«Будни и праздники императорского двора»

Леонид Владимирович Выскочков Будни и праздники императорского двора

Глава 1 «Чертовы куклы»: под сению двора

«Настоящая верховная власть есть двор»

Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет [1] .

А. С. Пушкин – Н. Н. Пушкиной, апрель 1834 г.

Рассерженный Пушкин в приведенной цитате эпатировал. Термин «камер-паж» был хорошо известен его современникам. Им I не нужно было объяснять, чем камер-паж, выпускник с отличием Пажеского корпуса, призванный к службе (в качестве начала карьеры) при августейших дамах императорского или великокняжеского двора, отличается от почетного придворного звания «камер-юнкер». Почетное звание камер-юнкер (до 1809 г. чин) было желанным в то время для многих отпрысков аристократических семей и еще более для их родителей. Ведь Санкт-Петербург был городом двора, аристократии, чиновничества и гарнизона. Перефразируя известные слова поэта «Под сению Екатерины…», можно смело сказать, что он существовал «под сению двора».

По большому счету двор как некое собрание людей, приближенных к правителю, существовал всегда. Но только при Петре Великом начала формироваться его структура, особая придворная культура. Своего расцвета, пышности и политического могущества двор достиг к концу XVIII – первой половине XIX в., в правление трех императоров: Павла I, Александра I и Николая I. Именно этому времени, когда двор, точно зеркало отражавший основные черты великодержавных правителей, стал всемогущим, и посвящена наша книга.

Придворный обиход в России стал строиться по западноевропейскому образцу с начала XVIII в.; придворные же штаты окончательно упорядочиваются лишь в XIX в. Обычаи императорского двора окончательно сформировались в царствование Николая I. Как пишет историк Л. Е. Шепелев, «.. основной идеей их была демонстрация политического престижа империи и царствующей фамилии. При этом естественным было усвоение уже существовавшего на Западе – как общих принципов организации двора, включая некоторые церемониалы, так и номенклатуры придворных чинов и званий. В первом случае за образец был принят французский двор; во втором – двор прусских королей и австрийский императорский двор. Однако в обычаях российского двора с самого начала присутствовали специфический православный и национальный элементы» [2] .

Историк В. О. Ключевский в одной из последних своих дневниковых записей 1911 г. в контексте революции 1905–1907 гг. подчеркивал обособленность двора от русского общества, проявившуюся после 14 декабря 1825 г.: «Двойной страх вольного духа и народа объединял династию и придворную знать в молчаливый заговор против России» [3] .

В период царствования Екатерины II двор был пышным и отличался роскошью, что бросалось в глаза иностранным наблюдателям. Но, отмечая это, английский посланник Джеймс Харрис, прибывший в Санкт-Петербург в 1778 г., вскоре был вынужден заметить: «Много роскоши и мало морали – похоже, это отличает все слои населения» [4] . Французская революция нанесла удар по идеологии и практике «придворного общества» европейских монархий. Возросла роль просвещенной бюрократии как части чиновничей элиты. В силу этого следование консервативной идее абсолютной монархии, требовавшее пышности двора, строгого и детально разработанного этикета, сочеталось с новыми подходами к финансовым аспектам содержания двора и к его структуре. Начиная с Павла I императорский двор, при всей торжественности этикета, приобретает более упорядоченные и строгие формы.

Структура двора четко регламентировалась высочайше утвержденным Придворным штатом от 30 декабря 1796 г.

Придворные должности, восходящие к натуральному хозяйству прошлых веков, типа квасоваров, пивоваров, водочных мастеров и другие подобные им, были упразднены, так как отныне эти продукты предполагалось получать от подрядчиков. Громоздкое придворное хозяйство значительно упрощалось.

В области этикета, как отмечал мемуарист Н. А. Саблуков, Павел отдавал дань французской дореволюционной традиции: «Как в Гатчине, так и в Павловске строго соблюдались костюм, этикет и обычаи французского двора» [5] . Это подтверждает и князь Станислав Понятовский: «Император хотел придать своему двору характер двора Людовика XIV и приучить почетных лиц появляться при дворе. Он стал подражать обычаю – просматривать список лиц, съезжавшихся вечером, и отмечал карандашом тех из них, которые должны были остаться ужинать» [6] .

При всей разнице характеров и взглядов Павла I и Марии Федоровны их объединяла страсть к церемониям и этикету. В это время придворные церемонии были пышными и весьма обременительными. И. И. Дмитриев пишет: «Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и стройности в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо во французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом, или, по меньшей мере, шелком, или со стразовыми пуговицами, а дамы – в старинных робах, с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты» [7] .

Следует пояснить, что в литературе существует большая путаница в описании юбок на каркасной основе, то есть различных видов кринолина. В XVIII в. это робы, фижмы, фишбейн, панье, «булочки». Как уточнил историк Константин Писаренко, фижмы, или, иначе, фишбейн, – «юбка с встроенным в нее китовым усом». Но в приведенной цитате на самом деле имеются в виду два вида каркасных юбок: собственно фишбейн и «булочки» – каркас по бокам из ивовых или тростниковых прутьев, обшитый плотной материей, на который надевалась парадная юбка (Подробнее см.: Писаренко К. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 69.).

Мемуарист И. И.Дмитриев рассказывает о торжественном выходе императора: «Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предварялся громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимися в нескольких комнатах… Кавалергарды под шлемами и в латах. За императорским домом следовал всегда бывший польский король Станислав Понятовский, под золотою порфирою на горностае..» [8] А. И. Рибопьер, как и многие другие мемуаристы, отмечает торжественный этикет при дворе: «Любя вообще простоту, Павел допускал пышность в одних лишь церемониях, до которых он был большой охотник» [9] .

Церемонию представления императору частных лиц, получивших такое разрешение, описал К. Г. Гейкинг. Алексей Куракин так наставлял провинциала: «Вы должны преклонить колени и поцеловать руку сначала у императора, затем у императрицы» [10] . Впрочем, Павел быстро поднял гостя. Далее «императрица села за бостон с князем Репниным, вице-канцлером Куракиным и графом Николаем Румянцевым. Она сидела на софе, по правую руку от нее находился император, рядом с ним на кресле сидел великий князь Александр, немного далее Константин, а затем все остальные по рангу. Взрослые княжны были по другую сторону матери, с г-жей фон-Ливен вокруг круглого стола, занимаясь рукоделием. Император один вел беседы…» [11]

Был регламентирован и этикет при встрече с императором на улице, когда мужчины должны были выходить из экипажа, а женщины делать книксен на его подножке. Но для этого нужно было вовремя заметить приближающегося императора, что было непросто, так как Павел I «постоянно ездил по петербургским улицам верхом, почти без свиты, часто в санях и тоже без эскорта или какого-либо иного признака, позволяющего бы узнать его». Продолжая свою мысль, известная французская портретистка Мария Луиза Элизабет Виже-Лебрен вспоминала о своей встрече с императором: «Однажды Павел попался мне навстречу, но кучер не заметил его, и я едва успела закричать: "Стой, император!" Впрочем, когда мне уже отворяли дверцу, он сам вышел из саней и остановил меня, весьма любезно присовокупив, что указ его не касается иностранок и тем паче г-жи Лебрен» [12] . Известный анекдот с польской дамой-горбуньей, которая сделала реверанс на подножке экипажа, а императору показалось, что она села на подножку, приводит Ф. О. Кутлубицкий (в другой транскрипции Котлубицкий). По выяснении обстоятельств Павел I способствовал решению ее дела о поместье, тянувшегося в Сенате 10 лет, но передал указание сразу же покинуть столицу [13] .

О страсти императора к церемониям писали многие мемуаристы. Французский посланник писал, что «просто невероятно, до какой степени Павел любит большие церемонии, какую важность им придает и сколько времени на них тратит» [14] . По его же мнению, должность обер-церемониймейстера стала одним из важнейших постов в империи. «Государь с какою-то, присущею ему, особой страстностью и мелочностию придумывал все новые усовершенствования для придворного этикета, – пишет графиня В. Н. Головина, – по этой причине празднества и даже балы делались не менее утомительными и скучными, чем торжественные поздравления» [15] . Американский исследователь Ричард Уортман справедливо замечает: «Павел соединил символику религиозного, военного и придворного превосходства, пытаясь возвысить свою власть как объект почитания и послушания» [16] . Это нашло отражение в повышении его (церемониймейстера) класса: с 1743 г. – IV класс, с конца XVIII в. – III класс, после 1858 г. – II и III классы.

Граф Ф. Г. Головкин упоминает церковные праздники, тезоименитства членов императорской семьи, орденские праздники, прием от купели новорожденных солдатских детей [17] . У многих остались в памяти пышные церемонии и этикетные балы, на которых приглашенные должны были придерживаться строгих регламентаций в костюме. Интересны рассуждения А. И. Рибопьера о придворных мундирах: «Он обрядил в форменное платье не одних военных, но и всех придворных, которые до тех пор облекались в самое изящное и богатое платье по своему усмотрению. Виндзорский покрой, за исключением цвета, послужил образцом для малого мундира; что же касается кафтана; кафтан этот увидел он на Ненчини, певце-буфе итальянской оперы» [18] .

Специальное законоположение об императорской фамилии было разработано в 1797 г. Согласно ему императорскую фамилию составляли император, императрица (жена), вдовствующая императрица (мать) и великие князья: сыновья, дочери, внуки и правнуки здравствующего или умершего императора. Наследник носил титул цесаревича. Родственники императора ниже правнуков, а после 1885 г. – ниже внуков получали титул князя императорской крови. К концу царствования Николая I императорская фамилия насчитывала 28 человек, в 1881 г. – 43, в 1894 г. – 46, в начале XX в. – 53, в 1914 г. – более 60 человек.

Царствование Павла I – это время дворцовых интриг, которым способствовал подозрительный и непостоянный характер монарха. Испытывая втайне презрение к Павлу, придворное окружение в страхе рукоплескало ему. Господствующий страх, как вспоминал И. И. Дмитриев, не мешал «коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром и щедром, но вспыльчивом. От того происходили скоропостижные падения чиновных особ, внезапные выселки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной и независимой жизни». Так называемое «Смоленское дело» 1798 г., повлекшее многочисленные опалы, смену лиц на государственных и придворных должностях, отдаление Павла I от Марии Федоровны и Е. И Нелидовой, выдвижение «дамы сердца» А. П. Лопухиной, только приблизили мартовскую развязку 1801 г.

Для большинства екатерининских выдвиженцев само вступление на престол непредсказуемого императора воспринималось как стихийное бедствие. Не многие из дворян нашли мужество признать значение царствования Павла I. В изображении Д. П. Рунича Павел I чуть ли не образец государя: «Клевета ничего не щадила, чтобы очернить нравственный характер Павла I. Названия тирана, сумасброда, сумасшедшего были ему расточаемы до и после смерти… Он был строг, но справедлив; жесток, но всегда великодушен и щедр. И если он был жертвой заговора, этот заговор не был делом какого-нибудь Катона из Утики и еще меньше следствием народного голоса: во всякой стране найдутся Равельяки!» Другой современник, А. М. Тургенев, признает, что в провинции были и положительные перемены: «Здесь, кстати сказать, что с начала вступления Павла Петровича на трон в кабаках не подталкивали, в лавках не обвешивали и в судах не брали взяток. Все боялись кнута». И он же добавлял: «Народ восхищался, одобрял, восхвалял все злодеяния Павла над дворянами свершившиеся». Немецкий писатель Август Коцебу, в то время состоявший при русском дворе, пишет о радости столичного офицерства и чиновников после переворота: «Все это (радость в обществе. – А. В.), однако, не касалось лиц низшего сословия и редко касалось частных лиц, не занимавших никакой должности. Только лица, находившиеся на службе, какого бы звания они ни были, постоянно чувствовали над собой угрозу наказания. Народ был счастлив. Его никто не притеснял… Из 36 миллионов людей, по крайней мере, 33 миллиона имел повод благословлять императора, хотя и не все сознавали это». Народ, как всегда, безмолвствовал.

Новый облик двора, сложившийся в значительной степени при Павле I, сохранился в последующие два царствования. Но личность императора накладывала свой отпечаток на императорский двор в каждое из царствований. Графиня В. Н. Головина, рассказывая о преувеличенной склонности к приемам Павла I, отмечает, что его сын Александр в этом отношении является антиподом [19] .

Великий князь Александр Павлович с удовольствием носил партикулярный костюм, что восходило скорее к традициям екатерининской эпохи, но в то же время отражало и новое поветрие высшего света – англоманию. Вспоминаются пушкинское «как денди лондонский одет», многочисленные бонны (ирландки, шотландки, иногда и англичанки), прибывавшие в Санкт-Петербург учить детей аристократов английскому языку, чаепитие на английский лад… Его супруга Елизавета Алексеевна писала в одном из писем матери: «Он любит все английское, сам одевается в соответствии с английской модой, туфли с большим вырезом, английский фрак и т. д.» [20] Александр – это щеголь и франт. Опять же вспоминается фраза из эпиграммы А. С. Пушкина: «плешивый щеголь, враг труда». Это не совсем так, даже совсем не так – насчет императорской лени, но лысина у всех сыновей Павла I (так же как и у него самого) была родовым признаком, хотя его младшие сыновья – Николай и Михаил – париков уже не носили. После вступления Александра I на престол тут же исчезли парики и пудра, поколенные кюлоты и другие детали костюма и внешнего вида старого французского дворянства. Обстоятельства вступления Александра Павловича на престол (не отцеубийца, но сын, который не предотвратил убийство отца) наложили отпечаток на всю придворную жизнь первой четверти XIX в. Александр замкнут и одинок и старается вести жизнь вдали от большого общества.

Через несколько часов после убийства Павла в Михайловском замке Александр I, а вслед за ним и другие члены императорской семьи переехали вновь в Зимний дворец. В манифесте о восшествии на престол смерть отца была приписана апоплексическому удару (напомним, что причиной кончины Петра III были объявлены «геморроидальные колики»). В манифесте было заявлено, что он принимает на себя «обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия…» [21] После церемонии коронации в Москве 15 сентября 1801 г. Александр I торопится вернуться в Санкт-Петербург.

Его быт прост и непритязателен, он мало заботится об удобствах в дороге, не считаясь с интересами спутников. Нужно вспомнить, что строительство дороги между Санкт-Петербургом и Москвой начнется позднее и полностью завершится только к 1833 г. Тогда же на столбовой дороге лежали бревна, посыпанные песком. Вот письмо Елизаветы Алексеевны к матери о возвращении в столицу от 21 октября (2 ноября) 1801 г.: «.. Мы приехали сюда в субботу вечером после тяжелого путешествия, от которого я еще не пришла в себя: дороги и погода были ужасными! Во что бы то ни стало император желал прибыть на пятый день, так что первые две ночи мы отдыхали несколько часов либо на стульях, либо на земле, кровати привезли только под утро; единственно спокойной была третья ночь, а четвертую мы провели в пути, на колесах. Это было утомительно… Мы бывали счастливы, если могли поменять белье… Сейчас, когда я меняю блузку, чищу зубы, а главное, когда завтракаю – радуюсь, потому что этими тремя вещами приходилось по большей части пренебрегать в дороге за неимением необходимых принадлежностей. Княжна Шаховская (Наталья Шаховская, фрейлина, будущая Голицына. – А. В.) оказалась верным компаньоном в наших бедствиях; она лежала на земле и воздерживалась от пищи вместе с нами…» [22]

В жизни императорской четы почти нет выходов в театр или пышных придворных развлечений, столь памятных многим по екатерининскому царствованию. Через месяц в другом письме, от 3 (15) декабря 1801 г., императрица доверительно пишет о повседневной жизни в стенах Зимнего дворца: «…Наши дни текут по тому же распорядку, что и на Каменном острове (Каменноостровский дворец считался летней резиденцией; только при Николае I Каменный остров был включен в городскую черту. – А. В.). С той разницей, что гуляю я теперь в час дня; около трех часов дня мы обедаем. Окружение все то же, иногда присоединяется кто-то еще, среди них главные адъютанты, которые не обедают за городом. Бывает, после обеда Император спит. По воскресеньям император приглашает по очереди кого-либо из первых лиц. Иногда по вечерам я принимаю дам. Среди тех, кто ужинает, графиня Строганова, мадам Апраксина, графиня Толстая – жена маршала, и редко графиня Радзивилл. Я порой наношу визиты, а чаще провожу вечера совсем одна со своей сестрой Амелией [23] . Император ложится спать ровно в 10 часов. Обычно он направляет ко мне "любителей поужинать перед сном", усаживает нас за стол и удаляется. После ужина я возвращаюсь к себе и тогда остаюсь с Амелией и княжной Шаховской до момента, когда мне пора раздеваться ко сну. Иногда мы болтаем или музицируем, либо вместе, либо поочередно, а часто, как, например, сейчас, моя сестра и княжна сидят каждая со своей книгой, а я в стороне – занимаюсь тем, что считаю необходимым. Единственное разнообразие в нашем образе жизни происходит, когда, время от времени, обычно один раз в неделю, мы обедаем у Императрицы, а она – у нас» [24] . В этом же письме впервые упоминается известная Мария Антоновна Нарышкина…

Тильзитские соглашения 1807 г. также не способствовали балам и празднествам. А после окончания наполеоновских войн победитель Александр уходит в религиозные искания. Бывший «молодой друг» Александра I (разочаровавшийся в императоре после того, как не был назначен наместником в Польше) Адам Чарторыйский писал в 1821 г.: «Та же мрачная идея, что своим согласием на переворот он способствовал смерти отца, в последние годы снова завладела им, вызвала отвращение к жизни и повергла в мистицизм, близкий к ханжеству» [25] .

Это было особенно заметно по сравнению с отсутствием религиозности у императора в довоенный период. Интересны свидетельства Жозефа де Местра, французского публициста, близкого к Александру I, посланника сардинского короля в России с 1802 г. В предвоенных заметках он написал: «Раньше архиереев приглашали отобедать, теперь такого не случается. Одним словом, наблюдается всеобщее тяготение (особенно со стороны двора), чтобы совсем покончить с религией» [26] . Позднее он отметил, что у Александра Павловича «до 1812 года нельзя было заметить признаков христианских убеждений» [27] . В юности безбородый протоиерей Самборский, много лет прослуживший в русском посольстве в Лондоне, учил Александра Павловича основам православия, но не более. Обращение к вере – духовному стержню, судя по всему, произошло во время нашествия Наполеона в Россию, которое было воспринято императором как наказание и одновременно искупление греха отцеубийства. Позднее, в 1818 г., Александр I в Пруссии говорил местному епископу: «Пожар Москвы осветил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал» [28] .

Одним из тех, кто оказал большое влияние на императора в религиозной сфере, был знакомый ему с юности любимец императора князь А. Н. Голицын. 21 октября 1803 г. он неожиданно был назначен обер-прокурором Святейшего Синода, стал главным проводником религиозной политики императора. Можно сказать, что религиозные взгляды Александра I находились в поле учения «внутренней церкви», распространившегося в Европе в конце XVIII в. В его центре находилось убеждение, что для единения человека с Богом важна внутренняя вера, а все внешние религиозные признаки той или иной конфессии значения не имеют. Христиане – все, кто верует во Христа, и неважно, кто как молится Богу.

Обратившись к религии, Александр I живет уединенно (связь с М. А. Нарышкиной прервалась, сближения с Елизаветой не произошло). В Санкт-Петербурге он пребывает в Каменноостровском дворце, в тот время как его супруга обживает Таврический дворец. Они редко появляются вдвоем, только на официальных и семейных торжествах, таких как свадьба великого князя Николая Павловича и Александры Федоровны в 1817 г. Живет замкнуто Александр I и в свой любимой загородной резиденции – Царском Селе.

София Шуазель-Гуфье (в дореволюционном издании ее мемуаров Шуазель-Гуффье), урожденная графиня Тизенгаузен, бывшая фрейлина в начале царствования Александра I, в 1824 г. ищет встречи с императором в Царском Селе, чтобы похлопотать о месте флигель-адъютанта в императорской свите для своего сына. Она пишет: «Я прошла мимо дворца, громадного здания в старом французском стиле, разукрашенного статуями и позолотой, куполами и пр. Дворец этот показался мне пустынным; одни лишь часовые стояли на посту во дворе. Уединение, в котором жил государь, внушило мне мрачные мысли… Быть может, я не получу и стакана воды в этом дворце, негостеприимном, как все обиталища великих мира сего… Так я дошла до Китайского города, как называют построенные в китайском вкусе хорошенькие домики, числом около двадцати, где живут адъютанты его величества. У каждого из них свой особый дом, конюшня, погреб и свой сад. В средине этого небольшого городка, расположенного в форме звезды, находится окруженная тополями круглая беседка, где г.г. адъютанты собираются на балы и концерты…» [29] Она встретила императора на прогулке в парке… Интересно другое: царь сам по себе, а его свита – сама по себе…

Остались позади «дней Александровых прекрасное начало…» и даже последующие колебания правительственного курса между либерализмом и консерватизмом… После 1820 г. и новой революционной волны в Европе Александр I везде видит происки «всемирного заговора» революционеров. В 1822 г. запрещены все тайные общества. От служащих берут подписку о неучастии в них, а император пишет записку «О пагубности духа либерализма». Он готовит разгром дворянской конспирации – будущих декабристов (не успел, завершил Николай I). Он много ездит по Европе и по России, оправляясь в путь обычно ранней осенью.

В период наполеоновских войн начала XIX в. при склонности Александра I к личному уединению двор стал более замкнутым общественным институтом. Русская придворная жизнь хотя и не несла уже такого живописного колорита, как на сказочных празднествах времен Великой Екатерины, но по-прежнему отличалась блеском и великолепием. Для представительства при дворе требовалось немало средств. Хранителем придворного этикета, блеска и великолепия была вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее приемы заменяли «большому свету» общение с малодоступным Александром I.

Пользуясь благосклонностью Александра, она располагала годовым доходом в один миллион рублей. Ее личный двор затмевает императорский; она выезжает в карете, запряженной шестеркой лошадей, в сопровождении гусар и пажей, присутствует на церемониях в военном мундире, украшенном орденской лентой. Ее приемы торжественны и помпезны. Французский генерал А. Савари, прибывший в Санкт-Петербург после Тильзитского договора 1807 г., посылает во Францию донесение: «Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью… Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать» [30] . Еще одним увлечением Grand Maman был театр. Спектакли давались в Павловске обычно по воскресеньям, а в Петербурге – по четвергам. В письме от 13 (25) ноября 1808 г. императрица Елизавета Алексеевна заметила: «Спектакли, которые Императрица давала по четвергам прошлой зимой, возобновились. На них я чувствую себя лучше, чем на балах…»

Прибывшая в Россию в мае 1825 г. из Лондона супруга российского посла X. А. Ливена (сама по себе «женщина-дипломат» и сестра А. X. Бенкендорфа) Дарья Христофоровна Ливен зафиксировала свои впечатления о русском дворе в «Политических воспоминаниях о союзе с Англией». Окунувшись в Павловске в «водоворот праздников, представлений и удовольствий», она сообщала: «У Марии Федоровны собиралась вся императорская семья, кроме самого императора; у нее я встретила даже принцессу Оранскую, к тому времени королеву Голландии и герцогиню Веймарскую. Министры, элита петербургского общества собиралась у императрицы по вечерам». Графиня также отметила, что после 13 лет отсутствия «вновь обрела привычки моей юности, материнскую доброту императрицы и даже этот невыносимый придворный этикет, прежнюю рутину куртизанства». Она отмечает прежнее раболепие придворного общества: «Я видела это зрелище прежде, но я не думала о нем; сегодня же оно меня поразило и позабавило. Эти занятия пустыми делами; эта важность, которая придается мелочам; эта манера каждого русского спешить, чтобы потом долго ждать, это абсолютное самоуничижение и подобострастность к персоне суверена. Все это разительно отличалось от страны, откуда я приехала». Графиня Ливен явно пишет для иностранцев, уже со стороны наблюдая за придворной суетой. На них рассчитано упоминание о Царском Селе с замечанием о том, что оно «достойно нашего царствования, как Версаль был достоин царствования Людовика XIV» [31] .

Следует пояснить, что «королева Голландии» – это дочь Марии Федоровны Анна Павловна, в то время принцесса Оранская, которая станет королевой Голландии в 1840 г., но в объединенном тогда с Бельгией королевстве Нидерланды (1815–1830 гг.) существовала провинция Голландия, королевой которой она считалась и ранее. Дарья Ливен не допустила ошибки, назвав ее королевой не нидерландской, а голландской. Она вместе с мужем (будущим голландским королем Вильгельмом II) приехала в Петербург в сентябре 1824 г. и задержалась до лета 1825 г., покинув Петербург почти одновременно с сестрой Марией Павловной, герцогиней (с 1828 г. – великой герцогиней) Саксен-Веймарской и Эйзенахской.

Аккредитованный в Санкт-Петербурге в ноябре 1824 г. полномочный посланник Испании Хуан Мигель Паэс де ла Кадена застал последний год царствования Александра I и воцарение Николая I. В 1826 г. он присутствовал на коронации Николая I и в числе других дипломатов получил тогда золотую коронационную медаль. Русский двор ошеломил испанского посланника своим великолепием. В одном из более поздних донесений в Мадрид, сохранившихся в архиве Министерства иностранных дел Испании, от 9 августа 1828 г., он писал: «Таковым был тогда, в тот день, когда я прибыл, этот блестящий двор и с небольшими изменениями продолжал оставаться таким впоследствии, в высшей степени пышным и блестящим, а о его высшем обществе с точки зрения роскоши и взыскательности мне нелегко было бы дать точное представление… На троне находится молодая императрица, исполненная грации, изящества, привлекательности, наделенная красотой и элегантностью, которой нравятся балы и ассамблеи, театры и другие увеселения и бесконечные развлечения, которым ее Августейший Супруг, доставляющий ей удовольствия и радость, покровительствует во всех отношениях и в наивысшей мере; следствием является то, что лица при этом богатом дворе испытывают его большое влияние и стремятся к блеску и великолепию, с которым ни один другой [двор] не может соперничать. Кроме того, с достопамятного времени коронования в Москве, когда вся Европа стремилась окружить самой изысканной помпой и высоким почтением августейший трон этого монарха, последовали великолепные празднества, возможно, ранее никогда не виданные, на которых соперничали в блеске и великолепии. Представители высоких правителей, наряду с самим этим двором, сохранили тенденцию к пышной и роскошной избыточности, которая, несомненно, получила тогда большой импульс; и по указанным мотивами ввиду процветающего благосостояния этой империи, впоследствии ее следовало поддерживать. Прежде чем закончить… я хотел бы добавить в доказательство некоторые убеждающие [аргументы]; среди прочего достаточно упомянуть, что только ремонты, сделанные с тех пор, и увеличенное убранство квартир Их Величеств, правящей императрицы и императрицы-матери, где обновлены мебель, малахитовые камины, статуи, зеркала и т. д., обошлись в четыре миллиона рублей» [32] . Действительно, трудами архитектора К. И. Росси и О. Монферрана были созданы новые интерьеры. Северо-западный так называемый ризалит Зимнего двора становится отныне зоной личных покоев императорской семьи; обновляется и половина (личные апартаменты) императрицы Марии Федоровны, выходившая на Дворцовую площадь.

Обычно отмечают, что Николай I после подавления восстания декабристов сделал акцент на чиновной бюрократии. Рассматривая императорский двор «как олицетворение нации», Р. Уортман писал: «Если плац-парад отождествлял императорскую фамилию с вооруженными силами и, шире, с нацией, то двор Николая демонстрировал связь фамилии с русским чиновничеством» [33] . Но дело было не только в дворянской антипатии Николая Павловича, а в указанной выше тенденции «новых монархов» делать ставку на просвещенную бюрократию и наметившийся отход от фаворитизма в придворном обществе.

Сужение социальных функций двора было отмечено в первом обзоре общественного мнения, подготовленного III Отделением Собственной Его Императорского Величества (СЕИВ) Канцелярии за 1827 г.: «Двор, т. е. круг людей, из коих собственно и составляется придворное общество, или люди, состоящие на службе при дворе, делятся на две группы. Одни проявляют особую привязанность к ныне царствующим августейшим особам и являются сторонниками принятого в настоящее время этикета, другие предпочитают старый порядок и проявляют больше преданности по отношению к императрице-матери… В обществе эта партия именуется Гатчинским двором… Во времена императрицы Екатерины II люди, занимавшие придворные должности, имели большой вес в глазах общества и пр. […] Теперь дело обстоит совершенно иначе. Придворные образуют отдельную секту, отношения их ограничиваются их кругом, в котором и сосредоточиваются взаимные интересы. Большая часть царедворцев, однако, очень довольна устраиваемыми при дворе увеселениями и любезным обхождением царствующих императора и императрицы в качестве хозяев дома» [34] . Над заголовком подлинника, написанного на французском языке, была сделана надпись по-русски: «Его Величество изволил читать». В левом верхнем углу Николай I поставил знак рассмотрения (./.). Слова, набранные курсивом, были написаны в тексте по-русски, а слово «двор» было подчеркнуто Николаем I.

Все познается в сравнении. Даже в этот период иностранные гости отмечали более высокий статус двора в России по сравнению с европейскими монархиями. «В России, – писал маркиз де Кюстин, – двор – реальная сила, в других же державах даже самая блестящая придворная жизнь – не более чем театральное представление» [35] . Впрочем, некоторая нарочитая театральность, связанная с придворным церемониалом и скрывающая духовную пустоту двора, все-таки оставалась. Писатель Н. С. Лесков в неоконченном романе «Чертовы куклы» так писал о своем герое – художнике Фебуфисе (прототип – Карл Брюллов): «Участие в придворной жизни его не тяготило: сначала это ему было любопытно само по себе, а потом стало интересно и начало втягивать как бы в пучину… Еще позже это стало ему нравиться… Как никак, но это была жизнь: здесь все-таки шла беспрестанная борьба, и кипели страсти, и шевелились умы, созидавшие планы интриг. Все это похоже на игру живыми шашками и при пустоте жизни делает интерес. Фебуфис стал чувствовать этот интерес» [36] . О неискренности дворцовых завсегдатаев упоминали многие. В одном из писем к П. А. Вяземскому А. С. Пушкин писал в 1828 г.: «…Был я у Жуковского. Он принимает в тебе живое, горячее участие, Арзамасское, не придворное» [37] . Кроме В. А. Жуковского, имевшего доступ ко двору в качестве наставника, были другие представители дружеского литературного кружка «Арзамас» карамзинской направленности, достигшие министерских постов, – Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков и С. С. Уваров, но роль этих «просвещенных бюрократов» была при дворе незначительной.

Неслучайно атмосфера двора многим казалась удушливой. Двор был местом, где скрещивались честолюбивые устремления царедворцев различных рангов. «Итак, я, наконец, вдохнул воздух двора! – писал маркиз де Кюстин. – …Всюду, где есть двор и общество, люди расчетливы, но нигде расчетливость не носит такого неприкрытого характера. Российская империя – огромная театральная зала, где из всякой ложи видно, что творится за кулисами» [38] .

Тремя годами раньше новоиспеченный камер-юнкер А. С. Пушкин в письме к жене от 11 июня 1834 г. написал проще и понятнее: «На Того (царя. – А. В.) я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем, а живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром, что gentleman. Ух кабы удрать на чистый воздух» [39] . Как отметил, комментируя эту эскападу, историк Р. Г. Скрынников, «письмо было написано не без дальней цели. Наталья рвалась в столицу, где ее ждали балы и успех. Пушкин старался внушить жене, что двор со всем его блеском и роскошью – настоящий нужник» [40] . Мы не знаем, что думала в тот момент Наталья Николаевна, но знаем ее отношение ко двору после второго замужества. Она писала тогда П. П. Ланскому: «Втираться в придворные интимные круги – ты знаешь мое к тому отвращение… Я нахожу, что мы должны появляться при дворе, только когда получаем на то приказание… Я всегда придерживалась этого принципа» [41] .

В целом придворные представляли особую сословно-корпоративную и профессиональную общность, и хотя наибольшую долю придворных составляли представители русского дворянства, явных русских «националистических» предпочтений в царствование Александра I при дворе не наблюдалось. При Николае I в окружении августейшей фамилии было много остзейских немцев, что вызывало определенное раздражение у русского дворянства. Тем не менее национально-культурная специфика состава придворных лиц хотя и придавала двору своеобразие, но по характеру он оставался «русским».

Современники и вслед за ними и историки отмечают и такую неприглядную черту, как «холопство зимнедворцев», что вызвало гневную отповедь М. Ю. Лермонтова. Впрочем, это касалось государя при его жизни и могуществе. Покойный государь, как правило, не вызывал у придворных глубоких эмоций. 19 февраля 1826 г. по случаю памятной церемонии принятия полками мундиров Александра I взводы от соответствующих полков были выстроены у Салтыковского подъезда Зимнего дворца, затем на полковых дворах была объявлена панихида. В донесении полиции по поводу этой церемонии сказано: «Во дворце к чести в нем по обязанности бывших замечена не только грусть, но и самые слезы; равнодушнее всех были придворные» [42] .

Важнейшим преимуществом придворных чинов считалась возможность постоянно и тесно общаться с представителями царствующего дома. Близость к трону позволяла им реализовывать свои интересы и притязать на многое, что после восстания декабристов привело к определенному дистанцированию царя и аристократии и опоре Николая I на остзейских немцев. Неслучайно в духовном завещании Николая I особо упомянуты В. Ф. Адлерберг и его сестра Ю. Ф. Баранова, получившие «пенсионы и по 15 тыс. руб. сер.». Маркиз де Кюстин посвятил этой мысли немало строк: «У царских придворных нет никаких признанных, обеспеченных прав, это верно; однако в борьбе против своих повелителей они неизменно берут верх благодаря традициям, сложившимся в этой стране; открыто противостоять притязаниям этих людей, высказывать на протяжении длительного уже царствования то же мужество перед лицом лицемерных друзей, какое явил он перед лицом взбунтовавшихся солдат, есть, бесспорно, деяние превосходнейшего государя; это борьба повелителя одновременно против свирепых рабов и надменных придворных – красивое зрелище: император Николай оправдывает надежды, зародившиеся в день его восхождения на престол; а это дорогого стоит – ведь ни один государь не наследовал власти в более критических обстоятельствах, никто не встречал опасности столь неминуемой с большей решимостью и большим величием духа!» [43]

Самое парадоксальное, что большинство членов императорской семьи также ненавидели двор и связанные с ним оковы этикета. Вспоминая свои первые месяцы после бракосочетания, будущая императрица Александра Федоровна писала о себе и Николае Павловиче: «Мы наслаждались нашей независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни добра была к нам Maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, и мы оба ненавидели то, что называется Двором» [44] . Ну как тут не вспомнить об афоризме Жана де Лабрюйера: «Если смотреть на королевский двор с точки зрения жителей провинции, он представляет собою изумительное зрелище. Стоит познакомиться с ним – и он теряет свое очарование, как картина, когда к ней подходишь слишком близко» [45] . Маркиз де Кюстин воспринял русский двор как театр: «Чем больше я узнаю двор, тем более сострадаю судьбе человека, вынужденного им править, в особенности, если это двор русский, напоминающий мне театр, где актеры всю жизнь участвуют в генеральной репетиции. Ни один из них не знает своей роли, и день премьеры не наступает никогда, потому что директор театра никогда не бывает доволен игрой своих подопечных. Таким образом, все, и актеры, и директор, растрачивают свою жизнь на бесконечные поправки и усовершенствования светской комедии под названием "Северная цивилизация". Если даже видеть это представление тяжело, то каково же в нем участвовать!» [46]

Хорошо знавший двор камергер и поэт Ф. Тютчев в одном из более поздних писем к жене в мае 1857 г. назвал собравшихся во дворце «безмозглой толпой». Несколькими годами ранее, накануне объявления войны с Турцией, 3 октября 1853 г., он отметил полное равнодушие великосветского общества к судьбе страны. «Ах, в какой странной среде я живу! – писал он 3 октября 1853 г. – Бьюсь об заклад, что в день страшного суда в Петербурге найдутся люди, делающие вид, что не подозревают этого… Здесь, то есть во дворцах, разумеется, безалаберность, равнодушие, застой в умах прямо феноменальны» [47] .

Императорский двор функционировал в условиях царствований, которые различались характером политических режимов. Это не могло не наложить отпечаток на роль двора в обществе. Двор первой четверти XIX в., отвечая идеалу политики умеренного либерализма Александра I, функционировал в русле «екатерининской традиции», ориентированной на идеалы Просвещения, в то время как двор Николая I в духе патернализма, нашедшего свое воплощение, в частности, в «теории официальной народности», ориентировался на традиционализм, самобытность.

Как же был устроен двор? Под императорским двором (кроме большого двора существовало также несколько малых дворов отдельных представителей императорской фамилии) обычно понимаются императорская резиденция и три группы лиц: придворные чины, придворные кавалеры (лица, имеющие придворные звания) и придворные дамы (дамы и девицы, имевшие особые «дамские» придворные звания). При дворе также находилось большое количество мелких чиновников и служителей, которые не входили в состав двора (в середине XIX в. в Зимнем дворце проживало около 2 тыс. человек).

Управление императорским двором и его сложным хозяйством осуществлялось придворной конторой. В соответствии со штатом 1841 г. она ведала содержанием императорских дворцов, парков, садов, придворным штатом, устройством придворных церемоний, продовольствием императорской семьи. Позднее, в 1883 г., контора была преобразована в главное дворцовое управление, просуществовавшее до 1891 г. гофмаршальская часть (с 1891 г. самостоятельная структура) была важнейшей частью придворного ведомства; она ведала довольствием двора, в том числе императорской семьи, организацией празднеств и церемоний. Сначала (1796 г.) были три класса столов, потом, при Николае I, число их увеличилось до 6. К первому классу относился стол гофмаршальский или кавалерский – для дежурных кавалеров и гостей двора.

Обер-гофмейстер ( gofmeister , букв. – управляющий двором) заведовал придворным штатом и финансами двора. Ему подчинялись два гофмейстера и придворная канцелярия с потребным числом служителей. В функции канцелярии входило: 1) прием денег по расписанию государственного казначея; 2) отпуск сумм на содержание двора; 3) «приготовление припасов, материалов и прочего, что подрядами делаться должно»; 4) получение годовых счетов всех расходов; 5) хранение сервизов и прочих вещей двора.

Но обер-гофмаршал (чин II класса; от нем. ober , нем. Hof — двор и marschall – в средневековой Франции эта придворная должность называлась marechal ) в рассматриваемый период имел несомненное преимущество над обер-гофмейстером (тоже чин II класса).

Комплект форменной одежды придворных кавалеров. 1855 г.

Весьма характерна история, рассказанная лицейским сокурсником А. С. Пушкина, государственным секретарем бароном М. А. Корфом, чей дневник (в 14 томах, из которых издано два тома) и более краткие «Записки» являются одним из компетентных источников сведений о придворной жизни. Барон М. А. Корф 8 ноября 1838 г. записал в своем дневнике: «Сегодня пришла сюда неожиданно весть о смерти Кирилла Александровича Нарышкина. Рожденный, и воспитанный, и служивший всегда при дворе, он в последнее время был обер-гофмаршалом, но в прошлое Светлое воскресенье во время отсутствия его по болезни за границею переименован в обер-гофмейстеры…» Через 8 дней, 17 ноября, М. А. Корф уточнил, что смерть наступила по другому поводу, но по той же причине неуравновешенного характера. На Нарышкина сильно повлияла внезапная смерть его камердинера-француза. Здоровье его ухудшилось; однажды он заснул и не проснулся. В связи с его кончиной М. А. Корф сожалел только, что «…на эту зиму она закрывает у нас два прекрасных дома: один сына его, женатого на княжне Долгорукой, и другой – обер-церемониймейстера гр. Воронцова, женатого на дочери покойного…» [48]

Кредиты на содержание двора шли из трех главных источников: общего бюджета государства – казны, а также независимых от государства уделов и средств Кабинета Его Императорского Величества. Департамент уделов, образованный при Павле I в 1797 г., осуществлял управление удельными имениями и крестьянами (бывшими дворцовыми), доходы с которых предназначались на производство выплат членам императорской фамилии (великим князьям и княжнам).

Для управления пригородными дворцами и парками при Павле I (1797 г.) были образованы дворцовые управления – Царскосельское, Петергофское, Стрельнинское, Гатчинское, Ораниенбаумское, Павловское.

Дворцовыми конюшнями заведовала Конюшенная канцелярия, преобразованная в 1786 г. в Придворную конюшенную контору, а в 1891 г. – в Придворную конюшенную часть. Императорская охота находилась в ведении Обер-егермейстерской канцелярии, преобразованной в 1796 г. в Егермейстерскую контору, а в 1882 г. названной Императорской охотой. В конце XIX – начале XX в. Главная царская охота находилась в Беловежской пуще, ставшей в 1888 г. личной собственностью государя. В 1858 г. из Министерства иностранных дел в придворное ведомство была передана Экспедиция церемониальных дел, переименованная в 1902 г. в Церемониальную часть. Созданный в 1797 г. Капитул императорских орденов был включен в 1842 г. в состав Министерства Императорского двора, созданного 22 августа 1826 г. Почти все царствование Николая I его возглавлял (1826–1852) князь Петр Михайлович Волконский, с 1834 г. – светлейший князь, с 1850 г. – генерал-фельдмаршал, а с 1801 г. – генерал-адъютант.

Он ежедневно встречался с Николаем Павловичем, который его весьма ценил. П. М. Волконский стал первым сановником, чей 50-летний юбилей службы в офицерских чинах (вместе с председателем Государственного совета И. В. Васильчиковым) был торжественно отмечен при Императорском дворе. Традиция отмечать юбилеи службы только зарождалась в России, и с середины 30-х гг. XIX в. праздновалось 50-летие некоторых профессоров и врачей [49] .

«По случаю простуды императрицы, – записал в дневнике 2 января 1843 г. М. А. Корф, – вчерашний новогодний выход был внезапно отменен, но зато мы были свидетелями и действующими лицами в другом театральном зрелище. Вчера же, 1 января 1843 г., был пятидесятилетний юбилей службы в офицерских чинах двух государственных сановников:.. П. М. Волконского и князя Васильчикова…» В связи с тем, что квартира П. М. Волконского при Зимнем дворце была не очень большая, «приветствие ему делалось от Гвардейского корпуса в Белой зале, а от высших особ – в комнате Петра Великого. Государь сам привел его туда, прежде чем ехать к Васильчикову. У него тоже был почетный караул от Белозерского пехотного полка, которым он некогда командовал, и полк этот тоже назван полком "Князя Волконского"» [50]

После П. М. Волконского министрами Императорского двора были В. Ф. Адлерберг (1852–1870), его сын А. В. Адлерберг (1870–1881), И. И. Воронцов-Дашков (1881–1897), В. Б. Фредерикс (1897–1917). С 1826 г. должности министра Императорского двора и министра Департамента уделов были совмещены, а непосредственное руководство ими возложено на вице-президента Департамента уделов (с 1840 г. – товарища министра). Первый год царствования Николая I временным управляющим Департаментом уделов был князь А. Н. Голицын. С 1828 г. вице-президентом, а с 1840 г. товарищем министра был Лев Алексеевич Перовский (с 1855 г. – граф). После кончины в 1852 г. П. М. Волконского, чтобы предотвратить назревавший конфликт двух своих любимцев (Л. А. Перовского и друга юности Николая Павловича В. Ф. Адлерберга), Николай I разделил Министерство Императорского двора и уделов. Были образованы Министерство уделов во главе с Л. А. Перовским и Министерство Императорского двора во главе с В. Ф. Адлербергом. После смерти Перовского указом Александра II от 24 ноября 1856 г. Министерство уделов было упразднено, а его структуры вновь вошли в состав Министерства Императорского двора и уделов. С 1893 г. объединенное министерство стало называться Министерством Императорского двора и уделов.

В 1852 г. Л. А. Перовский одновременно был назначен управляющим Кабинетом Его Императорского Величества. Созданный как личная канцелярия Петра I в 1704 г., Кабинет Его Императорского Величества постепенно трансформировался в хозяйственный орган, ведавший императорской «комнатной суммой» и «комнатной рухлядью».

Как уже отмечалось, царская семья (включая детей до совершеннолетия или замужества) содержалась за счет государственного казначейства и доходов Кабинета Его Императорского Величества. За счет Кабинета содержался также Императорский двор. Содержание императорского двора стоило громадных средств. При ближайших преемниках Петра I эти расходы составляли 20–25 % государственного бюджета. В середине XIX в. на двор уходило около 10 млн руб. в год, в том числе 3 млн руб. из доходов удельного ведомства и 7 млн руб. из государственного бюджета. Для сравнения: в Англии расходовалось 2,5 млн (в пересчете на рубли), а прусский двор «довольствовался доходами с удельных своих имений» [51] . Персональным источником финансирования императора и его семьи и был Кабинет Его Императорского Величества [52] .

В 1801–1810 гг. задача некоторой координации деятельности придворных учреждений, особенно во время отлучек Александра I за границу, возлагалась на Кабинет. В 1810 г., когда глава Кабинета Д. А. Гурьев был назначен министром финансов, эта функция была передана особо доверенному лицу императора князю А. Н. Голицыну, а в 1819 г. – начальнику Главного штаба князю П. М. Волконскому [53] . Его опыт был вновь востребован при Николае I.

С 1826 г. во главе Кабинета стоял министр императорского двора, который являлся его управляющим (до 1852 г. – князь П. М. Волконский, 1852–1856 гг. – Л. А. Перовский). Официально это было закреплено § 2 высочайше утвержденного устава Кабинета от 27 сентября 1827 г.: «Министр Императорского Двора есть вместе управляющий кабинетом» [54] . В 1852 г. Л. А. Перовский одновременно с заведованием Департаментом уделов был назначен управляющим Кабинетом Его Императорского Величества (1852–1856). В § 1 высочайше утвержденного устава Кабинета от 27 сентября 1827 г. отмечалось, что «кабинет заведует собственностью государя императора и распоряжается оною на основании именных высочайших указов и повелений» [55] . В Кабинете «присутствовали» вице-президент и три члена. В начале царствования Николая I должность вице-президента Придворной конторы и одновременно обер-гофмейстера вдовствующей императрицы Марии Федоровны занимал барон Петр Романович Альбедиль (1764–1830). С 1831 г. членом Кабинета, а с 1833 по 1842 г. вице-президентом Кабинета был князь Николай Сергеевич Гагарин, убитый лесничим, которого он ранее уволил со службы.

В структурном отношении Кабинет подразделялся на казначейство и пять отделений: первое, или Исполнительное, отделение включало общую канцелярскую часть, архив, регистратуру и секретную часть. Второе, или Камеральное, отделение «заведовало делами о золотых, бриллиантовых и других драгоценных вещах, вносимых в комнату Его Императорского Величества (далее – ЕИВ), или назначаемых для подарков, также и делами о мягкой рухляди (пушнине – А. В.)». Третье – «Счетное отделение; четвертое – Горное отделение; пятое – Хозяйственное отделение (прочие дела) [56] . Среди чиновников Кабинета в духовном завещании 1844 г. Николай I просил наследника «обратить внимание на верную и долговременную службу тайного советника Блока, пожаловав ему пенсию, равняющуюся содержанию, которое он получал» [57] . Впрочем, Николай Павлович пережил Блока более чем на семь лет [58] .

Кабинету подчинялись управления Колывано-Воскресенским и Нерчин-скими горнозаводскими производствами, императорскими фарфоровыми, стекольными, зеркальными заводами, гранильными и бумажной фабриками, шпалерной мануфактурой, рудниками и обширными лесными дачами.

В составе придворного ведомства в разное время находились также различные учреждения культуры, включая Императорский Эрмитаж, Академию художеств, Певческую капеллу, Театральное училище, Императорскую публичную библиотеку и т. д. Управлением императорскими театрами Санкт-Петербурга и Москвы занималась Дирекция императорских театров, основанная в 1746 г. и в конце XVIII – первой четверти XIX в. несколько раз менявшая свое название: Театральная дирекция (1786–1809), Дирекция театральная (1809–1819). В конце царствования Александра I, в 1825 г., были изданы новые инструкции по управлению Дирекцией под названием «Постановление и правила внутреннего управления императорской театральной дирекцией». Преобразования продолжались и при Николае I. Был создан Комитет управления императорскими санкт-петербургскими театрами (1827–1829), Дирекция императорских санкт-петербургских театров (1829–1842). В 1839 г. было разработано Положение об артистах императорских театров, а в 1842 г. учреждена общая Дирекция императорских театров для Москвы и Петербурга с подчинением Министерству императорского двора. Ведению Дирекции подлежали в разное время:

Большой (впоследствии Мариинский) и Малый театры, Эрмитажный, Каменноостровский, Александринский театры в Петербурге; Большой и Малый театры – в Москве. Директором императорских театров при Николае I длительное время, с 1833 по 1858 г. был действительный тайный советник (1846) Александр Михайлович Гедеонов (1791–1867), впоследствии обер-гофмейстер (1858) [59] . С 1842 г. ему также подчинялись московские театры. Его фавориткой была балерина Елена Ивановна Андриянова (Андреянова; 18167-1857), затем французская актриса Миля, с которой он в 1860-х гг. уехал в Париж.

К придворному военному штату в конце царствования Екатерины II относились также эскадроны лейб-гусаров и лейб-казаков (200 человек, в основном из донских казаков). Лейб-гусары сопровождали карету императрицы на прогулках в городе, а лейб-казаки – за городом. При дворе, ежедневно сменяясь, несли караул 6 лейб-гусаров с унтер-офицером. В 1827 г. для несения почетных караулов из выслуживших свой срок солдат и унтер-офицеров гвардии была сформирована рота дворцовых гренадеров.

Позднее, в 1894 г., было создано Управление дворцового коменданта, которое ведало дворцовой полицией. В 1905 г. под его началом находились Особый отдел, дворцовая охрана, отряд «подвижной охраны», агентура. Структура императорского двора и повседневная жизнь императорской семьи в предреволюционный период были проанализированы в книге Игоря Зимина [60] .

«Стоящие у трона»: придворные чины и звания

1837 год начался пистолетными выстрелами на дуэли А. С. Пушкина в январе и завершился в декабре пожаром Зимнего дворца. 7 февраля двадцатидвухлетний М. Ю. Лермонтов написал новую концовку быстро ставших знаменитыми стихов «На смерть поэта». Он не побоялся бросить вызов придворной черни и трону:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – все молчи!

Раздражение, вызванное его стихотворением в придворной среде, было велико. Уже 17 марта Лермонтов выехал из Петербурга по новому назначению в Нижегородский драгунский полк, на Кавказ.

Кто же были эти люди, «стоящие у трона»?

Как отмечают исследователи придворных чинов и званий (Н. Е. Волков, Л. Е. Шепелев, И. И. Несмеянова и др.) [61] / придворный штат был организацией чинов, лиц со званиями камергеров и камер-юнкеров и наиболее многочисленной группы – служителей. Ядро штата составляли «чины», то есть служебные разряды первых пяти классов по Табели о рангах. Так называемые первые чины двора приравнивались к гражданским чинам второго класса, а вторые – третьего класса. Кроме того, в число придворных входили специалисты, «состоявшие при особе» (воспитатели и наставники, учителя, лейб-медики и пр.), среди которых было немало известных деятелей культуры, науки. Придворные чины имели право на почетную форму обращения, полагавшуюся всем классным чинам и варьировавшуюся в зависимости от ранга.

Состав придворных чинов определялся Табелью о рангах, но не в основной части, а в особых дополнительных пунктах. Анализируя состав придворных чинов, включенных первоначально в Табель о рангах, дореволюционный историк Н. Е. Волков пришел к заключению, что «многие из них вовсе никогда не были жалованы, и даже определить, в чем состояли их обязанности, не представляется… возможным». Еще ранее появились чины придворных кавалеров – камергеров и камер-юнкеров, которые в петровское время были главными фигурами при дворе. После введения в действие Табели о рангах состоялись назначения в чины обер-гофмейстера, обер-шенка, обер-шталмейстера, обер-церемониймейстера, обер-маршала и гофмаршала, обер-камергера и гофмейстера (1727). 14 декабря 1727 г. Петр II утвердил первый придворный штат. В соответствии с ним назначались гофмейстер, восемь камергеров, семь камер-юнкеров, гофмаршал и шталмейстер [62] . Анна Иоанновна утвердила инструкцию обер-гофмар-шалу и придворный штат в составе обер-камергера, обер-гофмейстера, обер-гофмаршала и обер-шталмейстера [63] . В 1736 г. состоялось первое пожалование в чин обер-егермейстера (чин II класса). В 1743 г. были введены чины церемониймейстера и егермейстера.

В названии придворных чинов часто присутствуют немецкая частица «гоф» (нем. Hof – двор) и «обер» (нем. ober – старший).

Камергер (нем. Kammerherr букв. – комнатный господин) – первоначально придворный чин VI класса (до 1737 г.) и IV класса; после 1809 г. – старшее придворное звание для лиц, имевших чин IV–IX классов, а с 1850 г. – III и IV классов; обер-камергер – придворный чин II класса.

Гофмаршал – придворный чин III класса; обер-гофмаршал – придворный чин II класса.

Гофмейстер (нем. Gofmeister букв. – управляющий двором) – придворный чин III класса, обер-гофмейстер – придворный чин II класса.

Егермейстер (нем. Jagermeister – начальник охоты) – придворный чин III класса; обер-егермейстер – придворный чин II класса.

Церемониймейстер (нем. Zeremonienmeister букв. – начальник церемоний) – придворный чин V класса, наблюдавший за порядком дворцовых церемоний; обер-церемониймейстер – придворный чин сначала IV, потом III и II классов.

Хотя Павел Петрович решительно порвал со многими старыми традициями, он был последним императором, при дворе которого еще оставались шуты. О шуте Иванушке, который «был вовсе не глупым человеком», рассказывает князь П. П. Лопухин [64] . Он жил сначала в доме Воина Васильевича Нащокина (сына мемуариста), затем у П. В. Лопухина, а после переезда последнего в Петербург перешел к императору. Он имел свободный вход в кабинет государя.

В придворном штате 1796 г. чинов II класса полагалось по одному каждого наименования, чинов гофмейстера, гофмаршала, шталмейстера и церемониймейстера – по два, чинов егермейстера и обер-церемониймейстера – по одному, а камергеров – двенадцать. Чин камер-юнкера штатом не предусматривался, но по штатам 18 декабря 1801 г. этот чин появляется вновь. Численность камер-юнкеров устанавливалась в двенадцать человек [65] .

С конца XVIII в. придворные чины II и III классов стали именоваться первыми чинами двора, в отличие от вторых чинов двора, к которым относились чины камергера, камер-юнкеров и церемониймейстера. После того как камергеры и камер-юнкеры стали считаться не чинами, а придворными званиями (с 1809 г.), вторыми чинами двора стали называть придворные чины III класса [66] .

Таким образом, почти все придворные чины оказались в генеральских рангах (II–III классы), где право производства в чин зависело целиком от усмотрения императора. Из сказанного ясно, что дослужиться до придворного чина оказывалось возможным лишь по гражданской или военной службе. Впрочем, был и иной путь – пожалования его императором. Военные чины III класса и ниже считались старше гражданских (в том числе и придворных) одного с ними класса [67] .

Придворные чины более других категорий сохранили связь с предшествующими должностями. Обер-гофмаршал [68] приравнивался к дворецкому при дворе московских царей, обер-камергер – к постельничему, действительный камергер – к комнатному стольнику или спальнику, гофмейстер – к стряпчему, обер-шталмейстер (нем. Stallmeister) – к ясельничему, обер-егермейстер – к ловчему, обер-шенк – к кравчему, обер-мундшенк – к чашнику, мундшенк – к чарочнику, камер-юнкер – к комнатному дворянину.

Придворный штат в 1793 г., по сведениям И. Г. Георги, состоял из одного обер-камергера, 20 камергеров, 28 камер-юнкеров, обер-шенка (он подавал золотой кубок царю), обер-шталмейстера и шталмейстера, заведовавших конюшенной частью (шталмейстеры помогали садиться в карету, обер-шталмейстер следовал за ней верхом), обер-егермейстера (заведовавшего императорской охотой), обер-гофмаршала и гофмаршала (заведовавшего дворцовым хозяйством), обер-церемониймейстера и церемониймейстера, а также 8 генерал-адъютантов и 8 флигель-адъютантов.

Среди дам двора Ее Императорского Величества было: 9 статс-дам, камер-фрейлина, 18 придворных фрейлин и гофмейстерина над оными, 9 камер-юнгферов. Одновременно при Ее Императорском Высочестве (Марии Федоровне. – А. В .): 3 фрейлины, камер-фрау и камер-юнгфера. К придворному штату принадлежали также: духовник Ее Императорского Величества и 8 придворных священников, 3 лейб-медика, 5 придворных докторов, 2 лейб-хирурга, 11 гофхирургов и аптекарь. Сверх того 2 камер-фурьера, кофешенк (ответственный за подачу кофе и чая), камердинер, зильбервиартер (человек, ответственный за хранение придворного серебра), 3 надзирателя императорских садов, все в чине полковничьем, зильбердинер чина асессорского (человек, в обязанности которого входила чистка серебра), 11 комиссаров и 7 придворных садовников; также и пажеский корпус, состоящий из 60 юных дворян или около того. В придворной канцелярии или конторе присутствовали обер-гофмаршал и несколько членов.

По придворному штату Павла I в 1796 г. в ведении обер-камергера находилось 12 камергеров, 12 камер-пажей (не камер-юнкеров), а также 48 пажей, не входивших в штат. Пажами могли быть дети и внуки сановников первых трех классов, обычно воспитывавшиеся в Пажеском корпусе. Они сопровождали членов императорской фамилии на церемониях (иногда несли шлейфы платьев дам). С производством в офицеры пажи теряли свои звания. Придворный штат 1796 г. включал следующие дамские звания, названные в нем чинами: обер-гофмейстерина, гофмейстерина, 12 статс-дам и 12 фрейлин. Камер-фрейлины и камер-юнкеры штатом не предусматривались. В конце 1796 г. были укомплектованы и штаты великокняжеских дворов, при этом гофмейстеры были назначены в гофмаршалы, камергеры – в гофмаршалы и шталмейстеры. Кавалеры при этих дворах были определены классом ниже по сравнению с Большим двором. В 1801 г. комплект камергеров и камер-юнкеров был установлен в 12 человек, но к 1809 г. фактически первых числилось 76, а вторых – 70 человек.

В обязанности камергеров и камер-юнкеров входило ежедневное (по очереди) дежурство при императрицах и присутствие в табельные (праздничные) дни. В начале XIX в. наряду с придворными чинами появились придворные звания. За теми, кто имел придворные звания, утвердилось название придворных кавалеров. Указом от 3 апреля 1809 г. камергеры и камер-юнкеры перестали считаться чинами двора, отныне это было их придворное звание, которое не давало права на продвижение по служебной лестнице. Нововведение было встречено ропотом в аристократических кругах. В 1881 г. общее число камергеров и ка мер-юнкеров составляло 536, а в 1914 г. – 771 человек.

В 1826 г. Николай I установил комплект фрейлин в 36 человек. В 1834 г. снова появляется звание камер-фрейлин, которые имели более высокий ранг, приравниваясь к статс-дамам (о женском штате ниже). Камер-фрейлинами и фрейлинами могли быть лишь незамужние дамы, после замужества они отчислялись от двора, но сохраняли право представления императрице и посещения больших балов с мужьями, независимо от чина последних. Комплектные фрейлины получали приданое от двора.

Парадный наряд фрейлин великих княжон. 1834 г.

В 1856 г., в связи с коронацией Александра II, был введен чин обер-форшнейдера (следовал за блюдами и разрезал кушанья для императорской четы), чин II и III классов. При коронации Николая I упоминается просто форшнейдер (нем. Vorschneider – разрезатель). До середины XIX в. лиц, имевших придворные чины, было несколько десятков, в 1881 г. – 84, в 1898 г. – 163, в 1914 г. – 213 человек. В начале XX в. ко II классу по Табели о рангах относились обер-камергер, обер-гофмейстер, обер-гофмаршал, обер-шенк, обер-шталмейстер и обер-егермейстер; к III классу – гофмейстер, гофмаршал, шталмейстер, егермейстер, обер-церемониймейстер, IV – камергер, V – церемониймейстер и камер-юнкер, VI – камер-фурьер, IX – гоф-фурьер. Важнейшим преимуществом придворных чинов, по мнению современников, была возможность личного общения с лицами императорской фамилии.

Придворные чины распадались на два разряда. В первый входило (в 1908 г.) 15 лиц, именовавшихся: обер-гофмейстер, обер-гофмаршал, обер-егермейстер, обер-шенк… Второй класс насчитывал 134 персоны, и, кроме того, было 86 лиц «в звании», два обер-церемониймейстера, обер-форшнейдер, егермейстеры, гофмаршалы, директор Императорских театров, директор Эрмитажа, церемониймейстер (14 штатских и 14 «в звании»).

Кроме того, были лица, носившие придворные звании при Их Величествах и членах императорской фамилии, отдельную группу составляли генерал-адъютанты, свитские генералы и флигель-адъютанты – около 150 человек). Всего, по данным начальника канцелярии Министерства Императорского двора А. А. Мосолова, включая 260 дам разных рангов и 66 дам, удостоенных ордена Св. Екатерины, 1543 персоны.

Придворные (придворные чины и кавалеры, а также женский штат – статс-дамы и фрейлины) представляли собой особую сословно-корпоративную и профессиональную общность. Пиетет перед придворными чинами и званиями был велик. Нужно было быть Пушкиным, чтобы манкировать ими. Маркиз де Кюстин отметил: «…Старики и старухи так дорожат своими придворными должностями, что ездят ко двору до самой смерти!» [69]

Конечно, каждое царствование привносило что-то свое… Характеризуя придворное окружение Павла I, граф Ф. Г. Головкин писал: «С одной стороны, появились целая группа простоватых и ничтожных людей… "это гатчинцы"… С другой стороны, явилась группа стариков, в возрасте от 60 до 80 лет, одетых в старомодные кафтаны. Во главе этих стариков был Гудович, бывший близкий друг… Петра III» [70] . Он же пишет и об усилении при дворе «немецкой партии»: «При воцарении Павла эта партия опять вошла в силу, и нижеследующий список ее членов даст лучшее понятие о ней… Сама императрица, граф Пален, граф Панин, граф Петр Головкин, обер-егермейстер барон Кампенгаузен, барон Гревенитц, г-жа Ливен и др.» [71] Упоминал о «немецкой партии» при дворе и Ф. В. Ростопчин. В письме к С. Р. Воронцову он отмечал, что императору не дает покоя Мария Федоровна, «которая вмешивается в дела, суетится, сплетничает, окружает себя немцами и дозволяет негодяям себя обманывать…» [72]

В качестве примера «старика» из окружения Петра III, облагодетельствованного императором, можно назвать И. И. Шувалова, бывшего при Петре III директором Шляхетного сухопутного корпуса (с 1800 г. – Первый кадетский корпус). Известный деятель двух предшествовавших царствований по состоянию здоровья не мог быть на коронации Павла I. После смерти И. И. Шувалова, по свидетельству Ф. Н. Голицына, Павел Петрович, проезжая мимо его дома, с поклоном снял шляпу [73] . В то же время Павел I создал более жесткую структуру чинов двора, конструкция которого пережила царствование Александра I и приобрела окончательно сложившийся облик при Николае I.

Камергеры: «комнатные господа»

Чин камергера появился в России еще при Петре I. Особым знаком камергеров был «всемилостивейше жалуемый им ключ». Золотой декоративный ключ символизировал право камергера входить в императорские покои. Он был введен при Екатерине II в 1762 г. В XVIII в. золотой ключ с бантом голубого цвета прикреплялся на кафтане сзади и слева. Свои правила существовали при ношении ключа на фраке. Касьян Касьянов писал о Всеволоде Андреевиче Всеволожском (1769–1836): «Он был сначала камер-юнкером, а вскоре получил и камергерский ключ, какой (весь золотой), замечу мимоходом, в те времена носился пришпиленным к огромной розетке из голубой Андреевской ленты к одной из пуговиц фрака или мундира на талии, над левым карманным клапаном» [74] .

Официально образец камергерского ключа был утвержден только в 1834 г. Камергеры носили ключ на голубой ленте у левого карманного клапана мундира, а обер-камергеры – у правого карманного клапана, на золотых кистях. Обер-камергерам полагался ключ, «осыпанный бриллиантами». Камергерский ключ можно было носить и «при мундире другого гражданского ведомства». Именно о таком ключе идет речь в грибоедовском «Горе от ума»: «Покойник был почтенный камергер. С ключом и сыну ключ умел доставить» [75] . Изготовление ключа обходилось дорого: до 1801 г. за него из Кабинета выдавалось 500 руб.

По данным последнего придворного месяцеслова Екатерины II 1796 г., при дворе было 26 действительных камергеров и 27 камер-юнкеров. В камергеры обычно жаловали из камер-юнкеров. По указу 1775 г. жалованье выплачивалось только старшим 12 камергерам и 12 камер-юнкерам, налицо в действительной должности находящимся [76] .

Император Павел, вступив на престол, также не замедлил заняться придворным штатом и уже 30 декабря 1796 г. утвердил новый штат. Было установлено, что отныне ведению обер-камергера подлежат 12 камергеров, 12 камер-юнкеров (не назначались) и 48 пажей. Жалованье, выдаваемое камергерам, сохранилось в прежнем объеме по 1500 руб. в год. Всего за время Павла I пожаловано было в камергеры 58 человек, в камер-юнкеры – ни одного. При дворе не состояло ни одного камергера из тех, кто был пожалован покойной императрицей. Павел I требовал от придворных чинов настоящей службы. Он создал строгие правила, не разрешая отлучаться ночевать за город без величайшего на то разрешения (20 мая 1800 г.), и в то же время ограничивал их появление в загородных резиденциях даже на дежурствах без особого на то высочайшего повеления. Кроме того, 18 июня 1799 г. повелел даже сделать вычеты у камергеров из жалованья за время их болезни. Обыкновенно дежурили два камергера и в редких случаях – четыре. В июне 1800 г. была предусмотрена возможность получения действительными камергерами (IV класс) чина тайного советника (III класс); в этом случае придворный титул действительного камергера сохранялся как звание, но его обладатели освобождались от дежурств [77] .

По штату Александра I, утвержденному 18 декабря 1801 г., значилось 12 камергеров с жалованьем 1500 руб. в год, и 12 камер-юнкеров без жалованья. Он вернул на службу камергеров, уволенных при Павле I. После представления обер-камергера графа Шереметева, последовало распоряжение возвращенным на службу камергерам выплачивать жалованье при появлении вакансии. Екатерине Павловне и Марии Павловне было определено по два камергера.

Многие камергеры двора Александра I сохранили свое положение и при дворе Николая I. Комплект придворных кавалеров в царствование Николая I был определен высочайшим повелением 3 апреля 1826 г.: камергеров 12 человек и камер-юнкеров – 36 человек по старшинству пожалования в это звание. Ключи камергерские или деньги за них в размере 100 червонных определено было выдавать только 12 комплектным камергерам [78] . При Николае I было установлено также обязательное дежурство придворных кавалеров. Например, на балах обыкновенно назначались к императрице по два камергера и два камер-юнкера, а к великим княжнам – по одному камергеру и одному камер-юнкеру. На спектакли в Эрмитажном театре присылались от двора 6 билетов, и отправлялись на дежурство 3 камергера и 3 камер-юнкера [79] .

Звание камергера имели некоторые лица, состоявшие при малых дворах великих князей и великих княгинь. Список камергеров по-прежнему пополнялся из лиц, принадлежавших к родовитому дворянству, но прошли те времена, когда хлопоты родственников и протекция могли доставить это звание без действительной службы.

«NN сделан камер-юнкером»: камер-юнкеры

Название чина (затем звания) камер-юнкера было заимствовано из немецкого языка в начале XVIII в. и происходит от Kammerjunker (образовано сложением Kammer – комната и Junker – дворянин). После того как в 1809 г. чин камер-юнкера был преобразован в придворное звание, отношение к этой милости стало двойственным. Практического, житейского интереса в этом теперь не было. Звание камер-юнкера дало повод для иронии героя «Записок сумасшедшего» Н. В. Гоголя: «Что из того, что он камер-юнкер. Ведь это больше ничего, кроме достоинства: не какая-нибудь вещь видимая, которую можно было бы взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу» [80] . В то же время быть камер-юнкером было престижным в общественном мнении светского Петербурга. Писатель, сподвижник Н. А. Некрасова, И. И. Панаев вспоминал о своей службе с 1830 по 1844 г. (с перерывом на отдых на два года) чиновником Государственного казначейства и младшим помощником столоначальника в Министерстве народного просвещения: «Я решился вступить в штатскую службу, вопреки желаниям моих близких, которые утешались мыслию, что я буду камер-юнкером. Мне самому очень хотелось надеть золотой мундир. Я даже несколько раз видел себя во сне в этом мундире и в каких-то орденах и, просыпаясь, всякий раз был огорчен, что это только сон… Служба решительно не давалась мне, или лучше сказать, я никак не мог подчиниться ей. У меня не оказывалось ни малейшего честолюбия. Камер-юнкерство уже перестало занимать меня; но мои близкие всякий раз, когда производили в камер-юнкера сына или родственника их знакомых, с упреком говорили мне:

– NN сделан камер-юнкером. В каком восторге от этого его родители, и какой он прекрасный молодой человек, как он утешает их, как отзывается о нем начальство! Это примерный сын!

И за такими речами следовал обычно глубокий вздох» [81] .

Среди камер-юнкеров было много служащих в центральных государственных учреждениях, особенно часто ими были дипломаты и чиновники Министерства иностранных дел. Чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел числился надворный советник, камер-юнкер граф Алексей Сергеевич Уваров (1828–1884), сын министра народного просвещения Сергея Семеновича Уварова, один из основателей Московского археологического общества. Одно время он служил в Министерстве иностранных дел (с 1845 г.), а после поездки на Черноморское побережье в 1848 г. стал известен своим трудом «Исследование о древностях Южной России» (опубликовано в 2 частях с атласом в 1851–1856 гг.). Перейдя в штат Кабинета камер-юнкером в 1853 г., он продолжил свои археологические исследования. По распоряжению царя им было начато изучение скифских курганов Приднепровья, проведены масштабные археологические раскопки в Екатеринославской губернии, в окрестностях древнего Танаиса, в Ольвии, близ Феодосии, в Херсонесе, Неаполе Скифском [82] .

Причисленным к МВД значился статский советник граф Владимир Александрович Соллогуб (1813–1882), в то время уже известный писатель. После окончания Дерптского университета (1834), «протанцевав, – как он вспоминал, – зиму в Петербурге» [83] , в январе 1835 г. поступил на службу в МВД чиновником для особых поручений. В мае 1835 г. прикомандирован в Департамент духовных дел иностранных вероисповеданий, наконец, 3 января 1836 г. – к тверскому гражданскому губернатору А. П. Толстому «для занятий по его усмотрению» [84] . Осенью 1837 г. В. А. Соллогуб вернулся из Твери в Петербург. В звание камер-юнкера В. А. Соллогуб был назначен 27 декабря 1839 г., когда служил в Харькове [85] .

В конце 30-х и в 40-е гг. В. А. Соллогуб выступил с произведениями в жанре светской повести («Лев», «Медведь», «Большой свет» и др.)/ в которых с легкой насмешкой изображал пустоту и нравственную испорченность великосветского общества. В повести «Тарантас», написанной в форме путевых заметок (отдельное издание с иллюстрациями художника А. Агина в 1845 г.) реалистическое изображение нравов сочеталось со славянофильскими настроениями. Повесть вызывала недовольство консервативного общества. Рассказывая об одном обеде у некоего генерала, В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях язвительно заметил: «Итак, я присутствовал на этом обеде; хозяин, настоящий генерал, служака николаевских времен, сидел, разумеется, во главе стола на первом месте; я вовсе не потому, что имел дурную привычку пачкать бумагу, а потому, что носил камер-юнкерский мундир, сидел по правую руку хозяина; надо сказать, что в те отдаленные времена я имел честь быть не только модным писателем, но даже считался писателем вредного направления, и потому хозяин с самого начала отечески, но строго заметил мне, что "Тарантас" (Боже мой! Тогда еще говорили о "Тарантасе"), разумеется, остроумное произведение, но тем не менее в нем есть вещи очень… того… неуместные…» [86]

Были камер-юнкеры из числа местных чиновников. Чиновником особых поручений при Санкт-Петербургском гражданском губернаторе находился коллежский советник Николай Дмитриевич Бантыш-Каменский, сын тобольского и виленского губернатора Д. Н. Бантыш-Каменского, историка и внука историка-археографа. Перечислять можно было бы долго. Но самым известным камер-юнкером был, конечно же, Александр Сергеевич Пушкин.

В конце декабря 1833 г. он был пожалован в камер-юнкеры, о чем писали через несколько дней фрейлина А. С. Шереметева и сам А. С. Пушкин. Поэт неожиданно узнал об этом на балу у графа Алексея Федоровича Орлова, будущего шефа жандармов после А. X. Бенкендорфа (с 1844 г.) и брата декабриста Михаила Орлова. В дневнике 1 января 1834 г. поэт лаконично и язвительно записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)… Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, – а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике» [87] .

Благодарить за пожалование Пушкин демонстративно не стал. 17 января 1834 г. Пушкин сделал в дневнике помету о встрече с царем на балу у Бобринских: «Гос. [ударь] мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его» [88] . При дворе такое поведение сочли верхом неприличия. Придворный этикет был нарушен. 8 апреля 1834 г. А. С. Пушкин представлялся императрице Александре Федоровне. По свидетельству камер-фурьерского журнала отмечен прием в Золотой гостиной (после пожара в Малахитовом зале), где среди представлявшихся лиц через обер-камерге-ра графа Литту по случаю производства в чины, звания и другим случаям девятнадцатым чиновником по списку значится: «Камер-юнкер Пушкин благод[арит] за пож[алование] в сие звание» [89] .

Однако на деле это представление прошло далеко не гладко. 8 апреля 1834 г. А. С. Пушкин записал в дневнике: «Представлялся. Ждали царицу часа три. Нас было человек 20. Брат Паскевича, Шереметев (В. А. Шереметев, орловский предводитель дворянства. – Л. В.), Волховский, два Корфа, Вольховский – и другие. Царица подошла ко мне, смеясь: "Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы… Как поживает ваша жена? Ее тетка (Е. И. Загряжская. – А. В.) в нетерпении увидеть ее в добром здравии, – дитя ее сердца, ее приемную дочь"… и перевернулась. Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36 (в подлиннике – на франц. яз. – А. В.)» [90] . Судя по всему, императрица стремительно отошла от А. С. Пушкина, не дождавшись слов благодарности, а реплика поэта в отношении Александры Федоровны – явный эвфемизм, который можно понимать двояко, в том числе и как издевку. Впрочем, по ряду свидетельств, в том числе и П. В. Нащокина, Александра Федоровна действительно нравилась Пушкину. На поздравление великого князя Михаила по случаю пожалования в камер-юнкеры Пушкин отвечал, что «.. до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили». Вероятно, осведомленный о реакции Пушкина, Николай I счел нужным обратиться к княгине Вере Вяземской со словами, которые предназначались для передачи поэту: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение» [91] .

Но, по словам Льва Сергеевича Пушкина, поэт был взбешен. Отставной штаб-ротмистр А. Н. Вульф, сосед Пушкина по Михайловскому, записал в дневнике 19 февраля 1834 г.: «.. Поэта я нашел… сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева… Он говорит, что он возвращается к оппозиции» [92] . Тем не менее 28 февраля Пушкин с супругой присутствовал на придворном балу в Зимнем в связи с Масленицей. 4 марта А. С. Пушкин снова возил Наталью Николаевну в Зимний.

В принципе, пожалование камер-юнкером не могло быть слишком большой неожиданностью для Пушкина. Этот вопрос давно обсуждался в кругу его близких друзей. Еще в мае 1830 г. дочь М. И. Кутузова Элиза Хитрово, пользовавшаяся влиянием при дворе, хлопотала о придворном чине для Пушкина, что обеспечило бы его более прочное положение в обществе. Тогда А. С. Пушкин вежливо поблагодарил Элизу за заботу. «С вашей стороны, – писал он Хитрово, – очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего… Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что я бы стал делать при дворе?» [93] В марте 1834 г. Александр Сергеевич объяснил П. В. Нащокину: «…Конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть» [94] . Но дело явно было не в возрасте. Среди камер-юнкеров Николая I шестьдесят девять лиц были моложе, зато двадцать три – старше Пушкина [95] . Вряд ли справедливо предположение, что поэт не пожелал воспользоваться покровительством А. X. Бенкендорфа, чтобы получить звание камергера, Николай I без видимых причин не пошел бы на нарушение субординации.

Но Пушкин был прав, понимая, что это пожалование вызовет насмешки в большом свете. В столице ходили слухи, что Пушкину дали звание камер-юнкера, чтобы «иметь повод приглашать ко двору его жену» [96] . Ни для кого не было секретом, что ухаживания императора за его женой стали приобретать все более откровенный характер. Впрочем, они никогда не выходили за рамки обыкновенного в то время флирта, характерного для Николая Павловича. Кроме того, это автоматически ограждало ее от преувеличенного внимания придворных дон-жуанов. Ведь все было на виду. Сам Николай I вспоминал, что часто встречался с ней в свете и искренно ее любил «как очень добрую женщину» [97] .

Кроме того, в тот год Пушкин намеревался уединиться в деревне, чтобы сэкономить и поправить финансовые дела семьи. Теперь это стало затруднительно, так как перед Натальей Николаевной в возрасте 22 лет открылись двери Аничкова дворца, куда приглашался только избранный круг великосветского Петербурга. Ее мать, Надежда Осиповна, сообщила приятельнице в письме от 4 января 1834 г.: «…Александр назначен камер-юнкером, Натали в восторге, потому что это дает ей доступ ко двору. Пока она всякий день где-нибудь пляшет» [98] . Необходимо было соблюдать и правила придворного этикета. Проблема заключалась в том, что Пушкин пренебрегал не только служебными обязанностями (рассматривая их как синекуру), но и придворными обязанностями. Его раздражали придворные церемонии, в которых он должен был участвовать, и в его дневнике с этого времени чувствуется неприкрытая неприязнь ко двору.

В 1834 г. Пушкин чаще бывает на царских приемах и балах, но еще чаще манкирует их и нарушает этикет. В апреле 1834 г. он проигнорировал праздничные дни. Император поручил В. А. Жуковскому передать Пушкину свое неудовольствие по этому поводу. Одновременно обер-камергер граф Ю. П. Литта вызвал его к себе, чтобы «мыть голову». «Я догадался, – записал в дневнике А. С. Пушкин, – что дело идет о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни обедне в вербное воскресенье» [99] .

В дневнике А. С. Пушкина от 16 апреля 1834 г. сохранилось свидетельство, что (по сведениям от В. А. Жуковского) Николай I был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров на обедне в вербное воскресенье. Граф Ю. П. Литта сокрушался тогда К. А. Нарышкину по поводу отсутствия многих камер-юнкеров, на что обратил внимание император: «Mais enfin il у a des regies fixes pour les chambellans et les gentilshommes de la chambre» («Но есть же определенные правила для камергеров и камер-юнкеров» – франц.). На это К. А. Нарышкин возразил: «Pardonnez moi, се n\'est que pour les demoiselles d\'honneurs» («Извините, это только для фрейлин» – франц.). (Эвфемизм на французском: «правила» и «регулы» (месячные) у фрейлин [100] .) Об этом же А. С. Пушкин писал и жене в письме от 17 апреля 1834 г.

Неприличным нарушением придворного этикета была неявка Пушкина на празднование совершеннолетия наследника цесаревича Александра Николаевича, состоявшееся в Святую Пасху 22 апреля 1834 г. в Георгиевском зале и в Большей церкви, тем более что поэт был в тот день в Зимнем дворце у фрейлины Е. И. Загряжской, тетки Н. Н. Пушкиной. О своем отсутствии Пушкин написал жене в письме, начатом в пятницу 20 апреля и завершенном в воскресенье 22 апреля. Это наиболее резкое и откровенное письмо А. С. Пушкина, не предназначавшееся для посторонних глаз. В эпиграфе, процитированном в начале данной книги, приводится это высказывание. В воскресенье Пушкин дописал: «Нынче великий князь присягал, я не был на церемонии, потому что рапортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров» [101] .

Это письмо было распечатано московским почт-директором. Оно было затем скопировано и отправлено А. X. Бенкендорфу и стало известно царю. На перлюстрацию письма Пушкин отреагировал болезненно. 10 мая 1834 г. он гневно записал в дневнике: «Г.[осударю] неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит читать их царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и дать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным» [102] .

Николай I не дал хода письму, а гнев Пушкина постепенно утих. В письме к А. X. Бенкендорфу от 6 июля 1834 г. он попросил вернуть свое прошение об отставке. Между прочим, он писал об императоре (вероятно, искренне): «Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, сколько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему» [103] .

В последующие месяцы А. С. Пушкин остался верен себе. В июне камер-юнкер известил обер-камергера, что не сможет быть на праздновании дня рождения императрицы 1 июля в Петергофе, приглашение на которое почиталось за высокую честь. Судя по всему, отказаться ему не удалось; B. А. Соллогуб видел его в придворной карете, заметив, что «из-под треугольной шляпы» лицо поэта «казалось скорбным, суровым, бледным». Другой очевидец, В. В. Ленц, заметил Пушкина, «смотревшего угрюмо» из окна «дивана на колесах», то есть придворной линейки [104] .

Камер-юнкер Пушкин пренебрег приглашением на главный праздник и не вызвал жену из деревни, лишив возможности императора танцевать с ней. Конфликт углублялся. 25 июня 1834 г., в день рождения Николая I, Пушкин вручил А. X. Бенкендорфу прошение об отставке. Автограф письма имеет дату 15 июня: «Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение» [105] .

Многие современники воспринимали придворную службу А. С. Пушкина как трагикомедию, не понимая подлинной причины призвания А. С. Пушкина ко двору. Граф В. А. Соллогуб в своих воспоминаниях писал: «Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех ее сверстниц. Для того, чтоб приглашать ее на балы, Пушкин пожалован был камер-юнкером. Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко. К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало средств. Эти средства он хотел пополнять игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше» [106] .

Последнее обстоятельство было еще одной причиной, препятствовавшей в июне 1834 г. встрече поэта с императором. Пушкин должен был бы поблагодарить Николая Павловича за крупный заем из казны, но все толковали о его огромном проигрыше в карты.

У поэта были и другие основания ждать очередных нареканий. В письме Наталье Николаевне в письме от 28 июня, объясняя игру в карты желанием развлечься, так как «был желчен», но заметил: «все Тот виноват» [107] . Пушкин не знал, уведомили ли жандармы об этом Николая I [108] . Он справедливо опасался, что после праздника его ждет «мытье головы», и желал избежать унижения. Ответ последовал быстро. 30 июня 1834 г., накануне празднования дня рождения императрицы Александры Федоровны, А. X. Бенкендорф сообщил Пушкину: «…Его Императорское Величество, не желая никого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы…» [109] . Наталье Николаевне поэт сообщил о своей отставке задним числом, когда все было позади: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку» [110] . Впрочем, в письме к Наталье Николаевне от около 28 июня А. С. Пушкин намекнул о предстоящем событии: «Мой Ангел, сейчас послал я к графу Литта извинение в том, что не могу быть на Петергофском празднике по причине болезни. Жалею, что ты его не увидишь; оно того стоит. Не знаю даже, удастся ли тебе когда-нибудь его видеть. Я крепко думаю об отставке» [111] . А в конце следующего письма от 30 июня дописал: «Погоди, в отставку выду, тогда переписка нужна не будет» [112] . Больше всего А. С. Пушкина огорчало, что увольнение со службы в Министерстве иностранных дел автоматически закрыло для него архивы – об этом он получил официальное извещение.

В августе 1834 г. А. С. Пушкин намеренно уехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы только не присутствовать на торжественной церемонии. Накануне 6 декабря 1834 г. («Никола Зимний»), дня именин Николая I, Пушкин записал в дневнике (5 декабря): «Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, – молокососами. Царь рассердится, – да что мне делать?» [113] И вскоре добавил: «Я все-таки не был 6-го во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта» (лейб-медика Н. Ф. Арендта. – А. В.) [114] ». Раздражение царя было понятным. Николай I, как человек военный, любил порядок и следил за дисциплиной придворных чинов и кавалеров. Буквально через десять дней Пушкину с супругой пришлось прийти на бал в Аничков дворец…

На этом история с камер-юнкерством Пушкина не закончилась. После кончины поэта Николай I решил, что А. С. Пушкина как камер-юнкера надо отпевать не в Исаакиевском соборе, как планировалось, а в придворной Конюшенной церкви. Более того, Николай I хотел, чтобы поэта обрядили в камер-юнкерский мундир [115] . Когда же на покойном оказался фрак, император был недоволен [116] . На панихиде, по свидетельству А. И. Тургенева, были многие генерал-адъютанты: начальник Военно-походной канцелярии генерал от инфантерии А. В. Адлерберг (будущий министр двора), командующий Отдельным оренбургским корпусом, генерал от кавалерии В. А. Перовский, член Государственного совета и сенатор князь Василий Сергеевич Трубецкой, исполнявший тогда обязанности черниговского, полтавского и харьковского генерал-губернатора, генерал-майор граф А. Г. Строганов, генерал от артиллерии И. О. Сухозанет. Присутствовали министр внутренних дел Д. Н. Блудов, гофмейстер Высочайшего двора камергер М. Ю. Виельгорский, многие другие придворные, лицейские товарищи, Элиза Хитрово с дочерьми, члены семей П. А. Вяземского, покойного Н. М. Карамзина, литераторы. Император осыпал милостями семью Пушкина…

С портретом и кокардой: кавалерственные статс-дамы

Статс-дамам (женщинам замужним или вдовам) жалованье не полагалось, они, как заметил историк Константин Писаренко, выполняли свои обязанности «на общественных началах (не зря же замуж выходили)» [117] . При императрице Елизавете Петровне, отмечает историк, появился отличительный знак статс-дам – прикрепленные на правой стороне груди броши с миниатюрными портретами императрицы, окаймленные бриллиантами [118] . Эти портреты-миниатюры были выполнены в технике эмали (финифти). Кроме статс-дам ее портреты носили также гофмейстерины и камер-фрейлины, по статусу приравненные к статс-дамам. О ношении «портретными дамами», как они назывались в общении, портретов на правой стороне груди пишет также историк Л. Е. Шепелев [119] .

В противоречии с этими утверждениями некоторые современники пишут о ношении портретов на левой стороне груди. Так, адъютант шведского кронпринца Венцель Гаффнер, посетивший Петергоф в июле 1846 г., пишет: «Принц Оскар танцевал со многими из великих княгинь и графинь… Наиболее почетные из придворных дам называются "дамами с портретом", носят на левой стороне осыпанный бриллиантами портрет императрицы. Многие из них носят также звезды и ордена» [120] .

Кроме того, все статс-дамы (и некоторые фрейлины) имели знаки ордена Св. Екатерины 2-й степени, то есть Малого креста (так называемая кокарда), или намного реже – 1-й степени. Главой ордена Св. Екатерины, по утвержденному Павлом I при его коронации 5 апреля 1797 г. «Установлению о Российских императорских орденах», оставалась, как и прежде, императрица [121] . Великие княжны при крещении получали знак ордена Большого креста; княжны императорской крови получали его по достижении совершеннолетия. Дочь А. О. Россет-Смирновой приводит не очень достоверный рассказ «из доброго старого времени» некой «старушки X» о появлении шифров и портретов. Появление портретов, на основании рассказов свидетельницы, она связывает с царствованием не Елизаветы Петровны, а Екатерины II: «Императрица Екатерина создала портретных дам, и первою из них была кн. Дашкова» [122] . Есть и другое мнение, в соответствии с которым первой на правой стороне груди (фрейлины вензель, наоборот, носили на левой стороне корсажа) стала носить портрет императрицы графиня А. А. Матюшкина (статс-дама с 22 сентября 1762 г.).

При Павле I было 14 пожалований статс-дамами. Их перечисление поможет понять, кого назначали статс-дамами. В ноябре 1796 г. статс-дамами стали: дочь генерал-аншефа князя В. М. Долгорукого-Крымского и супруга фельдмаршала графа В. П. Мусина-Пушкина графиня Прасковья Васильевна Мусина-Пушкина (1754–1826); супруга генерал-поручика К. И. Ренне Мария Андреевна фон Ренне (1752–1810) и вдова действительного статского советника Вильгельма де ла Фона София Ивановна де ла Фон.

Еще 7 статс-дам получили это звание в связи с коронацией 5 апреля 1797 года: супруга действительного тайного советника графа Михаила Мнишека графиня Урсула Мнишек (1760–1806), супруга генерал-фельдмаршала М. Ф. Каменского графиня Анна Павловна Каменская (1749–1826), супруга обер-шталмейстера Л. А. Нарышкина Мария Осиповна Нарышкина (умерла 28 июня 1800 г.), дочь генерал-аншефа М. И. Леонтьева и супруга генерал-аншефа П. Д. Еропкина Елизавета Михайловна Еропкина (1727–1800), дочь генерал-фельдмаршала графа А. Б. Бутурлина и супруга генерал-аншефа князя Ю. В. Долгорукова княгиня Екатерина Александровна Долгорукова (умерла в декабре 1811 г.), супруга малороссийского генерального судьи А. Я. Безбородко Евдокия Михайловна Безбородко, супруга виленского воеводы князя Михаила Радзивилла княгиня Елена Радзивилл (скончалась в 1821 г.). В том же году, но 20 июня статс-дамой стала принцесса Луиза Эммануиловна де Тарант, герцогиня де ля Тремуль, которая была ранее статс-дамой казненной королевы Марии-Антуанетты.

6 сентября 1798 г. кавалерственной дамой ордена Св. Катерины 2-й и 1-й степени была пожалована супруга светлейшего князя П. В. Лопухина Екатерина Николаевна Лопухина (1763–1839), мать фаворитки Павла I Анны Лопухиной. 7 ноября того же 1798 г. статс-дамой стала супруга генерала от кавалерии графа П. А. фон-дер-Пален графиня Иулиана Ивановна фон-дер-Пален (1745–1814) [123] . Последней статс-дамой в это непродолжительное царствование в феврале 1800 г. стала кавалерственная дама Св. Екатерины 1-й степени и Св. Иоанна Иерусалимского Большого креста дочь светлейшего князя П. В. Лопухина, супруга генерал-адъютанта князя Павла Григорьевича Гагарина Анна Петровна Гагарина (1777–1805). Это была последняя фаворитка Павла I, с которой он познакомился в Москве в 1797 г. Император перевел ее отца на службу в Санкт-Петербург. 6 сентября 1798 г. Анна Лопухина стала камер-фрейлиной и была по ее желанию выдана замуж за друга юности князя П. В. Гагарина, вызванного в связи с этим из Итальянского похода А. В. Суворова.

На протяжении трети столетия ключевую роль при дворе играла статс-дама (1794) и ордена Св. Екатерины большого креста кавалерственная дама Шарлотта Карловна Ливен (урожденная баронесса фон Поссе [124] ; 1743–1828), вдова генерал-майора барона Отто Генриха Ливена. Овдовев, она приехала из Херсонской губернии в Петербург, где была назначена воспитательницей великих княжон (с 1783 г.), а впоследствии младших сыновей великого князя и императора Павла I, в том числе Николая Павловича [125] .

Императрица Александра Федоровна вспоминала о своей первой встрече со статс-дамой Ливен в 1817 г.: «Только что я уселась перед зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки: "Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером". Эта дама была пожилая, почтенная княгиня Ливен, которую я впоследствии искренне полюбила…» [126] Собственно, тогда она была еще графиней (1799), княжеский титул со всем семейством ей был пожалован при коронации Николая I 22 августа 1826 г., четыре месяца спустя, в декабре того же года, она стала светлейшей княгиней. Ее возвышению не помешало и то, что она была известна как большая придворная сплетница. В донесении директора канцелярии III Отделения М. М. Фока от 5 августа 1826 г. говорилось: «Слухи, распускаемые придворной челядью и лицами, окружающими графиню Ливен, один смешнее и нелепее другого» [127] . Светлейшая графиня активно способствовала выдвижению своих родственников. Ее старший сын Карл Андреевич Ливен стал министром народного просвещения; средний – Христофор Андреевич – долгие годы провел послом в Лондоне (1812–1834), причем до семейного «разъезда» «им управляла жена его Дарья Христофоровна, урожденная Бенкендорф» (сестра Александра Христофоровича). Первая запись в камер-фурьерском журнале начала царствования Николая I от 1 января 1826 г. гласит: «В 15 минут 4-го часа Их Величества имели выход к императрице Марии Федоровне, где за обеденным столом изволили кушать в гостиной комнате как-то: Государь Император, Императрица Александра Федоровна, Императрица Мария Федоровна, великий князь Михаил Павлович, великая княгиня Елена Павловна, герцог Александр, принцесса Мария, принц Александр, принц Эрнест, принц Евгений Виртемберские (Вюртембергские. – А. В.), статс-дама графиня Ливен» [128] . Подобные записи повторялись стабильно.

Гувернанткой великого князя Николая Павловича была Юлия (Ульяна) Федоровна Адлерберг (урожденная Анна Шарлота Юлиана Багговут; 1760–1839), статс-дама, мать графа В. Ф. Адлерберга, с 1802 г. – начальница Смольного института. В письмах к Александру Николаевичу в 1838–1839 гг. Николай I дважды упоминает о своих визитах вежливости к «старушке Ульяне Федоровне» [129] .

Камер-фурьерский журнал упоминает о присутствии на коронации Николая I пять статс-дам [130] . Среди них:

• Глебова Елизавета Петровна (урожденная Стрешнева; 1751–1837), вдова генерал-адъютанта Ф. И. Глебова.

• Голицына Татьяна Васильевна (урожденная княжна Васильчикова; 1782–1841) – княгиня, супруга московского военного генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына (1771–1844), кавалерственная дама ордена Св. Екатерины 2-й степени Это ее, назвав в письме к отцу «доброй княгиней», видел в Эмсе на водах великий князь Александр Николаевич 26 июля (7 августа) 1838 г. [131]

• Долгорукова (Долгорукая) Варвара Сергеевна (урожденная княжна Гагарина; 1793–1833) – супруга князя В. В. Долгорукова.

• Куракина Наталья Ивановна (1767 – 2 июля 1831) – княгиня, супруга Алексея Борисовича Куракина, дочь коллежского советника Ивана Сергеевича Головина и супруги его Екатерины Алексеевны, урожденная княжна Голицына.

• Толстая Наталья Дмитриевна (1793–1887) – графиня, упомянутая в переписке Николая I с цесаревичем Александром в его письме от 20 января (1 февраля) 1839 г. [132]

В начале царствования Николая I кавалерственными дамами были жена обер-шенка графа Григория Ивановича Чернышева (1762–1831) Елизавета Петровна, урожденная Квашнина-Самарина (1773–1828), светлейшая княгиня Софья Григорьевна Волконская (урожденная княжна Волконская; 1786–1869), жена министра императорского двора П. М. Волконского и сестра декабриста С. Г. Волконского. С осени 1836 г. по день смерти А. С. Пушкин проживал в ее доме (ныне наб. Мойки, 12).

К числу любимиц Александры Федоровны принадлежала ее подруга детства Сесиль (Cecile), как ее звали в семье и при дворе, Цецилия Владиславовна Фредерикс (урожденная графиня Гуровская; 1794–1851). Она воспитывалась в семье прусского короля Фридриха Вильгельма III и с юности была знакома Александре Федоровне. В 1814 г. она вышла замуж за командира л. – гв. Московского полка П. А. Фредерикса, пострадавшего от сабли капитана этого же полка князя Д. А. Щепина-Ростовского 14 декабря 1825 г.

Она была одной из воспитательниц дочерей Николая I. В статс-дамы была возведена 27 июня 1847 г. Она чаще других придворных дам оказывалась в ближайшем окружении императорской семьи – на обедах, ужинах, вечерних «собраниях», приемах, прогулках; ее имя постоянно встречается в переписке Николая I с родными, только в переписке Николая I с цесаревичем Александром в 1838–1839 гг. – около 50 раз.

Великая княжна Ольга Николаевна хорошо запомнила ее: «Очень красивая, с волосами цвета воронова крыла с синим отливом… она охотно принимала на себя обязанности дежурной фрейлины… Для Мама же она была долгие годы неиссякаемым источником помощи во всех обыденных делах, сочувствием ли или словом и делом. Она приходила к Мама каждый раз, когда ее переодевали к приему при Дворе, и после таких приемов она еще сама шла куда-нибудь в общество. Она уже в молодые годы бросила танцы, но ее очень любили как собеседницу. С годами и заботами, которые принесли ей ее дети, она перестала любить общество. После смерти своего сына Дмитрия она приняла православие. Этот шаг она уже давно обдумывала. Четыре ее сына были православными, и она надеялась таким образом быть ближе к душе своего любимого Дмитрия… Последние годы ее жизни были грустными: в семье царствовал раздор и отсутствовало внимание друг к другу. Только ее младшая дочь Мария оставалась при ней» [133] . На погребение умершей баронессы Фредерикс Придворная контора издержала 2578 руб. 66 коп. серебром [134] .

Общая численность статс-дам была невелика. По данным «Придворного календаря на 1853 год», всего 19 статс-дам, из которых шестеро «состояли в отпуску» (для сравнения: в 1914 г. было 14 статс-дам). Среди них были жены, вдовы, а также дочери многих видных николаевских сановников и генералов.

Трое из них были кавалерственными дамами ордена Св. Екатерины 2-й степени. Все они были «генеральшами», супругами ближайших сподвижников Николая I. Во-первых, это графиня Ольга Александровна Орлова (урожденная Жеребцова), жена шефа жандармов и главного начальника III Отделения Собственной Его Императорского Величества (в дальнейшем – СЕИВ) Канцелярии графа А. Ф. Орлова (1786–1861). На самом деле она скончалась в 1852 г., до публикации придворных штатов.

Во-вторых, это княгиня Татьяна Васильевна Васильчикова (урожденная Пашкова; 1793–1875), вторая супруга генерала от кавалерии, председателя Государственного совета Иллариона Васильевича Васильчикова (1776–1847). В-третьих, председательница Патриотического общества графиня Клеопатра Петровна Клейнмихель (1811–1865), вторым браком бывшая замужем за графом Петром Андреевичем Клейнмихелем (1793–1869).

Кавалерами ордена Св. Екатерины 1-й степени Были следующие дамы.

Екатерина Владимировна Апраксина (дочь московского военного генерал-губернатора светлейшего князя Д. В. Голицына; 1768–1854) – супруга генерала от кавалерии С. С. Апраксина; и при дворе великой княгини Елены Павловны – Наталья Федотовна Плещеева (умерла в феврале 1855 г.), ставшая кавалерственной дамой в день коронации Павла I, что вызвало неудовольствие его фаворитки Е. И. Нелидовой (5 апреля 1797 г.), а статс-дамой – в день коронации Николая I (22 августа 1826 г.).

Сестрой будущего министра императорского двора В. Ф. Адлерберга была кавалерственная дама ордена Св. Екатерины 1-й степени графиня Юлия Федоровна Баранова (урожденная Адлерберг; 1789/1790-1864). Фрейлина с 1806 г., статс-дама с 1836 г., воспитательница детей в царской семье, позднее начальница Смольного института; 1 июля 1846 г. она была возведена с потомством в графское состояние. После кончины Николая I она исполняла обязанности гофмейстерины при Александре Федоровне (с 20 октября 1855 г.).

Графиня Авдотья Васильевна Левашова, кавалер ордена Св. Екатерины 2-й степени, была дочерью генерала от кавалерии председателя Государственного совета графа Василия Васильевича Левашова (1783–1848), Софья Григорьевна Волконская – дочерью генерала от кавалерии Г. С. Волконского (сестра декабриста Сергея), а Прасковья Ивановна Мятлева – дочерью поэта и камергера Ивана Петровича Мятлева (1796–1844). Кавалерственными дамами были также: светлейшая княгиня Елизавета Николаевна Чернышева, графиня Елизавета Андреевна Бенкендорф, княгиня Екатерина Алексеевна Волконская и состоявшая при Ее Императорском Высочестве государыне цесаревне великой княгине Марии Александровне светлейшая княгиня Екатерина Васильевна Салтыкова (с 1835 г.).

Остальные были «в отпуску».

Наиболее экстравагантным был случай со светлейшей княгиней Дарьей Христофоровной Ливен (урожденная Бенкендорф; 1783 – 15 февраля 1857), сестрой покойного А. X. Бенкендорфа. Незаурядная женщина-дипломат, жена русского посланника в Лондоне X. А. Ливена (1774–1838), она была хозяйкой литературно-политических салонов в Берлине (1810–1812) и Лондоне (1812–1834). На протяжении многих лет она оставалась в эпицентре великосветского скандала, став возлюбленной канцлера Австрии князя К. Меттерниха, а затем – на протяжении более 20 лет – подругой историка и министра иностранных дел Франции Ф. Гизо. В 1837 г. она развелась с мужем и отказалась вернуться в Россию, несмотря на все старания ее брата и самого Николая I. Тем не менее она сохраняла звание статс-дамы (29 февраля 1829 г.), а ее знаменитые письма на зеленой бумаге к императрице Александре Федоровне наверняка содержали интересные сведения для русской дипломатии.

Также «в отпуску» была Антуанетта Станиславовна Витгенштейн, вдова светлейшего князя фельдмаршала П. X. Витгенштейна, которого возвел в это достоинство в 1834 г. прусский король, что было признано Николаем I.

Светлейшая княгиня Елизавета Алексеевна Варшавская, графиня Паскевич-Эриванская (урожденная Грибоедова; 1795–1856), дочь коллежского советника Алексея Григорьевича Грибоедова от первого брака с княжной Александрой Сергеевной Одоевской, сводная сестра А. С. Грибоедова, она в 1817 г. вступила в брак с генералом И. Ф. Паскевичем. Через пять лет, 6 декабря 1824 г., при обручении великого князя Михаила Павловича она была причислена к кавалерственным дамам Малого креста ордена Св. Екатерины. Подобная награда являлась в то время исключительной, так как ее удостаивались только супруги генерал-адъютантов и высших придворных и военных чинов. Между тем Паскевич в то время был только генерал-лейтенантом. При Николае I, благоволившем «отцу-командиру», 16 июня 1829 г. Елизавета Алексеевна была пожалована статс-дамою и, наконец, 25 мая 1846 г. удостоилась получить орден Св. Екатерины 1-й степени. Император Николай Павлович свои письма к Паскевичу частенько заканчивал словами: «целую ручки княгине».

Женой новороссийского генерал-губернатора и кавказского наместника светлейшего князя М. С. Воронцова была кавалерственная дама ордена Св. Екатерины 1-й степени Елизавета Ксаверьевна Воронцова (урожденная графиня Браницкая; 1792–1881). Среди «пропасти красавиц», с которыми обедал в Лондоне наследник цесаревич Александр Николаевич 24 апреля (6 мая) 1839 г., он особенно выделил из русских дам графиню Воронцову. «Она очень потолстела и похорошела», – писал цесаревич отцу [135] .

«В отпуску» были графини Изабелла Ивановна Соболевская и Розалия Ржевусская.

С шифром фрейлины

В кинофильме «Богатство», поставленном по одноименному роману Валентина Пикуля, о жене одного персонажа говорится: «Она аристократка, почти фрейлина». Следует иметь в виду, что ни одна замужняя женщина не могла быть фрейлиной. Так же, как далеко не все фрейлины после замужества становились статс-дамами. Это зависело от близости к императорскому двору или от исключительных заслуг их мужей перед Отечеством. Так, в 1812 году, в связи с возвышением М. И. Кутузова после Бородино, среди прочих милостей последовало пожалование его жены Екатерины Ильиничны в статс-дамы (умерла в 1824 г.) [136] .

Фрейлины были комплектные, то есть входившие в утвержденный штат, и сверх комплекта. После включения в штат фрейлины получали золотые с бриллиантами вензеля императрицы или великой княгини, называемые шифром. Увенчанные короной, они прикреплялись на Андреевской голубой ленте на левой стороне корсажа (в то время как портреты у статс-дам были с правой стороны груди) [137] , фактически даже вверху рукава платья на левой руке.

Появление шифров (вензелей) фрейлин некая «старушка X» в рассказах А. О. Россет-Смирновой (в записи ее дочери Ольги) связывает с царствованием Елизаветы Петровны: «Оказывается, что императрица Елизавета ввела шифры, раньше для военных, а потом отменила их и дала четырем своим фрейлинам» [138] .

Фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны (супруги Александра I) носили шифр в виде букв ER – Елизавета Regina (лат. – королева) [139] . Именно о таком шифре вспоминала графиня София де Шуазель-Гуфье, урожденная графиня Фитценгауз, бывшая фрейлина двора Александра I, когда в 1812 г. в оккупированном французскими войсками Вильно смело надела на бал шифр с голубым вензелем русской фрейлины [140] . Наполеон отнесся к этому с пониманием. На следующем балу он попенял другой фрейлине, польке, которая его не надела: «Это придворное звание, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр» [141] .

Штатным фрейлинам полагался денежный оклад (при императрице Елизавете Петровне в середине XVIII в. он был установлен в 600 руб. в год, камер-фрейлинам – 1000 руб.) [142] . Кроме жалованья фрейлины могли рассчитывать на подарки к праздникам. Так, на новый 1831 год императрица Александра Федоровна подарила А. О. Смирновой «розовый трен (или трэн, от франц. traine – шлейф, тянущийся по полу. – А. В.), шитый серебром, а Александрине Эйлер – голубой с серебром» [143] . Иногда фрейлины получали и единовременные пособия, обычно в размере 1000 руб. [144] В случае замужества комплектные фрейлины получали приданое от двора. Размер приданого составлял обычно 3 тыс. рублей ассигнациями (или менее 1000 руб. серебром) [145] . Равноценные суммы выдавались выходившим замуж актрисам императорских театров [146] . Выдавались деньги и на погребение умерших фрейлин. Иногда, по особым случаям, оказывалось вспомоществование, в том числе и бывшим фрейлинам. Предметы гардероба императриц (и великих княгинь) могли также завещаться любимым фрейлинам [147] .

Звание фрейлины жаловалось довольно часто. Фрейлинами могли быть молоденькие девушки-дворянки необязательно богатых, но знатных или уважаемых фамилий, чьи родители были как-либо связаны со двором. Император утверждал новых фрейлин на основании представления императрицы или великой княгини, шифр которой фрейлина и должна была носить.

Императрица Мария Федоровна старалась пристроить к своему двору, двору Александры Федоровны или великих княгинь лучших по успеваемости выпускниц Смольного и Екатерининского институтов благородных девиц. Иногда император выступал инициатором, включая в придворный штат своих фавориток, бывало, что наперекор императрице. Так было со второй фавориткой Павла I Анной Петровной Лопухиной, будущей статс-дамой Гагариной, когда, приглашенная на службу вместе с отцом из Москвы, она заняла место прежней фаворитки Екатерины Ивановны Нелидовой (к которой Мария Федоровна худо-бедно уже привыкла). Сколько страстей по этому поводу разгорелось при дворе!

При Александре I существовала одна характерная особенность. Вдовствующая императрица Мария Федоровна (женщина властная и придающая большое значение внешним проявлениям власти), эксплуатируя чувство вины Александра перед отцом, сохраняла исключительные привилегии. «Особенно ревностно, – отмечает историк Н. В. Самовер, – Мария Федоровна следила за тем, чтобы сохранить первенство перед своей нелюбимой невесткой – царствующей императрицей Елизаветой Алексеевной. Ее окружала роскошь, все чины двора служили равным образом как супруге Александра, так и ей, причем фрейлины носили шифры обеих императриц» [148] . Любимой фрейлиной Елизаветы Алексеевны была княжна Наталия Федоровна Шаховская (?-1807). С 1799 г. фрейлиной императрицы стала княжна Варвара Михайловна Волконская, впоследствии камер-фрейлина. Ее фрейлинами были также сестры Валуевы. Одна из них – Екатерина Петровна Валуева (1774–1848) – при выпуске из Смольного института была определена к великой княгине Марии Федоровне, а фрейлинский знак получила 6 ноября 1796 г., в день вступления Павла I на престол. Впоследствии она также стала любимой фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны [149] .

Постепенно ограничивая привилегии Марии Федоровны, Николай I не покушался на придворный штат и контроль ее за фрейлинами. Общее количество фрейлин при всех императрицах и великих княгинях в начале царствования Николая I достигло 36. Непосредственно у императрицы Александры Федоровны обычно было 12 штатных фрейлин. Эту цифру называет великая княжна Ольга Николаевна, вспоминая события 1832 г.: «В тот год у Мама́ было двенадцать фрейлин, включая тех, которых она получила от бабушки (императрицы Марии Федоровны. – Л. В.)» [150] . Но к концу царствования Николая Павловича фрейлин снова стало больше. По мнению фрейлины А. Ф. Тютчевой, общее число фрейлин, состоявших при императрице Александре Федоровне, значительно превышало штаты. «Некоторых из них выбрала сама императрица, – замечает Тютчева, – других по своей доброте она позволила навязать себе, так что фрейлинский коридор походил на благотворительное учреждение для нуждающихся бедных и благородных девиц, родители которых переложили свое попечение о дочерях на императорский двор» [151] .

Много тайн хранил фрейлинский коридор Зимнего дворца, в который при Александре I выходили помещения более двадцати фрейлин императриц Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны, с соответствующим количеством горничных. Во время вечернего чая в этом самом населенном верхнем уголке царского жилища обычно начиналось оживление. Однажды сюда поднялся из своих апартаментов император Александр Павлович. Любезно кланяясь встречавшимся ему на пути фрейлинам, он прошел в помещение княжны Варвары Ильиничны Туркестановой. Это была чуть ли не старейшая по возрасту фрейлина из всех, но, несмотря на свои сорок три года, княжна сохраняла моложавый вид [152] . Будучи сиротой, она пятнадцать лет находилась при дворе и сумела заручиться расположением императрицы Марии Федоровны и старой ее подруги Ш. К. Ливен. В 1818 г. она сопровождала императрицу в путешествие за границу. Но перед этим летом того же года на Каменном острове, на одной из дач, где проживали тогда во время холеры фрейлины, произошла таинственная история. Князь Владимир Сергеевич Голицын на спор соблазнил княжну Туркестанову [153] . Последствия вскоре стали ясны: во время путешествия по Европе она почувствовала, что станет матерью [154] . И вот теперь император Александр Павлович направлялся к княжне, чтобы ее успокоить, но потрясение было слишком велико. После рождения в глубокой тайне дочери фрейлина приняла яд. Император приказал выставить гроб ее в зале Зимнего дворца, что, как отмечает автор исторического рассказа Е. С. Шумигорский, являлось неслыханным отличием. Он также принял на свой счет издержки по ее погребению. Она была похоронена в Александро-Невской лавре. Князь В. С. Голицын поспешил в столицу с ходатайством, чтобы ему была отдана дочь покойной Мария. В качестве доказательства своих прав он представил письмо покойной перед отъездом ее за границу. Император исполнил это желание Голицына, повелев дать ей фамилию Голицына. Впоследствии Мария Владимировна вышла замуж за А. Н. Нелидова, но умерла в молодости [155] .

Где же находился фрейлинский коридор, это девичье общежитие в Зимнем дворце? По воспоминаниям А. Ф. Тютчевой, комнаты фрейлин в Зимнем дворце выходили во фрейлинский коридор, обращенный на Александровскую площадь, к которому вела Салтыковская лестница в 80 ступеней. Комнаты находились к востоку от Александровского зала (ныне залы № 314, 332 – экспозиция французского искусства второй половины XIX в.) [156] . Хоть это и был третий этаж, но по числу ступеней на лестнице он соответствовал пятому этажу. Фрейлины называли свои апартаменты «чердаком». Они имели право принимать гостей. О возможности всегда «сделать вечер у себя на "чердаке"» упоминала А. О. Россет-Смирнова [157] .

Реальная жизнь фрейлин была безрадостной. Иронично и с долей горечи об этом пишет А. Ф. Тютчева: «Мы занимали на этой большой высоте очень скромное помещение: большая комната, разделенная на две части деревянной перегородкой, окрашенной в серый цвет, служила нам гостиной и спальней, в другой комнате, поменьше, рядом с первой, помещались с одной стороны наши горничные, а с другой – наш мужик, неизменный Меркурий всех фрейлин и довольно комическая принадлежность этих девических хозяйств, похожих на хозяйства старых холостяков. Он топил печку, ходил за водой, приносил обед и по десяти раз в день бегал заказывать карету, ибо истинное пребывание фрейлины, ее палатка, ее ковчег спасения – это карета. В дни дежурства эта карета была запряжена с утра, чтобы быть готовой на тот случай, если фрейлине придется сопровождать великую княгиню, случалось ездить с ней к кому-нибудь из великих княгинь или в Летний сад, и, если великий князь позднее присоединялся к ней, фрейлина освобождалась и возвращалась во дворец в собственной карете.

Но еще больше эта карета была в ходу в дни не дежурные, когда фрейлина могла располагать собой. С какой поспешностью бедные фрейлины бежали из своих одиноких комнат, которые никогда не могли быть для них Home\'ом и создать им ни уюта домашнего очага, ни уединения кельи. Среди шумной и роскошной жизни, их окружавшей, они находили в этих комнатах лишь одиночество и тяжелое чувство заброшенности… Я нашла в своей комнате диван стиля empire (ампир. – А. В.), покрытый старым желтым штофом, и несколько мягких кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, что составляло далеко не гармоничное целое. На окнах ни намека на занавески… Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а между тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны» [158] . Фрейлинский коридор был восстановлен после пожара 1837 г. По отзыву Николая I, осмотревшего его 1 (14) октября 1838 г., он «обратился в прекраснейшую светлую широкую галерею» [159] .

Назначение фрейлиной было почетно, но психологически трудно для девушек, которых отрывали от дома. Может быть, в какой-то степени было несколько легче выпускницам Смольного («Воспитательное общество благородных девиц») и Екатерининского институтов, привыкших жить вне семьи и отчасти знакомых с императорской семьей, или обучавшихся в пансионах. Известно, что члены императорской фамилии платили за воспитание многих девочек, у которых не было средств, даже если они и не были сиротами. По свидетельству дочери А. О. Смирновой Ольги, императрица часто давала им полное приданое [160] .

Характерна история А. О. Россет, о которой говорили, что наружностью она походит на «красивую молодую цыганку» [161] . А. С. Пушкин называл ее «черноокая красавица», «южная ласточка», «смуглорумяная красота наша». Ко времени посещения поэтом «чердака» относятся его шутливые стихи:

Черноокая Россети

В самовластной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те…

Императрица Мария Федоровна предложила А. О. Россет быть фрейлиной великой княгини Елены Павловны. Неожиданно Елена Павловна возроптала.

Она была сложной личностью, сочетавшей показной демократизм с аристократическим снобизмом.

Долли Фикельмон в дневниковой записи от 26 июня 1830 г. дала ей такую характеристику: «Это самая белоликая и самая ослепительная особа Петербурга. И, когда рядом с ней нет императрицы, самая красивая. Держится высокомерно, у нее очень живые глаза, в ее физиономии некая смесь душевной чистоты, гордости, неуверенности, беспокойства. Она любит своего мужа, побаивается его, и ее недолюбливают. Все окружающие ее лица, за исключением нежно преданной ей Аннет Толстой, настроены против нее и делают все возможное, чтобы причинять ей муки. Она была бы очень очаровательной, если б была счастливой. Судьба что-то недодала ей, поэтому в ней нет гармонии; но что еще более странно – как жертва она не пробуждает сочувствия».

А. О. Россет-Смирнова была одной из лучших учениц, но она была круглой сиротой и без средств; воспитывалась в Институте на пенсию великого князя Михаила Павловича (что тоже не могло нравиться его супруге). Великая княгиня наотрез отказалась от фрейлины с неясным социальным происхождением. Девушке пришлось изрядно переволноваться, пока вдовствующая императрица Мария Федоровна, сохранившая в царствование Александра I и в начале царствования Николая I право отбора фрейлин, наводила справки о родословной провинциалки. Александра Осиповна была дочерью французского эмигранта О. И. Россета, а по матери принадлежала к грузинскому роду; ее бабушка была княгиней Е. Е. Цициановой. Исследование о родословной А. О. Россет закончилась благополучно, хотя девушке был нанесен чувствительный удар. Указом Придворной конторы от 14 декабря 1826 г. девиц Александру Эйлер и Александру Россет «всемилостивейше пожаловали во фрейлины к их Императорским Величествам Государыням Императрицам» [162] .

Ей пришлось дежурить при обеих императрицах. «Живя в Аничковом, – свидетельствует дочь Россет-Смирновой Ольга, – она иногда ездила в Зимний; летом переезжала в Павловск. Но во время пребывания царской фамилии в Петергофе она дежурила при Александре Федоровне» [163] . В 1828 г.

Россет была оставлена при Марии Федоровне и большую часть лета провела в Павловске [164] . Незадолго до кончины вдовствующей императрицы фрейлины Эйлер и Россет подарили ей во время июльских празднеств в Петергофе (тезоименитство императрицы 22 июля) перламутровый станок для бумаг. Приобретенный в Английском магазине на углу Невского и Большой Морской, он и ныне украшает один из столов Марии Федоровны в Павловском дворце. Как обнаружила О. К. Бажанова, сохранились наклейки с надписью на русском и французском языках: «Eiller et Rossett. От фр.: Эйлер и Россет». Только после смерти Марии Федоровны, в 1828 г., А. О. Россет «окончательно перешла к Александре Федоровне» [165] .

Другая, не менее характерная история девушки, приехавшей ко двору в конце царствования Николая I, Анны Федоровны Тютчевой (1829–1889), дочери дипломата, цензора и поэта Ф. И. Тютчева, фрейлины цесаревны (с января 1853 г.), затем императрицы (1855–1858) Марии Александровны. Недостаточные средства заставили отца через родственников и знакомых хлопотать об устройстве одной из дочерей фрейлиной. Выбор пал на Анну, потому что она получила образование за рубежом, но была некрасива и не могла стать предметом скандального романа при дворе. И вот из села Овстуг Брянского уезда Орловской губернии 4 января 1853 г. в возке, запряженном почтовыми лошадьми, она направляется в Москву и далее по железной дороге в Петербург [166] . Временно она остановилась у княгини Екатерины Николаевны Мещерской (урожденной Карамзиной). Начались хлопоты по созданию у провинциалки соответствующего облика. Сама Тютчева вспоминала: «Она с большой заботливостью отнеслась к заказу моего платья для представления ко двору, вникая в мельчайшие подробности туалета, который вследствие наложенного в то время на двор траура должен был быть совершенно белый. Она заставляла меня принимать множество освежающих напитков, чтобы восстановить цвет лица, пострадавший от пятидневного путешествия в суровые январские морозы». Далее подключилась фрейлина Софья Николаевна Карамзина, старшая дочь историка от первого брака. «София, – продолжает А. Ф. Тютчева, – написала m-elle Воейковой, фрейлине великой княгини Марии Николаевны, которая своей рекомендацией более всего содействовала моему назначению ко двору цесаревны и должна была представить меня. Через Воейкову я получила приказание явиться в Зимний дворец 9 января в 11 часов утра. Белое платье было готово, белая шляпа была изящна… Сердце мое усиленно билось, когда я поднималась по лестнице дворца и входила в золотую гостиную, служившую местом ожидания для лиц, которые представлялись цесаревне в личной аудиенции. Появившийся четверть часа спустя камердинер сообщил, что цесаревна меня ждет, и ввел меня в ее кабинет» [167] .

После беседы цесаревна Мария Александровна представила Тютчеву великому князю Александру Николаевичу, и вопрос был решен: «.. Цесаревна приказала мне переселиться во дворец во вторник 13 января, чтобы мне не пришлось приступить к своим обязанностям в понедельник, который считается тяжелым днем» [168] . Затем предстояло представление и самому императору. А. Ф. Тютчева вспоминала: «Это было двадцать пятого января, двенадцать дней спустя после моего поступления во дворец, в маленькой церкви, где обыкновенно по воскресеньям служили обедню… Я была представлена цесаревной императору Николаю в самой церкви после обедни. Он обратился ко мне с двумя-тремя вопросами, а затем вечером в театре, где я находилась в качестве дежурной при цесаревне, в маленькой императорской ложе, он в несколько приемов и довольно долго разговаривал со мной. Я была крайне удивлена, что этот самодержец, одно имя которого вызывало трепет, беседует с молоденькой девушкой, только что приехавшей из деревни, так ласково, что я чувствовала себя почти свободно… Он сказал великой княгине Марии Николаевне… что я ему очень понравилась и что оживленное выражение моего лица делало меня лучше, чем красивой. Достаточно было этих одобрительных слов с уст владыки, чтобы с самого начала прочно поставить меня в новой окружающей меня среде. Никто после этого не посмел бы усомниться в том, что я хороша собой и умна» [169] .

Тем не менее ко времени появления при дворе А. Ф. Тютчевой значение фрейлин явно упало. Особенно заметным это стало после воцарения Александра II. В дневнике от 27 октября 1855 г. А. Ф. Тютчева меланхолически замечает: «Прежде фрейлины существовали ради представительства, они должны были участвовать в прогулках, присутствовать на приемах и обедах. Теперь монархи хотят быть свободны, гуляют одни, видают, кого хотят, приватно, играют в частных лиц, приглашают частным образом фрейлину, если она умеет забавлять, в противном случае ее отстраняют и предоставляют ей умирать со скуки в своей комнате или же развлекаться по-своему» [170] . И далее продолжает: «Другой вариант – это когда из фрейлины делают свою приемную дочь, становятся ее воплощенным провидением, врачом и духовником. Для этого нужно, чтобы фрейлина страдала хронической болезнью (лучше всего звучит эпилепсия), наклонностью к сумасшествию или чем-нибудь подобным. Тогда становятся ангелом-хранителем этой больной души, спасают ее от гибели до тех пор, пока это забавляет; потом, когда это надоедает, ее кидают. Но за это время молодая девушка успела сделаться хитрой, коварной, лживой. Она научилась постоянно играть какую-нибудь роль, обманывать себя и других. Цель только одна – монаршая милость, и ради этой цели все приносится в жертву: ни долга, ни привязанностей, ни интересов, ни забот у этой молодой девушки нет, но есть праздный ум и праздное воображение, которые отвечают праздному воображению и праздному уму госпожи или господина, сделавшего из нее игрушку или предмет забавы, который без малейшего угрызения совести рано или поздно принесут в жертву минутному капризу» [171] .

Всегда были фрейлины, пользующиеся особым положением и почетом при дворе, что наглядно демонстрировалось подходом к «квартирному вопросу». А именно это выражалось в их проживании не на третьем, а на первом этаже Зимнего дворца. По свидетельству А. Ф. Тютчевой, такой привилегией после пожара 1837 г. пользовались шесть фрейлин. Среди них была внучка М. И. Кутузова графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен (ок. 1803–1888), которая с 1852 г. стала камер-фрейлиной. Мемуаристка называет также ее племянницу графиню Баранову (Марию Трофимовну; впоследствии – Пашкову), двух сестер Бартеневых (о них позже), пруссачку Элизу Раух (в замужестве Елизавету Федоровну Ферзен) и фаворитку императора В. А. Нелидову [172] . Именно В. А. Нелидову имел в виду Фридрих Гагерн, называя трех дам из ближайшего окружения императрицы [173] .

А. О. Россет-Смирнова, по воспоминаниям в редакции ее дочери Ольги, в Петергофе обычно помещалась в Коттедже, где проживала императорская семья [174] .

В то же время А. Ф. Тютчева в дневнике от 26 мая 1854 г. упоминает о своей «скверненькой квартирке в Петергофском готическом домике» [175] . В Царском Селе помещения фрейлин, по крайней мере сначала, находились в Большом Царскосельском дворце. Там в 1826 г. из окон дворца увидел прыгающую через лужу будущую фрейлину молоденькую Александру Осиповну Россет Николай Павлович. Там, «во фрейлинской келье»

А. О. Россет (будущей Смирновой) летом 1831 г. бывал А. С. Пушкин, и тогда там не смолкали дебаты и шутки [176] . Известно также, что после ремонтно-восстановительных работ в Александровском дворце 1843 г. жилые помещения для фрейлин были устроены на втором этаже, возведенном над библиотекой [177] .

Обязанности фрейлины заключались прежде всего в дежурствах. «Дежурная фрейлина должна была в обеденное время быть у Мама, – вспоминала княжна Ольга Николаевна, – чтобы принять приказания на день» [178] . Возраст фрейлин был весьма различный, некоторые, если им не удалось, несмотря на возможности, предоставляемые для знакомств двором, выйти замуж, оставались старыми девами. Великая княжна Ольга Николаевна пишет: «В деревню нас сопровождали только молодые, старшие оставались в Зимнем дворце. Мы, дети, знали их хорошо» [179] . Фрейлины должны были сопровождать императрицу или великую княгиню во время выездов, но в этом случае гофмейстерина «смотрела заранее русские, французские и немецкие пьесы, чтобы судить, могут ли их смотреть молодые девушки, и сопровождала их в большую царскую ложу против сцены» [180] . Позднее А. Ф. Смирнова вспоминала: «Императрица так добра, что часто спрашивает у дежурной фрейлины, не желает ли она быть свободна вечером, и избавляет ее от вечернего дежурства, а я дежурю так охотно!» [181] Дежурная фрейлина приходила обычно за распоряжениями в камер-фрейлинскую. Неслучайно после воцарения Павла I в Павловском дворце в 1797 г. камер-фрейлинская, последняя из комнат половины Марии Федоровны, предназначавшая для фрейлин и камер-пажей, составлявших ее обширный личный штат, была значительно расширена архитектором Бренна [182] .

Наиболее приближенные фрейлины сопровождали императрицу в дальних поездках, как это было во время зарубежного вояжа Александры Федоровны в 1838 г. Тогда ее сопровождали фрейлины Е. Ф. Тизенгаузен и В. А. Нелидова.

В последние годы жизни камер-фрейлиной (1841) [183] стала приближенная к императорской семье княгиня Варвара Михайловна Волконская (1781–1865) [184] , сестра светлейшего князя П. М. Волконского, бывшая фрейлина (с 1799 г.) императрицы Елизаветы Алексеевны. Это под ее надзором в конце 20-х – начале 30-х гг. оставались в Царском Селе дочери венценосной четы [185] . Княжна Волконская, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины Малого креста, прожила долгую жизнь. Молодая фрейлина А. Ф. Тютчева увидела ее в 1853 г.: «…княжна Волконская, бедная сморщенная старушка, по целым дням сидевшая у себя в салоне в перчатках, разубранная как икона. Каждое утро можно было видеть, как она мелкими шажками семенила по фрейлинскому коридору, направляясь в церковь, где ежедневно на хорах присутствовала у обедни и усердно молилась. Разбитая параличом несколько лет спустя, с парализованными ногами и почти впавшая в детство, она чуть не до последнего дня своей жизни настаивала, чтобы ее в кресле возили на церковные хоры к обедне» [186] . Она выполняла обет, данный в 1812 г., вплоть до своей смерти. Скончалась она в 1865 г. в возрасте 84 лет (А. Ф. Тютчева ошибочно датировала возраст кончины В. М. Волконской 1860 г.).

Другой камер-фрейлиной в последние годы царствования Николая I была уже упоминавшаяся графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен (ок. 1803–1888), внучка М. И. Кутузова, дочь Ф. И. Тизенгаузена, погибшего под Аустерлицем, сестра Д. Ф. Фикельмон. Ее мать, любимая дочь М. И. Кутузова Елизавета Михайловна (1783–1839), стала фрейлиной в царствование Павла I. Замуж вышла по любви в 1802 г. за штабс-капитана инженерных войск Фердинанда (Федора Ивановича) Тизенгаузена. На ее венчании в придворной церкви Павловска и на свадьбе присутствовала императрица Мария Федоровна. Впоследствии Елизавета Михайловна также оставалась под покровительством императорской семьи [187] .

В 1803 г. в семье Тизенгаузенов родилась дочь Екатерина, а в 1804 г. – Дарья (Долли Фикельмон). Ф. И. Тизенгаузен погиб, сраженный пулей под Аустерлицем в 1805 г., когда со знаменем в руках вел солдат в контратаку. В 1811 г. вторым браком Елизавета Михайловна сочеталась с генерал-майором Николаем Федоровичем Хитрово, в 1815 г. назначенным поверенным в делах во Флоренции. В 1819 г. она вторично овдовела. В 1826 г. вместе с дочерью Екатериной она вернулась в Петербург. Летом 1827 г. среди ее знакомых оказался А. С. Пушкин, который часто бывал в доме австрийского посла на Дворцовой набережной (ныне дом № 4), встречаясь и с супругой посла, младшей дочерью Елизаветы Михайловны Долли Фикельмон. Салоны Хитрово-Фикельмон приобрели известность светского, политического и литературного центра столицы. Елизавета Михайловна считалась уже пожилой (ей шел пятый десяток), и она казалась немного смешной в своих претензиях быть наравне с молодежью. О ней ходили эпиграммы. По свидетельству П. П. Вяземского (сына поэта П. А. Вяземского), Елизавета Михайловна питала к А. С. Пушкину «самую нежную страстную дружбу» с оттенком экзальтированности стареющей женщины. А. С. Пушкин посмеивался над ее ежедневными письмами к нему и бросал их в огонь [188] .

Фрейлинами назначались уроженки Финляндии, Польши, Прибалтики. В конце апреля 1830 г., одновременно с оповещением о первом визите Николая I в Великое княжество Финляндское, в газетах появилось сообщение, что император 20 апреля даровал двум местным уроженкам звание фрейлин. Это были Эмилия Роткирх, дочь президента финского сейма, и Аврора Карловна Шернваль фон Вален (1808–1902), дочь первого выборгского губернатора, адресат стихов поэтов пушкинского времени. Она была представлена ко двору в конце июня 1832 г., и ее появление произвело триумф. Она сразу же была приглашена на Петергофский праздник 1 (13) июля. Великая княжна Ольга Николаевна писала о баронессе: «Я привязалась к Авроре Шернваль фон Вален, которая как раз была назначена фрейлиной. Дочь отца-шведа и матери-финляндки из Гельсингфорса, она была необычайной красоты, как физически, так и духовно, что сияло в ее красивых глазах» [189] . Великая княжна допустила неточность, так как Шарлотта Шернваль как по отцовской, так и по материнской линии принадлежала к известнейшим представителям шведского дворянства. Ее надежды на брак с Александром Мухановым в 1834 г. рухнули в связи с неожиданной кончиной жениха. Она снова возвращается в Петербург и с февраля 1836 г. приступает к исполнению обязанностей комплектной фрейлины, получив комнату в Зимнем дворце, лакея-ординарца, жалованье и карету с кучером. Ее подругой среди фрейлин стала Мария Сергеевна Муханова, двоюродная сестра Александра. Дочери Николая I (великим княжнам Марии, Ольге, Александре было тогда соответственно 16, 13 и 10 лет), особенно Ольга, привязались к новой фрейлине, но она недолго оставалась при дворце. Весной того же года ей предложил руку и сердце действительный статский советник, егермейстер, уральский и сибирский заводчик, меценат, учредитель престижной в области науки Демидовской премии, брат знаменитого Анатоля, князя Сан-Донато, Павел Николаевич Демидов (1798–1840).

С большой неохотой, под влиянием императрицы Александры Федоровны она согласилась на брак 5 июня 1836 г. Софья Карамзина писала своему брату Андрею: «Сообщаю тебе о "золотой свадьбе": M-lle Аврора Шернваль выходит замуж за богача Павла Демидова. Какая разница с той скромной судьбой, которая ожидала ее в лице Муханова» [190] . Свадьба была отложена из-за болезни жениха и состоялась в Гельсингфорсе 21 ноября 1836 г. Свадебным подарком Павла Демидова был алмаз Санси весом более чем в 53 карата, некогда принадлежавший бургундскому герцогу Карлу Смелому и барону Санси. Аврора сделала подарок великой княжне Ольге Николаевне, она послала ей «слезу своего сердца», маленькое черное эмалевое сердечко со скромным бриллиантом. Через четыре года Павел Демидов умер, и Аврора вторично, в 1846 г., вышла замуж за сына Н. М. Карамзина Андрея Николаевича Карамзина (1814–1854), убитого позже под Силистрией. Аврора блистала на придворных балах, поговаривали, что ею увлечен царь. Когда Николай I назвал новый спущенный на воду фрегат «Аврора», то заметил при этом, что корабль будет тезкой одной из самых красивых женщин столицы – Авроры Карловны Карамзиной.

Примером «фрейлины-долгожительницы» была княгиня Наталья Петровна Голицына, урожденная графиня Чернышева (1741–1837), явившаяся прототипом графини в «Пиковой даме». Фрейлина «при пяти императорах», она скончалась в один год с А. С. Пушкиным.

Весной 1838 г. фрейлиной была назначена Варвара Аркадьевна Нелидова (умерла 1897), упоминавшаяся племянница Е. И. Нелидовой, ставшая фавориткой Николая I. Она была дочерью А. И. Нелидова, действительного тайного советника, санкт-петербургского предводителя дворянства. Это о Нелидовой – «Аркадьевне», как называл ее Николай I, – писала А. Ф. Тютчева: «Другим влиятельным лицом при дворе была M-lle Нелидова, которая к моему поступлению во дворец уже пятнадцать лет как состояла фрейлиной. Ее красота, несколько зрелая, тем не менее еще была в полном своем расцвете… Известно, какое положение приписывала ей общественная молва, чему, однако, казалось, противоречила ее манера держать себя, скромная и почти суровая по сравнению с другими придворными. Она тщательно скрывала милость, которую обыкновенно выставляют напоказ женщины, пользующиеся положением, подобным ему. Причиной ее падения не было ни тщеславие, ни корыстолюбие, ни честолюбие, она была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал ее, не мог отказать ей в уважении, когда на другой день после смерти императора она отослала в инвалидный капитал [191] те 200 ООО р. [192] , которые он ей оставил по завещанию, и окончательно удалилась от света, так что ее можно было встретить только во дворцовой церкви, где она ежедневно бывала у обедни…» [193]

Так как не все фрейлины были эффектны и красивы, далеко не у всех сложилась личная жизнь. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала о фрейлинах, окружавших ее в детстве: «Между ними была маленькая, пожилая мадемуазель Плюскова, отпугивавшая нас своими ледяными руками, тем более что, захватив руку в свою, она долго ее не отпускала. Она была крайне бдительна, часто наблюдала за нами в дверную щель… Она была неравнодушна к баталисту Ладюрнеру (Ladurner; Ладурнер Адольф Игнатович. – А. В.) и часто навещала его в ателье в Эрмитаже. Как только о ней докладывали, чтобы ее спугнуть, он начинал бить в барабан..» [194] Речь идет о фрейлине императрицы Елизаветы Алексеевны Наталье Яковлевне Плюсковой (ок. 1780–1845), выпускнице Смольного института 1797 г., знакомой Карамзиных, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского и А. И. Тургенева. Позднее она стала женой учителя, преподававшего Елизавете Алексеевне английский язык.

Постепенно сложившаяся традиция пополнять фрейлинский состав из относительно не очень красивых девушек была не случайна. Императрицы и великие княгини неоднократно убеждались, насколько опасно близкое соседство красивых женщин с их сыновьями или мужьями. Известно, как тяжело воспринял великий князь Александр Николаевич в 1838 г. вынужденный разрыв с фрейлиной великой княгини Марии Николаевны Ольгой Осиповной (Иосифовной) Калиновской [195] . Ее поспешили удалить от двора и выдать за генерала Николая Федоровича Плаутина (во втором браке она была замужем за польским магнатом графом Иринеем Огинским). Прожив долгую жизнь, она скончалась в 1899 г.

Со знанием дела рассуждает об этом хорошо знавшая двор изнутри А. Ф. Тютчева: «Я надеялась, что ко двору будет назначена одна из моих сестер. Дарии, старшей, было семнадцать лет, Кити, младшей, шестнадцать, они обе были очень миловидны, на виду в Смольном и жаждали попасть ко двору и в свет, между тем как мне то и другое внушало инстинктивный ужас. Но выбор цесаревны остановился на мне, потому что ей сказали, что мне двадцать три года, что я некрасива и что я воспитывалась за границей. Великая княгиня больше не хотела иметь около себя молодых девушек, получивших воспитание в петербургских учебных заведениях, так как благодаря одной из таких неудачных воспитанниц она только что пережила испытание, причинившее ей большое горе» [196] .

Это была история с ее братом. Принц Александр Гессенский, старше ее всего на один год, сопровождавший свою сестру в Россию, остался в России. Благосклонное отношение к нему императора Николая I, казалось, «предвещало молодому человеку легкую карьеру и блестящее будущее» [197] . Но у принца случился роман с дочерью гофмейстера Андрея Петровича Шувалова [198] . Император Николай запретил и думать об этом браке, что привело принца в состояние глубокой меланхолии. Рядом оказалась фрейлина Юлия Гауке, воспитанница Екатерининского института, дочь генерала от артиллерии М. О. Гауке, убитого восставшими поляками в Варшаве в ноябре 1830 г., получившая воспитание под покровительством императорской семьи. Она не была красивой, но, как замечает А. Ф. Тютчева, «нравилась, благодаря присущему полькам изяществу и пикантности»: «M-lle Гауке решила тогда утешить и развлечь влюбленного принца и исполнила это с таким успехом, что ей пришлось броситься к ногам цесаревны и объявить ей о необходимости покинуть свое место. Принц Александр, как человек чести, объявил, что женится на ней, но император Николай, не допускавший шуток, когда дело шло о добрых нравах императорской фамилии и императорского двора, пришел в величайший гнев и объявил, что виновники должны немедленно выехать из пределов России с воспрещением когда-либо вернуться; он даже отнял у принца жалованье в 12 000 р., а у M-lle Гауке пенсию в 2500 руб., которую она получала за службу отца. То был тяжелый удар для цесаревны: ее разлучали с нежно любимым братом, терявшим всякую надежду на какую-либо карьеру и вместе с тем все свои средства к существованию благодаря игре кокетки, увлекшей этого молодого человека без настоящей страсти ни с той, ни с другой стороны… И другие фрейлины императрицы, вышедшие из петербургских учебных заведений, давали повод для сплетни скандального характера. Некая Юлия Боде была удалена от двора за ее любовные интриги с красивым итальянским певцом Марио (Марио Джузеппе; Сальви; граф Кандия, выступавший в Итальянской опере в Петербурге. – А. В.) и за другие истории» [199] .

«Наряды, наряды и еще раз наряды»: дамская мода

Важную роль при дворе играл костюм – «элемент этикетной атрибутики, символ причастности к особой социальной общности» [200] .

Следование, с одной стороны, придворной регламентации костюма, а с другой – моде, подчас приобретало характер гротеска. Фрейлина А. Ф. Тютчева, описывая празднества в Петергофе, иронично заметила в своем дневнике 12 июля 1853 г.: «Я поистине удивляюсь, что были люди, которые писали воспоминания о дворе…Наряды, наряды и еще раз наряды» [201] .

Через две с небольшим недели (праздник водоосвящения) она снова печально размышляет: «По этому случаю, как по всем вообще выдающимся и парадным случаям, мы выставляем напоказ наши плечи, более или менее желтые и более или менее худые. Нет ничего безобразней и печальней женщины в бальном платье при дневном свете: это истина, вышедшая со дна колодца. И нас смеют обвинять в кокетстве, когда мы так откровенно обнаруживаем на виду у всех свои несовершенства. Ну, не права ли я, когда говорю, что все мои придворные впечатления сводятся к слову – туалет? И действительно, как только я попадаю в это море движущихся лиц, цветов, драгоценных камней, газа, кисеи и кружев, я сама превращаюсь в тряпку, становлюсь куклой, наряженной в платье и прическу. Мною овладевает чувство совершеннейшей пустоты. По возвращению мне кажется, что я проснулась после случайного сна» [202] .

Иногда «мода» декларировалась сверху.

Уже первые указы императора Павла I касались регламентации не только военного, но и гражданского костюма. Соответственно и многие мемуаристы пишут о перемене облика дворянского общества и служилого чиновничества.

Граф Ф. Г. Головкин вспоминает, что дворянам было запрещено выходить во фраке, носить круглые шляпы, длинные брюки (панталоны) вместо кюлотов (поколенных штанов), а также сапоги с отворотами [203] . Княгиня Ливен отмечала, что людей, которые попадались ему на улице в жилетах, Павел I посылал на гауптвахту: «Император утверждал, будто жилеты почему-то вызвали всю французскую революцию» [204] .

Бабушке Д. Д. Благово, Е. П. Яньковой, хорошо запомнилась перемена моды: «При императоре Павле никто не смел и подумать о том, чтобы без пудры носить волосы или надеть то уродливое платье, которое тогда уже начинали носить во Франции. Сказывали, что кто-то попался ему в Петербурге в новомодном платье. Государь ехал, приказал остановиться и подозвал модника. У того от страха и ноги не идут, верно, почуял, в чем дело. Государь приказал ему повернуться, осмотрел его со всех сторон, и так как был в веселом расположении духа, то расхохотался и сказал своему адъютанту: "Посмотри, какое чучело!" Потом спросил франта: "Что ты – русский?" – "Точно так, ваше величество", – отвечал тот, ни жив ни мертв. – "Русский и носишь такую дрянь: да знаешь ли, что на тебе? Республиканское платье! Пошел домой, и чтоб этого платья и следов не было, слышишь… А то я тебя в казенное платье одену – понял?"» [205] В другой раз в аналогичном случае Павел I приказал посадить модника на гауптвахту [206] . Здесь же следует еще одно уточнение: «При Павле все ухо востро держали. Пудру перестали носить после коронации Александра, когда отменили пудру для солдат» [207] .

Женская мода также была вынуждена вернуться ко временам, предшествующим Французской революции. Граф Ф. Г. Головкин в своих воспоминаниях отмечает, что «для дам во все коронационные торжества были восстановлены фижмы и все сидения убраны из кремлевских покоев» [208] . Сидеть в присутствии императора было нельзя, да и пышные фижмы (фишбейны, или кринолины) не позволили бы расставлять много стульев. Французские нововведения в дамской моде были изгнаны, вплоть до сочетания в костюме цветов французского республиканского флага. Например, 28 ноября 1799 г. были запрещены «синие женские сюртуки с красным воротником и белой юбкой». В том же году, 6 мая, было запрещено дамам носить через плечо разных цветов ленты наподобие кавалерских.

Различные регламентации касались и мужского костюма. 4 сентября 1799 г. последовало запрещение немецких кафтанов и «сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами; но чтоб они были одного цвета». Не была забыта и прическа. 2 апреля было запрещено иметь тупей (чуб. – А. В.), на лоб опущенный. 17 июня 1800 г. велено носить широкие большие букли, а 12 августа – «чтобы никто не имел банкенбард (бакенбард. – А. В.)».

Воцарение двадцатитрехлетнего Александра I, так же как и начало царствования его отца, отразилось прежде всего в семантике костюма. Мало кто понимал тогда, что на российский престол взошел далеко не ординарный человек, весьма осторожный и часто непредсказуемый в своих решениях. Позднее шведский посол в Париже Лагербиелне так характеризует Александра I: «Он тонок в политике, как кончик булавки, остер как бритва, и фальшив, как пена морская» [209] . Еще ничего не было решено, но внешне бросались в глаза вновь появившиеся атрибуты запрещенной при Павле I моды. Щеголи снова причесывались «а la Titus (прическа Тита Флавия Веспасиана: завитые и начесанные на лоб волосы), на улицах мелькают круглые шляпы и длинные со штрипками под обувь для лучшего натяжения брюки-панталоны. Писатель Анри Труайя писал: «Все единодушно восхищаются высокой статной фигурой Александра, тонкими чертами его лица, мечтательными и мягкими голубыми глазами, вьющимися светлыми волосами, ямочками на подбородке и чарующей улыбкой, унаследованной от Екатерины… Он сам любуется собой, любит красивые жесты и театральные речи, которые так воздействуют на публику…» [210] Великий князь Николай Павлович остался верен памяти отца. Позднее ему было разрешено носить мальтийский крестик в петлице, награду, запрещенную при Александре I. Отечественная война 1812 г. только кратковременно приостановила галломанию дворянского общества. Напрасно Ф. В. Ростопчин и почти вся отечественная периодика высмеивали подражание французам. Это было общее поветрие, тем более что большое значение в жизни тогдашнего дворянского общества играла ее величество мода. Люди в основном состоятельные (как будущие декабристы) пытались уследить за быстро меняющейся модой. По портретам и модным картинкам в журналах мы можем представить, как выглядели франты того времени (когда носили не мундир, а партикулярный костюм) и их близкие.

Дамскую моду уже более полутора столетий диктовала Франция, мужскую – с конца XVIII в. – Англия. Недаром в «Евгении Онегине» А. С. Пушкина литературный герой «как денди лондонский одет». Однобортный сюртук у мужчин с полочками, скошенными назад от уровня талии до закругленных углов пол, достигавших бедра, в 1825 г. стал называться редингот [211] . Наполеоновские войны оказали влияние на общий стиль. С 1800 по 1820 г. модники носили высокие сапоги. Некоторые фасоны были взяты из военной униформы и названы именами полководцев и генералов. Были популярны сапоги «Веллингтон» (высокие сапоги без отворота, впоследствии так стали называться резиновые сапоги), полусапожки «Блюхеры» и «Альберт». Ботфорты и гусарские сапоги достигали середины голени сзади, поднимаясь мысом спереди почти до колена; они были на низких каблуках и шились из черной кожи. Гусарские сапоги были с отвернутыми голенищами [212] . В свою очередь «казацкая мода» и подражание казакам также были модным поветрием в посленаполеоновской Европе. В России это проявлялось меньше. Так же, как и в Европе, появились, однако, «казаки» – широкие штаны, присборенные на талии и стянутые шнурками вокруг лодыжек.

Е. Ботман. Портрет императора Николая I. 1849 г.

С 1816 г. фрак (это название было дано ранее сюртуку с фалдами и отгибающимся воротником) стал официальным костюмом. В 1820–1840 гг. мужские сюртуки кроились с приспущенными плечами, узкой талией, над которой выпячивалась подбитая грудь, а фалды или полы изгибались поверх округленных бедер, – удивительно наблюдать столь женственный силуэт в эпоху активного прогресса. Сюртук и жилет редко были одного цвета: жилет часто носили светлее, вечером, как правило, белый. Постепенно для жилетов стали использоваться более яркие цвета и узоры.

К 1816 г. свободные штаны ниже колен – бриджи – надевали только с вечерней одеждой, для верховой езды или при дворе, где они были обязательными. Вместо них с 1795 по 1850 г. носили тесно прилегающие панталоны, сначала они заканчивались ниже голени, а позже – у лодыжки, обычно имели разрез с одной стороны. Для дневного туалета с 1807 г. в моде были брюки, имевшие небольшой откидной клапан-застежку. Трудно найти различие между панталонами и брюками, эти термины были взаимозаменяемыми. Естественный «неоклассический» стиль мужских причесок продержался четверть века, приблизительно с 1800 г. и до 1825 г., когда небольшие баки стали длиннее. К 1825 г. некоторые мужчины стали отпускать небольшие усы.

Набор тканей и цветов для мужской одежды был довольно ограниченным – атлас и бархат для сюртука, жилета и бриджей были оставлены для придворной или церемониальной одежды, а повсеместно популярным и модным стало сукно. Иногда сюртуки и пальто имели бархатные воротники. Для пошива сюртуков и брюк использовалась нанка – желтовато-коричневая хлопчатобумажная ткань, первоначально импортировавшаяся из Нанкина в Китае. Из материй с 1820-х гг. были популярны полосатый шелк и хлопчатобумажные ткани, шерстяная шотландка.

Конечно же, более разнообразной была дамская мода. На рубеже XVIII–XIX вв. она прошла увлечение «греческой модой». Стали популярны «греческие вечера», и свободного покроя платья пришли на смену кринолинам. Как сообщает книга по истории моды, написанная Джоан Нанн, «мягкие муслиновые платья сделали излишними любые предметы нижнего белья, которые могли бы испортить естественную линию». Дошло до того, что некоторые смелые девушки отказались от корсетов, надевая простое розовое трико, как самые продвинутые женщины в Париже. Модницы стали отказываться от лифов с китовым усом и кринолинов… Эта перемена дамской моды на грани веков отразилась на женских портретах французской портретистки Виже-Лебрен. В то же время произведения самой Виже-Лебрен заметно повлияли на туалеты русских дам, по примеру парижанок стремившихся предстать в образе Дианы, Флоры или Венеры. Как отмечает Юлия Демиденко, «даже ношение дамских панталон в ту эпоху пытались обосновать ссылкой на "древних"» [213] .

Затем с 1804 г. (провозглашение Наполеона императором) наступила кратковременная эпоха римской (ампир) моды, когда, по выражению одного современника, русские матрены превратились в римских матрон, а линия талии оказалась под грудью. «Приблизительно с 1806 г., – пишет Джоан Нанн, – женщины носили в качестве нижнего белья сорочки и кальсоны, покрой которых напоминал мужские нижние панталоны, но штанины не соединялись в промежности» (каждая штанина пришивалась к поясу; центральный шов не прострачивался). С 1812 по 1840 г. носили длинные прямые кальсоны, названные панталонами, которые опускались ниже голени и отделывались защипами, английским шитьем или кружевом и были видны из укоротившихся юбок 1820-гг. Панталоны обычно шили из хлопчатобумажной ткани, батиста или тонкой шерсти. Они вышли из моды к 1840 г., но дети носили их вплоть до 1850-х гг., причем было принято, чтобы у девочек до 11 лет они были видны из-под короткой юбки и доходили до ступни, закрывая для приличия ноги.

В первом десятилетии XIX в. изысканная простота уходит в прошлое. В конце 10-х – начале 20-х гг. тонкие полупрозрачные ткани (хлопчатобумажные, льняные) светлых тонов уступают место тяжелым, плотным шелкам, бархату и шерстяным материям. Цвет становится более насыщенным с преобладанием синего, фиолетового, зеленого, темно-красного и желтого. Юбка приобретает силуэт колокольчика, в связи с чем ее носят для придания формы на жесткой накрахмаленной нижней юбке. Шлейф сохраняется только в парадном придворном туалете, его шьют из плотного шелка или бархата, украшая вышивками золотой или серебряной нитью (узор из пальмет, меандра). Костюмы для верховой езды, базирующиеся на мужских сюртуках, постепенно снабжались все более объемными юбками.

Большое значение в начале XIX в. играют аксессуары, в частности перчатки. Как отмечает О. Ю. Захарова, «женщины на балах и приемах надевали белые шелковые или лайковые перчатки, мужчины – если они в форме – замшевые, в штатском – лайковые» [214] . Официанты носили нитяные перчатки.

Рассмотрим описания костюмов великой княгини Александры Федоровны и вдовствующей императрицы Марии Федоровны конца 1810-х гг. Будущая императрица Александра Федоровна, прибыв в Россию для вступления в брак с великим князем Николаем Павловичем, вспоминала о своем первом появлении на обеде 18 июня 1817 г. в Коскове: «Так как фургоны с моей кладью еще не прибыли, то мне пришлось явиться на большой обед в зарытом платье, весьма, впрочем, изящном, из белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская мода» [215] .

А вот как описывает в то время вдовствующую императрицу Марию Федоровну камер-паж великой княгини Александры Федоровны П. М. Дараган: «В мое время императрица Мария Федоровна сохраняла еще следы прежней красоты. Тонкие, нежные черты лица, правильный нос и приветливая улыбка заявляли в ней мать Александра. Она была, так же как и он, немного близорука, хотя редко употребляла лорнетку (очки). Довольно полная, она любила и привыкла крепко шнуроваться, отчего движения и походка ее были не совсем развязны. Ток со страусовым пером на голове, короткое декольте с высокой короткой талией и с буфчатыми рукавчиками, на голой шее ожерелье, у левого плеча на черном банте белый мальтийский крестик, белые длинные лайковые перчатки, выше локтя, и башмаки с высокими каблуками, составляли ежедневное одеяние императрицы, исключая торжественные случаи» [216] . Характерно и упоминание о мальтийском крестике как память о Павле I. Ей, как и великому князю Николаю Павловичу, в виде исключения было разрешено носить отмененный знак Мальтийского ордена.

Поясним некоторые термины.

Гроденапль — это плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная по первоначальному месту производства – г. Неаполю; ее делали в несколько толстых нитей, чем и достигалась плотность. Из этой ткани делали оборки на платье, дамские шляпки, мужские цилиндры, шили мужскую и женскую одежду, а позднее (в 60-е гг. XIX в.) и платье для визитов.

Марабу (франц. marabout) – род птиц семейства аистов из Африки и Юго-Восточной Азии с белыми перьями.

Ток (франц. toque – шапочка) – головной убор замужней женщины (или в данном случае – вдовы), появившийся в конце XVIII – начале XIX в. в виде маленькой шапочки (шляпки) без полей из бархата, шелка, атласа. Их украшали живыми и искусственными цветами и перьями и аграфами с драгоценными камнями. Тогда об украшении шляп говорили – «гарнировать» Фрейлина А. С. Шереметева отметила, описывая бал в 1820-х гг.: «Эффект модных дам – это бриллиантовые аграфы, или изумрудные, или из других камней».

Аграф (от франц. agrafe – крючок, застежка) – застежка в виде броши для причесок и платьев; с его помощью крепили в прическах перья, цветы, искусственные локоны, ленты к корсажу, скрепляли края накидки. Во время траура траурные перья крепили к шляпам с помощью аграфа из черного стекляруса.

Различались разные типы токов: русские (из булавчатого бархата), турецкие (с двумя полумесяцами из галунов), испанские (сверху золотая испанская сеточка), индийские (из гроденапля) и др.

Буфчатые рукавчики – точнее, буф (франц. bouffe – производное от bouffer – надувать, топорщиться) – пышный рукав со сборками в верхней части рукава. Для придания формы рукавам делались различные каркасы из бамбука, тростника или китового уса. В то время обязательная деталь как женского, так и мужского костюма. Модный рукав предопределил и покрой верхней одежды. В обиход вошли накидки, салопы, плащи без рукавов (рукава буфов мешали). К 40-м гг. буфы спустились ниже локтя, а в 50-е гг. исчезли из употребления (вновь вернувшись в последнее десятилетие XIX в.).

Постепенно меняется и прическа: к 1815 г. повсеместно был принят прямой прибор (остававшийся в моде до 1860-х). На затылке волосы стягивались в узел очень высоко. К 1820-м гг. использовались чепцы из тюля, муслина и кружева для утра. Полосатый шелк и хлопчатобумажные ткани, а также шерстяная шотландка были очень популярны с 1820-х гг. Более разнообразными становятся головные уборы. К вечерним туалетам теперь полагались также тюрбаны типа мамелюк из белого атласа (1804) или мадрас (1819), сделанный из голубых и оранжевых индийских платков. Тюрбаны были в моде и позднее. Так, фрейлина, позднее камер-фрейлина (с 1852 г. – статс-дама) Е. Ф. Тизенгаузен любила носить модный тогда тюрбан.

Наступала эпоха романтизма. К 1820 г. она проявилась и в женском костюме. Но в это время снова началась эпоха корсетов. «Французское слово "корсет" стало употребляться в Англии и Америке в конце XVIII в. как изысканная замена слова "шнуровка", но многие годы эти два термина использовались параллельно. После 1820 г. корсеты или шнуровки стали важной деталью туалета XIX в., несмотря на протесты модных журналов. Новые корсеты, сшитые обычно из хлопчатобумажной ткани саржевого переплетения, подчеркивали округлые плавные линии бюста и бедер и узкую талию при помощи тщательно подобранных клиньев…» [217] «В 1820-х гг., – продолжает Джоан Нанн, – линия талии устойчиво понижалась, достигнув около 1825 г. более естественного положения. Талию туго стягивали корсетом, часто подчеркивали широким поясом и пряжкой или бантом». Придворное платье из голубого муара из фондов Эрмитажа дает представление о дамской моде того времени [218] .

Модные чулки из шелка, некоторые с хлопчатобумажным верхом, и каждодневные чулки из хлопка и шерсти были обычно белыми (бледно-розовые чулки появились только в 1830-х гг.). В первой половине XIX в. они продолжали носиться на подвязках в виде простых лент, а затем – эластичных резиновых, которые маскировались лентами и бантиками.

Появляются неизвестные ранее виды дамского костюма: спенсер – короткий жакет, достигавший модного уровня талии, обычно контрастный по цвету к платью. Он возродился вновь как верхняя одежда для улицы в 1839–1840 гг. Как дневное платье носится платье ротонда-роба (1817–1850), завязывающееся спереди ленточными бантами или застегивающееся скрытыми крючками и петлями (после 1848 г. называлось рединготом; до этого так называлось пальто). Длинные меховые боа, узкие шарфы и широкие шали были в моде с 1800 по 1830 г. В 1820 г. на фабрике в Пейсли (Шотландия), как и в других европейских странах, начали производить тонкие шерстяные шали с вытканным рисунком в восточном стиле.

Издававшаяся с начала 1825 г. первая частная газета в России «Северная пчела» почти в каждом номере сообщала о переменах в парижской моде и о том, что видно в Санкт-Петербурге. Так, «Северная пчела» за 1 октября 1825 г. (№ 118) сообщала: «На блестящем бенефисе г-жи Дюровой и Азаревичевой младшей, 28 сентября, несколько дам было в гроденаплевых шляпках с множеством перьев марабу, закрывающихся тульею. Цвет шляпок голубой и белый: перья вообще белые. В первом и втором ярусе мы заметили много блондовых чепцов большого объема с цветами и с висячими концами, но больше всего было видно простоволосых уборов. На прогулках и в экипажах видно много плащей из драдедам, с кистями и зубчатыми воротниками, и плащей зеленых, оливковых, коричневых». Новая мода коснулась и бальных туфель. Они теперь были на плоской подошве или на очень низком каблуке. Как пишет исследовательница Джоан Нанн, «их шили из шелка, сукна или лайки на день, из шелка или атласа для вечеров» [219] .

Поясним еще несколько забытых терминов.

Блонды — кружева, изготовлявшиеся из шелка-сырца, который имел золотистый цвет. Отсюда и название кружев – от франц. blonde. Основными центрами производства блондовых изделий были французские города Канн, Байе, Пюи. Этот сорт кружев получил широкое распространение уже в XVIII в. Блонды, особенно популярные в первой половине XIX в., считались предметом роскоши.

Чепец – женский или детский головной убор, который к 1820-м гг. делался из тюля или муслина с кружевами. В первой половине XIX в. чепец не только указывал на семейное положение женщины (замужем), но и соотносился со временем дня. Обычно молодые женщины носили чепец с утра и до выезда в театр, на бал или прием. Для выходов существовали другие виды головных уборов, приличествующие замужней даме. Лишь очень пожилые женщины появлялись на балах в чепцах, но более нарядных и дорогих, чем в домашней обстановке. Чепцы отделывались лентами, кружевами, цветами. Обычно ткань чепца была белого цвета, а отделка – любых модных оттенков, как правило, в тон платья или капота. Для простолюдинок чепец, как и шляпа, означал более высокое социальное положение. Существовали также ночной и утренний чепцы, чтобы не помять и не спутать волосы, которые использовались в сочетании с пеньюаром. Только с 1860-х гг. в дамских журналах появляются советы спать с непокрытой головой.

Драдедам — один из самых дешевых видов сукна; представлял собой шерстяную ткань полотняного переплетения с ворсом и использовался в середине XIX в. среди городской бедноты.

Так одевались в высшем и дворянском обществе. Примерно так же одевались будущие декабристы и декабристки.

Законодателем мужской моды в первой четверти XIX в. был Александр I. Вот что пишет камер-паж Александры Федоровны П. М. Дараган, вспоминая 1817 г.: «В то время император Александр Павлович был но в апогее своей славы, величия и красоты. Он был идеалом совершенства. Все им гордились, и всё в нем нравилось; даже некоторая изысканность его движений; сутуловатость и дергание плеч вперед, мерный твердый шаг, картинное отставление правой ноги, держание шляпы (треуголки не столько носили, сколько держали в руке. – А. В.) так, что всегда между двумя развернутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, приветливая манера подносить к глазу лорнетку; все это шло к нему, всем этим любовались. Не только гвардейские генералы и офицеры старались перенять что-либо из манер императора, но даже великие князья Константин и Михаил поддавались общей моде и подражали Александру в походке и манерах. Подражание это у Михаила Павловича выходило немного утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один князь Николай Павлович» [220] . Итак, младшие братья – Николай открыто, Михаил на уровне шаржа – отстаивали собственную манеру поведения, что бросалось в глаза внимательным наблюдателям.

Императора Николая I, по аналогии с известным героем рассказа А. П. Чехова «Человек в футляре», можно было назвать «человеком в мундире». Привычно его обвиняли в мундиромании, в том, что он «старался всю Россию всунуть в мундир» [221] . Доля истины в этих высказываниях, несомненно, присутствует. Человек в мундире, будь то военнослужащий, чиновник, хотя бы дворянин в губернском дворянском мундире, воспринимался Николаем Павловичем как служивый человек России, а честь мундира была для него не пустым звуком.

Исключительными можно назвать случаи, когда, преодолевая себя, Николай Павлович все же был вынужден появляться в гражданском платье. Так было в 1828 г., когда во время Русско-турецкой войны при переходе из Варны в Одессу морская буря чуть не прибила корабль к турецкому берегу. По свидетельству Дениса Давыдова, «государь, не желая быть узнанным, переоделся в партикулярное платье» [222] . Во время посещения Вены в 1835 г., соблюдая инкогнито, Николай Павлович был в простом сюртуке [223] . Впрочем, А. X. Бенкендорф, описывая этот же случай, упоминает о фраке [224] . Этот редкий случай партикулярной одежды государя запечатлелся в памяти современников и много позже послужил для А. Н. Бенуа сюжетом рисунка «Император Николай I выезжает в фиакре из посольства в Вене в 1835 г.» [225] .

Во время посещения инкогнито Дрезденской галереи в 1845 г., по свидетельству случайно оказавшегося рядом профессора Геннеля, император выглядел следующим образом: «Одет был господин с изысканной элегантностью, но без малейшего намека на франтовство. На нем был синий, открытый спереди короткий сюртук, темно-коричневый шелковый жилет с вышитыми на нем цветочками и серьге брюки; на голове имел он цилиндр, что увеличивало высокий его рост. В правой руке держал незнакомец тоненькую тросточку с серебряным набалдашником, а левая, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки» [226] .

Известно также, что во время пребывания императора в Риме в декабре 1845 г., по рассказам графа Ф. П. Толстого, на нем был «партикулярный сюртук», а на улице он накинул «сероватый плащ» [227] . Все перечисленные случаи относятся к пребыванию императора за границей. Но даже тогда, когда этого требовал этикет, Николай Павлович по возможности старался избегать неприятного для него переодевания. Во время официального визита в Англию в 1844 г. Николай I попросил разрешения присутствовать на обеде не во фраке, а в мундире, с которым «он до того сроднился, что расставаться с ним ему так же неприятно, как если б с него содрали кожу» [228] .

Об отношении Николая I к партикулярной одежде свидетельствует случай, рассказанный И. С. Тургеневым во время посещения им в Лондоне А. И. Герцена и его окружения. Присутствовавшая при этом разговоре Н. А. Тучкова-Огарева вспоминала: «Всем известно, что Николай Павлович предпочитал штатской службе военную службу; особенно терпеть не мог, чтоб оставляли военную службу для штатской. Как-то случилось, что граф Т… оставил службу и взял отставку. Кажется, год спустя, находясь в Петербурге, Т… был приглашен к коротким знакомым на раут, куда и отправился в простом пиджаке. На его беду совершенно неожиданно явился туда и Николай Павлович. Он прохаживался по залам; его высокий рост позволял ему различить всех и в густой толпе. Заметив Т…, который тоже был высокого роста, Николай Павлович направился в его сторону… и стал всматриваться в его костюм. "Vous – Ah! Mon sher Т. (Ax, мой дорогой Т. – А. В.). Как Вы разоделись! Как это называется?" – "Peatjack, votre majeste (Пиджак, Ваше Величество. – А. В.)". – "Как?" – переспросил Николай Павлович. "Peatjack, votre majeste", – повторил Т… с сильным сердцебиением. – "Недурно, но какая разница с военным мундиром"» [229] . Еще несколько раз Николай Павлович переспрашивал графа название пиджака, делая вид, что забывает его, пока граф не спрятался за колонну, а затем и вовсе не ретировался с раута.

Привычка к мундиру вошла в плоть и кровь будущего императора с детских лет. Примером служили и отец, и старшие братья. Никакие старания Марии Федоровны оградить Никошу и Мишеля от чрезмерного увлечения военным делом со всеми его эффектными аксессуарами не помогли. Все мужчины дома Романовых во все времена хотели быть военными. В парадном измайловском мундире (он был шефом и командиром Измайловского полка) встретил Николай Павлович и день 14 декабря 1825 г. [230] Впоследствии он носил старые измайловские мундиры без эполет в качестве домашнего костюма. В таких мундирах принимал он близких и даже просто знакомых по службе людей [231] . А когда в 1834 г. для Александры Федоровны в тайне от нее была построена в качестве подарка-сюрприза Никольская изба, то хозяйку домика встретил на пороге сторож-инвалид в форме Измайловского полка.

Солдаты и матросы хорошо понимали смысл военного мундира и то символическое, что за ним скрывалось. Вот реакция бывшего офицера-преображенца, оказавшегося свидетелем первого появления Николая Павловича 15 декабря 1825 г. перед толпой генералов, флигель-адъютантов и других офицеров: «И вскоре я увидел вышедшего молодого императора в родном мне Преображенском мундире, которого до сего дня никогда на нем не видал (потому что он до сего дня носил всегда измайловский мундир, как шеф этого полка)» [232] . Тем самым он выразил признательность к лейб-гвардии Преображенскому полку, батальон которого первым поддержал его 14 декабря.

Вообще Николай Павлович часто использовал театральные и в то же время символические эффекты. На торжество в связи со 100-летием Академии наук он прибыл, как сообщала «Северная пчела» 1 января 1827 г., «в мундире Преображенском, мундире полка Петра Великого» [233] . Одной из мемориальных акций Николая I сразу после вступления на престол была передача 19 января 1826 г. мундиров покойного Александра I по соответствующим воинским частям [234] . Даже колкому на язык цесаревичу Константину Павловичу этот жест пришелся по душе. В письме к Ф. П. Опочинину от 29 января 1826 г. он благодарил корреспондента за описание «священной и трогательной церемонии принесения в назначенные места мундиров»: «Я очень доволен, что крючок от мундира покойного государя императора зацепил его императорское величество. Это хороший знак и означает, что мундир, который имел счастие быть покойника государя, как бы чувствует, что царское к царскому прицепляется, и как бы поцеловался» [235] .

Уже в детские годы Николая мундир часто заменял ему гражданский костюм. Лучшей наградой для него было разрешение присутствовать в мундире Измайловского полка на месте развода войск [236] . В приходно-расходных книгах сохранились сведения, что в 1803 г. для великого князя было сшито 16 измайловских мундиров, в 1804 г. – 11 мундиров и 30 фраков. Впрочем, для мальчика тогда предназначалась и различная одежда из меха: медвежьи шубы, собольи сюртуки, круглые шляпы на вате, теплые бекеши и перчатки. С 1806 по 1810 г. Николай носил лайковые перчатки, затем – только замшевые. С 1814 г. в приходно-расходных книгах фигурируют уже только мундиры, а также огромное количество перчаток. В сентябрьскую треть 1814 г. было изготовлено для великого князя 113 пар перчаток, а в январскую треть 1815 г. – 93 пары [237] . Упоминания о большом количестве перчаток не случайны. При всей непритязательности быта Николай Павлович отличался исключительной чистоплотностью. По воспоминаниям его дочери Ольги Николаевны, он каждый день менял белье и «шелковые носки, к которым он привык с детства» [238] .

Его взгляды и привычки формировались под влиянием Отечественной войны 1812 г. и последующих заграничных походов русской армии, событий, которые придали военному мундиру новую притягательность в русском обществе. «До 1825 года, – писал А. И. Герцен, – все, кто носил штатское платье, признавали превосходство эполет…» Однако уже после 1825 г., по его мнению, «офицеры упали в глазах общества, победил фрак, – мундиры преобладали лишь в провинциальных городишках да при дворе – этой первой гауптвахте империи» [239] . Николаю Павловичу ни до, ни после 1825 г. такая мысль просто не пришла бы в голову или показалась бы кощунственной. Став императором, Николай Павлович воспользовался своим правом ношения мундиров всех полков и надевал их в зависимости от обстоятельств, иногда довольно часто меняя их. На официальные церемонии в зависимости от повода он надевал мундиры различных полков: Преображенского, Семеновского, Кавалергардского, Казачьего, финляндского стрелкового батальона. В мундире Северского конно-егерского полка, шефом которого он был, появился перед окружающими после первой свадебной ночи [240] .

У императора Николая Павловича хранились также прусские и австрийские мундиры. Насмешек над военным мундиром Николай Павлович не признавал даже в театральных постановках. Однажды один из его любимых артистов А. М. Максимов спросил императора: «Можно ли на сцене надевать настоящую военную форму?» Государь ответил: «Если ты играешь честного офицера, то можно; представляя же человека порочного, ты порочишь и мундир, и тогда этого нельзя!» Однажды А. М. Максимов в водевиле «Путаница» все-таки надел мундир офицера лейб-гвардии Конно-пионерного полка, так что в антракте в закулисной полутьме Николай I принял его за настоящего офицера и долго всматривался, пытаясь его узнать, пока не понял свою ошибку: «Фу, братец, я тебя совсем не узнал в этом мундире» [241] . Недовольство Николая Павловича вызвало осмеяние фельдъегеря в одном из произведений, опубликованных в журнале «Сын Отечества» в 1842 г. Цензор А. В. Никитенко, пропустивший этот эпизод, несмотря на протекцию А. X. Бенкендорфа, был отправлен на одну ночь на гауптвахту, так как насмешкам подвергся государственный служащий, исполняющий различные поручения императора [242] .

Соответствие мундира занимаемой должности, так же как соблюдение всех нюансов ношения формы, были аксиомой в представлении императора. Малейшее нарушение формы одежды или ошибка «в исполнении приема» не ускользали от его строгого взора. Служивший одно время поэт А. А. Фет передает случай, о котором рассказывали в гвардии. Когда цесаревич Александр Николаевич показал отцу одну из первых фотографий, запечатлевших парад на Марсовом поле, которым сам же командовал, государь первым делом обратил внимание на солдата, поправлявшего сбитый кивер, что во время смотра осталось незамеченным: «Посмотрите, Ваше Высочество, – сказал он, обращаясь к наследнику, – что у Вас делается, когда меня встречают» [243] . Впрочем, в отличие от своего младшего брата Михаила Павловича, он мог все же проявить и сочувствие. Так, при встрече в 1852 г. на Мариинской площади с гвардейским поручиком, больным водянкой, оказавшемся в незастегнутом сюртуке и без сабли, государь посмотрел только в молящие о пощаде глаза офицера и молча прошел мимо. Дело осталось без последствий, хотя в таком случае нарушителя мог бы ожидать перевод из гвардии в армию в том же чине [244] .

При Николае I продолжалась работа по усовершенствованию и унификации гражданских мундиров. Накануне воцарения Николая I уже существовали гражданские мундиры одинакового покроя. Они были однобортными со стоячим воротником и вырезом юбки спереди наподобие фрака, отличались цветом: красные у сенаторов, темно-синие у чиновников Министерства просвещения и Ведомства путей сообщения и у некоторых других и темнозеленые у большинства служащих. Считая, что гражданским мундирам «недостает единообразия», Николай Павлович обратил на них внимание в начале царствования. Так, 14 января 1826 г., были утверждены мундиры для чиновников Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 29 апреля того же года – для председателя и членов Государственного совета (в связи с предстоящей коронацией), а 7 ноября 1827 г. – для чинов Государственной канцелярии. Генеральная же реформа гражданских мундиров была проведена 27 февраля 1834 г. [245] Все мундиры были сведены в единую систему «с общим порядком обозначения рангов должностей» [246] . Вскоре, 5 марта 1834 г., был обнародован указ о «перемене формы» в министерствах. Предусматривались парадная, праздничная, обыкновенная, будничная, особая, дорожная и летняя форма одежды. Реакция современников была различной. Сенатор П. Г. Дивов, отмечая изменение формы одежды сенаторов (по сравнению с формой 1801 г.), писал: «Сенату вместо красного цвета присвоен зеленый, по-прежнему с бархатным обшлагом; оставлен прежний мундир, но к нему добавлены ботфорты со шпорами в некоторых случаях. Вид получается довольно смешной» [247] .

Еще раньше произошли изменения при дворе. Уже в 1826 г. все придворные чины получили темно-зеленый мундирный фрак с черным бархатным отложным воротничком, а указы от 11 марта 1831 г. и 27 февраля 1834 г. ввели новые фасоны придворных мундиров. Они напоминали гражданские мундиры, изготавливались из темно-зеленого сукна и имели красные суконные стоячие воротники и обшлага, отличаясь более роскошным шитьем с бранденбурами (вышитыми золотом ниспадающими кистями). Последним указом было добавлено шитье вокруг воротника. Парадные мундиры должны были носиться с белыми штанами до колен (кюлотами), белыми чулками и башмаками с пряжками или белыми брюками с золотыми лампасами. Новые мундиры оказались долговечными и просуществовали вплоть до 1917 г. Мундирный фрак носили с черными брюками. Мундир камер-юнкера от камергерского ничем, кроме золотого камергерского ключа, не отличался.

В каждом конкретном случае следовало предписание, в какой форме являться на официальное мероприятие, что фиксировалось и в камер-фурьерских журналах. На балы кавалеры приглашались обычно не в мундирах, а в мундирных фраках [248] . Когда А. С. Пушкин был назначен камер-юнкером (7 января 1834 г.), то на первый бал в январе 1834 г. в Аничковом дворце он прибыл в камер-юнкерском мундире и, узнав, что гости во «фраках» (мундирных фраках), оставил на балу супругу и, переодевшись дома в штатское, демонстративно отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Император «был недоволен, – отметил 26 января А. С. Пушкин, – и несколько раз принимался говорить обо мне» [249] . На Масленице А. С. Пушкин уже танцевал мазурку на утреннем балу в Зимнем дворце. Особенной радости ему это не доставляло, тем более что с соблюдением формы одежды ему явно не везло. Описывая бал в Аничковом дворце в декабре 1834 г., поэт подробно рассказывает, как он прибыл не в круглой, а в треугольной шляпе с плюмажем: «Г.[раф] Бобр[инский], заметя мою… треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. Вообще бал мне понравился. Г[осуда]рь очень прост в своем обращении, совершенно по-домашнему» [250] .

Не любил Николай Павлович и очки, считая их признаком вольнодумства и неблагонадежности. Собственно очки были запрещены при дворе и в предшествующее царствование. Александр Павлович и Мария Федоровна, будучи близорукими, пользовались лорнетами. Николай I также не признавал очков, и редко кто по медицинским показаниям их носил.

Для женской половины императорской семьи были привычны так называемые мундирные платья. Александра Федоровна была шефом Кавалергардского полка, Александра Николаевна – лейб-гвардии Гусарского.

В кабинете Николая I висел портрет его покойной дочери, одетой в мундир этого подшефного полка. Эти факты дали основание одному современному историку, И. Ф. Савицкому, вслед за польском мемуаристом заметить, что «Николай даже женскую прелесть без мундира не воспринимал» [251] . Конечно же, это не так, но в представлении Николая Павловича мундирное платье женской красоте не вредило. Хотя карикатурные изображения женщин в военных мундирах на рисунках ему тоже были свойственны.

Романтизм, оказавший столь заметное влияние на развитие искусства, проявлялся и в моде, особенно дамской. С конца 1820-х гг. изменяется силуэт платья: юбка расширяется, талия затягивается корсетом (лиф с «осиной талией»), появляется обширное декольте, открывающее плечи, становится модным рукав «жиго» («бараний окорок»), который к 40-м гг. снова становится узким и прилегающим. Для придания пышной формы юбке используются несколько нижних накрахмаленных, но вскоре их сменяет кринолин.

Уже упоминавшийся кринолин (от франц. erin – волос и lin – лен; возможно на основе лат. erinis – волос и linum – полотняная ткань), характерный еще для периода испанской моды в Европе и продержавшийся до Французской революции, вновь вернулся в моду к 1850 г. и продержался примерно до конца 1860-х гг. (более характерен в период между Крымской и франкопрусской войнами). Сначала кринолином называлась жесткая волосяная ткань, помогавшая поддерживать форму юбок (что позволяло не носить множество нижних полотняных накрахмаленных юбок). Но изобретатель и основатель известной фирмы Чарлз Ворт (англичанин по рождению, как пишет о нем Т. Т. Коршунова) запатентовал специальное устройство, позволявшее сжимать и разжимать обручи юбки по мере надобности. Стальные пружины «нанесли удар» первоначальному устройству кринолина.

В 1830-х гг. начала складываться и определенная формула для свадебных платьев: традиционно белое или кремовое платье. Свадебные вуали были редкими до начала XIX в., но позже фату из белого кружева закрепляли на голове, и она свисала почти до полу [252] . Великая княжна Ольга Николаевна записала в дневнике 6 декабря (1838 г.): «В Петербурге в церкви Эрмитажа была торжественно объявлена помолвка. Мэри в русском парадном платье была очень хороша: белый тюль, затканный серебром и осыпанный розами, обволакивал ее. Мама сама придумала ее наряд. Он был так прекрасен, что с тех пор стало традицией надевать его во всех парадных случаях» [253] . Тогда же, в 1830-х гг., к свадебному наряду добавился флердоранж (венок из цветков апельсина) [254] .

Традиции мундиропочитания перешли от отца к сыновьям. Николай Павлович с подросткового возраста приучал сыновей к мундиру. Так, 10 июня 1830 г. он пишет из Варшавы воспитателю своего тринадцатилетнего наследника К. К. Мердеру: «К приезду нашему вели изготовить Саше кавалергардскую форму, но постарайся, чтоб хорошо его одели, жене сделаем сюрприз и 1 июля пропарадируем с разводом» [255] . У наследника были также гусарский, павловский и казачий мундиры. Вступив на престол, Александр II свое царствование начал с изменения униформы, как гражданской, так и военной. Подвергся модернизации гражданский мундир, когда мундир «французского образца» с вырезом юбки спереди был заменен полукафтаном с полной юбкой [256] . Продолжая традицию, Николай Павлович также оплачивал счета глухонемому художнику В. Королеву за изготовление моделей с образцами обмундирования. В начале царствования, как отмечали современники, на улицах Петербурга нередко можно было встретить офицеров одного и того же полка, но по-разному экипированных. Офицеры не поспевали за указами об изменении формы одежды [257] . «Крючок» от мундира Николая I «зацепил» и его сыновей…

Впрочем, были в мундирах и своеобразный блеск, и великолепие. Уж на что нелицеприятно описывал высшее петербургское общество маркиз де Кюстин, но и он заметил: «У нас балы обезображены унылыми фраками мужчин, тогда как петербургским салонам особенный блеск придают разнообразные и ослепительные мундиры русских офицеров. В России великолепие женских украшений сочетается с золотом военного платья» [258] .

«Быть дамам в русском платье»: дамская униформа

Первые упоминания о каких-то русских платьях относятся еще ко времени Екатерины II [259] .

В 1791 г. в журнале «Магазин английских, французских и немецких мод» сообщалось, что «для балов в торжественные дни и для выездов в знатные и почтенные дома носят дамы: русские платья из объярей, двойных тафт и из разных как английских, так и французских материй, шитые шелками или каменьями, с юбками одинаковой материи или другого цвету; рукава бывают одинакового цвета с юбкою; пояса носят по корсету, шитые шелками или каменьями по приличию платья; на шее носят околки, или род косынок на вздержке или со складками из блонд или из кружева, на грудь надевают закладку или рубашечку из итальянского или из простого флеру…» [260]

Объярь — шелковая переливчатая одноцветная ткань, позднее называвшаяся муар.

Тафта (от перс, tafta – сотканное) – шелковая или хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения из туго скрученных нитей основы, отличалась тонкостью, но при этом была жесткой, как говорили, «хрусткой».

Так называемые русские платья выглядели своеобразно. Великая княгиня Елизавета Алексеевна (супруга Александра Павловича) так описывала в письме к матери рождественский бал 1792 г.: «На следующий день было Рождество. Танцевали и играли в игры в тронном зале, в русских костюмах; правда, одеты были в довольно маленькие кринолины и очень легкие платья. Позавчера состоялся большой бал. Императрица была так добра, что подарила мне бархатное платье цвета аметиста, расшитое золотом, и сатиновую юбку соломенного цвета» [261] .

В 1799 г. И. Г. Георги (более известный своим описанием Санкт-Петербурга) опубликовал этнографическое обозрение России под длинным названием, характерным для XVIII в.: «Описание всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновенных одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей» (2-е изд., СПб., 2005), в котором также упомянул о русском придворном платье: «Женщины придворные одеваются в так называемое русское платье, но оное весьма мало отвечает сему наименованию и есть паче утонченного европейского вкуса, ибо и сам вид оного больше на вид польского похож» [262] .

При Павле I была восстановлена старая мода. Графиня В. Н. Головина сообщает, что во время коронации Павла I весной 1797 г. «все были в полном параде: в первый раз появились придворные платья» [263] . Имеются в виду робы, то есть кринолины, которые, казалось, давно сделала немодными Французская революция. В «Объявлении экспедиции церемониальных дел», относящемся, по-видимому, к декабрю 1796 г., предписывалось дамам иметь во время коронационных торжеств робы из черного бархата с таким же шлейфом и юбкой [264] . Однако на большие балы, как правило, надевали русское платье. На бал в Кавалергардской зале Гатчинского дворца 30 августа 1797 г. предписывалось прибывать «по учиненным накануне повесткам, дамы в русском платье, кавалеры в праздничных кафтанах, а штаб и обер-офицеры в мундирах и башмаках» [265] . На маленьких балах, а также во время «вечерних собраний» в Кавалергардской или Кавалерской комнатах допускались отступления от этикета. Тогда дамы были в обыкновенных, а не русских платьях [266] .

А. Малюков. Портрет императрицы Александры Федоровны. 1836 г.

При Александре I русское платье было восстановлено в правах. Сопровождавшая прусскую королевскую чету в Санкт-Петербург придворная прусская статс-дама Фосс записала в дневнике от 9-го января 1809 г.: «Утром пришла графиня Ливен с портным Ея Величества императрицы-матери. Он снял с меня мерку для Русского платья, которое государь желает мне подарить». В два часа дня во время обеда прусской королевы на ней уже был «синий русский сарафан» [267] . 13 января в 11 часов в дворцовой церкви во время обручения великой княжны Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским все прусские дамы «были в русских придворных платьях, подаренных нам самим царем» [268] .

К 1810-м гг. относится портрет великой княжны Александры Павловны, написанный неизвестным художником [269] . Судя по кокошнику, в русском платье была и великая княгиня Александра Федоровна в Александро-Невской лавре во время богослужения в 1818 г. Описывая свое болезненное состояние, она между прочим заметила, что была «вовсе не интересна в… розовом глазетовом платье, с кокошником, шитым серебром, на голове» [270] .

Глазет – ткань с шелковой основой и металлическим утком серебряного цвета, то есть разновидность парчи.

Коронационные торжества Николая I в Москве также предполагали русское платье. На 25 июля 1826 г. был назначен торжественный въезд императорской четы в Москву. В камер-фурьерском журнале осталась запись: «25-го сего июля пополудни в 4 часа для чего все придворные обоего пола… съезжаться в 3 часу пополудни в петровский дворец и быть дамам в русском платье, а кавалерам в праздничных кафтанах. За подписанием камер-фурьера Бабкина» [271] .

В первых записях камер-фурьерских журналов за 1826 г. также неоднократно упоминается «белое русское платье» или «белое круглое платье».

В таком платье дамы должны были быть 1 января и 18 апреля на Св. Пасху, так же как и во время торжественного въезда в Москву 25 июля.

Писатель Ф. Ансело, находившийся в составе французской делегации на коронации Николая I, писал о предписании императора относительно костюма на маскараде: «Женщинам полагалось явиться в национальном костюме, и лишь немногие ослушались этого предписания. Национальный наряд, кокетливо видоизмененный и роскошно украшенный, сообщал дамским костюмам пикантное своеобразие. Женские головные уборы, род диадемы из шелка, расшитый золотом и серебром, блистали брильянтами. Корсаж, украшенный сапфирами и изумрудами, заключал грудь в сверкающие латы, а из-под короткой юбки видны были ножки в шелковых чулках и вышитых туфлях. На плечи девушек спадали длинные косы с большими бантами на концах» [272] . В дневнике А. С. Пушкина от 6 декабря 1833 г. (день именин Николая I) сообщается о некоторых новых назначениях и далее следует фраза: «Дамы представлялись в русском платье» [273] .

Вскоре русское платье окончательно приобрело официальный статус. В николаевском указе от 27 февраля 1834 г. «Описание дамских нарядов для приезда в торжественные дни к высочайшему двору» русское платье было детально регламентировано. Парадный дамский наряд состоял из бархатного вечернего платья, имевшего разрез спереди книзу от талии, который открывал юбку из белой материи, «какой кто пожелает». По «хвосту и борту» платья, также «вокруг и на переде юбки» предписывалось иметь золотое шитье, «одинаковое с шитьем парадных мундиров придворных чинов». Статс-дамы в русском платье были изображены на известной картине А. И. Ладурнера «Вид Белого (Гербового) зала в Зимнем дворце» (1838), хранящейся в Эрмитаже. Через две недели после указа о дамских нарядах фрейлина А. С. Шереметева сообщила в письме домой от 10 марта 1834 г. о вечернем собрании у Александры Федоровны: «На императрице было русское платье нынешнего покроя без талии» [274] . Вскоре, 25 марта, она же уточняла, рассказывая о подготовке к балу в связи с присягой цесаревича: «Мы все будем в русских платьях, т. е. дамы будут одеты в чем-то вроде сарафанов, но из легкой материи, а на голове будут розаны в виде кокошника. Молодые дамы (танцующие) в гирляндах из белых розанов. Императрица будет также сама в сарафане» [275] .

Платье гофмейстерины должно было быть из бархата малинового цвета, у статс-дам – зеленого цвета с золотым шитьем, у камер-фрейлин – пунцового, у наставниц великих княжон – синего с золотым шитьем [276] . Именно таким был наряд у камер-фрейлины и наставницы великой княжны Ольги Николаевны. В конце 1836 г., накануне Николина дня, 5 декабря, у великой княжны Ольги Николаевны появилась новая воспитательница – Анна Алексеевна Окулова (1794–1861), старшая из пятерых сестер Окуловых, выпускница Екатерининского института, которая заменила гувернантку шведку Дункер. Выбор был сделан самим Николаем I. Об Анне Алексеевне с благодарностью вспоминает Ольга Николаевна: «Ее сделали фрейлиной, по рангу она следовала за статс-дамами и получила, как Жюли Баранова (Ю. Ф. Баранова, урожденная Адлерберг. – А. В.), русское платье синего цвета с золотом, собственный выезд и ложу в театре… Она мне предложила вести дневник» [277] .

У фрейлин великих княгинь, как и у фрейлин царицы, платья были с серебряным шитьем, у фрейлин великих княжон – из светло-синего бархата. Замужние придворные дамы должны были «иметь повойник или кокошник», а девицы «повязку» произвольного цвета с белой вуалью. Описанный наряд также получил название русского платья. Фасон платья приглашенных ко двору дам также должен был соответствовать тому же образцу, но платья эти могли быть «различных цветов, с различным шитьем», но нельзя было повторять узор, назначенный для придворных дам [278] .

В дальнейшем во время всех торжественных церемоний, например во время обручения Марии Николаевны и герцога Максимилиана Лейхтенбергского, следует стандартное объявление: «дамам быть в русском платье, а кавалерам в парадных мундирах» [279] . Как уже отмечалось, придворные дамы имели также особые знаки отличия – портреты носили на правой стороне груди, а фрейлины вензеля (шифры) – на левой стороне корсажа [280] .

В обычные воскресные дни и во второстепенные праздники имел место не большой, а малый выход, то есть кавалеры свиты – в обыкновенной форме, а придворные дамы в городских платьях, все же очень нарядных, собирались к обедне в маленькую церковь. Обедня начиналась в 11 часов, и после службы император и императрица, цесаревна и цесаревич принимали лиц, желавших им представиться, в прилегавшей к церкви зале, называемой ротондой» [281] .

Несовершеннолетние великие княжны с некоторыми поправками следовали также общему стилю. Та же Ольга Николаевна вспоминает о крестинах родившегося 9 сентября 1827 г. великого князя Константина Николаевича за пять дет до указа 1834 г.: «К крестинам нам завили локоны, надели платья-декольте, белые туфли и Екатерининские ленты через плечо. Мы находили себя очень эффектными и внушающими уважение. Но – о разочарование! – когда Папа увидел нас издали, он воскликнул: "Что за обезьяны! Сейчас же снять ленты и прочие украшения!" Мы были очень опечалены. По просьбе Мама нам оставили только нитки жемчуга… Уже тогда я поняла его желание, чтобы нас воспитывали в простоте и строгости, и это я ему обязана свои вкусом и привычками на всю жизнь» [282] . Для несовершеннолетних княжон Николай I считал излишним не только трен (шлейф. – А. В.) и платье с декольте, но и Аннинские ленты через плечо. В 1833 г., когда той же Ольге Николаевне исполнилось 11 лет, положение несколько изменилось. Она с гордостью записала в своих воспоминаниях «Сон юности»: «По обычаю в одиннадцать лет я получила русское придворное платье из розового бархата, вышитого лебедями, без трена. На некоторых приемах, а также на большом балу в день Ангела Папа, 6 декабря, мне было разрешено появляться в нем в Белом зале (то есть на придворных балах. – А. В.)» [283] .

В 1830-х гг. великие княжны стали надевать первые бархатные платья, произведенные на Фряновской шелкоткацкой мануфактуре купца-старообрядца Павла Назаровича Рогожина (Рагожина). «Ему мы, – записала Ольга Николаевна, – обязаны первыми бархатными платьями, которые мы надевали по воскресеньям в церковь. Это праздничное одеяние состояло из муслиновой юбки и бархатного корсажа фиолетового цвета. К нему мы надевали нитку жемчуга с кистью, подарок шаха персидского. Почти всегда мы, сестры, были одинаково одеты, только Мари разрешено было еще прикалывать цветы» [284] .

Кокошники фрейлин бросились в глаза и маркизу де Кюстину в 1839 г. Впрочем, не отличавшийся влечением к женскому полу маркиз и в этом случае полон сарказма: «Национальный наряд русских придворных дам величественен и дышит стариной. Голову их венчает убор, похожий на своего рода крепостную стену из богато разукрашенной ткани или на невысокую мужскую шляпу без дна. Этот венец высотой в несколько дюймов, расшитый, как правило, драгоценными камнями, приятно обрамляет лицо, оставляя лоб открытым; самобытный и благородный, он очень к лицу красавицам, но безнадежно вредит женщинам некрасивым» [285] . Отклонения от регламентированного фасона, как правило, не допускались. Когда на одном из балов в 1840-х гг. некоторые дамы появились в кокошниках из цветов, это вызвало гнев императора, хотя возможность использовать украшения и драгоценные камни оставалась.

К свадьбе Марии Николаевны в 1839 г. ее приданое по обычаю было выставлено в Зимнем дворце. По свидетельству великой княжны Ольги Николаевны, «в третьем зале – русские костюмы в числе двенадцати, и между ними – подвенечное платье, воскресный туалет, так же как и парадные платья со всеми к ним полагающимися драгоценностями, которые были выставлены в стеклянных шкафах: ожерелья из сапфиров и изумрудов, драгоценности из бирюзы и рубинов» [286] .

Во время торжественного въезда в Санкт-Петербург невесты наследника цесаревича принцессы Марии Дармштадтской 8 сентября 1840 г. она впервые надела, переодевшись в трактире «У трех рук», парадное светло-синее платье с серебряным кружевом и бриллианты. Императрица была в золотом платье с каштановым кружевом [287] . В то время камер-медхина А. И. Утермер, в замужестве Яковлева, впоследствии вспоминала об этом русском платье: «После приема принцесса вернулась в свои покои, где мне пришлось снимать с ее головы и шеи драгоценнейшие бриллиантовые уборы, какие я видела первый раз в жизни. На принцессе был голубого цвета шлейф, весь вышитый серебром, и белый шелковый сарафан, перед которого тоже был вышит серебром, а вместо пуговиц нашиты были бриллианты с рубинами; повязка темно-малинового бархата, обшитая бриллиантами; с головы спадала вышитая серебром вуаль» [288] . Парадные шлейфы и сарафаны были приготовлены среди прочего приданого невесты за счет русского казначейства.

Венцель Гаффнер, присутствовавший на июльских празднествах в Петергофе в 1846 г., особо обратил внимание на костюм статс-дам: «Придворные дамы: белое шелковое платье с красным бархатным корсажем, открытым спереди и обшитым позументом с очень длинным и дорогим шлейфом, богато вышитым золотом. На голове они носили кокошник из красного бархата, унизанный брильянтами в несколько рядов. Само собою разумеется, что богачки вроде Паскевич носили брильянты также на шее, в ушах, на руках и на поясе» [289] .

В русском платье придворные дамы появлялись на всех официальных церемониях николаевского царствования. Фрейлина А. Ф. Тютчева, описывая события 1854 г., заметила: «В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в Большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, т. е. повойниках и сарафанах с треном, расшитых золотом, производивших очень величественное впечатление» [290] .

С небольшими видоизменениями русский наряд при дворе просуществовал до начала XX в.

«Не изъяснялася по-русски»: язык двора

Вплоть до эпохи Николая I русский язык был чужим в придворной жизни. Хотя, как известно, Екатерина II выучила русский язык. При женитьбе Павла Петровича на Марии Федоровне в 1776 г. в инструкции, составленной цесаревичем для его будущей супруги (на французском языке), особым шестым пунктом вменяется ей в обязанность знание «русского языка и других необходимых сведений о России» [291] . Кратковременное царствование Павла I (четыре года четыре месяца и четыре дня) не привело к укреплению позиций русского языка при дворе.

При дворе Александра I также господствовал французский язык, а на встречах в Тильзите и Эрфурте Александр I говорил на более правильном французском языке, чем корсиканец Наполеон. Будущая императрица, тогда великая княгиня и супруга Николая Павловича, Александра Федоровна вспоминала о своей первой осени в России: «14 октября, день рождения императрицы (вдовствующей императрицы Марии Федоровны. – Л. В .), был торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом… Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вполне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом языке изящно и изысканно. В то время еще мало говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще, и более правильно, а это хорошо, ибо вполне естественно» [292] . Известен анекдот о А. П. Ермолове, опубликованный в немецкой вечерней газете в 1839 г. и воспроизведенный в дневнике М. А. Корфа: тот на вопрос императора Александра «какую бы явить ему милость?» отвечал: «Государь, пожалуйте меня в немцы!» Другой раз, войдя в переднюю государя, где собрано было множество офицеров разных чинов, он обратился к ним с вопросом: «говорит ли кто-нибудь из этих господ по-русски?» [293]

Одним из серьезных увлечений великой княгини Елизаветы Алексеевны стало изучение русского языка. Ее мать из Германии также советовала дочери «учиться по-русски у прислуги». Обладая большими способностями к языкам, Елизавета Алексеевна «выучилась русскому языку отлично». В письме от 4 (6) марта 1811 г. Елизавета Алексеевна объясняется в любви к русскому языку: «Заканчиваю письмо, дорогая Матушка, проведя два часа за одним из любимейших моих занятий – русским языком. Это поистине сентиментальный урок, поскольку наша литература пребывает пока в периоде детства, но когда проникаешь в богатства языка, видишь, что можно было бы из этого сделать, и тогда получаешь удовольствие, открывающее перед тобой сокровища, которым требуются руки, способные их использовать. К тому же звучание русского языка доставляет моему уху такое же наслаждение, как и прекрасная музыка. Амелия (упомянутая ранее сестра Елизаветы. – Л. В.) называет это и другие касающееся данного предмета чувства блаженным состоянием; я же не вижу здесь ничего противоестественного, но если кто-то этим удовлетворен, то скажу, что благодарна Небу за то, что оно вложило это чувство в мое сердце. Оно приносит мне тысячу радостей и тысячу утешений…» [294] Неслучайно граф Федор Головкин в своем очерке о Елизавете Алексеевне восклицает: «Она лучше всех русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России» [295] .

Русский язык входил в программу обучения великих князей Николая и Михаила Павловичей. Бывший профессор русского языка и словесности Дерптского университета коллежский советник Г. А. Глинка вместе с европейски эрудированным знатоком изящных искусств генерал-майором Н. И. Ахвердовым изучал с ними русский язык, русскую историю, географию, статистику, русскую словесность. У Николая Павловича на уроках русского языка возникали некоторые трудности. С азбукой его познакомила мисс Лайон. Известно, что до шестилетнего возраста он знал только 13 букв русского алфавита. В 1802 г. начались регулярные уроки по русскому языку, которые давал один из дежурных кавалеров полковник П. П. Ушаков. С его сыном, поступившим в 1809 г. в Пажеский корпус, Николай был особенно дружен. Он писал ему короткие письма-записки, называя его Лоло и подписываясь Романов III (то есть третий по старшинству после Александра и Константина) [296] . Известно также, что он с 1804 г. читал по-русски извлечения из «Деяний Петра Великого» И. И. Голикова и сочинений М. В. Ломоносова. По свидетельству историка С. М. Соловьева, позднее, когда Николай I подбирал учителей для наследника, у императора было желание обратиться к редактору и издателю «Вестника Европы»

М. Т. Каченовскому. Он говорил, что «уважает этого ученого, по журналу которого он выучился читать по-русски», впрочем, Николая I тогда отговорили, «выставляя на вид его вредное направление, скептицизм» [297] . В журнале от 16 февраля 1809 г. отмечалось: «Великий князь очень хорошо учится, кроме русского языка, о котором можно сказать, что он знал изредка, оттого, что великий князь мало размышляет и по временам забывает самые простые и давно известные ему вещи» [298] . Первые письма, которые Николай писал императрице-матери начиная с 30 мая 1809 г., были на французском языке, на русском он начинает писать только полтора года спустя. По мнению М. А. Корфа, «русские письма объемистее, но содержат по большей части лишь сухие выдержки из лекций, готовые даты и цифры, так что личность Николая Павловича в них как бы вполне исчезает» [299] . Позже Николай Павлович старательно пишет сочинения на русском языке. Раскрывая заданную 14 апреля 1811 г. тему «В чем состоит в мире самое истинное и одно прочное добро?», он отвечал в письме к Марии Федоровне, «что должно оное полагать в добродетели» [300] . В 1813 г. Г. И. Вилламов, перечитывавший их Марии Федоровне, отзывался о сочинениях Николая уже несколько иначе: «Написаны они очень хорошо, очень смешно, но совершенно не назидательны, так как предметом карикатур и насмешек были его сверстники и учителя» [301] . А с орфографией трудности возникали и позднее. Представляя офицерам своего полка подготовленное им собственноручно наставление, Николай Павлович, по свидетельству князя Н. Н. Тенишева, сказал: «Не обращайте внимания, господа, на орфографию. Я должен сознаться, что на эту часть при моем воспитании не обращалось должного внимания» [302] .

Разговорный русский язык никаких затруднений у Николая Павловича не вызывал. По замечанию его биографа Поля Лакруа, «великий князь говорил скоро и легко; он изъяснялся с такою же свободою по-русски, как по-французски и по-немецки» [303] . По свидетельству А. Ф. Тютчевой, Николай I, несомненно, «обладал даром языков» [304] . Как отмечали и другие мемуаристы, Николай Павлович превосходно знал французский, хорошо – немецкий, испытывая некоторые затруднения с английским языком, к началу Крымской войны вполне овладел и им. Он не испытывал трудностей в русском языке, предпочитая разговор на русском, если его понимали собеседники [305] . «Зачем ты картавишь? – заявил он однажды камер-пажу Александры Федоровны П. М. Дарагану. – Это физический недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза тебя никто не примет, благодари Бога, что ты русский, а обезъянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку» [306] . Когда в 1829 г. в Кодне предводитель местного польского дворянства Левкович обратился к Николаю I с речью по-французски, тот оборвал его: «Господин предводитель, я понимаю и по-русски, и по-польски; французский язык между нами совершенно не нужен» [307] .

В дальнейшем Николай I сделал русский язык обязательным для делопроизводства во всех государственных учреждениях и официальным языком при императорском дворе. Формально знание русского языка стало при Николае I необходимым для поступления иностранцев на русскую службу. Тем не менее известно, что протекция влиятельных лиц позволила Дантесу сдать офицерский экзамен по программе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, включавший проверку знаний по русскому языку и словесности. Как отметил историк Р. Г. Скрынников, «генерал Адлерберг заверил императора, что Дантес знает русский язык…» [308]

Императрица Александра Федоровна так и не овладела по-настоящему русским языком. Даром что великую княгиню учил поэт В. А. Жуковский, который на самом деле был плохим учителем. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях за 1837 г., рассказывая о зимнем путешествии из Москвы в Петербург, вспоминала: «.. Мы были плотно закутаны в шубы, в теплых валенках до колена, и ноги в меховом мешке. Мэри, которой стало дурно от этого закутывания, должна была пересесть в другой возок, где опускались окна. Ее место в возке Мама заняла Анна Алексеевна; мы весь день напролет пели каноны и русские песни… На станциях крестьяне приносили нам красные яблоки и баранки. Анна Алексеевна разговаривала с ними, зная, благодаря своей долгой жизни в деревне, что их интересовало и заботило. Мама очень одобряла это ввиду того, что сама недостаточно хорошо говорила по-русски» [309] .

Великие княжны Мария и Ольга сами стремились овладеть русским языком. Один из сюжетов воспоминаний великой княжны Ольги Николаевны за 1841 г.: «В конце декабря Мари и я заболели одновременно, Мари – рожистым воспалением лица, а я – сильным кашлем… Мы решили переводить с английского на русский язык» [310] .

В отличие от Олли (Ольги) ее младшая сестра Адини (Александра Николаевна), у которой была английская воспитательница, «не научилась свободно говорить на своем родном языке» [311] . Ситуация постепенно меняется к концу жизни Николая I. В одном из писем А. Ф. Тютчевой от 4 июля 1855 г. рассказывается о семейной сцене с участием малышки Марии, дочери Александра Николаевича и Марии Александровны, родившейся 5 октября 1853 года (к этому времени у нее была сестра и четверо братьев): «Все четверо красивые мальчики, они прелестно смотрятся рядом с маленькой сестричкой, бело-розовой, крошечной и очаровательной, напоминающей сказочную принцессу. Она удивительно развита для своего возраста. <…> Перед десертом принесли малышку, и Государь посадил ее на колени. Ее ничуть не смутило большое общество, сидевшее за столом, и она спокойно вела беседу. Она очень кокетничала с Орловым, звала его по имени. Надо сказать, она запоминает имена тех, кого видит, и узнает всех. После обеда она отправилась играть в детскую избушку, а когда Государыня нас отпустила и малышка увидела удаляющегося Орлова, то высунула голову из-за двери и изо всех сил закричала по-русски: "До свидания, Орлов!" Она была довольна, когда он вернулся и поцеловал ее крошечную августейшую ручку» [312] .

В повседневную культуру двора русский язык внедрялся медленно и неохотно. Маркиз де Кюстин в 1839 г. особо заметил: «Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения – царь требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам, особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют службу; одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о появлении императора, – беседы по-французски тут же смолкают, и дворец оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные проказники-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь…» [313]

Но в общении с женщинами Николай Павлович традиционно переходил на французский язык. Так было принято. В «Евгении Онегине» А. С. Пушкин (эти строки написаны летом 1824 г.) писал о Татьяне:

Итак, писала по-французски…

Что делать! повторяю вновь:

Доныне дамская любовь

Не изъяснялася по-русски… [314]

Даже императрица Александра Федоровна недостаточно хорошо говорила по-русски. Когда требовалось, Е. Ф. Канкрин говорил по-русски, хотя и ломаным языком [315] .

Весьма интересно чтение стихов фрейлиной Е. Ф. Тизенгаузен 4 января 1830 г. на костюмированном балу в Аничковом дворце, где женские роли исполнялись мужчинами, а мужские – женщинами. Это ей с письмом от 1 января 1830 г. А. С. Пушкин послал в Зимний дворец текст стихотворения «Циклоп», начинающийся словами: «Язык и ум теряя разом…» Бал давала великая княгиня Елена Павловна в честь императрицы [316] . На балу прозвучало 17 стихотворений, из которых три были на русском языке. Красивая фрейлина Е. Ф. Тизенгаузен изображала на балу страшного циклопа и на русском языке читала это стихотворение [317] . Подобно матери она была в восхищении от творчества А. С. Пушкина.

Исследовательница И. И. Несмеянова подводит итог: «Можно утверждать, что Николай I, считавший себя "русским", имевший привычку говорить при дворе по-русски, пропагандировал родной язык и в собственной семье, оказывая определенное "речевое" давление, как глава Дома, и среди придворных. Однако речевая инновация императора, отвечавшая его политике сохранения самобытности, впоследствии не превратилась в традицию: двор по-прежнему оставался преимущественно франкоязычным» [318] . Можно добавить, что в дипломатической переписке Министерства иностранных дел французский язык был в употреблении до 1887 г.

Свита играет короля: императорская свита, дворцовые гренадеры, конвой

Императорскую главную квартиру составляли: Свита Его Императорского Величества, военно-походная канцелярия, Собственный Его Императорского Величества Конвой, рота дворцовых гренадер и лейб-медики. Во главе квартиры стоял командующий, должность которого со вступлением на престол Александра II (точнее – с 1856 г.) стала совмещаться с должностью министра императорского двора.

Свита Его Императорского Величества

Еще в 1711 г. в России впервые появляются должности генерал-адъютанта и флигель-адъютанта. С 1713 г. генерал-адъютанты стали назначаться при монархе, а с конца XVIII в. названные должности окончательно перестают связываться с постоянным исполнением адъютантских обязанностей и превращаются в почетные звания. Оба звания (генерал-адъютант и флигель-адъютант) стали даваться лицам, уже имевшим военные чины.

В начале XIX в. складывается понятие «Свита Его Императорского Величества», объединявшее всех генерал– и флигель-адъютантов. Роль свиты в это время возрастает, для Александра I члены свиты были ближайшим кругом общения. Представители свиты выезжали вместе с ним в войска на ежедневный парад, сопровождали в пеших и конных прогулках, на балах, придворных церемониях, обедали с ним. Отношения с ними императора были дружескими и неформальными. Попасть в свиту было престижно, и Александру I приходилось выдерживать подчас сильный натиск матушек, которые пытались пристроить своих взрослых сыновей в свиту в качестве флигель-адъютантов вопреки их воинским доблестям и прочим заслугам.

Назначение в свиту даже флигель-адъютантом означало особую честь. Для Александра I, а позднее и для Николая I это решение тщательно обдумывалось, и одной протекции или личного расположения было мало.

Весьма характерен эпизод в упоминавшихся уже воспоминаниях бывшей фрейлины графини Шуазель-Гуфье, предпринявшей поездку в Царское Село в 1824 г., чтобы походатайствовать за своего пасынка, первого сына своего мужа. Несмотря на весьма любезный прием дамы, которую он после встречи в парке поселил в Александровском дворце, император через некоторое время отказал ей в просьбе. Графиня пишет: «Затем государь сказал, что моя просьба относительно займа удовлетворена; в то же время он высказал сожаление, что не может исполнить другую просьбу. Старший сын графа Ш., служивший в России с ранней юности, вернее – с детства, очень желал получить место адъютанта при его величестве и просил меня ходатайствовать за него. Мне очень хотелось устроить это дело, и, не зная, насколько оно трудно, я употребила все средства, чтобы достигнуть желанной цели. "Я принужден, – сказал государь, – ответить вам откровенно, как лицу, которое я люблю и уважаю. Я не могу дать молодому человеку, который до сих пор не был на действительной службе, место, считающееся наградой за многолетнюю службу". – Я напомнила об одиннадцати годах службы моего пасынка. "Одиннадцать лет, – возразил государь, – много ли это в сравнении со службой стольких заслуженных офицеров в Польше – полковников, считающих лет двадцать службы? И какой службы! Вечно на войне, в ранах и т. д. Все они стремятся получить это место; поэтому я по справедливости не могу дать его этому молодому человеку. Поставьте себя на мое место; нанести им такую обиду…"» [319] Никакие чары графини не помогли.

В обязанности чинов свиты входило выполнение специальных поручений императора (наблюдение за рекрутскими наборами, расследование крестьянских беспорядков и т. п.), сопровождение прибывающих в Россию «иностранных высочайших особ», дежурство при императоре во дворце или на церемониях вне дворца, присутствие в свободное от других служебных занятий время «на всех выходах, парадах, смотрах… где его величество изволит присутствовать» [320] .

Первоначально свита входила в состав Квартирмейстерской части военного ведомства, а при Николае I была включена в Императорскую главную квартиру, подведомственную Военному министерству.

Император Николай I, будучи великим князем, немало времени провел в среде генерал– и флигель-адъютантов, что считал неплохой для себя школой жизни. «До 1818 года, – пишет Николай Павлович, – не был я занят ничем; все мое знакомство со светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все гг. генерал– и флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к государю. В сем шумном собрании проводили мы иногда час и более, доколе не призывали к государю военного генерал-губернатора с комендантом, и вслед за ними все генерал-адъютанты и полковые адъютанты с рапортами, и мы с ними, и представлялись фельдфебеля и вестовые… Время не было потерей времени, но драгоценной практикой для познания людей и лиц – я этим воспользовался» [321] .

«Как правило, – отмечает историк Л. Е. Шепелев, – военные не имели придворных чинов и званий, но те из них, кто пользовался особым доверием императора, образовывали военную свиту. Формально свита не являлась частью императорского двора, но фактически составлявшие ее лица отождествлялись с придворными и участвовали в различного рода придворных церемониях» [322] . Формально свита находилась в ведении Военного министерства, и ее представители только с 1908 г. постоянно стали включаться в Придворный календарь [323] .

В 1827 г. для военных чинов IV класса были установлены особые звания – свиты его величества генерал-майор и свиты его величества контр-адмирал (первые их пожалования состоялись в 1829 г.). С этого времени звание генерал-адъютанта стало присваиваться лишь военным II–III классов. Сохранялось оно и за генерал-фельдмаршалами (например, в 1830–1831 гг. звание генерал-адъютанта имел генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич). Наконец, в 1811 г. появляется еще одно свитское звание – генерал, состоящий при особе императора (существовало до 1881 г.). Обычно оно давалось полным генералам (II класс).

По закону пожалование в свиту производилось «по непосредственному государя императора усмотрению», причем число лиц свиты не ограничивалось. По царствованиям назначения в свиту распределялись следующим образом: Павел I – 93, Александр 1 – 176, Николай I – 540 пожалований. Таким образом, царствование Николая I было важным рубежом в истории свиты. В его царствование, сопоставимое по продолжительности с временем царствования Александра I, ее численность увеличилась в три раза. Больше всего назначений было в царствование Александра III – 939 человека, а вот при Александре III – всего 43 лица. Общая численность свиты составляла к концу царствования Александра 1 – 71 человек, Николая 1 – 179, Александра II – 405 и Александра III – 105 [324] . Только в период с 14 декабря 1825 г. по Новый год были назначены 20 новых генерал-адъютантов и 38 флигель-адъютантов [325] . В своем духовном завещании Николай I не забыл об этих людях.

Персональный состав свиты был довольно случайным, учитывались стаж и послужной список генералов и личное расположение государя. Николай I постарался возвысить это звание, назначив 25 декабря 1825 г. в генерал-адъютанты Дмитрия Николаевича Сенявина (1763–1831), отличившегося в 1807 г. во время 2-й Архипелагской экспедиции в Эгейском море и с 1813 г. находившегося в отставке [326] . В том же году он стал полным адмиралом.

Вскоре после воцарения император Николай не замедлил вспомнить об одном из опальных деятелей прошлого царствования, бывшем генерал-адъютанте императора Александра I, светлейшем князе Александре Сергеевиче Меншикове (1787–1869). 24 ноября 1824 г. в чине генерал-майора А. С. Меншиков был уволен в отставку. Николай Павлович вызвал князя Меншикова из Москвы, тот немедленно выехал 29 декабря 1825 г. и, прибыв в Петербург 1 января 1826 г., остановился у графа А. Ф. Орлова. На другой день князь Меншиков явился к возвратившемуся уже из Таганрога генерал-адъютанту Дибичу, предложившему ему начальство над Кавказской линией; но князь отказался от подобного назначения. 3 января князь Меншиков был принят императором Николаем; государь предложил ему ехать с особым поручением в Персию. После разговора с государем в высочайшем приказе от 6 января 1826 г. объявлено было: «Уволенный из свиты его императорского величества по квартирмейстерской части генерал-майор князь Меншиков – в ту же часть» [327] . Так началась настоящая карьера А. С. Меншикова, в дальнейшем адмирала, начальника Морского штаба (1827), с 1831 г. – Главного морского штаба (с 1836 г. – с правами морского министра), одновременно финляндского генерал-губернатора (с декабря 1831 г.) и члена Государственного совета (с 1830 г.).

Некоторые генерал-адъютанты участвовали в воспитании и обучении сыновей Николая Павловича. Среди них были: генерал-адъютант Александр Александрович Кавелин (1793–1850); бывший помощник воспитателя при цесаревиче Александре Николаевиче, упоминавшийся уже Семен Алексеевич Юрьевич (с 1837 г. он был флигель-адъютантом), Л. И. Философов. Воспитателем великого князя Константина Николаевича был упоминавшийся адмирал и президент Русского географического общества Федор Петрович Литке (1797–1882).

В статье 23 духовного завещания от 4 мая 1844 г. Николай I изъявил благоволение всей своей свите: «Искренне благодарю всех бывших при мне господ генерал-адъютантов, генералов моей Свиты и флигель-адъютантов за верную их службу; прошу их с тою же любовью и преданностью служить моему сыну» [328] . После кончины императора всем членам свиты были разосланы выписки из этого документа. Позднее им были вручены бронзовые медали в память кончины императора Николая [329] .

Среди флигель-адъютантов были многие незаурядные личности, например герой Наварина Ф. Г. Гейден (флигель-адъютант с 3 апреля 1849 г.) [330] . Другие были своими людьми при дворе. Например, друг Николая I с детских лет Владимир Федорович Адлерберг (1791–1884), ротмистр лейб-гвардии Конного полка, побочный сын великого князя Константина Павловича Павел Константинович Александров (1808–1857), граф, состоявший при императрице Александре Федоровне, Степан Федорович Апраксин (1792–1862). Доверенное лицо Николай Павловича, его адъютант с 1819 г. флигель-адъютант Василий Алексеевич Перовский (1795–1857), младший брат Л. А. Перовского, сопровождал дочерей императора в Москву на коронацию [331] . Будущий оренбургский генерал-губернатор, внебрачный сын графа А. К. Разумовского, в 1855 г. вместе со старшим братом он получил титул графа.

После кончины цесаревича Константина Павловича его адъютанты перешли к Николаю I и позднее стали флигель-адъютантами. Великая княжна Ольга Николаевна скептически пишет о новых адъютантах: «Между ними были чужие и безродные, умные люди или просто красавцы, как, например, американец Монго или Безобразов, любимец всех дам» [332] . Прозвище Монго имел Алексей Аркадьевич Столыпин, внук графа Н. С. Мордвинова, двоюродный дядя М. Ю. Лермонтова [333] . Ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка Сергей Дмитриевич Безобразов (1801–1879) был назначен флигель-адъютантом в 1834 г., впоследствии – генерал от кавалерии. Это о нем ходили сплетни, что, столкнувшись с императором из-за дамы своего сердца, он осмелился протестовать и в ревности дал императору пощечину. Именно этим общественная молва объясняла высылку его из столицы [334] .

Флигель-адъютантом был граф Григорий Григорьевич Кушелев (1802–1855), полковник, впоследствии генерал-лейтенант, брат известного А. Г. Кушелева-Безбородко [335] . В 1846 г. был зачислен в свиту ЕИВ будущий генерал-адъютант (1849) и генерал от кавалерии (1866), командир лейб-гвардии Конного полка Петр Петрович Ланской (1799–1877), с 1844 г. женатый на вдове А. С. Пушкина Наталье Николаевне [336] .

Рота дворцовых гренадер

Непременной частью дворцовых интерьеров были красочные фигуры дворцовых гренадер в особых темно-зеленых мундирах, брюках, расшитых золотыми галунами, медвежьих шапках с золотым кутасом (шнуры с кистями), которые своим покроем напоминали шапки наполеоновских гвардейцев.

На сабле был офицерский темляк. Гренадеры, как это видно на картине А. И. Ладюрнера «Гербовый зал Зимнего дворца» (1834 г.), эффектно смотрелись в дворцовом интерьере. Общим требованием было блюсти усы и баки.

В Петербурге за золотой мундир дворцовых гренадер прозвали «золотой ротой». Мимо царя гренадеры ходили строем так называемым тихим шагом – 72–75 шагов в минуту вместо 107–110, определенных для маршировки на больших парадах. Ротное знамя представляло собой бархатное полотнище, на нем был изображен золотой парчовый крест с надписью: «В воспоминание – подвигов – Российской – Гвардии». Знамя хранилось в специальном сафьяновом ларце. В дни торжеств его устанавливали в Военной галерее у портрета Александра I.

Р. К. Жуковский. Дворцовый гренадер. Литография. 1840-е гг.

Рота дворцовых гренадер была создана именным указом от 2 октября 1827 г. № 1436 «из гвардейских отставных нижних чинов, бывших в походах против неприятеля и только по распоряжению императора». Об обязанностях роты в указе говорилось: «Рота имеет только присмотр или полицейский надзор во дворце, а в большие праздники дает во дворце почетный караул и посты… другой строевой службы не несет». Дворцовые гренадеры наблюдали за коллекциями Эрмитажа и следили за порядком в Зимнем дворце. Рота участвовала и во всех празднованиях, связанных с открытием памятников военной истории [337] .

Первоначально рота состояла из 120 солдат, представлявших 17 гвардейских частей, но больше всего было бывших конногвардейцев и измайловцев, причем бывшим кавалеристам пришлось переучиваться по пехотным артикулам. Среди гренадер было 69 награжденных знаком отличия Военного ордена. Трое офицеров роты, выслужившихся из нижних чинов, имели знаки отличия за Бородино. Рота находилась в ведении Министерства двора, но по строевой части подчинялась командиру Гвардейского корпуса [338] . Командиром роты был назначен капитан (впоследствии – полковник) Егор Григорьевич Качмарев, поручиком – Василий Михайлович Лаврентьев. Рота была на привилегированном положении. Кроме оклада (унтер-офицерам как прапорщикам, гренадерам первой статьи как фельдфебелям, гренадерам второй статьи как унтер-офицерам) Николай I пожаловал по второму окладу: унтеры стали получать семьсот рублей в год, гренадеры первой статьи – по триста пятьдесят, а второй – по триста рублей.

Рота приступила к службе в дворцовых покоях с понедельника 9 ноября 1827 г. После восстановления Зимнего дворца было принято новое «Положение об управлении Императорским Зимним Его Императорского Величества дворцом», на которое 7 апреля 1840 г. была наложена резолюция Николая I: «Быть по сему». В § 19–22 были более четко прописаны обязанности гренадер. Поддержание внутреннего порядка во всех внутренних покоях, залах и комнатах возлагалась на них, а в прочих помещениях (коридоры, лестницы, подъезды, дворы и окружность дворца) – «на майора от ворот». К внутреннему порядку были отнесены: «Совершенная чистота; исправная чистка полов, мебелей, окон и прочих принадлежностей; своевременная топка печей и каминов; содержание определенной степени теплоты; свежесть и чистота воздуха; освещение в должное время, и должная от огня осторожность». «Непрерывное и точное наблюдение за всем этим, – говорилось в «Положении», – возлагается на обязанности командира роты дворцовых гренадер, дежурных офицеров оного и самих гренадер» [339] .

В «Дополнении» к указанному «Положению» от 25 апреля 1840 г. отмечалось, что к управлению Императорским Зимним дворцом «присоединяются также все прикосновенные к сему дворцу здания: эрмитажные, театральные и вновь возводимого императорского музеума» [340] .

По сравнению с другими войсками они имели ряд уставных и материальных преимуществ. Офицеры роты, говорилось в указе, «имеют чин старой гвардии». В частности, фельдфебель роты приравнивался по чину к подпоручику, а унтер-офицер – к прапорщику армии, рядовые – к унтер-офицерам армии с соответствующими окладами. Сверх жалованья им выплачивались суммы, полагающиеся им как «комнатным инвалидам». В § 12 особо оговаривались правила отдания чести: «Нижние чины сей роты честь отдают одной императорской фамилии, фельдмаршалам, министру двора и начальнику Главного штаба Его Императорского Величества. Прочим генералам берут под приклад». Далее § 13 предусматривалось: «Нижним чинам сей роты часовые как гвардии, так и армии отдают честь» [341] .

Название гренадер связано с названием одного из залов восстановленного Зимнего дворца. Смежный с Гербовым залом Пикетный, или Гренадерский, зал, замыкавший Большую анфиладу парадных залов дворца, использовался для разводов караулов. Его мраморные пилястры и барельефы были выполнены на мотивы холодного вооружения, как тогда говорили, военной арматуры [342] . Как правило, в те дни, когда государь или кто-нибудь из императорской семьи посещал Придворный собор, здесь также выставлялся караул из роты дворцовых гренадер [343] .

Дворцовые гренадеры присутствовали во время торжественных церемоний. В 1832 году по специальному указанию Николая I в связи с торжественной процедурой поднятия Александровской колонны караул из роты дворцовых гренадер был поставлен вверху на подмостках сооруженных лесов [344] .

В 1834 г., во время принесения наследником Александром Николаевичем в Георгиевском зале офицерской присяги, здесь было выставлено 4 взвода гренадер [345] . В 1840 году, 8 сентября, они были участниками торжественной встречи принцессы Марии Гессенской, невесты великого князя Александра Николаевича, будущей великой княгини и императрицы Марии Александровны. Войска встречали принцессу начиная с Чесменской богадельни, но последними, уже во дворце, были гренадеры. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «На ступеньках лестницы, ведущей из Большого двора во дворец, стояли по обеим сторонам дворцовые гренадеры» [346] .

После завершения строительства Большого Кремлевского дворца караульную службу там несли усиленные наряды также с участием дворцовых гренадер.

В архивных фондах сохранились документы о выдаче гренадерам денег на амуницию и на разные пособия. Так, командиру роты дворцовых гренадер полковнику Качмареву «на постройку состоящим в Санкт-Петербурге нижним чинам сей роты годовых амуничных вещей по сроку с 1851 года примерно 1500 рублей» [347] . Гренадерам в Петербурге и Москве регулярно выдавались деньги на именины и крестины [348] , а также единовременные пособия в виде трети оклада (28 р. 58 к.) при увольнении от службы [349] . В этом случае им полагались и пенсионы в виде оклада.

Конвой Его Императорского Величества

Во время торжественных военных церемоний, в частности, во время следования императорской четы, процессию возглавлял обычно Собственный Его Императорского Величества Конвой, за которым следовали подразделения Кавалергардского и Конногвардейского полков, далее за каретой императрицы – взводы гвардейской легкой кавалерии, которые замыкали все шествие [350] . Именно эскортирование высочайших особ было важнейшей составляющей службы конвоя. Представителя императорской фамилии встречали в строю лицом к нему. Затем после салютования конвой перестраивался; перед экипажем были горцы, позади – казаки. Офицеры в седле были с обнаженными клинками, а нижние чины с ружьями в правой руке, трубачи в одной шеренге. Во время маневров и учений при императоре при нем неотлучно дежурил офицер-ординарец из конвоя. Несли они также и караульную службу в Зимнем дворце (Большой зал, Помпеева галерея, Малый фельдмаршальский зал), а также в Царском Селе и Петергофе. Конвой выполнял также различные церемониальные функции во время встреч высочайших гостей и во время последующих коронаций, военнослужащие составляли «шпалеры» (то есть стояли в отдельном строю).

Предшественниками Конвоя обычно считают Донскую и Чугуевскую казачьи команды, а также «выборный» гусарский лейб-эскадрон, несший конвойную службу при Екатерине II. Специалисты датируют образование Конвоя 18 мая 1811 г., когда по указу Александра I была создана казачья сотня Черноморского войска, входившая в состав лейб-гвардии Казачьего полка. За отличие в Лейпцигской битве 4 октября 1813 г. ей были пожалованы Георгиевский штандарт и серебряные трубы, этот день Св. Иерофея стал праздником Конвоя.

1 мая 1828 г. из знатных «горских уроженцев» был сформирован для несения конвойной службы при императоре отдельный взвод. Это были кабардинцы, черкесы (адыги), чеченцы, ногайцы и кумыки. В 1830 г. это уже был лейб-гвардии Кавказский полуэскадрон Собственного Его Императорского Величества Конвоя. По штатам 1830 г. в полуэскадроне было 5 офицеров, 9 юнкеров, 40 оруженосцев. Они практически не знали русского языка, им разрешалось иметь при себе мусульманского священнослужителя и готовить пищу с соблюдением религиозных правил. Имея традиционное вооружение, в кольчугах и с длинными ружьями, они выглядели весьма эффектно. В августе 1829 г. 17 человек изъявили желание поступить на учебу в Дворянский полк. В связи с этим А. X. Бенкендорф составил инструкцию, в которой, в частности, был пункт: «…Не давать свинины и ветчины. Строго запретить насмешки дворян и стараться подружить горцев с ними… Телесным наказаниям не подвергать: вообще наказывать только при посредстве прапорщика Туганова, которому лучше известно, с каким народом как обходиться» [351] .

В июне 1830 г. с Кавказа прибыло еще 40 юношей, а в дальнейшем в военноучебные заведения С.-Петербурга принималось в среднем по 30 человек. В 1832 г. состав Собственного Его Императорского Величества Конвоя расширился: из всех полков Кавказского линейного казачьего войска была сформирована команда Кавказского казачьего линейного войска (лейб-гвардии кавказско-линейный полуэскадрон).

27 июля 1833 г. Долли Фикельмон упомянула о маневрах в Гатчине: «Черкесский князь, которого зовут ханом Гиреем – очарователен на коне, у него интересная голова, а живописный костюм придает ему некую оригинальность, своеобразие, что может нравиться» [352] . Речь шла о князе Махмет Гирее (Хан-Гирее) Гирееве (1808–1842), адыгском военном, общественном и политическом деятеля, историке, писателе; начавшем службу на Кавказе в армии А. П. Ермолова. В 1825 г. он был зачислен сотенным есаулом в Черноморский казачий эскадрон, участник русско-персидской и русско-турецкой войн, военных действий в Польше, где произведен в штабс-ротмистры; в 1830 г. переведен в Кавказско-горский полуэскадрон и с 1831 г. стал его командиром, с 1833 г. – ротмистр, с 1837 г. – полковник и флигель-адъютант.

На маневрах под Калишем в 1835 г. в Царстве Польском 500 всадников в азиатских одеждах поразили воображение присутствующих джигитовкой и инсценировкой сражения [353] . Каждая команда имела свою национальную одежду – черкески, бешметы разных цветов, папахи и т. д. Заметным событием в истории Кавказа и Закавказья был приезд в 1837 г. Николая I. В Грузии Николай Павлович посетил бывшую турецкую крепость Ахалцых и по новой дороге в Боржомском ущелье отбыл в Ахалкалаки. «Меня везде принимают весьма радушно, – сообщал он И. Ф. Паскевичу из Ахалцыха 1 (13) октября. – Везде дворянство молодцы, у меня в карауле и конвое, а сегодня были турки и армяне» [354] . Сопровождавшие императора горцы были награждены специально выбитой медалью.

После этой поездки 6 октября 1837 г. указом Николая I было предписано присылать каждые два года в лейб-гвардии Кавказский полуэскадрон по 12 человек «из знатнейших горских фамилий» [355] . Таким образом, каждые два года происходила ротация. Это рассматривалось и как фактор сближения с народами Кавказа. 30 апреля 1838 г. для конвоя была образована команда лезгин. Николай Павлович следил за формированием этой экзотической части конвоя. Свидетельством этого являются письма к наследнику Александру. В письме от 5 (17) октября 1838 г. он сообщал: «Отработав, ездил я к М. П. (Михаилу Павловичу. – А. В.) и делил прибывших прекрасных людей с Кавказа» [356] . В следующем письме к сыну от 25 ноября (6 декабря) того же года он писал: «Потом смотрел штук 20 черкесов, вновь привезенных; есть славные ребята» [357] . Черкесами тогда называли всех адыгейцев, а еще шире – и всех представителей горских народов.

В 1839 г. в составе конвоя появилась команда Закавказского Конно-Мусульманского полка (азербайджанцев и закавказских турок) из чинов этого полка, сформированного в Закавказье. Иностранные наблюдатели, присутствовавшие на маневрах, так же как и вся западная пресса, обычно всех представителей народов Кавказа называли черкесами. Об участии черкесов вместе с казаками на маневрах в Красном Селе 14 августа 1839 г. писал Фридрих Гагерн [358] . Другой мемуарист, В. В. Гаффнер, описывая учения в 1846 г., заметил: «…Ученье конным черкесам… Последние на ходу стреляли из своих пистолетов и длинных ружей в цель, укрепленную на земле» [359] .

В 1855 г. при конвое был сформирован лейб-гвардии Кавказский казачий эскадрон, а по указу Александра II от 18 ноября 1855 г. все команды были соединены в лейб-гвардии Кавказском эскадроне Собственного Его Императорского Величества Конвоя (команда грузин, горцев Кавказа, лезгин, джарцев (лезгин Прикаспийского края) и команда мусульман Закавказского края). Все гвардейцы должны были быть из знатных родов, ханов и беков. Конвой стал состоять из двух эскадронов, каждый в четыре взвода.

В 1863 г., после расформирования иррегулярного в составе армии Крымско-Татарского эскадрона, часть татар составила подразделение в составе Конвоя. В конце 1876 г. казаки в Конвое были представлены двумя Кубанскими и одним Терским эскадронами, затем в конце 1881 г. формируется еще один Терский эскадрон. По новому положению 1891 г. эскадроны переименовывались в сотни, конвойную службу стали нести две Кубанские и две Терские казачьи сотни [360] .

Придворнослужители

На рубеже XVIII–XIX вв. первый этаж Зимнего дворца предназначался для многочисленных служебных и хозяйственных помещений: здесь размещались кухни, придворная аптека, сервизные комнаты, большое число кладовых, а также комнаты для гвардейского караула. По всем дворцовым должностям числилось более семисот человек. Историк В. Глинка писал в одной из своих книг: «И кого среди них только нет! Чиновники всех рангов и писцы различных канцелярий, швейцары и скороходы, официанты, повара с кухонным штатом и кондитеры, ламповщики и полотеры, истопники и трубочисты, обойщики и столяры, маляры и слесари, кладовщики с помощниками при сервизных, бельевых, винных, кофешенкских, мучных, фруктовых и других кладовых, занимающих почти весь нижний этаж дворца, средь которых втиснулась еще аптека с огромными очагами, обслуженная двадцатью аптекарями и помощниками. А ведь прачечные и гладильные, конюшенные, экипажные и многие другие заведения находятся еще в нескольких большущих зданиях, где также копошатся тысячи служителей и мастеров придворного ведомства.

Однако здесь-то, в Зимнем, пожалуй, тяжелее всех достается чинам двух пожарных рот. Называются они инвалидными, но люди все здоровые, хотя и не рослые. Казармы их помещены на чердаках в разных концах дворца.

Рано утром, вечером и ночью пожарные патрули обходят помещения, следят за топкой печей, за работой трубочистов, проверяют дымоходы и душники. В отведенным им сараях чистят и смазывают выписанные из Англии машины-водокачалки, на дворах в сухую погоду проверяют "рукава" для подачи воды, похожие на длинных змей, поднимают до окон второго этажа складные лестницы и взбегают по ним по команде своих офицеров. Да, горят, в каждой роте по дежурному взводу на случай пожара спят одетыми, будто в воинском карауле» [361] . Впрочем, это не уберегло от пожара в 1837 г.!

Действительно, учреждения двора обслуживались большим штатом чиновников и служителей. Многие из них проживали в непарадных помещениях дворцов. В середине XIX в. только в Зимнем дворце ютилось более двух тысяч человек, главным образом прислуги. Руководство отдельными службами двора обычно возлагалось на лиц, имевших особые придворные чины [362] . Финансами и убранством дворцовых интерьеров заведовал камер-цалмейстер, размещением придворных служителей в императорских дворцах и на обывательских квартирах занимался гоф-штаб-квартирмейстер, винными погребами заведовали келлермейстеры.

Сами же придворнослужители делились на две категории. Первую составляли высшие служители, включенные в систему чинопроизводства. К разряду высших служителей относились гоф-фурьеры, гардеробмейстеры, камердинеры, метрдотели и официанты: мундшенки (виночерпии), кофишенки (кофешенки), кондитеры, тафельдекеры (накрывающие стол) и прочие (обычно им присваивался чин XII класса).

Камердинеры были наиболее приближены к высочайшим особам. Они приглашали в комнату на прием. Сам термин был заимствован из немецкого языка в конце XVII в. (нем. Kammerdiener, от Kammer – комната и Diener – слуга. Впервые фиксируется в «Письмах и бумагах Петра Великого» в 1706 г.). Мундшенки традиционно отвечали за своевременную подачу к столу разных напитков (вина, пива, кваса, питьевого меда, минеральной воды и других прохладительных напитков), а кофишенки (кофешенки) – чая, кофе и горячего шоколада. Мундшенки и кофешенки, так же как и тафельдекеры, должны были выполнять указания и гоф-фурьеров. Камер-фурьеры наблюдали за порядком во дворце и распоряжались дворцовой прислугой: камер-лакеями, лакеями, гайдуками, скороходами, камер-пажами…

При незначительности окладов партикулярные люди поступали на службу с целью приобрести известные права и преимущества, связанные со званием придворнослужителя, переходившие на их детей. Лица податных сословий при поступлении на придворную службу исключались из прежнего состояния [363] . После отставки придворнослужители могли рассчитывать на пенсии и различные награды, иногда весьма существенные.

При воцарении Павла I, в отличие от придворных кавалеров, лишившихся места при дворе, придворнослужители и рядовые Кавалергардского полка были перед отставкой обласканы. Все старые кавалергарды были повышены чином и могли выбрать самостоятельно место дальнейшей службы (через 6 недель их дежурства во дворце прекращались). Придворнослужители получили щедрые награды.

По штату, утвержденному Александром I в 1801 г. «особо», при комнатах государя было 4 камердинера с окладом 600 руб. Возможно, одним из них был Иван Гесслер, состоявший камердинером Александра Павловича еще в бытность его великим князем. «При должностях» по штату 1801 г. числилось 6 мундшенков с окладом по 600 руб., при них помощников – 12 (180), работников – 9 (80). Аналогичный штат и оклады были при должностях кофишенкской и тафельдекерской. Кондитеров было 4 (800), подкондитеров – 4 (225), кондитерских учеников – 10 (180), келлермейстеров, занимавшихся винными погребами, – 2 (350), их помощников – 4 (200), писарей – 2 (150); «на наем разных потребных работников» отпускалось 2444 руб. Особые комиссары (придворная должность) с окладом в 350 руб. отвечали за обеспечение дровами, углем, различными продуктами и овощами(«овощенная должность»). Особые лица хранили серебряную, медную и оловянную посуду. При них были писари и работники. В камер-цалмейстерской (мебельной службе) был главный комиссар с окладом 1000 руб. и т. д. Метрдотели были среди наиболее оплачиваемых работников: 6 человек с окладом 1200 руб. в год. В Эрмитаже за порядком следили гоф-фурьеры (2 человека по 600 руб.) и камердинеры (4 человека по 600 руб.).

Вторую категорию составляли низшие придворные чины, специализировавшиеся в утилитарной сфере. Согласно указу 1794 г., они должны были набираться из детей придворнослужителей, что превращало их в замкнутое придворное сословие, своеобразную касту [364] .

Как ни велико было число работавших во дворце разных лакеев, прежде всего попадавшихся на глаза при дворе, они, как отметил историк Константин Писаренко, – лишь вершина огромного айсберга, именуемого низшими придворными чинами [365] . Среди них были башмачницы, белошвеи (золотошвеи), брандмейстеры, ездовые, истопники, закройщики, камер-лакеи, кастелянши, кастрюльницы, конюшие (конюхи), кузнецы, кучера, няни, плотники, полотеры, портные, столяры, подсобные рабочие, прачки, парикмахеры, птичники, садовники, скороходы, трубочисты, уборщики и уборщицы, часовые мастера.

Среди женской прислуги были горничные разных рангов: камер-фрау, камер-юнгферы (от нем. Kammerjungferin – горничная), камер-медхины. Занимавшие эти низшие придворные должности женщины и девушки были горничными императрицы, великих княгинь и великих княжон. Камер-юнгферы занимались уборкой личных комнат, одеванием и раздеванием августейших хозяек, первые – покупкой и размещением тканей, женских туалетных и других принадлежностей; помогали иногда и камер-медхи-нам [366] . В XVIII в. на эти должности назначались жены денщиков и лакеев или немки и финки, отличавшиеся чистоплотностью. При организации в 1765 г. Мещанского училища учитывалась и потребность в подготовке образованных девиц для дворцовой прислуги. Даже такая низшая категория служительниц, как камер-медхины, могли в исключительных случаях рассчитывать на протекцию или помощь членов императорской семьи. Так, в 1848 г. из средств Кабинета было выдано «бывшей камер-медхине блаженной памяти государыни императрицы Екатерины II Елизавете Воиновой на уплату долгов 1000 рублей» [367] . На траурной церемонии похорон Николая I в 1855 г. камер-юнгферам предписывалось одеваться «против шестого класса».

По штату 1801 г. числилось с годовыми окладами: часовой мастер – 800 руб., камер-лакеев – 20 по 225 руб., скороходов – 8 по 225 руб., лакеев – 80 по 180 руб., истопников – 80 по 120 руб., фельдшеров (фершелов) – 10 по 120 руб., парикмахеров – 12 по 120 руб.

Судя по этому штату, при Александре I на какое-то время были восстановлены должности лиц для приготовления напитков. По штату 1801 г. числилось: «У варения медов и у сидения водок» – 1 (350 руб. в год); «у делания свеч» – 10 (350); при Николае I все это получали по подрядам от поставщиков. Кроме того, среди низшего рода служителей по штату 1801 г. было: «при дровах и угольях» – 1 (350 руб.); подключников – 4 (120 руб.), сторожей – 2; «у хранения сервизов» – зильбердинеров (чистильщиков серебра) – 1 (350 руб.), при нем помощников – 2 (200 руб.), служителей – 2 (120 руб.), писарь – 1 (150 руб.), работников – 4 (80 руб.), серебряников – 2 (100 руб.), присяжных – 4 (100 руб.). «В кухне главной», помимо помянутых 6 метрдотелей, состояли мундкохи – 6 (500 руб.), кохи – 8 (350 руб.), повара – 16 (200 руб.), ученики – 12 (150 руб.). «В хлебной должности» мундкохов – 2 (500 руб.), бакмейстеров – 4 (350 руб.), хлебников – 4 (200 руб.), учеников – 6 (150 руб.), братмейстеров (брандмейстеров. – А. В.) – 4 (350 руб.), учеников – 8 (150 руб.), скатерников – 4 (400 руб.), учеников – 8 (150 руб.), пекарей – 4 (400), учеников – 4 (150 руб.), надзирателей при серебре – 6 (100 руб.), работников для чистки серебра – 8 (80 руб.), кастрюльниц – 6 (80 руб.), кихентрейберов – 2 (250 руб.). А были еще комиссары и помощники при уборке загородных дворцов, «инвалиды», портные – 8 (180), обойщики – 10 (180), присяжные – 4 (100), истопники, парикмахеры и др. Находившиеся при императоре 2 парикмахера получали по 600 руб. в год. «В прачешной у шитья сорочек» трудились: кастелянша – 1 (400), при ней помощница – 1 (250), бело-швей – 18 (100), чулочниц – 6 (100). «У мытья сорочек» было 18 прачек с окладом по 100 руб. в год.

В 1801 г. при комнатах императрицы Елизаветы Алексеевны было всего 20 человек: камер-фрау – 1 (500 руб.), камердинеров – 3 (600), парикмахеров – 2 (600), камер-юнгфер – 4 (500), камер-медхин – 5 (300) и др.

Штат вдовствующей императрицы Марии Федоровны был еще больше, он состоял из 25 человек [368] . Как свидетельствует графиня Шуазель-Гуфье, император Александр I «вникал в интересы всех своих слуг без исключения». Так, «встретив однажды в парке Царского Села баронессу Розен, муж которой, генерал на службе его величества, квартировал в этом городе, государь сказал ей: "Баронесса, я очень рад, что между вашим домом и моим вскоре состоится союз". Горничная баронессы Розен выходила замуж за пастуха, пасшего мериносов его величества» [369] .

Николай I обратил внимание на «высших служителей» сразу после вступления на престол. Возможности получения ими чинов (ранее до VI класса) были резко ограничены. В именном указе от 21 января 1826 г. предписывалось: «Придворным официантам, как то: гоф-фурьерам, мундшенкам, кофишенкам и тафельдекарам по разным узаконениям присвоены были классные чины; но в Придворном штате, изданном 18 декабря 1801 года, никому из них никакого класса не назначено; а потому повелеваю: отныне впредь придворным служителям, при производстве их в официанты, не давать классных чинов прежде, пока не прослужат они в официантском звании усердно и беспорочно 10 лет, а тогда по представлению начальства производить из них гоф-фурьеров и мундшенков в девятый, а прочих официантов в двенадцатый класс» [370] . Придворной конторой для гоф-фурьеров и ливрейных служителей были составлены специальные инструкции. Эти инструкции, которыми они должны были руководствоваться в своей службе, постоянно обновлялись [371] .

Отличительной чертой российского придворного штата (в части обслуживающего персонала) было наличие династий чинов и служителей: члены одной семьи служили при дворе одновременно или на протяжении нескольких поколений, связав свою судьбу с судьбой династии Романовых.

Дочь А. О. Россет-Смирновой при публикации рассказов и заметок матери писала: «Придворная прислуга служила из поколения в поколение. Некие Матвеевы и Петровы служили со времени Елизаветы. Моя мать говорила: "Есть династии гоф-фурьеров, лакеев, даже истопников"» [372] . Она же вспоминала о прислуге своей матери, знаменитой Марье Савельевне: «Она отличалась большим умом и сильным характером. Она осталась в семье моих родителей до самой смерти. Они ее очень уважали. К моей матери ее поместила императрица-мать (Мария Федоровна. – А. В.)… Ее бабушка служила у Елизаветы Петровны, ее мать – у императрицы Екатерины; сама она видела конец ее царствования, затем царствование Павла и покойного государя. Мои друзья приходят… чтобы поболтать с ней… Она рассказывает им истории из доброго старого времени, зовет Потемкина "герой Тавриды", а Суворова "наш фельдмаршал" и знает сплетни за целые сто лет. Пушкин очень любит ее; она напоминает ему старую няньку Арину. Он сказал мне: "Она никогда не видела другой деревни, кроме дворцовых садов, другой избы, кроме коттеджа, а все-таки от нее пахнет деревней"» [373] . По свидетельству А. О. Россет-Смирновой, А. С. Пушкин и другие ее гости пользовались выпавшей им возможностью послушать рассказы о прошлом: «В ожидании моем благородная компания никогда не скучает. Они заставляют Марью Савельевну рассказывать анекдоты про императрицу Елизавету Петровну и Екатерину Великую, так как Марья Савельевна много знает из прошлого. Ее бабушка была доверенным лицом у Чоглоковой, статс-дамы Екатерины в то время, когда та была еще великой княгиней. Мать Марьи Савельевны служила у императрицы Екатерины. Ей покровительствовала Марья Савишна Перекусихина (1-я камер-фрау императрицы Екатерины). Она знавала Храповицкого, Перекусихина даже была крестной матерью Марьи Савельевны» [374] .

Некоторые из служителей были ветеранами придворной службы. Для престарелых служителей часто находили посильные должности, позволявшие им достойно встретить старость. В 1826 г. указом императора Николая I был назначен штат служителей Екатерингофского дворца Петра I, ставшего в том году музеем: один гоф-фурьер, наблюдавший за его содержанием и сохранностью экспонатов; два истопника и три сторожа-инвалида. В тот же год в помощь гоф-фурьеру от Большого двора был откомандирован лакей, исполнявший роль музейного гида. Первым смотрителем музея стал Михайло Пахомов 90 лет от роду, служивший прежде придворным камер-лакеем и помнивший еще императрицу Елизавету Петровну [375] . Многие унтер-офицеры отвечали за сохранность различных строений Придворного ведомства.

Поскольку оклады большей части дворцовой прислуги были очень малы, они дополнялись продовольственными пайками. По штату 1801 г. камер-лакеям, скороходам, лакеям, истопникам, другим служителям и работникам (всего 377 человек) выделялось хлебное жалованье: каждому в год по 10 четвертей ржи и по 1 четверти круп, полагая рожь по 7 руб., а крупу – по 10 руб. за четверть. Выдавались деньги и «на построение кафтанов». Еще при Елизавете Петровне за основу придворного платья придворнослужителей взяли российский военный мундир – кафтан и штаны зеленого, камзол – алого сукна. Знаком отличия стал цвет обшлага, которые у кофешенков, мундшенков, тафельдекарей были зелеными, у лакеев и скороходов – красными [376] . В особой гардеробной хранились для праздничных случаев так называемые статс-ливреи, богато расшитые золотом [377] . В камер-фурьерском журнале за 1826 г. отмечалось, что 1 января, в день Нового года, «ливрейные служители носили во весь день статс-ливрею» [378] . Тогда за выдачу мундиров, судя по всему, отвечал камер-фурьер Бабкин [379] . Фрейлина А. С. Шереметева, рассказывая о блестящей свадьбе Анны Щербаковой, заметила в письме матери от 30 октября 1833 г.: «Лакеи в красных ливреях и башмаках…» [380]

Существенным подспорьем для дворцовой прислуги была порой возможность прибрать к рукам неиспользованные продукты и напитки (когда они выписывались расточительно) или положить в карман деньги, сэкономленные во время покупок.

Несъеденные деликатесы с императорского стола также доставались прислуге. Самый невинный эпизод, связанный с пажами и относящийся к концу царствования Павла I, рассказал Евгений Вюртембергский: «За каждым стулом стоял паж, за стулом императора два камер-пажа в малиновых кафтанах (украшенных малым крестом Мальтийского ордена; они ожидали выпуска в армию капитанскими чинами)… Легкое прикосновение императора к стоявшему против него блюду с разным мороженым служило обыкновенным предварением близкого вставания из-за стола, что и происходило неизбежно по первому удару заповедных девяти часов… Я остался, наконец, с одними пажами, которые, не обращая никакого внимания на маленького… толпою кинулись на конфеты, оставленные по заведенному обычаю в жертву их хищничеству» [381] .

Но это были невинные шалости временно исполнявших обязанности пажей молодых людей. Графиня Шуазель-Гуфье, гостившая в Петербурге в 1824 г., писала: «Так же, как в Царском Селе, нам дали здесь дворцовую прислугу, стол, экипаж и т. д. Слуги, славные люди, обожавшие своего августейшего повелителя, сменялись через каждые восемь дней. Так как оставшиеся после нас яства шли в их пользу, они закармливали нас до невозможности. Утром они нам подавали чай, шоколад, кофе, разные сласти; за этим следовал завтрак; в три часа обед с мороженым и самыми дорогими винами; вечером чай и затем ужин, хотя бы мы совсем не были расположены есть. Кроме того, в промежутках между этими трапезами они осведомлялись, не голодны ли мы» [382] . Славное сочетание любви к монарху, русского гостеприимства и заботы о собственном пропитании! Интересно, что конфеты с тарелок точно так же исчезали и при дворе последнего монарха. Это была традиция!

Глава 2 Семейные даты государственного масштаба во власти этикета

Праздничные и табельные дни

Многочисленные торжества с осени до начала лета были стержнем дворцового «зимнего сезона», который начинался после возвращения в Санкт-Петербург с дач аристократии (конец сентября) и двора (конец октября) из пригородных резиденций.

С середины октября начинались спектакли в императорских театрах. Историк И. И. Несмеянова отметила «так называемые высокоторжественные дни при дворе, общегородские, государственные, календарные праздники с участием императорской фамилии и окружения. Выделяются следующие группы развлечений: общедворцовые, групповые, семейно-династические и индивидуальные. Первая группа представлена балами, маскарадами, народными гуляниями, зимними катаниями с гор, на санях, новогодней елкой, посещением театра, военными парадами, смотрами и пр.» [383]

Особенно великолепно двор выглядел в дни государственных, больших церковных, придворных и кавалерских праздников – табельных дней. Приведем в качестве примера перечень праздничных дней из Придворного календаря на 1853 год.

Роспись господским праздникам и статским торжественным дням. Праздничные дни, в которые все судебные места от присутствия свободны, означены + [384] .

Январь

+ 1 – Новый год. Празднуется Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Алексея Александровича. Празднуется Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Елены Павловны.

+ 6 – Богоявление Господне.

7 – Рождение Ея Величества, благоверной Государыни Анны Павловны – родительницы царствующего короля Нидерландского, вдовствующей супруги короля Вильгельма II.

Февраль

+ 2 – Сретение Господне.

3 – Празднуется рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Николая Константиновича. Тезоименитство Ея Величества, благоверной Государыни Анны Павловны – родительницы царствующего короля Нидерландского, вдовствующей супруги короля Вильгельма II.

4 – Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Марии Павловны.

26 – Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Александра Александровича.

+ 27 и 28 – Пяток и суббота Сырныя недели.

Март + 25 – Благовещение Пресвятыя Богородицы.

Апрель

10 – рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Александра Николаевича.

+ 16–18 – Страстныя недели: Четверток, пяток и суббота.

17 – Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Александра Александровича.

+ 19–25 – Светлая неделя вся.

+ 25 – Тезоименитство Ея Величества благочестивейшия Государыни Императрицы Александры Федоровны. Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Александры Иосифовны.

Май

+ 9 – День чудотворца Николая.

20 – Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Александра Александровича.

21 – Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Константина Николаевича. Тезоименитство Ея

Величества благочестивейшия Государыни Императрицы Александры Федоровны. Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Елены Павловны.

+ 23 – Вознесение Господне.

Июнь

+ 7 и 8 – Сошествие Святаго Духа, Воскресение и понедельник.

24 – Рождество честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.

+ 25 – Рождение Его Величества, благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича, Самодержца Всероссийского.

26 – Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Александры Иосифовны.

27 – Воспоминание победы под Полтавою.

+ 29 – Праздник Святых апостолов Петра и Павла.

Июль

+ 1 – Рождение Ея Величества благочестивейшия Государыни Императрицы Александры Федоровны.

11 – Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Ольги Николаевны. Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Ольги Константиновны.

15 – Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Владимира Александровича.

22 – Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Цесаревны и Великой Княгини Марии Александровны. Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Марии Николаевны. Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Марии Павловны.

27 – Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Цесаревны и Великой Княгини Марии Александровны. Рождение и тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Николая Николаевича.

Август

+ 6 – Преображение Господне.

– Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Марии Николаевны.

+ 13 – Успение Пресвятыя Богородицы.

16 – День Нерукотворного образа.

– Рождение и Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Екатерины Михайловны.

+ 22 Коронование Его Величества, благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича, Самодержца Всероссийского и супруги его Ея Величества благочестивейшия Государыни Императрицы Александры Федоровны. Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Ольги Константиновны.

+ 29 – Усекновение главы честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня, Иоанна.

+ 30 – Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Александра Николаевича. Рождение Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Ольги Николаевны.

Сентябрь

+ 8 – Рождество Пресвятыя Богородицы.

– Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Николая Александровича.

9 – Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя Великого Князя Константина Николаевича.

+ 14 – Воздвижение честного Креста Господня.

+ 26 – День Святаго апостола и евангелиста Иоанна Богослова.

Октябрь

+ 1 – Покров Пресвятыя Богородицы.

12 – Принесение Св. мощей из Мальты в город Гатчину.

13 – Рождение Его Императорского Высочества, благоверного Государя и Великого Князя Михаила Николаевича.

+ 22 – День Казанския чудотворныя Иконы Пресвятыя Богородицы.

Ноябрь

8 – Архистратига Михаила.

– Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя и Великого Князя Михаила Николаевича.

+ 20 – Празднуется восшествие на престол Его Величества, благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича, Самодержца Всероссийского; но считается оно 19 ноября.

+ 21 – Введение во храм Пресвятыя Богородицы.

24 – Тезоименитство Ея Императорского Высочества, благоверной Государыни Великой Княгини Екатерины Михайловны.

Декабрь

+6 – День Чудотворца Николая. Тезоименитство Его Величества, благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича, Самодержца Всероссийского. Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя и Великого Князя Николая Александровича. Тезоименитство Его Императорского Высочества, благоверного Государя и Великого Князя Николая Константиновича.

+ 25, 26 и 27 – Праздник Рождества Христова.

+ 25 – Воспоминание избавления Церкви и державы Российския от нашествия французов и с ними двадесяти язык.

Сверх того при Дворе Его Императорского Величества праздновались кавалерские дни:

Февраля 3. Ордена Святыя Анны.

Августа 30. Ордена Святаго Александра Невского.

Александра Федоровна в воспоминаниях о своей молодости особо отметила ее участие со своим мужем великим князем Николаем Павловичем в праздничных мероприятиях в день св. Александра Невского в 1818 г.: «Итак, мы с Николаем оказывались единственными членами императорской фамилии, оставшимися в Петербурге. Нам были даны инструкции касательно того, что следовало делать в высокоторжественные дни. Первый случай, когда мы принесли себя в жертву отечеству, был в день св. Александра Невского; в тот день мы присутствовали в полном параде на архиерейской службе и на завтраке у митрополита. То было настоящим испытанием для меня, бедной женщины, всю жизнь не имевшей достаточно сил выстаивать длинные церковные церемонии. Помню, что я испугалась собственного лица по возвращению с этой утомительной службы. Завитые волосы совсем распустились, я была мертвенно бледна и вовсе не привлекательна в розовом глазетовом сарафане со шлейфом, шитым серебром, и серебряным кружевным током на голове» [385] .

Сентября 22. Ордена Святаго Равноапостольного князя Владимира. Ноября 24. Ордена Святыя Екатерины. Ноября 26. Ордена Святаго Великомученика Георгия.

Этот праздник сопровождался парадом георгиевских кавалеров в Георгиевском (Тронном) зале Зимнего дворца, открытом 26 ноября 1795 г. в день св. Георгия Победоносца. Двусветный огромных размеров Георгиевский зал, созданный по проекту Джакомо Кваренги, пострадал в дворцовом пожаре 1837 г. и был воссоздан архитектором В. П. Стасовым. Над тронным местом, выше балдахина с султаном из страусовых перьев, установлен мраморный барельеф «Георгий Победоносец». В расположенной рядом Портретной галерее нередко накрывались столы для участников традиционных обедов – георгиевских кавалеров.

Ноября 30. Ордена Святаго Апостола Андрея Первозванного.

В новом Кремлевском дворце, строившемся на месте старого дворца, были запланированы все кавалерские залы. Описывая свои впечатления в 1837 г., великая княжна Ольга Николаевна писала: «Во время нашего посещения Москвы мы осмотрели также Грановитую палату, одно из старейших зданий в городе. […] Папа поднимался с нами в терема, где в свое время жили царицы; их реставрировали теперь в том русско-византийском стиле, который восстановил художник Солнцев [386] . Восхищенный этой первой пробой, Папа решил построить на месте дворца, созданного во времена царствования императрицы Екатерины (Екатерина II) и не носившего ни малейшего отпечатка народного стиля, новую постройку, большую и прекрасную, чтобы она могла служить для будущих празднований коронаций. Каждый зал должен был носить имя одного из больших орденов: зал Св. Андрея первозванного, зал Св. Екатерины и т. д. Зал Св. Георгия Победоносца должны были украшать мраморные доски с именами кавалеров этого ордена» [387] . Постройка дворца была закончена в 1849 году; он был освящен в пасхальную ночь [388] .

При церквах бывали также благодарственные молебствия за победы: Июля 10 дня. Торжественное воспоминание мира между Российской Империей и Оттоманскою Портою, заключенного в Кючук-Кайнарджи, и присоединения к Российской державе Таврического царства (Кючук-Кай-нарджийский мир 10 июля 1774 г. Собственно Керчь, Кинбурн и Еникале. Крым присоединен 8 апреля 1783 г. – А. В.).

Июля 27 дня. Взятие фрегатов при Гангуте и Гренгаме (Морские победы в Северной войне. 25–27 июля 1714 г. шведский флот разбит в Гангутском сражении, а 27 июля 1721 г. галерный флот М. М. Голицына одержал победу в Гренгамском бою. – А. В.).

Августа 9 дня. Взятие Нарвы (в 1704 г. взята Нарва. – А. В.).

Августа 19 дня. Воспоминание одержанной над прусской армией победы (в этот день, 19 августа 1757 г., в ходе Семилетней войны в Восточной Пруссии при Гросс-Егерсдорфе русская армия разбила корпус Левальда, и открылась неиспользованная возможность наступления на Кенигсберг, но Апраксин отошел в Тильзит. – А. В.).

Сентября 28 дня. Воспоминание победы, одержанной над генералом Левенгауптом (разгром корпуса Левенгаупта 28 сентября 1708 г. у д. Лесной под городом Пропойск, ныне Славгород, в ходе Северной войны, двигавшегося с обозом на соединение с Карлом II, – первая крупная победа над регулярной шведской армией в полевом сражении. – А. В.).

Октября 11 дня. Взятие крепости Шлиссельбургской (11 октября 1702 г. русские войска овладели крепостью Нотебург, бывший Орешек, переименованной в Шлиссельбург. – А. В.).

«Священное коронование»: коронация

Коронация была главным торжеством при вступлении на престол и памятной датой, ежегодно затем отмечаемой. Праздник был призван поддержать имидж великой державы. «Торжества данного типа, – пишет историк И. И. Несмеянова, – имели важное политическое, ритуально-символическое, ментальное, эстетическое значение в жизни царствующей фамилии и двора в целом, выражая специфику русской цивилизации с ее греко-византийскими корнями в сочетании с западноевропейскими заимствованиями эпохи петровской модернизации…» [389] Длинное, но достаточно точное и полное определение.

Коронационные торжества объединяли императорскую семью, представителей элиты и различных сословий.

В каждом «Сценарии власти» при общей похожести коронация несла несколько отличающиеся смысловые акценты, которые улавливались современниками. Эти характерные черты отмечает американский исследователь Ричард Уортман.

Вступая на престол, Павел I сделал акцент на законной преемственности власти, а не на пользе или целесообразности. «Церемонии коронации Павла I в апреле 1797 г., – пишет Ричард Уортман, – представили образ и модель власти, которая, по мнению Павла, должна была внести в государство порядок. Если Елизавета и Екатерина сыграли роль освободительниц и благодетельниц, радующих отечество, то Павел явился в Москву как носитель духа порядка и стабильности, воплощение дисциплины, которая должна была выкорчевать "потемкинский дух"» [390] .

Апогеем придворного этикета была коронация в Москве, с которой Павел I поспешил, стремясь как можно быстрее утвердиться в своем новом статусе и памятуя об участи отца [391] . Вопреки мнению американского исследователя Р. Уортмана, считавшего, что официальное описание коронации Павла I не было опубликовано, оно все-таки было издано как «Чин действия, каким образом совершилось коронование Е. И. В. Павла I по церковному чиноположению» (М., 1797). Кроме того, оно воссоздается историками на основании записей в камер-фурьерских журналах и записок современников. О коронационных торжествах в Москве писали часто, так как очень многие были их участниками или хотя бы свидетелями. Можно назвать Е. Ф. Комаровского [392] , А. Н. Корсакова [393] С. Сестренцевича [394] , А. С. Пишчевича и др. Граф Ф. Г. Головкин привел в своих воспоминаниях выдержки из дневника с расписанными по дням различными мероприятиями, отметил появление императора 5 апреля 1797 г. в мундире и высоких сапогах [395] . Страсть к церемониям проявилась в эти дни с особой силой. Павел радовался, как ребенок, даже репетиции церемонии коронации.

Коронование императора Павла 5 (16) апреля 1797 г. завершило формирование обряда «русского чина священного коронования». Начиная с этого дня для священного коронования существовало уже определенное и неизменное «церковное чиноположение». Молебное пение также получило более законченный и стройный вид; в него были включены «приличные случаю» прошения, эктении, тропари, паримии (из Исайи: 49, 13–19; Апостола: Рим. 13, 1-13 и Евангелия Мф., 22, 15–22). С этого коронования регалии неизменно возлагались самим императором, который лишь принимал их из рук первенствующего архиерея [396] .

Новшеством было то, что император дошел почти до Красной площади и остановился у часовни Иверской Божьей матери. Это был прецедент демонстрации религиозных чувств; этому стали следовать при последующих коронациях. Павел I после причащения на алтаре презентировал себя как религиозного лидера империи.

Он надел на себя также долматик – накидку, присвоенную высшему духовенству, которую надевали императоры Священной Римской империи и французские короли. Он хотел стать и духовником императорской семьи, но ему напомнили, что это невозможно для человека, женившегося во второй раз.

Отступлением от ритуала в знаменательный день коронации 5 (16) апреля 1797 г. было и то, что император со ступенек трона прочитал манифест о престолонаследии, утвердивший австрийскую систему перехода престола в мужском поколении по старшинству (женщины допускались только в случае полного отсутствия наследников мужского пола). Наследник Александр Павлович получил титул цесаревича. Впрочем, за участие в Итальянском и Швейцарском походах его брат Константин и любимый сын Павла I (в нарушение первоначального замысла) тоже получил титул цесаревича, который сохранялся за ним до кончины от холеры в Витебске в 1831 г. В день коронации было издан еще один принципиально важный для Павла I указ – «Установление о Российских Императорских орденах» с регламентацией ритуалов и мероприятий благотворительного характера. Ордена, учрежденные при Екатерине II, в нем не назывались (Св. Георгия и Св. Владимира). Потребовалось ходатайство Е. И. Нелидовой, чтобы 14 апреля был принят указ, в котором говорилось: «А орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия остается на прежнем основании, так как и статус его» [397] . Орден Св. Владимира был восстановлен при Александре I.

Коронации последующих императоров: Александра 1 – 15 сентября 1801 г. [398] , Николая 1 – 22 августа 1826 г. [399] , Александра II – 26 августа 1856 г. [400] и Александра III – 15 мая 1883 г. [401] проходили по единому сценарию. Единственное, что не прижилось, – возложение на себя древневизантийского долматика, после которого уже Павлом I надета была порфира. Последующие императоры обходились без этого вызывающего жеста.

«Коронацией Александра, – пишет Р. Уортман, – открылся сценарий доброго и кроткого монарха, который правит своими подданными, непритворно заботясь об их благоденствии» [402] . «Как известно, в семье Александра Павловича называли "ангел", "наш ангел", и "ангельская персона", – как заметил Р. Уортман, – была лейтмотивом александровского сценария». В Москве, где он пробыл сорок дней, Александр Павлович появлялся на улицах среди народа, был доступен, скромен и прост. Поэты сравнивали его с ангел ом-хранителем России и «Августом на престоле». «Сценарий, – как заметил все тот же историк, – допускал демонстрации народного энтузиазма, но не поощрял их. Такой сценарий был возвращением к екатерининскому сценарию взаимной любви, но происходило это не столь явно: не должно было появиться даже намека на то, что власть Александра может основываться на общественном одобрении» [403] .

В дни коронационных торжеств только Елизавете Алексеевне могла показаться смешной похожая на большой фонарь карета и четыре сидящих напротив нее пажа. Александра, едущего верхом впереди, народ встречал шепотом: «наш царь-батюшка», «наше красное солнышко», люди падали на колени, целовали его сапоги и круп коня. Александр I не стал возлагать на себя поверх мантии долматик. Более того, он не воспользовался древней привилегией царей самому причащаться хлебом и вином, без посредничества отправляющего службу священника. Он смиренно принял чашу со Святыми Дарами из рук митрополита. Он предстал покорным сыном церкви и покорил сердца присутствующих. Балы продолжались неделю, и дамы разорялись на туалетах, кружась в танцах вокруг своего двадцатитрехлетнего «порфироносного ангела». Через три месяца ему исполнится 24 года.

Коронация Николая I, отложенная из-за кончины императрицы Елизаветы Алексеевны, была вновь назначена манифестом от 2 августа на 22 августа 1826 г. Манифест имел длинное название: «О совершении священного коронования Его Императорского Величества и о дарованных по сему случаю милостях и облегчениях разным состояниям». Милостей было не столь уж много. Пожизненная каторга декабристам, осужденным по первому разряду (31 человек), заменена на двадцатилетнюю. «Военным людям, крестьянам и прочим обывателям, кроме евреев, отлучившимся за границу» объявлялось «прощение в течение года» и т. п.

О предстоящей коронации герольды возвестили по всей Москве. К предстоящей коронации прибыли чрезвычайные представители иностранных держав. Среди них были: брат императрицы Александры Федоровны принц Карл Прусский, чрезвычайный посол Карла X маршал Мармон, герцог Рагузский, Англии – герцог Девонширский, Швеции (и Норвегии) – граф Стединг (Штединг), представители сардинского короля, Римского папы и т. д.

Помимо организации похорон Александра I, Елизаветы Алексеевны Николай I провел еще одну церемонию. На 14 июля 1826 г. был назначен «День принесения Всевышнему благодарения в воспоминание происшествия 14-го декабря 1825 года и совершенного окончания дела о злоумышленниках». «Искупительное богослужение за успокоение душ тех, которые погибли в день 14 декабря» прошли на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, в Москве и по всей России. В Москве для коронационных торжеств были сооружены среди прочих декораций триумфальные ворота с надписью: «Успокоителю Отечества Николаю Первому».

16 июля 1826 г. состоялся отъезд Николая I и Александры Федоровны из Царского Села в Москву. После пребывания в Петровском дворце в воскресенье, 25 июля (6 августа), состоялся торжественный въезд Николая I в Москву. В Москве Николай I направился в Чудов монастырь, затем – в Кремль.

Находившийся в составе французской делегации писатель Франсуа Ансело записал: «Направляясь в Кремль, он проехал по самым оживленным кварталам города, и это торжественное шествие под звон колоколов, залпы артиллерийского салюта и возгласы ликующей толпы было достаточно похожим на торжества, свидетелями которых мы столь часто были во Франции… Император ехал верхом, а рядом с ним в карете, вместе со своей матерью-императрицей, великий князь, юный наследник престола, в военном мундире» [404] . Сама церемония коронации достаточно известна. Она была описана в «Отечественных записках» П. П. Свиньиным и другими современниками. Новые документы были опубликованы в сборнике «Император Николай I: Личность и эпоха» (СПб., 2007).

У Архангельского собора императорская чета была встречена на паперти служившим в том соборе епископом Кириллом «со Крестом и святою водою».

Императорская чета приложилась к кресту. В храме протодиакон провозгласил многолетие, и певчие троекратно пели «многия лета». Тем же порядком процессия направилась в Благовещенский собор, где ее встречал калужский епископ Григорием со Крестом и Св. водою. Отсюда шествие возвратилось во внутренние апартаменты Кремлевского дворца и на последней ступени Красного Крыльца Порфироносный Царь остановился и, обратился с поклоном к собравшимся. Это было новшеством, которого до этого не было, но которое затем стало традицией, троекратный поклон на Красном крыльце народу. Троекратный поклон был призван продемонстрировать связь династии с народом. Активное включение народа в различные официальные церемонии, в том числе связанные с жизнью императорской семьи, стали характерной чертой николаевского царствования.

Торжественный обед был по традиции приготовлен в Грановитой палате. Предоставим слово П. П. Свиньину: «…Вступил на трон к приуготовленному на оном для их императорских величеств столу, имея государыню императрицу Марию Федоровну с правой, а государыню императрицу Александру Федоровну с левой стороны… Во время обеда за креслами их императорских величеств стояли первейшие чины двора и ассистенты их величеств, а насупротив форшнейдер, гофмейстер Ласунский, по сторонам же трона четыре кавалергардских офицера и у подножия два герольда.

Прочие столы для первенствующего духовенства и особ первых двух классов обоего пола расположены были почти полукружием от оркестра до средины столпа или буфета, украшенного древнею золотою и серебряною посудою.

Перед благословением трапезы преосвященным митрополитом Серафимом поднесены были на золотых тарелках министром финансов государыням императрицам золотые медали, выбитые на случай высочайшего коронования и потом розданы оныя Московским Берг-Инспектором Макеровским прочим обоего пола особам, находившимся в Грановитой палате, а их императорским высочествам, для коих обеденный стол, по старинному русскому обыкновению, приуготовлен был в тайнике, отнесены были чиновниками их двора. Вслед за сим государь император, следуя также древнему обычаю, изволил попросить пить. Сие было знаком присутствующим особам сесть на места свои, отдав поклон Его Величеству, а дипломатическому корпусу, занимавшему пространство возле окон по левую сторону трона, поклониться в знак поздравления и оставить палату; причем государь император, встав с своего трона, изволил ответствовать им тремя поклонами» [405] .

Следует пояснить три момента. В Грановитой палате гостей ожидали золотые медали, расположенные на трех серебряных блюдах, поставленных на стол с правой стороны столов. Всего было выбито золотых медалей 1-го разбора (в пятьдесят червонцев) 80, 2-го – 180, 3-го – 450; серебряных: 1-го разбора – 375,2-го – 375,3-го – 1500. Общая стоимость медалей составила 600 тысяч руб. На медали этой с одной стороны профильное изображение императора Николая Павловича, а с другой – эмблема закона с надписью: «Залог блаженства всех и каждого».

Тайником называется верхняя палата, у которой окна были обращены внутрь Грановитой палаты. Отсюда в древние времена царицы и царевны могли тайком смотреть представления иностранных послов и другие церемонии в Грановитой палате. По той же старой традиции чужестранцы не имели права обедать с императором. Они удалялись, когда царь «просил пить». В других случаях только Петр I ввел совместные трапезы с иностранцами. По распоряжению верховного церемониймейстера графа Потоцкого «обильный завтрак для господ чужестранцев» был накрыт в Золотой палате.

Великая княжна Ольга Николаевна, которой было в то время несколько лет, запомнила не многое: «Я была слишком мала, чтобы присутствовать на коронации Родителей в соборе, и могла видеть только отблеск пышного торжества в Грановитой палате, где их величества сидели на тронах и обслуживались высшими сановниками, в то время как остальные гости и члены дипломатического корпуса стояли и, принеся свои поздравления, пятились с бокалами шампанского в руках. Вокруг нас – необычного вида женщины в восточных одеяниях: татарки, черкешенки, жительницы киргизских степей (имеются в виду казахи. – А. В.)…» [406]

Три вечера подряд город был иллюминирован, празднества закончились 23 сентября фейерверком, заключительный букет которого состоял из 140 тысяч ракет и сопровождался грохотом 100 пушек. Франсуа Ансело, после легкого ворчания («во Франции лучше»), записал: «Как бы там ни было, огненные гирлянды, пылающие шифры и сияющие вывески на домах являли собой восхитительное зрелище, но прекраснее всего был сияющий огнями Кремль. Плошки повторяли контуры его зубчатых стен, причудливые очертания дворца и купола церквей. Колокольня Иван Великий , украшенная стеклами искусно подобранных цветов, высилась на фоне темного неба подобно башне волшебного замка, в окна которого каприз чародейки вставил рубины, сапфиры и изумруды. Множество народа собралось в Китай-городе полюбоваться этим великолепным зрелищем… Без многочисленных жертв не обошлось… На следующий день в Москве говорили, что за вечер было задавлено крестьян на две или три тысячи рублей, и искренне жалели их владельцев» [407] .

Франсуа Ансело живописал и народное празднество на Девичьем поле, то, что не могло попасть на страницы русской периодики или в официальные описания коронации: «На этом обширном лугу было возведено множество изящных павильонов из еловых досок, покрытых разноцветными тентами. Это были легкие беседки, греческие храмы, восточные шатры, колоннады, открытые галереи, замки и фонтаны. Накрытые длинные столы отличались невероятным обилием всевозможных блюд и возбуждали алчность толпы, которая, удерживаемая веревочной оградой, с нетерпением ждала момента, чтобы наброситься на приготовленные для нее яства. Наконец появился император на коне и императорская фамилия в экипаже; они дважды объехали поле. Как только они заняли места в предназначенном для них павильоне и царь произнес: "Дети мои, все это для вас!" – двести тысяч человек ринулись к столам. Меньше чем за минуту они заполнили все палатки. Все, что можно было съесть или унести, было расхватано, разодрано и поглощено с невообразимой стремительностью. После этого они набросились на фонтаны, извергавшие потоки вина, и все, кто мог дотянуться до них, напились вина так, что полностью утратили человеческий облик. Тем не менее плясуны на канатах и наездники собрали немало любопытных, в то время как на другом конце поля наполнялся газом огромный шар, который должен был подняться в воздух. Однако, едва оторвавшись от земли, он лопнул, и то удовольствие, какое предвкушали зрители, исчезло в густом черном дыму… Поняв слова императора "все это для вас" буквально, толпа стала карабкаться на возведенные для благородной публики павильоны и амфитеатры со стульями и креслами, предоставленными городскими властями. Еще не вся публика успела покинуть эти хрупкие строения, как чернь начала овладевать банкетками и стульями и срывать драпировку и украшения, невзирая на вмешательство гвардии и полицейских, которые с самого утра, орудуя кнутами, могли оказывать лишь слабое противодействие. Не довольствуясь мебелью, народ, чья алчность разжигалась опьянением, стал крушить помосты, раздирая их на части и вырывая друг у друга доски, когда прибыл возвещенный о беспорядках обер-полицмейстер генерал-майор Д. И. Шульгин (московский обер-полицмейстер в 1825–1830 гг. – А. В.) во главе эскадрона казаков. Однако все их старания и жестокие наказания грабителей по-прежнему не приносили успеха. Тогда генерал призвал пожарных, располагавшихся на краю поля, и вскоре, преследуемые казаками и опрокидываемые струями воды, разбойники отступили» [408] .

Императорские регалии и символы

Императорский титул, государственные символы и императорские регалии были не просто государственной символикой, но и неотъемлемой частью этикетной (публичной) части придворной жизни. В России императорскими регалиями являлись герб, корона, скипетр, держава, государственный меч, государственный щит, государственная печать, государственное знамя. Вступив на престол, Павел I приказал переделать регалии, чтобы они стали более пышными.

Принятие Петром I императорского титула (от лат. Imperator – повелитель) в 1721 г. сделало его главным в титуловании российского монарха. С присоединением к России новых территорий титул императора подвергался изменениям. После наполеоновских войн в 1815 г. (6 июня) была утверждена новая редакция титула императора: «Божьей поспешествующей милостью, Мы NN, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического; Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий князь Новогорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всея северные страны повелитель и Государь Иверския, Карталинския, Грузинския и Кабардинския земли; Черкасских и Горских князей и иных Наследный Государь и Обладатель; наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормандский, Дитмарсенский и Ольденбургский, и прочая, и прочия, и прочия». За каждым из наименований стояла история страны, нередко обильно политая кровью. Дальнейшие изменения титула были незначительными. После присоединения Восточной Армении (Эриванского и Нахичеванского ханств) в 1829 г. в титул после слов «Кабардинския земли» были внесены слова «и области Арменские».

Требуют пояснения такие понятия, как государственный герб, родовой и личный герб Государя Императора.

Эмблемой дома Романовых был гриф с поднятым мечом в лапе. Таким он и остался в родовом гербе государя императора. Этот герб появился у деда первого царя Михаила Федоровича – Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Он участвовал в завоевании города Перново в Лифляндии в 1675 г. и заимствовал герб герцогства Лифляндского. Он вошел в герб Государя Императора. После вступления Романовых на престол ими в качестве государственного герба был принят появившийся при Иване III герб Московского государства в виде двуглавого орла. В дальнейшем он неоднократно претерпевал изменения, в том числе и в императорский период.

Император Павел I после принятия титула великого магистра ордена Иоанна Иерусалимского повелел (10.08.1799) изображать орла с мальтийским крестом на груди и на нем щиток со Св. Георгием. Как отмечает Г. В. Вилинбахов, при Павле I была попытка ввести полный герб Российской империи. 16 декабря 1800 г. был подписан Манифест, в котором на многочастном щите было помещено сорок три герба. В центре находился герб в виде двуглавого орла с мальтийским крестом, большего, чем остальные, размера. Щит с гербами был наложен на мальтийский крест, а под ним помещено изображение знака ордена Св. Андрея Первозванного. Еще на знамени гатчинских войск наследника Павла Петровича появляется изображение парящего двуглавого орла с одним поднятым и одним опущенным крыльями. Впоследствии этот рисунок переходит на знамена и штандарты полков русской армии. После вступления на престол император Александр I указом от 26 апреля 1801 года убрал мальтийские крест и корону с герба России.

Император Александр I восстановил петровское изображение. В то же время до конца его царствования наряду с официальным изображением получило распространение неофициальное, напоминающее французское изображение орла под одной короной с широко распростертыми крыльями (в стиле ампир). Орел с образом Св. Георгия на груди держал перевитые лентами громовые стрелы и факел в правой лапе и лавровый венок – в левой. Высказывалось мнение, что русский герб при Александре I подвергся французскому влиянию. Точнее было бы говорить о стилевой близости, общей для ампира.

Эта форма использовалась, но не удержалась. В 1830 г. на поднятых крыльях орла были помещены щитки с шестью титульными гербами: на правом крыле – Казанский, Астраханский и Сибирский, на левом крыле – Польского и Херсонеса Таврического царств и Великого княжества Финляндского.

Большой герб Государя Императора – это Большой российский государственный герб. Малый, или личный, герб состоял из Малого государственного герба, в нашлемнике которого «возникал» Государственный орел. Родовой герб Государя Императора состоял из соединенного герба Романовых и Голштейн-Готторпов [409] . Новый Большой государственный герб был утвержден в 1882 г. Все члены императорской фамилии имели также гербы, которые различались в зависимости от степени родства с тем императором, от которого они происходили по прямой линии.

В конце 1849 г. Николай I нашел в печатях великих князей и великих княжон отклонения от правил геральдики. Он поручил исправить их берлинскому уроженцу, нумизмату и геральдисту барону Борису Васильевичу (Бернгарду Карлу) Кене. В марте 1845 г. Кене был принят в российское подданство и назначен помощником начальника 1-го (позднее – 2-го) отделения Императорского Эрмитажа. Это по его инициативе в 1846 г. в России было создано Императорское русское археологическое общество, секретарем которого он стал. Постепенно исправление конкретных гербов вылилось в пересмотр всей системы российской геральдики. Составив гербы для членов императорской фамилии, Кене представил проект изменения государственного герба Российской империи. Тип государственных гербов подвергся влиянию германских образцов. Тогда же был изменен поворот Св. Георгия на груди орла в соответствии с правилами геральдики. Современный исследователь А. Л. Хорошкевич оценивает Кене как удачливого предпринимателя в области геральдики и нумизматики, который «…не обладал ни вкусом, ни художественным дарованием».

Составленный еще при Николае I новый герб был утвержден только в начале следующего царствования после исправлений, внесенных императором Александром II (11.04.1857) [410] . В связи с этим возникла проблема – какой вариант герба помещать на памятнике покойному Николаю I; остановились на гербе николаевского царствования. Тогда же, в 1857 г., были созданы Средний и Малый гербы, 11 апреля 1857 г. последовало высочайшее утверждение всего комплекта гербов: Большого, Среднего и Малого государственных гербов, титульных гербов членов императорской фамилии и родового герба императора. Одновременно были учреждены рисунки Большой, Средней и Малой государственной печатей, ковчегов для печатей, а также печатей главных и низших присутственных мест и лиц. В общей сложности было утверждено одним актом (№ 1720) сто десять рисунков, литографированных А. Беггровым. 31 мая Сенат опубликовал указ с описанием новых гербов и норм их употребления [411] .

Главный геральдист Российской Федерации Г. В. Вилинбахов отмечает, что окончательное высочайшее утверждение рисунка Большого герба империи произошло 3 ноября 1882 г., а Среднего и двух вариантов Малого герба – 23 февраля 1883 г. В 1891 г. к титульным гербам был прибавлен герб Туркестана. В январе 1895 г. «высочайше подтверждено» оставить без перемен рисунок государственного герба, выполненный академиком А. Шарлеманем. Последний по времени акт – «Основные положения государственного устройства Российской империи» 1906 г. – подтвердил все предшествующие законоположения, касающиеся Государственного герба [412] .

С 30 ноября 1993 г. в России Государственным гербом вновь стал двуглавый орел. Официальное описание герба гласит: «Государственный герб Российской Федерации представляет собой изображение золотого двуглавого орла, помещенного на красном геральдическом щите; над орлом – три исторические короны Петра Великого (над головами – две малые и над ними одна большого размера); в лапах орла – скипетр и держава; на груди орла на красном щите – всадник, поражающий копьем дракона» [413] .

Существовали также Государственное знамя и Императорский штандарт. Со второй половины XVII в. в России традиционно употреблялся флаг, состоящий из трех полос бело-сине-красного цвета. Вместе с тем использовались флаги черно-желто-белые, как соответствующие гербовым цветам Государственного герба (черный орел, желтые поля герба, белый всадник). Официально утвержденного знамени в рассматриваемый период не было. В дальнейшем Александр II указом 1858 г. утвердил лично нарисованный черно-желто-белый флаг, который до 1883 г. признавался единственно правильным. Затем он снова был изменен на привычный бело-сине-красный флаг, что подтверждено Николаем II в 1913 г.

Об императорском флаге (штандарте), поднимаемом над императорскими резиденциями во время пребывания в них государя императора, свидетельствуют мемуаристы и изобразительные источники. Императорский флаг поднимался во время пребывания императора в том или ином дворце. Так, А. X. Бенкендорф описывает стремительное посещение Москвы Николаем I в 1830 г. Император в сопровождении А. X. Бенкендорфа прибыл в Кремль в два часа ночи. О дальнейшем спутник государя пишет: «В 8 часов я велел поднять на дворце императорский флаг, и вслед за тем кремлевские колокола возвестили москвичам прибытие царя» [414] . Рассказывая о переезде императорской семьи в восстановленный Зимний дворец, барон М. А. Корф заметил в дневнике 3 февраля 1839 г.: «Сегодня же перенесены торжественно из Аничковского дворца в обновленный Зимний знамена и штандарты гвардейских полков, императорский флаг, знаменующий присутствие Государя в столице и перенесенный после пожара на Аничковский дворец, с сегодняшнего утра развевается уже на Зимнем» [415] . Поднимался он и над пригородными резиденциями, и на кораблях, на которых находился император. Он хорошо заметен на многих акварелях и картинах с изображениями императорских дворцов.

Одной из главных императорских регалий была Императорская корона. Первая в России корона европейского образца была сделана в 1724 г. для коронации Екатерины I. Этой же короной, украшенной дополнительно большим рубином из Китая (к которому был приделан алмазный крест), короновался Петр II. По тому же образцу была сделана корона для Анны Иоанновны (ее украшали 2605 камней). Ею же, немного переделанной, короновалась Елизавета Петровна. Для Екатерины II ювелир Иеремия Позье изготовил новую корону, на отделку которой пошло 58 очень больших 3878 маленьких бриллиантов, большой рубин и 75 больших жемчужин. Она весила около двух килограммов. Этой же короной с некоторыми переделками короновались последующие императоры.

Один из известнейших ювелиров, работавших при Екатерине II, Я. Дюваль, после ее кончины для коронации Павла I внес усовершенствования. Корона стала больше размером, 75 жемчужин были заменены 54 более крупными. Для императора Павла I была изготовлена также Мальтийская корона [416] .

Затем, в 1801 г., вместе с братом Ж. Дювалем Я. Дюваль изготовил Императорскую корону, которая была возложена на голову Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I. Корона считается шедевром ювелирного искусства в стиле ампир и как будто соткана из бриллиантового кружева: 48 крупных (от 2 до 9 карат) и 200 мелких бриллиантов чистой воды в серебряной оправе. Императрицы надевали при некоторых церемониях малые, или выходные, короны, которые составляли их частную собственность. После кончины их владелиц малые короны уничтожались, а камни раздавались согласно завещанию. С короной носили особые мантии.

Императорский скипетр и держава использовались при коронации. Прообразом скипетра служил пастушеский посох, который в Древнем Риме украшался орлом. Впоследствии европейскими монархами он был заменен укороченным жезлом – скипетром. При избрании царем Михаила Федоровича ему был поднесен скипетр как главный знак верховной власти. Скипетры хранились в Оружейной палате. При венчании на царство его держали в правой руке. Император Павел I после коронации приказал сделать новый скипетр из золота, осыпанного бриллиантами, а на конце его был укреплен огромный бриллиант «Орлов». В левой руке при венчании на царство государи держали державу – шар, увенчанный крестом, как символ владычества над землей. В России держава была заимствована из Польши и была использована Лжедмитрием I при коронации в 1606 г. Со времен Павла I императорами применялась держава из синего яхонта (сапфира), осыпанного бриллиантами. С этого времени держава стала сапфировой.

Государственная печать изготавливалась при вступлении на престол нового государя в трех видах – Большая, Средняя и Малая. Большая государственная печать имела изображение Большого государственного герба. Она прикладывалась к манифестам, законам, брачным договорам, духовным завещаниям, к дипломам на княжеское и графское достоинство и в некоторых других случаях. Средняя государственная печать имела изображение Среднего государственного герба. Она прикладывалась к жалованным грамотам городам и обществам, дипломам на баронское и дворянское достоинство, к ратификации трактатов с иностранными державами. Малая государственная печать имела изображение Малого государственного герба. Она прикладывалась к грамотам на пожалование земли, к патентам на чин, к грамотам монастырям, к грамотам на потомственное почетное гражданство, к паспортам, выдаваемым МИД, и т. д. [417]

Государственная печать, Государственное знамя и Государственный меч (впервые упомянут при Петре I) впервые были использованы при коронации Елизаветой Петровной. Эти регалии носились и при торжественных процессиях [418] . Государственный щит несли только при погребении государя.

«Боже, Царя храни!». Государственный гимн

К государственной символике относится также гимн – торжественное музыкальное произведение, исполняемое при официальных церемониях внутриполитического и международного характера.

Многие века во время различных торжеств в России звучали православные песнопения. С 1479 г. их исполнял хор «государевых дьяков». Начиная с царствования Петра I при праздничных шествиях, во время военных парадов и на приемах послов зазвучала торжественно-маршевая светская музыка. Особо сильное впечатление оставлял старейший русский военный марш «Преображенский марш Петра Великого», созданный неизвестным автором в 1720-х гг. На эту музыку было впоследствии написано несколько вариантов текста. В походах во время наполеоновских войн офицеры и солдаты пели «Преображенский марш» на слова поэта С. Марина «Пойдем, братцы, за границу бить Отечества врагов» (1805 г.).

Пойдем, братцы, за границу

Бить Отечества врагов.

Вспомним матушку-царицу,

Вспомним век ее веков!

Славный век Екатерины

Нам напомнит каждый шаг;

Те поля, леса, долины,

Где бежал от русских враг!

Позже на эту мелодию был составлен текст «Знают турки нас и шведы». Марш исполнялся на выходах императора, на парадах и приемах послов (он же стал гимном Добровольческой армии в 1918 г.).

Вторым по значению маршем-гимном на рубеже XVIII–XIX вв. стал марш-полонез «Гром победы раздавайся!», созданный композитором О. А. Козловским на слова поэта Г. Р. Державина для хора и оркестра в честь взятия русскими войсками Измаила в декабре 1790 г.

Гром победы раздавайся!

Веселися, храбрый росс!

Звучной славой украшайся.

Магомета ты потрес!

Воды быстрого Дуная

Уж в руках теперь у нас;

Храбрость россов почитая,

Тавр под нами и Кавказ.

Этот хор был неофициальным гимном, и его долго, до середины XIX в., будут распевать в России [419] . В 90-х гг. XVIII в. композитор Д. С. Бортнянский на основе церковных и народных напевов создал духовный гимн на слова поэта М. М. Хераскова «Коль славен наш Господь в Сионе». Этот гимн исполнялся вплоть до 1917 г. во время крестных ходов, на церемониях производства в офицеры и погребении их, а также в армии и на флоте на вечерней заре. В нотных изданиях XIX в. он часто сопровождался пометкой «национальный русский гимн». С 1856 г. по октябрь 1917 г. часы-куранты Спасской башни московского Кремля вызванивали 37 колоколами «Коль славен» и «Преображенский марш».

Первым официальным Государственным гимном России стала «Молитва русских» на слова поэта В. А. Жуковского и лицеиста А. С. Пушкина (первый куплет Жуковского, последующие два – Пушкина). Он исполнялся на мелодию английского гимна «God save the King» («Боже, храни короля»). Впервые он прозвучал в 1816 г. на военном параде в Варшаве по указанию великого князя Константина Павловича при встрече царствующего брата. Александру I музыка и текст понравились, и он отдал приказ всегда исполнять гимн при встрече императора. Употребление в России английского гимна не было исключением, аналогично он исполнялся и как прусский гимн.

Сочинение А. Ф. Львова «Боже, Царя храни» впервые было исполнено в присутствии императорской семьи в Певческой капелле 23 ноября 1833 г. Затем гимн исполнили второй раз большим хором певчих и двумя оркестрами, Николай Павлович перестал колебаться, он подошел к А. Ф. Львову и сказал: «Лучше нельзя, ты совершенно понял меня». Слова к музыке по просьбе композитора были написаны В. А. Жуковским:

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю —

Все ниспошли.

Так – громкой славою,

Сильной державою

Мир он покрыл —

Здесь безмятежною

Сенью надежною,

Благостью нежною

Нас осенил.

Боже, Царя храни.

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам.

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

Боже, Царя,

Царя храни [420] .

Первое публичное исполнение гимна было в Москве, в Большом театре, 11 декабря. По требованию слушателей гимн был повторен три раза. Его официальное утверждение последовало 25 декабря 1833 г. После Рождественской службы и благодарственного молебна в Зимнем дворце по случаю 21-й годовщины окончательного изгнания французов из России в 1812 г. его исполнили в присутствии царской семьи, двора, членов Государственного совета, сенаторов, министров, военачальников, ветеранов Отечественной войны 1812 г. [421]

В 1835 г. он произвел потрясающее впечатление, когда во время русско-прусских маневров в Калише его одновременно исполнили 21 400 человек. За создание гимна А. Ф. Львов получил от императора табакерку, украшенную бриллиантами, а в 1834 г. – флигель-адъютанство. К моменту назначения директором Певческой капеллы в 1837 г. (ранее это пост занимал его отец) он был уже своим человеком в императорской семье. Его карьера развивалась успешно, в 1853 г. А. Ф. Львов был переименован из генерал-майоров свиты в тайного советника с присвоением звания сенатора и гофмейстера.

Несложную хоральную мелодию Львова называли одной из красивейших в мире. Она звучала величественно и твердо. Неудивительно, что в императорской семье любили исполнять гимн «Боже, царя храни». Это оказывало большое влияние на сентиментального Николая Павловича. Вот что вспоминал об одном импровизированном прослушивании гимна в Зимнем дворце сам автор гимна А. Ф. Львов: «Один раз я был приглашен к императрице, и меня провели в ее купальню. Это – маленькая комната, прекрасно убранная, низкий диван, камелёк, мраморная ванна, пушистый ковер, несколько низких табуреток, одно окно и две двери, из которых одна ведет на круглую лестницу и прямо в кабинет государя. Вошед (так в подлиннике. – А. В.), я увидел на диване императрицу, у ног ее сидели три дочери и наследник, граф Виельгорский и флигель-адъютант Толстой стояли у камелька. Слабый свет покрытой лампы освещал комнату. После нескольких минут императрица предложила всем спеть гимн вполголоса и сама начала первая. В самое это время государь спускался по лестнице. Услышав пение, он остановился, слезы покатились из его глаз; наконец, он вошел, кинулся целовать жену, детей, и легко вообразить, как мы все были тронуты до глубины сердца…» [422]

Позднее гимн стали исполнять и гастролирующие в России итальянцы. М. А. Корф вспоминал, как в годовщину вступления русских войск в Париж в марте 1843 г. в зале Дворянского собрания, нынешней Филармонии, Рубини сделал особенный сюрприз Николаю Павловичу. Он «именно спел по-русски наше родное "Боже, Царя храни", где итальянский выговор был заметен только в наших жестких "е" и "л"» [423] . В другой дневниковой записи от 7 декабря того же года барон М. А. Корф отметил: «Празднование вчерашнего дня именин Государя взяло довольно [необыкнове] нный оборот… Вечером, хотя и давали "Севильского цирюльника" при великолепно освещенном театре, но ни Государя, ни имп[ератри]цы не было, все же прочие члены царской семьи, большие и малые без изъятия, присутствовали в боковых ложах (то есть неофициально. – Л. В.). Между обоими действиями оперы вдруг поднялся занавес и бесподобная наша троица: Виардо, Рубини и Тамбурини – спела отлично русской "Боже, Царя храни" с аккомпанементом огромного хора, составленного из всех театральных артистов» [424] .

Мальтийская символика в России при Павле I

Дело было не только в симпатиях «Дон Кихота на троне» к мальтийским рыцарям. Мальтийская политика Павла I при определенных условиях по его замыслу должна была стать одним из инструментов международного влияния. Его сын Николай I сначала не мог понять, почему его отец – русский православный царь – был провозглашен в Санкт-Петербурге гроссмейстером католического ордена, зависимого от Святого престола в Риме. Дипломат барон Ф. Н. Бруннов разъяснил Николаю Павловичу, что император Павел I надеялся собрать под знамена Мальтийского ордена все силы старой Европы, чтобы повсюду противопоставить социальный порядок и христианскую цивилизацию идеям разрушения, порожденным Французской революцией [425] . Не эти ли идеи через полтора десятка лет послужат питательной средой для христианского мистицизма Александра I, а также причиной образования Священного союза в 1815 г.? Заслуживает внимания и другое предположение: что принятие титула гроссмейстера должно была возвысить российского императора с его застарелым комплексом неполноценности как в его собственных глазах, так и в глазах всей Европы.

Принципиально важным для Павла I были отношения с рыцарско-духов-ным Мальтийским орденом, иначе орденом госпитальеров Св. Иоанна Иерусалимского, названного в честь Св. Иоанна Крестителя. Его возникновение связано с крестовым походом под предводительством Готфрида Бульонского и вступлением в Иерусалим 15 июля 1099 г. Эмблемой ордена является восьмиконечный белый крест, который после перемещения ордена на Мальту стали называть мальтийским крестом. По мнению некоторых авторов, такой крест носили жители республики Амальфи в Южной Италии, основавшие в первой половине IX в. в Иерусалиме госпиталь для паломников. Отсюда название – рыцари-госпитальеры. В форме креста видят следующую символику: четыре конца креста – христианские добродетели, восемь углов, которые образуются раздвоением концов креста, – добрые качества христианина. Белый цвет традиционно символизирует безупречность рыцарской чести.

Почти двести лет история ордена Св. Иоанна была связана с Палестиной. После защиты от многочисленной турецкой армии города Акка в 1291 г. иоанниты были вынуждены последними из крестоносцев покинуть Малую Азию. Сначала они обосновались на Кипре, где у них была значительная собственность. И сейчас на Кипре производится вино, которое в честь рыцарей называется «Командория». В 1310 г. после нескольких лет борьбы с Византией орден завоевывает о. Родос, где затем базируется более 200 лет. Все эти годы иоанниты вели упорную борьбу с турками, добившись признания ордена как морской державы. После падения Константинополя в 1453 г. Орден Святого Иоанна становится единственным врагом турок в Леванте, то есть на Восточном Средиземноморье. В год «стояния на Угре» (1480 г.) иоанниты отбили атаку 70-тысячного турецкого войска. Однако следующее наступление, уже 200-тысячного войска, доставленного к Родосу флотом в составе 700 кораблей, отбить было невозможно. Султан предложил почетные условия капитуляции, и 1 января 1523 г. оставшиеся в живых рыцари на 50 судах покинули о. Родос. После скитаний в течение нескольких лет, в марте 1530 г., иоанниты согласились с предложением испанского короля Карла V принять в вечное владение город Триполи в Северной Африке, недавно завоеванный испанцами, но смогли удержаться там лишь до 1551 г. Тогда-то скалистый остров Мальта и стал приютом для ордена, получившего еще название Мальтийского. В 1565 г. под руководством магистра Жан де ля Валетта Паризо мальтийские рыцари выдержали четырехмесячные атаки превосходящих сил турок. Это в его честь получила имя современная столица Мальты. С конца XVII в. начинаются поездки русских на Мальту, с Мальтийским орденом в январе 1770 г. были установлены дипломатические отношения. Это было вызвано, как говорилось, прежде всего «политическими резонами».

Книгой о мальтийских рыцарях аббата Верто («История ордена Святого Иоанна Иерусалимского», 1724 г.) зачитывался молодой великий князь Павел Петрович. Во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг. на русскую военно-морскую службу поступил итальянский дворянин, служивший ранее в австрийских войсках, Юлий Помпеевич (Джулио) Литта, которого судьба навсегда свяжет с Россией. Вспоминается мадонна Литта Леонардо да Винчи в Эрмитаже, подруга Карла Брюллова графиня Юлия Самойлова, внебрачная дочь Литты, выговоры камер-юнкеру А. С. Пушкину за манкирование придворными присутствиями, пристрастие к мороженому. Но это будет позже. А пока Литта служит в российском флоте, и дослужился он до контр-адмирала. В 1792 г. получил отставку. В 1795 г. он был назначен мальтийским посланником при дворе Екатерины II. Впоследствии он примет русское подданство, станет в 1797 г. графом, женится на графине Е. В. Скавронской и, дослужившись до чина обер-камергера (1826), умрет в Петербурге в 1839 г.

Новый период взаимоотношений с Мальтийским орденом приходится на начало царствования Павла I.

4 (15) января 1797 г. была подписана «Конвенция, заключенная с Державным Орденом Мальтийским…» о покровительстве ордену. В соответствии с конвенцией орденские владения в западных губерниях России, доставшиеся в наследство от Речи Посполитой, получили юридические права. Было учреждено Российское римско-католическое великое приорство из 10 командорств. Для его кавалеров были установлены особый мундир и правила ношения знака ордена. Только великий приор и командоры получили право носить орденский крест на шее; прочие кавалеры довольствовались малым крестом в петлице. Тем временем в связи с французской экспансией орден продолжал терять свои европейские владения. Возникла угроза и для самого острова Мальта. 17 (28) ноября 1797 г. были подписаны прибавочные статьи конвенции, учреждавшие еще три командорства в возмещение ущерба отнятых у ордена во Франции (их общее число составило 72). Договор был подписан Джулио Помпео Ренатом де Литтой [426] . Император Павел I получил тогда титул протектора ордена.

Граф Литта стал полномочным послом Ордена в России, его торжественный въезд в Петербург в ноябре 1797 г. в качестве посла и прием императором в Зимнем дворце запомнились современникам. Литта передал просьбу Павлу I стать покровителем Ордена. В завершение церемонии император принял от графа Литты привезенную им кольчугу и водрузил на шею знак ордена Иоанна Иерусалимского. После удара шпагой по левому плечу наследника престола великий князь Александр также стал мальтийским кавалером Большого креста. После аудиенции в Тронном зале кавалерские знаки Мальтийского ордена были поднесены Константину Павловичу, великим княжнам. Командорские, или большие, кресты получили также граф А. А. Безбородко, князь А. Б. Куракин.

Неизвестный художник. Портрет Ю. П. Литты. 1800-е гг.

Русскому приорству ордена Св. Иоанна Иерусалимского был пожалован бывший дворец канцлера (1758), графа Михаила Илларионовича Воронцова (1714–1767), брата Романа Илларионовича, отца Дашковой и Елизаветы Воронцовой, расположенный на Садовой улице. (Позднее в нем последовательно располагались военно-учебные заведения: Пажеский корпус, Суворовское училище, Кадетский корпус.) Во дворце была устроена католическая церковь. 1 июня 1798 г. на заседании Совета Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского были ратифицированы добавочные статьи к Конвенции между орденом и Россией, подписанной графом Литтой. Граф Литта и его брат Лоренцо (папский нунций в России), а также неаполитанский посланник герцог А. де Сера-Каприола стали проводниками католического влияния в России.

В июне 1798 г. сравнительно легко Мальта была захвачена Наполеоном. В России последовала быстрая реакция. 26 августа 1798 г. в «замке мальтийских рыцарей» на Садовой улице собрались кавалеры великого приорства российского. Они протестовали против сдачи Мальты. Тут же постановили обратиться к императору Павлу с просьбой принять орден Св. Иоанна Иерусалимского под свой патронаж. Эти решения граф Литта представил императору в Гатчине, где состоялась их встреча и ратификация актов великого приорства российского. Петербург был объявлен штаб-квартирой Мальтийского ордена, президенту Академии наук барону Николаи поручалось в издаваемом календаре обозначить Мальту как «губернию Российской империи». Стратегическое положение Мальты Павел I хорошо понимал. Барон Гомпеш пытался протестовать, но напрасно. 13 ноября 1798 г. император Павел I объявил о своем согласии принять титул Великого магистра Мальтийского ордена. Граф Литта был пожалован лейтенантом, то есть помощником Великого магистра. 29 ноября состоялась церемония принятия Павлом I этого титула.

Вслед за этим последовало широкое внедрение мальтийской символики в России. Гвардейские полки получили новые знамена с мальтийским крестом. Был издан манифест «О составлении ордена Св. Иоанна Иерусалимского из двух приорств: Российско-Католического и Российского…» (28 декабря 1798 г.). Манифест открыл доступ для вступления в рыцари российских православных дворян. Было принято чисто символическое решение о назначении на Мальту коменданта и трехтысячного гарнизона.

22 декабря 1798 г. издается указ о включении в императорский титул слов: «и Великий магистр ордена Св. Иоанна Иерусалимского». Кавалергардский корпус становится гвардией Великого магистра. Кавалергарды носят красные супервесты (франц. souper-veste – верхняя куртка, род жилета из сукна. – А. В.) с белым мальтийским крестом. Создается новый Государственный герб России (10 августа 1799 г.). Начиная с 23 июня 1798 г. стали праздновать день Св. Иоанна Крестителя.

В Гатчине в 1798 г. архитектор Николай Львов в новой «земляной» технике (путем прессовки земли, смоченной разведенной в воде известью) сооружает землебитный замок «Приорат». Внутренняя отделка затянулась до 1799 г. Формально это была резиденция российского приора, которым тогда был французский эмигрант принц Конде, в Гатчине никогда не живший. В Михайловском замке создается специальная Мраморная галерея, или Галерея мальтийских кавалеров, предназначенная для торжественных собраний и орденских ритуалов. За галереей располагалась круглая в плане Малая, или Мальтийская, тронная императора.

Полную идиллию нарушал отказ части великих приорств (Каталонии, Наварры, Арагона, Кастилии и Римского) признать Павла I 72-м Великим магистром. Папа Пий VI и его преемник Пий VII также не спешили с признанием, но официальные орденские документы именуют его Великим магистром «де-факто».

Во время осады Мальты английским флотом начались русско-английские переговоры о ее статусе после освобождения от французов. Они не дали результатов. У англичан на этот счет было свое мнение, и они не хотели делиться такой лакомой добычей. 25 августа 1800 г. началось занятие Мальты англичанами; 4 сентября французские коменданты вывесили на стенах крепости белые флаги; 5 сентября состоялось подписание акта капитуляции. Гарнизон был отправлен в Марсель в качестве военнопленных; при этом с них было взято обязательство не воевать против Англии вплоть до обмена на других военнопленных. После капитуляции французов англичане подняли над Мальтой английский флаг. Закат Мальтийского ордена в России произошел так же стремительно. Через 15 дней после переворота, 16 марта 1801 г., император Александр I издает манифест, которым принимает лишь звание протектора Ордена. 18 апреля вышел указ об изъятии из титула императора упоминания о Великом магистре, 26 апреля того же года указом, данным Сенату, убран мальтийский крест из Государственного герба. В 1817 г. было объявлено, что российская ветвь державного ордена Святого Иоанна Иерусалимского не существует. Российским подданным было запрещено носить мальтийские кресты [427] . Особым распоряжением вдовствующей императрице Марии Федоровне и великому князю Николаю Павловичу было разрешено носить эту награду, поэтому они изображены и на более поздних их портретах.

Высочайшие выходы

Особой разновидностью дворцового этикета являлся дворцовый церемониал, который, по определению историка И. И. Несмеяновой, «служил средством регламентации и выразителем корпоративности причастных ко двору лиц» [428] .

В полном своем великолепии императорский двор представал во время высочайших выходов. Выходом называлось торжественное шествие членов императорской фамилии во дворцовую церковь или в Тронный зал и обратно. Они происходили в праздничные дни и разделялись на большие выходы по случаю «больших церковных праздников и торжественные дни», когда процессия направлялась в собор Зимнего дворца, и малые выходы в воскресные дни и обыкновенные праздники – в малую церковь дворца.

В последние годы царствования Екатерины II церковных, придворных и кавалерских праздников по месяцеслову было 59 (точнее, 66, но некоторые из них праздновались в один день). Собственно придворных праздников было 25, празднуемых в 17 дней. Кавалерских праздников (упомянутых выше) было 6. В день Крещения, 6 января, был крестный ход из дворца на Иордань, прорубь в Неве недалеко от берега. В этот день процессия во главе со священниками спускалась по Иорданской лестнице (она же – Посольская).

«Съезды» при дворе бывали и в воскресные дни, причем допускались туда «все, кто шпагу носить может». В эти дни бывали богослужения в придворной церкви. И. Г. Георги следующим образом описывает высочайшие выходы: «Императрица, предшествуемая придворными кавалерами и провожаемая великим князем, великою княгинею и всем императорским домом, изволит шествовать через соборный зал в придворную церковь; при обратном Ея оттуда шествии чинится в торжественные дни пушечная с обеих крепостей пальба. В соборном зале допускаются чужестранные министры и консулы к руке и представляются Ея Императорскому Величеству, такожде другие иностранные знатные особы, что вдруг после того бывает и у Его Императорского Высочества великого князя и у Ея Высочества великой княгини». В эти дни императрица обедала «публично», а вечером открывала бал или «маскерад». В гвардейские и кавалерские праздники монархи носили мундиры тех полков или кавалеров тех орденов, день которых отмечался. При тостах за здравие производился 101 пушечный выстрел (75 пушек с Петропавловской и 26 – с Адмиралтейской крепости). Во время обеденного стола в залу допускалось столько зрителей, сколько могло поместиться, для дам предусматривалась специальная галерея. На маскарады раздавалось до 4000 билетов, и гости съезжались в 6 часам пополудни. Императрица приходила прогуливаться среди гостей в седьмом часу, разговаривала с некоторыми знатными особами, затем садилась играть в карты и в девятом часу возвращалась в свои покои. Великий князь Павел Петрович с супругой оставались еще некоторое время, а бал-маскарад заканчивался во втором часу ночи. Во время маскарада всем желающим раздавались напитки и закуски.

Мемуарист И. И. Дмитриев следующим образом описывает торжественный выход императора Павла I: «Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предварялся громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимися в нескольких комнатах… Кавалергарды под шлемами и в латах. За императорским домом следовал всегда польский король Станислав Понятовский, под золотою порфирою на горностае…» Речь идет об Станиславе Августе По-нятовском, бывшем после в Санкт-Петербурге и ставшем при ее помощи Екатерины II последним польским королем.

Известно, что во время высочайшего выхода по случаю нового, 1798 года, император Павел I появился «в короне, в супервесе (супервесте. – А. В.) и в императорской мантии». Прошла литургия, а после принесения поздравлений состоялся обед в Георгиевском зале, причем император восседал на троне в короне и императорском облачении. Были многочисленные приглашенные: духовенство, члены Совета, особы 1-го и 2-го классов, статс-дамы, камер-фрейлины и фрейлины, «чужестранные министры» (послы), «знатное дворянство, и хоры были заполнены дамами» [429] .

В дальнейшем перед выходом члены императорской фамилии обычно собирались в Малахитовом зале (ближайшем к императорским апартаментам). Во время больших выходов в Концертном зале (после реконструкции 1791–1793 гг. на месте аванзала Растрелли в Невской анфиладе) выстраивался пикет от Кавалергардского полка. Кавалергардский корпус в XVIII в. состоял из 67 офицеров. Первоначально они носили синий мундир с красными обшлагами, причем мундиры были почти сплошь покрыты серебряным и золотым галуном и шитьем. Стоимость убора кавалергарда достигала 1000 рублей. Они стояли в карауле только во дворце перед внутренними покоями императриц (в Кавалергардском зале). В январе 1800 г. кавалергарды были преобразованы на равных условиях с другими гвардейскими полками. Позднее, при Николае II, во внутреннем карауле в торжественные дни находились также офицеры лейб-гвардии Конного полка, которые сверх белого мундира носили супервест, высокие сапоги с раструбами и лосины. У конногвардейцев на спине и груди были изображения двуглавого орла, у кавалергардов – Андреевской звезды.

Находиться в зале «за кавалергардами» (ближе к выходу императорской фамилии) считалось особой привилегией. Ею пользовались чины первых двух классов, участвующие в шествии придворные дамы, чины двора и придворные кавалеры, статс-секретари его величества, кавалеры двух высших орденов – Св. Андрея Первозванного и Георгия 1-й и 2-й степени независимо от чина (до 1908 г. также члены Государственного совета и сенаторы, а после – по специальному приглашению). Иногда их величества останавливались в первом Концертном зале для краткой беседы с присутствующими, где собирались лица, имеющие право быть «за кавалергардами».

Затем процессия направлялась через Николаевский зал (в нем были гвардейские офицеры) и Аванзал. Далее следовали Фельдмаршальский, Петровский, Гербовый, Пикетный залы. В малых выходах участвовали только члены императорской фамилии. Кроме непосредственно участвовавших в шествии на церемонию приглашался определенный круг лиц. На малых выходах это были придворные дамы, свитные фрейлины, первые чины двора, генералы и офицеры свиты, а из вторых чинов двора лишь некоторые, в первую очередь обер-церемониймейстер и гофмаршал. До 1908 г. приглашались также министры, находившиеся в столице генерал-губернаторы и командующие военными округами. На больших выходах было значительно многолюднее, по специальным повесткам приглашались высшие чиновники, генералы и офицеры частей, находившихся в Петербурге, гражданские сановники сначала первых пяти классов, с 1908 г. – четырех классов. Иногда приглашались купцы первой гильдии, в особо торжественных случаях – духовенство и дипломатический корпус. Приглашенные располагались по пути шествия по залам в строгом соответствии с рангом. За порядком наблюдали чины церемониальной части. На молебен в церковь приглашались лишь великие князья и высшие сановники.

Помимо парадных выходов были и парадные выезды: 6 августа – в день Преображения Господня – в Преображенский собор; 3 августа – в день праздника ордена Александра Невского – в Александро-Невскую лавру. Парадные выезды бывали и по другим торжественным событиям: для встречи невест высочайших особ, на освещение храмов, на смотр войск и военные праздники в столице, на открытие памятников (например, 25 июня 1859 г. – Николаю I на Мариинской площади).

Во второй половине XIX в. дворцовые церемонии становятся менее торжественными. Дальнейшая регламентация высочайших выходов произошла при Александре II по «Положению о выходах при высочайшем дворе, о входе за кавалергардов, о представлении их императорским величествам, о приглашениях на балы и другие при дворе собрания и о старшинстве придворных чинов и званий». Оно было утверждено 13 апреля 1858 г., изменено при Николае II в 1899 г. и утверждено в новой редакции 20 августа 1908 г.

Baisemains: поцелуй руки

С высочайшими выходами часто была сопряжена и другая церемония – baisemains [baise-main] (франц. поцелуй руки).

Этот старинный европейский обряд, заимствованный в России, проходил во время представлений по случаю церковных или светских праздников, обручения, бракосочетания и другим поводам, а также просто во время воскресных представлений императрицам. Обряд был этикетный и скучный, при большом количестве представляющихся не было возможности каких-либо разговоров, а сотни людей, целующих руку императрице или великой княгине, как правило (если они не было ранее известны) не оставались в их памяти.

Коронационные празднования Павла I в Москве 5 (16) апреля и последующие дни сопровождались обильными baisemain. Императрица Мария Федоровна стойко выносила эту длительную процедуру и высказывала только некоторое недовольство, что ее рука «не пухнет». Ей рассказали, что у Екатерины II во время коронации от многочисленных поцелуев рука вспухла. Императрица Елизавета Алексеевна не увлекалась обрядовой стороной придворной жизни. Для болезненной Александры Федоровны эта церемония была особенно утомительна.

Непременно большое внимание уделялось соблюдению иерархии, очередь зависела от служебного или общественного положения лица. Барон М. А. Корф. в дневнике от 11 января 1839 г., в связи с одним конкретным случаем, рассказал о принципах очередности представляющихся сановников, генералов и высших чиновников: «При выходах во дворце при baise-main и пр. бывший государственный секретарь Марченко (В. Р. Марченко. – А. В.) ходил всегда перед всеми статс-секретарями, потому что он вместе был и старше всех в чине. Но теперь, после моего назначения (Корф был назначен государственным секретарем. – Л. В.), необходимо было родиться сомнение, так как три статс-секретаря старше меня в чине, а при том с нами ходит всегда и статс-секретарь финляндский, имеющий титул министра статс-секретаря… Васильчиков (князь И. В. Васильчиков – председатель Государственного совета и Комитета министров с 1838 г. – А. В.) предложил… приказать, чтобы государственный секретарь занимал место не со статс-секретарями, а непосредственно за членами Государственного совета, на что Государь и согласился… В обыкновенном порядке ходят прежде всего члены Государственного совета, потом сенаторы, генерал-и флигель-адъютанты, весь Гвардейский корпус, все прочие военные, первые и вторые чины двора, потом уже статс-секретари, за ними камергеры и камер-юнкеры, так называемые прочие особы (т. е. все, что не принадлежит к предыдущим разрядам), и замыкают дворцовые гренадеры» [430] . Но до членов Государственного совета сначала шли статс-дамы, камер-фрейлины и фрейлины, затем городские дамы и грузинские царевны [431] . Строгий порядок сохранения очередности отмечал маркиз Лондондерри.

Тем не менее в реальной обстановке возникали споры местнического характера. Особенно сложно было определиться в очередности дамам. В записной книжке А. О. Смирновой (записи с ее слов ее дочери Ольги) приводятся два эпизода с baisemain. Первый из них: «Целование руки и выход 1-го января. Было объявлено много помилований, что привело всех в хорошее расположение духа. Императрица была так утомлена, что принуждена была лечь; у нее началось сильное сердцебиение» [432] . И еще один забавный случай: «Выход с "baise-main" не такой скучный, как обыкновенно, благодаря графине Л. и старухе. Каждой из них хотелось подойти первой. Церемониймейстер увещевал их, графине Л. он сказал:

– Вы забываете, графиня, что вдова генерала от кавалерии имеет преимущество перед вами.

– Я также вдова генерала от кавалерии с 1814 года, после битвы под Лейпцигом (точнее, в 1813 г. – А. В .).

– А я, – заворчала старушка С., – с Аустерлица и Эйло, – пятью годами раньше вас, и выиграла два сражения. (Аустерлиц, или Славков, в 1805 г. и Прейсиш-Эйлау, ныне Багратионовск, в 1807 г. – А. В.).

– Я знаю, что вы достаточно стары, – ответила графиня Д., – и могли перейти Рубикон (она хотела сказать Рымник, но не знает географии) с Суворовым и Юлием Цезарем. Может быть, вы переходили и Прут с Петром Великим? В таком случае проходите раньше меня.

– И пройду, – воскликнула m-me С., – а вам советую поучиться географии. И она вылетела, как бомба».

Затем последовало продолжение этой истории в салоне Карамзиной: «Вчера я была у Карамзиных и рассказала сцену между двумя генеральшами. Пушкин и Мятлев сейчас же изложили ее стихами. Пушкин сделал рисунок, обе дамы вышли очень похожи. Софи К. хотела спрятать эти рисунки, но сама Карамзина приняла свой обычный гордый вид и безжалостно сожгла все. "Довольно сплетничать, – сказала она, – я не хочу, чтобы все это разносилось. Господа! Дайте мне честное слово, что вы не будете повторять импровизации П. (Пушкина. – А. В.). Рассказывая их, вы оказываете ему плохую услугу"» [433] .

В дневнике М. А. Корфа за 1839 г. рассказывается еще о нескольких характерных baisemain начиная с новогоднего представления.

Очередное baisemain должно было состояться 2 февраля во время праздника Сретения, совпавшего с освящением церкви в восстановленном Зимнем дворце, куда было приглашено более тысячи человек. Но Николай I все же решил упростить процедуру, тем более что приглашенных после церковной церемонии ждал ужин. На следующий день, 3 февраля, М. А. Корф записал: «В час был развод в Михайловском манеже, и тут Государь воротил часть, чему надлежало быть ночью, т. е. перецеловался со всей гвардиею. За вечернею императрица целовалась, как обыкновенно, с дамами. Итак, теперь только мы, статские, остались без акколады (объятий, целования. – А. В.)» [434] . В дневниковой записи от 21 апреля 1839 г. (3 мая по европейскому исчислению) барон М. А. Корф, перепутав день именин с днем рождения (если это не опечатка), записал: «Сегодня, в день рождения Императрицы, был обыкновенный выход, но как от продолжительной обедни и аудиенции иностранных послов она чрезвычайно утомилась, то baise-main был только для дам и для Государственного] совета. Я в первый раз шел за членами, и мною заключился весь ряд допущенных к руке» [435] .

Наиболее масштабной эта процедура была во время Святой Пасхи. Александра Федоровна подавала руку, Николай I обычно подставлял щеку, в конце церемонии рука и щека становились черными. Но в 1839 г. Николай Павлович применил хитрый прием. Барон Корф записал 3 апреля 1839 г.: «До сих пор всегда бывал большой выход во дворце во второй день Светлого праздника к обедне и к принятию поздравления иностранных послов. Нынешний год этот выход был отложен сперва до третьего праздника, а потом до вчерашнего дня, т. е. до Фомина воскресенья. После обеда Государь и Государыня принимали послов, а потом был baise-main для городских дам, которые прежде обыкновенно христосовались в вечерню Светлого воскресенья вместе с дамами придворными» [436] .

Забавный случай, происшедший с Николаем Павловичем на православной Пасхе, передает леди Г. Блумфильд. Известно, что Николай Павлович имел обыкновение во время Пасхи целовать присутствующих, произнося при этом: «Христос Воскресе!» Супруга английского дипломата вспоминала: «Мне рассказывали, что однажды государь приветствовал этими словами часового, который отвечал к его удивлению: "Никак нет, это неправда". Оказалось, что часовой был еврей» [437] .

Традиционный baisemain был в день Николы Зимнего, тезоименитства императора, 6 декабря. В тот день 1839 г. барон Корф записал: «По случаю положения Императрицы и не совсем уже болезненного, однако и не совсем еще здорового, сегодняшний день именин Государя принял странное или, по крайней мере, совершенно необыкновенное направление. Началось все с того, что не было торжественного выхода: обедня была в маленькой церкви Зимнего дворца, и при ней присутствовали только генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, т. е. la maison militare de l\'Empereuar (франц. военный корпус императора. – Л. В.), которые потом допущены были к baise-main» [438] .

Для императрицы Александры Федоровны существовал еще воскресный baisemain. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Распределение дня Мама не было регулярным из-за ее многочисленных обязанностей и различных визитов, которые она должна была принимать. Вход к ней был свободен для князя Волконского, на обязанности которого лежало обсуждение с ней приглашений на балы, а также выбор подарков к крестинам и свадьбам; и – генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Все они, а также и некоторые привилегированные друзья, дамы и кавалеры, могли приходить к ней без того, чтобы стоять в списке. Они приходили уже с утра, чтобы выпить с Мама чашку шоколада в то время, как обсуждалось необходимое. По воскресеньям, после обеда представлялись мужчины, по вечерам – дамы. В большинстве случаев их бывало от сорока до пятидесяти человек: матери, которые привозили представляться своих только что вышедших замуж дочерей, дамы, приезжавшие прощаться перед каким-нибудь отъездом или такие, которые благодарили за очередное производство их мужей, все они в придворных платьях с длинными шлейфами» [439] .

Император Николай I все-таки придерживался условностей этикета. Для его сына Александра II это стало еще большей проблемой. Фрейлина А. Ф. Тютчева описала в своем дневнике выход в Большую дворцовую церковь в пасхальную субботу 26 марта 1855 г., вскоре после кончины Николая I, то есть в период продолжающегося траура. В то же время Александр II принимал после заутрени пасхальные поздравления: «Это очень длинная и утомительная церемония. Император стоит около правого клироса в церкви, и все высшие сановники, чины двора и представители гвардейских полков подходят к нему и после глубокого поклона "христосуются" с ним, то есть обмениваются троекратным поцелуем. Это повторяется, как уверяли, до 2000 раз. Императрица стоит рядом с императором, и после христосования с императором целуют у нее руку… Император своим видом совершенно не скрывал скуки и отвращения…» [440]

Торжественные въезды

Помимо высочайших выходов парадными, рассчитанными на большое число зрителей, были торжественные или высочайшие въезды императора, императорской четы, лиц императорской фамилии или высочайших августейших гостей. Особенно торжественно обставлялся въезд в Москву во время коронации.

В день окончательного погребения Екатерины II и эксгумированных останков Петра III в Петропавловском соборе, 18 декабря 1796 г., Павел I объявил манифестом, что коронование «в апреле наступающего 1797 года совершитися имеет» [441] .

10 марта из Павловска он отправился вместе с Марией Федоровной в Первопрестольную. На следующий день за ним последовал цесаревич Александр Павлович, а потом и другие лица императорской фамилии. Был приглашен и бывший польский король Станислав Август Понятов-ский. 15 марта Павел приехал в Петровский дворец на окраине Москвы, где пробыл до Вербной субботы. 28 марта, в Вербную субботу, «последовал по церемониалу, – как писал историк Н. К. Шильдер, – торжественный переезд императора Павла из Петровского в Слободской дворец, бывший дом графа Безбородки, которому в этот же день пожалован был портрет государя на голубой ленте. Погода не благоприятствовала торжеству, улицы еще были покрыты снегом. Мороз был настолько чувствителен, что многих из придворных чинов, ехавших согласно церемониалу верхом, приходилось снимать с лошадей совершенно окоченевшими. Впереди кортежа скакали верховые и приказывали снимать шапки и перчатки. Император ехал один, а несколько позади него следовали великие князья Александр и Константин. Государь почти постоянно держал в руке шляпу, чтобы приветствовать ею толпу, видимо этим довольную; но особенное внимание зрителей обращал на себя цесаревич Александр Павлович, красота и приветливое лицо которого всех пленили» [442] .

Если взрослые мужчины дома Романовых ездили верхом (или в открытых экипажах), то женщины въезжали или в каретах, или, если позволяла погода, в ландо.

Будущая императрица Александра Федоровна вспоминала: «19 июня 1817 года совершился мой торжественный въезд в Петербург… Императрицы сели вместе со мною и обеими принцессами Вюртембергскими в золоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были расставлены войска, то есть по левую сторону от обеих императриц. Я чрезвычайно обрадовалась, когда увидела опять полки Семеновский, Измайловский и Преображенский, знакомые мне еще по смотру, произведенному в Силезии, близ Петерсвальдена, во время перемирия в 1813 году (перемирие в Плесвице летом 1813 г. – А. В.). Увидев кавалергардов, стоявших возле Адмиралтейства, я вскрикнула от радости, так они мне напомнили дорогих моих берлинских телохранителей. Я не думала тогда, что буду со временем шефом этого полка. Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы направились в церковь, где я впервые приложилась к кресту. Затем с балкона мы смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала впоследствии. С этого же балкона меня показывали народу; балкон этот более не существует – он был деревянный» [443] . На следующий год она же описала торжественный въезд в Петербург прусского короля, своего отца, который сопровождался «выстроенным войском и множеством парадных экипажей… Когда мы проезжали мимо Аничкова дворца, я увидела в одном из окон на руках у няни маленького Сашу» [444] .

Ландо, или ландав (от немецкого города Landau), – большая четырехместная карета с откидным на две стороны верхом. Ландо использовались в теплое время года для разных церемониальных процессий или прогулок. На ландаве ехал цесаревич Александр Николаевич с наследным принцем Оскаром 10 (22) июня 1838 г. из Стокгольма в принадлежавший шведскому принцу замок Тулгарн [445] .

8 сентября 1840 г. состоялся торжественный въезд в Санкт-Петербург невесты Александра Николаевича принцессы Гессен-Дармштадтской Марии. Когда принцесса пересекла границу города, раздался артиллерийский салют. Мария Александровна сидела с императрицей Александрой Федоровной в золотом ландо, запряженном восемью лошадьми. Император Николай I ехал верхом рядом с каретой, а жених, цесаревич Александр Николаевич возглавлял гусарский конвой, за которым следовала блестящая свита. Купцы из Гостиного двора покрыли фасад аркады здания красной материей, разложили на улицах ковры. Народ бросал цветы. Тем же вечером императрица Александра Федоровна с принцессой Марией ездила по городу именно в открытом ландо [446] .

Если сам император очень редко пользовался каретой, то выезды в каретах членов императорской семьи производили впечатление на окружающих. Сама обыденность экипажей не фиксировала внимания отечественных мемуаристов, поэтому самые яркие свидетельства находятся на страницах иностранных гостей. Маркиз де Кюстин писал в 1839 г.: «Выезды придворных, на мой вкус, вполне приличны, хотя и не слишком элегантны и опрятны. Кареты, дурно выкрашенные и еще более дурно отлакированные, тяжеловесны; в них запряжены четверки лошадей в безмерно длинных постромках. Лошадьми, идущими в дышле, правит кучер; мальчишка в длинном персидском халате наподобие кучерского армяка, именуемый, насколько я мог расслышать, фалейтором (по-видимому, от немецкого Vorreiter. – А. В.), едет верхом на передней лошади, причем, заметьте, на правой, в противоположность обычаям всех других стран, где форейтор седлает левую лошадь, чтобы оставить свободной правую руку; седло у форейтора очень плотное, мягкое, как подушка, и сильно приподнятое спереди и сзади. Вид русских экипажей поразил меня своей необычностью: живость и норовистость лошадей, не всегда красивых, но неизменно породистых, ловкость кучеров, пышность нарядов – все это вместе предвещает зрелища, о великолепии которых мы не имеем ни малейшего понятия…» [447]

В бывшем Придворно-конюшенном музее были представлены двух-и четырехместные кареты, изготовленные в 1762–1853 гг. и неоднократно использовавшиеся при коронациях [448] . Во время коронационных торжеств Николая I участвовали три кареты Екатерины II [449] . В одной из них – двухместной карете английского мастера Иоганна Конрада Букендаля (приобретение 1762 г.) – въезжала в Москву вдовствующая императрица Мария Федоровна. Вновь реставрированная, карета использовалась и при коронации Александра II в 1856 г. [450] Другая карета этого же мастера, купленная в 1794 г., также использовалась при его коронации [451] . Еще одна четырехместная карета, ранее представленная в музее, была принята от капитана Ефима Звягинцева в 1797 г. по приказанию Павла I. После возобновления в Придворно-экипажном заведении она также служила при торжественных въездах в Москву в 1826 и 1856 гг. по случаю Священного коронования Николая I и Александра II [452] .

В день именин: рождения, крестины, именины

У Павла I, родившегося 20 сентября (1 октября) 1754 г., и Марии Федоровны (принцессы Монбельяр-Вюртембергской), родившейся 14 (25) октября 1759 г., было десять детей, поэтому дней рождений, отмечаемых сначала в великокняжеской, а затем в императорской семье, хватало. Правда, Ольга прожила недолго, а единственным порфироносным ребенком стал Михаил Павлович. Приведем даты рождения и кончины, в том числе дочерей, скончавшихся за границей, по старому и новому стилю: Александр I (12/23.12.1777 – 19.11/01.12.1825, император с 12/24.03.1801), Константин (27.04/08.05.1779 – 02/15.06.1831), Александра (29.07/09.08.1783 -04/16.03.1801), Елена (13/24.12.1784 – 12/24.09.1803), Мария (04/15.02.1786 -11/23.06.1859), Екатерина (30.04/10.05.1788 – 28.12.1818/09.01.1819), Ольга (11.07.1792 – 15.01.1795), Анна (07/18.01.1795 – 17.02/01.03.1865), Николай I (25.06/06.07.1796 – 18.02/02.03.1855; император с 19.11/01.12.1825), Михаил (28.01/08.02.1798 – 28.08/09.09.1849).

Эти даты пожизненно продолжали отмечаться в два последующих царствования. Причем Николая I пережили только две его сестры – Мария (королева Саксен-Веймарская) и Анна (Голландская королева). При Павле I особо отмечался только день рождения Марии Федоровны 14 октября. Как «торжественный и утомительный день» с танцами накануне запомнился он Александре Федоровне в ее первую осень в России [453] .

С Александром I (12.12.1777 – 19.11.1825) и принцессой Баден-Дурлахской Елизаветой Алексеевной (13.01.1779 – 04.05.1826, Белев), с которой он был в браке с 28 сентября 1793 г., все было проще (дети от М. А. Нарышкиной не в счет). В браке родились две девочки, умершие во младенчестве, – Мария (18.05.1799, Павловск, – 27.07.1800, Царское Село) и Елизавета, или Элиза (03.11.1806, Санкт-Петербург – 30.04.1808) (вторая девочка, как ныне подтверждено документально, была от кавалергарда А. Я. Охотникова).

Брак Николая Павловича с принцессой прусской Александрой Федоровной (01/12.07.1798, Шарлоттенбург, – 20.10/01.11.1860, Царское Село) был многодетным: Александр, Мария, Ольга, Александра, Константин, Николай, Михаил.

Приведем о них краткие биографические справки.

Александр II Николаевич – старший сын императора Николая I и Александры Федоровны (17.04.1818, Москва, – 01.03.1881, Санкт-Петербург), великий князь, император (с 18.02.1855; коронован 26.08.1856). Погребен в Петропавловском соборе. 12.12.1825 объявлен наследником престола.

В первом браке с 16.04.1841 с Марией Александровной, урожденной принцессой Максимилианой-Вильгельминой-Августой-Софией-Марией Гессен-Дармштадтской (27.07/08.08.1824, Дармштадт, – 22.05.1880, Санкт-Петербург), формально дочерью великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига II (на самом деле, по мнению многих современников, шталмейстера гессенского двора барона Августа-Людвига де Граней, швейцарца французского происхождения) и герцогини Вильгельминьг, урожденной принцессы Баденской, сестры императрицы Елизаветы Алексеевны. Перешла в православие 05.12.1840. Погребена в Петропавловском соборе. Из восьми детей шестеро родились при Николае I, двое стали порфироносными детьми (когда Александр Николаевич стал императором). Их дети: Александра (18.08.1842 – 16.06.1849), Николай (08.09.1843 – 12.04.1865), Александр (26.02.1845, Санкт-Петербург, – 20.10.1894, Ливадия Ялтинского уезда Таврической губ.), Владимир (10.04.1847, Санкт-Петербург, – 04.02.1909, там же), Алексей (02.01.1850, С.-Петербург, – 01.11.1908, Париж), Мария (05.10.1853, Санкт-Петербург, – 24.10.1920, Цюрих), Сергей (29.04.1857, Царское Село, – 04.02.1905, Москва), Павел (21.09.1860, Царское Село, – 29.01.1919, Петроград). Во втором морганатическом браке с 06.07.1880 со светлейшей княжной Екатериной Михайловной Долгоруковой. Их дети: Георгий (30.04/12.05.1872 – 31.08/13.09.1913), Ольга (27.10.1973 – 10.08.1925), Борис (11.02.1876 – 30.03.1876), Екатерина (09.09.1878 – 22.12.1959) – князья Юрьевские.

Мария Николаевна (Мэри; 6/18.08.1819, Павловск, – 09/21.02.1876, Санкт-Петербург) – второй ребенок Николая Павловича и Александры Федоровны. Погребена в Петропавловском соборе; в 1912 г. перезахоронена в великокняжеской усыпальнице.

В первом браке с 02.07.1839 с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским (20.09/02.10.1817, Мюнхен, – 20.10.1852, Санкт-Петербург). Его полное имя и титул: Максимилиан-Евгений-Иосиф-Август-Наполеон, 3-й герцог Лейхтенбергский (по кончине старшего брата с 28.05.1835), князь Эйх-штедтский, 4-й герцог Наваррский, 3-й принц Богарне, второй сын пасынка Наполеона Евгения Богарне (1781–1824) и Амалии Августы, урожденной принцессы Баварской; принц баварского королевского дома; католик по вероисповеданию.

С 1840 по 1852 г. у супругов родилось семеро детей: Александра (28.03.1840 —31.07.1843), Мария (04.10.1841 – 03/16.02.1914), Николай (23.07 или 23.06.1843 – 25.12.1890/06.01.1891), Евгения (20.03.1845 – 04.05.1925; с 07.01.1868 – принцесса Ольденбургская), Евгений (27.01.1847 – 18.08.1901), Сергей (08.12.1849 – 12.10.1877), Георгий (17.02.1852 – 20.04.1912). При рождении – принцы Лейхтенбергские; с 06.12.1852 включены в состав царствующего дома с титулом князей Романовских и титулованием Императорского Высочества. В 1886 г. император Александр III исключил третье поколение Лейхтенбергских из императорской фамилии. Из внуков только герцог Александр Георгиевич (1841–1942) имел титул Императорского Высочества и князя Романовского.

Во втором браке (тайном, он не признан) с графом Григорием Александровичем Строгановым, от которого имела двоих детей (подробнее ниже) [454] .

Ольга Николаевна (Олли, 30.08/11.09.1822, Санкт-Петербург, – 18/30.10.1892, Фридрихсхафен в королевстве Вюртемберг) – великая княжна, вторая и красивейшая дочь Николая Павловича. В браке с 01.07.1846 с вюртембергским наследным принцем Карлом-Фридрихом-Александром (22.02/06.03.1823 – 24.09/06.10.1891), сыном Вильгельма I и его третьей жены Паулины, ставшим 25.06.1864 под именем Карла I королем Вюртемберга; с 1864 г. королева Вюртембергская, автор воспоминаний «Сон юности»; день именин – 11 (23) июля. Детей не было; умерла в резиденции вюртембергских королей – замке Фридрихсхафен.

Александра Николаевна (Адини; 12/24.06.1825, Царское Село, – 29.07/10.08.1844, Царское Село) – великая княжна, третья дочь (четвертый ребенок) Николая I и Александры Федоровны, с 16/28.01.1844 замужем за Фридрихом-Вильгельмом-Георгом-Адольфом (1820–1884), принцем Гессен-Касселя (впоследствии ландграф). В июне 1843 г. заболела туберкулезом, скончалась через год при преждевременных родах шестимесячного ребенка (Вильгельм родился и умер в один день 29.07.1844). Погребена вместе с сыном в Петропавловском соборе, в 1908 г. перезахоронена в великокняжеской усыпальнице.

Константин Николаевич (в семье Кости, или Коко; 09.09.1827, Санкт-Петербург, – 13.01.1892, Павловск) – великий князь, второй сын Николая Павловича, генерал-адмирал (27.08.1831), адмирал (1855), в 1852–1853 гг. временно управлял Морским министерством, а после кончины Николая I вступил в управление флотом и Морским ведомством по званию генерал-адмирала на правах министра (с 23.02.1855 по 1880). Впоследствии также председатель Главного комитета по устройству сельского состояния (1862–1863), наместник Царства Польского (1862–1863), председатель Государственного совета (1865–1881). Занимал различные общественные должности: председатель Императорского русского географического общества (1845), Императорского археологического общества (1852). В браке с 30.08.1848 с великой княгиней Александрой Иосифовной, урожденной принцессой Александрой-Фредерикой-Генриеттой-Паул иной-Мариан-ной-Елизаветой Саксен-Альтенбургской (26.06/8.07.1830 – 23.06.1911). В семье – Санни. Дети: от брака с Александрой Иосифовной: Николай (02.02.1850 – 14.01.1918), Ольга (22.08.1851 – 18.06.1926), Вера (04.02.1854 -29.03.1912); после кончины Николая I: Константин (10.08.1858 – 02.06.1915), Дмитрий (01.06.1860 – 28.01.1919), Вячеслав (01.07.1863 – 15.02.1879). Имел также внебрачных детей от актрисы императорских театров Анны Васильевны Князевой, урожденной Кузнецовой: Сергея, Марину, Анну, Исмаила, Льва. В 1883 г. им было пожаловано отчество Константиновичи, фамилия Князевы и личное дворянство, а с 1892 г. – потомственное дворянство.

Николай Николаевич (Низи, Ниси и Ниски; позднее дядя Низи, Николай Николаевич-старший; 27.07/8.08.1831, Царское Село, – 13/25.04.1891, Алупка) – великий князь, третий сын Николая Павловича, генерал-фельдмаршал (1878), генерал-адъютант (1856); с 1852 командовал бригадой гвардейской кавалерии; с 1852 (фактически с 1856) по 1891 – генерал-инспектор по инженерной части; впоследствии – командир Отдельного гвардейского корпуса (1862–1864), командующий и главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа (1864–1880) и одновременно с 1864 генерал-инспектор кавалерии (1864–1891), главнокомандующий Дунайской армией во время русско-турецкой войны 1877–1878, результатом которой стала освобождение Болгарии. Погребен в Петропавловском соборе. В браке с 25.01.1856 с великой княгиней Александрой Петровной, урожденной принцессой Александрой-Фредерикой-Вильгельминой Ольденбургской (24.05/02.06.1838 – 13/26.04.1900), дочерью принца Петра Георгиевича Ольденбургского, приходившейся великому князю троюродной сестрой. Их дети: Николай, Петр. Дети от балерины Екатерины Гавриловны Числовой (брак не оформлялся): Ольга, Владимир, Екатерина, Николай, Галина (в 1883 г. им пожалована фамилия Николаевы).

Михаил Николаевич (Миша; 13.10.1832, Санкт-Петербург, – 5.12.1909, Канны) – великий князь, младший (четвертый) сын Николая I, генерал-фельдмаршал (1878), генерал-адъютант (1856), впоследствии наместник на Кавказе (1862–1881), член (с 1855) и председатель Государственного совета (1881–1905). В 1852 г. был назначен генерал-фельдцейхмейстером, но управление артиллерией осталось в руках ее инспектора – генерала Н. И. Корфа; Михаил Николаевич командовал только гвардейской конной артиллерией. В Крымскую войну находился в Крыму, участвовал в Инкерманском сражении. В 1856 реально вступил в должность генерал-фельдцейхмейстера, с 1857 – начальник артиллерии Гвардейского корпуса. В дальнейшем – главнокомандующий Кавказской армией (1862–1865) и войсками Кавказского военного округа (1865–1881). Во время русско-турецкой войны 1877–1878 главнокомандующий Кавказской армией. С 16.08.1857 в браке с великой княгиней Ольгой Федоровной (Цецилией Баденской (8/20.09.1839 – 31.03.1891). Их дети: Николай, Анастасия, Михаил, Георгий, Александр, Сергей, Алексей.

День рождения Николая I отмечался, как правило, скромно, часто он совпадал с пребыванием императорской семьи в Царском Селе или в Петергофе. Барон М. А. Корф записал в своем дневнике 29 июня 1843 г.: «25-го числа, против обыкновения, не было ничего в Петергофе, потому ли, что у наследника корь [хотя он уже выздоравливает], или просто по нерасположению Государя… Вдруг разнесли повестки, что их величества не изволят 25-го никого принимать, кроме генералов и флигель-адъютантов… Милостей тоже не было почти никаких. Только при разводе Государь поздравил вел[икого] князя Константина Н[иколаеви]ча поручиком и, сверх того, герцог Лейхтенбергский и Семеновский командир Липранди назначены в Свиту. Бала при дворе в тот день не было, и вся царская семья провела вечер на даче у велик[ой] княгини Марии Николаевны» [455] .

В день рождения отца дети обычно дарили подарки в виде рисунков. Вспоминая об отце, Ольга Николаевна писала: «Себе он не позволял дарить ничего, кроме носовых платков, и время от времени мы баловали его каким-нибудь оружием, которое он неизменно передавал в Арсенал. От нас, детей, он любил принимать собственноручно нарисованные картины» [456] . Поэтому многие из детских рисунков имеют даты 25 июня (день рождения Николая Павловича) или 6 декабря (день именин). «Сохранившиеся на некоторых портретах старые окантовки и крючки, – пишет М. В. Сидорова, – говорят о том, что эти работы, очевидно, висели в комнатах Николая Павловича» [457] . Действительно, в инвентарных описях Зимнего дворца 1910 и 1925 гг. зафиксированы работы, исполненные великими княжнами Марией, Ольгой и Александрой маслом на холсте, и акварели. Многие из них украшали комнаты Николая I [458] . К живописи особенную склонность проявляла Мария Николаевна, которая дополнительно брала уроки у А. Г. Ухтомского, что позволило ей стать просвещенной любительницей произведений искусства, президентом Академии художеств.

Зато день рождения Александры Федоровны, 1 июля, отмечался в Петергофе продолжающимися несколько дней пышными празднествами. Сдвинутый во времени на три недели раньше Петергофский праздник продолжил сложившуюся традицию праздновать 22 июля тезоименитство Марии Федоровны (по 1828 г.).

«22 числа июля есть радостный, нетерпеливо ожидаемый день для всех жителей Петербурга», [459] – писал П. П. Свиньин о празднике тезоименитства Марии Федоровны.

«За несколько недель до наступления оного, – продолжал он, – сие празднество уже делается предметом всеобщих в городе разговоров; содержательницы модных магазинов скачут по дачам и улицам с огромными картонками; гонцы и посыльные спешат в Петергоф для заблаговременного занятия квартир, кои – как вообще бывает в подобных случаях – вдруг вздорожают так, что за две комнаты на улицу просят 200 и более рублей. Накануне, особенно вечером, уже менее слышно шума на главных улицах столицы, и менее приметно движение; но при самом наступлении утра повсюду встречаются экипажи разного рода, заложенные по-дорожному, цугами и в одиночку; от заставы начинается уже неразрывная цепь сих экипажей, из коих многие стараются обогнать друг друга, так что иногда по три рядом скачут вместе и запружают широкую дорогу. Здесь вы видите на дрожках теснятся несколько человек и охотно переносят тряскость и беспокойство; там, в чухонской фуре, помещается целое семейство с большими запасами провизии всякого рода – и все они терпеливо глотают густую пыль, которая, столпом подымаясь от колес карет и колясок, совершенно покрывает их лицо и платье. Сверх того, по обеим сторонам дороги идут многие пешеходы, в коих охота и крепость ног пересиливают легкость кошелька; разносчики, которые отяготив голову огромными лотками фруктов и ягод, в то же время отягощают ее надеждами на барыш и водку, и пр., и пр. Но в сие время особенно приятную картину представляет Бертова пристань, где тысячи народа теснятся и, претерпев несколько взаимных толчков, наконец, шумно вступают на пароход и отправляются открытым морем; любопытно видеть, как каждый старается опередить другого и потом занять выгоднейшее место на пароходе; несмотря на то что в продолжение нескольких дней несколько пароходов беспрестанно отходят в Петергоф и возвращаются обратно, следственно доставляют случай каждому плыть куда угодно, – в сей день ни один из них не имеет менее 200 пассажиров и всякий из них долго не застаивается на месте» [460] .

Супруга великого князя Николая Павловича первый раз присутствовала на Петергофском празднике вскоре после бракосочетания в 1817 г. В этот же день двор совершил поездку в Кронштадт, где император Александр I произвел смотр флоту. На обратном пути, как отмечает историк Н. К. Шильдер, «… император Александр взял ружье, дал по ружью братьям Николаю и Михаилу и велел Адлербергу командовать ружейные приемы, к общей забаве многолюдного общества» [461] . Вечером состоялась обычная великолепная иллюминация.

Только в 1824 г. тезоименитство Марии Федоровны не было отмечено пышными празднествами в связи с отъездом великого князя Николая Павловича с Александрой Федоровной в Пруссию. «Тем не менее, – отметила графиня Шуазель-Гуфье, – множество посетителей прибыло в Петербург и его окрестности, чтобы полюбоваться морем, которое очень красиво. Нам отвели в Петергофе помещение австрийского посланника, в Александровском дворце, в парке, где останавливались обыкновенно приглашенные на праздник иностранные министры» [462] .

После вступления Николая I на престол петергофский праздник вдовствующей императрицы Марии Федоровны отмечался до ее кончины в 1828 г. Но одновременно начал праздноваться день рождения императрицы Александры Федоровны. Газета «Северная пчела» от 26 июня 1826 г. оповестила петербуржцев: «В будущий четверток, 1-го июля, в день рождения… Александры Федоровны будет гуляние на Елагином и Каменностровском островах. В этих местах расставлены будут: музыка, равномерно позволено иметь оную и на шлюпках; гуляния в этот день будут происходить… каждогодно» [463] .

После кончины Марии Федоровны (1828) на придворном небосклоне сияла только одна звезда – императрица Александра Федоровна. Петергофский праздник стал еще масштабнее. Его подробные описания оставили многие современники, в том числе маркиз де Кюстин (1839) и адъютант шведского принца Оскара-Фридриха Венцель Гаффнер (1846).

Маркизу де Кюстину иллюминация парка ассоциировалась с заревом пожара, со сказочным Багдадом из «Тысячи и одной ночи» или еще более сказочным Вавилоном Семирамиды: «Говорят, в день чествования императрицы из Петербурга отправляются шесть тысяч экипажей, тридцать тысяч пешеходов и бессчетное количество лодок, и все эти полчища по прибытии в Петергоф встают вокруг него лагерем. В этот день и в этом месте я единственный раз в России видел толпу… часть гвардии и кадетский корпус; и все эти люди – офицеры, солдаты, торговцы, крепостные, господа, знать, вместе бродят по рощам, откуда двести пятьдесят тысяч лампионов изгнали ночную тьму. Мне назвали именно эту цифру. […] Еще говорят, что все лампионы в парке зажигают за тридцать пять минут тысяча восемьсот человек; та часть иллюминации, которая обращена к замку, загорается за пять минут. Она, среди прочего, охватывает и канал, расположенный напротив центрального балкона дворца… Эта перспектива поистине завораживает: водная гладь обрамлена столькими фонарями и отражает столь яркий свет, что сама кажется огненной… Разным группам лампионов, удачно разбросанным среди листвы, придана оригинальная форма: тут есть цветы величиною с дерево, солнца, вазы, беседки из виноградных лоз – копии итальянских pergola, обелиски, колонны, узорные, на мавританской манер, стены. […] Послы со своими семействами и свитой, равно как иностранцы, представленные ко двору, получают кров и приют за счет императора; для этих целей отведено обширное и очень милое квадратное здание, именуемое Английским дворцом. Расположено оно в четверти лье от императорского дворца, на окраине деревни, в прекрасном парке английской планировки, который столь живописен, что кажется естественным… В этом году иностранцев оказалось более, чем обыкновенно, и им не хватило места в Английском дворце, каковой пришлось отвести для должностных лиц и особ, получивших официальное приглашение; так что ночевать в этом дворце мне не пришлось, но обедаю я там каждый день вместе с дипломатическим корпусом и еще семью-восемью сотнями человек; стол во дворце отменный. Гостеприимство, без сомнения, поразительное!» [464]

Еще ранее, в 1833 г., Долли Фикельмон в дневниковой записи от 7 июля 1833 г. также вспомнила о восточных сказках. Сад «с прелестными фонтанами казался воплощенной в явь сказкой из "Тысячи и одной ночи", – записала она. – Черкесы, что во множестве попадались нам на этих сверкающих аллеях, дополняли своим одеянием и восточными лицами волшебство картины» [465] .

Приведем также описание праздничной иллюминации из дневника Венцеля Гаффнера за 1846 г.: «В десять с половиной часов должны были зажечь фейерверк, но за четверть часа до этого хлынул ливень, заполнивший водой все фонарики, так что их нельзя было зажечь. Во дворец прибыл комендант и доложил государю, что устроить фейерверк невозможно. В ответе императора ясно сказался его характер: для его воли нет ничего невозможного. Он сказал два слова: "Пусть зажигают". Через полчаса, как будто чудом, вспыхнули три миллиона фонариков. Потом мне говорили, что из Кронштадта экстренно было вызвано десять тысяч матросов. Они вылили воду из фонариков, наполнили их снова скипидаром и вставили свежие фитили.

Парк, который окружает дворец, был иллюминирован с одной стороны исключительно цветными фонариками – желтыми, зелеными, красными в бесчисленном количестве. Они были прикреплены на лужайках, составляя разного рода фигуры. Они были расставлены также вдоль берега прудов и, отражаясь в воде, производили очаровательный эффект. В глубине парка возвышалась довольно большая пирамида с буквами "О" и "К" (Ольга и Карл). В парке с другой стороны дворца были устроены многоугольные фигуры, высотою с обыкновенный дом, усеянные бесчисленным количеством фонарей разной формы. Маленький пруд был также окружен фонариками, число которых вследствие отражения в воде казалось вдвое большим. Здесь в глубине на большом щите находилась буква «А» – инициал имени императрицы, – окруженная изображениями славы. Но что было красивее всего, это водопады, освещенные фонариками. Фонтаны также были великолепны. Во всех углах были расставлены оркестры музыки, игравшие мазурки и русские песни. Всюду виднелись толпы мужчин, разодетых в разные цвета. По аллеям прошла большая процессия» [466] .

День рождения любимого младшего брата Николая I Михаила Павловича отмечался непременным балом в Концертном зале Зимнего дворца. Но сам великий князь очень неохотно принимал поздравления и старался переложить эту обязанность на супругу, уединяясь со своими офицерами. Приведем свидетельство М. А. Корфа за 28 января 1843 г.: «Сегодня – рождение вел[икого] князя Михаила Павловича. Приближенные поздравляли его за обеднею, а все прочие, в том числе члены Государственного] совета, только записывались; но в два часа вел[икая] княгиня принимала лично с обыкновенною своею любезностью и ловкостью… Вечером бал у Государя в концертной зале» [467] .

День рождения великого князя Александра Николаевича, получившего титул цесаревича после кончины Константина Павловича в 1831 г. и родившегося в Москве, в Кремлевском дворце, в 1818 г., приходился на 17 (29) апреля. Многие современники оставили свои впечатления (кто с умилением, кто с сарказмом, как А. С. Пушкин) о праздновании его совершеннолетия и церемонии торжественной присяги в 1834 г. В том году наследнику исполнилось 16 лет. Вообще этот возраст не совсем соответствовал понятию «совершеннолетие», которое устанавливало российское законодательство. Возраст совершеннолетия (право распоряжаться имуществом) постепенно возрастал и устанавливался последовательно сначала в 14 лет (1785 г.), когда заканчивался процесс воспитания, потом – в 17, затем – в 18, а с 1830 г. – в 21 год. Но в любом случае и до и после право производить заклад, куплю или продажу недвижимости (без опекуна или попечителя) юноша приобретал только с 21 года. Вероятно, учитывая эти нюансы, 23 апреля 1834 г. цесаревич получил право присутствовать в Правительствующем сенате, а в Государственном совете – только в 1839 г. (да и то без права голоса).

Принесение присяги Александром Николаевичем состоялось в день Св. Пасхи 1834 г. Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «В Пасхальное воскресенье, в два часа дня, весь двор и Дипломатический корпус в парадных костюмах собрались в дворцовой церкви. Императорское семейство еще с момента своего появления выказывало признаки глубокого волнения. Митрополит Филарет прочитал по этому случаю несколько прочувствованных молитв. После этого Император сам подвел сына к амвону, у которого юный наследник должен был присягнуть на Евангелии. Все с волнениями слушали, как он своим чистым серебряным голосом произносит эти торжественные слова, но когда он начал молитву, завершавшую присягу, голос его оборвался, и он окончил ее, задыхаясь от рыданий, изливаясь слезами. Император тоже плакал, и мне никогда не забыть выражения ангельского лица Императрицы! Все, вплоть до священников и стоявших на посту старых солдат, плакали, чрезвычайно растроганные! Оттуда все направились в Георгиевский зал, где в полном составе находились офицеры гвардии, подразделения различных полков и кадетских корпусов. Великий Князь дал военную присягу у знамени возле Императорского трона» [468] .

Волнующим моментом для Александра было назначение флигель-адъютантом императора перед началом празднования его совершеннолетия. Он проснулся утром 17 апреля 1834 г. и увидел, что на эполетах его атаманского мундира, приготовленного для церемонии, красуются шифры его отца и шнурок аксельбант – украшения членов императорской свиты. «В первую минуту, – вспоминал он, – я остолбенел от удивления и радости и не мог верить своим глазам». Когда цесаревич появился перед Николаем, отец сказал ему, что «…он хочет сим означить, что я должен готовиться быть его помощником» [469] .

Уже рассказывалось, что А. С. Пушкин был в этот день в Зимнем дворце, но у фрейлины Е. И. Загряжской, тетки Н. Н. Пушкиной (которая жила в Зимнем дворце), а на церемонию присяги цесаревичу не пошел, «рапортуясь больным». Через три дня, в среду 25 апреля, Пушкин записал в дневнике: «Середа на Святой неделе. Праздник совершеннолетия совершился. Я не был свидетелем… Все были в восхищении от необыкновенного зрелища – многие плакали; а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез. Дворец был полон народу; мне надобно было свидеться с Катериной Ивановной Зягряжской – я к ней пошел по задней лестнице, надеясь никого не встретить, но тут была давка» [470] . Комментируя этот эпизод, Г. А. Принцева заметила: «Вероятно, Пушкин имел в виду лестницу, примыкавшую к переходу из Зимнего дворца в Малый Эрмитаж вблизи алтарной части Большой церкви. Вход на нее был из дворика юго-восточного ризалита дворца. Ныне эта внутренняя лестница также существует» [471] .

Через шесть лет после совершеннолетия Александра Николаевича, в 1840 г., Николай I стал дедушкой. В браке Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенберским родилась внучка Александра (28.03.1840 – 31.07.1843), затем до 1852 г. у супругов родилось еще шестеро детей. Первым внуком Николая I стал также сын Марии Николаевны Николай Максимилианович (23.07.1843 – 25.12.1890/06.01.1891), который на полтора месяца «обогнал» своего тезку Николая Александровича. Рождение первого внука императора стало большой семейной радостью. Счастливый дед Николай Павлович был в восторге и прибыл в этот день с маневров из Копорья на дачу Марии Николаевны в Сергиевку для поздравлений. Позднее он бывал частым гостем и в Мариинском дворце, приезжая обычно к двум часам во время обеда своих внуков. «Редкий день проходил, чтобы он нас не навещал», – вспоминал впоследствии Николай Максимилианович [472] .

Первым ребенком и внуком в семье цесаревича Александра Николаевича и Марии Александровны стал великий князь Николай Александрович (08.09.1843, Царское Село, – 12.04.1865 г., Ницца). Он носил домашнее имя Никса и был еще более желанным. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях «Сон юности» писала: «Осенью этого года вся семья собралась в Царском Селе. 8 сентября, в день Рождества Богородицы, у Мари родился сын Николай, будущий Наследник престола. Радость была неописуемой. Папа приказал своим трем сыновьям опуститься на колени перед колыбелью ребенка, чтобы поклясться ему, будущему Императору, в верности». И далее: «Крестины были в октябре, Папа и я были крестными отцом и матерью. Как своей "куме" Папа подарил мне, по русскому обычаю, прекрасную опаловую брошь» [473] .

Первый сын цесаревича Николай, по-домашнему Никса (своей несвоевременной кончиной от туберкулеза в 1865 году он открыл путь к престолу Александру III), родился, когда Николай I был в отъезде. Император вернулся из Москвы 4 октября. Великая княжна Ольга Николаевна записала: «Возвратясь из Москвы, Государь привел к колыбели новорожденного своего внука трех младших сыновей. "Присягайте, – сказал он им, – будущему своему государю, жизнь моя и наследника всегда на ниточке, и Бог знает, не скоро ли вы будете его подданными!"» [474]

10 октября 1843 г. состоялись крестины Никсы. На следующий день М. А. Корф записал: «Вчера были в Царском Селе торжественные крестины новорожденного великого князя… Впрочем, все происходило точно так же, как и при крещении прошлого года вел[икой] княжны, с разностию только в числе выстрелов. Крестил младенца тот же Музовский, и держала его та же самая княгиня Салтыкова (Салтыкова Екатерина Васильевна, княгиня, урожд. Долгорукова, статс-дама, жена кн. С. Н. Салтыкова. – А. В.), а обедню совершал новый наш митрополит Антоний, и прекрасно, величественно, не сбившись ни разу в двукратном поминовении царской фамилии, что с каждым новым ее приращением становится все труднее и труднее. Заметили только, что саккос на нем в сравнении с великолепным облачением прочего духовенства был бледноват и староват… Лучшие саккосы остались в Петербурге… А между тем тут был весь город и весь дипломатический корпус.

Восприемниками были: Государь с вел[икой] княжною Ольгою Николаевною (наличные), гроссгерцог Гессенский, вел[икая] княгиня Мария П[авловна] и королева Нидерландская Анна Щавловна] [Поддерживать] подушку и покрывало назначены были гр[аф] Эссен и гр[аф] Нессельрод, но у последнего на руке чирей, и поэтому он был замещен кн[язем] Чернышевым. Против церемониала была еще та перемена, что к причастию младенец поднесен был вместо Государя имп[ератри]цею. В продолжение всей церемонии на хорах молодой живописец Гау рисовал эскиз всей блестящей картины. В 4 часа был великолепный и истинно изящный обед на 500 с лишком кувертов в присутствии всей им[ператор]ской семьи» [475] .

Тот же барон М. А. Корф в дневниковой записи от 30 октября 1843 г. описал «торжественное поздравление цесаревны с совершением 6-ти недель после ее разрешения»: «Хотя весь царский двор еще в Царском Селе, однако она (цесаревна Мария Александровна, цесаревна. – А. В.) для этого приема приехала в П[етер]бург, и он происходил в Зимнем дворце, в комнатах наследника. Духовенство было приглашено к 12-ти часам, дипломатический корпус, Совет и Сенат, и все гвардии и армии [генералы], штаб– и обер-офицеры – к половине 1-го, а придворные и дамы – к 2-м часам. Прием, состоявший в baise-main, разумеется, безмолвном, продолжался далеко за 3 часа» [476] .

Одно из первых описаний праздника по случаю дня рождения великой княжны Марии Николаевны принадлежит Долли Фикельмон. Поскольку день ее рождения приходился на 6 августа, то празднику был свойствен летний колорит. В своем дневнике от 21 августа 1834 г. Долли Фикельмон записала: «Вечер, устроенный Пашковым 6-го августа, в день рождения Великой Княжны Мари, которой исполнилось 15 лет. Он состоялся в Елагине, а все здешнее общество с Островов, которое не присутствовало на придворном торжестве, собралось в павильоне усадьбы княгини Белосельской на Крестовском. Оттуда мы отправились на прогулку в нескольких лодках, чудесно освещенных китайскими фонариками. В одной из лодок, где находился маленький клавесин, поместилась поющая часть общества. Другая с духовыми инструментами следовала за ней. Мы поплыли к Елагинскому дворцу, чтобы пением и музыкой также поприветствовать именинницу, но слабые дамские голоса не долетали туда… По берегу Невы и на мостах собралась толпа народу; все это имело праздничный вид» [477] .

Более широко, чем дни рождения, в царской семье отмечалось тезоименитство (именины), поскольку имена совпадали по святцам. 30 августа (Благоверный князь Александр Невский) отмечалось тезоименитство сначала Александра I, потом и Александра Николаевича. Неслучайно во время знаменитого смотра русской армии как победительницы Наполеона близ Вертю в Шампани 29–30 августа 1815 г. в присутствии прусского короля и австрийского императора (оба были в русских мундирах) программа празднования была составлена таким образом, чтобы включить и тезоименитство Александра I. При Николае I (как и при Александре I) празднование Александрова дня проходило в Царском Селе, где был обед и бал; приглашалось не столь уж много людей. В Санкт-Петербурге в этом случае все ограничивалось торжественной литургией. Барон М. А. Корф записал 31 августа 1839 г. в дневнике: «Вчера, в Александров день, и именины наследника, была обыкновенная торжественная литургия в Невском монастыре, но на которой присутствовали только гвардейские офицеры по наряду и несколько дилетантов из числа сенаторов, камергеров и пр. Царская фамилия, двор и все приближенные праздновали этот день в Царском Селе, где был обед и бал у Императрицы» [478] .

Именины Николая 16 декабря (Никола Зимний) отмечались торжественной службой, балом и званым обедом вечером в Белом зале Зимнего дворца, где собиралось обыкновенно около тысячи человек. Маркиз Лондондерри особо отметил этот праздник, на котором он побывал в 1836 г.: «Шестого декабря по старому стилю – один из величайших праздников империи. В этот день отмечают день рождения императора (точнее, день ангела. – А. В.), и обычно проводится грандиозная утренняя церемония и бал в sale blanche (франц. белый зал) Зимнего дворца на двенадцать или пятнадцать сот человек» [479] . Приглашенные на церемонию российские подданные должны были являться по повесткам к 11 часам утра, иностранцы – к 12 часам. Дело в том, что представители дипломатического корпуса и вообще иноземцы поздравляли императора в Петровском зале после церемонии в церкви. В тот день с десяти минут второго часа до трех часов дня проходила также церемония целования руки императрицы Александры Федоровны. Леди Лондондерри на пришлось целовать руку императрице, так как Александра Федоровна просто обняла ее и поблагодарила за то, что она пришла в русском наряде. Обед, то есть вечерний стол, приготовленный в том году по рапорту метрдотеля Миллера, обошелся «по примеру прошлого года на 800 персон» в сумму 12 тысяч рублей. [480] Исключением был день 6 декабря 1838 г. (после пожара Зимнего дворца). В этот день ограничились балом в непострадавшем Эрмитаже на 500 человек [481] . Судя по всему, на ужин приглашались не все, кто присутствовал на официальной части. Очень скромно Николай I отметил свои именины 6 декабря 1843 г., накануне бракосочетания великой княжны Ольги Николаевны. Барон М. А. Корф на следующий день записал: «Празднование вчерашнего дня именин Государя взяло довольно [необыкновенный оборот. Уже с неделю известно было, что ни в этот день, ни в следующий [как это бывало прежде] бала не будет. Собственно потому, что предстоит еще столько празднеств по случаю ожидающих нас царственных свадеб. Но утренний выход назначен был по обыкновению, а вечером, как в этот день приходилась очередь итальянских спектаклей, приказано было дать в Большом театре любим[ого] имп[ератри]цею «Севильского цирюльника»… Но вдруг 5-го числа поздно вечером разнесли повестки, что «назначенный на 6-е число приезд ко двору по высочайшему повелению отменен… Вследствие того обедня была в маленькой церкви в присутствии только самых приближенных, и Государь присутствовал при ней в ближней комнате, частью сидя в сюртуке» [482] .

День ангела Александры Федоровны и Александры Николаевны отмечался 21 апреля (3 мая). В церкви Зимнего дворца служилась обедня.

В связи с именинами высочайшего шефа Александры Федоровны был торжественный развод, поздравления Их Величествам, а вечером на бал приглашались все кавалергардские офицеры [483] . В дневниковой записи от 21 апреля 1839 г. (3 мая по европейскому исчислению) барон М. А. Корф, как уже отмечалось, перепутав день именин с днем рождения), записал:

А. Е. Мартынов. Вид на Зимний дворец и Адмиралтейство. Раскрашенная литография. Около 1820 г.

«Сегодня, в день рождения Императрицы был обыкновенный выход… Развод был на площади между дворцом и Адмиралтейством в первый еще раз после пожара, и Императрица смотрела, как бывало прежде, с балкона. Бал отложен до послезавтрашнего, и он будет не в Эрмитаже, как всегда в этот день, а в огромной Белой зале, и притом на весь мир» [484] .

Тезоименитство Олли (великой княжны Ольги Николаевны) приходилось на 11 июля. Великая княжна особо отметила в своем дневнике подарок брата Александра в 1837 году: «11 июля, в день моего Ангела, он находился в Туле, откуда прислал мне икону с изображением Богоматери. Я до сих пор ее храню» [485] . Празднества по случаю именин великой княжны Ольги Николаевны проходили или на Елагином острове, или в Петергофе, являясь тогда продолжением празднования дня рождения Александры Федоровны. Барон М. А. Корф со знанием дела записал 12 июля 1839 г.: «Вчера, 11-го июля, в день именин велик, княжны Ольги Николаевны… заключился ряд блестящих брачных празднеств обыкновенною петергофскою иллюминациею, которая без того бывает всегда 1-го июля в день рождения Императрицы» [486] . Позднее адъютант шведского принца Оскара Фридриха Венцель Гаффнер описал день ангела Ольги Николаевны сразу после ее бракосочетания в 1846 г. на Елагином острове: «Там мы совершили прогулку в экипаже по парку, где собралась огромная толпа народу – простой народ шел пешком. Знать ехала в богатых экипажах. Везде гремела музыка, на лужайках русские с песнями танцевали свои национальные танцы. Император собственноручно правил экипажем новобрачных. Императрица ехала в экипаже, запряженном a la Doumont… В шесть часов вечера император решил, чтобы в восемь часов в летнем театре сыграли какую-нибудь французскую пьесу… Ровно в восемь представление началось… Вечером мы вернулись во дворец, чтобы с крыши смотреть фейерверк» [487] . Именины Ольги продолжали отмечать и после ее отъезда в Германию. Фрейлина А. Ф. Тютчева записала в дневнике за 12 июля 1853 г. о жизни в Петергофе: «Вот, например, вчерашний день был очень суетлив: справлялись именины великой княгини Ольги Николаевны. С утра нас предупредили, что во дворце обедни не будет, но что нас приглашают присутствовать на молебне в церкви в Александрии… После молебна, на котором присутствовала вся императорская семья, отправились завтракать в коттедж. Были чудные цветы и очень хорошие фрукты. Кушали вкусно, но почти ничего не говорили, по крайней мере, ничего интересного. Александра Долгорукая и я пошли к цесаревне…» [488]

Цесаревна Мария Александровна отмечала день ангела одновременно с любимой дочерью Николая I, великой княгиней (ей был дан этот титул особо) Марией Николаевной. Та же фрейлина Тютчева записала: «22 июля (1854). Сегодня именины цесаревны. Вчера мы ездили на ферму (Фермерский дворец. – А. В.) принести ей свои поздравления, так как при дворе принято поздравлять накануне самого дня… Подарки: икона кисти Неффа… Маленькие великие князья поднесли своей матери виды фермы, нарисованные ими самими, а хорошенький Владимир, который еще не умеет рисовать, принес ей корзину яиц, снесенных собственными его курами. Царская семья собралась в Сергиевке к чаю у великой княгини Марии Николаевны, которая тоже именинница. Вечер был чудесный, и дворец в Сергиевке со своими террасами, украшенными экзотическими растениями, статуями, вазами самого изящного вкуса, имел совершенно волшебный вид. […] Сегодня утром опять имели место поздравления, затем обедня в маленькой готической церкви. Туда пришел государь». «Вечером, – продолжила свою хронику Тютчева, – царская семья собралась к чаю в собственном маленьком дворце в стиле рококо, драгоценной безделушке роскоши и изящества» [489] .

Последняя фраза требует комментариев. «Собственный маленький дворец» – это так называемая «Собственная дача» (в 3 километрах к западу от Нижнего парка), которая в конце царствования Николая I стала одним из мест пребывания царской семьи, прежде всего наследника великого князя Александра Николаевича. Она приобрела популярность при Елизавете Петровне, когда и стала называться «Собственная Ея Императорского Величества приморская дача», а затем просто – «Собственная дача». Летом 1797 г., при Павле I, каменный дворец был заново отделан и император подарил его своей супруге императрице Марии Федоровне. Николай I обратил внимание на дачу в начале 1839 г. В 1843 г. он предоставил наследнику, цесаревичу Александру Николаевичу право ею пользоваться. Фасады обновленного дворца (в 1846 г.) были выдержаны в стиле Людовика XV. В состав комнат парадного второго этажа (отделка интерьеров продолжалась до 1850 г.) входили: библиотека, кабинет Марии Александровны, гостиная (запечатлена на акварели Э. Гау), спальня (акварель Л. Премацци), ванная и камер-юнгферская. На третьем этаже были устроены гардеробная, комната камеристки и сервизная. Парадные комнаты имели великолепную отделку, выполненную в разных стилях. Так, гостиная выглядела в стиле рококо. Ее украшали портреты Павла I и его семьи кисти Т. А. Неффа. Спальня с большой кроватью под балдахином являлась уменьшенной копией парадных спален XVIII в. и походила на спальню французского короля в Версале [490] . Среди предметов мебели была витрина с туалетными вещами, по преданию, принадлежавшими Елизавете Петровне. К 1850 г. основные работы были завершены. 20 июля 1850 г. в присутствии императорской семьи произошло торжественное освящение обновленного дворца. Великокняжеская чета впервые провела в реконструированной «Собственной даче» значительную часть лета [491] . Дворец понравился членам императорской семьи, и неслучайно он был запечатлен на акварелях Василия Семеновича Садовникова (1850 г.), позднее – Эдуарда Гау и Луиджи Премацци. Именно здесь весной 1841 г. цесаревич Александр Николаевич и Мари (Мария Александровна) провели свой медовый месяц. Вот что скрывается за краткой записью А. Ф. Тютчевой от 22 июля 1854 г.

Мемуарист А. А. Пеликан также отметил празднование именин Марии Александровны: «…Гуляния в Петергофе и на Елагином острове устраивались 22 июля, в день именин сперва цесаревны, а потом императрицы Марии Александровны. Были они знамениты сжигавшимися на них фейерверками. Ничего подобного по грандиозности уже не бывает. Фейерверки эти пускались от двора и стоили несколько тысяч каждый. Фейерверк в день Елагинского гуляния пускался в том месте, где потом были построены т. н. пять домиков. Это то место Крестовского острова, у которого Крестовка впадает в Среднюю Невку» [492] .

Тезоименитство Марии Николаевны, приходившееся на тот же день, после замужества происходило обычно в Сергиевке. Барон М. А. Корф записал в дневнике 22 июля 1839 г.: «Сегодня именины великой княг. Марии Николаевны. Для народа и собственно для публики нет ничего, но Аничковская компания, сколько есть ее налицо теперь летом, звана на бал в Знаменское, приморскую дачу, принадлежавшую прежде Мятлевой, но теперь купленную в придворное ведомство, как и все вообще пространство между Стельною и Петергофом» [493] .

Именины великого князя Михаила Павловича отмечались 8 ноября, в день Архангела и Архистратига Св. Михаила. В этот день проходили парад вновь сформированного после 14 декабря 1825 г. его подшефного лейб-гвардии Московского полка, а также бал в Зимнем дворце. Так же, как и свой день рождения, он старался его манкировать. Барон М. А. Корф пишет 8 ноября 1838 г.: «Сегодня его именины; но сам он не принимал никого; принимала вел. княгиня, но и туда, за множеством дел, я не поспел, пользуясь тем, что в толпе, без сомнения, и не заметили моего отсутствия. Обед был у вел. князя только для военных по случаю праздника Московского полка» [494] . Но иногда ему приходилось делать уступки, и 8 ноября 1843 г. он из Павловска, Николай I из Царского Села приехали в столицу, чтобы присутствовать на церковном параде в Михайловском манеже. После парада все уехали в Царское Село к фамильному столу.

На пути к браку: сговор, помолвка, обручение, венчание

В XIX в. уже не было столь стремительных и скоропалительных свадеб, как это было характерно для эпохи Екатерины II, когда они иногда следовали сразу после смотрин. Достаточно вспомнить о неудачных в раннем возрасте браках Александра Павловича и Константина Павловича… Иначе было с Николаем.

Многие немецкие принцессы, ставшие женами императоров или великих князей, приняли отчество Федоровна – в честь иконы Федоровской Божией матери, считавшейся покровительницей дома Романовых. Характерно и то, что невесты до принятия православия были протестантками, так как католички не меняли вероисповедания. Кроме того, лоскутное одеяло старой Германии, состоявшей из десятков небольших и просто малых государственных образований (но владельческих домов), давало возможность выбора. Германия поставляла невест для всей Европы.

Урожденная принцесса Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина Прусская (1.07.1798 – 20.10.1860), дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III и Луизы Августы Вильгельмины, урожденной принцессы Мекленбург-Стрелицкой, была миропомазана 24 июня 1817 г., вступив в брак с великим князем Николаем Павловичем в день своего рождения 1 июля 1817 г. Этот брак отвечал союзным интересам России и Пруссии, но был заключен по взаимному чувству.

Александра Федоровна сохранила воспоминания об этом дне: «Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершалась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне вдовствующей императрицы… Посреди всех этих уборов я приколола к поясу белую розу. Я почувствовала себя очень счастливой, когда руки наши, наконец, соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды! Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и обед. Во время бала, происходившего в Георгиевском зале, я получила письма из Берлина, от отца и от родных.

Мы спустились по парадной лестнице, сели в золотую карету с вдовствующей Государыней; конвой кавалергардов сопровождал нас до Аничкового дворца. Я первый раз увидела этот прекрасный дворец! У лестницы император Александр и императрица Елизавета встретили нас хлебом-солью… Визиты императрицам, великому князю Константину (К. П.) и тетушке принцессе Вюртембергской. Свадебные празднества, различные балы, baise mains – все это прошло для меня словно сон, от которого я пробудилась лишь в Павловске, бесконечно счастливая тем, что очутилась, наконец, в деревне!» [495] «Белая Роза», или «Лалла-Рук» (поэтические аллегории Александры Федоровны), считала свой брак счастливым.

Первой в императорской семье Николая I вышла замуж старшая и любимая дочь Николая Павловича Мария Николаевна. Отцу очень хотелось, чтобы дочь осталась в России. Ее выбор пал на далеко не ординарную личность, к тому же со сложной династической историей. Это был герцог Максимилиан Евгений Иосиф Август-Наполеон Лейхтенбергский, граф Эйхштедтский (1817–1852), сын Евгения Богарне (1781–1824), пасынка Наполеона, и дочери баварского короля Максимилиана Людвига принцессы Августы. Его отец, вице-король Италии, был одним из военачальников Наполеона во время похода в Россию в 1812 г. Он рано лишился отца и воспитывался просвещенной матерью. В Баварском доме он был младшим родственником.

Но желание дочери, познакомившейся с ним на маневрах в Вознесенске Херсонской губернии в 1837 г., было для Николая I более важным, чем слухи в обществе Великой княжне Ольге Николаевне запомнилась эта встреча на маневрах. Она с восторгом, хотя и с долей ревности и критики, писала о своей сестре: «Мэри участвовала в поездке. Она наслаждалась тем, что вызывала восхищение как у молодых, так и у старых. Ее красота была совершенно особого рода, она соединяла в себе две вещи: строгость классического лица и необычайную мимику; лоб, нос и рот были симметричны, плечи и грудь прекрасно развиты, талия так тонка, что ее мог овить обруч ее греческой прически. Понятие о красоте было для нее врожденным, она сейчас же понимала все прекрасное. Она ярко переживала все, ею виденное, и была чужда всякому предубеждению. Очень скорая в своих решениях и очень целеустремленная, она добивалась своего какой угодно ценой и рассыпала при этом такой фейерверк взглядов, улыбок и слов, что я просто терялась и даже утомлялась, только глядя на нее» [496] . Умная и красивая Мэри сразу же понравилась герцогу Лейхтенбергскому.

В октябре 1838 г. Максимилиан вновь приехал в Петербург и произвел при дворе благоприятное впечатление, хотя это была не самая блестящая партия для любимой дочери императора. Его статус был невысок. Ольга Николаевна писала: «Вдовствующая королева Баварская Каролина считала его низшим по рангу. Так, например, он сидел на табуретке, в то время как все остальные сидели на креслах, и должен был есть с серебра, тогда как другие ели с золота… Папа же он понравился» [497] .

Это утверждение противоречит существующему мнению, что Николай I «считал этот брак мезальянсом и терпеть не мог мужа дочери» [498] . О внимательном и безукоризненном поведении Николая по отношению к будущему зятю свидетельствует и его переписка с Александром Николаевичем. В письме к сыну от 17 (29) июля 1838 г. он сообщает об Александре Федоровне, которая прибыла в Мюнхен, где «нашла нашего Лейхтенбергского тем же милым скромным малым, каким мы его уже видели, но еще похорошевшим» [499] . Когда Николай Павлович сам увидел герцога в Крейте, то еще раз подтвердил это впечатление: «Наш знакомый милый герцог Лейхтенбергский остался тот же любезный малый, ловкий, скромный, каким мы его прежде знавали» [500] . В письме из Мюнхена от 23 сентября (5 октября) он уже размышляет, где в дальнейшем будет жить Максимилиан, «если все это состоится, то наша добрая Мери легко согласится с ним ехать за границу; впрочем, как Богу будет угодно…» [501] .

Для жениха Мэри Николаем Павловичем был заказан ее портрет, законченный Т. А. Неффом в ноябре того же года. В более ранних октябрьских письмах Николай Павлович информирует о поездке Максимилиана Лейхтенбергского в Санкт-Петербург, а в письме от 17 (29) октября 1838 г. сообщает: «Сегодняшний день мне был приятен с утра, ибо вечером имели мы удовольствие обнять нашего милого Макса» [502] . В последующих письмах – постоянные упоминания о совместных поездках с Максом из Царского Села. Особенно доволен Николай Павлович, что Макс решил остаться в России: «Слава Богу, все известия в пользу нашего дела; все люди Мери радуются этому выбору и что она не покидает Россию; словом, родство (баварские родственники. – А. В.) его как будто исчезло! При том и наружность его всем, кто его видели, очень нравится, и он себя ведет скромно, мило и учтиво» [503] . Аналогично писали о Максимилиане и другие современники. Чуть позже полковник Фридрих Гагерн из свиты принца Оранского Александра (племянника Николая I), посетивший Россию в 1839 г., сразу после свадьбы, так написал о супруге Марии Николаевны: «Герцог Лейхтенбергский – красивый молодой человек; хвалят также и его характер» [504] .

В октябре 1838 г. уже «все в Петербурге», как отметил в своем дневнике 13 октября барон М. А. Корф, говорили о браке Марии Николаевны как о решенном деле: «Великая княжна так горячо привязана к своим родителям, что давно уже объявила неизменное намерение не оставлять во всю жизнь России. Соответственно тому и искали жениха, которому отношения его и собственное желание позволили бы переселиться к нам, и нашли его в принце Максе… Наружность его прекрасна, а все, кто с ним ближе познакомился, хвалят его отличное воспитание, нрав и манеры. Его ждут к нам на днях, но будущее назначение его в России еще неизвестно. Он будет жить в доме бывшем Юсупова, на Фонтанке, у Обухова моста, где жил прежде покойный герцог Александр Вюртембергский (брат императрицы Марии Федоровны, главноуправляющий ведомством путей сообщения, скончавшийся в 1833 г. – А. В.), а теперь помещается главноуправляющий путями сообщения гр. Толь» [505] .

Еще через девять дней, 24 октября, барон М. А. Корф записал в дневнике: «Вчера, 23 октября, был anniversaire (франц. годовщина. – А. В.) обручения Государя с Государынею, и вчера же совершенно неожиданно отпраздновали в Царском Селе помолвку герцога Макса с великой княжною при обыкновенных тамошних воскресных гостях… Государь, объявив об этом присутствующим, приказал подходить к baise-main (франц. целование руки. – А. В.), который тут же и совершился. За обедом пили здоровье новобрачных. Назначения Максимилиана на должность еще не было, и он был по-прежнему в баварском мундире» [506] .

Естественно, как заботливый отец, Николай Павлович оговорил все необходимые условия брака. В письме от 23 октября (4 ноября) из Царского Села он подробно пишет наследнику Александру о брачном сговоре Макса и Мэри: «Сегодня, 23 года после нашего сговора с Мама, последовал, милый Мурфыч, сговор нашей доброй Мери с герцогом Лейхтенбергским! <…> Наши молодые так друг с другом поладили и дело столь уже всем известно, что мы с Мама нашли, что нет более причины далее откладывать объявления, и сегодняшний день нам показался особо для сего приличным и, с помощию Божией, обещающим, по нашему примеру, тоже щастие нашим молодым. Итак, после обедни и развода, при М. П. (Михаиле Павловиче. – А. В.) мы их привели обоих и, спросив у него, точно ли он намерен исполнить все условия, которые одни дают ему право на руку Мери, и чувствует ли он к ней то расположение, с которым можно обязаться перед Богом блюсти щастие жены, и получив от него утвердительный ответ и от Мери обещание, что она посвятит себя на щастие его, как прилично доброй жене, и детей, ежели Бог им присудит иметь, воспитывать будут добрыми, верными русскими, мы с Мама благословили их; причем я объявил ему, что я жду от него, что он отныне почитает себя членом нашего семейства (выделено в тексте. – А. В.), и потому русским душой и телом, так как мне, так и тебе служить будет как верный подданный, сын или брат. Он со слезами дал мне этот обет, который на днях подпишет формальным актом» [507] .

Впрочем, в постоянстве чувств сестры великая княжна Ольга Николаевна сомневалась: «В браке она видела освобождение от девичества, а не ответственность и обязанности, которые она принимала на себя…» [508] А. Ф. Тютчева в своих воспоминаниях, напротив, была склонна обвинять в легкомысленности герцога Максимилиана Лейхтенбергского. С сочувствием она писала о Марии Николаевне: «К несчастью, она была выдана замуж в возрасте 17 лет (20 лет. – А. В.) за принца Лейхтенбергского, сына Евгения Богарне, красивого малого, кутилу и игрока, который, чтобы пользоваться большей свободой в собственном разврате, постарался деморализовать свою молодую жену…» [509]

Как бы там ни было в дальнейшем, свадебный сговор состоялся. Герцог Максимилиан согласился на условия Николая Павловича: служить в русской армии, крестить и воспитывать детей в православной вере. Одновременно статус герцога был повышен. Он сам и его будущие дети становились членами императорской фамилии. Мария Николаевна получала титул не герцогини, а более высокий – великой княгини. Позднее это было закреплено специальным актом, и Николай I настаивал именно на таком обращении к замужней Марии Николаевне. Хорошо известна его гневная реакция на свадебном балу, когда еще не все были извещены о таком титуловании Марии Николаевны. Тогда император разговаривал с австрийским посланником, но его прервал новый камергер Марии Николаевны, сказавший графу Фикельмону, «что герцогиня Лейхтенбергская просит господина посла оказать ей честь танцевать с нею первый полонез. Император вышел из себя. Назвав камергера “ дураком", он довел до сведения слушавших, что его дочь – прежде всего Ее Императорское Высочество Великая Княгиня и лишь потом герцогиня Лейхтенбергская и это она делает честь человеку, приглашая его к танцу. Юноша был уволен, а обер-камергер получил выговор, что такого дурака, прерывающего государя, представил в камергеры» [510] . Марии Николаевне было предписано ежегодно выделять из департамента уделов на содержание 700 ООО руб. и предоставить единовременно капитал в два миллиона рублей в четырехпроцентных ценных бумагах, мужу Максимилиану полагалось помимо жалованья 100 ООО руб.

Но это будет потом. А пока при дворе готовились к церемонии обручения, предшествующей бракосочетанию. Общественное мнение уже было подготовлено. Николай Павлович даже вместе с Максимилианом посетил Москву, так как многие москвичи не верили, что царским зятем станет сын Евгения Богарне, полководца Наполеона. Николай Павлович сделал все, чтобы на герцога Максимилиана Лейхтенбергского смотрели как на его пятого сына. В письме к цесаревичу Александру от 3 (15) декабря 1838 г. он писал: «Итак, завтра, ежели Бог благословит, наша Мери перед церковью будет обрученная невеста доброго Макса. К этой мысли здесь все так привыкли, что никого она уже не царапает, и даже большая часть радуется нашему общему щастию и гордится тем, что Мери остается дома» [511] . Так к «доброй Мери» прибавился «добрый Макс». В письме на следующий день, 4 (16) декабря, Николай Павлович добавляет: «Наша Мери обручена Максу, и все благополучно и прекрасно сошло с рук» [512] . Это был «третий пропой» невесты перед бракосочетанием, после сговора («первый пропой») и помолвки («второй пропой»). Порядок обручения, состоявшегося в восстановленной части Зимнего дворца, был регламентирован специальным документом – «Высочайше утвержденным церемониалом обручения Ея Императорского Высочества Государыни Великой Княжны Марии Николаевны с Его Светлостью герцогом Максимилианом Лейхтенбергским» [513] . Он был приложен Николаем Павловичем в письме к сыну от 8 (20) декабря.

Барон М. А. Корф записал 5 декабря 1838 г.: «Вчера было торжественное обручение герцога Лейхтенбергского с вел. кн. Марией Николаевною в Эрмитажной церкви. По тесноте этой крошечной временной церкви, в нее введены были для церемонии только члены Государственного совета и дипломатический корпус. Двор, предшествовавший царской фамилии, провели только через церковь в другую залу, а прочих никого в церковь не впустили. Церемония была столько же великолепная, сколько трогательная. Обручение совершал ветхий… петербургский митрополит Серафим, а в молебне благодарственном участвовали четыре митрополита, два архиерея и придворное духовенство – все в богатейших ризах. Герцог был в нашем генеральском мундире с Андреевской лентою; Государь в казацком жупане; малютки Константин и Николай в мундирах: первый – морском, а последний – уланском, – совершенные куколки; младший – Михаил в русской рубашке. Государь сам поставил новообрученных на устроенное посреди церкви возвышение, а императрица разменяла кольца. После обручения начались целования между членами императорского дома, при которых трудно было удержаться от слез. Особенно умилительно было целование обеих сестер, Марии и Ольги Николаевн, которые не могли одна от другой оторваться. После церемонии был у великой княжны общий baise-main (франц. целование руки. – А. В.), при котором герцог находился возле нее и принимал поклоны. В то же время прочтен был в Сенате манифест. Вечером вся царская фамилия была в театре и не в обыкновенной своей ложе, а в парадной, где публика приняла ее восторженными рукоплесканиями, криком "ура" и национальным гимном… Город был иллюминирован и против обыкновения местами очень недурно» [514] .

5 декабря 1838 г. торжества в Санкт-Петербурге продолжались. В театре Николай Павлович представил новообрученного жениха Марии Николаевны большому свету. В воспоминания Ольги Николаевны об этом событии вкрались неточности, вполне объяснимые. Она назвала обручение «помолвкой» и отнесла ее на день 6 декабря, день тезоименитства отца (Никола Зимний). А вот наряд сестры в этот торжественный день ей запомнился хорошо. «Мэри в русском парадном платье, – вспоминала великая княжна Ольга Николаевна, – была очень хороша: белый тюль, затканный серебром и осыпанный розами, обволакивал ее. Мама сама придумала ее наряд. Он был так прекрасен, что с тех пор стало традицией надевать его во всех парадных случаях» [515] . В день обручения Макс был награжден всеми русскими орденами, кроме орденов Св. Георгия и Св. Владимира, полагавшихся за особые заслуги. Он получил чин генерал-майора и шефа гусарского полка в Киеве. После обручения он уехал на полгода, чтобы привести в порядок свои имения в Баварии и Италии.

Тем временем в Санкт-Петербурге готовили приданое августейшей невесты. По обычаю накануне бракосочетания оно было представлено публике. Ольга Николаевна вспоминала: «Приданое Мэри было выставлено в трех залах Зимнего дворца: целые батареи фарфора, стекла, серебра, столовое белье, словом, все, что нужно для стола, в одном зале; в другом – серебряные и золотые принадлежности туалета, белье, шубы, кружева, платья, и в третьем зале – русские костюмы в количестве двадцати… со всеми прилагающимися к ним драгоценностями, которые были выставлены в стеклянных шкафах: ожерелья из сапфиров и изумрудов, драгоценности из бирюзы и рубинов. От Макса она получила шесть рядов самого отборного жемчуга. Кроме этого приданого, Мэри получила от Папа дворец (который был освящен только в 1844 г. – А. В.) и прелестную усадьбу Сергиевское, лежащую по Петергофскому шоссе и купленную у Нарышкиных» [516] .

2 июля 1839 г. в парадной церкви вновь отстроенного после пожара Зимнего дворца состоялось венчание. Данная церемония запечатлена на рисунке того времени [517] . Это была беспримерная по роскоши свадьба, так как Николай Павлович задолго до свадебного бала выразил надежду, что дамы не поскупятся на новые наряды; они, действительно, как по богатству, так и по элегантности превзошли ожидания. Правда, по мнению Ольги Николаевны, «в пурпурной императорской мантии Мэри выглядела невыгодно: она совершенно скрывала тонкую фигуру, и корона великой княжны тяжело лежала на ее лбу и не шла к ее тонкому личику» [518] . Торжества длились две недели.

С гостями также вышла накладка. Одних не хотел видеть Николай Павлович, другие не стремились в Санкт-Петербург сами. Эрцгерцога Стефана не было на свадьбе, так как воспрепятствовала его мачеха. Как отмечала Ольга Николаевна, приехал только принц Альбрехт (Альбрехт-Фридрих-Рудольф, эрцгерцог Австрийский) [519] . С Пруссией произошла даже небольшая размолвка, только майор Браухич был послан для принесения поздравлений. Одна лишь Швеция отправила посла для пожелания счастья новобрачным. Впрочем, супруга шведского короля Оскара I, старшая сестра Максимилиана, была бы не прочь приехать на свадьбу брата, но на это не согласился сам Николай. В письме к Александру он так объяснил свою позицию: «Надо, чтоб Макс был здесь один в эту минуту и предстал бы пред русскими русским! Потом мы рады будем видеть здесь и Жозефину, и мать, и Теолинду; но прежде наш Макс обрусей, и искренно!» [520]

3 июля 1839 г. М. А. Корф записал в своем дневнике: «Вчера отпраздновали мы свадьбу нашей великой княжны, которая предполагалась было в день рождения Государыни, 1-го июля, но отложена до следующего дня, потому что 1-е июля случилось нынче в субботу. Все происходило по церемониалу, и потому замечу здесь только то, чего в нем нет. Венцы держали: над невестою наследник. А над женихом – старик гр. Пален (посол в Париже) [521] , о котором мы все искренно жалели, потому что жених высокого роста, а церемония продолжалась очень долго. Обряд совершал духовник государев Музовский, а брак по католическому обряду (во внутренних комнатах) новый митрополит Павловский (с 1839 г. архиепископ Полоцкий, глава католической церкви в России. – Л. В.), но при последнем присутствовали только члены царской фамилии и баварский посланник (дипломаты). Невеста была восхитительна: в церковь она вошла с заплаканными глазами, но после бала водворилась не ее лице улыбка счастья, которая ее более уже и не оставляла. Обед был (для трех классов) вслед за церемониею в Мраморной (большой аванзале) зале, пышной, великолепной, с чудесною вокальною музыкою, в которой отличались все наши первые сценические знаменитости, и пел также актер Венского театра Поджи, теперь только что приехавший огромный тенор. В ту минуту, как отворились двери в столовую залу для царской фамилии, поднялась страшная вьюга, загремела гроза и пошел проливной дождь. Старики говорили, что это счастливое предзнаменование и что "молодым богато жить". Но огромные массы народа, окружавшие Зимний дворец, орошаемые целым водопадом дождя, вероятно, не разделяли нашей радости и обошлись бы без этого "предзнаменования". Во весь обед раскаты грома сливались с искусственным громом пушек, следовавших с крепости за нашими тостами. Но к концу обеда погода опять прояснела и восстановились прежние 20° в тени. За обедом мы много смеялись над французским "menu", напечатанным с виньетками и всевозможною роскошью, но с таким кухонным правописанием, какого не найдешь и в трактирах, хотя, вероятно, он прошел или должен был пройти не одну корректуру. К балу, отложенному от 6-ти до 7-ми и состоявшему из одних польских, я не остался, спеша отдохнуть к своим на дачу. Милостей ожидали к этому дню множество, но получили разные награды только очень небольшое число приближенных к молодым. Между прочим, пожалована статс-дамою воспитательница великой княгини Баранова, что заставило очень многих из наших знатных барынь повесить носики. Всех статс-дам (придворные дамы; статс-дамы) у нас есть 20, а тут, вероятно, в первый раз со дня сотворения этого почетного звания носят его вдруг мать и дочь : госпожа Адлерберг, начальница Смольного монастыря, и теперь дочь ее Баранова. Они – обе вдовы: муж первой был, кажется, бригадир или генерал-майор , а муж последней – начальник рижского таможенного округа (NB: нет: полковник. Ее самую Павел произвел в генеральши)» [522] .

Среди представителей дипломатического корпуса, который только «балюстрада» отделяла «от ограды, окружавшей алтарь», находился и заезжий путешественник писатель маркиз де Кюстин, любезно приглашенный Николаем I. «Картина, представшая моему взору, – передавал свои впечатления француз, – не уступает самым фантастическим описаниям "Тысячи и одной ночи"; при виде ее вспоминаешь поэму о Лалла Рук или сказку о волшебной лампе Алладина – ту восточную поэзию, где ощущения берут верх над чувствами и мыслью» [523] . Непроизвольно он воспроизвел поэтический псевдоним Александры Федоровны «Лалла Рук».

К свадьбе Николай подарил дочери огромную малахитовую вазу, а Максу – дорогую саблю с пожеланием носить ее на память о тесте, но по возможности не употреблять для других целей. Частью свадебного подарка стало купленное у Нарышкиных имение Сергиевское (Сергиевка) возле Петергофа, где Макс и Мэри провели медовый месяц [524] . В день свадьбы государь объявил также, что постоянной резиденцией для молодой четы станет дворец на Исаакиевской площади. Но Мариинский дворец еще возводился, а отделка интерьеров Зимнего дворца после пожара не была закончена. Поэтому для временного проживания молодоженам предоставлялось здание при Пажеском корпусе на Садовой улице. Оно располагалось рядом с Аничковым дворцом, где проживала тогда императорская семья, здесь же была Мальтийская католическая капелла постройки архитектора Джакомо Кваренги. Эта чуткость и забота тронули Максимилиана. На гравюре неизвестного художника, созданной в год бракосочетания, молодожены, изображенные, вероятно, в ложе театра, веселы и непринужденны [525] .

На другой день после свадьбы министр финансов Е. Ф. Канкрин привез новобрачным от императора миллион рублей. «После свадебных торжеств, – пишет Ольга Николаевна, – мы возвратились в покой нашего Петергофского дворца. Но для Родителей отсутствие Мэри было очень чувствительным. Меня невозможно было сравнить с ней, и заменить ее я никак не могла, наши натуры были полными противоположностями. И Адини была иной, чем я, но все-таки мы прекрасно ладили друг с другом… Дисциплина, своими совершенно определенными правилами державшая нас в границах, может, и могла у характера посредственного отнять всякую инициативу, но какой замечательной поддержкой была она нам!» И далее Ольга Николаевна продолжала: «Через шесть недель после свадьбы Мэри было торжественно объявлено, что она готовится стать матерью. Только Мама была сконфужена: она сама всегда старалась скрыть свое положение до пятого месяца».

Второй блестящей свадьбой стала венчание великого князя цесаревича Александра Николаевича, чему предшествовали его далеко не простые душевные переживания и отказ от своей первой возлюбленной Ольги Калиновской ради государственной и династической необходимости.

Ольга Николаевна писала, рассказывая о поездке брата в Европу в 1838 г.: «Саша уезжал с тяжелым сердцем. Он был влюблен в Олыу Калиновскую» [526] . Ольга Осиповна Калиновская (1816–1899) – фрейлина великой княжны Марии Николаевны, родившаяся в аристократической польской семье: отец – кавалерийский генерал, а мать – из рода Потоцких.

«Была ли она достойна такой большой любви? – задавала вопрос, вспоминая о взаимоотношениях брата с Ольгой Калиновской, великая княжна Ольга Николаевна. – В нашем кругу молодежи она никогда не играла роли и ничем не выделялась. У нее были большие темные глаза, но без особого выражения; в ней была несомненная прелесть, но кошачьего характера, свойственная полькам, которая особенно действует на мужчин. В общем, она не была ни умна, ни сентиментальна, ни остроумна и не имела никаких интересов. Поведение ее было безукоризненно, и ее отношения со всеми прекрасны, но дружна она не была ни с кем» [527] . О выразительных глазах возлюбленной Александра писала и другая современница, фрейлина графиня А. А. Толстая: «Первый огонь в нем зажгли прекрасные глазки Ольги Калиновской, фрейлины его сестры Великой княжны Марии Николаевны. Эта юная особа, полька по происхождению, воспитывалась в одном из институтов Петербурга. Не обладая красотой, она, как говорят, была вкрадчива и проворна и не замедлила вскружить голову будущего Императора… Император Николай не давал ни малейшего хода его ребячеству и охранял сына любовью отца и авторитетом монарха» [528] .

У Николая Павловича и Александры Федоровны была веская причина для беспокойства. Они, конечно же, помнили о возлюбленной Александра I Марии Антоновне Нарышкиной (урожденной Четвертинской), тоже польке. Помнили ее сестру Жаннету Антоновну Четвертинскую, на которой в 1803 г., к неудовольствию Александра I, хотел жениться великий князь Константин Павлович, в итоге вступивший в брак опять же с полькой, дочерью графа Антона Грудзинского Жаннетой (иначе Жанной или Иоанной), будущей княгиней Лович. Именно об этих политических государственных причинах писал начальник штаба корпуса жандармов, управляющий с 1839 г. III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии Л. В. Дубельт: «…Наш наследник мечтал об Ольге Калиновской, это было страшно! Кроме того, что такому молодцу, сыну такого Царя, такому доброму, славному человеку такая жена не по плечу, кроме того, она полька, недальнего ума, сродни всем польским фамилиям, искони враждебным России, это могло бы задавить нас» [529] . По свидетельству П. И. Бартенева, записавшего разговор с великим князем Константином Николаевичем в 1870-х гг., Александр Николаевич даже написал письмо Ольге Калиновской. В нем он ссылался на пример дяди Константина Павловича, но посланный с этим письмом Иван Матвеевич Толстой показал его императору [530] .

Опасения были небеспочвенны. Когда Александр Николаевич вернулся после помолвки в Дармштадте, прошлые чувства вспыхнули снова. Поскольку роман зашел слишком далеко, Николаю Павловичу пришлось вмешаться. «.. Он поговорил с нею и сказал ей в простых словах, – пишет Ольга Николаевна, – что не только два сердца, но будущность целого государства поставлена на карту» [531] . «…Решили, – замечает Ольга Николаевна, – что Ольга должна покинуть двор» [532] . Калиновской пришлось смириться, «польские родственники приняли ее», замечает мемуаристка. Александр, находившийся тогда в Могилеве, узнав об этом, «тяжело захворал» [533] . В Петербурге Ольга Калиновская жила на Литейном проспекте в доме своей сестры Северины, которая была замужем за генералом Николаем Федоровичем Плаутиным. Вероятно, поэтому современники иногда ошибочно называли ее супругой Н. Ф. Плаутина. На самом деле Калиновская в 1840 г. была выдана замуж за бывшего супруга ее покойной сестры, богатейшего польского магната Иеренея Клеофаста Огинского (Огиньского; 1808–1863). Он был сыном композитора, автора знаменитого полонеза, М. К. Огинского. Старший сын Огинских будет утверждать потом, что он сын Александра II [534] .

Во время поездки по европейским дворам Александру долго не могла приглянуться ни одна из свободных принцесс. Когда Александру намекнули, что есть еще принцесса в Дармштадте, которую забыли посмотреть, он изначально также был настроен, как отметила его сестра Ольга Николаевна, скептически: «Нет, благодарю, – ответил Саша, – с меня довольно, все они скучные и безвкусные» [535] . Вечером он прибыл в Дармштадт: «Старый герцог принял его, окруженный сыновьями и невестками. В кортеже совершенно безучастно следовала и девушка с длинными, детскими локонами. Отец взял ее за руку, чтобы познакомить с Сашей. Она как раз ела вишни, и в тот момент, как Саша обратился к ней, ей пришлось сначала выплюнуть косточку в руку, чтобы ответить ему. Настолько мало она рассчитывала на то, что будет замечена. Это была наша дорогая Мари, которая потом станет супругой Саши» [536] .

В письме к отцу от 13 (25) марта Александр пишет из Дармштадта: «Здесь, в Дармштадте, я видел и познакомился с дочерью гроссгерцога принцессою Мариею, она мне чрезвычайно понравилась с первого взгляда, ей будет 27 июля / 8 августа нынешнего лета (т. е. в самый день рождения нашего Низи) 15 лет , и она еще не конфирмована ; для своих лет она велика ростом, лицо весьма приятное, даже очень хороша, она стройна, ловка и мила, словом сказать, из всех молодых принцесс я лучшей не видел (курсивом выделено в тексте. – А. В.). При том говорят, она доброго характера, умна и хорошо воспитана, что и заметно в разговоре с нею. Она еще молода, но если ты, милый бесценный Папа, согласишься на мои искренние желания, то два года можно еще подождать, а там, с благословением Всевышнего, совершить бракосочетание» [537] .

Николай Павлович согласился сразу же, несмотря на донесения А. Ф. Орлова о слухах, связанных с происхождением невесты. «Неужели он (Александр Николаевич. – А. В.) в самом деле станет ее женихом, – задавала вопрос в своих воспоминаниях Ольга Николаевна, – и не было ли это похоже на то, что выбор Наследника русского престола пал на Сандрильону? (Золушку. – А. В.)» [538] .

Формально она считалась младшей дочерью Людвига IV, но биограф Александра II Л. Ляшенко пишет: «Задолго до рождения Марии ее родители фактически разошлись, жили порознь и имели любовные связи на стороне. Поэтому настоящим отцом принцессы молва называла не герцога Людвига, а его шталмейстера, красавца барона де Граней. Эти слухи, дошедшие до Петербурга, чрезвычайно взволновали императрицу Александру Федоровну, которая яростно воспротивилась браку своего первенца с "незаконнорожденной" дармштадтской. Император Николай I, слава Богу, оказался гораздо хладнокровнее и мудрее супруги… Прочитав отчеты Жуковского и Кавелина о событиях в Дармштадте и ознакомившись с циркулировавшими по Германии слухами, император решил проблему кардинальным образом. Он раз и навсегда запретил своим подданным… а заодно и германским дворам обсуждать вопрос о происхождении Марии» [539] . По преданию, Николай Павлович, усмехнувшись, сказал А. Ф. Орлову, сообщившему ему весть о сомнительности происхождения Марии: «А мы-то с тобой кто? Пусть кто-нибудь в Европе попробует сказать, что у наследника русского престола невеста незаконнорожденная».

Поборнику династической и семейной легитимности Николаю Павловичу в этом случае пришлось уступить. Уступить, несмотря и на плохое здоровье грустной и замкнутой принцессы, страдавшей бронхитами и простудами, которые потом диагностировали как туберкулезные. Уступить, несмотря на то, что Гессен-Дармштадт, ставший в 1820 г. конституционной монархией, был мелким княжеством. Впрочем, ее покойная мать Вильгельмина Луиза Баденская была сестрой русской императрицы Елизаветы Алексеевны. Оставленная мужем, Вильгельмина Луиза очень тяжело пережила смерть старшей дочери и мало внимания обращала на Марию и ее старшего брата Александра. Они росли в маленьком доме близ дворца в Хайленберге, в окрестностях Дармштадта. Вильгельмина Луиза, скончавшаяся в 1836 г., «дала дочери французское воспитание и привила ей склонность к религиозному мистицизму» [540] . Но не эта ли уязвимость и «скромное очарование» Марии привлекли к ней Александра. Тем более что церемонию бракосочетания можно было отложить.

Торжественная встреча невесты, во время которой караулом кирасир командовал наследник престола, сначала была в Гатчине. Затем императрица с дочерьми и принцессой Марией отбыли в Царское Село, куда въехали, по воспоминаниям Ольги Николаевны, под проливным дождем (народная примета, сулящая богатую жизнь). Их встречали Николай I, великий князь Михаил Павлович с гвардейским корпусом и великий князь Константин Николаевич. Карета с гессен-дармштадской принцессой через Баболовские ворота въехала в Царскосельский сад, затем – через Китайский мост – во двор Большого дворца. Здесь принцессу встречали великие князья Николай и Михаил Николаевичи, а также министр Императорского двора князь П. М. Волконский. Несколько дней она провела в Новом (Александровском) дворце.

В воскресенье был назначен торжественный въезд в столицу. После пересечения процессией границы города раздались артиллерийские салюты. Великая княжна Ольга Николаевна писала: «8 сентября был въезд в Петербург в сияющий солнечный день.

Мама, Мари, Адини и я ехали в золотой карете с восемью зеркальными стеклами, все в русских платьях, мы, сестры, в розовом с серебром» [541] . На Марии было светло-синее (голубое) платье с серебряным кружевом. У императрицы Александры Федоровны – золотое с каштановым кружевом. Император Николай I ехал верхом рядом с каретой, а Александр возглавлял гусарский конвой, за которым следовала блестящая свита.

А. В. Тиранов. Вид Большой церкви Зимнего дворца. 1829 г.

От Чесменской богадельни до Зимнего дворца стояли войска. Кадеты были построены у Александровской колонны. Как отмечают источники, постарались купцы из Гостиного двора. Они покрыли фасад аркады красной материей и разложили на улицах ковры. На Владимирской народ бросал цветы [542] . Торжественный въезд в Петербург принцессы Марии, по замечанию Ричарда Уортмана, «ввел ее в семейный сценарий» [543] .

После посещения Казанского собора, где принцессу благословил иконой Казанской Божией матери митрополит Серафим Новгородский, процессия направилось в Зимний дворец. После молебна в Большой церкви принцессу отвели в ее покои, которые ранее занимала великая княжна Мария Николаевна.

«Для Мари, – писала Ольга Николаевна, – были устроены апартаменты в Зимнем дворце подле моих, красивые, уютные, хотя и расположенные на север» [544] . Николай Павлович лично контролировал художественное оформление интерьеров наследника и его супруги. Известна акварель с проектом драпировки в спальне наследника Александра Николаевича с автографом императора: «Драпировка должна быть донизу без панелей» [545] . Покои наследника и Марии Александровны находились на втором этаже Зимнего дворца. Фрейлина А. Ф. Тютчева писала: «Наследник занимал во дворце помещение, непосредственно примыкавшее к покоям императрицы, с которыми оно соединялось галереей. Окна императрицы выходили на Неву, окна наследника на Адмиралтейскую площадь; покои императора Николая находились этажом выше… Члены императорской семьи жили, таким образом, в большой близости, что создавало интимную семейную жизнь, по крайней мере, насколько дело казалось привычек ежедневной жизни» [546] .

В комнатах, отведенных принцессе, Марии был представлен ее штат. Камер-фрау принцессы была назначена К. И. Рааль (бывшая начальница института глухонемых), камер-юнгферой – А. М. Лермонтова, камер-медхен – М. Г. Парамонова и С. И. Утемарк (в замужестве Яковлева) [547] . Позднее в Придворном календаре на 1853 год камер-юнгферами Марии Александровны значатся София Ивановна Утемарк и Каролина Егоровна Шнейдер, а в звании камер-медхен – Луиза Карловна Беггер.

Присутствовавшая на церемонии представления принцессы Мари камер-медхен (позднее – камер-юнгфера) С. И. Утемарк писала: «После приема принцесса вернулась в свои покои, где мне пришлось снимать с ее головы и шеи драгоценнейшие бриллиантовые уборы, какие я видела первый раз в жизни. На принцессе был голубого цвета шлейф, весь вышитый серебром, и белый шелковый сарафан, перед которого тоже был вышит серебром, а вместо пуговиц нашиты были бриллианты с рубинами; повязка темномалинового бархата, обшитая бриллиантами; с головы спадала вышитая серебром вуаль» [548] .

Можно представить, какое потрясение должна была испытать немецкая «золушка», оказавшаяся невестой наследника российского престола. Пройдет много лет, но она не забудет этих волнений. Фрейлина А. Ф. Тютчева вспоминала: «Она мне рассказывала, что скромная и в высшей степени сдержанная, она вначале испытывала только ужас перед той блестящей судьбой, которая столь неожиданно открывалась перед ней. Выросшая в уединении и даже в некотором небрежении в маленьком замке Югендгейм, где ей даже редко приходилось видеть отца, она была более испугана, чем ослеплена, когда внезапно была перенесена ко двору, самому пышному, самому блестящему и самому светскому из всех европейских дворов, и в семью, все члены которой старались наперерыв друг перед другом оказать самый горячий прием молодой иностранке… Она мне говорила, что много раз после долгих усилий преодолеть застенчивость и смущение она ночью в уединении своей спальни предавалась слезам и долго сдерживаемым рыданьям. Затем, чтобы устранить следы своих слез, она открывала форточку и выставляла свои покрасневшие глаза на холодный воздух зимней ночи. Вследствие такой неосторожности у нее на лице появилась сыпь, от которой чуть не навсегда пострадала изумительная белизна ее лица. Эта болезнь, затянувшаяся довольно долго, заставила ее безвыходно просидеть в своей комнате в течение нескольких недель и дала ей возможность постепенно освоиться с членами своей новой семьи и особенно привязаться к своему царственному жениху…» [549]

Об этой болезни Марии Александровны вспоминала и великая княжна Ольга Николаевна, отметив, что в конце декабря 1840 г. «Мари заболела рожистым воспалением лица» [550] .

Осень принцесса провела в основном в Царском Селе, выезжая изредка в Павловск или в Санкт-Петербург. Тем временем с середины сентября начали готовить принцессе Марии приданое от русского двора, поскольку немецкое приданое было подготовлено в Дармштадте в спешке даже не отцом невесты, а дядей – гессенским принцем Карлом. Как отмечает исследовательница Е. И. Жерихина, 23 сентября секретарь императрицы Александры Федоровны, управляющий ее канцелярией, действительный статский советник И. П. Шамбо доложил министру двора князю П. М. Волконскому, что она распорядилась делать закупки для приданого, и просил выдать средства. Николай I подписал чек на выдачу 100 ООО руб. из Казначейства.

Некоторые вещи покупала и заказывала сама Александра Федоровна. Далее Е. И. Жерихина пишет: «В приданом были заказаны и куплены не только русские парадные платья, но и каждодневные, личное белье, чулки, панталоны, домашние туфли и т. д. Сначала изготовлялись придворные платья, закупались придворные платья, закупалось голландское полотно, батист, бархат, парча. Камер-фрау императрицы А. А. Эллис подошла к задаче с немецкой рачительностью, осмотрела привезенные принцессой предметы и заказала новые. Большого сокращения затрат удалось добиться, закупив ткани, а шитье и вышивки заказав не только мастерским, но и различным благотворительным организациям. Ткани покупали в Петербурге и в Германии, шелк и галантерею – в Париже, кружева – в Брюсселе. В Берлине закупили теплые юбки и чулки. […] По-видимому, с принцессой не советовались: были заказаны розовые придворные и бальные платья, шелковой вышитый капот и проч. Мария Дармштадтская отличалась скромностью, любила серое и серебристо-голубое и, по воспоминаниям великой княгини Ольги Николаевны, розового не носила» [551] . «К девочке-принцессе, – отмечает Е. И. Жерихина, – отнеслись очень заботливо. Были приобретены в основном теплые вещи, необходимые в петербургском климате – капоты, манто, нижние юбки, платья, шляпы, перчатки, носовые платки, зонтики и туфли. Все детали белья обшивались кружевом или вышитыми воланами, обязательно вышивались метки с короной. При этом покупали и модные предметы роскоши, необходимые для парадных выходов и балов, – кружева, перья марабу, шали» [552] .

По обычаю все приданое и гардероб невесты были выставлены накануне свадьбы 15 апреля. Но сэкономить действительно удалось. Когда после смерти Шамбо в 1848 г. провели ревизию, то оказалось, что из суммы 100 ООО руб. реально израсходовано 75 028 руб.; в остатке было 24 972 руб., которые Николай I распорядился передать в Казначейство [553] .

Тем временем, как отмечала великая княжна Ольга Николаевна, «Мари завоевала сердца всех тех русских, которые могли познакомиться с ней. В ней соединялось врожденное достоинство с необыкновенной естественностью… Саша с каждым днем привязывался к ней все больше… Их взаимное доверие росло по мере того, как они узнавали друг друга. Папа всегда начинал свои письма к ней словами: "Благословенно Твое Имя, Мария"» [554] .

5 декабря состоялась церемония миропомазания, принцесса приняла православие. На следующий день, 6 декабря, в день св. Николая (Никола Зимний), на тезоименитство императора, и накануне Рождественского поста, состоялось обручение. Перед свадьбой Александр Николаевич получил повышение по службе – был назначен генерал-лейтенантом свиты. Если церемония совершеннолетия сделала его помощником отца, то женитьба – соратником.

Свадьба 16 апреля 1841 г., в канун 23-летия Александра Николаевича (17/29 апреля), была зрелищем, которое должно было поразить Европу. Было много гостей. Среди них – принц Вильгельм Прусский, наследный принц Гессенский, наследные принц Веймарский, принцы Эмиль и Александр Гессенские, принц Петр Ольденбургский. При одевании невесты присутствовали статс-дамы и фрейлины. Белый сарафан ее был богато вышит серебром и разукрашен бриллиантами. Через плечо лежала красная лента; пунцовая бархатная мантия, подбитая белым атласом и обшитая горностаем, была наброшена на плечи [555] .

Сам регламент бракосочетания был разработан Министерством императорского двора и утвержден императором. Камер-фурьерский журнал сообщает: «На бракосочетание 16 апреля собираться членам Государственного совета в Александровском зале, всем имеющим вход за кавалергардов – в Концертном зале, чужестранным послам и министрам в Петровской зале, генералам лейб-гвардии в Помпейской галерее, прочих полков штаб-офицерам в Белой зале, к окнам напротив городских дам, которые собирались в той же зале, Российскому и Иностранному купечеству – в Фельдмаршальской зале» [556] .

Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Утром была обедня, в час дня – официальный обряд одевания невесты к венцу в присутствии всей семьи, вновь назначенных придворных дам и трех фрейлин. Мари была причесана так, что два длинных локона спадали с обеих сторон лица. На голову ей надели малую корону-диадему из бриллиантов и жемчужных подвесок – под ней прикреплена вуаль из кружев, которая свисала ниже плеч. Каждая из нас, сестер, должна была подать булавку, чтобы прикрепить ее, затем на нее была наброшена и скреплена на плече золотой булавкой пурпурная, отороченная горностаем мантия, такая тяжелая, что ее должны были держать пять камергеров. Под конец Мама еще прикрепила под вуалью маленький букетик из мирта и флердоранжа» [557] .

После церемонии в Большой дворцовой церкви Николай вышел с новобрачными, или, как их называли, «высоконовобрачными», на балкон дворца, выходящий на Адмиралтейство. Их приветствовала толпа народа, который, таким образом, приобщался к императорскому торжеству. Николай Павлович и Александр были в казацких мундирах. Затем состоялся обеденный стол. В камер-фурьерском журнале сообщалось: «По совершению бракосочетания остаться при обеденном столе особам первых трех классов, а к вечеру к 6 часам съезжаться знатным обоего пола особам, чужестранным послам и министрам и всем ко двору приезд имеющим на бал, который будет в Георгиевском зале» [558] .0 торжественном банкете вспоминала и великая княжна Ольга Николаевна: «В три часа был торжественный банкет для первых трех придворных классов, примерно четыреста человек разместились в Николаевском зале Зимнего дворца за тремя громадными столами. Посреди Царская Семья и духовенство, которое открыло банкет молитвой и благословением. За столом по правую руку сидели дамы, по левую – кавалеры. Пили здоровье Молодых, Их Величеств, Родителей Цесаревны, а также всех верноподданных, и каждый тост сопровождался пушечными залпами. Высшие чины двора подносили Их Величествам шампанское, нам, прочим членам Царской Семьи, прислуживали наши камергеры. На хорах играл военный оркестр, и лучшие певицы оперы, Хейнефеттер и Ла Паста, пели так, что дрожали стены.

В восемь был полонез в Георгиевском зале: Папа танцевал впереди всех с Мари; в десять часов мы возвратились в свои покои, здесь только семья ужинала вместе с молодыми. Адини и я не принимали в этом участия, а ужинали вместе с нашими воспитательницами у меня и смотрели на Неву, на освещенную набережную, разукрашенные флагами суда, праздничную толпу, а за ней шпиль Петропавловской крепости, поднимающийся к небу, еще позолоченный заходящим солнцем» [559] .

Николай I отметил бракосочетание Александра Николаевича изменением статьи Свода законов. Изменился титул супруги наследника престола; она именовалась теперь и великой княгиней, и цесаревной. Последующие события были подробно описаны по архивным документам Е. И. Жерихиной: «За свадьбой последовали праздники, для которых и были приготовлены в приданом парадные платья: 17 апреля высочайший выход к обедне в Малой церкви дворца, 18 апреля поздравление "высоконовобрачных", 19-го вечерний гала-спектакль в Большом театре; 20-го обед в Георгиевском зале для "генералитета, гвардии, армии и флота, штаб– и обер-офицеров, каждого чина по одному из старших, и для всей роты дворцовых гренадер". 21 апреля новобрачные шли в "Высочайшем выходе" к обедне. На 23-е был назначен придворный бал в Белом зале и ужин в Большом аванзале.

25 апреля "высоконовобрачные" пригласили гостей на бал "на половине их императорских высочеств с ужином в Александровском зале". 29 апреля отпраздновали день рождения наследника цесаревича, а на следующий день был многолюдный, на 30 тысяч человек, маскарад "с мужиками" в Зимнем дворце, после которого семья отправилась отдохнуть в полюбившееся цесаревне Царское Село» [560] .

Двухнедельные торжества с многочисленными балами закончились большим майским парадом, в котором великий князь командовал пехотной дивизией. Начиналась новая жизнь. Историк Е. И. Жерихина пишет: «Юная немецкая принцесса, приехавшая в незнакомую страну, попала в лоно любящей и, главное, заботливой семьи, которой на родине она лишилась со смертью матери. Еще невестой цесаревича она естественным образом заняла место, которое еще недавно занимала старшая великая княжна Мария Николаевна… Мария Александровна оценила любовь, проявленную к ней на новой родине. Вся ее жизнь в России, все силы были отданы воспитанию детей, заботе о развитии женского и профессионального образования и благотворительности» [561] . Внешний вид цесаревны в год замужества запечатлен на гравюре Риаля (1841) [562] . Миловидная женщина с прекрасными волосами до плеч, с несколькими нитками жемчуга на шее и запястье, смотрит серьезно, но немного настороженно. Поднесенная к подбородку левая рука передает ее раздумья о будущем.

Конфликт между «долгом» и жаждой личного счастья снова овладеет Александром через 27 лет, когда его увлечет любовь к Е. М. Долгорукой.

По-разному сложились семейные судьбы других дочерей Николая I и Александры Федоровны. После Мэри очередь была за Олли. «Предполагалось, что я выйду замуж в шестнадцать лет», – заметила в своих воспоминаниях Ольга Николаевна [563] . На самом деле она вышла замуж в 24 года! Ее «обогнала» младшая сестра. Предполагавшийся жених Олли Фридрих Вильгельм Георг Адольф принц Гессен-Касселя (впоследствии ландграф) в конце июня 1843 г. сделал предложение не ей, а Александре Николаевне.

О сговоре, состоявшемся в Петергофе 1 июля, сообщил М. А. Корф в записи от 3 июля: «В царственном доме решен новый брак: великой княжны Александры Николаевны с приезжим нашим гостем, принцем Гессен-Кассельским Фридрихом Вильгельмом. 1-го июля дано было "das Jawort" (нем. согласие. – А. В.), и Государь благословил своим согласием намерение этого брака […] 1-го июля [к] обедне надели уже на принца и Андреевскую ленту. Он – видный и красивый молодой человек, с наружностию более южною, нежели немецкою. По словам вел[икой] княжны, он самый умный, и самый образованный, и самый добрый…» [564] Впрочем, Олли он показался «незначительным и без особой выправки» (и недостаточно развитым интеллектуально).

26 декабря 1843 г. было торжественное обручение (Ольга Николаевна ошибочно пишет о помолвке). Информированный М. А. Корф записал: «27 декабря. Государь желал, чтоб обручение великий княжны Александры Николаевны было 26-го декабря… Вчера действительно было обручение, которое продержало нас во дворце почти целый день. В 12 часов был самый обряд обручения, который совершал митрополит Антоний, и потом было государственное молебствие. В 4 часа – торжественный обряд для первых трех классов, за которым пели все наши итальянские знаменитости, а в 9-м часу – камер-бал, который продолжался, впрочем, не более часа.

Невеста была восхитительна, несмотря на [то], что м[еся]ца два была больна. В моих глазах и в глазах многих других это – прелестнейшая женщина в П[етер]бурге. Сестра ее Ольга Н[иколаев]на имеет, может статься, черты более идеальной, так сказать, эфирной красоты, но невозможно быть грациознее, привлекательнее, обворожительнее Александры Н[иколаев]ны, которая более других походит на мать в лучшие ее годы» [565] . Великая княжна Ольга Николаевна писала о болезненном состоянии сестры: «Позднее я вспоминала, как был обеспокоен старый доктор Виллие, лейб-медик дяди Михаила, после того, как, пожав руку Адини, он почувствовал тогда ее влажность. "Она, должно быть, нездорова", – сказал он тогда» [566] .

На следующий день после обручения в Зимнем дворце состоялось поздравление с этим событием. М. А. Корф свидетельствует в записи 28 декабря: «Вчера в 11 часов Синод, Совет, Сенат, гвардейский корпус и, по официальному выражению, "все имеющие приезд ко двору", а в 12 часов дамы, приносили поздравления новообрученным. Они принимали на половине Государя, в Концертной зале, а имп[ератри]ца и вел[икая] княжна Ольга Н[иколаев]на, [в утреннем костюме], смотрели на прием из полуоткрытых дверей Золотой гостиной. В главе Гвардейского корпуса подходил вел[икий] князь Михаил П[авлови]ч, а три младших великих князя шли с теми полками, при которых они числятся. Невеста была опять очаровательна, как всегда, и во все три часа с лишком, что продолжалась скучная и утомительная церемония приема, ее не оставляла улыбка. Перед приемом мы все ожидали в большой Мраморной зале, и тут было особенно примечательно то, что сидели вместе все наше высшее духовенство, армянский патриарх [Нерсес] и католический епископ. Митрополит Антоний с большим достоинством принимал подходивших к его руке вельмож и потом сам обходил некоторых» [567] .

Венчание состоялось 16 (28) января 1844 г., но брак оказался непродолжительным. Во время визита в Англию Николай I узнал от лейб-медика Мандта о смертельной болезни дочери и спешно вернулся в Петербург. Это была «скоротечная чахотка» (туберкулез). В ночь с 28 на 29 июля у нее начались схватки, свидетельствующие о преждевременных родах. Отец Бажанов исповедовал и в восемь часов утра причастил больную роженицу. «Между девятью и десятью часами, – продолжает Ольга Николаевна, – у нее родился мальчик. Ребенок заплакал. Это было ее последней радостью на земле, настоящее чудо, благословение Неба». Ребенок родился шестимесячным. Лютеранский пастор крестил младенца под именем Фриц-Вильгельм-Николай (существует и другая версия, что крестил сам Николай Павлович. – Л. В.). По свидетельству Ольги Николаевны, он жил до обеда (по другим данным, полтора часа). Адини заснула, и «в четыре часа пополудни она перешла в иную жизнь. Вечером она уже лежала, утопая в море цветов, с ребенком в руках, в часовне Александровского дворца. Я посыпала на ее грудь лепестки розы, которую принесла ей за день до того с куста, росшего под ее окном. Священники и дьяконы, которые служили у гроба, не могли петь и служить от душивших их рыданий. Ночью ее перевезли в Петропавловскую крепость: Фриц, Папа и все братья сопровождали гроб верхом» [568] . В 1908 г. ее перезахоронили в великокняжеской усыпальнице.

Будущая королева Вюртемберга Ольга Николаевна выйдет замуж только в 1846 г. за вюртембергского наследного принца Карла Фридриха Александра.

Помолвка в петергофской церкви состоялась 25 июня (день рождения Николая I), а свадьба была назначена на счастливое число – 1 июля (день рождения Александры Федоровны и годовщина бракосочетания родителей). Началась лихорадочная примерка платьев, подбор сувениров и подарков и пора прощальных аудиенций. 29 июня Ольга Николаевна причастилась в церкви св. Петра и Павла. Утром ее разбудили трубачи под окнами. В Орлином салоне Большого Петергофского дворца ее ждал свадебный наряд. Наконец, подошел жених, которого по обычаю невеста не должна была видеть в этот день до венчания. Родители благословили молодых иконой. «Шествие тронулось – пишет Ольга Николаевна. – Сначала шли камер-юнкеры, затем камергеры, за ними статские советники и, наконец, обер-гофмаршал граф Шувалов, предшествовавший Императорской Чете и всему семейству. Прошли шестнадцать зал и галерей дворца. В церкви собрался весь дипломатический корпус. При входе Мама обменяла наши обручальные кольца, которые мы носили уже с помолвки; после этого Папа подвел нас к алтарю… После православной свадьбы мы тем же порядком проследовали в лютеранскую часовню, которая была устроена в одной из дворцовых комнат. Мы стали на колени на скамейку, и пастор произнес короткую, но очень чувствительную речь… Весь этот день, заполненный церемониями, казался мне бесконечным. Наконец, вечером нас торжественно отвели в наши будущие апартаменты, где нас встретили Саша и Мари с хлебом-солью. Тяжелое серебряное парчовое платье, а также корону и ожерелье сняли с меня, и я надела легкое шелковое платье с кружевной мантильей. А также чепчик с розовыми лентами, оттого что теперь я была замужем!.. На этом заканчиваются мои воспоминания юности. После замужества начинается совсем иная жизнь, жизнь, к которой примешиваются также и горькие воспоминания, несмотря на счастье домашнего очага» [569] .

Детей у них не было, о противоестественных наклонностях наследного принца шептались современники. Свои воспоминания «Сон юности» Ольга Николаевна посвятила внучатым племянникам.

«Утка» маркиза де Кюстина: восстановление и освящение Зимнего дворца

Одна из торжественных церемоний – освящение императорских и великокняжеских дворцов. В этом случае освящение церкви при дворце считалось днем введения здания в эксплуатацию.

27 февраля 1797 г. при большом стечении публики состоялась церемония закладки Михайловского замка (кстати, все дворцы при Павле I были переименованы в замки). Были приготовлены яшмовые камни в виде кирпичей с вензелями, серебряный молоток, серебряные вызолоченные блюда и лопатки. Известь императору поднес архитектор Егор Соколов, а императрице – Винценцо Бренна.

Общая идея вполне могла принадлежать и самому императору, с юности интересовавшемуся архитектурой. Строительство было поручено B. И. Баженову. По указу от 28 ноября 1798 г. предписывалось: «Действительный статский советник Баженов должен иметь наблюдение, чтобы строение производимо было с точностью по данному плану» [570] . В конце 1798 г. стены Михайловского замка были подведены под крышу и перекрыты временной кровлей. Строительство было продолжено после кончины архитектора в августе 1799 г. Еще 4 марта 1797 г. перед отъездом на коронацию в Москву Павел I повелевает поручить строительство Михайловского замка «беспосредственно нашему архитектору коллежскому советнику Бренне» [571] . К октябрю 1800 г. строительство Михайловского замка было закончено, но работы по интерьерам продолжались, так же как и формирование художественной коллекции Михайловского замка (помимо Гатчины и Павловска). Для этого было использовано прежде всего собрание Потемкина в Таврическом дворце и царскосельское собрание скульптур [572] .

Освящение Михайловского замка и замковой церкви состоялось в день архангела Михаила 8 ноября 1800 г. Торжественное шествие двинулось из Зимнего дворца в три четверти десятого часа мимо войск, расставленных шпалерами, при пушечном салюте. В почетном карауле стояли войска. Император Павел I со старшими сыновьями следовал верхом, императрица Мария Федоровна, великие княжны и придворные дамы – в парадных каретах. Великие княжны в половине первого пополудни вернулись в Зимний дворец. А императорская чета и приглашенные «изволили в столовой комнате кушать обеденный стол на 8-ми кувертах». Среди приглашенных был генерал от инфантерии М. И. Голенищев-Кутузов. В третьем часу вернулись в Зимний дворец.

В тот день Михайловский замок был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом вновь воздвигнутых чертогов. Оштукатуренные стены еще не высохли. Стоял густой туман, который не могли рассеять тысячи восковых свечей. Императорская чета переехала в Михайловский замок в 7 часов утра 1 февраля 1801 г. Через несколько дней там собрались все члены императорской семьи. Барон Г. Гейкинг описывает неудобства жизни в недостроенном Михайловском замке:

Н. Андреев. Освящение церкви Архангела Михаила

«Стены еще были пропитаны такой сыростью, что с них всюду лила вода; тем не менее они были уже покрыты великолепными обоями… Императрица схватила в сырых покоях лихорадку, но не стала жаловаться на это; а как великий князь Александр, так и весь двор страдали сильным ревматизмом» [573] .

Самым насыщенным из последних дней Александра I в Санкт-Петербурге перед его отъездом в Таганрог, стало 30 августа (12 сентября) 1825 г., день его тезоименитства. Он посетил в этот день Казанский собор, Александро-Невскую лавру, присутствовал на церемонии освящения Михайловского дворца, принадлежащего младшему из его братьев Михаилу. В записках великого князя Николая Павловича упоминаются эти события: «30-го августа был я столь счастлив, что государь взял меня с собою в коляску, ехав и возвращаясь из Невского монастыря, государь был пасмурен, но снисходителен до крайности… Обед был в новом дворце брата Михаила Павловича, который в тот же день был освящен. Здесь я простился навсегда с государем, моим благодетелем, и с императрицею Елисаветой Алексеевной» [574] .

Из других аналогичных обрядов отметим обряд освящения дворца великой княжны Марии Николаевны в Сергеевке 24 июня 1842 г., в котором приняли участие: Николай I, императрица Александра Федоровна, Мария Николаевна, Максимилиан Лейхтенбергский, министр двора князь П. М. Волконский, вице-президент Кабинета князь Н. С. Гагарин и др.

Большую роль в жизни царской семьи и после восстановления Зимнего дворца продолжала играть церковь Аничкова дворца, которая переосвящалась три раза. Первый раз – во имя Воскресения Слывущего 1 августа 1751 г. в присутствии императрицы Елизаветы Петровны. В 1794–1796 гг. храм переделал архитектор Е. Т. Соколов. В 1810 г. к свадьбе Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским интерьеры реконструировал Л. Руска, и церковь переосвятили второй раз во имя Св. Георгия. В 1817 г. при великом князе Николае Павловиче церковь стала во имя Св. Александра Невского. С 1837 г. настоятелем храма был протоиерей Иоанн Григорович, известный своими историческими трудами. По воспоминаниям Ольги Николаевны, царская семья и ближайшие придворные переселялись в Аничков дворец на Страстную неделю. Здесь говели, исповедовались и причащались. В этой церкви часто венчались чины двора, в том числе – фрейлины. Позднее, при великом князе Александре Александровиче, в 1865–1866 гг. церковь была оформлена по проекту И. А. Монигетти в романо-византийском стиле [575] .

В Таврическом дворце весной 1793 г. в западном флигеле была устроена походная церковь во имя Св. Екатерины. Она действовала во время пребывания во дворце Екатерины II. 25 апреля 1795 г. в этой церкви в присутствии императрицы состоялось венчание дочери жившего с 1795 г. в Таврическом дворце А. В. Суворова Наталии и графа Николая Александровича Зубова, одного из братьев Зубовых, причастных к убийству Павла I. К 1803 г. церковь была отделана по проекту Л. Руска. По указанию Александра I были изготовлены золотые сосуды и парадные облачения священников. Поскольку во дворце жил и Н. М. Карамзин, то здесь же в 1826 г. был выставлен и гроб с его телом. В 1829 г. в церкви был установлен новый резной иконостас, выполненный по эскизу В. П. Стасова. Иконы были кисти А. Е. Егорова, Ф. П. Брюллова и др. Тогда церковь была переосвящена во имя Воздвижения Креста Господня. Два десятилетия (в 1835–1855 гг.) настоятелем храма был протоиерей Герасим Павский.

Для священника, переведенного на эту должность за либеральные идеи, с должности священника Придворного собора и должности наставника цесаревича, это было понижением статуса.

Церковь в Елагино-островском дворце при Марии Федоровне находилась на третьем этаже, под куполом; вновь освящена 18 июля 1822 г. Иконостас по рисунку Росси вырезал Ф. Степанов, иконы написал Виги. Вдовствующая императрица самолично с придворными дамами вышила для церкви образ Богоматери по рисунку Рафаэля. Постоянного притча в этой церкви не было, так как жизнь во дворце протекала обычно летом. На большом лугу перед дворцом в день св. Захарии и Елизаветы молебном начинался праздник Кавалергардского Его Императорского Величества полка.

Н. Ф. Реймерс. Портрет Г. П. Павского. 1835 г.

В Гатчинском дворце в Кухонном каре с 1797 г. упоминается церковь во имя Святой Живоначальной Троицы. Сохранился рисунок церкви 1798 г. в разрезе [576] . Здесь осенью 1799 г. Павлу I были переданы мальтийские святыни: Филермская икона Божией Матери, части древа Креста Господня и Десницы Иоанна Предтечи. Ими во время венчания Елены и Александры Павел I благословил дочерей. После перестройки Кухонного каре освящение новой церкви состоялось 23 мая 1849 г. Ее могли посещать только придворные кавалеры и придворнослужители [577] .

Но наиболее грандиозным и красочным зрелищем было освящение восстановленного после пожара Зимнего дворца. Вечером 17 декабря 1837 г., когда императорская семья была в Большом театре, в Зимнем дворце произошел пожар. Узнав о начале возгорания, первым уехал Николай Павлович, за ним последовала Александра Федоровна. Через несколько дней Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «…Императрица вместе с дежурившей в тот день сестрой (Катрин Фикельмон. – А. В.), уехав со спектакля, сама стала упаковывать самые дорогие вещи и документы. Она оставалась насколько было возможно, в своих покоях, которые так любила!.. Эрмитаж был спасен благодаря хладнокровию Императора» [578] . Он приказал, в частности, заложить кирпичом дверные проемы, соединявшие дворцовые помещения с собственно Эрмитажем.

Огонь бушевал в течение 30 часов, до 19 декабря. Сгорела вся внутренняя часть дворца, но удалось отстоять Эрмитаж. Отныне история Зимнего дворца делилась на «допожарный» и «послепожарный» периоды. Для восстановления Зимнего дворца была создана Комиссия во главе с министром императорского двора князем П. М. Волконским. Уже 29 декабря 1837 г. вышло Положение о Комиссии, учрежденной при Кабинете Его Величества для возобновления императорского Зимнего дворца [579] . Непосредственно восстановительными работами руководил генерал-адъютант П. А. Клейнмихель. Членами комиссии были: генерал-лейтенант А. Д. Готман, директор Александровского чугунолитейного завода М. Е. Я, управляющий казенными мастерскими Н. К. Кроль, архитекторы В. П. Стасов, А. П. Брюллов, А. Е. Штауберт и К. А. Тон. Членами комиссии на первом заседании 21 декабря 1837 г. было предложено восстанавливать в прежнем виде только парадные залы.

Следует иметь в виду, что еще до пожара 1837 г. большая часть помещений дворца утратила свою первоначальную барочную отделку. За исключением Большой парадной лестницы, Большой церкви (Собора), Малой церкви и огромных сводчатых коридоров первого этажа с колоннами, сохранивших барочную отделку Растрелли, все остальные помещения в конце XVIII в. сначала Ж.-Б.-М. Валлен-Деламотом, Ю. М. Фельтеном и И. Е. Старовым, потом Д. Кваренги были переделаны в стиле классицизма. Комиссия решила, что восстановлению по проектам архитектора Растрелли с соблюдением облика и интерьеров здания, существовавших до пожара, подлежат только парадные залы Зимнего дворца. Князь П. М. Волконский предписал хранителю картинной галереи Эрмитажа Ф. И. Лабенскому собрать и доставить «все картины, писанные по временам, с изображением разных комнат Зимнего дворца». Несколько из найденных картин были доставлены в Комиссию для возобновления Зимнего дворца и, очевидно, служили источником при восстановительных работах [580] .

Восстановление в кратчайшие сроки в новом великолепии Зимнего дворца породило немало слухов. Самый яркий образчик таких брюзжаний – явная «утка» в книге де Кюстина «Россия в 1839 году». Приведем почти полностью этот фрагмент, за исключением упоминания о «ледяных колпаках» на головах рабочих: «Для того чтобы закончить этот труд в срок, определенный императором, потребовались неимоверные усилия: внутренние работы велись во время страшных морозов; стройке постоянно требовались шесть тысяч рабочих; каждый день уносил с собой множество жертв… Меж тем единственной целью стольких жертв было удовлетворение прихоти одного человека!..В дни, когда мороз достигал 26, а то и 30 градусов, шесть тысяч безвестных, бесславных мучеников, покорных поневоле, ибо покорность у русских – добродетель врожденная и вынужденная, трудились в залах, натопленных до 30 градусов тепла, – чтобы скорее высохли стены. Таким образом, входя в этот роковой дворец, ставший благодаря их подвигу царством суетности, роскоши и наслаждений, и выходя оттуда, рабочие становились жертвами пятидесятиградусного перепада температур… С тех пор, как я увидел этот дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил, я чувствую себя в Петербурге неуютно. За достоверность своего рассказа я ручаюсь: я слышал его не от шпионов и не от шутников» [581] .

Во всем этом описании достоверно лишь то, что Зимний дворец действительно хорошо протапливали. Сам Николай Павлович в письме к наследнику Александру писал 20 ноября (1 декабря) 1838 г.: «…потом зашел в Зимний, в котором топка доходит до 30 градусов для просушки и очень удачно» [582] .

С легкой руки маркиза де Кюстина слухи о больших жертвах при восстановлении Зимнего дворца получили широкую огласку. Вероятно, заезжего путешественника подвели недобросовестные информаторы. Возможно, такие слухи действительно были распространены. Однако подобные обстоятельства не вписываются в практику дворцового строительства при Николае I в целом и восстановления Зимнего дворца в частности.

Николай Павлович внимательно относился к нуждам сезонных рабочих-отходников и постоянных рабочих на предприятиях, особенно Москвы и Санкт-Петербурга. Он думал не только о положении крестьян, опасаясь массовой пауперизации и ужасов новой пугачевщины, но и о возможных волнениях рабочих. Этот момент можно объяснить в какой-то степени, как писал один из историков 1920-х гг., надвигающимся на Европу «призраком социализма» [583] . Но, из каких бы побуждений император ни проявлял заботу о рабочем населении столицы, факт остается фактом.

Как свидетельствуют архивные документы, ни один из несчастных случаев при возобновлении Зимнего дворца, в первую очередь со смертельным исходом, не остался без расследования. Документально удалось установить только один случай, связанный с печами. Почувствовал себя плохо находившийся у временных железных печей малолетний крепостной Шереметевых Иван Егоров. Он был отправлен сначала во временный лазарет при Зимнем дворце, а затем – в больницу, где скончался 23 февраля 1839 г. от «нервической горячки» [584] . По неизвестным причинам 3 мая 1839 г. скончался крепостной крестьянин Ямбургского уезда помещика Блока Макар Федотов [585] . В основном в документах зафиксированы относительно немногочисленные несчастные случаи. Это были неизбежные при таком большом строительстве травмы, в том числе и со смертельным исходом, – от падения со строительных лесов и разных происшествий. В частности, 13 августа 1838 г. произошла авария – металлические шпренгели потолка повалились, погибли 3 человека [586] .

Следует отметить, что семьям погибших оказывалась помощь, и весьма существенная. Так, семье мещанина П. С. Антропова из Торжка в октябре 1838 г. было выдано единовременно из сумм на строительство Зимнего дворца 500 руб., а также назначен пенсион по 300 руб. в год ассигнациями находившимся ранее на его иждивении матери 70 лет, вдове 37 лет и «убогому» брату 50 лет. Вдове крестьянина Калужской губернии Андрея Лгунова 5 декабря 1840 г. также был выдан пенсион в 300 руб. ассигнациями [587] . Судя по всему, это было нормой. Если учесть, что среднестатистические расходы на питание одного работника в 40-х гг. составляли в пересчете на ассигнации около 15 руб. в месяц или 180 руб. в год (соответственно около 3 руб. и 36 руб. серебром) [588] , то пенсион в 300 руб. ассигнациями можно считать достаточно щедрым.

Известно также, что во время осмотра работ в Зимнем дворце 17 сентября 1838 г. Николай Павлович увидел железные печи с трубами и, уже зная о слухах в городе, заявил: «Жизнь последнего из моих подданных мне дороже, потому что считаю себя отцом всех; я приказываю следить и заботиться о здоровье рабочих, лучше прождать десять лет возобновления дворца, чем знать, что оно куплено ценою жизни одного из этих молодцов» [589] . Характерен в этом отношении и другой эпизод, рассказанный А. В. Эвальдом. Когда Николай I узнал, что архитектор, восстанавливающий флигели Гатчинского дворца, заставляет рабочих для экономии средств и просушки стен спать в сырых комнатах, он приехал в Гатчину, взял архитектора за ухо и провел его по всем комнатам, где спали рабочие. Карьера архитектора на этом закончилась [590] .

Из Ротонды можно выйти в Арапскую столовую или Темный коридор и через него пройти в Малый фельдмаршальский зал или выйти на Церковную лестницу и по ней подняться в так называемую Малую придворную церковь [591] . Малая придворная церковь во имя Сретения Господня создана мастером А. Джани и освящена в 1768 г. Она была уничтожена пламенем во время пожара 1837 г. и была восстановлена архитектором В. П. Стасовым. Иконостас был исполнен резчиком Василием Бабковым, наиболее сложные лепные украшения сделаны из папье-маше. Обрамленный плетенкой плафон в центральной части потолка был написан Н. А. Майковым по эскизу художника Т. А. Неффа.

В письме к сыну Александру от 31 января (12 февраля) 1839 г. Николай I, побывав в Зимнем дворце, писал: «Малая церковь совсем готова. Она прекрасна, и мне кажется, совершенно сходна с прежней. В четверг, ровно после 77 лет ее первого освящения, сбираемся ее вновь освящать» [592] . На следующий день, 1 (13) февраля, Николай Павлович снова посетил Зимний дворец и добавил: «…все готово в Малой церкви к завтрашнему освящению. Церковь удивительно хороша, все образа Неффа отлично хороши и доказывают его необыкновенный талант» [593] . Малая церковь была освящена 2 (14) февраля 1839 г. в храмовый праздник Сретения Господня [594] .

На следующий день, продолжая письмо к наследнику, Николай Павлович эмоционально писал: «Бог сподобил нас сегодни, т. е. вчера, освятить Малую нашу церковь! <…> Началась служба в присутствии вторых чинов двора и всего моего штаба; освящал Киевский митрополит и потом служил обедню, все продолжалось 2 часа 5 минут. К обедне приехали Мама с Олли и Кости. Был и М. П. Признаюсь, не мог удержаться от слез; и на этот раз слез радости и умиления!» [595] Церковь освятил митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров). Накануне состоялось всенощное бдение, на котором присутствовали князь П. М. Волконский, архитектор B. П. Стасов, некоторые камергеры. Николай I был в тот вечер на маскараде в театре и вернулся только в 2 часа ночи уже следующего дня.

В Зимнем дворце рядом с Пикетным (Гренадерским) залом находилась так называемая Предцерковная комната с интерьером в стиле барокко. Потолочный плафон с изображением в перспективе балюстрады и облачного неба с летящими херувимами был выполнен живописцем A. И. Соколовым. Отсюда, из Предцерковной комнаты, приходившие на службу попадали в притвор ослепительно-величественного Большого придворного собора. Придворный собор, освященный во имя Образа Спаса Нерукотворного 12 июля 1763 г., считался прежде одним из лучших творений Франческо Бартоломео Растрелли [596] . Во время пожара Большой собор был лишь немного поврежден, а иконы и церковные ценности спасены солдатами. Николай I решил воссоздать собор в его первоначальном виде. При реставрации собора архитектор В. П. Стасов сохранил прежний барочный стиль отделки его интерьера, но снял плоский потолок, который раньше закрывал купол. Фигуры кариатид над колоннами и статуи, украшавшие иконостас, были выполнены в технике папье-маше B. Демут-Малиновским и другими скульпторами. В двухъярусном иконостасе установили старые, спасенные образа. Стены украсили картины художника Т. А. Неффа.

Это об этой церкви упоминал великий князь Александр Николаевич в письме к отцу из Рима от 11 (23) декабря 1838 г., сравнивая подлинные лоджии Рафаэля в Ватикане с более тусклой живописью копий в Зимнем дворце: «…размеры галереи те же, так что мне все казалось, что я в Эрмитаже и иду в церковь, и что налево в окнах вижу казармы Преображенского полка» [597] . Лоджии Рафаэля в виде галереи, украшенной копиями фресок Рафаэля, были построены Дж. Кваренги и тянулись вдоль Зимней канавки. Из окон галереи были видны казармы 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка на Миллионной улице; позднее они примыкали к Новому Эрмитажу.

В марте 1839 г. заканчивались последние приготовления к освящению церкви. В письме к наследнику Александру от 12 (24) марта 1839 г. отметил, что во время его посещения Зимнего дворца «В Большой церкви вставляли образа» [598] . «В Страстную субботу 1838 года, – вспоминала Ольга Николаевна – там (в Зимнем дворце. – А. В.) была освящена церковь» [599] . Ее подвела память. На самом деле собор Спаса Нерукотворного был освящен в Страстную субботу 25 марта (6 апреля) 1839 г. в присутствии Николая I, императорской семьи и двора [600] . Старинным серебряным паникадилом его освящал митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов).

Одновременно это было освящением восстановленного дворца. В письме к цесаревичу на следующий день Николай Павлович писал: «…в полной генеральской форме с Мери пошел я чрез Рафаиловы ложи и Шепелев-ской (Шепелевский подъезд по Шепелевскому дворцу на месте Нового Эрмитажа. – А. В.) в Зимний, через тот проход, где мы с огнем так долго боролись! Вид церкви при солнце превосходит воображение красотой. Началось освящение, пришел М. П., потом скоро и Мама ! с Олли и Адини, потом и Кости. После освящения Мама уехала и началась сводная Благовещенская и Страстная субботняя обедня. Все кончилось, не прежде двух часов» [601] .

На парадные церемонии в собор допускались члены императорской фамилии и высшие придворные чины. Весь двор и дипломатический корпус ожидали конца службы вне церкви. После выхода из церкви торжественное шествие проходило через залы, где находились высшие государственные чины. Со времен Елизаветы Петровны сложилась традиция, что в дворцовом соборе слушались заупокойные службы только в память царствующих особ и их родственников. Отпевание придворных проходило обычно в церкви Спаса Нерукотворного при шталмейстерской части (Придворно-конюшенного ведомства).

Барон М. А. Корф по свежим впечатлениям записал на следующий день: «Вот прошла и "святозарная ночь, светоносного дня Восстания провозвестница", и на сей раз с этим величественным праздником. По поэтической идее Государя соединено было и торжество другого рода: освящение восставших из пепла палат его, новоселье русского царя. Вчера, 25 марта, в день Благовещения и вместе Великую субботу, освящен был главный дворцовый храм, а сегодня ночью совершалась уже в нем "утренняя глубока" и пасхальная обедня, со всем блеском и великолепием придворного священнослужения. Нас собрали прежде всех к полуночи в Эрмитаже, в походную церковь, и оттуда пошел крестный ход, в сопровождении царской фамилии и двора, через весь Шепелевский дворец, прямо в главную церковь, где тотчас и началась заутренняя. После обедни та же процессия отправилась чрез все важнейшие залы до внутренних комнат, где Государь с семьею раскланялись и удалились, но всем присутствующим от мала до велика числом, как думают, более 3 тысяч человек приготовлено было в огромных залах богатое разговение, чего прежде никогда во дворце не бывало. Прискорбно было только для многих чтителей заветной старины, что не происходило обыкновенного целованья с Государем, между заутренней и обеднею, но и так мы разъехались из дворца гораздо после трех часов. А эта акколада (от франц. accolade – объятие при вручении наград и т. д. – А. В.) занимает всегда более часа времени» [602] .

В связи с этим событием была выбита особая медаль. «Три главных члена Строительной комиссии (министр императорского двора кн. Волконский, обер-шталмейстер кн. Долгоруков и дежурный генерал Клейнмихель) получили ее с брильянтами, прочим чиновникам, архитекторам, художникам и пр., числом 200, роздана медаль золотая; наконец, всем мастеровым и рабочим, числом 7000, дана та же медаль серебряная. Ее установлено, – свидетельствовал М. А. Корф, – носить в петлице на Андреевской ленте» [603] . И далее в записи от 27 марта продолжал: «В медали, розданной по случаю возобновления дворца, виден опять поэтический дух государя. С одной стороны надпись: "благодарю" и под нею императорский шифр, с другой посредине изображение дворца, надписи сверху: "усердие все превозмогает", снизу "возобновлением начат в 1838-м, кончен в 1839-м году". Ульяновский священник рассказывал мне сегодня, что драгунские солдаты, возвращавшиеся в Петергоф, остановили на дороге одного мастерового с этой медалью; расспрашивали его, разглядывали медаль и, наконец, в порыве восторга кричали, что отдали бы последнюю копейку за "благодарю. Николай"» [604] .

Эта медаль, которой были награждены многие, от академиков до чернорабочих, вызвала пересуды в столичном обществе и даже анекдоты. Представление к медали множества петербуржцев (к зависти еще большего количества людей) нашло отклик в репликах ведущих артистов Александринского театра, вставлявших их от себя в авторский текст пьесы, – Александра Евстафьевича Мартынова (1816–1860) и Петра Ивановича Григорьева 1-го (1806–1871), исполнителя ролей солдат, купцов и мещан. В одной из сцен во время выступлений в Александринском театре А. Е. Мартынов стал смешить публику, появляясь в роли дворника с метлой и медалью на груди. По существующему положению крестьяне действительно могли награждаться серебряными медалями на Аннинской ленте. Николай Павлович подписывал такие указы даже в отношении крепостных крестьян, например за работы на Сергеевской даче для Марии Николаевны. Один из мемуаристов (В. Б. Бланк) передает диалог между Григорьевым в роли купца и Мартыновым – дворником: «"Это что ты на себя навесил?" – дворник преважно отвечал, что это награда за заслуги Отечеству. – "Какие такие твои заслуги?" – "Из дворца мусор возил!" Говорили, что Мартынов за эту выходку получил приличное внушение. Через несколько дней появилось повторение той же пьесы, сбор был необычайный, и в боковой царской ложе появился государь. Когда дело дошло до этой сцены, то дворник пришел опять с медалью и опять важно объявил, что получил ее за заслуги Отечеству, но на вопрос: "Какие?", он осторожно показал на царскую ложу и на ухо купцу сказал громко: "Не велено сказывать". Государь расхохотался, и в театре последовал взрыв хохота, долго не умолкавший» [605] .

Вероятно, менее правдоподобно изображение этого же сюжета в дневнике М. А. Корфа. В записи от 30 декабря 1830 г. он, рассказывая о постановке «безделки» «Купец третьей гильдии», приписал это немного измененное высказывание самому Григорьеву в роли купца, так как тот появился с Аннинской ленточкой на кафтане. Когда его товарищ спросил его: «Что, верно за Бородино?», последовал ответ: «Нет-с… По искусственной части… Да мы вывезли фунтиков тридцать мусору-с». И далее Корф пишет о более серьезных последствиях этого экспромта: «Аллюзия на возобновление Зимнего дворца была слишком метка, и можно себе представить неистощимый хохот публики. Но Григорьева послали придумывать другие, более пристойные остроты, в гауптвахту на семь дней, а начальнику Жандармского штаба генералу Л. Л. Дубельту, на котором лежала цензура театральных пьес, сделали такой выговор, если еще не более, что он теперь с неделю уже сидит безвыходно дома» [606] . Но и об этом варианте Николай Павлович якобы со смехом рассказывал П. Д. Киселеву.

«Обедня навела на меня грусть»: в дворцовых храмах

Придворный этикет вызывал некоторые особенности в практике дворцовых богослужений. Молодая А. Ф. Тютчева, только что утвержденная фрейлиной в штате цесаревны Марии Александровны, записала в своем дневнике от 25 января 1853 г.: «Обедня навела на меня грусть. Это так великолепно, так пышно, так торжественно. На колени становиться нельзя, это было бы нарушением этикета, и здесь перед Богом стоишь в полном параде. Я чувствовала себя как ребенок, которому приказали сделать реверанс перед матерью вместо того, чтобы обнять ее» [607] . Запрет на коленопреклонение объясняет, почему представители императорской семьи не вставали на колени во время богослужения в храмах Западной Европы, в том числе католических. Это не было каким-либо вызовом или отсутствием набожности, как казалось некоторым наблюдателям, незнакомым с обычаями русского императорского двора.

Маркиз де Кюстин приводит рассказ своего знакомого «из самых правдивых людей», описавших ему посещение церкви дель Джезу в Риме великой княгиней Марией Николаевной и ее супругом-католиком герцогом Лейхтенбергским: «В последний день декабря, – писал де Кюстину его корреспондент, – я зашел в… Прекрасный алтарь святого Игнатия… сиял огнями. Играл орган, в церкви собрался весь цвет римского общества; слева от алтаря стояли два кресла. Вскоре в церковь вошли великая княгиня Мария, дочь российского императора, и ее супруг герцог Лейхтенбергский в сопровождении свиты и швейцарских гвардейцев; они заняли приготовленные для них кресла, и не подумав опуститься на колени, хотя скамеечки для молитвы стояли перед креслами, и даже не взглянув на святое причастие. Придворные дамы уселись позади принца и принцессы, так что тем, чтобы вести светскую беседу, приходилось поминутно оборачиваться. Два камергера остались стоять, как предписывал этикет. Ризничий… поспешил принести стулья; увидев это, принц и принцесса и их окружение разразились совершенно неприличным смехом. Тем временем церковь заполняли кардиналы, один за другим занимавшие свои места; последним явился папа; он опустился на колени и простоял так до конца мессы. Отзвучал Те Deum – песнь благодарности за милость Господню в истекшем году; один из кардиналов благословил верующих. Его Святейшество по-прежнему стоял на коленях; герцог Лейхтенбергский наконец последовал его примеру, но принцесса даже не шевельнулась» [608] .

Незадолго до воцарения Николая I закончился неудачей эксперимент с преобразованием православной церкви, задуманный Александром I. После Отечественной войны 1812 г. в окружении Александра I появилась идея всемирного объединения христиан. Она нашла отражение в акте Священного союза, мероприятиях Библейского общества (как филиала британского) и учреждении объединенного Министерства духовных дел и народного просвещения (1817–1824). Тогда же возникла идея перевода Библии на русский язык. Ортодоксальное духовенство справедливо рассматривало эту тенденцию как отказ от одного из таинств – священства, так как именно протестантство отрицает необходимость отдельного сословия духовенства для общения с Богом. В 1821 г. Новый завет с параллельными русским и славянским текстами был готов к печати. С переводом Ветхого завета возникли проблемы. Весной 1824 г. митрополит Серафим и А. С. Шишков уговорили Александра I приостановить издание Библии на русском языке [609] .

Министерство духовных дел и народного просвещения, во главе которого встали активные члены Библейского общества с князем А. Н. Голицыным на посту министра, просуществовало всего 7 лет: с 1817 по 1824 г. В тот период в объединенное министерство вошли два департамента – Департамент духовных дел и Департамент народного просвещения. Первый из них представлял собой нечто совершенно новое, так как разделялся на четыре отделения: «1) по делам Греко-Российского вероисповедания; 2) по делам Римско-католического, Греко-Униатского и Армянского исповеданий; 3) по делам всех Протестантских исповеданий; 4) по делам Еврейской, Магометанской и прочих вер нехристианских» [610] . В 1824 г. победили противники нововведений. Особый статус православной церкви как господствующей церкви в России был восстановлен, но нравственный кризис преодолен не был. При Николае I А. Н. Голицын остался заведовать почтовым департаментом, но, что более важно, остался в ближнем кругу императора, присматривая даже за детьми во время длительных отлучек царственной четы. «Старым другом семьи» называет его великая княжна Ольга Николаевна [611] .

Многие представители дворянской элиты, особенно женщины, обращались в католицизм. В конце февраля 1829 г. вновь уехала в Италию, где во время болезни в 1833 г. приняла католичество, известная хозяйка литературно-музыкального салона в Москве, приближенная ранее к покойному императору Александру I Зинаида Александровна Волконская (урожденная княжна Белосельская-Белозерская; 1789–1862, замужем с 1810 г. за князем Н. Г. Волконским). На радость русским художникам, она окончательно обосновалась в Риме. До своей кончины Зинаида Волконская посетила Россию лишь дважды – в 1838 и 1840 гг. [612] По свидетельству А. О. Россет-Смирновой, великая княжна Ольга Николаевна не принимала Зинаиду Волконскую как личного врага ее отца Николая I [613] . Императора беспокоили такие факты еще и потому, что это приводило к вывозу капиталов из России. В 1835 г. Николай I издал указ, в соответствии с которым все российские подданные, уехавшие за границу на постоянное место жительства, должны были лишаться своих имений. Впрочем, Зинаиды Волконской это не коснулось. Ее супруг, остававшийся в Москве, передал свои семейные владения сыну А. Н. Волконскому, ставшему видным русским дипломатом.

Присутствовавший на церемонии бракосочетания Марии Николаевны и герцога Максимилиана Лейхтенбергского в 1839 г. маркиз де Кюстин описал не только поведение приглашенных, но и активные действия во время обряда императора-отца: «Самые знатные придворные дамы и супруги послов всех держав, среди которых я узнал мадемуазель Зонтаг, ныне графиню Росси, стояли полукругом, украшая своим присутствием брачную церемонию; императорская фамилия находилась в глубине. В прекрасно расписанной ротонде позолоченная лепнина, вспыхивая в ослепительных лучах солнца, окружала своего рода ореолом головы государя и его детей…Самому императору, кажется, еще в новинку то, что происходит на его глазах, ибо он поминутно отрывается от молитвенника и, делая несколько шагов то вправо, то влево, исправляет ошибки против этикета, допущенные его детьми или священниками. Отсюда я делаю вывод, что двор в России тоже совершенствуется. Жених стоял не на месте, и император заставлял его то выходить вперед, то отступать назад; великая княжна, священники, вельможи – все повиновались верховному повелению, не гнушавшемуся мельчайшими деталями; на мой вкус, ему более подобало бы оставить все как есть и, находясь в церкви, думать о Боге, а не об отклонениях от религиозного обряда или придворного церемониала, допущенных его подданными или родственниками» [614] .

В данном случае было сделано исключение в придворном обряде, и именно поэтому де Кюстин почувствовал напряжение Николая I. Он пишет: «.. Во время долгого венчания по греческому обряду наступает мгновение, когда все должны пасть на колени. Император, прежде чем сделать это, оглядел присутствующих придирчивым и не слишком ласковым взглядом. Казалось, он хотел убедиться, что никто не нарушил обычая, – излишняя предосторожность, ибо, хотя в церкви находились и католики, и протестанты, ни одному из этих чужестранцев, разумеется, не пришло на мысль уклониться от формального следования всем требованиям греческого обряда» [615] .

«.. Я уже сказал, – продолжал заезжий путешественник, – что все опустились на колени и последним – император; венчание окончилось, молодые стали мужем и женой, все поднялись с колен, и в этот миг священники вместе с хором затянули Те Deum, а на улице раздались артиллерийские залпы, возвестившие всему городу о завершении церемонии. Не могу передать, какое действие произвела на меня эта небесная музыка, смешавшаяся с пушечными выстрелами, звоном колоколов и доносившимися издалека криками толпы» [616] . На повторном венчании по католическому обряду, происходившему в узком кругу, де Кюстин не присутствовал.

Как уже отмечалось, опускание на колени не было свойственно церковным церемониям при императорском дворе. В своих воспоминаниях (как и в цитировавшемся дневнике) фрейлина А. Ф. Тютчева не обошла стороной свои впечатления от этой стороны жизни при дворе, которая ее беспокоила: «Я помню, как в первое время мне было трудно приходить к обедне разряженной в голубой или розовый цвет и держаться в церкви, как в зрительном зале, не смея ни становиться, как я привыкла, на колени, ни класть земных поклонов, так как этикет не допускал подобных проявлений благочестия. Все стояли прямо и вытянувшись. Молодые фрейлины в самой церкви, дамы и кавалеры свиты в ротонде, где они проводили время в разговорах "sotto Voce" (вполголоса. – А. В.) на предметы менее всего религиозного содержания… Члены императорского дома, однако, держали себя в церкви примерно и, казалось, молились с истинным благочестием. Император Николай стоял один впереди, рядом с хором певчих и подпевал им своим красивым голосом. Лицо цесаревны выражало полную сосредоточенность. Ее сопровождали все дети, даже самый маленький (великий князь Алексей Александрович, родившийся в 1850 г. – Л. В.), которому не было еще 3 лет и который стоял молча и неподвижно, как и остальные в продолжение всей длинной службы… Императрица, которая была болезненна и с трудом переносила какое бы то ни было утомление, приходила всегда после первой половины службы. Император Николай был чрезвычайно точен и аккуратен. Он входил в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, и тотчас же начиналась служба. Тогда можно было видеть, как дамы, слишком задержавшиеся дома за своими туалетами, а иногда и великие князья появлялись с выражением отчаяния на лицах и старались незаметно проскользнуть на свои места.

Помню, как однажды я спустилась в ротонду к одиннадцати часам. Я была там еще совершенно одна, когда двери внутренних покоев широко распахнулись, появился император Николай и сказал мне: «По-видимому, сударыня, мы с Вами единственные пунктуальные люди в этом дворце!» На другой день чиновник Министерства двора явился к дамам и кавалерам свиты с официальной бумагой, содержавшей высочайший выговор за неаккуратность, под которой виновные должны были расписаться в виде «теа culpa» (лат. моя вина. – Л. В.). После смерти Николая весь этот этикет вскоре был нарушен. Каждый мог запаздывать, пропускать службу по желанию, не будучи обязан никому давать отчета. Я не могу сказать, чтобы от этой распущенности жизнь во дворце стала легче или приятней. Придворная жизнь по существу жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддерживать ее престиж. Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя. Этикет создает атмосферу всеобщего уважения, когда каждый ценой свободы и удобств сохраняет свое достоинство. Там, где царит этикет, придворные – вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они опускаются на уровень лакеев и горничных» [617] .

А вот еще одна зарисовка в воспоминаниях о поездке в Россию в 1846 г. адъютанта шведского кронпринца Венцеля фон Гаффнера, который описал воскресное богослужение в Петергофе 7 (19) июля (в дни бракосочетания великой княжны Ольги Николаевны): «После смотра кадетов была в церкви служба за императорскую фамилию и весь двор… Пение бесконечно прекрасное… Во время богослужения все стояли, и император, как и последний крепостной, крестился всякий раз, как произносилось имя Спасителя.

Служивший священник делал три поклона за императора и императрицу и по одному за каждого из великих князей и один за всех прихожан» [618] .

На торжественные богослужения в собор Зимнего дворца съезжалось иногда до пятисот особ. Многим из них было трудно выдержать продолжительную церковную службу (хотя и сокращенную). Поэтому старые сановники зачастую выходили в Военную галерею, чтобы отдохнуть на банкетках. Среди портретов генералов 1812 г. они разыскивали знакомых, а порой и собственные изображения.

Дипломаты на берегах Невы

После вступления на престол Николая I иностранные послы, находившиеся в Санкт-Петербурге ранее, в конце декабря 1825 – начале 1826 г., как сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», вручали новому императору «кредитивные свои грамоты» [619] . Впрочем, некоторые монархи дополнительно прислали своих специальных посланников с поздравительными письмами. Французского короля Карла X представлял посланник Франции в Берлине граф Сен-При, прежде служивший в России, который прибыл в первых числах января 1826 г. и был принят Николаем I 8 (20) января. Из Англии 18 февраля (2 марта) прибыл фельдмаршал Веллингтон, являвшийся символом англо-русского военного союза в 1812–1815 гг. Впрочем, он имел и конкретную цель – закрепить позиции Англии в греческом вопросе («Петербургский протокол» на самом деле обозначил более активную позицию России в восточном вопросе).

Дипломатический корпус на берегах Невы играл важную роль в великосветской и придворной жизни Санкт-Петербурга. В его составе были послы, посланники, консулы, военные агенты, секретари посольств и другие дипломаты. Согласно утвержденному Венским конгрессом в 1815 г. табелю о дипломатических рангах, посол (применялся также термин «полномочный министр») считался дипломатом 1-го ранга, а посланник – 2-го класса.

Сосредоточением дипломатической активности в Санкт-Петербурге была Коллегия иностранных дел, долгое время находившаяся на Английской набережной (после 1834 г. участок дома № 32). Следует иметь в виду, что с 1782 г. существовала сплошная нумерация домов по городу или по номерам земельных участков. В 1791 г. в столице были номера домов от 1 до 4554. В начале XIX в. дома стали дополнительно нумеровать внутри каждой из 10 полицейских частей. В 1834 г. была введена нумерация вдоль улиц и набережных (от истока к устью и от водной артерии). Определить расположение дома помогают схемы и планы города. Упомянутый дом был куплен в казну у князя Б. А. Куракина и в 1782–1783 гг. перестроен Дж. Кваренги. Коллегия (впоследствии – Министерство иностранных дел) размещалась в этом доме до 1828 г., когда переехала в восточную часть вновь отстроенного К. И. Росси здания Главного штаба на Дворцовой площади [620] .

Иностранные посольства долго не имели постоянных зданий, снимая необходимые помещения в частных домах. Исключением была Франция, которая 19 декабря 1807 г. купила для посольства у князя Д. П. Волконского особняк на Дворцовой набережной. В литературе, посвященной А. С. Пушкину, говорится, что дом французского посольства находился на месте современного Дома ученых по Дворцовой набережной, д. 26. Именно здесь 6 января 1837 г. на балу Пушкин беседовал с Барантом о русской и французской истории. Здесь же 14 января 1837 г. на балу состоялось объяснение Пушкина с Дантесом. Позднее, в конце XIX в., французское правительство купило другой особняк – дом Пашковых на Гагаринской набережной, 10, которую в начале XX в. в честь приезда президента Франции Ф. Фора переименовали во Французскую (с 1918 г. – набережная Жореса, с 1945 г. – набережная Кутузова).

Французским послом в Санкт-Петербурге накануне восстания декабристов (1817 – начало 1826 г.) был граф Пьер-Луи-Авгу ст Лаферронэ (Ла-Ферронэ; Лаферроне; La-Ferronauys). В 1826 г. его сменил граф де Сен-При (St. Priest), в 1829 г. – Казимир Луи Виктюрниен Рошешуар герцог де Мортемар, а в 1830 г. – полномочный министр французского посольства Поль-Шарль-Амабль де Бургуэн (Bourgoin Р.). Затем от нового режима послами были барон А.-Г.-П.-Б. де Барант (1835–1841), историк и публицист, отец Э. Баранта, с которым состоялась дуэль М. Ю. Лермонтова в 1840 г. Секретарем посольства был тогда Лагрене, высланный за женитьбу на фрейлине Дубянской, а потом д\'Аршиак, известный как секундант кавалергарда Ж. Дантеса на его дуэли с Пушкиным. Посол П. де Барант присутствовал и на отпевании А. С. Пушкина.

Особое значение для России имели отношения с Австрийской империей. Известно, что накануне восстания декабристов австрийское посольство снимало апартаменты на берегу Невы в доме Салтыкова у Мраморного дворца. Австрию около десяти лет (1816–1826) представлял австрийский полномочный министр в Петербурге Людвиг Лебцельтерн (Lebzeltern), состоящий с 1823 г. в браке с 3. И. Лаваль (свояченица С. П. Трубецкого). Его квартира находилась в доме графини П. А. Гурьевой (наб. реки Фонтанки, д. 27), недалеко от дома Белосельских-Белозерских. В 1829 г. австрийским посланником в Россию был назначен граф Шарль Луи Фикельмон (1829–1839). Вместе с мужем в Петербург приехала Дарья (Долли) Федоровна Фикельмон, внучка М. И. Кутузова, дочь Е. М. Хитрово (по первому мужу Тизенгаузен). Французский литератор, широко известный в Европе, в конце жизни – дипломат, Адольф Леве-Веймар Франсуа летом 1836 г. был направлен в Россию с негласной миссией наладить отношения с Николаем I. Впрочем, его влекли в Россию больше литературные интересы. Он быстро освоился, в Петербурге его называли Лев Веймар, или просто Лев Веймарский. Он женился на родственнице Н. Н. Пушкиной – Ольге Викентьевне Голынской [621] .

Прусское посольство на протяжении многих лет в 1814–1834 (с перерывами) возглавлял прусский чрезвычайный посол и полномочный министр генерал-лейтенант Отто Фридрих Август Шелер. Послом Вюртемберга более 20 лет (январь 1825–1848 гг.) был Христиан-Людвиг-Фридрих-Ген-рих Гогенлоэ (Гогенлоэ-Лангенбург-Кирхберг; Von Hohenlohe-Langenburg-Kirchberg; 1788–1859), женат (с 1833 г.) на Екатерине Ивановне Голубцовой. В Петербурге были представлены также другие германские королевства – Саксония, Бавария (в частности, посланники граф Гизе и граф Максимилиан Йозеф Лерхенфельд-Кеферинг, брат известной Амалии Крюднер) и Ганновер. Одним из дипломатов, прочно обосновавшихся на берегах Невы на протяжении четверти века (1820–1845), был шведский (со Швецией находилась тогда в унии и Норвегия) чрезвычайный и полномочный министр барон Нильс Фредерик Пальмштерна (Palmsterna Nijs Frederik).

Англичане были весьма широко представлены на берегах Невы. Петербургская община верующих англикан (с 1723 г.) находилась под непосредственным покровительством британского посольства. Община пользовалась правом экстерриториальности, и состоящее при ней духовенство не подчинялось русским властям. В 1753 г. англичанами был приобретен дом Шереметева на Галерной, который переделали в храм. В 1814–1815 гг. здание перестроили по проекту Дж. Кваренги (Английская наб., 56; Галерная ул., 57). Второй этаж был отведен под церковный зал – это была церковь Иисуса Христа. Именно в нее ходил исповедоваться считавший себя англиканином граф Карл (Карл-Роберт) Васильевич Нессельроде (он родился на английском корабле), управляющий Коллегией иностранных дел (1816–1828; до 1822 г. – совместно с графом Каподистрией), вице-канцлер (1828) и канцлер (1845), до 1856 г. руководивший внешнеполитическим ведомством России.

На 1830–1831 гг. в Санкт-Петербурге было от 1,5 до 3 тыс. британских подданных. Англичане держались обособленно и селились преимущественно в районе своей общины. Д. Г. Кель (немец) писал о британцах в 1830-х гг., что они «были единственными иностранцами в Петербурге, которые вращались исключительно в пределах своей колонии и образовали нечто вроде государства в государстве или, по крайней мере, стремились к этому». Тогда же английский священник Р. Поул заметил, что «за исключением, вероятно, только таких предпринимателей, как Бонар, Томсон, Торнтон и еще одного-двух домов на Английской набережной, большинство наших соотечественников проживает в т. н. Английском переулке. Здесь легко можно вообразить, что ты находишься в Лондоне, настолько многочисленны вывески с такими классическими надписями, как "Джон Смит, портной" или "Томас Вильямс, драпировщик"». Хотя центром английской общины по-прежнему продолжала являться Галерная улица, с 1810-х гг. англичане начинают осваивать окрестности Санкт-Петербурга. Русское правительство выписало из Англии агрономов (квакеров), предоставив им на льготных условиях земли за Московской, Нарвской и Выборгской заставами. Вскоре на обширных, прежде заболоченных территориях появились поля и животноводческие фермы, управляемые англичанами. На Выборгской стороне в связи с этим возник еще один Английский пр. (с 1952 г. – проспект Пархоменко) [622] .

Во второй четверти XIX в. Англию последовательно представляли: сэр Эдвард Дисборо (апрель 1825 – сентябрь 1827 гг.), супруга которого оставила известные «Подлинные письма о России»; виконт Стрэнгфорд (Strangford), аккредитованный в России в 1825 г.; Уильям э\'Корт барон Хейтсбери, в русском произношении Гейтсбери (William a\'Court 1st Baron Heytsbury; в Санкт-Петербурге с 1828 по июль 1832 г.). С июня по 31 августа 1832 г. со специальной миссией прибыл в Россию посланник Дюрэм (Дургам, или Дургэм, или Дерем, или Дергем (Durham); он же Джон Георг Лэмбтон (Lambton)). Барон М. А. Корф в дневнике от 25 октября 1838 г. написал об очередной перемене в английском посольстве: «Сюда приехал новый английский посол Кланрикард, у которого был обыкновенный церемониальный прием. Очень весело одеваться с головы до ног, надевать парадный мундир, и все для того, чтобы поклониться милорду и миледи и потом опять отретироваться, не сказав ни слова и не будучи с ним знакомее, чем прежде: ибо естественно, что в числе представляемых он не может запомнить ни лиц, ни фамилий. Он нанял дом Остермана на Английской набережной, тот самый, в котором прежде жил и давал славные обеды и балы неаполитанский посланник принц Бушера, переведен теперь в Лондон» [623] . Накануне Крымской войны английским послом в Петербурге был Сеймур.

Упомянутый чрезвычайный посланник Неаполитанского и Королевства обеих Сицилий в Санкт-Петербурге (1833–1838) Джорджио Вильдинга князь ди Бутера ди Ридали стал третьим мужем Варвары Петровны Шаховской (она же Полье и Шувалова), которая его пережила, как и двух предшествующих мужей. До него полномочным министром Неаполя и Королевства обеих Сицилий в Санкт-Петербурге был Джузеппе Константно, граф Лудольф (указ о назначении от 02 мая 1824 г.; в Неаполь вернулся в 1832 г.), представитель известного, так называемого Эрфуртского рода советников. Посланником Сардинского королевства (Пьемонта) долгое время (1837–1848) был Пелегрино Луиджи Эдоардо Росси, муж известной немецкой певицы, выступавшей до брака в Санкт-Петербурге, Генриетты Зонтаг. Вероятно, его имеет в виду маркиз де Кюстин, когда, описывая «бал с мужиками» в Петергофе по случаю дня рождения императрицы Александры Федоровны, замечает: «Вчера на императорском и народном балу, во дворце в Петергофе, у сардинского посла весьма ловко вытащили из кармашка часы: их не защитила и предохранительная цепочка» [624] .

Благодаря «Евгению Онегину» А. С. Пушкина («Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит») мы знаем полномочного посланника в Петербурге (1824–1835) Хуана Мигеля, дона Паеса де ла Кадену (Paёz de la Cadena). Это был известный коллекционер живописи XVII в., часть картин которого была приобретена для Эрмитажа осенью 1834 г. В Петербурге он поселился в доме князя Александра Яковлевича Лобанова-Ростовско-го, точнее, княгини Лобановой-Ростовской, по адресу Адмиралтейский пр., 12 (архитектор О. Монферран, 1817–1820), рядом с Сенатской площадью. Он присутствовал на коронации Николая I в Москве в 1826 г. Имел в Петербурге широкий круг знакомых, скончался в Дрездене. В воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет (в пересказе ее дочери Ольги) упоминается в высказываниях А. С. Пушкина о постановке живых картин, в которых фигурировал Дон Карлос. Пушкин в своей оценке этого персонажа ссылался на мнение одного «испанца из посольства» [625] , которым вполне мог быть де л а Кадена. Упомянут он и в дневниках М. А. Корфа.

Северо-Американские штаты в России представляли посланник Генри Мидлтон (Middleton; 1828–1830), поверенный в делах в России Джон Рэндольф Клей (июнь 1830–1832 и декабрь 1835 – июнь 1836 гг.), посланник Джордж Миффлин Даллас (1837–1839), впоследствии вице-президент Американских Соединенных штатов. Экзотическими выглядели в Санкт-Петербурге представители Бразильской империи, образовавшейся в 1821 г., после того как в годы наполеоновских войн Бразилия стала центром Португальского королевства (1808–1821). Это о них Долли Фикельмон записала в своем дневнике 26 июня 1830 г.: «Среди новых лиц бразильский посланник де Резенде и три молодых человека – кавалер Лисбоа, барон де Рьяндюф и де Алмейда. Маркиз де Резенде – небольшого роста, полагаю, лет сорока – сорока пяти, смуглый, с изящными и красивыми чертами лица, большими черными прекрасными глазами под огромными очками, из-за которых едва улавливается его одухотворенный взгляд… Алмейда, которого я знаю еще по Вене, очень красивый – у него южный тип красоты. Рьяндюф португалец, играл какую-то роль в народных волнениях своей страны» [626] . Биографические сведения об этих дипломатах даются в примечаниях к публикации записок Долли Фикельмон.

Провокационную роль в деле с дуэлью А. С. Пушкина сыграл нидерландский посланник при русском дворе Луи Борхард Якоб Теодор Анне ван де Беверваард барон Геккерен (или Геккерн), приемный отец Дантеса. Первоначально он был поверенным в делах нидерландского посольства (с 1823 г.), затем посланником (с марта 1826 г.). Первая встреча с ним великой княжны Ольги Николаевны в возрасте 12 лет на балу в день именин Николая Павловича 6 декабря 1834 г. оставила у мемуаристки неприятный осадок. Незадолго до того, как девочка должна была покинуть свой первый бал в сопровождении камер-пажа Жерве, Геккерн сказал Александре Федоровне фразу, которая покоробила Ольгу: «Как они прелестны оба! Держу пари, что перед сном они еще поиграют в куклы!» [627] 1 апреля 1837 г. Геккерн покинул Россию и затем более 30 лет был посланником в Вене (1842–1874).

Дипломатические представители, находившиеся в Санкт-Петербурге (не только послы, но и сотрудники посольств), были непременными участниками всех представительных придворных и великосветских «тусовок». Известно, что А. С. Пушкин поздравил с новым, 1830 году послов: австрийского – Шарля Фикельмона, французского – Мортемара (с секретарем посольства Лагрене), английского – Хейтсбериа, неаполитанского – графа де Лудольфа, испанского – де ла Кадену. После кончины поэта на его панихиде присутствовал весь дипломатический корпус, за исключением ненавистника либералов прусского посла и двух посланников, которые были больны [628] .

Дипломатические церемонии: аудиенции для дипломатов

Приемы послов и посланников были важной составляющей этикета жизни императорского двора. Эти встречи происходили во время приема чрезвычайных посольств, вступления на престол, в различные праздники и траурные дни. Наиболее торжественные приемы происходили в Большом тронном (Георгиевском) зале, торжественно и строго оформленном по проектам Дж. Кваренги. В зале находился чеканный трон с подножной скамейкой. До Павла I включительно на этот трон садились, но, начиная с Александра I, императоры только вставали рядом с троном во время приема послов. Более камерные приемы, например по случаю Нового года, часто проходили в Петровском зале Зимнего дворца, задуманном в качестве мемориального, посвященного императору Петру I [629] .

Иногда послов приглашали на представления в небольшой зал Эрмитажного театра, как правило, без жен, хотя были и исключения. Так, Долли Фикельмон заметила в дневнике 16 февраля 1830 г.: «Забыла упомянуть, что впервые, в порядке исключения, 9-го февраля жены послов были приглашены на представление в Эрмитаж. Не знаю, чему обязана такой честью» [630] . В то же время на обед к К. В. Нессельроде жен приглашали, но это было сомнительное удовольствие для них. Та же Долли Фикельмон заметила в записи от 27 февраля 1830 г.: «Большой дипломатический обед у графа Нессельроде. А это весьма обременительная честь для жен дипломатов!» [631]

Особенно обильным на ответственные дипломатические приемы оказались 1829–1830 гг., последовавшие за победоносными для русского оружия войнами: русско-персидской 1826–1828 гг. и русско-турецкой 1828–1829 гг. Чрезвычайные посольства иногда возглавлялись Высочайшими особами, например принцами. Два наиболее ярких из таких посольств остались в детской памяти великой княжны Ольги Николаевны. На страницах воспоминаний «Сон юности» она пишет: «В рассказах из детских лет остается мало места для политики. Однако два обстоятельства я все же должна упомянуть. Одно из них – визит шведского наследника, сына Бернадота, в июле 1830 г. Это считалось событием, оттого что с 1796 г. ни один шведский принц не посещал нашего двора после того, как разошлась свадьба между Густавом Адольфом IV (тогда наследным принцем; королем в 1792–1809 гг. – А. В.) и Великой княжной Александрой Павловной. Второе – визит персидского посольства» [632] .

Хронологически визит персидского принца (до 1935 г. Персией назывался Иран) предшествовал визиту шведского принца Оскара, а между ними был также важный визит Халила-паши, возглавлявшего турецкое посольство. Как известно, 11 февраля 1829 г. в Тегеране антирусская придворная группа организовала погром русской дипломатической миссии. Члены посольства, включая российского полномочного министра («вазир-мухта-ра») А. С. Грибоедова, были растерзаны толпой. Это событие поставило русско-персидские отношения на грань третьей войны с Персией в тот момент, когда близился переломный момент в войне с Турцией. Успехи русских войск в войне с Турцией вскоре заставили Фетх Али-шаха принести извинения.

Петербург не соглашался принять извинения шаха из рук простого посла. Граф И. Ф. Паскевич-Эриванский (женатый на двоюродной сестре А. С. Грибоедова) настаивал на приезде в Россию одного из сыновей или внуков шаха. С извинительным визитом в Санкт-Петербург направилась персидская делегация, которую возглавил сын наместника персидского Азербайджана Аббас-Мирзы (старшего сына шаха), внук Фетх Али-шаха, пятнадцатилетний Хосров-Мирза, в другой транскрипции – Хозрев-Мирза (1813–1875). Это был европейски образованный, одаренный, весьма красивый, хотя и исключительно низкого роста, юноша. Делегация везла щедрые подарки, включая списки рукописи поэмы «Шах Наме» со знаменитыми миниатюрами и алмаз «Шах». В мае Хосров-Мирза прибыл в Тифлис (так до 1936 г. назывался Тбилиси). И. Ф. Паскевич сразу же дал понять, что «он явился не в гости, а с повинной». Но в прочих городах России вплоть до Санкт-Петербурга его встречали как особу царственной крови, задавали балы и обеды. Даже мать А. С. Грибоедова приняла его в Москве и вместе с ним «горько поплакала» над судьбой сына.

В соответствии с маршрутными сроками прибытие персидского принца Хосров-Мирзы ожидалось в Царском Селе вечером 29 июля. Хосров-Мирза прибыл на день позже, 30 июля, и на следующий день отправился в Петергоф. Сохранились архивные документы о встрече посольства в Царском Селе [633] . Посольство было весьма представительное, вместе с придворнослужителями – более 50 человек. Среди «главнейших особ» были: 1) Эмир-Низам (главнокомандующий всеми регулярными войсками в Персии) Махмет хан Емири; 2) Мирза Масуд, драгоман (переводчик) Аббас-Мирзы и статс-секретарь Его Высочества; 3) Мирза Сале, второй драгоман Аббас-Мирзы и секретарь; 4) Мирза-Баба, доктор молодого принца; 5) Мирза Таги, секретарь главнокомандующего Эмир-Низама (он вел ежедневный секретный журнал путешествия); 6) господин Семино, адъютант Его Высочества. Из архивных документов известно, кто еще входил в свиту принца. С персидской стороны это были: 1) Гуссейн-Али бек (дядька); 2) Мирза Жафар, назир – надсматривающий за всеми вещами Его Высочества; 3) Мирза-Багир (род камердинера); 4) Фазиль-хан, поэт; 5) Али-Атреф бек в должности сундук-дара (казначея); 6) Мирза-Ага Мусариф (камердинер); 7) Джафар бек; 8) Науруз-бек. Были также не названные поименно пишкадметы (камердинеры), находящиеся неотлучно при принце, туфекдары (оруженосцы), секретный фараш, экзекутор (он же «стелет постель принцу, показывает кого следует и тому подобное»), фараш (подчиненный секретного фараша), абдар («подает воду»), кафечи («подает кофе»), цирюльник, повар, щербет-дар («подает щербет и лимонад»), водовоз, хлебник. В другом списке из 20 человек указывались француз Моньяга, учитель Его Высочества, секретарь Мирза Мустафа, Дербим Али Бек, Али Пенно Бек, Ага Мохамед Бек, Дос Могамед Бек и при них 22 служителя. С русской стороны посольство сопровождали: генерал-майор барон Ренненкампф, чиновник 9 класса Шаунбург, писарь, поручик Везирев, подпоручик Кашперов, прапорщик Кара-Огланов, фельдшер и двое казаков. В дополнительном списке среди русских после прапорщика: «Сверх того находится при его превосходительстве писарь унтер-офицер Внуков, урядник Мезенцов, казак Калмыков». В Санкт-Петербурге посольство поместили в Таврическом дворце.

Николай I принимал Хосров-Мирзу в Георгиевском зале Зимнего дворца. Был выстроен караул из восьмидесяти дворцовых гренадер от самых почти ступеней Тронного места, на котором поместилось рядом два трона с подножными скамейками, до дверей Военной галереи. Гренадеры стояли в две шеренги лицом друг к другу. Принца ввели из Военной галереи. Царь в белой конногвардейской форме и царица в серебряном парчовом платье (его шлейф несли два камер-пажа) поднялись по восьми ступеням к трону и остановились рядом (на трон уже три десятилетия не садились).

Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Это дало повод для высшей степени торжественной аудиенции: Их Величества перед троном, мы, ниже их на ступеньках, полукругом сановники, Двор, высшие чины армии – все это наполняло Георгиевский зал с проходом посреди, который обрамлялся двумя рядами дворцовых гренадер. Двери распахнулись, вошел церемониймейстер со свитой и, наконец, показался Хозрев Мирза, сын принца Аббаса Мирзы, сопровождаемый старыми бородатыми мужчинами, все в длинных одеяниях из индийского кашемира с высокими черными бараньими шапками на головах. Три низких поклона! Потом Хозрев прочел персидское приветствие, которое Нессельроде (тогдашний министр иностранных дел) передал государю в русском переводе. На него отвечал государь по-русски (отвечал Нессельроде. – Л. В.).

Несколько раз при дворе видели этого персидского принца не старше пятнадцати лет: он завораживал дам своими чудными темными глазами, он развлекался в театрах, на балах и не знал больше четырех слов по-французски, которые он употреблял смотря по обстоятельствам: "совершенно верно" говорил он мужчинам и "очень красиво" – дамам. Десять лет спустя, во время дворцового переворота, ему выкололи глаза, эти бедные, в свое время так всех восхищавшие глаза.

Императрице поднесли прекрасные подарки: персидские шали, драгоценные ткани, работы на эмали, маленькие чашки для кофе, на которых была изображена бородатая голова шаха. Государь получил чепраки, усеянные бирюзой, и седла с серебряными стременами. Я еще не упомянула четырехрядный жемчуг, который отличался не столько своей безупречностью, сколько своей длиной. Мама охотно носила его на торжественных приемах, и я его от нее унаследовала» [634] .

Долли Фикельмон также описала эту торжественную аудиенцию в своем дневнике: «10 августа. Торжественная аудиенция персидскому принцу Хосрев-Мирзе. Двор предстал во всем своем великолепии. Дипломатический корпус расположился на трибуне рядом с троном. Зал Св. Георгия, красивый и представительный сам по себе, на этот раз, заполненный военными царедворцами в парадных мундирах – по одну сторону, придворными дамами и фрейлинами – по другую, был поистине великолепным. В тот момент, когда Император и Императрица поднялись на последнюю ступень перед троном, ввели принца Хосрева. Он вручил письмо шаха и произнес речь на персидском языке – ужасном, напоминающем собачий лай. Переводчик тотчас же перевел его речь на русский язык. От имени Императора ответил граф Нессельроде, его ответ тут же переводился принцу на персидский. Император, пожав принцу руку, провел его в соседнюю залу, где оба с Императрицей дали ему довольно продолжительную аудиенцию. Была представлена свита принца. У него прелестнейшее лицо, точно у персонажа из арабской сказки или поэмы, роста он небольшого, но довольно гибкий, с грациозными движениями, очень красивая голова, бархатные глаза, мягкий. Меланхоличный взгляд, очаровательная улыбка, изящная одухотворенная физиономия. На голове небольшая черная шапочка, и он носит шальвары. Свита у него довольно многочисленная. Среди них встречаются красивые лица, серьезные, разумные, но у всех немного дикие глаза. В продолжение двух дней в качестве чрезвычайного посла он принимал всех, кто имеет на это право. Он первым разослал свои визитные карточки послам. На Елагином острове мы видели его гарцующем на коне, и это ему очень к лицу. В театре, где в его честь дали концерт, он заинтересованно, с удовольствием слушал музыку, а когда кто-то спросил его, какой инструмент ему больше нравится, он, указав на скрипку, сказал: "Всякий звук этого инструмента напоминает мне глаза той дамы, каждый взгляд которой западает в душу". "Той дамой" была графиня Елена Михайловна Завадовская (1807–1874), жена гр. В. П. Завадовского, «сидевшая в соседней ложе» [635] .

12 августа, в субботу, был большой прием у обер-церемониймейстера Станислава Потоцкого, бал давался в честь Хосрев-Мирзы. 21 августа он присутствовал на установке одной из колонн Исаакиевского собора [636] . В конце августа он присутствовал на военных маневрах в Царском Селе. Долли Фикельмон записала: «30 августа. Вчера Фикельмон вернулся из Царского Села, где… присутствовал на маневрах. Хозрев-Мирза, в честь которого они проводились, появился там в персидской военной форме, непринужденно и грациозно гарцуя на коне» [637] .

Визит принца произвел фурор в великосветском и придворном обществе.

О нем печатал несколько статей «Дамский журнал». А в одном из номеров были помещены «Портреты Персидского Принца Хозрев-Миреза и главных лиц Персидского посольства, рисованные с натуры и литографированные глухонемым Гампельном». Принца во время театрального представления зарисовал и артист Петр Каратыгин.

Упомянутый среди членов персидского посольства Семино был французом, представлявшим тип явного авантюриста. Впоследствии декабрист А. С. Гангеблов, сосланный на Кавказ, описал встречу со своим старым знакомым: «В следующем году я совершенно неожиданно встретился с Семино в Тифлисе, на балу, данном Паскевичем в честь Персидского принца, возвращающегося из Петербурга. Семино состоял в свите этого принца и был уже не тем Семино, каким я его знал в Урмии: теперь он щеголял в каком-то военном мундире, в штаб-офицерских эполетах и с Владимиром в петлице. На другой день, очень рано, он меня навестил и рассказал любопытные вещи о убиении Грибоедова. По его словам, катастрофа эта была устроена англичанами, которые Грибоедова не терпели за гордое с ними обращение. "Ваш Государь, – сказал Семино, – удостоил меня особой аудиенции; я рассказал ему подробно все махинации англичан.

Государь был со мною очень милостив, пожаловал мне чин капитана русской службы, пожизненную пенсию и вот, как видите, орден". Прощаясь с ним, я ему заметил, отчего он, не более как капитан, а носит жирные эполеты? "Я капитан Империи, стало быть, штаб-офицер королевства, какова Персия", – сказал он самодовольно» [638] . Во время визита штатный поэт Фазиль-хан поднес Николаю I торжественную оду.

«Извинительное» иранское посольство в Санкт-Петербург Хосров-Мирзы достигло своей цели. Формальная версия о непричастности шахского правительства к случившейся трагедии была принята. Император Николай I предал «вечному забвению злополучное тегеранское происшествие». Вряд ли уместны намеки на то, что так Персия «покупала расположение царя». Один из современных исследователей высоко оценивает достижения русской дипломатии этого периода на Среднем Востоке: «Отказ от силового решения проблемы после гибели А. С. Грибоедова позволил России в дальнейшем одержать дипломатическую победу над Великобританией, добившись похода иранцев на Герат в 1837–1838 гг. вопреки воле англичан. Иран сумел собраться с силами и доказать дееспособность центральной власти в борьбе с сепаратистами и мятежниками» [639] .

В 1829 г. Россия завершила победоносную войну с Турцией и, в соответствии с Адрианопольским миром, по одному из пунктов Греция получила автономию. 4 (16) сентября, то есть через два дня после заключения Адрианопольского мира, начал работу секретный комитет, который должен был определить принципы политики России в отношении Турции. Общий вывод комитета был следующий: «Выгоды от сохранения Оттоманской империи в Европе превышают ее невыгоды», следовательно, «разрушение ее было бы противно истинным интересам России» [640] . (Сколько обвинений обрушилось в это время в Европе на Россию, якобы желающую раздела Турции!) На исходе января 1830 г. приехал в Санкт-Петербург чрезвычайный посол Оттоманской Порты Халиль-паша, «один из любимцев султана», как характеризовала его Долли Фикельмон.

Халил-Паша Рифат (в России его имя произносили Галиль-паша) (1784–1839), адыг по национальности, известный мушир (титул паши 1-го класса, соответствующий званию фельдмаршала), видный турецкий военачальник и государственный деятель, командующий регулярными войсками, член совещательного Дивана при султане Махмуде II, с 1808 г. зять султана; позднее посол в Афинах, Париже, Вене. Официально посольство (январь – май 1830 г.) прибыло для обмена ратификационными грамотами о мире, а также для негласных переговоров о смягчении условий Адрианопольского договора.

Об этом визите среди прочих оставил воспоминания А. X. Бенкендорф: «Галиль-паша, высадившийся в Одессе, встречен был там, а впоследствии и в Санкт-Петербурге со всеми почестями… Государь принял его в публичной аудиенции, с обычным блеском нашего Двора, в Георгиевской зале… были только неприятно поражены его костюмом, в котором каприз султана заменил живописное национальное одеяние турок длинною безобразною мантиею, а азиатскую чалму – пунцовою фескою с кисточкой… Галиль-паша, подобно Хозреву-Мирзе, объездил все общественные заведения в столице, присутствовал ежедневно при разводе, являлся также в театрах… Щедрые подарки ему и свите…» [641]

Впрочем, турки тоже не поскупились на подарки. Долли Фикельмон писала: «В Эрмитаже мы рассматривали привезенные ими подарки: гребень с крупными бриллиантами, вставленными в разноцветную эмаль; красивое жемчужное ожерелье с изумительным розовым бриллиантом; сабля, изукрашенная бриллиантами на фоне лиловой эмали, – все эти вещи великолепны и сделаны с исключительным вкусом!» [642] Посетители Галереи драгоценностей в Государственном Эрмитаже и ныне обращают внимание на конский убор, привезенный турецкой делегацией. А также и на другой конский убор из 11 предметов упряжи и чепрака; весь комплект убора был декорирован 8000 бриллиантов. Этот конский убор был подарком Махмуда II Николаю I в связи с заключением союзного Ункяр-Искелесийского договора в 1833 г. Интересно, что переводчиком при турецкой делегации был капитан-лейтенант (будущий адмирал), армянин по национальности Л. М. Серебряков. Он также получил в подарок дорогую табакерку.

Более подробно о состоявшейся утром 28 января 1830 г. первой торжественной аудиенции, данной турецкому послу, рассказала Долли Фикельмон: «Она прошла так же, как и та, что давали Хозрев-Мирзе… Он приверженец султана и ревностный новатор. Халил и его свита одеты не по-турецки, не по-ориентальски, а скорее по-венгерски – широкая красная накидка с золотым шитьем, на голове феска, довольно безобразная. Его поведение во время аудиенции и произнесение речи выдавало смирение и еще нечто весьма мучительное. Нетрудно заметить, как он страдал от этого. Они приехали просить об уменьшении контрибуции, определенной мирным соглашением. Рассчитывают на щедрость императора. Его физиономия, всегда импозантная и величественная, приобретает вид завоевателя, как только появляются турки. Император Александр улыбался бы милее и приветливее! Но молодость и победы Николая заставляют нас прощать эту сиюминутную гордость, которая, в конечном счете, свойственна любому человеческому сердцу» [643] . В ответной речи Николай I, между прочим, заметил: «Пусть же султан убедится, что его друзья находятся в Петербурге, а не где-либо в другом месте, и что из этих друзей и самый верный – это я… Я хочу, чтобы Оттоманская империя была сильна и спокойна» [644] .

От этой миссии во многом зависела реализация мирного Адрианопольского договора. Естественно, турецкая сторона пыталась добиться смягчения договора, тем более что с деньгами для выплаты контрибуции у султанского правительства были большие проблемы. Во время приема Халиля-паши, состоявшегося вновь 9 февраля 1830 г., Николай I развил свою основную мысль о необходимости сохранения целостности Османской империи как одной из задач его внешней политики. В заключение встречи император сказал: «Сейчас султан занят важными реформами в своей державе. Нужен мир и нужно время, чтобы укрепить и завершить начатое дело. Новый разрыв погубил бы все начинания. Я постараюсь избежать такого разрыва» [645] . В начале апреля Николай Павлович согласился снизить контрибуцию на 2 миллиона дукатов, а находившийся в Константинополе А. Ф. Орлов намекнул о возможности дальнейшего снижения контрибуции еще на 1 миллион дукатов в случае предоставления Греции полной независимости. Султан согласился, и по поводу этого миллиона был подписан отдельный акт, не подлежащий оглашению. В счет контрибуции могли приниматься и товары. Поскольку с 1831 г. султанское правительство начало борьбу с египетским Мухаммедом Али, контрибуция перестала выплачиваться, но Россия особенно не возражала. Реально Турция передала России около 5 млн дукатов, из которых большая часть пошла на выплаты войскам, участвовавшим в войне, часть денег (меньшая) – на выплаты в качестве компенсации русским купцам, а также на подавление польского восстания. По решению Лондонской конференции трех держав 3 февраля 1830 г. Греция была признана независимым государством (Турция уже не возражала). В мае 1832 г. на греческий престол вступил баварский принц под именем Оттона I.

В июле 1830 г. состоялся кратковременный визит вежливости шведского наследника – принца Иосифа Франца Оскара (1799–1859), с 1844 г. – короля Швеции и Норвегии под именем Оскара I. Его отец Жан-Батист Бернадот, князь Понтекорво, маршал Франции (1763–1844), в 1810 г. был усыновлен бездетным шведским королем Карлом XIII, в 1814 г. стал кронпринцем, а в 1818 г. – королем Швеции под именем Карла XIV Юхана.

Сохранился архивный документ «О принятии и трактовании Его королевского высочества шведского принца Иосифа Франца Оскара». Обер-гофмаршал К. А. Нарышкин получил предписание от 6 июля 1830 г.: «Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил шведского наследного принца Иосифа Франца Оскара со свитою, имеющего прибыть в Кронштадт и оттуда в С.-Петербург, где для пребывания Его Высочества назначены комнаты в Таврическом дворце, со дня прибытия в Кронштадт трактовать (содержать. – А. В.) от Высочайшего двора, для встречи же его высочества от Кронштадта назначить г. гофмаршала графа Потоцкого, отправя туда кухню и потребное число официантов и придворной услуги и поступя в прием Его Высочества в Таврическом дворце по церемониалу высочайше утвержденному для встречи персидского принца Хозрева-мирзы… Князь Александр Голицын» [646] .

В составе свиты принца находились: обер-шталмейстера граф Браге (de Brahe), гвардии капитан и камергер барон Мунк (de Munk), майор Пейрона (Реугоп), адъютант Его Высочества и придворный доктор Тельнинг (Thelning). Для встречи и обслуживания принца были выделены от двора: гоффурьер Щелкунов, кофишенк (ответственный за чай и кофе) Василий Иванов, метрдотель Рубин, скороход Соболев, 4 лакея, 2 кондитерских помощника, тафельдекерский (для накрывания стола) помощник, кофишенской работник, мундшенской работник, 5 истопников, парикмахер, фельдшер.

«Трактование» принца Оскара и его свиты отражено в особой ведомости [647] .

Реестр о сумме, в какую назначаются приготовлять столы и фриштики для Его Высочества шведского наследного принца… и его свиты

О визите шведского принца Оскара вспоминала и А. О. Россет-Смирнова, которую Оскар называл «Южной Ласточкой». Она приводит высказывание великого князя Михаила Павловича: «Он нисколько не похож на своего отца! Бернадот не только хороший воин, но и тонкий дипломат». А в примечании к этому сюжету дочь Александры Осиповны Ольга добавила: «Принц Оскар приезжал в Петергоф; ему были рады; он произвел очень хорошее впечатление. Он восхищался моей матерью и посылал ей ноты. Ее дразнили этим, называя ш-11е Мальвина. Оссиан был в моде. Баратынский написал тогда свою поэму "Эдда"» [648] .

Позднее, в 1846 г., Петергоф посетил во время июльских торжеств другой шведский принц – Оскар Фридрих, будущий шведский король Оскар II. Об этом визите оставил интересное описание его адъютант Венцель Гаффнер [649] . В них также содержится немало подробностей дипломатического этикета и жизни императорского двора.

Memento mori: траур при императорском дворе

Странные похороны: погребение Екатерины II и перезахоронение останков Петра III

Воцарение Павла I сопровождали тщательно спланированные мероприятия, направленные на восстановление статуса отца и понижение статуса матери – Екатерины. Эту идею должна была символизировать экстравагантная для многих современников церемония совместных похорон останков Петра III и Екатерины II, скончавшейся через 34 года после своего супруга. О ней вспоминают многие современники, в частности Виже-Лебрен, В. Н. Головина, Ф. Г. Головкин, Ф. П. Лубяновский, Ю. У. Немцевич.

Как известно, Петр III был похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря, ставшего при Павле I в 1797 г. лаврой. Находившиеся за рекой Монастыркой в северо-восточном углу монастырского каре церковь во имя Благовещения Пресвятой Богородицы (нижняя церковь) и Св. Александра Невского (верхняя церковь) были построены по проекту Д. Трезини в 1717–1722 гг. В церкви во имя Благовещения были погребены: любимая сестра Петра I Наталья Алексеевна, Прасковья Федоровна, ее дочь Екатерина Иоанновна, дети Петра I Петр и Анна, Анна Леопольдовна (правительница при малолетнем сыне Иване VI Антоновиче в 1741–1742 гг., скончавшаяся в Холмогорах в 1746 г.), Наталья Алексеевна (первая супруга Павла I в 1773–1776 гг.), дочь Павла I Ольга, скончавшаяся на третьем году жизни, позднее – скончавшиеся в младенчестве дочери Елизаветы Алексеевны.

В центре храма на протяжении 34 лет и 4 месяцев находилась могила Петра III. Поводом для предания его земле именно здесь послужило то, что он не успел короноваться. (В настоящее время на этом месте погребен прах грузинской царицы Дарьи Георгиевны.) Здесь же, за левым клиросом находится могила с надписью: «Здесь лежит Суворов». 8 ноября 1796 г., через два дня после воцарения, Павел I приказал в церкви Зимнего дворца отслужить по своему отцу панихиду. Одновременно был дан шокирующий указ: «По случаю кончины нашей государыни императрицы Екатерины Алексеевны, для перенесения из Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря в соборную Петропавловскую церковь тела любезнейшего родителя нашего, блаженной памяти государя Императора Петра Федоровича, для погребения тела Ея Императорского Величества в той же соборной церкви и для наложения единовременного траура, учредили мы печальную комиссию…» [650] . Траур назначался «на четыре квартала», начиная с 25 ноября 1796 г.

Гроб был вынут из могилы 19 ноября и поставлен посредине Благовещенской церкви, причем останки переложили в новый гроб, обитый золотым глазетом, с императорскими гербами и старым гербом. В тот день, в 7 часов вечера, гроб был открыт и Павел I «приложился» к телу отца, после чего гроб снова был закрыт. Виже-Лебрен, мемуаристка, которую не стесняли препоны цензуры, писала: «Сразу по кончине матери Павел приказал извлечь тело отца своего, Петра III, уже тридцать пять лет покоившееся в Александро-Невском монастыре. В гробу обнаружились только кости и манжета от мундира. Павел повелел, чтобы сим останкам были оказаны те же почести, что и Екатерине II. Их поставили в Казанской церкви (без комментариев. – А. В.) при карауле из старых офицеров, оставшихся верными Петру III, коих его сын сразу же возвратил в столицу, осыпав почестями и милостями» [651] .

Одновременно происходили торжественные манипуляции с телом Екатерины II. Вечером 25 ноября, в седьмом часу, ее тело переложили в гроб и перенесли из Тронной в Большую галерею (где обыкновенно давались балы). Там была устроена ротонда с большим пологом. 1 декабря на улицах Санкт-Петербурга герольды возвестили о перенесении на следующий день останков Петра III в Зимний дворец. В Невский монастырь Павлом I были отвезены все основные императорские регалии, включая знаки всех орденов. На следующий день останки Петра III в гробу на катафалке были перевезены в Зимний дворец. На пути процессии были выставлены гвардейские и армейские полки. В Большой галерее Зимнего дворца гроб с останками Петра III был поставлен на катафалк рядом с гробом императрицы. Два дня было дано для отдания последних почестей. Императрица лежала в открытом гробу с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала ее до шеи.

Привыкший к точности глаз художника зафиксировал и любопытные штрихи прощания с Екатериной II. Французская портретистка Виже-Лебрен, которая так и не успела написать портрет скончавшейся государыни, пишет: «Тело императрицы шесть недель оставалось в большой зале дворца, освещенной днем и ночью и великолепно украшенной. Екатерина лежала с открытым лицом на парадной постели в окружении гербов всех городов Империи. Все дамы, из коих некоторые меняли друг друга на дежурстве у гроба, целовали ее руку или, может быть, только показывали видимость сего. Что касается меня, то, никогда не целовав эту руку при жизни, я не хотела делать сего и теперь и даже старалась не смотреть на лицо, дабы не осталось оно у меня в памяти в таковом виде» [652] . Рядом на возвышении находился гроб с останками Петра III, который вызывал у многих возмущение и ужас.

Церемония совместных похорон в Петропавловском соборе состоялась 5 декабря 1796 г. По специально возведенному мосту от Мраморного дворца колесница с телом императрицы Екатерины II и катафалк с гробом Петра III церемониалом направились к Петропавловской крепости. Виже-Лебрен так описывает эти двойные похороны: «Во время похорон гроб Петра III, на котором была представлена корона, везли в крепость перед гробом Екатерины II. Павел пожелал унизить хотя бы прах матери. Я наблюдала в окно за этой зловещей церемонией, подобно тому, как смотрят театральные представления из первых лож. Перед гробом покойного императора шел гвардейский офицер, с головы до ног облаченный в позолоченные латы; а на другом офицере, перед гробом императрицы, латы были только железные. Сын Петра III заставил убийц отца своего нести концы гробового покрывала. Сам Павел шел пешим вслед за похоронным кортежем с обнаженной головой. За ним следовала супруга его и весь многочисленный двор в глубоком трауре. На дамах были платья со шлейфами и большие черные вуали. Им пришлось идти по снегу при ужасном морозе до крепости, весьма далеко отстоящей на другом берегу Невы. По возвращении некоторые дамы были чуть ли не при смерти от усталости и холода. Траур продолжался шесть месяцев. Женщины не делали причесок, что отнюдь не украшало их; впрочем, незначительная сия неприятность мало что значила по сравнению с тем живейшим беспокойством, каковое смерть Екатерины породила во всей империи» [653] . В подстрочном примечании французская портретистка заметила: «Офицер, шедший в золотых латах, умер от усталости». О каком-то обмороке одного из «рыцарей» упомянул и Евгений Вюртембергский: «Точно так же не нахожу нужным обстоятельно изобразить картину пышной церемонии при погребении императора. Длинный поезд двигался весьма дальним окольным путем из Михайловского дворца через Васильевский остров, к крепостной церкви, новому месту погребения царей…С рыцарем, изображавшим радость по поводу нового воцарения, от тяжести его золотых доспехов сделалось дурно, и он упал с лошади, что было принято суеверным народом за дурное предзнаменование…» [654]

Следует также пояснить, что по приказу Павла I участники заговора 1762 г. Федор Барятинский и Алексей Орлов сопровождали гроб Петра III во время церемонии, причем граф А. Г. Орлов-Чесменский нес императорскую корону. Мемуарист граф Ф. Г. Головкин особо подчеркивает испытанное A. Г. Орловым унижение [655] . Другие современники отмечают, что в Петропавловской крепости на гробе Петра III была императорская корона, а крышка гроба императрицы была пустой. Это было глубоко символично, так как восстановило связь между Павлом I и его отцом. Во время этой церемонии Павел I был напряжен, Мария Федоровна плакала. Около двух недель с 5 до 18 декабря гробы оставались в Петропавловском соборе для прощальной церемонии. Только 18 декабря они были преданы земле. Подробности придворного этикета во время траура после похорон нашли отражение у Ю. У. Немцевича [656] . Свои впечатления об этом зрелище оставили также B. Н. Головина [657] , Ф. П. Лубяновский [658] . Естественно, для источников личного происхождения характерно прежде всего эмоциональное восприятие этого события. Эта траурная процессия нашла отражение и в картине, выполненной в стиле XVIII в., изображающей это шествие во всю его длину. Впрочем, и здесь есть намек на шарж, так как порывы ветра норовят сорвать траурные головные уборы с голов кавалеров… После отпевания и «поклонения особам любезных родителей» Павел I в сопровождении старших сыновей отправился верхом на Миллионную для «осматривания войск, поставленных в парад». Затем был традиционный вахт-парад с отданием приказа. Но «обеденное кушанье их императорские величества иметь соизволили во внутренних комнатах в двух персонах» [659] .

1 февраля 1798 г. от апоплексического удара скончался бывший польский король Станислав-Август. После раздела Речи Посполитой Россия, Австрия и Пруссия выделили ему пенсию, на которую бывший монарх жил в Гродно. Павел I пригласил его на свою коронацию, после чего Станислав-Август остался при российском дворе. Он жил в Мраморном дворце, напротив Петропавловской крепости, где покоился прах Екатерины II. Он был хорошо образован, разбирался в литературе и искусстве, детей у него не было, но были два племянника, один из которых, Иосиф Понятовский, командовал польским корпусом в армии Наполеона в 1812 г. Во всех официальных придворных церемониях бывшему польскому королю отводилась подчеркнуто видная роль. Не стали исключением и его пышные похороны. После его кончины в 1798 г. его тело 25 февраля было предано земле в католическом соборе Св. Екатерины на Невском проспекте (после революции его останки были перезахоронены в Кракове).

Похороны Павла I

Прощание с покойным императором Павлом I происходило в Михайловском замке. Причем последовательно в трех разных помещениях. Сначала это был его кабинет, одновременно служивший спальней, там, где он был убит в ночь с 11 (23) на 12 (24) марта 1801 г. Одно из самых известных описаний церемонии прощания с покойным императором принадлежит Н. И. Гречу: «…Тело покойного императора было выставлено в длинной проходной комнате, ногами к окнам. Едва войдешь в дверь, указывали на другую с увещанием: "Извольте проходить". Я раз десять, от нечего делать, ходил в Михайловский замок и мог видеть только подошвы его ботфортов и поля широкой шляпы, надвинутой ему на лоб». Как заметил историк Н. К. Шильдер, поскольку мемуарист видел покойного императора в шляпе, а не в короне, значит, тело покойного еще находилось в опочивальне. Позднее, 17 марта в 5 часов, тело Павла I, одетое в императорскую мантию, было положено на парадную постель в Малом тронном зале. Двумя часами позже император Александр I возложил на голову покойного императорскую корону. Собственно, только с этого времени началась церемония официального прощания. В первый же день замок посетило свыше 11 тысяч человек, в последующие дни посещаемость возросла до 19 тысяч.

20 марта в 7 часов вечера тело Павла было положено во гроб и перенесено в траурный зал, устроенный в Воскресенском зале Михайловского замка, где был приготовлен специальный катафалк. Воскресенский зал находится над основным парадным въездом в Михайловский замок и открывает парадную анфиладу покоев императора. Его украшали картины на сюжеты из русской истории, в том числе полотна Г. И. Угрюмова «Взятие Казани 2-го октября 1552 года» и «Призвание Михаила Федоровича Романова на царство 14 марта 1613 года».

23 марта (4 апреля) 1801 г., в Страстную субботу, состоялись похороны в Петропавловском соборе. «Завтра, – сообщала Елизавета Алексеевна матери, – состоится погребение покойного государя. Предстоит очень утомительный день, потому что мы пойдем в крепость пешком, и поскольку лед еще не совсем прочный, мы не сможем пройти по реке и придется обходить за восемь верст, что составляет более одного лье» [660] . Похоронная процессия действительно должна была проделать длительный путь. Он начинался от Михайловского замка и следовал через весь Невский проспект, мимо Гостиного двора до Исаакиевского собора. Далее путь шел наплавным на плашкоутах Исаакиевским мостом через Неву и – по набережной Васильевского острова, затем – по Большому проспекту к Тучкову мосту. Через Троицкие ворота процессия проследовала в Петропавловский собор. Мария Федоровна сопровождала шествие «с наполненными горестных слез очами». Александр Павлович следовал за гробом отца пешком, в черной мантии и шляпе с флером. За ним следовал цесаревич Константин Павлович с супругой Анной Федоровной, вскоре навсегда покинувшей Россию. Не стало императора, который ее не отпускал.

Адмирал А. С. Шишков оставил описании похорон Павла I, противопоставляя их похоронам А. С. Суворова: «Там видел я множество печальных и плачущих лиц; а здесь, идучи за гробом от Михайловского дворца (замка. – А. В.) через Тучков мост, до крепости, из многих тысяч зрителей во всю дорогу не видел я никого, кто бы проливал слезы. Казалось, все смотрели как бы на некое увеселительное, нежели плачевное, зрелище, до такой степени все чувствовали тягость его правительства» [661] . Литератор Н. И. Греч также отметил, что «народ непритворно выражал свою радость». «Зрелище похоронного обряда, – вспоминал А. X. Бенкендорф, – притянуло невероятное количество людей, но только одна императорская семья сохраняла ту грусть и то достоинство, которое должно сопровождать эту величавую церемонию».

Впрочем, императрица Елизавета Алексеевна и Мария Федоровна присутствовали лишь на панихиде. Император Александр I, исполнив свой сыновний долг, поспешно вернулся в Зимний дворец в карете, а Елизавета Алексеевна и Мария Федоровна – прямо из Михайловского замка. Последняя запись в камер-фурьерском журнале за этот день гласила: «За вечерним столом Их Императорские Величества кушать не изволили». Император Павел I царствовал 4 года, 4 месяца и 4 дня.

После убийства мужа Мария Федоровна уединилась в своей подчеркнуто трагической печали в Павловске, превратившемся из императорской резиденции во вдовье владение. Здесь по проекту архитектора Тома де Томона (в содружестве со скульптором Мартосом) она возводит мемориальный мавзолей с надписью «Супругу Благодетелю» (1805–1808; окончательная отделка в 1810 г.). Она красива и величественна в своем трауре. Именно такой она представлена на портрете Г. Кюгельхена 1800-х гг. – в красивой вуали, с медальоном Павла I на груди и Мальтийским крестом на плече.

Небольшая справка о мемориальных вещах Павла I. Как известно, в кабинете-спальне, где был убит император, за ширмами стояла его узкая походная кровать. Это была складная деревянная рама с холстом; на четырех деревянных ножках и двух металлических посредине. На концах кровати были откидные щитки. Размеры: длина без изголовья – 163 см, ширина – 76 см, высота – 48 см. Рост Павла I был 160 см, что было средним ростом мужчины в России в конце XVIII в. По свидетельству Н. А. Саблукова, император спал в кальсонах и в белом полотняном камзоле с рукавами. Над кроватью висели шпага, шарф и трость. Кровать Павла I была перевезена Марией Федоровной в Павловск и поставлена за ширмами рядом с ее опочивальней. В 1827 г., за год до смерти, Мария Федоровна завещала: «Возлюбленному сыну моему великому князю Константину оставляю на память: постель покойного отца его, Императора Павла, которую я всюду вожу с собою, а равно его одежду, сапоги, белье, его шпагу, трость, шляпу и его портрет, написанный мной и висящий возле его кровати в Павловске. Все эти вещи передаст ему мой камердинер Гримм. После его смерти все эти вещи должны быть возвращены в Гатчино» [662] . Через два года после кончины Константина Павловича, в 1833 г., эти вещи из Стрельнинского дворца действительно поступили в Гатчину. О них вспоминала А. Ф. Тютчева. Их можно видеть на акварели Э. Гау 70-х гг. XIX в. В Гатчинском дворце кровать стояла за истрепанной ширмой орехового дерева с зеленым шелком, а рядом, на простом стуле, был повешен мундир императора. Впрочем, каких-либо доказательств, что именно эти личные вещи Павла были на нем в ночь убийства, нет. Общий вид кровати и вещей сохранился на предвоенной фотографии. В годы Великой Отечественной войны мемориальные вещи пропали.

Первый год царствования Николая I историк Н. К. Шильдер называет «похоронным годом». Коронации предшествовали похороны сначала его старшего брата Александра I, потом вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны (Мария Федоровна до кончины в 1828 г. снова стала единственной вдовствующей императрицей).

Похороны Александра I

Мемориальные мероприятия, связанные с похоронами Александра I, были тщательно спланированы. Император Николай I подчеркнул его роль в разгроме Наполеона. Перед «черным рыцарем» вели двух лошадей седла покойного императора, сопровождавших его в Париже. Похороны прошли в традициях прошлых царствований. Последний раз по этому церемониалу пройдут похороны вдовствующей императрицы Марии Федоровны в 1828 г.

28 февраля (12 марта) 1826 г., в воскресенье, Николай I, великий князь Михаил Павлович в сопровождении принца Вильгельма и принца Оранского встречали тело покойного императора Александра I в Царском Селе. «Многократно лобызали покойного императора». Лейб-медик Виллие приложил золотую корону и снова запаял оловом свинцовый гроб.

5 (17) марта тело покойного императора Александра было перевезено из Царского Села в Чесменский дворец и помещено в его церковь. Здесь тело императора присутствующими при этом генерал-адъютантами из прежнего деревянного гроба, помещавшегося в свинцовом гробу, переложено было в новый гроб.

На другой день, 6 (18) марта шествие двинулось из Чесменского дворца в Санкт-Петербург. День этот с утра был пасмурный [663] , морозный, с ветром и снегом. За гробом, начиная от заставы, следовали император Николай, великий князь Михаил Павлович, чужестранные принцы, герцог Веллингтон и многочисленная свита, все в черных шляпах и мантиях. Императрицы Александра Федоровна и Мария Федоровна ехали в карете, обитой черным сукном.

В половине второго часа печальная процессия (как тогда говорили, поезд) прибыла к Казанскому собору. Здесь накрытый гроб императора Александра I был выставлен на поклонение всех сословий народа в продолжение семи дней [664] . Гроб для публики решили не открывать, так как еще в письме от 7 (19) декабря 1825 г. князь П. М. Волконский настоятельно рекомендовал не вскрывать гроб в Санкт-Петербурге. Объяснял он это следующим образом: «Ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного изменились…»

13 (25) марта 1826 г., в одиннадцать часов, во время сильной метели, погребальное шествие направилось из Казанского собора в Петропавловскую церковь. Оно следовало по Невскому, Большой Садовой улице, мимо Инженерного (Михайловского замка), по Царицыну лугу (Марсово поле) через Троицкий наплавной мост. По всему пути расставлены были войска. В тот же день после литургии происходило отпевание и погребение. В три часа началась стрельба с бастионов крепости и из всех бывших в строю артиллерийских орудий, а всеми стоявшими в строю войсками был произведен батальный огонь. «Сим, – как сказано в церемониале, – заключался последний отданный долг незабвенному и вечной памяти достойному великому государю всероссийскому императору Александру I».

По окончании печального обряда Николай I с великим князем Михаилом Павловичем и принцами Оранским (муж его сестры Анны Павловны) и прусским, в сопровождении фельдмаршала Веллингтона и многочисленной свиты, возвратился в Зимний дворец верхом [665] . Через три дня, 16 (28) марта император Николай писал брату Константину Павловичу: «Злополучные дни, предшествовавшие 13-му числу, почти лишили меня всех моих способностей, физических и духовных, и только лишь со вчерашнего дня я вздохнул несколько» [666] .

В дополнение в январе 1826 г. был объявлен траур и по баварскому королю. Газета «Санктпетербургские ведомости» от 9 января 1826 г. информировала: «С.-Петербург от 8 числа: Его Императорское Величество Высочайше повелеть соизволил: по случаю кончины Его Величества короля Баварского Максимилиана Иосифа… при Высочайшем дворе траур на шесть недель, начав оный сего генваря с 8 числа без разделения, включа оный в ныне носимый траур по Его Императорскому Величеству благочестивейшему государю императору Александру Павловичу». 13 января с утра и на весь день траур был снят в связи с празднованием дня рождения императрицы Елизаветы Алексеевны [667] .

Но траурные мероприятия на этом не закончились.

Похороны императрицы Елизаветы Алексеевны

Стихотворение Пушкина, посвященное Елизавете Алексеевне (в XVIII – начале XIX в. говорили Елисавета), было впервые опубликовано в журнале общества «Соревнователь просвещения и благотворения» в 1819 г. Журнал издавался «Вольным обществом любителей российской словесности», президентом которого и редактором был Ф. Н. Глинка.

На лире скромной, благородной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой Музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С ее приветною красой.

Любовь и тайная свобода

Внушала сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа [668] .

Историк Деляра Исмаил-Заде кызы заметила одну характерную черту в непростых взаимоотношениях супругов: «Елизавета Алексеевна в известной степени была обездолена доверительностью со стороны Александра. В ее взаимоотношениях с ним роль наперсницы была отведена не ей, разделявшей воззрения, убеждения супруга, а сестре императора – великой княгине Екатерине Павловне, которая в этом смысле заняла ее место рядом с Александром I. Любопытно, что в изданной великим князем Николаем Михайловичем переписке Александра I с сестрой имя Елисаветы Алексеевны не упоминается» [669] .

Императрица Елизавета Алексеевна, горько переживая непостоянство и легкомыслие супруга, продолжала любить Александра Павловича, который в тяжелые годы вновь шел с ней на сближение. Свидетельством этого является трогательный портрет взявшихся за руки супругов кисти Л. де Сент-Обена (1807) и повтор этого же портрета А. Конте. Чуть позже, в 1808 г., саксонский «министр» (посланник) Розенцвейг так описывал Елизавету Алексеевну в возрасте двадцати девяти лет: «Трудно передать словами очарование императрицы, у нее необыкновенно тонкие, изящные черты лица, греческий профиль, большие голубые глаза и чудесные пепельные волосы. Весь ее облик полон грации и величавости. Походка ее воздушна. Это одна из прекраснейших в мире женщин» [670] . Ее с удовольствием писали художники – неслучайно в Романовской галерее было 26 портретов Елизаветы.

Утром 4 (16) мая 1826 г., через пять с половиной месяцев после смерти Александра I, вдовствующая императрица Елизавета Алексеевна скончалась в уездном городе Тульской губернии Белеве на берегах Оки. Произошло это на пути в Калугу, где она рассчитывала быть на Страстной неделе. Там ей была назначена встреча с императрицей-матерью Марией Федоровной, выехавшей ей навстречу из Москвы. Почему встреча была назначена не в Москве, куда члены императорской фамилии должны были съезжаться на предстоящую коронацию Николая Павловича [671] , а в провинциальной Калуге, причем двух женщин, которые недолюбливали друг друга? Это вопрос, который до сих пор остается без внятного ответа. Мария Федоровна давно знала о крамольном дневнике своей невестки (тайны династические, тайны личные), состояние здоровья которой вызывало тревогу.

После перенесенного стресса в связи с кончиной Александра Павловича здоровье Елизаветы Алексеевны ухудшилось еще в Таганроге. Она все больше слабела. На очередной пункт для ночлега, город Белев, вдовствующая императрица прибыла в понедельник 3 (15) мая 1826 г. в 9 часов вечера. Последний день был утомительным, князь П. М. Волконский назначил на него более длительный переезд – в 100 верст. Для последнего ночлега был определен старый дом купцов братьев Дорофеевых. Опираясь на руку князя П. М. Волконского, императрица поднялась на второй этаж дома, где приняла хлеб-соль от хозяина. Невзирая на утомление, состоялся также прием представителей городских властей. Затем императрица прошла в приготовленную комнату и легла около 10 часов вечера на походную кровать. Теперь она оставалась на попечении придворных служительниц: любимой камер-медхины Тисен (в транскрипции камер-фурьерского журнала – Тиссон) и камер-юнгферы Милашевской.

На следующий день, 4 (16) мая, около 4 часа утра Елизавете Алексеевне стало плохо. Камер-медхина Юлия Даниловна Тисен, которая находилась в соседней комнате, слышала ночью стоны, а в шестом часу утра, войдя в спальню без зова, нашла императрицу Елизавету мертвой и уже похолодевшей. Императрица умерла на той самой походной раскладной кровати, на которой ранее скончался Александр I. В 7 часов утра две камер-юнгферы вместе с фрейлинскими девушками в присутствии фрейлин омыли тело усопшей императрицы и, одев в белый шлафрок, положили на походную кровать.

5 мая, в среду, в 11 часов утра в доме купца Сорокина состоялась панихида за упокой души Александра I и супруги его Елизаветы Алексеевны [672] . В тот же день, через 37 часов после кончины императрицы, лейб-медик Конрад фон Штоффреген (Stoffregen) произвел вскрытие тела. Он отметил в протоколе тощее тело усопшей с хорошо различимыми ребрами. Судя по результатам вскрытия, причиной смерти послужило патологическое строение сердца. Дезорганизация правого предсердия привела к нарушению равномерной циркуляции крови и деструкции стенок кровеносных сосудов [673] . От чего бы ни умерла Елизавета Алексеевна, диагноз «чахотка» (туберкулез), который ей ставили врачи при жизни, не подтвердился. Это была врачебная ошибка.

В 7 часов вечера лейб-медик К. Рейнгольд с доктором Я. Д. Доббертом в присутствии лейб-медика И. Ф. Рюля, прибывшего с Марией Федоровной, начал бальзамировать тело усопшей. Врачи провели в этом занятии всю ночь до 7 часов утра. Сердце императрицы было герметически запаяно в особый серебряный сосуд, чтобы положить его вместе с телом в гроб. Остальные внутренности, также герметически запаянные, были похоронены в саду дома Дорофеевых в специально сделанном для этого склепе.

Торжественное прощание состоялось 11 мая, во вторник, в связи с чем дом Дорофеевых был облачен в траур. Вот как описывает это событие камер-фурьерский журнал: «В печальной зале трон, обитый малиновым бархатом, обложен широким золотым галсом… На месте герба поставлена литера "Е", сверх оной – вызолоченная корона. Катафалк на двух ступенях, обитых золотою парчой… Внутри катафалка устроена была выдвижная на колесах доска для наполнения льду в деревенскую посуду». «Зал был обит черным сукном с резными из белого коленкора украшениями, в коих поставлены были четыре канделябра… В них находилось 120 свечей… У изголовья катафалка приготовлены были две атласные белые подушки, наполненные ароматическими травами» [674] . «Платье было на усопшей императрице Елизавете Алексеевне белое глазетовое (разновидность парчи. – А. В.), русское, гарнировано питенетом с серебром, сверх коего нашит был орден Святого Андрея Первозванного, звезда и лента. Сверх всего императорская порфира, на руках перчатки были белые лайковые, башмаки атласные белые» [675] .

16 мая состоялся церемониальный вынос тела императрицы из домовой церкви в храм св. Георгия. 20 мая, в четверг, траурный кортеж отбыл из Белева в Санкт-Петербург и 13 (25) июня был встречен императорской семьей на окраине столицы у Чесменской церкви. Через месяц, 21 июня (3 июля) 1826 г., состоялось погребение в Петропавловском соборе рядом с могилой Александра I. Член французского посольства, писатель Франсуа Ансело оставил красочное описание похоронной процессии Елизаветы Алексеевны, направившейся в Петропавловскую крепость через наплавной Троицкий мост. Французский писатель наблюдал ее с «элегантной лодки» на Неве, специально нанятой по этому случаю.

Приведем обширную выписку из книги Ф. Ансело: «…Пушка Петропавловской крепости возвестила о въезде в Петербург траурного кортежа императрицы Елизаветы… Церемониймейстер на коне, с черно-белой перевязью; за ним рота гвардейского Преображенского полка; служащий императорских конюшен в мундире с траурным крепом; маршал двора в черной мантии и шляпе с опущенными полями; кавалергарды и конногвардейцы с литаврами и трубами; сорок ливрейных лакеев, четверо скороходов, восемь камер-лакеев, восемь придворных, наконец, гофмейстер пажеский, следующий за шестнадцатью пажами и четырьмя камер-пажами и замыкающий первую часть процессии.

Вскоре в воздухе затрепетали флаги провинций и всех губерний; каждой из шестидесяти двух флагов нес офицер, сопровождаемый двумя ассистентами; за этими знаменами следовал, возвышаясь над ними, черный шелковый штандарт с гербом России.

Затем вперед вышел латник в черных доспехах с опущенным вниз обнаженным мечом. Но здесь траур кортежа смешался на мгновение с пышностью придворных празднеств: двенадцать гвардейских гусар во главе с офицером прошли перед парадной каретой, увенчанной императорской короной и запряженной восьмеркой лошадей в праздничной упряжи, в сопровождении восьмерых стремянных; держась за дверцы кареты, шел шталмейстер, с каждой стороны два лакея, за ними четыре стремянных верхами. Все эти люди в ярких мундирах и великолепных ливреях, казалось, снова провожают на праздник сияющую колесницу, которую смерть лишила ее главного украшения.

Мимолетно, как символизируемое ею земное величие, эта карета пронеслась передо мной, и черные мантии и фетровые шляпы с длинным крепом снова вернули кортежу траурный вид, какого требовала печальная церемония. Гофмаршал в мундире со знаками траура шел перед гербами великих княжеств Баденского, Шлезвиг-Голштейнского, Таврического, Сибирского, Финляндского, Польского, Астраханского, Казанского, Новгородского, Владимирского, Киевского и Московского; щиты с гербами несли чиновники шестого класса дворянства, в сопровождении двух ассистентов; далее за двумя генералами следовал большой герб империи; его несли два генерал-майора и два полковника, ассистировали два старших офицера.

Церемониймейстер на коне вскоре открыл дорогу сословию ямщиков. Они были одеты в национальные костюмы, а те из них, кто получил от императора почетные кафтаны, имели на рукаве черный креп.

Далее шли старшины ремесленных цехов, по три в ряд и в сопровождении старейшин своих корпораций; перед каждым отделением развевался небольшой флаг с отличительными знаками цеха.

Сразу за ними шли представители мещанского и купеческого обществ, потом петербургский городской голова. Затем Российско-Американская компания, Экономическое и Человеколюбивое общества, Общество попечительное о тюрьмах, чиновники Императорской публичной библиотеки, Петербургского университета, Академии художеств и Академии наук; маршал совета воспитательных институтов, покровительствуемых императрицей-матерью, шел впереди воспитанников и служащих этих заведений.

За чинами придворных контор следовали генералы, генерал-адъютанты и адъютанты императора; статс-секретари, сенаторы, министры и члены Государственного совета; воспитанницы Дома трудолюбия и тех школ, которым покровительствовала покойная императрица.

Затем за двумя отрядами конной гвардии и двумя герольдами в траурных мундирах пронесли иностранные и российские ордена и императорскую корону на подушках, покрытых золотой парчой.

Наконец, появились певчие Александро-Невской лавры и вслед за ними духовенство с зажженными свечами, а затем три иконы, одну из которых нес императорский духовник, а две другие – архидиаконы и священники двора. Едва я успел рассмотреть этих священников, чьи длинные волосы и бороды развевал ветер, как мой взгляд привлек траурный катафалк с телом покойной императрицы: штанги, на которых покоился балдахин, держали четверо камергеров, шнуры и кисти – придворные, кисти траурного савана – двое камергеров, а с двух сторон колесницы шли дамы ордена Св. Екатерины и фрейлины, провожая свою императрицу в последний путь; шестьдесят пажей с факелами окружали экипаж, а восемь придворных вели лошадей.

И тогда показался император, в траурной мантии и шляпе с опущенными полями; он шел в сопровождении великого князя Михаила, начальника Генерального штаба, военного министра, инспектора инженерного корпуса, генерал-квартирмейстера и дежурного генерала; затем траурная карета с царствующей императрицей и юным наследником престола. На некотором расстоянии с двух сторон от императора и императорской фамилии двигались двадцать четыре гвардейских подпрапорщика. За герцогом Вюртембергским, его двумя сыновьями и дочерью прошли пешком две Имеретинские царицы, Мингрельская правительница, все фрейлины двора, все дамы, состоявшие на службе у покойной императрицы, а замыкала процессию рота Семеновского полка.

Кортеж, останавливающийся перед всеми церквами, встречавшимися на его пути, прошел перед статуей Суворова, и этот воин, в одной руке державший меч, а другую протянувший к крепости, казалось, брал под свою защиту прах царицы, чью империю защищал столько лет.

Я поспешил в Петропавловский собор, где для меня было оставлено место, и мог наблюдать заупокойную службу. Саркофаг, снятый с траурной колесницы, был водружен на великолепный катафалк, приготовленный в середине церкви. Служил митрополит, и как только были прочитаны заупокойные молитвы, все члены императорского дома подошли проститься с той, чьи добродетели украшали корону. Когда последний долг был исполнен, гроб сняли с катафалка, и митрополит со священниками проводили его к могиле, куда его и опустили под тройной ружейный залп и общий залп всех пушек крепости.

…Страдая болезнью груди… она забывала о своих тяготах, глядя в будущее, которое, казалось, обещало ей счастливые минуты. Как прекрасный вечер иногда сменяет пасмурный день, последние годы, проведенные ею на земле, принесли ей счастье, вернув нежность мужа; но в тот самый миг, когда будущее поманило ее прекрасной надеждой, Александр скончался!

Выйдя из крепости, я двинулся вместе с толпой и со всех сторон слышал похвалы императрице Елизавете: ангельская кротость, мягкая благосклонность были главными чертами ее характера; вся жизнь ее была стремлением давать счастье и надеяться на него» [676] .

Траур по императрице Елизавете Алексеевне был объявлен с 4 мая 1826 г. на 6 месяцев с разделением на 4 квартала, считая в каждом по 6 недель.

Газета «Северная пчела» от 15 декабря 1825 г. (вторник) в разделе «Смесь. Дамские моды» поместила любопытную информацию: «Вероятно, иногородние наши читательницы желают знать, каким образом одеваются ныне в частных домах в столице; все в черном. Черные бархатные и всех шелковых материй платья убираются крепом или черными блондами. Шляпы черные же гроденаплевые, высокие a la Freyschiitz с гроденаплевою уборкою, перемешанные с крепом, и гроденаплевые низкие без крепа, убранные гроденаплевыми кокардами и складками. Черные атласные и черные бархатные шляпки с атласными и креповыми уборками. Черные гроденаплевые салопы на вате в виде английских плащей. Черные перчатки, чулки и башмаки. Волосы убираются с черными лентами и флером. Мы видели несколько токов и тюрбанов из черного крепа с атласной уборкою и без уборки. Черные блондовые косынки и черные кушаки из широких волнистых лент с стальными пряжками. Капотов мы более видели бархатных, черного же цвета.

Само собою, разумеется, что бриллиантов и цветных камней не носят. Приличные к траурной одежде драгоценности суть: жемчуг, гранаты, опалы. Мы видели отличной работы траурные браслеты необыкновенной величины и толщины: они золотые с черным и украшены опалами. Пряжки для кушаков и одно колье мы видели в работе: они золотые с чернью, некоторые украшены жемчугом, а колье крупными гранатами.

Некоторые молодые девицы носят гранаты (просто нанизанные, как бисер) на шее, в волосах и вместо браслетов: что чрезвычайно красиво. У многих ювелиров продаются траурные кольца, покупаемые охотно дамами и мужчинами. Золотое широкое кольцо покрыто чернью, а на нем золотыми буквами начертаны слова из письма Елисаветы Алексеевны к Ея Величеству, Государыне Императрице Марии Федоровне: "Notre Ange est au riel" (Наш Ангел на небе. – А. В.). На некоторых кольцах изображен крест, на других портрет блаженной памяти Императора Александра Павловича. На внутренней стороне написаны число и год Его кончины.

Мужчины ходят в черном с головы до ног (исключая белого галстуха) и на шляпе носят черный флер».

Поясним некоторые термины.

Креп — знак глубокого траура, шерстяная или шелковая ткань, для основы которой применяли туго скрученную нить, а для утка – накрученную, что создавало на лицевой поверхности неровности, шероховатости. Название от франц. егере – завеса, покрывало. Особенно ценился английский креп [677] .

Кокарда — в данном случае ленточка, собранная в бантик. Могла быть на головном уборе или прикрепляться к груди как знак отличия или символ. В первоначальном значении – металлический значок на военных и гражданских фуражках.

Салоп — верхняя очень просторная и утепленная женская одежда с широкими рукавами или без них, скреплявшаяся лентами или шнурами. Название от франц. salope – неряха, небрежная, неопрятная женщина. Считается, что салоп был уже хорошо известен в конце XVIII в., хотя самое раннее упоминание в литературе, отмеченное исследователями, относится к 1806 г. – это ремарка из комедии И. А. Крылова «Модная лавка» [678] .

Флер — тонкая просвечивающая материя.

Тюрбан – головной убор из большого куска ткани, задрапированный согласно особым правилам. Тюрбан использовался как парадный головной убор. Кроме того, его можно назвать портретным, так как в повседневной жизни его не носили, надевали только для больших выездов, на балы, для официальных визитов [679] .

Капот — 1) свободное женское платье с рукавами на сквозной застежке; 2) женская шляпка с широкими полями только спереди, стянутыми с боков лентами. Название от франц. capote, восходящего к итал. cappotto – пальто, шинель. Капот-платье в первой трети XIX в. предназначалось для улицы. Капот-шляпка появляется около 1797 г. До этого поверх высоких причесок с накладными волосами, цветами и перьями носили только чепцы. Отказ от высокой прически привел к появлению шляпки-капота жесткой, устойчивой конструкции. Обязательной оставалась форма полей, на затылке их не было. Шляпка-капот имела и другие названия – «кабриолет», «кибитка». Капот не позволял нескромному взгляду беспокоить щеголиху, давая ей возможность осматривать проходящих или проезжающих мимо.

Можно добавить, что во время траура после смерти членов императорского дома и их зарубежных родственников лица, близкие ко двору, не устраивали балов. Если же придворные дамы выезжали в это время в общество, они носили траурные и полутраурные (темные, синие) платья [680] . Им подражали и другие городские дамы.

Барон М. А. Корф заметил по этому поводу в дневниковой записи от 8 декабря 1839 г.: «Вчера был большой и по обыкновению прекрасный бал у Лазаревых, на котором присутствовала вся знать, чтобы других посмотреть и себя показать, но, конечно уже не для хозяев, которым все изъявляли свою благодарность, тоже, по обыкновению, – насмешками… оригинальность бала составляло то, что все без исключения дамы были в черных платьях: теперь траур по датском короле; знатные дамы обязаны носить его по этикету, а прочие идут за знатными…» [681]

И еще одна характерная запись в его дневнике от 6 августа 1843 г.: «Царственную семью посетила горькая печаль, и горькая тем более, что она впервые испытывает потерю в таком роде. 31-го июля, в 9 часов вечера, скончалась старшая из внучек государевых, княжна Александра Максимилиановна, которой 28-го [прошлого] марта минуло уже три года [682] . Царственная чета наша так до сих пор была счастлива, что никогда не лишалась ни детей, ни внуков. Теперешняя потеря крайне расстроила и Государя, и имп[ератри]цу, тем более, что положение матери, вел[икой] княгини Марии Н[иколаевны], едва только разрешившейся от бремени, внушало при этом тоже большое беспокойство. При всем том Государь и даже имп[ератри]ца имели довольно твердости духа, чтобы присутствовать еще лично при заключении гвардейских маневров, закончившихся 4-го августа. В тот же день тело перевезено было [из Петергофа] адъютантом герцога Лейхтенбергского Зиновьевым на пароходе в Петербургскую крепость, где оно и погребено вчера, в присутствии только Государя и наследника, без [бытности] кого-либо постороннего, кроме кн[язя] Волконского и дежурных придворных чинов. Матери ее утрата была объявлена тоже только 4-го вечером» [683] .

Глава 3 В праздничном пространстве Петербурга: двор и город

Новый год и «балы с мужиками»

Православные праздники тесно переплетались с праздниками светскими, за Рождеством следовал Новый год, перенесенный Петром I в 1700 г. с 1 сентября на 1 января. Еще в Сочельник устанавливалась елка с подарками.

Обычай ставить елку был возрожден Александрой Федоровной, поскольку попытки Петра I приучить подданных украшать свои дома в этот день еловыми ветвями не увенчались успехом. Помешало и то, что на протяжении XVIII в. это новшество не поддерживалось Православной церковью, которая видела в нем отголосок язычества. Так или иначе, к началу XIX в. новогодняя елка оказалась в России прочно забытой. Новшеством, введенным великой княгиней Александрой Федоровной в период жизни в московском Кремле под новый 1818 г., было устройство рождественской елки, обычай, который только стал распространяться в начале века в Германии. Через год елка появится и в Петербурге, в Аничковом дворце. Впрочем, по мнению дочери А. О. Россет-Смирновой, это произошло раньше. Комментируя воспоминания матери (в своем пересказе), она заметила: «Обычай устраивать елку был введен у нас русскими императрицами во времена императора Павла» [684] . При дворе Николая I это стало уже традицией, особенно приятной для детей. Причем императорские дети отмечали этот праздник в кругу своих сверстников из детей придворных или других лиц, живущих при дворе.

Вот что вспоминает А. К. Анненкова (урожденная Мердер) о декабрьских праздниках 1831 г.: «В сочельник, по издавна заведенным Ея Величеством порядкам, в т. н. "Ротонде" Зимнего дворца была устроена елка. Около семи часов вечера цесаревич, великие княжны и князья, Вильегорский, Паткуль, дети баронессы Фредерикс и мы, братья и сестры, с присущим детскому возрасту нетерпением, ожидали звона колокольчика и открытия дверей комнаты, где ожидало их зрелище освещенной сотнями огней елки. Когда собрались все приглашенные – был дан сигнал, и дети стремглав бросились вступить во владение приготовленными для них подарками. Через часа два все разошлись довольные и веселые с подарками в руках» [685] . Как свидетельствуют архивные документы, нехитрые подарки для этого случая приобретались в Английском магазине. Николай Павлович относи лея к елкам отрицательно [686] , считая, что они пожароопасны, но тем не менее они каждый год радовали детей.

Впрочем, великая княжна Ольга Николаевна уточняет в своих воспоминаниях за 1843 г., что для каждого из детей ставился свой столик, на котором была елка и лежали подарки: «Фриц Гессенский приехал в Сочельник к раздаче подарков. В Концертном зале были расставлены столы, каждому свой. Я получила тогда чудесный рояль фирмы Вирт, картину, нарядные платья к свадьбе Адини и от Папа браслет с сапфиром – его любимым камнем. Для двора и светского общества был праздник с лотереей, на которой разыгрывались прекрасные фарфоровые вещи: вазы, лампы, чайные сервизы и т. д.» [687] Делались подарки и придворным, в том числе фрейлинам. А. О. Россет-Смирнова заметила по поводу одного из новогодних праздников: «Ее Величество подарила мне розовый трен (платье со шлейфом. – Л. В.), шитый серебром, а Александрине Эйлер – голубой с серебром».

П. Ф. Соколов. А. О. Россет-Смирнова. Акварель

По воспоминаниям великой княжны Ольги Николаевны, император Николай Павлович вечером перед Новым годом обязательно поздравлял детей: «Накануне Нового года Папа появился у постели каждого из нас, семи детей, чтобы благословить нас. Прижавшись головкой к его плечу, я сказала ему, как я благодарна ему за всю ту заботу и любовь, которые он проявлял ко мне во время моей болезни. "Не благодари меня, – ответил он, – то, что я чувствую, естественно; когда у тебя самой будут дети, ты поймешь меня"» [688] .

В первый день нового года обыкновенно бывал высочайший выход.

Приведем обширную архивную выписку. Камер-фурьерский журнал фиксирует: «1826 года, генваря 1, в пятницу и день Нового 1826 г. […] По утру с 8 часов в библиотеке Марии Федоровны отправлялась утренняя. Потом чрез учиненные от 30-го числа минувшего декабря месяца повестки съехались в Зимний Его Императорского Величества дворец знатные обоего пола особы, а также гвардии и армии штаб– и обер-офицеры, дамы в белом русском платье, а кавалеры в праздничных кафтанах и собрались Святейшего Синода члены в алтаре Большой церкви; придворные и выход имеющие за пост кавалергардов – в Кавалерской, а прочие все – в Кавалергардской комнате [689] . И далее:

В 11 часов в кабинете Марии Федоровны знатные особы приносили поздравления.

В 35 минут двенадцатого часа Их Императорские Величества с Их Высочествами великим князем Михаилом Павловичем из внутренних своих комнат имели выход чрез галерею прусскими комнатами к императрице Марии Федоровне во внутренние ее апартаменты, где находились великая княгиня Елена Павловна, герцог Александр Вюртембергский с дочерью принцессою Марией и сыновьями принцами Александром, Эрнестом и принц Евгений Вюртембергский. А из оных в 12 часов Высочайшая фамилия изволила выйти в собрание в Кавалерскую комнату, а оттуда в предшествии двора и в последовании статс-дам, фрейлин и всего собрания шли чрез Тронную, Кавалергардскую и Бекетную (Пикетную. – А. В.) в Большую церковь к служению божественной литургии, которое совершил духовник Криницкий собором». Присутствовали Николай I с супругой, великий князь Михаил с супругой, герцог Вюртембергский Александр, принцы Александр и Эрнест Вюртембергские. Причем императрица Мария Федоровна слушала литургию из бывшей ризничьей комнаты». Далее в камер-фурьерском журнале сообщается, что «по окончании службы митрополит Серафим с членами Синода и придворным духовным притчем приносил поздравления». После этого из церкви члены императорской фамилии проследовали через Знаменную комнату во внутренние апартаменты императрицы Марии Федоровны, Николай I с Александрой Федоровной «прибыли к себе в Эрмитаж» [690] . Следует пояснить, что в конце 1825 – первой половине 1826 г., пока в северо-западном ризалите реконструировались апартаменты для новой императорской четы, она жила в Эрмитаже, куда окончательно перебралась из Аничкова дворца накануне 14 декабря 1825 г. Предоставим снова слово камер-фурьерскому журналу: «Потом Императрица Александра Федоровна из внутренней своей комнаты изволила выйти в гостиную комнату, в коей приносили Ея Величеству поздравления члены Государственного совета и Сенаторы. Первые и вторые чины двора, генерал– и флигель-адъютанты, армейские генералы и прочие особы. После сих в оной же комнате Ея Величеству приносили поздравление гоф-мейстерина, статс-дамы, камер-фрейлины, фрейлины, и городские дамы.

По окончании сего в половине 3-го часа их величества имели выход к императрице Марии Федоровне, где за обеденным столом изволили кушать в гостиной комнате как то: императрица Александра Федоровна, императрица Мария Федоровна, великий князь Михаил Павлович, великая княгиня Елена Павловна, герцог Александр, принцесса Мария, принц Александр, принц Эрнест, принц Евгений Вюртемберские, статс-дама графиня Ливен. По окончании стола их величества возвратились к себе в Эрмитаж. За вечерним столом их величества кушали по своим кабинетам.» [691] В примечании уточнялось, что «ливрейные служители носили во весь день парадную статс-ливрею» [692] . Высочайший выход в Большую церковь был отменен в связи с нездоровьем императрицы. Служба была в Малой церкви, божественная литургия совершалась «духовником Музовским тройным соборным служением и придворными певчими».

Приносились поздравления. В церемонии участвовали «два взвода по 30 человек лейб-гвардии Кавалергардского Ея Величества и Конного полков, поставленные шпалерами по правую сторону». По традиции в начале царствованиия Николая I новогодние поздравления императорской семье приносили санкт-петербургские, тосненские и ижорские ямщики, а с 1841 г. и немецкие колонисты. Сначала это право было дано дармштадтским колонистам, но поздравляли также среднерогатские, ижорские, а иногда и стрельнинские колонисты. Дармштадтским колонистам это разрешение было дано как исключение в 1841 г. в связи с прибытием из Гессен-Дармштадта невесты цесаревича Марии Александровны. Но в 1846 г. последовал указ «О воспрещении колонистам приносить государю императору поздравления в Новый год и в день Светлого Христова Воскресенья» [693] .

В новогодний вечер на половине императрицы Александры Федоровны обычно устраивались камерные вечерние собрания, которые продолжались примерно до 12 часов. Вот как описывает новогодний вечер в кругу императрицы Александры Федоровны А. Ф. Тютчева во время Крымской войны накануне 1 января 1854 г.: «Наступил Новый год. Я встретила его с стесненным сердцем… Вечер под Новый год я провела у императрицы, где говорили о войне и щипали корпию для армии. В одиннадцать часов подали шампанское, поздравили друг друга. И императрица отпустила нас: так принято в царской семье, чтобы к двенадцати часам каждый удалялся к себе. M-lle де Трансе, Александра Долгорукая и я подождали цесаревну, когда она проходила, чтобы пожелать ей счастливого Нового года…» [694]

Но начиная с Елизаветы Петровны особенностью российского императорского двора была традиция устраивать 1 (или 2 января) новогодние празднества в Зимнем дворце, своеобразные, как они назывались на языке придворного церемониала, «новогодние маскарады». Петербургская аристократия называла их также «Балами с мужиками». Для придворных был своеобразный «дресс-код»: дамы должны были быть в кокошниках, а кавалеры в «домино». Купцы и лавочники появлялись в длиннополых сибирках и круглых шляпах, их дочери – в парчовых и шелковых платьях, в алмазах и жемчугах.

На маскарады допускались все желающие, но общее число людей ограничивали в пределах от 30 до 40 тысяч человек. Писатель В. А. Соллогуб пишет о таких балах при Александре I: «К определенному часу весь дворец освещался, все двери отпирались… Первого вошедшего и последнего вышедшего гостя записывали на память… Посетителей собиралось более 30 тысяч.

О полиции и помина не было» [695] . По свидетельству А. О. Россет-Смирновой, в 1828 г. давали подобный бал: «.. Полиция счетом впускала народ, но более сорока тысяч не впускала. Мужики имели право оставаться до полуночи» [696] .

Недавно ставшая фрейлиной А. С. Шереметева с восторгом описывала свои новогодние впечатления в письме к родителям от 3 января 1834 г.: «Первое января был довольно утомительный день для нас, любезная маменька…, как в прошлом году я не могла провести канун Нового Года с папенькой и Васей, так как была у государыни, где было маленькое собрание, такое же, как то, на котором вы присутствовали в прошлом году.

.. На другой день выход и поздравление; кончилось около трех… Вечером маскарад. Мы поехали за их величествами. Великая княжна Мария на нем присутствовала в нынешнем году. Была такая толпа и такая давка, что мы с большим трудом добрались до Георгиевского зала, в котором обыкновенно останавливаются и где находятся иностранные посольства. Без преувеличения в этот раз было более сорока тысяч человек. Я участвовала во всех полонезах: с государем наследником, великим князем Михаилом, принцами Оранскими (отцом и сыном) и принцем Вюртембергским. Императрица и великая княгиня Елена были почти одинаково одеты, в настоящих русских телогрейках, только цвета были разные. Разошлись около часу в полном изнеможении от жары и усталости…В нынешнем году было мало милостей, только одна фрейлина княжна Лобанова, дочь Куше левой. Принц Оранский, сын, назначен шефом одного гренадерского полка, который теперь будет называться его именем» [697] .

По свидетельству баронессы М. Фредерикс, на маскарад 1 января 1837 г. роздали тридцать тысяч билетов. В «"Русском журнале" леди Лондондерри, 1836-37» английская гостья описывает Новый год в 1836 г. «с толпами самых простых и грязных людей. Роздано более 40 тысяч билетов; извозчики, прислуга, мужики и пр. входят, бродят повсюду, закусывают… ни одного случая пьянства или непристойности, и хотя все сокровища дворца на виду, не исчезла ни одна тарелка» [698] . Впрочем, некоторые предосторожности все же предпринимались. Лакеи, размешав серебряной ложечкой чай, подавали его в посуде без ложечки, дамы надевали фальшивые драгоценности. Кроме того, дежурила толпа «черных дворников», готовая помочь полицейским чинам.

Неизбежно какие-то произведения искусства все же страдали, как от многолюдства, так и от нарочитых повреждений. Вот некоторые выдержки из рапортов хранителя 2-го отделения Императорского Эрмитажа действительного статского советника Лабенского обер-гофмаршалу Нарышкину:

3 января 1833 г.:

«Во время маскарада 1-го генваря в военной галерее от необыкновенной тесноты, происшедшей от многолюдства, 25 генеральских портретов более или менее повредились, почему я велел снять оные для реставрации».

3 января 1836 г.:

«По случаю бывшего 1-го генваря сего года маскарада в портретной галерее 40 портретов генералов более или менее от большого жара побелели».

23 апреля 1841 г. «по случаю высокобракосочетания государя-наследника цесаревича»:

«…Посетителями, но именно кем неизвестно, испорчено шесть эрмитажных картин и одна особенно пробита из числа тех, которые повешены в коридоре над Помпейскою галереею» [699] .

В последнем случае речь шла о бале по случаю бракосочетания наследника Александра с Мари. Великая княжна Ольга Николаевна пишет об этом бале 1841 г.: «За ним последовал еще целый ряд празднеств, между ними, – празднование дня рождения Саши 29 апреля (точнее, 17 апреля. – А. В.) и дня Ангела Мама и Адини 3 мая. Закончилось все народным празднеством в национальных костюмах, на которое было допущено тридцать тысяч человек. Зимний дворец освещался всю ночь напролет, и в залах толклась невообразимая толпа. В Белом зале для Мама было устроено спокойное место за балюстрадой, где она могла сидя принимать приветствующих ее. Папа с одной из нас, дочерей, под руку ходил, насколько это было возможно, среди толпы; празднество длилось бесконечные часы. Мы совершенно обессилили под конец» [700] .

Во время предшествующего бракосочетания, великой княжны Марии Николаевны и герцога Лейхтенбергского в 1839 г., народ был допущен во внутренний двор Зимнего дворца, где, по свидетельству маркиза де Кюстина, мог наблюдать за празднеством издали: «…Выходя из пиршественной залы и направляясь в бальную, я снова подошел к окну. На сей раз оно выходило во внутренний двор, и здесь глазам моим предстало зрелище совсем иного свойства, хотя и столь же неожиданное и удивительное, что и заря над Петербургом. То был внутренний двор Зимнего дворца, квадратный, как и двор Лувра. Покуда длился бал, двор этот постепенно заполнялся народом; тем временем сумерки рассеялись, взошло солнце; глядя на эту немую от восхищения толпу – этот неподвижный, молчаливый и, так сказать, завороженный роскошью царского дворца народ, с робким почтением, с некоей животною радостью вдыхающий ароматы господского пира, – я ощутил радость. Наконец-то я увидел русскую толпу; там внизу собрались одни мужчины, их было так много, что они заполнили весь двор до последнего дюйма… Следует, однако, признать, что народ, толпившийся при дворе, оставался там, можно сказать по доброй воле… они и впрямь веселились, но источником их веселья были забавы господ… Впрочем, прически женщин из простонародья, ослепительные шерстяные или шелковые пояса мужчин в русских, то есть персидских, кафтанах прекрасного сукна, многообразие красок, неподвижность людей – все это вместе напоминало мне огромный турецкий ковер, которым покрыл двор тот волшебник, что творит здесь все здешние чудеса. Партер из голов – вот прекраснейшее украшение императорского двора в первую брачную ночь его дочери; российский монарх был того же мнения, что и я, ибо любезно обратил внимание иностранцев на эту молчаливую толпу, одним своим присутствием доказывавшую, что она разделяет с государем его радость…» [701]

После завершения строительства Мариинского дворца народу дали возможность его осмотреть. Писатель Н. В. Кукольник, также посетивший его, свидетельствовал: «В начале 1845 года Мариинский дворец открыли для любопытной публики. Толпы посетителей теснились в покоях». Новый дворец окрестили «волшебным замком» [702] .

Не менее пышные празднества происходили и в Петергофском дворце по случаю дня рождения императрицы Александры Федоровны 1 июля. Маркиз де Кюстин, присутствовавший на нем в 1839 г., пишет: «В главных покоях, зажатый в толпе, вы довольно долго ожидаете появления императора и императорской фамилии. Едва солнце дворца, повелитель, возникает на горизонте, как пространство пред ним расчищается; в сопровождении своей благородной свиты он свободно, ни на миг не соприкасаясь с толпой, пересекает залы, куда минутою прежде нельзя было, казалось, протиснуться ни одному человеку. Едва Его Величество скрывается из виду, волны крестьян смыкаются вновь. Так пенится струя за кормой корабля» [703] .

Адъютант шведского принца, посетившего Петергоф в 1846 г., обратил внимание на этот экзотический момент братания с народом: «…К моему великому удивлению, я заметил на балу несколько прислуг и русских, довольно плохо одетых и с длиннейшими волосами. Они прогуливались довольно близко от императорской семьи, между придворными дамами, разодетыми в шелк и брильянты. Потом я узнал, что по этому случаю двери дворца были открыты для всех, и вход был свободен. Но что было еще страннее – все посторонние люди ужинали во дворце. Бесподобно было прекрасное празднество для народа. Для меня любопытнее всего было видеть богатство восточных одеяний. Было много черкесов, маленьких, но очень красивых… Казаки, татары и другие; два грузинских князя со своими княгинями, очень старыми и некрасивыми, но одетыми очень живописно. Эти князья получили пенсию от императора, так как он присоединил их страну к своему скипетру» [704] .

Впрочем, «балы с мужиками», как в Зимнем дворце, так и в Петергофе, прекратились в связи с западноевропейскими революциями 1848–1849 гг. Последний такой бал в Зимнем дворце состоялся на новый, 1848 г.

«По случаю открытия Невы-реки»: праздник начала навигации

Один из старейших городских праздников дошел еще из Петровской эпохи – это был ежегодный праздник вскрытия Невы, то есть открытия навигации и начала весны. Он сохранялся при всех царствованиях. Член французского посольства барон Корберон 25 апреля 1776 г. записал в своем дневнике: «Сегодня вскрылась Нева. Это событие по случаю болезни великой княгини не сопровождалось пушечной пальбою. Обыкновенно стреляли из крепости, петербургский комендант переезжает реку в шлюпке, чтоб сообщить новость императрице, которая в свою очередь вручала ему известную сумму денег…» [705]

Праздник начинался с прибытия на катере (лодка свыше 4 пар весел) к Дворцовой набережной коменданта Петропавловской крепости. Эта церемония сопровождалась огромным стечением публики на Дворцовой набережной. Описание этого празднества при Павле I оставила известная французская портретистка Мария Луиза Элизабет Виже-Лебрен.

А. О. Орловский. Бега на Неве. Акварель. 1814 г.

Отметив, что Нева возле Биржи (она имеет в виду первое недостроенное здание по проекту Кваренги до постройки Биржи по проекту Тома де Томона) втрое шире Сены у Королевского моста, мемуаристка пишет: «Стоит только вообразить впечатление от раскалывающегося по всей своей поверхности ледяного моря. Невзирая на служителей, расставленных вдоль набережных, дабы народ не выходил на лед и не прыгал с одной льдины на другую, находятся смельчаки, которые спускаются на плывущий лед и переходят таким манером на противоположный берег. Пускаясь в столь опасное предприятие, они крестятся, твердо веря, что ежели погибнут, то погибнут, и сие все равно уже заранее предопределено свыше. Первый, кто переедет реку после ледохода, подносит императору чашу невской воды и получает ее обратно наполненную золотом» [706] . На самом деле именно комендант Петропавловской крепости подносил кубок с невской водой (в то время прозрачной и питьевой), а император возвращал кубок, наполненный золотыми монетами. Сведения о нескольких десятках золотых монет, ежегодно отпускаемых из сумм Кабинета Его Императорского Величества, остались в архивных документах.

Об открытии первой невской навигации при Николае I в 1826 г. лаконично сообщает камер-фурьерский журнал и более подробно французский писатель Франсуа Ансело. Запись придворного журнала за 26 марта гласит: «Сего числа пополудни в 2 часа по открытии от льда реки Нева из Санкт-Петербургской крепости имел приезд в Зимний дворец комендант генерал-лейтенант Сукин с рапортом и был у Его Величества в приемной комнате» [707] .

Франсуа Ансело добавляет: «В момент, когда Нева, ломая свои ледяные оковы, начинает биться о стены крепости, пушка объявляет этому великолепному городу, что он больше не отделен от торговой Европы. Комендант крепости в сопровождении капитана порта привозит эту новость императору по реке. Оба берега покрываются тогда толпами зрителей; нетерпеливые шлюпки начинают сновать по освободившимся волнам, между берегами устанавливается сообщение, иногда прерываемое на две недели прохождением льда с Ладожского озера. Лодки плывут во все стороны, и каждый житель города, радуясь пробуждению природы, приветствует солнце как друга…» [708]

Позднее об этом же празднике Николай I писал цесаревичу Александру Николаевичу, совершавшему зарубежный вояж, в письме от 21 апреля (3 мая) 1839 г.: «…поехал с Мама в Зимний; в это же самое время я дал сигнал коменданту; погода была славная, и 15° тепла (почти 19 градусов по Цельсию. – Л. В.), Нева прелестна; Зимний сиял красой, и народу везде куча. Одевшись, пошли в церковь. Сюрпризом Мама кавалергардский внутренний караул одет был в красный супервестке (супервест – Л. В.) с светло-синей выкладкой и белыми звездами, что на твоих кирасирах спереди и сзади; в массе очень красиво. После был дипломатический серкль (франц. circle – прием. – А. В.); потом дамское представление у Мама; потом кавалергардский развод по обыкновенному, и потом поздравления; Мама все вынесла очень хорошо и весело. Мише также очень хорошо. Обедали мы в Малахитовой комнате с сестрами, Кости и Нисси. Потом работал у себя в угловой комнате на старом месте и любовался Невой. Потом с Мама гуляли в ландоу (ландо. – А. В.), и воротился домой, где опять работал, пил чай и поехал в Михайловский театр с Мама, Мери и Олли, играла Хаген, и славно. Теперь пора спать до завтре» [709] .

«Господские дни»: православные праздники

Традиционно отмечаемыми церковными датами при дворе были (даты приводятся по старому стилю по Придворному календарю на 1853 г.):

Богоявление Господне (6 января), Сретение (2 февраля), Пяток и суббота Сырныя недели (27 и 28 февраля), Благовещение Пресвятыя Богородицы (25 марта), Страстныя недели – Четверток, пяток и суббота (16–18 апреля), Светлая неделя (19–25 апреля), День Чудотворца Николая (9 мая) и Вознесение Господне (23 мая), праздник Святых апостолов Петра и Павла (29 мая), День сошествия Святаго Духа, воскресение и понедельник (7 и 8 июня), Рождество честного славного Пророка, Предтечи и крестителя Господня Иоанна (24 июня), Происхождение честных древ Животворящего Креста Господня – малое водоосвящение (1 августа), Преображение Господне (6 августа), Успение Пресвятыя Богородицы (13 августа), День Нерукотворного образа (16 августа), Усекновение главы честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня, Иоанна (29 августа), Рождество Пресвятыя Богородицы (8 сентября), Воздвижение честного Креста Господня (14 сентября), День Святаго апостола и евангелиста Иоанна Богослова (26 сентября), Покров Пресвятыя Богородицы (1 октября), Принесение св. мощей из Мальты в город Гатчину (12 октября), День Казанския чудотворныя Иконы Пресвятыя Богородицы (22 октября), Архистратига Михаила (8 ноября), Введение во храм Пресвятыя Богородицы (21 ноября), День Чудотворца Николая (6 декабря), Праздник Рождества Христова (25, 26 и 27 декабря).

Во время праздников Рождества Христова и Крещения после богослужения в Петропавловской крепости производился 101 орудийный выстрел и религиозный праздник приобретал военную окраску.

При дворе особенно торжественно отмечался праздник Богоявления (Крещения), который следовал за Рождественскими праздниками.

За несколько дней до него проходил Крещенский сочельник, во время которого был высочайший выход к литургии. Важнейшим актом праздника Богоявления было «водосвятие», или «водоосвящение», – обряд освящения вод посредством троекратного погружения в них креста. Он сопровождается молебном и крестным ходом. Великое водосвятие проводилось в навечерие Богоявления и непосредственно в день праздника 6 января после Божественной литургии. Это называлось «Ход на Иордань». В этот день процессия во главе со священниками спускалась по Иорданской лестнице и следовала к проруби в Неве недалеко от берега. Крещение празднуется Церковью как вступление Иисуса Христа на путь служения людям, начало его проповедей. В этот день повсеместно в храмах, на реках, озерах совершается водосвятие, обряд освящения воды в «ердани» (Иордани) – проруби, сделанной в виде православного креста. «Грешивших» на святках (надевавших личины и гадавших) купали в проруби. Но иногда окунали и младенцев. Католическое название этого праздника – «день царей».

В царствование Павла I традиционные религиозные праздники приобрели военизированный оттенок и сопровождались военными парадами. Водосвятие 6 января 1798 г., как свидетельствует камер-фурьерский журнал, проходило теперь следующим образом. Гвардейские части построились со штандартами в залах Зимнего дворца. В 10 часов Павел I принял вахт-парад и распоряжался затем войсками у дворца и на прилегающих улицах. Цесаревич Александр Павлович был «при войске в своих дивизиях». Императрица, великие княгини в сопровождении кавалергардов и придворных проследовали в придворную церковь на обедню, которую служил митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил. Затем эта процессия присоединилась к общему крестному ходу во главе со священниками в ризах. Процессия направилась к Иордани, где и состоялся сам ритуал водосвятия. Затем снова началась военная часть церемонии. Павел I и Александр Павлович у стен дворца принимали парад войск, который длился более двух часов. Потом они пили святую воду, обедали, вечером вместе с другими членами семьи принимали поздравления духовенства. С этого времени на Дворцовой площади традиционно проходил Крещенский парад.

Французская портретистка Виже-Лебрен, описывая праздник Богоявления в самом начале царствования Павла I, свидетельствует: «Одна из красивейших церемоний – это освящение Невы, совершаемое каждый год архимандритом в присутствии всей императорской фамилии и всех высших сановников. Поелику в сие время года лед на реке не менее трех футов толщины, для сего делается прорубь, из которой после церемонии каждый может брать святую воду. Довольно часто женщины окунают в нее своих младенцев, и бывает, что несчастные сии жертвы суеверий выскальзывают из рук и утепляются; но матери отнюдь не оплакивают своих чад, а, напротив того, радуются вознесению своего ангела на небо, где он будет молиться за них. Император должен выпить первый стакан воды, каковой подносит ему сам архимандрит» [710] .

В случае морозов в шествии к Иордани участвовали только мужчины. А 1837 г. Николай I предложил даже цесаревичу Александру и прусскому принцу Карлу наблюдать за церемонией из покоев императрицы. Маркиз Лондондерри (его записки были проанализированы Е. А. Кулаковой) испросил разрешение присутствовать в свите императора, несмотря на мороз. Он обратил внимание, что Николай I окунал руки и лицо в воду проруби. Затем митрополит окропил монарха и его свиту водой. Когда Николай I в мундире, запорошенным снегом, и вся процессия удалились, собравшийся народ также бросился к проруби, чтобы выпить воды или хотя бы дотронуться до нее. Лондондерри, как Виже-Лебрен и другие европейцы, отметил обычай окунать новорожденных в ледяную воду, что он объяснил предрассудками и языческими пережитками [711] . Описание маркиза Лондондерри дополняется камер-фурьерским журналом: «Ее Величество с Государем наследником, Его Высочеством принцем прусским Карлом и всеми Высочайшими особами, с приглашением супруги английского генерала маркиза Лондондерри, свитных фрейлин изволила обозревать шествие… из кабинета, библиотеки Ее Величества и Розовой комнаты» [712] . Для собравшихся у Александры Федоровны также принесли две емкости освященной воды, и каждый сделал глоток, чтобы «весь год быть здоровым». Впрочем, если мороз превышал 20 градусов, то Крещенский парад на Дворцовой площади отменялся. Празднование устраивалось в усеченном виде в залах Зимнего дворца; в этом случае в праздновании участвовало по сводному взводу георгиевских кавалеров от каждого полка. Впрочем, празднику могла также помешать и неожиданная оттепель. Праздник Богоявления Господня 6 января 1837 г. завершился смотром кадетов в Белой зале Зимнего дворца. Великие князья Константин, Николай и Михаил Николаевичи находились в строю.

С праздником Богоявления был связан обряд избрания так называемого Бобового короля – распространенный сюжет в мировой живописи. 2 января 1831 г. православная Долли Фикельмон (внучка Кутузова и супруга австрийского посла), долго жившая до этого за границей, записала в своем дневнике: «В день царей дети нашего семейства… явились ряжеными к Элизалекс (дочь Елизавета. – А. В.). Они танцевали, извлекали из торта бобовое зерно» [713] .

О «празднике Боба» упомянула и великая княжна Ольга Николаевна в воспоминаниях за 1835 г.: «Зима началась весело, были празднества даже для нас, детей, и между ними так называемый "Праздник Боб" с орденами и подарками, на котором Адини и Кости появились как бобовые королева и король, с пудреными волосами и в костюмах прошлой эпохи» [714] . Это библейская история. Во время осады Иерусалима голодающее население добавляло в пшеничную муку бобы, ячмень, чечевицу и полбу. В наказание за грехи дома Израилева Бог определил Иезекиилю «нести на себе беззаконие дома Иудина, день за год» и в течение 390 дней (искупление за 390 лет) есть хлеб, испеченный из этой смеси: «Я сокрушу в Иерусалиме опору хлебную, и будут есть хлеб весом и в печали» (Книга пророка Иезекииля, IV, 9,16). С тех пор хлеб из такой муки стал библейским символом наказания за грехи. Извлечение же бобового зерна знаменовало очищение от них. Этот обряд вошел в ритуал русских Святок. Тот, кому достается бобовое семя, становится королем вечера, выбирает себе королеву и вместе с ней танцует.

6 (18) января 1826 г. впервые отмечался праздник Богоявления при Николае I. Как свидетельствует камер-фурьерский журнал, был «крестный ход на Иордан в присутствии Николая I, великого князя Михаила Павловича и принца Вильгельма Прусского». Газета «Северная пчела» в номере от 9 января 1826 г. информировала: «6-го числа… день Богоявления праздновался при Высочайшем дворе… в Придворной церкви Божественной литургией, после коей происходило на Неве пред Дворцом водоосвящение. В тот же день праздновано было рождение Ея Высочества великой княгини Анны Павловны». Анна Павловна (07/18.01.1795, С.-Петербург – 17.02/01.03.1865, Гаага) – любимая сестра Николая I, с которой он делил свои детские игры; восьмой ребенок в семье Павла I и Марии Федоровны. С 09.02.1816 г. в супружестве с Вильгельмом Оранским (1792–1849), наследным принцем Нидерландским (принцесса Оранская), ставшим с 07.10.1840 г. королем Вильгельмом II. Вступив вместе с ним на нидерландский престол, овдовела 17 марта 1849 г., скончалась 17 февраля 1865 г., последней из детей Павла I. Погребена в православной церкви Св. Екатерины в Дельфте (Нидерланды).

Особенно масштабно празднование Богоявления Николай I задумал в 1843 г. В дневнике за 8 января 1843 г. барон М. А. Корф написал о неожиданной оттепели: «Она же испортила процессию, которую замышлял Государь на 6-е января. Сверху общего парада войск, для которого приведены были сюда и загородные полки, предполагалось, что при шествии на Иордан духовная процессия, в сопровождении Государя и царской фамилии и всего двора, выйдет с дворцового двора большими воротами на Дворцовую площадь и оттуда обогнет к Иордану между Адмиралтейством и дворцом. Для этого статс-дамам и фрейлинам разосланы были уже повестки, что перед шествием на Иордан "они снимают русские платья и надевают капоты и сверх оных камали, оставляя на головах повязки"; были уже равным образом настланы мостки в том направлении, по которому должна была двинуться процессия. Но не тут-то было… глубокая грязь, сверху дождь со снегом, а с боков нестерпимый вихрь. Затем все особенные приготовления отменились, и все кончилось тем же, что бывало в прежние годы. Обедню во дворце за болезнью единственного наличного митрополита Ионы (ибо Серафима нельзя уже полагать в счет) совершил Волынский архиепископ Никанор, а в ходе на воду участвовали сверх того, еще 6 архиереев. Имп[ератри]ца не была у обедни за легким нездоровьем, но явилась к чаю, которым после процессии угощал государь кадетов в Александровской зале» [715] .

Кроме главного праздника водоосвящения отмечались также Малое водоосвящение, происходившее в день Св. Троицы (пятидесятницы), один из двунадесятых православных праздников, на 50 день после Св. Пасхи.

В 1826 г. французский писатель Ф. Ансело так передал свои впечатления об этом празднике: «В День Троицы народ стекается в крепость на праздник освящения вод. Я присутствовал на этой церемонии, объединяющей жителей Петербурга всех сословий, и мог любоваться великолепным видом, какой являют в этот момент стены цитадели. На этих темных стенах, привычных лишь к перекличкам часовых, в этот день, единственный в году, появляется толпа, наслаждающаяся необычной прогулкой. Думаю, однако, что в этом году на стенах крепости пролились и слезы: среди людей, наблюдавших за вскрытием реки, были те, чьи печальные взгляды блуждали вокруг стен, скрывающих дорогих им преступников, их детей и друзей!» [716]

Водоосвящение проводилось также в день Преполовения и в праздник Воздвижения Креста 1 августа. В. И. Даль объясняет в своем толковом словаре: «Преполовение – половина, средина; среда четвертой недели по Пасхе, средопятидесятница. Крестный ход и молебствие на полях». Этот праздник предшествовал Троице и праздновался восемь дней на половине Пятидесятницы, между праздниками Пасхи и сошествия Св. Духа (Троицей).

П. А. Свиньин писал: «В день Преполовения и 1 августа бывают в крепости крестные ходы для водоосвящения, при чем собирается великое множество всякого звания людей и Нева покрывается разноцветными шлюпками. В первый день всякому позволяется гулять по крепостным валам, что придает сим безмолвным, грозным стенам необыкновенную живость» [717] . Малое водоосвящение проводилось в праздник Воздвижения Креста или Происхождения честных древ Животворящего Креста Господня, отмечавшийся 1 августа.

Это было пышно и торжественно. Для свершения обряда к воде спускались в таком порядке: духовенство, за ним вся царская семья и весь двор. В момент освящения воды раздавались пушечные залпы. Затем святой водой окроплялись русские знамена, и процессия торжественно возвращалась во дворец.

Фрейлина А. Ф. Тютчева в дневниковой записи от 2 августа 1853 г. описала этот праздник, во многом потерявший свое сакральное значение: «Вчера имел место обряд водоосвящения. […] Вчерашняя церемония отличалась большой торжественностью. Духовенство, за которым следовала вся императорская семья и весь двор, спустилось в сад, наполненный военными. В момент освящения воды раздались пушечные залпы; святой водой окропили знамена. Вслед за водоосвящением состоялся парад, затем завтрак.

Мы наряжаемся для господа Бога, устраиваем парады для господа Бога, кушаем для господа Бога, а в остальном обращаемся с ним, как с хозяевами дома, которые дают бал. К ним приезжают, но о них не думают, и даже считается признаком хорошего тона не замечать их и не здороваться с ними» [718] . Признание красноречивое.

Помимо праздников собственно православных иногда проводились молебны, посвященные памятным годовщинам.

Одним из таких поминальных дней было 14 декабря. В своем дневнике за 1839 г. М. А. Корф пишет: «Со времени происшествий 14-го декабря 1825 г. государь неизменно празднует годовщину этого дня. В Аничковом дворце или в малой церкви Зимнего дворца собираются все лица, принимавшие прямое или косвенное участие в сем достопамятном событии, совершается благодарственное молебствие, и после обыкновенного многолетия возглашается вечная память "рабу Божию графу Михаилу (Милорадовичу) и всем в день сей за веру, Царя и Отечество убиенным", а потом многолетие "храброму всероссийскому воинству". После того все присутствующие допускаются к руке Императрицы и целуются с Государем, как в светлый праздник. А в заключение Государь объезжает казармы всех полков, двинувшихся тогда против мятежников на Сенатскую площадь. Так бывает всякий год, и так было и нынче» [719] . И еще через две недели добавил в записи от 29 декабря: «Я слышал любопытную вещь от полкового командира Конногвардейского полка генерала Эссена… Государь ежегодно бывает в казармах этого полка и обыкновенно спрашивает, сколько осталось людей, бывших в полку в день события в 1825-м году. Эссен, приготовляясь к этому вопросу, забрал именную справку, и оказалось, что после 14-ти лет из людей, находившихся тогда в полку, остается теперь всего 11 унтер-офицеров и 8 рядовых» [720] . Николай Павлович, как всегда, отличался постоянством. «Фрейлина-демократ» А. Ф. Тютчева 14 декабря 1854 г. записала в дневнике: «Сегодня молебен в память злосчастного события 1825 г., о котором хорошо было бы позабыть» [721] .

«Вечером двор присутствовал на Корсо»: на Масленицу и Св. Пасху

Императорская семья и императорский двор не гнушались «брататься» с народом и во время традиционных народных гуляний, освященных временем и традицией. Самыми грандиозными были гуляния на масленичной неделе. В это время на площадях появлялись балаганы и другие временные сооружения.

Балаганы – временные постройки в виде сарая для показа цирковых и театрализованных представлений, которые сооружались из крупных досок и ящиков из-под чая. Крыша была из полотна или мешковины. Перед входом делался помост-раус для выступлений зазывал. Строительство занимало около двух недель. Оно велось специальными бригадами под руководством театральных плотников и под наблюдением архитектора от округа путей сообщения. Наружные стены балаганов представляли собой площадь для своеобразной театральной рекламы.

В. Садовников. Балаганы на Адмиралтейской площади. 1849 г.

На балконах выступали паяцы. Внутри были ложи, партеры и места для публики третьего разряда, которую запускали последней. В 1820-е гг. вошли в моду и афиши, которые прикреплялись на стене (круглых тумб для театральных объявлений тогда не было). С 1820-х гг. появились первые «косморамы» и «панорамы», в них показывались живописные виды и достопримечательности европейских городов, экзотические уголки разных стран и памятные события (смерть Наполеона на о. Св. Елены и т. д.). Балаганы возводились вокруг традиционных увеселений, каковыми были на Масленицу ледяные горы, а на Пасху – всевозможные качели.

Выступали фокусники, кукольники, вольтижеры, комедианты, прототипы из итальянской комедии масок, которые приобрели и русские черты: Пьеро, Арлекин, Коломбина. Русская тематика в театрализованных представлениях была разрешена только с 1860-х гг. До середины XIX в. владельцами балаганов были в основном иностранцы.

К концу царствования Екатерины II была замощена Адмиралтейская площадь (будущий Адмиралтейский проспект). Здесь на Масленицу и в Пасхальную неделю строили балаганы и ледяные горы, на Св. Троицу – качели. Императорская семья, а вслед за ней и придворные считали своим долгом выехать из дворца и «удостоить своим воззрением» народный праздник [722] . Долли Фикельмон записала в дневнике 11 апреля 1833 г. (Св. Пасха праздновалась в тот год 9 апреля): «В последние дни Святой недели стояла хорошая погода… Вчера возила Элизалекс (дочь Фикельмонов. – А. В.) на балаганы. Она была счастлива и весела. Вечером Двор присутствовал на Корсо (от итал. corso – карнавальные гуляния в Италии и некоторых городах Франции или же место таких гуляний. – А. В.), подобное тому, какое бывает 1-го мая. Императрица в коляске с дочерьми и Великой Княгиней Еленой, а Император, офицеры Конной гвардии и кавалергарды в красных мундирах верхом сопровождали их. Для народа это, бесспорно, величественное зрелище, но всегда только зрелище…» [723] Иногда на гуляниях появлялись сани императора Николая I, который мог покатать на запятках ребятишек или привести беспризорную девочку под опеку Александры Федоровны. Вслед за императорской семьей великосветский Санкт-Петербург, судя по всему, не гнушался балаганов. М. А. Корф, отметив малое количество балов в начале 1839 г., заметил: «Приходится довольствоваться балаганами и спектаклями» [724] .

Для народных гуляний использовалась также Исаакиевская площадь, но начиная с 1810-х гг. традиционные гуляния перенесли на Театральную площадь. Продолжали устраиваться они и на Адмиралтейской площади, где возводились всевозможные балаганы для представлений. С 1824 г. самое престижное место на Адмиралтейской площади занимал Амфитеатр Турниера. Жан Турниер содержал великолепную труппу, которая демонстрировала высшее мастерство вольтижировки и гимнастического искусства на лошадях. Позднее он построил собственный цирк. С 1827 г. основным местом проведения зимних гуляний «под горами» опять стала Адмиралтейская площадь. Вдоль Адмиралтейства устраивалось от 9 до 16 балаганов.

Санкт-Петербургская полиция в такие дни пыталась регулировать скопление народа и экипажей. Газета «Северная пчела» от 20 апреля 1826 г. в разделе «Внутренние известия» поместила следующее объявление: «Санкт-петербургской полиции обнародовано объявление о распоряжениях для соблюдения порядка во время съезда на гулянье перед качелями на площади Каменного театра… Проезд по Офицерской или Екатерингофской улицам через Харламов мост, а из 4-й и Нарвской частей через Кашин мост к Никольской площади… Если нужно, и через Поцелуев мост… Экипажи в 4 ряда. Для поворота должны занимать крайний ряд… Оканчиваются в 7 часов пополудни». Неприятным событием был известный пожар 1836 г. балагана Лемана, повлекший человеческие жертвы.

В 1860-е гг. появились также программы площадных театров, но общедоступные театры конца XIX в. нанесли удар по традиционным балаганам. Позднее, с 1873 г., под балаганы, карусели и прочие масленичные и пасхальные увеселения было отведено Марсово поле (Царицын луг). С 1898 г. балаганы переместились с Марсова поля на окраинные Преображенский и Семеновский плацы.

Во время Великого поста: Святая неделя и катания на санях

Празднование Великого поста вносило свои коррективы в ритм столичной и придворной жизни. Великая княжна Ольга Николаевна записала в своих воспоминаниях о 1838 г.: «После начала поста был конец всем празднествам. Только немногие приглашенные собирались по вечерам у Мама в зеленом кабинете, где по большей части читали вслух. Между этими гостями часто бывали княгиня Барятинская со своей дочерью Марией…» [725] Упомянутая Мария Барятинская в 1841 г. выйдет замуж за Михаила Кочубея, а через восемнадцать месяцев скончается. Ее сестра Леонилла станет княгиней Витгенштейн. Православная Долли Фикельмон пишет в дневнике от 7 апреля 1833 г.: «Великая неделя… Я благополучно начала ее, посвятив себя молитвам… В понедельник в 6 часов утра причастилась вместе с тетей Ниной в Казанском соборе средь простого и незнакомого люда» [726] . Во время этой недели Николай I старался уединиться или в Аничкове дворце, или в петергофском Коттедже. 15 февраля 1838 г. М. А. Корф записал в своем дневнике: «Сегодня (во вторник) государь уехал в Петергоф и, как думают, на всю первую неделю поста» [727] .

Собственно, относительно «тихим» Санкт-Петербург был только первую неделю Великого поста. Православный по вероисповеданию лицейский сокурсник А. С. Пушкина барон М. А. Корф записал в своем дневнике 6 февраля 1839 г.: «Сегодня чистый понедельник, и после шумного бешенства масленицы Петербург воротился нельзя сказать к тишине, но, по крайней мере, опять к обычной своей жизни. Так называемые немцы, т. е. все вообще иностранцы или, лучше сказать, иноверцы, довеселиваются еще свои два дня, но по соразмерности их к массе населения это уже капля в море. Завтра, впрочем, пляшет для них Тальони в последний раз перед отъездом за границу. Государь уехал со своею семьей на неделю в Петергоф. Балаганы ломают, музыка умолкла, танцы остановились, театры закрыты, всякий сидит дома и слушает себе, пожалуй, монотонный и меланхолический звук великолепного колокола. Но Петербург принимает такой мрачно-серьезный вид только на одну первую неделю поста. Пройдет она, и начнутся опять роуты (рауты. – Л. В.) и концерты, живые картины, и вист, не будет только балов, но и то в самом городе. Кто не устал еще от карнавальных плясок, те выезжают в шумных пикниках за город и там танцуют себе, как до поста» [728] .

О постановке живых картин при дворе вспоминала и А. О. Россет-Смирнова, выступившая как-то в роли Марии Гонзаго в постановке по роману Альфреда де Виньи «Сен-Марс» [729] .

На страницах дневника Долли Фикельмон при описании Великого поста 1830 года (первого, который она провела в России) упомянуты прогулки в санях по Невскому проспекту и Английской набережной (26 февраля), санная прогулка до знаменитого «Красного кабачка», что в шести верстах по Стрельнинской дороге (4 марта). А на следующий день она записала: «Еще одна санная прогулка, очень удачная. Чаепитие у нас и ужин в Стрельне… В Стрельне катались цугом, играли в разные игры, очень шумные и забавные» [730] .

О шумной прогулке на каменноостровскую усадьбу «Дюваль», бывшую усадьбу придворных ювелиров Дюваль, проданную к этому времени отцу барона П. А. Фредерикса Андрею Ивановичу, рассказывает в своем дневнике за 12 февраля та же мемуаристка: «Вчера, 11-го, провели изумительный день. Лобанов организовал загородную санную прогулку, необыкновенно успешную. Из женщин участвовали Мари Пашкова, Луиза Баранова, молодая Дубенская, Текла (Фекла – А. В.) Шувалова, мадам Фредерикс (невестка хозяина дачи статс-дама Цецилия Владиславовна Фредерикс – А. В.), Адель, Катрин (сестра Долли, фрейлина. – А. В.) и я <…> Мы собрались у Мари (Мария Пашкова. – А. В.) и выехали во второй половине дня. Стояла великолепная погода. Дамы бросили жребий на кавалеров. Мне выпал Скарятин (Григорий Яковлевич Скарятин, сын одного из убийц Павла I Я. Ф. Скарятина, кавалергард, будущий генерал-майор, погибший во время Венгерского похода. – А. В.). Посреди Невы нас поджидали огромные пошевни с привязанными к ним цугом пятнадцатью маленькими санками. Мужчины, ехавшие в санках в конце обоза, падали на поворотах… Прибыли в усадьбу "Дюваль" на Каменном острове. Там все было подготовлено к нашему приезду. До пяти часов катались с ледяных горок на маленьких санках и на ковре. Потом, переодевшись, обедали. Танцевали, веселились, как безумные, до половины девятого, снова переоделись и опять катались с горок. Возвращались таким же образом, как прибыли, и в половине одиннадцатого были дома. Но все получилось великолепно, все проявляли исключительную светскость, искреннюю веселость, полное присутствие претенциозности или стеснительности… Лобанов (генерал-майор князь Алексей Яковлевич. – Л. В.) все устроил восхитительно, изысканно, с большим вкусом. Следует также заметить, что он кокетничал почти со всеми женщинами из нашей компании…» [731]

Катание с гор было традиционным развлечением в России, о котором писали многие иностранцы. Некоторые детали этих катаний подметила Виже-Лебрен: «Невзирая на прежестокую стужу, они (русские. – Л. В.) устраивают катание на санях, как днем, так и ночью при свете факелов. В некоторых кварталах сооружают снежные горы и по ним с бешеной скоростию скатываются вниз, впрочем, без малейшей опасности, поелику нарочито приставленные люди сталкивают вас сверху и принимают снизу» [732] .

Катальные горы часто сооружались на окраине Петербурга. Газета «Северная пчела» от 9 января 1826 г. поместила объявление: «На будущей неделе начнут строить здесь в Петербурге катальные горы в Екатерингофе и на Крестовском острове, которые простоят всю зиму и во всякое время будут открыты для публики». Пожалуй, только зима 1831 г. проходило тихо, так как на русское общество налегла темная тень польского восстания. Кстати, по примеру зимних катальных гор для императорских детей во дворцах (в частности, в Гатчинском дворце) стали делать небольшие деревянные катальные горки.

На следующий год жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала о 1832 г.: «Зима была прекрасной, не омраченной никакими событиями, с массой веселых развлечений для взрослых. Наши еще молодые Родители охотно бывали в обществе, и Мама, которой "ожидание" (беременность. – Л. В.) так часто мешало танцевать, наслаждалась этим. Устраивались зимние игры, поездки на санках с ледяных гор, парадные обеды, на которых разыгрывались партнеры для санок на следующий день, и Мама и Сесиль часто нам со смехом рассказывали об этих развлечениях» [733] .

Императорский двор развлекался обычно на Елагином острове. О развлечениях императорской семьи и двора Долли Фикельмон записала в дневнике от 18 февраля 1832 г.: «День прошел восхитительно. Нас пригласили провести его в Елагине. Отправились туда на санях в час пополудни. […] По прибытии в Елагин мы уже застали там самую красивую и элегантную часть общества, как и многих молодых офицеров… Вскоре прибыл и Двор. Императрица, как и всегда прекрасная и сияющая, привезла своего чудесного маленького цесаревича. После этого все уселись в салазки — довольно дикая царская потеха, поскольку все приходят в восторг при виде падающих из саней людей. […] Потом мы наспех переоделись и в пять часов уже танцевали. В шесть обедали, затем снова танцевали до восьми, после чего смотрели маленький французский спектакль, довольно посредственный, вновь живые, веселые танцы до одиннадцати вечера и, наконец, ужин» [734] . Рассказывая о Великом посте на следующий 1833 г., Долли Фикельмон записала: «Первая неделя, как обычно, прошла в уединении и молитвах. Но следующее воскресенье снова было похоже на масленицу. Целый день мы провели со Двором в Елагине. Сначала прогулка в пошевнях, с прицепленными к ним салазками , затем катание с ледяных горок, но в этот раз у меня было меньше смелости, чем прежде. […] Очень забавно кататься в пошевнях, называемых здесь дилижансом и вмещающих шесть-восемь человек. […] Все это продолжалось почти до шести часов вечера. Потом мы отправились переодеваться и в 7 часов собрались на ужин, все вместе усевшись за общий длинный и узкий стол, как в монастырских трапезных. Выйдя из-за стола, начали играть в разные игры – в жмурки, и горелки, и еще тысяча других безумств, которым мы очень весело предавались почти до одиннадцати часов вечера.

В подобных случаях, еще более, чем обычно, Император с Императрицей умеют искусно предрасположить все общество к непринужденности. Они тогда превращаются в обычных хозяев, наиприятнейших, наилюбезнейших, и ничто не может сравниться с их простыми, я бы даже сказала, добродушными манерами, при этом оба ничуть не теряют своего истинно царственного и величественного вида» [735] . Конечно же, термин «дилижанс» употреблен здесь иносказательно-шутливо. Сохранились свидетельства об аналогичных катаниях в «салазках» при Екатерине II. В этом случае императрица садилась в большие сани, в которые закладывали 12 лошадей, а для свиты к большим саням привязывали еще попарно 14–16 маленьких санок. У каждых из санок зажигали разноцветные фонари.

Фрейлина А. С. Шереметева также описала катание в салазках в письме к матери 20 марта 1833 г., и тоже на Елагином острове: «Вышло талое утро, и нельзя было спускаться с гор: удовольствовались прогулкой вокруг Елагина и по реке. С кавалергардом, молодым князем Сергеем Трубецким случилось небольшое происшествие: он упал из салазок, до крови расшиб себе голову и принужден был вернуться домой» [736] .

А еще были многочисленные вечера и рауты – вечера без танцев, но с представлением иногда театрализованных «живых картин». Они проходили у Станислава Потоцкого, Нессельроде, Бобринских, Фикельмон, Салтыковых, мадам Лаваль, Эллен Белосельской, мадам Борх, Абамелек, обер-гофмейстера Ф. П. Опочинина, то есть того великосветского бомонда, который был тесно связан с Императорским двором.

Долли Фикельмон оставила свои впечатления о нескольких раутах у Станислава Потоцкого, особенно подробно о рауте во время поста в записи от 24 февраля 1830 г.: «Большой раут у Станислава Потоцкого. Слишком мало гостей для таких просторных и красивых апартаментов. Бальная зала прелестна – в украшении ее хозяин всегда проявляет исключительный вкус. […] На подобных раутах еще больше бросается в глаза фальшивая добродетель петербургских дам. В разговорах с мужчинами они всегда огораживаются маленькой стеной из страха не показаться кавалерам кокетками, и это, как мне представляется, убедительное доказательство того, что они на самом деле желают быть таковыми» [737] .

А вот описание вечера тоже во время Великого поста в дневнике М. А. Корфа от 31 марта 1839 г.: «Вчера был огромный и истинно грандиозный роут (раут. – А. В.) у графини Софьи Владим[ировньг] Строгановой, сестры московского генерал-губернатора кн. Голицына. При милостях, которою в свое время пользовались тесть и муж ее, она некогда принимала в салонах своих и императора Александра, и весь царственный дом, но все это кончилось 1811-м годом, когда умер тесть ее. С тех пор в этом семействе начался ряд беспрестанных потерь: умер муж, умирали дети, зятья и, наконец, полтора года тому назад умерла и мать ее, знаменитая Princesse Woldemar, еще более известная под именем Princesse moustache (франц. Усатая княгиня. – А. В.) (у нее точно были рыжие усы), к которой питали особое почтение и Государь, и все члены его семейства. В эти 28 лет графиня давала между своими раутами только маленькие вечера и обеды, но огромные залы ее истинно царских палат у Полицейского моста оставались постоянно запертыми. Вчера они отворились, как у нас говорится, для всего города, потому что более 400 приглашенных… 400 человек терялись в бесчисленном ряду зал и комнат, и можно было бы позвать еще столько же. Эта огромность и великолепие освещения и убранства. Самая новость: отняла у этого вечера обыкновенную скуку наших роутов (раутов. – А. В.). И я и многие другие не играли, чтобы досыта наглядеться» [738] .

В общем, великосветскому Петербургу скучно не было.

«По случаю 1-го мая…»: гуляния в Екатерингофе

Екатерингофские гуляния проводились ежегодно 1 мая. Этот день считался в России праздником весны. Традиционные праздничные гуляния устраивались и в Москве (в Сокольниках). В повести «Угол» Н. А. Дурова писала об этом дне в Петербурге: «В ясный солнечный день первого мая тьма карет, колясок, ландо и кабриолетов быстро катилась к месту гулянья. Стекла опущены, в окнах видны прелестные лица дам, миловидных детей и то там, то сям важные физиономии военачальников, градоначальников и всех других начальников» [739] . Петербургские аристократы совершали прогулку в экипажах, а простой народ развлекался в окрестных рощах «скромно и прилично» (как выразился один газетчик). Только позднее этот праздник стал удобным поводом для рабочих маевок. Мемуарист А. А. Пеликан упоминал и о другом виде транспорта, использовавшемся, чтобы добраться до Екатерингофа: «Многие на яликах. В те времена сообщение на яликах было весьма распространено…» [740]

Екатерингоф – название местности (в настоящее время и речки Екатерингофка, ранее – Черная) в устье Невы западнее Фонтанки недалеко от залива. Двухэтажный деревянный дворец был возведен в 1711 г. в честь первой морской победы (7 мая 1703 г.), когда два шведских корабля близ устья Фонтанки были взяты со шлюпок на абордаж. Усадьба была подарена Петром I Екатерине, отсюда Катерингоф или Екатерингоф (двор Екатерины). В 1800 г. Екатерингоф был подарен Павлом I фаворитке А. П. Гагариной (Лопухиной), а дворец передан в ведение Гоф-интендантской конторы. Указом Александра I в 1804 г. дворец был отдан под управление графа А. С. Строганова, в ту пору заведовавшего Комитетом правления городских повинностей в Петербурге. По мнению исследователя А. И. Андреева, по сути, это означало муниципализацию дворца.

В 1820-е гг. территория была расширена до Екатерингофской першпективы (пр. Стачек). Сооружены многочисленные садовые павильоны (не сохранились). В начале 1820-х гг. с планом нового переустройства Екатерингофа выступил военный генерал-губернатор Петербурга граф М. А. Милорадович. Его целью было придать традиционным весенним гуляниям в Екатерингофе размах и блеск, присущие аналогичным гуляниям в первейших европейских столицах. Образцом для него, очевидно, послужило большое парижское гуляние Лоншан, происходившее в Булонском лесу на Страстной неделе. Это была увеселительная прогулка представителей высшего света – богачей и щеголей – в экипажах и в то же время публичная демонстрация мод. Очень быстро, с июня по ноябрь 1823 г., Екатерингофский сад был преобразован до неузнаваемости. Среди различных «архитектурных затей» Монферрана здесь появилось и музыкально-увеселительное сооружение с рестораном – «воксал» (название «вокзал» применялось к таким сооружениям с конца XVIII в., но после строительства «воксала» в Павловске перешло на железнодорожные станции), который стал центром музыкальной жизни Санкт-Петербурга в 1820-1860-х гг. В XVIII–XIX вв. в Екатерингофе ежегодно устраивались также и народные гуляния, и катания на шлюпках. Эти «походы на природу» петербуржцев нашли отражение на гравюре Гампельна «Гуляния в Екатерингофе».

Рядовые прогулки в Екатерингоф совершались жителями и в другие дни. «Северная пчела» № 119 от 3 октября 1825 г. писала: «Желающим насладиться последним днем приятной погоды советуем прогуляться в Екатерингофе. Цветы, которые уже поникли и осыпались на других дачах, в Екатерингофе поныне находятся в полном блеске. Причиной тому удобрение земли в клумбах, сохраняющее в себе необыкновенную теплоту и растительную силу».

На следующий 1826 г. год майские гуляния в парке посетил французский писатель Ф. Ансело: «Это живописное место встреч и гуляний расположено при въезде в Петербург, недалеко от берега Финского залива. Там есть ресторация, воксал, устраиваются всевозможные игры. Сейчас, однако, запрещено предаваться шумным увеселениям, поэтому танцы, русские горки, катание на лошадях, качели и все, питающее веселость публики, отменено…

А. П. Брюллов. Гуляние на Крестовском острове. 1822 г.

Екатерингоф и Крестовский – это места гуляний, наиболее посещаемые жителями города в праздничные дни (а их в стране столько, и соблюдаются они столь тщательно, что рабочий люд, торговцы, публичные заведения и школы работают не более шести месяцев в году). Добраться туда можно в экипаже или по воде. Количество дрожек , небольших открытых четырехколесных повозок, низких и очень неудобных, которые перевозят гуляющих из Петербурга в Екатерингоф или на Крестовский, огромно. В русских городах дрожки выполняют ту же роль, что кабриолеты во Франции. Кучера гонят их с огромной скоростью… Экипажи пронумерованы… Номер выгравирован на жестяной бляхе, укрепленной с помощью ремня на его спине» [741] .

В тот год Николай I окончательно отдал парк в собственность города; а в Екатерингофском дворце был открыт музей Петра I, находившийся на балансе императорского двора. Его обслуживали отставные солдаты, а специально приставленный лакей выполнял роль экскурсовода. С этого времени в Екатерингофе проводятся регулярно гуляния и в день рождения Александры Федоровны (наряду с основным праздником в Петергофе).

Но основным екатерингофским гулянием по-прежнему оставалось 1 мая. В нем участвовал не только весь великосветский Петербург, но в качестве статистов и простой люд. Долли Фикельмон 5 мая 1830 г. записала в дневнике свои впечатления об этом гулянии: «По случаю 1-го мая совершили прогулку до Екатерингофа – место влажное и не особенно примечательное. Впрочем, деревья еще не распустились… грязь на дороге… там собралось много народу, но это такая сдержанная толпа, словно присутствует здесь по команде, а не для собственного удовольствия. Не много песен, никаких танцев, никаких радостных возгласов, присущих южанам… Все степенно и тускло, как и здешняя природа!» [742] Довольно часто праздник в Екатерингофе посещала императорская семья. Через два года после первой записи о поездке в Екатерингоф, 3 мая 1832 г., Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «1 мая совершили прогулку в Екатерингоф; жалкая иллюзия весны – голые деревья, лужайки без травы, дамы в накидках, закутаны в шали. Но, несмотря на это, собрался большой свет, весь бомонд. За едущим верхом Императором, его сыном и Великим Князем Михаилом следовала блестящая свита адъютантов и кавалерийских офицеров. Карету Императрицы сопровождали кавалергарды» [743] .

Судьба дворца в Екатерингофе сложилась печально. Он пострадал от пожара и был разобран в 1924 г. Небольшая часть парка сохранилась в советское время как Парк 30-летия ВЛКСМ. Собственно, остался только Екатерингофский остров, омываемый реками Екатерингофка, Таракановка и позднее прорытым Бумажным каналом. В 1956 г. в парке возведен памятник молодогвардейцам. В настоящее время рассматриваются различные варианты благоустройства и реконструкции местности.

Балы по «большому этикету» при дворе

Появившиеся в России при Петре I светские праздники новой России включали в себя ассамблеи с танцами, балы (франц. bal, итал. ballo – бал, танцы), маскарады и другие развлечения образованного общества. Уже в Петровскую эпоху балы становятся частью праздничного действа: богослужение – поздравления – прием – праздничный обед – бал – фейерверк. «Как один из актов придворного ритуала, – отмечает А. Л. Порфирьева, – бал оказывается не только увеселением, но и проникнутым серьезностью символическим действием в череде других актов, служащих освящению и укреплению государственной власти» [744] . В то же время, как отметил Ю. М. Лотман, бал был «областью общественного представительства, формой социальной организации, одной из немногих форм дозволенного в России той поры коллективного быта» [745] .

Бал предполагал совместное действие многих участников, знание европейских танцев, манер, этикета. Но в то же время, пишет исследовательница, «самые помпезные и официальные торжественные балы, предполагавшие обязательную явку в мундирах и форменных придворных платьях, в орденах, в блеске драгоценностей, все же имели смысл не только необходимости, но и приятности… Этим живым огнем – сублимированным эротическим импульсом – обусловлено разнообразие форм и разновидностей балов, их вездесущность: от непритязательных домашних танцулек до колоссального дорогостоящего государственного акта» [746] .

Балы давались при дворе или дворянским обществом в честь государя и императорской семьи. Они устраивались в дни рождения, тезоименитства членов царской семьи, в годовщины восшествия на престол, коронации, орденские дни, основные православные праздники, другие памятные дни или по конкретному праздничному случаю. Бал открывали или императрица с гофмаршалом, или наследник с женой, а если бал устраивал кто-то из вельмож, то хозяин дома с императрицей. При Елизавете Петровне стали приглашать среднего положения дворян, купцов, знатных горожан, но для них полагались отдельные залы и отдельные входы. Торжественные балы были продолжительными: сначала – с 4 до 8 часов вечера, а при Екатерине II – с 7-го до 11-го или 12-го часа.

Балы проводятся в прекрасных барочных интерьерах Петергофского и Царскосельского дворцов. При Елизавете Петровне Растрелли строит свой второй Зимний дворец – ныне существующее здание (восстановлено после пожара 1837 г.), но императрица умерла в деревянном Зимнем дворце 25 декабря 1761 г. Только к весне 1762 г. все строительные работы в основном были закончены, хотя во многих помещениях еще продолжалась отделка интерьеров. Несмотря на это, 7 апреля император Петр III переехал и занял юго-восточный ризалит здания, выходивший окнами на Дворцовую площадь и нынешнюю Миллионную улицу. Его супруге Екатерине Алексеевне была отведена западная часть дворца, а сыну, маленькому Павлу Петровичу, – южная. Впрочем, придворные торжества и балы в новом дворце продолжались недолго – уже через два месяца, 12 июня, Петр III переехал в Ораниенбаум и вскоре, 6 июля, был убит в Ропше. На престол вступила Екатерина II, которая уже в сентябре поспешила уехать со всем двором в Москву на коронацию и вернулась в Зимний дворец, уже как хозяйка, только через год.

А. П. Гау. Гостиная «с амурами» в Зимнем дворце. Акварель. 1855–1856 гг.

Переделка залов (в стиле раннего классицизма), где проводились пышные церемонии и балы, продолжалась и позднее. Исследовательница Г. Н. Комелова пишет: «Из наиболее крупных переделок также следует назвать создание на месте старой Светлой галереи нового большого Белого зала, или Белой галереи (1774/1775 год, архитектор Ю. М. Фельтен), выходящей окнами в Большой двор. Зал, увеличенный по площади почти в два раза, украшали сдвоенные белые колонны по всему периметру… Именно здесь в особо торжественные дни устраивались приемы и парадные обеды, а также маскарады и балы» [747] .

Наиболее существенные изменения и перестройки проводились во дворце в последнее десятилетие XVIII в. Дж. Кваренги полностью переделывает парадные аванзалы, выходящие окнами на Неву, то есть почти всю невскую анфиладу. На месте бывших пяти аванзалов он создает в 1790–1793 гг. единую и близкую по оформлению двусветную и великолепную анфиладу из аванзала (у Парадной, или Посольской, лестницы), Большой галереи и Концертного зала, облицованных стюком (искусственным мрамором. – А. В.).

Апофеозом бального празднества в конце XVIII в. стал бал 28 апреля 1791 г., который дал в Таврическом дворце Г. А. Потемкин-Таврический. Он попытался взять реванш у молодого соперника Платона Зубова и приехал в Санкт-Петербург, чтобы «вырвать этот больной зуб». Подготовка к балу велась тщательно. По замыслу он решил отметить главные победы: завоевание Крыма и взятие Измаила. Он пригласил поэта Г. Р. Державина и поручил ему описать дворец и написать стихи, а композитору О. А. Козловскому – сочинить музыку. Были танцы, спектакли, иллюминация, роговая музыка и пение хора. Когда начался бал, Екатерина II и великая княгиня Мария Федоровна сели играть в карты в Готлисовой гостиной. Около двенадцати часов начался ужин, причем императорский стол был сервирован золотой посудой. Императрица покинула бал в исходе второго часа пополуночи; она никогда в жизни так не задерживалась на праздниках.

Современники сохранили воспоминания о других пышных балах последних лет царствования Екатерины II. Известный деятель латиноамериканского освободительного движения Ф. де Миранда описал бал по случаю тезоименитства Павла Петровича в 1797 г., на который в первый же день приехало около 6 тысяч человек. Мужчины были одеты в «домино», за балом на пленэре последовал ужин, а после ужина – фейерверк. А вот одна из зарисовок известной и наблюдательной француженки – портретистки Виже-Лебрен, которая застала в России последний год царствования императрицы: «В то время российский Двор мог похвалиться таким количеством прелестных женщин, что балы у императрицы являли собой воистину восхитительное зрелище. Мне посчастливилось быть на самом великолепном из них. Императрица в парадном платье сидела в глубине зала, окруженная первейшими персонами двора. Рядом с нею стояли великая княгиня Мария Федоровна, Павел, Александр, как всегда великолепный, и Константин. Открытая балюстрада отделяла их от галереи для танцев. Танцевали только полонезы, в коих и я тоже приняла участие, сделав тур по залу с молодым князем Барятинским, после чего села на банкетку, чтобы лучше рассмотреть танцевавших. Трудно даже представить количество красивых женщин, двигавшихся мимо меня, но нельзя не упомянуть о том, что всех оных превосходили принцессы императорской фамилии. Все четверо были наряжены в греческом стиле, их туники держались на плечах аграфами с большими алмазами. В туалете великой княгини Елизаветы не обошлось без моего участия, и костюм ее выделялся своей выдержанностью; у двух дочерей Павла, Елены и Александры, на головах были голубые газовые вуали, которые придавали их лицам нечто неуловимо небесное. Великолепие, окружавшее императрицу, роскошь зала, множество красивых женщин, изобилие алмазов, блеск тысячи восковых свечей, – все это делало сей бал воистину магическим зрелищем» [748] . Бал посещали сановники строго определенных чинов (обычно высших), иностранные дипломаты, иностранцы и лица, приглашенные по билетам. Поскольку число гостей достигало нескольких тысяч, то съезды и разъезды их превращались в проблему и требовали затрат времени.

После воцарения Александра I большие балы стали редкостью и проводились только по чрезвычайному случаю. В 1809 г. император Александр I, спасший королевство Пруссию как государство, принимал в Санкт-Петербурге прусского короля Фридриха Вильгельма I и его жену королеву Луизу, признанную первой красавицей Европы. Обер-гофмейстерина Прусского двора графиня Фосс в своем дневнике, который она вела в Санкт-Петербурге, записала 11 января 1809 г.: «В 8 часов я поехала на бал; он был великолепен, но слишком многолюден. Польский я танцевала сперва с государем, потом с великими князьями, затем познакомилась с дамами. Ужинали за множеством маленьких столиков» [749] . Через восемь дней, 19 января 1809 г., следует новая запись: «Фейерверк перед Таврическим дворцом и затем бал в громадной дворцовой зале версты две в длину чтобы осветить ее потребовалось 22 тысячи свечей и 6 тысяч ламп до 4 часов утра. На этих балах царица-мать преспокойно играет себе в карты» [750] .

Тем не менее именно в начале XIX в. складывается бальный этикет, который своего расцвета достиг при Николае I. Как отмечает исследовательница Е. И. Жерихина, «в середине XIX – начале XX в. Санкт-Петербург считался "бальной столицей" Европы, хотя бальный сезон был короток. Он начинался балом в Морском корпусе – на день восшествия на престол Павла I, покровителя корпуса, прерывался в декабре Никольским постом, был в разгаре с Рождества по масленую неделю» [751] . Вновь балы возобновлялись на Пасхальной неделе.

Балами отмечалось заключение победных мирных договоров. Так, о вторжении Наполеона в Россию 12 (24) июня 1812 г. Александр I узнал на балу в честь заключения Бухарестского мира с Турцией, когда находился в окрестностях Вильны (Вильнюс) в ожидании вторжения Наполеона. Покинув театр военных действий, император направился через Москву в Санкт-Петербург. Грустно проходил маскарад в день тезоименитства Александра Павловича 30 августа 1812 г. в Московском театре, на котором присутствующая публика состояла в основном из раненых военных. Вина в буфете продавались дешево – лишь бы не достались французам.

Венский конгресс 1814–1815 гг. был отмечен взаимными пышными балами и празднествами. Недаром о конгрессе, который долго топтался на месте, говорили, что он «танцует». Были балы и на конгрессах Священного союза, но в послевоенной России вторая половина царствования Александра I, углубившегося в религиозные искания, разочаровывала дворянское общество отсутствием блеска и празднеств при дворе.

Позднее Теофиль Готье описывал бал при русском дворе: «Створки распахнулись: император, императрица, великие князья прошли галерею между двумя мгновенно образовавшимися рядами гостей. Затем вся императорская группа исчезла в двери… За ней последовали высшие должностные лица государства и дипломатический корпус, генералы, придворные… Огненные линии тянулись по карнизам, в простенке между окнами, торшеры в тысячу свечей горели как неопалимая купина, сотни люстр спускались с потолка, словно созвездия, горящие фосфоресцирующим туманом…» [752]

Долли Фикельмон отметила праздничность николаевского двора по сравнению с двором Александра I. 28 января 1830 г. она записала в своем дневнике: «В прежнее царствование нравы были строже, удовольствия, особенно в последние годы, были так редки, что на всей общественной жизни лежал отпечаток большой серьезности, большей степенности. Сейчас все постепенно становится розовым, более радостным. Императрица – само счастье. Веселье, призыв к всеобщему развлечению. Император, молодой, красивый, окружен дамами, которые ловят его взгляды, жаждут их. Восхищение, галантность, смех и танцы ныне стали девизом. Это только начало, посмотрим через два года, чем сие обернется для общества. Совсем естественно и в порядке вещей, если хорошенькие женщины, постоянно озабоченные нарядами, желанием быть красивыми и проводить все вечера в блестящих и оживленных балах, в конце концов начнут искать какую-нибудь цель, какое-то занятие. Мужчины также выезжают в свет, как для того, чтобы нравиться, так и для того, чтобы восхищаться. Одному Господу ведомо, сколько кокетства все это само по себе породит! Я легко рассуждаю об этом, я в пристанище, меня влекут и доставляют удовольствие только волны этого бурного моря. Мне приятно, когда меня находят красивой и немного за мной ухаживают. Почему бы не повеселиться! Ведь я очень хорошо знаю допустимую границу для этих ухаживаний!» [753]

Балы в Санкт-Петербурге делились на: 1) балы по «большому этикету», которые проводились при дворе, в посольствах, во дворцах аристократов (они посещались более или менее членами императорской фамилии); 2) балы в домах, посещаемых «особами, представленными ко двору» и дипломатами; 3) в собраниях и клубах, кто записан в члены или платит за вход; 4) в частных домах.

К царствованию Николая I сложилась своеобразная иерархия придворных балов по «большому этикету», проанализированная в дневнике М. А. Корфа.

К первой категории относились балы в Концертном зале Зимнего дворца. Они носили прежде всего протокольный характер. Фрейлина А. С. Шереметева, описывая такой бал в письме от 9 февраля 1834 г., сообщала домой: «Вечером был бал в Концертном зале, по случаю дня свадьбы принцессы Оранской. Самый скучный и глупый бал, который я когда-либо видела. Все были не в духе, государь также. Все это подействовало на общество, и бал кончился в полночь» [754] . То есть очень рано.

В Концертном зале также традиционно проходил бал в день рождения великого князя Михаила Павловича – 28 января. «Эти балы, – писал М. А. Корф, – принадлежат к числу официальных: туда зовут не по милости или степени короткости, а по званиям и степеням. Из статских на списке балов Концертной залы состоят: первые и вторые чины двора, министры, члены Государств[енного] совета, статс-секретари и первоприсутствующие сенаторы департаментов] и общих собраний. Камергеры и камер-юнкеры приглашаются только по наряду, т. е. для дежурства при дамах царской семьи, а дежурство это состоит в том, что они должны отыскивать и звать приглашаемых для танцев кавалеров. На эти балы все являются в мундирах (сегодня даже в парадных); они начинаются парадными польскими, в которых Государь ходит с почетнейшими дамами, а имп[ератри]ца и вел[икие] княгини и княжны с почетнейшими кавалерами, и оканчиваются ужином с музыкою в большой аванзале. Особенную прелесть таких балов составляет то, что при них открыты внутренние комнаты Имп[ератри]цы: ее кабинет, почивальня, купальня и пр. – верх роскоши и вкуса» [755] . Впрочем, в другие дни балы давались и в Михайловском дворце у великокняжеской четы. Долли Фикельмон в дневнике под датой 19 февраля 1835 г. отметила среди прочих балов: «большой бал у Великого Князя Михаила – величественная зала, прелестное убранство и хорошее освещение» [756] .

Упоминание купальни требует комментариев. В XIX в. «взятие ванны» могло сопровождаться приемом посетителей, поскольку было принято мыться в простыне (так же, как на минеральных водах). Как правило, это были роскошные комнаты, включенные в череду парадных дворцовых интерьеров. Неслучайно в возобновленном после пожара Зимнем дворце большое внимание уделялось парадным ванным комнатам. На половине императрицы архитектором А. П. Брюлловым была сооружена ванная (зал № 670) в стиле мавританской архитектуры. Образцом для проекта этой ванной комнаты послужил дворец Альгамбра в Испании [757] . В описании А. Башуцкого говорилось о небольшой комнате «около 13,5 аршин в длину и не более шести в ширину» (9,6 на 4,3 м). В ней, замечал он, сосредоточена «вся роскошь гренадских мавров», с мраморной углубленной ванной под самым зеркалом, где из кранов «бьет хрустальным ключом горячая или холодная вода сперва в огромную раковину, а из нее каскадами в ванную» [758] . Выше уже приводился эпизод, связанный с исполнением гимна А. Ф. Львова «Боже, Царя храни». Он происходил именно в этой купальне. Восточный интерьер ванной комнаты запечатлен на более поздней акварели Э. П. Гау 1870 г. На акварели видна роскошная комната, у одной из стен которой находится мраморная ванна с двумя кранами и изображены все упомянутые предметы интерьера [759] . Интересно, что ванна стоит на полу купальни и является ее композиционным центром.

Два официальных бала в Концертном зале были запечатлены в дневниках Долли Фикельмон. Первое описание относится к 1830 г.: «Вечером, 28 января на бал во дворец собралось триста человек. Это было прекрасное торжество. Все здешние придворные церемонии полны величия и блеска, которого не встретишь ни в одном другом дворе. Во всем красота и изящество. А свита фрейлин, сопровождающих очаровательную и прекрасную Императрицу, представляет бесподобную картину. Более строгий ум вряд ли одобрил столь независимое поведение молодых дам, их страсть к роскоши и обожанию, это постоянное их общение с молодыми придворными. По сути дела ни к чему дурному это не привело» [760] .

В дневниках Долли Фикельмон нет сведений о балах в конце 1830 г. Но ее дополняет письмо фрейлины В. Н. Репниной родителям: «…В воскресенье большой бал при Дворе, в пятницу – Рождественский выход, и я не хочу до тех пор проводить время вне дома» [761] .

Второе описание Долли Фикельмон датировано 31 января 1832 г.: «28-го по случаю именин Великого Князя Михаила – большой бал во Дворце, куда были приглашены и посланники. К концу бала, блистательного, но и изнурительного, мне казалось, что умру от усталости. Зала большая, по-царски величественная. Когда полонезы заводили нас в соседние залы, где находятся покои Императрицы, от стоявшего там сильного аромата цветов и духов становится дурно. На обеденном столе – в январе! – сотни гиацинтов и желтых нарциссов. Вид цветов меня всегда радует и печалит… представляется мне символом фальшивой и поверхностной цивилизации… Император казался мне более озабоченным и более строгим, чем обычно. Императрица – серьезней» [762] .

В Концертном зале могло поместиться где-то до 500 человек. Отмечая расширение круга петербургского бомонда, М. А. Корф в дневниковой записи 4 февраля 1843 г. заметил о списке участников этого престижного бала: «Года с три тому назад на его списке их было всего 440 человек, а в последний год звано уже было 520. Одни женятся или выходят замуж… другие выходят в люди и места, третьи втираются в аристократию через родство и связи…» [763]

Следующий за Концертным залом зал Невской анфилады – Белый зал – в 1856 г., при императоре Александре II, получил название Николаевского [764] , так как в нем был помещен большой конный портрет Николая I работы художника Франца Крюгера.

На «большой» бал в этот зал приглашалось до тысячи пятисот человек; съезд на бал назначался к девяти часам вечера; в девять с половиной из Малахитовой гостиной через Концертный зал входили парами под звуки полонеза члены царской семьи, трижды обходили зал, меняя каждый раз дам; после полонеза танцевали вальс, две кадрили, и в начале второго часа бал заканчивался мазуркой.

На больших новогодних балах (в начале января) присутствовало две-три тысячи человек, как правило, имевших формальное право быть представленными императору. Офицеры приглашались до VII класса, гражданские чины – до IV, супруги и дочери всех придворных чинов, супруги флигель-адъютантов, полковников, бывшие фрейлины с мужьями. Приглашенным лицам рассылались специальные повестки. Дамам предписывалось, как правило, быть в русском платье с декольте и шлейфами (придворным дамам из белого атласа с красным шлейфом, расшитым золотом), мужчинам – в парадной форме. Для каждой категории приглашенных предназначался один из подъездов Зимнего дворца. Для великих князей – Салтыковский, для придворных лиц, высочайших особ, послов и гражданских чинов – Иорданский, для военных – Комендантский. Приглашенные проходили мимо выстроенных шпалерами лейб-казаков в бешметах и «арапов» в больших тюрбанах. Посылались приглашения и в гвардейские полки на определенное число офицеров (участвовать в танцах в качестве кавалеров). При выходе из Малахитового зала их величеств оркестр играл полонез (польский), который с начала XIX в. заменил менуэт. Император мог начать танец, например, с супругой главы дипломатического корпуса, а великие князья – пригласить жен других дипломатов. Впереди шел обер-гофмаршал с жезлом в руках. После полонеза начинался вальс, который танцевался в два па. Впрочем, как правило, великие княгини в легких танцах не участвовали. Лакеи обносили приглашенных гостей прохладительным питьем и мороженым. После мазурки в особом зале начинался ужин с первыми чинами и почетными гостями. Для императорской четы накрывался стол на особом возвышении; гости рассаживались за круглыми столами, у каждого из которых оставался свободный стул, на который по очереди мог присесть император для беседы. На пороге Малахитового зала императорская чета прощалась со своей свитой. Балы поскромнее устраивались в Концертном и Эрмитажном залах, на них приглашалось соответственно 700 и 200 человек.

Великая княжна Ольга Николаевна с некоторой ностальгией вспоминала о балах 1838 г.: «Эта зима была последней светской зимой для моих родителей. Из любви к Саше и Мэри, которые не могли жить без развлечений, мы выезжали ежедневно, будь то театр или балы… В пять часов бывал парадный обед, после которого появлялись еще некоторые приглашенные… Мама тогда немного отдыхала, меняла туалет и появлялась, чтобы поздороваться с вновь прибывшими. После этого общество следовало из Белого зала в Длинную галерею, и празднество продолжалось с новым воодушевлением… В воскресенье перед постом на масленице, ровно в двенадцать часов ночи, трубач трубил отбой…» [765] Вероятно, в этих воспоминаниях несколько разных пластов по времени, но в первую очередь «допожарные» воспоминания (после пожара в декабре 1837 г. Белой залы не было до апреля 1839 г.).

30 января 1833 г. Долли Фикельмон передала свои впечатления о большом бале: «Позавчера (28 января великому князю Михаилу Павловичу исполнилось 35 лет. – Л. В.) в Белой зале большой прием на 1400 человек. Императрица (Александра Федоровна) выглядела величественней и красивее, чем когда-либо, а Великая Княгиня Елена, которая так редко появляется на людях, была свежей, бело-розовой, несмотря на все свои болезни. Хотя и очень красивая и весьма гордая по характеру, она выглядит принцессой парвеню рядом с Императрицей, такой доброй и чуждой всякой гордыни!» [766]

Колпашников А. Я. Парадный обед в Грановитой палате в честь коронации Александра III. 19-го мая 1883. Гравюра

Великая княжна Ольга Николаевна навсегда сохранила свои впечатления 12-летней девочки, когда она впервые появилась в начале бала в Белом зале в день ангела Николая I 6 декабря 1834 г.

Реконструкция Белого зала в сгоревшем дворце вызывала определенные затруднения. Во время восстановления Зимнего дворца балы проходили в Эрмитаже, который удалось отстоять от огня. Описывая бал в день именин Николая I 6 декабря 1838 г., М. А. Корф заметил: «Бал был в Эрмитаже, и оттого звано было не более 500 человек, тогда как в этот день в Белой зале собиралось обыкновенно до 1000 и более человек» [767] . Конечно же, балы в Эрмитаже проходили и до пожара. Два из них в 1830 и 1833 г. зафиксированы в дневнике Долли Фикельмон. 22 апреля 1830 г. она записала: «Вчера придворный бал по случаю именин Императрицы. Танцевали в одной из зал Эрмитажа. Никогда бы не могла предположить, что картинная галерея столь благоприятна для танцев и так выигрывает от хорошего освещения. Бал был дивным, ни малейшей неловкости, никакой скованности. Мы так непринужденно чувствовали себя, будто вовсе не при Дворе. Только блеск, исключительная элегантность во всем напоминало, что мы танцуем в императорском дворце. Великая княгиня была так свежа, с таким ослепительно белым лицом и так молода, что рядом с ней блеск Императрицы несколько меркнет, но при всем том у нее самая изысканная осанка, самое прелестное лицо, такая воздушная и грациозная походка! Она – сама сильфида. Розы и императорская корона ей одинаково к лицу… На этом бале присутствовали только послы со своими женами» [768] . В другой записи от 25 апреля 1833 г. она констатировала: «И все же 21-го, в день именин Императрицы, я должна была поехать на придворный бал, несмотря на мою физическую и душевную усталость… Так что этот бал в Эрмитаже – столь красивый, блистательный, великолепный – совсем не вдохновил меня на веселье» [769] .

С отделкой Белого зала поспешили, и уже в дневниковой записи от 25 апреля 1839 г. М. А. Корф мог восторгаться состоявшимся там событием: «Вчерашний бал в Белой зале поистине грандиозен. Званых было с лишком 1500, и при всем том они терялись в огромных палатах, где можно было поместить столько же. Все это в блестящих мундирах при очаровательной Лядовской (капельмейстер А. Н. Лядов; не композитор А. К. Лядов. – А. В.) музыке было бесподобно и выразительно. Особенно хороша была ужинная зала с огромными померанцевыми деревьями и двумя хорами музыки. Одна беда в обновленном дворце та, что исчезло множество прежних закоулков, которые в большие праздники служили буфетами, и что негде больше разогревать кушанье, как на лестницах и коридорах, и хотя все это убрано и маскировано цветами, однако везде пробивается дух кушанья, и мелькают куртки и колпаки поварские. Государь на бале меня не видел, что в такой толпе и немудрено. Велик, князь Мих[аил] П[авлови]ч долго со мной разговаривал» [770] .

В дневнике от 5 июля 1839 г. М. А. Корф описал празднества по случаю венчания 2 июля великой княгини Марии Николаевны и герцога Лейхтенбергского: «В день свадьбы на Исаакиевской и Дворцовой площадях играли в пяти местах музыка, вещь совершенно новая и невиданная в Петербурге, где музыка под открытым небом слышна бывает только за городом или перед рядами войск. На бале Государь в сопровождении всего двора вывел молодую чету на дворцовый балкон к собравшемуся народу, и тут начались восторженные крики радости и "ура". Город в этот день и оба последующие был прекрасно иллюминирован, и такой иллюминации мы не запомним с коронации 1826 г. Вчера утром (4 июля. – А. В.) был общий baise-main (франц. целование руки. – А. В.) у новой великой княгини, а вечером огромный бал в танцевальной (прежде Белой) зале. Первая церемония была просто baise-main в полном смысле слова: в одну дверь входили, в[еликая] княгиня не говорила никому ни слова и очень натурально, потому что нас было тысячи полторы, и церемония без того продолжалась более двух часов. Между разными шутками во время ожидания Киселев очень остро сказал, что по церемониалу подходят к руке сперва дамы, потом Совет, а после мущины. Бал начался в 9-м часу и хоть при свечах, но с открытыми окнами и поднятыми шторами, так что с час времени дневной свет боролся с искусственным. До бала на большом дворцовом дворе играла музыка, и народ, которому открыт был этот двор, толпился тут до поздней ночи, любуясь в открытые окошки на бал и на царскую фамилию. Государь и наследник были в казачьих мундирах: все прочие в парадной форме и башмаках, кроме великого князя М[ихаи]ла Павл[овича], который при этих случаях давно уже бывает в ботфортах. Поведением герцога я не совсем доволен: он не довольно нежен с прелестной своею супругою и даже иногда отходил от нее на целых полчаса в толпу. Он называет ее Мери , она его Максом» [771] .

После венчания Марии Николаевны в столице состоялись и другие многочисленные балы. Через несколько дней, 9 июля 1839 г., М. А. Корф записал: «К числу самых изящных, истинно очаровательных праздников по случаю свадьбы принадлежат балы велик, кн. Михаила П[авлови]ча (6 июля) и принца Ольденбургского (8 июля). Первый был дан в городском его дворце, который сам по себе уже есть верх вкуса и великолепия, но на этот день изящным чувством и уменьем великой княгини получил такой фантастический блеск, что превосходил всякое описание. Довольно сказать, что к балу были свезены все цветы из павловских и ораниенбаумских оранжерей, на двухстах возах и пяти барках, которые вел особый пароход. Зато все во дворце цвело и благоухало, и такого изобилия редких и многоцветных растений мне не случалось видеть с Борромейских островов (вероятно, острова Борнео. – Л. В.). В бальной зале из купы цветов исторгался прекрасный фонтан, который вместе с тысячью огнями вторился в бесчисленных зеркалах. Вдоль всех главных зал тянулся лицом в сад обширный, собственно на этот случай приделанный балкон, убранный цветами, коврами и фантастическою иллюминациею a la Kia-King (популярный балет. – А. В.), с чудесным видом на Царицын луг и Неву.

Главная ужинная зала была также убрана с необыкновенным вкусом: царский стол под навесом больших деревьев и зеркал составлял обширный полукруг, вокруг которого вся внутренняя, обращенная к публике сторона была убрана в несколько рядов цветами. Везде и во всех концах дома раздавалась музыка, которая гремела и в саду, открытом на этот день для публики и всего народа. Всех гостей было до 800, и все в парадных мундирах. Праздник кроме всего стоит 50 т. р.

Бал принца (П. Г. Ольденбургского. – А. В.) на даче его на Каменном острову был в другом, более сельском виде. Все подъезды, все решетки, все наружные колонны были обвиты свежей зеленью с вензелями новобрачных. Танцевали в саду под открытым небом на огромном паркетном полу, окруженном со всех сторон возвышениями и ступенями с коврами. Когда уже совсем стемнелось, танцы перешли в залу, а сад и весь дом снаружи загорелись тысячью огнями. На Неве перед домом катались между тем шлюпки с музыкою и с русскими песельниками. Все это по самой уже новизне своей было очаровательно и представляло скорее какой-то итальянский, нежели наш северный, праздник. Гостей по тесноте места было здесь только триста, и притом все во фраках, как будто на даче, хотя Каменный остров числится уже нынче в городе. Государь и Государыня с бала вел. князя уехали во время ужина…» [772]

Описал в своем дневнике бал в Михайловском дворце (называя его Михайловским замком) 6 июля 1839 г., данный по случаю бракосочетания старшей императорской дочери, с «фантастическою иллюминацию а 1а Kia-King», и маркиз де Кюстин: «Наружный фасад Михайловского замка, выходящий в сад, украшен по всей длине портиком в итальянском духе. Вчера, воспользовавшись 26-градусной жарой, меж столбов, на этой внешней галерее развесили связки лампионов необычного вида. Лампионы были бумажные и имели форму тюльпанов, лир, ваз… – зрелище изысканное и новое… Свет от связок лампионов живописнейшим образом отражался в колоннах дворца и падал даже на деревья в саду; там было людно. Несколько оркестров в глубине сада играли военную музыку, с восхитительной гармонией перекликаясь вдали. Купы деревьев, подсвеченные фонариками, выглядели прелестно – ничего нет волшебнее освещенной зелени в прекрасную ночь» [773] .

Череда великолепных балов прокатилась по Санкт-Петербургу в 1841 году в связи с бракосочетанием цесаревича Александра Николаевича и Марии Александровны. Во время двухнедельных торжеств «Состоялись многочисленные роскошные балы. По общему мнению, на бал, который давали новобрачные, было разослано сорок две тысячи приглашений» [774] .

Художник Орас Верне записал 18 мая 1843 г. (то есть 6 мая). «Вчерашний бал великолепен, – и кавалеры, и дамы являли собой нечто, усыпанное бриллиантами, не говоря уже о жемчуге и рубинах. Во время танцев или просто из-за тесноты в толпе украшения ломались, и приходилось все время наступать на жемчуг и рубины. Чтобы поверить этому, надобно видеть все собственными глазами. Но блистательнее всех, несомненно, была императорская фамилия; принцы и принцессы своей молодостью и красотой затмевали всех остальных. Кроме императрицы, которая, правда, несколько худощава, все они выглядят здоровыми и благополучными, что добавляет еще более великолепия их положению. Я очарован ими, как если бы и сам был придворным, но, Бог свидетель, такая роль не в моем вкусе» [775] . Возможно, другой бал мог бы состояться вечером 7 мая в Зимнем дворце в честь именин фельдмаршала И. Ф. Паскевича. Через неделю, 14 мая, императорская фамилия, по свидетельству М. А. Корфа, отъехала в Царское Село.

Разновидностью придворных балов были детские придворные балы и маскарады, которые проходили в дневное время и посещались также взрослыми, прежде всего родителями и родственниками. Они организовывались в Зимнем дворце, Дворянском собрании или у лиц, близких к императорской фамилии, например у графини Бобринской. Анна Владимировна (Анна Доротея) Бобринская (1769–1846) – дочь эстляндского барона, коменданта Ревеля Вольдемара Унгерн-Штернберга (род. 1739) и гр. Дарьи Андреевны (Доротеи, урожденной Тизенгаузен), супруга побочного сына Екатерины II гр. Алексея Григорьевича Бобринского (1762–1813), генерал-майора, которого Павел I в 1796 г., через шесть дней после вступления на престол возвел в графское достоинство. Хотя она не имела придворного звания, но «шла в уровень со статс-дамами».

У нее был великолепный дом (Галерная, 18–20; ныне реставрирован для одного из факультетов СПбГУ), где устраивались балы, которые посещали лица императорской фамилии. Как отмечает М. А. Корф, устраивала она и пикники для высшего света на Павловском вокзале, как, например, 14 апреля 1838 г. [776] Имела она и собственные апартаменты в Зимнем дворце, причем Николай I ее часто навещал и называл «Ма Tante» («тетушка»), он приходился ей племянником по ее мужу Бобринскому, единоутробному брату Павла I. Долли Фикельмон отмечает два бала у графини Бобринской: «Детский бал у графини Бобринской» (3 августа 1830 г.) и «детский бал у Tante Бобринской» (30 января 1831 г.) [777]

Поскольку у Долли Фикельмон была девочка Мария Терезия, или, как она ее называла, Элизалекс (1825 года рождения), то на страницах ее дневника встречаются упоминания и о других детских балах. 11 января 1832 г. она записала: «Гораздо больше удовольствия я получила позавчера, когда повезла Элизалекс на детский придворный бал. В одной из красивейших зал собралось двести детей, все как один очаровательные, празднично наряженные, хорошо держатся – пленительное зрелище… Маленькие Великие Княжны были восхитительны. Старшая – красавица (княжна Мария Николаевна. – А. В.), приветливая, веселая и живая. Красота княжны Ольги (княжна Ольга Николаевна. – А. В.) поразительна: прелестное лицо с правильными чертами и ангельским выражением, серьезное, одухотворенное, – просто маленькая дама. Престолонаследник великолепен (цесаревич Александр Николаевич. – А. В.), у него невероятная для тринадцатилетнего подростка осанка юноши. Он как картинка, у него уже грациозные и элегантные манеры. Поистине невозможно представить ничего более совершенного, чем эта императорская семья вкупе» [778] .

Помимо новогоднего детского бала Долли Фикельмон возила на детский бал свою дочку 21 апреля 1832 г., в день тезоименитства императрицы [779] , и 6 декабря по случаю тезоименитства императора. По поводу последнего бала Долли Фикельмон заметила: «Она была счастлива, весела, мила, естественна. Многие дети как будто уже понимают, какое влияние на их будущее может оказать проявленная к ним милость Императора и Императрицы… Но я ненавижу детские балы, ибо для маленьких детей они чреваты опасностью заболеть, а для детей постарше – это школа кокетства и суеты» [780] . На следующий год (4 февраля 1833 г.) отмечен придворный детский маскарад [781] . Детский праздник при дворе 10 сентября 1833 г. (в воскресенье) упоминает и фрейлина А. С. Шереметева: «Детский бал (с 6 до 12). Очень было красиво и напоминало мне прошлый год. Я в этот день в первый раз появилась при Дворе. Было очень много детей, и мы все принимали участие в танцах. Я танцевала мазурку с наследником. Императрица тоже танцевала» [782] . Дело в том, что детские балы были и школой танцев, поэтому взрослые приглашали на кадриль или мазурку маленьких танцоров. Одна из мемуаристок – А. В. Щепкина – писала об этом: «Мне, десятилетней девочке, нравилось, когда меня приглашали на кадриль пожилые люди; помню, что самодовольно и важно выступала я в кадрили с городничим, пожилым господином в мундире, увешенном орденами. Взрослым приятно бывает доставить удовольствие ребенку и не стеснительно занять даму разговором» [783] .

Вспоминая события 1838 г., шестнадцатилетняя тогда великая княжна Ольга Николаевна записала: «Примерно двадцать балов, в том числе и dejeuners dansants (детские балы, буквально с франц. – завтраки с танцами), на которых появлялись мы, все семеро: Саша – в казачьем мундире, Мэри – в бальном туалете, Адини и я – с лиловыми бантами в волосах, она – в коротком платьице и кружевных штанишках, я – в длинном платье, с закрученными локонами, – состоялись этой зимой. Я уже была ростом с Мама. Костя (Константин Николаевич. – А. В.) появлялся в матросском костюме, два маленьких брата (Николай и Михаил) – в русских рубашках» [784] .

К 1843 г. царские дети подросли. Рассказывая о посещении своей дочерью Марией детского бала в Александровском кадетском корпусе, барон М. А. Корф 8 февраля 1843 г. записал: «Вчера был опять детский бал у Александровых, и наша Маша опять танцевала с вел[иким] князем Михаилом Николаевичем, и уже не один танец, а целых три: кадриль, галоп, мазурку… На этом бале были только два младших князя; Константин Н[иколаевич] перешел уже нынче в разряд больших и появляется даже на публичных балах, например на последнем Патриотическом. Оба вел[иких] князя были нынче в курточках Александровского кадетского корпуса» [785] . На Святой неделе давались детские костюмированные балы.

К официальным придворным балам следует отнести балы, которые давал министр Императорского двора светлейший князь П. М. Волконский «во дворце Департамента уделов». Дом Департамента уделов был построен в 1807–1809 гг. на Дворцовой набережной по проекту А. Н. Воронихина [786] . Он не сохранился; в 1857–1861 гг. А. И. Штакеншнейдер перестроил освободившееся здание в Ново-Михайловский дворец (Дворцовая наб., д. 18). Балы во «Дворце уделов» часто упоминаются современниками, в частности, в дневнике Долли Фикельмон. Она же в записи 20 января 1830 г. объясняла их статус: «Бал у князя Пьера Волконского во дворце Департамента уделов. Он – министр Императорского Двора. Следовательно, в его распоряжении и все дворцовое обслуживание, и императорские оранжереи с прекрасными цветами. Бал получился чудесным, непринужденным, живым, прекрасно освещенным. Императрица очень веселая; ее брат, принц Альберт, – как школьник на каникулах; Император немного болен и серьезен. В тот день прибыла часть гвардии, переброшенная из Тульчина в Петербург. Великая княгиня опасается выкидыша. Говорят, что Великий князь (великий князь Михаил Павлович. – А. В.) относится к ней нежно и заботливо. Но эти два существа не очень подходят друг другу…» [787] В ее дневнике за 1832 г. читаем: «6 февраля. 5-го бал во Дворце уделов – без столпотворения, без духоты и очень оживленный» [788] . И на следующий год, 21 января: «.. Балы снова возобновились… Позавчерашний в Департаменте уделов был дивным» [789] .

«Род закрытого общества»: аничковские балы императрицы

Среди балов неофициальных, но относящихся к балам «большого света» М. А. Корф в своем дневнике от 16 января 1839 г. упоминает балы в «Собственном Его Императорском Величества дворце»: «…Первое место занимают здесь так называемые Аничковские балы, т. е. балы в собственном (Аничковском) дворце Государя, бывающие не в праздничные или торжественные дни, а просто так, когда вздумается повеселиться, раз шесть или более в зиму. Тут приглашения делаются не по званиям и не по степеням государственной службы, а по особенному разбору: зовется именно только большой свет, но и тот не весь ; c\'est une espece de soeiete (франц. это род закрытого общества. – А. В.) и есть не один министр, который разве что только раз в зиму побывает на Аничковском бале. Кроме нескольких высших придворных чинов, тут все почти одни военные мундиры. Штатские бывают все во фраках, и вообще на таком вечере не более пены, чем в каком-нибудь частном доме. Для петербургского faschionable (франц. модник. – А. В.) высшая радость и слава – d\'appartenir a la soeiete d\'Anitchoff (франц. быть причастным к Аничковскому обществу. – А. В.). Я никогда еще не был удостоен приглашения на Аничковский бал» [790] . Кстати, на него никогда не приглашали иностранных дипломатов.

Для Александры Федоровны это был родной дом, который она обживала, когда переступила его порог после свадьбы. Описывая события 1818 г., Александра Федоровна вспоминала: «В городе сезон балов начался рано и открылся балом в Аничковском дворце 3 (15) октября в день рождения моего брата, наследного принца. Это было событием для нашего Аничковского дворца, так как это был наш первый прием в Петербурге и меня впервые тогда увидели исполняющей обязанности хозяйки дома!» [791]

На аничковские балы приглашали немногим более ста человек. Быть приглашенным считалось особой привелегией. Долли Фикельмон записала 24 октября 1831 г.: «Уже танцевала в Аничковом у Императрицы, а в прошлое воскресенье – в Эрмитаже; эти вечера для меня полны особой прелести и блеска. Потому что на них появляется много военных и дам в прекрасных туалетах» [792] . По свидетельству М. А. Корфа, в Аничковом дворце Николай I имел обыкновение провожать Масленицу: «На прощание с нею в Folle journee (франц. безумный день. – А. В.) завтракали, плясали обедали, и потом опять плясали» [793] . Этот же термин («безумства») употребила и Долли Фикельмон 19 февраля 1835 г.: «В воскресенье, 17 февраля, состоялся завтрак с танцами в Аничковом по случаю окончания безумств этой зимы. Я была приглашена на утро, Фикельмон (ее муж посол Австрии граф Шарль Луи. – Л. В.) на вечер. Это был еще один чудесный день, украшением которого являлась Императрица… Танцевали весь день с перерывом на обед и на получасовой спектакль – хорошо исполненный французский водевиль. Этот завершающий день танцев – всегда как бы последнее «прощай масленице» [794] . Традиция эта сохранялась и позднее. В дневнике 30 января 1839 г. М. А. Корф мимоходом отметил в череде празднеств «последнее воскресенье folle jourmee для аничковской компании» [795] .

Печальную роль аничковские балы сыграли в судьбе Пушкина. После того, как 4 сентября 1831 г. Долли Фикельмон представила Наталью Николаевну императрице, Н. Н. Пушкина все чаще стала появляться при дворе. В обществе начали шушукаться. Пушкин был недоволен и писал своему другу Нащокину 8 января 1832 г.: «На балах пляшет, с государем любезничает… Надобно бабенку к рукам прибрать» [796] . Весной 1833 г. мать Пушкина Надежда Осиповна сообщила в письме своей дочери о светских успехах невестки: «…на масляной и всю зиму много веселилась» [797] . На балу во дворце Департамента уделов она появилась в костюме жрицы солнца. Все были покорены, и Николай I объявил ее «царицей бала».

17 января 1834 г. Пушкин сделал помету в дневнике о блистательном бале у графа Бобринского. А его мать Надежда Осиповна описала бал в письме к дочери: «…на балу у Бобринского Император танцевал с нею французскую кадриль и за ужином сидел возле нее» [798] . 26 января Пушкин записал в дневнике: «В прошедший вторник зван я был в Аничков» [799] . Визит не удался, так как А. С. Пушкин прибыл одетым не по бальной форме, принятой в Аничковом дворце (нужно было надеть мундирный фрак). Он оставил Наталью Николаевну танцевать, а сам демонстративно отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Будучи принят в привилегированное «аничковское общество», он, как заметил историк Р. Г. Скрынников, пренебрег этикетом. Естественно, Николай I выразил неудовольствие поведением поэта, сказав: «Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему». Графиня Бобринская попыталась исправить впечатление, сказав, что у нового камер-юнкера не были пришиты пуговицы. В тот день монарх обратился к Натали (с дамами он обычно разговаривал по-французски) с нелюбезным замечанием: «Из-за сапог или из-за пуговиц не явился ваш муж последний раз?» (франц.) [800] Пушкин ревновал жену и к Николаю I, и к флигель-адъютанту Сергею Безобразову, отличавшемуся как раз красотой.

Желанными для императора дамами на балах в Аничковом дворце сначала были Бутурлина, Крюденер, Долгорукова, а затем Натали. К началу 1834 г. Наталья Николаевна родила двух детей. Похудела, снова, как выяснилось, была беременна, но продолжала танцевать на последней Масленице. 13 февраля свекровь писала по поводу жены Александра: «Его жена теперь на всех балах, она была в Аничковом. Она много танцует, к счастью для себя, не будучи брюхатой» [801] . Последний день Масленицы, 4 марта 1834 г., закончился бедой. «На масленице, – сообщил Пушкин своему приятелю П. В. Нащокину, – танцевали уже два раза в день… жена во дворце. Вдруг смотрю, – с нею делается дурно – увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает» [802] . Об этом же написала в письме и Надежда Осиповна: «В воскресенье вечером на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва успела она удалиться в уборную императрицы, она почувствовала боли такие сильные, что, воротившись домой, выкинула» [803] . Флирт Пушкиной с Николаем I продолжался с осени 1833 г. до начала марта 1834 г., и эти ухаживания (ничего не значащие) помогли ей дистанцироваться от других поклонников. «Как это ни странно, – писал Р. Г. Скрынников, – именно ухаживания Николая I сделали положение Натали неуязвимым» [804] . Вернувшись в октябре в столицу, она бывала на придворных празднествах, но ухаживания Николая Павловича уже не бросались в глаза. Она снова была в положении и 14 мая 1835 г. родила Григория (которого хотела назвать Николаем). Когда в августе-сентябре 1835 г. за ней стал ухаживать Дантес, то Николаю Павловичу было уже не до Натали. О появлении Н. Н. Пушкиной вновь на бале в Аничковом дворце в начале декабря 1836 г. С. Н. Карамзина сообщила своему брату. Но на этих балах Николай I флиртовал уже с другими дамами.

Как известно, после кончины А. С. Пушкина Николай I не только оплатил огромные долги поэта, но и назначил пенсионы для содержания его вдовы и детей (сыновьям до поступления на службу, дочерям – до замужества).

В 1843 г., в возрасте 31 года, вдова поэта снова появилась на балах в столице, так как нужно было устроить жизнь сестры. Весной 1844 г. Наталья Николаевна была вынуждена вновь обратиться за помощью. За счет казны, судя по документам, долги были погашены, кроме того, Николай I способствовал ее браку с Петром Петровичем Ланским. Знакомый со многими подробностями жизни при дворе, бывший лицейский сокурсник поэта М. А. Корф записал тогда в дневнике 28 мая 1844 г.: «Пушкина принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда своим посещением. Недель шесть назад он тоже был у нее, и, вследствие этого визита, или только случайно, только Ланской назначен командиром Конногвардейского полка, что, по крайней мере, обеспечивает их существование, поскольку кроме квартиры, дров, экипажа и проч., полк, как говорят, дает тысяч до тридцати годового дохода» [805] .

Свидание состоялось в середине апреля, 9 мая П. П. Ланской получил новое назначение на должность, а 28 мая было объявлено о помолвке с Пушкиной. Годовой оклад в 30 ООО руб. должен был обеспечить семейную жизнь.

Николай Павлович прислал невесте бриллиантовый фермуар (франц. fermoir от fermer – запирать), украшение из драгоценных камней в виде застежки к драгоценному ожерелью. Но обычным подарком не ограничился. Он лично приехал в Стрельну на крестины вскоре родившейся дочери Александры.

Брак был счастливым.

«Маленький праздник у герцога Ольденбургского»: балы у членов императорской фамилии

Балы у членов императорской фамилии, как правило, были более малочисленными и носили интимный характер. 11 января 1843 г. барон М. А. Корф записал: «Вчера, в воскресенье, был небольшой танцевальный вечер у наследника, не в большой зале, а в золотой комнате, человек на сто. Кроме собственно танцующих тут было очень немного и даже не все министры, так что составилось не более двух карточных столов. Имп[ератри]ца, которая все еще несколько охрипла, явилась в закрытом платье и шали. Государь танцевал сам некоторые танцы и в том числе мазурку с женой нашего Бутурлина, но, кажется, более для того, чтобы с ней сидеть , потому что когда приходила Его очередь, он просто ходил» [806] .

И еще три бала в императорской семье зафиксировано у М. А. Корфа за тот же год. Интересно, что после «маленького бала» в Сергиевке у Марии Николаевны (между Петергофом и Ораниенбаумом), состоявшегося в день ее именин 23 июля 1843 г., «в следующую же за тем ночь, в 3 часа она разрешилась сыном. Это первый мужеской потомок во втором колене царственной нашей семьи» [807] . Это был Николай Максимилианович Лейхтенбергский. 29 октября состоялся «в Царском Селе, собственно у наследника, небольшой бал, на который приглашено было вместе со всеми живущими да придворными 119 человек» [808] . Завершился год обручением Александры Николаевны с принцем Фридрихом Вильгельмом Георгом Адольфом, сыном ландграфа Гессен-Кассельского (Фрицом Гессенским). По этому случаю был дан бал в Зимнем дворце, но, как заметил М. А. Корф, «было мало (не более 20) городских дам», поэтому Александра Федоровна через два дня «сделала выговор обер-церемониймейстеру графу Воронцову» [809] .

Заметным явлением в жизни императорского Санкт-Петербурга были различные празднества во дворце принца Ольденбургского.

Речь идет о Петре Георгиевиче (1812–1881), сыне Петра-Фридриха-Георга и великой княжны Екатерины Павловны. Герцоги Ольденбургские – младшая линия Голштейн-Готторпского дома: Петр III Федорович (Карл-Петр-Ульрих) (1728–1762); его дядя Георг-Людвиг (умер в 1763 г.); сын Георга-Людвига – Петр-Фридрих-Людвиг – принц-регент (1785) и великий герцог Ольденбургский (1823), в 1781 г. сочетавшийся браком с принцессой Фредерикой Вюртембергской (сестрой великой княгини Марии Федоровны); их сын – Петр-Фридрих-Георг (Георг, принц Голштейн-Ольденбургский, 1784 – 15 декабря 1812 г.) – Тверской, Ярославский и Новгородский генерал-губернатор, главный директор путей сообщения, в 1809 г. вступивший в брак с великой княжной Екатериной Павловной; их сын – Петр Георгиевич.

В 1830 г. блестяще образованный принц Петр Георгиевич был вызван Николаем I из Ольденбурга в Россию, где последний определил своего племянника в Преображенский полк, полковником которого он числился с рождения. Выйдя в отставку в 1834 г. в звании генерал-лейтенанта, он с 1841 г. снова на службе – генерал от инфантерии, главноуправляющий IV Отделением СЕИВК, попечитель Училища правоведения (с 1835 г.), член Совета военно-учебных заведений, член (1836–1842) и председатель (с 1842 г.) департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, президент Вольного экономического общества (с 1841 г.), начальник Воспитательного общества благородных девиц (с 1839 г.), сенатор (1834). В 1837 г. он женился на принцессе Терезии Вильгельмине Изабелле Шарлотте, дочери герцога Нассау-Вейльбургского Вильгельма. В 1845 г. супруги получили титул Императорского Высочества. Были известны своей благотворительностью. П. Г. Ольденбургский и его сын Александр Петрович обладали музыкальными способностями. Старшая дочь Александра-Фредерика-Вильгельмина (1838–1900) была замужем за великим князем Николаем Николаевичем-старшим.

В конце 1830 г. Петр Ольденбургский получает в подарок от императора Николая I бывшее владение Бецкого в квартале между Суворовской площадью, Летним садом, Дворцовой набережной и Марсовым полем. Усадьба рассматривалась как состоящая из двух корпусов: первый, северный, выходил на Дворцовую наб., 2; и этот участок был пожалован Бецкому Екатериной II в 1784 г. Второй участок с двухэтажным корпусом, отведенный И. И. Бецкову Управой благочиния, выходил на Миллионную улицу (Миллионная, 1). И. И. Бецкой (1704–1795) – известный деятель XVIII в., внебрачный сын генерал-фельдмаршала И. Ю. Трубецкого и предположительно баронессы Вреде. Он был, в частности, главой Императорской конторы строения домов и садов ее величества, в дальнейшем возглавлял Канцелярию от строений.

Как отмечают авторы книги о герцогах Ольденбургских и их дворцах Э. А. Анненкова и Ю. П. Голиков, Петр Ольденбургский перестраивает дом по своему вкусу: «Вместо висячего сада он устраивает танцевальный зал, в результате чего возник третий этаж, в который были включены объемы башен, ранее стоявших по углам здания. Фасад по Дворцовой набережной остался в прежнем виде, кроме служебного флигеля, надстроенного в два этажа… Галерея, соединявшая два корпуса по Лебяжьей канавке, была надстроена до высоты угловых башен. Работами по перестройке здания и изменению интерьеров руководил В. П. Стасов. Дворец Ольденбургских в течение всего времени владения им этой семьей был одним из блестящих и великолепных не только по своему внешнему и внутреннему убранству, но и по тому обществу, которое собиралось там на многочисленные балы и праздники, устраиваемые радушными хозяевами» [810] .

Это было одно из красивейших мест в Санкт-Петербурге, причем дворец находился рядом с Марсовым полем, где проходили военные смотры и парады. Петр и Терезия Ольденбургские отличались исключительным гостеприимством, в праздничные и юбилейные дни они давали балы, которые посещала и императорская семья. Да и просто после парада Николай Павлович мог зайти к принцу перекусить и пообщаться. Об одном из февральских вечеров у Петра Ольденбургского упомянула в записи 19 февраля 1835 г. Долли Фикельмон: «Вслед за тем маленький праздник у герцога Ольденбургского, декорированный со вкусом, элегантностью, избранное общество, веселость, оживление, одним словом, вечер, где развлекаются даже те, кто приехал в плохом расположении духа» [811] .

Балы «большого света»: августейшие особы приходят в гости

Бал у княгини Кочубей для царской фамилии 15 января 1839 г., другие балы «большого света» (франц. Le grand monde. – А. В.) послужили поводом для барона М. А. Корфа не только пофилософствовать на этот счет, но и предложить свою классификацию балов в «домах большого круга».

«Нынешний карнавал очень короток, потому что пост начинается уже 6-го февраля. Зато и спешат натанцеваться и вообще навеселиться досыта. Кроме вчерашнего бала и многих ему предшедших, сегодня бал у Бутурлина, хотя не собственно для царской фамилии, но на котором ожидают однако же Государя; послезавтра, в среду, бал прямо уже для царской фамилии у княгини Белосельской, а в четверг все будут на бале Дворянского собрания: элементы, из которых составляются все эти балы большого света, довольно трудно обнять какими-то общими чертами. […] Тут есть и высшие административные персонажи, но не все; некоторые отдаляются от светского шума по летам, другие по привычкам и наклонностям, а другие отдалены самим светом, по какому-то общему, безмолвному, но вместе и безотчетному приговору» [812] .

Сначала барон М. А. Корф анализирует состав «большого света»: «.. в этом кругу есть и богатые и бедные, и знатные и ничтожные, даже такие, о которых удивляешься, как они туда попали, не имея ни связей, ни родства, ни состояния, ни положения в свете. […] Между тем, весь этот круг… состоит из каких-нибудь 200 или много 250-ти человек, считая оба пола, и в этом составе переезжает с одного бала на другой с самыми маленькими и едва заметными изменениями, так что в этом кругу, т. е. в собственно так называемом большом свете, невозможно и подумать дать в один вечер два бала вдруг. Попасть за очаровательную линию мущине можно, кажется, только двумя путями: женитьбою на принадлежащей сюда девушке или служебным помещением… впрочем, довольно редко. Молодые люди, танцоры, попадают легче, но тоже не без труда. Так, например, флигель-адъютанты и кавалергардские офицеры почти все везде, конногвардейских много, прочих полков можно всех назвать наперечет, а некоторых мундиров, например гусарского, уланского и большей части пехотных гвардейских, решительно нигде не видать… Невозможно ни по каким соображениям a priori угадать, кто принадлежит к большому кругу и кто нет» [813] .

После этого автор дневника переходит к классификации балов, где критерием служит не количество приглашенных, а степень близости ко двору. Приведем обширную выдержку из дневника М. А. Корфа:

«В частных домах надобно здесь отличить четыре разряда : 1) те, в которых на балах бывает императорская фамилия; 2) те, в которых бывает только Государь; 3) те, где не бывает ни императрицы, ни Государя, а разве что только в некоторых из них вел. князь Михаил Павлович; наконец; 4) такие дома, до которых большой свет удостаивает спускаться, но которых хозяева сами почти никуда не приглашаются. Но и во всех этих четырех разрядах есть еще подразделения и нюансы, которые я отмечу кратко в нижеследующем исчислении:

Разряд первый

1. Княгиня Кочубей, вдова государствен[ного] канцлера.

2. Вице-канцлер граф Нессельрод.

3. Графиня Разумовская.

Самые чистейшие и эксклюзивные.

4. Обер-церемониймейстер граф Воронцов. Чистый только в небольших вечерах, но на балах для царской фамилии бывает и примесь.

5. Штатс-дама княгиня Белосельская. Еще более примеси. Балы ее чуть ли не самые многолюдные в Петербурге, чему способствует и огромность ее дома.

6. Генерал-адъютант Трубецкой. Почти совсем чистый, но большие балы его года два уже прекратились по расстройству денежных и семейных обязательств.

7. Обер-шенк граф Браницкий – примесь полонизма.

8. Генерал-адъютант Левашов. Почти совсем чистый.

9. Отставной и единственный князь Юсупов. Лучшее и богатейшее помещение, но чтобы наполнить его, необходимо нужно много примеси, и едва ли встречаешь где столько figures qu\'on n\'a jamais rues (франц. столько лиц, которых нигде больше не увидишь).

Разряд второй 10. Сенатор Бутурлин. Совершенно эксклюзивный, частию и по тесноте дома.

Разряд третий

11. Государственный контролер Хитрово. У него бывает великий князь, но вечера редки. Из примеси бывают разве что только два или три высших чиновника контроля.

12. Обер-гофмейстер Опочинин. Огромный раут 22-го декабря в день рождения жены, где бывает и в. князь. Кроме того, вечера очень редкие, разве иногда в великий пост роуты (рауты. – А. В.).

13. Камер-юнкер Давыдов. Великолепный и блестящий дом, но открытый только с нынешней зимы одним балом, на котором был и князь.

14. Генерал-адъютант Сухозанет. В примеси много таких игроков , которых больше нигде не увидишь.

15. Министр народного просвещения Уваров. Вечера редки, и большею частию немногочисленное общество. Но прежде бывали большие балы, на которые являлся весь высший круг.

16. Статс-секретарь Новосильцев. Маленькие вечера очень часты, но тут всякая всячина. Но несколько лет тому назад был большой бал, на котором собралась вся знать.

17. Егермейстер кн. Щербатов. Прежде бывали большие балы во всем параде. Нынче, со времени выдачи в замужество обеих дочерей, это кончилось.

18. Брат его, отставной генерал-адъютант кн. Щербатов. Года два тому назад был большой бал, совершенно чистый.

19. Камергер князь Голицын, так называемый рябчик. Большие балы с примесью cretty-pletty.

20. Лев Нарышкин, сын покойного обер-гофмейстера и зять обер-шталмей-стера кн. Долгорукова. Нынешнею зимою начались прекрасные и совсем эксклюзивные балы, которые, однако же, после двух раз прекратились смертию отца.

21. Сенатор гр. Гурьев (брат графини Нессельрод). Балов никогда не бывает; но есть определенные дни (нынче вторник), в которые собираются играть в карты и притом одни мущины, потому что жена, урожденная гр. Толстая, больная, нервическая и вообще какая-то мудреная, никогда не является. Общество чистое, с прибавкою только нескольких поляков, потому что Гурьев был прежде киевским генерал-губернатором.

22. Наш председатель князь Васильчиков. Балов никогда не бывает, чего не позволило бы помещение, но в нынешнюю зиму было два вечера. Впрочем, почти одних мущин и для небольшого только круга дам из родных. Общество было совершенно чистое; но все, однако, за исключением множества лиц, даже и таких, которые бывают везде.

Разряд четвертый

23. Этот разряд составляет один только дом армян братьев Лазаревых, которых ввело в моду, с одной стороны, их богатство, а с другой – любовная связь, давно уже остывшая, графа Бенкендорфа с женою одного из них.

Вот подробное и самое полное исчисление всех домов, где веселится и скучает, танцует и играет наш большой свет». Далее Корф делает примечание: «С нынешней зимы к разряду третьему присоединился еще известный богач камергер гр. Кушелев-Безбородко, у которого бывали и постоянные дни, и званые обеды» [814] .

Приведем краткие биографические справки об упомянутых лицах.

Юсупов Борис Николаевич (1794–1849) – князь, действительный статский советник, гофмейстер (1848).

Опочинин Федор Петрович (1779–1852) – действительный тайный советник (1838), обер-гофмейстер.

Орлов-Давыдов Владимир Петрович (1809–1882) – граф, литератор, совестный судья, предводитель дворянства Петербургской губернии, почетный член АН, тайный советник, сын графини Орловой Н. В. и Давыдова П. Л., в 1856 г. получил право на графский титул и двойную фамилию Орлов-Давыдов.

Давыдов Петр Львович (1777–1842) – корнет, впоследствии генерал-майор, тайный советник. Сводный брат Н. Н. Раевского-старшего и родной брат А. Л. и В. Л. Давыдовых, отец графа В. П. Орлова-Давыдова.

Орлова Наталья Владимировна (1782–1819) – графиня, жена Давыдова П. Л., мать графа В. П. Орлова-Давыдова.

Щербатов Сергей Григорьевич (1779–1855) – князь, действительный тайный советник (1834), егермейстер (1830); первый муж А. М. Хилковой.

Щербатов Алексей Григорьевич (1776–1848) – князь, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, участник всех наполеоновских войн и польской кампании 1831 г., член Государственного совета (1839), исправляющий должность московского генерал-губернатора (6.6.1843-14.4.1844), московский генерал-губернатор (14.4.1844-6.5.1848), дядя братьев Скарятиных.

Голицын-Рябчик Василий Петрович (1800–1863) – действительный статский советник, камергер.

Нарышкин Лев Кириллович (1809–1855) – сын К. А. Нарышкина (обер-гофмаршала).

К «первому разряду» балы у Кочубеев и Нессельроде отнесены не случайно. Балы Кочубеева были известны в столице. Граф, впоследствии князь (1831), Виктор Павлович Кочубей (1768–1834) был при Александре I одним из членов Негласного комитета, министром внутренних дел (1802–1807, 1819–1823), а в последние годы жизни председателем Государственного совета и Комитета министров (1827–1832).

Долли Фикельмон записала в дневнике 31 января 1830 г.: «Бал у Кочубея, блистательный, оживленный, очень веселый. Зала не очень удобная для танцев, но тем не менее танцевали много и охотнее, чем когда-либо… Я танцевала вальс с Императором, к большому удивлению присутствующих здесь турок. Они выглядят цивилизованней наших дорогих персов. Двое из них говорят по-итальянски, а один довольно хорошо по-французски» [815] . Упомянутые турки и персы – это члены посольств, бывших в Санкт-Петербурге в 1829–1830 гг. Вдова сановника статс-дама княгиня Мария Васильевна Кочубей (1779–1844), урожденная Васильчикова, продолжила традицию балов для «большого света».

Отметила Долли Фикельмон и бал у Кочубеев 21 января 1833 г. [816] Через два дня она записала свои впечатления: «Позавчера я должна была присутствовать у Кочубеев на бале, который они давали для двора. Поехала туда вопреки всякому желанию и в душевном состоянии, мало подходящем для танцев, но под конец отошла и даже развеселилась, поддавшись общему оживлению и возбуждению. Императрица продолжала танцевать даже после четырех утра! Она выглядела свежей, моложавой и красивой, какой я уже давно ее не видела. Мадам Бутурлина целиком во власти весьма нежного почитания, выказываемого ей Императором. В этой хорошенькой и кокетливой особе значительно меньше жеманства, чем в других здешних дамах. Думаю, она способна увлечься искреннее и бескорыстнее, и если она, к своему несчастью, полюбит Императора, то за его личные качества, а не за Императорский титул. В последнее время он очень похорошел. А также помолодел и много танцует. Софи Урусова весьма ощутимо огорчена, но это никого не трогает. Никто никогда и не воображал, что она любила Императора сердцем, а после того, как она продемонстрировала, с какой легкостью смогла влюбиться в Радзивилла, до такой степени лишенного ума и привлекательности, уже абсолютно ничего нельзя было понять в ее чувствах, и всякий интерес к ней пропал. Была оповещена помолвка Александрова с княжной Щербатовой» [817] .

Через три недели после январского бала Кочубей давал новый бал, запечатленный в записках той же Долли Фикельмон: «8 февраля. В воскресенье по поводу окончания масленицы сумасшедший день у Кочубея – с двух часов дня до часу пополуночи. Послеобеденное время провели прелестно, а вечером просто безумствовали! Появление Императрицы в зале напомнило сказку о феях. Она была еще красивее, чем всегда, истинная роза, и солнечный луч, танцуя, струился над ней, а рядом, опираясь на трость, шагала старая мадам Загряжская, всем видом напоминая тысячелетнюю фею, по крайней мере, Бабу Ягу. Вот и кончился сезон безумного и шумного веселья.

Я сама удивляюсь, с каким нежеланием воспроизвожу события этого периода, но это оттого, что здешнее общество безынтересно; на балах все взоры обращены на Императора и Императрицу, все мысли заняты не празднеством, а их особами, все женщины стараются понравиться Государю, все мужчины – Государыне!.. К счастью, они оба довольно интересны для наблюдения. Я использую любую возможность для своего рода изучения характера Императора. В нем подмечаются поразительные контрасты! Я охотнее поверила бы в какую-нибудь небылицу, чем в возможность сочетания подобного простодушия в манере поведения с таким высокомерием характера! Что же касается Императрицы, я все нежнее привязываюсь к ее душе, такой молодой, чистой, столь беззлобной и женственной! Я ее очень люблю и восхищаюсь ею как одним из прекраснейших небесных созданий!» [818]

Дом Кочубея находился на Фонтанке у Цепного моста. На следующий год (1834) В. П. Кочубей скончался. Его дом был куплен у вдовы за 600 тыс. руб. ассигнациями (в нем жил А. X. Бенкендорф), но вдова князя Мария Васильевна иногда продолжала давать балы на съемной квартире. Об одном из них остались заметки М. А. Корфа в дневниковой записи 24 декабря 1838 г.: «20-го числа был дан давно обещанный бал у княгини Кочубей для царской фамилии. Тут присутствовали Государь с государынею, великий князь (великий князь Михаил Павлович. – А. В.) с своею княгинею (великая княгиня Елена Павловна. – А. В.) и нареченная невеста (великая княгиня Мария Николаевна. – А. В.). Княгиня Кочубей живет в квартире, которую занимал покойный гр. Новосильцев, и мне пришлось ужинать в той самой зале, где едва восемь месяцев тому назад лежало его тело на парадном катафалке» [819] . Упоминающийся граф (1833) Николай Николаевич Новосильцов (Новосильцев) (1762/1768-1838) – бывший член Негласного комитета (1801–1803), один из «молодых друзей» Александра I, товарищ министра юстиции, главный делегат при правительственном совете в Царстве Польском, председатель Государственного совета и Комитета министров (1832–1836).

Последние годы Новосильцов мало напоминал прежнего «молодого друга» великого князя Александра Павловича. Один из его биографов писал: «… Рано состарившийся от излишеств "Венеры и Бахуса" первый сановник "николаевской России" из своей квартиры в доме принца Ольденбургского на Марсовом поле ежедневно отправлялся в Английский клуб. Это было все, что осталось от его былой англомании и либерализма» [820] . Таким образом, княгиня Кочубей давала теперь балы в доме герцога Ольденбургского.

Весьма престижными считались балы у Нессельроде. Министр иностранных дел граф Карл (Карл-Роберт) Васильевич Нессельроде (1780–1862), несколько десятилетий возглавлявший внешнеполитическое ведомство, вице-канцлер (1828) и канцлер (1845). Впрочем, балами больше занималась его жена статс-дама Мария Дмитриевна Нессельроде, урожденная графиня Гурьева (1786–1849), дочь министра финансов при Александре I, славившегося своим хлебосольством. Об одном из их балов Долли Фикельмон записала 11 января 1830 г.: «Большой бал у Нессельроде, Императрица – прекраснее, чем когда-либо, и обе с Великой княгиней выглядели дивно – молодые, красивые, веселые, смеющиеся. Император был великолепным. Их Величества держатся на балах, которые посещают, естественно и непринужденно. Императрица с неподражаемой грацией танцует без устали» [821] .

В описании другого бала у Нессельроде 19 февраля 1832 г. Долли Фикельмон рассказывает про бальные страсти, связанные с известным флиртом Николая I с княжной Софьей (Софией) Александровной Урусовой (1804–1889). Это была фрейлина Александры Федоровны (с 1828), фаворитка Николая I с января 1835 г., в дальнейшем – жена князя Леона Людвиговича Радзивилла, поручика Гродненского гусарского полка, флигель-адъютанта, впоследствии генерал-майора.

В тот день Долли Фикельмон записала: «Бал у Нессельроде для Двора. Немногочисленное общество, но вобравшее в себя все самое красивое и элегантное. Этот бал мог бы получиться чудесным, но Императрица была печальной… Бледно-розовое, гладкое и всегда бесстрастное лицо княжны Урусовой оживляется, на нем появляется выражение неописуемой радости лишь тогда, когда она находится рядом со своим Государем-повелителем… Бесспорно, она красива, но насколько благороднее, грациознее красота Императрицы! Дважды во время пупурри [822] княжне Софии случалось выбирать меня и Императрицу. И каждый раз я видела, как Государыня краснела, чуть ли не до белков глаз от досады, которую еще не научилась скрывать. Не знаю, как сложится в дальнейшем, и, несомненно, Урусовой даже удастся привлечь на свою сторону часть общества; ей будут льстить, заискивать перед ней, но пока. Я должна отдать справедливость обществу – оно целиком и полностью продемонстрировало живое возмущение этими первыми публичными проявлениями фаворитизма, за что я действительно признательна ему. Во время бала ни одна женщина не подошла к Урусовой, никто не оказывал ей внимания. Ощущалась как бы нарочитая антипатия к ней и, напротив, – все наперебой стремились засвидетельствовать Императрице свое подчеркнутое уважение, почтение и восхищение… Это буржуазное счастье на троне – такое редкое и трогательное зрелище! Будет жаль, если все это погибнет» [823] . На следующий год, 28 января 1833 г., Долли Фикельмон записала кратко: «Позавчера бал у Нессельроде, чрезмерная духота, мало красивых туалетов, но все же танцевали довольно весело» [824] .

К середине 1830-х гг., когда дочери Нессельроде были выданы замуж, балы у вице-канцлера прекратились. Только концерт итальянского тенора Джованни Батисты Рубини смог привлечь в 1843 г. огромное число гостей. Барон М. А. Корф в связи с этим поместил в дневниковой записи 18 марта 1843 г. следующие рассуждения: «Дом Нессельродов лет уже шесть или семь не вмещал в себя такого многочисленного общества. Прежде, когда дочери их были еще девицами, они давали великолепные балы, на которых присутствовала и вся царская фамилия. Но теперь этого нет, хотя дом их – единственный в сем отношении в целом городе – открыт четыре [дня в] неделю всем знакомым или представленным к маленькому двору графини: я говорю графини, потому что граф у себя дома играет довольно второстепенную роль и в 12 часов непременно удаляется, кто бы тут ни был, а бывают все, имеющие только малейшее притязание к составу высшего общества» [825] . О приеме у Нессельроде 10 сентября 1836 г. оставил воспоминания маркиз Лондондерри. «Ужин, – отметил он, – был прекрасно сервирован и проходил в самой благожелательной атмосфере» [826] . У Нессельроде подавали самые изысканные вина, включая произведенные в замке Иоганнисберг.

Отнесенные М. А. Корфом к первому разряду балы у Разумовской, так же как и вечера, пользовались известностью. Графиня и статс-дама Мария Григорьевна Разумовская (1772–1865), урожденная княжна Вяземская, во втором браке (с 1802 г.) была за генерал-лейтенантом графом Л. К. Разумовским (1757–1818), сыном гетмана Украины графа К. Г. Разумовского. В дневнике М. А. Корфа 25 ноября 1838 г., в связи с переносом балов из-за нездоровья императрицы, отмечается: «Оттого в пятницу и воскресенье вступили в обыкновенные свои права блестящие вечера графини Разумовской и графини Нессельроде» [827] . М. А. Корф отметил ее бал 2 февраля 1839 года: «У Разумовской… съехались к завтраку во 2-м часу, потом танцевали при дневном свете, в пять часов обедали и потом опять танцевали до 10-ти. Горько было, я думаю, нашим поблекшим от беспрестанных балов и бессонных ночей красавицам показывать при солнечных лучах свои пожелтелые плечики и спины, которые вечером идут еще кое-как в парад. Государь был на завтраке… уехал. Вернулся и много танцевал» [828] .

О балах у Разумовских (1, 7 и 26 января 1837 г.) с восторгом отзывался маркиз Лондондерри.

Традиционно славились балы в доме графа Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова (1790–1854), дипломата, обер-церемониймейстера, члена Государственного совета (с 1834). Двойная фамилия возникла в 1807 г., когда роду Воронцовых была передана фамилия Дашковых из-за пресечения в ней мужского колена. Впоследствии сын Ивана Илларионовича генерал от кавалерии Илларион Иванович (1837–1916) был министром императорского двора при Александре III и в начале царствования Николая II (1881–1897). Долли Фикельмон записала в дневнике 19 февраля 1835 г.: «Великолепный бал у Воронцова, чей дом – самый красивый в Петербурге (ныне Дворцовая наб., 32. – А. В,). Большая заслуга в организации балов принадлежала графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой (1818–1856), дочери К. А. и М. Я. Нарышкиных, с мая 1834 жене графа И. И Воронцова-Дашкова (во втором браке за бароном де Пойл и).

Писатель граф В. А Соллогуб также отдал должное этим балам: «Самым блестящим, самым модным и привлекательным домом в Петербурге был в то время дом графа Ивана Воронцова-Дашкова благодаря очаровательности его молодой жены прелестной графини Александры Кирилловны… Каждую зиму Воронцовы давали бал, который двор удостаивал своим посещением. Весь цвет петербургского света приглашался на этот бал, составлявший всегда, так сказать, происшествие светской жизни столицы. В день, или, скорее, в вечер торжества дом-дворец… представлял великолепное зрелище; на каждой ступени роскошной лестницы стояло по два ливрейных лакея: внизу в белых кафтанах – ливрея Дашковых, на второй половине лестницы в красных кафтанах – ливрея Воронцовых. К десяти часам все съезжались и размещались в ожидании высоких гостей в двух первых залах. Когда приходила весть, что государь и императрица выехали из дворца, мажордом Воронцова – итальянец, кажется, звали его Риччи (его знал весь Петербург) – в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках, со шпагой сбоку и треуголкой под локтем, проворно спускался с лестницы и становился в сопровождении двух дворецких у подъезда; граф Воронцов помещался на первой ступени лестницы, графиня ожидала на первой площадке. Императрица, опираясь на локоть графа Воронцова, поднималась на лестницу. Государь следовал за нею… Ужин императрице сервировался на отдельном небольшом столе на посуде из чистого золота…» [829]

Известно, что 23 января 1837 г. Николай I посетил бал у графа И. И. Воронцова-Дашкова. Тогда же, за 4 дня до дуэли, на нем был и А. С. Пушкин. В январе 1843 г. один из балов у Воронцовых-Дашковых отметил барон М. А. Корф [830] . Он же в дневниковой записи 13 февраля того же года заметил: «Вчера был бал для имп[ератри]цы у графа Воронцова. Вот уже третий, на котором она присутствует в нынешнем карнавале» [831] . 30 декабря того же года у него состоялся новогодний бал, по поводу которого барон М. А. Корф записал: «Вчера был первый в нынешнюю зиму бал графа Воронцова, на котором предполагалось присутствие Государя, но, как за несколько лишь перед тем часов вернулся из Дармштадта наследник, то Государь не приехал… были великий князь Михаил Павлович и оба жениха» [832] .

Сравнивая балы И. И. Воронцова-Дашкова с балами богача Б. Н. Юсупова, тот же В. А. Соллогуб писал: «Бал у князя Юсупова, который по своему огромному богатству занимал видное положение в свете, отличались великолепием, но не имели того оттенка щегольства и барства, которым отличались приемы Воронцова-Дашкова… Каждую зиму Воронцовы давали бал, который двор удостаивал своим посещением. Весь цвет петербургского света приглашался на этот бал, составлявший всегда событие в жизни столицы» [833] .

Дома (два дома) Белосельских-Белозерских были известными и популярными. Один из балов описан в дневниковой записи Долли Фикельмон 12 февраля 1832 г.: «Молодая княгиня Белосельская 9 февраля дала чудесный бал, который почтили своим присутствием Император с Императрицей. Часть дома только что заново обустроена, но большая зала и галерея для танцев остались такими, какими были сорок лет назад. Этот дворец так отличается от всего, с чем свыкся взор. Высокая и просторная галерея, покрытая позолотой, украшенная картинами, антиками, роскошной мебелью, полна старинного величия, какого не сыщешь в Петербурге, где все, как правило, новое, роскошное и имеет современный вид. Старый князь отличался изысканным вкусом… Почти все свое состояние он вкладывал в произведения искусства… Их вечер напомнил мне Италию, где все дышит стариной и каждая вещь возвращает в прошлое… Могу считать себя архиаристократкой!

Но Великие Князья большие враги либерализма, отнюдь не являются таковыми, ибо ничто не вызывает у них более неприятного чувства, чем подобный вид. Великий Князь Михаил нашел его смешным, и его даже не на шутку возмутило, что столовая княгини Белосельской украшена княжеским гербом» [834] .

Публикаторы дневника Долли Фикельмон в примечании к этому сюжету допустили неточность, атрибутировав описываемый дом как дворец Белосельских-Белозерских на Невском проспекте (№ 41), который с 1884 г. назывался также Сергиевским после того, как перешел во владение великого князя Сергея Александровича (1857–1905), четвертого сына Александра II. Этот дом на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки был построен по проекту архитектора Демерцова в 1800 г. и после пожара 1845 г. капитально перестроен А. И. Штакеншнейдером в 1845–1846 гг. На самом же деле в описании Долли Фикельмон речь идет совсем о другом, находящимся неподалеку, доме. После свадьбы Э. А. Белосельского-Белозерского с Еленой Павловной Бибиковой, падчерицей графа Бенкендорфа, для него был приобретен дом на другой стороне Фонтанки (адрес: наб. Фонтанки, д. 7 – Караванная ул., д. 4). Этот дом был частично перестроен в 1836 г. А. К. Кавосом, а в 1841 г. – А. И. Штакеншнейдером, несколько изменившим строго классицистический облик главных корпусов ренессансными мотивами [835] .

Упомянутые М. А. Корфом под № 7 балы «для государя» у обер-шенка (1838) и сенатора графа Владислава (Сладислава) Ксаверьевича Браницкого (1782–1843), с «примесью полонизма», на некоторое время прервались в 1838–1839 гг. в связи с кончиной матери и его отъездом на зиму за границу [836] .

Следующий за ним по нумерации М. А. Корфа «почти совсем чистый» бал у генерала от кавалерии (1833), генерал-адъютанта графа Василия Васильевича Левашова (1783–1848), недолгое время перед кончиной от холеры председателя Государственного совета и Комитета министров (1847–1848), имел свою изюминку.

Дневник барона М. А. Корфа позволяет представить балы у Левашова. Один из них состоялся 1 декабря 1838 г.: «Трудно выдумать что-то новое. Но у графа Левашова есть нечто чудесное, принадлежащее, впрочем, не столько к балу, сколько к дому: это огромная, бесконечная оранжерея, примыкающая к бальным залам, с усыпанными красным песком дорожками, освещенная тысячью кинкеток, которых огонь отражается на апельсиновых и лимонных деревьях. Кому надоест шум и жара бала, тот может искать тут отдыха и уединения и, когда на дворе трещит мороз, наслаждаться всеми прелестями цветущего лета. На обоих балах был только великий князь Михаил Павл[ович]. Новость нынешней зимы состоит в еще в том, что на всех званых вечерах все кавалеры являются опять в белых галстуках» [837] . Упомянутые кинкетки – это усовершенствованный тип масляной лампы на основе лампы А. Аргана, но с ламповым стеклом, изобретенным молодым аптекарем Кинкэ, который поместил резервуар с маслом, соединенный трубкой с лампой, на уровне горелки. Кинкэ начал производство настенных и настольных ламп, ставших известными под обиходным названием «кенкетов» или «кинкеток». Не прошло и двух месяцев после описываемого бала, и М. А. Корф отметил еще один бал у Левашова, 24 января 1839 г., назначенный для царской фамилии [838] . Практически эти балы были ежегодными, и в дневнике М. А. Корфа за 1843 г. упоминается еще один бал у Левашова, состоявшийся 2 февраля. Это дало повод рассказать о некоторых изменениях в порядке этих балов. «Бал у графа Левашова был прелестным, как бывают все его балы, но только утомительно длинен. На другие балы съезжаются к 11-ти часам, и мы, не танцующие, разъезжаемся в час или немногим чем позже; а здесь, по случаю приезда имп[еатри]цы, все были званы к половине 9-го и съехались к 9-ти, а разъехались, так как этикет запрещает удаляться прежде имп[ератри]цы, все-таки в час.

…Прежний его список включал в себя 400 человек. А теперь он замарал из них 180… На бале у Левашова сверх имп[ератор]ской четы, были тоже обе великие княжны, цесаревна, наследник и вел[икий] князь Михаил Щавлович]. Все оставались до самого конца. Хозяин казался совершенно счастливым. Государь и наследник были оба в лейб-гусарском мундире, том самом, который носит и Левашов» [839] .

Последним в первом разряде М. А. Корф называет балы у Юсупова. Речь идет о действительном статском советнике и гофмейстере князе Борисе Николаевиче Юсупове (1794–1849), сыне Николая Борисовича Юсупова (1750–1831), дипломата и сенатора. Это его отец был верховным маршалом при коронации Николая I (третий раз возглавлял подобный церемониал) и давал роскошный бал в Архангельском 12 сентября 1826 г. для императорской четы.

Хорошо известный петербуржцам Юсуповский дворец (наб. Мойки, 94) был надстроен и расширен в 1760-х гг. (архитектор Ж. Б. Валлен-Деламот). В 1830-х гг. к дому был пристроен флигель с большим Белоколонным залом с коринфской колоннадой (архитектор А. А. Михайлов 2-й) и переделана анфилада парадных комнат (Красная и Синяя гостиные). Бал у Б. Н. Юсупова упомянут М. А. Корфом и в январе 1843 г. [840] На балах блистала его супруга Зинаида Ивановна Юсупова (1809–1893) (во втором браке за офицером Шарлем де Шаво, которому купила два титула: графа Шаво и маркиза де Сера). Долли Фикельмон в дневниковой записи 30 января 1835 г. особо отметила ее вынужденное отсутствие: «Этой зимой в свете меньше красивых женщин; многие в трауре, другие – после или накануне родов. Несчастный случай отнял у танцующих княгиню Юсупову, истинную сильфиду балов. Минувшей осенью, в Москве, она упала с дрожек и сломала себе бедро, теперь передвигается на костылях и, как считают, едва ли оправится полностью. Эта молодая женщина, впрочем, чересчур пустая и эфемерная, мужественно и не унывая переносит свое горестное состояние» [841] .

Балы во дворце Юсуповых продолжались и после этого несчастного случая. На балу во дворце Б. Н. Юсупова, состоявшемся 26 февраля 1837 г., среди самых прелестных женщин выделялась супруга князя Павла Николаевича Демидова (брата Анатолия, имевшего титул князя Сан-Донато) Аврора Карловна. Одна из мемуаристок, тогда молодая дочь известного медальера и вице-президента Академии художеств графа Федора Толстого М. Ф. Толстая (Каменская), только начавшая выезжать на балы, пишет: «На этом бале она обратила на себя внимание всех оригинальностью своего наряда: неизвестно почему, вероятно, par esprit de contredictio (франц. из чувства противоречия. – А. В), при ее баснословном богатстве она явилась на этот блистательный бал в самом простеньком белом, креповом платьице, без всяких украшений и только на шею повесила себе на тоненькой черной бархотке a l\'enfant) (франц. по-детски. – А. В.) бриллиантовый крест всего из пяти камней. По поводу этого креста тут же на бале ходил анекдот: рассказывали, что государь Николай Павлович, взглянув на ее простенький костюм, со смехом сказал ей: – "Aurora, comme c\'est simple, et comme cela coute peu!" (франц. Аврора, как это просто и как это стоит дешево! – А. В)» [842] . Не понимавшей тогда, в чем дело, девушке объяснили, что за каждый камушек можно купить дом, то есть целый квартал висел на шее красавицы.

Среди балов «второго разряда» в списке М. А. Корфа (под № 10) единственно значится бал у сенатора Бутурлина «эксклюзивном, частию и по тесноте дома». Дмитрий Петрович Бутурлин (1790–1849) – бывший генерал, затем действительный тайный советник (1846), директор Императорской Публичной библиотеки (с 1843), со 2 апреля 1848 г. председатель секретного (Бутурлинского) Комитета для надзора за цензурой и печатью, член Государственного совета (декабрь 1840); сенатор; военный историк.

В. Садовников. Благотворительный базар в зале Юсуповского дворца. 1852–1854 гг.

В «большом свете» блистала его жена – «светская львица» и статс-дама (1854) Елизавета Михайловна, урожденная Комбурлей (1805–1859), одна из претенденток на роль фаворитки Николая I. Долли Фикельмон оставила следующую зарисовку бала у Бутурлиных в феврале 1835 г.: «В вихре всех этих празднеств – маленький бал у Бутурлиных, довольно унылый, не бал, а пустой звук, который, по-моему, может доставить удовольствие лишь влюбленным, а таких совсем немного среди здешнего общества» [843] . Писатель В. А. Соллогуб рассказал в своих воспоминаниях о бале у Бутурлиных зимой 1835–1836 гг. Тогда он разговаривал на нем с Н. Н. Пушкиной. Бал у сенатора Д. П. Бутурлина 28 ноября 1838 г. отметил барон М. А. Корф [844] . Он же заметил характерную черту хозяина: «Бутурлин и его понедельники: доктринер – в понедельник никуда – ждет гостей. Хотя и одного» [845] .

Николай Павлович частенько посещал балы в доме Бутурлиных, в частности, уже упоминался бал 15 января 1839 г., имя Елизаветы Михайловны упоминается и в переписке императора. В дневниковой записи 10 марта 1845 г. А. О. Россет-Смирнова, ревниво присматриваясь к окружающим императора дамам, вспомнила зимний сезон 1838 г., когда она только что вернулась после трехлетнего отсутствия из Парижа: «Однажды в конце бала, когда пара за парою быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с бар. Крюднер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но не весела. Наискось в дверях стоял царь с Е. М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем простотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчугов… Я сказала m-me Krudner: "Вы ужинали, но последние почести сегодня для нее". – "Это странный человек, – сказала та, – нужно, однако, чтобы у этого был какой-нибудь результат, с ним никогда конца не бывает, у него на это нет мужества; он придает странное значение верности. Все эти маневры с ней ничего не доказывают"» [846] .

К «третьему разряду» балов в списке М. А. Корфа отнесены балы под номерами с 11-го до 22-го.

Их открывает бал у государственного контролера (с 6.12.1830), действительного статского советника и камергера Алексея Захаровича Хитрово (1775/1776-1854). У него, как отмечал М. А. Корф, бывает великий князь Михаил Павлович.

В. Садовников. Зимний сад Юсуповского дворца. 1852 г.

Балы и танцевальные вечера у Хитрово отмечены и в дневнике Долли Фикельмон. Так, в апреле 1833 г.: «14-го бал у контролера Хитрово — прелестный, весьма оживленный для конца сезона» [847] . И в другой записи, датированной 16 мая 1834 г., отмечен «танцевальный вечер» «у контролера Хитрово, который умеет придавать элегантность своим вечерам, хотя ни он сам, ни его жена не блещут ею» [848] .

Главное управление ревизии государственных счетов (в 1836 г. переименованное в Государственный контроль), учрежденное высочайшим манифестом 28 января 1811 г. как центральное ведомство финансового контроля Российской империи, в 1827 г. разместилось рядом с центральными площадями на наб. р. Мойки, 74. Дом, купленный у купца Шмидта, был перестроен для канцелярии Государственного контроля И. И. Шарлеманем. Во главе этого учреждения находился государственный контролер, пользовавшийся всеми правами министра. До этого учреждение снимало наемные квартиры. В числе его адресов – дом тайной советницы Е. М. Олениной, супруги директора Публичной библиотеки, на наб. Фонтанки, д. 101. В одном из помещений третьего этажа дома на Мойке А. 3. Хитрово в 1832 г. освятил домовую церковь во имя иконы Божией Матери Ахтырской. Перед этим она была перенесена из его дома на Большой Морской улице. Ведомство Государственного контроля использовало в разное время и другие дома [849] .

Упоминающийся шталмейстер Федор Петрович Опочинин при всей его внешней скромности был вхож в царскую семью и часто упоминается в разных придворных мероприятиях.

В доме упомянутого ранее камер-юнкера Владимира Петровича Давыдова балы начались только с 1839 г.

На вечерах генерала от артиллерии Ивана Онуфреевича Сухозанета (1788–1861) в основном играли в карты. Он был директором Императорской Военной академии (1832–1854) и главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов (с сентября 1832 г.).

Под номером 15 М. А. Корфом были упомянуты прежде большие балы у министра народного просвещения (с 1 марта 1832 г. товарищ министра, с 21 марта 1833 г. управляющий министерством, министр с 1834 г. по 20 октября 1849 г.) Сергея Семеновича Уварова (1786–1855).

Отдельного комментария (в этом «разряде») заслуживают балы в доме Нарышкиных. Упомянутый Лев Кириллович Нарышкин (1809–1855) – сын обер-гофмаршала Кирилла Александровича (1786–1838), племянник известного обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина (1758–1838), одного из богатейших вельмож екатерининской эпохи, женатого на «светской львице» польке Марии Антоновне М. А. Святополк-Четвертинской (фаворитке Александра I) и приобретшего репутацию рогоносца. Дворец Нарышкиных (наб. Фонтанки, 21) строили по частям. Левая часть предположительно сооружена Дж. Кваренги в 1790-х гг. в стиле классицизма для графа Н. И. Воронцова. В 1799 г. дом был куплен Д. Л. Нарышкиным. В 1821–1822 гг. справа к дому был пристроен флигель (предположительно К. И. Росси) в стиле классицизма. Балы и концерты в зале Нарышкина были известны на весь Петербург, их удостаивали посещением члены императорской фамилии. После кончины хозяина в 1838 г. дворец перешел к его племяннику Л. А. Нарышкину, а затем в 1844 г. к дочери последнего Софье Львовне (1829–1894) в качестве приданого к ее свадьбе с графом Петром Павловичем Шуваловым (1819–1900). Так дворец приобрел второе название – Шуваловский. Потом он принадлежал их сыну и его вдове [850] .

В памяти современников остался роскошный бал в этом доме еще при Дмитрии Львовиче Нарышкине в 1834 г. в честь присяги и совершеннолетия цесаревича Александра Николаевича. Вот что записала в своем дневнике 29 апреля 1834 г. Долли Фикельмон: «Неделю спустя после церемонии присяги Наследника Дворянство устроило в его честь прекрасное и величавое торжество. Местом его проведения был избран дворец Нарышкина, у которого самая большая зала. Эта зала и еще одна – специально благоустроенные для ужина – были украшены роскошно и с большим вкусом. Присутствовало 1500 человек, все дамы были в стилизованных русских костюмах – золотое и серебряное шитье на них заменено цветами, что должно символизировать праздник весны. Так, к примеру, кокошники у замужних дам были убраны белыми цветами, а у девиц – розовыми… Чтобы праздник стал всеобщим – и народным , и вместе с тем аристократическим – набережная напротив дворца Нарышкина была богато и красиво иллюминирована, а Фонтанка усеяна лодками, красочно освещенными разноцветными шкаликами, с певцами, исполнявшими весь вечер самые лучшие народные песни. Погода стояла великолепная, и оба берега реки до самого рассвета были запружены народом. Одну из прелестнейшей вещей этого торжества представлял будуар, приготовленный для Императрицы графом Витгенштейном. Он утопал в роскошных, поистине сказочных цветах. В разгар всех этих развлечений юный Великий Князь был сражен большим горем – ему сообщили о смерти Мердера» [851] .

Через два года после кончины К. А. Нарышкина М. А. Корф впервые говорит о бале у «молодого Нарышкина» – упоминавшегося Льва Кирилловича. Он продолжил традицию балов у Нарышкиных. Барон М. А. Корф записал в своем дневнике 22 октября 1838 г.: «Открытие балов в большом свете началось нынче с такого дома, где их прежде не бывало, именно с молодого Нарышкина, лица, самого по себе еще ничего не значащего в светской иерархии, но к которому все ездят потому, что он – сын обер-гофмейстера и женат на дочери обер-шталмейстера кн. Долгорукова, а притом богат, живет славно и дает вечера, когда нет их еще нигде в городе… Вчера собрали нас туда в первый раз, и были почти все, кто обыкновенно бывает на вечерах большого света, в том числе и весь дипломатический корпус. В понятиях этого "большого света" замараться было не об кого, потому что никакой "примески" тут не являлось» [852] .

У члена Государственного совета графа Александра Дмитриевича Гурьева (1786–1865), брата графини Нессельроде, в основном были не балы, а карточные игры, и, как исключение, в дневнике М. А. Корфа за 20 декабря 1839 г.: «Вчера был прекрасный бал у нашего графа Гурьева, вещь, не бывавшая уже многие годы. Мы собираемся там по вторникам одни, впрочем, мущины играют в вист (карты), но танцев и вообще собрания дам там не бывает почти никогда…» [853]

Последним в четвертом «разряде» указан единственный дом семьи Лазаревых, который бомонд посещал, но не приглашал с ответными визитами. Так, 2 января 1839 г. М. А. Корф записал: «На днях был великолепный бал у известных богачей Лазаревых, бал, на котором собрана была вся административная и дипломатическая знать и все пресловутости модного света, вообще едва ли не блистательнейший во всю нынешнюю зиму. Дом их введен в почет гр. Бенкендорфом, который имел некогда интригу с женой одного из них и для которого все к ним ездили, а теперь оно сохранилось уже по преданию и обычаю. Впрочем, балы Лазаревых почти то же, что обеды Гурьева: все у них, а они ни у кого или почти ни у кого» [854] . В конце года барон М. А. Корф отметил еще один их бал: «8 декабря. Вчера был большой и по обыкновению прекрасный бал у Лазаревых, на котором присутствовала вся знать, чтобы других посмотреть и себя показать, но, конечно уже не для хозяев, которым все изъявляли свою благодарность, тоже, по обыкновению, – насмешками ..» [855] Тем не менее балы у Лазаревых продолжались. В дневнике за 1843 г. тот же Корф писал о предстоящем у Лазаревых бале 12 января 1843 г. [856] , а после бала отметил укрепление позиций Лазаревых в свете: «13 января. Вчера был прекрасный, по обыкновению, бал у Лазаревых… Великий князь Михаил Павлович бывает там всякий раз… Наследник (Александр Николаевич. – А. В.), которого хозяева зовут уже два года, приехал вчера впервые и пробыл два часа» [857] .

Отметим дополнительно еще несколько престижных домов, где давались балы для «большого света». В первой трети XIX в. славились балы у Потоцких. Генерал-адъютант граф Станислав Станиславович Потоцкий (скончался в 1831 г.) – обер-церемониймейстер двора (с 1826 г.), сенатор. Его супруга Екатерина Ксаверьевна, урожденная графиня Браницкая (1792–1880), была в первом браке за Константином Сангушко. Долли Фикельмон описала один из этих балов, состоявшийся 12 января 1830 г.: «Большой бал у Станислава Потоцкого. Чудесные покои, элегантные, обставленные со вкусом. Готический обеденный зал в самом изысканном стиле; все богато, роскошно, все в изобилии, но сам бал получился невеселым. Было очень душно, и гости танцевали без особого желания. Император и императрица очаровательны; однако их присутствие не прибавляет веселья. Все взгляды, все внимание присутствующих направлены на них. Каждый стремится произвести впечатление, боится не понравиться, дамы чересчур кичатся своими драгоценностями, мужчины тушуются. На балах блистает красотой мадам Пашкова, урожденная Баранова. Высокая, прекрасно сложена, движения грациозны и благородны. Мадам Завадовская (Елена Михайловна Завадовская, жена графа В. П. Завадовского. – Л. В.) чрезмерно поглощена присутствием Императора, и это на многих производит тягостное впечатление. <…> В нынешний сезон фаворитами общества являются два молодых поляка. Князь Сапега, брат княгини Чарторыйской (Анна Чарторыйская, супруга Адама Чарторыйского. – Л. В.), хорошо разговаривает и танцует чудесно. У Ленского, его партнера по успеху, более тонкое и красивое лицо… Императрица часто танцует с ними. Супруга английского посла (Мэри Ребекка Хейтсбери. – Л. В.) довольно неприятна в обществе, она не смогла вписаться в него – ее находят скучной. Ко всему прочему, здешний свет не очень милосерден – как только было подмечено, что Двор пренебрегает ею, все дамы отвернулись от нее и избегают ее довольно смешным и шокирующим манером» [858] . Через два года, когда графа Станислава Потоцкого уже не было в живых, Долли Фикельмон 6 февраля 1832 г. записала: «4-го Потоцкие устроили для нас чудесный маленький бал» [859] .

В 1831–1832 гг. в дневнике Долли Фикельмон отмечены и три бала у Лавалей [860] . А 11 февраля 1843 г. барон М. А. Корф записал: «Вчера имп[ератри]ца с цесаревною и обеими вел[икими] княжнами в первый раз была на бале у Лавалей, которые от этого с ума сходят от радости. Бал был огромный и – прекрасный. Разослано было до 450-ти приглашений, и, хотя в бальной зале довольно теснились, однако в прочих комнатах, при обширности дома, циркулировали очень свободно. Ужинная зала и кабинет императрицы были убраны превосходно, а все прочие комнаты освежены и подновлены и частию вновь обмеблированы, так что бал этот, как считают, обошелся им до 30 т[ысяч] р[ублей] ассигнациями]. Приемы слепого хозяина были довольно забавны…» [861] Слепой хозяин, встречая гостей, делал вид, что их узнает и под руку с императрицей ходил по залам с коллекциями античных древностей и по памяти рассказывал о них.

27 июля 1834 г. Алексей Федорович Орлов давал бал в своей новой загородной усадьбе в Стрельне, в связи с чем «принимал у себя весь Двор и избранную часть общества» [862] .

Кроме частных великосветских балов были и балы общие для дворянства, которые проходили в здании Дворянского собрания (архитектор П. Жако по проекту К. И. Росси, 1834–1839), входящего в архитектурный ансамбль Михайловской площади (площадь Искусств), где ныне располагается Филармония. Так, за 1843 г. М. А. Корф трижды упомянул балы в Дворянском собрании, состоявшиеся 25 января, 18 февраля (бал и маскарад) и 20 декабря [863] . 20 декабря 1843 г. он записал в своем дневнике: «Сегодня в зале дворянского собрания бал в пользу школ женского Патриотического общества, в присутствии всей царской фамилии» [864] . К середине XIX в. в Дворянском собрании ежегодно бывало шесть «непременных» балов и «экстраординарные» балы. Каждый постоянный член Дворянского собрания кроме своего бесплатного билета получал два «дамских билета». Другие посетители балов платили в сезон 1840 г. по 10 рублей (дамы – по 5). Билет на один бал стоил, соответственно, 3 и 1 руб. Программа балов была подобна программе балов по «большому этикету». Бронировались билеты для членов дипломатических миссий, гвардейских полков.

Судя по всему, зимний сезон именно 1843 г. был одним из самых насыщенных балами и празднествами. Барон М. А. Корф в дневниковой записи 18 февраля 1843 г. отметил: «Балы следуют за балами, пока великопостный колокол на призовет всех если не к покаянию и очищению душ, то, по крайней мере, к временному отдыху тел. 14-го в воскресенье бал у наследника, во вторник (16 февраля. – Л. В.) маскарад у Анатоля Демидова, в среду (17 февраля. – Л. В.) бал у Мятлевых и маскарад в Большом театре; наконец, сегодня, в четверг, (18 февраля. – А. В.) бал и маскарад в Дворянском собрании. Государь, наследник, великий князь Михаил Павлович присутствовали на всех этих вечерах, балах и маскарадах, появляясь нередко и в спектаклях, утренних или вечерних» [865] .

При Николае I время для балов сдвинулось на более позднее время (так же как и обедов). Часто они заканчивались под утро. Долли Фикельмон в записи 23 января 1833 г. добавила: «Позавчера я должна была присутствовать у Кочубеев на бале, который они давали для двора. Императрица продолжала танцевать даже после четырех часов утра! Она выглядела свежей, моложавой и красивой, какой я уже давно ее не видела» [866] .

Впрочем, она же через два года уточнила в дневнике 30 января 1835 г.: «В нынешнем сезоне балы, на которых присутствует двор, начинаются в половине девятого и кончаются в три часа ночи. Хоть немного щадят силы Императрицы» [867] . Врачи рекомендовали Александре Федоровне поберечь свое здоровье, и балы стали оканчиваться раньше, или она покидала их не так поздно. Впрочем, это касалось и других участников ночной жизни. В дневниковой записи 11 января 1843 г. М. А. Корф, отметив прошедшие и намечающиеся пышные балы, продолжающиеся «до 3-го и 4-го часа», меланхолически завершил: «…Становится, право, страшно и грустно за здоровье молодых людей» [868] . Кстати, правила хорошего тона не позволяли гостям удаляться с балов раньше императорской четы.

«Легко мазурку танцевал»: от менуэта до вальса

Главным танцем придворных балов XVIII в. был, конечно же, полонез, или польский танец, которым обычно открывался бал. В «Кратком описании города Петербурга и пребывания в нем польского посольства в 1720 году» в рассказе о свадьбе А. И. Румянцева отмечалось: «…танцевали почти исключительно по-польски, так как другие танцы употребляются редко» [869] . Польский танец, или полонез, – торжественный танец-шествие, известный в России со времени Алексея Михайловича. Он был, в частности, обязательным для начала и завершения свадебного бала.

В то же время к середине века самым стильным и главным танцем стал менуэт, который в начале столетия также танцевали и который назывался миноветом или минаветом (основная фигура два такта, размер 3/4, характерны мелкие шаги, изгибы рук и кистей, поклоны и реверансы). В середине XVIII в. им открывали бал. Французский балетмейстер Ланде уверял, что нигде в мире не танцуют менуэт с такой выразительностью и приличием, как при дворе Елизаветы.

Постепенно темп менуэта ускорился, движения усложнились. Как отметил воспитатель подростка Павла Петровича (великого князя) С. А. Порошин, во время бала его воспитанник протанцевал «одних только менуэтов более двадцати». Вспоминая о большом бале в конце 1792 г., великая княгиня Елизавета Алексеевна (супруга Александра Павловича), заметила: «А еще позавчера я вынуждена была танцевать менуэт» [870] . Павел Петрович любил танцы. Он позаботился, чтобы дочерей обучал этому искусству лучший балетмейстер столицы француз Дидло. Любимым танцем самого Павла был менуэт. В танце он преображался, его движения становились грациозными, а на лице появлялось выражение рыцарской учтивости. При его дворе большое значение придавалось танцам.

В бальный регламент в конце XVIII в. входили «аглинские» танцы (контрданс, экосез, англез) и французские (гавот и менуэт). Был в ходу и русский контрданс. Контрдансы (contredanse) – несколько разновидностей бальных танцев, заимствованных из Англии («аглинские» танцы), включавшие экосез (eccossaie) и англез (anglaise). В контрдансах танцующие располагались друг напротив друга. Самым распространенным видом контрданса была французская кадриль, или иначе – котильон.

Экосез танцевали и в XIX в. В учебнике начала XIX в., отмечает А. Л. Порфирьева, экосез описывается как веселый танец середины бала: «Дама подает свои руки как лапочки; кавалер берет их как бы шуточным образом, придавив свои руки в локтях к бокам; поворачиваются, не смотря друг на друга, то машут руками в такт, то кружатся на месте, как дети, играя в ветряную мельницу, и отскакивают и отходят задом, как раки, забывая вовсе о внимании, которым обязаны к близ стоящим, дабы не нанесть какой-либо неприятности… » [871]

В 1780 – х-1790-х гг. снова в моде польский (полонез) как церемониальное антре, открывающее бал. При подготовке бала в Таврическом дворце в 1791 г. придворные дамы и кавалеры (среди них великие князья Александр и Константин) под руководством знаменитого балетмейстера Ле Пика разучивали полонезы и мазурки [872] . Посетивший Россию в конце 1850-х гг. французский писатель Теофиль Готье отмечал: «В России балы при дворе начинаются полонезом. Это не танец, а нечто вроде процессии, имеющей свой ярко выраженный особый колорит… Ее ведет император, дающий руку княгине или даме, которой он желает оказать честь…» [873] В 1790-х гг. появляется новый помпезный танец – полонез с хором.

Полонез, возникший в Польше, – танец галантно-рыцарский, танец, в котором каждый жест кавалера подчеркивал его преклонение перед прекрасной дамой. Он возник из торжественного шествия польских воинов и был известен еще в XVI в. Полонез считался пристойным для монархов и сановных особ. Вспоминая о своем дне обручения 25 июня 1817 г. (за неделю до венчания), великая княжна Александра Федоровна отметила, что «церемония с обручением сопровождалась обедом и балом с полонезами» [874] . Полонезом открывались балы в Москве во время коронации.

Писатель Ф. Ансело, находившийся в составе французской делегации на коронации Николая I в Москве в 1826 г., записал: «Освещенная тысячей свечей, отражающихся на золотой и серебряной парче, обширная зала императорского театра вместила бесчисленное множество гостей всех рангов, московитов и чужестранцев. […] По знаку императора начались танцы, но исключительно полонезы. Польский только условно заслуживает названия танца, представляя собой прогулку по залам: мужчины предлагают руку дамам, и пары степенно обходят большую залу и прилегающие к ней комнаты. Эта долгая прогулка дает возможность завязать беседу, однако любой кавалер может менять партнершу, и никто не может отказаться уступить руку дамы другому, прервав едва завязавшуюся беседу» [875] .

При Николае I полонез, по мнению О. Ю. Захаровой, «приобрел новое содержание, став не только императорским, но и имперским танцем» [876] . Обычно хозяин дома полонезом открывал бал с самой почтенной дамой. Затем начиналось движение лучших из представителей собравшегося общества. Это был танец жестко регламентированной иерархии, хорошо подходящий для сословного общества.

Император Николай I мог открыть бал полонезом, как это было во время свадебного бала в день бракосочетания цесаревича Александра и Марии Александровны в 1841 г. Ее сестра Ольга вспоминала: «В восемь был полонез в Георгиевском зале: Папа танцевал впереди всех с Мари…» [877]

А вот описание Ольгой Николаевной бала, на котором присутствовали дипломаты в 1834 году: «На некоторых приемах, а также на большом балу в день Ангела Папа, 6 декабря, мне было разрешено появляться в нем [зале], в Белом зале. Когда мы в него входили, все приглашенные уже стояли полукругом. Их величества кланялись и подходили к дипломатическому корпусу. Папа открывал бал полонезом, ведя старшую чином даму дипломатического корпуса. В то время это была прелестная графиня Долли Фикельмон, жена австрийского посланника. За ними шли Мама с дядей Михаилом, затем я, под руку с графом Литта <…> В девять часов, когда начинался настоящий бал, я должна была уходить. Мне надлежало попрощаться с Мама, которая стояла в кругу стариков у ломберных столов» [878] .

Великая княжна Ольга Николаевна писала также об обучении бальному этикету, в котором принимал участие и ее отец: «Папа очень следил за тем, чтобы мы все проделывали неспешно, степенно, постоянно показывая нам, как надо ходить, кланяться и делать реверанс. Мы могли танцевать только с генералами и адъютантами. Генералы всегда были немолоды, а адъютанты прекрасные солдаты, а потому плохие танцоры. Перед мазуркой меня отсылали спать» [879] . Полонез полонезом, но Николай Павлович иногда мог и нарушить чинное благонравие ритуального танца. 16 января 1844 г. была отпразднована свадьба Александры Николаевны (Адини). «На последнем балу, – вспоминала Ольга Николаевна, – заключительном после всех празднеств, во время полонеза, от радости, что все торжества кончены, танцевали бешеный галоп через все большие залы, с Папа во главе. Камер-пажи с трудом поспевали за нашими шлейфами, и за ними, задыхаясь от усилий, следовал весь Двор» [880] .

Двумя годами ранее маркиз де Кюстин так описывал полонез: «Наиболее распространенный в этих краях танец не препятствует задумчивости: танцующие степенно прохаживаются под музыку; каждый кавалер ведет свою даму за руку, сотни пар торжественно пересекают огромные залы, обходя таким образом весь дворец, ибо людская цепь по прихоти человека, возглавляющего шествие, вьется по многочисленным залам и галереям; все это называется – танцевать полонез» [881] . Не осталась незамеченной для Кюстина и слабость Александры Федоровы: «После каждого полонеза императрица присаживалась отдохнуть в душистой сени галереи…» [882]

И еще одна его зарисовка об императоре во время полонеза: «Голова Николая возносится выше всех голов, и благородный облик его накладывает печать почтительности на это волнующееся море – он словно Вергилиев Нептун; нельзя быть более императором, чем он. Два или три часа подряд он танцует полонезы с дамами, принадлежащими к его фамилии и ко двору. В свое время танец этот представлял собою размеренную церемонную ходьбу, ныне же этот просто прогулка под звуки музыки. Император со свитою движутся прихотливыми извивами, а толпа, хоть и не зная, в каком направлении устремится он дальше, тем не менее расступается всегда вовремя и не стесняет поступь императора» [883] .

Великая княжна Ольга Николаевна в рассказе о событиях 1834 г. особо отметила обучение танцам: «В детском зале, где стоял наш игрушечный домик, нас учила танцам Роз Колинетт, дебютировавшая в Малом Гатчинском театре. Мы упражнялись в гавоте, менуэте и контрдансе вместе с Сашей и его сверстниками» [884] .

В качестве пролога бала все чаще выступала кадриль в виде костюмированного балета. В кадрили пары образовывали четырехугольник – carre. В Средние века кадриль – отряд всадников, участвующих в турнире.

Газета «Северная пчела» 26 ноября 1825 г. поместила продолжение «Хладнокровного путешествия по гостиным». Сюжетом статьи был танцевальный вечер (soiree dansante) в незатейливой городской квартире: «Усталые музыканты простыми тактами играли котильон, а две скромные пожилые дамы, сидевшие рядом со мною, разговаривали… "Бедный князь! Мне прямо жалко, как он суетится" […] "Что ж делать? ведь надобно сбыть с рук трех дочек". Тут и вспоминаются стихи Грибоедова: "Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом"». В России французской кадрилью назывался контрданс, состоящий из пяти, затем – шести фигур. В ней танцующие выстраивались в каре, шеренги, круг. Пары постоянно менялись местами, что вело к смене визави (напротив стоящей дамы). Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала, что «Папа танцевал в виде исключения, только в кадрили» [885] .

В XIX в. в каждом отделении традиционно танцевали полонез, вальс на два такта, мазурку и французскую кадриль (котильон). Старинные танцы, как менуэт, гавот, экосез, танцевали только в самом начале века. В царствование Николая I, к началу 30-х гг., характер бальных танцев существенно изменился. «В то время только что вошла в моду французская кадриль, – писала М. Ф. Каменская, вспоминая зиму 1831–1832 гг., – матрадур, краковяк и даже экосез были уже изгнаны; на вечерах только и танцевали, что вальс, галоп да французскую кадриль без конца…» [886] Семь лет спустя, передавая свое впечатление от придворного бала во дворце великого князя Михаила Павловича, маркиз де Кюстин со свойственным ему брюзжанием заметил: «…Танцевали одни полонезы, вальсы да те выродившиеся контрдансы, какие на французско-русском наречии именуются кадрилями; даже мазурки в Петербурге танцуют не так живо и изящно, как в Варшаве» [887] . Именно во время этого бала маркиз удивлялся, как это Николай Павлович находит для всего время… [888] Постепенно получает права бального танца венский вальс.

0 наиболее распространенных танцах при дворе в первой половине 30-х гг. мы узнаем из письма фрейлины А. С. Шереметевой домой от 5 марта 1834 г.: «С часу мы были одеты по бальному, было очень оживленно, протанцевали две мазурки, три вальса, двенадцать кадрилей, одну бурю, один попурри и грос фатер» [889] .

Вальс, ставший популярным в Германии в конце XVIII в., в 1790 г. через Страсбург распространяется во Франции. Но ему пришлось доказывать свою пристойность. В первое десятилетие в Вене разрешалось вальсировать не более десяти минут. С еще большим трудом он проникал в придворный быт. Автор одной из статей в «Таймс» был возмущен, что в программе королевского бала 1816 г. оказался этот «чувственный и непристойный танец» [890] . Запрет на вальс во дворцах Германии снял лишь Вильгельм II при вступлении на престол в 1888 г.

Что касается великого князя Павла Петровича, то своим предпочтениям он не изменил, став императором. Даже в этом он пытался препятствовать внедрению в быт новых веяний. Одним из указов, 18 февраля 1799 г., был запрещен вальс. По мнению Д. В. Васильчикова, вальс был запрещен потому, что якобы во время танца император упал. Впрочем, можно предположить также, что этот танец, первый, в котором мужчина поддерживал рукой женщину за спину под лопаткой, то есть как бы обнимал ее, мог показаться императору слишком фривольным. Несомненно, запрет этот вполне вписывался в большой список принятых ограничений против «якобинской» моды, проникавшей в Россию. В начале XIX в. вальс сравнивали с модой на табак и считали проявлением бюргерской культуры.

Хотя Павел I, как правило, был настроен консервативно, но иногда, особенно под напором женщин, ему приходилось отступать.

Однажды А. П. Лопухина попросила прекрасного танцора Д. В. Васильчикова станцевать с ней вальс, и последний осмелился заказать оркестру музыку от имени императора: «Государь вошел в это время в залу, посмотрел… что эта пара отлично вальсирует, похвалил их, и с тех пор помину не было о запрещении вальса» [891] . Это произошло к неудовольствию Марии Федоровны, «которая проявляла в этом отношении строгость, граничившую с преследованием» [892] .

В России вальс быстро прижился. Кроме того, научиться вальсу было легче, чем манерным танцам XVIII в. Вальс требовал нескольких необходимых навыков, особых приемов для борьбы с головокружением, прямой спины, быстроты и четкости передвижения и внимательности. В 1805 г. француз Пойл сообщил в одном из своих писем из Москвы: «Для ваших летучих вальсов в целой Европе мастера только вы, русские, и кроме русских дам этих чересчур быстрых, почти воздушных летков не выдержит ни англичанка, ни немка, ни даже француженка» [893] . Описывая бал в Москве, который французская делегация давала во время коронации Николая I, Ансело замечает: «.. за чинным полонезом последовал вальс и французские танцы» [894] . К 1830-х гг. вальс узаконен при дворе, хотя падать во время танца продолжали. Долли Фикельмон, рассказывая о детском бале, в дневнике 21 апреля 1832 г. отметила: «Он завершился балом для взрослых, в разгар которого, танцуя вальс, я имела неловкость упасть» [895] .

В своих воспоминаниях великая княжна Ольга Николаевна несколько раз отмечает нелюбовь отца к балам, объясняя это ссорами его с младшим братом из-за того, каких офицеров приглашать на них (тех, как считал Михаил Павлович, которые хорошо служат, или тех, что хорошо танцуют, как хотелось дамам). Описывая события 1837 г., великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Саша и Мэри уже в течение целого года выезжали и много танцевали. Мама, выглядевшая старшей сестрой своих детей, радовалась тому, что может веселиться вместе. Папа терпеть не мог балов и уходил с них уже в двенадцать часов спать, в Аничкове чаще всего в комнату рядом с бальной залой, где ему не мешали ни музыка, ни шум. В этой нелюбви Папа к балам и танцевальным вечерам был виноват дядя Михаил, который не желал, чтобы офицеров приглашали на них по способностям к танцам, а напротив, этими приглашениями поощряли бы их усердие и успехи в военной службе. Но если на балах не было хороших танцоров – не бывало и дам. В тех случаях, когда удавалось сломить упорство дяди Михаила, он появлялся в плохом настроении, ссорился с Папа, а для Мама всякое удовольствие бывало испорчено» [896] .

Противоречивый образ великого князя Михаила Павловича рисует М. А. Корф. По его свидетельству, Михаил Павлович, вопреки обычному представлению, был начитан, интересовался литературными новинками, изданными за рубежом. Но в то же время был военным педантом. В дневниковой записи от 21 декабря 1843 г. М. А. Корф с сожалением пишет о Михаиле Павловиче: «Умный, добрый, просвещенный, благонамеренный, исполненный любезной приветливости, до некоторой степени даже либеральный, он, в помянутых отношениях, делается совсем иным человеком, в систему которого совсем вразумиться не[воз]можно. Строгость и взыскательность к самым иногда безделицам не имеет [в нем] меры, и между тем величайший враг и гонитель фамильярности между офицерами… Сколько брань и ругательства его перед фронтом бывают ниже его достоинства, площадны и нестерпимы, сколько взаимно самые ласки его к военным и шутки с ними обыкновенно грубы и тривиальны…» И далее М. А. Корф делает вывод: «…Изо всех не только членов императорской фамилии, но и вообще людей, поставленных высоко, едва ли кто может сравниться с ним в негативной популярности» [897] .

«В эту зиму, – вспоминала Ольга Николаевна 1837 г., – у нас в Петербурге был брат Мама, дядя Карл. Он научил меня и Мэри играть на рояле вальсы Ланнера и Штрауса в венском темпе, он же пригласил, по желанию Мама, оркестр гвардейской кавалерии, чтобы научить их тому же. Однажды он пригласил офицеров и трубачей одного полка к себе в Зимний дворец без разрешения командира или одного из старших офицеров и выбрал как раз шесть лучших танцоров, которых можно было встретить во всех гостиных. Конечно, это были только молодые люди из лучших семей, и в Берлине никогда никому и в голову бы не пришло возмутиться из-за этого. Но в глазах дяди Михаила это было преступлением. Дядя Карл пригласил и Мама, которая появилась у него, чтобы также протанцевать несколько туров. Как только она появилась, трубачи заиграли вальс, дядя пригласил Мама, Мэри и молодые фрейлины с офицерами также закружились. Все были в самом веселом настроении, как вдруг открылась дверь, и появился Папа, за ним – дядя Михаил. Все кончилось очень печально, и этого конца не могли предотвратить даже обычные шутки дяди Карла» [898] . Нужно добавить, что среди этих лучших шести танцоров был Дантес. «Некоторое время спустя этого бала, – продолжала великая княжна Ольга Николаевна, – Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и наш великий поэт умер, смертельно раненный его пулей. Папа был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия: смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Он благословлял Папа и умер настоящим христианином на руках своей жены. Мама плакала, а дядя Карл был долгое время угнетен и жалок» [899] .

Родиной неоднократно упоминавшейся выше мазурки, как и полонеза, является Польша. Она появилась в Петербурге около 1810 г. и была заимствована из Парижа. Мазурка, которую танцевали в четыре пары, быстро вошла в моду. По свидетельству портретистки Виже-Лебрен, лучшей исполнительницей мазурки была М. А. Нарышкина, среди кавалеров лучшими мазуристами – император Александр Павлович, граф Милорадович, граф Соллогуб и актер Сосницкий. Мазурку любила императрица Александра Федоровна. Умение танцевать мазурку («легко мазурку танцевал») считалось важным в большом свете. Писатель В. А. Соллогуб вспоминал о своем отце-поляке, вскоре обрусевшем: «Он с молодых лет славился необыкновенным, образцовым щегольством… пел приятно в салонах и так превосходно танцевал мазурку, что зрители сбегались им любоваться. Между тем он далеко не был пустым человеком; он родился, чтоб быть меценатом, а не тружеником» [900] .

Мазурка раздалась. Бывало,

Когда гремел мазурки гром,

В огромном зале все дрожало,

Паркет трещал под каблуком…

А. С. Пушкин

Фрейлина А. С. Шереметева в письме от 2 августа 1833 г. описала бал на Елагином острове: «Бал был очень красивый, и дамы были те же, как обыкновенно, кроме госпожи Бутурлиной… Я много танцевала. Из военных были почти исключительно только кавалергарды. Бал кончился в три часа, я вернулась домой очень усталая. Императрица довольно много танцевала, мазурку, между прочим, с Ланским» [901] . Выбор кавалера-поляка в данном случае понятен. В другом письме от 9 февраля 1834 г. А. С. Шереметева сообщала матери: «Мазурка давно отдана графу Литта (сыну обер-камергера. – А. В.)» [902] .

Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала зиму 1838 г.: «В два часа, после обеда, за которым подавались блины с икрой, начинались танцы и продолжались до двух часов ночи. Чтобы ввести разнообразие, танцевали, кроме вальса и контрданса, танец, называвшийся "снежной бурей", очень несложный. Его ввел Петр Великий для своих ассамблей… Это было в то время, когда танцы, и особенно мазурка, достигли своего апогея. Мама любила танцевать и была прелестна. Легкая, как перышко, гибкая, как лебедь – такой еще я вижу ее перед собой в белоснежном платье, с веером из страусовых перьев в руках» [903] . На одном из вечеров у Карамзиных А. С. Пушкин пригласил на мазурку А. О. Россет-Смирнову. К мазурке приезжает на бал, который давал петербургский генерал-губернатор 26 декабря 1834 года, М. Ю. Лермонтов, чтобы объясниться в своих чувствах Е. А. Сушковой.

Писательница Н. А. Дурова («кавалерист-девица») в повести «Угол» повествовала о недавнем времени: «В это время мазурка была в величайшей моде и считалась самым грациозным танцем, тем более что знатоки и аматеры (франц. аматер – любитель, знаток. – А. В.) танцевального искусства оставили ему одни только приятности, а шум и стук и размашистые прыжки осудили на вечное изгнание. Итак, мазурка – модный танец, и точно как теперь пятьдесят раз за вечер протанцуют французскую кадриль, точно так тогда чаще всего являлась на сцену мазурка. Сообразно с этим господствующим вкусом раздавалось снова: Dziabet Komu do tego (польск. приглашение к мазурке – А. В.)» [904] . Антракт, когда можно было поговорить, тоже был важен. «А известно всем, когда-либо танцевавшим мазурку, – писала Н. А. Дурова, – что он даром не теряется» [905] .

Заезжий путешественник маркиз де Кюстин передал свои впечатления о бале в Михайловском дворце в 1839 г.: «При мне в Михайловском замке танцевали одни полонезы, вальсы да те выродившиеся контрдансы, какие на французско-русском наречии именуются кадрилями; даже мазурки в Петербурге танцуют не так живо и изящно, как в Варшаве. Русской важности никак не ужиться с бойкими, полными самозабвенного пыла истинно польскими танцами» [906] . Вероятно, император Николай I тоже сделал какие-то выводы, он пригласил для обучения этому из Варшавы нескольких лучших танцоров, среди которых был и Ф. И. Кшесинский, дед балерины Кшесинской. Сохранилось архивное дело о финансировании этой поездки» в размере 5000 руб. сер., датированное 2-18 февраля 1851 г. (сам список не сохранился) [907] . Уроки польских танцоров оказались востребованными. С 1853 г. Кшесинский постоянно жил в Санкт-Петербурге.

Вслед за вальсом во второй четверти XIX в. в Европе утвердился новый танец – полька. О. Ю. Захарова отмечает: «Некоторые исследователи находят ее истоки в старинном английском экосезе, именуемым также шотландским танцем. Сама полька родилась в Богемии ("pulka" по-чешски – "половина", в данном случае имеется в виду пол-шага в качестве основного па). Вена полюбила новый танец в 1839 г., а в 1840 г. танцмейстер Селлариус знакомит с полькой парижские салоны. Великая балерина М. Тальони разносит славу польки по всей Европе» [908] . В России полька стала популярной в 1840-х гг. Русские танцы допускались только как вставки.

Déjeuners dansants: костюмированные балы (балы-маскарады)

Традиция проведения маскарадов при императорском дворе восходит к петровским временам. Как отмечает историк И. В. Зимин, первый маскарад в Зимнем дворце при Екатерине II состоялся 22 октября 1763 г. Ежегодно организовывалось до восьми маскарадов, под которые отводились парадные залы второго этажа. Маскарады отличала сравнительная демократичность. Придворная контора выдавала билеты на маскарад с запасом (от 7 до 10 тыс.), но реально приходило несколько тысяч человек. Самый массовый маскарад при Екатерине II состоялся 29 октября 1776 г., на него пришло 2482 дворянина и 289 купцов [909] .

При Павле I, тяготевшем к театрализованным зрелищам, маскарады проводились 22 июля в Петергофе, в день тезоименитства Марии Федоровны. Один из них, состоявшийся в 1798 г., описывает А. С. Шишков, который в тот день был дежурным при императоре и распорядителем маскарада [910] . Было многолюдно, но, наконец, императорская чета (Павел I ложился спать рано) удалилась. Шишков велел прекратить музыку. «Стали понемногу разъезжаться, – писал в своих записках Шишков, – но одна из зал наполнилась людьми, которые расселись по стульям и нейдут вон. Догадываюсь, что это господа и госпожи пешеходцы, пережидающие шедший в то время дождик, я решился напоследок велеть погасить свечки, и темнота вынудила их опорожнить залу. Поутру государь, увидя меня, спросил: "Чем кончился маскарад? Сам собою, или ты его кончил?" – Я отвечал: "Отчасти сам собою, а отчасти погашением свечек". – Он рассмеялся и сказал мне: "Ты очень хорошо сделал"» [911] .

Вероятно, именно этот праздник описывает французская портретистка Виже-Лебрен: «Когда я приехала к полудню на сей праздник, стояла прекрасная погода, а в парке уже теснилась огромная толпа. Мужчины и женщины были одеты в карнавальные костюмы, но без масок, исключая одного императора, надевшего розовое домино. Двор изощрялся в разнообразии и роскоши одеяний, я в жизни не видывала такого количества плащей, расшитых золотом, столько бриллиантов и перьев. Несколько оркестров услаждали слух той восхитительной роговой музыкой, каковую можно услышать только в России. Били фонтаны, отличающиеся в Петергофе чрезвычайным великолепием, помню огромный каскад, низвергающийся в канал с высокого утеса, под которым можно было пройти не замочившись. Когда вечером иллюминированы были дворец, парк и корабли, не был забыт и сей утес, являвший собой воистину магическое зрелище благодаря невидимости ламп, освещавших сии водяные своды, со страшным грохотом ниспадавшие в канал. Сей день сохранился навсегда в моей памяти как прекраснейший из праздников, на какой только способна фантазия коронованной особы» [912] .

Упоминавшаяся роговая музыка представляла собой оркестр, составленный из усовершенствованных охотничьих рогов – медных конических трубок разных размеров. Изобретение приписывается музыканту придворного оркестра И. А. Марешу в 1751 г. Первоначально из каждого инструмента извлекался один звук, а их число доходило до 91 при 40 музыкантах. В 1755 г. роговая музыка появилась при дворе, а затем в крепостных оркестрах и гвардейских полках. Она просуществовала до эпохи Александра I, но уже великий князь Николай Павлович организовал первый военный оркестр из медных духовых труб, ставший прообразом новых военных оркестров.

Маскарады при Александре I назывались bals pares (франц. костюмированные балы), или куртаги, и проводились в виде полонезов. Приветствовать высочайших особ на маскарадах запрещалось. Маскарады проводились не только при дворе, но были и публичные городские, в особняках аристократов, которые могли посещаться и представителями императорской фамилии. Известны так называемые корпоративные купеческие и другие маскарады. Устраивались маскарады и при великокняжеских дворах.

Особенно любили маскарады великий князь Николай Павлович (с детства любивший кривляться и поддразнивать) и Александра Федоровна. В 1817 г. Александр I должен был отправиться в поездку по России, завершавшуюся многомесячным пребыванием вместе со всем двором в Москве. Перед тем как отправиться вслед за императором, великокняжеская чета 13 сентября устроила свой первый маскарад в Аничковом дворце. Николай Павлович в паре с принцем Вильгельмом (братом Александры Федоровны) в костюмах немецких солдат XVIII в. разыграл сцену встречи двух ветеранов Семилетней войны. Маску Николая Павловича украшала большая бородавка. Александра Федоровна была в костюме индийского принца [913] .

Самая известная театральная постановка, в которой приняли участие Николай и Александра, – костюмированная постановка 15 (27) января 1821 г. по мотивам поэмы Томаса Мура «Лалла Рук». Впервые после замужества Александра Федоровна в сопровождении супруга отправляется в Германию на воды и посещает родной Берлин. В свите находился и В. А. Жуковский. Тогда, в Берлине, произошло памятное для всех событие. По предложению герцога Карла Мекленбургского в честь гостей было решено устроить грандиозное театральное действие по пьесе английского поэта-романтика Томаса Мура (1779–1852) «Лалла Рук». Эта пьеса, написанная им в 1817 г. на восточные сюжеты (переведена на немецкий язык в 1820 г.), состояла из прозаического текста, в который были включены четыре стихотворные поэмы. Фабула пьесы состояла в том, что некий бухарский хан Абдулла сватает в жены своему сыну Алирису «тюльпанощекую» Лаллу Рук, дочь могольского владетеля Индии Аурангзеба (1658–1707), имя которого осталось памятно в истории как последнего подлинного правителя этой династии. Жених и невеста должны были впервые встретиться в Кашмире. В пути Лаллу Рук сопровождает бухарская свита, в которой находится поэт Фераморс, развлекающий принцессу своими рассказами. По замыслу постановщика ставились «живые картины» на сюжеты четырех поэм, включенных Томасом Муром в прозаический текст: «Сокровенный пророк Хоросана», «Рай и пери», «Огнепоклонники», «Свет гарема». Заключительным сюжетом пьесы был праздник роз в Кашмире.

В многочисленных 123 ролях пьесы участвовали в качестве актеров принц Вильгельм, различные немецкие принцы, принцессы, знатные гости. Главными исполнителями были Александра Федоровна в роли Лаллы Рук и Николай Павлович в роли принца Алириса (Америса), скрывающегося во время путешествия под видом поэта. Костюм Николая Павловича, им самостоятельно придуманный, состоял из голубого кафтана черкесского покроя, с широким поясом, на голове был род татарской шапки и зеленой чалмы.

Постановка должна была напомнить и о свадебном путешествии самой Александры Федоровны. Александра Федоровна была великолепна в своем костюме. Корона разделяла волосы, падавшие по обе стороны лица и локонами достигавшие дивных плеч. Стан облегал лиф из золотой парчи, концы широкого пояса ниспадали на белые одежды. Наряд был украшен жемчугом и драгоценными камнями, даже восточные туфли были осыпаны изумрудами. Розовое газовое покрывало, затканное серебряными нитями, облекало прозрачным флером ее фигуру. Праздник состоялся в Большом королевском дворце 27 января 1821 г., повторное представление было дано 11 февраля для 3 тысяч берлинцев в театре. Через год появилось изданное графом Брюлем иллюстрированное издание, посвященное этой постановке с 23 раскрашенными гравюрами.

Большое впечатление образ двадцатитрехлетней Александры Федоровны в образе Лаллы Рук произвел на В. А. Жуковского, и ранее неравнодушного к своей ученице. Он даже начал в апреле 1821 г. создавать предназначенный для нее рукописный журнал «Лалла Рук», перевел несколько поэм Томаса Мура и написал два стихотворения, посвященные великой княгине, под названиями «Лалла Рук» и «Явление поэзии в виде Лаллы Рук». В первом из этих стихотворений появилась строфа, ставшая знаменитой в русской поэзии:

Ах! не с нами обитает

Гений чистый красоты;

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты… [914]

Это стихотворение, широко известное в рукописных списках, впервые было опубликовано лишь в 1827 г. Выражение В. А. Жуковского «гений чистой красоты» повторил затем А. С. Пушкин в стихотворении, посвященном А. П. Керн [915] .

Отныне к поэтическому псевдониму Александры Федоровны «Белый цветок» в честь любимых ею белых роз (впрочем, она любила и васильки) добавилось широко известное в придворном кругу «Лалла Рук». Именно ее имел в виду и А. С. Пушкин в черновой строфе восьмой главы «Евгения Онегина», создававшейся осенью 1824 – весной 1825 гг.:

И в зале яркой и богатой,

Когда в умолкший, тесный круг,

Подобна лилии крылатой,

Колеблясь входит Лалла-Рук

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою

И тихо вьется и скользит

Звезда – Харита меж Харит,

И взор смешанных поколений

Стремится, ревностью горя,

То на нее, то на царя, —

Для них без глаз один Евгений,

Одной Татьяной поражен,

Одну Татьяну видит он [916] .

Маскарадный костюм Александры Федоровны «Лалла Рук» был одним из любимых ее, и его хорошо знали в обществе [917] .

В последний год царствования Александра I 4 (16) февраля 1825 г. был устроен бал-маскарад в честь дня рождения герцогини Саксен-Веймарской Марии Павловны, приехавшей в январе в Санкт-Петербург вместе с двумя дочерьми (Августой и Марией), на котором присутствовали также Анна Павловна с супругом принцем Вильгельмом Оранским.

По случаю коронации Николая I в Москве в 1826 г. был устроен маскарад, который описал писатель, в составе французской делегации, Франсуа Ансело: «Маскарад, устроенный в Большом театре, был первым из празднеств, которые теперь следуют в Москве одно за другим. Императорский театр, построенный несколько лет назад на Петровке, – здание благородного и старого стиля… Здесь представляются оперы, балеты, трагедии и комедии, но сейчас приготовления к торжествам вытеснили труппу в Малый театр, расположенный неподалеку. […]

Мужчины в мундирах, но без шпаги должны были оставаться с покрытыми головами, а на плечах иметь небольшой плащ из черного шелка с газовой или кружевной отделкой, именуемый венецианом и выполняющий роль маскарадного костюма. Знаки почтения… были запрещены… Гости должны были проходить, не обнажая головы и не кланяясь. Женщинам полагалось явиться в национальном костюме, и лишь немногие ослушались этого предписания. Национальный наряд, кокетливо видоизмененный и роскошно украшенный, сообщал дамским костюмам пикантное своеобразие. Женские головные уборы, род диадемы из шелка, расшитый золотом и серебром, блистали брильянтами. Корсаж, украшенный сапфирами и изумрудами, заключал грудь в сверкающие латы, а из под короткой юбки видны были ножки в шелковых чулках и вышитых туфлях. На плечи девушек спадали длинные косы с большими бантами на концах. […]

Вскоре те, кто имел пригласительный билет на ужин, прошли в соседние залы, где столы, уставленные цветами, фруктами и разнообразными блюдами, радовали глаз и обоняние, предлагая гурманам трюфеля Перигора (область Франции, знаменитая трюфелями. – А. В.), птицу Фасиса (Фазис – название р. Риони и города, основанного милетцами на месте современного Поти; по преданию, отсюда был вывезен фазан. – А. В.), стерлядь Волги, вина Франции и ликеры Нового света» [918] .

Обычно же на маскарадах было предписано подавать мед и лимонад.

Ежегодные новогодние маскарады были причиной довольно частой простуды. В письме от 12 (24) января 1833 г. император пишет И. Ф. Паскевичу в Варшаву: «Я поручил графу Чернышеву уведомить тебя, любезный Иван Федорович, о причине моей невольной неисправности (вовремя не ответил на письмо. – А. В.). Схватив простуду на маскараде, 1-го числа вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что насилу отваляться мог. В одно со мной время занемогла жена, потом трое детей, наконец, почти все в городе переболели или ныне занемогают, и решили мы все грип (так в подлиннике – А. В.), но не гриб съели. Быть так и скверно и смешно» [919] . В январе 1849 г. на маскараде в Большом театре Николай Павлович снова простудился.

Для императора маскарад был весьма условным. Довольно часто он появлялся в казачьем мундире [920] , естественно, не закрывая лицо маской, поскольку офицерам это было запрещено. Обычно, как это было на маскарадах в 1849 и 1852 гг., он надевал просто казачий кафтан и шапку [921] . Впрочем, костюм варьировался. На «китайском маскараде» 1837 г. Николай Павлович был одет мандарином с искусственным толстым животом, он был в розовой шапочке и с косичкой [922] . По воспоминаниям великой княжны Ольги Николаевны, ему «нравились маскарады в театре, которые были подражанием балам в парижской "Опера". Как Гарун аль-Рашид, он мог там появляться и говорить с кем угодно. Благодаря этому ему удавалось узнать многое, о чем он даже не подозревал, в том числе и о недостатках, которые он мог устранить, и о необходимости кому-то помочь…» [923]

На маскарадах он вел себя вполне непринужденно. «Император и наследник, – пишет граф Рейзет, прибывший в Россию в 1852 г., – бывали совершенно запросто на маскарадах в Большом театре. Государь появлялся обыкновенно в казачьем мундире, который очень шел ему. Он похаживал взад и вперед в толпе, говорил, смеялся; маски интриговали его, толкали как первого встречного, и никто, по-видимому, не обращал на него никакого внимания. Таков характер русской жизни: рядом с самым строгим этикетом допускается полная бесцеремонность» [924] . Впрочем, при Николае I маскарады чаще проходили не в Большом театре, а в «благородном собрании» (в Дворянском собрании, в доме, где ныне находится Филармония), или в доме Энгельгардта на Невском проспекте. Вслед за императорской четой маскарады у Энгельгардта стало посещать и высшее столичное общество. По воспоминаниям современников, «в этих маскарадах особенных костюмов не было… дамы были в масках и в разного вида домино и капуцинах, а мужчины просто во фраках с шляпою на голове» [925] . В разговорах с дамами на маскарадах Николай Павлович был как всегда любезен, но фамильярностей не любил, и они могли подчас вывести его из себя. Известно, что на маскарадах появлялись дамы из разных социальных слоев общества, что дало повод мадам Рондо сравнить маскарады с железной дорогой, которая также уравнивала различные классы и сословия [926] . В маскарад 1851 г. одна из сомнительных масок (вероятно, из кухарок или горничных) стала фамильярно флиртовать с государем, жеманно спрашивая: «Кто же я такая?» – «Дура», – вспылил Николай Павлович и отвернулся [927] .

На одном из маскарадов Николай Павлович познакомился с Варварой Аркадьевной Нелидовой (умерла в 1897 г.), племянницей Екатерины Ивановны Нелидовой – фаворитки Павла I, тихо доживавшей свой век в Смольном, а на лето выезжавшей и в Царское Село (Николай Павлович по-своему заботился о ней). Она стала его постоянной привязанностью.

В дневнике 1 января 1830 г. Долли Фикельмон пишет: «Большой маскарад в Зимнем дворце. Обычай этот, заведенный императрицей Екатериной, прекрасен. Как это трогательно в начале года открывать для народа двери дворца. Толпа заполняет его, и Император с семьей оказывается среди 32 тысяч человек. Для оправдания названия маскарад мужчины являются в военной форме без шпаги, но с головным убором и в коротком, накинутом на плечи домино. Все дамы, во главе с Императрицей, в русских народных костюмах. Ужин на 500 человек в сказочно освещенном Эрмитаже был великолепным» [928] .

Приведем выдержки из ее дневника за разные годы:

11 января 1832 г.: «Но 1 января все же должна была появиться на большом маскараде во Дворце и притом в русском костюме. Толпа, толкотня, ужасная духота – вот что представляет это торжество, которое привлекательно, пожалуй, лишь одним – патриархальной идеей в первый новогодний день открывать для народа весь Императорский Дворец» [929] .

8 января 1830 г.: «Здесь пребывает принц Альберт Прусский, младший сын короля. В его честь и для удовольствия Императрицы один за другим следуют балы… Позавчера Императрице сделали весьма милый сюрприз – устроили нечто вроде потешного маскарада. Был представлен в карикатурном виде весь Олимп. Дамы выступали в роли богов, а мужчины – богинь. Старый, исключительно уродливый и подслеповатый граф Лаваль, Анатоль Демидов и Никита Волконский (Н. Г. – Л. В.) изображали Граций. Станислав Потоцкий, высокий и толстый, предстал в облике Дианы. Князь Юсупов (Н. Б. Юсупов. – А. В.), настоящее пугало, – в роли Венеры. Все дамы были прелестны, Катрин как Циклоп (Екатерина Тизенгаузен декламировала написанное для нее Пушкиным по ее просьбе стихотворение «Циклоп». – Л. В.), а Аннет Толстая как Нептун – обе восхитительны. Княгиня Юсупова (Татьяна Васильевна. – Л. В.) поистине очаровательно изображала Аврору в виде старой тетки, Великая княгиня (Елена Павловна. – Л. В.) в образе Урана танцевала менуэт с Большой медведицей – Моденом. Многие костюмы я видела до этого у графа Модена, у которого участники маскарада собирались на репетицию» (речь идет о маскараде в Аничковом дворце 4 января 1830 г. – Л. В.) [930] .

3 февраля 1830 г.: «Утром 4-го я была у Императрицы по поводу подготовки костюмов для маскарада, который состоится 14-го февраля. Она пожелала, чтобы я участвовала в ее кадрили "Фердинанд Кортес" (опера итальянского композитора Гаспаре Спонтини (1774–1851) "Фердинанд Кортес, или Завоевание Мексики" впервые поставлена 1808 г. в Париже. – А. В.)».

13 февраля 1830 г.: «С Maman, Катрин и Аннет Толстой отправились маскированными к Энгелъгардту в маскарад. Едва я начала с успехом интриговать, как, к моему огорчению, сидевшая в ложе Императрица пожелала меня видеть. Бросились искать меня по всей зале. Император первым опознал меня и под руку повел через залу к Императрице. Заинтриговать кого-нибудь после этого уже было невозможно. Маскарады теперь в большой моде оттого, что Император и Великий князь посещают их, посему и светские дамы решаются ездить туда в масках» [931] .

24 февраля 1830 г.: «Маскарад у князя Пьера Волконского. Бал открыла наша группа из 15–16 дам в костюмах летучих мышей, серых и розовых. Среди нас была и Императрица, мало кем узнанная. Затем мы отправились переодеваться в костюмы для кадрили из "Фердинанда Кортеса", и все участники собрались в одной из зал в ожидании Императрицы. Около полуночи состоялся наш столь торжественный выход. Вот имена отдельных участников кадрили:

МОНТЕСУМА

Станислав Потоцкий.

ЕГО ДОЧЬ Императрица.

МЕКСИКАНКИ В КРАСНОМ

княгиня Юсупова,

Натали Строганова,

Мадам Фредерикс,

Аннет Толстая.

МЕКСИКАНКИ В СИНЕМ

княжна Урусова,

Луиза Баранова, Софи Моден,

Катит Василъчикова.

МЕКСИКАНКИ В РОЗОВОМ

Александра Россети,

Элен Бибикова.

Мексиканки в черном

мадам Четкова,

Алин Волконская.

МЕКСИКАНЦЫ

князь Сапега,

Анатоль Демидов,

Штерич,

граф Завадовский,

Грегуар Волконский.

ЭРНАН КОРТЕС принц Альберт.

ИСПАНЦЫ

Базиль Кутузов,

Ленский,

Смирнов, М. Пашков,

князь Гагарин,

граф Соллогуб,

Коссаковский.

ВЕЛИКИЙ ЖРЕЦ СОЛНЦА князь Юсупов.

ЖРЕЦЫ СОЛНЦА

Бектеев,

Никита Волконский.

ЖРИЦЫ СОЛНЦА

графиня Завадовская,

мадемуазели Булгакова,

Сивере, Ярцева, Катрин и я.

Этот костюмированный полумаскарад получился очень удачным, живым и продолжался довольно долго. Среди присутствующих находилось несколько актрис и актеров французского театра, которые до конца оставались в масках; их, вероятно, пригласили для того, чтобы внести некоторое оживление в маскарад. Мадемуазель Булгакова – младшая (ей всего 15 лет, приехала из Москвы и еще почти никого не знает) [932] была столь пикантной маской и столь бойкой на язык, что очарованный ею Император пожелал, чтобы она сняла маскарадный костюм. Ее отправили домой переодеться в маскарадное платье, а после ее возвращения Император и Великий Князь по очереди танцевали с ней. Этот маленький эпизод бала дает представление о многих здешних нравах. Во всем контрасты, столь фраппирующие, что, право, трудно понять, сон это или явь. Наряду с этикетом и чопорностью иной раз наблюдается фривольность, столь чрезмерная и целиком и полностью спровоцированная мгновением, что невозможно ничего предвидеть. В такие моменты царят молодость и спонтанные порывы» [933] .

15 февраля 1830 г.: «Снова поехала в маске к Энгельгардту, и на сей раз я чудесно развлекалась. Флиртовала с Императором и Великим Князем, оставаясь неузнанной. Фикельмон тоже снизошел до флирта со мной, не подозревая, что любезничает со своей женой» [934] .

21 января 1833 г.: «Маскарад 1-го января – блистательнее, великолепнее, чем когда-либо, с ужином в Эрмитаже, истинная феерия, не поддающаяся описанию…» [935]

30 января 1833 г.: «Готовимся к маскараду у князя Волконского. Репетируем у меня дома кадриль в костюмах эпохи Луи XV – кринолины, пудра и пр.» [936]

14 февраля (1833): (состоялся 8 февраля. – А. В.) «Маскарад у Волконского – наипрекраснейший из празднеств, которые только можно видеть (Об этом маскараде П. А. Вяземский в письме к А. Я. Булгакову от 9 февр. 1833 г. писал: "Вчерашний маскарад был великолепный, блестящий, разнообразный, жаркий, душный, восхитительный. Много совершенных красавиц: Завадовская, Радзивиллова-Урусова… Хороша очень Пушкина-поэтша, но сама по себе, не в кадрили…" (через пять месяцев родит сына Александра – А. В.) [937] .

Кадриль Императрицы из оперы "Чудесная лампа" (Опера "Аладдин, или Чудесная лампа", начатая французским композитором Николя Изуаром, была завершена Бенинкори Анджело Мария. Премьера состоялась в Париже в 1822 году. – А. В.), была превосходной и исключительно богатой. Сама же она выглядела чарующе красивой в своем костюме. Обойдя с кортежем все залы, Императрица опустилась на трон… Затем началась наша кадриль и произвела большой эффект. Менуэт и гавот мы станцевали просто превосходно, и все, по общему признанию, получилось прелестно. Особенно восторгался Император. Меня восхитила возможность носить такой туалет» [938] .

[без даты]: «В пятницу маскарад у Энгельгардта. Императрица пожелала поехать туда инкогнито и при соблюдении строжайшей секретности, выбрав меня сопровождать ее. <…> Когда мы смешались с толпой, стало еще хуже. Ее толкали локтями, неуважительно пихали, как всякую другую маску. Все это было в новинку Императрице и очень смешило ее… Меня потешало крайнее замешательство пристава Кокошкина. Бедняга очень скоро узнал Императрицу и трепетал при мысли, что с ней может что-нибудь случиться… Наконец, в три часа утра, я вернула ее во Дворец, целую и невредимую…» [939]

[без даты]: «На следующий день (суббота. – А. В.) большой полукостюмированный бал в концертной зале Дворца. Там вновь повторили кадриль Императрицы, к ее кортежу присоединились, на сей раз Великие Княжны Мария (великая княжна Мария Николаевна. – Л. В.) и Ольга (великая княжна Ольга Николаевна. – А. В.) и маленький Константин (великий князь Константин Николаевич. – А. В.) в роли пажа. Вдоль стен зала были возведены помосты для зрителей, а посредине великолепный трон для Императрицы. Великая княгиня Елена изображала волшебницу, но тяжелый и слишком замысловатый костюм не очень шел ей» [940] .

Этот же маскарад остался в памяти великой княжны Ольги Николаевны. Она описала его в воспоминаниях «Сон юности»:

«Этой зимой, во время Масленицы, при Дворе был устроен большой костюмированный бал, на тему сказки "Аладдин и волшебная лампа". В Концертном зале поставили трон в восточном вкусе и галерею для тех, кто не танцевал. Зал декорировали тканями ярких цветов, кусты и цветы освещались цветными лампами. Волшебство этого убранства буквально захватывало дух. В то время глазу еще непривычны были такие декорации, которые мы теперь видим на каждой сцене. Мэри и я появились в застегнутых кафтанах, шароварах, в острых туфлях и с тюрбанами на головах; нам надо было идти за Мама в полонезе. Какой блеск, какая роскошь азиатских материй, камней, драгоценностей!.. Карлик с лампой, горбатый, с громадным носом, был гвоздем вечера. Его изображал Григорий Волконский, сын министра Двора, будущий муж прелестной Марии Бенкендорф. Этот бал остался в моем воспоминании кульминационным пунктом зимы 1833 года» [941] .

Приведем еще две выписки из дневника Долли Фикельмон за 1835 год:

30 января (1835): «1 января Фикельмон уже смог поехать в этот столь утомительный маскарад. С него началась пора танцев и развлечений» [942] .

19 февраля (1835): «В пятницу той же масленичной недели я сопровождала с большой таинственностью и инкогнито Императрицу в маскарад. С Мари Пашковой отправились в Зимний дворец в наемном экипаже за Ее Величеством. Мы оберегали ее на бале до 3 часов утра; она интриговала. Очень забавлялась и веселилась. Как девица, вырвавшаяся из-под отцовской опеки, но невинно и чисто, пугаясь каждого чуть более ласкового или фривольного слова, адресованного ее маске, и все же смеялась и приходила в восторг от всех этих новых для нее словечек. Император тоже любит маскарады. Он позволяет заинтриговать себя любой женщине и со всеми галантен и учтив. Много объяснений адресуется ему под прикрытием черного домино, за которым скрывается и светская дама, и танцовщица, и служанка» [943] .

Своеобразным апофеозом придворных маскарадов был «Китайский маскарад», состоявшийся 6 января 1837 г. Об этом празднике сохранились не только воспоминания, но и программа на французском языке, напечатанная в типографии (опубликована в журнале «Российский архив» в 2001 г.) [944] . Это свидетельствует, насколько тщательно к нему готовились.

Остался он и в памяти великой княжны Ольги Николаевны: «Мэри, бывшая в восторге от Тальони, заучила с дядей Карлом па-де-де, очаровательную и остроумную пантомиму. Они танцевали его на китайском маскараде, третьем и последнем так называемом "бобовом празднике". Все были в китайских костюмах. Высоко зачесанные и завязанные на голове волосы очень украшали дам, особенно тех, у кого были неправильные, но выразительные черты лица. Папа был одет мандарином, с искусственным толстым животом, в розовой шапочке с висящей косой на голове. Он был совершенно неузнаваем. Бобовой королевой была старая графиня Разумовская, выглядевшая в своем костюме замечательно. Королем был старый граф Пальфи, венгерский магнат, которого в Вене прозвали "Тинцль"» [945] .

Всего в маскараде принимали участие семь особ императорской фамилии и 118 членов высшего петербургского общества. Некоторые семейства были представлены и родителями, и детьми, например Адлерберги, Барятинские, Бенкендерфы, Виельгорские, Волконские, Нессельроде, Опочинины, Трубецкие, Фредериксы.

Приведем полностью текст этой программки:

Бал-маскарад 6 января 1837

Костюмы китайские

Бобовый король, Па-ли-фи граф Пальфи

Королева, Фей-цанг графиня Разумовская

Наследный принц, Кан-ли барон Шиллинг

Его гувернер, Кинг-Ран князь Григорий Волконский

Шесть королев:

Минг-ти г-жа Захаржевская

У-ти княжна Барятинская

Ло-ти княжна Мария Трубецкая

Фан-ти графиня Бенкендорф

Стам-ти г-жа Крюденер

Юнгт-ти г-жа Пашкова

Принцы крови с желтыми поясами

Кинг-лу граф Чернышев

Юнг-чин князь Лобанов

Придворные дамы Фей-цанг

княгиня Барятинская

г-жа Вишнякова

княгиня Суворова

княгиня Трубецкая

г-жа Фредерикс

графиня Строганова

Придворные дамы шести королев

1-й Великая княжна Ольга

м-ль Ольга Калиновская

2-й Великая княжна Мария

графиня Воронцова

3-й графиня Екатерина Тизенгаузен

м-ль Толстая

4-й м-ль Чичерина

княгиня Белосельская

5-й м-ль Шереметева

графиня Потоцкая

6-й м-ль Н. Бороздина

м-ль А. Фредерикс

Обер-гофмаршал Двора, Ту-фан граф Воронцов

Его помощники граф Виельгорский

г-н Всеволожский

Обер-камергер, Пинг-ли князь Дмитрий Волконский

Обер-шенк чайной церемонии, Ча-лу граф Нессельроде-отец

Подающие чай

г-н Валуев

князь Мещерский

г-н Н. Баранов

князь Н. Урусов

Главный учитель антраша граф Михаил Виельгорский

Четыре младших сына Па-ли-фи

Чинг-лой князь Василий Долгоруков

Лу-ран князь Н. Долгоруков

Лу-чин г-н Траскин

Пан-кин г-н Захаржевский

Их кормилица графиня Бобринская

Обер-шталмейстер, Лу-ринг князь Сергей Голицын

Его помощники

г-н Ушаков

г-н Юревич

Директор придворных увеселений г-н Гедеонов

Инспектор и гувернер придворных граф Григорий Строганов дам Фей-цан

Начальник гвардии наследник цесаревич

Знаменосцы: граф Бенкендорф, г-н де Раух, граф Орлов, граф Апраксин, г-н Грюнвальд, г-н Мейендорф, граф А. Строганов, г-н Микулин, г-н Игнатьев, г-н Киль Гвардейцы Па-ли-фи: И. Виельгорский, Паткуль, С. Адлерберг, Н. Адлерберг, Д. Фредерикс, Н. Фредерикс, Р. Мердер, князь Долгоруков 1-й, князь Долгруков 2-й, князь М. Кочубей

Маньчжурское войско

Начальник князь Ливен

г-н Бибиков, князь Илья Долгоруков, барон Фредерикс, граф Гейден

Монгольское войско

Начальник г-н Кавелин

г-н Литке, г-н Адлерберг, г-н Астафьев

Китайское войско

Начальник г-н Киселев

Г-н Философов, г-н Нащокин, г-н Гогель, г-н Александров

Председатель суда принцев г-н Опочинин

Старшие жрецы

Конфуция князь Трубецкой

Будды г-н Кирилл Нарышкин

Лао-Цу г-н Жуковский

Гарлин, или Академия наук граф Протасов

Главный астролог граф Панин

Лейб-медик г-н Татищев

Вводящий послов г-н Уваров

Послы

1. Кашмира г-н Либерман жена посла м-ль Раух

2. Далай-Ламы князь Юсупов его старший жрец г-н Брунов

3. Киргизов г-н Перовский

жена посла Великая княжна Александра

Министры

Военный Его Величество Император

Иностранных дел граф Нессельроде-сын

Публичных фонарей князь В. Кочубей

Морской [пропуск в оригинале]

Фрейлины графиня Чернышева

м-ль Е. Раух

м-ль Е. Фредерикс

м-ль Сеславина

графиня Хрептович

м-ль М. Опочинина

м-ль А. Опочинина

м-ль Бартенева 1-я

м-ль Бартенева 2-я

княжна О. Трубецкая

княжна Варвара Долгорукова

княгиня Долгорукова

княгиня Долгорукова

графиня Протасова

г-жа Толстая

г-жа Всеволожская

Инспектриса вееров Ее Величество Императрица Инспектриса зонтиков Ее Высочество Великая княгиня Елена

Дочери Па-ли-фи м-ль С. Фредерикс

княжна В. Трубецкая княжна А. Трубецкая

Их гувернер князь Волконский

В примечании к программе уточнялось: «Все костюмы, кроме костюмов послов, должны быть китайскими, цвета по желанию. Лиц, которые желали бы получить сведения о костюмах, покорнейше просят обращаться к г-ну Гедеонову, директору театров Его Императорского Величества».

Многие из этих лиц ранее уже упоминались. Биографические сведения о других любознательный читатель сможет найти в публикации «Аристократические святки».

Приведем также несколько выписок из дневников Модеста Корфа за 1839 и 1843 гг.

2 февраля (1839):

«Между тем при недостатке балов в частных домах царская фамилия тешится публичными маскарадами: вчера был такой в Большом театре, а завтра будет в Дворянском собрании. Государь и высшая публика приезжают в полночь или еще позже. Мущины почти все бывают без масок, военные в домино, а статские в цветных фраках без орденов, в круглых шляпах на голове. Но из дам многие маскируются и интригуют потом мущин, особенно Государя, которого это чрезвычайно забавляет. Жены нет никакой, все ходят по воле в аванзалах и по театральной сцене, и Государь мешается в толпе совершенно как частный человек. На некоторых маскарадах бывает и Императрица, но всегда маскированная и интригует мущин не хуже другой какой-нибудь дамы. В таком случае обер-полицмейстеру поручается достать для нее какую-нибудь городскую карету с лакеями в полуободранных ливреях, и она приезжает в совершенном инкогнито. Завеса поднимается разве только для каких-нибудь самых приближенных, а масса публики никогда не знает с достоверностию, тут ли Императрица или нет» [946] .

3 февраля (1839):

«Вчерашний маскарад у гр. Левашова был столь же роскошен, сколько блистателен. Сначала между толпами кавалеров и дам в разноцветных костюмах явилось несколько дам в масках, которые по обыкновению интриговали мущин. Мы все были в цветных фраках, без масок, но и без лент, в домино, дававшем нам вид немецких пасторов или каких-нибудь Дон Базилиев, с круглыми шляпами, которых, однако, никто не надевал. Военные были тоже все в домино, и в этом виде оставались мы целый вечер – и танцующие, и играющие, и простые зрители. После первой французской кадрили музыка заиграла вдруг опять польское, и явилась главная императрицына кадриль. Императрица шла в великолепнейшем новогреческом (албанском) костюме, в предшествии восьми пар, одетых в такой же костюм, все без масок. Пары эти составляли, сверх великой княжны Марии, фрейлины и молодые камер-юнкеры и камергеры. В этом полуфантастическом наряде с распущенными волосами, с фесками, в коротких платьях, с обтянутыми ножками, залитые золотом, жемчугом и драгоценными каменьями, все казались красавицами и красавцами… Смешались с толпою, и танцы продолжались от девятого часа до третьего. Ужин для мущин был в прелестной оранжерее, чудесно освещенной, где играл особый хор музыки. […] Государь со мною не говорил, но много говорил великий князь Михаил П[авлови]ч, которому крепко надоела пустота и утомительность теперешней нашей жизни и который на может дождаться Великого поста» [947] .

П. Ф. Соколов. Е. К. Воронцова. Акварель. Около 1820-е гг.

22  февраля (1843):

«Ряд масленичных празднеств заключился вчера блестящим маскарадом у князя Петра Михайловича Волконского в доме удельного министерства. Балы эти в техническом языке нашего большого света называются «bals des apanages» (франц. «балы уделов». – А. В.) и прежде повторялись каждую зиму; но в последнее время их не было уже лет семь или восемь. Князь Волконский дает им только свое имя на пригласительных карточках и потом играет роль хозяина, но в существе все делается на казенный счет, т. е. и угощение, и освещение, и музыка, и прислуга, которая, хотя является в ливрее Волконских, но сделана тоже за казенный счет двора. Вчера одна только комната убрана была самим хозяином, именно уборная [императрицы], где даже цветы были взяты не из придворных оранжерей, а с Ки-киной дачи, принадлежащей теперь невестке Волконского.

Во время оно в этом доме живал тогдашний министр финансов и вместе уделов граф Гурьев (отец графини Нессельрод), и он 364 дня в году бывал полон гостей, потому что Гурьев принимал всякий день, кроме только одной Страстной субботы. Теперь он стоит всегда пустой и остается лишь для подобных особых употреблений… звано было 500 человек. Жарко!

[…] Мы были званы к 8-ми часам, сперва в домино и масках, но потом это отменилось, и те, которые не участвовали собственно в маскараде, явились в обыкновенной бальной форме. Самый маскарад состоял из шествия всех костюмированных в польском, которое заключали [все] великие княжны, вел[икая] княгиня Елена Павловна и, наконец, сама имп[ератри]ца. Это польское прошло несколько раз по залам, и потом начались танцы, впрочем, не характерные, а обыкновенные, и не по кадрилям, pele-mele (франц. как попало. – А. В.), тут были кадрили и индейцев, и маркизов, и швейцарцев, и всякой смеси, все, разумеется, только в костюмах, но без масок. Имп[ератри]ца, вел[икая] княгиня и вел[икие] княжны были в богатейших костюмах средних веков, осыпанные бриллиантами и жемчугами. Из кавалеров участвовали в маскараде только статские, потому что военным нашим общий порядок запрещает костюмироваться. Впрочем, Государь и наследник были тоже в полукостюме, если не прямо маскарадном, то, по крайней мере, невиданном для них, т. е. первый – в красном жупане линейных казаков (собственный его конвой), а последний – в красном же с синим жупане казаков черноморских. Оба младшие вел[икие] князья были одеты пажами средних веков и участвовали тоже в характерном польском, вместе с несколькими другими мальчиками, точно так же одетыми. Таким образом, из всей царской фамилии в обыкновенном своем костюме были только вел[икие] князья Михаил П[авлови]ч и Константин Н[иколаеви]ч: первый – в артиллерийском, а последний – в уланском мундире.

Танцевали в двух смежных залах, но в каждой был особый оркестр. Сверх того, в сенях перед лестницей стоял еще третий оркестр военной музыки, который принимал и провожал императрицу.

…Государь и все члены царской фамилии казались чрезвычайно веселыми. Чтобы не танцевать в Пост, Государь во время уже бала [вдруг] приказал переставить все стенные часы часом назад, таким образом, подали ужинать в половине 12-го и начали разъезжаться в начале 10-го, но в существе все кончилось часом позже, и мы объедались чудесным скоромным ужином, и музыка гремела… – en plein cateme (франц. в полную силу. – А. В.). Для ужина открыт был проход в смежное здание удельного училища и, сверх того, столы были накрыты в нижнем этаже, так что все 500 человек ужинали сидя» [948] .

Оставил М. Корф и зарисовку, связанную с появлением на бале-маскара-де французского художника-баталиста Ораса Верне (Horace Vernet): «Во время уже разгара [бала] он вдруг явился в оригинальном привезенном им из Египта костюме тамошнего солдата, с намазанным лицом и шеею, с ружьем, трубкою, манеркою и провизиею лучинок, хлеба, моркови и пр.» [949]

На балах и раутах послов

Наиболее пышные балы давались чрезвычайными послами иностранных государств, которые прибывали для принесения официальных поздравлений. Чрезвычайное английское посольство на коронации Николая I в 1826 г. возглавлял Уильям Спенсер Кавендиш, 6-й герцог Девонширский (1790–1858). Чрезвычайное французское посольство – маршал Мармон. В августе 1826 г. в Москве произошло неофициальное состязание между французами и англичанами. Находившийся в составе французской делегации писатель Франсуа Ансело, отдав должное англичанам, все же пальму первенства присудил соотечественникам, устроившим бал во дворце бывшего посла в Париже Алексея Борисовича Куракина (1752–1829) на Басманной улице.

Вот как он описывает этот бал в сентябрьском письме: «Вдоль лестницы стояли пятьдесят лакеев в сияющих ливреях, слуги и метрдотели. Офицеры в богато расшитых мундирах выстроились в прихожей, а в следующей зале кавалеры посольства встречали дам, вручали им по букету цветов и провожали на заранее отведенные для них места. Когда пробило девять часов, фанфары возвестили о прибытии императора. Он вошел в сопровождении всей семьи, и начался бал – за чинным полонезом последовал вальс и французские танцы.

Присутствие государя, благосклонное выражение его лица и ласковые слова, которые он обращал к каждому, с кем говорил, оживили веселость танцующих. […] Два часа пронеслись незаметно, и вот уже, по распоряжению императора, г. маршал подал сигнал, и распахнувшиеся двери явили восхищенным взорам гостей огромный шатер столовой. Свет трех тысяч свечей играл на оружии, украшавшем стены своим воинственным великолепием; стол для императорской фамилии возвышался над остальным пространством, где за тридцатью шестью столами блистали четыреста дам. Аромат корзинок с благовониями, блеск бриллиантов, радуга цветов и переливы света в хрустале – эта волшебная картина невольно уносила зрителя в один из волшебных дворцов, созданных воображением поэтов. Когда дамы, вслед за царской фамилией, направились в бальную залу, в руках у каждой было по маленькому хрупкому букетику – произведению кондитера, совершенно неотличимому от творений природы.

С необычайной быстротой стол был накрыт снова и позволил мужчинам, до того окружавшим своим вниманием дам и предупреждавшим их малейшие желания, в свою очередь ознакомиться с чудесами наших современных Вателей (то есть поваров-виртуозов. Франсуа Ватель – метрдотель министра финансов Людовика XIV, Н. Фуке, а затем принца Конде, великий гастроном. – А. В.). Они должны были признать, что никогда еще московские гурманы не встречали такой тонкой изысканности в сочетании с таким изобилием.

Император удалился в три часа ночи, но праздник продолжался до пяти часов утра, и танцы скончались с первыми лучами солнца» [950] .

Наиболее подробно «дипломатические балы» описаны у супруги австрийского посла, внучки М. И. Кутузова, Долли Фикельмон. Особенно важным для создания общего мнения был первый бал, и хозяйка его была в напряжении. Но все прошло хорошо, и Долли записала в дневнике от 12 февраля 1830 г.: «Наконец-то мы дали первый бал в Петербурге. Он получился удачным, и я в восторге. Императрица как никогда веселилась и смеялась. Император даже исполнил со мной пупурри, хотя обычно никогда его не танцует. Бал впервые здесь продолжался до 5 часов утра. Молодые люди развлекались от души, дамы тоже. Зала была хорошо освещена и умеренно натоплена. В этот наш первый вечер я волновалась за тысячу мелочей. Теперь буду совершенно спокойной за следующие» [951] .

Впрочем, у нее уже был опыт хозяйки бала. Не у всех послов были жены. Поэтому в начале 1830 г. ей пришлось дважды играть роль хозяйки – у французского посла Мортемара и голландского Геккерна. Она записала в своем дневнике:

24 января (1830): «Большой представительный прием у Мортемара. Я встречала гостей, но, к несчастью, у меня очень болела голова! Большие залы, однако плохой планировки, без особого изящества и довольно слабо освещенные. Присутствовал Двор, вопреки недомоганию Великой княгини (супруга Михаила Павловича Елена Михайловна. – А. В.), которая в этот день выкинула. Императрица казалась не такой веселой, как обычно, принцу Альберту нездоровилось. Единственно Император выглядел как никогда красивым. Вид завоевателя ему очень подходит, это впечатление усиливает свита прелестных женщин, следующих за ним из залы в залу и ловящих каждый его взгляд. Три главные фигуры в этой группе обожательниц – Натали Строганова (урожденная Кочубей; 1800–1855; жена графа А. Г. Строганова. – А. В.), мадам Завадовская и княжна Урусова. Последняя, согласно общему мнению, справедливо или нет, имеет неоспоримые права на наибольшее предпочтение» [952] . Речь идет о Софье (Софии) Александровне Урусовой (1804–1889), старшей дочери обер-гофмейстера А. М. Урусова, фрейлине Александры Федоровны (с 1828 г.), фаворитке Николая I с января 1835 г., затем жене князя Леона Людвиговича Радзивилла (1808–1885), поручика Гродненского гусарского полка, флигель-адъютанта, впоследствии генерал-майора.

3 февраля (1830): «Прием у Геккерна. Я встречала гостей. Его дом небольшой – миниатюра, однако являющаяся перлом изящества. Двор тоже пожелал присутствовать. Светские собрания несколько проигрывают от этой так часто оказываемой им чести, и хотя Император и Императрица держатся настолько любезно и непринужденно, насколько это подобает высочайшим персонам, при всем том их присутствие вносит скованность и смущение в общество» [953] .

Ну а прием в английском посольстве, где она была в качестве гостьи, можно было и поругать:

10 февраля (1830): «Большой прием у английского посла (Хейтсбери. – А. В.). Апартаменты мне не нравятся: малогармоничные орнаменты, в бальной зале у камина два мраморных изображения гренадеров и статуя императора Александра, которому даже сейчас не пристало верховодить танцами!» [954]

Несколько балов описано Долли Фикельмон в 1832 г. Приведем эти выдержки:

25 января 1832: «25 января – бал у нас. Двор отсутствовал, к большой радости многих, особенно молодежи…» [955]

14 февраля (1832): «12-го прием у Хейтсбери. Несмотря на тесную залу и изрядную духоту, бал получился очень удачным. Императрица была веселой, в прекрасном расположен духа, о чем свидетельствовало ее весьма оживленно лицо, на котором всегда отражается ее настроение. Император выглядел немного усталым от масленичных забав, что и неудивительно… Я никогда и нигде не видела в обществе такого безразличия, какое царит здесь» [956] .

17 февраля (1832): «Позавчера мы в свою очередь дали бал в честь Их Величеств. Он очень удался. Убранство было красивым и очень элегантным… Император с Императрицей выглядели очень красивыми и веселыми. Император и Великий князь Михаил танцевали до половины четвертого утра, что случилось с ними впервые в нынешнем бальном сезоне. […] На нашем бале присутствовала миниатюрная особа, которая в нынешнем сезоне в большой моде. Мадам Борх только что вышла замуж. У нее красивые, ярко-синие глаза; небольшого роста, миниатюрная, с очень маленькими прелестными ножками, ничего особенного в фигуре, самодовольный вид, не особенно умна, но весьма соблазнительна. Движется и танцует неграциозно. Мари Пашкова отнята у нас до конца масленицы. Она вывихнула ногу и теперь надолго будет прикована к дому. Аннет (Аннет Толстая. – А. В.) впервые после болезни танцевала у нас…» [957]

Упомянутая Эмма Эмилия Борх (Любовь Викентьевна), графиня (1812–1866) – дочь Винцента Михаила (Викентия Ивановича) Голынского и Л. И. Гончаровой, жена (с 1832 г.) графа Юзефа Казимира Петра (Йосифа Михайловича) Борха (1807–1881), сына известного минералога.

Пашкова Мари — вероятно, Пашкова Мария Трофимовна (1807–1887), дочь Ю. Ф. Барановой, статс-дама Александры Федоровны.

Приведем еще несколько выписок из дневника Долли Фикельмон за 1833–1835 гг.:

26 января (1833): «Позавчера мы дали свой первый бал (в этом году. – А. В.)» [958] .

8 февраля (1833): «6-го мы дали большой бал для Двора, исключительно успешный <…> Император с Императрицей танцевали до половины пятого…» [959]

28 февраля 1834: «Пребывание здесь принца Оранского обязало нас дать для Двора два бала. Первый был в честь Принца, второй – в честь Императрицы. На последний бал Император явился в мундире Австрийского гусарского полка, шефом которого он является.» [960]

30 января 1835: «18-го мы дали свой первый большой бал, но Двор отсутствовал» [961] .

7 февраля 1835: «31 января (12 февраля по новому стилю) по случаю праздника, или точнее, дня рождения нашего Императора (императора Австрии Франца I. – А. В.) мы устроили большой бал для Двора. Император, в мундире австрийского гусара, как никогда светился добротой. Императрица была очаровательной, и Великий Князь – престолонаследник, впервые пожаловавший к нам, также казался ослепительно красивым. Он напоминает маленького принца из сказок о феях и совершенно не похож на своих сверстников» [962] .

Приемы обычно сопровождались танцами, но были также приемы-рауты, когда танцы не предполагались априори (например, во время Поста или траура). Тема таких приемов-раутов была продолжена Долли Фикельмон при описании раутов в других посольствах.

19 октября 1831: «Вчерашним вечером мы открыли наши большие приемы. Собралось многолюдное блестящее общество. В течение двух лет я боролась со здешней страстью к карточной игре. Я изгнала ее из своего дома, надеясь, что вечера будут проходить в беседах, – именно это нравилось мне в Неаполе, но тут такое невозможно.

Должна была отступить перед вкоренившимися привычками, и теперь у нас играют в карты, как и повсюду».

26 октября 1831 : «Наш второй прием вчера прошел исключительно успешно; собралось многочисленное общество.

[…] Общество здесь настолько неинтересно, что о проведенных в нем вечерах трудно рассказывать что-нибудь занимательное. […] Незначительные разговоры, никакого кокетства ума, карты, танцы, когда только возможно, и постоянная скованность.

П. Ф. Соколов. М. Т.Пашкова с дочерью Александрой. Акварель. 1820-е гг.

В других странах во время приемов образуются маленькие группы, ведутся оживленные разговоры, флирты. Здесь же, произнеся несколько незначительных слов, женщины вуалируются в показное целомудрие, а мужчины – в безразличие. Передвигаются с места на место или же начинают играть в карты, а когда танцуют, делают это сидя! В мазурке, живом и подвижном танце, дамы сидят, а встают со стульев лишь для того, чтобы сделать один-два тура» [963] .

Вечерние собрания императрицы

«Вечернее собрание императрицы» – термин, который известен, по крайней мере с эпохи Павла I. В юношеских воспоминаниях племянника императрицы Марии Федоровны Евгения Вюртембергского (1788–1857), впервые прибывшего в Санкт-Петербург 6 февраля 1801 г., впоследствии генерала от инфантерии русской службы, зафиксировано: «На следующий день представлен. Вечернее собрание императрицы – все члены царской фамилии, за исключением великой княгини Анны и ее двух братьев, Николая и Михаила, которые за малолетством остались в детских комнатах» [964] .

Традиции таких вечеров были продолжены Александрой Федоровной. Ее дочь Ольга Николаевна вспоминала о холерном 1831-м: «В то лето, когда холера удерживал нас в Петергофе, там же поселилась семья графа Виельгорского, возвратившаяся из-за границы. Граф Виельгорский… с бокалом шампанского в руке пел зажигательные цыганские песни у ног какой-нибудь красавицы. Прекрасно читая и декламируя, он постоянно держал Мама в курсе современной литературы» [965] . Речь идет об одном из братьев Виельгорских – Матвей Юрьевич Виельгорский (1794–1866), граф, шталмейстер, состоял при великой княжне Марии Николаевне, виолончелист.

Вечернее чтение было распространенным явлением в дворянском быту того времени. Одна рязанская помещица вспоминала: «Все усаживались тут же в столовой около круглого большого стола, на котором стояли две сальные свечи. – Мать всегда в зимние вечера читала вслух, помню, "Отечественная война 1812 года" Данилевского, потом романы Э. Сю "Вечный жид", "Радость", а также романы Диккенса» [966] . Произведения Чарлза Диккенса стали популярны в Англии с 1836 г., а первые русские переводы появились в 1838–1841 гг.

Дочь Александры Осиповны Россет-Смирновой Ольга (по рассказам матери) оставила зарисовку, относящуюся к рубежу 1820-х – 1830-х гг.: «Вечернее собрание у Александры Федоровны. На вечере были: Жуковский, Сесиль Ф. и Виельгорский, пришедший, чтобы читать; я дежурила. […] Сегодня вечером государь был расположен рассказывать. Не было министров с бумагами, и он отдыхал.

Нас было мало, я дежурила вместо Софи, – она больна. Жуковский, Сесиль и Виельгорский приглашались каждый вечер zum Tee und Suppe (нем. к чаю и супу. – А. В.)» [967] .

Несколько вечеров у императрицы описала в письмах к своим родителям фрейлина А. С. Шереметева в 1833 году:

«Елагин. 4 августа. Был вечер у императрицы, но народу не много; очень мало мужчин. Два новых флигель-адъютанта.

Занимались музыкой, и императрица заставила меня спеть "Соловья" под аккомпанемент хора… Я сегодня дежурная и только что вернулась из институтов Патриотического и Ремесленного, которые императрица показывала графине Бранденбургской. Сегодня утром в 11 часов я выезжала с императрицей, которая ездила с визитом к госпоже Загряжской. Но не застали ее дома…» [968]

К. П. Брюллов. Граф Матвей Юрьевич Виельгорский. 1828 г.

«Елагин. 8 августа 1833 г. […] Вчера вечером было собрание у императрицы; очень мало народу; занимались музыкой, но я не участвовала» [969] .

«У императрицы было вечернее собрание, не много народу. Она меня заставила петь. Я спела маленький немецкий дуэт с Виельгорскою, и она была очень довольна» [970] .

В записи от 22 августа (коронационный день) отмечено, что «вечером было собрание у императрицы…»

«Царское. 26-го августа… Императрица опять заставила меня петь, и все время по-немецки. Ей, мне кажется, нравится, когда я пою на этом языке. […] Потом как всегда занимались вырезыванием. Графиня Орлова также была на этом вечере» [971] .

Во время Постов вечерние собрания были формой проведения досуга. В записях 1838 года великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «После начала Поста был конец всем празднествам. Только немногие приглашенные собирались по вечерам у Мама в зеленом кабинете, где по большей части читали вслух. Между этими гостями часто бывали княгиня Барятинская со своей дочерью Марией. В 1841 году она вышла замуж за Михаила Кочубея, а восемнадцать месяцев спустя ее не стало» [972] . Портрет Марии был написан известной английской портретисткой мистрис Робертсон.

Иногда приглашались и профессиональные артисты. Со слов любимца Николая актера А. М. Максимова, Н. И. Куликов рассказал, как 3 марта 1850 г., в пятницу, александринцы были приглашены в Зимний дворец, на половину государыни, где она изволила баловаться чаем. Актеры пришли разыграть новую одноактную комедию в стихах А. М. Жемчужникова «Странная ночь»: «Зрителей было только: Он и Она; двое меньших великих князей; две дежурные дамы; дежурный паж и офицер. Одним словом, пьеса разыгрывалась у ног ее величества. По окончании государыня подошла к артистам; сперва благодарила и хвалила Самойлову и спрашивала о костюме, потом обратилась к Сосницкому и вспомнила, как он в молодости хорошо мазурку танцевал. А государь, удостоив Сосницкого пожатия руки, прибавил: "А я его знаю с тех пор, как он маленький играл сына Пожарского". Потом Ее Императорское Величество сказала Сосницкому: "А вы все такой же худой!"» [973]

Аналогичные вечерние собрания были и у других членов императорской фамилии. После замужества старшей дочери Николая I Марии Николаевны и завершения строительства Мариинского дворца его залы также открылись для великосветского Петербурга, хотя ее короткое и сумбурное замужество не сделало Мариинский дворец особо популярным. Помимо балов, маскарадов, благотворительных базаров, рождественских елок для детей в Ротонде и Квадратном зале ставили любительские спектакли. В концертном зале дворца выступали профессиональные певцы, виртуозы-музыканты, талантливые любители-аристократы. Среди них были скрипач и композитор князь А. Л. Львов, князь Г. П. Волконский, музыкант и певец, оба графа Виельгорские, музыканты и меценаты. Но чаще всего устраивались живые картины. Также охотно играли в secretaire, что требовало юмора и гибкого ума, часто принимали лиц высшего света, науки и искусства… Среди приглашенных бывали А. И. Штакеншнейдер, А. А. Жуковский, ректор Санкт-Петербургского университета П. А. Плетнев, писатель князь В. Ф. Одоевский, поэт и критик князь П. А. Вяземский.

Наиболее демократичными были вечера у великой княгини Елены Павловны. Тот же Н. И. Куликов зафиксировал в дневнике 6 мая 1850 г. (суббота): «Утром прислал Львов, чтобы я дал знать Каратыгину (Василию Андреевичу. – А. В.), что Ее Императорское Высочество княгиня Елена Павловна в 9 1/2 часа вечера просит его приехать к фрейлине своей княжне Львовой, читать Пушкина стихи: "Медный всадник". Он был вместе с генералом Львовым. Пил там чай, разговаривал там с ними и читал, кроме Пушкина, из трагедии "Дмитрий Донской" большой рассказ Боярина о сражении с Мамаем. Пробыл там до 12 часов. Вот как у нас начинают любить и принимать артистов» [974] .

«Счастливый случай» Николай Павлович признавал в благотворительных и праздничных карточных лотереях, до которых был большой охотник. Вещи для подарков в виде серебряных изделий, статуэток, малахитовых чернильниц, вееров, пряжек доставлялись из Английского магазина [975] . Отмечая, что император был главным действующим лицом на этих лотереях, граф В. А. Соллогуб писал: «Все эти вещи размещались камер-лакеями на нескольких столах в зале, примыкавшей к гостиной Императрицы. После чая государь переходил туда и садился перед небольшим столиком, на котором лежала игра карт. Надо сказать, что под каждой из названных мною вещей вместо номера лежало название карты: двойка бубен, или десятка треф, или валет червей и пр. – "Господа, – обращался к окружавшим его столик царедворцам государь, – кто из вас желает купить у меня девятку червей? Славная карточка…"» [976] Выигрыши Николай Павлович вручал лично, а деньги, собранные на лотереях, после того, как следовал расчет с магазином, «раздавались петербургским бедным» [977] .

Одна из таких благотворительных лотерей в 1838 г. решила судьбу комнатного казачка Тараса, крепостного помещика Энгельгардта, который отдал его «в аренду на четыре года» живописных дел мастеру Ширяеву, державшему малярное и стекольное заведение на Васильевском острове. Ширяев обязался обучить крепостного слугу Энгельгардта искусству дворового художника.

Днем Шевченко красил стеньг, расписывал потолки и вывески, а в светлые белые ночи бегал в Летний сад рисовать скульптуру. В одну из этих ночей к юноше, сидевшему на перевернутом малярном ведре перед статуей Сатурна, босому, без шапки, в обтрепанном коричневом халате, подошел художник И. М. Сошенко. Он увидел его набросок и удивился уверенности и легкости линий. Скоро Шевченко познакомился со знаменитыми художниками А. Г. Венециановым и К. П. Брюлловым. Когда Энгель-гардт отказался дать вольную своему крепостному и потребовал за него огромный выкуп в 2500 руб., в то время как обычно крепостной мужчина стоил от 100 до 200 руб., Брюллов по предложению Жуковского написал портрет автора «Светланы». Разыгранный в лотерею в 1838 г. на эту сумму портрет Жуковского достался императрице Александре Федоровне. «Из вольноотпущенных» Т. Г. Шевченко стал любимым учеником Брюллова. А через 6 лет в поэме «Сон» Шевченко изобразит императора бьющим без повода в морду своего главного министра, а Александру Федоровну высохшим опенком…

Впрочем, на вечерних собраниях зачастую все было более прозаично. В дневнике от 6 октября 1853 г. А. Ф. Тютчева заметила: «Вечер у императрицы. Опять вертящиеся столы» [978] . А через три недели, 28 октября 1853 г., добавила: «У императрицы вчера был вечер, бесцветный и скучный, как всегда» [979] .

«Домашний оркестр»: музыка и музицирование в императорской семье

До пожара Зимнего дворца 1837 г. музыкальные вечерние собрания были характерной чертой домашнего быта императорской семьи. Не только императрица Александра Федоровна и ее дочери садились за фортепиано, но и Николай Павлович по слуху разучивал партии для исполнения на духовых инструментах. Он любил игру на скрипке А. Ф. Львова, который часто выступал дуэтом во время музыкальных упражнений императорских дочерей. Великой княжне Александре Николаевне он аккомпанировал при ее пении на скрипке, а с Ольгой Николаевной играл сонаты. Как отметил его биограф А. Берс, «молодые княжны вперегонку угощали его фруктами и сластями, а к светлому празднику всегда присылали ему изящные подарки в виде плато, вазы и т. д.» [980]

Известно, что 18 октября 1836 г. знатные английские путешественники супруги Лондондерри были приглашены на музыкальный вечер в Царском Селе. В камер-фурьерском журнале за тот день записано: «Их Величества с приглашенными… обоего пола особами изволили проводить время в биллиардной комнате при игрании разных арий на инструментах графом Матвеем Юрьевичем Виельгорским, флигель-адъютантом Львовом и учителем пения итальянцем Рубини, а также при пении придворными певчими разных малороссийских песен» [981] . Приглашения на музыкальные вечера известных певцов и певиц практиковалось и позже. Фрейлина А. Ф. Тютчева записала в дневнике от 15 марта 1853 г.: «Вчера у императрицы был музыкальный вечер. Пели m-me Виардо и ее кузина Леонарда» [982] .

Как известно, Николай I обладал музыкальным слухом. Он пытался, и небезуспешно, сочинять марши для военного оркестра. Еще в 1822 г. в гвардейском саперном батальоне попечением августейшего шефа Николая Павловича был организован оркестр «медной» музыки, то есть оркестр из духовых инструментов. После возвращения саперного батальона с учений он занял первое место среди военных оркестров, или, как тогда говорили, «хоров» роговой музыки [983] . С этого времени медные трубы полковых оркестров нового образца вошли в быт русской армии.

Хотя нотной грамоте Николай обучен не был и долгое время (до 1838 г.) не знал даже камертона, тем не менее уже с 1833 г. он увлекся домашним музицированием. Участник музыкальных вечеров А. Ф. Львов вспоминал, как однажды к нему обратился Николай Павлович: «Что, если бы ты попробовал составить из нас домашний оркестр и сочинил для него музыку? Мы могли бы кое-как сыграть: императрица играет на рояли, я на трубе, Матвей Виельгорский на виолончели, Апраксин на басу, ты на скрипке, Михаил Виельгорский, Бартенева, Бороздина могут петь, а дети могли бы участвовать на чем-нибудь. Право, можно бы что-нибудь составить – попробуй» [984] . Тогда А. Ф. Львов стал писать маленькие музыкальные пьесы. Репетиции проходили два раза в месяц, публики не было. Обычно свою новую «штучку» композитор приносил в кабинет императора, который, обладая хорошим музыкальным слухом и памятью, запоминал мелодию, после того как А. Ф. Львов несколько раз ее проигрывал, и затем воспроизводил без ошибок свою партию. Упомянув Бороздину, Николай Павлович имел в виду одну из сестер-фрейлин Бороздиных – певицу-любительницу Анастасию Николаевну Бороздину, которая незадолго до этого вышла замуж за адъютанта великого князя Михаила Павловича поручика лейб-гвардии Измайловского полка Н. А. Урусова. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «После замужества Настеньки Бородиной Мама стала искать даму с хорошим голосом, чтобы заменить ее. Ей назвали Полину Бартеневу из Москвы, и, правда, у нее был голос соловья, нежный, совершенно чистый и бравший без труда верхние ноты на головокружительной высоте. Ее музыкальная чуткость была очень тонкой. Она была незаменима во всех благотворительных концертах и могла в самом деле выступать наравне с первоклассными артистами» [985] . Фрейлина Прасковья Арсеньевна Бартенева была ученицей М. И. Глинки. Музыкальные собрания продолжались до пожара Зимнего дворца в декабре 1837 г.

В источниках и литературе духовой инструмент, на котором играл Николай Павлович, называется по-разному. Как отмечал биограф А. Ф. Львова А. А. Берс, в семействе композитора долго сохранялась шуточная картина, подаренная ему Александрой Федоровной: «На картине изображен играющий на тромбоне музыкант с лицом государя; часы в комнате, где он играет, показывают 2 часа ночи, свечи у пюпитра догорают, ребенок, лежащий в этой комнате, кричит и не может заснуть, а тромбонист, увлекшись игрой, не перестает играть» [986] . В мемуарах и литературе упоминается о флейте [987] , корнете [988] , корнет-а-пистоне [989] . Сам Николай Павлович в приведенной выше фразе назвал инструмент «трубой». В его гардеробных суммах за 1849 г. зафиксированы расходы, о которых сказано «за чистку музыкальных труб Вашего Величества» [990] . Скорее всего, этим инструментом мог быть корнет-а-пистон (cornet-a-piston), употреблявшийся тогда в военных оркестрах, если не предположить, что Николай Павлович мог пробовать свои силы и на разных духовых инструментах.

Представление о Николае Павловиче как о «коронованном барабанщике», только и услаждавшем свой слух барабанным боем и даже вызывавшем в кабинет министров ударом в барабан, тенденциозно и неверно. Трудно сказать, на каком основании один из советских авторов заключил: «Музыки этот человек терпеть не мог, но зато мог целыми часами услаждать свой слух барабанным боем» [991] . Да, он не был страстным меломаном или утонченным любителем музыки, но обладал неплохими музыкальными способностями, хорошим голосом и слухом, посещал оперу, любил пение и по-любительски пытался музицировать на духовых инструментах. С барабаном, кстати, тоже умел обращаться и мог бы быть неплохим «ударником».

Еще великим князем на вечерах в Аничковом дворце под аккомпанемент на фортепиано Александры Федоровны он пел народные песни [992] . Русские песни исполнялись военными оркестрами во время петергофских праздников [993] , а на маневрах в Калише в 1835 г. сводный военный хор спел песню «Как на матушке на Неве молодой матрос корабли снастил», сочиненную, по преданию, самим Петром Великим [994] . Любил Николай Павлович и церковное пение. Став императором, он не пропускал церковных служб, а по старой привычке часто заезжал причащаться в церковь Аничкова дворца, где во время обедни обыкновенно пел хор певчих Егерского полка. Когда хора не было, Николай Павлович вместе с псаломщиком сам участвовал в пении литургии [995] . Эта привычка сохранилась до конца жизни. Во время воскресной обедни, по воспоминаниям А. Ф. Тютчевой, «император Николай стоял один впереди, рядом с хором певчих, и подпевал им своим красивым голосом» [996] . Современники отпускали ему комплименты, заявляя, что мог бы «на клиросе петь!» [997] , что он частенько и делал, подражая в том Петру I. Когда в 1837 г. Алексей Федорович Львов после смерти отца – директора певческой капеллы – унаследовал его пост, Николай I поручил ему «привести в порядок все церковные напевы и положить на ноты духовно-музыкальные сочинения» [998] . Это было вызвано тем, что, посещая службы в разных церквах, император заметил отсутствие «определенной гармонизации» при исполнении песнопений. Композитор успешно справился с поручением, неслучайно он же написал до тысячи листов нот напевов на «монгольском» (бурятском) языке для православных бурят с переводом текстов архиепископом Нилом. Император был инициатором исполнения духовных песен в концертном варианте (вне стен храма), что в определенном плане нарушало традиции. Когда в 1850 г. А. Ф. Львов подготовил программу из духовных песен для зала Дворянского собрания, духовенство выступило против, используя предлог, что «в зале пляшут». Тогда наследник Александр Николаевич предоставил зал в своем дворце. Когда начали исполнять духовные песни, глаза Николая Павловича сначала покраснели, потом наполнились слезами, в конце выступления он взял А. Ф. Львова за руки и сказал: «Вот единство, которого я желал; спасибо тебе, спасибо» [999] .

К духовному пению Николай Павлович обращался и в трудные минуты, так как молитва утешала душевные муки и физическую боль. Когда в 1846 г., после известной аварии под Чембаром, он был вынужден несколько верст пройти пешком со сломанной ключицей, то, войдя в избу, тотчас запел: «Спаси Господи, люди твоя»! [1000] Свою любовь к пению Николай Павлович передал и своим детям. В Петергофе вместе с несколькими юношами из певческой капеллы они составили собственный хор и под руководством Александра Николаевича исполняли обедни в петергофской церкви. Во время этих выступлений великие княжны Ольга и Александра Николаевны облачались в длинные платья из малинового кашемира наподобие кафтанов придворных певчих [1001] .

Многие европейские знаменитости посещали тогда Санкт-Петербург. Среди них был венгерский пианист из Австрии Ференц Лист, с которым Александра Федоровна познакомилась на водах в Эмсе. Он впервые побывал в России, давая концерты в апреле и мае 1842 г. Вновь его ожидали на следующий год весной. В дневнике от 14 апреля 1843 г. М. А. Корф записал: «Лист, которому так понравилось у нас прошлою зимою, сбирался опять к нам во весь Пост, и как иностранные газеты, так и наши меломаны обещали его прибытия на каждый день, но Пост прошел, и Листа не было. Вдруг в Светлое воскресенье, как снег на голову, разнесли афишки, что Лист будет иметь честь дать концерт в середу, 14-го апреля. Это внезапное известие так было неожиданно, не быв предварено оповещением, что Лист точно прибыл, что многие приняли оное за пуф, однако дело, между тем, действительно сбылось, и Лист точно играл сегодня в 2 часа перед обедом при многочисленной публике» [1002] .

Играл тогда Лист и на музыкальном вечере в императорской семье. Он исполнял, в частности, произведения Моцарта. Хотя Николай Павлович ценил Моцарта, исполнение его произведений в новой виртуозной технике пианизма Ф. Листа не оказалось для него привлекательным. Он видел в этой игре только замечательную победу над трудностями [1003] . Но так считал не один Николай Павлович. Композитор М. И. Глинка отметил, что Ф. Лист, исполняя произведения Баха и Бетховена, играл «очень мило, но с вычурными оттенками» [1004] . Тем не менее Ф. Лист все же смог затронуть чувства государя, исполнив на первом же придворном концерте несколько пьес военной музыки [1005] . Действительно, это могло тронуть императора. Вспоминая о болезнях Марии Николаевны и собственной в конце декабря 1841 г., великая княжна Ольга Николаевна писала: «Родители часто приходили ко мне вечером и пили чай в моей библиотеке. Затем я играла для Папа военные марши, а для Мама – Шопена» [1006] .

Кроме музыкантов в интимной обстановке домашних приватных концертов императорская семья могла знакомиться с некоторыми из итальянских певцов. В дневнике от 18 марта 1843 г. барон М. А. Корф записал: «Я опять два дня сряду слышал Рубини: один раз у гр[афа] Нессельроде, а другой у нашего виртуоза и композитора, директора певческой придворной капеллы и вместе с тем флигель-адъютанта, Львова». Особенно удачным оказался музыкальный вечер у А. Ф. Львова. В той же записи М. А. Корф записал: «Но концерт Львова вознаградил нас за канунную скуку. Тут был полный оркестр и при том хор придворных певчих, едва ли не лучший теперь хор в мире. Сверх того пела фрейлина Бартенева, едва ли не лучшая теперь певица в целой России. Финал из "Сомнамбулы", спетый Рубини, Бартеневой, ее сестрой и сестрой Львова вместе с придворными певчими привел всех в неописуемый восторг, а фантазия на мотивы из русских песен, сочиненная и разыгранная самим Львовым, тоже с аккомпанементом хора, довершила общее упоение. Хотя Львов еще только полковник, однако на концерте его присутствовали и все министры, и вся знать: что, впрочем, дань не столько его таланту, сколько тому, что на концертах его всегда бывают – как были и нынче – Государь и наследник» [1007] .

В начале августа 1830 г. Петербург впервые посетила в возрасте 25 лет одна из самых выдающихся певиц первой половины XIX в. Генриетта Зонтаг. Она выступала в Венской опере, славилась не только своим колоратурным сопрано, но и вытягиванием продолжительных, более полуминуты, нот [1008] . Хотя, как заметил П. А. Каратыгин, итальянской оперы тогда в Петербурге не было, исполнявшему желание Николая I графу Михаилу Юрьевичу Виельгорскому «удалось составить небольшой итальянский персонал для придворного спектакля, и она играла с ними в Царском Селе в опере "Севильский цирюльник" и "Отелло"». Известная ария Дездемоны из третьего акта была коронным номером знаменитой певицы.

Далее П. А. Каратыгин вспоминает: «Эта несравненная артистка посетила вторично Петербург лет через десять или пятнадцать; но она уже была графиня Росси, супруга сардинского посланника и, кажется, лишь однажды, по просьбе покойного государя, играла "Сомнамбулу" на Эрмитажном театре вместе с некоторыми любителями из высшего общества» [1009] . Действительно, зимой 1840 г. графиня Росси стала душой возобновившихся в Зимнем дворце музыкальных вечеров [1010] . После замужества певица была вынуждена закончить свою артистическую карьеру. Чтобы она спела, приходилось прибегать к невинным хитростям. Так, однажды на предложение Николая Павловича спеть артистка сконфузилась, предполагая, что это намек на ее прежнее социальное положение. Но Николай Павлович подвел графиню России в великой княгине Марии Николаевне и попросил исполнить дуэт [1011] . Она участвовала также в благотворительных концертах, но не среди профессиональных певиц, а в кругу великосветских меломанов, включая графиню Бетанкур, баронессу Крюднер, графа Михаила Виельгорского.

«Пехотных ратей и коней однообразная красивость»: парады и маневры

На военизированный характер придворной жизни в России обращали внимание многие иностранные гости, в частности адъютант шведского принца Оскара-Фридриха адмирал В. В. Гаффнер в 1846 г. Членов императорской семьи постоянно видели на военных мероприятиях. Обращали внимание современники и на военные церемонии и почести, воздаваемые членам августейшей фамилии, которые были неотъемлемой чертой военного Санкт-Петербурга.

При проезде императорской четы и иностранных государей с титулом «Величество» войска вдоль улиц приветствовали их отданием чести знаменами наклоном древка вниз.

Кавалеристы находились в пешем строю. При встрече особ, в том числе иностранных, с титулом «Высочество» также воспроизводился «поход» части, а трубачи гвардейской кавалерии играли свои полковые марши. Саму процессию возглавлял С. Е. И. В. Конвой (Собственный Его Императорского Величества Конвой – А. В.), за ним следовали подразделения Кавалергардского и Конногвардейского полков, далее за каретой взводы гвардейской легкой кавалерии, которые замыкали все шествие. Прибытие императорских особ в крепость отмечалось орудийным салютом, а выезд императора – поднятием на флагштоке его штандарта. Как отмечает историк В. Г. Данченко, полный императорский салют составлял 31 выстрел, наследника престола – 25, особ с титулом «Высочество» и иностранных государей – 21 выстрел [1012] .

Традиция военных парадов зародилась при Петре I: сначала происходил торжественный молебен с преклонением знамен, затем под музыку военных оркестров, сначала роговых, а впоследствии оркестров с медными трубами, войска проходили церемониальным маршем по Дворцовой площади или Марсову полю. Парады проходили в «царские дни» (табельные праздники), в дни официальных торжеств или по торжественным поводам [1013] . Устраивались также военно-морские парады, первым из которых считается высочайший смотр Балтийскому флоту на Кронштадтском рейде летом 1723 г.

Гатчинские войска и быт гатчинского гарнизона стали военной школой не только для цесаревича Павла Петровича, но и для его старших сыновей. Нет, Гатчина не была столь одиозной для служивших в гатчинских войсках (к ноябрю 1796 г. около 2400 человек всех родов войск), какой ее пытаются представлять. Но тот «инстинкт дисциплины», с которым Павел I взошел на престол, выработался в Гатчине. Здесь великие князь Александр и Константин учились уму-разуму «по нашему, по-гатчински» [1014] . Александр Павлович ездил в Гатчину или чаще в находившийся рядом с Царском Селом Павловск сначала один раз в неделю, а с 1795 г. четыре дня, занимаясь там маневрами, учениями и парадами.

При Павле I, как заметил Адам Чарторыйский, гнев государя падал в основном на офицеров, «солдаты же редко бывали в ответе». Напротив, заметил далее мемуарист, «положение их было гораздо лучше и нижние чины после вахтпарадов и смотров получали удвоенную пищу, порцию водки и денежные награды» [1015] . Его вахтпарады проводились каждое утро. Исключения бывали во время поездок по России (в отдельные дни в дороге) или во время посещения им монастыря в Новом Иерусалиме и Троице-Сергиевой лавры. Весной 1797 г. после коронации в Москве Павел I совершил свое первое большое путешествие по России, посетив Смоленск и проехав по западным губерниям. Оно сопровождалось смотрами и парадами.

Новшеством при Павле I (с детства генерал-адмирала флота) стали морские маневры в июле 1797 г. Теперь, когда можно было забыть о Гатчинской флотилии, у Кронштадта было собрано 68 кораблей и судов разных классов. Для венценосного генерал-адмирала по высочайшему повелению от 27 декабря 1796 г. была построена 40-пушечная яхта, которую Павел I переименовал во фрегат «Эммануил» («С нами Бог»). Предполагалось дойти до Ревеля (Таллинн), но, тронувшись в путь 8 июля, флот дошел до Красной Горки, где встал на якорь из-за сильного ветра. Обеденный стол (холодные блюда) был подан на шканцах, где присутствовала императорская фамилия со всеми генералами, офицерами и матросами. Мария Федоровна, Александр Павлович и многие другие жестоко страдали от морской болезни. Так и остались здесь же ночевать. Павел Петрович, в мундире, при шпаге, завернувшись в епанчу (особый плащ), императрица и фрейлины на тюфяках с подушками, остальные расположились между пушками или сидели на пушках. 10 июля флот вернулся в Кронштадт, где Павел I посетил морские учреждения и на следующий день отбыл в Петергоф.

С 1 по 15 сентября 1797 г. большие маневры прошли под Гатчиной, куда переселился двор. Участвовали фельдмаршалы Репнин и Каменский, а император, по свидетельству Шишкова, ночью не раздевался, «чтоб при нечаянном нападении быть готову к сражению» [1016] . В ходе учений пыж из пушки попал в ребро фельдмаршалу Каменскому и контузил его.

Большие маневры и смотры войск прошли во время второго путешествия Павла I по России в 1798 г. На этот раз он направился через Москву в Казань и Нижний Новгород.

А. Н. Бенуа. Парад при Павле 1. 1907 г.

12 мая был произведен смотр войск в Москве под начальством фельдмаршала И. П. Салтыкова. Затем начались маневры, продолжавшиеся три дня. Павел I остался доволен и заявил, что «он за честь себе поставляет быть образователем и начальником такого войска» [1017] . Под Казанью состоялись маневры и большой смотр войск 26 мая 1798 г. на Арском поле, которыми император также остался доволен. Весной 1801 г. Павел I также собирался в большую поезду по России и на предполагавшиеся маневры войск, но в ночь с 11 (23) на 12 (24) марта 1801 г. произошло убийство императора. Любовь к парадам передалась и его старшему сыну Александру Павловичу. Как писал американский историк Р. Уортман, «Александр придал воинским церемониям эстетический характер… Парад-балет был больше, чем увеселение» [1018] .

Крупнейшим праздником начала царствования Александра I было празднование 100-летия со дня основания Санкт-Петербурга 16 мая 1803 г., сопровождавшееся крупнейшим военным парадом. За три дня до этого все «придворные, кои ко двору приезд имеют» и именитое купечество получили повестки, в соответствии с которыми должны были собраться в 9 часов утра 16 мая в церкви Св. Исаакия Далматского на благодарственный молебен. После этого была торжественная церемония в честь Петра I в доме Правительствующего Сената с приглашением иностранных дипломатов. Утром того дня во время последней поездки императора и цесаревича по столице были отданы последние распоряжения войскам. В параде участвовало 22 батальона пехоты и 13 эскадронов кавалерии гвардейских войск Преображенского, Семеновского, Измайловского, Гренадерского, Кавалергардского, Конного, Гусарского, Казачьего полков, а также Кексгольмского и Литовского мушкетерских полков. Они были выстроены на Дворцовой и Адмиралтейской площадях (до Синего моста). С Петропавловской крепости, валов Адмиралтейства и кораблей на Неве были произведены пушечные залпы, которым вторила ружейная пальба пехотных частей. Сигнал к салюту был подан ракетой и поднятием флага на ботике, известном как «Дедушка русского флота», который находился на палубе стопушечного корабля «Гавриил», причем при ботике состояли четыре столетних моряка петровского царствования. После молебствия в соборе императорская фамилия, члены Сената и другие сановники поднялись на специальную трибуну в виде балкона, сооруженную на площади. Тем временем гвардии Преображенский полк открыл парад на Петровской площади. Во главе своего батальона Александр I прошел мимо памятника Петру I, салютовав ему шпагой. Затем, заняв место справа от памятника, император принял парад войск. Празднество было продолжено в Зимнем дворце, где состоялись высочайший выход, торжественный обед, во время которого служители были в парадных статс-ливреях. В 19 часов вечера императорская чета и вдовствующая императрица Мария Федоровна посетили Большой театр, где была дана русская комедия «Любовь и добродетель», а также балет. Вечером была устроена иллюминация, освещены были Зимний дворец, обе крепости, Михайловский сад, Гостиный двор, все казенные дома и яхты на Неве. В 23 часа члены императорской фамилии в парадных каретах совершили выезд. Три дня в Санкт-Петербурге не умолкал колокольный звон. На следующий день члены Сената отправились на торжественную панихиду к могиле Петра I в Петропавловском соборе [1019] .

Великая княгиня Александра Федоровна вспоминала о первом параде войск, который был проведен в честь ее приезда в Петербург в 1817 году:

«Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы направились в церковь, где я впервые приложилась к кресту. Затем с балкона мы смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала впоследствии. С этого же балкона меня показывали народу; балкон этот более не существует – он был деревянный» [1020] .

И. Иванов. Вид Гостиного двора. Раскрашенная гравюра. 1815 г.

К тому времени парады стали центром большей части праздничных торжеств. К середине XIX в. окончательно сложился порядок смотра и парада, который существует по настоящее время. Основными элементами парада стали встреча принимающего смотр, объезд войск, проведение торжественного марша. Позднее, в 1872 г., был утвержден Свод правил о смотрах и парадах больших отрядов войск. По единодушному признанию современников, парады времени царствования Николая I поражали зрелищностью. «Пехотных ратей и коней однообразная красивость» отмечалась не только А. С. Пушкиным, но и всеми очевидцами и участниками торжеств. Императорская гвардия, главный участник парадов, набиралась из «видных рекрутов» и обеспечивалась лучшими лошадьми. В каждом полку были не только кони одной масти, но и люди подбирались по определенному типу. В Преображенском и Конногвардейском полках служили самые рослые солдаты, в Павловском – курносые, в Егерском – маленькие и ловкие.

Среди самых первых парадов и смотров при Николае I необходимо отметить три.

1826 г. 19 января взводы от полков, назначенных к принятию мундиров Александра I, выстроились против Салтыковского подъезда Зимнего дворца. Затем, после передачи мундиров, на полковых дворах прошла панихида.

27 февраля (11 марта) 1826 г. состоялся смотр сводного гренадерского полка в составе двух батальонов, сформированного из лейб-гвардии Московского и лейб-гвардии Гренадерского полков. После этого смотра сводный полк, составленный из солдат, замешанных (обманом) в событиях 14 декабря 1825 г., был отправлен на Кавказ. После смотра полк следовал до Рыбинска, а оттуда на судах по Волге до Астрахани и Каспийским морем до Шан-друковской пристани, где, выйдя на берег, через Кизляр и Моздок прибыл в Тифлис 16 (28) августа [1021] .

Во время придворных церемоний и парадов особенно эффектно смотрелись Кавалергардский и Конногвардейский полки. Это были кирасирские полки, которые во время построений и смотров были в пешем строю. Кирасиры – вид тяжелой кавалерии, имевшей кирасы – кованые латы, покрывавшие грудь и спину. Использовались в сражении главным образом в качестве ударной силы в сомкнутом строю. Первый полк создан по инициативе X. А. Миниха в 1731 г. В 1756 г. было 6 кирасирских полков. При Павле I количество кирасирских полков было увеличено до 16. В ноябре 1799 г. лейб-гвардии Конный полк преобразован в кирасирский, а в январе 1800 г. создан Кавалергардский полк. Накануне Отечественной войны 1812 г. имелось 12 кирасирских полков, и во время ее было сформировано еще два полка. В конце 1812 г. кирасирские полки были сведены в три кирасирские дивизии. Холодное вооружение кирасир состояло из тяжелых вороненых кирас (весом до 11 кг) и палаша. Палаш (от венг. pallos) – холодное рубящее и колющее оружие с прямым и длинным (ок. 85 см) однолезвийным (к концу обоюдоострым) клинком. Палашами одинаково успешно можно было рубить и колоть. Огнестрельным оружием кирасира были карабин или штуцер и два пистолета. Карабин (франц. caravine) – укороченное ружье.

И. А. Иванов. Празднество 1816 года 19 марта (второй годовщины вступления русских войск в Париж). Акварель. 1816 г.

Дальность выстрела – 250 шагов. В каждом кавалерийском эскадроне с 1803 г. 16 лучших стрелков вооружались штуцерами и назывались карабинерами. Штуцер бил на 1000 шагов. Тяжелая кавалерия комплектовалась всадниками мощного телосложения, не ниже двух аршин девяти вершков (1 м 82 см). Кирасирские лошади, выбитые в ходе Первой мировой и Гражданской войн, были не ниже двух аршин пяти вершков (1 м 65 см). Рост лошади считается от земли до холки – высшей точки спины (над передними ногами). Они выращивались в Орловской, Воронежской, Тамбовской и Харьковской губерниях.

Военный историк, в течение 20 лет главный хранитель отдела истории русской культуры Государственного Эрмитажа, Владислав Михайлович Глинка так описывал «кирасирские муки»: «И в Конном полку солдаты, или, как их именовали в тяжелой кавалерии, кирасиры, в каждые четвертые сутки ходили в караулы, при отправлении в самый ответственный из которых, во внутренний дворцовый, надевали полную парадную форму. Она состояла из узких сапог-ботфортов, такой твердой и толстой кожи, что ноги в них сгибались с трудом; из лосин, то есть замшевых рейтуз, для лучшего облегания натянутых на голые ноги сырыми, даже если предстояло идти в караул по морозу, и белого суконного мундира-колета, сидевшего как облитый, с высоким воротником на четырех крючках. На руки надевали замшевые перчатки с большими крагами, а на голову водружали кожаную каску с высоким гребнем конского волоса, застегнутую тугим подбородником из медной чешуи» [1022] . Поясную портупею оттягивал тяжелый палаш. Дисциплина была жесткая. У многих рядовых кирасир были иссеченные спины, отбитые фухтелями (то есть обухами палашей).

При Николае I ежегодно проводилось три больших парада. 6 января (День Богоявления) на Дворцовой площади проходил крещенский парад; майский парад гвардии – на Марсовом поле (Царицыном лугу); там же в сентябре был парад по случаю возвращения с летних маневров в Красном Селе.

Майский парад был крупнейшим войсковым смотром года. Подготовка к нему продолжалась весь апрель. Применялись и некоторые маленькие военные хитрости: чтобы поставить в строй как можно больше людей, командиры полков выводили на Марсово поле необученных рекрутов, которые перед началом церемониального марша незаметно уходили с поля. В то же время строй дополняли «заимствованные» опытные солдаты из тех частей, которые не участвовали в параде.

Долли Фикельмон в дневниковой записи от 16 мая 1834 г. заметила: «Катрин (ее сестра фрейлина Екатерина. – А. В.) все это время находилась при Дворе в Царском Селе. Двор приезжал в город на один день, чтобы присутствовать на торжественном ежегодном параде, на Марсовом поле, обычном и ничем не примечательном, кроме, пожалуй, одного – из-за какой-то случайности несколько лошадей кавалергардских полков пошли галопом именно в тот момент, когда они должны были продефилировать перед Императором рысью. Цесаревич, возглавлявший этот полк, так злополучно выступивший, вместе с другими офицерами посажен на несколько часов на гауптвахту. Велико было его огорчение, поскольку он впервые попал в подобную историю» [1023] .

О нескольких майских парадах упоминает в своих дневниках барон М. А. Корф. Впрочем, они иногда проводились и в конце апреля. Так, 27 апреля 1839 г. в связи с простудой Николая I традиционный парад гвардейского корпуса был отменен. Интересна зарисовка М. А. Корфа майского парада 22 мая 1843 г. в его записи от 23 мая: «Парад на Царицыном лугу состоялся вчера, в субботу, при самой очаровательной погоде и при огромном, как всегда, стечении народа. Он [император], еще до приезда имп[ератри]цы, подъехал со всею свитою к приготовленной для нее палатке и тут, вдруг, скомандовал опять всем войскам на караул в честь фельдмаршала, который и был приветствован громким "Ура!" всею присутствующей массой. Князь Варшавский в ответ на это снял шапку и поклонился Государю низко, так низко, что я думал, что он свесится и упадет с лошади. Парад на этот раз заключался не в одном прохождении войск, но и в разных кавалерийских эволюциях. Государь был чрезвычайно доволен всеми войсками, кроме Преображенского и Измайловского» [1024] . Но иногда парад назначался неожиданно. Так, тот же М. А. Корф упоминает внезапный парад гвардейского корпуса на Царицыном лугу 23 октября 1843 г., когда император остался недоволен всей кавалерией, кроме Конной гвардии.

Адъютант шведского наследного принца Оскара Венцель Гаффнер с восторгом описывает парад Кавалергардского полка в день рождения императрицы Александры Федоровны, шефом которого она была, в Петергофе в 1846 г.: «По этому случаю ея Кавалергардский полк участвовал в параде в пешем строю. Трудно встретить более красивый полк. Люди все высокого роста. Очень красивые. Их темные лица эффектно выделялись на фоне белых мундиров. Они носят очень длинные сапоги и темно-красные супервесты с андреевским крестом на груди. На каске серебряный императорский орел. Император и великий князь наследник-цесаревич, бывшие в том же мундире, сделали обход рядов и затем встали в строй, чтобы пройти церемониальным маршем перед императрицей, которая прибыла в экипаже с великим княгинями Ольгой, Александрой и Марией. Во время смотра дождь лил как из ведра, но здесь на это не обращают никакого внимания, хотя все были в полной парадной форме, в лентах и звездах. При парадной форме не полагается надевать ни пальто, ни непромокаемого плаща…» [1025]

Ежедневные воинские церемонии дополнялись парадами по торжественным случаям, в том числе в дни памятных годовщин. Так, вскоре после воцарения, 19 марта 1826 г. Николай I устроил парад по случаю годовщины вступления русских войск в Париж. Парад сопровождался раздачей серебряных медалей, отчеканенных в соответствии с манифестом Александра I еще в 1814 г., но по каким-то причинам так и не выданных ранее [1026] .

Большой парад на Марсовом поле был устроен 6 октября 1831 г. по случаю окончания польской кампании – подавления польского восстания 1830–1831 гг. Позднее, в 1836 г., художником Г. Г. Чернецовым было создано монументальное полотно «Парад на Царицыном лугу». На нем было изображено около 200 известных петербуржцев, включая А. С. Пушкина.

Поводом для парадов было также открытие монументов и памятников. Особенно значимым событием было официальное открытие Александровской колонны 30 августа 1834 г. Церемония началась в 11 часов утра тремя пушечными выстрелами. На Дворцовую, Адмиралтейскую и Петровскую площади с барабанным боем и музыкой полковых оркестров вступили войска. Император Николай I объехал строй. После чего состоялось богослужение. Завеса, прикрывавшая пьедестал памятника, была снята. В ту же минуту Николай скомандовал «на караул!», и вся многотысячная масса войска отдала честь монументу с криками «ура!» под барабанный бой и музыку. После салюта из 248 орудий начался церемониальный марш 120-тысячного войска, который продолжался три часа.

Цесаревич Александр принял активное участие в этом параде. Он надел гусарский мундир, так как Александр I назначил его шефом этого полка. Следуя инструкции отца, он проехал по площади, отдавая распоряжения, а потом находился в царской свите [1027] . Позднее о страсти Александра Николаевича к плац-парадам с укоризной писал в 1839 г. В. А. Жуковский: «Царская игрушка, которая неприлична царю» [1028] .

Смотр кавалерии 12 октября и гвардейской пехоты 17 октября 1836 г. на Марсовом поле нашли отражение в записках маркиза Лондондерри. Майский парад 1841 г. был призван поразить и порадовать великую княгиню Марию Александровну, вступившую 16 (28) апреля 1841 г. в брак с цесаревичем Александром. Тогда 40 конных полков встали в ряд перед палаткой Мари.

Один из последних больших парадов в Петербурге состоялся 22 октября 1853 г. Тогда войскам был прочитан манифест по поводу объявления войны Турции [1029] .

В Рождество, 25 декабря, начиная с 1814 г. отмечался праздник «Воспоминания избавления Церкви и державы Российския от нашествия французов и с ними двадесяти язык». На этот праздник приглашались лица, имеющие серебряную медаль за кампанию 1812 г. или медаль за взятие Парижа, придворные кавалеры и дамы. Рождественский парад проходил в Военной галерее Зимнего дворца. Эта процедура, начинавшаяся в 11 часов, включала в себя традиционные элементы: «большой выход», литургию в Большой церкви Зимнего дворца, богослужение в Военной галерее, возвращение во внутренние апартаменты. Праздник сочетал церковные и военные элементы. В рождественском параде, сопровождавшемся военной музыкой, участвовали сводные команды от всех гвардейских полков, сначала участников войн 1812–1814 гг., впоследствии и других заслуженных ветеранов.

Характерна дневниковая запись М. А. Корфа 26 декабря 1843 г., когда церемониал праздника был несколько нарушен и процедура сокращена в связи с недомоганием Александры Федоровны: «Вчерашний выход во дворце был обыкновенный на этот день, т. е. с обеднею, [с] поэтическим молебном "в воспоминание избавления церкви и державы российския от нашествия французов и с ними двадесяти язык", с войсками во всех залах дворца, с освящением знамен при звуках вокального "Спаси, Господи, люди твоя" и инструментального "Боже, царя храни", с строгою полицейскою распорядительностию вел[икого] кн[язя] Михаила П[авлови]ча и, наконец, с нестерпимою, во всех залах дворца, вонью от массы расположенных в них солдат. Но как имп[ератри]ца, по случаю легкого нездоровья, а вероятно, более для избежания этой вони и шума, не явилась, то настоящего выходу не было: все были введены прямо в церковь до пришествия Государя и оттуда же прямо потом разошлись» [1030] .

В годы Крымской войны военные мероприятия приобрели трагически-возвышенный оттенок. Князь В. П. Мещерский сохранил свои впечатления о двух таких смотрах на страницах воспоминаний за 1854 г.: «К концу весны много говорили о новом Стрелковом Императорской Фамилии полке. Он составлен был по желанию Императора Николая из крестьян удельного ведомства. В начале лета этот замечательный полк выступил на царский смотр в Царском Селе. Красота этого зрелища была замечательна. Люди были на подбор: один стройнее, красивее и ловчее другого. Первоначальная форма его была самая красивая сравнительно со всеми потом последовавшими изменениями. Полком командовал на этом первом смотру министр уделов, старик-красавец граф Лев Перовский (точнее – будущий граф, он получил этот титул после кончины Николая I в 1856 г. – А. В.) с Андреевской лентой через плечо. Государь Николай Павлович, Наследник и все остальные великие князья были в той же стрелковой форме. Особенно красив был в этом мундире Император Николай. Крики "ура", огласившие после смотра Софийское поле, длились несколько минут.

А. А. Васильевский. Цесаревич Александр Николаевич среди кадет в Петергофе. Литография. 1830-е гг.

К концу лета, на том же Софийском поле, помню еще более потрясающее зрелище. Лагерь военно-учебных заведений был в Царском Селе. Вечером в один из июльских дней было назначено окончание лагеря и производство выпускных в офицеры. Наследник Александр Николаевич, в мундире военно-учебных заведений и в каске с знаменитым сиянием, окружавшим орел, без султана вел кадетов на Софийское поле. Настроение молодежи было выше воинственного. Пошли раскаты бесконечно-громкого "ура". Когда кончился смотр, Император подозвал к себе всех новых офицеров и сказал им прощальное слово. Каждое слово громко звучало в воздухе, потому что молчание царило торжественное. Вид этих сотен юных молодцов, окружавших императора, притаивших дыхание, с каким-то обожанием глядевших на своего Государя и жадно внимавших Его словам, сознание, что глаза их горят потому, что в эту минуту, лучшую минуту их жизни, силы и расцвета, у каждого в душе – мысль о славной смерти за свою родину, за своего Царя, и что в этой мысли о смерти за родину этих веселых, вдохновенных и влюбленных в Государя своего молодых лиц, – все это придавало зрелищу что-то не выразимое никаким словом. После первых слов приветствия молодежи прозвучали слова о трудном положении России, потом звучный голос Государя заговорил об его вере в русскую армию, и затем в конце речи прозвучали торжественные звуки прощания. Прощайте, дети мои, приведет ли нам Бог увидаться, не знаю, но моя мысль и мое отцовское благословение с вами; кто будет в бою, пусть помнит об этом: за честь России не страшно умереть. Бог с вами, дети мои, прощайте! Вот приблизительно слова, сказанные Императором. Голос в нем не дрогнул, но на глазах Императора блеснули слезы, все стоявшие вблизи их увидели; заплакали тогда многие юноши, но то были чудные слезы молодых героев, детей, прощающихся со своим обожаемым отцом, и едва смолк голос Государя и его правая рука поднялась, чтобы благословить семью новых офицеров, как сквозь слезы все эти лица засияли, все крикнули "ура!", какого я никогда после не слыхал, птенцы бросились к Императору; они подскакивали до его груди и целовали ее, они покрывали поцелуями его руку, кто хватал его саблю, кто бросался к лошади, желая на ней поднять и понести Государя, и глядя на эту улыбку, добрую, ласковую и глубоко задушевную, с которой глядел Император на свою семью офицеров, разумеется, нельзя было забыть, как не забыли и того, что мы, стар и млад, глядевши на эту картину, плакали навзрыд» [1031] .

Маневры

Ежегодно помимо парадов проводились учебные маневры. Они проходили в Петергофе, Царском Селе, Гатчине, но особенно масштабные – в Красном Селе.

Пригородная Красносельская мыза еще с XVIII в. снабжала императорский двор огурцами, капустой, свеклой, петрушкой, сельдереем, редькой, грушами, вишней и яблоками. Но ее историческое предназначение состояло в другом. В июне 1765 г. в районе Красного Села впервые были проведены военные маневры, на которых присутствовал и А. В. Суворов. При Александре I красносельские маневры стали традицией. Этому способствовала близость к Санкт-Петербургу (35 верст) и Царскому Селу (12 верст). К югу от Красного Села находились Дудергофские высоты, расположенные на северо-восточной окраине Ижорской возвышенности, в бассейне р. Дудергофка, и к юго-западу высоты переходили в Таицкие моренные гряды. Высоты представляли собой систему вытянутых в широтном направлении гряд. Это были наиболее высокие точки в окрестностях Петербурга: Ореховая гора, или гора Петра I (176 м), Кирхгоф (155 м), Воронья гора (147 м). С Вороньей горы открывался обзор до 30–40 км в ясную погоду. Несколько иронично Ф. Б. Гагерн, описывая свое пребывание в России в 1839 г., назвал Дудергоф «местным Монбланом» [1032] .

В конце XVIII в. Красное Село было имением императрицы Марии Федоровны. В Дудергофе был ее дворец, разрушенный во время Великой Отечественной войны. По указу Павла I в старинной Свято-Троицкой церкви Красного Села (1733–1735) 15 мая 1800 г. была помещена икона Св. Симеона с Предвечным младенцем в драгоценном окладе. В настоящее время образ находится в Александро-Невской Красносельской церкви. В начале царствования Николая I, в 1825–1830 гг., Свято-Троицкая церковь была отремонтирована под руководством придворного архитектора 3. Ф. Дильдина (Дыльдина) [1033] . Мызой Красное Село и красносельскими строениями ведало Павловское городское правление [1034] . В 1819 г. Мария Федоровна «уступила» Красносельскую мызу Удельному ведомству. По указу Александра I от 1 января 1820 г. мыза, в которой числилось 3760 ревизских душ крестьян, за 3 млн руб. была приобретена в Департамент уделов. Одной из причин была любовь Александра I к конным скачкам, лучшим местом для которых он считал Красное Село [1035] . Первые же маневры состоялись уже в 1819 г. По долгу службы на них присутствовал и великий князь Николай Павлович. «В июне, – вспоминала великая княгиня Александра Федоровна, – бригада моего мужа, состоявшая из полков Измайловского и Егерского, выступила в лагерь, в Красное Село. Я последовала туда за моим Великим князем. Maman, которой принадлежала прелестная красносельская дача, поместила меня в маленьком домике, который некогда занимала при жизни Императора Павла, во время военных маневров. Этот маленький домик понравился мне, я поселилась в нем на три недели, которые пролетели для меня слишком скоро, – так понравилась мне эта военная жизнь» [1036] .

Именно в то лето, 13 (25) июля 1819 г., после смотра 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал Николай Павлович, состоялся конфиденциальный разговор Александра I с братом о судьбах престолонаследия. К тому времени у великокняжеской четы уже был сын Александр, а Александра Федоровна вновь ждала ребенка. Отметив «семейное блаженство» Николая, которого не знал ни он сам, ни их брат Константин, Александр Павлович в присутствии Александры Федоровны, по свидетельству Николая I, заявил: «Константин решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божьей, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство» [1037] . Соответствующие документы были, подготовлены Александром I только в 1823 г. Но даже спросить о подробностях документов относительно престолонаследия Николай Павлович не решался. Мария Федоровна, хорошо знавшая подозрительный характер старшего сына, не советовала Николаю первым начинать этот разговор [1038] . Пребывание летом 1819 г. в «Петербургской Швейцарии» – Дудергофских горах – оставило у Александры Федоровны неизгладимые воспоминания. «Я проводила утро, – писала она, – у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа; близость хорошенькой Дудергофской горы с ее дикой долиной немало способствовала нашим удовольствиям, в сущности, довольно невинным» [1039] .

В 1820 г. во время очередных маневров великокняжеская семья находилась в Красном Селе. Александра Федоровна вспоминала: «Дурная погода во время пребывания в Красносельском лагере так же дурно повлияла на меня: я приехала в Петергоф 25 июня с опухшими ногами и с страшной мигренью, которая продолжалась три дня и сопровождалась приливами к голове, вследствие чего я не могла появляться ни на обедах, ни на маленьких балах. Император однажды вечером навестил меня и поцеловал мою ногу, когда я лежала в кровати, и это весьма меня рассмешило. Две ночи спустя я была при смерти; судороги, случившиеся со мною 27 июня, в то время, как я впала в бесчувствие, были, по-видимому, причиною смерти ребенка, который родился в Павловске 10 июля» [1040] . Николай Павлович заботливо ухаживал за женой. Александра Федоровна вспоминала: «В то время производили фурор романы Вальтера Скотта, и Никс читал их мне. Я была очень слаба, очень бледна и интересна (как рассказывали). Когда я появилась вновь при Дворе, со стороны некоторых, а именно Орлова и Бенкендорфа, я была встречена косыми взглядами и минами. Чтобы утешить меня в горе, что я произвела на свет мертвого ребенка, мне пообещали зимой поездку в Берлин» [1041] .

Начиная с маневров 1823 г. военные лагеря обустраиваются более основательно. Были выбраны места для Главного и Большого (по обе стороны Царскосельской дороги) лагерей, со следующего года – Авангардного (на левом берегу Долгого озера). Работы завершились в начале царствования Николая I в 1827 г.

Первые крупные военные маневры в царствование Николая I были приурочены к коронации в Москве. В одном из сентябрьских писем Франсуа Ансело передает свои общие впечатления: «Балы, празднества, пышные собрания занимают теперь все наши вечера. Однако военные смотры, маневры и миниатюрные сражения, которые каждый день разыгрываются перед императором в окрестностях Москвы, составляют не менее интересную часть пышных зрелищ…» [1042] И далее замечает: «… Российская кавалерия великолепна; артиллерия маневрирует с несравненной скоростью…» [1043]

С 1832 г. выходы войск в летние Красносельские лагеря становятся ежегодными. Красное Село превращается летнюю военную столицу. С конца мая по середину августа здесь концентрировалось до 40 тыс. чел.; позднее, в период 1845–1853 гг., – до 120 тыс. [1044] Александра Федоровна не забыла свои первые впечатления о Красном Селе и Дудергофе. По справке, выданной конторой Николаевского (Аничкова) дворца после смерти Николая I, за Александрой Федоровной среди ее прочих имений числились Дудергофские горы с шестью деревнями (от 20 февраля 1826 г.). Уже в 1826 г. на любимых Александрой Федоровной Дудергофских горах началось строительство Швейцарского домика. Адъютант шведского принца Оскара-Фридриха (будущего короля Оскара II) Вольфганг Венцель Гаффнер, посетивший эти места в 1846 г., писал: «После полудня мы были приглашены на чай к императрице на ее швейцарскую виллу в Дудергофе. Вилла эта расположена на холме, который находится рядом с лагерем. Сама вилла находится в долине. Войдя туда, чувствуешь себя как бы чудом перенесенным в одну из красивейших долин Норвегии или Швейцарии с их хижинами, козами, коровами, пастухами» [1045] .

При Николае I характер военных сборов в Красном Селе изменился. По свидетельству Ф. Гагерна, Николай I заявил по поводу красносельских лагерей: «Я ввел лагеря и большие полевые маневры; при императоре Александре видели только парады» [1046] . При Николае Павловиче маневры проводились ежегодно, а расположение лагерей примерно на равном расстоянии от Петербурга, Стрельны и Царского Села способствовало частым поездкам царской семьи. Летние сборы продолжались около трех месяцев. Их посещали крупнейшие государственные деятели и коронованные гости. По делам службы в них бывали М. Ю. Лермонтов и П. А. Федотов.

В красносельские лагеря направлялись и кадеты, в рядах которых были сыновья императора. Бывший кадет 1-го кадетского корпуса А. К. Антонов вспоминал: «В 1827 году 18-го июня, во время выступления корпуса в лагерь под Красное Село, государь император поставил в ряды кадетов стрелкового взвода наследника цесаревича и великого князя Александра Николаевича в мундире рядового лейб-гвардии Павловского полка. Форму же кадета Первого корпуса великий князь надел во время лагеря… В эти два лагеря и последующие августейший кадет, вместе с прочими кадетами корпуса, принимал участие в различных фронтовых занятиях, находился в строю во время парадов, разводов и маневров, а в свободное время принимал участие и в общих играх. Сверх того и кадеты бывали часто приглашаемы (группами, а иногда и целыми ротами) во дворец также для совместных игр, на балы, различные увеселения и к высочайшему столу» [1047] .

Наследник цесаревич Александр Николаевич последовательно проходил военную подготовку, постепенно повышаясь в офицерских чинах. Так, 1 июля 1832 г., в день рождения императрицы, он был произведен в ротмистры. Впрочем, наследник, а позднее другие его братья находились в строю обычно только днем. Ночевать они отправлялись к месту пребывания своих домашних.

Долли Фикельмон записала в дневнике 25 июля 1834 г.: «Большие маневры в Красном Селе начались 20-го. В субботу, 21-го я присоединилась к Фикельмону в Гатчине. Вечернее собрание в Арсенале, где в прошлом году мы были так веселы и оживленны, ныне мне показалось совсем иным. Либо присутствие прусского Двора сдерживало здешних придворных, либо Император и военные были в этот день слишком усталыми… В воскресенье по случаю двойного тезоименитства – Прусского короля и юной Великой Княжны Марии (Великая княжна Мария Николаевна. – А. В.) – мы должны были присутствовать на обедне в парадных туалетах – платья с короткими рукавами, украшения, цветы и пр.» [1048] На одном из эскизов картины для альбома Александры Федоровны 1831 г. на фоне Красносельского лагеря были изображены императрица верхом в сопровождении фрейлин Ярцевой, впоследствии княгини Суворовой, M-lle княжны Н. А. Урусовой, А. О. Россет-Смирновой и камер-фрау Александры Эйлер [1049] . Поездки из Петергофа в Красное Село для придворных дам требовали определенных усилий. Фрейлина А. О. Россет-Смирнова вспоминала: «Мы были в лагере и пережили массу треволнений. Мы все поехали в шарабане вслед за императрицей. Коляски с горничными и нашими платьями должны были прибыть после… Я иду отыскивать горничных императрицы и узнаю, что и их нет, за исключением m-rs Ellis (мистрис Эллис. – А. В.) и Клюгель. Но ни платьев, ни парикмахера… M-rs Ellis, невозмутимо спокойная, пила чай, поставив перед собой шкатулку с драгоценностями… Императрица посмеялась над этим, но сказала, что это не должно повториться, потому что в кучерах и экипажах нет недостатка» [1050] .

Впрочем, бывали и более неприятные происшествия. О трагическом случае в 1839 г. с А. X. Бенкендорфом рассказал барон М. А. Корф: «Он упал с лошади или, лучше, вместе с лошадью, которая опрокинулась на него и распорола ему копытами брюхо. Надобно было всаживать кишки в свои места и потом зашивать брюхо. Жизнь его, как сказывают, не в опасности, но ему придется пролежать несколько месяцев. Два года тому назад он выдержал уже одну смертельную болезнь» [1051] . Об этих маневрах упомянул в своих записках и маркиз де Кюстин: «Нынче утром, возвращаясь обратно в Петербург, я поехал обратно через Красное Село, где разбит весьма любопытный на взгляд военный лагерь. Одни говорят, что здесь в палатках либо по окрестным деревням размещается сорок тысяч человек императорской гвардии, другие говорят – семьдесят тысяч» [1052] .

Во время маневров 1843 г., 29 июня, произошел скандал с установкой царской палатки. Об этом событии также рассказал барон М. А. Корф: «На обязанности обер-шталмейстера лежит между прочим и устройство имп[ератор]ской палатки в Красносельском лагере. Нынче Государь, приехав туда, нашел, что она разбита не в том месте, как всегда прежде, и притом очень небрежно. Тотчас же был вытребован шатерничий, но оказалось, что прежний умер скоропостижно, а разбивал палатку другой. Государь тотчас посадил его под арест, а Чернышеву велел написать Долгорукову строгий выговор. Но через несколько минут после того Государь заметил, что неисправность палатки простирается от внешнего ее устройства и на внутренние: например, что не только ковры, но и сукно на его письменном столе все в пятнах. Тогда, взволнованный этим непростительным упущением, он велел отправить самое сукно к Долгорукову, а в выговоре, написанном Чернышевым, прибавил своеручно несколько таких резких слов, которые тотчас заставили Д[олгоруко]ва прислать просьбу об отставке. Указ подписан 24-го, но, чтобы отдалить сближение с 25-м, помечен 22-м.

Долгорукова не любили и не уважали в публике, но и он, и вся фамилия его так давно при дворе и пользовалась там всегда таким почетом [мать его, бывшая некогда любовницею австрийского посла у нас Кобенцеля, теперь одна из старших статс-дам; сестра его, вдова действительного] т[айного] с[оветни]ка кн[язя] Салтыкова, о которой злая хроника говорит, что она, жив с мужем многие годы, никогда не переставала быть девицею, тоже статс-дама], что падение его поразило все высшее общество и отозвалось и в целом городе, где он был почти всем известен. Управляв 18 лет своею частию, родясь, выростя и состарясь исключительно при дворе, не знаю, что теперь из себя станет делать Долгоруков, в котором всегда очень много было придворного тщеславия и очень мало внутренних ресурсов. Это все равно, что если бы у меня отняли перо и карандаш» [1053] .

Как известно, Николай Павлович был человеком привычки. Он привыкал к людям, лошадям, окружающим вещам, мундирам… Это относилось и к традиционно устанавливаемой для него палатке. Во время лагерных сборов, независимо от места их проведения, Николай Павлович ночевал чаще в Петергофе, но с утра направлялся в Красное Село, чтобы вернуться к обеду в Петергоф. Но могла быть и вечерняя поездка с ночевкой в упоминавшейся походной палатке.

Большие маневры прошли в Красном Селе летом 1846 г. Барон М. А. Корф записал: «14-го июня Гвардейский корпус вступил с обыкновенными маленькими маневрами в Красносельский лагерь. А вчера вечером выступили из города военно-учебные заведения и с ними, в рядах Пажеского корпуса, вел[икий] кн[язь] Константин Н[иколаеви]ч. Жаль было смотреть на бедных детей, плывущих по потокам грязи и орошаемых непрерывным дождем. Они ночевали в Стрельне и сегодня вечером вступят в Петергоф» [1054] .

Кульминационное событие произошло 19 июля. Адъютант шведского принца Оскара-Фридриха (будущего короля Оскара II) Венцель Гаффнер записал: «В тот же день в шесть часов вечера император в сопровождении своей свиты отправился в лагерь гвардии в Красное Село, чтобы присутствовать вечером на заре с церемонией, а на другой день смотреть стрельбу… Здесь были собраны все оркестры музыки, и от пятнадцати до восемнадцати тысяч человек образовали открытый с одной стороны четырехугольник. Этот гигантский оркестр играл марши. В девять часов вечера взвились три ракеты. То был сигнал артиллерии стрелять. После третьей ракеты было сделано сто двадцать выстрелов. Забили все барабаны, а за ними заиграла и музыка. Тамбурмажор скомандовал: "Шапки долой!" и прочитал краткую молитву, во время которой император стоял с открытой головой, спиной к войскам…» [1055]

Учения и смотры продолжались и на следующий день: «20-го июля, в 7 часов утра мы сели на лошадей, чтобы ехать смотреть стрельбу артиллерии, что продолжалось до одиннадцати часов… Церемония представления ординарцев. Среди них было много казаков и черкесов, которых император пропускал различными аллюрами» [1056] .

Вновь В. В. Гаффнер провел в Красном Селе три дня с 28 по 30 июля 1846 г., возвращаясь для ночевки в Петергоф. Вместе со свитой императора он наблюдал артиллерийскую стрельбу, маневры пехотных дивизий и учения кавалерии. После маневров он купался с великими князьями в небольшой купальне и обедал у камергера. В последний день состоялся заключительный смотр: «Вечером была заря с церемонией. На этот раз при церемонии присутствовала императрица и в. к. Ольга (Ольга Николаевна. – А. В.). После церемонии дамы удалились на террасу перед палаткой императора..» [1057] По приказу Николая Павловича войска приветствовали императрицу криками «ура»: «После этого император вывел вперед великую княгиню Ольгу и поставил ее в ряд с солдатами, чтобы сравнить ее рост с ростом солдат. Хотя она и немалого роста, но могла уставиться у солдат под руку. Такое патриархальное обращение привлекает к императору сердца солдат. Вот почему он очень любим ими» [1058] .

К летним маневрам привлекались и кадетские корпуса. С начала 1830-х гг. кадетские лагеря устраивались в Петергофе. Но цесаревич Александр Николаевич не забыл своего красносельского прошлого. Находясь за границей, в письме к отцу из Ганновера от 13 (25) июля 1839 г. он писал: «11/23-го числа, в день именин нашей милой Олли (Ольги Николаевны. – А. В.), который мы, бывало, проводили в лагере в Красном Селе, мои все пришли меня поздравить» [1059] . Николай Павлович действительно был в это время в Красносельских лагерях. Его присутствие на маневрах гвардии 8 и 14 августа 1839 года зафиксировал Ф. Гагерн [1060] .

Упоминание кадетов довольно часто в описаниях летних маневров, тем более что среди них почти постоянно находились младшие сыновья императора. Описывая расположение войск в Петергофе в 1839 г., маркиз де Кюстин был вынужден признать: «…В солдатских бивуаках царит единообразие во всем. Уланы раскинули бивуак посреди луга, вокруг пруда в окрестностях дворца, поблизости от них разместился полк конных гвардейцев императрицы, а дальше черкесы, чьи казармы находятся на краю деревни, и, наконец, кадеты, которые частью расквартированы по домам, а частью стоят лагерем в поле». Далее он воспроизводит знаменитое высказывание покойного великого князя Константина Павловича: «Не люблю войну, от нее солдаты портятся, одежда пачкается, а дисциплина падает» [1061] .

В 1839 г. о кадетах в Петергофе написал, в частности, маркиз де Кюстин: «С величайшим удивлением я обнаружил, что весь двор уже на ногах и приступил к исполнению своих обязанностей; женщин украшали свежие утренние туалеты, мужчины вновь облачились в костюмы соответственно своим должностям. Все в условленном месте ожидали императора… Едва я успел пробраться сквозь толпу, как появилась императрица; я еще не занял своего места, а император уже обходил ряды своих малолетних офицеров, императрица же, столь утомленная вчерашней церемонией, ожидала его в коляске посреди площади… Император громко приказывал ученикам исполнить то или иное упражнение; после нескольких отменных маневров Его Величество выказал удовлетворение: повелев одному из самых юных кадетов выйти из строя и, взяв его за руку, он самолично подвел его к императрице, представил ей, а потом поднял ребенка на высоту своей головы, то есть над головами всех окружающих, и прилюдно поцеловал… После этого… император и императрица возвратились в Петергофский дворец» [1062] .

Во время петергофских лагерей современники обращали особое внимание на кадетов. Ведь среди них часто находись императорские сыновья. На одной из акварелей 1831 г. Александра Брюллова наследник Александр Николаевич стоит в центре группы кадетов в Петергофе. У ног его, под стволом пушки, сидит его младший брат Константин Николаевич, которому не было четырех лет, а воспитатель мальчиков Мердер полулежит рядом. Николай I любил ставить мальчиков в строй и проявлял отцовский интерес к обучению кадетов и воспитанников военных училищ, проверял их умение маршировать. Но особенно гордился своими сыновьями. Под руководством старых солдат мальчики учились правильно одеваться, маршировать и строить укрепления.

Кадеты и воспитанники военных училищ часто видели членов императорской фамилии. Они развлекали императора и императрицу играми во время пребывания близ Петергофа в ежегодных летних лагерях, обменивались с Александрой Федоровной шутками и получали фрукты и пироги от молодых великих князей.

Один из бывших кадетов (Л. Ушаков), вспоминая, как Николая и Михаила привозили в карете на отрядные ученья и как тогда они ходили рядовыми во фронте 1-го кадетского корпуса, приводил следующий эпизод: «По окончании ученья, государь повел нас с заднего плаца на штурм лагеря, направив колонну 1-го корпуса, в которой шли великие князья, в лагерный клоак, который они и перешли по пояс» [1063] . Младшие сыновья повзрослели только к началу Крымской войны. Когда 11 декабря 1854 г. они вернулись из поездки в Севастополь, то А. Ф. Тютчева дала им следующую характеристику: «Михаил очень скромен по отношению к себе; его брат Николай менее умен; в нем есть некоторое мальчишество, он немного вульгарен, но оба они добрые малые, полны сердечности и патриотизма. Это любимцы императрицы, которая оживает, глядя на них» [1064] . Впоследствии великая княгиня Мария Николаевна (Ольга Николаевна была бездетна) в воспитании детей придерживалась тех же спартанских принципов, что и ее отец, считая обязательными для сыновей физическую подготовку и фрунтовую выучку [1065] .

Кульминационным моментом был штурм фонтанов в Петергофе. Обычно Николай Павлович старался подавать пример кадетам. Приведем одну из зарисовок баронессы М. П. Фредерикс, относящуюся к 30-м гг.: «В те годы нас очень занимало и забавляло, когда летом кадеты штурмовали в Петергофе фонтан Самсон. Несколько рот кадетов разных корпусов собирались на площадке внизу, у главного бассейна Самсона; по команде государя они должны были влезть на одну из каскад, текущих с террасы Большого дворца, по сильно бившей воде. Императрица находилась на вершине каскада, на террасе, и кадеты, которым первым удавалось взобраться на этот каскад, что было весьма нелегко, получали маленький приз из рук ее величества; призы эти состояли из разных вещиц, из собираемых камней, отделывавшихся на Петергофской гранильной фабрике… В конце штурма приходил наверх и государь, никогда не пропускавший окатить и себя водой из фонтана, чтобы не одни кадеты были вымочены в своей одежде. Он всегда старался давать собой пример» [1066] .

Адъютант шведского принца Оскара Венцель Гаффнер в 1846 г. так описывает кадетский лагерь: «После службы все поехали в экипажах в лагерь кадетов, который расположен недалеко от Петергофа. Здесь проводили все лето три тысячи кадетов, из которых около пятидесяти – черкесы в своих национальных костюмах. Между ними – сын Шамиля. Он был взят в плен и теперь воспитывается на счет императора. Когда кончилась церемония представления ординарцев, император отправился к караулу, взял палки от барабана и пробил тревогу. Словно чудом, весь лагерь пришел в движение, и в невероятно короткий срок все были под ружьем. Здесь были не только кадеты-пехотинцы, но также кавалеристы и артиллеристы. После короткого учения кадеты прошли церемониальным маршем и вернулись в лагерь» [1067] .

И еще одно описание, датированное 15 июля: «В одиннадцать часов мы отправились во дворец на парад двухсот или трехсот кадетов, которые несколько раз прошли мимо дворца церемониальным маршем. Два великих князя – самые младшие – шли с кадетами. Император поставил с собой и своих двух внуков: сына великого князя наследника цесаревича и сына герцога Лейхтенбергского – оба были возрасте 2 % лет. Во время марша они стояли, приняв военную позу. Первый из этих детей был одет в красную бархатную куртку, другой в зеленую с золотым поясом с кисточками, в белых рукавчиках, при белых панталонах и с красной фуражкой без козырька» [1068] .

Маневры проводились и в Гатчине. Описывая маневры 1833 г., Долли Фикельмон (жена австрийского посла) записала в своем дневнике 27 июля: «Театром больших маневров в этом году была Гатчина, где мы провели пять дней, со среды 19-го до воскресенья 23-го… Из бальной залы, как раз в виду дворца, открывалась длинная лесная просека, на которой расположились бивуаком все полки. По данному сигналу разом зажглись костры. Из 80 орудий грянул залп отбоя, сопровождаемый барабанной дробью всех полковых барабанщиков. Во всем этом было нечто волшебное! На сей раз на бале присутствовало несколько больше дам и множество офицеров… В воскресенье с утра – большой крестный ход… Императрица произвела смотр войск» [1069] .

Особое значение Николай I придал празднованию 25-летия вступления русских войск в Париж. Устроив традиционные маневры в Красном Селе в начале августа, он думал уже о бородинских маневрах. Завершение маневров в Красном Селе было скомкано. Барон М. А. Корф отметил в дневнике, что 5 августа 1839 г. «ужасная погода заставила Государя прекратить большие гвардейские маневры двумя днями ранее, нежели предполагалось, но бедная гвардия все еще стоит лагерем в Красном Селе, и завтрашний праздник Преображения и Преображенского полка, который в прежние годы всегда праздновался в Петербурге, нынче проведут в лагере, а 9-го числа будет там еще большой парад, после которого гвардию распустят по домам» [1070] .

14 августа Николай I отбыл на маневры в Бородино, минуя Москву. На этот раз «все дамы царской фамилии остались дома» [1071] . 26 августа (7 сентября) 1839 г. состоялись военные маневры на Бородинском поле в присутствии Николая I. По возможности была воспроизведена картина сражения. Александр Николаевич, по поручению императора, делал смотр кадетским корпусам в мундире Бородинского полка, шефом которого был тогда назначен. 2 сентября 1839 г. вечером Николай I вернулся в Москву после бородинских маневров.

Полковые праздники

Как отмечают военные историки Г. Тоболина и М. Едомский, «в царствование Екатерины II поддерживалась традиция пышного празднования полковых праздников».

Рассмотрим хронологически основные полковые праздники. Конногвардейский полк встречал его в день Благовещения Пресвятыя Богородицы, то есть 25 марта. Вот как описывается авторами одной из книг этот праздник при Екатерине II: «Нижние чины отмечали его в слободе, а офицеры приглашались в Зимний дворец к обедне, где присутствовала и императрица, одетая в полковой мундир, сшитый на манер амазонки и отороченный золотым кружевом. Затем все приглашались к столу. За обедом Екатерина собственноручно раздавала вино в стаканах и разливала суп» [1072] . Конногвардейцы несли дворцовые караулы, сопровождали императрицу, принимали участие в многочисленных парадах. Это была элитная воинская часть, в которой предъявлялись жесткие требования не только к людям, но и к лошадям. «Лучшим по наружности» конногвардейцем считался красавец-брюнет ростом от 182 до 190 см [1073] .

Конногвардейский полк занимал особое место в жизни Николая Павловича. В день восшествия на престол 6 ноября 1796 г. его отец Павел I назначил Николая в возрасте четырех месяцев шефом престижного лейб-гвардии Конного полка в чине полковника, и его первые детские одежды шились из тканей цветов униформы этого полка. Вот что вспоминал сам Николай Павлович: «Пока я числился в Конной гвардии, я носил курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и, наконец, красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезда Св. Андрея и крестик Св. Иоанна были пришиты к платью; при парадной форме – лента под курточкой, а иногда – супервест Св. Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом под обыкновенной детской курточкой» [1074] . Однако 20 мая 1800 г. Павел I «в обмен с братом» назначил взрослого Константина шефом Конногвардейского полка, а своего Николашу – шефом Измайловского полка. Неслучайно, обращаясь к конногвардейцам 14 декабря 1825 г., Николай Павлович напомнил о своем бывшем шефстве, хотя и кратковременном.

Впервые Николай Павлович «осчастливил» конногвардейцев своим присутствием на полковом празднике 25 марта 1829 г. [1075] Кстати, вскоре после смерти Константина Павловича Николай I уже 25 июня 1831 г., то есть в день своего рождения, назначил самого себя шефом лейб-гвардии Конного полка.

Конногвардейцы оставались любимым полком Николая I. «Моя старуха Конная гвардия», – любил говорить Николай I. Он присутствовал на полковых праздниках и парадах, с удовольствием носил конногвардейский мундир. В форме этого полка (серой шинели с бобровым воротником и каской на голове) Николай Павлович изображен на картине Н. Е. Сверчкова в санях на Дворцовой набережной [1076] . В этом мундире ездил он на свадьбу к дочери П. А. Клейнмихеля, когда простудился накануне кончины. В нем же он был запечатлен бароном П. К. Клодтом в памятнике в 1859 г.

В 1840 г. у гвардейских кирасир были введены новые медные каски, изготовленные в мастерских Фаберже, и медные кирасы. У кавалергардов и Лейб-кирасирского полка чешуя подбородников, налобные бляхи и орлы были луженые, а у Конного и Кирасирского – медные. На каски навинчивались острые шишаки или в особых случаях – посеребренные двуглавые орлы. Из более поздних воспоминаний известно, что эти орлы у солдат назывались голубками, а обыватели дразнили конногвардейцев, обзывая их «самоварами» и «медными лбами» [1077] .

Когда в 1846 г. отмечалось пятидесятилетие шефства Николая Павловича над Конногвардейским полком, Ланской испросил разрешения у Николая I поднести ему альбом в память этого события. Николай разрешил сделать такой альбом, но с одним условием: во главе альбома должен быть портрет жены полкового командира (Натальи Николаевны). К 1847 г. альбом акварелей Гау и Пиратского «Лейб-гвардии Конный полк» был создан (хранится в Пушкинском доме). В 1851 г. Николай I отпраздновал 55-летний юбилей своего назначения в этот полк Павлом I. Приказом от 19 февраля 1855 г. звание шефа Конной гвардии принял на себя Александр I [1078] .

Измайловский полк, шефом которого долгие годы был Николай Павлович, входил в состав бригады и дивизии, которыми он командовал. В измайловском мундире он встретил день 14 декабря 1825 г., и именно поношенные мундиры этого полка были повседневной одеждой императора. Он старался не пропускать полковой праздник. В частности, несмотря на грозу, он посетил его, по свидетельству М. А. Корфа, 14 мая 1839 г. [1079] , а в 1850 г. было торжественно отмечено «пятидесятилетие, как государь император изволит быть шефом л. – гв. Измайловского полка» [1080] .

Шефом элитного кавалергардского полка в 1833 г. была назначена императрица Александра Федоровна. Традиционно праздник, на котором присутствовали члены императорской фамилии, отмечался 5 сентября, в Захарьев день (он же день Св. Елизаветы).

Близость ко двору была почетна, но требовала ответственности, служебной выправки и материальных затрат. Кавалергарды (cavalier – всадник и garde – охрана) были учреждены еще Петром I как «почетная стража при лице императорском». Образцом для создания охраны особого рода послужили «драбанты» (телохранители) короля Карла XII. Впервые они присутствовали на церемонии коронации Екатерины в 1724 г. Их вооружение напоминало рыцарское: палаш – преемник рыцарского меча, кираса (нагрудные латы).

Размещался полк в казармах на Шпалерной улице. Рядом, на Захарьевской улице, находилась полковая церковь Св. Правоверных Захария и Елисаветы, освященная в 1756 г. Ежегодно начиная с 1802 г. полк с середины июня переходил в Новую Деревню. Здесь в течение шести недель кормили лошадей травой. Близость Каменного острова, где летом находился император Александр I, обязывала полк всегда быть начеку. С 1816 г. Елагин остров также становится императорской резиденцией. Во время пребывания здесь вдовствующей императрицы Марии Федоровны от полка назначался караул для дежурства на гауптвахте. Во время пребывания императрицы на Елагином острове ежедневно по вечерам играли кавалергардские музыканты и трубачи.

Так как летом Александра Федоровна частенько жила в Елагином дворце, Кавалергардский полк в августе после маневров также передислоцировался в Новую Деревню, где нес караульную службу и готовился к параду. Первый праздник с новым шефом запечатлен в ряде свидетельств современников. Императрица заранее прибыла в Елагиноостровский дворец из Петергофа. Долли Фикельмон отметила в своем дневнике 9 сентября 1833 г.: «5-го по случаю праздника Кавалергардского полка в Елагине состоялся бал – прелестный, исключительно элегантный, оживленный; императрица была очень веселой и выглядела на 18 лет! Кокетство у нее, как у невинной девочки, и все же в ней велико желание нравиться. Сколько в ней шарма, и как я люблю ее!» [1081] А фрейлина А. С. Шереметева записала 3 сентября 1833 г.: «Императрица выедет из Елагина на другой день кавалергардского праздника» [1082] .

Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «В сентябре, в день Св. Елизаветы, полкового праздника кавалергардов, Мама впервые, как шеф этого полка, принимала парад. Она была польщена и сконфужена, когда Папа скомандовал "На-краул!" и полк перед ней продефилировал… Музыка играла марш из "Белой дамы", в то время модной оперы, и этот марш стал, в память этого события, полковым маршем» [1083] . На офицерском сленге «белой дамой» называлось также холодное оружие. Присутствовать на этом празднике было престижно. На одном из праздников блистала Натали. «Пушкина казалась прекрасной волшебницей», – записала императрица после вечера на Елагином острове 5 сентября 1836 г. [1084]

Еще более торжественно происходил развод 1 июля в Петергофе, в день рождения императрицы. Впервые такое торжество было в 1833 г. Долли Фикельмон записала в своем дневнике 7 июля 1833 г.: «30-го мы все отправились в Петергоф на большое торжество по случаю 1-го июля. К сожалению, великолепная до сего дня погода испортилась. Было холодно и дождливо. Торжество началось большим парадом кавалергардов, на котором два знаменосца – Соловей (М. Ф. Петрово-Солово. – А. В.) и Перовский (Борис Алексеевич, внебрачный сын А. К. Разумовского, брат А. А. Перовского, с 1831 г. – юнкер, с 1833 г. – корнет Кавалергардского полка, с 1835 г. – поручик этого же полка, впоследствии генерал от кавалерии, член Государственного совета, граф. – А. В.) были произведены в офицеры, а граф Шереметев и Демидов – в адъютанты императора» [1085] . Вечером на гулянье в Александрии офицеры полка сопровождали Александру Федоровну на прогулке [1086] .

Полковым праздником лейб-гвардии Казачьего полка при Николае I был назначен день 4 октября. Историк Б. И. Антонов пишет: «В этот день в 1813 г. во время "Битвы народов" при Лейпциге Казачий полк лихой контратакой остановил кирасиров Латур-Мабура, которые чуть было не захватили в плен трех союзных монархов: Александра I, Франца I и Фридриха-Вильгельма III. Так как в этот день отмечался праздник святого мученика Иерофея, полковой храм гвардейских казаков был освящен во имя этого святого. Здесь хранился Георгиевский штандарт с Андреевской юбилейной лентой» [1087] .

8 ноября – день Архистратига Михаила, совпадающий с тезоименитством великого князя Михаила Николаевича, был праздником лейб-гвардии Московского полка, а 21 ноября – Введение во храм Пресвятыя Богородицы – лейб-гвардии Семеновского полка. Эти праздники отмечались ежегодными парадами. На этих праздниках в 1836 г. в Михайловском экзерциргаузе присутствовал особо приглашенный знатный англичанин генерал-лейтенант маркиз Лондондерри.

Юбилеи частей

Одним из первых масштабно отмеченных юбилеев воинских частей было празднование 22 сентября 1830 г. столетнего юбилея полков лейб-гвардии Измайловского и Конного. В связи с этим был приготовлен обед для всех служащих и служивших в сих полках, в Петербурге находящихся: генералов, штабе– и обер-офицеров в манеже гвардейской берейторской школы, а для нижних чинов и гвардейских инвалидов, бывших в сих полках, в экзерциргаузе у Инженерного замка. Из них для генералов, штабе– и обер-офицеров кушанье приготовлялось метрдотелями Высочайшего двора.

Именно на эти юбилеи как пример организации и расхода припасов и напитков ссылались при составлении смет празднования столетия формирования лейб-гвардии Кирасирского Его Императорского Величества полка, которое состоялось 21 июня 1833 г. в Царском Селе. Именно в этот день Св. Иулиана Тарнейского при Анне Иоановне полк был создан на базе драгунского полка.

Торжественный обед был приготовлен для императора и офицеров в специально поставленной палатке «противу нового дворца» (Александровского), «а для нижних чинов в двух аллеях по сторонам, идущих от дворца к Китайской деревне». Временный очаг для приготовления пищи оборудовали в куртине близ Александровского дворца. Обед состоял из пирогов с визигою «и с разною свежею рыбою сигами и лососиною», селянки из кислой капусты с разною рыбою, сладких пирожных с вареньем. Как свидетельствуют архивные документы, из напитков (кроме «кислых штей», т. е. кваса) были поданы водка, пиво и питьевой мед. По ведомости главной мундшенской (мундшенки при дворе отвечали за напитки) должности было выдано на столы «вина хлебного» (водки) – 250 штофов, пива 2-го сорта – 2000 бутылок, меду клюквенного – 1111 бутылок [1088] .

Для «Высочайшего обеденного стола выдано: венгерского 8 полубутылок, люнелю – 2, капского (вероятно, имеется виду вино с островов Зеленого Мыса. – А. В.) — 2, малаги старой – 2, шампанского – 61, сотерну – 16, шато-лафиту – 17, сен-жульену 1-го сорта – 40, вендеграву ординарного – 39, хересу – 1, мадеры – 18, портеру – 17, зельцвассеру – 18, пива 1-го сорта – 12, медов сахарного – 9, белого – 11, красного – 8, штей – 2» [1089] . Всего же для разных целей во время празднования было израсходовано: «керасо – 1, водки ревельской – полторы бутылки, рому – полторы бутылки, венгерского 8 полубутылок, люнелю – 3 бутылки, капского – 2 полубутылки, малаги старой – 4 полубутылки, клодевужо красного – 1 полубутылка, шампанского – 72 бутылки, сотерну – 37, шато-лафиту – 32, сен-жульену – 48, вендеграву ординарного – 50, хересу собств. – 1, мадеры – 37, барзаку ординарного – 20, марго бочечного – 2 бутылки, вендеграву орд. – 25, портеру – 23, зельцвассеру – 23, водки 1-го сорта – 6 с четвертью штофа, 2-го сорта – полштофа, 3-го сорта – 7 штофов, водки поддельной – 3 кружки, пива 1-го сорта – 93 бутылки, 2-го сорта – 111 бутылок, меда сахарного – 100 бутылок, белого – 160, красного – 143, кислых штей приборных – 234, кваса ячного – 50 бутылок» [1090] .

Особо праздновались юбилеи частей и военно-учебных заведений. Назовем некоторые из них. 21 сентября 1830 г. торжественно отмечалось столетие Измайловского полка. В нем принял участие и двенадцатилетний наследник престола, который присутствовал с отцом на гвардейском смотре, а затем присутствовал на церковной службе в манеже. «Вся церемония величественна», – записал он в своем дневнике [1091] .17 февраля 1832 г. был торжественно отпразднован столетний юбилей Первого кадетского корпуса.

Военный историк А. К. Антонов описывает предшествующую основному действию церемонию «прибивки знамени», состоявшуюся 16 февраля, в 7 часов вечера в Концертном зале Зимнего дворца: «Государь, как шеф корпуса, собственноручно прикрепил знамя к древку железными гвоздями. Затем обернул полотенце вокруг древка, вбил первый медный гвоздь. Второй гвоздь был утвержден государыней, третий – великим князем Михаилом Павловичем, четвертый и следующий – прочими именитыми гостями с генерал-фельдмаршалом Паскевичем-Эриванским во главе. Далее шли начальствующие лица офицерского корпуса. Когда же дошла очередь до представителя от кадетов, в числе их по одному гвоздю вбили наследник цесаревич Александр Николаевич и великий князь Константин Николаевич. После этого государыня прикрепила к знамени кисти… В самый день 17-го февраля назначен был парад и производство в офицеры 64 выпускников кадетов… Государь на парад прибыл верхом с многочисленной блестящей свитой. Он был в мундире Первого корпуса и лично командовал парадом. Отдав предварительно честь памятнику (Румянцеву-Задунайскому. – А. В.), батальон кадетов, предводительствуемый своим августейшим шефом, прошел церемониальным маршем мимо государыни-императрицы. По окончании парада все перешли в церковь к литургии, а после… молитвы и совершения обряда освящении знамени, во время которого государь взял знамя от подпрапорщика и, по окроплении его святою водою, передал директору корпуса генерал-адъютанту Перовскому.

По выходе из церкви члены императорской фамилии со свитою перешли в меншиковские покои, где им был приготовлен завтрак. В зале Музея был также приготовлен завтрак для прочих приглашенных, между которыми главную массу составляли бывшие воспитанники корпуса.

Многие из них, будучи заблаговременно приглашены по высочайшему повелению, приехали из далекой провинции. В 3 часа пополудни был назначен обед в залах Зимнего дворца. К обеду были приглашены все гости, присутствовавшие на завтраке, корпусное начальство и кадеты. После обеда кадетам показывали Эрмитаж, а вечером они присутствовали в Эрмитажном театре на спектакле …»г Корпус был иллюминирован, а на другой день, 18 февраля, состоялся бал.

Кроме наследника цесаревича и великого князя Александра Николаевича обучались фронту в рядах кадетов великие князья Константин Николаевич (с 1837 г.), Николай Николаевич (1839) и Михаил Николаевич (1840). Сверх того, повелением государя был записан в списки роты его высочество наследник цесаревич (1841), а также повелено было числить по спискам корпуса и великого князя Николая Александровича, августейшего внука государя (1843) [1092] .

Юбилеи полков отмечались и в Петергофе.

27 июня 1851 г. Николай Павлович присутствовал в Петергофе на 200-летнем юбилее Конно-Гренадерского и Уланского полков. В «3 с половиной часа пополудни» было предписано явиться всем служившим и служащим при полку к обеденному столу в Большой Петергофский дворец. За полчаса до обеда представлялись конногренадеры шефу своего полка великому князю Михаилу Николаевичу, а уланы – великому князю Николаю Николаевичу. Церемония проходила на большом плацу, за кадетским лагерем. Посреди плаца была раскинута палатка, а на коврах были поставлены столик со святой водой, аналой и образ архистратига Михаила. Вокруг шатра были расставлены с трех сторон войска, назначенные для празднования. Николай I появился на белом коне, а императрица Александра Федоровна, с прочими членами царствующего дома, в парадных каретах. Грянула музыка всех присутствующих полков.

При криках «ура» Николай I и Александра Федоровна с великими князьями, княгинями и шефами полков, статс-дамами, фрейлинами, министрами, кавалерами, всею свитой Высочайшего двора подъехали к палатке. Предоставим слово исследователю В. А. Гущину: «Государь приказал скомандовать на молитву. После командования каждый сигналист при своем полку приятным звуком дал знать о начале молитвы; и вдруг, как бы по одному мгновению, ровно, плавно, при каждом полке начали музыканты священный гимн: "Коль славен наш Господь…" По окончании молитвы все воины сняли шапки, и к палатке поднесли ассистенты пожалованные новые штандарты. Началось молебствие, которое совершал духовник Их Императорских Величеств протопресвитер Василий Борисович Бажанов…» [1093]

В театральных ложах

Из императоров, пожалуй, только Александр I не интересовался театром, отдаваясь своей страсти только к парадомании. Это было тем более странным, что его отца Павла I весьма увлекала сцена. Мемуаристка Виже-Лебрен писала: «Из вельмож двора ни один не удостоился чести быть к нему приближенным, но его весьма забавлял некий французский актер по имени Фрожер, человек не без талантов и остроумный. Сей актер мог входить к нему в кабинет без доклада в любое время дня и ночи; нередко их видели вдвоем, рука об руку прогуливающихся по саду и рассуждающих о французской литературе, каковую Павел весьма ценил, в особенности на театр. Фрожера часто приглашали на малые приемы ко двору, а поелику он в совершенстве владел даром мистификаций, то и позволял себе оные с самыми высокими вельможами, чем весьма забавлял императора, но, конечно, вовсе не тех, на кого они были направлены. Даже великие князья не могли почитать себя защищенными от его шуток; недаром после смерти Павла он уже не осмеливался являться ко двору. Как-то император Александр, гуляя без свиты по московским улицам, увидел его и, подозвав, ласково спросил: "Г-н Фрожер, почему вы не бываете у меня?" – "Государь, – ответствовал тот с облегчением, – я не знаю адреса вашего величества". Император от души смеялся сему шутовству и велел выдать оставшееся ему жалованье, о коем бедняга не осмеливался просить» [1094] .

Николай I был завзятым театралом. Он с детства увлекался театром. Будучи еще великим князем, Николай Павлович с удовольствием принимал участие в любительских спектаклях, предпочитая прежде всего пьесы Мольера и Детуша. К трагедии и драме он был менее склонен, хотя в бытность свою в Париже его увлекал Тальма. В этом жанре он отдавал предпочтение Корнелю. Будущий царь не любил трагедии и драмы. На вечерах же в Аничковом дворце, летом в загородных резиденциях он любил импровизировать, придумывая живые шаржи. Но если в детстве это могли быть его же учителя, то теперь их место заняли условные персонажи, например старые служаки.

Биограф Николая I Поль Лакруа писал об Аничковом дворце: «Одною из первых забот нового хозяина дворца было устройство залы для спектаклей. Великий князь Николай Павлович предпочитал театр всем прочим удовольствиям.

– Скажите откровенно, – спросил он однажды у графини Разумовской, – ведь мой театр лучше Эрмитажного во времена императрицы Екатерины, репертуар, во всяком случае, разнообразнее, или, по крайней мере, забавнее» [1095] .

Александра Федоровна была также любительницей театра, но плохо владела русским языком. Поэтому молодая великокняжеская чета стала посещать спектакли немецкого театра [1096] на Дворцовой площади. Выбор театра, где артисты не блистали талантами, в массовых сценах в качестве статистов выступали немецкие булочники и другие ремесленники, а сентиментальные немки в зале вязали чулки, смахивая в соответствующих местах постановок слезы, объяснялся тем, что французская труппа была распущена еще в 1812 г. К этому времени традиция посещения театров лицами императорской фамилии была в значительной степени утрачена. Биограф Александры Федоровны пишет: «Александра Федоровна начала посещать театр и два и три раза в неделю и часто бывала в немецком театре; публика, желавшая видеть великую княгиню, стала тоже чаще ездить в немецкий театр» [1097] .

Французская труппа была возрождена и уже осенью 1819 г. стала давать спектакли три раза в неделю в Большом театре.

На первом же представлении французской труппы, игравшей комедию «Ci-devant jenne home» («Бывший молодой человек»), где основную роль исполнял Сен-Феликс де Скво, присутствовал и Николай Павлович со своим братом Михаилом, тоже заядлым театралом. Очень скоро они стали приглашать к себе талантливого артиста. Однажды, когда де Скво пришел по приглашению к Михаилу Павловичу, неожиданно появился и Николай, который просто его приветствовал, остановив попытки артиста ответить в выспренних выражениях, положенных по этикету. Позднее де Скво вспоминал: «"Ах, оставьте, пожалуйста! – сказал Николай Павлович – Надоели мне эти "высочества", я слышу их на каждом шагу. Поменьше этикета. Мне хочется похохотать, пошутить. Право, такие минуты для меня большая редкость. Давайте же пользоваться случаем". – Великие князья и артист взяли зажженные канделябры, поставили на пол, чтобы устроить театральную рампу, и начали декламировать сцены из "Вертера". Подобно Александру I, великие князья обладали необыкновенной памятью, и один из них начал наизусть говорить роль Шарлотты, другой – Альберта. Тогда "Вертер" пользовался огромным успехом в Петербурге. Так прошло два часа. Великие князья острили и сыпали каламбурами» [1098] .

Самая известная театральная постановка с участием великого князя Николая Павловича состоялась в Берлине в зимний сезон 1820–1821 г. Это была грандиозная постановка с элементами маскарада пьеса «Лалла Рук», о которой шла речь ранее. Даже в конце 30-х гг. в Гатчине Николай Павлович однажды затеял любительский спектакль по водевилю П. Каратыгина «Ложа I-го яруса на первый дебют Тальони», сам режиссируя, а в качестве сюрприза сам вышел на сцену в шинели квартального надзирателя, рассмешив всю семью [1099] .

Театральные постановки были непременной деталью быта императорского двора, неотъемлемой составляющей великосветского Санкт-Петербурга, индикатором общественной жизни. Театральный сезон обычно начинался в начале октября. Во время болезни императора или императрицы, так же как и во время Постов и объявленного траура, они закрывались. Впрочем, не было только постановок. А концерты не были возбранены. Сообщая о болезни императора Александра I, газета «Северная пчела» 1 декабря 1825 г. сообщала: «В пятницу (27-го числа ноября) услышали о закрытии театров, но в то же время разнеслась радостная весть: по письмам из Таганрога, Государь почувствовал облегчение».

Самым монументальным театральным сооружением Санкт-Петербурга в последней трети XVIII в. становится Большой театр (на месте нынешней Консерватории). Театр, автором проекта которого был обер-архитектор А. Ринальди, торжественно открыли 24 сентября 1783 г. итальянской оперой «На Луне» придворного капельмейстера Д. Паизиелло. По своим размерам здание превосходило многие европейские театры. Обширный зрительный зал вмещал партер, «паркет», амфитеатр, три яруса лож, балкон и «парадиз».

Шестнадцать выходов обеспечивали быстрый выход из театра. Царская ложа возвышалась в центре амфитеатра, но в 1790-х гг., когда амфитеатр был уничтожен, императорская ложа была поднята на уровень первого яруса, украшена золочеными колоннами, гербом и короной. Внутренняя планировка и отделка театра вновь были изменены в 1802–1803 гг. под руководством Тома де Томона. В новогоднюю ночь наступающего 1811 г. пожар, продолжавшийся двое суток, уничтожил богатое убранство интерьеров.

Б. Патерсен. Большой (Каменный) театр. Раскрашенная гравюра. Начало XIX в.

Театр был восстановлен архитекторами А. К. Модюи и И. И. Гольбергом при участии «каменных дел мастеров» Доменико и Антонио Адамини, интерьеры расписаны художником Скотти. Фасады, существовавшие прежде, были сохранены. Возобновленный театр открылся 3 февраля 1818 г. прологом «Аполлон и Паллада на Севере» и балетом «Зефир и Флора» композитора К. Кавоса. Его внутренний вид был описан, в частности, Павлом Свиньиным: «Императорская ложа устроена с небольшою выступкою против самой сцены. Она разделена четырьмя кариатидами, моделированными скульптором Демутом-Малиновским, на три отделения и великолепно убрана голубым бархатом и золотом. Кресла и стулья числом 360 расположены в партере на некоторой покатости. Во время маскарадов… поверху их наводится пол наравне со сценою и делает тогда огромнейшую залу» [1100] .

Впрочем, императорская семья редко появлялась именно в императорской ложе, это было только во время официальных этикетных посещений театра в праздники. Только в этих случаях публике разрешалось приветствовать императорскую семью.

По свидетельству дочери А. О. Россет-Смирновой Ольги, «m-me Ховен смотрела заранее русские, французские и немецкие пьесы, чтобы судить, могут ли их смотреть молодые девушки, и сопровождала их в большую царскую ложу против сцены. Боковые ложи в бенуаре и бельэтаже направо от сцены предназначались для царской фамилии. Налево от сцены – ложи министра двора и директора императорских театров (в бенуаре). Царская фамилия часто ездила в нижнюю ложу. Великие князья и великие княгини ездили в эту ложу, а также в среднюю» [1101] .

Молодая фрейлина А. Ф. Тютчева записала в дневнике от 13 января 1853 г.: «Вечером я первый раз была призвана к исполнению своих обязанностей при цесаревне и должна была сопровождать ее в театр. […] Это происходило совсем иначе, чем я себе представляла. Я думала, что императорская семья торжественно восседает в большой императорской ложе, и была очень удивлена, когда была введена в маленькую литерную ложу у самой сцены, в одном ряду с ложами бенуара. Здесь кроме цесаревича и цесаревны находились еще трое молодых князей: Константин, Николай и Михаил. Меня представили им, и я была лишний раз удивлена, когда великий Константин обратился ко мне очень вежливо на хорошем французском языке..» [1102]

Большой театр запечатлен в стихах А. С. Пушкина. Танцовщица Е. И. Истомина была тогда звездой балета и причиной четвертной дуэли, в результате которой секундант А. С. Грибоедов оказался в дипломатической канцелярии своего родственника И. Ф. Паскевича (его двоюродная сестра была женой полководца) на Кавказе. А. С. Пушкин точен в деталях, и когда его литературный герой наводит лорнет на «ложи незнакомых дам», то все понятно. Очки при Александре I были запрещены как признак вольнодумства, а в кресла дамы тогда не допускались.

Позднее, в 1837–1842 гг. (с перерывами) в Большом театре блистала знаменитая балерина, итальянка по национальности, Мария Тальони (Taglioni; в замужестве графиня де Вуазен; 1804–1884). Она первой в истории балета ввела танец на пуантах. Великая княжна Ольга Николаевна, которая видела ее в балетах «Сильфида» и «Дочь Дуная», вспоминала: «Она была некрасива, худа, со слишком длинными руками, но в тот момент, когда она начинала танцевать, ее захватывающая прелесть заставляла все это забыть» [1103] . Иногда она выступала в балетах, поставленных ее отцом балетмейстером Филиппо Тальони, и в паре со своим братом Паоло Тальони, который впоследствии стал балетмейстером Берлинской оперы. Именно на ее представлении в недобрую пятницу 17 декабря 1837 г. присутствовали Николай I и Александра Федоровна, когда пламя охватило Зимний дворец. Лицейский сокурсник А. С. Пушкина М. А. Корф 11 января записал в своем дневнике за 1843 г.: «Тальони наша, или бывшая наша, теперь в Италии. А взамен ее прибыла к нам молодая танцовщица Парижской Большой оперы Люция Гран, которая скоро начнет свои дебюты. В сравнении с Тальони она получает, однако, очень мало: всего по 28-ти т[ысяч] р[ублей] ассигнациями]» [1104] . 23 февраля 1886 г. оперой Бизе «Кармен» устаревший Большой театр прекратил свое существование. Здание было отдано Русскому музыкальному обществу для перестройки под Консерваторию.

В начале XIX в. Санкт-Петербурге существовали еще два театра. Во дворе бывшего особняка Ланского на Дворцовой площади около 1798 г., вероятно, по проекту Бренны был возведен каменный театр с двухъярусным зрительным залом, в котором выступала немецкая труппа Мире. В 1800 г. она была присоединена к Императорским театрам. После пожара 1805 г. спектакли были возобновлены в 1808 г., а в 1811 г. сюда были перенесены спектакли русской труппы из сгоревшего Большого театра. Театр назывался по-разному: «Немецким», «Новым», «Кушелевским» или «театром в доме Молчанова», позднее – «театром в доме главного штаба».

Другой театр (деревянный), называемый Малым, находился у Невского проспекта, там, где сейчас сквер перед Александринским театром (Академическим театром драмы им. А. С. Пушкина). Когда началось строительство Публичной библиотеки, прилегающий участок в 1799 г. был передан театральной дирекции. Контракт был заключен с антрепренером Казасси, и в 1801 г. В. Бренна возводит здание театра, переданного в 1803 г. непосредственно Дирекции театров. Двухъярусный зал с партером и амфитеатром имел прекрасную акустику. В 1822 г. интерьеры были обновлены, причем живописными работами руководил Гонзаго. Еще через 10 лет, в связи с открытием рядом Александринского театра, Малый театр был разобран.

Кратковременным эпизодом явился театр на площади у Чернышева моста (наб. Фонтанки, 57). Собственно, это был деревянный театр, перевезенный из Ораниенбаума. Выступали в нем русская и немецкая труппы. Его новшеством было газовое освещение, но, открытый 1 января 1825 г., он через два месяца сгорел до основания.

Большой и Малый театры в Москве также были в ведении Театральной дирекции. «В Петербурге, как и Москве, – записал Франсуа Ансело, бывший на коронации Николая I в 1826 г., – театры состоят в ведении правительства и содержатся на его счет, при том, что доход далеко не покрывает издержек: число людей, позволяющих себе удовольствие посещать театр, слишком ограниченно, чтобы приносить достаточную выручку, а поскольку аудитория не обновляется, необходима частая смена репертуара» [1105] .

В московском Большом театре, который к 1826 г. был восстановлен и заново отделан (в конце 1810-х и в начале 1820-х гг. он, по замечанию современника, «стоял обгорелый от пожара, полуразвалившийся как руина, среди Театральной площади»), после коронации был парадный спектакль и потом большой бал. Затем давались драматические и оперные представления русской труппы, а также балетные постановки. В Малом театре на момент коронации французский театр в Москве (после 1812 г.) не был возобновлен, но из Петербурга прибыли оперная итальянская и драматическая французская труппы, причем итальянцы ставили оперы Россини.

После воцарения Николая I театральному делу было придано государственное значение. Именно в Большом театре представлял император своего нареченного зятя герцога Лейхтенбергского публике после помолвки 5 декабря 1838 г. с его любимой дочерью Марией Николаевной. Это зрелище, по воспоминаниям современников, было великолепно, «первые четыре ряда кресел занимали люди со звездами; бельэтаж горел в бриллиантах» [1106] .

В первые годы царствования Николая Павловича возродилась жизнь и в Эрмитажном театре, возведенном в 1783–1784 гг. Кваренги. Это был камерный театр, на полукруглых скамьях которого (по античному принципу) размещалось около ста человек. При Павле I, в 1797 г., была пробита дверь в расположенные рядом казармы лейб-гвардии Преображенского полка.

В начале царствования Александра I Эрмитажный театр использовался для спектаклей и маскарадов. Так, обер-гофмейстерина прусского двора графиня Фосс в дневнике от 7 января 1809 г. записала: «Вечером был спектакль в Эрмитаже» [1107] . В 1823 г. театральный зал и сцена Эрмитажного театра были вновь отданы полку. Но с воцарением страстного театрала Николая I, в 1826 г., Эрмитажный театр передается в ведение Дирекции императорских театров. Французский писатель Ф. Ансело оставил свои впечатления об Эрмитажном театре накануне реконструкции: «Эрмитажный театр невелик; в нем нет лож, он состоит из амфитеатра с рядами скамей, покрытых зелеными подушками; в передней части партера ставятся кресла для императорской фамилии. Здесь во всех жанрах блистали все знаменитости Европы…» [1108]

В сентябре 1826 г. архитекторы Л. И. Шарлемань и Д. И. Висконти обследовали здание и наметили план ремонта. Реставрация была поручена К. Росси [1109] . В Эрмитажном театре спектакли начались после реставрации здания в 1827 г. постановкой балета «Эсфирь и Флора». С 1830 г. здесь возобновились и новогодние маскарады, проходившие ранее в первые годы царствования Александра I в 1808–1812 гг. [1110]

В воскресенье, 27 января 1831 г., «на представлении в Эрмитаже» Долли Фикельмон встретилась с императрицей Александрой Федоровной, которую долго не видела. «Она по-прежнему прелестнейшая из женщин, – записала Долли, – но в этот раз показалась мне печальной и несколько удрученной. Что касается женщин вообще, зала блистала ими, но вместо элегантных красавцев-гвардейцев виднелись довольно невзрачные незнакомые фигуры» [1111] . Вряд ли нужно особо пояснять отсутствие в зале гвардейских офицеров – русская гвардия отправилась в польский поход на подавление восстания. Другое упоминание 7 февраля 1835 г.: «В театре Эрмитажа состоялось несколько спектаклей, в том числе опера "Роберт-дьявол", которая произвела фурор и которую мы страстно любим..» [1112] Речь шла об опере немецкого композитора Джакомо Мейербера (Якоб Либман Бер; 1791–1864), впервые поставленной с сенсационным успехом в 1831 г. в Париже. В первой половине 1830-х гг. театр часто посещается столичной аристократией. В дневнике Долли Фикельмон от 11 января 1832 г. находим запись: «Теперь каждое воскресенье в Эрмитажном театре устраиваются спектакли. Иногда очень досадные! Часто выбор пьес неудачен…» Вспоминая о веселой зиме 1838 г., великая княжна Ольга Николаевна отмечала: «Иногда устраивались спектакли во дворце» [1113] .

В своем дневнике от 31 августа 1832 г., имея в виду водружение Александровской колонны на Дворцовой площади, Долли Фикельмон записала: «Состоялось открытие нового театра, который тоже будет носить имя Александра». Она допустила неточность. Новый театр получил название Александринского в честь императрицы Александры Федоровны и назывался так (также в быту «Александрины» и «Александринка») до середины 1850-х гг. В день открытия была поставлен трагедия М. В. Крюковского «Пожарский» с В. А. Каратыгиным в главной роли. Театр был построен по последнему слову техники и противопожарной безопасности. Как отмечает историк архитектуры В. К. Шуйский, в театральном зале было установлено: 10 лож бенуара, 26 – первого яруса, 27 – третьего, 16 – четвертого и балкон на 36 мест. В партере было установлено 243 кресла в 9 рядов, в амфитеатре – 183 стула; в галерее четвертого яруса размещалось 151, в пятом ярусе – 390 зрителей, а общая вместимость зала составила до 1700 зрителей. Мебель была выполнена лучшими мебельными мастерами, в начале 1840-х гг. обветшавшую голубую обивку зала заменили на красную и увеличили ложи у авансцены.

Архитектор К. И. Росси предусмотрел и обширные императорские апартаменты, в которые вел отдельный вход со стороны аркады. В небольшой передней находилось (и находится) зеркало в бронзовой оправе, а на третьем этаже, куда вела белокаменная лестница, открывается анфилада небольших уютных комнат, которые можно было использовать по разному назначению, а также туалетная. С лестницы прекрасные двери ведут в аванложу, украшенную зеркалами и малахитовым камином (нечто вроде передней), далее – в ложу. Специальное потайное окошко в ложе позволяло видеть не только сцену, но и часть закулисья. С лестницы другие двери вели в нижнюю царскую ложу наравне со сценой, а также на саму сцену [1114] .

Александринский театр считался «русским», так как в нем в основном ставились произведения, исполнявшиеся на русском языке. В. Г. Белинский не был высокого мнения о репертуаре этого театра. Пьесы в его репертуаре, по замечанию критика, «разделяются на три рода: 1) пьесы, переведенные с французского, 2) пьесы, переделанные с французского, 3) пьесы оригинальные. О первых, прежде всего, должно сказать, что они большею частию неудачно переводятся, особенно водевили… Русские переделки с французского нынче в большом ходу: большая часть современного репертуара состоит из них. Причина их размножения очевидна: публика равнодушна к переводным пьесам; она требует оригинальных, требует на сцене русской жизни, быта русского общества… Об оригинальных пьесах нечего и говорить» [1115] .

Естественно, русские пьесы ставились и до открытия Александринского театра. Долли Фикельмон в своем дневнике от 27 августа 1829 г. пишет: «Видела в русском театре представление новой трагедии "Ермак", сугубо патриотической пьесы, вдохновенно сыгранной с воодушевлением и овациями. Множество параллелей с нынешним положением России и с успешным ходом нынешней войны с Турцией произвели на публику ожидаемое впечатление» [1116] . Речь шла о пьесе в стихах А. С. Хомякова, в которой главную роль играл Василий Каратыгин (брат комика и мемуариста Петра Каратыгина).

Хотя Николаю I нравились водевили, однако не им он уделял основное внимание. Неоднократно Николай Павлович выступал арбитром при постановке острых и злободневных произведений. Как отмечал Ф. А. Бурдин, император любил haute comedie, а любимыми русскими его пьесами были названные тем же В. Г. Белинским шедеврами «Горе от ума» и «Ревизор». По мнению мемуариста, Николай Павлович не всегда был виновен в чрезмерных строгостях цензуры. Отдельные сцены из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» под разными названиями ставились уже с 1830 г. В 1831 г. была постановка в Москве. Тогда наследники А. С. Грибоедова обратились в Цензурный комитет с просьбой разрешить опубликование пьесы. Цензор О. И. Сенковский счел напечатание возможным с заменой только одной фразы – «кто что ни говори, они (львы и орлы. – А. В.), хоть и животные, но все-таки цари» – на согласованный с покойным автором вариант «кто что ни говори, а все-таки они цари». Он считал возможным опубликование полного текста, так как в России по рукам ходило около 40 тысяч рукописных списков этого произведения и две или три тысячи экземпляров опубликованного текста с купюрами не могли что-либо изменить.

26 января 1831 г., почти через два года после тегеранской катастрофы, «Горе от ума» вышло на сцену Большого театра Петербурга в бенефис Брянского. Чацкого играл великий Василий Каратыгин, пользуясь указаниями, когда-то полученными его братом от самого Грибоедова. Петр Каратыгин играл Загорецкого; Нимфодора Семенова – Софью; Брянский – Горича; жена Василия, дочь актрисы Колосовой, – молодую супругу Наталью Дмитриевну; Ежова – старуху Хлестову; Сосницкий – Репетилова. Цензурные пропуски зрители восполняли по памяти. Решение о публикации пьесы тем не менее задержалось в III Отделении у М. Я. фон-Фока. В марте 1833 г. в Московском цензурном комитете вновь рассматривался тот же вопрос. Цензор Цветков не счел возможным опубликование пьесы на том основании, что по ходу действия молодая девушка остается на ночь в спальне с мужчиной и выходит вместе с ним «без всякого стыда». Главное управление цензуры все же сочло пьесу возможной к опубликованию, но для перестраховки представило это на рассмотрение императору. Вскоре, 16 апреля 1833 г., последовала высочайшая резолюция: «Печатать слово от слова, как играется – можно; для чего взять манускрипт из здешнего театра» [1117] . Комедия была издана, хотя в полном виде постановка пьесы состоялась только в 1869 г. [1118]

Еще больше повезло «Ревизору». Артист Ф. А. Бурдин рассказывает, как В. А. Жуковский «однажды сообщил государю, что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество. Государь заинтересовался» [1119] . Жуковский прочитал пьесу Николаю Павловичу, который выслушал ее, смеясь от души [1120] . Он пришел на ее премьеру в Александринский театр 19 апреля 1836 г., а вслед за ним потянулся и высший свет. Впервые со сцены прозвучали простонародные выражения типа «свинья в ермолке». В своем дневнике А. И. Храповицкий зафиксировал свои впечатления и эмоции: «Государь император с наследником внезапно изволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души. Пьеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворян, чиновников и купечество. Актеры все, в особенности Сосницкий, играли превосходно. Вызваны: автор, Сосницкий и Дюр» [1121] . Впоследствии Николай Павлович, со слов М. С. Щепкина, ссылавшегося на самого Н. В. Гоголя, говорил: «В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности» [1122] .

Упомянула об этой пьесе и великая княжна Ольга Николаевна, описывая светскую жизнь императорской семьи зимой 1844 г.: «Три раза в неделю посещали итальянский или французский театр, между ними иногда русский. Артисты были прекрасны, но репертуар неважный. После грибоедовского \'Торе от ума" не ставили больше ни одной значительной пьесы, кроме гоголевского "Ревизора", который, благодаря поддержке Папа, миновал цензуру» [1123] . По существующей легенде, оказавшись после дорожного происшествия в уездном городе Чембаре Пензенского губернии, после приема местных чиновников император воскликнул, обращаясь к свите: «Ба! Да я их всех знаю!» Он пояснил, что хотя первый раз в Чембаре, но знает всех по «Ревизору» [1124] . Отвечая на письмо наследника Александра из Твери, 8 мая 1837 г. император предупреждал: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам "Ревизора", но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся, иной смешон по наружности, но зато хорош по другим важнейшим достоинствам, в этом надо быть крайне осторожным» [1125] .

Особенно заботила государя патриотическая направленность русских драматических произведений. Сохранились свидетельства разговоров Николая Павловича с Н. В. Кукольником – автором исторической драмы «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834 г.). О первом из них сообщает М. Ф. Каменская, считавшаяся тогда «невестой» писателя (на самом деле тот был женат). Однажды Нестор Васильевич пришел в дом ее родителей в воскресенье позже обычного и показал записку государя: «Николай Романов ждет к себе Кукольника завтра в девять часов утра» [1126] . Конечно же, он забыл, что нужен мундир, и, узнав, что Н. В. Кукольник числится по придворному ведомству, отец мемуаристки, граф Ф. П. Толстой, организовал срочно переделку мундира их родственника. Так как Н. В. Кукольник был высок и худ, а владелец мундира среднего роста и полон, то пуговицы от фалдочек оказались между лопаток драматурга. Нестор Васильевич заявил, что будет поворачиваться к государю только передом. Во время беседы с Н. В. Кукольником Николай Павлович сказал, что много хорошего слышал о его таланте, и поинтересовался, как идет работа над его новой драмой. Впоследствии граф Ф. П. Толстой сказал, что он догадывается о мастерском лавировании Нестора Васильевича: «Слава тебе, Господи, я по опыту знаю, как государь смешлив!» [1127]

Свидетельства о реакции императора на премьеру несколько разняться. Находившаяся в театре с семьей М. Ф. Каменская писала: «Приехала царская фамилия, вошла в боковую ложу, тотчас занавес взвился, и представление началось. Новая драма Нестора Васильевича прошла блистательно. Актеры играли превосходно; аплодисментам не было конца. Много хлопал и государь. Автор выходил в директорскую ложу несколько раз, чтобы раскланиваться публике, и всякий раз его встречали оглушительными криками "браво" и неистовыми аплодисментами. В райке простой народ, которому "Рука Всевышнего" пришлась по душе, так орал и бесновался, что всякую минуту можно было ожидать, что кто-нибудь вывалится» [1128] . Несколько иначе описывает этот спектакль более хладнокровный свидетель Теобальд Роткирх. Оказывается, Н. В. Кукольник сидел в директорской ложе, ожидая реакции государя ни жив, ни мертв, но, несмотря на хороший прием драмы публикой, Николай Павлович «был серьезен и молчалив» [1129] . После окончания спектакля, когда Н. В. Кукольник взглянул на императорскую ложу, то увидел милостивый кивок императора. Тем не менее он вернулся за кулисы в состоянии, близком к обмороку. Подошедший к нему дежурный флигель-адъютант пригласил драматурга в Зимний дворец к 12 часам следующего дня. Вот как описывается эта встреча: «"Здравствуйте, Кукольник! – сказал его величество, приветливо улыбнувшись. – Благодарю Вас за Вашу прекрасную пьесу и поздравляю с успехом. Без сомнения, ей предстоит сделаться народною, как и "Жизнь за царя". Но для народной драмы в ней, по моему мнению, необходимо сделать кой-какие изменения… Предупреждаю, что для Вас мнение это отнюдь не обязательно: можете его принять или нет… Но полагаю, что произведение выиграло бы еще больше, ежели бы в нем сделаны были следующие изменения". – Тут государь, начиная с первого акта проследил всю пьесу, указал на излишние длинноты, на новые сцены, которым следовало бы дать место в драме, на неестественность некоторых положений и т. д., и наконец, спросил: "Как Вы думаете?" Кукольник стоял, как очарованный, глаза его были неподвижно уставлены на монарха; ноги дрожали, он задыхался. "Ваше Величество! Вы так беспредельно осчастливили меня… клянусь Вам Богом, никто не сделал мне таких высокорадушных замечаний, как Ваше Величество!"» [1130]

Для элитной публики и дипломатического корпуса предназначался Михайловский театр (от Михайловской площади и дворца Михаила Павловича), возведенный по проекту Александра Брюллова (старшего брата «великого Карла») в сентябре 1833 г. Зрительный зал был рассчитан на 900 человек. Ложи и кресла амфитетара были решены в малиновых тонах.

Здесь французская труппа исполняла модные новинки парижской сцены, но были также русские постановки и балеты. В день открытия театра, 8 ноября 1833 г., были исполнены балет «Воспитанница Амура» (в другом варианте – «Амур в деревне»), а также по личному указанию Николая Павловича водевиль П. А. Каратыгина «Знакомые незнакомцы» [1131] . Великая княжна Ольга Николаевна не забыла упомянуть о Михайловском театре: «По вечерам ходили во французский театр, ансамбль которого привлекал знатоков, а также тех, кто любил блестящее общество» [1132] .

По воспоминаниям великой княжны Ольги Николаевны, актеры французского театра осенью 1832 г. в определенные дни недели приходили читать императорским детям «в Сашиной библиотеке» «французских классиков, особенно Мольера». «Я вспоминаю при этом уже сильно пожилую мадам Бра, неподражаемую в характерных ролях, которая приводила в восторг и потешала Папа и дядю Михаила. Вся французская труппа занимала дом на Крестовском, на берегу Невы. Часто отправляясь кататься, мы останавливались под балконом, и Папа звал: "Мадам Бра, вы дома?" Старая дама пышных размеров сейчас же появлялась, и начинался шуточный диалог. Папа смеялся до слез, в то время как Мама не очень одобряла скабрезные шутки в нашем присутствии» [1133] . Рассказывая о событиях 1838 г., Ольга Николаевна вспоминала и о Французском театре [1134] . Михайловский театр был перестроен в 1859 г. А. К. Кавосом.

Впрочем, императорская семья посещала все театры! В летний дачный сезон театральные представления давались во всех императорских пригородных резиденциях, иногда – и на открытом воздухе на импровизированных сценах.

В 1827 г. за 40 дней архитектор С. Л. Шустов возводит летний театр на Каменном острове (наб. р. Крестовки, д. 10), что было вызвано закрытием в том году Малого театра (Казасси). Главный фасад Каменноостровского театра был обращен к Средней Невке. Зрительный зал имел два яруса лож и галерею, а в партере – 250 кресел. Всего уютный зал, выдержанный в голубовато-зеленых тонах, мог вместить до 800 зрителей. По замыслу архитектора, стена позади сцены могла раскрываться; тогда декорацией становился парк, который был перепланирован садовым мастером Д. Бушем. В летнее время в нем давали выездные спектакли труппы императорских театров, а иногда и гастролеры.

Театр был популярен у великосветских дачников, выезжавших летом на «острова». В этот период летом на Каменном острове часто жила великая княгиня Елена Павловна (супруга Михаила Павловича). «В эту плохую погоду, – замечает в дневнике 5 июня 1830 г. Долли Фикельмон, снимавшая дачу неподалеку, – Каменноостровский театр – главное для нас развлечение. Вирджиния Бонне – великолепная актриса школы мадемуазель Марс» [1135] . Речь идет о французской актрисе Элизе Вирджинии Веронике Пик де ла Бонне, которая через пять лет станет женой архитектора Огюста Монферрана. И далее в записи от 26 июля добавляет: «Мы принимаем каждые вторник и пятницу после театра – вечера проходят хорошо» [1136] . Через 17 лет обветшавшее деревянное здание было разобрано, и архитектором Театральной дирекции А. К. Кавосом театр был воссоздан с сохранением прежнего фасада. Повторное его открытие состоялось 11 июля 1844 г.

«Государь Николай Павлович, – писал впоследствии артист Ф. А. Бурдин, – страстно любил театр. По обилию талантов русский театр тогда был в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Румянцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов, Асенкова… Балет тоже отличался блеском, имея во главе первоклассных европейских балерин: Тальони, Фанни Эльслер, Черито, Карлоту Гризи и др. А французский театр по своему составу мог соперничать с Comedie Frangaise; довольно назвать супругов Аллан, Брессана, Дюфура Плесси, Вольнис, Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, – позднее Лемениль и других… Театр был любимым удовольствием государя Николая Павловича, и он на все его отрасли обращал одинаковое внимание; скабрезных пьес и фарсов не терпел, прекрасно понимал искусство…» [1137] Добавим от себя: он понимал, применяя более позднее выражение-клише, прежде всего идейно-политическое значение этого «самого массового» тогда вида искусства, но ценил также талант и юмор. Об этом последнем его качестве один из историков театра (Т. Полнер) писал: «Император Николай I оказывал театру снисходительное "отеческое" внимание. Он любил пошутить и поболтать с хорошенькой артисткой. Похохотать над водевилем Каратыгина или Федорова, заставить талантливого актера копировать кого-либо из лиц своей свиты… В трудные минуты он приходил иногда на выручку к угнетенным цензурой авторам, если, впрочем, у последних оказывались сильные покровители» [1138] .

В 1837 г. в Петергофе у Красного пруда был открыт новый летний театр (старый Оперный дом на территории Верхнего парка пришлось снести еще в 1829 г.). В театре имелись императорская ложа, императорские комнаты, 9 комнат для актеров и другие помещения [1139] . Артистов, непосредственно занятых в спектаклях, привозили пароходом. Иногда же, когда спектаклей было много, их поселяли на несколько недель в Монплезире [1140] . В свободное время артистов можно было видеть купающимися в расположенном рядом бассейне. Вот что вспоминал о пребывании артистов в Петергофе в 1831 г. начальник репертуарной части русской труппы Р. М. Зотов: «Помню, что за холодным годом последовало самое жаркое лето, и в это время был дан балет "Киа-Кинг" в Петергофе на открытом воздухе, на площадке против Самсона. Зрелище было великолепное… На другой день после "Киа-Кинга" я на пристани Монплезира купался в 8 часов утра с некоторыми из театральных лиц, и в эту самую минуту подошел неожиданно государь; но, взглянув на нас и узнав, кто купается, не велел беспокоить нас» [1141] .

В Царскосельском дворце артистам для трапезы выделялся один из залов.

Об одном курьезном случае, свидетельствующем о снисходительном отношении государя к мелким прегрешениям артистов, рассказывает Ф. А. Бурдин: «Однажды после спектакля во дворце в Царском Селе два маленьких артиста Годунов и Беккер выпили лишнее и поссорились между собою.

Ссора дошла до того, что Годунов пустил в Беккера бутылкой; бутылка пролетела мимо, разбилась о стену и попортила ее. Ужинали в Янтарной зале; от удара бутылки отскочил кусочек янтаря. Все страшно перепугались; узнав это, в страхе прибежали: директор, министр двора князь Волконский; все ужасались при мысли, что будет, когда государь узнает об этом. Ни поправить скоро, ни скрыть это нельзя. Государь, проходя ежедневно по этой зале, должен был непременно увидеть попорченную стену. Виновных посадили под арест, но это не исправляло дела… Министр боялся резкого выговора, директор – отставки, а виновным все предсказывали красную шапку. Действительно, через несколько дней государь, увидя испорченную стену, спросил у князя Волконского: "Что это значит?" Министр со страхом ответил ему, что это попортили артисты, выпившие лишний стакан вина. «Так на будущее время давайте им больше воды», – сказал государь; тем дело и кончилось» [1142] .

Именно в Царском Селе летом 1831 г. старшие дочери Николая I впервые присутствовали на представлении оперы. Ольга Николаевна вспоминала: «Нам пообещали посещение Царскосельского театра в одно из воскресений, если мы будем иметь хорошие оценки в течение недели». Некоторое время посещение откладывалось из-за плохих оценок старшей сестры Мэри, наконец оно состоялось: «В этот момент Папа неожиданно вошел в комнату и сказал: "Олли. Иди!" […] Давали "Отелло": это была первая опера, которую я слышала» [1143] . А вот опера «Дон Жуан» и через 12 лет после этого считалась неподобающей для посещения великими княжнами.

К числу любимых артистов Николая Павловича относились братья Каратыгины. Позднее Ф. И. Шаляпин в своих воспоминаниях передал один из анекдотов, сохранявшихся в театральной среде о Василии Андреевиче Каратыгине (трагике, том самом, с которым император мерялся ростом): «Николай I, находясь во время антракта на сцене и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них, Каратыгину: "Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится". Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал: "Да, ваше величество, могу действительно играть и нищих и царей". "А вот меня ты, пожалуй, и не сыграл бы", – шутливо заметил Николай. "А позвольте, ваше величество, даже сию минуту перед Вами я изображу Вас". Добродушно настроенный царь заинтересовался. "Как это так?" Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно: "Ну, попробуй". Каратыгин немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес: «Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц». Государь рассмеялся: "Гм… Гм… Недурно играешь". Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад» [1144] . В другом варианте фигурирует в качестве вознаграждения корзина с шампанским.

Вспоминая о летних непритязательных спектаклях, Р. М. Зотов отмечает, что Николай Павлович был «очень невзыскателен в литературном отношении» [1145] . В частности, ему нравился водевиль П. Г. Григорьева 2-го «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре жениха и одна невеста», который в представлении В. Г. Белинского был синонимом «мещанской» или «слезной» комедии. Право на постановку таких произведений он все же признавал наряду с такими шедеврами, как «Горе от ума» и «Ревизор» [1146] . Именно в водевиле «Филатка и Мирошка» «Воротников своею игрою доставлял ему (императору. – А. В.) истинное удовольствие» [1147] . Впрочем, артист стал попивать и не являться на спектакли. Однажды на Масленице 1836 г. на пьесу с его участием Николай Павлович привез в Александринский театр своих детей. Назревал скандал. Артиста разыскали в одном из трактиров, но он никак не отрезвлялся. Наступил звездный час для А. Е. Мартынова, которого перед тем за год до выпуска хотели исключить из Театрального училища: «Анонс сделали при поднятии занавеса… Царские дети заливались смехом. Государь тоже улыбался. За кулисами стояла тишина… Когда окончилась пьеса, то из царской ложи раздались детские голоса: "Мартынова! Мартынова!" Публика также кричала: "Мартынова!"» [1148] После смерти в 1840 г. А. В. Воротникова молодой артист А. Е. Мартынов стал комиком вместо него.

Ненавистный многим актерам за свой грубый нрав режиссер Н. И. Куликов одно время в письмах к родным вел подробный дневник театральных событий, в которых центральное место уделялось царским подаркам.

Так, 9 февраля 1850 г. он отметил, что в повторный бенефис Н. В. Самойловой император подарил ей фермуар ценой в 1000 руб. [1149]

Это было в пятницу, а на другой день, в субботу, ожидалось нечто небывалое. И слово опять Н. И. Куликову: «Сегодня публика готовила сюрприз сестрам Самойловым. Государь, зная это и позволив читать в честь их стихи от публики, приехал сам с Марией Николаевной. И в то время как после первой пьесы ("Окно во втором этаже") вызвали Веру Самойлову и передали ей через капельмейстера диплом с венком и золотым браслетом, украшенным бриллиантами, в середине которого же находился отлично сделанный ее вензель с именем и фамилией, государь с директором послал серьги за вчерашний домашний спектакль. После второй пьесы – "Бедовая девушка" – точно такой же подарок был передан Надежде Самойловой. А в конце спектакля после водевиля "Дедушка в хлопотах", где они обе играли в одинаковых платьях и с браслетами, вызвали их и подарили им огромные венки из живых цветов с их же вензелями и букеты с золотыми ручками и бриллиантовыми кольцами на золотой цепочке…» [1150]

Не забыл Н. И. Куликов упомянуть и о себе в записи от 7 декабря 1850 г.: «Мой бенефис прошел счастливо. Шла моя пьеса "Школа натуральная"… Государь был с наследником и цесаревной: оба сильно хлопали в моей пьесе монологу Григорьева. На другой день бенефиса я получил "царский подарок": перстень с рубином, осыпанный бриллиантам».

В понедельник 15 января 1851 г. он же записал: «Сегодня вечером я был в бенефис Мартынова уже как зритель. Народу было мало. Государь подарил перстень в 715 рублей». А в понедельник, 22 января того же года, добавил: «Бенефис Н. В. Самойловой. Театр был полон. Государь, Государыня, наследник и все великие князья были на бенефисе. Разумеется, она получила подарок». В понедельник 5 февраля добавление о ее сестре Вере Самойловой: «Бенефис В. Самойловой, театр был полон. Государь был недолго и поехал в Большой театр, где танцевали из Варшавы выписанные артисты. Самойловой 2-й подарил драгоценную брошку из рубинов и бриллиантов» [1151] .

Зимой 1853 г. в Петербурге заслуженной славой пользовалась трагическая актриса из Франции Рашель (Элиза Рашель Феликс), прославившаяся в трагедиях П. Корнеля, в частности, в роли Федры в одноименной пьесе. Та самая Рашель, по имени которой была названа пудра, вошедшая в историю моды.

Молодая фрейлина А. Ф. Тютчева вспоминала: «16 ноября [1853] Я видела Рашель в драме "Полиевкт", немедленно после которой она декламировала языческую оду "Гораций и Лидия", чтобы показать все разнообразие своего таланта» [1152] . Она выступала, в частности, 8 марта 1854 г. в зале Дворянского собрания на концерте артистов итальянской оперы и декламировала произведения П. Корнеля и Ж. Расина [1153] . В связи со вступлением Франции в Крымскую войну гвардейские офицеры устроили ей прощальный банкет. Когда один из генералов, осушая бокал с шампанским, сказал, что присутствующие не прощаются, так как скоро поднимут за нее тосты во Франции, Рашель парировала: «Благодарю Вас за пожелание, господа, но Франция не настолько богата, чтобы предлагать шампанское своим военнопленным» [1154] . В начале же ее творческого турне в России, по рассказу М. М. Попова, государь безвозмездно предоставил в ее пользование Михайловский театр. Однако распоряжавшийся труппой брат Рашель, «честный еврей» Феликс, не только назначил тройную цену за билеты, но и выдвинул условие, чтобы в ложе сидело не более 6 зрителей. Через три недели, принимая Рашель в Гатчине, Николай Павлович выразил свое удовлетворение ее выступлением, но, поблагодарив ее за приглашение посетить спектакль в Петербурге, позволил себе иронию, сказав: «Хорошо, но я боюсь бывать, у меня семья большая и я могу быть седьмым!» [1155] Покрасневшая актриса свалила всю вину на брата.

Подводя итоги этим сюжетам, можно сделать вывод: император Николай I был искушенным театралом, профессионально разбиравшимся в тонкостях театрального дела, рассматривая и оценивая спектакли прежде всего исходя из их идейно-политического звучания, проявляя подчас более широкий кругозор, чем театральные критики и цензоры. Не было императора, который больше времени проводил в театре, вникая в его закулисную жизнь, причем не просто ради праздного любопытства. Позднее Ф. И. Шаляпин писал: «Из российских императоров ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих верноподданных» [1156] . Николай Павлович мог достойно оценить критику, понимал юмор и шутку, ценил игру талантливых артистов, к которым, как правило, благоволил. Наконец, иногда он мог вести себя просто как человек со своими симпатиями и антипатиями. Он мог себе это позволить. Но он не мог лишь забыть о своих обязанностях государя.

Музыкальный театр не был исключением среди театральных пристрастий императорской семьи. Хотя италомания в меньшей степени затронула Николая Павловича, тем не менее, отдавая дань запросам общества, он приказал осенью 1843 г. устроить «отборнейшую оперу», которая могла бы соперничать с парижской. В зале Дворянского собрания стали выступать европейски знаменитые певцы: француженка (дочь испанского певца), певшая по-итальянски, Полина Виардо-Гарсия (как писали тогда, Паулино Виардо Гарция), Джутитта Паста, Джулия Гризи, Джованни Рубини, Антонио Тамбурини, Марио (Сальви) и др. [1157]

Весной 1843 г. в Санкт-Петербурге становится популярной итальянская опера. В феврале в столице появляется 48-летний итальянский певец (тенор) Джованни Батиста Рубини (1795–1854). И пусть он, по выражению М. А. Корфа в дневнике от 1 марта 1838 г., привез в Россию лишь остатки своего голоса, «его, – как пишет М. А. Корф, – носят на руках в ожидании, пока он запустит свои руки в наши кошельки. Третьего дня он обедает у графини Нессельроде, вчера пел во дворце, сегодня обедает у графини Лаваль и так далее. Дав в Петербурге три публичных концерта, он в половине Поста едет в Москву, потом воротится опять к нам, и здесь составится для него и главнейшее из него несколько представлений итальянских опер» [1158] .

К концу 40-х – началу 50-х гг. итальянская опера была в расцвете. Французский дипломат граф Рейзет (Резэ) писал о начале 1853 г.: «Приближение войны не прервало празднеств и балов в Петербурге. Концерты и спектакли следовали один за другим. Марио, Лаблаш, Ронкони, госпожа Виардо были в северной столице. Марио и Ронкони с громадным успехом пели в "Риголетто" в присутствии императора, императрицы и всего двора» [1159] . Интересный штрих в записках графа, характеризующий Николая Павловича: «Император и императрица занимали две ложи, одна над другою. Император следил за сценой с видимым удовольствием и делал дружеские знаки Ронкони. Но когда предупредили его, что императрица уезжает, он тотчас же последовал за нею, не дождавшись окончания» [1160] .

Пение было неотъемлемым элементом придворной музыкальной культуры. Начиная с «хора государевых певчих дьяков» Ивана III (1479) и «певчих дома Его Величества» при Петре I, эта традиция продолжала существовать и в императорской России. С 1730-х гг. в глуховской певческой школе (резиденция гетмана Украины) сложилась определенная система подготовки певчих для придворного хора, который стал первым в России профессиональным хором. С начала 1740-х гг. он назывался «капеллия придворных певчих» или «придворная капелия»; при Екатерине II «певческая капелла» или Императорская придворная певческая капелла. Ее главной задачей как исполнительского коллектива было участие во всех мероприятиях, которые проходили по высочайшей воле.

К концу XVIII в. на церковное пение все больше стало влиять светское вокальное и инструментальное музицирование. Хор стал использоваться в оперных спектаклях и концертах при дворе. Павел I, став императором, прекратил эту практику и, возвысив Д. С. Бортнянского, тем самым начал возрождение русских певческих традиций.

При Павле I по штату 1796 г. в придворном церковном служении участвуют духовники, 4 священника, 3 дьякона, 1 уставщик, 24 певчих, 8 псаломщиков и 2 пономаря [1161] . С 1779 г. капельмейстером Придворной капеллы был Д. С. Бортнянский с окладом 1000 руб. в год, денежным вознаграждением и экипажем. По штату 1796 г. он стал директором вокальной музыки и управляющим Придворной капеллой. В 1806 г. он дослужился до действительного статского советника. В должности директора капеллы получал от 2000 до 2875 руб. в год [1162] . В царствование Павла I он купил и перестроил дом на Большой Миллионной улице, много музицировал, был одним из известнейших людей своего времени, скончавшись меньше чем за два месяца до смерти Александра I.

С капеллой при Александре I связано введение своеобразной церковной цензуры. В 1816 г. впервые попытались унифицировать церковное пение. В высочайшем повелении Синоду от 14 февраля 1816 г. указано «в церквах не вводить в употребление тетрадей рукописных, кои отныне строжайше запрещены, но все, что не поется в церквах по нотам, должно быть печатное и состоять из собственных сочинений директора Придворного Певческого хора, действительного статского советника Бортнянского или других известных сочинителей, сочинения которых непременно должны печататься с одобрения директора Придворного Певческого хора» [1163] .

В 1826 г. директором Придворной певческой капеллы становится Федор Петрович Львов (1766–1836), тайный советник (1829), состоявший также в должности помощника статс-секретаря Государственного совета (до 1833 г.). Он был поэтом и автором прозаических сочинений в форме «писем». В 1829 г. им был по-новому организован учебный процесс: учащиеся разделены на классы (младший, средний и старший), для каждого из них определены предметы, дни и часы занятий. В случае необходимости, особенно досрочно выпущенным ученикам, по его инициативе стали выдаваться аттестаты, позволявшие найти место на гражданской службе.

Затем его должность директора Певческой капеллы в январе 1837 г. унаследовал свиты ЕИВ генерал-майор, тайный советник Алексей Федорович Львов (1798–1870), автор музыки «русского народного гимна», как он тогда назывался («Боже, Царя храни»; 1833), написанного на слова В. А. Жуковского (несколько строчек А. С. Пушкина).

Награжденный знаком ордена Св. Анны 1-й степени и еще 11 орденами разных стран, он возглавлял капеллу более четырех десятилетий. В отставку по болезни он вышел только в 1861 г. А. Ф. Львов учредил при капелле регентский класс, положил на ноты многие из духовно-музыкальных сочинений, исполнявшихся в придворных церквах (так называемый придворный обиход). Скрипач-виртуоз А. Ф. Львов был любимым композитором Николая I и обучал игре на скрипке его дочерей. Однажды, послушав, как А. Ф. Львов играет на скрипке, Николай Павлович заметил: «Сегодня Львов своей игрой заставил меня войти в самого себя» [1164] . Выпускник института путей сообщения, восемь лет прослуживший под началом А. А. Аракчеева (что само по себе было подвигом даже в глазах Николая Павловича), ставший затем адъютантом А. X. Бенкендорфа, А. Ф. Львов давно не занимался инженерным делом. Между прочим, увидев построенный им мост в имении А. X. Бенкендорфа Фалль близ Ревеля, император заметил, что Львов построил не мост, а «перекинул через овраг свой легкий смычок» [1165] . Именно А. Ф. Львов стал наставником Николая Павловича по музыкальной части на упоминавшихся вечерних собраниях у императрицы, которые были особенно часты до пожара Зимнего дворца. В письмах к сыну Александру Николаевичу император сообщал о предстоящей свадьбе композитора, а затем о своем присутствии на ней 5 (17) ноября 1838 г. в кавалергардском мундире в качестве посаженного отца [1166] .

Материальному положению А. Ф. Львова в обществе способствовала удачная женитьба. Он женился на дочери откупщика А. А. Абазы (продавцы водки были тогда одними из самых обеспеченных людей России), которая, как писал М. А. Корф, «возвысила его талант и его положение в свете своим богатством. Теперь у них прекрасный дом в Караванной, со всеми прихотями роскоши и с обширною залою именно для концертов, по всем правилам акустики. Львов, как артист, имеет также свои странности. Зов на его концерты [например] делается не так, как у всех, посредством пригласительных билетов, а просто присылкою программы с означением дня и часа» [1167] .

В 1837–1839 гг. капельмейстером капеллы был создатель русской национальной оперы Михаил Иванович Глинка. В капелле он был не столько дирижером, сколько педагогом [1168] . Летом 1838 г. он был отправлен по заданию Николая Павловича в Малороссию для набора певчих. Накануне поездки император подошел к композитору и сказал: «Глинка, я имею к тебе просьбу и, надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и, следственно, стоят того, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами» [1169] . Три месяца М. И. Глинка ездил по Украине, слушая хоры церковных певчих. Поручение было выполнено. Наконец, обученные композитором малолетние певчие в новом обмундировании (они считались на придворной службе, что распространяло как на них, так и на родителей некоторые льготы) были расставлены в Знаменном зале рядом с кабинетом императора для представления. Вот что пишет сам Михаил Иванович: «Я расположил певчих полукругом, сам же стоял посредине в мундире, со шпагой и треугольной шляпой в руке (так угодно было А. Ф. Львову), который тут же присутствовал… Мы знали по прежним примерам, как государь экзаменует вновь набранных певчих, и тщательно приготовились к экзамену. Действительно, император начал с "Спаси Господи люди твоя", и его величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и отлично исполнили этот кант. Государь был, видимо, доволен, заставил их еще пропеть, что такое? Не помню. В знак удовольствия его величество поклонился мне весело и шутливо до пояса, отпуская меня. Этим не ограничилось изъявление монаршего благоволения ко мне. Однажды, увидев меня на сцене, государь подошел ко мне и, обняв меня правою рукою, пошел, разговаривая со мною, несколько раз по сцене Большого театра в присутствии многих, находившихся тогда на сцене и, между прочими, министра двора…» [1170] В вознаграждение за набор певчих М. И. Глинка получил 1500 руб. асс. Глинка недолго проработал в Капелле. Назревавший скандал в связи с разводом вынудил его покинуть эту должность [1171] .

С поддержкой Николая Павловича связано и создание М. И. Глинкой русской национальной оперы. Зимой 1835–1836 гг. композитор работал над оперой «Иван Сусанин» с артистами русской оперной труппы (формально она была отделена от драматической 11 декабря 1836 г.). Незадолго до первого представления Николай Павлович поинтересовался у него, доволен ли он «его артистами». Вскоре после этого М. И. Глинка через А. М. Гедеонова получил разрешение посвятить оперу государю императору, одновременно она получила название «Жизнь за царя» [1172] . Первое представление состоялось 27 ноября 1836 г., в пятницу. На спектакле присутствовали Николай I, императрица Александра Федоровна с детьми, великая княгиня Елена Павловна, придворное общество, дипломаты, сановники.

В своих воспоминаниях М. И. Глинка пишет: «Успех оперы был совершенный… Меня сейчас после этого позвали в боковую императорскую ложу. Государь первый поблагодарил меня за мою оперу, заметив, что нехорошо, что Сусанина убивают на сцене; я объяснил его величеству, что, не быв на пробе по болезни, я не мог знать, как распорядятся; а что по моей программе во время нападения поляков на Сусанина занавес должно сейчас опустить, смерть же Сусанина высказывается Сиротою в эпилоге» [1173] . Великие князья и великие княжны также благодарили М. И. Глинку. Вскоре композитору был вручен перстень из топаза, окруженного рядами бриллиантов (стоимостью в 4000 руб. асс.). В декабре 1836 г. Николай Павлович еще дважды, 20 и 27 числа, посещал оперу «Жизнь за царя» в Большом театре [1174] .

Впрочем, как это почти всегда бывает, мнения разделились, нашлись и суровые критики. Тот же А. И. Храповицкий назвал оперу «вздором и галиматьей», добавив: «Глинка от иностранного отстал, а к русскому не пристал, и вышла чепуха» [1175] .

Это был звездный час М. И. Глинки, еще не омраченный началом бракоразводного процесса. Он получил также перстень из рубина, украшенного алмазами, от наследника цесаревича в 1837 г. за музыкальное произведение для бала смоленского дворянства в 1500 руб. асс. (польский с хором). В Великий пост того же 1837 г. после удачного исполнения трио «Не томи, родимый» из оперы М. И. Глинки государь сказал С. А. Танееву: «Глинка – великий мастер; жаль, если при одной опере останется» [1176] .

Позднее, 27 ноября 1842 г., состоялась премьера оперы М. И. Глинки «Руслан и Людмила», которая была встречена публикой прохладно, тем более что и исполнители оказались не совсем подходящими. С пятого действия императорская фамилия покинула театр [1177] . Эта опера испугала публику сложностью своего музыкального языка. Однако уже второе представление было удачно, хотя задающий тон в музыкальной критике граф М. Ю. Виельгорский и заявил, что это «ученая музыка» [1178] . В то же время многие считали, что эта опера удачнее длинной и утомительной оперы «Жизнь за царя».

Поддерживая «итальянцев» (среди них были представители разных национальностей), Николай Павлович не забывал об интересах русской оперы. Он запретил итальянской труппе в бенефис театрального сезона 1848–1849 гг. исполнять «Жизнь за царя» М. И. Глинки, несмотря на то что публика была недовольна неудачным исполнением им русских произведений [1179] .

Николай Павлович серьезно относился к духовой музыке. Он даже знал об итальянском композиторе XVIII в., чье имя к тому времени уже забылось. Дужезеппе Сарти, будучи капельмейстером при дворе Екатерины II, прославился сочинением не только патетических гимнов и музыки с пиротехническими эффектами и пальбой пушек, как для торжества по случаю взятия Очакова, но и духовными сочинениями. Впрочем, и в основе музыки на взятие Очакова был «Амврозианский гимн» («Тебе Бога хвалим»). По свидетельству графа Д. Н. Толстого, Николай Павлович любил музыку Сарти из произведения «Ныне силы небесныя», кроме ее финала «Аллилуйя», кончавшегося фугою. Случилось так, что осенью 1845 г. в Петербург приехал внук композитора по женской линии, сын капельмейстера при берлинском дворе Муссини, который, в нарушение семейной традиции, стал художником. Он носил какой-то прусский орден и, чтобы представиться Николаю I, нарядился в какой-то малознакомый мундир, кажется, прусской дворцовой стражи. Николай Павлович был любезен и даже распорядился исполнить для него музыку деда на взятие Очакова, кроме, конечно, пушечной пальбы [1180] .

«Petits jeux»: маленькие игры

Распорядок дня был плотный, и времени для досуга оставалось не много. Публичные мероприятия в виде высочайших выходов, приемов, балов и других публичных церемоний были, как правило, продолжением работы, продолжением службы. Но были и более камерные развлечения императорской семьи и приближенных лиц в узком кругу. Загородные резиденции позволяли уединиться в большей степени, так как круг лиц, приглашаемых ко двору, был ограничен и официальных церемоний было меньше. Даже при дворе Марии Федоровны в Павловске в Александровскую эпоху было меньше чопорности и характерных для вдовствующей императрицы строгостей этикета.

Будущая императрица великая княгиня Александра Федоровна вспоминала, как после ряда торжеств, ознаменовавших собою бракосочетание, император Александр с императрицей Елизаветой Алексеевной переехали в Царское Село, а императрица Мария Федоровна в сопровождении новобрачных, великого князя Михаила Павловича и принца Вильгельма отправилась в свою любимую резиденцию – Павловск. Следующие два месяца прошли для великокняжеской четы в беспрестанных переездах из одного загородного дворца в другой, причем главным их местопребыванием оставался Павловск. Здесь этикет, лелеемый императрицей-матерью, несколько ослабевал – и воцарялось самое неподдельное веселье, поддерживаемое прогулками целым обществом, танцами и разными играми. Иногда же в дурную погоду устраивалось литературное чтение, причем читали Жуковский, Уваров и Плещеев [1181] .

Придворное общество участвовало не только в зимних катаниях на санях (как об этом рассказывалось), но и в летних – на дрожках. Описывая пребывание в России своего отца Фридриха-Вильгельма III и брата Фридриха Вильгельма (будущего короля Фридриха-Вильгельма IV) в 1818 г., императрица Александра Федоровна вспоминала: «…Их Императорское и Королевское величества съехались снова в июне месяце в Царском Селе. Там устраивались катанья в двадцати дрожках, которые следовали друг за другом с Императором Александром во главе, происходившие в различных павильонах сада – было вечернее собрание в Эрмитаже, другое собрание на острове посредине пруда, и еще в Павловске, у вдовствующей государыни» [1182] .

К. А. Ухтомский. Арсенальный зал Гатчинского дворца. 1847 г.

Непритязательно выглядел тогда и зал Арсенала в Гатчине, но деревянная горка в нем уже была. Рассказывая о 1818 г., императрица Александра Федоровна заметила: «…Я нашла Гатчинский дворец действительно скучным, но собрания и так называемый арсенал показались мне весьма приятными по своей простоте в сравнении с другими местами. Всевозможные игры, размещенные в разных отделениях арсенала, – некогда это был просто сарай, – доставляли нам развлечения. Я попробовала тут впервые скатиться с деревянной горы стоя» [1183] . Ее камер-паж П. М. Дараган также оставил воспоминания об этом времени. Описывая посещения великокняжеской четой Павловска, он отметил: «В Павловске… чаще всего играли в фанты и так называемые charades en action. Шарады эти всегда придумывал великий князь. Шарады всегда исполнялись без всяких приготовлений, без всяких пособий. Можно было пользоваться только тем, что находилось в смежной бильярдной комнате. Так просты, так незатейливы были павловские вечера императрицы, а как веселы и оживлены были они!» [1184]

Пребывание в Гатчине обычно воспринималось как время для дачных увеселений, хотя многим это казалось странным. В дневнике 19 октября 1854 г. фрейлина А. Ф. Тютчева писала: «Я не понимаю, почему двор выбирает Гатчино именно тогда, когда хочет веселиться. Образ жизни здесь совершенно особый, похожий на жизнь в деревне. Для обедов и завтраков собираются в Арсенале, там же проводят вечера за музыкой, днем играют в petits jeux (маленькие игры. – А. В.) и в шарады, катаются с деревянных гор. Организуются прогулки в экипажах всякого рода: ландо, фаэтонах, шарабанах и кабриолетах с самой фантастической упряжкой, охоты, в которых принимают участие дамы» [1185] .

В источниках, по понятным причинам дефицита свободного времени, сохранились весьма немногочисленные свидетельства об участии императора в различных комнатных играх. Они подтверждают те особенности характера Николая Павловича, которые прослеживаются по другим источникам. Еще в отрочестве помимо увлечения фарсами, каламбурами и придумыванием театральных сцен Никош играл и в шахматы, и бильярд. Первые сведения о том, что он любит играть в шахматы, относятся к 1804 г. Тогда мальчику было 8 лет [1186] . Игра в шахматы Николая I упоминается и в дорожных записях В. И. Фелькнера. Он сопровождал императора на пароходе во время неофициального его визита в Стокгольм в 1838 г. Тогда государь коротал время с цесаревичем Александром Николаевичем и «довольно долго играл в шахматы» [1187] . Маркиз Лондондерри в записках о пребывании в России осенью 1836 – в январе 1837 гг. упомянул еще одну настольную игру. Наряду с другими развлечениями (костюмированные балы и шарады) «внимание Императорского двора в часы отдыха» занимает игра в триктрак, в которой двое играющих передвигают по доске шашки навстречу друг другу в соответствии с очками, выпавшими на костях [1188] .

Судя по всему, Николай I не имел ничего против бильярда, хотя не удалось обнаружить свидетельств его личного участия в игре в зрелом возрасте. Бильярд был общепринятым развлечением в высшем свете, в дворцовых покоях появился еще при Екатерине II. За бильярдом проводили досуг представители императорских семей во время совместных русско-австрийских маневров в 1835 г. в Теплице [1189] . Бильярдный стол имелся и на половине младших сыновей императора – великих князей Николая и Михаила (свидетельство 1851 г.) [1190] .

Иногда были и подвижные игры. Долли Фикельмон в дневнике от 30 августа 1829 г. запечатлела один необычный вечер у императрицы во время визита персидского принца Хосрова-Мирзы (искупительное посольство после разгрома русской миссии в Тегеране). Когда официальные извинения Персии были приняты, принц включился в придворную жизнь. После возвращения из Царского Села его пригласили к Александре Федоровне: «Вслед за военным спектаклем для него устроили еще одно, несколько иного рода представление – вечер у Императрицы, где общество развлекалось салонными играми, и Хозрев, как и все остальные степенные персы, весь вечер бегал, хлопая ладошками. Было бы очень любопытно узнать, какое впечатление произвели на эти серьезные умы вид Императрицы Всея Руси, играющей в кошки-мышки ?» [1191] Впрочем, для принца, которому было 15 лет, это было несложно. В воспоминаниях великой княжны Ольги Николаевны «Сон юности» упоминается еще одна из подвижных детских игр – серсо (франц., cerceau, от лат. circulus – круг). Для игры служил деревянный обруч, который перекидывали друг другу при посредстве палочек-шпаг. «В 1834 году нас посетил наш дядя принц Оранский, со своим старшим сыном (теперешним королем Вильгельмом Нидерландским)», – вспоминала Олли. И далее продолжала: «Во время игры в серсо он втыкал булавки, о которые мы кололись» [1192] .

Человек устойчивых привычек, Николай Павлович не был падок на модные игры, приходившие в Россию из Европы. В частности, он язвительно отзывался об игре в кегли. В записках барона М. А. Корфа сохранился такой эпизод. Однажды в разговоре с императором граф П. Д. Киселев, рассуждая о физическом здоровье, упомянул о пользе кегельной игры. «Прекрасно, – отвечал государь, приняв это в шутку за совет себе, – вот я начну ездить всякий день в Английский клуб или лучше стану собирать к себе членов Совета по департаментам, чтобы потешиться кегельной игрою. Но в чем я уверен, – продолжал он уже более серьезно, – это в большой пользе для здоровья от делания ружьем. Двадцать лет не проходило дня, чтоб я не занимался этим движением, и в то время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей; я старался даже приучить к этому и жену, "mais, helas! tous mes efforts n\'etaient qu\'en pure parte" (франц. "но, увы! все мои усилия были лишь к моей невыгоде". – Л. В.). Это дало повод к нескольким шуткам со стороны императрицы, которая с обыкновенною своей грациозностью в движениях стала представлять неудачные свои попытки в ружейных приемах» [1193] . Именно эти карабины и стояли в углу кабинета Николая Павловича, когда его застигла смерть [1194] . И во время досуга император до мозга костей оставался человеком в мундире.

Некоторые развлечения и игры были чисто женскими. Для великих княжон помимо рисования, которому обучали и мальчиков, это было вышивание, а во время простуды, как вспоминала Олли в 1832 г., вырезание бумажных кукол [1195] . В рассказе о событиях сентября 1832 г. она же сообщает: «В то время опять входило в моду все китайское. Некто мадемуазель Флейшман учила нас рисованию в китайской манере, а также изготовлению лакированных работ и вышивке золотом по черному шелку. Многие дамы двора собирались у Мама, чтобы украшать таким образом столики, стулья и ширмы. Старая графиня Бобринская… придумала занимать грубые пальцы мужчин вырезаньем из персидских материй цветов с крупным узором, которые потом наклеивались на стекло для ширм» [1196] . Упомянутая Анна Владимировна Бобринская, урожденная Унгерн-Штернберг (1769–1846), была вдовой побочного сына Екатерины II графа Алексея Григорьевича Бобринского (1762–1813). Наконец, это были гадания. Позднее фрейлина А. Ф. Тютчева в дневнике 2 января 1854 г. записала: «У великой княгини Ольги были только ее фрейлина Эвелина Массанбах и Анолита Виельгорская. Мы занялись гаданиями, давали петуху клевать овес, топили олово» [1197] .

В дневнике молодой фрейлины Анны Сергеевны Шереметевой за 1833 г. упоминается игра в волан (бадминтон) и «мячик». В письмо домой от 22 августа 1833 г. она описала праздничный (годовщина коронации) день в Царском Селе. Оказывается, помимо прочего, «вечером было собрание у императрицы, играли в мячик и в воланы…» [1198]

И совсем неожиданное ребячество императрицы Александры Федоровны, которая любила не только танцы, но и другие подвижные развлечения. Супруга австрийского посла Долли Фикельмон вместе со своей сестрой фрейлиной Екатериной (Катрин) Тизенгаузен была приглашена 31 августа 1829 г. в Елагин дворец. Тогда же она записала в своем дневнике: «Она принимала нас в своем маленьком будуаре в окружении восхитительно прелестных детей, и сама была красивая как ангел, смеющаяся, веселая, истинное воплощение счастья! Она сказала мне, что Император разрешил ей встречаться со мною вот так, неофициально, и что сегодня я для нее просто "Долли". Она долго не отпускала нас, и в этот раз я нашла ее такой же веселой, как некогда. Она провела нас в свой сад и заставила вместе с ней прыгать через натянутую сетку – довольно забавное и приятное занятие. Какая жизнь у этой женщины! Будучи на троне, она обрела счастье столь редкое даже среди самых низших слоев общества. У нее семейный очаг, исполненный нежности, сладости и удовольствий; превосходный супруг, который ее обожает и который любит ее; красивые и здоровые дети; характер, способный во всем находить радость; красота, молодость духа, точно у пятнадцатилетней; она окружена заботой и вниманием. Одним словом, имеет все то, что может нравиться и услаждать жизнь». Впрочем, это закончилось печально. И через месяц, 25 сентября 1829 г., Долли Фикельмон зафиксировала печальное известие: «Вчера Императрица выкинула. Известие о мире чрезвычайно взволновало ее, что еще с несколькими неосторожными ее поступками спровоцировало выкидыш» [1199] .

За карточным столом

Карточные игры, не азартные, а как развлечение, были характерны для повседневного досуга в императорской семье. Известно, что в XVIII в., в частности при Елизавете Петровне, игра в карты при дворе производилась на крупные куши.

Сохранившей традиции и этикет прошедшего века любительницей карт была императрица Мария Федоровна, которая играла в бостон и макао. Курляндский барон К. Г. Гейкинг, посетивший двор Павла I вскоре после его воцарения 21 декабря 1796 г., оставил такое свидетельство о времяпровождении императрицы Марии Федоровны в кругу семьи перед ужином: «Императрица села за бостон с князем Репниным, вице-канцле-ром (Александром Борисовичем. – А. В.) Куракиным, графом Николаем Румянцевым» [1200] .

Карточная игра бостон возникла в Новом Свете во время войны за независимость. Бостон пришел на смену висту и является его видоизменением. Собственно бостон обозначает валета бубен, который у американцев считается самой старшей картой, хотя русские игроки по традиции не изменяют тузу. В бостон играют 4 партнера, используя колоду в 52 листа. Достоинство карт по старшинству считается от туза до двойки во всех мастях, кроме валета бубен, который в классическом макао считается высшей картой. Расчет в игре производится фишками, которые в количестве 480 распределяются поровну между всеми игроками; у каждого игрока имеется по коробочке для хранения фишек. Посередине стола помещается плоский сосуд, изображающий кассу. Восемь простых туров и два двойных составляют партию.

Макао – азартная игра, распространенная в XIX – начале XX в., получившая название по городу Макао, в современной России запрещена. Каждый из игроков поочередно выступает как банкомет. Выигрывает игрок, набравший максимальное количество очков (в пределах 9 очков).

Свои привычки вдовствующая императрица Мария Федоровна сохранила до конца жизни, предпочитая карты танцам и другим развлечениям. Обер-гофмейстерина Прусского двора графиня Фосс во время пребывания в Санкт-Петербурге отметила в дневнике 19 января 1809 г.: «Фейерверк перед Таврическим дворцом и затем бал в громадной дворцовой зале версты две в длину, чтобы осветить ее, потребовалось 22 тысячи свечей и 6 тысяч ламп до 4 часов утра. На этих балах царица-мать преспокойно играет себе в карты» [1201] .

Мария Федоровна продолжала играть главную роль при дворе Александра I, оттеснив царствующую императрицу Елизавету Алексеевну, с которой у Александра Павловича не сложилась семейная жизнь. А после Тильзитского мира и присоединения к континентальной блокаде Англии император замкнулся в себе и вел очень уединенную жизнь, не устраивая многолюдных придворных празднеств и даже вечерних собраний. Великая княгиня Александра Федоровна несколько тяготилась своей замкнутой жизнью. Вспоминая события 1818 г., она записала: «Мы выезжали очень мало; при дворе не было ни одного вечернего собрания, но часто давались обеды. По воскресеньям обедали обыкновенно у Maman в платьях со шлейфами; на вечер появлялись опять в том же костюме; вечер проводили у нее в беседе и в игре в макао» [1202] .

Впрочем, и после наполеоновских войн Александр I замкнулся в стенах Каменноостровского и Большого Екатерининского дворцов. В 1825 г. в одном из писем к великой княгине Александре Федоровне, процитированном историком Н. К. Шильдером, он писал: «С наступлением нового года удовольствия снова вступили в свою обычную колею. Танцуют достаточно; даже в то время, как я пишу к вам эти строки, у моей матушки бал по случаю дня рождения моей племянницы Марии (дочери великой герцогини Саксен-Веймарской Марии Павловны, гостившей в это время в Санкт-Петербурге. – Л. В.). Что касается меня, то я остаюсь верным своим привычкам к уединению, которые согласуются с моими вкусами, моими занятиями, моим здоровьем. […] При всем том 28 января в день рождения Михаила назначен большой бал-маскарад, а 4 февраля большой бал-маскарад в день рождения Марии, на которых я полагаю присутствовать как обыкновенно. Это ежегодная дань, которую я выплачиваю каждую зиму, и она представляется мне достаточной для того, чтобы затем считать себя освобожденным от остального» [1203]

Трудно однозначно говорить о пристрастии к карточным играм Николая I. Известно, что в возрасте около 14–15 лет великий князь Николай часто играл в бостон. По отзывам его воспитателей, играл он заносчиво и со «слишком большим желанием выиграть» [1204] . Историк Ю. В. Готье неодобрительно писал о Николае Павловиче, что он испытывал удовольствие от «самодовольного сознания, что он может играть в запрещенную его подданным игру, потому что он "сам козырь"» [1205] .

Впрочем, карты картам рознь. Николай Павлович, запрещая азартные игры (игры, где выигрыш зависит только от случая), сам в них на сколько-нибудь крупные суммы не играл, предпочитая интеллектуальные игры. Как свидетельствуют документы, великий князь Николай Павлович в 1823 г. на карточные игры потратил совсем немного [1206] . Став императором, Николай I жестко регламентировал игру в карты в семье, отведя для этого вечерние часы, да и то в очень интимном кругу. Однажды, заехав к сыну на так называемую «Собственную дачу» под Петергофом, он увидел, что тот посреди дня играет с придворными в карты. Как отмечает биограф Александра II историк Л. Ляшенко, отец надавал ему пощечин [1207] .

Источники упоминают различные карточные игры, имевшие место при императорском дворе: макао (1843 г.) [1208] , вист-преферанс (1849 г.) [1209] и баккара (без указания даты) [1210] .

0 макао уже шла речь. Баккара – игра, в которой игроки стремятся набрать как можно больше очков, играя тремя картами.

Вист-преферанс – разновидность преферанса. После того как заказан контракт, следующий за разыгрывающим игрок должен сказать, обязуется ли он взять обязательное для данной игры количество взяток, как правило, равное разности от вычитания величины заказанной игры из числа десять. Если обязуется, он говорит вист, а если не обязуется, говорит пас. Игрок, сделавший заявку вист, называется вистующим. За набранные взятки вистующий пишет условленное количество очков в графу «висты».

По свидетельству графа В. А. Соллогуба, во время немноголюдных «собраний» у императрицы к вечернему чаю «государь, обменявшись благосклонными словами с каждым из присутствующих, садился за карты» [1211] . Смерть любимого брата Михаила Павловича в 1849 г. надолго выбила императора из привычной колеи. В своих записках М. А. Корф писал: «…Он более месяца не брался за карты, хотя до этого печального события очень любил в осенние и зимние вечера, особенно прибывая в Царское Село, играть в вист-преферанс. Тем более все обрадовались, когда 29-го сентября после долгих убеждений императрицы решился, наконец, сесть за обыкновенную свою партию. На этот раз составляли ее великий князь Константин Николаевич и генерал-адъютанты Плаутин и граф Апраксин. Играли на четвертаки (25 коп. – Л. В.)» [1212] . Другими словами, игра шла «по маленькой». Но характер сказывался и в картах, император играл решительно и начинал с козырей [1213] .

Выигрыши и, соответственно, проигрыши были весьма невелики. В «Записках» М. Д. Бутурлина содержится рассказ о его московском знакомом князе С. М. Голицыне, который во время приездов в Петербург «был всегда благоприемлемым гостем в кружке царской семьи». «Случилось раз, – пишет мемуарист, – что за карточным столом с августейшими супругами князь Голицын просил дозволения отправиться обратно в Москву на следующий день, и как ни уговаривал его государь остаться еще в Петербурге дня на два или на три, князь отозвался, что не отлагаемые по службе дела требуют немедленного его там присутствия. Князь, уложившись совсем в путь, послал уже за лошадьми, как вдруг является к нему полицейский офицер с заявлением, что по случаю поданного на него денежного взыскания выезд его из столицы задерживается. Крайне удивленный московский богач-вельможа, не быв никогда никому должен ни полкопейки денег, едет к обер-полицмейстеру узнать, кто этот неизвестный ему кредитор и на какую сумму подал на него иск, – и узнает, что кредитор не кто другой, как государь, а иск состоит из нескольких бездельных рублей с копейками, проигранных князем одному из августейших партнеров на последнем вечере во дворце» [1214] . В этом случае весь характер Николая Павловича: склонность к розыгрышу, стремление заставить выполнять свои желания, принципиальность в выполнении обязательств и просто слегка тщеславная радость от выигрыша. Но он не был по характеру игроком. Выигрывал император не столь уж часто и неоднократно «жаловался на свое несчастие в картах». Однажды, когда ему удалось выиграть 21 рубль серебром, он подарил деньги Александре Федоровне на шляпку. Императрица шутливо поблагодарила, прибавив: «Это не будет нечто великолепное, конечно, без перьев, но, во всяком случае, это выгодно» [1215] .

В 1836 г. девятнадцатилетнюю графиню М. Ф. Толстую (Каменскую) стали вывозить в большой свет. Характерен случай на званом вечере в особняке графини А. Г. Лаваль (тещи декабриста князя С. П. Трубецкого), на Английской набережной рядом с Сенатом. Среди прочих гостей присутствовали император Николай Павлович и генерал И. О. Сухозанет, потерявший ногу в сражении при Вавре в 1831 г. Но он был известен в обществе не только этим. «На этом рауте мне было скучно, – писала впоследствии Мария Федоровна. – Там не танцевали, а только играли в карты. Там я увидела в первый раз известного игрока того времени одноногого генерала Сухозанета, который целый вечер, не вставая, как приклеенный, просидел за карточным столом и то и дело придвигал к себе груды червонцев и империалов. Помню, что к концу вечера мужчины, в том числе и отец мой, около этого стола составили сплошной кружок зрителей… Папенька после рассказывал, что игра шла просто баснословная. Он говорил, что и государь Николай Павлович тоже не раз подходил к этому столу, внимательно следил за игрой Сухозанета, и видно было, что он им не очень-то доволен» [1216] .

Но это был генерал, которого Николай Павлович уважал за 14 декабря 1825 г. и за Польшу. А вот Аркадия Африкановича Болдырева он, по слухам, долго не производил в генералы именно за карточную игру. Однажды во время праздника во дворце император прошел мимо него и сказал: «Болдырев, поздравляю тебя». Все бросились поздравлять его с чином генерала. Но, оказывается, государь изволил пошутить с издевкой. После службы, выйдя из церкви и вновь проходя мимо А. А. Болдырева, Николай Павлович обратился к нему: «Поздравляю тебя, ты, говорят, вчерась выиграл» [1217] . Вообще же, когда у Николая Павловича складывалось отрицательное мнение о человеке как о картежнике, он мог и сказать ему что-то обидное. По рассказу москвича М. Д. Бутурлина, в том же 1836 г. Николай Андриянович Дивов просил разрешения на поездку в «чужие края» для сопровождения графа Сергея Петровича Румянцева (брата покойного канцлера Н. П. Румянцева). Через военного губернатора графа П. К. Эссена Николай Павлович разрешил поездку с условием, «чтобы Дивов не обыгрывал графа Румянцева». По этому поводу мемуарист замечает: «Хотя престарелый сын Задунайского героя действительно проигрывал в Москве порядочные куши людям амфибического иногда оттенка, афронт этот ничем не был заслужен со стороны Николая Андрияновича» [1218] . Пораженный этими несправедливыми словами Н. А. Дивов, пошатнувшись, упал на стул.

Допуская в принципе карточные игры, Николай Павлович резко выступал против азартных карточных игр и игровых притонов, приводивших к разорению многих дворянских семейств. В связи с этим еще 12 марта 1832 г. был дан именной указ Правительствующему Сенату, в текст которого император внес собственноручные правки. В преамбуле напоминалось, что в Петербурге азартные игры были запрещены в 1801 г. в самом начале царствования Александра I, и далее говорилось: «Обращая попечения наше к устроению благополучия любезно верноподданным нашим на прочном основании, мы убедились, что азартная игра, в одно мгновение отъемлющая достояние у семейств, многолетними трудами приобретенное… в благоустроенном государстве никогда и ни под каким видом нетерпима. Вследствие сего, подтверждая прежние узаконения, мы повелеваем, чтобы повсюду в империи нашей сборища для запрещенной карточной игры, а также и для всяких азартных игр вообще были неукоснительно местными начальствами открываемы, и чтобы все найденные на оных игроки были предаваемы суду для строгого по закону наказания, без всякого различия звания и чинов, усугубляющих по мере возвышения оных виновность…» [1219]

К числу азартных игр относилась и рулетка, которая только становилась популярной в Европе. Николай Павлович следил за новинками, но выписанная из Парижа модная рулетка не привлекла его особого внимания. Фрейлина А. О. Россет-Смирнова впоследствии вспоминала (в пересказе дочери): «Государь получил из Парижа рулетку, и мы все играли. Он (государь) держал банк. Императрица нам позволила играть и была так добра, что сказала нам: Не увлекайтесь, вы можете играть изредка, я буду платить ваши долги, я дам распоряжение Шамбо и Гримму, мой кошелек у них. […] Я прибавила, в конце концов, то, что мне сказал Гримм: Государь в конце концов всегда в проигрыше и платит всем, а Виельгорский вчера сорвал банк. Гумбольдт и Жуковский тоже хотели играть. Они поставили по золотому и проиграли. Тогда государь сказал им: Ступайте, господа, ступайте; эта игра не для вас, а для нас, чтобы убить время… Вам этого не надо. Но с этого вечера уже играли без увлечения. Государь сказал за ужином: "Какая глупая игра. И говорят, что разоряются из-за нее, что открывают игорные дома. Я никогда не позволю этого в России"» [1220] . Упомянутый И. П. Шамбо был личным секретарем Александры Федоровны и держателем ее печати. Федор Богданович Гримм был камердинером при императрице-матери, а его младший брат Петр Федорович – при государе.

Императорская охота

Высочайшие охотники

Охота издавна считалась непременной составляющей быта коронованных особ. В России страстными охотниками были царь Алексей Михайлович, Петр II, Анна Иоановна, позднее – Александр II и Александр III. Но и при других императорах охота была традиционным развлечением в пригородных резиденциях. Императорской охотой ведала Обер-егермейстерская канцелярия, преобразованная в 1796 г. в Егермейстерскую контору (с 1882 г. она называлась Императорской охотой) [1221] .

В отличие от Екатерины II Павел Петрович не интересовался охотой, если этого не требовали правила этикета. Во время зарубежного турне Павла Петровича и Марии Федоровны под именем графа и графини Норд в 1781–1782 гг. он принял участие в организованных для него охотах, свидетельством чему остались рисунки и гравюры, изображающие великокняжескую чету на охоте в Берензэ, близ Штутгарта, и в Берлине [1222] . Император Павел I интересовался лишь одним учреждением, имеющим связь с Императорской охотой, – Гатчинским зверинцем, который был устроен графом Г. Г. Орловым.

Прогулку императора Павла I по зверинцу попытался воссоздать на рисунке А. Бенуа [1223] . Что касается известного «Памятника орлу», воздвигнутому на месте падения орла, убитого императором в Гатчинском дворцовом саду, то, скорее всего, обелиск, как аргументировал историк М. М. Сафонов, на самом деле является масонским символом.

Историк Императорской охоты Н. Кутепов (его книги в подарочном варианте были не так давно переизданы) пишет: «Император Павел I не чувствовал к охоте ни малейшей склонности. В архивах не сохранилось никаких сведений хотя бы об одной охоте в его присутствии… Начатое по мысли императрицы в конце ее царствования сооружение обширного каменного здания для обер-егермейстерского корпуса по Царскосельской дороге еще было вполне закончено, как император Павел по вступлении на престол передал его Измаловскому полку» [1224] .

Император Павел I был любителем собак, но не охотничьих. По свидетельству П. Я. Башуцкого (в пересказе его сына Александра Павловича), вахт-парады у Михайловского замка проходили следующим образом: «На вахт-парады обыкновенно собиралось много простого народа и – собак. Ни первого, ни последних никто не смел отгонять, и они свободно теснились: народ – позади, а собаки – впереди Павла I. К простому народу Павел был всегда ласков, и когда войска на вахт-параде строились для прохождения мимо него, он тростью своею слегка отодвигал народ, говоря: "Прошу отодвинуться немного назад"; затем, взяв трость свою под левую мышку и сняв с правой руки перчатку с крагенами, вынимал из правого кармана своего куски хлеба и потчевал им теснившихся к нему собак. Когда же войска уже подходили, он слегка отгонял собак тростью, говоря: "Ну, теперь ступайте", и собаки, понимая это и получив свою подачку, сами собой удалялись» [1225] .

Через неделю после вступления на престол 13 ноября 1796 г. Павел I предписал, чтобы «птичью охоту (соколиную охоту. – Л. В.) с служителями не выписывали из Москвы в Петербург впредь до особого повеления». В результате соколиная охота, помещавшаяся на Семеновском потешном дворе, пришла в упадок. Добывание ловчих птиц (соколов и кречетов) стало делом затруднительным, ведь Павел I отнял податные льготы и преимущества у всех повытчиков, обратив их в дворцовых крестьян, за исключением повытчиков Казанской губернии.

Через полтора месяца после вступления на престол императора Павла I утвержден был новый яхт-штат. Этим штатом размеры придворной охоты были сокращены по сравнению со штатом 1773 г. почти вдвое. Общее число чиновников и служителей было уменьшено с 321 до 162 человек. Особенно усиленному сокращению подверглись наиболее существенные части Императорской охоты – псовая и птичья. Из 86 человек псовой охоты 1773 г. в новом штате осталось только 55, а птичьей охоты – 19 человек вместо прежних 45. Осталась без перемен только егермейстерская команда.

Обер-егермейстер князь Петр Алексеевич Голицын оставался на посту до 16 февраля 1800 г., затем был заменен генералом от инфантерии Василием Ивановичем Левашевым. Подчиненные обер-егермейстеру егермейстеры недолго оставались при своих должностях. 6 декабря 1798 г. егермейстером был назначен фаворит императора обер-гардеробмейстер граф Иван Павлович Кутайсов, но уже 1 января 1800 г. на его месте оказался камергер двора наследника цесаревича Александра Павловича граф Головкин 3-й. Не прошло двух месяцев, как Головкин навлек на себя гнев государя и 26 февраля того же 1800 г. был уволен от службы за перерасход средств – «сделанным им издержек при проезде любимейшей дочери нашей великой княгини Александры Павловны, сверх положенной нами на то суммы, вдвое» [1226] . Известно также, что в 1797 г. помещен был на Слоновом дворе в Петербурге слон, на его содержание и жалованье слоновщикам положено было 1500 руб. в год.

Известно также о посещении Павлом I зверинца 10 июня 1799 г., в пятницу: «В 7 часов вечера Их Императорские Величества с их императорскими высочествами государем наследником, государынями великими княжнами Еленой Павловной, Марией Павловной и Екатериной Павловной и их светлостями принцами Мекленбург-Шверинскими и свиту составляющими обоего пола особами изволили выезд иметь на линейках (особые придворные экипажи с продольной спинкой посредине. – А. В.) прогуливаться… во зверинец» [1227] .

«Император Александр Павлович унаследовал от своего отца нерасположение к охоте, – пишет далее историк Н. Кутепов. – В России, насколько мы знаем, он не охотился ни разу и лишь во время поездок за границу принимал участие совершенно официально в охотах, устраиваемых иностранными монархами, вместе с другими увеселениями в честь его посещения.

6 октября 1808 г. в Эттерсберге, близ Веймара, на охоте оленей и прочей дичи, данной герцогом Саксен-Веймарским…» [1228] Сохранился рисунок того времени, по которому позднее И. Репин написал картину на этот сюжет.

Тем не менее придворная охота не бездействовала, поскольку птичьей соколиной охотой одно время интересовалась вдовствующая императрица Мария Федоровна. Сохранились сведения, что летом 1805 г. сокольники с ловчими птицами были вызваны из Москвы в Петербург. Они вызывались также в 1808 и 1810 гг.

Егермейстерское ведомство сохраняло давно устроенные шалаши для стрельбы тетеревов в лесу у деревни Шушары. Как отмечает Н. Кутепов, в 1820 г. здесь был отстроен новый круглый шалаш, бревенчатый, теплый, и кругом него были поставлены «чучельные шесты», как делалось при устройстве шалашей во времена Елизаветы Петровны и Екатерины II.

Впрочем, сохранилось известие 1814 г. и об охоте Марии Федоровны на зайцев. В камер-фурьерском журнале от 9 октября читаем: «Гатчина. В пятницу в 12 часов пополудни Ея Императорское Величество вдовствующая императрица Мария Федоровна с Ея императорским высочеством Великою княжною (Анной Павловной) в колясках, а их Императорские высочества Великие Князья Верхами изволили от дворца выезд иметь на охоту заячьей травли, и быв при том сопровождаемы в линиях и верхом же составлявшими Высочайшую свиту особами обоего пола, а в половине 4 часа возвратились обратно во дворец» [1229] . Это событие нашло отражение в гравюре и стало поводом для рисунка Н. Самокиша «Выезд вдовствовавшей императрицы Марии Федоровны с великою княжною Анной Павловной на охоту заячьей травли, 1814 год» [1230] .

Император Александр I скорее выступал в роли защитника природы, подкармливая птиц в царскосельских озерах. Несмотря на то что он был хорошим ружейным стрелком и в 1822 г. взял приз в состязании во время Веронского конгресса, лейб-хирург Д. К. Тарасов рассказывает в своих воспоминаниях, что государь во время пребывания своего в Царском Селе часто посещал птичий двор. Государь рано утром «выходил в сад чрез собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его: главный садовник Лямин и все птичье общество (до сотни лебедей, а также гуси и утки. – Л. В.), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный для птиц корм. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особо приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм» [1231] . Этот царскосельский птичий двор император Александр I 20 июня 1818 г. показал прусскому королю Фридриху-Вильгельму во время его посещения Петербурга вместе с наследником принцем Вильгельмом. Документы свидетельствуют: «40 минут 8-го часа (вечера. – А. В.) Высочайшая фамилия соблаговолила поехать в сад к птичьему двору в дрожках: Его Величество король (прусский) с императрицею Елизаветой Алексеевною, Государь император с великою княгинею Александрою Федоровною… великий князь Николай Павлович с наследным принцем Вильгельмом, принц Мекленбургский с Гессен-Гомбургским в сопровождении свиты…» [1232] Художник А. Бенуа создал на эту тему рисунок «Кормление птиц императором Александром I на "птичьем дворе" в Царском Селе, в присутствии императора Фридриха-Вильгельма» [1233] .

Размеры придворной охоты при Александре I сокращены были еще более. Вскоре после восшествия на престол, 18 декабря 1801 г., издан был новый штат Императорской охоты, в котором было утверждено:

«В числе первых лиц Двора» – обер-егермейстер с содержанием в 4188 руб. В числе вторых чинов двора – егермейстер с содержанием в 2532 руб., затем, кроме того, часть обер-егермейстера, в том числе унтер-егермейстер с жалованьем в 1500 руб. Утверждались также «штаты» лошадей и собак: лошадей егерских – 32, птичьей охоты – 10, упряжных – 12, псовой охоты – 40, «для разных поездок» – 6. На фураж, ковку и приобретение лошадей, считая службу лошади в 4 года, а стоимость ее в 24 руб., 11 859 руб. 50 коп. Собак борзых – 20, гончих – 60, мордашек – 10. На их корм… – 1650 руб. На содержание зверинцев было определено 10 000 руб., голубей и других птиц в Эрмитаже 1200 руб. Всего ежегодного расхода 55 142 руб. 33 коп., не считая в том числе жалованья обер-егермейстера и егермейстера [1234] .

Тем не менее начиная с 1811 г. расходы на придворную охоту значительно превысили смету. В десятилетие (с 1811 по 1820 г.) они достигли 73 000 руб. в год, в следующее десятилетие – 100 000 руб. в год.

Общий упадок учреждений Императорской охоты отразился и на Петергофском зверинце. Территория, занятая зверинцем, была уменьшена и в 1798 г. из нее был выделен участок для провиантских складов кирасирского полка; а в 1818 г. до 55 десятин отведено под выгон скота жителей Петергофа. Малый зверинец, существовавший около Английского сада, в 1823 г. был уничтожен. Содержавшиеся в нем олени и несколько буйволов были переведены в Большой зверинец.

В 1816 г. из Персии приведены были еще два слона, подаренные императору Александру I персидским шахом. Их изображение сохранилось на литографическом рисунке. На содержание двух слонов отпускалось 1905 руб. в год, а на жалованье их погонщикам-персам по 100 руб. каждому. Слонам ежедневно полагалось корму: 4 пуда пшеничных хлебов, 6 фунтов коровьего масла, 10 фунтов меду, 2 фунтов сахару, 10 пудов сена, 5 пудов соломы, пряных кореньев на 5 руб. В 1823 г. один из этих слонов пал (его отдали в Кунсткамеру), а оставшийся в одиночестве слон в 1827 г. был переведен в Царское Село. В 1806 г. императору Александру I подарен был правлением беломорской компании белый медведь, который содержался на Волынском охотном дворе, при псовой охоте.

Опустошительное наводнение 7 ноября 1824 г. нанесло удар строениям Императорской охоты в Петербурге на р. Фонтанке. Утонули 7 лошадей, несколько гончих собак. В целом к концу 20-х гг. все московские охоты – птичья, зверовая и даже псовая – пришли в полный упадок. Окончательно они были упразднены в начале царствования Николая I.

В последние годы царствования императора Александра I иногда устраивались охоты для великого князя Николая Павловича. Первые сведения о них относятся к 1818 г. Великая княгиня Александра Федоровна, впоследствии уже императрица, вспоминала: «"Maman" разрешила своему сыну провести несколько дней в Гатчине для охоты. Мы с радостью приготовились воспользоваться этим позволением и провели в Гатчине время весьма приятно в тесном кружке, который составляли обер-церемониймейстер князь Яков Лобанов, сын его флигель-адъютант князь Александр Лобанов, граф Рибопьер и наш маленький Аничковский двор. Мне чрезвычайно понравилась жизнь в загородном замке и охота; все были веселы, любезны, каждый по-своему разговорчив, и все расстались довольные друг другом» [1235] . Скорее это было своеобразной отдушиной и попыткой на несколько осенних дней вырваться из-под жесткого контроля августейшей матушки Марии Федоровны. Достаточно спорно утверждение историка Императорской охоты Н. Кутепова, что Николай Павлович «еще в молодости полюбил охоту и впоследствии, по вступлении на престол, ежегодно посвящал несколько осенних дней любимому развлечению» [1236] .

Впрочем, французский писатель Франсуа Ансело еще мог скептически наблюдать за соколиной и псовой охотой в череде коронационных празднеств 1826 г. Он писал в одном из своих сентябрьских писем: «Вчера… императорский охотничий двор, желая внести свою лепту в развлечения, продемонстрировал нам на обширной равнине Сокольники псовую и соколиную охоту… Несчастных зайцев принесли в мешках, по сигналу выпустили двух, и не успели они пробежать и нескольких туазов, как им вслед пустили двух огромных длинношерстных борзых, которые мгновенно догнали своих жертв и расправились с ними.

[…] Двенадцать егерей выехали на равнину верхами, и каждый держал на руке сокола с колпачком на голове; как только предательская свобода была дарована плененным воронам, осужденным на гибель в когтях соколов, птицы взлетели на большую высоту и стали парить над жертвами, которые отчаянными криками тщетно молили о помощи… Вороны вскоре вернулись искать прибежища на земле… Только один ворон, доверив свое спасение силе собственных крыльев, поплатился жизнью за эту неосмотрительность» [1237] .

26 апреля 1826 г. был вновь сокращен личный состав придворной охоты. Московская соколиная охота была упразднена, а в 1828 г. Измайловский зверинец был передан Кремлевской экспедиции в ветхом виде. Новый штат для Егермейстерского ведомства был издан 22 января 1833 г. Личный состав охот был сокращен до 108 человек; на содержание их ассигновано до 24 ООО руб. асс.; на содержание же всего ведомства определено до 102 ООО руб. асс. Как отмечает Н. Кутепов, «отличительной чертой штата 1833 года… явилось распределение служителей охоты не по главным частям последней, а по статьям, в зависимости от получаемого ими содержания. Таких статей было установлено три: к первой принадлежали старший егерь, старший доезжачий, стремянной и др.; ко второй – младшие егеря, младшие доезжачие, стремянные, вабельщик, выжлятники; наконец, в третьей статье – егерские ученики, стремянные, младшие тенетчики, выжлятничьи ученики, наварщики, младшие конюхи, зверовщики Петергофского зверинца и др.» [1238]

Следует пояснить, что выжлятник в псовой охоте – это охотник, ведающий гончими собаками. Старший выжлятник называется доезжачим. Вабельщик – егерь, охотник, подманивающий зверя на выстрел имитацией его голоса или выявляющий по ответному отклику местонахождение объекта. Стремянной – старший конюх. Тенетчики – это егеря, которые, притаившись у тенет (сетей), принимают дубинками или вяжут зверей, которых гонят загонщики (облавщики), заходящие с противной стороны.

С царствования императрицы Елизаветы Петровны до начала царствования императора Николая I Императорская охота помещалась на Охотном дворе у Обухова моста на Фонтанке. В апреле 1828 г. было принято решение о переводе в Петергоф, где были сосредоточены все охотничьи учреждения, размещавшиеся раньше в Петербурге и других местах.

С 1827 г. территория южнее Английского парка стала застраиваться под названием Егерской слободы, где разместились придворные егерская и псовая охоты [1239] . В самой слободе был устроен зверовой дом. Центром охотничьих учреждений в Петергофе был также Большой петергофский зверинец, в котором были устроены заячий садок, оленник, фазанье и куропаточное заведения, а рядом с последним – ремиз для зайев. Только Егермейстерская контора осталась в Санкт-Петербурге и в 1830-х гг. помещалась в так называемом иезуитском (№ 59) доме на Екатерининском канале, близ Михайловского театра.

В конце 1838 г. временно управляющий Егермейстерским ведомством барон Фредерикс и вслед за ним обер-егермейстер Васильчиков представляют министру императорского двора проекты новых штатов, которые были утверждены. Псовая охота, которая пришла в упадок, была сокращена как незатребованная. Одновременно было решено умножить фазанье и куропаточное учреждения. Этим штатом 1 января 1843 г. общее число чинов было увеличено до 126 человек (на 18 больше против штата 1838 г.). Последние годы после отставки Васильчикова Императорскую охоту возглавлял граф Ферзен. К 1853 г. псовая охота состояла из борзых и гончих собак. Были собаки других пород: меделянские, водолазы духовые и сеттеры, но в незначительном числе.

Но собаки собакам рознь. Историк Н. Кутепов пишет: «При императорской охоте на особых основаниях содержались собаки, составляющие собственность императора, императрицы, наследника цесаревича и некоторых великих князей. Из собственных собак императора Николая Павловича здесь было в 1842 г. 7 собак (3 взрослых легавых собаки и 4 щенка, порода которых не указана), в 1848 г. – 2 собаки: водолаз "Гектор" и щенок пудель; наконец, в 1850 г. число этих собак очевидно возросло, так как на содержание их из собственных средств императора отпускалось более 600 рублей в год. Из собак императрицы в 1841-42 годах здесь содержались две "шарлотки"» [1240] .

Впрочем, спартанские наклонности Николая Павловича сказывались на том, что он, как отмечала великая княжна Ольга Николаевна, «не любил даже охоты» [1241] . Об этом же писал и гатчинский житель А. В. Эвальд: «Император Николай Павлович не был страстным любителем охоты. Иногда он выходил с ружьем в дворцовый парк или зверинец, подстреливая пару диких уток, да и то редко» [1242] . Еще одно мнение высказывает историк Н. Кутепов: «Император Николай Павлович не был страстным охотником, как многие русские государи предшествующих столетий или как его царственный сын император Александр II, но он далеко не был чужд развлечениям охоты, и его прекрасный рыцарский образ является одним из лучших украшений нашей Императорской охоты» [1243] . Среди иллюстраций к четвертому тому книги Н. Кутепова издания 1904 г. помещен рисунок Н. Самокиша «Император Николай Павлович в охотничьем костюме» (с портрета, находящегося в Музее Щукина (Москва). Известен охотничий эпизод, относящийся к пребыванию Александры Федоровны на баварском курорте Крейте летом 1838 г., когда ее посетил находящийся в деловой зарубежной поездке высочайший супруг. Эпизод можно увидеть на картине И. Репина «Император Николай I и императрица Александра Федоровна в Крейте, в горах Тироля».

Обстоятельства восшествия на престол Николая I, Русско-персидская война, начало Русско-турецкой войны не способствовали охотничьим развлечениям. Первое краткое известие об охоте, устроенной Егермейстерским ведомством, относится к упоминавшемуся ранее визиту персидского принца Хосрова-Мирзы. Охота была устроена 30 января 1829 г. в Петергофе на «Собственной даче Ея Величества», недалеко от «Александрии». Возможно, к этому времени относится и эпизод, сохранившийся в воспоминаниях М. Ф. Каменской. Она рассказала об одном из карликов, принадлежавших Васильчиковым. Карлика звали Софроном Осиповичем, ему было в конце 1820-х гг. около 50 лет, он был грамотен и слыл большим франтом: «Пятидесятилетний малютка, кроме своего ума, острот и находчивости, был еще страстный охотник и меткий стрелок. Вот князю Иллариону Васильевичу Васильчикову раз и пришла в голову мысль взять с собой на царскую охоту своего Софрошу и потешить им государя. Выдумка князя имела успех: Софроша на охоте не дал почти ни одного промаха и ловкими своими словцами смешил Николая Павловича. За завтраком, говорят, государь посадил карлика около себя и, милостиво трепля его по плечу, спросил: "Ну что, маленький человечек, доволен ты сегодняшним днем?" – "Безмерно счастлив, ваше величество, и не забуду этого дня до последнего моего вздоха…" – "Ну, так научи меня, Софрон Осипович, как бы мне ознаменовать этот день, когда мы охотились вместе с тобою, так, чтобы ты никогда не забыл его". – "Примите меня на службу в вашу охоту, ваше величество, и дозвольте мне носить ее мундир. Тогда, если б я и мог забыть сегодняшний день, то это будет мне невозможно…" Государь расхохотался и тотчас приказал князя Васильчикова зачислить забавного карлика в свою охоту и велел нарядить его в мундир» [1244] .

Первые записи камер-фурьерских журналов об охотах императора Николая I в Гатчине относятся к сентябрю 1831 г. Приведем отрывок из книги Н. Кутепова, написанной на основе архивных документов: «23-го сентября этого года государь выехал на оленью охоту на оленей и диких коз в Сильвии в начале первого часа. Его сопровождали министр двора князь Волконский и генерал-адъютант князь Васильчиков, граф Чернышев, Храповицкий, графы Орлов и Адлерберг. Кроме оленей государь стрелял в этот день также уток. Императрица прибыла к месту охоты в английской коляске с фрейлинами, но вскоре, не дождавшись государя, увлекшегося охотой, отбыла на ферму к завтраку». «Государь император, – как отмечено в камер-фурьерском журнале, – фриштыкать (завтракать. – А. В.) не изволил, а проводил все время охотою и после оной, с министром двора кн. Волконским, возвратился во дворе пеша 15 минут 4-го часа». Все лица, участвовавшие в этой высочайшей охоте, были затем приглашены во дворец к обеденному столу.

На следующий день, также в начале 1-го часа, государь в линейке отправился охотиться на зайцев в Приорат в сопровождении принца Ольденбургского, князя Волконского, лейб-медика Виллие и других лиц. Дурная охота помешала успеху охоты; травили всего два раза и взяли трех зайцев. В этой охоте участвовал также наследник Александр Николаевич с воспитателем К. К. Мердером. В третьем часу прибыл к завтраку в земляной домик (Приоратский дворец архитектора Н. А. Львова, построенный в землебитной технике. – А. В.), куда вслед за ним приехала императрица [1245] .

Начиная с 1831 по 1851 г. почти каждую осень камер-фурьерские журналы отмечают охотничьи развлечения Николая Павловича. «Точных сведений обо всех охотах императора Николая I не сохранилось, – пишет Н. Кутепов. – Случалось также, что государь охотился и летом, в июле и августе, живя в Петергофе; особенно часто упоминается о его охотах здесь в августе 1834 года» [1246] . В августе 1834 г. император охотился один в коляске за 12 верст от Петергофа. Там у деревни Бабьи Гоны (Бабигон) для него была устроена звериная охота.

После 1850 г. Николай Павлович редко брал в руки охотничье ружье. Известно только, что 16 марта 1850 г. он присутствовал на охоте при садке волков и зайцев в Петергофском фазаньем заведении. На следующий год, 3 ноября 1851 г., во время пребывания в Царском Селе император совершил поездку в Гатчину с великими князьями и большим числом приближенных для охоты на оленей.

Николай Павлович не любил охоты на крупного зверя, волчьих и медвежьих охот, а также на лосей. Он предпочитал охотиться на уток, куропаток, фазанов, зайцев, изредка – на оленей. Иногда во время вынужденного ожидания (в карантине) стрелял ворон. Охота на крупную дичь была связана с визитами августейших особ и знатных иностранных гостей. На некоторых из них он присутствовал и лично. В июле 1839 г. устроена была охота в присутствии Николая I в Петергофском зверинце для австрийского эрцгерцога Альберта и принца нидерландского Александра; в октябре 1840 г. охота на оленей в Гатчинском зверинце – для принца Александра и принцессы Марии Дармштадтской. В 1846 г., в начале августа, состоялась в присутствии Николая Павловича охота в Петергофе, в Лисьей роще Английского сада в честь великого и наследного герцогов Веймарских. В октябре в Гатчинском оленьем зверинце была охота для принцев Александра Гессенского и Петра Ольденбургского.

9 августа 1846 г. Николай I участвовал в охоте в Петергофском зверинце для наследного принца Вюртембергского Карла, прибывшего в Петербург для бракосочетания с великой княжною Ольгой Николаевной, и приехавших на это событие принцев Прусского и Голштинского [1247] . Для принца Вюртембергского отдельно была организована охота на волков и медведей. Секретарь принца Гохлендер сохранил нам описание курьезного эпизода этой охоты: «Однажды была охота на волков и медведя. Звери содержались в больших клетках вблизи Петергофа. Волки были очень дики. Медведь, не очень большой, сидя на задних лапах, "служил" охотно, если ему давали сахар, и позволял гладить себе голову и лапы так добродушно, что мы все были убеждены, что он ручной. На охоте прусский принц застрелил его. На другой день я его посетил, и когда он мне сказал: "Поздравьте меня, я вчера застрелил медведя", то я, смеючи, ответил ему: "Точно так, Ваше Высочество, но зверь был ручной; мы кормили его сахаром и гладили по голове". Принц, нисколько не обидясь, ответил, добродушно смеясь: "Сказать правду, скверно, что меня заставили застрелить ручного медведя, но все знают, что я сумею справиться и с диким"» [1248] .

Нам следующий год, 29 августа 1847 г., Николай Павлович с великими князьями и принцем Вюртембергским охотился на волков. Историк Н. Кутепов пишет: «Это один из редких случаев участия его в волчьей охоте. В петергофский олений зверинец тогда были выпущены все волки, содержавшиеся на зверовом дворе в придворной охотничьей слободе, и все эти волки были перестреляны. В сентябре этого же года для принца Вюртембергского устроена была другая охота на волков, у деревень Негодицы и Клотицы, но государь в ней не участвовал. Принц остался чрезвычайно доволен и отозвался с большим одобрением о команде и в особенности о наездке гончей стаи» [1249] .

В 1848 г. Николай I во время пребывания в Петергофе участвовал в травле зверей вместе с великим князьями и принцем Мекленбургским. Известно, что в августе 1854 г. крон-принц Вюртембергский охотился на медведя и лосей [1250] . Охота организовывалась в разных заказниках. В частности, 20 февраля 1851 г. медвежья охота для иностранных посланников была устроена у станции Сосница. Но чаще всего охота на крупную дичь обычно устраивалась в Гатчинском зверинце.

Зверинцы в Гатчине и Петергофе

Живя в Гатчине осенью (обычно это был октябрь), Николай I охотился на оленей в Гатчинском зверинце. В конце 40-х – начале 50-х гг. он из Царского Села не раз совершал в Гатчинский зверинец охотничьи поездки. Долина реки Гатчинки в зверинце изображена на рисунке Н. Самокиша [1251] . При Николае I в зверинце паслись стада оленей, ланей, здесь же разводили ослов. Была там и дворцовая молочная ферма, также запечатленная тем же художником.

Гатчинский житель А. В. Эвальд вспоминал: «Случалось, в зверинце устраивалась охота на оленей, это делалось исключительно для развлечения какого-нибудь иностранного гостя. Устраивалась охота и на медведей. Для этого пойманных медведей выпускали в зверинце, и их надо было непременно убить, иначе они бы задрали оленей или ослов. На одной из таких охот большой медведь сильно поломал егеря, хотевшего взять его на рогатину. Случилось это на глазах государя. Егерь после схватки с медведем стал негодным инвалидом, и государь назначил ему такую хорошую пенсию, что он мог жить не только безбедно, но и с большим удобствами» [1252] .

В 1834 г. император с императрицей, великим князем Михаилом Павловичем и министром императорского двора князем П. М. Волконским верхом отправились на Ферму к завтраку. О дальнейшем рассказывает документ, приведенный Н. Кутеповым: «После сего его величество с особами мужского пола проезжали верхом в Садовую Сильвию, где его величество изволил стрелять напущенных из зверинца оленей и диких коз» [1253] . В октябре 1849 г. Николай Павлович трижды охотился в Гатчинском зверинце с великими князьями и некоторыми приближенными [1254] .

Судя по всему, сам Николай Павлович стрелял средне, о чем свидетельствует рассказ, относящийся к 1848 г. Тогда государь также охотился в зверинце на уток, «а егерь после каждого неудачного выстрела все покрикивал с досадой: "Ниже держите" и т. п. Наконец, Николай Павлович не выдержал и попросил егеря самого пострелять, указывая ему в качестве цели то одного, то другого голубя. Три голубя тут же пали, сраженные меткими выстрелами. "Ну, молодец, – сказал Николай Павлович, – теперь я вижу, что ты можешь учить других стрелять"» [1255] .

Оба зверинца, и Гатчинский, и Петергофский, поддерживались в хорошем состоянии и постоянно пополнялись оленями.

Пытаясь сократить расходы по Егермейстерскому ведомству, Николай I 26 апреля 1826 г. повелел передать Петергофский зверинец в ведение местного дворцового управления. Находящихся в нем оленей предполагалось перевести в Царскосельский парк. Однако хотя зверинец и перешел в ведение Петергофского дворцового управления, находившиеся в нем олени не были переведены в зверинец Царского Села. В 1829 г. были закуплены новые олени по 20 руб. за голову у крестьянина Холмогорского уезда, прибывшего с ними в деревню Коломяги [1256] . В 1848 г. в зверинце оставалось только девять оленей, в 1850 г. – 23 оленя. Пополнение шло и за счет гатчинского зверинца, откуда доставлялись другие звери: кабаны, лошаки и китайский скот, в 1839 г. – дикие козы и зайцы, в 1842 г. – ручные козы и ручной медвежонок… Только в 1856 г. все охотничьи учреждения были сосредоточены в Гатчине. С этого времени Петергофский зверинец окончательно опустел.

Много диких коз содержалось в особом зверинце в петергофском Английском саду. В 1834 г. в нем было до 42 диких коз и козлов. Козий зверинец состоял в ведении Петергофского дворцового управления, а в 1834 г. был передан Егермейстерскому ведомству [1257] . Впрочем, этот зверинец просуществовал только до апреля 1846 г. Тогда Николай Павлович приказал перевести из него диких коз в упомянутый ранее зверинец. Кроме того, для содержания медведей, волков и лисиц был построен в 1835 г. особый зверовой двор около Петергофской охотничьей слободы. В 1843 г. в нем находилось 6 медведей, 9 волков, 35 лисиц; в 1850 г. – 10 медведей, 10 волков и 35 лисиц. Кроме того, из Архангельска был доставлен белый медведь [1258] .

Фазанье учреждение

Новым охотничьим учреждением, возникшим в царствование императора Николая, был ремиз для охоты на зайцев и фазанов, устроенный в 1836 г. в Петергофе, позади Английского сада. Петергофская фазанья ферма изображена на рисунке Н. Самокиша [1259] . Как отмечает Н. Кутепов, ферма была устроена по образцу германских ремизов [1260] . Во время охоты Николая Павловича отсюда выпускались фазаны и куропатки, а чаще из особого заячьего садка зайцы, которые покупались в Валдайском уезде Новгородской губернии. Еще до этого, в 1829 г., из Австрии были приглашены для фазаньей охоты два егеря-чеха. В 1839–1840 гг. рядом с Английским садом был построен новый дом для фазан-егеря. В нем были три царские комнаты, зала и небольшая столовая с ясеневой мебелью, чучелами под стеклянными колпаками на кронштейнах художественной работы, шерстяным ковром, пеньковыми матами, кисейными занавесками на окнах. Затем в 1844 г. во дворе фазаньего заведения выстроен был особый птичник для содержания живых подорожников (род птиц семейства овсянковых), которые предназначались для высочайшего стола.

Фазанов егермейстерское ведомство выписывало из-за границы. Из Англии доставлялись преимущественно серебряные фазаны, а из Чехии – золотые. В 1853 г. вдовствующая королева Нидерландская Анна Павловна прислала в подарок брату 14 золотых и 6 серебряных фазанов. Фазанье учреждение было упразднено при Александре II 3 марта 1857 г. при издании нового штата охоты. Фазаны были переданы на Царскосельский птичий двор – «птичий корпус» [1261] .

Охотничьи забавы цесаревича

К концу 40-х гг. деятельность егермейстерского ведомства заметно оживляется, что совпадает с частыми охотничьими выездами наследника цесаревича. Великий князь Александр Николаевич, будущий император Александр II, был страстным охотником, увлекающимся особенно охотою на медведей.

Уже в десятилетнем возрасте великий князь хорошо владел ружьем. Известно о его охоте в Царском Селе в двенадцатилетнем возрасте в 1830 г. В 14 лет он получил в подарок от главного лесничего Курляндии Мантейфеля три своры борзых и одну свору легавых. Сразу же, 19 июля 1832 г., Александр отправился на охоту. Сначала охота шла на мелкую дичь, в частности зайцев.

Ко времени своего зарубежного путешествия 1839 г. цесаревич стал завзятым охотником. В Неаполе 17 (19) января 1839 г. состоялась его очередная охота близ озера Атрани в долине старого кратера. «Всего мы убили 9 кабанов, – писал Александр отцу, – но на моей душе только один, я всего раз стрелял». В июне 1839 г. настроение цесаревича было хорошим не только из-за вспыхнувшего чувства к принцессе Мари, но и потому, что удачной была охота. Во время охоты в окрестностях Дармштадта было убито в общей сложности «около 80 штук кабанов и оленей» [1262] .

Взрослому Александру Николаевичу стало не хватать в окрестностях Санкт-Петербурга зайцев. Осенью 1844 г. обер-егермейстер Васильчиков доносил министру Императорского двора, что «в нынешнем году на Высочайших охотах уничтожено в Петергофском ремизе довольно большое количество зайцев… В окружности Петербурга так мало зайцев, что когда Е. И. В. Наследник Цесаревич изволил охотиться, то почти их не находил» [1263] .

С одной из охот великого князя в 1846 г. связано, как отмечает Н. Кутепов, переименование Графской Славянки в Царскую Славянку. Историк Императорской охоты пишет: «14 сентября 1846 г., утром, он отправился на охоту в эту местность и пригласил участвовать в охоте также офицеров Преображенского полка, стоявшего в Графской Славянке. Во втором часу сюда же прибыли в экипаже Их Величества, Великие Князья Николай Николаевич, Михаил Николаевич, Великая Княжна Мария Николаевна с приглашенными особами. Местные крестьяне и нижние чины встретили их величеств с хлебом и солью. За обеденным столом государь, в память этого посещения, наименовал Графскую Славянку – Царскою и "пил за здравие шампанское"» [1264] .

12 января 1847 г., 29 лет от роду, наследник в первый раз охотился на медведя. В первых охотах великого князя на медведя его сопровождал егерь Климов. Затем заботливый отец Николай Павлович избрал для постоянного сопутствования великому князю комиссара охоты (впоследствии унтер-егермейстера) И. В. Иванова, искусного стрелка и охотника [1265] .

Расскажем об этой охоте словами ее очевидца: «Стоя позади Николая Павловича, он, как хороший стрелок и страстный охотник, заметил, что государь неверно целится; сердце охотника не вытерпело: забыв, что стреляет государь, он сказал: "держите ниже".

"Молчать", – сказал государь, не оборачиваясь. Выстрел последовал. Олень остался цел. Бежит другой олень, государь стреляет, и тоже мимо; в третий раз Иванов опять не вытерпел, опять заметил: "Держите ниже и правее". – "Молчать", – повторил с сердцем государь.

После охоты государь обращается к Иванову и спрашивает: "Кто ты такой?" – "Комиссар охоты, Ваше Величество; за болезнью управляющего, имею счастье состоять при особе Вашего Величества".

"Ты, значит, охотник и стреляешь хорошо. Так пойди и застрели лебедя, который обижал своих товарищей; на него мне много было жалоб от садовника, и затем мне доложи". Лебедь был застрелен, и когда Иванов доложил, то государь сказал: "А чем ты мне докажешь, что убил именно беспокойного?" – "Я его знал, Ваше величество". – "Хорошо, ступай"» [1266] .

Об этом-то искусном стрелке Николай Павлович вспомнил при отправлении наследника-цесаревича на медвежью охоту. Комиссар охоты Иванов был вызван в зимний дворец. «Иванов, – говорится в цитированном рассказе – является; зовут в кабинет; Государь был один и стоял около стола. Увидев вошедшего, он громко и раздельно сказал: "Иванов, завтра наследник едет на охоту; смотри, головой отвечаешь; пошел"» [1267] .

С тех пор Иванов состоял при Александре Николаевиче, и пока был жив августейший отец, описанная сцена каждый раз повторялась. Тем более что в последние годы царствования императора Николая I цесаревич весьма часто охотился на медведей, лосей и волков. Медвежья охота на всю жизнь становится его любимым развлечением. Она тотчас вошла в моду при Высочайшем дворе. Особенно интересовались ею германские принцы. Известно об участии в медвежьих охотах наследного принца Саксен-Альтенбургского и герцога Георгия Мекленбург-Стрелецкого в 1850–1851 гг. Эти охоты требовали больших расходов (от 260 до 900 руб.). В начале февраля 1853 г. была устроена медвежья охота для принца Георга Мекленбург-Шверинского, на которой было убито два медведя [1268] .

Собак наследника цесаревича содержалось при псовой охоте достаточно много. В 1850 г. значились 22 собаки: 8 легавых, польский легаш, пудель и 12 гончих. Эти собаки носили клички: Примо, Фанни, Беция, Калипса (легавые); Черкиз, Доскач, Змейка (борзые), Тигр (датский дог); Том (польский легаш); Гарсон (пудель); Фензи, Сильфида (шарлотки); Набат, Красишка, Дикушка, Блеста, Скруля (гончие); Федра (водолаз). Константин Николаевич имел до 8 собак (1840-е гг.); 2 собаки принадлежали Николаю и Михаилу Николаевичам.

Новое значение Императорская охота приобрела, когда Александр Николаевич вступил на престол, а затем при внуке Николая I Александре III.

Примечания

1

А. С. Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 20 и 22 апреля 1834 г. // Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 15 [М.; А], 1948. С. 129.

2

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. М., 2001. С. 394–395.

3

Ключевский В. О. Дневниковые записи 1902–1911 гг. // Ключевский В. О. Афоризмы. Исторические портреты. Дневники. М., 1993. С. 408.

4

Цит. по: Андреева А. Н. Российский императорский двор в записках английских путешественников: последняя четверть XVIII в. // Культура и история: Материалы межвузовских научных конференций «Культура и история» (2004–2007) / Под ред. Ю. К. Руденко, А. А. Шелаевой (отв. ред.) и др. СПб., 2009. С. 101.

5

Саблуков Н. Л. Записки // Цареубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1996. С. 45.

6

Воспоминания князя Станислава Понятовского (1776–1809) // Русская старина (далее – PC). 1898. Т. 95. № 9. С. 586.

7

Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь: В 3 ч. Ч. 2. М., 1866. С. 149.

8

Дмитриев И. И. Указ. соч. С. 149.

9

Рибопьер Л. И. Записки // Русский архив (далее – РА). 1877. Кн. 1. № 4. С. 481.

10

Гейкинг К. Г. Дни императора Павла: Записки курляндского дворянина. СПб., 1907. С. 7.

11

Там же.

12

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. СПб., 2004. С. 77–79.

13

Рассказы генерала Кутлубицкого о временах Павла I. Рассказы о старине / Записал

А. И. Ханенко. // Русский архив (далее – РА). 1912. Кн. 2. № 8. С. 521.

14

Цит. по: Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002. С. 242.

15

Мемуары графини Головиной, урожденной графини Голицыной (1766–1811) /Вступл. и примеч. К. Валишевского; Пер. с франц. [по рукописи] К. Папудогло. М., 1911.

16

Уортман Р. Сценарии власти. С. 243.

17

Головкин Ф. Г. Двор в царствование Павла I… С. 143. // Головкин Ф. Г. Двор в царствование Павла I. СПб., 1911. С. 143.

18

Рибопъер Л. И. Записки / Предисл. и примеч. А. А. Васильчикова // РА. 1877. Кн. 1. № 4. С. 480.

19

Мемуары графини Головиной, урожденной графини Голицыной. С. 182.

20

№ 18. Петербург, 12/23 мая 1793 г. Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. Факты, даты, документы, воспоминания, письма, слухи, легенды, стихи и взгляд автора. М., 2001. С. 21.

21

Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ РИ) 1-е собр. Т. 26. № 19779, 12 марта 1801 г.

22

№ 229. Петербург, 21 октября / 2 ноября 1801 г. Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 109

23

Амелия – принцесса Баденская (1776–1823), приехавшая в Россию с матерью и оставшаяся при дворе. Мать надеялась, что сестрам будет веселее вместе, а главное, что Амелия, вращаясь в таком обществе, сможет удачно выйти замуж.

24

№ 230. Петербург, 3/15 декабря 1801. Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 109–110.

25

Цит. по: Андреева Т. В. Тайные общества в России в первой трети XIX в. С. 488.

26

Местр, Ж. де. Религия и нравы русских. СПб., 2010. С. 38.

27

Там же. С. 8.

28

Дубровин Н. Ф. Наши мистики-сектанты // Дубровин Н. Ф. После Отечественной войны 1812 года (Из русской жизни начала XIX века) / Изд. подготовил П. В. Ильин. СПб., 2009. С. 356.

29

[ Шуазель-Гуфье, София де]. Исторические мемуары об императоре и его дворе графини Шуазель Гуфье, урожденной графини Фитценгауз, бывшей фрейлины при Российском дворе. М., 1912. С. 235.

30

Цит. по: Труайя Л. Александр I. М., 1997. С. 118.

31

Цит. по: Тяныиина Н. 17. Княгиня Ливен. Любовь, политика, дипломатия. М., 2009. С. 69–70.

32

Цит. по: КаганэА.А. Кабинет картин Хуана Мигеля Паэса де ла Кадены, испанского посланника в Санкт-Петербурге // Из истории мирового искусства и культуры: Сб. ст. к 75-летию Юрия Александровича Русакова (1926–1995). СПб., 2003. С. 507.

33

Уортман Р. Сценарии власти. С. 421.

34

А. X. Бенкендорф о России в 1827–1830 гг. (Ежегодные отчеты III Отделения и корпуса жандармов) // Красный архив. 1929. С. 142.

35

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 165.

36

Лесков Н. С. Чертовы куклы. Главы из неоконченного романа // Собр. соч.: В 12 т. Т. 10. М., 1989. С. 370. Приношу благодарность за информацию А. А. Шелаевой.

37

Письма А. С. Пушкина, барона А. А. Дельвига, Е. А. Баратынского и П. А. Плетнева к князю П. А. Вяземскому 1824–1843 годов (Из Остафьевского архива) // Старина и новизна. Кн. 5. СПб., 1902. С. 5.

38

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 149.

39

Пушкин Л. С. Письма к жене. С. 62.

40

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. СПб., 1999. С. 109.

41

Ободовская И., Дементьева М. После смерти Пушкина. М., 1980. С. 75. Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 316.

42

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 359.

43

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С.

44

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны [Воспоминания 1817–1820] // Николай I. Муж. Отец. Император. М.:, 2000. С. 160.

45

Лабрюйер, Жан де. Из характеров или нравов нынешнего века //Франсуа де Ларуш-фуко. Блез Паскаль. Жан де Лабрюйер: Суждения и афоризмы. М., 1990. С. 331–332.

46

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 180.

47

Цит. по: Бунатян Г. Г. Город муз. Л., 1987. С. 115.

48

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. / Предисл., подготовка к печати и комментарии И. В. Ружицкой. М., 2010. С. 198.

49

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. / Предисл., подготовка к печати и комментарии И. В. Ружицкой. М., 2010. С. 250.

50

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. / Предисл., подготовка к печати и комментарии И. В. Ружицкой. М., 2004. С. 29–30.

51

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 399.

52

Дополнительно см.: Глебова И. Царская сумма (Конфиденциальные расходы русских государей) // Родина. 1996. № 1.

53

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 397.

54

Полное собрание законов Российской империи. 2-е собр. Т. 1. № 1408.1827 г. Сентября 27. Высочайше утвержденный устав Кабинета, распределение занятий, движение дел и ревизия оных.

55

Там же.

56

Полное собрание законов Российской империи. 2-е собр. Т. 1. № 1408.1827 г. Сентября 27. Высочайше утвержденный устав Кабинета, распределение занятий, движение дел и ревизия оных. С. 865–866.

57

Завещание императора. С. 257.

58

Российский государственный исторический архив (в дальнейшем – РГИА). Ф. 1338. Оп. 3. Вн. 57/120. Д. 61.0 смерти и погребении управляющего СБИВ конторы тайного советника Блока. 1847–1849. – 134 л.

59

Придворный штат Его Императорского Величества // Придворный календарь на 1853 год. – Б. м., б. д. С. 42.

60

Зимин И. Повседневная жизнь Императорского двора: Вторая четверть XIX – начало XX в. Взрослый мир императорских резиденций. М.; СПб., 2010

61

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в.: Автореф… канд. ист. наук. Челябинск, 2002. С. 17.

62

Высочайшие повеления царствования императора Петра II. Список придворным чинам. 1727 (1730) // Общий архив Министерства императорского двора. [В 2 ч.] Описание дел и бумаг. СПб., 1888. – На втором тит. л.: Высочайшие повеления по придворному ведомству 1723–1730. СПб., 1886. – [Ч.] I. С. 33–50.

63

Общий архив Министерства императорского двора. [В 2 ч.] Описание дел и бумаг. СПб., 1888. С. 63–74, 87–90.

64

[Лопухин П. П.] Из рассказов о старине князя Павла Петровича Лопухина, записанные князем А. Б. Лобановым-Ростовским в 1869 году, после посещения Корсуня // Шиль-дер Н. К. Император Павел Первый. М., 1996. Приложения. С. 534.

65

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 401.

66

Там же. С. 401.

67

Там же. С. 402.

68

Гофмаршал – от нем. Hofmarschall — главный придворный чин.

69

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 186.

70

Головкин Ф. Г. Двор и царствование Павла I. С. 137.

71

Там же. С. 162.

72

Ростопчин Ф. В. – С. Р. Воронцову, 18 июня 1797 г. // РА. 1876. Кн. 2. № 5. С. 88.

73

Жизнь обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова, написанная племянником, его тайным советником кн. Федором Николаевичем Голицыным // Москвитянин. 1853. Т. 2. № 6. (Март). Кн. 2. Отд. 4. С. 89.

74

Касьянов К. Наши чудодеи: Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода. СПб., 1875. С. 166. Цит. по: Кирсанова Р. М. Костюм в русской художественной культуре. М., 1995. С. 131.

75

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 423.

76

Волков Н. Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. М., 2003. С. 28.

77

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 406.

78

Волков Н. Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. С. 35.

79

Там же. С. 38.

80

Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 330.

81

Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 54.

82

Тункина И. В. Русская наука о классических древностях Юга России (XVIII – середина XIX в.). СПб., 2002. С. 254–255.

83

Соллогуб В. Л. Петербургские страницы воспоминаний графа Соллогуба. СПб., 1993. С. 180.

84

Там же. Примечания. С. 180.

85

Там же.

86

Там же. С. 180.

87

Пушкин Л. С. [Дневник 1833–1834 гг.] // Поли. собр. соч. [В 16 т.] Т. 12. [М.; Л.], 1949.

С. 318.

88

Там же. С. 319.

89

Цит. по: Дневник А. С. Пушкина. 1833–1835. М.; Пг., 1923. Комментарии. С. 136.

90

Пушкин А. С. [Дневник 1833–1834 гг.]. С. 324.

91

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 104.

92

Майков А. Н. Пушкин. СПб., 1899. С. 208.

93

Пушкин А. С. Е. М. Хитрово. 19–24 мая 1830 г. // Полн. собр. соч. [В 16 т.] Т. 14. [М.; Л.], 1941. С. 93–94 (Пер. с франц.: С. 411–412).

94

Пушкин Л. С. Письма последних лет. Л., 1969. С. 31.

95

Рейсер С. Л. Три строки дневники Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 150.

96

Пушкин А. С. ПСС. [В 16 т.] Т. 15. С. 62, 317.

97

Корф М. Л. Записки // PC. 1899. Т. 99. С. 311. Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 85.

98

Семевский М. И. К биографии Пушкина // Русский вестник. 1869. Ноябрь. С. 90.

99

Пушкин Л. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 326.

100

Там же.

101

Пушкин Л. С. Письма к жене. Л., 1986. С. 52.

102

Пушкин Л. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 329.

103

Цит. по: Принцева Г. Л. А. С. Пушкин и Зимний дворец // Пушкин и Зимний дворец / Государственный Эрмитаж. [Выставка. Пушкин и Зимний дворец. 200 лет со дня рождения А. С. Пушкина] / Авторы концепции: Г. Н. Комелова, Г. А. Миролюбова.

А. Г. Побединская, Г. А. Принцева, А. А. Тарасова. СПб., 1999.47 с. [Каталог]. С. 9. См. также: Горбачева Н. Прекрасная Натали. М., 1988. С. 185.

104

Пушкин Л. С. Письма к жене. Л., 1986. С. 64–65; Соллогуб В. Л. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 594; Ленц В. В. Приключения лифляндца в Петербурге // РА. 1878. Кн. 1.

C. 451–452. Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 106.

105

Пушкин Л. С. ПСС. [В 16 т.] Т. 15. С. 165.

106

Соллогуб В. Л. Петербургские страницы воспоминаний графа Соллогуба. С. 184.

107

А. С. Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 28 июня 1834 г. // Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 15 [М.; Л.], 1948. С. 168.

108

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. СПб., 1999. С. 111.

109

А. X. Бенкендорф – А. С. Пушкину, 30 июня 1834 г. // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 16 т. Т. 15 [М.; Л.], 1948. С. 171.

110

А. С. Пушкин – Н. Н. Пушкиной, около (не позднее) 14 июля 1834 г. // Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 15 [М.; Л.], 1948. С. 180.

111

Пушкин А. С. – Н. Н. Пушкиной, около 28 июня 1834 г. // Полн. Собр. соч.: В 16 т. Т. 15 [М.; Л.], 1948. С. 167.

112

Пушкин А. С. – Н. Н. Пушкиной, 30 июня 1834 г. // Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 15 [М.; Л.], 1948. С. 170.

113

Пушкин Л. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 333.

114

Там же.

115

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 294.

116

Там же. С. 295.

117

Писаренко К. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 51.

118

См. также: Корф М. А. Записки // PC. 1899. Т. 99. С. 294–295; Паткулъ М. А. Воспоминания // Исторический вестник (в дальнейшем – ИВ). 1902. Т. 88. С. 445; Кюстин А. Россия в 1839 году.: В 2 т. Т. 1. С. 186–187; Волков Н. Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. С. 28, 44–47; Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С.; Уортман Р. Сценарии власти: С. 425.

119

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 431.

120

Гаффнер В. В. Три недели в России // Исторический вестник. 1914. Т. 135. № 1. С. 263.

121

Высочайше утвержденное Установление о Российских императорских орденах // Полное собрание законов Российской империи. 1-е собр. Т. 24. № 17908. С. 569–587.

122

Записки А. О. Смирновой, урожденной Россет с 1825 по 1845 г. // Статья Л. Крестовой и А. Пьянова; Сост. К. Ковальджи. М., 1999. С. 123.

123

Волков Н. Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. С. 215–217.

124

Там же. С. 215.

125

Гаврилова Е. И. Символы эпохи: графиня Доротея Ливен и ее портреты // Ампир в России: Краткое содержание докладов III Царскосельской научной конференции. СПб., 1997.

126

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 141.

127

Петербургское общество при восшествии на престол императора Николая по донесениям М. М. Фока и А. X. Бенкендорфа // PC. 1881. Т. 32. № 9. С. 189.

128

РГИА. Ф. 516. On. 1 (28/1618). Д. 131. Л. 3–3 об.

129

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем 1.1838–1839 / Под ред. Л. 3. Захаровой и С. В. Мироненко. М., 2008. С. 184, 255.

130

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 131. Л. 724 об.

131

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839 С. 71.

132

Там же. С. 295.

133

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I: Муж. Отец. Император / Сост., предисл. Н. И. Азаровой. М., 2000. С. 189–190.

134

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. (Кабинет ЕИВ). Д. 293. О возврате в придворную контору издержанных на погребение супруги обер-шталмейстера баронессы Фредерикс 2578 р. 66 коп. 1852 г.

135

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 409.

136

Чижова И. Б. Хозяйки литературных салонов Петербурга первой половины XIX в. СПб., 1993. С. 59.

137

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 432.

138

Записки А. О. Смирновой. С. 123.

139

Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 8.

140

[Шуазель-Гуфье] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 81.

141

[Шуазелъ-Гуфъе] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 83.

142

Писаренко К. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. С. 51.

143

Записки А. О. Смирновой. С. 55.

144

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. Д. 85.0 выдаче фрейлине Шишкиной единовременного пособия. 1848 г.; Ф. 468. Оп. 3. Д. 87. О выдаче фрейлине Марии Эмануэль в единовременное пособие 1000 рублей. 1848 г.

145

Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. Комментарии. С. 592.

146

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. Д. 44. (С. Ф.) О выдаче выходящей в замужество танцовщице СПБ театра Сысоевой на приданое 860 рублей. 1848 г.; Ф. 468. Оп. 3. Д. 308. Об отпуске в контору императорских С.-Петербургских театров для выдачи актрисе здешней русской труппы Екатерине Жулевой по случаю вступления ее в брак 860 рублей. 1852 г.

147

РГИА. Ф. 468. On. 1. Ч. 1. Д. 240. О выдаче бывшей фрейлине Татьяне Лешерн-Герц-фельдит, урожд. Княжне Куракиной, в пособие 2000 руб. сер. 1848. – 5 л.

148

Самовер Н. В. Закат императрицы: Из истории борьбы Николая I за укрепление своей власти в первые месяцы царствования //14 декабря 1825 года. Источники. Исследования. Историография. Библиография. Вып. 7.1825–2005. СПб.; Кишинев, 2005. С. 338–408.

149

Гатчина при Павле Петровиче, цесаревиче и императоре / Н. Лансере, П. Вейнер, А. Трубников, С. Казнаков, Г. Пинэ. СПб., 1995. Примеч. С. 311.

150

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 С. 195.

151

Тютчева А. Ф. Воспоминания // При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 25–26.

152

Шумигорский Е. Старая фрейлина (исторический рассказ) // ИВ. 1914. Т. 125. № 1. С. 76.

153

Там же. С. 84.

154

Там же. С. 90.

155

Шумигорский Е. Старая фрейлина (исторический рассказ) // ИВ. 1914. Т. 125. № 1. С. 95.

156

Пушкин и Зимний дворец / Государственный Эрмитаж. [Выставка. Пушкин и Зимний дворец. 200 лет со дня рождения А. С. Пушкина] / Авторы концепции: Г. Н. Комелова, Г. А. Миролюбова. А. Г. Побединская, Г. А. Принцева, А. А. Тарасова. СПб.: Славия, 1999. 47 с. [Каталог].

157

Записки А. О. Смирновой. С. 109.

158

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 29–31.

159

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 131.

160

Записки А. О. Смирновой. С. 149.

161

Мещерский Л. В. Воспоминания // РА. 1901. № 1. С. 103.

162

Цит. по: Баженова О. К. История одного подарка: легенда и действительность. Перламутровый станок для бумаг из ГМЗ «Павловск» // Россия – Германия: Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб.: Б. и., 2004. С. 44.

163

Записки А. О. Смирновой. С. 267.

164

Смирнова-Россет Л. О. Дневник. Воспоминания. С. 19, 362.

165

Записки А. О. Смирновой. С. 267.

166

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 11.

167

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 16.

168

Там же. С. 25–26.

169

Там же. С. 39–40.

170

Там же. С. 134.

171

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 16.

172

Там же. С. 29.

173

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году // Россия первой половины

XIX в. глазами иностранцев / Сост. Ю. А. Лимонов. Л., 1991. С. 695–696.

174

Записки А. О. Смирновой. С. 108.

175

Тютчева А. Ф. Дневники (Фрагменты) // Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 62.

176

Чижова М. Б. Хозяйки литературных салонов Петербурга первой половины XIX в. С. 98.

177

Семенова Г. В. Александровский дворец в Царском Селе // Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга: Исследования и материалы. Вып. 5. СПб., 2000. С. 68.

178

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 195.

179

Там же. С. 195.

180

Записки А. О. Смирновой. С. 109.

181

Там же. С. 109.

182

Архангельский Н. Э. Павловск. Л., 1936. С. 54.

183

Гатчина при Павле Петровиче, цесаревиче и императоре. Примеч. С. 319.

184

Другие даты (1778–1866), см. там же. Примеч. С. 319.

185

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 С. 184.

186

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 29.

187

Чижова И. Б. Хозяйки литературных салонов Петербурга первой половины XIX в. С. 54.

188

ЧерейскийЛ. Л. Пушкин и его современники. 2-е изд., доп. и перераб. Л., 1989. С. 476.

189

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 222.

190

Цит. по: Шульц С. Аврора. С. 78.

191

Инвалидный капитал, основанный по частной инициативе в 1813 г., служил для выдачи пенсий и вспомоществований раненым военнослужащим, вдовам и детям убитых воинов.

192

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 28.

193

Там же. С. 28. См. о ней: ВИ. 1968. № 1. С. 313–216.

194

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 196.

195

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 250.

196

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 9.

197

Там же. С. 9.

198

Там же.

199

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 10.

200

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в. С. 19.

201

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 48.

202

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 49.

203

Головкин Ф. Г. Двор и царствование Павла I. С. 140.

204

Из записок княгини Ливен // Цареубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1996. С. 159.

205

БлаговоД. Д. Рассказы бабушки… М., 1989. С. 166.

206

Там же.

207

Там же.

208

Головкин Ф. Г. Двор в царствование Павла I. С. 157.

209

Цит. по: Окунь С. Б. Очерки истории СССР. Ч. 1.1812–1825. Л., 1978. С. 133.

210

Труайя Л. Александр I. С. 67.

211

Нанн Д. История костюма. 1200–2000. – М., 2003. С. 132.

212

Там же. С. 136.

213

Демиденко Ю. Интерьер в России: Традиции. Мода. Стиль. СПб., Б. д. С. 91.

214

Захарова О. Светские церемониалы в России ХVIII – начала ХХ в. М., 2003. С. 271.

215

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 141–142.

216

Дараган П. М. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819 // PC. 1875. Т. 12. № 4. С. 785.

217

Нанн Д. История костюма. 1200–2000. С. 149.

218

Демиденко Ю. Интерьер в России.

219

Нанн Д. История костюма. 1200–2000. С. 153.

220

Дараган П. М. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819. С. 793.

221

Аюбош С. [Б.] Последние Романовы: Александр I. Николай I. Александр II. Александр III. Николай II (репринтное воспроизведение изд. 1924 г.). М., 1990. С. 80.

222

Давыдов Д. В. Воспоминания о цесаревиче Константине Павловиче // Давыдов Д. Сочинения. М., 1962. С. 510.

223

Император Николай I в Вене в 1835 году (Переведено с неизданной французской рукописи) // РА. 1882. Кн. 1. № 1. С. 198.

224

Из записок графа А. X. Бенкендорфа // ИВ. 1903. Т. 91. № 1. С. 57.

225

Иллюстрацию см.: Зайончковский Л. М. Восточная война 1853–1856 гг. в связи с современной ей политической обстановкой. СПб., 1908. С. 151.

226

Цит. по: Талъберг Н. // Николай Первый и его время: Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: В 2 т. Т. 1. М., 2000. С. 368.

227

Пассек Т. П. Из дальних лет: Воспоминания. Т. II. М., 1963. С. 402, 407.

228

Цит. по: Татищев С. С. Император Николай I и иностранные дворы: Исторические очерки. СПб., 1889. С. 21.

229

Тучкова-Огарева Н. Л. Воспоминания. С. 475.

230

Корф М. Л. Восшествие на престол императора Николая I-го // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994. С. 267.

231

Смирнова-Россет Л. О. Автобиографические записки. Вариант 3. Фрагменты // Смир-нова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 146; Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова. М., 1888. С. 69; Глинка М. И. Записки. М., 1988. С. 173.

232

Деменков П. Четырнадцатого декабря 1825 года на петербургских площадях: Дворцовой, Адмиралтейской и Петровской. // РА. 1877. Кн. 3. № 9. С. 266.

233

Цит. по: Костина Н. Г. Освещение Петра I в русской периодической печати в первые годы после 14 декабря 1825 года // Учен. зап. Горьковского гос. ун-та. Серия историко-филологическая. № 78: Из истории общественного движения и общественной мысли в России в XIX веке. Горький, 1966. С. 554.

234

РГИА. Ф. 516. On. 1. (внутр. оп. 28/1618). Д. 133. Л. 3; История лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка (1775–1857) / Составил полковник Константин Манзей. Ч. 4. СПб., 1859. С. 192–193; Там же. Приложение. С. 99; Маевский С. И. Мой век или история генерала Маевского. 1779–1848. Часть 2. Аракчеевщина // PC. 1873. Т. 8. № И. С. 772.

235

Цесаревич Константин Павлович в 1826 г.: Переписка с Ф. П. Опочининым // PC. 1873. Т. 8. № 9. С. 374.

236

Лакруа П. История жизни и царствования императора Николая I / Перевод с франц. А. Смирнова. Т. I. Кн. 1. М., 1877. С. 22.

237

Корф М. Л. Материалы и черты к биографии императора Николая I и к истории его царствования: Рождение и первые двадцать лет его жизни (1796–1817) // Сб. РИО (Сборник Императорского русского исторического общества). 1896. Т. 98. С. 17, 24,55,74, 82.

238

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 203.

239

Герцен Л. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч: В 30 т. Т. 7. М., 1956. С. 210.

240

Дараган П. М. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819. С. 791.

241

Бурдин Ф. А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче // Николай Первый и его время. Т. 2. М., 2000. С. 283.

242

Никитенко А. В. Дневник. Т. I. М., 1955. С. 253.

243

Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 1. М., 1890. С. III.

244

Рассказы об императоре Николае I // PC. 1898. Т. 98. № 7. С. 35–37.

245

Шепелев А. Е. Гражданские мундиры начала николаевского царствования // Философский век: Альманах [вып.] 6. Россия в николаевское время: Наука, политика, просвещение. СПб., 1998. С. 261–271. См. также рисунки мундиров: РГИА. Ф. 1409. Оп. 10. Д. 12, 24, 35, 40 и др.

246

Шепелев А. Е. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. Л., 1991. С. 145.

247

Из дневника П. Г. Дивова // PC. 1900. Т. 103. № 7. С. 188.

248

РГИА. Ф. 516. On. 1. (внутр. оп. 28/ 1618). Камер-фурьерский журнал, 1838 г. Л. 10, 34 об. и др.

249

Пушкин АС. [Дневник 1833–1835 гг.] //Полн. собр. соч. [В 16 т.] Т. 12. [М.; Л.], 1949. С. 319.

250

Там же. С. 334.

251

Цит. по: Смирнов Л. Ф. Разгадка смерти императора // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 459

252

Нанн Д. История костюма. 1200–2000. С. 161.

253

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 254.

254

Нанн Д. История костюма. 1200–2000. М., 2003. С. 161.

255

РГИА. Ф. 706. On. 1. Д. 69. Письма императора Николая I К. К. Мердеру. 1824–1833 гг. Л. 1.

256

Шепелев А. Е. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. С. 147.

257

Штакеншнейдер Е. А. Дневник // Штакеншнейдер Е. А. Дневники и записки. М.; Л.,

С. 103–104; Бенуа А. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1990. С. 18.

258

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т.1. С. 196.

259

Уортман Р. Сценарии власти… С. 425.

260

Цит. по: Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 195–196.

261

Петербург, 28 декабря 1792/8 января 1793. Цит. по: Васильева Л. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 21.

262

Георги И. Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкновенных одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей. 2-е изд. СПб., 2005. С. 512.

263

Мемуары графини Головиной, урожденной графини Голицыной (1766–1811).

264

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 422.

265

Цит. по: Казнаков С. Павловская Гатчина. С. 258.

266

Казнаков С. Павловская Гатчина. С. 258.

267

[Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора // РА. 1885. Кн. 1. № 4. С. 182.

268

Там же. 183.

269

Неизвестный художник. Великая княжна Александра Павловна // Гатчина при Павле Петровиче, цесаревиче и императоре. С. 236.

270

Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. С. 110.

271

РГИА. Ф. 516. Оп. 2 (28/1618). Д. 131. Л. 617 об.

272

Ансело Ф. Шесть месяцев в России: Письма к Ксавье Сентину, сочиненные в 1826 году в пору коронования Его Императорского Величества / Вступ. ст. (с. 5-20), сост., пер. с франц. и коммент. Н. М. Сперанской. М., 2001. С. 151–152.

273

Пушкин Л. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 317.

274

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой // Архив села Михайловского. Т. 2. Вып. 1. СПб., 1902. С. 37.

275

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой // Архив села Михайловского. Т. 2. Вып. 1. СПб., 1902. С. 40.

276

Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ РИ). Собр. 2-е. Т. 9. № 6861. СПб., 1835. С. 181–182.

277

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 222.

278

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 430.

279

Высочайше утвержденный церемониал обручения Ея Императорского Высочества государыни великой княжны Ольги Николаевны с Его Светлостью герцогом Максимилианом Лейхтенбергским // Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем 1.1838–1839. С. 234.

280

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 432.

281

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 37–38.

282

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 180.

283

Там же. С. 205.

284

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 234.

285

Кюстин Л. Россия в 1839 году. В 2 т. Т. 1. С. 186.

286

Ольга Николаевна. Там же. С. 256.

287

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 157.

288

Яковлева Л. И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы императрицы Марии Александровны // Александр II. СПб., 1995. С. 87.

289

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 266.

290

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 38.

291

Императрица Мария Федоровна. Павловск; СПб., 2000. С. 24–62.

292

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 162.

293

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 425.

294

Пер. с франц. Ады Бакировой. Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 210.

295

Головкин Ф. Елизавета Алексеевна. С. 303.

296

ГАРФ. Ф. 728. On. 1. Кн. 3. Д. 1354. Отрочество великого князя Николая Павловича. Л. 32 об.

297

Соловьев С. М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соловьев С. М. Избранные труды. М., 1983. С. 256.

298

ГАРФ. Ф. 728. On. 1. Кн. 3. Д. 1354. Отрочество великого князя Николая Павловича. Л. 8 об.

299

Там же. Л. 10.

300

Там же. Л. 11.

301

Из дневника статс-секретаря Г. И. Вилламова / Сообщ. Н. А. Вилламов. // PC. 1913. Т. 156. № 10. С. 10.

302

Рассказы из недавней старины / Сообщ. И. С. Листовский // РА. 1878. Кн. 3. С. 520.

303

Лакруа 17. История жизни и царствования императора Николая I. С. 20.

304

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 35.

305

Молчанов Л. Пленные англичане в России // ИВ. 1886. Т. 23. № 1. С. 185; ТерлахА. Заметки о пребывании в Петербурге // PC. 1892. Т. 73. № 2. С. 367; Татищев С. С. Император Николай I и иностранные дворы… С. 7.

306

Дараган П. М. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819 // PC. 1875. Т. 12. № 4. С. 795.

307

Записки Михаила Чайковского (Мехмет-Садык-паши) // PC. 1896. Т. 86. № 5. С. 173.

308

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 147.

309

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 С. 241.

310

Там же. С. 277.

311

Там же. С. 295.

312

Письма А. Ф. Тютчевой к M-lle Граней // Николай I: Муж. Отец. Император / Сост., предисл. Азаровой Н. И. М., 2000. С. 554–555.

313

Кюстин А. Россия в 1839 году. В 2 т. Т.1. С. 292.

314

Пушкин А. С. Евгений Онегин // Полн. собр. соч. [В 16 т.] Т. 6. [М.; Л.], 1937. С. 63.

315

Мальцев С. И. Из воспоминаний // Зап. Моск. отд. Имп. Русского технического общества. 1866. Вып. 4. С. 40.

316

ЧерейскийА. А. Пушкин и его современники. 2-е изд., доп. и перераб. Л., 1989. С. 433.

317

Чижова И. Б. Хозяйки литературных салонов Петербурга первой половины XIX в. С. 68.

318

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в. С. 19.

319

[Шуазель-Гуфье] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 252–253.

320

Цит. по: Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 413.

321

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 142.

322

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 395.

323

Там же. С. 411.

324

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 412.

325

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 356.

326

Там же. С. 356–357.

327

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 357–358.

328

Духовное завещание в Бозе почившего Государя Императора Николая Павловича.

4 мая 1844 г. Там же. С. 463.

329

Фрейман О. Р. С. 356.

330

Там же. С. 355.

331

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 179.

332

Там же. С. 188.

333

Чичерин Б. Н. Воспоминания: Москва сороковых годов. М., 1991. С. 112.

334

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 139.

335

Письмо В. Н. Репниной к В. А. Репниной-Волконской // Российский архив. Т. MMI. М., 2001. С.70.

336

Пчелов Е. В. Ланские // Отечественная история: Энциклопедия. Т. 2. М., 2000. С. 280–281. См. также: Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. СПб. С. 126.

337

Антонов Б. И. Императорская гвардия в Санкт-Петербурге. СПб., 2001. С. 100–101.

338

Подробнее о роте см.: Гринев С. А. История роты дворцовых гренадер. К столетию Отечественной войны. 1812–1912. СПб., 1912; Вилинбахов Г. В. К истории роты дворцовых гренадер // На рубеже двух эпох 1801–1825; 1825–1855: Тезисы докладов II Царскосельской научной конференции. СПб., 1996. Судьба одного из гренадер этой роты стала сюжетом исторической повести «Судьба дворцового гренадера» Владислава Михайловича Глинки (1903–1983), музейного работника, историка и искусствоведа, специалиста в области военной униформы, много лет проработавшего в Государственном Эрмитаже. Она же стала темой дипломной работы выпускницы исторического факультета СПбГУ Виктории Румянцевой.

339

Положение об управлении Императорским Зимним Его Императорского Величества дворцом. СПб.: В Военной типографии, 1840. С. 6–7.

340

Дополнение…. «быть по сему». В СПб. 25-го апреля 1840 г. С. 11.

341

Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ РИ). 2-е изд. Т. 1. № 1436.1827. № 1436. Октября 2. Именной, данный Министру Императорского Двора. Об учреждении роты дворцовых гренадер. С приложением штатов (в конце тома). С. 865–886.

342

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. СПб., 1989. С. 95.

343

Там же. С. 98.

344

Шуйский В. К. Огюст Монферран: история жизни и творчества. М.-СПб., 2005. С. 201.

345

Уортман Р. Сценарии власти… С. 467.

346

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 274.

347

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. (Кабинет ЕИВ). Д. 165.

348

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. (Кабинет ЕИВ). Д. 173.0 выдаче в Московскую дворцовую контору суммы для выдачи состоящим в отряде роты дворцовых гренадер при Кремлевском дворце гренадерам всемилостивейше пожалованных им денег на именины и крестины. 1851 г. 28 л.

349

РГИА. Ф. 468. Оп. 3. Д. 207. О выдаче гренадеру 1 ст. Сигнатову, уволенному вовсе от службы из роты дворцовых гренадер, в единовременное пособие третной оклад – 28 р. 58 к. 1851 г. – 2 л.

350

Данченко В. Г. Военные церемонии // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 1. A-В. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2003.

351

Цит. по: Данченко В. Г., Жерихина Е. И. Конвой // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия. Т. II Девятнадцатый век. Кн. 3. К-Л. СПб., 2004. С. 344.

352

Фикельмон Д. Дневник. М., 1999. С. 284.

353

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 373. См. также С. 377.

354

Николай – И. Ф. Паскевичу, 1 (13) октября 1837 г. // Николай I. Муж. Отец. Император. М.: Слово, 2000. С. 488.

355

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 533.

356

Там же. С. 143.

357

Там же. С. 223.

358

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. С. 693.

359

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 261.

360

Антонов Б. И. Императорская гвардия в Санкт-Петербурге. С. 52–53.

361

Глинка В. М. Судьба дворцового гренадера. М., 1990. С. 13

362

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. С. 399.

363

Кутепов Н. Императорская охота на Руси: Исторический очерк Николая Кутепова. [Т. 4] XIX век. Н. Самокиш (художник). СПб.: Б. и., б. д. (1904). С. 209.

364

Придворные чины, придворное ведомство // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. Т. XXV, полутом 49. СПб., 1898. С. 154–158.

365

Писаренко К. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. С. 60.

366

Там же. С. 62.

367

РГИА. Ф. 468. Оп. 1.4. 1. Д. 219. О выдаче бывшей камер-медхине блаженной памяти государыни императрицы Екатерины II Елизавете Воиновой на уплату долгов 1000 руб. 1848.– 4 л.

368

Штаты 1801 г. Л. 5 об.

369

[Шуазель-Гуфье] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 246.

370

Полное собрание законов Российской империи. 2-е собр. Т. 1. № 834 от 21 января

1826 г. Именной данный Сенату. О недаче придворным служителям при производстве их в официанты классных чинов, пока не прослужат они в этом звании 10 лет. С. 39.

371

РГИА. Ф. 1338. Оп. 3. Вн. 58/121. Об истребовании из Придворной конторы нескольких экземпляров инструкций для гоф-фурьеров и ливрейных служителей. 1849. – 16 л.

372

Записки А. О. Смирновой. С. 67.

373

Записки А. О. Смирновой. С. 67.

374

Там же. С. 114. См. также С. 67.

375

Андреев Л. И. С. 176.

376

Писаренко К. С. 59.

377

Там же. С. 60.

378

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 131. Камер-фурьерский журнал, 1826 г.

379

Там же. Л. 617 об.

380

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой С. 26.

381

[Вюртембергский Евгений]. Юношеские воспоминания принца Евгения Вюртембергского // РА. 1878. Кн. 1. № 1. С. 65.

382

[Шуазель-Гуфье] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 247.

383

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в. С. 20.

384

Придворный календарь на 1853 год. – Б. м., б. д. С. 16–23.

385

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 156–157.

386

Солнцев Федор Григорьевич (1801–1892) – академик исторической и портретной живописи, один из основоположников реставрационной науки; археолог и археограф.

387

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 237.

388

Там же.

389

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в. С. 20.

390

Уортман Р. Сценарии власти. С. 233.

391

О его посмертной коронации императором Павлом I см.: Коронация русских императоров и императриц (1724–1856) гг.) // PC. 1883. Т. 37. С. 527–529.

392

Записки графа Е. Ф. Комаровского. М., 1990. С. 40–42.

393

Рассказы о былом [Записал А. Н. Корсаков] // ИВ (Исторический вестник) 1884. Т. 15. № 1.С. 134

394

Дневник Сестренцевича, первого митрополита всех римско-католических церквей в России // Старина и новизна. Кн. 16.1913. С. 22–24.

395

Головкин Ф. Г. Двор в царствование Павла I. С. 146–156.

396

Попов К. Чин священного коронования (исторический очерк образования чина) // Богословский вестник. 1896. Т. 2. № 5. Чин коронования на Руси. С. 173–196.

397

Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. М., 1996. С. 328.

398

Чин действия, каким образом совершилось коронование императора Александра I. М., 1801.

399

Чин действия, каким образом совершилось священнейшее коронование Е. И. В. Государя Императора Николая Павловича, самодержца Всероссийского, по церковному чиноположению. М., 1826.

400

Чин действия, каким образом совершиться имеет священнейшее коронование ЕИВ Государя Императора Александра Николаевича, по церковному чиноположению. М., 1856; Чин действия, каким образом совершилось священнейшее коронование ЕИВ Государя Императора Александра Николаевича, по церковному чиноположению. М., 1856.

401

Официального описания коронования не издано; см. описание его коронации в «Церковном вестнике» 1883 г.

402

Уортман Р. Сценарии власти… С. 263.

403

Там же. С. 267.

404

Лнсело Ф. Шесть месяцев в России. С. 137.

405

Свинъин П. П. Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей. 1997. С. 382–383.

406

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 179.

407

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 150–151.

408

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 160–161.

409

Гребелъский 17. X., Мир вис Б. Дом Романовых. Биографические сведения о членах царствовавшего дома, их предках и родственниках. 2-е изд. СПб., 1992. С. 236, 239.

410

Кёне Б. В. // Отечественная история: история России с древнейших времен до 1917 года: Энциклопедия. Т. 2. М. 1996. С. 546.

411

Чертежи и рисунки, принадлежащие к XXII тому второго Полного собрания законов. 1857. Л. 26-135.

412

Вилинбахов Г. В. Государственный герб России. 500 лет. СПб.,1997. С. 49.

413

Там же. С. 55.

414

Бенкендорф Л. X. Портфель графа А. X. Бенкендорфа // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 335.

415

Корф М. А Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 321.

416

Гребелъский П. X., Мирвис Б. Дом Романовых. СПб., 1992. С. 232–233.

417

Гребельский П. X., Мирвис Б. Дом Романовых. СПб., 1992. С. 235.

418

Там же. С. 233.

419

Дьяченко А. И. Таврический дворец. СПб., 1997. С. 41.

420

Гимн Российской империи, утвержденный в царствование императора Николая I Павловича // Император Николай Первый. Николаевская эпоха. Слово Русского Царя. Апология рыцаря. Незабвенный / Изд. подготовил М. Д. Филин. М., 2002. С. 57.

421

Кружное Ю. Н., Музычук Т. Ф. Гимн Российский // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия. Г-Н. СПб., 2003. С. 97–99.

422

Аъвов А. Ф. Записки // РА. 1884. Кн. 2. № 4. С.

423

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 143.

424

Там же. С. 373.

425

Захаров В. Л. Индийский поход Павла I // Старый Кирибей. М., 2001. С. 66.

426

Литта (Litta) Юлий Помпеевич (Джулио Ренато; 1763, 1 апреля – 1839, 24 января) – сын итальянского дворянина, служившего в австрийской армии, граф Российской империи (1797) В 1780 г. вступил в Мальтийский орден, с 1789 г. на российской службе, в ходе русско-шведской войны 1788–1790 гг. один из создателей гребного флота на Балтике. Обер-камергер (с 1826 г.), член Государственного совета; выступал проводником католического влияния в России. Женившись в октябре

1798 г. на гр. Е. В. Скавронской (7-1829), племяннице кн. Г. А. Потемкина, вошел в круг высшей придворной аристократии. В марте 1799 г. уволен в отставку, в дальнейшем пользовался благосклонностью Александра I и Николая I, в 1810 г. был пожалован в обер-шенки, назначен гофмейстером, в 1810–1817 гг. главноначальник над Гоф-интендантской конторой. С 1811 г. член Государственного совета (с 1830 г. председатель Департамента государственной экономии). Не имея законных детей, Литта завещал свое огромное состояние внучке жены – графине Ю. П. Самойловой (скорее всего, внебрачной своей дочери). Коллекционер (картина Леонардо да Винчи «Мадонна Литта» в Эрмитаже).

427

Вилинбахов Г. Рыцари белого креста в России // Мальтийский орден. СПб., 1998. С. 3–23.

428

Несмеянова И. И. Быт императорского двора первой половины XIX в. С. 19.

429

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. СПб., 1901. С. 360.

430

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 236–237.

431

См. также: Кулакова Е. Л. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри «Воспоминания о путешествии на север Европы в 1836–1837 гг.»: Дисс… канд. ист. наук. СПб., 2011. С. 250.

432

Записки А. О. Смирновой. С. 55–56.

433

Там же. С. 132–133.

434

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 321.

435

Там же. С. 343.

436

Там же. С. 327.

437

Из воспоминаний леди Блумфильд / Пер. с англ. // РА. 1899. Кн. 2. С. 232.

438

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 494.

439

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 С. 199–299.

440

Тютчева А.Ф. Дневники. С. 107.

441

Цит. по: Шильдер Н. К. Император Павел Первый. СПб., 1901. С. 324.

442

Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. СПб., 1901. С. 325–326.

443

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 154.

444

Там же.

445

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 43.

446

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 157.

447

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 164–165.

448

Придворно-конюшенный музей. СПб., 1891. № 8.

449

Подробнее об экипажах Екатерины II см.: Средства передвижения при дворе Екатерины II // XIII Царскосельская научная конференция «Из века Екатерины Великой: путешествия и путешественники. СПб., 2007. С. 56–66.

450

Придворно-конюшенный музей. СПб., 1891. № 26.

451

См.: Придворные экипажи в Царском Селе (Календарь). СПб., 2002.

452

Карета 4-местная принята от капитана Ефима Звягинцева в 1797 г. по приказанию Павла I // Придворно-конюшенный музей. СПб., 1891. № 7.

453

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 162.

454

Подробнее см.: Кузьмин Ю. А. Российская императорская фамилия 1797–1917: Био-библиографический справочник. 2-е изд. СПб., 2011. С. 235.

455

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 248.

456

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 С. 228.

457

Сидорова М. В. Ав1устейшие рисовальщики // Урок рисования: Каталог выставки / ГАРФ, ГМЗ «Царское Село». СПб., 2005. С. 27–93.

458

Сидорова М. В. Развитие «приятных талантов» (литература и искусство в процессе воспитания детей императора Николая I) // Культура и искусство в эпоху Николая I: Материалы научной конференции / Ответственная за выпуск С. А. Астаховская. СПб.; Гатчина, 2008. С. 124.

459

Свиньин 17. 17. Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей. С. 397.

460

Свинъин П. П. Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей. С. 397–398.

461

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 96.

462

[Шуазель-Гуфье] Исторические мемуары об императоре Александре I и его дворе графини Шуазель-Гуфье. С. 246.

463

Северная пчела. 1826. № 76, 26 июня.

464

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 257, 260, 261.

465

Фикельмон Д. Дневник. С. 279.

466

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 263–264.

467

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 68.

468

Фикельмон Д. Дневник. С. 298–299.

469

Цит. по: Уортман Р. Сценарии власти. С. 463.

470

Пушкин А. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 327.

471

Принцева Г. А. А. С. Пушкин и Зимний дворец. С. 9.

472

Цит. по: Белякова 3. Мариинский дворец. СПб., 1996. С. 97.

473

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 296–297.

474

Там же.

475

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 304–305.

476

Там же. С. 329.

477

Фикелъмон Д. Дневник. С. 317–318.

478

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 426.

479

Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 246.

480

Кулакова Е. Л. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 247.

481

Там же. С. 209.

482

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 372–373.

483

Шмидт Е. Б. Кавалергарды. СПб.: Китеж, 1997 (буклет).

484

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 343.

485

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 226.

486

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 408.

487

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 276.

488

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 48.

489

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 70–71, 72.

490

Гущин В. Л. Собственная дача. Б. м. [СПб.], 1997. С. 17.

491

Новиков Ю. В. Собственная дача и Сергиевка в Старом Петергофе // Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга. Вып. 4. СПб., 1997. С. 166.

492

Пеликан Л. Л. Во второй половине XIX века // Голос минувшего. 1914. № 2. С. 138.

493

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 413.

494

Там же. С. 189.

495

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 144–145.

496

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 228.

497

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 253–254.

498

АяшенкоА. Александр II, или история трех одиночеств. 2-е изд., доп. М., 2003. С. 108.

499

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 64.

500

Там же. С. 79.

501

Там же. С. 107.

502

Там же. С. 147.

503

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 157.

504

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. С. 668.

505

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 157.

506

Там же. С. 171.

507

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 157–158.

508

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 262.

509

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 24.

510

Цит. по: Белякова 3. Мариинский дворец. С. 86.

511

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 227.

512

Там же. С. 228.

513

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 232–234.

514

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 208.

515

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1826. С. 254.

516

Там же. С. 262.

517

Бракосочетание великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтейнбергским в 1839 г. // Придворная жизнь. 1613–1913. Каталог. № 179.

518

Ольга Николаевна. Сон юности. С. 262.

519

Ольга Николаевна. Сон юности. С. 262.

520

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 332–333.

521

Пален (1-й) Петр Петрович фон дер (1778–1864), граф, генерал-адъютант и генерал от кавалерии (1827), член Государственного совета (1834), российский чрезвычайный и полномочный посол во Франции (1835–1841).

522

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 398–399.

523

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 167.

524

Белякова 3. Мариинский дворец. С. 40.

525

Великая княгиня Мария Николаевна и ее супруг Максимилиан Лейхтенбергский. Гравюра неизвестного художника. 1839 // Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем 1.1838–1839. С. 481–482.

526

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 250.

527

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 264.

528

Толстая Л. Л. Записки фрейлины. М., 1996. С. 90–91.

529

Дубельт А. В. Вера без добрых дел мертва // Российский архив. Вып. VI. М., 1995. С. 138.

530

Записная книжка П. И. Бартенева (1909 г.) // Российский архив. Новая серия. ММХ. М., 2000. С. 464. Цит. по: Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем 1.1838–1839. Комментарии. С. 512–513.

531

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 263.

532

Там же.

533

Там же. С. 265.

534

ЛяшенкоЛ. Александр II. С. 125.

535

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 261.

536

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 261.

537

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 348.

538

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 261.

539

АяшенкоА. Александр II. С. 122.

540

Уортман Р. Сценарии власти. С. 485^86.

541

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825. С. 274.

542

Северная пчела. 1840,10 сентября; Сватовство цесаревича Александра Николаевича // Памяти А. Н. Савина. 1873–1923. М., 1926; Уортман Р. Сценарии власти. С. 486.

543

Уортман Р. Сценарии власти. С. 487.

544

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825. С. 275.

545

Придворная жизнь. 1613–1913. Каталог. № 195.

546

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 33.

547

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 157. В Придворном календаре на 1853 год она названа камер-юнгферой.

548

Яковлева Л. И. Воспоминания бывшей камер-юнгферы… С. 87.

549

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 18–19.

550

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 277.

551

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 158–159.

552

Там же. С. 160.

553

Там же. С. 160.

554

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 267.

555

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 166.

556

Там же.

557

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С.279.

558

Цит. по: Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 166.

559

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 279.

560

Жерихина Е. И. Приданое цесаревны Марии Александровны // Россия – Германия. Материалы X Царскосельской научной конференции. СПб., 2004. С. 160.

561

Там же. С. 162.

562

Риаль. Цесаревна Мария Александровна. Гравюра. 1841. См.: Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем 1.1838–1839. С. 224–225 (вклейка). Поясной портрет, вполоборота, левая рука под подбородок, волосы до плеч. Нитки жемчуга на шее и на запястье левой руки.

563

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 229.

564

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 251.

565

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 409–410.

566

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С.298.

567

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 411.

568

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 305.

569

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 329.

570

Цит.: Жерихина Е. И., Баженов В. И. // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. 1. Кн. 1. СПб., 2003. С. 96.

571

Шуйский В. К. Винченцо Бренна. Л., 1986. С. 125.

572

Левинсон-Лессинг В. Ф. История картинной галереи Эрмитажа (1764–1917). Л., 1986.

C. 124.

573

Записки барона Гейкинга // Цареубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1996. С. 205

574

Николай I. Записки. Тетради 1-я и 2-я «О наследии после смерти императора Александра I» // Николай I: Личность и эпоха. Новые материалы / Отв. ред. А. Н. Цамутали. СПб., 2007. С. 17.

575

Жерихина Е. И. При участии свящ. Александра Берташа и В. Н. Федорука. Придворные церкви // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия. Т. 2. Девятнадцатый век. Кн. 5. П-Р. СПб.: Филологический ф-т СПбГУ, 2006. С. 656.

576

Царские дети в Гатчине / Авторы текста Т. А. Кустова, И. Э. Рыженко, А. Н. Фарафо-нова. СПб., 2004 (Альманах «Сокровища России». Вып. 64). С. 6.

577

Астаховская С. А. ШукуроваА. Э. Гатчинский дворец: Страницы истории музея: Фотоальбом. СПб., 2007. С. 7. Та же дата приведена в кн.: Гатчина при Павле Петровиче, цесаревиче и императоре. Примеч. С. 318.

578

Фикельмон Д. Дневник. С. 362.

579

Крутиков 17. Г. Принцев Н. А. Эрмитаж: Науки служат музам. Л., 1989. С. 14.

580

Никулина Н. Виды залов Зимнего дворца и Эрмитажа работы учеников А. Г. Венецианова // Сообщения Государственного Эрмитажа. XIII. Л., Искусство, 1985. С. 27.

581

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 124–125.

582

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 220.

583

Фирсов Н. Н. Призрак социализма пред Николаем I (Характеристика момента) // Фирсов Н. Н. Исторические характеристики и этюды. Т. 3. Казань, 1926. С. 53 и др.

584

РГИА. Ф. 468. Оп. 35. Д. 202: О пожаловании… пенсиона и пособия… 1839–1840 гг. Л. 38.

585

Там же. Л. 45–46.

586

Крутиков 17. Г., Принцев Н. А. Эрмитаж: Науки служат музам. С. 19.

587

РГИА. Ф. 468. Оп. 35. Д. 202: О пожаловании… пенсиона и пособия… 1839–1840 гг. Л. 1–6, 38–39.

588

Выскочков Л. В. Некоторые данные для бюджетов государственных крестьян Петербургской губернии в первой половине XIX века // Государственные учреждения и классовые отношения в отечественной истории: Сб. ст.: В 2 ч. / Под ред. А. Г. Манькова и др. Ч. II. М.; Л., 1980. С. 93.

589

Цит. по: Романов М. П. Царствование императора Николая I. СПб., 1883. С. 102.

590

Эвальд А. В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. 1896. Т. 65. № 7. С. 58.

591

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II.

C. 82.

592

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 304.

593

Там же.

594

Там же. С. 305. В литературе освящение церкви почему-то относят к 1 февраля: Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. С. 82; Жерихина Е. И. при участии свящ. Александра Берташа и В. Н. Федорука. Придворные церкви // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 5. П-Р. СПб., 2006. С. 656.

595

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 305.

596

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. С. 98.

597

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 206.

598

Там же. С. 367.

599

Олъга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 266.

600

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. С. 99.

601

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 375.

602

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 319–320.

603

Там же. С. 320.

604

Там же. С. 322.

605

[Бланк В. Б.] Воспоминания Василия Борисовича Бланка // РА. 1897. Кн. 3. № 10. С. 181.

606

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 506.

607

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 46–47.

608

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 171.

609

Кондаков Ю. Е. Государство и православная церковь в России: эволюция отношений в первой половине XIX века. СПб., 2003. С. 242.

610

Указ об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения // Полное собрание законов Российской империи. Собр. 1. Т. 39. № 27106. С. 815.

611

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 185.

612

Гросу л В. Я. Русское зарубежье в первой половине XIX века. М., 2008. С. 323–330.

613

Чижова И. Б. Хозяйки литературных салонов Петербурга первой половины XIX в.

С. 112.

614

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 168.

615

Там же. С. 170.

616

Там же.

617

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 38–39.

618

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 273.

619

Санктпетербургские ведомости. 1826. № 10, вторник. Февраля 2 дня. Внутренние известия. С. 107 и др.

620

Принцева Г. А, БастареваЛ. И. Декабристы в Петербурге. Л., 1975. С. 108.

621

Петербургские встречи Пушкина. Л., 1987. С. 413.

622

Андреева А. Н. Англичане // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия. Т. II. Кн. 1. A-В. СПб., 2003. С. 37.

623

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 177.

624

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 254.

625

Записки А. О. Смирновой. С. 243.

626

Фикельмон Д. Дневник. С. 119–120.

627

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 206.

628

Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 229.

629

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. С. 110.

630

Фикельмон Д. Дневник. С. 100.

631

Там же. С. 102.

632

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 194.

633

РГИА. Ф. 487. Оп. 7. Д. 3667.0 сделании распоряжения о встрече персидского принца Хозрев Мирзы. 1829 г., 27–29 июля.

634

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 194–195.

635

Фикельмон Д. Дневник. С. 60–61.

636

Там же. С. 62–63.

637

Там же. С. 65.

638

[Гангеблов А. С.] Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова. М., 1888. С. 166–168.

639

Базиленко И. В. Россия и Иран // История России: Россия и Восток. СПб., 2002.

С. 418.

640

Цит. по: Окунь С. Б. Очерки истории СССР. С. 157.

641

Бенкендорф Л. X. Портфель графа А. X. Бенкендорфа // Николай I. Муж. Отец. Император. М.: Слово, 2000. С. 335.

642

Фикельмон Д. Дневник. С. 94.

643

Фикельмон Д. Дневник. С. 93.

644

Николай Первый и его время. Т. 1. М., 2000. С. 300.

645

Шеремет В. И. Турция и Адрианопольский мир 1829 г.: Из истории восточного вопроса. М., 1975. С. 174.

646

РГИА. Ф. 469. Оп. 10. Ч. 1. Д. 154. О принятии и трактовании Его королевского высочества шведского принца Иосифа Франца Оскара. 1830 г. Л. 1.

647

Там же. Л. 36.

648

Записки А. О. Смирновой. С. 72.

649

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 259–282.

650

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. С. 289.

651

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 73–74.

652

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 73.

653

Там же. С. 74.

654

[Вюртемберский Евгений]. Юношеские воспоминания принца Евгения Вюртембергского // РА. 1878. Кн. 1. № 1. С. 75.

655

Головкин Ф. Г. Двор и царствование Павла I. С. 136.

656

Немцевич Ю. У. Заметки о моем заключении в С.-Петербурге в 1794,1795 и 1796 гг. // Русский вестник. Т. 240. № 11. С. 218.

657

Мемуары графини Головиной, урожденной графини Голицыной (1766–1811) / Вступл. и примеч. К. Валишевского; Пер. с франц. [по рукописи] К. Папудогло. М., 1911. С. 161–162.

658

Воспоминания Федора Петровича Лубяновского. Стб. 148.

659

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел I. С. 21.

660

Пер. с франц. Цит. по: Николай Михайлович :, великий князь. Императрица Елисавета Алексеевна. Т. 2. СПб., 1908. С. 40.

661

Цит. по: Шильдер Н. К. Император Павел Первый. С. 485.

662

Семенов В. Л. «Клим страшный глас…» // Михайловский замок. 2-е изд. / М. Б. Асварищ, Е. Я. Кальницкая, В. В. Пучков и др. СПб., 2001. С. 179.

663

Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 408.

664

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 409.

665

Там же. С. 410.

666

Там же. С. 410.

667

РГИА. Ф. 516. On. 1 (28/1618). Д. 131. Л. 46.

668

Пушкин А. С. На лире скромной, благородной (К Н. Я. Плюсковой) // ПСС. [В 16 т.] Т. 2. Полутом 1. —1947. С. 65.

669

Переписка Александра I с сестрой великой княгиней Екатериной Павловной. СПб., 1910.

670

Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 172.

671

В связи с кончиной Елизаветы Алексеевны коронация Николая Павловича манифестом от 2 августа 1826 г. была перенесена на 22 августа (3 сентября) 1826 г.

672

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 130. Л. 39 об.

673

Молин Ю. Л. Анализ версий смерти императрицы Елизаветы Алексеевны // История Санкт-Петербурга. 2006. № 3 (31). С. 7–12.

674

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 130. Л. 40 об., 42 об., 43.

675

Там же. Л. 44.

676

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 58–61.

677

Кирсанова Р. М. Костюм в русской художественной культуре XVIII – первой половины XX в. С. 142.

678

Там же. С. 240–241.

679

Кирсанова Р. М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок. 2-е изд. С. 153.

680

Кирсанова Р. М. Костюм в русской художественной культуре. С. 233.

681

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 495.

682

Ольга Николаевна ошибочно называет дату 29 марта 1840 г.

683

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 263.

684

Записки А. О. Смирновой. С. 55.

685

Воспоминания А. К. Анненковой, урожденной Мердер / Передисл. К. Михайлова // Наша старина. 1915. № 3. С. 271.

686

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 242.

687

Там же. С. 298.

688

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 265.

689

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 131. Л. 2.

690

РГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 131. Л. 5.

691

Там же. Л. 5 об.

692

Там же.

693

РГИА. Ф. 1589. Оп. 2. Д. 348. О воспрещении колонистам приносить государю императору поздравления в Новый год и в день Светлого Христова Воскресенья. 1846 г.

694

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 58.

695

Цит. по: Белякова 3. Мариинский дворец. С. 57.

696

Там же.

697

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 27.

698

Цит. по: Белякова 3. Мариинский дворец. С. 57.

699

Варшавский С., Реет Б. Эрмитаж. 1764–1939. Очерки по истории Государственного Эрмитажа / Под ред. И. А. Орбели. Л., 1939. С. 91–92.

700

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 279.

701

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 261.

702

Белякова 3. Мариинский дворец. С. 56.

703

Кюстин Л. Там же.

704

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 262–263.

705

Из записок Корберона, 1775–1780 // РА. 1911. Кн. 2. № 5. С. 26.

706

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 49.

707

ЦГИА. Ф. 516. On. 1. (28/1618). Д. 131. Л. 293 об.

708

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 82.

709

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 425.

710

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 52.

711

Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 256.

712

Цит. по: Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 257.

713

Фикельмон Д. Дневник. С. 145.

714

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 212.

715

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 34–35.

716

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 82.

717

Свиньин 17. 17. Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей. С. 168.

718

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 49–50.

719

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 496.

720

Там же. С. 502.

721

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 80.

722

Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. СПб.: Алмаз, 1997. С. 34.

723

Фикельмон Д. Дневник. С. 268.

724

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 267.

725

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 249.

726

Фикельмон Д. Дневник. С. 276.

727

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 25.

728

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 271.

729

Записки А. О. Смирновой. С. 242.

730

Фикельмон Д. Дневник. С. 102–104.

731

Фикельмон Д. Дневник. С. 199–200.

732

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 51–52.

733

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 195.

734

Фикельмон Д. Дневник. С. 203.

735

Там же. С. 261.

736

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 9.

737

Фикельмон Д. Дневник. С. 191–192.

738

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 326–327.

739

Дурова Н. Л. Угол: Повесть // Дача на Петербургской дороге: Проза русских писательниц первой половины XIX века. М., 1987.

740

Пеликан Л. Л. Во второй половине XIX века. С. 137.

741

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 49.

742

Фикельмон Д. Дневник. С. 112.

743

Там же. С. 112.

744

Порфиръева А. А. Бал и бальные танцы // Три века Санкт-Петербурга: В 3 т. Т. 1. Осьмнадцатое столетие. Кн. 1. А-М. СПб., 2003. С. 97.

745

Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начала XIX века). С. 4.

746

Там же.

747

Комелова Г. Н. Зимний дворец в XVIII веке: Исторический очерк // Зимний дворец: Очерки жизни императорской резиденции: В 3 т. Т. I. XVIII – первая треть XIX века. СПб., 2000. С. 42–43.

748

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 38–39.

749

[Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 483.

750

[Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 485.

751

Жерихина Е. И. Балы // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. СПб., 2003. С. 231.

752

Цит. по: Соловьева Т. А Парадные резиденции Дворцовой набережной. СПб., 1995.

С. 40.

753

Фикельмон Д. Дневник. С. 93–94.

754

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 31.

755

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 69.

756

Михайловский дворец, построенный К. И. Росси в 1819–1825 гг. в стиле классицизма. Прекрасная парадная лестница ведет в белоколонный бальный зал. После смерти Елены Павловны дворец перешел в ведение ее дочери великой княгини Екатерины Михайловны (1827–1894), в 1898-м в нем был открыт Русский музей императора Александра III – ныне Государственный Русский музей. Пушкин несколько раз бывал в Михайловском дворце. В частности, за несколько дней до смерти Пушкина

B. И. Анненкова была с ним «на маленьком вечере» у Елены Павловны ( ЧерейскийЛ. А. Пушкин и его современники. 2-е изд, доп. и перераб. Л., 1989. С. 150).

757

Башуцкий Л. Возобновление Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. СПб., 1839.

C. 116–117.

758

Башуцкий Л. Возобновление Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. СПб., 1839. С. 34.

759

Ванная в мавританском стиле в Зимнем дворце. Архитектор А. П. Брюллов. Акварель Э. П. Гау. 1870 г. // Демиденко Ю. Интерьер в России. Илл. 335 на с. 202.

760

Фикельмон Д. Дневник. С. 93.

761

Письмо В. Н. Репниной к В. А. Репниной-Волконской. С. 68.

762

Фикельмон Д. Дневник.

763

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 75.

764

Несин В. Зимний дворец в царствование последнего императора Николая II. С. 95.

765

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 246–247.

766

Фикельмон Д. Дневник. С. 252–253.

767

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 209.

768

Фикельмон Д. Дневник. М., 1909. С. 109–110.

769

Там же. С. 269.

770

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 344.

771

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 400–401.

772

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 406^07.

773

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 196–197.

774

Уортман Р. Сценарии власти… С. 489.

775

Верне, Орас. При дворе Николая I: Письма из Петербурга. 1842–1843. / Пер., вступ. ст. и коммент. Д. Соловьева. М., 2008. С. 70.

776

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 338.

777

Фикельмон Д. Дневник. С. 124, 150.

778

Там же. С. 189–190.

779

Там же. С. 212.

780

Там же. С. 241.

781

Там же. С. 256.

782

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 24.

783

Цит. по: Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 282.

784

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 247.

785

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. / Предисл., подготовка к печати и комментарии И. В. Ружицкой. М.: Academia, 2004. С. 83.

786

Фасад, см.: Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Кн. 1. СПб., 2003. С. 610.

787

Фикельмон Д. Дневник. С. 89–90.

788

Там же. С. 197.

789

Там же. С. 247.

790

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 245.

791

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 157.

792

Фикельмон Д. Дневник. С. 186.

793

Корф М. А. Записки // PC. 1899. Т. 99. С. 8. Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 142.

794

Фикельмон Д. Дневник. С. 327.

795

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 267.

796

Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 138.

797

Там же

798

Там же. С. 142.

799

Пушкин А. С. [Дневник 1833–1834 гг.] С. 319.

800

Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина.

801

Там же. С. 143.

802

Пушкин Л. С. ПСС. [В 16 т.] Т. 15. С. 117. Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. СПб., 1999. С. 143.

803

Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 143.

804

Там же. С. 146.

805

Цит. по: Скрынников Р. Г. Дуэль Пушкина. С. 315.

806

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 36

807

Там же. С. 258.

808

Там же. С. 329.

809

Там же. С. 412.

810

Анненкова Э. ЛГоликов Ю. П. Русские Ольденбургские и их дворцы. СПб., 1997 С. 41–42.

811

Фикельмон Д. Дневник. С. 325–326.

812

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 242–243.

813

Там же. С. 243–244.

814

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 244–247.

815

Фикельмон Д. Дневник. С. 94.

816

Там же.

817

Там же. С. 249.

818

Фикельмон Д. Дневник. С. 259–260.

819

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 212.

820

ШлионскийЛ. М. Новосильцов Николай Николаевич // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Кн. 4. М-О. СПб., 2005. С. 610

821

Фикельмон Д. Дневник.

822

Значение не совсем понятно. В классическом варианте попурри (франц. potpourri, букв. – смешанное блюдо) – музыкальная инструментальная пьеса, составленная из популярных мотивов других сочинений. Термин известен с начала XVIII в. Впервые был использован французским издателем музыки Кристофом Баллардом (1641–1715) для выпуска собрания сочинений в 1711 г.

823

Фикельмон Д. Дневник. С. 205.

824

Там же. С. 251.

825

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 141.

826

Цит по: Кулакова Е. Л. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри. С. 240.

827

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 207.

828

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 499.

829

Цит. по: Фикельмон Д. Дневник. М., 1999. Примеч. С. 696–697.

830

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 37.

831

Там же. С. 87.

832

Там же. С. 423.

833

Цит. по: Жерихина Е. И. Балы // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. СПб., 2003. С. 232.

834

Фикельмон Д. Дневник. С. 198.

835

Подробнее см.: Будрило А. В. Белосельских-Белозерских дома // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Кн. первая. A-В. СПб., 2003. С. 275–276.

836

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 169.

837

Там же. С. 207.

838

Там же. С. 154.

839

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 75.

840

Там же. С. 37.

841

Фикельмон Д. Дневник. С. 324.

842

Каменская М. Ф. Воспоминания // Каменская М. Ф. Воспоминания / Подгот. текста, сост., вступ. ст. и коммент. В. Боковой. М., 1991. С. 252. См. также примечание на с. 360.

843

Фикельмон Д. Дневник. С. 326.

844

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 207.

845

Там же. С. 261.

846

Смирнова-Россет Л. О. Дневник. Воспоминания. С. 9.

847

Фикельмон Д. Дневник. С. 269.

848

Там же. С. 321.

849

Правительственные здания // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. С. 586.

850

Кружное Ю. Н. Нарышкины. Дома Нарышкиных // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. 2. Кн. 4. М-О. С. 437.

851

Фикельмон Д. Дневник. С. 300.

852

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 169.

853

Там же. С. 489.

854

Там же. С. 224.

855

Там же. С. 495.

856

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 36.

857

Там же. С. 38.

858

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 88–89.

859

Фикельмон Д. Дневник. С. 197.

860

Там же. С. 96, 181, 242.

861

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 83–84.

862

Там же. С. 313.

863

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 66, 92, 395.

864

Там же. С. 395.

865

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 92.

866

Фикельмон Д. Дневник. С. 249.

867

Там же. С. 324.

868

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 37.

869

Краткое описание города Петербурга и пребывания в нем польского посольства в 1720 году» // Беспятых Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991. С. 157.

870

Петербург, 28 декабря 1792 / 8 января 1793. Цит. по: Васильева А. Н. Жена и муза: тайна Александра Пушкина. С. 21.

871

Порфирьева А. Л. Бал и бальные танцы // Три века Санкт-Петербурга: В 3 т. Т. 1. Осьмнадцатое столетие. Кн. 1. А – М. СПб., 2003. С. 98.

872

Дьяченко А. И. Таврический дворец. С. 29–30.

873

Цит. по: Соловьева Т. Л. Парадные резиденции Дворцовой набережной. СПб., 1995. С. 41–42.

874

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 144.

875

Лнсело Ф. Шесть месяцев в России. С. 152.

876

Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 88.

877

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 279.

878

Там же. С. 205–206.

879

Там же. С. 239.

880

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 299.

881

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 184.

882

Там же. С. 198.

883

Там же. С. 261.

884

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 205.

885

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 247–248.

886

Каменская М. Ф. Воспоминания. С. 207.

887

Кюстин Л. Россия в 1839 году. В 2 т. Т. 1. С. 198.

888

Там же.

889

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой // Архив села Михайловского. Т 2. Вып. 1. СПб., 1902. С. 34.

890

Ауэрбах А. Рассказы о вальсе. М., 1980. С. 10. Цит. по: Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 283.

891

Давыдов В. Д. Рассказы известных лиц: Памятные записки В. Д. Давыдова // PC. 1871. № 6. С. 786.

892

Там же.

893

Цит. по: Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 285.

894

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 156.

895

Фикельмон Д. Дневник. С. 212.

896

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 223.

897

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 397.

898

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1826. С. 224.

899

Там же. С. 224–225.

900

Соллогуб В. А. Воспоминания // Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 352.

901

[Шереметева А. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 11–12.

902

Там же. С. 31.

903

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 247–248.

904

Дурова Н. А. Угол: Повесть // Дача на Петербургской дороге: Проза русских писательниц первой половины XIX века. М., 1987. С. 119.

905

Там же. С. 120.

906

Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 198.

907

РГИА. Ф. 468. Оп. 3 Д. 182. О возврате позаимствованных сумм, состоящих в распоряжении наместника Царства Польского, по случаю отправления из Варшавы в

С.-Петербург и обратное туда следование танцоров и танцовщиц тамошнего театра 1851 г., 2-18 февраля.

908

Захарова О. Светские церемониалы в России XVIII – начала XX в. С. 86.

909

Зимин М. В. Повседневная жизнь Российского Императорского двора: Вторая четверть

XIX – начало XX в.: Взрослый мир императорских резиденций. М., 2010. С. 368–369.

910

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. С. 348–349.

911

Там же. С. 349.

912

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 87–88.

913

Письмо А. И. Архаровой к М. И. Посниковой из С.-Петербурга в Москву. Б. д. // РА. 1867. Стб. 1028–1038.

914

Жуковский В. А. Лалла Рук // Жуковский В. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1958. С. 295. Оно датировано 15 (27 января) – 7 (19) февраля 1821 г. См. также: Явление поэзии в виде Лаллы Рук: там же. С. 297–298.

915

Впрочем, как полагает М. П. Алексеев, А. С. Пушкин мог заимствовать это выражение из стихотворения В. А. Жуковского 1823 г. «Я музу юную бывало»: Алексеев М. П. Томас Мур и русские писатели XIX века // Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи (XVIII – первая половина XIX века). С. 664–667, 794.

916

Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. ПСС. Т. 6. [М.; Л.], 1937. С. 637. Подробнее см.: Алексеев М. П. Томас Мур и русские писатели XIX века // Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи (XVIII – первая половина XIX века). С. 795.

917

Алексеев М. П. Томас Мур и русские писатели XIX века // Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи (XVIII – первая половина XIX века). С. 673. Изображение костюма см.: Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Т. 1. СПб., 1903.

С. 136–137 (вклейка).

918

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 151–153.

919

Император Николай Павлович в его письмах к князю Паскевичу // РА. 1897. Кн. 2. С. 9.

920

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 92; Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа //PC. Т. 117. № 1. С. 83.

921

Император Николай Павлович и русские художники в 1839 г.: Письмо Ф. П. Толстого к В. И. Григоровичу // PC. 1878. Т. 21. С. 340; Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1900. Т. 102. С. 34.

922

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 226.

923

Там же. С. 247–248.

924

Граф Рейзет в России в 1852–1854 гг. // PC. 1903. № 7. С. 221.

925

Рассказы об императоре Николае I // PC. 1898. Т. 95. № 7. С. 38.

926

Там же.

927

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1900. № 6. С. 522.

928

Фикельмон Д. Дневник. С. 87.

929

Там же. С. 189.

930

Фикельмон Д. Дневник. С. 87–88.

931

Там же. С. 97.

932

Булгакова Ольга Александровна, кн. (1814–1865), младшая дочь московского почт-директора А. Я. Булгакова, 1 с января 1831 г. жена кн. А. С. Долгорукова. – Л. В.

933

Фикельмон Д. Дневник. С. 97–99.

934

Там же. С. 99.

935

Там же. С. 247.

936

Там же. С. 253.

937

Там же. Примеч. С. 639.

938

Там же. С. 257.

939

Фикельмон Д. Дневник. С. 258.

940

Там же.

941

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 206.

942

Фикельмон Д. Дневник. С. 323.

943

Там же. С. 327.

944

Аристократические святки // РА. Т. MMI. М.: Российский фонд культуры, 2001. С. 71–77.

945

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 225.

946

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 267–268.

947

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 270.

948

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 99–101.

949

Там же. С. 101.

950

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 156–157.

951

Фикельмон Д. Дневник. С. 96–97.

952

Там же.

953

Там же. С. 95.

954

Фикельмон Д. Дневник. С. 96.

955

Там же. С. 193.

956

Там же. С. 200–201.

957

Там же. С. 202.

958

Фикельмон Д. Дневник. С. 249.

959

Там же. С. 256.

960

Там же. С. 298.

961

Там же. С. 323.

962

Там же. С. 256.

963

Фикельмон Д. Дневник. С. 179–180.

964

[Вюртемберский Евгений]. Юношеские воспоминания принца Евгения Вюртембергского // РА. 1878. Кн. 1. № 1. С. 62.

965

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 190.

966

Цит. по: Яковкина Н. И. Русское дворянство первой половины XIX века. СПб., 2002. С. 65.

967

Записки А. О. Смирновой. С. 149.

968

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 12.

969

Там же. С. 13.

970

Там же. С. 19.

971

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 22.

972

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 249.

973

Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. СПб., 1997. С. 29.

974

Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. СПб., 1997.

975

На углу Невского проспекта и Большой Морской.

976

Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 488.

977

Соллогуб В. Л. Воспоминания. С. 489.

978

Там же.

979

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 55.

980

Берс Л. Алексей Федорович Львов как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4.

С. 150.

981

Цит. по: Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 232.

982

Тютчева А. Ф. Дневники. С. 47–48.

983

Габаев Г. Сто лет службы гвардейских сапер краткий исторический очерк. 1812–1912. СПб., 1912. С. 16–17.

Оркестр роговой музыки состоял тогда из 40 медных инструментов, каждый из которых издавал только один звук.

984

Львов Л. Ф. Записки // РА. 1884. Кн. 2. № 4. С. 246.

985

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 212.

986

Берс Л. Л. Алексей Федорович Львов. Как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4. С. 150.

987

Шиман В. М. Император Николай Павлович (Из записок и воспоминаний современника) // РА. 1902. Кн. 1. № 3. С. 462.

988

Скотт С. Романовы. Кто они были? Что с ними стало? Екатеринбург, 1993. С. 30.

989

Карпович Е. П. Император Николай I: Его царствование и черты характера в рассказах, анекдотах и отзывах современников. СПб., 1897. С. 2; Н. Д. [Дубровин Н.] Несколько слов в память императора Николая I // PC. 1896. Т. 86. № 6. С. 454.

990

РГИА. Ф. 469. Оп. 14. Д. 510. Л. 20.

991

ЕлъницкийЛ. Династия Романовых. Л., 1925. С. 55.

992

Яковлев С. П. Императрица Александра Федоровна. С. 44.

993

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 264.

994

Берс Л. Л. Алексей Федорович Львов. Как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4. С. 149.

995

Аксельрод В. И., БуланковаЛ. П. Аничков дворец. С. 65.

996

Тютчева Л. Ф. Воспоминания. С. 38.

997

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1899. Т. 98. № 6. С. 525.

998

Берс Л. Л. Алексей Федорович Львов как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4. С. 154.

999

Там же.

1000

Берс Л. Л. Алексей Федорович Львов как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4. С. 155.

1001

Там же.

1002

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 181.

1003

Яковлев С. П. Императрица Александра Федоровна. С. 131.

1004

Глинка М. И. Записки. С. 383.

1005

Яковлев С. П. Императрица Александра Федоровна.

1006

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 278.

1007

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 141–142.

1008

Фрадкина Э. Л. Зал Дворянского собрания: Заметки о концертной жизни Санкт-Петербурга. СПб., 1994. С. 159.

1009

Каратыгин 17. Л. Записки / Ред. и вступ. ст. Н. В. Королевой. Л., 1970. С. 186. См. также с. 105 и 185.

1010

Яковлев С. П. Императрица Александра Федоровна: Биографический очерк. М., 1866 (обложка 1867). С. 128.

1011

Арнольд Ю. Воспоминания. Вып. 3. М., 1893. С. 73.

1012

Данченко В. Г. Военные церемонии // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 1. A-В. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2003. С. 580–583.

1013

Петербургские парады. Праздники и церемонии с участием войск в XVIII – начале XX века (буклет) / Авторы текста: Ю. Л. Жмодиков, Е. А. Кононенко; Гос. музей истории Санкт-Петербурга. СПб.: Б. д.

1014

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. С. 248.

1015

Записки князя Адама Чарторыйского // Цареубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1996. С. 193.

1016

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. С. 350.

1017

Цит. по: Шилъдер Н. К. Император Павел Первый. С. 369.

1018

Уортман Р. Сценарии власти… С. 280.

1019

Искюлъ С. Н. Празднование 100-летия Санкт-Петербурга //Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 5. П-Р. СПб., 2006. С. 698–610.

1020

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 143.

1021

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 2. М., 1997. С. 359.

1022

Глинка В. М. История унтера Иванова: Исторический роман. М., 1976.

1023

Фикельмон Д. Дневник. С. 301.

1024

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 228–229.

1025

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 261.

1026

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 411.

1027

Уортман Р. Сценарии власти… С. 464.

1028

Жуковский В. Л. Дневники. СПб., 1901. С. 509.

1029

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 53.

1030

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 407.

1031

Мещерский В. 17. Воспоминания. 2-е изд. М., 2003. С. 22–23.

1032

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. С. 683. Гагерн Ф. Б. Дневник путешествия по России в 1839 г.: В отрывках. Сообщ. и пер. с нем. Н. К. Шильдер // PC. 1886. Т. 51. № 7. С. 21–54; т. 65. № 2. С. 321–330; 1891. Т. 69. № 1. С. 1–38.

1033

Берташ А. В. Соборная церковь Пресвятой Троицы в Красном Селе // Памятники истории и культуры. Исследования и материалы. Вып. 5. СПб., 2000. С. 83.

1034

Там же. С. 88.

1035

История уделов за столетие их существования. 1797–1897. Т. 1. СПб., 1902. С. 210.

1036

Алекасандра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 159–160.

1037

Записка Николая I // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994. С. 317.

1038

Зайончковский А. М. Восточная война 1853–1856 гг. в связи с современной ей политической обстановкой. СПб., 1908. С. 37.

1039

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 160.

1040

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 163–164.

1041

Там же. С. 164.

1042

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 144.

1043

Там же. С. 149.

1044

Шульц О. А. История развития гидросистемы Красносельского района // Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга: Исследования и материалы. Вып. 4. СПб., 1997. С. 203.

1045

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 280.

1046

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. С. 681.

1047

Антонов А. К 175-летней годовщине Первого кадетского корпуса // PC. 1907. Т. 129. № 3. С. 442.

1048

Фикельмон Д. Дневник. С. 310.

1049

Записки А. О. Смирновой. С. 49.

1050

Там же. С. 49–50.

1051

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 411.

1052

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 178.

1053

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 249.

1054

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 246.

1055

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 273.

1056

Там же. С. 280.

1057

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 281.

1058

Там же.

1059

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 63.

1060

Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. С. 684–685, 688.

1061

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 260.

1062

Кюстин Л. Россия в 1839 году: В 2 т. Т. 1. С. 276.

1063

Ушаков А. Корпусное воспитание при императоре Николае I // Голос минувшего. 1915. № 6. С.131.

1064

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 79–80.

1065

Белякова 3. Мариинский дворец. С. 102.

1066

Из воспоминаний баронессы М. П. Фредерикс // ИВ. 1898. Т. 71. № 1. С. 69–70.

1067

Гаффнер В. В. Три недели в России. С. 273.

1068

Там же. С. 265.

1069

Фикельмон Д. Дневник. С. 282, 285.

1070

Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 449.

1071

Из воспоминаний баронессы М. П. Фредерикс // ИВ. 1898. Т. 71. № 1. С. 116.

1072

Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. СПб., 1997.

1073

Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. С. 14.

1074

Воспоминания о младенческих годах императора Николая Павловича, записанные им собственноручно / Сообщ. В. В. Щеглов. Издал В. В. Квадри. СПб., 1906. С. 7.

1075

Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. СПб., 1997. С. 117–118.

1076

Подлинник в фондах Государственного Русского музея.

1077

Тоболина Г., Едомский М. Конногвардейский манеж. СПб., 1997. С. 163.

1078

Там же. С. 135.

1079

Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 355.

1080

РГИА. Ф. 1338. Оп. 3. Вн. 60/123. Д. 84.0 праздновании пятидесятилетия, как государь император изволит быть шефом л. – гв. Измайловского полка. 1850 г.

1081

Фикельмон Д. Дневник. С. 290.

1082

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 22.

1083

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 179–180.

1084

Пушкин в письмах и дневнике императрицы // Новый мир. 1962. № 2. С. 213.

1085

Фикельмон Д. Дневник. С. 278.

1086

Шмидт Е. Б. Кавалергарды. СПб., 1997 (буклет).

1087

Антонов Б. И. Императорская гвардия в Санкт-Петербурге. С. 98.

1088

РГИА. Ф. 469. Оп. 10. Д. 163. О приготовлении в Царском Селе по случаю назначенного 21 числа июня на празднование столетия формирования кирасирского полка лейб-гвардии Его Величества и Его Высочества наследника для гг. приглашенных особ и штаб и обер-офицеров… стола. 1833 г.

1089

Ф. 469. Оп. 10. Ч. 1. Д. 164. Ведомость о расходах, последовавших для бывшего в Царском Селе 21-го июня сего 1833 года Высочайшего обеденного стола по случаю минования столетия со времени формирования Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества и лейб-кирасирского Его Высочества наследника цесаревича полков. 1833 г. Л. 2 об.

1090

Там же. Л. 2 об. – 3. Подробнее о разных винах, имевшихся тогда в дворцовых погребах, см.: Винный погреб Зимнего дворца при императоре Николае I // Мавродинские чтения / Под ред. Ю. В. Кривошеева, М. В. Ходякова. СПб., 2002. С. 162–168.

1091

Цит. по: Уортман Р. Сценарии власти. С. 463–464.

1092

Там же. С. 444.

1093

Гущин В. Л. Император Николай I в Петергофе. Б. м., 1999. С. 31.

1094

Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 79.

1095

Цит. по: Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. СПб., 1997. С. 22.

1096

Долгое время в этом здании, вошедшем затем в комплекс Главного штаба, находилось одно из архивохранилищ Российского государственного архива Военно-Морского флота.

1097

Яковлев С. П. Императрица Александра Федоровна. С. 38.

1098

Цит. по: К истории французского театра в России // ИВ. 1897. Т. 70. № 12. С. 963.

1099

Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. С. 23.

1100

Цит. по: Тарановская М. 3. Архитектура театров Ленинграда (Историко-архитектурный очерк). Л., 1988. С. 76.

1101

Записки А. О. Смирновой. С. 108–109 (Примечание).

1102

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 44.

1103

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 225.

1104

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 37.

1105

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 154.

1106

Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого / Опубл. Н. К. Полевой // ИВ. 1887. Т. 30. № 10. С. 53.

1107

[Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 482.

1108

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 97–98.

1109

Крутиков П. Г. Принцев Н. А. Эрмитаж: Науки служат музам. С. 39.

1110

Авраменко С. И. Эрмитажный театр. Л., 1975. С. 10–12.

1111

Фикельмон Д. Дневник. С. 148.

1112

Там же. С. 324.

1113

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 246.

1114

Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. СПб., 1997. С. 24–25.

1115

Белинский В. Г. Русский театр в Петербурге // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. М., 1954. С. 493.

1116

Фикельмон Д. Дневник. М., 1909. С. 64.

1117

Цензура в царствование императора Николая I // PC. 1903. Т. 114. № 6. С. 645.

1118

Каратыгин П. Л. Записки / Ред. и вступ. ст. Н. В. Королевой. Л., 1970. С. 165–166 (примечания на с. 305).

1119

Бурдин Ф. А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче. С. 278.

1120

Там же.

1121

Храповицкий Л. И. Дневник инспектора репертуара российской труппы. 1829–1839 // PC. 1879. Т. 24. № 2. С. 348.

1122

Бурдин Ф. А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче. С. 278.

1123

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 299.

1124

Фролова В. С. Николай I и флот (Из «спецхрана» века минувшего). Севастополь, 1994.

С. 36.

1125

Николай I – Александру Николаевичу, 8 мая 1837 г. // Николай Первый и его время. Т. 1. М., 2000. С. 151.

1126

Каменская М. Ф. Воспоминания. С. 211.

1127

Каменская М. Ф. Воспоминания. С. 212–213.

1128

Там же. С. 213.

1129

[Роткирх Т.] Воспоминания Теобальда Роткирха. Ч. 5. Вильна, 1890. С. 2.

1130

[Роткирх Т.] Воспоминания Теобальда Роткирха. Ч. 5. Вильна, 1890. С. 3.

1131

Каратыгин П. Л. Записки / Ред. и вступ. ст. Н. В. Королевой. Л., 1970. С. 184.

1132

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 200.

1133

Там же. С. 200.

1134

Там же. С. 252.

1135

Фикельмон Д. Дневник. С. 118.

1136

Там же.

1137

Бурдин Ф. А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче. С. 277, 278.

1138

Полнер Т. В. В. Самойлов // Голос минувшего. 1913. № 3. С. 278.

1139

Гущин В. Л. Император Николай I… С. 17.

1140

Из воспоминаний леди Блумфильд. С. 241.

1141

Зотов Р. М. Записки // ИВ. 1896. Т. 65. С. 311.

1142

Бурдин Ф. А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче. С.285.

1143

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С.193.

1144

Шаляпин Ф. И. Маска и душа: Мои сорок лет на театрах. М., 1989. С. 163.

1145

Зотов Р. М. Записки // ИВ. 1896. Т. 65.

1146

Белинский В. Г. Русский театр в Петербурге // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. М., 1954.

1147

Зотов Р. М. Записки // ИВ. 1896. Т. 65.

1148

Панаева (Головачева) Л. Я. Воспоминания / Вступ. ст., ред. текста и коммент. Корнея Чуковского. М., 1956. С. 47.

1149

О царских подарках приводятся сведения в работах Т. Б. Забозлаевой. См., в частности: Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. СПб., 1997. С. 28.

1150

Цит. по: Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. С. 29.

1151

Цит. по: Забозлаева Т. Б. Русские императоры и Александринский театр – взгляд из-за кулис. С. 30.

1152

Тютчева А. Ф. Дневники. С. 57.

1153

Фрадкина Э. А. Зал Дворянского собрания: Заметки о концертной жизни Санкт-Петербурга. СПб., 1994. С. 159.

1154

[Тимирязев В. А.] Петербург накануне Крымской кампании // ИВ. 1902. Т. 89. № 7. С. 244.

1155

Попов М. М. Мелкие рассказы // PC. 1896. Т. 86. № 5. С. 601.

1156

Шаляпин Ф. И. Маска и душа: Мои сорок лет на театрах. М., 1989. Там же.

1157

Фрадкина Э. А. Зал Дворянского собрания: Заметки о концертной жизни Санкт-Петербурга. СПб., 1994. С. 157.

1158

Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 108–109.

1159

Цит. по: [Тимирязев В. А.] Петербург накануне Крымской кампании // ИВ. 1902. Т. 89. № 7. С. 242.

1160

Там же.

1161

Чудинова И. А. Придворный певческий хор // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. I. Осьмнадцатое столетие. Кн. 2. СПб., 2003. С. 180.

1162

Порфиръева Л. А. Бортнянский Д. С. // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. I. Осьмнадцатое столетие. Кн. 1. СПб., 2003. С. 145–145.

1163

Цит. по: Глазунова Н. Н. Придворная певческая капелла // Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия: В 3 т. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 5. П-Р. СПб., 2006. С. 646.

1164

Берс Л. Л. Алексей Федорович Львов как музыкант и композитор // PC. 1900. Т. 102. № 4. С. 150.

1165

Там же. С. 147.

1166

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 172.

1167

Корф М. Л. Дневник. Год 1843-й. С. 141–142.

1168

Васина-Гроссман В. Л. Михаил Иванович Глинка. М., 1982. С. 57.

1169

Глинка М. И. Записки. С. 267.

1170

Там же. С. 281, 182

1171

Придворный календарь на 1853 год. – Б. м., б. д. С. 123.

1172

Глинка М. И. Записки. С. 274.

1173

Глинка М. И. Записки. С. 274–275.

1174

Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 268.

1175

Дневник Александра Ивановича Храповицкого… С. 250.

1176

Там же. С. 270.

1177

Там же. С. 391.

1178

Записки графа Михаила Дмитриевича Бутурлина // РА. 1897. Кн. 3. № 11. С. 328.

1179

Глинка М. И. Записки. С. 134.

1180

Бутурлин М. Д. Записки // РА. 1897. Кн. 3. № 12. С. 532–533.

1181

Шилъдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. М., 1997. С. 92.

1182

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 154.

1183

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 161.

1184

Дарагап 17. М. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819 // PC. 1875. Т. 12. № 4. Цит. по: Императрица Мария Федоровна. Павловск; СПб., 2000. С. 44.

1185

Тютчева Л. Ф. Дневники. С. 73.

1186

Корф М. Л. Материалы и черты к биографии императора Николая I и к истории его царствования. С. 45

1187

Фелъкнер В. И. Поездка императора Николая Павловича в Стокгольм в 1838 г. // PC. 1875. Т. 12. № 1. С. 163.

1188

Кулакова Е. А. Россия в сочинениях маркиза Лондондерри… С. 228.

1189

Татищев С. С. Император Николай I и иностранные дворы. С. 51.

1190

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1900. Т. 103. № 7. С. 51.

1191

Фикельмон Д. Дневник. С. 65.

1192

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 209, 210.

1193

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа. // PC. Т. 102. № 5. С. 273.

1194

Смирнов Л. Ф. Разгадка смерти императора… С. 459. (Свидетельство И. Ф. Савицкого.)

1195

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846 // Николай I: Муж. Отец. Император / Сост., предисл. Н. И. Азаровой. М., 2000. С. 195.

1196

Там же. С. 197–198.

1197

Тютчева А. Ф. Дневники. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 58.

1198

[Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой // Архив села Михайловского. Т 2. Вып. 1. СПб., 1902. С. 18.

1199

Фикельмон Д. Дневник. С. 66, 69.

1200

Гейкинг К. Ф. Дни императора Павла: Записки курляндского дворянина. С. 7.

1201

[Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 485.

1202

Александра Федоровна. Из альбомов императрицы Александры Федоровны. С. 153.

1203

Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Кн. 1. С. 160–161.

1204

Корф М. Л. Материалы и черты к биографии императора Николая I и к истории его царствования. С. 73.

1205

Готье Ю. [В.] Император Николай I… С. 314.

1206

ГАРФ. Ф. 728. On. 1. Кн. 3. Д. 1170. Докладная записка и ведомость, 1823 г. Л. 2–3.

1207

Ляшенко А. Александр II. С. 108.

1208

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1899. Т. 100. № 10. С. 285.

1209

Там же // PC. 1900. Т. 102. № 5. С. 273.

1210

Шиман В. М. Император Николай Павлович (Из записок и воспоминаний современника) // РА. 1902. Кн. 1. № 3. С. 462.

1211

Соллогуб В. Л. Воспоминания. С. 488.

1212

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1899. Т. 100. № 10. С. 285.

1213

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 289.

1214

Бутурлин М. Д. Записки // РА. 1897. Кн. 1. № 3. С. 269–270.

1215

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1900. Т. 102. № 5. С. 277. Фраза дана в переводе М. А. Корфа.

1216

Каменская М. Ф. Воспоминания. С. 248–249.

1217

Цит. по: Пушкин А . С. Table-Talk // ПСС. [В 16 т.] Т. 12. [Л.].,1949. С. 164.

1218

Бутурлин М. Д. Записки // РА. 1897. Кн. 3. № 10. С. 329.

1219

РГИА. Ф. 1409. Оп. 2. Д. 5656. Проект высочайшего указа против карточных игроков, переписанный согласно собственноручным поправкам Его Императорского Величества, 1832 г.

1220

Записки А. О. Смирновой. С. 74–76.

1221

Шепелев А. Е. Чиновный мир России. XVIII – начало XX в. М., 2001. С. 397.

1222

Пастернак Л. Великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Федоровна на охоте в Берензэ, близ Штутгарта, во время их заграничного путешествия под именем графов Северных; Охота, данная в честь графов Северных в Берлине в 1782 г. Вюртембергским королем. С современной грав. С натуры Гей-де-Лоф // Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 8, 9.

1223

А. Бенуа. Прогулка императора Павла I со свитою по зверинцу в гор. Гатчине // Кутепов Н. Императорская охота на Руси: Исторический очерк Николая Кутепова. С. 16.

1224

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 6–7.

1225

Рассказы об императоре Павле I и Александре I / Сообщил кн. Н. С. Голицын // PC. 1880. Т. 29. № И. С. 739.

1226

Там же. С. 8.

1227

Рассказы об императоре Павле I и Александре I / Сообщил кн. Н. С. Голицын // PC. 1880. Т. 29. № И. С. 2.

1228

Там же. С. 10, 32.

1229

Там же. С. 12.

1230

Рассказы об императоре Павле I и Александре I / Сообщил кн. Н. С. Голицын // PC. 1880. Т. 29. № 11. С. 11.

1231

Воспоминания моей жизни. Записки почетного лейб-хирурга Д. К. Тарасова. 1792–1866 // PC. 1871. Т. 4. № 12. С. 636.

1232

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 6.

1233

Там же. С. 64.

1234

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. Примечание. С. 11.

1235

Александра Федоровна. Воспоминания. 1817–1820. С. 157.

1236

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 12.

1237

Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 157–158.

1238

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 71–72.

1239

Гущин В. Л. Император Николай I… С. 6.

1240

Кутепов Н. Императорская охота на Руси: Исторический очерк Николая Кутепова. [Т. 4] XIX век. Н. Самокиш (художник). СПб.: Б. и., б. д. (1904). С. 78.

1241

Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 39.

1242

Эвальд Л. В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. 1896. Т. 65. № 7. С. 59–60.

1243

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 31.

1244

Каменская М. Ф. Воспоминания. С. 158–159.

1245

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 34–35.

1246

Там же. С. 39, 40.

1247

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 36.

1248

Цит. по: Там же. С. 37–38.

1249

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 38.

1250

Там же. С. 55.

1251

Там же. С. 165.

1252

Эвальд А. В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. 1896. Т. 65. № 7. С. 59–60.

1253

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… Приложение № 22.

1254

Там же. С. 48.

1255

Карпович Е. Император Николай I… С. 14–15.

1256

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 57–58.

1257

Кутепов Н. Императорская охота на Руси… С. 58.

1258

Там же. С. 59–60.

1259

Там же. С. 63.

1260

Там же. С. 61.

1261

Там же. С. 68.

1262

Переписка цесаревича Александра Николаевича с императором Николаем I. 1838–1839. С. 473.

1263

Там же.

1264

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 45–46.

1265

Там же. С. 46.

1266

Там же. С. 47.

1267

Там же. С. 48.

1268

Кутепов Н. Императорская охота на Руси. С. 55.

Оглавление

Леонид Владимирович ВыскочковБудни и праздники императорского двора

Глава 1 «Чертовы куклы»: под сению двора

«Настоящая верховная власть есть двор»

«Стоящие у трона»: придворные чины и звания

Камергеры: «комнатные господа»

«NN сделан камер-юнкером»: камер-юнкеры

С портретом и кокардой: кавалерственные статс-дамы

С шифром фрейлины

«Наряды, наряды и еще раз наряды»: дамская мода

«Быть дамам в русском платье»: дамская униформа

«Не изъяснялася по-русски»: язык двора

Свита играет короля: императорская свита, дворцовые гренадеры, конвой

Придворнослужители

Глава 2 Семейные даты государственного масштаба во власти этикета

Праздничные и табельные дни

«Священное коронование»: коронация

Императорские регалии и символы

«Боже, Царя храни!». Государственный гимн

Мальтийская символика в России при Павле I

Высочайшие выходы

Baisemains: поцелуй руки

Торжественные въезды

В день именин: рождения, крестины, именины

На пути к браку: сговор, помолвка, обручение, венчание

«Утка» маркиза де Кюстина: восстановление и освящение Зимнего дворца

«Обедня навела на меня грусть»: в дворцовых храмах

Дипломаты на берегах Невы

Дипломатические церемонии: аудиенции для дипломатов

Memento mori: траур при императорском дворе

Глава 3 В праздничном пространстве Петербурга: двор и город

Новый год и «балы с мужиками»

«По случаю открытия Невы-реки»: праздник начала навигации

«Господские дни»: православные праздники

«Вечером двор присутствовал на Корсо»: на Масленицу и Св. Пасху

Во время Великого поста: Святая неделя и катания на санях

«По случаю 1-го мая…»: гуляния в Екатерингофе

Балы по «большому этикету» при дворе

«Род закрытого общества»: аничковские балы императрицы

«Маленький праздник у герцога Ольденбургского»: балы у членов императорской фамилии

Балы «большого света»: августейшие особы приходят в гости

«Легко мазурку танцевал»: от менуэта до вальса

Déjeuners dansants: костюмированные балы (балы-маскарады)

На балах и раутах послов

Вечерние собрания императрицы

«Домашний оркестр»: музыка и музицирование в императорской семье

«Пехотных ратей и коней однообразная красивость»: парады и маневры

Маневры

Полковые праздники

Юбилеи частей

В театральных ложах

«Petits jeux»: маленькие игры

За карточным столом

Императорская охота Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg