде всего тем, что устанавливает отношения между Лицами.

Итак, в чем же суть введения софийного двуединства? Помогает ли оно расстаться с этой пагубной страстью несвободного разума – обосновывать не обосновываемое в принципе? Вовсе нет. Софиология продолжает действовать в пределах филиоквизма, в результате чего появляются две темы: тема Диады в Троице – для обоснования различия Сына и Духа и тема любви – для обоснования их единосущия. Темы далеко не оригинальные, просто заявленные в другом обрамлении и с другим посылом. В принципе заявка Булгакова была нацелена как раз на обратное получившемуся, а именно на преодоление филиоквизма, преодоление с помощью Софии. София должна была стать той фигурой, через которую буквально происходит снятие филиоквистского «недоразумения», согласно Булгакову Ибо именно в ней о. Сергий видел начало, источающее и упорядочивающее различие лиц в Боге. «В самооткровении Отца в Софии, – пишет о. Сергий, – координируются «личные откровения Второй и Третьей ипостасей»[363]. Триада раскрывается с помощью Диады, которая и есть София. Вначале эта Диада рассматривается в отношении Отца и Сына, затем в отношении Сына и Духа, причем попутно о. Сергий постоянно убеждает читателя в том, что введение Двоицы в Троицу не означает, что «.терпит какое-либо умаление триединство Св. Троицы, или же вносится в нее разделение или рассечение».

«Все недоразумения об отношении самой Божественной Софии к ипостасям Слова и Духа, как и относительно связи Их же в исхождении Духа Св. от или чрез Сына, – настаивает о. Сергий, – коренятся в недостаточном внимании к подлинному характеру этой внутритроичной Диады, которая действительно существует, но обычно усматривается не там, где ее следует искать»[364].

Таким образом, именно понятие Диады является решающим и необходимым для объяснения правильного отношения Духа и Сына. Но возникает вопрос: не является ли сама попытка усмотреть в Троице Диаду, то есть уже вычленение или, другими словами, счет, посягновением на отмену Лица в Троице, сведением последней всего лишь к отношениям, теперь уже через диадичность Софии? Ведь именно исхождение Духа от одного Отца являет нам Троицу, не подвластную законам числа, «. ибо Она превосходит диаду противопоставленных, но не путем синтеза, не новым рядом чисел, а различением совершенно новым, которое мы именуем Третьим Лицом.»[365]. Ведь смысл числа «три», как не раз объясняли св. отцы, не сводится к некой сумме, счету 2 + 1, а значит, диады как таковой вне трех не может быть в принципе. Ибо не было, когда не было Сына в Отце, и Духа в Сыне, потому как Они – Личности, обладающие всей полнотой Отца. Но не так у Булгакова. Для него возможно говорить о первой Диаде – Откровении Отца в Сыне как «времени» до Св. Духа, а также после Его вхождения в Св. Троицу и при этом оговариваться, что в вечности нет «до» и «после». Возможен ли в принципе какой-либо сравнительный анализ их природных свойств, какой предпринимает о. Сергий, например, в подобных суждениях: «Слову не принадлежит та сила животворения и свершения, которая свойственна лишь Третьей Ипостаси». Как же не принадлежит? Что же, Слово обделено какой-то частью силы, которой в избытке владеет Дух?

Чтобы оттенить неизбежно рациональный оттенок, вносимый софийной диадичной дедукцией, о. Сергий разбавляет эту поневоле рассудочную цепь своей рефлексии таинственной психологией – темой любви, широко известной со времен августиановской троичной спекулятивности. Любовь у Булгакова прекрасно сочетается как с темой единства Лиц, так и с темой жертвенного кенозиса в Троице. Причем средоточие этого жертвенного кенозиса берет на себя ипостась Духа, берет с такой самоотдачей, что полностью исчезает, растворяется в этом движении любви. «… Ибо существует само движение любви, которое и есть ипостась Св. Духа. Последняя всецело растворяется в триипостасной любви». Его «ипостасность, – пишет Булгаков об ипостаси Духа, – есть как бы без-ипостасность, полная прозрачность для других ипостасей, без-самость»[366]. Истощается Отец, жертвует собой Сын. Зачем? – спросим мы. Неужели от недостатка Отчей любви или мощи? Можно до бесконечности рассуждать и теряться в догадках в стремлении понять мысль о. Сергия. Но одно ее свойство уж слишком нарочито. Это касается его понятия об ипостаси. Почему-то оно складывается из обязательности наличия такого свойства, как прозрачность, при условии потери собственного «бытия-в-себе». То есть сущность проницаема и открыта тогда, когда нет носителя этой сущности, то есть того, кто желал бы поделиться своей сущностью. В результате есть кто-то, кого на самом деле нет. То же желание о. Сергий распространяет и на Сына: «Можно сказать, заведомо огрубляя выражения, что слова в Слове для Себя самого нет, ибо оно говорится не Сыном, а только Отцом, есть Отчее Слово»[367]. Но если Слова для Себя нет, если оно только Отчее Слово, то в этом случае логично предположить, что страдал и распят на кресте был Сам Отец и Дух Святой. Троица и была распята, и воскресла. Но не только Сына для самого Себя нет, но и Духа для себя нет, ибо Он всего лишь есть – МЕЖДУ,

«Третья ипостась есть Любовь ипостасная, но в то же время лишенная всякой самости. Она, как и первые две ипостаси, в Своей ипостасной жизни имеет свой Кенозис, который именно и состоит в ипостасном как бы самоупразднении: в Своем исхождении от Отца на Сына, Она Себя саму как бы теряет, есть только связка, живой мост любви между Отцом и Сыном, ипостасное Между»[368].

Заметим, что это «МЕЖДУ» является в принципе определяющей константой сущности Софии. София как идеальная основа мира представляет собой третье звено, соединяющее в себе божественную природу Абсолюта и тварную природу космоса.

Это «МЕЖДУ» как место Духа есть, кроме того, та прозрачная связка между подлежащим и сказуемым, лишенная своего собственного содержания.

И наконец, это «МЕЖДУ» является Диадой, последовательно раскрывающей неслиянно-нераздельно сначала Отца в Сыне, сохраняя исчезнувшее, растворившееся в кенозисе Лицо Сына. Затем, несмотря на умаление Духа как ипостаси, софийной Диадой сохраняются нераздельно-неслиянными отношения Духа и Сына, в которых та же диадичность возвращается уже в форме Диады Духа и Отца. В таком случае, конечно, вопрос об исхождении Духа от Отца или от Отца и Сына теряет свою уместность, ибо понятно, что Софией, которая есть откровение Отца в Двоице Сына и Духа, уже гарантирована их неслиянность-нераздельность, причем гарантирована не кем другим, как самим Булгаковым.

Софийность как принцип такой беспрепятственной взаимовходности, взаиморастворения одного в другом сводит на нет ипостасное «ядро», ибо получается, что любая онтологическая плотность, «бытие в Себе», тут же лишает прозрачности Лиц, утрачивая бытие для Другого. В троичном же богословии у св. отцов настойчиво проводится мысль как раз о другом, а именно, что ипостась, будучи принципом, актуализирующим сущность, является условием открытости природы. В ситуации же с личностью сотворенной, с ее уязвленностью грехом, ипостась как раз теряет эту онтологическую открытость, способность быть образом, то есть являть в себе Другого, а также перестает первенствовать над своей сущностью, ограничиваясь только ее частичным выражением. Все три Ипостаси находятся одна в другой в силу источающей любви Отца, и не было бы Лица – не было бы взаимопроникновения, но было бы участие в сущности, то есть субординация; вне ипостаси не было бы образа, то есть явления Одного в Другом. При этом для Лица Пресв. Троицы вовсе не предполагается никакого жертвенного акта, никакого умаления Себя перед Другим. Зачем Богу жертвовать внутри Себя Собой же? Чтобы расплатиться за свою троичность? Но если троичность ни в коей мере не рассекает сущность, не различает и не расчленяет ее в самой себе, то к чему и кому жертвовать? Почему нельзя согласиться с тем, что Отец любит вечно рождающегося Сына и любит вечно исходящего от Него Духа, и нет другой причины для различения Лиц, кроме как любви Отца, и в Нем и только в Нем коренится причина тайны различия Трех. И вовсе нет в этом ее избытке никакого троичного кенозиса, самоумаления и жертв, нет и намека на возвышенную драматургию, которую усматривает Булгаков в Троичной Жизни. Поскольку тайна рождения Сына и исхождения Духа единым Отцом, как пишет Лосский, «.не есть акт воли или внутренней необходимости: это вообще не акт, но превечный модус Троичного самобытия»[369].

Итак, каков же будет итог? В своем заключении я не буду оригинальной, и этот факт меня очень радует. Совершенно замечательно по этому поводу высказался Лосский, когда написал о смешении «.Троичного бытия с энергийным сиянием, личной причинности – с природным проявлением»[370], одинаково свойственном и софиологии, и филиоквизму. Причина общности филиоквизма и софиологии коренится в их совершенно идентичном результате, то есть смешении проявительного аспекта Троицы и Ее ипостасного бытия. Ипостаси растворились в Софии, отдав все полномочия являть сияние божественной сущности именно ей. Образ, то есть проявление – явление одного в другом, поглотил ипостасное начало. В этом о. Сергий – верный наследник античности, ее неоплатонической эманации образа Единого, в которой гораздо легче усмотреть тенденцию к божественному кенозису, чем в единосущной Троице. Троичное бытие Троицы Булгаковым было отождествлено с ее энергийным проявлением вовне, в чем, собственно, и заключалась самобытность роли Софии, именем которой так неловко был атрибутирован этот проявительный-энергийный аспект Троицы в ответ на отсутствие оного в триадологии Фомы Аквинского, усердного поборника понятия о тварной благодати. Образ общей природы пресв. Троицы, раскрывающийся в Духе как образе Сына и в Сыне как образе Отца, о. Сергий пытался соединить с ипостасным различием Лиц и обосновать через софийность Откровения.

Кроме того, софийная триадология в полной мере унаследовала центральный латинский симптом в рефлексии Троичного Самобытия, в которой утверждается Его необходимость, как будто это Бытие существовало во времени, и обусловленность Лиц сущностью. Но главное, что хотелось сказать, даже не в этом. Горькая правда этого софиологического искушения заключается в том, что от подлинносвятоотеческой концепции Софии-Премудрости у Булгакова мало что осталось. По сути, его София не решила и не обогатила извечных проблем рассудочного Запада (как то предполагалось и на что надеялись), не излечила ран и ушибов западноевропейской культуры с ее так называемыми отвлеченными началами (которые оказались не столь уж отвлеченны), с ее механицизмом (который оказался более связан с принципом самосознания, освобождающимся из-под схоластического аналогизма, чем лишенная какого бы то ни было чутья к онтологической природе границ софийная метафизика); не приблизила она и к церковному пониманию творческой свободы человека в свете Преображения. Слишком мутным, путаным оказался софиологический дискурс, но, может быть, задача распутать его метафизические узлы, которые пришлись на то время, когда в глубине отечественного самосознания со всей своей непреложностью вызрела необходимость осмысления и соединения с Истиной Православия, встает перед нами как прояснение нашей собственной идентичности, восстанавливающей себя в границах церкви.

Русская софиология в культурном контексте

В.Н. Порус

Русская софиология в контексте кризиса культуры

По понятным причинам я, насколько это возможно, оставлю в стороне собственно богословские вопросы, связанные с русской софиологией. Споры о ее отношениях с догматическим христианством, о связях с платонизмом или гностицизмом, выяснение причин, по которым софиологию называли (и называют) ересью[371] либо, напротив, важным реформационным шагом в развитии религиозного сознания[372], – все это, по-видимому, уже принадлежит прошлому более, чем настоящему, и скорее должно интересовать историков. Мой же интерес в том, чтобы услышать в софиологических идеях призыв к пересмотру фундаментальных оснований европейской культуры, ненадежность которых была осознана этими мыслителями перед лицом глобального кризиса.

С.С. Хоружий не без иронии назвал тему софиологии в русской философии «довольно интеллигентской» в том смысле, что в ее обсуждении проступают «родовые черты интеллигентского сознания», по Г.П. Федотову: «Мы тут найдем и "идейность", и "беспочвенность", найдем характерные примеры, когда пришедшее из странных и случайных источников, непроверенное и недодуманное, усиленно и сразу начинает выдвигаться на заглавную роль, объявляется решением извечных вопросов мысли и веры»[373]. Возможно, он прав. Но есть и другой интеллигентский след в этой теме: неотступность глобального культурного катаклизма русскими софиологами переживалась как трагедия и вызов. Что говорить, русская религиозная философия действительно припозднилась своим появлением, пришедшимся как раз на ту пору, когда исторический цейтнот уже не давал шансов на неспешное додумывание и проверку спорных философских новаций. Сам же С.С. Хоружий и замечает: «Российский Серебряный век, как мир древней Александрии, – мир в преддверии и предчувствии катастрофы»[374]; это действительно так, и этим многое объясняется и оправдывается, если вообще имеет смысл говорить о каком-то оправдании.

Как бы то ни было, софиологические идеи русских философов не могут рассматриваться вне исторического и культурного контекста, в котором они были сформулированы и развиты. А поскольку этот контекст не исчерпан и входит в современность как ее предпосылка и составная часть, эти идеи остаются актуальными. Здесь я попытаюсь рассмотреть эти идеи, по возможности освобождая их от богословской формы, но зато приближая к историко-культурным реалиям нашего времени. Разумеется, тем самым я принимаю ответственность за интерпретацию мыслей русских софиологов XIX–XX веков.

Соловьев: София как культурная ценность

У истоков русской софиологии – философия всеединства В.С. Соловьева. С самого начала (примерно с 1876–1878 годов, когда им был написан на французском языке небольшой трактат «La Sophia»[375]) София

– Мудрость Божия – выступает у Соловьева объединительным принципом, под который он пытался не только подвести западное и восточное христианство, но вообще соединить им религиозную мысль с философией и наукой. Этот принцип – абсолютная Разумность, вмещающая в себя высшее совершенство Красоты и абсолютную нравственность (Добро), сплавленные в одно целое Божественной Любовью. Такой всеохватный принцип не мог получить сколько-нибудь строгую понятийную форму и выступал как поэтический (мистический) образ, вдохновлявший не на скрупулезное аналитико-систематизирующее размышление, но скорее на профетически-визионерское мудрствование. Так или иначе, этот образ волновал современников Соловьева и до наших дней донес свою привлекательность. Однако дело не только и не столько в его поэтических чарах или мистической яркости. Он отвечал запросу культуры, уже в последней четверти XIX века остро ощутившей наступление кризиса.

Запрос же этот заключался в разрешении противоречий в основаниях европейской (христианской) культуры – в первую очередь противоречия между индивидуальной свободой и социальным единством. Если это противоречие неразрешимо, культура саморазрушительна. Следовательно, его необходимо устранить, чтобы удержать культуру. Но поиск решения, полагал Соловьев, безнадежен, если начинать с «эмпирической действительности», в которой противоречие воспроизводится вновь и вновь, затрагивая иные, возможно, более глубокие уровни. Поэтому решение должно быть фундаментальным, то есть затрагивать религиозно-метафизические основания бытия.

Способствует ли этому принцип софийности? Соловьев, особенно в начальный период своего творчества, верил в это. София – высшее соединение нравственности и рациональности, последнее основание свободы. Свобода разумна, если речь идет о Божественной мудрости, а не об отвлеченных началах рациональности. И только тогда разумная свобода – синоним нравственной необходимости. В любом другом смысле свобода чревата иррациональной волей. Всякая попытка вывести нравственность из человеческой разумности обречена на неудачу: ведь зло, творимое людьми, всегда находит для себя рациональные основания. И попробуйте доказать, что эти основания неосновательны! Какой принцип разумнее – древний талион, «золотое правило нравственности» или кантовский «категорический императив»? Что значит «разумнее», если речь идет о выборе нравственного закона?

На такие вопросы нельзя ответить, если рациональность и нравственность разъединены. А именно эта разъединенность и характеризует человека в его эмпирическом бытии. Человек двойствен по своей природе. С одной стороны, это «индивидуализация всеединства», носитель божественного – разумного и нравственного – начала. С другой стороны, это индивидуализация «испорченной природы», status corruptionis, несущая на себе бремя греха, заблуждения и зла. Поэтому «эмпирический человек» может быть одновременно и рациональным, и безнравственным. В нем вполне совместны гений и злодейство. «Испорченный, злой разум», отъединенный от нравственности, оторван и от Абсолюта. Свобода, соединенная с таким разумом, – своеволие, часто ведущее к преступлению. Ее лозунг – «Если Бога нет, все дозволено!» Это свобода от Бога.

Двойственность человека – последствие тео-космической катастрофы, свершившейся тогда, когда мировая душа отпала от Бога. Только так объяснимо необъяснимое: почему человек, зная добро, стремится ко злу[376]. Софиология – это рассказ о том, почему в мире, созданном

Богом, зло способно одерживать победы над добром, каким путем это безобразие все же может прекратиться, почему возможна и необходима окончательная победа Мудрого Добра над силами зла и разлада и воссоединение мировой души с Создателем. Очевидно, эта мистико-поэтически-религиозная онтология выводит за рамки всякого «посюстороннего» бытования и, будучи все же как-то соотнесена с ним, является основанием утопии, понимаемой как устремленность к идеалу, в котором конкретная цель исторического процесса соотнесена со смыслом Богочеловечества.

Не касаясь богословского вопроса о тварности или нетварности Софии, напомним, что Соловьеву она виделась Вечной Женственностью, вдохновлявшей великих европейских поэтов и мыслителей – Данте, Абеляра, Гете[377]. Безусловно, не случайно. Женское начало – источник жизни, воплощенная красота, жертвенность и стремление к счастью, вместилище силы и слабости, поле битвы между злом и добром, божественным и дьявольским. Так оно было понято европейской культурой, и все противоречия этой культуры были совмещены в нем[378]. Этот образ как нельзя ярче символизировал соловьевскую идею всеединства. В нем соединены поэтическая греза и квазиреалистический принцип преодоления зла деятельной любовью, стремящейся восстановить распавшееся единство всякий раз, как это представляется возможным[379].

В статье «Жизненная драма Платона» (1898) Соловьев так формулирует устремления великого грека: «Он хочет не уходить от зла на вершины созерцания, а практически ему противодействовать, исправлять мирские неправды, помогать мирским бедствиям. И так как настоящее глубокое исправление и полная помощь – через перерождение человеческой природы – оказались ему не по силам, то он берет более поверхностную, но зато и более доступную задачу – преобразования общественных отношений»[380]. Как заметил Дж. Саттон, «это определение выражает собственную концепцию Соловьева – концепцию того, что он, как состоявшийся „христианский“ философ, должен искать и достигать. Это был его личностный desideratum, его собственная цель»[381]. Однако Соловьев решительно отказывается от пути к этой цели, какой был намечен Платоном. «Если Сократ свел философию с неба и дал ее в руки людям, то его величайший ученик приподнял ее высоко над головою и с высоты бросил ее на землю, в уличную грязь и сор». Тем самым свершилась не только жизненная драма философа, но трагедия его философии. Признав неосуществимой задачу изменения человека, она подменила ее задачей изменения общества, например, «мудрыми политическими уставами через действие послушного тирана», что не могло не привести к неизбежному: «.под предлогом исправления мирской неправды торжественное утверждение этой неправды»[382]. Философия, делающая ставку на действительного (исторического, эмпирического) человека, обречена на «немощь», невозможность непротиворечивого решения своей задачи. «Немощь и падение „божественного“ Платона важны потому, что резко подчеркивают и поясняют невозможность для человека исполнять свое назначение, то есть стать действительным сверхчеловеком, одною силою ума, гения и нравственной воли, поясняют необходимость настоящего существенного богочеловека»[383].

В этом – идея перерождения человеческой природы: она должна возвыситься до богочеловечества. Это было бы невозможно, если бы эта цель уже не воплощалась изначально в Боге. Так человеческое «внедряется» в божественное: вечное человечество существует в вечности Абсолюта. «Но, если ввести человечество в Бога, то из Него надо будет каким-то образом вывести конечное, земное человечество, а произведенное из недр божества (пусть и через малопонятную и вымученную конструкцию падения мировой души), оно сохраняет субстанциональную связь с Божественной сферой, и, как следствие, ответственность за зло и несовершенство земной жизни с неизбежностью падет на Бога, из которого этот мир "выпал", излился в результате допущенного Им его падения (падение изначального человека, мировой души, Софии)»[384]. А если так, то какова надежда на то, что Бог благоволит изменить ход мировой истории? Если Бог попустил Зло, то соответствует ли это самой природе Бога или же это выражение Его непостижимой воли?[385] Второй ответ делал Бога ответственным за мировое зло, первый – вводил зло в самую суть Бога. «Соловьев так и не разрешил этой антиномии. Она осталась для него пределом, дальше которого мысль его не могла пойти»[386]. Если Божественная воля абсолютно непостижима (несоизмерима с человеческим представлением о ней), человеку остается только пассивно претерпевать мировой процесс. Но с пассивностью несовместима сама идея богочеловечества. Следовательно, следует полагать, что между Богом и человеком нет субстанционального барьера, что исправление существующего миропорядка должно быть результатом совместных усилий, соработничества Бога и человечества.

И очевидный вектор этих усилий – возобновление разумного порядка в мировом единстве. Возвращение миру его софийной природы, мудрой и благой красоты. Так, София полагается конкретно-исторической целью культуры. Стремление к этой цели – двуединая задача.

Она требует преображения мира преображенным человечеством. Это и есть соловьевская мечта и утопия: преображенный человек должен свободно подчиниться софийной культуре, она же – не подавить человека, а включить его в себя. Такая утопия противостоит принципу индивидуации личности в том его смысле, в каком он утвердился в культуре Запада после потрясений XV–XVI веков. Возобладавшая в ней идея суверенного государства (Н. Макиавелли, Т. Гоббс, Ж. Бодэн) была противовесом «войны всех против всех», приводящей ко всеобщему разрушению и торжеству неразумия. «Левиафан» – воплощение рациональности, которая отделялась от религиозных идеалов нравственности ради национальных интересов. Однако, обладая неограниченным правом решать вопросы жизни и смерти граждан, войны и мира с другими государствами, места и роли отдельных людей в структуре власти, государство все же не претендовало на контроль за внутренним миром человека. Всемогущий колосс «.не собирался создавать рай на земле и спасать во что бы то ни стало души подданных. Он довольствовался, в основном, лишь мирскими, но не божественными прерогативами. Религиозное спасение он оставлял – чем дальше, тем больше – на усмотрение отдельного человека»[387]. В течение длительного исторического периода это положение вещей казалось вполне удовлетворительным и даже обещало заманчивую историческую перспективу. Но спустя пару столетий после Т. Гоббса и триумфальных прогнозов эпохи Просвещения такая оценка стала сменяться на противоположную. Именно внутренний мир человеческого индивида (свободный от внешнего принуждения и контроля) стал источником болезни европейской культуры. Симптомы проявились уже в середине XIX века и были теоретически проанализированы наиболее проницательными мыслителями. В.С. Соловьев был одним из них.

А.Ф. Лосев отмечал, что Соловьеву принадлежат удивительные прозрения, касающиеся духовных и исторических катастроф, которые явятся следствиями гипертрофии индивидуализма, парадоксально переходящего в общественно-политический тоталитаризм и деспотию[388]. Свобода индивидуальности имеет положительный смысл только в том случае, если она не приводит к «дроблению» всеединства. Свобода как возможность противоречия целому есть источник распада. Индивидуализм – принцип, последовательное проведение которого ведет не только к разрыву человечества на множество осколков, мятущихся в хаотическом противостоянии, но в конечном счете – к обезличиванию человека, уравниванию всех в бездушном эгоизме. В конечном счете это отрицание Бога, ибо индивидуальная воля, не поддержанная общей с другими людьми верой, гасит религиозное чувство или превращает его в источник эгоистического самоудовлетворения. А «обезбоженный» (по выражению Хайдеггера) мир неминуемо влечется к катастрофе, даже если это замаскировано его временным благополучием.

Преодоление индивидуализма необходимо для спасения культуры[389]. Но светское государство, основные модели которого были выработаны историей культурной Европы, сделать это не в состоянии. Оно способно поддерживать формальные (цивилизационные) условия единства, но не его внутреннее (культурно-ценностное) содержание. Эту задачу, мечтал Соловьев, могла бы взять на себя духовная власть, теократия. Однако теократия не может быть узко-национальной, ограниченной «племенными» рамками. Это привело бы к уже известной двойственности: ведь религиозная мораль несовместима с успешной политикой и соблюдением интересов нации. И значит, теократия должна быть всемирной. А это означает необходимость преодоления религиозных, конфессиональных различий, создания вселенской церкви и передачи ей всех властных полномочий, включая и власть над душами людей.

Поразительна идея Соловьева о характере этой власти: она должна быть всесильной, но не насильственной! В противном случае она была бы «подделкой» всеединства. Человечество, вынужденное обманом или силой отказаться от свободы, будет стадом, которым могут управлять отнюдь не только благонамеренные пастыри. Эта угроза была продемонстрирована в «Поэме о Великом инквизиторе», оказавшей несомненное влияние на Соловьева. Как ее отвести? Многолетние попытки философа найти необходимое сочетание свободы, разумности и нравственности в «посюсторонних» реализациях всеединства не увенчались успехом. Его метафизические прозрения, трансформируясь в «практические рекомендации», выглядели как банальности, имевшие некоторый (недолгий) успех у определенной части российской публики только потому, что воспринимались как некое вольнодумство по отношению к политике властей: распространять истины «благого разума» через систему религиозного воспитания и образования, содействовать социальным и политическим движениям, благодаря которым идея единства человечества обретала бы привлекательные для власти и общества очертания и т. д. Но на фоне жесткой реальности это выглядело пустым и даже вредным разглагольствованием. К.П. Победоносцев, скорее всего, выражал почти общее мнение европейской, а не только российской политической элиты, назвав в письме к императору Александру III (01.11.1891) проповеди Соловьева «нелепыми» и «несостоятельными», – скорее всего, имея в виду не только его призывы к помилованию террористов-цареубийц, но и прожекты соединения западной и восточной христианских церквей и грядущей вселенской теократии[390].

Сам Соловьев, как известно, в конце жизни разочаровался в этих идеях. По замечанию В.Ф. Эрна, он «.ощутил дурную схематичность прежних своих философем. В этом огне самопроверки сгорела схема теократическая, схема внешнего соединения церквей, схема планомерного и эволюционного развития Добра в мире, и Соловьев почувствовал трагизм и катастрофичность истории»[391]. «Самый большой урок соловьевского творчества – в нашем осознании того факта, что эсхатология много ближе к трезвому пониманию жизни, чем самая распрекрасная и уютная утопия, что благо цивилизации, заложенное в идее империи, сходит на нет, когда христианская империя из части мира становится владыкой мира. Видимо, следующая за этим с неизбежностью потеря христианского просвещающего начала и терпимости, бесконечные возмущения народов могут привести только к глобальной катастрофе.»[392]

Идея вселенской теократии как условия осуществления идеала культуры оказалась не только слишком далекой от реальности, но и внутренне противоречивой. С беспощадной самокритичностью мыслитель расстается с этой идеей в «Повести об антихристе». Воссоединение человечества невозможно не потому, что недостает ума и воли у духовных пастырей или светских владык. Распад всеединства затрагивает не только социальные, но и духовные характеристики человека, которые не смогло изменить историческое христианство и, скорее всего, не смогут изменить и его возможные новые формы[393]. Поэтому в реальной истории мечта о всеединстве беспомощна и только усиливает предчувствие апокалипсиса. «Посюсторонний» процесс развития культуры есть единственно возможный модус бытия «испорченной природы», в котором человечеству не остается ничего более, как искать примирения противоречивых и даже враждебных друг другу человеческих устремлений и интересов.

Это означает, что земной разум способен только изощряться в попытках отдаления катастроф, оставив надежды на устранение их сущностных причин. Такой разумностью, например, обладает антихрист – воплощение физического совершенства, мощного ума и изощренной активности. Он – сверхчеловек, ему по плечу гигантские социальные, экономические и политические задачи, но его путь – это путь человеческой истории без Бога, его мудрость – мертвое подобие вечно женственной и божественно прекрасной Софии. Горчайшая правда в том, что именно этой, эффектно имитирующей жизнь, безбожной мудрости принадлежит реальная власть в мире. Власть, каждым своим новым «успехом», каждой очередной «победой» приближающая финальный катаклизм истории.

Трагедия культуры в том, что она софийна по форме, но не по внутренней сути. Формальная же софийность способна фиксировать собственные противоречия, но не может их разрешать. Время, в которое жил Соловьев, характеризовалось наступлением «эры индивида»[394], сопровождавшимся разложением сознания, для которого индивидуальное очевидным образом подчинено общему и всеобщему, и возникновением новых форм сознания, переворачивающих это отношение. Процесс этот был и остается крайне болезненным, он воспринимался и продолжает восприниматься многими как конец и смерть культуры, с одной стороны, и гибель «субъекта культуры», человека как культурного существа, с другой. Соловьев видел признаки этого процесса и пытался преградить ему путь своей утопией, в которой мессианская роль отводилась России, призванной, как верилось философу, преодолеть тенденции распада, идущие от западной цивилизации, поставившей во главу угла «эгоистический интерес» и социальный атомизм, выработавшей частные формы и внешний материал жизни, но не давшей человечеству внутреннего содержания самой жизни[395]. Попытка была безуспешной, реальность российской жизни, противоречившая утопии, оказалась сильнее последней, и, осознавая это, Соловьев разочаровался не только в утопии, но и в самой реальности.

Правда, он все же не решился на прямую критику культуры, прикрывая свое разочарование в ней иронией, прячась за различными масками, каждая из которых отображает какую-то отдельную и преувеличенную мысль самого философа. Безусловно, Соловьев был далек от нападок на культуру в духе Ницше или последующих теоретиков контркультурных движений, подыгрывающих амбициям «массового человека». Понимая ее ущербность, он все же пытался противостоять ее распаду. Что делать, просто нет иного выбора, потому что у человеческого духа нет жизнеспособной формы самовыражения и воплощения в реальность помимо культуры. Вне культуры оно выпадает из истории.

Но существующая в реальности культура слишком далека от божественной Софии. Она вмещает в себя только уплощенную «проекцию» последней, сводит ее к рациональности, градуированной от житейской целесообразности до научных суждений, выступающих как предел человеческой мудрости для обыденного ума, не помышляющего о воссоединении с Богом, а то и попросту отвергающего Бога как излишнюю и утомительную «гипотезу», не имеющую достаточных резонов. Поэтому кризис разъеденной противоречиями культуры – не случайный зигзаг, а неизбежный итог ее истории. Эта культура снижает Софию до своего уровня, делает ее своей ценностью, и в качестве таковой опошленное подобие Божественной Софии продлевает свое безнадежное существование.

П.А. Флоренский: София как антиномический символ

В апокалиптических образах позднего Соловьева современники увидели не только разочарование в философии всеединства, но гораздо большее: признание неудачи христианства как культурного проекта. Действительно, историческая реальность поставила под серьезное сомнение возможность христианства противостоять тотальному культурному кризису с неминуемо следующими за ним политическими, экономическими, военными катаклизмами. Но с этим нельзя было согласиться, то есть признать кризис катастрофой, ставящей крест на духовных исканиях человечества.

Восстановление культуросозидающей роли христианства стало важнейшей духовной задачей русской религиозной философии. Но она разделилась в попытках решения этой задачи. Реформаторское течение (Н.А. Бердяев, Л.И. Шестов, Д.С. Мережковский и др.) требовало изменения отношений между индивидуальной духовностью и универсалиями христианской культуры. Противоречие между индивидом и культурой они «смещали» вовнутрь индивида, где оно становилось причиной возвышающей духовной трагедии, возможностью катарсиса, условием действительного, а не формально-иллюзорного очищения от зла. Человек должен вобрать в себя мировую катастрофу, чтобы в себе же ее и преодолеть мучительным, но благотворным духовным творчеством, открыть горизонт Божественной свободы, без того закрытый культурными универсалиями, сдавливающими эту свободу. Это, полагали реформаторы, условие sine qua non, без него свобода недостижима и немыслима. Нельзя рассчитывать, что культура как-то все устроит сама и свобода будет обретена как дар, не выстраданный, а потому и не заслуженный, как результат улучшения жизненных обстоятельств и сглаживания противоречий. Да и сама культура, навязывающая индивиду свои универсалии (даже если они – копии религиозных догматов), вырождается в систему формальных призывов, обнаруживающих свою фальшь в любом серьезном столкновении с жизнью.

Из этого вытекало иное, по сравнению с соловьевской софиологией, отношение к рациональности. Ее присутствие в «царстве кесаря» (по выражению Бердяева) не может быть оспорено: разумность человека – поводырь его поведения в «объективированном мире», от прагматических и познавательных забот до моральных и эстетических оценок. Но «секуляризованный разум» претендует на большее: он стремится к господству, в том числе и над верой, делая ее объектом своей критики. Тем самым рациональность исключает свободу духа, а вместе с нею и нравственную ответственность человека. Философия всеединства Соловьева звала на путь преображения разума, его возвращения к Софии, но этот путь не был пройден. Свернув с него, реформаторы призвали к отказу от неосуществимых притязаний рациональности и ее подчинению вере; христианская культура по их замыслу должна была реставрировать свои средневековые принципы. Это вызвало резкую отповедь со стороны ревнителей научного и социального прогресса[396], в глазах которых реформаторы были донкихотствующими ретроградами, напрасно спорящими с историей. Но идеологические атаки, как это всегда и бывает, только затемняли суть проблемы, не продвигая ее решение.

Реальность культурного кризиса, в начале двадцатого века более очевидная, чем в конце девятнадцатого, вынуждала признать, что пути философии Соловьева и его критиков-реформаторов парадоксальным образом приводят к одному безрадостному выводу: они оба помещают свободу «по ту сторону» истории, признавая ее неосуществимой в реальности. Так или иначе, они оставляют «посюстороннего» человека под опекой культуры, потерявшей свою христианско-гуманистическую ориентацию и обнаружившей свою нежизнеспособность.

Философия П.А. Флоренского – попытка удержания христианской (православной) культуры в условиях наступившего кризиса. Для этого она должна воссоединить разлученные ценности – веру и разум. Похоже на то, к чему призывал Соловьев, но Флоренский ищет единства культурных универсалий, идя иным путем.

Это путь символического антиномизма. В основании рациональности, утверждает мыслитель, лежат не законы логики, не самоочевидные истины или «законы природы», установленные наукой. Рациональность – в признании фундаментального значения антиномии.

София Соловьева встречается с антиномией как следствием распада всеединства. Разум, обнаруживая антиномию, усматривает в ней предел, положенный ему из-за его отъединенности от Абсолюта (антиномии скрывают истину бытия). У реформаторов антиномии показывают и доказывают иррациональность бытия, перед которой разум вынужден отступить, чтобы дать место и основное значение вере. Флоренский трактует дело иначе. Антиномии – это возможность, предоставленная разуму, грешному и падшему, «увидеть истину» в ее божественном смысле, который не может быть явлен разуму, ограниченному законами логики. Это испытание разума свободой, выдержав которое разум способен возвыситься над самим собой – до веры. Не выдержав, он закроет путь веры из страха перед противоречием, а значит, перед Истиной. Тогда в фундаменте культуры – не освобожденный разум, а его плоская проекция, «трещина», углубляющаяся по мере того, как над ней возводится громоздкое, но шаткое здание.

Антиномично не только знание о мире, но и знание о Боге. Антиномична сама вера, рассматриваемая сквозь призму рациональности[397]. Формулировка: «Истина есть антиномия, и не может не быть таковою»[398] – не только методологический, но и мировоззренческий принцип. В форме антиномии перед разумом является вся действительность, в том числе – мир культуры.

Как замечает А.В. Ахутин, это есть софиологическое изменение ориентации мысли, центр которой «переносится изнутри автономного разума в Истину саму по себе»[399]; Божественная София являет себя через антиномию. Но почему именно так, а не иначе? Можно спросить по-другому: антиномичен ли сам Божественный разум или же он только является таковым человеку? В первом случае Божественная мудрость алогична с точки зрения человеческого (Иван Карамазов сказал бы – «евклидовского») ума и, следовательно, непостижима, если этот ум не просветлен верой, зовущей к духовному подвигу самоотречения разума. Во втором случае антиномия выступает как соединительное звено между человеческой рациональностью и «горним» смыслом. Разумеется, чтобы это было именно так, необходима вера в этот смысл. Только вера одолевает страх безумия, с которым не совладать неверующему разуму, сталкивающемуся с неразрешимыми противоречиями, порождаемыми его собственной работой. Вера делает разум свободным от вымышленных им же самим оков, не сбросив которые он обречен быть всего лишь рассудком.

Преображенный верой разум смотрит на Истину сквозь антиномию. Антиномия – символ Истины. Символ же вбирает в себя бесконечное содержание реальности[400] и выступает как «мост» между нею и разумом. Вся философия Флоренского есть символизм, охватывающий собой буквально все сферы, затронутые его мыслью[401]. Между символизмом и антиномизмом – существенная связь: символизм находит предельное выражение именно в антиномизме.

Антиномия – не временное затруднение познания, не парадокс, разрешаемый и устраняемый усилиями логики и опыта. Она связывает конечный и «раздробленный» мир, вмещающий в себя человека, и бесконечную целостность и полноту Абсолюта. Именно связывает, а не разделяет. П.А. Флоренский видит в антиномиях не бессилие разума, приводящее в «теоретическое отчаяние»[402], но, напротив, надежду на то, что Истина не является недоступной и безразличной к человеку Связь между человеком и Абсолютом не прервана, хотя и заключена в форму антиномии. Задача духа в том, чтобы держаться за эту связь как за путеводную нить и двигаться в верном направлении, не соблазняясь обманчивым покоем, который сулят непротиворечивые (но именно оттого слишком далекие от истины) представления о сущем.

Если у Соловьева культура – это тень Божественной Софии, то у Флоренского София потаенно живет в культуре, сообщая ей функцию посредника между человеческим миром и Абсолютом. Но только в той культуре, которая еще сохраняет среди своих универсалий веру (по Флоренскому, это православная вера, но я не буду вдаваться в анализ этой мысли). Если вера гаснет или оттесняется на периферию культурной жизни, сама культура деградирует, она бессильна против распада, вызываемого центробежными силами индивидуализма. Такая культура способна только на пародирование веры, когда формы религиозной жизни лишаются своего духовного содержания и превращаются в пустые ритуалы или правила поведения, кем бы последние ни поддерживались – светской или церковной властью[403]. Флоренский называл это «полуверием», более опасным для культуры, чем откровенное безбожие. В охваченной «полуверием» культуре сама вера и неотрывно связанная с ней нравственность становятся фарисейскими, колеблемыми историческими обстоятельствами или человеческими страстями.

Это, помимо прочего, означает, что реальная (исторически конкретная) культура всегда неоднородна. В ней есть высшие и низшие уровни, преобладание которых вызывается различными обстоятельствами. Соотношение этих уровней может быть исследовано богословско-метафизическим анализом и науками о культуре. Их соединение дает то, что Флоренский называл «конкретной метафизикой»[404]. Она занимается исследованием того, как явление культуры объединяет собою действие культурных универсалий и «вещность», становясь культурным символом, совмещающим в себе бесконечность смысловых потенций и конечную их актуализацию, что и есть антиномия.

Софиология Флоренского есть применение символического антиномизма в философии культуры. Ее основной тезис можно представить так: в каждом культурном событии, в любой конкретной материальной предметности человеческой жизни дышит дух культурных универсалий. Культура – это весь универсум человеческой жизни в его символическом значении. Поэтому упадок культуры наступает тогда, когда распадается связь между предметностью явлений культуры и их символическим содержанием. Когда эти явления перестают быть символами.

Если культура – это система антиномических символов-универсалий, то множественность культур есть следствие того, что такие системы могут быть разными и по составу, и по строению. Они не делятся на более и менее «прогрессивные» (культуры нельзя представить как этапы некой «эволюции»)[405]. Между различными культурами есть единство: они служат средствами осуществления и раскрытия безусловных ценностей, являющихся предметами веры[406]. Эти средства не равноценны. Не все культы, составляющие, по Флоренскому, основу культур, равны в своем символическом значении. Следовательно, можно говорить, что они не в равной мере связывают человеческий мир с миром Истины. И в рамках одной и той же культуры сосуществуют различные пласты, слои, уровни символизации мира – от примитивных до высоких, составляющих самую суть культа. Люди, осуществляющие культурную практику на высших уровнях культуры, принадлежат к особому социальному слою. Это хранители культуры, «жрецы» культа, владеющие особым «тайнознанием», сплачивающим их в «эзотерические» группы. Можно сказать, что культура жива, покуда эти люди находят в себе духовные силы для своей деятельности. Поэтому даже после культурной катастрофы сохраняется возможность и надежда на возрождение культуры – когда к тому позовут исторические условия.

С.Н. Булгаков: софиология как богословие в эпоху кризиса

По общему признанию, в трудах о. Сергия софиология получила наиболее развернутое выражение. Реализация софиологического замысла получила у него форму, вызвавшую в свое время резкую критику со стороны богословов и иерархов церкви (например, положение о Софии как о «четвертой ипостаси» Бога, как о начале «тварной многоипостасности», то есть истоке всего сущего, воплощающего в себе Божественную Мудрость и Любовь)[407]. Я, как уже сказал выше, пройду мимо этой полемики, обращая внимание только на те моменты булгаковской софиологии, которые имеют отношение к обсуждаемой здесь теме.

С софиологией у Булгакова связана надежда на то, что христианство имеет будущее, хотя в настоящем оно вовлечено в общий культурный кризис человечества. Глубинная причина кризиса христианства, полагает мыслитель, в том, что оно не смогло превозмочь отчуждение мира от Бога. По сути, историческое христианство не стало вровень с идеей Богочеловечества. Оно сохранило в себе элементы язычества (манихейство, пантеизм), которые усилились настолько, что «новейшее христианство» оказалось в параличе, утратив силу руководства жизнью и подчинившись ей. Это привело к тому, что мир (читай, культура) «отвращается от такого христианства и объявляет себя и свою жизнь самоцелью»[408]. Христианство пребывает в трагическом бессилии, ибо в нем самом (а не под внешним воздействием) наличествует разделение «мира» и религии. Поэтому оно ничего не может противопоставить разрушительным силам и довольствуется «оппортунизмом», то есть выживанием в изменяющихся культурно-исторических условиях. Тем самым христианство утрачивает (утратило?) свое лидерство в культуре. «Ибо как можно руководить чем бы то ни было, не понимая его, не веря в него, не имея к нему иного отношения, кроме миссионерского приспособления, филантропии и морализма?»[409]

Парадоксальная причина столь плачевного состояния, полагает Булгаков, в том, что основной догмат христианства – Богочеловечество – так и не был понят во всей его силе. Задача софиологии в том, чтобы «дать новое жизненное истолкование тем догматическим формулам, которые Церковь сохраняет в своем предании». Тем самым и Церковь стала бы на единственно верный путь: осознала бы себя «как откровение Богочеловечества, как Софию – Премудрость Божию»[410].

По сути, Булгаков этим претендует на реформацию, возвращение «заблудшей» Церкви к истинному христианству. Но это иное, по сравнению с Бердяевым или Мережковским, направление реформаторства. Для них было главным максимальное высвобождение индивида из-под власти догм, для Булгакова – воскрешение живого смысла догматики, пусть и ценой изменения ее окостеневших форм. Это и есть, полагал он, путь преодоления кризиса, следовательно, путь к спасению.

«В софийном миропонимании лежит будущее Христианства. Софиология содержит в себе узел всех теоретических и практических проблем современной христианской догматики и аскетики. В полном смысле слова она является богословием Кризиса (суда) – но в смысле спасения, а не гибели. И в конце мы обращаемся к потерявшей свою душу, обессиленной обмирщением и язычеством культуре, к нашей исторической трагедии, которая кажется безвыходной. Исход может быть найден через обновление нашей веры в софийный, богочеловеческий смысл истории и творчества. Ибо София – Премудрость Божия осеняет эту грешную и все же освященную землю»[411].

Это означает, что в тварном мире осуществлена божественная мысль и потому между ним и Богом нет непреодолимого барьера. Идеальный первообраз мира не колеблем никакими несовершенствами и изъянами мира реального. То же относится и к человеку: идеальное (или предвечное) человечество в замысле Создателя не опровергается греховным падением. Напротив, само падение является свидетельством свободы, присущей «идеальному человеку». Употребление свободы во зло есть грех, но искупление греха, вселенская метанойя, также есть свидетельство и доказательство свободы. Поэтому свобода, соединенная с божественной мудростью, противоположна свободе, рвущей эту связь, как истина противоположна заблуждению.

Итак, нерушимая связь между Богом и миром, Богом и человеком стоит на противоположности, каковая неустранима одним только человеческим усилием, однако это не означает, что человеку следует пассивно дожидаться ее окончательного снятия Божественной волей. В замысел Божий входит сотворение человека с его собственной свободой (лишенный свободы человек не был бы подобием Бога), то есть творение есть процесс, в котором человек призван к активному соучастию. Но трагедия мира в том, что человек бессилен выполнить это предназначение[412]. Трагедийность пронизывает все бытие человека и оказывается стержнем его христианского понимания. «Христианство берет мировой трагизм в самой глубокой и резкой, самой серьезной форме. И в конце времени оно помещает не розовую идиллию, а самый острый момент исторической трагедии, острый не внешними ужасами, но своей нравственной остротой. Выход, точнее, преодоление трагедии оно ставит в зависимость от сверхъестественных сил, от нового творения, от всеобщего воскресения и создания новой земли и нового неба.»[413]

Если трагедия – характеристика мирового процесса, если трагедийно понимание этого процесса, то тварная София заключает в себе эту трагедию как свою существенную часть. По сравнению с нежной прелестью и целомудренной красотой Софии у Соловьева, этот образ у Булгакова насыщен суровым напряжением. Земная мудрость вбирает в себя трагизм бытия, участвует в нем и принимает эту участь с достоинством. Это мудрость самоограничения, которую Булгаков называет христианской аскезой; именно в ней достигается высота и чистота трагического миропонимания. «.Аскетизм есть принцип борьбы противоположных начал, притом борьбы напряженной, ведущейся с переменным успехом, постоянно угрожающий поражением и никогда не разрешающийся окончательной и прочной победой в пределах эмпирического существования. Таким образом, то, что рассматриваемое объективно, как мировой факт, является трагедией, не имеющей своего разрешения, субъективно, как внутреннее переживание, неизбежно выражается аскезой. Аскетизм и трагизм, неразрывно связанные между собою, имеют одно общее основание, связываются в одном основном учении христианства – в признании реальной силы не только добра, но и зла, в основном дуализме мирового бытия, в неразрешимом диссонансе, в мировой музыке. Отсюда трагедия, отсюда аскетизм, отсюда относительный пессимизм»[414].

Относительный, но не абсолютный; религиозное сознание не может быть ограничено признанием мировой безысходности и согласием с нею. Напротив, само осознание трагизма усиливает стремление к преображению мира, к его «софиению»[415]. В христианской доктрине находят единство посылки теории прогресса и трагедийное понимание мировой истории. «Трагедии, трагического отношения к миру и жизни нельзя устранить из религии креста, которая только и знает разрешение мировой трагедии»[416]. Как возможно это единство?

«Если рассматривать развитие трагедии от первого до последнего акта, то в ней, несомненно, есть свой прогресс, не эвдемонистический, свойственный мещанской комедии. но прогресс в созревании трагического, в результате которого добрые или злые, но первозданные, превозмогающие силы сталкиваются в окончательной борьбе, во всей своей непримиримости. Прогресс трагедии предполагает усиление и укрепление добра, но и параллельное укрепление зла. Он двусторонен и антиномичен, но, во всяком случае, он предполагает рост сознательности и связанное с ним развитие действия».

Участниками трагедии выступают и отдельный человек, и человечество как целое. В каждом из них преломляется и отражается трагедия другого. Индивидуальное сознание, воля, ум включены в универсальное сознание, всеобщую волю, всеединый разум. Всеми силами философ-богослов противится разъединению человечества, распаду его на атомы, столкновение которых приводит к случайным и парадоксальным комбинациям, не обладающим общим смыслом и потому неминуемо распадающимся. Антиномизм бытия – не препятствие, а условие духовного вызревания человечества, сочетающего в себе интеллектуальную смелость с нравственной силой.

Поэтому София трагична. Она бесстрашно встречает антиномии бытия, поскольку помнит свое божественное происхождение, поскольку ее существо соединяет в себе Истину с Добром и Красотой. Не будучи в состоянии разрешить эти антиномии, она знает, что путь деятельного разума не должен уклоняться от них; такова его ноша, его крест, а силу и терпение нести его дает только вера. «Ограниченность и самодовольство философской мысли, которой чуждо всякое сознание трагедии и, более того, присуща уверенность в разрешении и логической разрешимости всех вопросов, привело, как мы знаем, философию к самосознанию, что философия выше религии, есть правда о религии и разъяснение ее. В действительности дело обстоит как раз наоборот: философия исходит и возвращается к религии, именно к религиозному мифу и догмату, и он, а не сама мысль, определяет ее проблему и исход»[417].

Возвращенная к религии, философия должна слиться с богословием, составить с ним одно целое. И это целое – софиология – будет пронизано антиномизмом и трагизмом. Трагедия, обнаруживаемая прежде всего в нравственной сфере, захватывает разум, ставит его перед антиномиями и не позволяет отвернуться или утилизировать их для логической реконструкции Универсума. Булгаков подчеркивает, что через антиномии в софиологию входит трагизм самого бытия; в этом смысле трагизм есть условие постижения мира и Бога верующим разумом. Трагедия мира – причина и внутреннее содержание «трагедии философии».

Этот трагизм охватывает собой культуру. Ее универсалии не только антиномичны, но вступают в противоречие друг с другом. Истина противопоставляется вере, индивидуальная свобода – нравственности, смысл индивидуальной жизни – смыслу человеческой истории. Да это уже и не культурные универсалии (ибо таковыми они могут быть только совместно, образуя систематическую целостность), но совокупность правил, до поры обеспечивающих относительно стабильное сосуществование людей, наций, государств. Эти правила – условия цивилизации, которая есть не что иное, как «приспособление к условиям природной жизни», тогда как «культура – творческое отношение человека к миру и к самому себе, когда человек на свой труд в мире налагает печать своего духа»[418]. Если дух софиен, он не может не находиться в постоянном трагическом напряжении, которое и есть условие, без которого нет культуры.

Но такой софийности культура не выносит. На заоблачной высоте трагизма трудно дышать человеку – не хватает воздуха. И он раз за разом падает в привычные низины, где чувство трагедии притуплено повседневными заботами. Не выдерживает этого и философия, ее обращение к вере остается спорадическим порывом, после которого она чаще всего возвращается в сферу «ограниченной и самодовольной мысли». К той самой, опошленной и уплощенной Софии, которую с таким отчаянием узрел в конце своей жизни Соловьев. А это значит, что «софиение» мира культуры есть процесс, не вмещаемый в историю. Сама история увенчивается эсхатологией. И так же, как В.С. Соловьев, С.Н. Булгаков в конце жизни акцентировал идею о грядущей всемирно-исторической катастрофе и мировом пожаре – последнем акте мировой трагедии. В своих последних богословских трудах он писал, что зло неистребимо, покуда сохраняется отдельность творения от Творца, покуда длится историческое время. «Основа зла в самом характере тварности, как соединения свободного самоопределения и природной данности»[419], а значит, природа и свобода человека неразрывны со злом[420].

София после софиологии

Мы рассмотрели взгляды трех русских софиологов[421]. Не богословские различия между ними занимают нас здесь, но некая общность итогов, к которым приводит их философское развитие. София вошла в метафизические, историософские и культурологические рассуждения с тем, чтобы разрешить важнейшие контроверзы, понимаемые как причины глобального культурного кризиса. Контроверзы были не разрешены, но перемещены вовнутрь этого образа. София в текстах софиологов двоится: София Божественная, всматриваясь в лик Софии тварной, не узнает себя, лицо Софии тварной искажается гримасой страдания, которую, впрочем, сменяет самодовольная ухмылка. Софийность культуры – еще один раздваивающийся мыслеобраз: конструкт всеединства под знаком Нравственного и Благого Разума – призрак, тающий в заоблачной вышине абстракций; конструкту «рационального мироустройства и миропонимания» уже нет никакого дела до Божественного первообраза.

Перемещенное противоречие не исчезает, оно только меняет свое содержание. Вопреки мечтаниям С.Н. Булгакова, современная философия не «возвышается» до богословия, но, напротив, гордится своей «секулярной» автономностью. Хорошим тоном считается рассмотрение идей русских софиологов как безнадежных, устаревших еще в момент своего появления и развития, ретроградных и алармистских попыток русской философии обрести собственное лицо.

Сами эти идеи все больше выглядят как любопытные, даже поучительные, экспонаты культурологической кунсткамеры, как вспомогательный материал для реконструкции истории российской культуры в контексте культуры мировой. Религиозная метафизика занимает по преимуществу историков философии и культурологии. Их исследования используются для того, чтобы передать эстафету софиологии современным гносеологическим или культурологическим штудиям, где наработанные в религиозно-философском дискурсе понятия или смыслообразы получают иной, лишенный религиозной компоненты, смысл.

Например, за принципом софийности признается функция «онтолого-гносеологического обоснования процессов познания»[422]. Это представляют как «рост идеи», продолжающийся и после того, как ее корни извлечены из питавшей их ранее религиозно-философской и пересажены в новую почву, образованную рефлексиями современной гносеологии. Но прежняя София в новом употреблении предстает всего лишь как «.идея цельного знания, в которой различные виды знаний предстают взаимодействующими в режиме дополнения»[423]. Что же это за виды? К ним относят помимо знания, выраженного в системах понятий (например, научного или технического знания), знание на уровне «ощущений и волнений, стремлений и хотений», неявное «личностное» знание, архетипические интуиции (в том числе интуицию самой Софии), знание, получаемое благодаря таким познавательным способностям, которые «традиционно связаны с женским началом (эмоциональность, телесность, чувственность и прочее)», знание художественного образа, мифа, религиозное знание и т. п. Такое расширение софийности «.создает условия для смягчения логоцентрических тенденций в познании, в науке, в понимании рациональности»[424].

Зачем же нужно смягчать «логоцентрические тенденции»? В чем усматривается их вред или опасность? По-видимому, в том, что безудержная рационализация обедняет мир, в котором мы живем, лишает его чувственной, волнующей душу красоты, превращает знания в гипертрофированную груду информации, от которой реальная жизнь человека бесконечно далека. А должно быть совсем иначе: «Каждый акт внимания к миру, независимо от того, будет ли он выражен на языке жеста, художественного образа, Откровения или научной теории, является по-своему незаменимым для постижения и понимания мира и восходит так или иначе к основанию, объединяющему собой потенциал личности, все формы познавательной деятельности, служащему виртуальным источником творческой активности и гносеологической эффективности, стимулом разнообразия внешних проявлений»[425]. Когда же этого нет, мир становится чужим и даже враждебным человеку

Это возвращает к высказываниям Э. Гуссерля о кризисе европейской культуры, наступившем, как считал мыслитель, из-за «порчи» европейского рационализма, заболевшего тяжелыми недугами объективизма и натурализма. Осложнениями этих недугов являются скептицизм и крайний субъективизм, разрушающие систему универсалий этой культуры, составляющих горизонт человеческих ориентаций в мире. Все это порождает неверие в возможность общих (общечеловеческих) ответов на смысложизненные вопросы, ибо, сформулированные на языке «логоцентрического» мышления, они выглядят так, будто задаются не человеком, а неким посторонним для человеческого мира существом. Гуссерль как бы перекликается с софиологией, когда пишет: «Поскольку вера в абсолютный разум, придающий смысл миру, рухнула, постольку рухнула и вера в смысл истории, в смысл человечества, его свободу, понимаемую как возможность человека обрести разумный смысл своего индивидуального и общечеловеческого бытия»[426]. По сути, он ставит задачу, если сформулировать ее в терминах софиологии: как спасти от крушения веру в благотворность земной, тварной Софии в условиях, когда веры в Софию Божественную уже нет?

Рецепты спасения рационализма, предложенные Гуссерлем, общеизвестны. Хорошо известно и то, что они не стали панацеей, но, вопреки замыслам основателя феноменологии, дали начало многим современным антирационалистическим философским течениям. Можно судить и рядить о превратностях судеб философских идей, то ли сокрушаясь, то ли торжествуя по этому поводу. Но это забавы ума, которые все же стоит отложить ввиду серьезности проблемы: возможно ли в принципе сохранение рациональности среди ценностей (универсалий) культуры, в которой угасает или меняет свой смысл ценность веры?

Вопрос не праздный. Чтобы увидеть его актуальность, достаточно даже беглого взгляда на современную культурную ситуацию Европы. Конечно, она во многом неясна, противоречия очевидны. Но диагноз «обезбоженности мира», поставленный тогда, когда культурный катаклизм говорил сам за себя, еще никем и ничем не опровергнут. Как показывают исследования социологов, внешне религиозное поведение людей вовсе не означает наличия религиозной веры. В середине прошлого века Д. Бонхоффер говорил, что люди могут следовать религиозной морали, то есть не будучи воцерковленными, не участвуя в культовых, обрядных формах, хранить в душе смысл вероучения. Сегодняшняя ситуация вывернута наизнанку: люди в той или иной мере выполняют требования культа, не имея веры или будучи суеверными[427]. Сказать прямо, в современной культуре София Божественная мало кого интересует всерьез (с нею не связывают личные смысложизненные интересы). Что же до светской рациональности, она чаще проявляет себя в прагматизме. В пользу последнего говорят не только «факты» социального прогресса (сквозь пелену которых можно и не узреть угроз, этим же прогрессом и вызванных), но главное – более или менее успешный опыт балансирования над катастрофами. По сравнению с этой актуальностью религиозные искания оттеснены на периферию духовной жизни.

Антиномизм софиологии бессилен против постмодернистской иронии по поводу всяческих «измов», а размышления о всеединстве, пронизанные им, почти забыты, сменившись заботами о налаживании локальных «рациональных коммуникаций» и поддержании бытовой солидарности, когда того требуют житейские обстоятельства. Более того, с этими заботами обращаются именно к земной, «посюсторонней» мудрости, которую по-разному наряжают: то в ученые мантии, то в партикулярные платья житейской целесообразности.

С.Н. Кургинян как-то обронил фразу: «Секуляризация и сакрализация – это ритмический процесс, и мы сейчас – в конце этой секуляризационной волны. Мы – в эпохе, когда сакральное становится предметом дня»[428]. Не знаю, какими аргументами мог бы подтвердить свое мнение ученый; во всяком случае, спустя пятнадцать лет после этой фразы волна секуляризации ничуть не ослабла, если брать во внимание феномены современной европейской – христианской по генезису – культуры. Этому нисколько не противоречит тот факт, что на религиозной почве происходят и ожесточаются конфликты, втягивающие в себя народы и государства. Если вглядеться в суть этих конфликтов, нетрудно заметить, что их религиозная внешность чаще всего таит за собой интересы и страсти, к религии никакого существенного касательства не имеющие. Даже апокалипсические ожидания, подогреваемые очередными экономическими, экологическими или политическими провалами, своими словесными оболочками еще как-то перекликаются с евангельскими прозрениями, но внутри себя имеют лишь истерический алармизм или показной пессимизм, когда о близком конце света говорят, расслабившись после сытного обеда.

Время софиологии миновало, но проблемы, ради решения которых она развивалась русскими религиозными мыслителями, остались. Они сегодня не менее, а то и более остры, чем столетие назад.

Павел Роек 

София и проблема универсалий[429]

Софиология – учение чрезвычайно сложное и неясное. Русские философы на удивление по-разному определяли главное понятие в этом учении. Софию определяли в основном как «образуемое содержание Бога-разума», но одновременно она считалась «четвертой ипостасью» или «Ангелом твари» и, более того, «идеальным, совершенным человечеством»[430]. Порою София отождествляется со Христом, Божией Матерью, Церковью, человечеством, миром или Душой Мира, а иногда отличается от них. Более того, понятие Софии было употреблено разными авторами одновременно в разных смыслах (у В.С. Соловьева это понятие имеет не менее десяти смыслов[431]). Все это может привести к убеждению, что софиология является безнадежным случаем непонятного учения, от которого нет никакой пользы для философии.

Но наряду с этими определениями встречаются и другие, которые однозначно указывают на связь софиологии с проблемой универсалий. София определялась, прежде всего, как «вместе и единое, и всё», «множество в единстве», «единое-многое» и «всеединство»[432]. Однако термины «единство во многом», εν και πολλά, unum versus alia обозначают буквально универсалию. Проблема универсалий и состоит именно в том, как множество единичных вещей может одновременно составлять некое единое общее. Более того, сами творцы софиологического учения непосредственно говорили о проблеме универсалий[433]. Русские философы всеединства считали, что София, как всеобъемлющая идея, связывает множество вещей в одно. Следовательно, софиологию можно рассматривать как своеобразную позицию в споре об универсалиях.

В этой работе я хочу проанализировать софиологию именно как теорию универсалий. Попытаюсь в связи с этим развить одно интересное замечание Н.О. Лосского, который обратил внимание на то, что философия В.С. Соловьева и его последователей напоминает теорию «конкретных универсалий», которая была сформулирована английскими неогегельянцами:

Русская философия в лице В. Соловьева и его последователей придает особое значение концепции конкретно существующих идеальных принципов (Логос, София, Адам Кадмон, душа всякого индивидуума) и их воплощению. Абстрактные идеальные начала как таковые неспособны дать миру единство и определенность. Существование подтверждает абстрактные идеи только через посредство живых деятелей, конкретно идеальные принципы («конкретные универсалии» в английской философии) индивидуумов, действующих в соответствии с идеальными формами (курсив мой. – П.Р.)[434].

Насколько мне известно, никто не развивал этого замечания, – вероятно, потому, что те, кто занимаются теорией конкретных универсалий, не занимаются русской философией, и наоборот. Попытаюсь показать, что софиология – это особенная версия теории конкретных универсалий. Более того, вопреки общему мнению, софиология может быть точно выражена логическими средствами и рассматриваться как интересная альтернатива обсуждаемых сегодня решений проблемы универсалий.

Вначале рассмотрим основные тезисы теории конкретных универсалий. Во-первых, универсалии считаются не общими свойствами, но общими субстанциями вещи, и, во-вторых, они не существуют в вещах, но, наоборот, вещи существуют в универсалиях. Конкретные универсалии – это общие целостности вещей, индивиды, «свойствами» которых являются вещи. Далее, во второй части работы, представляются основные утверждения софиологии, понимаемой как позиция в споре об универсалиях. Русские «всеединцы» определяли Софию как «идею всего». В этой части я рассмотрю две теории идей, сформулированные

В.С. Соловьевым и П.А. Флоренским, и попытаюсь их соединить. В третьей части делается попытка сравнить софиологию и теорию конкретных универсалий. С одной стороны, софиология принимает основные утверждения гегелевской теории универсалий и с этой точки зрения является ее частным случаем. Однако, с другой стороны, существуют различия между этими теориями. На первый взгляд в теории конкретных универсалий, в отличие от софиологии, идеи не имеют нормативного характера. София – это не просто сумма существующих вещей, но сумма «положительных» вещей и их «положительных» свойств.

1. Теория конкретных универсалий

Термин «универсалия» происходит из латинского языка. Схоластики толковали это слово как unum versus alia, «одно в другом», «единое во многом»[435]. Хотя с филологической точки зрения эта этимология, пожалуй, неправильна, но философски очень справедлива. Вопрос об универсалиях состоит именно в том, каким образом множество единичных предметов может одновременно составлять некое общее единое.

Спор об универсалиях отнюдь не принадлежит только истории философии. Дискуссии по этой теме ведутся и сегодня, особенно в русле аналитической философии[436]. Даже кажется, что тонкость современных дискуссий достигает уровня средневековых споров. Существует много попыток разрешения этого спора. Некоторые философы считают, что существующее в мире «единство во множестве» состоит только в том, что многие вещи (или их свойства) похожи друг на друга. Это – взгляд современных номиналистов. Другие философы, реалисты, утверждают существование универсалий, которые они чаще всего понимают как общие свойства, реже как общие аспекты.

Одной из реалистических позиций в споре об универсалиях является так называемая теория «конкретных универсалий». Эта теория говорит, что «единством во множестве» являются не общие свойства или аспекты, но целостности, к которым принадлежат единичные предметы. Эти целостности объединяют свои части, и в этом смысле они общие и универсальные. Конкретные универсалии имеют все свойства своих частей, являются их сращением (лат. concretum), конкретизацией[437].

Основателем этой теории считается Г.В.Ф. Гегель[438]. Его концепцию разъяснили и разработали в основном британские и отчасти американские неогегельянцы в конце XIX и начале XX века – Ф.Г Брэдли, Б. Бозанкет, Дж. Ройс[439]. Примерно сто лет назад эта теория пользовалась большим уважением, однако потом, после падения неогегельянства, понятие конкретной универсалии удивительным образом исчезло из метафизических дискуссий. Увы, сегодня почти никто не обращает на нее внимания. Вопреки этому, я считаю, что теория конкретных универсалий имеет важное значение и должна быть возвращена в общефилософский дискурс.

1.1. Традиционное представление

Основным утверждением теории конкретных универсалий является тезис, что универсалия – это не общие свойства, которые существуют в вещах, но общие целостности, в которых существуют вещи. Другими словами, универсалии являются не абстрактными, как обычно считается, но конкретными. Гегель и его последователи строго отличали два вида универсалий: абстрактные универсалии они считали «рассудочными», «несодержательными», «низкими», «мертвыми», тогда как конкретные универсалии они воспевали как «разумные», «настоящие» и «живые», как «истину вещи» и «душу всего сущего»[440].

Само выражение «конкретная универсалия» редко встречается у Гегеля. Он обычно говорил о «понятиях» и «идеях», которые являются и общими, и конкретными[441]. Вот типичное высказывание Гегеля:

Единичное бытие представляет собой какую-либо сторону идеи, последней нужны, поэтому, еще другие действительности (…). Лишь во всех них вместе и в их отношениях друг с другом реализуется понятие. Единичное, взятое для себя, не соответствует своему понятию[442].

Следовательно, общее «идеи» или «понятия» является, по крайней мере, суммой единичного, целым, частями или «сторонами» которого являются единичные вещи.

Таким образом, конкретные универсалии – это не свойства, но скорее субстанции единичных вещей. Это – самое главное утверждение гегелевской теории универсалий. Именно так, как единичная вещь соединяет все свои качества, конкретная универсалия соединяет все свои единичные вещи. Следовательно, отношение между универсалией и единичным предметом мыслится точно так же, как отношение единичного предмета к своим свойствам. Другими словами, конкретная универсалия содержит свои единичные проявления тем же самым образом, которым вещь содержит свои свойства.

Абстрактные универсалии, то есть общие свойства, существуют в вещах: они принадлежат им, включаются в них. Конкретные универсалии, напротив, не существуют в вещах, но вещи существуют в них. Это как будто абстрактные универсалии «вниз головой». Конкретные универсалии охватывают свои вещи, содержат их, объемлют их. Американский неогегельянец Дж. Ройс, один из первых американских философов вообще, говорил о конкретной универсалии таким образом:

Универсалия – это вообще не абстракция, но совершенно конкретное единство, так как факты (т. е. единичные вещи – П.Р.) – все вместе и все по отдельности – суть не только ее реализации, но они включаются в нее, являются ее моментами, существуют только в отношении к себе и к нему Она – виноград, они, индивиды – его ветви[443].

То же самое утверждение, но более красиво выраженное, можно найти у И.А. Ильина, который писал о гегелевской всеобщности:

Особенное входит не только в объем, но и в содержание всеобщего, ибо самое есть член его содержания: содержание всеобщего есть содержание всех особенных понятий, созданных им в себе. Особенное есть, так сказать, кость от кости и кровь от крови всеобщего; однако, оставаясь в его составе, оно подобно не отъединившемуся детищу, но ветви, имеющей жизнь только в связи с единым древом[444].

Отношение конкретной универсалии к своим единичным вещам имеет два аспекта. Во-первых, это отношение типа «целое-часть»: единичное является частью общего. Но универсалии – это не просто целостности, то есть мереологические суммы. Части конкретных универсалий не могут существовать без своей универсалии. Они абстрактные, экзистенциально зависимые от своих универсалий[445]. Они являются гуссерлевскими «моментами», то есть зависимыми частями вещей.

Важно обратить внимание на то, что в случае абстрактных универсалий действует известный из логики понятий закон обратного соотношения объема и содержания, который в случае конкретных универсалий уступает место закону прямого соотношения. Дело в том, что универсалии, понимаемые как индивиды, соединяют свои единичные предметы и всё их содержание. Чем более общий объем имеет конкретная универсалия, тем больше и ее содержание.

1.2. Логический анализ

Теория конкретных универсалий основана, как и теория абстрактных универсалий, на отношении предмета и свойства, конкретного и абстрактного. Это отношение называется по-разному – «присутствием», «бытием в», «существованием в». Это отношение, как говорилось выше, имеет два аспекта – «бытия частью» и «экзистенциальной зависимости». На его основе можно формально выразить понятие конкретной универсалии.

Для этого можно использовать элементарные понятия проективно-модальной онтологии В.И. Моисеева[446]. Отношение «присутствия» напоминает введенное Моисеевым модально-проективное отношение Moda, «быть модой модуса». Формула Moda (x,y) означает, что объект x является «модой», онтологической проекцией «модуса», источника проекции y. Объект x является абстрактом объекта y. Это отношение мыслится как обобщение других разнообразных фундаментальных отношений, таких как «вещь-свойство», «сущее-бытие», «целое-часть» или «множество-элемент». Все эти отношения имеют общие формальные свойства, которыми и обладает отношение Moda, и все они подчинены аксиомам проективно-модальной онтологии.

На основе отношения онтологической проекции можно очень легко определить понятия абстрактной и конкретной универсалии. Абстрактную универсалию (AU) можно понимать как общую онтологическую проекцию («моду») разных единичных предметов:

Конкретную универсалию (CU) можно определить как сущность, онтологическими проекциями которой являются единичные предметы («модус»):

Эти определения делают возможным сравнение этих двух пониманий универсалии. Нужно обратить внимание на два важных следствия данных определений. Во-первых, в теории конкретных универсалий то, что обычно считается индивидуумом, похоже на свойство. Все единичные вещи могут существовать в конкретных универсалиях, зависеть от них. Таким образом, они не являются «первыми субстанциями» в смысле Аристотеля. Более того, согласно сторонникам теории конкретных универсалий, существует, по сути дела, только одна «первая субстанция», а именно – всё содержащая конкретная универсалия.

Во-вторых, легко увидеть, что все конкретные предметы, в том числе обыкновенные вещи, являются универсалиями, так как соединяют в одно все свои свойства. Всё в мире общее, но конкретно общее.

2. Элементы софиологии

Несомненно, главным понятием софиологии является София. Русские философы для ее описания употребляли язык Платона. Поэтому они определяли Софию как идею всего. София есть, словами В.С. Соловьева, «мир идеальных сущностей, царство идей», «идеальное всё, мир идей, царство идей», «идеальная полнота всего» и «всеединая идея»[447]. София есть, как писал С.Н. Булгаков, «идея Бога в самом Боге», «мир идей», «мир умопостигаемых, вечных идей», «организм живых идей», «идеальный организм идей»[448]. Наконец, П.А. Флоренский говорил, что София – это «единство идеальных определений твари»[449].

Кажется, «спор о Софии» не касался самого факта существования так понимаемой Софии. Речь шла лишь о ее статусе, об отношении к Богу и к миру. Обладает ли София, как некогда намекал Булгаков, личностью или это только, как утверждали его противники, существо безличное?[450] София существует в Боге вечно или сотворена во времени? Она причастна Божией природе или является Его энергией?[451] Наконец, она соответствует всем частям мира, включая зло, или только некоторым слоям вселенной?[452] От решения этих проблем зависит ряд богословских вопросов, касающихся смысла Воплощения, природы Христа или иконопочитания[453]. Но критики софиологии не отвергали существования «царства идеи», только приписывали ему какой-то другой статус, нежели Соловьев, Булгаков или Флоренский.

Здесь я буду заниматься исключительно самим понятием Софии. Попытаюсь доказать, что «платоновскую» идею лучше понимать как «гегельянскую» конкретную универсалию. Но чтобы точно определить, что имели в виду русские философы, когда говорили об «идее всего», надо прежде всего понять, как они понимали «идеи». Хочу обратить внимание на две теории идеи, разработанные русскими софиологами. Во-первых,

В.С. Соловьев отделил «идеи» от «понятий», и, во-вторых, П.А. Флоренский выделил два вида идей – ω-идеи и Ω-идеи. Рассмотрение этих двух теорий может помочь в разъяснении того, чем является София.

2.1. Теория идеи В.С. Соловьева

Различение понятия и идеи является первым и самым важным шагом для правильного понимания Софии. Это различие, которое часто обнаруживается у В.С. Соловьева[454], потом было принято другими русскими философами[455]. Во-первых, понятия создает человеческий ум и они создаются на основе абстрагирования общих признаков от наличных вещей, а идеи существуют независимо от человеческого ума и являются индивидуальными, конкретными существами. Во-вторых, и понятия, и идеи могут быть общими и могут составлять иерархические системы. В-третьих, между понятиями и идеями существует тесная связь, но их нельзя отождествлять. Смешение понятий и идей привело, по мнению софиологов, к бесконечным спорам об универсалиях и к заблуждениям в учении Аристотеля и Гегеля.

Итак, понятия – это порождения человеческого ума. Они абстрактны в том смысле, что соответствуют общим, абстрактным свойствам вещей. Но, прежде всего, понятия принадлежат области мышления и языка, их можно понимать как общие имена, предикаты. Все совершенно по-другому в случае идеи. Идеи существуют независимо от человеческого познания, отнюдь не являются произведениями нашей мысли. Идеи, как говорил В.С. Соловьев, имеют объективное бытие по отношению к нашему познанию и одновременно субъективное бытие в них самих, то есть они сами суть субъекты[456]. Таким образом, идеи существуют в мире, а не только в языке или мышлении.

Далее, понятия и идеи схожи в том, что составляют некую иерархию. Понятия и идеи бывают общими и могут включать друг друга. Эту структуру общих и более частных понятий древние называли «деревом Порфирия»[457]. Поскольку идеи тоже могут быть общими, существует похожая иерархия идеи[458]. Самую общую идею Соловьев и называл Софией[459].

Порядок понятий и порядок идей, однако, отличаются друг от друга. В области понятий действует закон обратного отношения содержания и объема – чем более общее понятие, тем оно беднее. В области идей наоборот – чем более общая идея, тем она богаче содержанием. Как говорил В.С. Соловьев, «частные идеи, составляющие объем идеи общей, вместе с тем составляют и ее содержание (…) и, следовательно, чем шире объем, тем богаче содержание»[460]. Таким образом, самая общая идея, София, является и самой богатой. Ее объем и содержание объемлют все.

Именно закон прямого отношения объема и содержания свидетельствует о том, что идеи – это конкретные существа. Общая идея является сращением своих подчиненных, более частных идей и единичных предметов.

Какова связь между понятиями и идеями? В.С. Соловьев считал, что все понятия являются отражением, «указаниями» или «тенями» идеи[461]. Они, конечно же, не содержат всей полноты содержания идей, являются плодом отвлеченного мышления, которое только касается поверхности действительности. Но все-таки наличие понятия свидетельствует о существовании соответствующей идеи.

Согласно С.Н. Булгакову, связь понятия и идеи менее тесная. Не всем нашим понятиям непосредственно соответствует одна идея. Понятия возникают в зависимости от разнообразных условий, прежде всего прагматических[462]. Понятия имеют основание в идеях, но оно обычно косвенное и опосредованное. Понятия «отражают идеи», но мир идей «.преломится через призму относительного человеческого мышления»[463]. Взгляды Булгакова на связь понятий и идей напоминают современный подход к проблеме соотношения предикатов и универсалий[464].

С.Н. Булгаков подчеркивает, что нет необоснованных в идеях понятий, все они коренятся в мире идей и даже пустейшие и ничтожнейшие понятия суть «паразиты, вырастающие на живом дереве идей»[465]. С другой стороны, нет понятий, в полной мере соответствующих идеям. Идеи находятся вне рамок адекватного человеческого познания. Согласно

С.Н. Булгакову, заблуждение Гегеля состояло именно в отождествлении идей и понятий[466].

Весьма характерно, что В.С. Соловьев и С.Н. Булгаков, сопоставляя идеи и понятия, прямо упоминали о споре об универсалиях. В чрезвычайно интересном замечании в «Чтенияхо Богочеловечестве» Соловьев утверждает:

На смешении идей с понятиями основан, между прочим, знаменитый в схоластике спор номиналистов и реалистов. Обе стороны были, в сущности, правы. Номиналисты, утверждавшие universalia post res, разумели первоначально под universalia общие понятия и в этом смысле справедливо доказывали их несамостоятельность и бессодержательность, хотя, определяя их как только nomina или voces, впадали в очевидную крайность. С другой стороны, реалисты, утверждавшие universalia ante res, разумели под ними настоящие идеи и потому основательно приписывали им самостоятельное бытие. Но так как обе стороны плохо различали эти два значения слова universalia или во всяком случае, не определяли этого различия с достаточною точностью, то между ними и должны были возникнуть нескончаемые споры[467].

Следовательно, правильное решение спора состоит в том, чтобы принять существование идей и отвергнуть независимость понятий. Похожее замечание встречается и у С.Н. Булгакова. По его мнению, спор об универсалиях касался прежде всего статуса понятий. Реалисты, согласно Булгакову, утверждали, что понятия прямо соответствуют идеям, тогда так как номиналисты считали их только словами. В сущности, и реалисты, и номиналисты были правы, так как понятия, с одной стороны, связаны с идеями, и поэтому они – realia, но, с другой стороны, их связь с идеями является косвенной, и в этой мере они только nomina[468].

Оценка этих общих исторических замечаний довольно сложна. Весьма вероятно, что они не соответствуют сути средневекового спора об универсалиях[469]. Но эти замечания много говорят о том, как представители философии всеединства понимали универсалии.

2.2. Теория идей П.А. Флоренского

В.С. Соловьев различал понятия и идеи, тогда как П.А. Флоренский отличал два вида идей. Согласно Флоренскому, идеи можно понимать или как произведения, или как суммы свойств единичных вещей[470]. В первом случае идеи – это общие свойства, которые принадлежат многим единичным предметам. Во втором случае идеи – это общие целостности, к которым принадлежат многие предметы. Идеи в этом втором смысле, который является первоначальным для определения Софии, – это роды, а не просто классы вещей.

П.А. Флоренский был первым и, насколько мне известно, единственным философом, который предложил логический анализ абстрактной и конкретной общности[471]. Пусть предмет А обладает свойствами а1, a2, a3, a4…, an и предмет B имеет свойства b1, b2, b3, b4…, bn. Согласно принципу реализма две вещи могут обладать буквально общими свойствами. Например, первые три свойства этих предметов могут быть нумерически тождественными: а1=b1, a2=b2 и a3=b3. В общем случае вещи могут иметь и «свои» свойства, которые не принадлежат ничему другому, кроме них.

Итак, идеи в первом смысле, обозначаемые символом ω, – это просто общие свойства. Если предметы А и B понимать как множества свойств, получается, что ω-идеи – это их произведение:

Например, ω-идея человека – это общие свойства, которые присущи всем людям.

Идеи можно, однако, понимать другим образом – как суммы вещей. Ω-идея – это не только общие свойства, но буквально все свойства вещей. Формально:

Ω-идея человека – это совокупность всех свойств всех людей. Ω-идея, конечно, содержит ω-идею человека, так как общие свойства вещей принадлежат ко всем их свойствам. Кроме общих черт, она содержит и все другие своеобразные и единичные свойства вещей.

Основная разница между этими видами идеи состоит в том, что ω-идеи принадлежат вещам, тогда как самые вещи принадлежат Ω-идеям. Кстати, в рамках этой теории идеи можно сформулировать известный закон прямого соотношения содержания и объема ω-идеи и обратного Ω-идеи:

Если предмет А причастен своей Ω-идее, то ему причастна его ω-идея. Чем более «велика» Ω-идея, тем менее «велика» ω-идея и наоборот,

Согласно П.А. Флоренскому, Ω-идеи – это идеи в собственном смысле, цель поисков платоновской и аристотелевской философии[472]. Таким образом, ω-идеи – это только первая степень общности.

Флоренский идет, однако, дальше. Определение идеи как суммы признаков является для него только необходимым, но не достаточным условием. Ведь сумму можно сделать из всего, не только из вещей, которые принадлежат одной универсалии. Поэтому автор «Смысла идеализма» добавляет еще одно условие. Предметы, суммой которых является идея, связаны между собой по той причине, что все они рассматриваются как «порожденные одним началом».

Как это можно понимать? П.А. Флоренский предпринимает две попытки разъяснения этого условия. Во-первых, он обращает внимание на то, что идеи – это роды. Самым лучшим примером рода является семья. Принадлежность к одному роду решает буквально отношение рождения, то есть некая экзистенциальная зависимость между особями. Члены одного рода не обязательно похожи друг на друга, но необходимо кровно связаны друг с другом.

Родичи носят одно имя, как ветви одного корня. Общее их – не отвлеченно общее, но конкретно-общее; оно одно в них. Это – их род. (…) Один в них – род их. (…) Будучи порождениями одного корня, родичи и остаются одним – именно родом, γένος, gens-genus[473],

Таким образом, Q-идеи надо понимать как суммы «кровных» вещей, а значит – вещей, которые зависят от одного начала.

Во-вторых, П.А. Флоренский говорит, что идею можно понимать как четырехмерный предмет, а единичные вещи – как его трехмерные проекции. Это совершенно новое и очень интересное толкование идеи. Флоренский пишет:

Множество похожих друг на друга объектов может объясняться их проективностью. Это – трехмерная проекция четырехмерного единого объекта. Но, в тот момент, когда отверзнутся очи наши и мир окажется глубоким – мы увидим лес, как единое существо, и всех коней – как единого сверх-коня, а человечество как единое Grande Etre О. Конта, как Адама Кадмона Кабаллы или как Übermenscha Фр. Ницше46.

Все проекции зависимы от того, чего именно они являются проекциями. Таким образом, «проективная теория идей», равно как «семейная теория», требует того, чтобы все вещи одной идеи были зависимы от одного начала.

Похожую теорию идей, видимо под влиянием П.А. Флоренского, развивал и С.Н. Булгаков:

Если бы можно было изнутри взглянуть на семью, на род, нацию, человечество, то всё это представлялось бы как единое, многоликое, многоочитое существо[474].

Следовательно, род, по его мнению, – это целое, частями которого являются индивиды.

2.3. Соединение теорий В.С. Соловьева и П.А. Флоренского

Легко можно заметить, что теория идей П.А. Флоренского является дополнением теории идей В.С. Соловьева. Эти две концепции можно соединить и получить более полную картину

С одной стороны, Соловьев отличал понятия, которые творит человеческий ум, и идеи, которые существуют независимо от познания. С другой стороны, Флоренский отличал абстрактные Ω-идеи, которые являются произведением свойств вещей, от конкретных Q-идей, которые являются суммами свойств. Соединяя эти два измерения, получаем следующую схему:

Таким образом, существуют четыре возможные категории общего: абстрактные понятия, конкретные понятия, абстрактные идеи и конкретные идеи.

(1) Абстрактные понятия, о которых говорил В.С. Соловьев, – это понятия в обычном смысле. Они сотворены человеком, существуют только в уме и в какой-то степени соответствуют абстрактным или конкретным идеям. Хотя эти понятия являются общими, их нельзя называть универсалиями, поскольку они принадлежат области языка, а не мира.

(2) Конкретные понятия не существуют, так как полнота содержания конкретных идей выходит за пределы человеческого познания. Человеческое мышление может быть только абстрактным. Непосредственно говорил об этом С.Н. Булгаков, критикуя Гегеля. Согласно Булгакову, ошибка Гегеля заключается именно в том, что немецкий философ считал возможным полное отражение в конечных понятиях содержания конкретного[475].

(3) Абстрактными идеями являются ω-идеи П.А. Флоренского, общие свойства вещи. ω-идеи, хотя реальные и совершенно независимые от человеческого познания, составляют только первую, предварительную степень общности. Содержание ω-идеи не раскрывает полноты содержания единичных конкретных вещей, но лишь их общие черты.

(4) Настоящими идеями являются конкретные идеи, то есть «идеи» Соловьева и Q-идеи Флоренского. Это целостности, частями которых являются «проективно» или «семейно» связанные вещи. Q-идеи включают в себя все содержание единичных вещей, которые являются их абстрактными частями или моментами.

Все указанные виды общего, в свою очередь, образуют иерархические структуры более общих и подчиненных им менее общих понятий или идей. В структурах понятий и ω-идеи действует закон обратного соотношения объема и содержания, тогда как в структуре Q-идеи – закон прямого соотношения. Замечательно, что иерархии абстрактных универсалий, которая имеет вид дерева, соответствует иерархия Q-идеи, которая образует «корни» этого дерева.

Самыми общими ω-идеями являются, по-видимому, те, что в средневековой философии назывались трансценденталиями – бытие, единство, благо, истина и красота[476]. Нет сомнений, что самой общей Q-идеей является София, конкретная идея всего. Таким образом, традиционное учение об абстрактных универсалиях и теория трансценденталий дополняются теорией конкретных универсалий и софиологией.

3. София как конкретная универсалия

Сходство теорий идеи В.С. Соловьева, П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова, с одной стороны, с теорией универсалии Гегеля, с другой стороны, просто поразительно. Теперь я хочу подчеркнуть две основные точки соприкосновения и заметить одно различие в обоих учениях.

В русской софиологии можно легко найти два основных тезиса теории конкретных универсалий. Во-первых, «идея всего» является общим индивидом, а не общим свойством или понятием. Прямо говорит об этом Соловьев:

Универсальность существа находится в прямом отношении к его индивидуальности: чем оно универсальнее, тем оно индивидуальнее, а поэтому существо безусловно универсальное есть существо безусловно индивидуальное (курсив мой. – П.Р,)[477].

Сходным образом пишет и Булгаков:

В идее и общее, и индивидуальное существует как единое (…). В своей идее род существует и как единое, и как полнота всех своих индивидов, в их неповторяющихся особенностях, причем это единство существует не только in abstracto, но in concreto[478].

О Софии можно говорить как о понятии только в связи с Божественным, бесконечным умом. София является мыслью Бога о мире, но мысль эта имеет конкретный характер, так как «Бог мыслит вещами»[479].

Во-вторых, в случае Софии отношение единичного и общего имеет характер отношения «часть-целое». Единичное содержится в Софии таким же образом, каким часть содержится в целом. Соловьев и его последователи часто говорили, например, о том, что София является «организмом», «органами» которого являются единичные вещи[480].

Софиологию следует понимать не только как частный случай теории конкретных универсалий, но как ее разработанную особым образом версию. Предложения П.А. Флоренского, который пытался разъяснить природу отношения общего и единичного, и его попытки формального анализа идеи являются большими достижениями этой теории.

Однако, по-видимому, есть существенная разница между русской софиологией и теорией конкретных универсалий, по крайней мере, в том виде, в каком она была тут представлена. София не является просто суммой или конкретизацией эмпирического мира, но имеет нормативный смысл. С.Н. Булгаков говорил:

Каждое существо имеет свою идею-норму, оно ищет и творит себя по определенному, ему одному, его идее свойственному образу (…). Ему задана именно эта идея, и, осуществляя ее, ею и в ней оно входит в организм Софии, становится причастным εν και παν[481].

Следовательно, София является «идеальным миром» не только потому, что она есть идея, но и потому, что в ее составе нет лжи, зла и безобразия. В Софии, как говорит Булгаков, нет «тьмы» и нет «отрицания», она есть «одно да без нет»[482]. Таким образом, кажется, что «всё» в определении Софии как «идеи всего» не означает буквального всего. София является конкретизацией не всего наличного бытия, но только истинного, доброго и красивого. Эмпирический мир может не соответствовать Софии, он соответствует Софии потенциально, а не актуально[483].

Таким образом, кажется, что между Софией и самой общей конкретной универсалией существует разница объема, так как понятие конкретной универсалии не имеет соответствующего ограничения.

Но все не так просто, потому что можно сомневаться в онтологическом статусе лжи, зла и безобразия, «тьмы» и «отрицания». Если, как говорится в платоновской традиции, они лишены бытийности, если считать их только отсутствием истинного, доброго и красивого, они не составляют никакой части конкретной универсалии. Следовательно, объемы Софии и самой общей конкретной универсалии могут совпадать. София и конкретная универсалия могут охватывать буквально всё реальное, но только при условии, что не всё является реальным.

Заключение

Софиология, наряду с имяславием, является наиболее характерным учением русской философии. Существуют по меньшей мере два мифа, связанные с русской философией, которые касаются также софиологии, – миф оригинальности и миф иррациональности. Интересно, что эти мифы существуют как среди сторонников, так и среди противников русской философии. Кажется, анализ софиологии как теории универсалий опровергает оба эти мифа.

Согласно первому мифу русская философия, в частности софиология, является своеобразным и оригинальным достижением русского духа[484]. Однако, если я не ошибаюсь, ту же самую теорию универсалий примерно в то же самое время развивали в другом уголке Европы английские неогегельянцы[485]. Интересно, что любимым занятием русских философов, в том числе софиологов, была критика Гегеля. Еще интереснее, что именно русский философ И.А. Ильин лучше всех показал, какова природа гегелевских понятий.

Согласно второму мифу русская философия лишена рационального смысла и основана на личных чувствах или мистическом опыте. Так о софиологии думали ее творцы[486] и многие толкователи[487]. Мне все-таки кажется, что софиология, если понимать ее как позицию в споре об универсалиях, является учением вполне понятным, – более того, для определения ее понятий можно успешно употреблять логические средства[488].

Таким образом, софиология – самая русская философская концепция – имеет универсальный и рациональный характер. По моему мнению, это безусловно положительные ее черты, которые нисколько не уменьшают оригинальности софиологии, так как оригинальное означает не «новое» или «неповторимое», но «близкое началам». Философия и метафизика не могут быть лишь национальным, а тем более иррациональным занятием. Софиология является последним выражением идеи конкретных универсалий и ее творческим развитием. Те, кто серьезно занимаются проблемой универсалий, должны иметь ее в виду. Тем более что русские софиологи обнаружили чрезвычайно важные следствия своей теории для богословия, эстетики и даже для экономики.

Однажды В.С. Соловьев рассказывал в письме к гр. С.А. Толстой свои поиски идеи Софии у других авторов. Между прочим он с неким разочарованием писал о поляках:

Познакомился немного с польскими философами, – общий тон и стремления симпатичны, но положительного содержания никакого, – пара нашим словянофилам[489].

Я хочу верить, что «общий тон» моей работы хотя в какой-то мере «симпатичен» софиологам и что они найдут в ней хотя бы немного «положительного содержания», которого безуспешно искал у польских философов Соловьев.

В.А. Бачинин 

Софиологический интертекст в дискурсивных полях классики и модерна (случай С.С. Аверинцева)

1

У софиологической проблематики имеется существенный аспект, на который до сих пор мало кто обращал внимание и который можно было бы назвать социально-историческим или исторически-социоло-гическим. Его суть можно обозначить, с одной стороны, в виде вопроса: «Почему тема Софии-мудрости стала интересна определенной части русской интеллигенции Серебряного века?», а с другой, в форме предположительного ответа, сведенного к нескольким тезисам. Во-первых, Серебряный век – это эпоха невиданного дотоле в России распространения секуляризма, начало апостасийного модерна, когда на горизонте культурного сознания стал умаляться и почти исчез образ Бога. Вместе с ним стали исчезать и страх Божий, и истинная мудрость, которая, согласно Библии, есть страх Божий. Мир и его культура становились всё более безумными. Та высокая мудрость, которая была присуща поэзии Пушкина и романам Достоевского и которая была пронизана библейским духом, стала вытекать из посеребренного сосуда русской культуры, и в начале XX века ее осталось в нем только на донышке.

Несмотря на то что культура молодого русского модерна и русский народ с катастрофической скоростью теряли истинную мудрость, никто об этом особо не жалел. И только незначительная часть творческой интеллигенции задумалась над этой утратой. Для нее-то София-мудрость и стала доминирующим экзистенциалом, ключевой теологемой. Через нее софийная проблематика вошла в дискурсивное пространство русской культуры. Но примечательно то, что она оказалась практически вырвана из своего законного лона, из библейского текста, отдалена от него и очутилась во власти весьма вольных рефлексий и спекуляций, далеко не всегда вразумительных и продуктивных.

2

Сама по себе тема Софии предоставляет широчайшие возможности для теологических, философских, культурологических, социально-этических и прочих размышлений. Характерно, что русская религиозно-философская мысль в лучшую пору своего развития, именуемую ныне Серебряным веком, не преминула воспользоваться этой возможностью и образовала пространное дискурсивное поле вокруг этого древнего концепта.

Библиологема мудрости (хокма, софия, Божия премудрость) занимает важное место в Книгах Иова, Притчей Соломоновых, Екклезиаста, в ряде неканонических книг, которые из-за этого даже именуются книгами мудрости. Эти тексты отличает особая глубина экзистенциальной рефлексии, целенаправленная проработка богословско-онтологических и богословско-антропологических оснований софиологического дискурса, что сближает их со многими классическими философскими текстами, где речь идет о мудрости как вневременной и надситуативной философско-этической универсалии, сохраняющей свою значимость во все эпохи и при любых обстоятельствах.

Библейская Божия премудрость – это, во-первых, сущностный атрибут Бога и, во-вторых, ведущий принцип воздействия Творца на тварный мир. В этих своих качествах она позволяет Богу регулировать отношения с миром, природой, обществом и человеком.

На сущность миротворящей премудрости проливает определенный свет аристотелевское учение о причинности. Согласно Аристотелю, существуют четыре основных типа причин – формообразующие, материальные, деятельные и целевые. Каждая пребывает отдельно от других, и лишь соединившись вместе, слившись в общий причинный континуум, в единый энергетический вектор, они приводят к возникновению той или иной реалии, а взятые в качестве эпистем, позволяют увидеть данную реалию не в статике, а в динамике возникновения, становления и существования. Аристотель употребляет, наряду с категорией причины, еще и понятие начала, отождествляя их. В его понимании это оправданно, поскольку причины действительно пребывают у истоков вещей и выступают как их исходные начала.

Указанные четыре причины с присущими им признаками всеобщности, необходимости и достаточности свидетельствуют, что в детерминации любой из реалий, которыми живы мир и человек, участвуют не только прошлое (материальные причины), настоящее (деятельные причины) и будущее (целевые причины), но и сама вечность и сверхфизический мир (формальные причины). Не исключено, что на концепцию Аристотеля могла оказать влияние теоретическая позиция Платона, который, по свидетельству псевдо-Плутарха, выделял три сходных типа причин: 1) «то, под воздействием кого.» (творящая причина); 2) «то, из чего.» (материальная причина); 3) «то, для чего.» (целевая причина).

Аристотель обозначил общие признаки своего каузального конструкта в его необходимой и достаточной полноте, которая была полнотой не описательной, а концептуальной. Методологическая ценность этого метафизического эскиза такова, что позволяет использовать его в качестве исследовательского инструментария при изучении самых сложных объектов. Так, примененная к задаче осмысления библиологемы премудрости, она позволяет предположить, что та может рассматриваться как средоточие всех четырех причин. Если она была при Господе «художницею» (Притч 8:30), то это означает, что она играла одновременно роль формообразующей, деятельной и целевой причин. При ее посредстве Господь образовал «начальные пылинки вселенной», землю, горы, холмы, воды (Притч 8:26–29), то есть всё то, что стало материальным основанием жизнетворческого процесса.

В эпоху модерна теологема премудрости перемещается из классического, традиционно теоцентрического дискурса в дискурс антропоцентрический, переходит из богословского контекста в философско-художественно-антропологический контекст[490]. В результате премудрость-софия утрачивает трансцендентный характер, превращается в личное существо, в символ женственности, а в отдельных случаях и в обобщенный образ земной женщины (А. Блок), что заставляет говорить уже не столько о софиологии, сколько о поэтической софиографии.

Вл. Соловьев сблизил образ Софии с идеей всеединства и практикой философствования, увидев в первой «единство истинное», не противополагающее себя множественности, не исключающее ее, а, напротив, всё в себя включающее. Он утверждал, что в человеке заложено стремление к мудрости, любовь к ней, часто имеющие вид глубинного интереса к философствованию. Иногда эта любовь принимает причудливый вид платонической любви мужчины к женщине, в которой мужчина усматривает отдельные черты и признаки образа Софии. В подобных случаях он обнаруживает способность любить в своей избраннице Софию, а в Софии – свою возлюбленную.

Н.А. Бердяев в работе «Смысл творчества» двинулся еще дальше по пути антропологизации софиологического дискурса, обратившись за поддержкой к Я. Беме и его идее андрогинности Адама, который будто бы до грехопадения являлся юношей-девой и чье девство было мудростью-софией («Вечнодевой»), утраченной после грехопадения. Согласно Бердяеву, Христос взошел на крест, чтобы восстановить в человеке истинный образ Божий, освободить его андрогинную сущность от мужских/женских различий. Истинный образ Божий сосредоточен не в мужчине и не в женщине, а в юноше-деве.

Эта довольно странная, отнюдь не христианская софиологическая конструкция отклоняется столь далеко от исходных библейских смыслов, что превращается фактически в антибиблейскую, антихристианскую. Истинно христианское сознание, прочно стоящее на библейских основаниях, не в состоянии принять эту девиантную модель.

3

На сегодняшний день пространство софиологического дискурса обрисовано достаточно отчетливо. В его контексте заслуживают внимания работы С.С. Аверинцева[491], который уже в наше время, на излете эпохи модерна попытался внести свой вклад в осмысление софийной проблематики. Его позиция представляет интерес как своеобразная концептуальная квинтэссенция, как определенный итог исторического развития софиологического дискурса на протяжении последнего столетия, включая Серебряный век русского модерна, «железный век» советского авангардизма и переходное, смутное время, соединяющее/разделяющее модерн и постмодерн.

Из текстов С.С. Аверинцева видно, что его привлекают культурологические параллели между греческой богиней Афиной и Софией. Его частые попытки перевода библейских семантических и аксиологических формул на язык греческой мифологии и платоновского идеализма создают широкое поле для интеллектуальных экзерсисов в духе культурологической компаративистики. Так, исследователь охотно подчеркивает, что библейская характеристика Софии как «художницы» сближает ее с Афиной. «Как и эллинская Мудрость, облекшаяся в образ Афины, библейская Премудрость есть девственное порождение верховного Отца, до тождества к Нему близкая»[492]. Библейская мысль о Премудрости, вышедшей из уст Всевышнего (Сир 24:3), также заставляет его вспомнить Афину, исшедшую из главы Зевса.

Подход Аверинцева отличается парадоксальными сочетаниями глубоких и тонких формулировок с суждениями, которые весьма трудно принять, если придерживаться библейской концепции мудрости. С одной стороны, признается, что премудрость ветхозаветных книг – это «самораскрытие сокровенного трансцендентного Бога в строе природы, в строе человеческого коллектива и в строе индивидуальной человеческой "духовности"»[493]. Говорится также о том, что премудрость в своем отношении к Богу представляет собой «мироустрояющую волю». Но когда Аверинцев пишет о том, что в библейских книгах премудрость Божия присутствует как «личное, олицетворенное существо»[494], с этим невозможно согласиться. То, что премудрость говорит как бы от своего лица, еще не значит, что она обладает онтологической самостоятельностью. У нее нет бытийной автономии, что видно уже из самого ее названия: она – Божия премудрость, то есть принадлежность Творца, Его атрибут, но никак не отдельное «существо», наподобие носительницы языческой мудрости греческой богини Афины.

Невозможно согласиться и с суждением Аверинцева о Божией премудрости как о «девственном порождении верховного Отца». Это указание на «девственность» премудрости, заимствованное из греческого мифологического контекста, где плотское, телесное составляет существенную составляющую теологического дискурса, в данном случае совершенно неуместно. Оно идет вразрез с библейской концепцией Творца как чистого духа и премудрости как Его же атрибута. Этот атрибут не может считаться «порождением» Бога-Отца, поскольку существует с ним вечно, «искони», пребывает при Нем всегда, так же как и другие Его свойства – всемогущество, благость, любовь, милость, всеведение и др.

Человеческая мысль, если она дорожит библейским духовным наследием, обязана хранить верность духу и букве Священного Писания. На этот счет в Библии существуют совершенно однозначные предписания, которые важны для верующих ученых. Так, в «Откровении святого Иоанна Богослова» говорится: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни, и в святом граде, и в том, что написано в книге сей» (Откр 22:18–19). Теологическое сознание не вправе идти путем отделения свойств Бога от их носителя, гипостазировать их, придавать каждому них относительную онтологическую автономию и тем самым изображать Творца окруженным свитой из гипостазированных «порождений». Подобный перевод премудрости из статуса сущностного атрибута Творца в статус сотворенного существа выглядит уступкой языческому политеизму

Вызывает недоумение и следующий пассаж аверинцевского текста: «Специфику Софии составляет женственная пассивность, сопряженная с материнской многоплодностью. Если по отношению к Богу София – пассивно зачинающее лоно, "зеркало славы Божией", то по отношению к миру это – строительница, созидающая мир.»[495]. И в другом месте: «Премудрость как синоним начала есть материнское лоно изначальности, первопринцип бытия»[496]. Еще он говорит о том, что из образа Премудрости невозможно исключить «женственные черты»[497].

Кроме аллюзий, отсылающих читателя ко всё тому же мифоязыческому интертексту, здесь присутствуют коннотации, как мы бы сейчас сказали, феминистского характера. Они не столь выразительны, как у Вл. Соловьева с его концепцией Софии – «Вечной Женственности». Аверинцев остерегается двигаться в русле соловьевского концепта из-за его слишком откровенно антибиблейского характера, однако совершенно избежать его влияния ему не удается.

Кому-то может показаться, что подобные феминистские ноты придают суждениям исследователя некий модернистский шарм. Несомненно, за ними просматриваются определенные социокультурные обстоятельства, воздействующие с определенной степенью навязчивости на софиологическую мысль, в которой феминистский дискурс находит подспорье для подкрепления своих позиций. Но при этом та цена, которую приходится платить за сближение софиологии и феминизма, оказывается непомерно высока и вряд ли оправданна. Мысль Аверинцева, внешне пытающаяся казаться возвышенной и благородной, на самом деле незамедлительно падает с высот библейской одухотворенности, подобно подстреленной птице, соскальзывает вниз, туда, где царит материальность, напоминающая нечто вроде дантовской воронки, уходящей вниз и образующей то жизнепорождающее, «всезачинающее материнское лоно бытия», о котором рассуждает наш автор, но которое никак не вписывается в библейскую онтологию.

Гипостазируя и персонифицируя Софию, Аверинцев указывает на ее свойство «заступаться» за человечество. Но и этот благородный этический посыл оказывается несостоятелен, ибо здесь обнаруживается подмена: София сама по себе ничего не делает. Заступается не она, а Бог, заступается Иисус Христос, обладающий божественной премудростью. Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам называет Христа Божией силой и Божией премудростью (1 Кор 1:24), но это не означает, что эти сила и премудрость обладают качествами деятельных субъектов и способны самостоятельно что-либо предпринимать.

Тот же Павел мог, например, писать о любви таким образом, что внешне его суждение выглядит так, будто любовь выступает в роли отдельного, самостоятельного субъекта, способного ко многим активным действиям: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13: 4–7). Но это не более чем риторический оборот, далекий от того, чтобы гипостазировать любовь, объявлять ее отдельным существом, способным самостоятельно действовать в мире.

Сила любви, конечно же, велика. Может даже показаться, что человеческой мысли вполне позволительно двинуться следом за Эмпедоклом, у которого Любовь и Вражда управляют Вселенной, или за О. Мандельштамом с его знаменитыми строками: «И море, и Гомер – всё движется любовью». Но библейский дискурс в его каноническом виде не предрасполагает к подобным шагам. Любовь в нем не субстанциальна, а атрибутивна. Она вместе с премудростью – Божии атрибуты, свидетельствующие о характере и главной особенности отношения Творца к тварному миру но не подменяющие Его в Его созидательной деятельности[498].

Примечательно, что Аверинцев едва ли не жалеет тех ранних христианских мыслителей (Иеронима, Оригена, Афанасия Александрийского), которые будто бы не могли освоить библейские речения о Премудрости иначе, как отнеся их все без исключения к Сыну, к Логосу Подобная направленность раннехристианской мысли выдается им за недостаток и, напротив, позднейший отход от этой принципиальной позиции, с особой силой развернувшийся в эпоху модерна, изображается как несомненное достижение религиозной мысли.

Такой оценочный изворот оказался возможен из-за того, что произошла действительно эпохальная переоценка многих ценностей. Секуляризм, набравший в модернистском сознании невиданную дотоле силу, сообщал субъектам религиозного философствования ощущение беспрецедентной свободы от канонических толкований библейского текста. В результате то, что прежде в дискурсивном пространстве библеистики считалось непозволительным, запретным, стало возможным и даже поощряемым.

Чтобы подтвердить недостаточность сугубо христологической интерпретации Божией премудрости, Аверинцев прибегает к «догматическому», «априорному», как он выражается, доказательству, Он ссылается на библейский текст, в котором якобы «Премудрость Ветхого Завета говорит, что Бог "сотворил" ее "началом путей Своих"»[499]. Однако, открыв соответствующее место ветхозаветной Книги Притчей Соломоновых в Синодальном переводе, читаем: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли» (Притч 8:22). Очевидные текстологические расхождения касательно слов «сотворил» и «имел меня» имеют в данном случае принципиальный характер с далеко идущими концептуальными последствиями. Если Бог «сотворил» премудрость, то тогда она действительно весьма напоминает греческую Афину, рожденную Зевсом и обладающую собственным онтологическим статусом. Но если она «имелась» при Господе «искони», «от века», была при Нем всегда, вечно, это означает, что в ней нет и «тени тварной природы», что она предстает вечным атрибутом вечного Бога, Его насущным свойством, позволившим Ему сотворить тот чудный, дивно устроенный мир, о котором в библейском тексте далее идет речь.

4

Соблазн гипостазирования Премудрости проявился в свое время в феномене появления иконописных изображений Софии в виде крылатого ангела в царском одеянии. Православная иконография XV–XVI веков стала свидетельством стремления человека сделать невидимое видимым, а в данном случае намерения превратить атрибут в ипостась. На навязчивость подобных зрительных впечатлений указывают слова учеников, обращенные к Христу: «Покажи нам Отца, и довольно для нас» (Ин 14:8).

В XVI–XVII веках в России стали появляться иконы с изображениями Бога-Отца. К этому времени в Европе уже существовали ватиканские фрески Микеланджело Буонаротти, изображавшие Бога Саваофа в виде могучего седобородого старца.

Но Бог-Отец недоступен чувственному созерцанию, и потому московский Собор 1667 года вынужден был обратить внимание на недопустимость попыток изображать неизобразимое и сформулировал категорический запрет на любые изображения Саваофа, поскольку «Бог есть Дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин 4:24). Были осуждены и запрещены иконы «Новозаветной Троицы», изображавшие вместе с Богом-Отцом и Богом-Сыном также и Бога-Духа Святого в образе голубя. Однако впоследствии этот соборный запрет постоянно нарушался и продолжали появляться иконы, где Бог-Отец изображался, как и у Микеланджело, в зримом образе.

Стремление к визуальному восприятию невидимых сущностей и неприятие этого пути в пользу сугубо вербального восприятия этих же сущностей через слово и тексты связаны с двумя несходными типами логики. «Если текст основан на логике исключенного третьего, то иллюстрация основана на логике, которую можно назвать логикой "исключенного второго", ибо сводится она к прямому изображению предмета, к непосредственному установлению суждения. Она действует на нас непосредственно, без помощи промежуточного словесного аппарата, с его положениями и отрицаниями»[500].

Логика «исключенного второго», принявшая вид потребности в превращении невидимого в видимое, проявилась в практике создания древнерусских икон, изображавших Софию. Аверинцев объясняет это следующим образом: «Во-первых, возраставшая в историческом процессе трансцендентность библейского образа Бога, Его удаленность от сотворенного мироздания, все настоятельнее требовала некоей посредствующей сущности, которая была бы одновременно и тождественна Богу в недрах Его самобытия, и отлична от него. Во-вторых, в обстановке остро-личностного строя ветхозаветного мировоззрения самораскрытие Бога в мире явлений должно было быть понято опять-таки как лицо (или "как бы лицо"), как второе и подчиненное Я Бога»[501].

Данное суждение вызывает возражение, поскольку трудно согласиться с мыслью о возрастании трансцендентности образа Бога. Большей трансцендентности Творца, чем в библейских книгах, не может быть, и возрастать ей как абсолютной данности просто некуда. Трансцендентность как пребывание за пределами времени и пространства не является исторически меняющейся величиной, возрастающей или убывающей. Изменялись различные составляющие практики взаимодействия Творца и творения, но не Он и не Его сущностные качества. Рассуждения о том, будто бы в ответ на некие исторические требования могут появляться опосредствующие сущности, имеющие прямое отношение к Богу, отдают духом гегельянства, чуждым классическому христианскому богословию.

Когда в вышеприведенном суждении говорится о «втором лице Я Бога», то совершенно непонятно, почему и на каком основании этим вторым лицом должна была стать Премудрость-София. Поскольку ни в какой легитимный теологический дискурс, отвечающий критериям библейской достоверности, это предположение не вписывается, то остается только одно: списать его по ведомству свободной игры религиозно-философской фантазии автора, пытавшегося подвести теоретическую базу под аканоническую, девиантную практику иконизации образа премудрости.

Смешения библейских и мифоязыческих аллюзий могли бы показаться непростительными, если бы мы относились к Аверинцеву как к богослову. И хотя его трудно заподозрить в теологической некомпетентности, однако столь же трудно традиционалистски ориентированному христианскому сознанию, мыслящему о библейских реалиях исключительно библейскими категориями, принять «инноватику» его теоретических пассажей. И лишь понимание того, что мы имеем здесь дело не с одним лишь строго монистическим, теоцентрически организованным дискурсивным пространством догматического богословия, а с дискурсом философским, смешанным, причудливо соединяющим библеизм с интеллектуализированным неоязычеством и утонченным, рафинированным секуляризмом, расставляет все по своим местам. Что непозволительно богослову, вполне допустимо для философствующего интеллектуала. Когда-то подобное смешение богословия с философией поставило С. Булгакова в оппозицию к православным богословам[502]. В случае с Аверинцевым оно не вызывало со стороны последних аналогичной негативной реакции, поскольку тот принадлежал к иному профессиональному сообществу. Единственное, в чем можно упрекнуть ученого, – это в том, что его софиологические тексты с присущим им богатством культурологических коннотаций в данном случае не несут никакого обогащающего начала для истинно христианского сознания.

Светские интеллектуалы, мыслящие преимущественно секулярными категориями, даже когда они рассуждают о Боге, Библии, Иисусе Христе, могут восторгаться тонкой игрой мысли, изящными рациональными построениями, гибкостью языка и прочими достоинствами аверинцевского дискурса, но к углублению библейского понимания Софии они не ведут и к концепции Божией премудрости ровным счетом ничего не прибавляют,

Концептуальная стратегия гипостазирования Божией премудрости (Софии), характерная для русской религиозно-философской мысли, предстает в двух семантически-аксиологических ракурсах, В свете библейского богословия она выглядит как нечто совершенно недопустимое, идущее вразрез с фундаментальными библейскими основоположениями, с догматическим богословием и его главным пунктом – учением о едином Боге. Если же смотреть на данную стратегию сквозь призму принципов сугубо философской дискурсивности, то здесь все выглядит несколько иначе. Как известно, философия, в отличие от теологии, обладает гораздо большей степенью интеллектуальной свободы. Она не привязана, как первая, к религиозно-церковной догматике и потому может позволить себе достаточно смелые интеллектуальные виражи, вплоть до самых умопомрачительных бросков в совершенно неожиданные метафизические горизонты. Если поместить российскую софиологию в семантические и ценностно-нормативные координаты классического библейско-христианского интертекста, то сразу же обнаружится ее чужеродность последнему, ее откровенно девиантная концептуальная природа. Но если рассматривать ее в сугубо философском, метафизическом ключе, то вопрос об ее концептуальной легитимности даже не возникнет, оправдания всего творения и, вероятно, самого дьявола. Заметим, что Владимир Соловьев тоже весьма предавался "софиологии", но не давал ей какого-либо определенного богословского значения. Также следует отметить, что в России большинство соборов посвящено Успению Божией Матери, одновременно именуясь Софийскими. Во всяком случае, покойный богослов о. Булгаков рассматривается многими, и особенно знаменитым богословом русского Православия Антонием Храповицким, как полу-еретик, если не прямо еретик. Учение прот. Булгакова во всей его совокупности было официально осуждено указом Московской Патриархии в 1936 году» (Георгий Ц. де Вильярдо. Дух русского христианства. Пер. с испан. Мадрид, 1962. С. 56–57).

Характерно, что эпоха модерна предоставила всем, кто хотел бы попробовать свои силы на метафизическом поприще, самые широкие возможности, вплоть до права на демонстрацию крайних проявлений интеллектуального произвола. Основания для этого предоставила эпохальная динамика секуляризации, заключавшаяся в неуклонном расширении дискурсивного пространства за счет стирания тех семантических, аксиологических и нормативных границ, которыми классические библейско-христианские тексты некогда были ограждены от всего чужеродного. В этом отношении правомерно предположить, что «серебряно-вековое» учение о Софии – это в некотором роде дитя процесса секуляризма-модернизма. Жажда свободы от библейско-богословско-церковных догматов и их семантических «оков», некогда заявившая о себе в виде многочисленных апокрифов и ересей, в конце концов приняла вид главенствующего принципа и стала доминантой в философском дискурсе новейшего времени.

Йозефин ван Кессел 

Sophia and sobornost′: cement and organizing principle of Orthodox society

Introduction

Secular sociology and religious sophiology both developed in the slipstream of the rise of the social question in the 19th century. This paper compares the basic features of these two alternative rationalizations of the social in the cases of Max Weber, one of the founding fathers of modern secular sociology, and of Sergei Bulgakov who continued Vladimir Solov’ëv′s social philosophy and sophiology.[503] The first paragraph demonstrates that both sociology and sophiology were reflections on ′modernity′ or on life in the modern world and addressed similar questions.[504] Sociology, however, only gave a description of the factual state of society, whereas sophiology intended to give a picture of the good state of society as well.

The second paragraph explores the meaning of Sophia, the Wisdom of God (Premudrost′ Bozhiia), in the sophiologies of Solov’ëv and Bulgakov. Solov’ëv′s interpretation of love in Smysl′ liubvi,[505] is contrasted to the alternative Orthodox view of Lev Tolstoi.[506] This part analyzes Solov’ëv′s interpretation of the love that is and ought to be the cement of Christian society and will demonstrate that sobornost′ [507]for Solov’ëv is the main characteristic of the type of organization of this Christian society as Orthodox Church community. Tolstoi′s contrasting view and ethics, according to Max Weber, was typical of Christianity as a salvation religion with its attitude of world denial. Weber identified the Christian ethic proceeding from this acosmic standpoint with the Ideal type of the ethic of brotherliness.[508]

The third paragraph addresses the tasks of Bulgakov′s sophiology, Bulgakov developed Solov’ëv′s sophiology as a Christian sociology, in continuous reference to the contemporary secular sociology in Germany, and in particular with the sociology of Max Weber. Sophiology, according to Bulgakov, is not secular, but Christian sociology and it is an essential part of bogoslovle or theology. In the concluding part, the agreement or disagreement of the contemporary official social conception of the Russian Orthodox Church[509] with both Tolstoi′s social teaching and the sophiological views of Solov’ëv and Bulgakov is evaluated. The Osnovy do not mention Sophia or the names of the Russian sophiologists[510] and in some respects seem to side more with Tolstoi′s conception of the Christian attitude to the world as world denial, but in other and more important respects seem to express positions compatible with sophiology

1. The social question and the rise of sociology and sophiology

′

The social question was raised because of the increase of human need and suffering in the lowest social classes, but it enhanced also the recognition of the differentiation of polity or state and society or b rgerllche Gesellschaft (civic or civil society).[511] The social question in fact was already the articulation of a relatively autonomous or self-conscious social sphere that could oppose itself to the state sphere,

A similar differentiation at the same time is apparent in the development of political economy from Staatswissenschaft, the science of – and on behalf of – the state, into Soziologie as an autonomous social science, This development took place during the lifetime of Max Weber, who was a champion for the theoretical independence of sociology from political science. Weber developed the concept of Wertfreiheit in science – or the freedom from other than scientific values in science – to ascertain this independence. This was not only Wertfreiheit of science from politics, but also from the dominance of rules, methods and ends of other life spheres, e.g. of religion, law, art and education, in the sphere of science. The Wertfreiheit of sociology according to Weber guaranteed the objectivity of the results of sociological research.[512] In fact, the Wertfreiheit of science is a logical consequence of Weber′s conception of history as an increasing rationalization of and differentiation into various life spheres that have their own Eigengesetzlichkeit or autonomy

The social question not only provoked the recognition of the factual differentiation of political and civil society, and the analogous differentiation of political and social science, but it also produced new articulations of the ′good life′. Since Socrates, Plato and Aristotle, the good life had been the central question of political philosophy, as it was the most important task of the polity as the Greek polis. In Aristotle′s analysis of the telos (end) of various political organizations, from oikos (or house community) to village to polis (city-state), the last and biggest entity had the task to provide for the good life of the population of the polis. The actions of the state or polis only had legitimacy because of its telos to provide for the good life.[513]

In traditional societies, religion answered the question of the good life, Weber demonstrated in his Zwischenbetrachtung the possible tensions between the political and the religious life spheres, that proceed from the fact that both are essentially engaged in ′giving meaning′.[514] In the 19th century, politicians and autocratic rulers of the nation-states had secured the exclusive right to answer the question of the good life for its population and territory, and to install the rules and use the force necessary to direct society to this end. It was exactly this exclusive right of the polity to determine the telos of society that raising the social question challenged.

Because of his scientific principle of the autonomy or Eigengesetzlichkeit of every life sphere, Max Weber did not challenge the political sphere in his sociology He restricted sociology to the description of ′the social′ in terms of social actions and associations, and consciously kept all normative questions about the good society or the good social actions or associations out of sociology. Sociology should not prescribe any ideal of the good life of society, as it would transgress its competence in doing so. Science cannot decide between good and evil.[515] Apart from this, according to Weber, social actions do not always have the intended result: sociology cannot predict the future, but can only describe ideal-typical rational possibilities.

Sophiology did not recognize these self-imposed limitations of Weber′s sociology Not only the ′is,′ but also the ′ought′ belonged to its sphere.[516] In other words, not only the description of the actual state of society as it is – in the fallen state of humankind and society – is the task of sophiology, but also the description of society as it ought to be – as the Kingdom of God on earth. One important task of sophiology is the interpretation of the world from the telos of society – or from the intentions of God for humanity in material history

2. The cement and organization of society

For all possible – political, societal or religious – perspectives on the ′good life′, one dominant problem was the problem of cohesion. What was the cement of polity or society, or what was the ultimate motive for any social group action? What was the force that kept the state undivided, or that was lying at the basis of society as a whole, or of every individual social organization? The perspective that formulated it colored the answers to this question: liberals answered with the notions of self-interest and positive law; Christians of all denominations with the notions of Divine love and Divine law, and communists would point to the natural law of solidarity within an economic class or social group.

Weber differentiated even the cement of society: social actions of individuals can be coordinated into group action from different motivations.

Individuals are motivated either out of sentiment or emotion, habit or tradition, convictions and beliefs, or rational calculation of interests. The latter two categories Weber considered rational and named goal-rational and value-rational motivations. The first two categories of habit and emotion according to Weber are irrational and more or less unconscious. Emotions and habit are not capable of building society, but only community.[517] According to Weber, in modern society the dominant types of social group action are value-rational or goal-rational actions that give rise to societyformation, not to community-formation.

Vladimir Solov’ëv and Sergei Bulgakov developed an Orthodox Christian social philosophy, or a Christian sociology that they named sophiology or the study of Sophia, the Wisdom of God. In essence, they opposed the rationalistic and individualistic or abstract view on society as an association of self-interest, or of self-chosen values, that Weber′s sociology developed. They also opposed the Christian duty of love for God and neighbor – or carltas/agap – that Lev Tolstoi developed, and that Weber used as an Ideal type to describe the essence of the Christian attitude to life. Finally, they opposed Weber′s acknowledgement that science cannot decide between good and evil with the notion of Divine wisdom (or Sophia) that can provide this knowledge to humankind.

2. a. Love-of-other or love-of-self as the essence of Christian social love: Solov’ëv versus Tolstoi

In Smysl′ llubvl, his famous philosophical-theological treatise on the meaning and essence of love, Solov’ëv reacted to the conception of love as duty, that he saw expressed in Lev Tolstoi′s Krecerova Sonata (1889) and Posleslovle k Krecerovol Sonate (1890).[518] In Smysl′ llubvl, Solov’ëv departed from the meaning of human sexual love or polovala llubov′, whereas Tolstoi was primarily concerned with the sinfulness of carnal love or plotskalallubov′. Solov’ëv′s essay started with the meaning of human love for biological and historical humanity, and in the end found its meaning in Divine-humanity or Bogochelovechestvo. Its smysl′ – that has the double sense of ′meaning′ and essential ′nature′ that reveals itself – is Sophla, the Wisdom of God. Solov’ëv did not mention Sophla in this essay, but referred to her as vechnala Zhenstvennost′ – the eternal Feminine – that he compared to Plato′s heavenly and earthly Aphrodite (SL, chapter 4.VII, p. 63).

Sophia, or the eternal Feminine, makes all human forms of love – including human polovala llubov′ or erotic love – meaningful. According to Solov′ ёч human erotic love is the highest bloom of human individuality. (SL, 2.I, p. 28) The meaning of human love is the justification and salvation of human individuality or personhood through the sacrifice of egoism (SL, 2.III, p. 32), or the transcendence of the self. Erotic love is the means to transcend the self and to become a more complete individual that can take part in the transcendent All-unity without losing its particularity. The individual cannot reach salvation individually, but only together with others in sobornost′, Tolstoi′s vision of salvation was a mystical union of the individual with an absolute God. In order to reach this salvation, the individual Christian had to live a worldly life of abstention, of rigid asceticism in every respect, of vegetarianism, of celibacy (even in marriage), of extreme pacifism, and of disciplined and preferably agrarian daily work. The individual Christian should not love himself and serve only himself, which is the essence of egoism, but should ′love God and neighbor′ that is the core of Christian altruism and self-sacrifice, according to Tolstoi. The ecclesiastical structure of the Church was not necessary to reach this salvation, nor so-called Christian marriage. Tolstoi′s explicit rejection of the sacrament of marriage in his Kreutzersonata shocked Russian and European society most.[519]

Tolstoi′s Christian love according to Solov′ ёv however is not anti-egoist, but ultimately egoist, as it is only interested in the salvation of the individual self, Tolstoi′s ascetic egoism – that reveals itself as anti-naturalist negation of every instinctive and bodily human need or pleasure – according to Solov’ëv is self-hatred and self-destruction that can have no place in true love. (SL, p. 34) Tolstoi′s salvation consisted in the loss of human individuality that is absorbed into the Divine Absolute. According to Solov’ëv, Tolstoi′s way to salvation was a continuous violence to human nature that contradicted God′s nature as love. For Solov’ëv the erotic love between a man and a woman is the fulfillment of their human nature. Only after the transcendence of the one-sidedness of human nature – or of the necessity of being engendered – humankind is ready to unite with God and be part of All-unity.

This salvation or union with God and All-Unity does not disturb the essential distinction between God and humankind, just as the union of a male and a female does not disturb the individuality and particularity of each. Love does not destroy the individuality or better the person-hood of the human individual, but it makes the human surpass him or herself. Solov’ëv′s teaching on salvation through love is a staged climb toward the perfection of human spiritual, moral and physical nature into Bogochelovechestvo (or the true communio of humankind and God in Divine Humanity) through the Grace of God,

Max Weber made the Tolstoian vision of Orthodox love as a mystical and brotherly love into the Ideal type of the Christian ethic of brotherliness,

This ethic resembles the world denying Puritan Christian ethic that has the same distracted brotherly love as an ascetic task and inner-worldly daily praxis at its center. This brotherly Christian ethic according to Weber finds its source in a denial of the world that is characteristic for salvation religions, that is a-cosmic and intrinsically a-social.[520] Tolstoi′s extremely world-denying individual ascetic praxis negated the value of everything inner-worldly. Tolstoi′s extremely negative evaluation and rejection of the inner-worldly realm differs from Puritanism with its more diverse valuation of this world, and from Orthodoxy that usually recognizes the sinfulness of the world, but did not impose any abstention from or hate for the world that God created.

2. b. Bulgakov′s sophiology as a continuation of Solov’ëv′s project – with some important adaptations

Sergei Bulgakov largely followed Solov’ëv in his critical treatment of Tolstoi′s concept of Christian love as duty and considered it as too individualistic, abstract and one-sided. Like Solov’ëv, Bulgakov never preached abstention from erotic love, nor celibacy between husband and wife. Bulgakov however never gave human love as eros the central position it had in Solov’ëv′s concept of salvation and All-Unity. For Bulgakov, not human eros or erotic love, but Divine love is central. Divine love – or Sophia

– is primordial and makes human love and life possible and meaningful. Although salvation can only be given by the Grace of God, humankind is not supposed to wait for it passively. Human work is essential for the salvation of humanity and the world.[521]

If the human individual is incomplete or imperfect, according to Bulgakov this is a result of the primordial sin. The erotic union of a male and a female does not restore human nature to its condition before the fall. Humanity does not become perfect or complete through eros or polovaia love. According to Bulgakov, only the daily work of every human individual in podvizhnichestvo[522] can make humanity complete as Divine-humanity in sobornost′.

Bulgakov replaced Solov’ëv′s concept of love as the intermediary between humanity and God with the concept of work. Bulgakov interpreted work in its broadest sense as consumption and production, and essentially as the transformation of nature into culture, or the humanization of nature.[523] Whereas for Solov′ev sobornost′ signified the ideal organization of the Orthodox Church community, for Bulgakov sobornost′ more and more became the characteristic of Orthodox social organization. It is the direct telos of Orthodox podvizhnichestvo which expresses itself as a daily methodic work – an ascetic praxis that is a calling (poslushanie) and a service to God for every Orthodox believer. Bulgakov′s concept of work as podvizhnichestvo is consciously close to the Puritan innerweltliche Askese that Weber recognized in the ′spirit of Capitalism′, which had a definite – although unintended – economical or inner-worldly result.[524]

Throughout his personal intellectual development from religious philosopher to Orthodox theologian, Bulgakov kept using Sophia as icon of the presence or energies of the Christian Trinitarian God in the world.[525] Bulgakov developed his sophiology in Philosophy of Economy (1912) first as Christian sociology, or as a study of the presence of God′s love or Sophia in the every day world. In Svet Nevechernii (1917) Bulgakov developed sophiology in a philosophical way, as to its gnoseology, ontology and historiosophy.[526] Sophiology, however, is also an integral part of Orthodox theology or of bogoslovie. Bulgakov developed sophiology as theology in his two theological trilogies.[527]

Not sexual intercourse between humans as a kind of inter-communion of tvarnost′ (created-ness), but divine embodiment of tvar′, or the communion of created-ness and uncreated-ness in Godmanhood, was Bulgakov′s central point of attention in these writings. The ultimate icons of this communion are the divine Incarnation in the God-man, Christ, and at Pentecost in the Christian Church, as embodied by the twelve apostles of Christ. These are icons of Godmanhood. Sobornost′ for Bulgakov is the quality of this Divine-human unity in the Church that is the body of Christ on earth. If the double task of the ′humanization of nature′ and the ′churchification of society′ is accomplished through Christian work as podvlzhnlchestvo, sobornost′ would become the characteristic of the organization of Orthodox society.[528]

3. The tasks of Bulgakov’s sophiology

Russian Orthodox Church hierarchy never officially accepted sophiology as its official social teaching. In 1928, the Russian Orthodox Church of the Karlovtsy jurisdiction accused Bulgakov of heresy because of his sophiology In 1937, the Church court of the Moscow Patriarchate exonerated his case.[529] But even in his own circle of the St. Serge Orthodox Theological Institute in Paris, of which Bulgakov was co-founder and dean, the Spor o Sofll or dispute on Sophia clearly showed the resistance against sophiology Despite his efforts, Bulgakov did not succeed to remove Sophia from her Gnostic roots, or to associate her closer to the Orthodox patristic tradition. The suspicion of Sophia being the fourth and female hypostasis of God remained predominant in lay and official Orthodox circles.

For Bulgakov, Sophia is the unique object of sophiology as Christian sociology, philosophy and theology. As the nature of God, Sophia is the nature of the relation of God to the world that expresses itself as Divine love for his creation. At the same time, Sophia is Jacob′s ladder for humanity – or the possibility of a relation with God, and of cataphatlc or positive theology The nature of God and its relation to the world is manifest to humankind as divine Wisdom, Love, Providence, Beauty, Glory and Grace, to enumerate some of the positive qualifications that are characteristic of this Divine-human relation for Bulgakov.

Sophiology as positive theology is in fact the opposite of the traditional apophatlc or negative theology in Orthodox tradition that concentrated on bogoslavle (the glorification of God) and bogosluzhenle (the liturgical service). In his trilogies, Bulgakov wanted to develop or disclose the dogma of the Trinity that was established at the Council of Chalcedon to adapt it to the modern world, and turned to dogmatic theology One could say that Bulgakov changed – slovle or – slavle into – logy, and in this change seemed to elevate philosophy and science above the glorification of God in liturgical service.

Furthermore, Bulgakov′s sophiology kept consciously close to secular sociology of the Weberian kind. Bulgakov classified secular sociology as the ′phenomenology of economy′[530] with economy being one of the expressions of the relation between God and the world. Sophiology, in contradistinction to sociology however, had to be capable to discern between good and evil, true or false appearances of God in the world, or between the active presence of God or of Antichrist in the world.[531] Sophiology is therefore Christian sociology and is not only a phenomenology of the ′is,′ but also has to give an account of the ′ought.′ Sophiology is not only sociology, but also social ethics and social theology.[532]

The unorthodoxy of the icon of Sophia remained an obstacle however for the reception of sophiology in official Russian Orthodoxy. For Bulgakov, Sophia was not a hypostasis of God, but an icon of his nature for humanity, and an instrument of hermeneutics for the interpretation of God′s presence in the modern world.[533] Sophia is not only instrumental for human reason as object of human contemplation – the vision of God (theo-reia), but also instrumental for human practical reason that tries to build a better world. Sophia is the key for understanding the relation of humanity to God and of God to humanity, because her world-immanent being reflects her world-transcendent being.

Sophia, on the other hand, is never only an instrument of hermeneutics, or of social ethics, but she is also an active and divine principle. Humanity not only strives up to God, God also comes down to elevate humanity. From an exclusively immanent, e.g. a secular sociological standpoint such as Max Weber′s, it is impossible to decide about true and false phenomena of God′s presence in the world, or to choose between Christ and Anti-Christ. This problem puts us right in the middle of Solov’ëv′s last work Tri razgovora[534] that concluded it is impossible to decide on the question of just wars and the nature of evil from an immanent or exclusively inner-worldly standpoint.

According to Tri razgovora only true belief makes it possible to discern between Christ and Antichrist. The ability to discriminate between good and evil in the world that is given in Sophia is of the utmost importance for sophiology as the study of the progress of Christian humanity in its double task to relate the world to God in a humanization of nature, and to relate humanity to God in a deification through the Church that is Divine humanity or Sophia in actu.[535]

4. The Osnovy and sophiology

The Osnovy (foundations or principles) of the social concept of the Russian Orthodox Church are in the plural. This seems to imply the Osnovy depart from various principles and not from the one principle of Sophia

– The Wisdom of God. Chapter I on the basic theological provisions of the Osnovy starts with giving several definitions of the Church. The unifying principle of the Osnovy, therefore, seems to be the Church itself that is at once the universal Church, and the historical Russian Orthodox Church as an expression of the universal Church in this world. The Osnovy depart from the position of the Russian Orthodox Church and its mission in the world and try to determine its inner-worldly relations.

The Church is the assembly of believers in Christ (par 1.1), but also a divine-human organism (1.2, bogochelovecheskll organlzm) and the Body of Christ in this world. The Church is a ′unity of the new humanity′ in Christ. The Osnovy here quote Slavophile Orthodox philosopher A.S. Khomiakov who used the term sobornala cerkov′ in the sense of ′conciliar church′. According to the Osnovy, the Church shares Christ′s mission to save the world, but can only do this through sobornoe sluzhenle or conciliar service

(1.2). In the official document Baslc Teachlng of Russlan Orthodox Church on Human Dlgnlty, Freedom and Rlghts (2008), the substantive sobornost′ is used to denote the Orthodox tradition that ′wants to keep the unity of the society on the basis of the eternal ethical values.′ Here the ROC seems to subscribe to the interpretation of sobornost′ as the principle of cohesion and organization of Orthodox society.

The Osnovy also use the formula ′continuous service (sluzhenle) to God and neighbor′ to describe the life in the Church of every Christian. This formula at first sight seems close to Tolstoi′s ′love of God and neighbor′. In contradistinction with Tolstoi, the sluzhenle of the Osnovy is not individual, but conciliar action. This continuous conciliar service of God and neighbor is closer to Bulgakov′s concept of podvlzhnlchestvo than to Tolstoi′s asceticism. Furthermore, like Bulgakov, the Osnovy explicitly do not admit ′to shun the surrounding world in a Manichean way,′ as Tolstoi preached.[536] The Church on the contrary calls all Christians to participate in the world. This participation in the world ′should be based on the awareness that the world, socium and state are objects of God′s love.′

(1.3) Here without naming Sophia, the Osnovy seem to take an inner-worldly position that concentrates on the love of God for the world. The Osnovy also stress the particularity and plurality of gifts in the relation of the Church to society, as well as the fact that everyone (clergy, monk or lay) can realize this participation in different ways and degrees. This seems to correspond as well to the sophiological ideal of sobornost′ of the organization of Church community where everybody can bring and do his or her own service or work for the well-being of the community.[537]

In Chapter VI of the Osnovy, work is presented as an organic element of human life. Work already existed in the Garden of Eden, before the fall, There, work was co-creation and co-operation with God by virtue of the original likeness of humanity to God. After the fall, work became ′labor in the sweat′. Daily work is necessary, according to the Osnovy, but it does not represent an absolute value as it does not contribute to the salvation of humanity. (VI.4). For Bulgakov, as we have seen, the role of work is essential, but not sufficient for the salvation of humanity,

The social involvement of the Russian Orthodox Church is related to its mission of the salvation of Christian humanity and of the world. This certainly is a sophiological theme: salvation is not individual but conciliar and does not only concern humanity, but the world as well. The Church should not only preach, but also do ′good works aimed to improve the spiritual and material condition of the world around her.′ (I.4) The Osnovy here come close to the notions of humanization of nature and churchification of society that Bulgakov′s sophiology defined as the telos of human work as service to God,

Conclusion

Sophiology, Tolstoi and the Russian Orthodox Church present various structural conceptualizations or Weberian Ideal types of the Orthodox attitude to the world and to life in the world. The central aspects of these alternative Orthodox conceptualizations of the world are God′s love for the world and his demand of the love of every Christian for God and neighbor, The various orthodox social teachings differed in their interpretation of the love that should be central in humankind′s relation to God, each other and the world.

Tolstoi chose the side of Christian individualism and combined ascetic individual praxis with a determined abstention and rejection of the world and of everything worldly. Sophiology on the other hand, took a conscious inner-worldly position, with a clear ideal of the salvation of humanity, and the necessary sobornoe deianie to prepare this salvation as Divine-humanity Solov v and Bulgakov developed sobornost′ from a exclusively and narrowly ecclesiological characteristic of life in the Orthodox Church, into the ideal quality of organization of Orthodox Church community and eventually of Orthodox society. Bulgakov determined podvizhnichestvo as the central characteristic of Orthodox active participation in the world.

The Russian Orthodox Church seems to side more with sophiology than with Tolstoi on these points. Despite its basic positive evaluation of the world, however, the further text of the Osnovy seems to limit this considerably: the love for the world does not concern this world in its fallen state and the Church itself is not of this world. This feeling tends to get the upper hand in the other chapters of the Osnovy, where the church seems more concerned to demarcate its specific relation with the Russian State and with Russian secular society. The Russian Orthodox Church in the Osnovy did not venture to engage in an inner search for and outer articulation of its unifying principle of love as the true basis of Christian inner-worldly involvement. In this respect sophiology seems more in line with the recently published Roman-Catholic social doctrine that speaks of a ′civilization of love′ as the implicit telos of the document and of Christian social action.[538]

Н.А. Ваганова 

«Храмовая завеса» епископа Клойнского: об одном софийном мотиве в «Улиссе» Джойса и софиологии С.Н. Булгакова

Когда в 1910-х годах С.Н. Булгаков приступил к оформлению первого варианта своей софиологической концепции, она складывалась у него в результате философской рефлексии над огромным массивом жизненных впечатлений самого разного характера, в том числе эстетических. В частности, он посещает художественные выставки, много размышляет и пишет о литературе, поэзии, живописи. К этому и несколько более раннему времени относится ряд статей, в которых Булгаков, говоря о религиозной природе творчества, пытается обосновать софийную мотивацию в отношении оценки произведений литературы и искусства, пишет о том, в каких смысловых инверсиях, в каких пластических формах идея вечно-женственного начала сказалась в романах Достоевского, живописи Пикассо, творчестве Анны Голубкиной, наконец, софийно-эротической лирике Владимира Соловьева.

О последнем Булгаков не раз говорил, что поэт Соловьев неотделим от Соловьева-философа, что его метафизику невозможно понять без его же поэтики, и даже что первая является своего рода комментарием к последней. Искусство для Булгакова в это время вообще есть та сфера человеческой деятельности, в которой «тварь открывается художнику в осиянии божественной Софии»[539], гениальность же художника-творца сопоставима со святостью святых. Ведь в «интимном общении с душой мира» художнику открывается то особое «просветление плоти», которое иначе дается мистику в опыте откровения. Немногим позже, в «Свете невечернем», Булгаков определит и саму философию как свободное религиозно-художественное творчество.

Формирование софиологии, кроме того, происходит у Булгакова на фоне сильнейшего увлечения идеями и личностью А.Н. Шмидт, мучительными попытками оправдать для себя – «богословски, метафизически, софиесловски» – ее «духовный роман» с Владимиром Соловьевым[540], Для Булгакова итогом этих размышлений в творческом смысле стал небольшой цикл статей «Владимир Соловьев и Анна Шмидт», а его личная духовная эволюция обогатилась важными открытиями, в которых он исповедуется другу – Флоренскому в ряде писем 1914–1921 годов. В одном из них, от 18 августа 1916 года из крымского Кореиза, Булгаков описывает свою долгую прогулку по берегу и пережитое им «мистическое открытие» женской и софийной природы моря. Его вечное движение бесцельно и беспредметно, это томление плененной стихии, неспособной принять форму, безвольное и бессмысленное рассеяние колоссальной энергии, неосознаваемое страдание и тоска меональной материи. Но созерцание этой мучительной в своей основе картины приводит к катарсису: «У меня такое чувство, – признается Булгаков, – как будто я прозрел и разгадал что-то такое, что меня связывало». Это прозрение состоит в следующем: Анна Шмидт была совершенно права в своем отождествлении себя с Софией в случае, если «прав, сам Соловьев»[541]. Впечатление и связанное с ним открытие столь мощно, что ведет к желанию ′е^охп, ибо «вместить это труднее, чем философствовать о „софийности“»[542].

Заметим, что морские впечатления Булгакова не являются полностью спонтанными – напротив, они явно небеспредпосылочны. В них так или иначе прочитывается связь (помимо иных возможных) со стихотворением Владимира Соловьева Das Ewig-Weibliche, обращенным с увещанием не к каким-нибудь, а именно к морским чертям,

Помните ль розы над пеною белой, Пурпурный отблеск в лазурных волнах? Помните ль образ прекрасного тела, Ваше смятенье и трепет и страх?

Название стихотворения, как известно, отсылает к «Фаусту» Гете, Но есть ли у соловьевского видения какой-нибудь живописный источник или хотя бы аналог? Не знаю, как у кого, а у меня оно – розы над белой пеной, пурпурный отблеск в лазурных волнах, нагое прекрасное тело – вызывает стойкую ассоциацию с полотном Боттичелли «Рождение Венеры». Искусствоведы всегда отмечают, что в картинах Боттичелли нет пространства, его фоны плоски и непроработаны по тону, как задник театральной декорации, на котором парят бестелесные персонажи. С.Н. Булгаков, интуитивно схватывая эту особенность боттичеллиевской композиции, в одной из статей обмолвился (кажется, единственный раз упомянув здесь имя художника): «.от палящего дыхания Диониса не всегда можно отгородиться эстетической завесой, аполлоническим вдохновением»[543] (курсив мой. – Н.В.).

Владимир Соловьев, уговаривая чертей оставить в покое прекрасный образ ввиду бесполезности их усилий, предсказывает грядущее преображение мира с приходом новой красоты:

Знайте же: вечная женственность ныне В теле нетленном на землю идет, В свете немеркнущем новой богини Небо слилося с пучиною вод.

Нечто подобное этому предсказываемому Соловьевым грядущему чудесному видению Булгаков переживет и зафиксирует на бумаге – через несколько лет после своей крымской прогулки и как антитезу тогдашним впечатлениям – во время посещения Америки в 1924 году, во-первых, любуясь океаном при пересечении Атлантики («Я ощутил его более всего как враждебную и нечеловеческую стихию, которую человек, насилуя, покоряет и отнюдь не убеждает… Стихия – страшна. Это та tohu-va-bohu до шестоднева, реальность до слова и реальности, до Логоса, хотя и осеняемая Духом, носящимся над водами. И уже нет стихии безобразной и злобной, есть воображенная. есть Божия сила и премудрость, откровение Софии в океане. И я ответно отдавался, сливаясь с этой Софией вод, женственной стороной души ее в себя приемля.»[544]), и в особенности на Ниагарском водопаде («Сегодня был на Ниагаре. Это – видение Божественной Софии в могучей хаотической стихии. И свет нежно и внутренне убедительно проникает tohu-va-bohu. Это какое-то наглядное доказательство бытия Божественной Софии и ее силы в мире.»[545]).

У Соловьева природа, «Афродита мирская», плененная и растлеваемая чертями, жаждет слияния с грядущей неземной красотой.

То, чего ждет и томится природа, Вам не замедлить и не одолеть.

У Булгакова в текстах обозначенного времени образы томящейся и страждущей стихии встречаются постоянно. В заметках о творчестве Анны Голубкиной (1915)[546] он пишет: «.существует таинственная связь между блаженством и мукой, радостью и просветленной скорбью. Эта очистительная тоска идет не из богоборчества, но, наоборот, рождается из чувства удаленности от Бога; это – чувство плененной и насилуемой женственности… Душа мира, которая принадлежит Небесному Жениху, насилуется князем мира сего. Но ему не дано ее растлить и до конца овладеть ею… хотя он держит ее в неволе, мучит и искажает. „Стенает и мучится вся тварь“, по слову апостола[547]. чая своего освобождения. На мир налегла тяжесть плотяности и тления, временности и бренности. Тяжелая дрема объемлет тварь. И, мнится, еще порыв, еще усилие, и – спадет уродливая пелена тления и просветится тварь во славе своей».

Похвалив Голубкину, Булгаков (заодно, как известно, с Бердяевым) негативно оценил творчество Пабло Пикассо, причислив последнего к «морским чертям» от искусства, «хулящим и демонически растлевающим красоту»[548], – и даже процитировав в его адрес строфу из соловьевского стихотворения:

В ту красоту, о, коварные черти, Путь себе тайный вы скоро нашли, Адское семя растленья и смерти В образ прекрасный вы сеять могли.

Эстетическим идеалом в этот период была для Булгакова «Сикстинская мадонна», и, видимо, именно этот высокий образец женственности и чистоты оскорблял своим кощунственным искусством Пикассо. Впрочем, через несколько лет, подводя итоги эстетическим впечатлениям своей молодости, о. Сергий Булгаков и кисть самого создателя «Сикстинской мадонны» объявит «нечистой»: «Творение Рафаэля отличается особым напряжением, оно ищет средствами этой двусмысленной и уже в этой двусмысленности греховной красоты явить Богородичное начало, я увидел и почувствовал всю нечистоту, нецеломудрие картины Рафаэля, сладострастие его кисти и кощунственную ее нескромность»[549]! И получается, уже не Пикассо – «маляр негодный», пачкающий мадонну Рафаэля, а сам Рафаэль оказывался пачкуном и растлителем. Как это далеко от благоговейного чувства, охватившего Булгакова при его первой чудесной встрече с Сикстиной, ставшей началом его обращения: «Сама Ты коснулась тогда моего сердца, и затрепетало оно от этого зова!»[550]

В те же самые годы, когда Булгаков формирует свою софийную теорию, какой она сложилась у него в «Свете невечернем» (точнее, с 1914 по 1921 год), писал свой великий роман-эпопею «Улисс» Джеймс Джойс. В его начале, вернее, в конце первой части художник и поэт Стивен Дедал на закате, перед тем как «вечер обретет себя», приходит к морю. Идет морской прилив: «Он видел, как под закипающим приливом извиваются водоросли, истомленно поднимая и колебля слабо противящиеся руки, задирая подолы, в шепчущих струях колебля и простирая вверх робкие серебристые ростки. День за днем, ночь за ночью, захлестнуты – вздымаются – опадают вновь. Боже, они устали; и под шепот струй к ним, вздыхают. Святому Амвросию внятны были эти вздохи волн и ветвей, ждущих, жаждущих исполнения своих сроков: diebus ac noctibus iniurias patiens ingemiscit. Без цели собраны, без пользы отпущены; склонятся вперед – вернутся назад: ткацкий станок луны. Как они, истомленная, под взглядами любовников, сластолюбивых мужчин, нагая женщина, сияющая в своих чертогах, влачит она бремя вод»[551],

Это и есть «вся тварь, которая стенает и мучается»[552]. Плененную стихию неудержимо влечет за собой луна, отчего «виноцветное море» – «раба лунная». Что же выходит из этого космического ткацкого станка? Не пеплос ли, который некогда мудрая богиня-ткачиха соткала сама для себя – ведь еще Плутарх отождествил ее с Луной?[553] Нет, «у кромки прилива» в сверхплотном потоке ассоциаций сознания Стивена всплывает «храмовая завеса доброго епископа Клойнского»: «завеса пространства с цветными эмблемами, вышитыми по ее полю»[554].

С.С. Хоружий дает здесь комментарий, согласно которому Стивен уподобляет видимый мир в теории зрения Беркли ветхозаветной храмовой завесе[555], скрывающей святая святых. В «Опыте новой теории зрения» Джорджа Беркли мы читаем: «Непосредственно и в собственном смысле слова мы видим только свет и цвета в различных сочетаниях и оттенках, разных степеней слабости и ясности, смутности и отчетливости. Все эти видимые объекты находятся только в духе; что-либо внешнее духу, будь то расстояние или величина, они внушают только вследствие привычной связи, подобно тому, как слова внушают вещи»[556]. Беркли и в самом деле иллюстрирует свою гипотезу многочисленными примерами с видимой луной, что делает мотивированной ассоциацию с ним в сознании Стивена. Но откуда появляется «храмовая завеса», ведь у Беркли ее нет? В «Трех разговорах между Гиласом и Филонусом», правда, он пишет о неких покровах и одеяниях чистой и естественной красоты земли: «Чтобы поддерживать и возобновлять наше наслаждение ими, не затягивает ли ночной покров ее лика и не меняет ли она своего одеяния с временами года?»[557]

Нечто похожее на «покровы», «пелены», «завесы» Беркли упоминает в «Трактате о принципах человеческого знания», но здесь он уподобляет их вовсе не формам видимого мира, а абстракциям общих понятий, которые скрывают и затемняют для ума истинный смысл того, что мы называем чувственными феноменами. «Было бы желательно, чтобы каждый постарался, насколько возможно, приобрести ясный взгляд на идеи, которые он намерен рассматривать, отделяя от них всю ту одежду и завесу слов, что так способствуют ослеплению суждения и рассеиванию внимания. Мы тщетно будем возносить свой взор к небесам или проникать им в недра земли, тщетно станем совещаться с писаниями ученых мужей, вдумываться в темные следы древности; нам нужно только отдернуть завесу слов, чтобы ясно увидеть великолепнейшее древо познания, плоды которого прекрасны и доступны нашей руке»[558]. Позднее в трактате «Сейрис, или Цепь философских размышлений и исследований» Беркли пишет: «Необходимо признать, что человеческие речь и рассуждения представляют собой смесь невежества и предрассудков. Это неизбежно, потому что покровы предрассудков и ошибок снимаются медленно и последовательно, один за другим»[559].

Вряд ли благочестивый Беркли использовал бы ветхозаветную храмовую завесу как метафору словесного покрова из заблуждений и предрассудков, которые у него замаскировали вовсе не отрицаемую им природу как сущее, а действие Духа в человеческом сознании, – согласно Беркли, единственный порождающий источник и перводвигатель в нашей душе идеи телесной видимости вещи.

В «Трагедии философии», характеризуя концепцию Беркли, Булгаков написал: Беркли «.на философский вопрос, им поставленный, дает вовсе не философский ответ, который поэтому ни для кого и не оказался убедительным, быв оставлен без внимания, а идея берклиевского радикального идеализма была воспринята и произвела огромное впечатление»[560]. И дело вовсе не в том, что Беркли порой словно перестает быть строгим мыслителем и впадает в поэтический пафос, рождая строки, подобные глаголам псалмопевца, как, например, в «Трех разговорах»[561].

Булгаков утверждает, что Беркли, вопреки своим намерениям, именно и лишил природу «всякой реальности» и привел всех к мысли, «что вся видимая красота творения есть ложный, воображаемый блеск». И сколько бы епископ Клойнский ни взывал к «мудрому и благому создателю мироздания», дабы, вникнув в значение и важность его атрибутов «единый, вечный, бесконечно мудрый, благой и совершенный», осознать ясно, что «они принадлежат вышеупомянутому духу, который творит всё во всём и которым всё существует», сколько бы ни приглашал «.внимательно рассмотреть постоянную правильность, порядок и связь вещей природы, изумительное великолепие, красоту и совершенство, вместе с точной гармонией и соответствием целого» как свидетельства «благости и мудрости творца» и как бы ни заклинал, что «для ума беспристрастного и внимательного ничто не может быть яснее близкого присутствия премудрого духа, которым создается, управляется и поддерживается вся система сущего», – Булгаков отказывается принять его в софиологические союзники. Ибо «благочестивый Беркли. в своем идеализме разрушил мир, превратив его в идеи, и поставил человека непосредственно лицом к Богу, восполняя этим для него реальность мира. Но и Бог может открывать человеку Свое бытие лишь через его природу. В человеке же расчеловечивающемся, сохранившем только я, монаду, без природы, как может совершиться такое божественное воздействие?»[562]. Отсюда и Кант – самый «асофийный», по Булгакову, философ в мировой истории – «.всё время борется и отгораживается от опасного союзника и единомышленника, всячески оправдываясь и защищаясь от подозрений в берклианстве»[563]. Кстати, и вся «рассудочная философия» – от Декарта до Канта, как следует из мысли Булгакова, есть действие вышеупомянутых пресловутых асофийных чертей, ведь с их приходом «как будто мертвящий ветр пронесся над тварью и поникли ее лики»[564]. Недаром в статье «Труп красоты» Булгаков многозначительно замечает: «Сопоставление Пикассо с Кантом уже неоднократно делалось»[565].

Как «предельное звено в отрицании природы как Сущего»[566] охарактеризовал философию Канта и Владимир Эрн. Но родоначальником «меонического мифа» Эрн тоже считал Беркли. Когда в его философии «с мира как бы снимается тяжелый бездушный материальный покров, и все внешнее бытие представляется состоящим из самого тончайшего материала: идей»[567] – это шаг не к постижению тайн, которые скрывает завеса, а к разсуществлению мира.

Собственно, Беркли так и говорит: «Если под природой подразумевается некоторое сущее, отличное как от бога, так и от законов природы и вещей, воспринимаемых в ощущениях, то я должен сознаться, что это слово есть для меня пустой звук без какого-либо связанного с ним понятного значения. Природа при таком ее понимании есть пустая химера, придуманная теми язычниками, которые не имели правильных понятий о вездесущии и бесконечном совершенстве бога»[568]. За храмовой завесой, таким образом, прячется химера.

Булгаков уподобил бы эту завесу, скорее, «внешней коре явлений, покрову Изиды, закрывающему природу явлений», за который тщится и не может проникнуть наука[569]. Или «покрывалам Саисской богини, которыми закрыта Софийная душа мира»[570]. Этот имеющий древнюю историю образ[571] с новой силой был подхвачен романтиками. Шиллер посвятил ему знаменитое стихотворение «Das verschleierte Bild zu Sais» (буквально «завуалированный образ»). Его использовал Шеллинг в своей «философии природы», говоря о последней как о «замаскированной богине»[572], а в «философии искусства» продолжив эту мысль следующим образом: художник, дабы выявить сокровенную истину, «должен искать ее гораздо глубже, чем ее намерила сама природа и чем она обнаруживается всего лишь на поверхности образов. Художник должен снять покров с недр природы.»[573].

В эпоху Серебряного века выражение «покрывало богини» становится уже штампом. Но не кто иной, как Владимир Соловьев, писал Булгаков, «приподнял для себя покрывало Изиды и заглянул в такую бездну, в которую смертному безнаказанно не дано заглядывать»[574]. Но когда разразилась русская революция, бездна обнажилась всему миру как катастрофа европейской культуры. В 1918 году в диалоге «На пиру богов» Булгаков напишет, что этот кризис давно предсказывало искусство, этот «мировой сейсмограф»: «Разве не веяло ужасом от этого разлагающегося мира, который просвечивал через кубизм и всяческий футуризм? Плоть мира, красота ее, истлевала, исходя в какие-то кошмары и химеры»[575].

Вернемся к Джойсу Тот поток сознания героев, который составляет содержание его книги, по сути, тождествен сознанию берклиевского «Духа или Ума», в котором живут сознания других духов – Стивена, Блума, города Дублина, самого Джойса. Но что же за завесой слов? Морская глубина хранит в себе раздувшегося утопленника, приливные воды покрывают земной прах, и когда с мира стянется сотканная луной вуаль, под ней обнаружится даже не берклиевская химера, а труп. «Собачий труп лежал у него на пути» – на пути Стивена к морю. И далее – вплетенные в плотную ткань текста нити-ассоциации: «смердящая сыромятня», «лоно всех могила», «труп, выбеленный солью, всплывает из отката», «мешок трупных газов, сочащийся зловонной жидкостью», «требуха от всех мертвых», «смрад зеленой могилы», «лепрозорная дыра носа»[576]. Изнанка ткани завесы сочится зловонными соками. Что это, как не труп красоты – плоть, до конца растленная морскими чертями? А вот, кстати, и один из них: «. грядет он, бледнолицый вампир, сверкают глаза сквозь бурю, паруса, крылья нетопыря, кровавят море, уста к ее лобзающим устам», а за ним – апокалипсис, «рев рушащихся водопадом планет»[577], Стивен хочет «пришпилить этого молодца» – побороться с «князем мира сего», так сказать, пером поэта («Где грифель мой»)[578]. Он принимается строчить стихотворение, «Скорбь на море», и ищет «слово, которое знают все»[579]. Бродя по трупному праху, Стивен вплетает в ткань закрывающего дно моря и мира покрова собственную струю – струю в прямом смысле слова: «Длинными упругими петлями струился поток из озера Кок»[580]. Он воспоминает «деву у витрины» книжной лавки, покупательницу его ненаписанных книг – литературную даму, а вернее сказать, просто уличную. Воображаемую возлюбленную Стивен тут же тащит «почему-то» за ту самую завесу – «неотменимую модальность неотменимой зримости»[581].

В эмиграции Булгаков, пересмотрев свои взгляды на «духовный роман Соловьева и Шмидт», Сикстинскую мадонну и еще многое, многое другое, запишет: соловьевская «мистическая эротика переходит прямо в эротику, София – в Сонечку»[582]. Все это «бред, иллюзии, хула», «мистический блуд», ведущий прямо к большевизму[583].

Но все же: «. звучат почему-то на душе блоковские стихи: Предчувствую тебя. Читаю лекции – о Софии. В моей душе вновь поднялась София. О Ней думаю, Ею опять вдохновляюсь. а еще так недавно казалось, что это выдумка, которой не соответствует опыт… И мой опыт новый, более духовный и церковный, из которого изгнан всякий пол, он преодолен, наконец, в моем софиесловии…» И далее: «.и кажется мне, что я преодолел здесь В. Соловьева – Шмидт… Тем самым я сделал шаг и за "Свет Невечерний".»[584]

О том, что ангел явился к Деве Марии с Благой вестью, когда она ткала пурпурную завесу для Иерусалимского храма, говорится в Протоевангелии Иакова[585]. Этот сюжет стал основой для иконографии праздника Благовещения. В восьмой песне Великого канона преп. Андрея Критского создание Богородицей храмовой завесы уподобляется Воплощению Сына-Слова: «Яко от оброщения червленицы Пречистая, умная багряница Еммануилева, внутрь во чреве Твоем плоть исткася; темже Богородицу воистину Тя почитаем»[586],

Мы видим, что Его становящаяся в Деве плоть мыслится гимнографом вполне в платоническом духе, как «умная багряница». Что касается Беркли, то видимый мир у него можно было бы уподобить не храмовой завесе, как это делает Стивен, а, скорее, боттичеллиевскому заднику, скрывающему развоплощенную, косную, «никакую» химеру-материю, Возможно, ввиду явно монофизитской подоплеки этой теории англиканская церковь не сочла нужным поддерживать учение Беркли в качестве апологетики, – а ведь именно философскую апологию христианства он пытался создать,

Обращение же русских мыслителей к «языческим» Изидам и Афродитам было, по сути, верной интуицией – той же интуицией, которая подвигла художников эпохи Возрождения взамен поздневизантийского иллюзионизма, плоскостности и бесплотности с любовью и интересом обратиться к воздушной перспективе, к пространственным далям прекрасного мира, к природе как Универсуму, вышедшему из рук Божественного художника, и осознанным шагом – к философскому и художественному оправданию природы как сущего: той плоти, в которую облекся, ради ее спасения, Логос,

О.М. Запрометова 

Раввинистические мотивы в софиологических идеях русской религиозной философии

Культуру нельзя рассматривать как статичное, стабильное состояние, тем интереснее видеть преемственность, существующую в истории культуры. Настоящий доклад посвящен изучению «присутствия» еврейской мысли в русской философской традиции, попытке выявить отражение раввинистической мысли в русской софиологии на примере ее отдельных представителей. Большинство русских мыслителей Серебряного века редко ссылались непосредственно на тексты первоисточников и использовали достижения еврейской мысли в опосредованной новой философской форме. Тем не менее именно это открытие представителями русской культуры «философского» толкования библейских текстов еврейской мыслью эпохи таннаев и амораев (Мишны и Талмуда) и переосмысление древней традиции в Новое время и представляет предмет настоящего исследования.

Всеобъемлющее имя для божественного откровения, письменного и устного, в котором для евреев заключен единственный религиозный стандарт и норма, – это Тора[587], которая уже на ранней стадии формирования еврейской культуры отождествлялась с мудростью[588]. Согласно иудаизму вся истина мира содержится в Торе, Тора совершенна, едина и неизменна. Однако, размышляя о трансцендентной стороне мудрости, Священное Писание говорит не только о мудрости человека в отношении Бога, но и о самой мудрости Божией: не только Бог присутствует в мудрости, но и мудрость присутствует в Боге – «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли… Тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его… и радость моя была с сынами человеческими» (Прит 8:22–31). Перевод Торы на греческий язык, известный под названием Септуагинта, был выполнен в III–II веках до н. э. в Александрии и представляет собой пример толкования нефилософского текста Священного Писания евреев на языке философской культуры того времени. Принимая во внимание значение категории Закона в греческой философской мысли, становится понятным, почему в Септуагинте слово «Тора» переведено как Закон («номос»). Сочинение «О сотворении мира согласно Моисею» Филон начинает со сравнения последнего с другими законодателями, при этом им прежде всего подчеркивается мысль о согласии мирового строя с общими законами и принципами («.мир [космос] находится в гармонии с Законом, и Закон с миром [космосом]» (1:3)), а затем раскрывается мысль более частная – о согласии с природой закона нравственного («. и человек, соблюдающий Закон, является гражданином космоса [космополитом][589]» (там же)). Таким образом, Тора (закон Моисея) оказывается связанной с понятием природного закона, выдвинутым греческой философской мыслью. Сначала Бог сотворил мир идей, чтобы он стал образом материального мира (1:4). Первое творение, будучи нематериальным, существовало в божественном разуме, или Логосе, как план архитектора прежде всего зарождается в его разуме, а потом уже получает воплощение (4:17–22). В ранней раввинистической литературе (мидрашах[590] таннаев и амораев) имеются некоторые параллели эллинистической еврейской мысли – Тора (Премудрость Всевышнего), согласно традиции дарованная Моисею на горе Синай, оказывается старше этого мира.

Берешит Рабба, палестинский труд, редактирование которого завершилось через некоторое время после редактирования Иерусалимского Талмуда, представляет собой один из наиболее ранних примеров такого рода произведений. Древняя традиция приписывает авторство этого компендиума мидрашей р. Ошайе, палестинскому мудрецу первого поколения амораев (III век). В Берешит Рабба 1:1–3 р. Ошайя говорит о Законе как о чертеже, по которому Всевышний творил мир:

Я была при Нем художником (амон), и Я была радостью (Прит 8:30). <…> Тора провозглашает: «Я была рабочим инструментом Святого, да будет Он благословен». В человеческой практике, когда смертный царь строит дворец, он строит его не по собственному разумению, но согласно разумению мастера-архитектора. Более того, и архитектор не строит его полагаясь лишь на себя, но пользуется планами и чертежами, чтобы знать как расположить комнаты и двери. Так и Бог заглядывал в Тору и творил мир. И сама Тора заявляет: «В НАЧАЛЕ (что можно понять как ПОСРЕДСТВОМ НАЧАЛА) БОГ СОТВОРИЛ.» (Быт 1:1), НАЧАЛО же есть не что иное, как Тора, на что указывает стих: «Господь имел меня началом пути Своего.» (Прит 8:22).

Толкование отталкивается от текста Священного Писания. Сначала дается детальное истолкование Прит 8:30, после чего этот стих связывается с основным текстом (Быт 1:1). В результате Тора представляется как художник, причем утверждается, что она была этим художником при сотворении мира, и тем самым стих Прит 8:22 получает новое толкование: художник превращается в архитектора. В Берешит Рабба 1:4 утверждается, что сотворение Торы предшествовало сотворению мира и более того, что мир и все, что в нем, были сотворены ради Торы и ради Моисея. Однако, помимо Торы, сотворению мира предшествовали еще шесть вещей: Престол Славы, о котором сказано, что он утвержден искони (Пс 92:2), а также Праотцы, Израиль, Храм и Имя Мессии, сотворение которых было замыслено Богом. Таким образом, в историю творения оказывается включенной вся история Израиля, а не только шесть дней творения. Аналогичное толкование мы встречали в сочинении Филона Александрийского «О сотворении мира», обсуждавшемся выше, где говорится об умственном (интеллегибельном) космосе как о Логосе Бога, участвующем в сотворении вселенной (4:24). На сходство используемых образов (архитектора, чертежа) в толковании одного и того же места Священного Писания александрийской и раввинистической мыслью обращали внимание многие исследователи. Еще Мур заметил, что р. Ошайя трудился в Кесарии и был современником Оригена, благодаря которому мог познакомиться не только с идеями Филона, но и с трудами последнего[591]. Филон говорит о мире идей, сравнивая их с планом (чертежом), имеющимся в мыслях архитектора, получившим в свое время материальное воплощение («О сотворении мира» 4:17–22). Р. Ошайя же добавляет, что архитектор, более того, возводит дворец не «от себя» (сам), но пользуется планами и чертежами. Руния отмечает, что в еврейской традиции нет свидетельств о Всевышнем как об архитекторе до того, как эта идея представляется Филоном[592]. То, что сотворение мира связано с последующей Священной историей, утверждается и в Берешит Рабба 3:5, однако на этот раз мидраш использует другой прием, отталкиваясь лишь от одного понятия – «свет». В результате устанавливается соответствие понятия света книгам Торы. Творение здесь соответствует Торе и, что важнее, Тора соответствует Сотворению мира. Оказывается, что Тора была до сотворения мира не просто проектом (планами или чертежами) сотворения мира, но и проектом Священной истории! В Берешит Рабба 10:1 приводится новый аргумент: небеса и земля имеют меру, но Тора нет. Похожую мысль мы встречали у Филона Александрийского, у которого Тора сравнивалась с природным законом и оставалась на все будущие времена как бессмертная, как солнце и луна, как земля и небеса («О жизни Моисея» 2:14). Если в предыдущих примерах речь шла о зарождении (точке отсчета, начале) Торы, то здесь речь идет о другой стороне вечности, о которой упоминает Филон Александрийский («О жизни Моисея» 2:14). В Сифрей Втор говорится о Торе как о самом дорогом, сотворенном прежде всего (37:8). Мидраш Техилим приводит Тору в числе семи вещей, сотворенных до основания мира (72:6; 90:5), и в числе шести – существовавших за две тысячи лет до сотворения мира (90:12). Вавилонский Талмуд также свидетельствует о том, что Тора – сокровище, сокрытое Всевышним до сотворения мира («сладость сокрытая» в течение 974 поколений, которой наслаждался Господь каждый день, пока не передал ее Моисею (Шаб 88б, Цеб 116а)). Для всего последующего раввинистического иудаизма понимание Торы как мудрости Всевышнего (вечного богооткровения), существовавшей искони, ради которой и согласно которой Всевышний творил мир, вечной и совершенной, явилось основополагающим,

На рубеже эпох связующим звеном между образованными языческими кругами, иудаизмом и христианством стала античная философия, В Новое время в среде русской интеллигенции как ответная реакция на западную философию стало формироваться учение о Софии. Основоположником русской софиологии выступает В.С. Соловьев, критический анализ работ которого свидетельствует о его интересе к гностицизму и другим формам мышления позднеантичной и раннехристианской эпохи – неоплатонизму, иудаизму, раннехристианской апологетике[593], Предложено интерпретировать философию всеединства как опыт синкретизма, морфологически сходный с позднеантичным синкретизмом, продуктом которого является гностицизм. Однако, по нашему мнению, истоки русской софиологии следует искать скорее в текстах Священного Писания, в той части, которая в еврейском каноне носит название «Ктувим» («Писания», библейская литература мудрости, представляющая универсалистские тенденции еврейской мысли древности), и в текстах раввинистического иудаизма, пришедшего на смену иудаизму библейскому Так, в отличие от гностического толкования падения Софии, мировой процесс в понимании раввинистического иудаизма – это воплощение и реализация истинно-сущего, а не падение и помрачение кумира[594], Поскольку совокупность всех природных явлений в их нескончаемом потоке не может составить абсолютной сущности, Соловьев определяет сущность как надприродный мир идеальных сущностей, то есть идей, называя этот мир идей Божией Премудростью, Софией. Абсолют имеет в себе вечные идеи всех вещей в премудрости и благодаря Своей Премудрости[595]. Сущности-идее-любви, составляющей общее естество-наличность всех трех ипостасей, Соловьев приписывает имя

Софии, Премудрости Божией. Современный исследователь каббалы и одновременно творчества Соловьева К. Бурмистров отмечает, что в 1880-е годы Соловьев начинал серьезно заниматься изучением истории еврейского народа, иврита и классической литературы иудаизма. Работа Соловьева «Талмуд и новейшая полемическая литература о нем», написанная в 1874 году, свидетельствует о знакомстве автора с основополагающими текстами раввинистического иудаизма. Соловьев изучал Библию, особенно книгу Бытия, на древнееврейском, хотя и оставался в рамках собственного мировоззрения (не следует забывать и тот духовный опыт, который он получил в юности). Развитием понятия софии Соловьев занимался в течение всей своей жизни, начиная с трактата «La Sophie», написанного им еще в молодости (1876), до его зрелой работы «La Russie et l′Eglise Universelle» (1889). В своем конечном виде софия стала понятием «универсальной субстанции», «субстанции Божественной Троицы», а также «истинной причиной творения и его целью, принципом („началом“), в котором Бог созерцал небо и землю». Современный православный богослов М. Аксенов-Меерсон считает, что основу соловьевской системы составляет платоновский идеализм[596]. Хотя, на наш взгляд, приведенные выше примеры раввинистической литературы и знакомство Соловьева с огромным лабиринтом Талмуда[597] свидетельствуют скорее о его восприятии раввинистической идеи премудрости Божией (Торы, Софии, Любви), укорененной в Священном Писании. Неудивительно проникновение Соловьева в «тайная тайных» еврейской древней мудрости о порождении Богом мира в Его разуме Премудростью Своей, о чем он еще раз упоминает в работе «История и будущность теократии». Е.Н. Трубецкой (1863–1920), последователь Вл. Соловьева, по словам В.В. Зеньковского «всегда остававшийся при этом самим собой», писал в своей работе «Смысл жизни», что предвечная София является в совершенной красоте и поэтому изображается в Писании как замысел художественный[598]. Раввинистическое представление о Торе, являющей собой универсальную мудрость, данную в богооткровении, прекрасно вписывается в софиологическую систему Трубецкого. Как и мудрецов эпохи Мишны и Талмуда, его волнуют вопросы временного и вечного, предвечного замысла и его осуществления: полнота божественной жизни и всеединое сознание, в котором он видит конечную цель всей истории человечества[599].

У Трубецкого мы встречаем те же идеи, что и у Соловьева, и их дальнейшее развитие: София – источник (причина) и цель всего сущего. София получает христианское толкование, общее с раввинистическим в понимании Торы как скрытого сокровища, являющего собой не только полноту славы, но и совершенную красоту Любви. Дальнейшее развитие эти идеи о Софии – предвечной мудрости получают у Л.П. Карсавина.

Л.П. Карсавин (1882–1952) в своем первом значительном философском произведении («Noctes Petropolitanae») вводит в диалог Любовь-Софию, утешающую автора тем, что вечность «сразу все время содержит в себе»[600]. Сознание религиозно мыслящего человека ориентировано на вечность[601], он воспринимает мир как некую целостность, отраженную в любой своей частности (выраженной в каждой своей части), Дальнейшее же развитие понятия Софии-Торы-Любви, берущее начало от Владимира Соловьева, обогащенное богословским синтезом русской мысли XX века, привело к новой парадигме Троической любви, называемой нео-патристическим синтезом,

Таким образом, можно проследить следующие раввинистические мотивы в софиологических идеях Соловьева и последующей русской религиозной философии: участие Софии в сотворении мира, сотворение мира ради Софии (София является конечной целью и смыслом творения мира), София служит основанием для времени и вечности, являя собой красоту и любовь – совершенство всеединства. Философия всеединства, в основе которой лежит представление о всеедином знании – учение о Софии/софиология, имеющее универсальное значение, требовало существенной доработки со стороны Соловьева и его последователей[602]. Однако и в том виде, в котором оно было представлено русскими философами Серебряного века, оно было воспринято современными западными богословами (Ю. Мольтман), В их число входят те, кто считает свой подход синтезом, объединяющим традиции Востока и Запада. В период поздней античности с подобными проблемами пришлось столкнуться еврейской мысли, а затем Отцам Церкви. Как развитие еврейской мысли в период столкновения двух культур (еврейской и эллинистической) привело к возникновению нового восприятия Торы, ставшего основополагающим в раввинистическом иудаизме, так аналогичные обстоятельства способствовали развитию нового направления в русской философской мысли, обогащающей развитие богословия в XXI веке.

В.П. Океанский, Ж.Л. Океанская 

Антисофийное чувство в поэтических мирах Е. Баратынского и К. Бальмонта

Центральной проблемой софиологии является вопрос об отношении Бога и мира, или – что по существу является тем же самым – Бога и человека. В софийном миропонимании лежит будущее Христианства. Софиология содержит в себе узел всех теоретических и практических проблем современной христианской догматики и аскетики. В полном смысле слова она является богословием Кризиса (суда) – но в смысле спасения, а не гибели. И в конце мы обращаемся к потерявшей свою душу, обессиленной обмирщением и язычеством культуре, к нашей исторической трагедии, которая кажется безвыходной. Исход может быть найден через обновление нашей веры в софийный, богочеловеческий смысл истории и творчества. Ибо София – Премудрость Божия осеняет эту грешную и всё же освященную землю. И пророческим символом этого осенения является древняя Айя-София в Византии, в куполе которой само Небо снисходит к земле.

С. Булгаков

Последнее слово чистой философии – всё должно погибнуть. Об этой же платоновско-шопенгауэровской «мировой скорби» свидетельствовала всегда и чисто философская поэзия в своих лучших образцах, например – Дж. Леопарди. Мысль, не обогащенная верой, отягощена открытием всеобщей бренности. Но когда вера и знание оказываются в разрыве, случается и другое, а именно – ложная направленность неразумной веры, и тогда человек в исступлении провозглашает: «И Господа, и дьявола хочу прославить я.»; «Безумие и разум равноценны, как равноценны в мире свет и тьма.»; «Я люблю тебя, дьявол, я люблю тебя, Бог..»,

Именно с этими крайними формами духовного оскудения и антропологического кризиса мы встречаемся, обращаясь к вышеуказанному сопоставлению: у Баратынского представлен некий антисофийный гнозис о базисной триумфальности смерти – у Бальмонта реализуется актуализация неподконтрольной витальности, лишенной мудрого начала. Перед нами – оборотные стороны утраты софийной полноты!

Сопоставление поэтической кризисологии Баратынского и Бальмонта интересно еще и в том отношении, что, взятые в отдельности и соотнесенные друг с другом, они манифестируют чисто логические крайности «кушитства» и «иранства», представленные историософией А.С. Хомякова[603] и позднее критически осмысленные учителем отца Сергия Булгакова – отцом Павлом Флоренским[604]. Остановимся на приводимой аргументации более подробно.

Стихотворение «Истина» (1823 год) проникнуто характерным для Баратынского гносеологическим пессимизмом: смерть – хранилище истины о бесцельности существования: «В пустыне бытия… цели нет». Вместе с тем поэт показывает сложность переживания этой экзистенциальной катастрофы, ибо «души разуверенье / Свершилось не вполне» и «слепое сожаленье / Живет о старине», о «младых снах» и «надеждах» на близкое «счастье». «Узрение истины» – «роковой гостьи»

– опрокидывает, однако, все сентиментальные упования и обещает иное утешение, весьма близкое буддийскому пониманию нирваны (nirvana – санскр., букв.: угасание, охлаждение):

…со мной ты сердца жар погубишь… …разлюбишь И ближних и друзей /104/ [605].

Условно персонифицированная истина предлагает поэту стоический идеал философской атараксии – бесстрастия, но более близкого к выходу из кармических цепей «сансары» в поздневедической традиции, нежели к просветляющей «исихии» – бесстрастию восхищенного безмолвия у православных мистиков. «Привет» истины «печален»:

Я бытия все прелести разрушу, Но ум наставлю твой; Я оболью суровым хладом душу, Но дам душе покой /105/.

Этот печальный нирванический покой бездоннее христианского ада, и поэт, преданный бессмысленному волнению жизни, отвращается от него:

Светильник твой – светильник погребальный ………………………………………………….. Твой мир, увы! могилы мир печальный ………………………………………………….. Нет, я не твой! в твоей науке строгой Я счастья не найду /105/.

Интересно, что лирический герой Баратынского не хочет проститься со смертоносной истиной до конца… Познание иллюзорности и мимолетности жизненных благ оказывается целительным (!) на пороге небытия:

Явись тогда! раскрой тогда мне очи, Мой разум просвети, Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти /105/.

В художественном мире Баратынского человеческими «сынами» правит «судьба», давая каждому от рождения «запас золотых снов» в «дорогу жизни». Стихотворение «Дорога жизни» (1825), где использован прием кольцевой композиции: судьба дает «нам» сны, «мы» платим ей снами, – в смысловом отношении представляет собою герменевтический круг, побуждающий каждого «до конца пройти по этому кругу»[606], но так и не позволяющий «снам» стать явью, ибо:

Нас быстро годы почтовые С корчмы довозят до корчмы, И снами теми путевые Прогоны жизни платим мы /128/.

Годы – почтовые потому, что они быстрые, как почтовая тройка Руси… Вместе с тем они – почтовые, ибо несут в своем существе весть, извещение о смерти. Скоротечность времени похищает брезжущую явь «золотых снов», разверзая последнюю истину человеческого существования на земле как бытие к смерти[607]. Вместе с тем человеческое «бытие-в-мире» в этой поэтической Вселенной, подобно хайдеггеровскому «экзистированию», накрепко прибито к земле, составляющей первый и последний удел мыслящего существа.

В стихотворении «Последняя смерть» (1827) развертывается глобальная эсхатологическая панорама грядущей исторической судьбы человечества, более того – «последняя судьба всего живого» (138). Начинается эта визионерская поэма размышлением о бытии вообще:

Есть бытие; но именем каким Его назвать? Ни сон оно, ни бденье; Меж них оно… /137/.

Человек, «заброшенный» в бытие, окружен «видениями»:

Как будто бы своей отчизны давней Стихийному смятенью отдан он; Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный /138/.

Перед поэтическим взором открывается будущее:

Во глубине полночной темноты ………………………………………………….. Раскрылися грядущие года; События вставали, развивались Волнуяся, подобно облакам, И полными эпохами являлись… /138/.

Сначала рисуется победа «просвещенья», «разума» и цивилизации; укрощенная природа явила «дивный сад»; созревший «народ»:

…морей мятежные пучины На островах искусственных селил, Уж рассекал небесные равнины По прихоти им вымышленных крил… ………………………………………………….. Исчезнули бесплодные года, Оратаи по воле призывали Ветра, дожди, жары и холода… /138/.

Такой уровень состояния ноосферы[608], предполагающий не только развитие авиации (кстати, задолго предсказанное здесь Баратынским!), но и глобальные континентальные трансформации, управление климатом, и поныне (сто восемьдесят лет спустя!) представляется совершенно достижимым. Любопытно, однако, что следующее «видение» полностью воспроизводит антисофийную концепцию Баратынского, согласно которой развитие разума враждебно чувству жизни; предвосхищая здесь «роковое заблуждение Н.<ицше>, будто наступило засилие интеллекта и надо спасать инстинкты»[609], Поэт предрекает физиологическую деградацию людей на основе философизации их бытия:

…в полное владение свое Фантазия взяла их бытие. И умственной природе уступила Телесная природа между них: Их в эмпирей и в хаос уносила Живая мысль на крылиях своих; Но по земле с трудом они ступали, И браки их бесплодны пребывали /139/.

Другая ужасная «картина» подтверждает для Баратынского смертоносность царствующего ума:

Ходила смерть по суше, по водам, Свершалася живущего судьбина. Где люди? где? Скрывалися в гробах! Как древние столпы на рубежах, Последние семейства истлевали; В развалинах стояли города, По пажитям заглохнувшим блуждали Без пастырей безумные стада… /139/.

Эсхатологическая панорама завершается «торжественным воцарением» в мире «глубокой тишины», повсеместным запустением на земле, лишенной человеческого голоса:

Один туман над ней, синея, вился И жертвою чистительной дымился. /140/.

Общая идея такова: в жертву «разуму» был принесен человек в его «крови и плоти», разум же в этом поэтическом мире не может найти иного (надмирного!) укоренения для своего развертывания и улетучивается как дым… Согласно Баратынскому, разум – не проявление высшей силы, но разрушительное начало, заложенное в нас самих.

Любопытно, что смерть не представляется поэту началом злым либо как-то связанным со злом:

Смерть дщерью тьмы не назову я… /141/.

Напротив, в стихотворении «Смерть» (1828 год) Баратынский воспевает смерть, одаряет ее хвалебным гимном:

О дочь верховного Эфира! О светозарная краса! В твоей руке олива мира, А не губящая коса /141/.

Смерть является необходимым и, как оказывается, наиболее благим космогоническим элементом, наделенным вполне ангелической активностью:

Когда возникнул мир цветущий Из равновесья диких сил, В твое храненье Всемогущий Его устройство поручил. И ты летаешь над твореньем, Согласье прям его лия, И в нем прохладным дуновеньем Смиряя буйство бытия /141/.

Таким образом, равновесие бытия и ничто, «укрощение безумной силы урагана», «возвращение вспять Океана», наступающего на «свои берега», задавание пределов растительной и животной жизни – препоручено «смерти», к которой поэт обращается, как христианин к Богородице: «…святая дева!»; а пред нею:

Мгновенно сходят пятна гнева, Жар любострастия бежит /142/.

Смерть неустранима и неизбежна для всех:

Дружится праведной тобою Людей недружная судьба: Ласкаешь тою же рукою Ты властелина и раба /142/.

В последней строфе автор пытается обрести опору для бытия в самой смерти, обнаруживает в порабощенности Танатосу «условье смутных наших дней», и даже обожествляет смерть:

Ты всех загадок разрешенье, Ты разрешенье всех цепей /142/.

Но, в сущности, вся эта теология смерти – есть продолжающееся блуждание без Бога. «Всемогущий» – далек и непонятен, божественна и гносеологична – «смерть», она разрушает иллюзию о смысле бытия, тем более – вечного бытия,

Такой «экзистенциальный вакуум»[610] обусловлен – и это в какой-то мере доступно пониманию Баратынского – далеко не просто какой-то прихотливой субъективно-романтической индивидуальноавторской квазимифологией, но глобальным макроисторическим периодом – темным эоном, «железным веком», Кали-югой[611], к скорбям которого здесь, парадоксальным образом приближаясь к эзотерике Р. Генона, особую чуткость проявляет «последний поэт» Баратынского, в целом же настроенного вполне антигностически. Стихотворение «Последний поэт» (1835) обнаруживает полный разлад между «снами поэзии» и «светом просвещенья»; Баратынский трагически переживает свершение «мировой ночи»:

Век шествует путем своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы /179/.

Воцарилась историческая эпоха, чуждая поэтическим страстям, – «зима дряхлеющего мира»:

…Суров и беден человек… /179/ ………………………………………………….. Стопы свои он в мыслях направляет В немую глушь, в безлюдный край, но свет Уж праздного вертепа не являет, И на земле уединенья нет! /180/.

Источник катастрофы – познание истины: «Лучше, смертный, в дни незнанья / Радость чувствует земля». А поскольку истина смертоносна – человеческое существование построено и оправдано на тотальной метафизической лжи.

Совсем иная логика антропологической катастрофы развернута в художественном мире Бальмонта. Она обусловлена не макроисторической судьбой человечества, а скорее, ложной направленностью человеческой воли к сугубой рациональности, возникающей еще в дохристианские времена, но не несущей в себе ничего фатального. Именно как реализация свободы эта позиция у Бальмонта подлежит суду и своеобразному творческому проклятию – в противном случае, реализуемом в поэтическом мире Баратынского, его приговоры были бы странны и неуместны.

В стихотворении «Я не знаю мудрости» (1903) поэт противопоставляет навязчивым мудрецам «зов мечтателей», мудрость же воспринимается как тяжесть всеобщего, всеобъемлющего:

Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих /78/[612]

Между тем в стихотворении «Бог и дьявол» развивается чисто гностическая тема освобождения от земного удела с неизбежным, разумеется, попаданием в сети сатаны:

В доме тесно и душно, и минутны все сны, Но свободно-воздушна эта ширь вышины, После долгих мучений как пленительный вздох О, таинственный дьявол, о, единственный бог! /89/.

Неутоленная сатанинская жажда бытийного обновления оборачивается проклятием человеческому роду, и поэт-медиум транслирует это метафизическое состояние смыслов в стихотворении «Читатель душ» из цикла «Литургия красоты» (1905):

Я иногда хочу вам всем уничтоженья, Во имя свежести нетронутых полей. Не потому ль, храня незримую обиду, Природа вольная замыслила потоп, Прияла гневный лик и стерла Атлантиду… /95/.

Другие поэтические тексты этого цикла: «Мировая тюрьма», «Железный шар», «Проклятие человекам», «Человечки» – максимально репрезентируют кризисологическую проблематику в бальмонтовском художественном мире, который, как мы уже указали выше, оказывается существенным образом гностичен. В стихотворении «Железный шар» возникает близкая Баратынскому тема «железного, жестокого века», но лирический герой Бальмонта инициатически отвращается от земного удела и горделиво устремляется к «воздушной бездне»:

Не говори мне: Шар земной, скажи точнее: Шар железный — И я навеки излечусь от боли сердца бесполезной /95/.

Поэту тесно на земле и даже во Вселенной, в мировом Целом – о чем свидетельствует стихотворение «Мировая тюрьма», передающее метафизический симбиоз из оккультного миропонимания Дж. Бруно и пессимистического волюнтаризма А. Шопенгауэра:

Когда я думаю, как много есть вселенных, Как много было их и будет вновь и вновь, — Мне небо кажется тюрьмой несчетных пленных, Где свет закатности есть жертвенная кровь /94/.

«Звездный свет» льется в «эфирных пропастях», в «циклоне незримостей» некой «странной музыкой, безгласной и печальной», а жизнь предстает как «стихийная чума»:

В блестящих звездностях есть бешенство страданья. /94/.

Но такая «литургия красоты» оказывается антиевхаристичной, ненасыщающей, не утоляющей жажду – неким церемониалом проклятых.

Лучист дворец небес, но он из тяжких плит /94/.

И разумеется, такой цикл завершается «Проклятием человекам». Поэт в порыве откровенности восклицает здесь:

Я ненавижу человеков… ………………………………………………….. О человеки дней последних, вы надоели мне вконец /96/.

Совершенно в духе ницшевского Заратустры[613] лирический герой Бальмонта указывает на современный факт культурного погашения живой истории древности:

Вы даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов своих Лишили грозного величья, всех сил живых, размаха их /96/.

Для поэта «какой-нибудь ученый» описываемых «дней последних» выступает исключительно как «маниак», и здесь Бальмонт выступает продолжателем славянофильских идей А.С. Хомякова: «Немец нашего времени из человека перерождается в ученого. Он рудокоп науки, но уже не зодчий. Германия требует возврата к простоте»[614]. Разница лишь в том, что уже для начала XX века эта ситуация становится практически тотальной:

Мы говорим, что мы научны в наш бесподобный умный век. Я говорю – мы просто скучны, мы прочь ушли от светлых рек /96/.

Но характерно, что и здесь в конце поэтического текста возникает обращение к образу «Дьявола», вычисленного в «китайском символе Дракона» и предстающего как манящее в небо «Созвездье»; и древний «стихийный» человек противопоставляется «человечкам современным, низкорослым, слабосильным»:

Влагал он сложные понятья – в гиероглифы, не в слова, И панорама неба, мира в тех записях была жива. То живопись была, слиянье зверей, людей и птиц в одно. Зачем, Изида, возле сфинкса, под Солнцем быть мне не дано! /97/.

Весьма характерно это заключительное смешение «иранского» уранического символизма – геноновского «языка птиц»! – с «кушитскими» геоцентрическими, согласно историософии Хомякова, признаками иероглифики, живописи, египтянства: подъем в надмирные солярные выси здесь явно не дается.

В последнем стихотворении цикла «Человечкам» рисуется почти маркузеанский образ «одномерного человека» – «монотонного, односложного» – и Бальмонт восклицает:

О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог! /98/.

Тематика «человеконенавистничества», однако, продолжается и дальше: так, в цикле «Песни мстителя» (1907) она обретает инфернальносимволический и скрыто богоборческий характер, поскольку гнев уже обрушивается конкретно на Дом Романовых, Царскую Семью и самого Государя – помазанника Божьего, открывших позднее сонм святых новомучеников российских. Основным мотивом этого цикла выступает явный призыв к цареубийству; он заявляет о себе сразу в стихотворении с характерным волюнтаристическим названием «Если хочешь»:

Если хочешь смести паутину Так смотри и начни с паука /120/.

В стихотворении «Наш царь», не скупясь на личные оскорбления в адрес царя, Бальмонт далее развертывает мистическую инферну роковых пророчеств:

…час расплаты ждет. Кто начал царствовать – Ходынкой, Тот кончит – встав на эшафот /121/.

Поддавшись антимонархической истерии, за которую Россия оказалась впоследствии жестоко наказана, поэт в тексте под названием «Царь-ложь» не щадит уже не только царя, но и своего художественного вкуса, называя государя «ничтожным человеком» и «грязным зверем» и бросая угрозы в адрес самого принципа священного царства:

Ты – царь, и, значит, весь ты ложь, — И мы сметем царя! /121/.

В текстах «Зверь спущен», «Будто бы Романовым», «Неизбежность» и «Преступное слово» лейтмотив цареборства усиливается: автор направляет свою агрессию теперь уже на всю «Романовскую семью», характеризуемую как «развратных ублюдков семью», «спустившую погулять Зверя самодержавья», который, между тем, уже «осужден», ибо его «пробил час»:

Будет. Окончилось. Видим вас всех. Вам приготовлена плаха /123/.

Поэт, уподобивший себя Взыскующему на «Страшном Судище Христове», определяет грех царской семьи как «смертный грех» и грозит ее членам «казнью суровой»:

Ждите же царствия страха! /123/.

Лично Православному Государю, подчеркивая «долженствование понять», что «кругом – тюрьма», поэт-гностик «бросает в лицо яркое презренье» и предрекает с роковой «неизбежностью»:

…ты вступишь в сон кровавый /124/.

Очень скоро после мученической кончины русского царя большевики будут на деле подтверждать холодную справедливость платоновского призыва изгнать поэтов из государства философов. Те же немногие, кто останутся, – закончат весьма печально. Доктринальная поэтическая жизнерадостность самого Бальмонта (вкупе с его врожденным космизмом), разумеется, не принявшего «красную» редакцию Апокалипсиса, печально закончилась практическим жизненным сумасшествием!

Бальмонт умер во Франции – столетием ранее в Италии умер Баратынский: идея макрокультурного кризиса и связанной с ним антропологической катастрофы, несомненно, существенно сближает их, учитывая все различия времени и обстоятельств земного пути. Как мы уже отметили в самом начале, в самих способах манифестации проблематики глобальной антропологической катастрофы у Баратынского и Бальмонта в гротескно-преувеличенной форме реализованы хомяковские «кушитство» (Баратынский) и «иранство» (Бальмонт), символическая дуализация земли и неба, змеи и птицы – но София (разумеется, церковная, изображаемая на православных иконах в символическом образе крылатого огненного ангела Божественная Премудрость, а отнюдь не еретическая София гностиков-офитов с их нечестивым змеепоклонством!) как воипостазированность Логоса в Св. Троице – по ту сторону этой двойственности. В свое время С.Л. Франк великолепно писал о «космическом чувстве в поэзии Тютчева»[615], на близких метафизических основаниях пишутся и сегодня ученые труды о творчестве этого поэта[616] – по отрицательной аналогии мы можем говорить о наличии если не антикосмического, то явно антисофийного чувства в рассмотренных нами поэтических мирах.

А.Г. Волкова 

Мистика и поэзия европейского барокко и русская софиология Серебряного века: теургический аспект

Сопоставление европейского барокко и русского Серебряного века имеет свою мировоззренческую основу, связанную с проблемой переходных периодов в культуре. Миросозерцание переходных эпох имеет специфические черты: обостренная духовная жажда, религиозно-духовный поиск, активизация мистической, духовной проблематики. Это связано с тем, что предыдущая эпоха (так называемый «золотой век») исчерпала свои возможности в познании и объяснении мира. Именно так произошло в конце XVI века в Европе, когда «исчерпанность» искусства и философии Возрождения переродилась в иное искусство – барокко. В России такой переломной эпохой можно назвать рубеж XIX–XX веков. XVII век Европы является синтезом средневековья и Возрождения: ученый, поэт и богослов соединились в одном лице. И. Ньютон был теологом, Паскаль и Декарт – философами. В российском XX веке П. Флоренский, закончивший физико-математический факультет, становится священником и богословом; экономист С. Булгаков также принимает сан. Глубинное духовное родство двух эпох выразилось в восприятии и переосмыслении русскими философами мотивов и тем западноевропейской барочной мистики. Один из основных мотивов связан с учением о Премудрости Божией, однако этот мотив погружается в контекст теургии и антропоургии.

Теургия – понятие, введенное и использовавшееся Вл. Соловьевым. В работе «Философские начала цельного знания» Вл. Соловьев определяет теургию так: теургия – «мистика, изящное и техническое творчество», взятые как единое «мистическое творчество»[617]. Это понятие вслед за Вл. Соловьевым разрабатывал С.Н. Булгаков, в трудах которого теургия осмысляется как «организация действительности, форма цельного творчества»[618]. Понятие теургии связано с софиологией как с «вопросом о силе и значении Богочеловечества… как единства Бога со всем сотворенным миром»[619]. Однако теургия является наследием более раннего мистического сознания. Концепция действия Бога в церкви и в душе человека окончательно оформляется в связи с Реформацией и возникновением протестантизма как «внутренней религии», но более ранними являются святоотеческие толкования Премудрости Божией у Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова[620],

Софиология С.Н. Булгакова во многом ориентирована на теургический аспект. Здесь прослеживается влияние немецкой мистики в лице Якоба Бёме, о котором упоминает сам Булгаков в работе «Свет невечерний». Однако влияние мистики Бёме на учение о Премудрости Божией у С.Н. Булгакова носит оппозиционный характер. Булгаков рассматривает концепцию Бёме о Jungfrau Sophia и отрицает «брезгливость» Бёме по отношению к полу: «Понятие Jungfrau Sophia резко отличается внеполовым, точнее, полувраждебным характером: вообще вся система Бёме отмечена отсутствием эротизма и типической для германства безженностью… Мистика единения мужа и жены. положительный смысл таинства брака не находит для себя оправдания в этом учении»[621],

Кроме перекличек с западноевропейской мистикой, в философских построениях С.Н. Булгакова присутствуют параллели с западноевропейской религиозной поэзией XVII века: прежде всего поэзией Германии и Англии. Прямое обращение С.Н. Булгакова к поэзии, а также интертекстуальные «переклички» связаны с размышлениями об искусстве, которые философ приводит в книге «Свет невечерний»: «…искусство хочет стать не утешающим только, но действенным, не символическим, а преображающим. Это стремление с особою силой осозналось в русской душе, которая дала ему пророчественное выражение в вещем слове Достоевского: красота спасет мир. Эта же вера легла в основу учения Вл. Соловьева о действенном искусстве, которому он присвоил название теургии, к сожалению, упрочившееся в словоупотреблении»[622]. Для С.Н. Булгакова важно различение действия Бога и действия человека, и в этом пункте он приходит к осознанию связи теургии и софиологии: «.следует различить действие Бога в мире, хотя и совершаемое в человеке и чрез человека (что и есть теургия в собственном и точном смысле слова), от действия человеческого, совершаемого силой божественной софийности, ему присущей. Эта антропоургия. является поэтому и софиургийной. Первое есть божественное нисхождение, второе – человеческое восхождение, одно идет с неба на землю, другое от земли устремляется к небу»[623]. По Булгакову, истинное искусство, в том числе и поэзия, софийно, неразрывно связано с действием Бога в мире: «Из всех „секуляризованных“ обломков некогда целостной культуры – культа искусство в наибольшей степени хранит в себе память о прошлом в сознании высшей своей природы и религиозных корней»[624].

Рассматривая эксплицитные и имплицитные связи творчества С.Н. Булгакова и религиозной поэзии Европы XVII века, важно учитывать, что теургический аспект распадается здесь на три составляющие: христология (Жертва Христа как восстановление софийности мира), мариология (Богоматерь как Носительница Софии), экклезиология (София как Церковь). Христологическая часть связана с проблемой соотношения человеческой смерти и смерти Божественной. Основная работа С.Н. Булгакова, посвященная этой проблеме, – «Софиология смерти». Здесь находится первый пункт пересечения русской софиологии Серебряного века и европейской поэзии XVII века, прежде всего творчества английского поэта-метафизика Джона Донна (1572–1631).

Вначале следует наметить основные моменты размышления С.Н. Булгакова. «Смерть должна быть понята не отрицательно, как некий минус мироздания, но положительно, как вытекающая из самого его основания»[625]. Противоположные на первый взгляд понятия жизни и смерти свел воедино Павел Флоренский: «Жизнь и умирание – одно. Смерть – это мгновенное время, а время – длительная смерть. Колыбель – потому и колыбель, то есть почка жизни. что она же – и гроб. Не бывает настоящего без прошедшего, не бывает жизни без смерти»[626]. Для Булгакова смерть – это некий поворотный момент, к которому необходимо подойти духовно зрелым: «. самое главное – до смерти надо созреть, как к состоянию жизни.»[627]. Эту мысль развил П. Флоренский, придав ей космические масштабы: «Рождаясь – умираем, умирая – рождаемся. начинается она (Священная история) вечером, а кончается утром невечернего дня.

Не есть ли история мира, во мраке греховном протекающая, – одна лишь ночь. ночь между тем, полном грустной тайны, вечером, и этим, трепещущим и ликующим утром? И кончина мировая – не рождение ли Земли в новую жизнь при Звезде Утренней?..»[628]

Смерть человеческая воспринимается через призму Смерти Христовой. Булгаков говорит: «Христос есть воскреситель, освобождающий человечество от смерти, но для всей полноты этого освобождения Ему надлежит испить всю полноту чаши смертной.»[629] Христос приобщается к смерти, чтобы искупить человечество, но каждый для избавления от грехов должен быть причастным, приобщенным к смерти Христовой: «…к полноте этой смерти надлежит нам приобщиться, как и Он приобщился к нашей смерти, воплотившись и вочеловечившись.»[630].

В этих размышлениях Д. Донн явно перекликается с Булгаковым и его софиологией смерти. Одна из ключевых проблем проповедей Донна и его религиозного поэтического цикла «Священные сонеты» (The Holy Sonnets) – это проблема смерти и воскресения. Категории и образы Донна соответствуют размышлениям Булгакова. И у Донна, и у Булгакова первородный грех имеет космический масштаб, «смерть вошла в мир путем греха, который разрушил устойчивость человеческого существования и как бы отделил в нем тварное и нетварное»[631]. После грехопадения «прямое и непосредственное богообщение… прервалось»[632]. Для восстановления завета человека с Богом Бог Сам сходит к людям. В «Священных сонетах» размышления Донна сосредоточиваются вокруг Распятия и Воскресения Христа: в этом смысле поэтический цикл христоцентричен. Спасение мира связано не только с Распятием, но и с Воплощением Христа, пришедшего для того, чтобы вновь соединить Бога и человека. Соотношение Бога и мира, которое, по Булгакову, является центральной проблемой софиологии, у Донна решается в том же ключе, что и у русского философа: ′Twas much, that man was made like God before, / But, that God should be made like man, much more. (Много значило, что человек был сотворен подобным Богу, / Однако то, что Бог должен был стать подобным человеку, значит еще больше)[633]. Это типологическое сопоставление двух событий, завершающее XV сонет, распадается на два сюжета. Первый сюжет – это сотворение человека, описанное в первых главах Книги Бытия: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему…» (Быт 1:26). Второй сюжет – это Воплощение Бога на земле. Донн использует здесь столь частый для него прием парадокса, замены одного на другое: человек был сотворен подобным Богу, однако для искупления грехов Бог Сам делается человеком. В ценностной системе «Священных сонетов», подчиненных единой идее греха, смерти и воскресения, Воплощение Бога «значит больше», так как оно знаменует собой как бы второе рождение, творение человека заново,

Основной булгаковский мотив, касающийся смерти Христа и перекликающийся с размышлениями Донна, – переход posse non mori (мочь не умереть) в non posse mori (не мочь умереть). Posse non mori есть возможность, подтверждающая существование смерти как следствия греха. Non posse mori – то, что стало возможным только после искупительной жертвы Христа, после Его Воскресения. Смерть осмысливается как некий поворотный пункт: «Смерть человеческая и есть смерть Христова… Принятие Христом падшего человечества имело задачей возвести его до способности совершенного исцеления»[634], Но как Христос не умер, а воскрес, так и человечество, уверовавшее в Его Воскресение, не умрет. У Донна это выражено в десятом «священном сонете»: «Death, not be proud…… Этот сонет, находящийся

в центре цикла, в форме парадокса говорит о воскресении Христа, Тавтологическое сочетание «смерть, ты умрешь» (death, thou shall die) восходит к словам пророка Осии: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?» (Ос 13:14). Эти же слова использует апостол Павел: «Последний же враг истребится – смерть.» (1 Кор 15:26). Для С.Н. Булгакова эти апостольские слова стали мотивом всей «софиологии смерти», так как и грех, и смерть софийны, поскольку включены «в пути тварного бытия»: «должно смерть включить – в падшем состоянии мира – в необходимые пути жизни мира в его ософиении…»[635],

Что касается мариологического и экклезиологического угла зрения на софиологию, то здесь размышления С.Н. Булгакова пересекаются с мыслями мистических поэтов Германии. В работе «Свет невечерний» Булгаков упоминает о поэзии Ангелуса Силезиуса (1624–1677) и цитирует его дистихи применительно к размышлениям об апофатическом понимании Божества[636]. Однако в поэтическом произведении Силезия можно найти мотивы мистики Якоба Бёме (повлиявшего и на софиологию

С.Н. Булгакова), касающиеся мариологии и софиологии. Для русских «софиологов» связь софиологии, мариологии и экклезиологии очевидна: «Премудрость оправдывается (осуществляется) чадами Ее – высшим проявлением человечества – Иоанном Крестителем и Богоматерию, которые дают раскрытие Премудрости в мире»[637]. С.Н. Булгаков оценил творчество Силезия как многогранное: «Мировоззрение Ангела Силезия в гранях своих отсвечивает разными переливами; благодаря своей поэтической форме оно не поддается систематизации, и притом, вследствие своей многогранности, дает опору для разных, иногда трудно совместимых построений»[638]. Одна из этих граней – мысли о Премудрости Божией, воплощающейся в Богоматери, а также в Марии Магдалине. Этому аспекту посвящено, например, стихотворение «Мария» (Maria):

Maria wird genennt ein Thron und Gotts Gezelt, Ein′ Arche, Burg, Thurm, Hauss, ein Brunn, Baum, Gartenspiegel, Ein Meer, ein Stern, der Mon, die Morgenröth′, ein Hügel: Wie kan sie alles seyn? Sie ist ein′ andre Welt (Мария названа и Божьим престолом, и Скинией, Ковчегом, городом, башней, обителью, источником, деревом, садом, Морем, звездой, луной, зарей, холмом: Как же Она может всем этим быть? Она – другой мир)[639].

Прочтение С.Н. Булгакова в контексте западноевропейской духовной лирики XVII века обусловлено не только различными аспектами софиологии, но и софийностью художественного творчества как вида человеческой деятельности. Отечественные философы определили Софию как «Божественную энергию»: «Как Божественная жизнь „in actu“, София есть энергия, раскрывающая Божественную уссию или сущность Божию, и проявляется в мире как сокрытая и открывшаяся глубина Божественной жизни, Ее сила и идея»[640]. Эта энергия, София, действует в мире в том числе и через человека, прежде всего священника или художника[641]. По Вл. Соловьеву, деятельность человека в этом случае теургична, по С.Н. Булгакову – антропоургична. Обращение философа к поэтическим примерам связано с философией творчества, по своей сути теургичного, существующего благодаря действию Бога в мире. Кроме того, сам поэт или художник уподобляется Творцу: как

Бог создает мир, так и художник создает особый мир, особую реальность. Если «Бог творит мир Премудростию или в Премудрости»[642], так и истинное творчество софийно.

Еще один аспект, на котором следует кратко остановиться, также связан с западноевропейским контекстом софиологии, однако этот контекст уже является философским. В письме Н.А. Бердяеву от 4 апреля 1937 года С.Н. Булгаков пишет: «.тема довольно специальная: Томизм и Софиология. Первоначально я наметил другую тему, но тоже из западного богословия: тварной свободы в зап(адном) Богословии (августинизм, томизм, лютеранство, кальвинизм).»[643] Свобода человека – это и предмет размышлений Д. Донна, выраженных не в философской, схоластической форме, а в форме стихотворной.

Через связь западноевропейской духовной поэзии XVII века и творчества русских философов возможно установить общность европейской и русской духовных традиций, что важно для понимания единой проблемы – проблемы греха, попрания Вечного Нравственного Закона и покаяния, искупления Вечной Благодатью; проблемы возможности общения человека с Богом, приближения к Богу. В целом такое сближение эпох, удаленных друг от друга, показывает, как одни и те же философско-религиозные проблемы могут проявлять себя и варьироваться в разное время в творчестве разных авторов. Это объясняется прежде всего общностью мировоззрений или же (в нашем случае) кризисом мировоззрения. Этот кризис не должен восприниматься как негатив, так как он является данностью, необходимым этапом на историческом пути человечества. Духовный поиск приводит также к осознанию запредельного, трансцендентного как единственной точки опоры в мире, утратившем целостность. Отсюда – обращение к богословию в его буквальном понимании: обращение к слову о Боге, который и Сам есть Слово.

Возможно, и русскому читателю будет легче воспринять лирику барокко, соотнеся мировоззренческие и эстетические принципы XVII века с отечественной религиозно-философской традицией. При этом можно не только обнаружить связь с русской религиозной философией рубежа XIX–XX веков, но и найти выходы к русской духовной традиции.

В.Н. Белов 

Споры о софиологии вчера и сегодня[644]

Появление темы Софии и выдвижение ее на передний план у русских религиозных философов напрямую связано с наличием таких главных мотивов этой философии, как всеединство и антроподицея. Стремление не утвердить сущностную пропасть между Творцом и тварным миром, но найти возможно больше связующих нитей между Богом и человеком, акцент в характере «подобия» не на инаковости, а на совпадении формирует у русских религиозных мыслителей интеллектуальные схемы умозрительных синтезов и гармонических систем из структур небесного и земного,

Напомним, что спор о софиологии возник по поводу учения о Софии о. Сергия (Булгакова) и затем уже вовлек в свою орбиту анализ позиции других русских религиозных философов, таких как В. Соловьев, С. Трубецкой, о. Павел (Флоренский), Л. Карсавин. Такое развитие спора представляется совсем не случайным. Ни у кого из исследователей не вызывает сомнения тот факт, что именно софиология о. Сергия представляет из себя наиболее развернутый и законченный вариант учения о Софии Премудрости Божией. И свою философию, и свое богословие о, Сергий строил, опираясь на это учение. Если говорить о развитии взглядов о. Сергия на Софию, то следует констатировать ее определяющую роль на всех этапах его творческой эволюции: политэкономическом, философском, богословском. Собственно, софиология В. Соловьева и о. Павла (Флоренского) стала объектом детального обсуждения впервые в связи с софиологией о. Сергия. В. Соловьева он всегда чтил за оригинальную философскую систематику, о. Павла – за богатый и глубокий духовный опыт. Хотя софиология и Соловьева, и Флоренского имеет специфические особенности, вполне оправданно ее рассматривать, исходя из софиологии о. Сергия,

Несколько предварительных замечаний относительно спора о софиологии. Прежде всего, это касается характера спора: от резкого размежевания наметилась устойчивая тенденция к более взвешенной и осторожной позиции по поводу оценок. Вводится в оборот большее количество источников, проясняются исторический и творческий контексты возникновения софиологии. Здесь следует согласиться с мнением А. Козырева: «Мы должны, наконец, отнестись к изучению наших мыслителей так, как это принято в мировой академической практике – не спешить делать из каждой прочитанной статьи далеко идущие выводы западнического, славянофильского или еще какого-нибудь характера, но кропотливо собирать и издавать все – вплоть до фрагментарных набросков и записок. Тогда из этой мозаики нам, может быть, проглянет иной, не совсем привычный для нас образ философа и его философии»[645]. Этот призыв Козырев обращает, прежде всего, к себе и стремится на основе большого и разностороннего материала источников прояснить истоки русской софиологии. Он справедливо указывает на неоднозначность гностицизма, его сложную дифференциацию и эволюцию, непростую историю взаимодействия как с эллинизмом, так и с христианством. Главной чертой гностицизма он вслед за Х. йонасом называет его дуалистическое восприятие человека и мира, мира и Бога. Сопоставление позиции Булгакова и гностицизма позволяет Козыреву сделать следующее заключение: «По основной интенции своего творчества Булгаков, конечно, не гностик, а платоник. Ощущение единства Бога и твари, убеждение в том, что Бог не является чем-то абсолютно трансцендентным миру, а мир не является посторонним Богу, принципиально не гностичны. По мысли о. Сергия Булгакова, мир являет собой зеркало, в которое глядится Бог; человек изначально богочеловечен, в человеке и в природе уже содержится субстанция Божества в виде Софии. Конечно, это может быть оспорено с православной точки зрения, но в этом нет следов гностицизма. Оправдание природы, твари, материи, просветленный космизм „софийных“ работ отца Сергия Булгакова резко контрастирует с духом гностицизма»[646]. На отличии своей богословской системы от гностической настаивает и сам Булгаков, также полагая суть данного отличия в отсутствии в своей системе дуализма, который, по его мнению, является определяющим для всех гностических учений.

Однако с оценкой характерной специфики гностицизма о. Сергия Булгакова и Алексея Козырева не согласна Юлия Данзас[647]. В противовес им она полагает, что гностические системы строго монистичны, дуализм же возникает уже в ходе постепенной эволюции, происходящей из единой Первопричины. Поэтому ссылка на отличие софианства от гностицизма на основе отличия монизма от дуализма, по ее мнению, лишена реальной почвы.

Кроме того, Козырев предлагает в анализе софиологии Булгакова учитывать творческую эволюцию русского философа и богослова: «Православие Булгакова, – отмечает он, – становится результатом длительных интеллектуальных исканий, серьезного и ответственного пути в культуре, политике, экономике. Это надо учитывать тем, кто ныне, как и прежде, берется уличать Булгакова в гностицизме и прочих интеллектуальных (и не только) ересях»[648].

Отрицает принадлежность к гностицизму как разновидности христианской ереси не только Булгакова, но и Соловьева В. Кравченко. Для разведения противостоящего христианству, опирающегося на древние языческие культы гностицизма от «не резко противостоящего» христианству гностицизма она, ссылаясь на А. Хосроева, разделяет понятия «гностик» и «гностицист». Выглядит как умножение сущностей без особой надобности. По данной схеме Соловьев – «гностицист, т. е. свободный христианский мыслитель, тяготеющий к гносису»[649]. Подобные филологические разыскания автор предпринимает с целью оправдания христианской позиции основателя «философии всеединства». «Но нет никаких сомнений, – утверждает Кравченко, – в чистоте религиозных устремлений Соловьева, его непоколебимой христианской позиции. Другое дело, что само понятие истинного христианства в его мировоззрении было связано с идеей будущего воссоединения церквей»[650].

По другим основаниям отрицает принадлежность софиологии русских философов к гностицизму Н. Бонецкая: «Русская софиология – это не гнозис: для этого ей не хватает системности, конкретности духовного знания, разработанности пути к нему, – но ее можно охарактеризовать как страстный порыв к гнозису»[651].

Подтверждая неверное отношение Соловьева к мистике как к чувственному восприятию, а не духовной деятельности, В. Кравченко стремится оправдать все метания русского философа необычайностью его философской задачи и невыразимостью личных мистических видений. Здесь-то ему и пригодилась мифологема Софии. «Представляется, что Соловьев преодолел не только западную, но и восточную, в том числе и ортодоксально-христианскую ограниченность. Понимая "всеединство" не только как целостность, но и как единое органичное движение и существование, соловьевский миф естественно предполагает постоянное обновление, закономерность и законосообразность этого непостижимого живого космоса. Причем эта глобальная непостижимость обязательно порождает некие обозримые формы. София – это и есть одна из предельно обобщенных, максимально содержательных и реальных форм проявлений непостижимости,

София – символ грядущего обновления мира, его мощный эсхатологический стимул»[652].

Еще один важный момент зависимости всех последующих вариантов софиологии от соловьевской заключается в том, что тема Софии выносится из мистической сферы, в коей она пребывает в гностических произведениях, в сферу философски артикулированную, рационалистическую, Всеединство Вл. Соловьева не смогло бы состояться как самобытный религиозно-философский концепт, не будь задействованной тема Софии, которая получила в этом концепте характер интеллектуального первообраза тварного мира. «Связь философии и всеединства, – заявляет С, Хоружий, – счастливая находка, открытие Соловьева, ставшее ключом к появлению единственно оригинального направления в русской философии»[653]. Однако эта находка оказалась роковой, по мнению того же С, Хоружего, для развития русской философии, уводя ее от действительных тем и проблем в проблемы и темы мифические, ввиду того, что «софиология утверждала „идеальные первообразы“ и „корни в Боге“ за всем на свете, независимо ни от какого трезвения и усилия, – и не диво, что ее постоянные спутники в России были – иллюзия и прекраснодушие, маниловщина, принятие желаемого за действительное»[654],

Самое время поговорить об основных доводах, которые чаще всего приводятся со стороны как защитников софиологии, так и ее противников. Сразу нужно отметить, что несмотря на большой и педагогический, и духовный, и наставнический авторитет о. Сергия (Булгакова), какой-либо богословской школы или даже преемников дела его жизни не оказалось. Мы можем, конечно, сослаться и на другие примеры великих мыслителей, оставшихся одинокими, но изменивших взгляды многих последующих поколений. Самый известный пример из философии – И. Кант; из более по времени к нам близких – М. Хайдеггер, Причем последний заявлял, что непонятность его философии – временная, необходим интеллектуальный прогресс человека, чтобы истина его философской позиции стала очевидной. Нечто подобное, но уже в отношении богословия мы встречаем и у о. Сергия. Поэтому если попытаться сжато схватить основные мотивы защитников софиологии, то их можно выразить двумя тезисами.

– Булгаков высказывал не догмат, но теологумен, то есть частное богословское мнение. «Моя доктрина, – пишет он, – относится не к догматам, а к богословским мнениям, к доктрине. В отношении таковых Православие по духу своему и догматическим основаниям представляет соответственную свободу мысли, нарушение или умаление которой угрожает жизни Православной Церкви и затрагивает жизненные интересы всех богословов, независимо от различия их богословских мнений»[655]. Поэтому резкость и односторонность осуждений здесь неуместна и необходима кропотливая работа коллективного православного богословского разума;

– Проект о. Сергия намечает ориентир дальнейшего развития современного богословия и может быть правильно понят и оценен, исходя не из прошлого опыта (хотя святоотеческий опыт, конечно же, не исключается), но из опыта будущего единства церквей. Он настаивает на том, что, как пишет о. Сергий в известной статье «На путях догмы», пришло время изменить негативное определение «неслитно, неразлучно…» на позитивное определение отношения Бога-Троицы к миру. Пантеистическую картину оправдания природы через Бога о. Сергий заменяет на панентеистическую, уточняя понятие природы Божией, или усии, через Его Премудрость. Он называет ее также Славой Божией, Царством Божиим или же Софией, Божественным миром, Невестой Божией, Церковью, Богоматерью. Применяя паламитскую формулу относительно Божественной сущности и Божественных энергий к характеристике взаимодействия Софии и Бога, Булгаков предлагает такое решение: Бог есть Премудрость. Но Премудрость не есть Бог как Личность. Она есть Бог в Его самооткровении,

Первым на осуждение о. Сергия Булгакова церковными иерархами православной церкви откликнулся его старинный друг и оппонент Н. Бердяев, который в журнале «Путь» в декабре 1935 года опубликовал статью «Дух Великого Инквизитора». В ней он религиозную политику митрополита Сергия приравнивает к инквизиторской. Пример оценки Московским патриархатом софиологии Булгакова дает основание Бердяеву назвать позицию церковной иерархии реакционной, душащей любые проявления творческого начала. Не разбираясь в тонкостях богословской полемики вокруг темы Софии, Бердяев использует сам факт административных выводов как нарушение права любого, в том числе и верующего, человека на любые самостоятельные суждения, даже если они не совпадают с официальной точкой зрения церкви.

Столь же менее богословскими, а более психологическими доводами и доводами здравого смысла проникнуты мысли С.С. Аверинцева в обоснование продуктивности софиологической темы[656]. Прежде всего он исходит из распространенной характеристики современной эпохи как эпохи секулярной и гедонистической, забывающей о «страхе Божием», который сигнализировал о близости Бога миру. Стремясь рационально уточнить связь Бога и мира, Аверинцев считает вполне естественной мысль о взаимооткрытии идеи Софии в смерти Христа как его кенотическом отчуждении от Божественной природы и в сверхчеловеческом образе Девы Марии, рождающей Богочеловека.

По случаю столетия со дня рождения своего бывшего декана о. Сергия Булгакова Свято-Сергиевская духовная академия в Париже откликнулась сборником статей[657], в котором авторы с пониманием отнеслись к тому, что обойти молчанием тему софиологии означает обойти молчанием большую часть творческого наследия русского религиозного мыслителя. Ядром богословия о. Сергия определяется факт боговоплощения и догматическая формула Вселенского собора в Халкидоне (451 год) о соединении двух природ в едином лице Христа. Именно на необходимом внутреннем развитии и богословском уточнении этого христологического догмата настаивает в своем творчестве русский мыслитель. Авторы вводной статьи, не оправдывая софиологических крайностей позиции своего учителя о. Сергия Булгакова, поддержали его стремление по-новому актуализировать тему связи Бога и мира, тему обожения и спасения. Признавая слабую богословскую разработанность данных тем, они подтвердили возможность ее богословского осмысления в качестве и богословских заключений по этому поводу, предложенных в качестве теологуменов.

Взвешенную оценку осуждения софиологических взглядов о. Сергия Булгакова дал, как ни покажется странным, один из самых активных и стойких противников софиологии, преподаватель Православного богословского института о. Сергий Четвериков. Для него «неправда митрополита Сергия не в том заключается, что он поднял голос в защиту истины, а в том, что он заговорил о предмете, с которым не ознакомился предварительно. Это первое. А второе, его неправда, как и неправда Карловацкого Собора, заключается в том, что они поторопились со своими заключениями. Они произнесли судебный приговор, тогда как на самом деле необходимо было произвести предварительное всестороннее и благожелательное рассмотрение оспариваемого вопроса. Ведь и сам автор оспариваемых богословских мнений не упорствует в их непогрешимости и готов выслушать их критику. Какая же была необходимость ставить его в положение подсудимого и требовать от него сознания своей вины и раскаяния?»[658],

Пафосом перспективности софиологического решения связи Бога и человека проникнута позиция протоиерея Иоанна Свиридова. По его мнению, софиология должна стать богословской платформой единой Вселенской церкви[659].

Оппозиция софиологии в эмиграции складывалась не только по богословским основаниям. Были причины и более прозаические. Новизна концепции «напугала» ту часть русской эмиграции, которая оказалась в изгнании ради защиты своей веры,

В целом противников софиологии гораздо больше и аргументы их более разнообразны. Принимая во внимание консерватизм церкви, особенно что касается догматического учения, следует принять как несомненный факт то, что партия осторожности и консервативности без анахронических крайностей вызывает в конце концов большее доверие и пользуется большим авторитетом, сторонники чистоты и устойчивости формулировок догмата получают больше бонусов от церковной и околоцерковной общественности. Собственно, мы знаем только один случай серьезного успешного вмешательства в догматические построения со стороны отдельного человека – учение о Божественной сущности и Божественных энергиях Г. Паламы. Не случайно все последующие попытки стремятся опереться на этот опыт,

Если попытаться суммировать основные религиозно-философские претензии к софиологической концепции о. Сергия Булгакова вчера и сегодня, то можно выделить следующие два положения:

– Источники софиологии нехристианские и/или антиправославные: гностицизм, католицизм, протестантизм и немецкий идеализм, масонство и т. д. В частности, о. Иоанн Мейендорф находит многие черты софийной онтологии твари в протестантской и католической теологии К. Барта, П. Тиллиха и Тейара де Шардена. «Параллель с русской софиологией, – заявляет он по поводу сравнения протестантского богословия и софийных концепций Булгакова и Флоренского, – а также общее основание обеих школ в немецком идеализме совершенно очевидны.»[660]

Н. Бонецкая, критикуя стремление Булгакова встроить софийный догмат в православное богословие, видит два основных источника, оказавших несомненное влияние на обоготворение твари и софиологизацию Бога в богословских построениях о. Сергия и о. Павла: гностицизм и католицизм. Касательно последнего она указывает на то, что «исходный "софийный" импульс, воспринятый русской мыслью через Соловьева, имел отчетливую мариологическую окраску, связанную, надо думать, с акцентированием мариологической проблемы именно в католическом богословии XIX века. Как у Флоренского, так и у Булгакова тема Софии неотделима от темы Марии; если здесь и гнозис, то опосредованный представлениями новейшего католицизма»[661].

Другой современный отечественный исследователь Н. Гаврюшин советует искать корни софиологии в западнохристианской традиции, но не XIX века, а гораздо раньше. По его мнению, средневековая схоластика Боэция и шартрской школы предоставляют достаточно материала для того, чтобы сделать вывод о софийных интенциях их богословских построений. Отечественный исследователь полагает, что софиологическая логика в целом является «родной» почвой новоевропейской мысли. «Вообще, – подчеркивает он, – стремление представить сотворение мира не как непосредственное свободное деяние Бога, а как опосредованный инструментальный акт, в котором в качестве орудия и исполнителя Божественного замысла выступает София, Чертежная Премудрость и т. д., необходимо поставить в соответствие с пафосом инструментального познания и покорения природы в новоевропейской культуре, где инструментальное отношение является (в отличие от ряда восточных традиций) единственным способом действия и понимания. Гипостазирование платоновских идей, Софии и инструментальных естественнонаучных понятий – одного корня»[662].

Существуют и попытки «улучшить» богословский вариант софиологии о. Сергия Булгакова, преодолев его «заблуждения». Так, В. Капитанчук предлагает развести понятия природы и образа в проблеме соотнесенности тварного мира и Бога. Данное разделение позволит, по его мнению, сохранить трансцендентальное различение твари и Творца и в то же время не превратить это различение в непреодолимую пропасть. Согласно этому «совершенствователю» софиологии, утверждение сообразности мира Богу, а не соприродности примирит позиции софианцев и их противников, встроит софиологию в православное вероучение и избавит ее от рецидивов пантеизма.

– Предложение еще одного посредника между Богом и миром неизбежно вносит антропоморфные черты в характер связи между Богом и миром, не проясняет характер творения мира, грехопадения человека и Боговоплощения, но явно вносит дисбаланс между мистическим опытом и богословской мыслью в православии.

Ю. Данзас замечает по этому поводу следующее: «Основополагающие положения, которые следует отметить в первую очередь, – это антропоцентризм, представляющий человека образом Божьим в смысле гораздо более конкретном, чем это допускает Церковь; во-вторых, настойчивое желание поместить между Творцом и творением род существа-посредника, наделенного божественными атрибутами, такова София, персонифицированная вплоть до утраты своего метафизического аспекта чистой идеи и, посредством нанизывания расплывчатых пантеистических концепций, отождествленная с материальным миром»[663].

Таким образом, можно условно выделить две взаимосвязанные темы, лежащие в основании спора о Софии и во многом определяющие характер его развития, – это темы, которые концентрируются вокруг понятия богословия и реальной инновационности богословия о. С. Булгакова, которая, в свою очередь, специфическим образом «подтягивает» и тему своеобразия русской религиозной философии, берущей начало в концепции всеединства В. Соловьева.

Хотя Соловьев и Булгаков полагали, что их софиологические интенции могут быть востребованы лишь в будущей единой Церкви, настоящие церкви к этой идее относились в целом отрицательно: православная ввиду того, что софиологические богословские интенции не опирались на мистический опыт отцов церкви, а имели мистико-эротический (у Соловьева) характер происхождения и подтверждения, католическая – из-за отсылки к Г. Паламе. Характерно, что, не имея монашеского опыта Г. Паламы, то есть не имея его личностного опыта, и софианцы, и имяславцы (имею в виду теоретики, богословы и философы) апеллировали к его богословским выводам из этого личного опыта.

В заключение хочу привести мысль, высказанную Ю. Данзас, полностью с ней согласившись: «Будущее покажет, будут ли идеи, высказанные русскими богословами-новаторами, изучаться с тем, чтобы согласовать их с догматическим учением Церкви. Но для того, чтобы такая работа была плодотворной и не привела к новым прискорбным расколам, прежде всего необходимо, чтобы отважные новаторы признали неотъемлемое право Церкви быть единственным судьей в этих вопросах»[664].

Об авторах

Владислав Аркадьевич Бачинин – доктор социологических наук, профессор, главный научный сотрудник Социологического института РАН.

Владимир Николаевич Белов – доктор философских наук, заведующий кафедрой философии культуры и культурологии Саратовского государственного университета.

Катарина Брекнер (Breckner) – PhD, соискатель при Университете Радбауда, Неймеген (Нидерланды)

Наталья Анатольевна Ваганова – кандидат философских наук, доцент кафедры философии богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.

Марина Вадимовна Васина – докторант Св. – Сергиевского богословского института (Париж, Франция), ученый секретарь НИИ иконологии при МАИСУ (Санкт-Петербург).

Анна Геннадьевна Волкова – аспирант кафедры истории зарубежной литературы Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.

Алексей Алексеевич Гапоненков – доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы ХХ века Саратовского государственного университета.

Галина Фаизовна Гараева – доктор философских наук, заместитель директора по научной работе Северо-Кавказского филиала Российской академии правосудия (Краснодар).

Виталий Юрьевич Даренский – кандидат философских наук, докторант Государственной академии руководящих кадров культуры и искусств (Киев).

Ольга Михайловна Запрометова – кандидат биологических наук, преподаватель ББИ.

Йозефин ван Кессел (van Kessel) – сотрудник философского факультета Университета Радбауда, Неймеген (Нидерланды)

Лилианна Киейзик (Kiejzik) – доктор философских наук, профессор Института философии Зеленогурского университета (Польша).

Юлия Борисовна Мелих – доктор философских наук, профессор философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Игумен Вениамин (Новик) – кандидат богословия, преподаватель, христианский публицист.

Тереза Оболевич (Obolevich) – PhD, ассистент кафедры метафизики Папской богословской академии (Краков, Польша).

Жанна Леонидовна Океанская – кандидат филологических наук, докторант кафедры культурологии Шуйского государственного педагогического университета.

Вячеслав Петрович Океанский – доктор филологических наук, профессор по кафедре культурологии, заведующий кафедрой культурологии Шуйского государственного педагогического университета.

Владимир Натанович Порус – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой Государственного университета «Высшая школа экономики» (Москва).

Альберт Раух (Rauch) – доктор теологии, директор Института Восточных церквей (Регенсбург, Германия).

Павел Роек (Rojek) – аспирант Ягеллонского университета (Краков, Польша).

Уолтер Систо (Sisto) – аспирант богословского факультета Университета св. Михаила (Торонто, Канада).

Александр Владимирович Усачев – кандидат философских наук, доцент кафедры философии Елецкого государственного университета им. И.А. Бунина.

Примечания

1

Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 1990. Т.1 (ч. 1). С. 489.

(обратно)

2

Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1917. С. 225.

(обратно)

3

Булгаков Сергий. Православие. М., 2001. С. 165.

(обратно)

4

Игнатий (Брянчанинов). Аскетическая проповедь. СПб., 1866. С. 557.

(обратно)

5

Булгаков Сергий. Купина Неопалимая. Париж, 1927. С. 189.

(обратно)

6

В Ветхом Завете «руах» (дух) – женского рода. В толковании Василия Великого на Быт 1:2 действие Св. Духа на первобытный хаос уподобляется действию птицы-наседки, сидящей в гнезде на яйцах и согревающей их своей теплотой для пробуждения в них жизни. Возникает вопрос: не сложилась ли бы иная софиология, если новозаветное pneuma (дух) было бы женского рода? Возможно, родовой дуализм имеет онтологическое значение. Тайна Софии и в ее женственности. Можно вспомнить видения вечной женственности Вл. Соловьеву

(обратно)

7

Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 576–577.

(обратно)

8

ФлоренскийП.А. Столп и утверждение Истины. М.: Путь. 1914. С. 326.

(обратно)

9

Там же. С. 350.

(обратно)

10

Там же. С. 388–389.

(обратно)

11

Булгаков Сергий. Православие. Paris, YMCA-PRESS, 1989. С. 257.

(обратно)

12

Софиология С. Булгакова была обвинена в церковном модернизме епископом Русской Зарубежной Церкви Антонием (Храповицким) в 1927 году, а затем митрополитом Московским Сергием (Старгородским), заявившим в сентябре 1935-го, что «учение Булгакова о Софии Премудрости Божией нецерковно и повторяет ереси, уже осужденные Церковью». В Православном богословском институте в Париже, где прот. С. Булгаков долгие годы преподавал догматику, его софиологию сочли за частное богословское мнение о. Сергия.

(обратно)

13

Булгаков С.Н. Свет невечерний, М.: Путь, 1917. Цит. по изданию: М.: Республика, 1994. С. 197.

(обратно)

14

Бердяев Н.А. Самопознание. СПб., 1991. Гл. 2. С. 88.

(обратно)

15

Панентеизм (греч.: «всё в божестве») – учение о Боге и мире, пытающееся совместить преимущества классического теизма с относительно убедительным аспектом пантеизма.

(обратно)

16

Бердяев Н.А. Русская идея. М., 1990. Гл. 10, п. 3.

(обратно)

17

Статья подготовлена в рамках исследования по Гранту Президента России. Проект МД-2019.2008.6.

(обратно)

18

Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 2. Ч. 2. С. 178.

(обратно)

19

Там же. С. 178

(обратно)

20

Там же. С. 161. В рецензии на первый том «Истории» о. Зеньковского (Новый журнал. 1949. № 22) Франк отметил отказ автора отграничить историю философии от истории религиозной мысли, что не является верным для данного типа исследования.

(обратно)

21

Зеньковский В.В. Учение С.Л. Франка о человеке // Сборник памяти Семена Людвиговича Франка / под ред. прот. о. Василия Зеньковского. Мюнхен, 1954. С. 83.

(обратно)

22

Там же. С. 82.

(обратно)

23

Там же. С. 83.

(обратно)

24

Мирра Ивановна Лот-Бородина – дочь выдающегося ботаника Бородина, жена французского историка Лота; по образованию – историк-медиевист, занималась религиозными движениями в Средние века, писала по вопросам православного богословия. Была близким другом семьи С.Л. Франка.

(обратно)

25

Лот-Бородина М. In memoriam // Там же. С. 46.

(обратно)

26

Ильин В.Н. С.Л. Франк и его место в русской философии и русской культуре // Ильин В.Н. Эссе о русской культуре. СПб., 1997. С. 417.

(обратно)

27

Там же.

(обратно)

28

Там же.

(обратно)

29

Из письма прот. Г. Флоровского к ТС. Франк. Цит. по: Климов А.Е. Г.В. Флоровский и С.Н. Булгаков. История взаимоотношений в свете споров о софиологии // С.Н. Булгаков: религиозно-философский путь. Международная научная конференция, посвященная 130-летию со дня рождения. М., 2003. С. 113.

(обратно)

30

Франк С.Л. Духовное наследие Владимира Соловьева // Франк С.Л. Русское мировоззрение / сост. и отв. ред. А.А. Ермичев. СПб., 1996. С. 393.

(обратно)

31

Франк С.Л. Из истории русской философской мысли конца XIX и начала XX века: Антология / Посмертная ред. Виктора С. Франка. Вашингтон; Нью-Йорк, 1965. С. 65.

(обратно)

32

Франк С.Л. Духовное наследие Владимира Соловьева // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С.393.

(обратно)

33

Булгаков С. Искусство и теургия // Русская мысль, 1916. Кн. 12. Отд. 2. С. 18.

(обратно)

34

Трубецкой Е. Свет Фаворский и преображение ума. 1914. Кн.5. С.33.

(обратно)

35

Франк С.Л. Русская философия последних пятнадцати лет // Там же. С. 624–625.

(обратно)

36

Франк С.Л. Из истории русской философской мысли конца XIX и начала XX века: Антология. Вашингтон; Нью-Йорк, 1965. С. 198.

(обратно)

37

Цит. по: Лот-Бородина М. In memoriam // Сборник памяти Семена Людвиговича Франка. С. 46.

(обратно)

38

Франк С.Л. Из истории русской философской мысли конца XIX и начала XX века: Антология. Вашингтон; Нью-Йорк, 1965. С. 212–213.

(обратно)

39

Цит. по: Братство Святой Софии. Материалы и документы: 1923–1939 / сост Н.А. Струве. М.; Париж, 2000. С. 259.

(обратно)

40

Бычков В.В. Эстетический космос Лосева // Алексей Федорович Лосев. Из творческого наследия. Современники о мыслителе. М., 2007. С. 685.

(обратно)

41

Нижников С.А. Метафизика веры в русской философии. М., 2001. С. 246.

(обратно)

42

Тихеев Ю.Б. П.А. Флоренский и А.Ф. Лосев: соотношение историко-философских позиций // Философские науки. 2005. № 11. С. 68.

(обратно)

43

Лосев А.Ф. Диалектика числа у Плотина // Миф. Число. Сущность. M., 1994. С. 714.

(обратно)

44

Харьковщенко Є. А. Софюлопя в становленн вiтчизняноi релiгiйно-флософськоi традицii // Колiзii синтезу фiлософii i релiгii в iсторii вiтчизняноi фiлософськоi (до 180 рiччя Памфiла Юркевича та 130-рiччя Семена Франка). Полтава, 2007. С. 377–382.

(обратно)

45

См. поздние статьи В. Соловьева, написанные им для философского отдела Словаря Брокгауза и Эфрона: «Валентин и валентинеяне» // Философский словарь Владимира Соловьева. Ростов-на-Дону, 2000. С. 3–8; «Гностицизм» // Там же. С. 89–94.

(обратно)

46

В заключении этой книги Лосев упоминает несколько исследований, посвященных творчеству В. Соловьева, в которых затрагивается проблематика Софии. Автор упоминает также другие русские источники этого учения, связанные с Ф.А. Голубинским, Н.И. Надеждиным, Петром Гоманицким и А.М. Бухаревым, однако добавляет, что «материалы эти довольно смутные и пока еще недостаточно изучены». Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 2000. С. 222. Ср.: Лосев А.Ф. Философско-поэтический образ Софии у Вл. Соловьева // Владимир Соловьев: pro et contra. СПб., 2002. Т. 2. С. 867.

(обратно)

47

Лосев А.Ф. Философско-поэтический образ Софии у Вл. Соловьева. С. 824–825.

(обратно)

48

Ср.: Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 8: Итоги тысячелетнего развития, кн.

2. М.; Харьков, 2000. С. 281.

(обратно)

49

Там же. С. 283.

(обратно)

50

Там же. С. 287–288.

(обратно)

51

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 2: Софисты. Сократ. Платон. М.; Харьков, 2000. С. 572–573.

(обратно)

52

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 6: Поздний эллинизм. М.; Харьков, 2000.

С. 575–577.

(обратно)

53

Лосев А.Ф. Логика символа // Контекст-1972. М., 1973. С. 210.

(обратно)

54

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 8: Итоги тысячелетнего развития, кн. 2.

С. 294.

(обратно)

55

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 8: Итоги тысячелетнего развития, кн. 1. М.; Харьков, 2000. С. 355.

(обратно)

56

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 8: Итоги тысячелетнего развития, кн. 2. С. 291. Ср.: Лосев А.Ф. История античной философии в конспективном изложении. М., 1998. С. 171.

(обратно)

57

Лосев настаивал на том, что его «главная новость в философском плане» заключается в «православно понимаемом неоплатонизме». Лосев А.Ф. Признавая абсолютную истину // Студенческий меридиан. 1991. № 10. С. 29.

(обратно)

58

Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. С. 184. Ср.: Лосев А.Ф. Философско-поэтический образ Софии у Вл. Соловьева. С. 827. См. также: Рашковский Е.Б. Лосев и Соловьев // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 149–150.

(обратно)

59

Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. С. 195–196. Ср.: А.Ф. Лосев. Философско-поэтический образ Софии у Вл. Соловьева. С. 839–840.

(обратно)

60

Там же. Ср.: Там же.

(обратно)

61

Там же. С. 184. Ср.: Там же. С. 827.

(обратно)

62

См. также: Карбущенко П.Л., Подвойский Л.Я. Философия и элитология культуры А.Ф. Лосева. М., 2007. С. 142–144.

(обратно)

63

Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. С. 212. Ср.: Лосев А.Ф. Философско-

поэтический образ Софии у Вл. Соловьева. С. 857.

(обратно)

64

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. М., 2004. С. 158.

(обратно)

65

Лосев А.Ф. Античный космос и современная наука // Бытие. Имя. Космос. М., 1993. С. 150. Ср.: А.Ф. Лосев. Философия имени // Из ранних произведений. М., 1990. С. 85.

(обратно)

66

Лосев А.Ф. Первозданная сущность // Имя. Избранные работы, переводы, исследования, архивные материалы. СПб., 1997. С. 117.

(обратно)

67

Лосев А.Ф. Миф – развернутое магическое имя // Миф. Число. Сущность. М., 1994. С. 221.

(обратно)

68

Лосев А.Ф. Абсолютная диалектика – абсолютная мифология // Имя. Избранные работы, переводы, исследования, архивные материалы. С. 145.

(обратно)

69

Ср.: там же, с. 153.

(обратно)

70

Там же.

(обратно)

71

Лосев А.Ф. 11 тезисов о Софии, Церкви, имени // Имя. Избранные работы, переводы, исследования, архивные материалы. С. 22.

(обратно)

72

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 191–192, 194–195.

(обратно)

73

Лосев А.Ф. Абсолютная диалектика – абсолютная мифология. С. 157.

(обратно)

74

КарсавинЛ.П. Глубины сатанинские (Офиты и Василид) // КарсавинЛ.П. Сочинения. М., 1993. С. 82.

(обратно)

75

Там же. С. 74.

(обратно)

76

Там же. С. 75.

(обратно)

77

Там же. С. 75–76.

(обратно)

78

Там же. С. 76.

(обратно)

79

Там же. С. 79.

(обратно)

80

Там же. С. 80.

(обратно)

81

КарсавинЛ.П. Философия истории. СПб., 1993. С. 88–89.

(обратно)

82

Карсавин Л.П. О началах. (Опыт христианской метафизики.) СПб., 1994. С. 179.

(обратно)

83

Там же. С. 180.

(обратно)

84

Хоружий С.С. Жизнь и учение Льва Карсавина // КарсавинЛ.П. Религиозно-философские сочинения. Т. 1. М., 1992. С. 53.

(обратно)

85

Карсавин Л.П. О началах. С. 180–181.

(обратно)

86

Там же. С. 181.

(обратно)

87

Там же.

(обратно)

88

Там же. С. 182.

(обратно)

89

Там же. С. 183.

(обратно)

90

Там же. C. 353.

(обратно)

91

Там же. С. 184.

(обратно)

92

Карсавин Л.П. О личности // Карсавин Л.П. Религиозно-философские сочинения.

Т. 1. М., 1992. С. 192.

(обратно)

93

Бахтин Н. Вера и знание // Звено. Январь 1926. № 155. С. 3–4. Цит. по: Клементьев

А.К. Послесловие // Карсавин Л.П. О началах. С. 367.

(обратно)

94

Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соч. в 2 т. М., 1999. Т. 2.

С. 177–178.

(обратно)

95

Соловьев В.С. Критика отвлеченных начал // Соч. в 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 726.

(обратно)

96

Соловьев В.С. Критика отвлеченных начал // Соч. в 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 724.

(обратно)

97

См. подробнее: Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соч. в 2 т

М., 1999. Т. 2. С. 192.

(обратно)

98

См. подробнее: Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 126.

(обратно)

99

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины // Собр. соч. в 2 т. М., 1990. Т. 1.

С. 146.

(обратно)

100

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины // Собр. соч. в 2 т. М., 1990. Т 1. С. 95.

(обратно)

101

Там же. С. 84.

(обратно)

102

Там же. С. 90.

(обратно)

103

Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умонастроения. М., 1994. С. 156.

(обратно)

104

Там же. С. 170.

(обратно)

105

Там же. С. 19.

(обратно)

106

Соловьев В.С. Кризис западной философии // Сочинения в 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 56.

(обратно)

107

Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 80.

(обратно)

108

Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 3.

(обратно)

109

Cf. Caputo, J., Philosophy and Prophetic Postmodernism: Towards a Catholic Postmodernity, Lecture on the International Congress «Philosophical Reason and Christianity at the threshold of the 3rd Millenium,» World Conference of Catholic University, Paris (Unesco) 24. 3. 2000, 12.

(обратно)

110

Cf. Solovyov (Solov′ev], S. Vladimir: His life and Creative Evolution, E. Gibson (transl), 2 vols., Virginia: Eastern Christian Publications, 2000, 216–228, on biographical and bibliographical details concerning the development of this unfinished work.

(обратно)

111

The idea of an «eighth day» to Creation was already propounded by St. Augustine. Cf. Augustine, The City of God against the Pagans, Cambridge UP, 1998, 1182.

(обратно)

112

Cf. Bouyer, L., An Introduction to the Theme of Wisdom and Creation in the Tradition, in: Le messager orthodoxe, Colloque P. Serge Boulgakov, Trimestriel n° 98, Paris 1985., 149–161.

(обратно)

113

Cf. Valliere, P, Modern Russian Theology. Bukharev, Soloviev, (Solov’ëv), Bulgakov. Orthodox Theology in a New Key, Clark Ltd. 2000,119–129, and cf. Lazarev, V, Filosofiia Vl. Solov′evaiShellinga, in: Filosofiia Shellinga v Rossii, P. Pustarnakova (ed.), St. Peterburg 1998, 477–499.

(обратно)

114

Cf. David, Z., The Formation of the Religious and Social System of Vladimir S. Solov’ёv, (Ph D, Harvard University) Cambridge, Ma. 1960, 190–205, on Boehme’s theosophy as having decisively inspired Solov’ёv’s views. For both, Sophia is the substantial or bodily aspect of God, the heilige Erde, materiia Bozhestva [holy earth, Divine matter].

For Boehme and Solov’ёv it is necessary that the force of the One (the incipient spirit of God) clashes with the opposing force of multiplicity. They characterise the One not only as “unity” and “freedom,” but also as the universal bearer of love. Solov’ёv makes also use of Boehme’s (originally Plato’s) symbolism, associating the One, the source of love, with the sun’s light and / or the lucidity of an idea.

(обратно)

115

Cf. David, op. cit., 287.

(обратно)

116

Cf. Kochetkova, T., Vladimir Solov′jov′s (Solov’ëv′s) Theory of Divine Humanity, (Ph. D., Nijmegen University), Nijmegen 2001, 134.

(обратно)

117

Cf. Solov’ëv, Rossiiai vselenskaia tserkov, in: op. cit., t. 11, 163, and cf. Evrejstvo, in: op. cit., t.4, 163, and cf. footnote 57.

(обратно)

118

Cf. idem, Velikijsporikhristianskaiapolitika, 1883, in: op. cit., t. 4 vt. izd., 4.

(обратно)

119

Cf. idem, Rossiia, op. cit., 327, and many other places.

(обратно)

120

Cf. ibid, 343f.

(обратно)

121

Cf. idem, Smysl′ liubvi, 1892–1894, in: op. cit., t. 7 vt. izd., 59f.

(обратно)

122

Cf. Courten, M. de, History and the Russian Nation. A Reassessment of Vladimir Solov′ev′s Views on History and Social Commitment, (PhD Nijmegen), Bern 2004, 85–92.

(обратно)

123

Cf. ibid, 139.

(обратно)

124

Cf. Gleixner, H., Vladimir Solov′ev′s Konzeption vom Verhältnis zwischen Politik und Sittlichkeit. System einer sozialen und politischen Ethik, Frankfurt a. M., Bern, Las Vegas, 1979, 250, see also, Breckner, K., Vladimir Solov′oyv (Solov’ëv) as the Mentor of Anti-Marxian Socialism. Concepts of Socialism by S.N. Trubetskoj, S.N. Bulgakov and N.A. Berdiaev, 461, in: Vladimir Solov′oyv (Solov’ëv). Reconciler and Polemicist, E. v. d. Zweerde et al. (eds.), Louvain: Peters 2000, 461–473.

(обратно)

125

Cf. Solov’ëv, Evrejstvo ikhristianskij vopros, 1884, in: op. cit., t. 4, 147–150.

(обратно)

126

Cf. ibid, 160ff. Cf. Stremooukhoff, D., Vladimir Soloviev (Solov’ëv) et son oeuvre mes-sianique, Reprint, Lausanne 1975, 298. He reports that Solov’ëv devoted his last prayer, before dying on July 31st 1900 (old Russian calendar) to the Jews, for his hope on their self-communion was related to believing on a drawing near of theocracy only in this particular case.

(обратно)

127

Cf. Sutton, J., The Religious Philosophy of Vladimir Solovyov (Solov’ëv). Towards a Reassessment, Hampshire 1988, 72.

(обратно)

128

Cf. Solov’ëv, Opravdaniia dobra. Nravstvennaia filosofiia, 1894–1897, in: op. cit., t. 8 vt. izd, 211.

(обратно)

129

Cf. ibid, 369–385.

(обратно)

130

Cf. Solov’ëv, La Sophia, 68

(обратно)

131

Clowes, E., The Limits of Discourse: Solov′ev′s Language of Szyzygy and the Project of Thinking Total Unity, in: Slavic Review 55 (1996), 3, 554.

(обратно)

132

Cf. Kochetkova, Theory, 121f.

(обратно)

133

Cf. Solov’ëv, Smysl′ liubvi, in: op. cit.,16ff.

(обратно)

134

Cf. ibid., 24, and 41–43. Cf. also, Zhiznennaia drama: op. cit., 235.

(обратно)

135

Cf. ibid., 47, and 41–43.

(обратно)

136

Cf. idem, Zhiznennaia drama: op. cit., 327–332.

(обратно)

137

Cf. idem, Smysl′ liubvi, 23f.

(обратно)

138

Cf. ibid, 43–45, and cf. footnote 24 in this chapter

(обратно)

139

Cf. ibid, 59.

(обратно)

140

Cf. ibid, 57f.

(обратно)

141

Cf. Clowes, op. cit., 560.

(обратно)

142

Cf. de Courten, op. cit., 60.

(обратно)

143

Cf. Solov’ëv, Dukhovnye osnovy zhizni, 1882–1884, in: op. cit, t. 3, 376. «Truth» must manifest itself in all realities including the corporal. «(D)ivine principles» (bozhestven-nye nachala) must make part of nature, otherwise «free theosophy» is unthinkable.

(обратно)

144

Cf. ibid, 46f. See in this context esp. Stremooukhoff, op. cit., 274f. He suggests this idea was inspired by a number of sources: 1.) Reading of Gen. I, 27 by Church Fathers like St. Johannes Chrystosomos. 2.) Caballah-teaching on man as to be androgynous. 3.) Jakob Boehme and his theosophy on the restoration the Jungfrau (virgin) in God by human activity

(обратно)

145

Cf. Solov’ëv, Smysl′liubvi, in. op. cit., 29ff.

(обратно)

146

Cf. idem, Zhinennaia drama Platona, 1898, in: op. cit., t. 9, 326f.

(обратно)

147

Cf. idem, Opravdaniia dobra. Nravstvennaia filosofiia, 1894–1897, in: ibid. t. 8 vt. Izd., 79.

(обратно)

148

Cf. Zweerde, Evert v. d, Liefde maaktziend. Vladimir Solovjovs (Solov′ev′s] metafysica van de liefde, in: Tydschrit voor Slavische Literatuur n. 46, 2007, 38f.

(обратно)

149

Cf. Solov’ëv, Opravdanie, in: op. cit., 53–84.

(обратно)

150

Cf. ibid, 66-118.

(обратно)

151

Cf. idem, Liubov′, in: op. cit., t. 11, 236.

(обратно)

152

Cf. Kostalevsky, М., Dostoevsky (Dostoevski]) and Soloviev (Solov′ev). The Art of Integral Vision, New Heaven and London 1997, 113.

(обратно)

153

Cf. idem, Filosofskie nachala tsel′nogo zaniia, 1877, in: op. cit., t.11, 257–259.

(обратно)

154

Cf. idem, Rossiia, in: op. cit., 327–344.

(обратно)

155

Cf. idem, Smysl′liubvi, in: op. cit. 57, first footnote on this page. Solov′ev distances himself from the Gnostic usage of this terminology and uses syzigia in the narrow Greek meaning. Cf. Kolerov, М., Smysl′liubvi v filosofii Vladimira Solo′eva ignosticheskie parallel in: Voprosy filosofii 1995 n. 7, 59–78, for an account on Solov′ev′s preoccupation with Gnosticism between 1891 and 1893.

(обратно)

156

Stremooukhoff, op. cit., 266. He proposes to regard the three short writings Smysl′ liubvi, Krasota v prirode, and Obshchijsmysl′isskustva as an extra unit of discourses.

(обратно)

157

Cf. idem, Krasota v prirode, 1889, in: op. cit., t. 6, vt. izd., 35–49.

(обратно)

158

Cf. idem, Obshchijsmysl′iskusstva, 1890, in: ibid, 74.

(обратно)

159

«Religious» and «mystical experience» are synonyms throughout Solov′ev′s entire works.

(обратно)

160

Cf. idem, Mistika – Misticizm, 1896, in: op. cit. t. 11, 243f.

(обратно)

161

Cf. idem, Istoriia, in: op. cit., 574–579.

(обратно)

162

Cf. idem, Rossiia, in: op. cit., 327–344.

(обратно)

163

Cf. idem, Evrejstvo, 161.

(обратно)

164

Cf. Sutton, op. cit., 80.

(обратно)

165

Cf. Bulgakov, S., Philosophy of Economy. The World as a Household (transl. by C. Ev-tuhov), New Heaven 2000, 38.

(обратно)

166

Cf. ibid, 39f, see also, idem, Tserkov i kul′tura, 1906, in: Dva grada. Issledovanie o prirode obshchestvennykh idealov, 1911, reprint Russkij Khristianskij Gumanitarnyj Institut, St. Peterburg, 1997, vol. 1/2, vol. 2, 349.

(обратно)

167

Cf. ibid. 191ff.

(обратно)

168

Cf. Khoruzhij S., Sofiia – Kosmos – Materiia: ustoi filosofskoj mysli otsa Sergiia Bulgakova, in: Posle pereryva. Puti russkoj filosofii, S.-Peterburg 1994, 82f.

(обратно)

169

Cf. Bulgakov, Ipostas′iipostasnost.′(ScholiakSvetuNevechernemu, 1924-25), in: S. N. Bulgakov. Trudy o Troichnosti. Reprint, M. A. Kolerov (ed.), Issledovaniia po istorii russkoj mysli, vol. 6, Moskva 2001, 28ff.

(обратно)

170

Cf. ibid, 38, and many other places.

(обратно)

171

Cf. Bulgakov, Philosophy, op. cit., 153.

(обратно)

172

Cf. ibid, 148f. See Bulgakov′s homage to Fedorov, Zagodochnyjmyslitel′, 322–331, and cf. Svet, 315f, on Fedorov′s vision of reanimating the dead. Fedorov′s «project» signifies, as Bulgakov says, the real «apotheosis» of economy.

(обратно)

173

Cf. idem, Philosophy, 37f.

(обратно)

174

Bulgakov refers to Tvoreniia sv. Grigoriia episkopa Nisskogo, Chast′ I, O shetoneve, cf. Svet, 209.

(обратно)

175

The translation is from the English standard-translation, Gen. I, 1–3. The Russian Bible has another numeration. Cf. Byt. I, 1–2.

(обратно)

176

Cf. idem, Svet nevechernyj. Sozertsaniia i umozreniia (1917), reprint «Respublika,» Moskva 1994 208f.

(обратно)

177

Cf. Khoruzhij, Sofiia, op. cit., 67–99.

(обратно)

178

Cf. Bulgakov, Chto daet sovremennomu soznaniiu filosofiia Vladimira Solov′eva? 1903, in: S. N. Bulgakov. Sochinieniia dvukh tomakh. Ot marksizma k idealizmu, 1903, 195.

(обратно)

179

Cf. idem, Priroda v filosofii Vl. Solov′eva (1910), in: O Vladimire Solov′eve, Reprint: Tomsk 1997, 8-20.

(обратно)

180

Cf. idem, Philosophy, op. cit., 85, quote from Schelling′s Ideen zur Philosophie der Natur, Ausgewählte Werke in drei Bänden, O. Weiss (ed.), Leibzig, 1907, I, 152. As Bulgakov decides, «.the true founder of the philosophy of economy» is Schelling, 79.

(обратно)

181

Cf. ibid, 121.

(обратно)

182

Cf. ibid, 35.

(обратно)

183

Cf. ibid, 73.

(обратно)

184

Cf. ibid, 98.

(обратно)

185

Cf. ibid, 98f.

(обратно)

186

Cf. ibid.

(обратно)

187

Cf. ibid, 99-105.

(обратно)

188

Cf. ibid, 103f.

(обратно)

189

Cf. ibid, 104.

(обратно)

190

Cf. idem, Priroda v filosofii Vl. Solov′eva (1910), in: O Vladimire Solov′eve, Reprint: Tomsk 1997, 59–62.

(обратно)

191

Cf. idem, Philosophy, op. cit., 204.

(обратно)

192

Cf. ibid, 114.

(обратно)

193

Cf. ibid, 111.

(обратно)

194

Cf. ibid, 104, and cf. The Orthodox Church. Sergius Bulgakov 1874–1944 (transl., revised by L. Kesich), St. Vladimir′s Seminary Press (ed.), New York 1988, 168.

(обратно)

195

Cf. idem, Philosophy, op. cit., 69.

(обратно)

196

Cf. idem, Svet, op. cit., 321f.

(обратно)

197

Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 344.

(обратно)

198

Там же.

(обратно)

199

Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 189

(обратно)

200

Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 321

(обратно)

201

Зандер Л.А. (1893–1964) – философ, деятель международного экуменического движения, близкий друг и сотрудник С.Н. Булгакова. В 1948 году опубликовал двухтомную обширную монографию творчества философа. См.: Зандер Л.А. Бог и мир (Миросозерцание отца Сергия Булгакова). Т. 1–2. Париж, 1948. Известны и другие монографии, изданные в последнее время, напр.: Крылов Д.А. Евхаристическая чаша. Чита, 2000; Элоян М.Р. С.Н. Булгаков: Православие и капитализм (философия хозяйства). Ростов-на-Дону, 2004.

(обратно)

202

См. Зандер Л.А. Бог и мир… Т. 1. С. 27–28.

(обратно)

203

В состав первой вошли труды: «Купина Неопалимая» (1927 год), «Друг Жениха» (1927 год), «Лествица Иаковля» (1929 год), а в состав второй: «Агнец Божий» (1931 год), «Утешитель» (1936 год), «Невеста Агнца» (издана после смерти мыслителя в 1945 году).

(обратно)

204

Самые важные: «Ипостась и ипостасность» (1924 год), «Главы о Троичности» (1928 год), «О Софии, Премудрости Божией» (1935 год).

(обратно)

205

Самые важные: «О чудесах евангельских» (1932 год), «Св. Петр и Иоанн» (1926 год).

(обратно)

206

Здесь необходимо назвать самую важную для нас «Софиологию смерти» (1939 год), а из других: «Проблему „условного бессмертия“», «Страшный суд над человеком как разделение в нем», «Очерки учения о Церкви», «Евхаристический догмат», «Христос в мире».

(обратно)

207

Однако известно много очерков, которые сосредоточиваются на проблематических аспектах медицины. Они расположены в рамках биоэтики и относятся к дискуссиям на тему определения смерти, критериев смерти, проблематики эвтаназии и т. д. Мы не будем здесь заниматься этими аспектами проблемы.

(обратно)

208

См. Булгаков С.Н. Проблема «условного бессмертия» // Путь. № 52. Ноябрь 1936 – март 1937. С. 3–23 и № 53. Апрель – июль 1937. С. 3–19.

(обратно)

209

См. ЗандерЛ.А. Бог и мир… Т. 1. С. 78.

(обратно)

210

Монахиня Елена, профессор протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944) в С.Н.

Булгаков. Два Града. Исследования о природе общественных идеалов. Л., 1977.

С. 357.

(обратно)

211

См.: Zuccaro C. Teologia smierci, przet. K. Stopa.Krakow, 2004. S. 9-12.

(обратно)

212

Булгаков С.Н. Биографические заметки. Париж, 1991. С. 21.

(обратно)

213

Там же. С. 20.

(обратно)

214

Там же. С. 21.

(обратно)

215

См.: Монахиня Елена, профессор протоиерей Сергий Булгаков (1871–1944).

Op.cit. С. 369.

(обратно)

216

Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 2001. С. 29–31.

(обратно)

217

Сравни его заметки в «Автобиографических заметках». Оp. cit. С. 40–42.

(обратно)

218

Полный текст «Софиологии смерти» (1939 год) был опубликован в «Вестнике РХД» № 127, апрель 1978. С. 18–41. Мы цитируем по этому изданию.

(обратно)

219

В этом плане определенную информацию дает нам Иоанна (Рейтлингер), которая пишет в воспоминаниях: «О.С. продолжал читать лекции все с большим напряжением и все чувствовал „неудобство“ в гортани. Наконец дочь решила показать его доктору, специалисту по горлу. Последний определил у него рак и назначил немедленно операцию, так как рак рос почти год. О.С. принял это известие как какое-то „свершилось“. Он готовился к смерти, написал письма всем, с кем не мог попрощаться лично, или тем близким, кому хотел оставить слово утешения или наставления после своей смерти». См.: Сестра Иоанна Рейтлингер. Отрывки воспоминаний об о. Сергии // Вестник РХД. 1990. № 159. С. 53.

(обратно)

220

Правда, монахиня Елена пишет, что болезнь началась в 1929 году, а потом добавляет, что десять лет спустя Булгакова оперировали, но, кажется, что прав был, быстрее всего, Л.А. Зандер, когда писал о 1926 годе как о времени, когда С.Н. Булгаков начал болеть. Это подтверждает и сам философ, называя один из разделов «Автобиографических заметок»: «Моя болезнь (январь 1926 года)».

(обратно)

221

Булгаков С.Н. Софиология смерти. Оp. cit. С. 18.

(обратно)

222

Там же.

(обратно)

223

См. там же.

(обратно)

224

Там же. С. 18–19.

(обратно)

225

Там же. С. 19.

(обратно)

226

Там же. С. 20.

(обратно)

227

Там же.

(обратно)

228

См. там же.

(обратно)

229

Там же. С. 23.

(обратно)

230

Там же.

(обратно)

231

Там же.

(обратно)

232

Там же. С. 24.

(обратно)

233

Там же.

(обратно)

234

Там же.

(обратно)

235

Там же. С. 25.

(обратно)

236

Там же. С. 26.

(обратно)

237

Там же. С. 34.

(обратно)

238

Там же. С. 36.

(обратно)

239

Там же.

(обратно)

240

См. там же. С. 38.

(обратно)

241

Ср. Зандер Л.А. Бог и мир… Т.1. Оp. cit. С. 137.

(обратно)

242

Там же.

(обратно)

243

Там же. См. также: Булгаков С.Н. Софиология смерти… Оp.cit. С. 41.

(обратно)

244

Булгаков С.Н. Софиология смерти… Оp. cit. С. 137.

(обратно)

245

Там же.

(обратно)

246

Там же. С.138.

(обратно)

247

Там же.

(обратно)

248

Кондиционализм появился во второй половине Х!Х века в Западной Европе и в Америке среди протестантских богословов, не связанных традиционной ортодоксией. Его основоположниками являются англичанин E. White и швейцарец E. Petavel-Olliff. В своей статье С.Н. Булгаков цитирует работу: E. White. Life in Christ (A Study of the Scripture doctrine of the nature of man, the object of the divine incarnation, and the conditions of human immortality). 3rd ed. London, 1878 по ее французскому переводу: L′immortalite conditionnelle ou la vie en Christ. Paris, 1880. Оба автора предлагали кондиционализм не только как богословскую истину, но и как спасительную идею, которая лишь одна способна освободить тогдашнее христианство от соблазнительной безответности относительно вечной жизни. Согласно теории условного бессмертия уделом человечества в вечной жизни будет райское блаженство. Однако в этом блаженстве примут участие не все, а только праведники, его достойные. В свою очередь, грешники, противящиеся воле Божией, помрут, обратившись в ничтожество. Такова главная мысль, а С.Н. Булгаков занялся ее богословским обоснованием.

(обратно)

249

Булгаков С.Н. Проблема «условного бессмертия» // Путь. № 52. 1936–1937. С. 4.

(обратно)

250

Там же.

(обратно)

251

Там же. С. 5.

(обратно)

252

См. там же. С. 8.

(обратно)

253

Там же. С. 11.

(обратно)

254

Там же. С. 22–23.

(обратно)

255

Многие современные исследователи критически относятся к этому названию, замечая, что все-таки С.Н. Булгаков остался в плену пантеизма. См. интересный текст: Joost van Rossum. Palamisme et sophiology // Contacts. Аvril – juin 2008. № 222. Р 133–144, в котором автор, сравнивая теологические системы Григория Паламаса и о. Сергия Булгакова по вопросу познания Бога, высказывает мысль, что в софиологической системе С.Н. Булгакова не хватает «ясного понимания термина сотворения» (с. 140). Когда мыслитель заявляет, что «в то же время мир сотворен и не сотворен», а София тварная онтологически тождественна Софии Божественной, нельзя лишиться мысли, что в системе С.Н. Булгакова есть пантеистические тенденции.

(обратно)

256

Булгаков С.Н. Проблема «условного бессмертия» // Путь. № 53. Апрель – июль 1937. С. 3.

(обратно)

257

Там же. С. 9.

(обратно)

258

Там же.

(обратно)

259

Там же. С. 9–10.

(обратно)

260

Там же. С. 10.

(обратно)

261

Там же. С. 11.

(обратно)

262

См.: Булгаков С.Н. Смертью смерть поправ // Слова. Поучения. Беседы. Париж,

1987. С. 277–278.

(обратно)

263

Соловьев Вл. Россия и Вселенская Церковь. М.: Фабула, 1991. С. 367.

(обратно)

264

Лосев А.Ф. Философско-поэтический символ Софии у Вл. Соловьева // Лосев А.Ф.

Страсть к диалектике. М.: Сов. писатель, 1990. С. 250–251.

(обратно)

265

См.: Бонецкая Н.К. Русская софиология и антропософия // Вопросы философии. 1995. № 7. С. 79–97.

(обратно)

266

Флоровский Георгий, прот. О почитании Софии, Премудрости Божией. С. 462.

(обратно)

267

Там же. С. 470; 474.

(обратно)

268

Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М.: АСТ, 2003. С. 178.

(обратно)

269

В параграфе «Нетварная и тварная София» уже упомянутой работы А.Ф. Лосев отмечает следующее: «Вл. Соловьев учит, собственно говоря, не об одной, но о двух Софиях. Одна София – это материально-телесная осуществленность самого Абсолюта, отличная от него, но субстанциально от него неотделимая и, значит, такая же несотворенная, как несотворен и сам Абсолют, поскольку, кроме него, вообще нет ничего и никого, что могло бы его сотворить. В этом смысле София, Премудрость Божия, есть не что иное, как сам же Бог… Совсем другая София – та, которая возникает в инобытии, которое, с христианской и соловьевской точки зрения, есть уже нечто сотворенное, то есть космос и человечество. Это, прежде всего, – всецелая воплощенность Софии, но уже в чувственном теле, в материи вещественной и сотворенной. Христос в этом смысле есть не просто предвечный Бог, но уже Богочеловек, то есть он не есть уже бытие только нетварное, но – тварное и нетварное одновременно» / Лосев А.Ф. Указ. соч. С. 227–228.

(обратно)

270

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины // Соч. В 2 томах. Т. 1. М.: Правда, 1990. С. 326.

(обратно)

271

Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М.: Центр «СЭИ», 1991. C. 242.

(обратно)

272

См.: Архимандрит Софроний (Сахаров). Видеть Бога как Он есть. М.: Путем зерна, 2000. С. 177.

(обратно)

273

Цит. по: Зеньковский В.В. История русской философии. Т. 2 (ч. 2). СПб.: ЭГО, 1991. С. 217.

(обратно)

274

Преподобный Иустин (Попович). Философские пропасти. М.: Изд. Совет РПЦ, 2004. С. 62–63.

(обратно)

275

Каллист Диоклийский, еп. Святая Троица – парадигма человеческой личности // Альфа и Омега. Ученые записки Общества для распространения Священного Писания в России. 2002. № 2 (32). С. 120–122.

(обратно)

276

Архимандрит Софроний (Сахаров). Видеть Бога как Он есть. С. 177.

(обратно)

277

Там же. – С. 180; 183; 185.

(обратно)

278

Лосский В.Н. Боговидение // Лосский В.Н. Богословие и боговидение. М.: Изд.

Свято-Владимирского братства, 2000. С. 260–261.

(обратно)

279

Архимандрит Софроний (Сахаров). Видеть Бога как Он есть. С. 176.

(обратно)

280

Метод священной молитвы и внимания Симеона Нового Богослова // Путь к священному безмолвию. Малоизвестные творения святых отцов-исихастов / Общ. ред. А.Г Дунаева. М.: Изд. Православного братства свт. Филарета митрополита Московского, 1999. С. 23–24.

(обратно)

281

Крымский С.Б. Познание как трансценденция Софии // Collegium. Международный научный журнал. 2004. № 14. С. 4–5.

(обратно)

282

Там же. С. 5.

(обратно)

283

Крымский С.Б. Познание как трансценденция Софии // Collegium. Международный научный журнал. 2004. № 14. С. 5–7.

(обратно)

284

Там же. С. 7.

(обратно)

285

См.: Павленко Ю.В. Софиологические аспекты мировой культуры // Софiя. Культу-ролопчний журнал. 2004. № 1.

(обратно)

286

Павленко Ю.В. Метафизические контуры начальной истории человечества // Софiя. Культуролопчний журнал. 2005. № 2–3. C. 43.

(обратно)

287

Точный перевод: «вместилище Божие». – В.Д.

(обратно)

288

Аверинцев С.С. Слово Божие и слово человеческое // Аверинцев С.С. София -

Логос. Словарь. К.: Дух I Лгера, 2006. С. 825.

(обратно)

289

Паустовский К. Искусство видеть мир // Паустовский К. Северная повесть. М.:

Правда, 1989. С. 500–501.

(обратно)

290

Гоголь Н.В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность

// Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. М.: Русская книга, 1992.

С. 412.

(обратно)

291

См. подробнее: Даренский В.Ю. О логике поэтического мышления // Феноменологические исследования. Обзор философских идей и тенденций. № 6 (2005).

Владимир-Hannover. С. 142–153.

(обратно)

292

Берковский Н.Я. Мир, создаваемый литературой. М.: Сов. писатель, 1989. С. 333.

(обратно)

293

Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Структура стиха. Л.: Просвещение,

1972. С. 38.

(обратно)

294

Пришвин М.М. Дневник. М.: Правда, 1990. С. 253.

(обратно)

295

Согласно Хансону, Арий подчеркивал реальность страданий Сына, преуменьшая Божественность Сына. Следуя православной традиции, Арий настаивал на том, что Бог неизменен и поэтому не может страдать. В силу того что Сын страдает, он не может быть Богом; тем самым Арий открыто заявлял, что Сын является просто величайшим творением Бога. (Hanson, Richard P.C. The Search for the Christian Doctrine of God: The Arian Controversy Grand Rapids, Michigan: Baker Academics, 1988. 128 p.)

(обратно)

296

Неизменность Бога имеет первостепенное значение. Это не только открыто заявленная догма традиции, она также логически влечет за собой догму о предвечности Бога и Божественных качествах Бога (всемогущего, всемилостивого, вселюбящего), которые являются основополагающими истинами для католика. В католической церкви эта догма обретает окончательное определение в богословии кроткого врачевателя Фомы Аквинского. Фома Аквинский писал: «… поскольку все, что движется, приобретает что-то благодаря этому движению и достигает того, чего ранее не достигало. Но поскольку Бог бесконечен, вмещая в Себя всю полноту совершенства бытия, Он не может приобретать ничего нового или простираться до чего-то, чего Он не достиг ранее. Следовательно, движение никоим образом не принадлежит Ему. Поэтому некоторые из древних как бы поставили ограничение и решили, что первый принцип неподвижен». И православные традиции: неизменность Бога была исходной предпосылкой Халкидонского определения, догматического определения для православного. Например, во время второго заседания Халкидонского собора было зачитано письмо св. Кирилла, отца православной церкви, Иоанну Антиохийскому, в котором говорилось: «Но я далек от любых подобных мыслей, и я также считаю полным бредом заявления тех, кто считает, что хоть тень изменения может произойти в Природе Слова Божиего. Потому что Он остается Тем, Кем был всегда, и не изменялся, и никогда не сможет измениться, и не способен изменяться. Поскольку в дополнение к этому мы все признаем, что Слово Божие неуязвимо, даже когда Оно мудро приоткрывает эту тайну, Оно приписывает Ему страдания, которые претерпела Его собственная плоть. С этой самой целью премудрый Петр также сказал, когда писал о Христе, что Он „страдал во плоти“, но не в природе Его несказанной Божественности. Для того чтобы в Него верили как в Спасителя всего, посредством целесообразного приближения к себе, Он, как было сказано, допустил страдания своей собственной Плоти» (Cyril. Medieval Sourcebook: Council of Chalcedon. Edited by Paul Halsall. Fordam University, Feburary 1996. P 451. (доступно с 21 апреля 2008 года)).

(обратно)

297

Подробнее о предвечности будет сказано в следующем разделе.

(обратно)

298

Двойственность постоянства Бога в свете страданий Христа еще больше усложняется библейским описанием Бога. Как в Новом, так и в Ветхом Завете Бог описывается не как «бесстрастное, заключенное в себе абсолютное бытие», а скорее как личный и любящий Бог, который действует, движимый состраданием к своим созданиям (Bulgakov, Sergius. The Lamb of God. Translated by Boris Jakim. Grand Rapids, Michigan: William B. Eerdmans Publishing Co., 2008. P. 121). Сохранение неизменности Бога и в переживании Богом страстей Сына Божиего предполагает, что Бог остается безучастным не только к людским страданиям, но и к страданиям собственного Сына Божиего.

(обратно)

299

Согласно постановлениям Халкидонского собора, Христос не имеет человеческой ипостаси, скорее он обладает Божественной ипостасью Сына.

(обратно)

300

Образ страданий Христа никогда не определялся догмами.

(обратно)

301

Одним из примечательных представителей является Карл Ранер. Рассматривая зависимость между неизменностью Бога и изменчивостью Бога во Христе, Ранер утверждал, что «если мы честно и бескомпромиссно встречаем факт воплощения, о чем свидетельствует наша вера в главную догму христианства, тогда мы должны просто сказать: Бог становится чем-то. Он, который не подвержен изменению в Себе, может быть Сам объектом изменения в чем-то еще. Если мы говорим, что что-то произошло или что имело место изменение только тогда, когда сотворенный элемент, человеческая природа Логоса пребывает в самом себе, и если мы видим это событие только с этой стороны границы, которая разделяет Бога и Его создание, то тогда мы действительно видим и испытываем нечто истинное, поскольку на нашей стороне нет процесса становления, начала, времени, смерти, полноты, сотворенной реальности в Иисусе из Назарета. Но если мы говорим только это, мы упускаем из виду и оставляем без внимания именно то, что в конечном счете является точным смыслом всего заявления: что именно то явление, о котором мы говорим, этот процесс становления, это время, это начало и эта полнота – это явление и история Самого Бога… В конечном счете не так важно, если кто-то хочет назвать это «изменением»: об этом еще предстоит сказать. А именно, что это самое событие временного явления действительно является явлением Самого Бога, хоть кто-то и избегает этого слова. Если мы действительно называем это изменением, то мы можем также сказать, что Бог, который не подвержен изменению в себе, может измениться в чем-то ином, может стать человеком» (Rahner, Karl. Foundations of Christian Faith: An Introduction to the Idea of Christianity 3rd edition. Translated by William V Dych. New York: The Seabury Press, 1978. P 220–221).

(обратно)

302

Под «ортодоксальным» мы подразумеваем, что его богословие согласуется с догмами первых семи Вселенских соборов, учением отцов церкви и, самое главное, Священным Писанием.

(обратно)

303

Bulgakov, Sergius. The Bride of the Lamb. Translated by Boris Jakim. Grand Rapids, Michigan: William B. Eerdmans Publishing Co., 2002. P 237.

(обратно)

304

Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. P. 59.

(обратно)

305

Под знанием мы подразумеваем как суть этого действия, так и ощущение этой сути.

(обратно)

306

Таким образом, для Булгакова Бог не обладает свободой воли в том же смысле, что и люди. Будучи Предвечным, Бог является чисто необходимым действием. У Бога нет вероятности или возможности. Бог определяет свободу Бога в вечности, после этого Бог не может действовать иначе.

(обратно)

307

Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. P 238.

(обратно)

308

Тем не менее Бог в силу Своей Предвечности объединяет все возможности тварного выбора. Именно в этом смысле Булгаков заявляет, что создание «неспособно изменить общий путь мира, хотя оно влияет на частности» (Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. P 238, 244). Свобода человека не простирается на конечную цель мироздания (мир – это сотворенная Богом София, которая всегда будет доминировать, эта тема будет рассмотрена далее).

(обратно)

309

Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. P 227.

(обратно)

310

Там же. С. 238.

(обратно)

311

Bulgakov, Sergius. The Friend of the Bridegroom. Translated by Boris Jakim. Grand Rapids, Michigan: William B. Eerdmans Publishing Company, 2003. P 23.

(обратно)

312

С точки зрения истории спасения несмотря на то, что Бог не знал о проявлении выбора Адама и Евы, Бог испокон веков был готов к падению, поскольку падение не влияет на план творения Бога. Падение не изменило конечную цель человечества, состоящую в его обожествлении, а скорее затруднило реализацию этого выбора.

(обратно)

313

В известном смысле Бог знал содержание книг Булгакова до того, как Бог прочитал их. Если Бог прочитал книги Булгакова, Бог не испытал ничего нового. Единственным новым аспектом должно быть проявление точного момента, в который Бог читал, что не дает нового знания или опыта.

(обратно)

314

Bulgakov, S. The Lamb of God. P 134.

(обратно)

315

Чтобы проиллюстрировать это, рассмотрим католическую догму о Взятии на Небо Пресвятой Девы Марии. Взятие на Небо Пресвятой Девы Марии не было проявлено для Бога до тех пор, пока Она не была взята во времени. Точнее, Пресвятая Дева не существовала для Бога как взятая на небеса до ее действительного временного взятия.

(обратно)

316

Там же. С. 133.

(обратно)

317

Там же. С. 134.

(обратно)

318

Рассматривая Божественность Софии и ее отличие от создания, Булгаков заявляет: «Поскольку София была порождена, она все еще Божественная, она не есть создание, она родилась не во времени, а за пределами времени, и время все еще не появляется с ней или в ней, потому что она является замыслом Бога в Самом Себе, а не в творении, в небытии. В этом смысле она сверхвечная» (это перевод Джонатана Силинга труда Свет невечерний: Созерцания и Умозрения. Москва: Республика, 1994. С. 188).

(обратно)

319

Bulgakov, Sergei. Sophia: The Wisdom of God. Translated by Patrick Thompson and Xenia Braikevitc. Hudson, New York: Lindisfarne Press, 1993. Р. 74.

(обратно)

320

Подобно порождению ипостасей, это не временное, а полностью выходящее за пределы времени явление, и, таким образом, София – это не тварная природа, а скорее Божественная творческая природа Бога. Порождение (за неимением лучшего слова) Софии было предвечным онтологическим явлением.

(обратно)

321

Sergeev, Mikhail. Divine Wisdom and the Trinity: A 20th century controversy in Orthodox Theology // Greek Orthodox Theological Review 45. Spring 2000. P 573–582 // P 576.

(обратно)

322

Следует ли нам поэтому рассматривать икономическую Троицу и Софию как самоуничижение Бога? Да, потому что, подобно исхождению Божественных ипостасей в единосущной Троице, они следуют из природы Бога как любви. Однако степень этого самоуничижения является распределением любви Бога. Распределение любви – это природа того, что отличает икономическую Троицу от единосущной. В единосущной Троице любовь предназначается самой Софии, тогда как в икономической Троице любовь предназначается созданию. Эта разница в направленности любви определяет то, что в икономической Троице дар Божией любви ограничен.

(обратно)

323

Акцентирование Булгаковым различия между ousia и Софией на самом деле отражает его приверженность православным доктринам, главным образом отстаиванию трансцендентности Бога. «Таким образом, Булгаков находит via negativa (негативный путь), или апофатический подход к необходимой отправной точке для выражения любой истины о природе Бога» (Seiling. P 293). Сотворенный разум не может постичь Бога в Себе.

(обратно)

324

Bulgakov, S. The Lamb of God. P 192.

(обратно)

325

Там же. С. 222.

(обратно)

326

Seiling. Р 296.

(обратно)

327

Там же. С. 304.

(обратно)

328

Это заявление требует определения, поскольку у Бога Создателя «нет необходимости в мире». Бог уже есть «все во всем» (Bulgakov, S. The Lamb of God. Р. 119). «Бытие Бога абсолютно в своей полноте» (Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. Р. 46), таким образом, творение ничего не добавляет к Богу и не отнимает у Него, Бог предвечен. Икономическая Троица, София и творение – это дар Божий, дар, в котором Бог не может отказать в силу предвечной любви Бога. Бог есть любовь и поэтому «не может любить» (Bulgakov, S. The Lamb of God. Р. 120). Булгаков действительно называет творение «неизбежностью любви». И поэтому «присутствие творения – это часть полноты Бога» (там же, с. 119). Как любовь, Бог должен выйти за пределы Самого Бога. Действительно, творение – это то, что разграничивает Бога Абсолюта и Бога Создателя, потому что в творении икономическая Троица «.изливается за пределы самого Божества во внешнее Божество, постулируемое как небытие бытия (т. е. творение)» (там же, с. 223). Чтобы творение было сотворенным, оно должно существовать за пределами Божества и оставаться в пределах природы Бога; оно должно быть «небытием бытия». Оно должно быть Богом и, тем не менее, не Богом.

(обратно)

329

Акт творения – это самоуничижение Бога (Bulgakov, S. ТЬю Lamb of God. Р. 130). В Своем самоуничижении Бог лишил личность Бога славы и силы Бога, что позволило Софии, Премудрости Божией соединиться с ничем и затем создать творение.

(обратно)

330

Valliere, Paul. Modern Russian Theologians: Bukharev, Solovyov, Bulgakov. Grand Rapids, Michigan: William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. P. 305.

(обратно)

331

Bulgakov, S. The Lamb of God. P 121.

(обратно)

332

Человечество – это образ Бога, а поэтому – бог творения.

(обратно)

333

Говорить о вовлечении Святого Духа в обожествление человечества – значит выходить за рамки этой статьи. Тем не менее я должен отметить, что для Булгакова действия Духа и Сына всегда объединены. Однако миссия Святого Духа заключается в прославлении Сына, тогда как миссия Сына – это воплощение для открытия сути Отца через воплощение. Подобным образом обожествление – это то же, что и Сын, поскольку обожествление становится возможным благодаря осуществляемому Им соединению человека с Божественными природами, хотя обожествление происходит посредством Святого Духа, через Него и с Ним.

(обратно)

334

По Булгакову, «страдания» – это сложное понятие, которое включает душевные, психологические и физиологические аспекты. Он сам не дает четкого определения страданиям. Тем не менее, учитывая его систему самоуничижения, я пришел к выводу, что страдания – это главным образом ощущение отсутствия Бога. Это экзистенциальное ощущение, которое охватывает всю человеческую личность, поскольку человек был создан исключительно с целью обожествления. Поэтому когда конечная цель человечества не реализуется, оно страдает. Нет необходимости говорить о том, что страдания невыразимы, особенно когда мы рассматриваем душевные страдания, то есть ощущение ада. Что интересно, это ощущение может возникнуть как результат проявления милосердия, полной отдачи себя другому, либо как результат выбора греха при отказе от Бога. Первое – это ощущение кенотической любви Бога, что равносильно отсутствию Бога. Это ощущения превращения в небытие ради другого, хотя человек, который переживает это явление, не утрачивает своего бытия. Последнее – это ощущение самого греха, небытия, ощущение жизни без Бога. Фактически для Булгакова муки ада – это любовь к Богу, которую нельзя реализовать (Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. Р. 492). Для Булгакова ад в этом состоянии parousia вернется к своим истокам и станет ничем (там же, с. 491). И таким образом все существа будут спасены.

(обратно)

335

Bulgakov, S. The Bride of the Lamb. Р. 99.

(обратно)

336

Касательно точной сути страданий: страдания невыразимы. Да, они включают физические, психосоциальные, душевные аспекты. Но они также превосходят все эти виды страданий. В центре страданий – экзистенциально-метафизическое ощущение отсутствия Бога. Ощущение, которое проистекает либо из греха, когда человек делает из небытия Бога и ощущает его таковым, либо из любви, лишающей себя всего, чего можно лишиться без уничтожения себя ради другого. Это совершенно невыразимо. Мы можем только говорить об этом, прибегая к аналогиям, и прилагать к этому такие концепции, как боль, хотя наше представление о боли не в состоянии уловить ее суть, особенно в отношении тех, кто в аду, или Лиц Троицы.

(обратно)

337

Bulgakov, S. The Lamb of God. Р. 225.

(обратно)

338

Там же. С. 221.

(обратно)

339

Там же. С. 99.

(обратно)

340

Там же. С. 101.

(обратно)

341

Gallaher, Anastassy Brandon, and Irina Kukota. Protopresbyter Sergii Bulgakov: Hypostasis and Hypostaticity: Scholia to the Unfading Light // St Vladimir′s Theological Quarterly 49. 2005. № 1–2. Р. 5–46 // P 44.

(обратно)

342

«Воплощение завершается с самого начала, но богочеловечность реализуется и зреет в ходе земной жизни Иисуса, поскольку для Божества оно завершается благодаря самоуничижению, тогда как для человеческой природы оно завершается в силу общего закона о человеческой сути» (Bulgakov, S. The Lamb of God. Р 240).

(обратно)

343

Bulgakov, S. The Lamb of God. Р 99.

(обратно)

344

Бог также испытывает аналогичное самоуничижение, когда Он порождает тварную Софию, поскольку тварная София – это соединение бытия, Божественной Софии, с небытием.

(обратно)

345

Meerson, Michael Aksionov. The Trinity of Love in Modern Russian Theology: The Love Paradigm and the Retrieval of Western Medieval Mysticism in Modern Russian Trinitarian Thought (from Solovyov to Bulgakov). Quincy, IL: Franciscan Press, 1983. Р 176.

(обратно)

346

Когда я говорю об ощущении небытия, я не имею в виду, что небытие – это некий вид материи. Ощущение небытия – это ощущение существования без Бога или, точнее, ощущение «кажущегося» существования без Бога. Без Бога ничего не существует. Само ощущение возникает через наше бытие, которое не в состоянии реализовать свое стремление к Богу, поскольку оно выбрало служение «ничему». И таким образом, Бог позволяет Своему созданию испытывать жизнь без Бога, хотя Бог не допускает, чтобы Его создание утратило свое бытие.

(обратно)

347

Касаясь страданий Божественной природы, интересно отметить, что для Булгакова Божественность Сына не страдает во плоти Христа, физическом ощущении страданий Христа, то есть истязание его драгоценной плоти ограничивается исключительно Его человеческой природой. Бог – это Дух, телесность является исключительно результатом творения в конкретном сотворенном явлении – плоть и нервы являются средствами превращения в человека. Таким образом, «нельзя сказать, что во Христе Божественная природа могла страдать вместе с плотью как плоть» (Bulgakov, S. The Lamb of God. Р. 259).

(обратно)

348

Софиология смерти. Перевод профессора ТА. Смита (Smith, Allan. Death and Life: Sergii N. Bulgakov′s Sophiological Perspective. Paper presented at American Association for the Advancement of Slavic Studies. New Orleans, LA, 2007). С. 6–7.

(обратно)

349

Там же.

(обратно)

350

Однако, даже если в творении Сын покидает Троицу и оставляется Святым Духом на кресте, в вечности единосущная Троица не разъединяется, таким образом, Сын через Свою Божественную природу всегда остается соединенным с Отцом и Духом. Сын остается в мире один, страдая, но также пребывает в единосущном Боге.

(обратно)

351

Эти действия Отца и Святого Духа приводят к взаимным страданиям, к их собственному типу распятия; в частности, распятию, наступающему в результате того, что Отец перестает открываться Сыну, в результате бездействия Духа по отношению к Сыну Действительно, Булгаков сам называет распятие со-распятием Отца и Святого Духа. (Bulgakov, S. The Lamb of God. Р 353.) Более конкретно, «Сын непосредственно соединяется с миром и страдает в нем, другие ипостаси, которые непосредственно не связаны с миром, духовно со-страдают с Сыном» (там же, с. 372). Хотя Булгаков осмотрителен в рассуждении о точной природе этих со-страданий в страстях, то есть богочеловеческих и Божественных страданиях, он сравнивает их с душевными муками человека, со страданиями, которые мы ощущаем, испытывая сострадание к другому человеку, который страдает. Поскольку ипостась является живой основой Божественной своей сущности, строго говоря, Божественная ипостась не может страдать без своей природы. Действительно, ипостась и ее природа не могут быть разделены. Таким образом, страдания Христа как Божественной ипостаси фактически являются одновременными страданиями Его человеческой и Божественной природы.

(обратно)

352

Seiling. Р. 293.

(обратно)

353

Meyendorff, John. Byzantine Theology: Historical Trends and Doctrinal Themes. 2nd Edition. New York: Fordham University Press, 1983. Р 182.

(обратно)

354

Мейендорф Иоанн, прот. О Божественном достоинстве Святого Духа. Свидетель Истины // Памяти пропресвитера Иоанна Мейендорфа. Екатеринбург, 2003. С. 106.

(обратно)

355

Там же.

(обратно)

356

Декарт Р. Размышления о первоначальной философии. СПб., 1995. С. 77.

(обратно)

357

См. статью прот. ИоаннаМейендорфа: Тема «Премудрости» в восточнохристианской средневековой культуре и ее наследие / Свидетель Истины. Екатеринбург, 2003. С. 101.

(обратно)

358

Там же. С. 98.

(обратно)

359

Лосский В.Н. Исхождение Святого Духа в православном учении о Троице / По образу и подобию. М., 1995. С. 80.

(обратно)

360

Булгаков Сергий, прот. Утешитель. О Богочеловечестве. Часть 2. YMCA-PRESS,

1936. С. 209.

(обратно)

361

Шмеман Александр, прот. Евхаристия. Таинство царства. М., 1992. С. 219.

(обратно)

362

Там же.

(обратно)

363

Там же. С. 209.

(обратно)

364

Там же. С. 210.

(обратно)

365

Лосский В.Н. Цит. соч.

(обратно)

366

Там же. С. 213.

(обратно)

367

Там же. С. 211.

(обратно)

368

Там же. С. 213.

(обратно)

369

Там же.

(обратно)

370

Там же.

(обратно)

371

Лосский В.Н. Спор о Софии. «Докладная записка» прот. С. Булгакова и смысл Указа Московской патриархии // Лосский В.Н. Спор о Софии. Статьи разных лет М., 1996.

(обратно)

372

Протоиерей Иоанн Свиридов. София с точки зрения христианской гносеологии // У стен нового Иерусалима, Москва; Париж, 2000. С. 227.

(обратно)

373

Хоружий С.С. Перепутья русской софиологии // Хоружий С.С. О старом и новом. СПб., Алетейя, 2000. С. 142.

(обратно)

374

Там же. С. 157.

(обратно)

375

А.Ф. Лосев называл это юношеское произведение Соловьева «довольно странным» и считал, что его «.едва ли целесообразно печатать ввиду его чернового и небрежного характера» (Лосев А.Ф. Философско-поэтический символ Софии у Вл. Соловьева // Лосев А.Ф. Страсть к диалектике. Литературные размышления философа. М., 1990. С. 207). В 2000 году оно опубликовано в переводе А.П. Козырева (Соловьев В.С. Полн. собр. соч. и писем в 20 т. Сочинения. Т. 2. 1875–1877).

(обратно)

376

«Вопрос ставится именно так: при полном и отчетливом знании добра может ли, однако, данное разумное существо оказаться настолько к нему невосприимчивым, чтобы безусловно и решительно его отвергнуть и принять зло? Такая невосприимчивость к совершенно познанному добру будет чем-то безусловно иррациональным, и только такой иррациональный акт удовлетворяет точному понятию безусловной свободы воли, или произвола. Отрицать его возможность заранее мы не имеем права. Искать положительных оснований „за“ или „против“ можно только в самых темных глубинах метафизики» (Соловьев В.С. Оправдание добра. Нравственная философия // Соловьев В.С. Соч. в 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 74).

(обратно)

377

У Гете – это последняя надежда души Фауста, та самая Любовь, какая выше земных потуг ума, пытающегося прорваться к Истине сквозь «мир явлений, обманчивых как слой румян», даже ценой переступания через грань между Добром и Злом, ценой преступления. У Соловьева – это образ красоты, совмещающий в себе идеал земного бытия (мирская Афродита) с неземным торжеством добра и мудрости над «адским семенем растленья и смерти» (Соловьев В.С. Das EwigWeibliche (1898). В этом стихотворении Соловьева, написанном в свойственной ему иронической манере, сквозь шутливую форму «увещания к морским чертям» отчетливо проступает визионерское продолжение его философских интуиций. См. также его стихотворения «Июньская ночь на Сайме» (1896) и «Лишь забудешься днем.» (1898)).

(обратно)

378

По замечанию А.Ф. Лосева, «у романтически настроенного Вл. Соловьева были все основания, пусть не логические, но во всяком случае психологические, воспевать именно вечно женственное, поскольку всегда имелось страстное желание отставить традиционный абсолютный идеализм и внести в него жизнь, хотя бы только в женском смысле слова» (Лосев А.Ф. Философско-поэтический символ Софии у Вл. Соловьева. С. 235). Вместе с этим Соловьев резко отвергал поклонение женской природе «.самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и ко злу не менее, чем к истине и добру», называя это «глупостью» и «мерзостью», с которой не имеет ничего общего «истинное почитание вечной женственности как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а через них нетленное сияние красоты.» (Соловьев В.С. Предисловие // Соловьев В.С. Стихотворения. Петроград, 1921. С. 12).

(обратно)

379

О том, почему Das Ewig-Weibliche в русской культуре XIX–XX веков стала символом возвышения и обновления жизни, сливаясь в сознании духовной элиты с образом Девы Марии, см. исследования В.К. Кантора («Вечно женственное» и русская культура // Октябрь. 2003. № 11; Ewig-Weibliche в русской культуре // Эрос и Логос: феномен сексуальности в современной культуре. М., 2003. С. 98–139; Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России. М., 2008. С. 398–433).

(обратно)

380

Соловьев В.С. Жизненная драма Платона // Соловьев В.С. Соч. в 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 620.

(обратно)

381

Саттон Дж. Владимир Соловьев: утопия sui generis // Вторая навигация. Альманах. № 3. М., 2001. С. 184–185.

(обратно)

382

Соловьев В.С. Жизненная драма Платона. С. 624.

(обратно)

383

Там же. С. 625.

(обратно)

384

Лишаев С.А. История русской философии. Ч. 2, кн. 2. Самара, 2006. С. 153.

(обратно)

385

Другая форма того же вопроса: «Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?» (Соловьев В.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями // Соч. в 2 томах. М., 1988. Т. 2. С. 636).

(обратно)

386

Мочульский К.В. Владимир Соловьев. Жизнь и учение // Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 119.

(обратно)

387

Люкс Л. Государство правды // Вторая навигация. Альманах. № 4. Запорожье, 2003. С. 81.

(обратно)

388

См.: Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С. 513.

(обратно)

389

«Вся философская деятельность Вл. С. Соловьева, начавшаяся со строго логической, мастерской критики „отвлеченных начал“, состояла в добросовестном усилии „прийти в разум истины“ и показать положительное, конкретное всеединство этой истины, которая не исключает из себя ничего, кроме отвлеченного утверждения отдельных частных начал и эгоистического самоутверждения единичной воли» (Трубецкой С.Н. Сочинения. М., 1907. Т. 1. С. 349).

(обратно)

390

Победоносцев К.П. Письма к Александру III. М., 1926. Т. 2. С. 253. Августейший корреспондент был еще более категоричен, назвав Соловьева «чистейшим психопатом» (К.П. Победоносцев и его корреспонденты. М., 1923. Т. 1. Вып. 3. С. 938). Гневные выражения в адрес Соловьева допускал и ранее восторженно относившийся к нему К.Н. Леонтьев, призывавший изгнать его как «негодяя» и «сатану» из России за его «подмену» религиозной духовности прогрессом светской цивилизации (Александров А. Памяти К.Н. Леонтьева. Письма К.Н. Леонтьева к Анатолию Александрову Сергиев Посад, 1915. С. 124–127).

(обратно)

391

ЭрнВ.Ф. Гносеология Соловьева // О Владимире Соловьеве. М., 1911. С. 201.

(обратно)

392

Кантор В.К. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. С. 397.

(обратно)

393

См. его письмо В.В. Розанову от 28.10.1892 (Соловьев В.С. О христианском единстве. М., 1994. С. 325).

(обратно)

394

См.: Рено А. Эра индивида. К истории субъективности. Перевод с французского С.Б. Рындина. СПб., 2001.

(обратно)

395

Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соч. в 2 томах. М., 1988. Т. 2. С. 171–173.

«.Если подвести самый общий итог учения Вл. Соловьева о Софии, то необходимо сказать, что оно было у него только конкретным и интимно-сердечным выражением его центрального учения о всеединстве, включая глубочайшее патриотическое чувство о первенстве России в системе общечеловеческого прогресса» (Лосев А.Ф. Философско-поэтический символ Софии у Вл. Соловьева. С. 255).

(обратно)

396

См., например: Богданов А.А. Новое средневековье. О «проблемах идеализма» //

Н.А. Бердяев: pro et contra. Антология. Книга 1. СПб., 1994. С. 120–145; Яковенко Б.В,

Философское донкихотство // Там же. С. 226–237.

(обратно)

397

«Антиномии – это конститутивные элементы религии, если мыслить о ней рассудочно. Тезис и антитезис, как основа и уток, сплетают самую ткань религиозного переживания. Где нет антиномии, там нет и веры.» (Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах // Сочинения. М., 1990. Т. 1, часть 1. С. 163).

(обратно)

398

Там же. С. 147.

(обратно)

399

Ахутин А.В. София и черт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики) // Вопросы философии. 1990. № 1. С. 64.

(обратно)

400

«.Та общность, которая имеется в символе, implicite уже содержит в себе все символизируемое, хотя бы оно и было бесконечно» (Лосев А.Ф. Логика символа // Лосев А.Ф. Философия, мифология, культура. М., 1991. С. 272).

(обратно)

401

«Конкретность же, главный отличительный принцип метафизики Флоренского, значит не что иное, как символичность, то есть составленность всей реальности из символов. Реальность всецело и насквозь символична, и мир – собрание двуединых, ноуменально-феноменальных явлений-символов. Символ совмещает в себе природное и духовное, и символизм отбрасывает членение реальности на царство чувственных вещей и царство духа, обособленные друг от друга. Реальность едина, она повсюду, в любом своем элементе и чувственна, и духовна. Отсюда иным предстанет и строение знания. Оно становится более единообразным: в любой сфере познание означает раскрытие символической природы тех или иных явлений, узрение ноумена в феномене, так что принципиальные различия между родами знания исчезают» (Хоружий С.С. Философский символизм П.А. Флоренского // П.А. Флоренский: pro et contra. Личность и творчество Павла Флоренского в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Издание второе, исправленное и дополненное. СПб., 2001. С. 525–526).

(обратно)

402

Именно такое отчаяние усмотрел во взглядах Флоренского Б.В. Яковенко: «Отчаяние тут – не поверхностная субъективная окраска объективного построения или опыта, а основной систематический фактор, руководящий всей этой „работой“ и являющий собою центральное ядро всей этой „исповеди“» (Яковенко Б.В. Философия отчаяния // П.А. Флоренский: pro et contra. С. 255).

(обратно)

403

Флоренский П.А. Записка о христианстве и культуре // Сочинения в 4 томах. М., 1996. Т. 2. С. 555.

(обратно)

404

В упомянутой статье С.С. Хоружий замечает, что «конкретная метафизика» Флоренского – «учение совершенно особого рода» по сравнению с его софиологией в «Столпе и утверждении истины»; эти учения роднит только близость к платонизму Думаю, такое противопоставление искусственно. Напротив, «конкретная метафизика», на мой взгляд, является прямым продолжением софиологии.

(обратно)

405

См.: Флоренский П.А. (Автореферат.) С. 38.

(обратно)

406

Там же. С. 39.

(обратно)

407

«Ангелом твари и Началом путей Божиих является св. София. Она есть любовь Любви» (Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 186). «Вероятно, размышляя о Софии, Булгаков не столько ищет исчерпывающий термин, сколько строит некий образ; отсюда и метафоричность, дистанцирующая существо предмета от его определения» (Свиридов Иоанн, прот. София с точки зрения христианской гносеологии // У стен нового Иерусалима. М.; Париж, 2000. С. 223).

(обратно)

408

Булгаков С.Н. Центральная проблема софиологии // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 270.

(обратно)

409

Там же.

(обратно)

410

Там же. С. 271.

(обратно)

411

Там же. С. 272.

(обратно)

412

См.: Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 321.

(обратно)

413

Булгаков С.Н. Без плана. Несколько замечаний по поводу статьи Г.И. Чулкова о

поэзии Вл. Соловьева // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 229.

(обратно)

414

Там же. С. 222–223.

(обратно)

415

Слово Булгакова; см. его «Софиологию смерти» (Булгаков С.Н. Тихие думы.

С. 305).

(обратно)

416

Булгаков С.Н. Без плана. Цит. соч. С. 222.

(обратно)

417

Булгаков С.Н. Трагедия философии. Цит. соч. С. 387, 388.

(обратно)

418

Булгаков С. Н. Догматическое обоснование культуры // Булгаков С.Н. Сочинения в

2 т. М., 1993. Т. 2. С. 638.

(обратно)

419

Булгаков С.Н. Невеста Агнца. Париж, 1945. С.168.

(обратно)

420

«Возможно, он <Булгаков> даже слишком категоричен тут, утверждая полную неизбежность неудачи, крушения истории в эмпирическом плане и настаивая на предрешенности именно катастрофического, а не „благополучного“ конца истории. Но диво ли это? О. Сергий всегда был необычайно чуток к своему времени, и эсхатологическая тема возникала у него поистине в эсхатологические времена: „Свет невечерний“ писался во время Первой мировой войны, а „Невеста Агнца“ – во время Второй.» (Хоружий С.С. София-Космос-Материя: устои философской мысли отца Сергия Булгакова // Вопросы философии. 1989. № 12. С. 86).

(обратно)

421

Разумеется, русская софиология не сводится к ним, и для полноты следовало бы проанализировать также идеи С.Н. Трубецкого, Л.П. Карсавина, С.М. Соловьева, русских символистов первой половины XX века. Но я не пишу историко-философский очерк.

(обратно)

422

Кудряшова Т.Б. Современная теория познания в софиологическом контексте // Соловьевские исследования. Периодический сборник научных трудов. Иваново, 2007. Выпуск 14. С. 65.

(обратно)

423

Там же. С. 66.

(обратно)

424

Там же. С. 67–68.

(обратно)

425

Там же. С. 69.

(обратно)

426

Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Введение в феноменологическую философию // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994. С. 58.

(обратно)

427

Например, в России на рубеже XX и XXI веков возник феномен «проправославного консенсуса», суть которого в том, что подавляющее большинство населения рассматривает православие как дополнительный символ новой русской идентичности, проще говоря, люди понимают свою православность как признак «своих», отличающий от «чужих», что безусловно противоречит самому духу христианства. См.: КаариайненК., ФурманД.Е. Верующие, атеисты и прочие (эволюция российской религиозности) // Вопросы философии. 1997. № 6; их же: Религиозность в России на рубеже XX–XXI столетий // Общественные науки и современность. 2007. № 1. С. 103–119, № 2.

(обратно)

428

Ценности американизма и российский выбор. «Круглый стол» клуба «Свободное слово» // Знание – сила. 1993. № 5. С. 82.

(обратно)

429

Работа выполнена при поддержке Фонда польской науки (FNP). Благодарю участников конференции за интересные замечания по поводу моего выступления и А.А. Шевченко за помощь при подготовке русской версии статьи.

(обратно)

430

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. Опыт православной теодицеи. М., 2003. С. 268; Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М., 2001. С. 333, 332 и Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 268; Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. СПб., 2004. С. 166.

(обратно)

431

Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 2000. С. 202–213, 222.

(обратно)

432

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 191; Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 261; Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 336, 361.

(обратно)

433

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 91; Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 346.

(обратно)

434

Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С. 143; В.И. Красиков, который справедливо обращает внимание на влияние английских неогегельянцев и идеи конкретной универсалии на молодого Соловьева, одновременно считает софиологию независимой от этого «идейного импорта», видимо, не замечая сходства этих учений, см. Красиков В.И. Идейный импорт как форма существования русской философии в XIX–XX веках // Вестник Омского педагогического университета. 2006. С. 5, 7.

(обратно)

435

См. Флоренский П.А. Смысл идеализма. Метафизика рода и лика // Собр. соч. в

4 т. М., 1999. Т. 3 (2). С. 74.

(обратно)

436

См., например, обзорные работы: Armstrong D.M. Universals. An Opinionated Introduction. Boulder, 1989; Moreland J.P. Universals. Chesham, 2001; Левин Г.Д. Проблема универсалий. Современный взгляд. М., 2005; см. тоже Rojek P. Three Trope Theories // Axiomathes. 2008. Vol. 18 и Роек П. Проблема универсалий в биологии // Философские проблемы биологии и медицины. Выпуск 2, под ред. Л.П. Киященко и В.И. Моисеева. М., 2008. С. 98–100.

(обратно)

437

Тут слова «абстрактный» и «конкретный» употребляются в их первичных, этимологических смыслах.

(обратно)

438

См. прекрасную книгу И.А. Ильина, в которой раскрывается значение категорий конкретного-всеобщего в философии Гегеля, Ильин И.А. Философия Гегеля как наука о конкретности Бога и человека. М, 2002. Т. 1, 2.

(обратно)

439

Bosanquet B. The Principle of Individuality and Value. London, 1912. Лекция 2; Bradley F.H. The Principles of Logic. Oxford, 1921. Глава 6, §§ 30–36; Royce J. The Spirit of Modern Philosophy Houghton, 1892. С. 495–506; см. тоже Acton H.B. The Theory of Concrete Universals // Mind XLV 1936. С. 417–431 и Mind XLVI. 1937. С. 1–13. Гегелевскую теорию универсалий успешно развивали также русские марксисты, см., например, Иленков Э.В. Диалектическая логика. М., 1974. Глава 11.

(обратно)

440

См. особенно Гегель Г.В.Ф. Наука логики. СПб., 2002. С. 527–645.

(обратно)

441

В случае Гегеля нельзя понимать «понятия» и «идеи» в обычном смысле, как зависимые от человека творения мысли.

(обратно)

442

Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. М, 1974.,Т. 1. § 213, прим. С. 400.

(обратно)

443

Royce J. The Spirit of Modern Philosophy Р 223.

(обратно)

444

Ильин И.А. Философия Гегеля как наука о конкретности Бога и человека. Т. 1. С. 133.

(обратно)

445

Если из существования предмета x необходимо вытекает существование некоего другого предмета y, x является экзистенциально зависимым от у, см. Lowe E.J. The Four-Category Ontology A Metaphysical Foundation for Natural Science. Oxford, 2006.

(обратно)

446

Moiseev V.I. Projectively Modal Ontology // Logical Studies. 2002. Vol. 9; Moisiejew W.I. Ontologia Le niewskiego i logika wszechjedno ci, пер. P Rojek // Kwartalnik Filozoficzny 2004. Vol. 32.

(обратно)

447

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 67, 77, 163, 95, 179.

(обратно)

448

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 336, 343, 338; Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 1990. С. 101, 104.

(обратно)

449

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 280.

(обратно)

450

См. Указ Московской патриархии преосвященному митрополиту Литовскому и Виленскому Елевферию // Лосский В.Н. Боговидение. М., 2003. С. 94–108. § 1.96–98; ср. Лосский В.Н. Спор о Софии // Лосский В.Н. Боговидение. С. 84, 74, 88. §§ 16, 18, 20. По моему мнению, лучше всего понимать ипостасную Софию как Ангела твари, личное существо, природой которого является идея всего, т. е. безличная София. Такое понимание можно развить на основе ангелологии о. Сергия, см. Булгаков С.Н. Лествица Иаковля. Об ангелах. Париж, 1929.

(обратно)

451

Лосский В.Н. Спор о Софии. §§ 4–5. С. 10–93.

(обратно)

452

Там же. § 10.

(обратно)

453

См., например, критику иконологии о. Сергия: Васина М.В. Софиологические основы иконы в учении о. Сергия Булгакова // Русское богословие в европейском контексте. С.Н. Булгаков и западная религиозно-философская мысль, под ред. В.Н. Поруса. М., 2006. С. 290–305.

(обратно)

454

См. Соловьев В.С. Лекции по истории философии // Вопросы философии. 1989. № 6; Соловьев В.С. Философские начала цельного знания. Минск, 1999; Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве.

(обратно)

455

См., например, различение «логосов» и «эйдосов»: Лосев А.Ф. Философия имени // Из ранних произведений. М., 1990. С. 98.

(обратно)

456

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 89.

(обратно)

457

«Введение» Порфирия к «Категориям» Аристотеля // Аристотель. Категории, пер. А.В. Кубицкого. М., 1939.

(обратно)

458

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 85. См. также с. 78; Булгаков С.Н. Философия хозяйства. С. 106.

(обратно)

459

Там же. С. 94–95.

(обратно)

460

Там же. С. 87.

(обратно)

461

Там же. С. 90–91.

(обратно)

462

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 362.

(обратно)

463

Там же, с. 342.

(обратно)

464

См., например, Armstrong D.M. Universals and Scientific Realism. Vol. 2. A Theory of Universals. Cambridge, 1978. Ch. 13–17.

(обратно)

465

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 346.

(обратно)

466

Там же. С. 364.

(обратно)

467

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 91.

(обратно)

468

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 346.

(обратно)

469

См. замечание по этому вопросу в книге: Неретина С.С., Огурцов А.П. Пути к универсалиям. СПб., 2006. С. 731.

(обратно)

470

Флоренский П.А. Смысл идеализма.

(обратно)

471

По-видимому, в указанном издании Смысла идеализма П.А. Флоренского имеются опечатки в логических формулах. В 6-й главе статьи вместо символов произведения должны быть символы суммы и наоборот, вместо суммы – произведения, в противном случае текст лишен смысла (с. 88 и 90). Невозможно без доступа к рукописи и к первому изданию решить вопрос о том, ошибки ли это автора или же редакторов. Я исправил все очевидные ошибки в своем польском переводе Смысла идеализма, см. мою вступительную статью RojekP. Sens idealizmu wedtug Pawta Florenskiego // Logos i Ethos. 2008. № 24. С. 131–139 и перевод первой части работы Флоренского Florenski P. Sens idealizmu. Metafizyka rodzaju i oblicza // Logos i Ethos. 2008. № 24. С. 141–164.

(обратно)

472

Флоренский П.А. Смысл идеализма. С. 89.

(обратно)

473

Там же. С. 108.

(обратно)

474

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 362.

(обратно)

475

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 346; заблуждение Гегеля Булгаков считает плодом «люциферической самоуверенности спекулятивного ума».

(обратно)

476

Не все, однако, считают трансценденталии свойствами, см. современное толкование теории трансценденталий Kolodziejczyk S.T. Granice poj^ciowe metafizyki. Wroclaw, 2006.

(обратно)

477

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 157: ср. Лосев А.Ф. Философия имени. С. 98.

(обратно)

478

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 361.

(обратно)

479

Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 268.

(обратно)

480

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 155–156.

(обратно)

481

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 348; см. тоже Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве. С. 77.

(обратно)

482

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 336.

(обратно)

483

Там же. С. 349.

(обратно)

484

См., например, Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 310, 315; Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. С. 223; Булгаков С.Н. Философия хозяйства. С. 98.

(обратно)

485

Возникает, конечно, вопрос об историческом соотношении этих учений. Речь может идти о двух случаях – независимом возникновении софиологии или о прямом воздействии неогегельянцев. Я не в состоянии решить этого вопроса. Хочу только обратить внимание на то, что Соловьев пребывал на стажировке в Лондоне именно во времена торжества неогегельянства и было бы странным допустить, будто бы он не знал концепции конкретных универсалий. См. Красиков В.И. Идейный импорт как форма существования русской философии в XiX–XX веках.

(обратно)

486

См., например, Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 354.

(обратно)

487

См., например, Шпидлик Т. Русская идея. Иное видение человека. СПб., 2006, гл. 8; Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. С. 200.

(обратно)

488

Программу логического изучения, анализа и развития русской философии всеединства реализует в своих работах В.И. Моисеев, см. Логика всеединства. М., 2002 и Логика Добра. Нравственный логос Владимира Соловьева. М., 2004.

(обратно)

489

Письмо к С.А. Толстой от 27 апреля 1877 года из Санкт-Петербурга, цит. по: Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. С. 271.

(обратно)

490

Характерно, что модернистская софиология стала преимущественным достоянием светского богословия и почти не затронула церковных богословов. Особый, не типичный случай своеобразного раздвоения творческого «я», совмещавшего в себе ортодоксального богослова и самобытного философа, представлен в софиологическом творчестве С.Н. Булгакова.

(обратно)

491

См. статьи С.С. Аверинцева «София», «К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской», «Софиология и мариология: предварительные замечания» в кн.: Аверинцев С.С. София – Логос. Словарь. Киев: Дух i Лгера, 2001.

(обратно)

492

Там же. С. 227.

(обратно)

493

Там же. С. 230.

(обратно)

494

Аверинцев С.С. София // Аверинцев С.С. София – Логос. Словарь. Киев: Дух i Лгера, 2001. С. 161.

(обратно)

495

Там же. С. 161–162.

(обратно)

496

Аверинцев С.С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской // Аверинцев С.С. София – Логос. Словарь. Киев: Дух i Лгера, 2001. С. 228.

(обратно)

497

Там же. С. 231.

(обратно)

498

Здесь нельзя не вспомнить о космическом Эросе Платона, вселенском Уме (Нусе) Аристотеля, мировой Воле у Шопенгауэра, Софии Вл. Соловьева, обо всех этих гипостазированных, отдельных, обособленных творящих силах, оторванных от Творца. Одновременно нельзя не признать, что библейская концепция Бога-Творца стоит несравнимо выше всех их: единый Бог вбирает их, выступая их обладателем и носителем всех.

(обратно)

499

Аверинцев С.С. София // Аверинцев С.С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской. В кн..: София – Логос. Словарь. Киев: Дух i Лгера, 2001. С. 231.

(обратно)

500

ЛинцбахЯ. Принципы философского языка. Опыт точного языкознания. Пг, 1916. С. 56–57.

(обратно)

501

Аверинцев С.С. София // Аверинцев С.С. К уяснению смысла надписи над кон-хой центральной апсиды Софии Киевской. В кн.: София – Логос. Словарь. Киев: Дух i Лгера, 2001. С. 227.

(обратно)

502

Профессор Мадридского университета Георгий Ц. де Вильярдо писал: «Проф. прот. Сергий Булгаков, бывший марксистский профессор. прославился как богослов, развивший свое „софиологическое“ богословие, существовавшее в зародыше в Восточной Церкви с самых древних времен. Следует заметить, что большинство православных иерархов квалифицируют его богословие как неправоверное. Развивая свои доктрины о Святой Софии Премудрости Божией, прот. С. Булгаков, по мнению православных традиционных богословов, превращает ее в некую „Четвертую Ипостась“ в недрах Пресвятой Троицы, придавая ей характер вечного женского начала. Неясно чувствуется в богословии Булгакова скрытая тенденция к известного рода отождествлению Святой Софии Премудрости Божией с Пресвятой Девой и Церковью „Невестой Жениха“, как выражается автор. С другой стороны, прот. С. Булгаков, как кажется, был сторонником древней теории оригеновского богословия „апокастасиса“, то есть конечного

(обратно)

503

In Sophia the Wisdom of God. Ап outline of Sophiology, Lindisfarne Press 1993 (originally published as The Wisdom of God: А brief Summary of Sophiology, London 1937), Bulgakov explicitly developed Solov’ëv′s sophiology, but tried to detach it from Gnosticism and to connect it more to the Orthodox Church fathers.

(обратно)

504

See e.g. Paul Valliere, Modern Russian Theology: Soloviev, Bukharev, Bulgakov, 2000, p. 4; Antoine Arjakovsky, «The Sophiology of Father Sergius Bulgakov and Contemporary Western Theology», in St Vladimir′s Theological Quarterly, vol. 49 (2005) 1–2, pp. 219–236; Myroslav Tataryn, Sergei Bulgakov: Eastern Orthodoxy engaging the modern world, in Studies in Religion, vol. 31, nr. 3–4, 2002, pp. 313–322; Kristina Stoeckl, Community after Totalitarianism. The Russian Orthodox Intellectual Tradition and the Philosophical Discourse of Political Modernity, Frankfurt am Main, 2008.

(обратно)

505

Vladimir Solov’ëv, Smysl′ liubvi (The Meaning of Love, 1892–1894), republished in VP Shestakov, Russkii Eros ili filosofiia liubvi v Rossii, Moscow Progress 1991, pp 19–77 (according to the publication in Vladimir Solov′ev, Sobranie sochinenii v 8 tomakh, t. 6, St. Petersburg 1903, pp. 493–547), further SL.

(обратно)

506

Both Tolstoi and Solov’ëv were Orthodox Christians and would call their Christian denomination pravoslavie. Their ′orthodoxy′ however is often questioned and never fully accepted by Russian Orthodox Church officials. In 1901, the church excommunicated the overtly anti-ecclesiastical Lev Tolstoi.

(обратно)

507

The Orthodox Slavophile philosopher Aleksei Khomiakov introduced the adjective ′sobornala′ as a translation of ′catholic′ (katholikos) in the Nicean creed. Sobornost′ as a substantive for subsequent Orthodox lay theologians denotes Church community According to I. Esaulov, Katogorlla sobornostl v Russkolliterature, Petrozavodsk, 1995, sobornost′ is the leading category (vedushchala kategorlla) of Russian Orthodox Christianity.

(обратно)

508

Max Weber, «Geschäftsbericht und Diskussionsreden auf dem ersten Deutschen Soziologentage in Frankfurt.» (1910), in Max Weber. Gesammelte Werke, Digitale Bibliothek, Mohr Siebeck 2005, p. 11771. References to Weber are made to this digital library that is further referred to as GW.

(обратно)

509

The Osnovy soclal′nol koncepcll Russkol Pravoslavnol cerkvl are referred to as Osnovy and were published in 2000 on the Internet, .

(обратно)

510

The Osnovy never refer to sophiology or to Solov’ëv and Bulgakov The only ′contemporary′ Orthodox thinker referred to is the Slavophile philosopher A.S. Khomiakov (1804–1860)

(обратно)

511

Polity refers to the Greek polis and signifies political society In contrast with polity, society is not political but civic society (bürgerliche Gesellschaft.) The distinction state and society is a distinction that ′came up′ with the rise of the social question is the claim made here.

(обратно)

512

Weber, «Die» Objektivität «sozialwissenschaftlicher und sozialpolitischer Erkenntnis» in GW, p. 4527.

(обратно)

513

Aristotle, Politeia (Politics),LOEB, book I.1.1-8

(обратно)

514

Weber, Die Wirtschaftsethik der Weltreligionen in GW, p. 6396. Through his definition of sociology as the study of meaningful actions, in fact for Weber these are the life spheres that are the main object of sociology

(обратно)

515

Weber, «Wissenschaft als Beruf.», in GW, p. 5261. One could claim that Weber is normative in his concept of rationality and rational social action as essential for socialization.

(обратно)

516

Bulgakov, Kratkii ocherkpoliticheskoieconomi, further KOPE, in O rynkakh prikapitalis-ticheskom proizvodstve, Moscow, Astrel′ 2006, p. 173.

(обратно)

517

Weber, Wlrtschaft und Gesellschaft, in GW, p. 1439

(обратно)

518

Lev Tolstoi, Krelcerova sonata: povest′; Posleslovle k «Krelcerovol sonate», Moscow 1911.

(обратно)

519

See P Moeller, Postlude to the Kreutzer Sonata, 1988, p. 147.

(обратно)

520

Weber, Die Wirtschaftsethik der Weltreligionen in GW, p. 6389.

(обратно)

521

The importance of work for salvation Bulgakov introduced in Filosofiia Khoziaistva. Mir kak Khoziaistva. Tom 1 (Moscow, Put′ 1912), translated by Catherine Evtuhov as Philosophy of Economy. Part 1. The World as Household, Yale University Press 2000.

(обратно)

522

From podvizhnik, hero or martyr, litt. ′one that moves (things)′. Translated into English as spiritual fight or asceticism.

(обратно)

523

Bulgakov, Philosophy of Economy, p. 72.

(обратно)

524

Weber, Die Protestantische Ethik und der Geist des Kapitalismus (1904-5), GW, p. 5312 ff.

(обратно)

525

Bulgakov, Svet Nevechernii, Sozercaniia i umozreniia, Moscow 1994, p. 113. Bulgakov developed Gregorii Palamas′ distinction of the ousia and energeia of God. The energeia of God are the precondition of sophiology as positive theology

(обратно)

526

See M. de Courten, History, Sophia and the Russian Nation. A Reassessment of Vladimir Solov′ev′s Views on History and his Social Commitment, 2004 on Solov′ev′s historiosophy

(обратно)

527

The minor sophiological trilogy consists of the volumes DrugZhenikha. Opravoslavnom pochitanii Predtechi, Paris 1927, Kupina Neopalimaia Opyt dogmaticheskogo istolkovaniia nekotorykh chert v pravoslavnom pochitanii Bogomateri, Paris, 1927 and Lestvitsa lakovlia. Ob Angelakh, Paris 1929. His major sophiological trilogiy is O Bogochelovechestve, Vol I Agnec Bozhii, Paris 1933, Vol II Uteshitel′, Paris 1936 and Vol

III Nevesta Agnca, Paris, 1945.

(обратно)

528

Bulgakov, Sophla, p. 143.

(обратно)

529

Antoine Arjakovskii, «The Sophiology of Father Sergius Bulgakov and Contemporary Western Theology,» published in Russian in S.N. Bulgakov: Rellglozno-fllosofskll put′, 2003, pp.127–139.

(обратно)

530

Bulgakov, Philosophy of Economy, chapter VIII, «The phenomenology of economy.»

(обратно)

531

See Govert Buijs, Tussen God en duivel. Totalitarisme, politiek en transcendentie bij Eric Voegelin (Between God and Devil. Totalitarianism, politics and transcendence in the work of Eric Voegelin), Boom 1998. Buijs makes it clear that Weber′s sociology in principle is unable to discern between God and devil.

(обратно)

532

Bulgakov, Philosophy of Economy, p.38.

(обратно)

533

See also Myroslav Tataryn, «Sergei Bulgakov: Eastern Orthodoxy engaging the modern world» in Studies in religion/Sciences Religieuses 31/3-4 (2002), pp. 313–322, p. 315 «In the process of this search Bulgakov co-opts and develops the notion of Sophia as the all-embracing hermeneutic.»

(обратно)

534

Tri razgovora o voine, progresse i konce vsemirnoi istorii, so vkliucheniem kratkoi povesti ob Antikhriste is prilozheniiami. (1900), translated as War, Progress, and the End of History: Three Conversations, Including a Short Story of the АпИ-Christ, Lindisfarne Press, 1991, further referred to as Tri razgovora.

(обратно)

535

Bulgakov, Sophla, 1993, p. 134, p. 140 (see also note 1)

(обратно)

536

Bulgakov, Sophia, 1993, p. 14, «There are two opposite poles in the Christian attitude to life, which are both equally untrue in their one-sidedness. These are firstly, world-denying Manicheism, which separates God from the world by an impassable gulf and thus makes the existence of Divine-humanity out of the question; and, secondly an acceptance of the world as it is, combined with submission to its values, which is termed ′secularization′.»

(обратно)

537

For Bulgakov, this is too moderate an expression of Christian ministry. Although Bulgakov recognizes the plurality of gifts and therefore of the calling of every person, there is no dissimilarity in the moral exigencies of podvizhnichestvo for believers, religious or lay

(обратно)

538

Compendium of the Social Doctrine of the Church, Vatican City, 2004

(обратно)

539

Булгаков С.Н. Владимир Соловьев и Анна Шмидт // Булгаков С.Н. Тихие думы. М.,

1993. С. 34.

(обратно)

540

См. об этом: Белый А. Начало века. М., 1990. С. 145; Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С. 591–596; Голлербах Е.А. К незримому Граду: Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 209–213; Козырев А.П. Нижегородская Сивилла // Козырев А.П. Соловьев и гностики. М., 2007. С. 364–378. Здесь же см.: Письма А.Н. Шмидт к В.С. Соловьеву С. 379–386.

(обратно)

541

Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, 2001. С. 112.

(обратно)

542

Там же. С. 113.

(обратно)

543

Булгаков С.Н. Сны Геи / Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 96. Ср. Шеллинг о пейзажной живописи: «В этом жанре, помимо предмета, т. е. тела, сам свет, как таковой, становится предметом. Этот жанр не только нуждается для картины в пространстве, но даже определенно направлен на изображение пространства как такового. В пейзажной живописи возможно исключительно субъективное изображение, ибо пейзаж имеет реальность лишь в глазу созерцающего. Пейзажная живопись необходимым образом направлена на эмпирическую действительность, и наивысшее, на что она способна, – воспользоваться последней как покровом, сквозь который она дает просвечивать более высокому виду истины». Шеллинг. Философия искусства. М., 1999. С. 293.

(обратно)

544

Булгаков С.Н. Поездка в Америку // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 397–398.

(обратно)

545

Там же. С. 408.

(обратно)

546

Булгаков С.Н. Тоска. На выставке А.С. Голубкиной // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 39–46.

(обратно)

547

Эти слова взяты в качестве эпиграфа к статье.

(обратно)

548

См. указанную статью и еще отчетливее в: Булгаков С.Н. Труп красоты. По поводу картин Пикассо // Там же. С. 26–39.

(обратно)

549

Булгаков С.Н. Две встречи // Там же. С. 392–393.

(обратно)

550

Там же. С. 390.

(обратно)

551

Джойс Джеймс. Улисс. М., 1993. С. 42.

(обратно)

552

Латинская цитата дана из «Послания к Римлянам» св. апостола Павла, стих 8:22.

Амвросий Медиоланский – автор «Толкования на Послание к Римлянам».

(обратно)

553

Плутарх. О лице на Луне, 24, 938.

(обратно)

554

Там же. С. 41.

(обратно)

555

См.: Там же. С. 569

(обратно)

556

Беркли Дж. Опыт новой теории зрения // БерклиДж. Сочинения. М., 1978. С. 53.

(обратно)

557

Беркли Дж Три разговора между Гиласом и Филонусом // Беркли Дж Сочинения. М., 1978. С. 265. Ср. с известными тютчевскими строками («День и ночь»):

На мир таинственный духов, Над этой бездной безымянной, Покров наброшен златотканный Высокой волею богов. День – сей блистательный покров День, земнородных оживленье, Души болящей исцеленье, Друг человеков и богов! Но меркнет день – настала ночь; Пришла – и с мира рокового Ткань благодатную покрова Сорвав, отбрасывает прочь… И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ей и нами — Вот отчего нам ночь страшна! (обратно)

558

Беркли Д>к. Трактат о принципах человеческого знания // Там же. С. 134.

(обратно)

559

Беркли Дж. Сейрис, или Цепь философских размышлений и исследований // Там же. С. 456.

(обратно)

560

Булгаков С.Н. Трагедия философии // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 332.

(обратно)

561

Приведем их полностью. «Филонус. Взгляни! Разве не покрыты поля восхитительной зеленью? и разве нет ничего в лесах и рощах, в реках и прозрачных источниках, что не услаждало бы, не восхищало, не возвышало бы души? При виде широкого и глубокого океана, или огромной горы, вершина которой теряется в облаках, или векового, темного леса не наполняется ли наша душа отрадным волнением и страхом? Какое чистое наслаждение созерцать естественные красоты земли! Чтобы поддерживать и возобновлять наше наслаждение ими, не затягивает ли ночной покров ее лика и не меняет ли она своего одеяния с временами года? Как удачно распределены стихии! Какое разнообразие и какая целесообразность в мельчайших творениях природы! Какое изящество, какая красота, какая тонкость в телах животных и растений! Как целесообразно расположены все вещи и с точки зрения их собственных целей, и поскольку они составляют дополняющие друг друга части целого! А во взаимной помощи и поддержке не оттеняют ли они также и не освещают ли друг друга? Направь свои мысли от земного шара вверх, ко всем великолепным светилам, которые украшают высокий небесный свод. Движение и расположение планет не удивительны ли по целесообразности и порядку? Слышал ли кто когда-нибудь, чтобы эти (неправильно называемые блуждающими) небесные тела сбились с пути в своем постоянном беге сквозь бездорожную пустоту? Не пробегают ли они вокруг солнца пространства, всегда пропорциональные времени? Так определенны, так неизменны законы, с помощью которых невидимый творец природы управляет Вселенной! Как жив и лучист блеск неподвижных звезд! Как великолепна и богата та щедрая расточительность, с которой они кажутся рассеянными по всему лазурному своду! и все-таки, если ты воспользуешься телескопом, он сделает доступным твоему взору новые сонмы звезд, которые ускользают от невооруженного глаза. Вот они как будто расположены близко одна возле другой и кажутся мелкими, но при ближайшем рассмотрении они оказываются огромными светящимися шарами, глубоко погруженными в бездну пространства. Теперь же ты должен призвать на помощь воображение. Слабое и ограниченное чувство не в состоянии выявить бесчисленные миры, вращающиеся вокруг центральных очагов пламени, а в этих мирах – энергию всесовершенного духа, раскрывающегося в бесконечных формах. Но ни чувство, ни воображение недостаточно могучи для того, чтобы обнять безграничное протяжение со всем его блестящим содержимым. Пусть мыслящий ум напрягает свои силы до крайних пределов, когда образуется неохваченный, неизмеримый остаток. И все же все громадные тела, составляющие это могущественное сооружение, как бы удалены они ни были, каким-то тайным механизмом, какими-то божественными искусством и силой связаны друг с другом взаимной зависимостью и взаимным общением, даже с этой Землей, которая почти ускользнула было из моей мысли и затерялась во множество миров. Не является ли вся эта система безмерной, прекрасной, славной выше всяких слов и мысли! Какого же отношения заслуживают те философы, которые захотели бы лишить это благородное и восхитительное зрелище всякой реальности? Как можно держаться таких принципов, которые приводят нас к мысли о том, что вся видимая красота творения есть ложный, воображаемый блеск? Будем говорить прямо: можешь ли ты ожидать, что этот твой скептицизм не будет сочтен всеми здравомыслящими людьми экстравагантной нелепостью?» Беркли Дж. Три разговора // Там же. С. 265–267.

(обратно)

562

Булгаков С.Н. Там же.

(обратно)

563

Там же.

(обратно)

564

Булгаков С.Н. Природа в философии Вл. Соловьева // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. Т. 1. С. 31.

(обратно)

565

Булгаков С.Н. Труп красоты. По поводу картин Пикассо // Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 37. Ср. с известной статьей Ахутина «София и черт».

(обратно)

566

Эрн В.Ф. Борьба за Логос. Беркли как родоначальник современного имманен-тизма // Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 47–48.

(обратно)

567

Там же. С. 43.

(обратно)

568

Беркли Дж. Трактат о принципах человеческого знания // Беркли Дж. Там же. С. 208.

(обратно)

569

Булгаков С.Н. Церковь и культура // Христианский социализм С.Н. Булгакова. Новосибирск, 1991. С. 70.

(обратно)

570

Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 196.

(обратно)

571

См. комментарий Лосева к «Тимею» Платона. Платон. Собрание соч. в 4 т. Т. 3. М.,

1994. С. 608.

(обратно)

572

Шеллинг. Идеи к философии природы как введение в изучение этой науки. СПб., 1998. С. 72.

(обратно)

573

Шеллинг. Философия искусства. М., 1999. С. 268.

(обратно)

574

Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. Т. 2. С. 432.

(обратно)

575

Булгаков С.Н. На пиру богов. Pro et contra. Современные диалоги / Из глубины. Сборник статей о русской революции // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 332.

(обратно)

576

Джойс Дж. С. 39–42.

(обратно)

577

Там же. С. 40.

(обратно)

578

Там же.

(обратно)

579

Там же. С. 41.

(обратно)

580

Там же.

(обратно)

581

Там же.

(обратно)

582

Булгаков Сергий, прот. О Вл. Соловьеве (1924). Из архива Свято-Сергиевского богословского института в Париже / Козырев А.П. Священник Сергий Булгаков: Возвращение к Соловьеву // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1999 год. С. 217.

(обратно)

583

Булгаков С., прот. Из памяти сердца. Прага (1923–1924). Публикация и комментарии Алексея Козырева и Натальи Голубковой при участии Модеста Колерова // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1998 год. М., 1998. С. 195.

(обратно)

584

Там же. С. 193, 242.

(обратно)

585

Тогда было совещание у жрецов, которые сказали: сделаем завесу для храма Господня. И сказал первосвященник: соберите чистых дев из рода Давидова. И пошли слуги, и искали, и нашли семь дев. И выпали Марии настоящий пурпур и багрянец, и, взяв их, она вернулась в свой дом. В это время Захария был немым, заменял его Самуил (пока не стал Захария снова говорить). А Мария, взяв багрянец, стала прясть… И тогда предстал перед нею ангел Господнен и сказал: «Не бойся, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога и зачнешь по слову Его».

XII. И окончила она прясть багрянец и пурпур и отнесла первосвященнику. Первосвященник благословил ее и сказал: «Бог возвеличил имя твое, и ты будешь благословенна во всех народах на земле».

(обратно)

586

В русском переводе: «из цветного пурпура во чреве твоем, Пречистая, соткалась мысленная порфира – плоть Эммануила».

(обратно)

587

Тора – производное от корня чп, в хифиле означающего «учить, научать» (Лев 10:11). Направление, наставление, инструкция, закон – Holladay W.L. A Concise Hebrew and Aramaic Lexicon of the Old Testament. Brill, Leiden, 1988. P. 388. В еврейском Священном Писании понятие «Тора» означает не закон в смысле нормы, а предписание, указание, наставление, руководство, поучение, хотя имеется много примеров, где слово «закон» является более точным выражением по сравнению с наставлением или откровением. В Библии чаще всего под Торой не имеется в виду Пятикнижие. Westerholm S. Torah, Nomos and Law: A Question of «Meaning» // Studies in Religion, 1986, 15/3. P. 334.

(обратно)

588

Втор 4:5,6 – Всевышний призывает Израиль через Иисуса Навина к исполнению данных Им постановлений и законов «…итакхраните и исполняйте их (законы и постановления), ибо в этом мудрость ваша и разум ваш перед глазами народов, которые, услышав о всех сих постановлениях, скажут: «только этот великий народ есть народ мудрый и разумный»».

(обратно)

589

Еще Хрисипп определял город или республику как группу людей, руководимых законом, добавляя, что мир (космополис) – это тот же город или республика, составляющей частью которых являются боги и люди. Отсюда все люди составляют естественное сообщество, каждый отдельный представитель которого является гражданином мира (космополитом – гражданином космополии).

(обратно)

590

Мидраш – «изучение, толкование» – жанр литературы гомилетического характера, представленный уже в Мишне, Тосефте, а затем в Гемаре. Период амораев был золотым веком этого жанра, к концу этого периода была начата деятельность по сбору, редактированию и изданию мидрашей. Классическое вступление к мидрашу представляет собой прелюдию к проповеди, в центре которой стоит определенный библейский стих, и представляет собой прямую цитату из другого источника (большей частью другой книги Библии), затем связываемого с основной темой проповеди. Завершается вступление стихом, которым начинается сама проповедь (см.: – электронная Еврейская энциклопедия). Начало мидраша как метода толкования Писания можно увидеть в самой Библии (книга Хроник может считаться толкованием книги Царств), в переводе Септуагинты, который можно считать самым первым из дошедших до нас толкованием Писания, и в трудах Филона Александрийского. Во второй книге Хроник, составленной в начале эпохи Второго Храма, дважды упоминается существительное «мидраш» (13:22 и 24:27), хотя неясно, что это слово значит в этих двух стихах. Среди ранних мидрашей выделяют два основных типа: экзегетические, представляющие толкование одной из книг Библии, комментирующие каждый стих, а иногда и отдельные слова в стихе, и гомилетические, разделенные на главы, каждая из которых представляет собой собрание проповедей и высказываний на одну тему и выглядит как одна пространная проповедь.

(обратно)

591

Интересы Оригена в области изучения и толкования еврейского Писания привели его к близкому контакту с еврейскими мудрецами (Moore G.F. Judaism in the First Centuries of the Christian Era: The Age of the Tannaim. V 1, 1927. P. 268).

(обратно)

592

В этом Руния не согласен с Урбахом, считающим, что подобное толкование можно рассматривать как пример восприятия еврейской мыслью философских идей платонизма (Runia David T. Exegesis and philosophy: studies on Philo оf Alexandria. 1990. P. 410–411).

(обратно)

593

ПетерИ.Ю. Влияние античной философии на философию В.С. Соловьева. М., 1992, МГУ им. М.В. Ломоносова. Депон. 46522 (от 26.05.92); Козырев А.П. Гностические влияния в философии Владимира Соловьева, М., 1997, авт. канд. дисс. филос. наук. МГУ; КейзикЛ. Культурологические идеи Владимира Соловьева. Ростов-на-Дону, 1998. Авт. докт. дисс. филос. наук; Дьяков А.В. Гностические мотивы в религиозно-философской системе В.С. Соловьева. СПб., 1999, авт. канд. дисс. филос. наук; Козырев А.П. Гностические искания Вл. Соловьева и культура Серебряного века // Владимир Соловьев и культура Серебряного века. «Лосевские чтения». М., 2005. С. 226–240; Кравченко В. Владимир Соловьев и София. М., 2006.

(обратно)

594

Кравченко В. Владимир Соловьев и София. М., 2006. С. 300

(обратно)

595

Аксенов-Меерсон М. Созерцанием Троицы Святой. Парадигма Любви в русской философии троичности. Киев, 2007. С. 68–69.

(обратно)

596

Именно в эту систему вписывается философский смысл понятия Софии как Божественной Премудрости, вмещающей все Божественные идеи, которые служат в качестве моделей творения (там же, с. 82).

(обратно)

597

Соловьев В.С. Талмуд и новейшая правда о нем. СПб., 1906. С. 9.

(обратно)

598

«БОЖИЯ Премудрость принадлежит к божескому естеству и потому не может быть субстанцией или сущностью развивающейся во времени твари… София может являться и осуществляться в мире, но она ни в каком случае не может быть субъектом развития и совершенствования во времени; все то, что развивается, совершенствуется во времени или, наоборот, разлагается и гибнет, есть нечто другое по отношению к Софии. (…) В тройном торжестве света, звука и сознания осуществляется замысел вселенского содружества и воплощения Бога-Любви в любящей твари. Совершенная Любовь является не только в полноте славы, но и в совершенной красоте. И потому весь замысел предвечной Софии в Священном Писании изображается как замысел художественный. В книге Притчей Соломона сама Премудрость свидетельствует о себе людям (8:24–31), эта радость есть и начало пути Господня (8:22), и тот конец и завершение, к которым приходит земной круг и весь мир в седьмой, воскресный день всеобщего покоя» (Трубецкой Е. Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1998. С. 161–162, 218–219).

(обратно)

599

«Всеединое сознание есть абсолютный синтез: это значит, что в нем все связано воедино: и временное и вечное. Временные ряды в нем даны в их законченной полноте и связаны с их вечным началом и концом. Вспомним, что грань между временным и вечным положена для нас в эзотерической сфере всеединого сознания. В предвечном совете Божием она снята: значит, предвечный замысел там от века осуществлен. Идея, положенная в основу мира в его целом и каждого временного ряда в отдельности, до времени скрыта от нас или же явлена нам частично, неполно; но во всеедином сознании она выявлена до конца. Мы видим оторванные от вечности явления во времени, но в истине временное неотделимо от вечного; явление и смысл там составляют одно целое. Вечные покой и мировое движение суть термины соотносительные; во всеедином сознании они неотделимы один от другого: ибо вечный покой, в коем от века осуществлена полнота божественной жизни, есть конечная цель (terminus ad quem) всего мирового движения» (там же, с. 156–157).

(обратно)

600

«Мир стремится к Любви, к полноте Бытия, к Жизни, вмещающей Смерть, и к Смерти, созидающей Жизнь. Но чтобы осуществилась в мире Любовь, он должен быть и не быть, и не только в мгновенных явлениях своих, а и в целом своем. У мира должно быть начало, и должен окончиться он, в сопряженье начала с концом истинно быть. Но возможно совершенство мира лишь тогда, если есть уже Совершенство, если было и будет оно всегда; возможна любовь мировая – если мир иносущен Любви; ей он причастен и ею из небытия создан, если ей противостоит он и с нею един. Иначе нет смысла в стремлении его к Совершенству, к Любви, к Бытию, ибо иначе их нет, нет Бытия – ему противостоит и его ограничивает нечто иное, нет Совершенства – оно не полно, еще не существуя, нет и Любви» (Карсавин Л. Noctes Petropolitanae. М., 2006).

(обратно)

601

«Тварь могла всевременность временною всевременностью сделать. Но для всеединой сверхвременной Благости временности быть не может: временность объемлется вечностью, внутри ее, а внутри не как нечто самобытное, словно распирающее вечность. тварь создана свободной, а потому необходимым условием преодоления ее тварности, силою Божией в Боге исконно свершенного, было свободное, полное приятие тварью всего Божества. Совершенно же приять Бога, то есть истинно жить, – значит совершенно отдать себя Богу, то есть отказаться от себя и умереть. И до той поры пока Человек как всеединство творенья не достиг собственным своим свободным усилием совершенства Любви, утверждение его в неизменности было бы для Благости нарушением ее цели» (там же, с. 186–187).

(обратно)

602

Кравченко В., с. 356.

(обратно)

603

См.: Хомяков А.С. Записки о Всемирной Истории // Хомяков А.С. Полн. собр. соч. в 8 т. М., 1900. Т. 5–7.

(обратно)

604

См.: Флоренский, отец Павел. Около Хомякова (Критические заметки). Сергиев Посад, 1916.

(обратно)

605

Здесь и далее ссылки на поэтический текст Баратынского с указанием в косых скобках страницы приводятся по изданию: Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1989.

(обратно)

606

Хайдеггер М. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–XX вв.: Трактаты, статьи, эссе. М., 1987. С. 265.

(обратно)

607

Ср. программное сочинение крупнейшего западноевропейского танатолога XX века: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.

(обратно)

608

Ср. современные вариации данной утопии в кн.: Ноосферная идея и будущее России: Тезисы межгосударственной научно-практической конференции, посвящ. 135-летию со дня рождения акад. В.И. Вернадского. Иваново, 1998.

(обратно)

609

Михайлов А.В. Ницше // Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. Т. 5. М., 1968. С. 297.

(обратно)

610

См.: Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990; Франкл В. Доктор и душа. СПб., 1997.

(обратно)

611

См.: Генон Р. Кризис современного мира. М., 1991. С. 15.

(обратно)

612

Здесь и далее ссылки на поэтический текст Бальмонта с указанием в косых скобках страницы приводятся по изданию: БальмонтКД Стозвучные песни: Соч. (избранные стихи и проза). Ярославль, 1990.

(обратно)

613

Ср. главу «О стране культуры» из символической поэмы Ф. Ницше «Так говорил Заратустра: Книга для всех и ни для кого»: Ницше Ф. Соч. в 2 т. М., 1990. Т 2.

(обратно)

614

Хомяков А.С. Указ. соч. Т 5. С. 534.

(обратно)

615

См.: Франк С. Космическое чувство в поэзии Тютчева // Русская мысль. 1913. № 11.

(обратно)

616

См., например: Ширшова И.А. Поэтическая софиология Ф.И. Тютчева. Автореф. дисс. к. филол. н. Иваново, 2004.

(обратно)

617

Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М.: Республика, 1994.

С. 399.

(обратно)

618

Булгаков С.Н. Тихие думы. М.: Республика, 1996. С.154.

(обратно)

619

Там же. С. 269.

(обратно)

620

Братство Святой Софии. Материалы и документы. 1923–1939. М., Париж: Русский

Путь, YMKA-PRESS, 2000. С. 115–117.

(обратно)

621

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 236–237.

(обратно)

622

Там же. С. 320.

(обратно)

623

Там же.

(обратно)

624

Там же. С. 328.

(обратно)

625

Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 303.

(обратно)

626

Флоренский П.А. Столп и утверждение истины: Опыт православной теодицеи. М.: АСТ, 2003. С. 412.

(обратно)

627

Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 306.

(обратно)

628

Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 23.

(обратно)

629

Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 284.

(обратно)

630

Там же. С. 273.

(обратно)

631

Там же.

(обратно)

632

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 276.

(обратно)

633

Тексты Донна цитируются по изданию: Donne John. Selected Poems. NY.: Dover Publications, 1993. Подстрочник мой. – A.ß.

(обратно)

634

Булгаков С.Н. Тихие думы. С. 273.

(обратно)

635

Там же. С. 305.

(обратно)

636

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 126.

(обратно)

637

Братство Святой Софии. С.124.

(обратно)

638

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С.126.

(обратно)

639

Поэзия Ангелуса Силезиуса цитируется по изданию: Ангелус Силезиус. Херувимский странник. СПб.: Наука, 1999. Подстрочник мой. – А.В.

(обратно)

640

Братство Святой Софии. С. 141–142,

(обратно)

641

Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 321.

(обратно)

642

Братство Святой Софии. С. 141.

(обратно)

643

Там же. С. 263–264.

(обратно)

644

Выполнено в рамках аналитической ведомственной программы «Развитие научного потенциала высшей школы (2009–2010 гг.)», проект № 2.1.3/6499.

(обратно)

645

Козырев А.П. Соловьев и гностики. М., 2007. С. 12.

(обратно)

646

Там же. С. 207.

(обратно)

647

См.: Данзас Ю. Гностические реминисценции в современной русской религиозной философии // Символ. № 39. Париж, 1998. С. 121–149.

(обратно)

648

Козырев А.П. Соловьев и гностики. С. 390.

(обратно)

649

Кравченко В.В. Владимир Соловьев и София. М., 2006. С. 149.

(обратно)

650

Там же. С. 155.

(обратно)

651

Бонецкая Н.К. Русская софиология и антропософия // Вопросы философии. 1995.

№ 7. С. 83.

(обратно)

652

Кравченко В.В. Владимир Соловьев и София. С. 360.

(обратно)

653

Хоружий С.С. Перепутья русской софиологии // Хоружий С.С. О старом и новом.

СПб., 2000. С. 155.

(обратно)

654

Там же. С. 166.

(обратно)

655

Цит. по: Зандер Л. Бог и мир. (Миросозерцание отца Сергия Булгакова.) Париж,

1948. Ч. 1. С. 3.

(обратно)

656

См.: Аверинцев С.С. София – Логос. Словарь. Киев, 2000.

(обратно)

657

См.: Православная мысль. Труды Православного богословского института в Париже. Выпуск № 14. Париж, 1971.

(обратно)

658

Четвериков С., прот. Открытое письмо Н.А. Бердяеву Путь. № 50. Париж, 1936. С. 33.

(обратно)

659

Свиридов И., прот. У стен Нового Иерусалима. Москва-Париж, 2000. С. 227.

(обратно)

660

Мейендорф И., прот. Православное богословие в современном мире // Мейендорф И., прот. Православие в современном мире. М., 1997. С. 174.

(обратно)

661

Бонецкая Н.К. Русская софиология и антропософия. Вопросы философии. 1995. № 7. С. 95.

(обратно)

662

ГаврюшинН. По следам рыцарей Софии. М., 1998. С. 109–110.

(обратно)

663

Данзас Ю. Гностические реминисценции в современной русской религиозной философии. С. 132–133.

(обратно)

664

Там же. С. 148.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия Новая актуальность русской софиологии

Находки и противоречия русской софиологии

  Альберт Раух

    Образ Софии, Премудрости Божией, у св. Кирилла, просветителя славян, и в русской религиозной философии

  Игумен Вениамин (Новик)

    Софиологическое понимание Богородицы в русской религиозно-философской мысли

  А.А. Гапоненков

    Рецепция русской софиологии в первой половине XX века: С.Л. Франк[17]

  Тереза Оболевич

    Проблема софии в творчестве А.Ф. Лосева

      1. Исследования Лосева в области софиологии

      2. Концепция Софии А.Ф. Лосева

  Ю.Б. Мелих

    Стилизация софиологии у Л.П. Карсавина

      Софиология в России – случайность или чаяние?

      Теоретизация чаяния единства, мировая душа – универсализация идеи Софии

      Идеальная София, тварная премудрость Божия, зримая несовершенному миру, есть ангел божий

  Г.Ф. Гараева

    Типологическая характеристика софийного мышления (на примере творчества В.С. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова)

  Катарина Брекнер

    Sophiology in Vladimir Solov’ëv and in Sergej Bulgakov. A Comparative Analysis

  А.В. Усачев

    О контексте формирования софиологии в русской религиозной философии

  Лилианна Кейзик

    Софиология смерти в творчестве С.Н. Булгакова

  В.Ю. Даренский

    Эвристичность концепта «софийность» в богословском, философском и культурологическом дискурсах

  Уолтер Систо

    Страдания-любовь: софианское представление Сергия Булгакова о неизменности Бога Отца и божественных страданиях Сына

      Введение

      Бог Предвечный

      Бог Создатель

      Бог Богочеловек

      Заключение

  М.В. Васина

    София и Филиокве (краткий экскурс в тринитарную мысль о. Сергия Булгакова)

Русская софиология в культурном контексте

  В.Н. Порус

    Русская софиология в контексте кризиса культуры

      Соловьев: София как культурная ценность

      П.А. Флоренский: София как антиномический символ

      С.Н. Булгаков: софиология как богословие в эпоху кризиса

      София после софиологии

  Павел Роек 

    София и проблема универсалий[429]

      1. Теория конкретных универсалий

      2. Элементы софиологии

      3. София как конкретная универсалия

      Заключение

  В.А. Бачинин 

    Софиологический интертекст в дискурсивных полях классики и модерна (случай С.С. Аверинцева)

  Йозефин ван Кессел 

    Sophia and sobornost′: cement and organizing principle of Orthodox society

  Н.А. Ваганова 

    «Храмовая завеса» епископа Клойнского: об одном софийном мотиве в «Улиссе» Джойса и софиологии С.Н. Булгакова

  О.М. Запрометова 

    Раввинистические мотивы в софиологических идеях русской религиозной философии

  В.П. Океанский, Ж.Л. Океанская 

    Антисофийное чувство в поэтических мирах Е. Баратынского и К. Бальмонта

  А.Г. Волкова 

    Мистика и поэзия европейского барокко и русская софиология Серебряного века: теургический аспект

  В.Н. Белов 

    Споры о софиологии вчера и сегодня[644]

Об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg