««Образ двадцатого… В прошлом и настоящем»»

От автора

Нелегко узнать, интересуются ли в России искусством XX столетия, то есть искусством того века, в котором формировались художественные представления всех, кто ныне живет, быть может, читает эти строки. Какими бы странными или неупорядоченными эти представления ни были. У большинства такие представления формируются по «вторичному визуальному ряду»: по ТВ-клипам, рекламе, оформлению витрин, модной одежде. Но это «иное» представление о состоянии искусства в наши дни, которое может быть интересным и важным, даже предполагаемым дополнением, но никак уж не основой для суждений.

Выставки, которые в какой-то мере могут познакомить желающего с новыми произведениями, открываются все реже и реже, а музеев современного искусства, хоть в какой-то степени похожих (не говорим уж «адекватных») на нью-йоркские, парижские или лондонские, ни в Москве, ни в Петербурге не существует. Так что пойти и увидеть искусство XX века у нас затруднительно, особенно если не живешь в крупном городе. Сведения, встречающиеся под видом художественной критики в газетах и журналах, крайне хаотичны и вряд ли способны сформировать хоть какое-то более или менее верное суждение. Так и властвуют предрассудки, благодаря которым ранние произведения Пабло Пикассо кажутся по-прежнему актуальными и, более того, все такими же непонятными. И это только один пример, а ведь других и не существует, ибо этим именем в лучшем случае для многих ограничено всякое суждение об искусстве двадцатого... Когда же к таким кубистическим причудливостям вдруг добавляется что-нибудь супермодное, экстравагантное, то любое представление, даже человека образованного, начинает как-то безысходно деформироваться. Тем более что по-прежнему интригует своими усами и охудожествленной паранойей Сальвадор Дали, мерещится «Черный квадрат» Малевича, запоминается богемно-алкоголической жизнью «зверюга» — Анатолий Зверев — и загадочными «цветочками» закончивший жизнь в «психушке» Владимир Яковлев. Да кроме того, ведь кто-нибудь помнит недавние выставки мэтров XX века — Раушенберга, Розенквиста, Тенгели, Бэкона, Гилберта и Джорджа, Юккера, Уорхола. Порой в книжных магазинах появляются роскошно изданные альбомы о знаменитых мастерах, переведенные с иностранных языков. Суммируя все это плюс самые разные заграничные впечатления, посещение «театра Дали» в Фигерасе и филиала Музея Гуггенхейма в Бильбао, галереи Тейт модерн в Лондоне и Музея современного искусства в Центре им. Ж. Помпиду в Париже (если ограничиться Европой), можно составить примерный «эстетический багаж», с которым большинство отправляется в XXI век.

На Венецианском биеннале. 1987

В. Ван Гог. Ботинки. 1887

Довольно скромно, не правда ли?

Более того, интересующегося поджидают на пути к знаниям всяческие курьезы, и ему предстоит знакомиться по книжкам с именами художников, которых не существует на свете, такими, как Джордж Грош, Робер Делони, Джорджио де Хирико[1], Поль Кли и Жорж Брак[2], и прочими монстрами, порожденными фантазией неграмотных переводчиков. Такая их неграмотность весьма показательна, так как эти профессионалы относятся (или только должны относиться?) к элитной части российской интеллигенции, а если они таковы, то что же остается другим? Правда, книг, которые могли бы быть хоть какими-то путеводителями по лабиринтам искусства XX века, у нас мало, всего две[3], чего, конечно, недостаточно. Тем более что страна дала таких мастеров, как Казимир Малевич, Василий Кандинский, Владимир Татлин, Павел Филонов, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, братьев Бурлюк, да и появилась, к примеру, школа московского концептуализма, соц-арта и акционизма.

К. Ольденбург. Кеды. 1963

Прощаясь с прошлым, хотелось бы хоть как-то его представлять, тем более в области, достаточно важной для понимания самого этого прошлого — в области художественного творчества, — творчества необычного, интенсивного, стремящегося к всеохватности, увлекающего и завлекающего, поучающего и думающего. Тысячи и тысячи мастеров трудились, создавая миллионы произведений, которые должны были показывать нам, каковы мы были и есть, то есть «эстетику в действии», так как от прошлой, порожденной в кельях философов, не осталось и следа. При всей своей необычности (a разве век тот был обычен?) искусство верно отразило все наши противоречия, заблуждения и надежды.

В 2000 году открылись обновленные коллекции Музея современного искусства в парижском Центре им. Ж. Помпиду и Тейт модерн в Лондоне. И там и тут были представлены работы одних и тех же (большей частью) мастеров. Но принципы экспозиции были выбраны разные. В Париже мы следовали из зала в зал, следя за произведениями мастеров, которые определяли начало, середину и конец столетия. В Лондоне работы группировались не вокруг имен, а вокруг определенных позиций мастеров в отношении жизни и искусства, поэтому появлялись залы «истории», «сознательного и бессознательного», «отношения к природе» и «отношения к личности». Понятно, что взгляды авторов экспозиций двух ведущих музеев не могут быть абсолютно противоположны, ибо в жизни важным представляется и вклад отдельного мастера, и общие тенденции, которые пронизывают художественную культуру насквозь. Собственно, значительные мастера потому и значительны, что выбирают определенную стратегию своего творчества, которая несет ответственность за определенную «сквозную» концепцию века. Другие же несут свой вклад в «общую корзину», пополняя и расширяя как собственный, так и наш опыт. По сравнению с этими ведущими концепциями и стратегиями всякие истории «измов» кажутся пусть и важными, но все же вторичными явлениями по отношению к этому первоначальному, самовозникающему образу века, который тот творил для себя и для нас, приручая друг к другу. О нем, об этом образе — самом художественном творении столетия — и пойдет речь. Конечно, не всё, что хотелось, получится сказать, ведь образ этот, как и космос, безграничен.

Р. Магритт. Красная модель. 1935

Почему теперь, на рубеже столетий, мы задумываемся об образе? Помимо просто удобства — как авторского, так и читательского — это и определенный прием, позволяющий говорить о труднопознаваемом, так как велик фактор рассогласованности (впрочем, более кажущейся, чем действительной) частей, что выражается в калейдоскопическом богатстве школ, направлений и имен. В образе сливаются чувственные представления, спровоцированные наблюдениями над рассматриваемым объектом, что в любом разговоре об искусстве представляется важным, и мыслительно-познавательные, интересующиеся структурой объекта и предполагающие разные гипотезы и теории, раскрывающие его суть. Более того, хотелось иметь представление о целом, что образ обеспечивает в первую очередь, ибо цельность есть первое его качество. В таком случае не стоит вопрос о полноте его, так как образ в этом не нуждается, ему важнее общая характеристика. Подступами к тому и является предлагаемый текст, обобщающий многие наблюдения[4] и, хотелось бы надеяться, предлагающий «картину XX века» в рамках современных рефлексий.

* * *

Книга, подобная этой, была задумана мной лет пятнадцать тому назад в соавторстве с Игорем Лукшиным. В стиле нашей абсурдной действительности она была набрана и... не издана. Теперь уже нет ни того издательства («Советский художник»), ни, увы, моего друга. Главы, которые сохранились от несостоявшегося проекта, пусть и в переработанном виде (так как времени уже прошло много), помечены в оглавлении звездочками. Собственно, можно считать, что эта книга сделана в память ему, ушедшему, и она еще раз доказывает, что «рукописи не только не горят», но и совершенствуются, как бы сами по себе...

Январь 2001

Образ двадцатого

Кажется, чем дальше от века, тем больше мы превращаем его в образ; и он уже, хотя и прочувствованное по-своему, все же — отлетевшее, отпавшее, метафизическое, астральное... Во всяком случае — ныне — «вспоминаемое»; и на своей шкуре мы рассматриваем его таинственные письмена, не понимая, зачем они нужны, живем среди вещей, которые, за малым исключением, напоминают образцы, как то ни странно, XIX столетия; жадно вглядываемся в приметы «нового», причем скорее в образы моды и рекламы, в стратегии СМИ, в открытия астрофизики и биологии, чем в то, что называется искусством (ибо оно часто вызывает, даже по названию своему, сомнения самого разного рода). Поэтому редко в картины и статуи, пряча их по музеям, куда можно совершить «эстетическую прогулку», а можно и забыть об их существовании, как это делает большинство населения планеты. Собственно, так ныне ходят в парк, не думая, что там растут деревья, давно посаженные, и к тому же не нами. Причем в парк, чаще не зная даже названия растений и имен садоводов, их взрастивших.

Сугубо частное дело — решать, куда пойти. И отношение к искусству в XX столетии — также сугубо частное дело, что предполагает определенную свободу соучастия. Тем не менее даже у обывателя, которому мало что известно, имеется, хотя это крайне парадоксально и необычно, какое-то свое мнение по поводу того, чего он, в сущности, не знает. То есть, иными словами, над ним довлеет какая-то схема отношений, аналогичная внушенному чуть ли не свыше, хотя, скорее, слухами, обрывками из массовой информации. Так, крестьянин, которого отправляли из российской глубинки в окопы Первой мировой войны, плохо знал, где находится Австрия и Германия, но умирал, имея некий образ этих «заклятых врагов», и был в каком-то отношении прав.

Американцы (их было 75000; в их числе и президент США), которые в 1913 году посетили в Нью-Йорке, а потом в Чикаго и Бостоне Международную выставку современного искусства (известную как «Армори шоу»), где увидели множество картин и статуй разных мастеров, от Делакруа и Курбе до Дюшана, вынесли определенное представление о том, чего ждать от «европейской заразы», и в дальнейшем к ней привыкали долго. Тем более что газеты пугали рассказами об «Обнаженной, спускающейся по лестнице». Синдром «Армори шоу» пронизывает все сказания об искусстве XX века в Америке, и именно с этого события начинается обычно его история.

В России аналогичное мероприятие — Салоны В. Издебского, первый из которых был показан в 1910 году в Одессе, Киеве, Петербурге и Риге (700 произведений, включая работы В. Кандинского, П. Пикассо, Ж. Брака, Ж. Руо и «бубновалетовцев»). На нем можно было видеть всю «левую» Европу того времени. Эти впечатления подкреплялись выставками «Современных течений в искусстве» у Н.Е. Добычиной в Петербурге и московскими салонами «Золотого руна». Плюс к этому, конечно, учились современному искусству по московским коллекциям С.И. Щукина и И.А. Морозова. Отклики на эти события захлестнули прессу того времени. По примеру передвижников Давид Бурлюк отправился покорять провинцию, в частности Екатеринбург. И подобное представление о новом искусстве, тогда посеянное, в стране сохранялось до 1960-х годов (а думается, и более). Помнится, как во времена Н.С. Хрущева обыватели, заглядывая в залы Матисса в Эрмитаже, восклицали: «Ах, вот то искусство, с которым борется Хрущ!» В классике они видели наглядную агитацию.

Англия долго не могла привыкнуть к иноземной заразе, переживая прерафаэлистские изыски и имея в запасе культ Тернера. Понадобились усилия Роджера Фрая, который привез в страну выставку из Европы в 1910 году и дал ей название «Мане и постимпрессионисты», включив в число последних фовистов и кубистов. Мало того, чтобы продемонстрировать успехи нового искусства, он и сам взялся за кисти, написав ряд картин в фовистской манере, и даже раскрасил рояль, превратив его в один из первых arte factus авангарда. В Германии новейшее искусство на рубеже веков почитали за «иноземное», и в Стране Духовности в нем видели только формальные эксперименты, чуждые германской душе. Там заново открывали полузабытых Эль Греко, Гойю и Фридриха, но не допускали французских импрессионистов, а выставка Эдварда Мунка в Берлине вызвала настоящий скандал. Однако его «Вопль» (картина и гравюра 1893 года) произвел впечатление, и тогда же французские новшества бурно излились на опустошенную почву. Под термином «экспрессионизм» стали понимать все новое искусство, сперва французское, а потом и немецкое. Сам термин был освоен только к 1912 году, хотя уже в последующие годы стал настолько популярен, что казался порожденным изначально.

Так что некоторые события начала века засвидетельствовали умение мыслить категориями современного искусства, и тут зарождалась наука образов. Это искусство мыслить, точнее, представлять касалось ли оно войны или дел художественных, развилось чрезвычайно; причем особенно важно, что художественных. Если раньше они интересовали мало кого специально (на что имелась каста знатоков и любителей), то при той внешней демократизации форм потребления, дающей эффект полузнания-полудомыслов, на них была опрокинута механика создания образов, по-своему художественных. Нет сомнения, что такое умение появилось, в не развитом еще виде, чуть раньше, а именно в XIX столетии, но оно использовалось лишь в отношении давно прошедших эпох, и этому учили романтики, которые в них, в эти эпохи, «вчувствовались», наслаждаясь красками осени Средневековья, вдыхая ароматы древней Эллады и прислушиваясь к звукам лиры Сафо.

Но странно, однако же, другое: XX век, только что родившийся, едва-едва, стал получать свои, порой весьма нелестные, характеристики; его судили так, будто у него не было детства, будто он, как неведомая роковая сила, стал действовать решительно и самостоятельно, мало считаясь с судьбами людей, которые, собственно, его творили, а точнее (ведь есть такое ощущение, что скрывать!), словно исполняли придуманные заранее, как бы не ими предначертанные программы. Казалось, век XIX выплюнул из себя всю заразу, которая в нем копилась десятилетиями, чем несколько очистил себя морально (а этикой он был болен изначально); яснее ясного теперь видно, как много им было подготовлено, прочувствовано, отрепетировано. Он дал будущему открытия в области химии, продумал все основные технологические процессы, создал модели неких социальных экспериментов.

XX век сразу вызвал какие-то тревожные сомнения, которые требовали что-то поправить, улучшить, изменить, что приводило к очередной катастрофе, более жуткой, чем та, от которой хотели избавиться. Александр Блок считал, что «январь 1901 года стоял под знаком уже совершенно иным, чем декабрь 1900-го...». Это было проявлением гиперисторической сенсибильности, которой мало кто тогда обладал. Ведь если посмотреть на историю искусства «около 1900 года» буквально, к примеру на выставки тех лет, включая отделы Всемирной выставки в Париже, то уж ничего потрясающего сознание современник бы не увидел. Стоит вспомнить и взгляды писателя Марселя Пруста, который, описывая в своих романах «В поисках утраченного времени» те же годы, увидел больше имен салонных знаменитостей, чем тех мастеров, которые ныне входят в общепризнанные истории искусства. Тем не менее, хотим мы того или не хотим, прижилось понятие искусство «около 1900 года», куда включалось представление о «пике» модерна и символизма, закате импрессионизма и расцвете интернационального салонного искусства. Так что поэт думал не об искусстве, когда писал эти строки.

Р. Магритт. Удвоение памяти. 1934

Подобное его заявление нуждается в понимании. В знаменитой блоковской поэме «Возмездие» (написана в 1910 году) запоминается:

Двадцатый век... Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла).

Чувствуется, неведомый век уже имел свой образ заранее. Он был создан загодя, и нужно, казалось, лишь примерами его дополнить. Этим и занялись мобилизованные веком художники. Тут и пригодились люди конца XIX века — наблюдатели, приметившие многое. Более того, все мыслимо-ужасное, что имелось в XIX столетии, было отдано ему, будущему, еще не ставшему реальностью. XIX век тем самым, как говорилось, очистился. Он показался милой сказкой, хотя на самом деле, если вспомнить бури романтизма, переживания Французской революции 1789 года и наполеоновскую эпопею, перетряхнувшую всю «старую» Европу, то и начало того, «предшествующего», казалось грозным, страшным, непонятным. Но это не убеждало, не вспоминалось, казалось сугубо «романным»; более того, отметим, что XX век, творя свой образ изначально, создал попутно и образ столетия XIX, а заодно и присвоил все «образы» других веков, которые тот «предшествующий» сотворил, лишь слегка их откорректировав себе в угоду, придав им свой легкий привкус «научности» (как мы понимаем, «псевдо»).

XX век, творя свой образ, воспользовался моделью века XIX или, во всяком случае, создавал их параллельно, стремясь в чем-то их уравнять. В его руках это были два сосуда, которые нельзя было ни опорожнить, ни наполнить, но которые своеобразно дополняли друг друга, порой составляя один эстетическо-интеллектуальный резервуар (ведь, напомним, концепций единства XIX—XX веков, начиная с Г. Зедльмайра, было полно). И если снять кальку с истории XIX века и наложить ее на судьбу XX, то будет довольно много разных любопытных совпадений, и более всего они ощутимы по истории искусств: ампир — модерн, романтизм — авангард, бидермайер — Neue Sachlichkeit, фантастическое искусство — сюрреализм, стилистический плюрализм 30—50-х годов наблюдался и там и там, попытка создать «новое искусство» XIX века и поп-арт... Да, конец у этих столетий был всегда один: глубокий упадок, ощущение исчерпанности, конца, тяга к символам и знакам. Таким образом, можно сказать, что XX век был настроен на создание «образов», научившись этой науке в кельях символизма, как XIX — у романтиков.

К. Шмидт-Ротлюф. Путь в Эммаус. 1918

XX век — век самодостаточный, и свой образ, отметим, он создавал исключительно для себя. Искусство и суждения об искусстве сыграли тут не последнюю роль. По всей видимости, если следовать высшей методологии анализа, их следует рассматривать вместе, и они сами свое родство выдавали неоднократно. И пусть картины, объекты, статуи хранятся в музеях, а книги на полках библиотек, в сознании людей впечатления о них давно соединены, и несколько прихотливо. Более того, и каждый человек вносит свою лепту в «охудожествление» века; и если он обращается к опыту прошлого, то он творит. Впрочем, мы у конца такого процесса; вскоре не будет ясно, что понималось под искусством, под «художественным» (понятие «эстетическое» давно уже испарилось и потому не обсуждается). Поэтому когда-нибудь любые строки об искусстве будут читаться с интересом, ведь надо же будет понять, о чем они, собственно, написаны, к чему эти картины и эти статуи (не говоря уже об объектах и инсталляциях). Но образ, образ-то останется навечно, хотя и забудут о том, как он возник. А его создавали внимательные наблюдатели и все свои впечатления записали грамотно и языком в целом понятным. А само искусство только заполняло тот образ, который был ему предначертан.

* * *

Однако пока шум того времени еще не утих и мы не в «будущем», а впечатления от красок не потускнели до конца и сами мы окончательно не оглохли и не ослепли для восприятия искусства, всё это, такое недавнее, пока не кажется нам полностью отчужденным, хотя, быть может, — в своем последовательном превращении в образ — оно уже и не такое, какое было раньше, «свое-свое-свое». Думается, это потому, что видится оно «через» образ, то есть, проясняя такую ситуацию, видим — на данный момент — реальность и образ одновременно. Это редкая, нечасто повторяемая для истории «история». У людей начала XX века уже имелся образ, но не было реальности. На рубеже XX—XXI веков — иное. Говорят, есть миг, пусть краткий, когда душа прощается с телом; присутствующие всматриваются в дорогие черты, меняющиеся на глазах, и этот миг настал, возможно, в тот момент, когда на часах пробило «2000». Однако весь фокус исторических мутаций заключался в том, что даже и понять сразу трудно, случилось ли что-то на самом деле в жизни, в искусстве? Или затянувшаяся агония века началась раньше и еще длится. Ведь тогда, галлюцинируя, принимая для продолжения работы художественного сознания разные эстетические наркотики, и можно увидеть «образ»...

В последние годы стало как-то пронзительно ясно видно то, что уже сознавалось, но, по многим причинам, не выговаривалось. Отчасти потому, что не хотелось или, быть может, было слишком рано. Уже видно, чего, собственно, не хватило этому бурному столетию: не имелось финального и эффектного конца в 2000 году, ибо на самом деле оно, как и ряд предшествующих, завершилось чуть ранее. Агония началась за несколько десятилетий до впечатляющей даты. И в этом ничего удивительно нет: это не первый век, который закончился раньше календаря. Стоит вспомнить, что такое бывало. XVIII столетие с прелестным ancien regime пало во Франции в 1789 году во время революции, эхо которой тут же разнеслось по всем странам Европы, где редкие старички важно кивали головою, порицая новые взгляды и новое романтическое искусство, судьба которого решилась в XIX веке. Достаточно вспомнить фигуру одного из них, которую представил Гюстав Курбе у края могилы своего умершего друга в картине «Похороны в Орнане» 1849 года с вопрошающим жестом.

Наконец, в 1880 году в Париже вагнерист Эдуард Дюжарден издал газету «Fin de siecle», название которой, «Конец века», стало столь популярным, что передавалось из уст в уста, из страны в страну, и по нему, как по лозунгу, бойцы, мечтавшие о переделке культуры, уставшие от роскошества «belle epoque», бросились в бой, став символистами, революционерами, теософами. Они создали тот «мост», по которому, желая того или не очень, поколения пошли вперед. Так XX век начался в XIX. Словечко «авангард», впервые примененное в значении, близком нынешнему, было произнесено в Париже в отношении искусств в 1885 году критиком Теодором Дюре; и оно понравилось не менее, чем «конец века».

Возникшие одновременно, эти понятия почему-то потом были между собой разведены, и даже получилось так, что будто бы авангард боролся с искусством конца века, хотя был плоть от плоти его же порождением, еще одним способом переживания сложившейся ситуации. Впрочем, забывая имена авторов идей «конца века» и «авангарда», научились их смаковать, веря в будущее, веря в то, что «конец» позади, а авангард — «впереди». И тем самым создав приятную иллюзию, что новое искусство ждет людей XX столетия, что им его нужно для себя сделать. Характерно, что в Европе и символизм, и ранний авангард вплоть до 1920-х годов имели одно общее название — «новое искусство».

Если раньше художества возникали сами по себе, без принуждения и без программ, как бы естественно дополняя до необходимой полноты человеческое бытие, то теперь они стали нуждаться в директивах и изъяснениях. Вовсе не случайно XX век наполнен манифестами, программами, инструкциями, указаниями, проектами и циркулярными письмами, которые порой возникали раньше, чем какой-нибудь «изм». Еще никто не знал о футуризме, когда Ф.Т. Маринетти подарил человечеству свой манифест, опубликованный в парижской газете «Фигаро» 9 апреля 1909 года. К. Швиттерс был удовлетворен тем, что своим творениям дал название «мерцизм». В Цюрихе в 1916 году придумали дадаизм, а в Париже в 1924 году А. Бретон создал программу сюрреализма. Г. Хартлауб для того, чтобы собрать группу мастеров «Новой вещественности» в 1925 году предварительно рассылал письма художникам. Дж. Косут нарек «концептуализмом» свои искания в 1969 году. А. Бонито Олива придумал «трансавангард», написав свое сочинение «Сон искусства» в 1980 году, и одновременно сформировал группу художников, которые бы этому именованию, по его мнению, соответствовали. Стало ясно, что куратор выставки определяет ее концепцию и, собственно, является ныне художником художников, которые для него выступают «его произведениями». Некоторые мастера, правда, являются сами своими кураторами, то есть художниками вдвойне.

Каждое такое появляющееся наименование «изма» или течения было связано с текстами. Тексты вокруг произведений обрамляют практику столь обильно, что, собственно, их полное издание (с комментариями, конечно, и с иллюстрациями) и явится во многом самой историей искусства. Ее не надо специально писать, так как она была прописана изначально, то есть создавала свой архив «проектов» заранее, и надо было только отслеживать, кто был отступником, а кто нет. Впрочем, и сам диссидент очередного «изма» спешил письменно и печатно объяснить свою позицию. В пространных научных комментариях (вот истинная работа для историка искусства!) надо изъяснить: это было сделано так-то и так-то, а того, увы, по каким-то причинам не произошло. Более того, без подобных комментариев само это искусство может остаться непонятным или, напротив, слишком однозначным (что, впрочем, одно и то же). Художники также прекрасно поняли новую задачу, начав писать книги и статьи, дневники и письма, давая интервью. В XX столетии художник без текста вызывает сомнения. О появлении их нужно позаботиться. И если сам он написал мало, то друзья-современники, жены и дети старались вовсю, создавая воспоминания о нем, которые воспринимаются как документ. Критики также работали, как могли.

Ажиотаж вокруг искусства создавали философы и писатели, которые спорили, уличая друг друга в ошибках, передержках, мелком политиканстве и жажде славы; они спорили о важном: не умерло ли искусство, а если «да», то почему, а если «нет», то опять-таки почему. Европа «закатилась» в гениальных строчках О. Шпенглера. О «кризисе искусства» сказал философ Николай Бердяев в 1918 году, Х. Ортега-и-Гасет написал в 1925-м свою «Дегуманизацию», Владимир Вейдле в 1934 году издал в Париже «Умирание искусства». Создавалось впечатление, что массовый зритель, в интересах которого появлялись многочисленные картины и статуи, просто не понимал, зачем они существуют. И ему нужна была любая подсказка. Интересно отметить, что авторы, писавшие о судьбе современного искусства, высказывали мнения порой противоположные. Как бы там ни было, каких-либо ясных критериев для оценки современного художественного процесса имелось всегда мало. Точнее, их было много, но мало какие из них казались удовлетворительными, более того, становилось очевидно, что формировались разные группы потенциальных потребителей искусства. Самой большой была та, которой эти проблемы не интересовали вообще, поменьше — где любили только пейзаж или только натюрморт, реже портрет, и совсем малюсенькая — та, которая обращала внимание только на все новое, самое новое. «Только нового!» — чуть ли не лозунг определенных людей. Именно они и тянулись в первую очередь к перу и бумаге, к слову, к тексту. Ведь подобная позиция нуждалась в пояснении.

Учтем к тому же, что порой художники и поэты дружили, как это было, к примеру, в символизме, футуризме, дадаизме и сюрреализме. Это были плодотворные союзы: в кругу Алексея Крученых и Велимира Хлебникова мог возникнуть супрематизм Казимира Малевича: их «свобода слова» и его «нуль форм» имеют явную перекличку по концепционному смыслу. Нас не удивит, что Малевич писал стихи. Поэт-художник Павел Филонов сопоставим с Хлебниковым. Писал стихи и Марк Шагал, чего можно было ждать, глядя на его возлюбленных, часы и скрипки, летающие в эфире воспоминаний (он писал на идише, потом они переводились на французский). Кандинский только теперь оценивается как поэт. Собственно, думается, что еще не полностью представляема история поэзии художников, не говоря о том, что многие поэты рисовали; тип универсального гения, равно работающего со словом и с краской, который сложился в романтизме, продолжал существовать. Работа с текстом для концептуализма — чуть ли не основа всего творческого процесса. Во всем мире расцвела идея иллюстрирования книг художниками — создание «второго» текста, параллельного первому.

Искусство XX столетия родилось в полемике, в спорах и диспутах и с ними умирает. Оно останется в памяти людей как искусство провокационное, вызывающее массу чувств и идей. Впервые человечество столкнулось с таким искусством, которое начало провоцировать вопрос за вопросом. А о том, что искусство «больно» или «ошибочно» если не во всех, то хотя бы в некоторых частях своих, не сказал только ленивый. Так что слова, слова, слова...

Помимо текстов написанных, есть еще и «текстовость» самого искусства. Картины кубистов с их наборами букв и чисел можно «читать». Эти буквы, а порой и сокращенные слова складывались, как в ребусе, в имена возлюбленных и названия кафе, где с ними встречались, а цифры — в номера телефонов и домов. Текст коллажа повествует о разных событиях, имевших политическое значение (война в Абиссинии, взрывы террористов, экспансия американских товаров в Европу). Карло Карра составил композицию «Манифест об объявлении войны» 1914 года из слов и цифр. Текстами насыщены фотомонтаж и коллажи дадаистов, работы мастеров поп-арта. Концептуализм, как уже говорилось, немыслим без слов. А само название течения, «леттризм», говорит само за себя.

Искусство XX столетия — самое литературное (точнее, программно-вербальное) из всех когда-либо существовавших. Его текстовой основой, однако, не могло являться только Святое Писание. Пора было создавать свои тексты вокруг искусства и жизни. Самопроиллюстрироваться становилось важной задачей для общества. Важным казалось качество идеи, а как она воплотится — дело уж второе, нужное только для ее проверки. Сделать — проверить. Сделать сегодня — проверить завтра, а лучше — сегодня же. Таково будущее — будущее сегодняшнего дня.

Однако же... Оно, это будущее, тогда, в начале XX, наступило, ошеломляя, если думать об искусстве, да и не только о нем, каскадом причудливых красок и образов, настолько необычных, что нередко у людей из толпы и поныне возникают вопросы, нужно ли нам такое искусство, которое и на искусство-то не похоже. Однако свершилось. Вулкан эмоций и творческих энергий забурлил, и лава эффектно застыла по склонам эстетических умозрений и чувств века, оставляя на память свои Помпеи и Геркуланумы — музеи нового искусства (те гробницы с замурованными телами, с которыми мы как бы прощались в 2000 году). Но со временем его энергия истощилась, над грозным кратером — лишь легкий дымок и пар воспоминаний, в мареве которых витают призраки прошлого, кого-то пугающие, кого-то радующие.

Но не нас.

Р. Хаусман. Голова. 1922

Ведь нас никто не предупредил, что время наше уже кончилось, и мы еще лет так десять-пятнадцать тешили себя мыслью, что век докажет свою небывалость, как всегда, и в конце своем не менее грозно и прекрасно явит свой лик, о чем заявлял еще в начале, уверяя, что именно он если не самый лучший, то уж самый значительный в истории, а потому суду, особенно критическому, не подлежит. Кто бы отважился ныне, прибавив столетие, сказать подобно Блоку (политики в данном случае не в счет), что есть разница между декабрем 2000-го и январем 2001-го?

Мы ждали «прекрасного конца», и ждали напрасно. Занимаясь как бы между прочим тем, что казалось более важным, — омузеевлением художественного процесса, то есть превращением живого в неживое, то есть «себя в прошлое», красиво мумифицируя свои чувства. Нам удалось обмануть себя, так как на словах мы хотели лозунгов, призывающих к новизне во что бы то ни стало, а на деле, попутно, занимались постоянной упаковкой своего эстетического сознания в комфортные, проверенные историей понятия. И, рассматривая по традиции музеи как хранилища прошлого, устраивали там выставки. Отметим, к примеру, что в Москве первые выставки нового искусства были устроены в Музее изящных искусств (ныне — ГМИИ им. А.С. Пушкина) среди слепков и в Историческом музее среди археологических находок. Вспомним, что здесь были показаны выставки А. Голубкиной в 1914 году, затем «Жизнь и быт Красной Армии», «XXX лет РККА», «30 лет комсомолу» ив 1931 году произведения В. Татлина.

Ж. Люрса. Человек и мир. 1960

Видно, как в России новое искусство льнет к истории; стало уже привычным ходить в Москве в Манеж — в Экзерцихауз начала XIX века и в Петербурге в Мраморный дворец XVIII столетия, который раньше охранял броневик, а теперь гротескный конь с всадником — бронзовый Александр III. Московский музей современного искусства разместился в классицистическом особняке конца XVIII столетия, в котором, по преданию, останавливался Наполеон. Что значат гротески причудливых фантазий авангарда среди колонн? Только одно: подспудно вызревало, не имея еще имени, трансавангардное мышление — сочетание цитат разных стилей в одном месте, «топографическая и хронологическая» случайность, будоражащая фантазию. Знаменитое Венецианское биеннале приютилось в общественном саду города-памятника. Кассельская «Документа» экспонируется во дворцах XVIII столетия.

Возможно, трансавангардное мышление вызревало стихийно в недрах символизма, и не нужно было ждать трансавангарда 1970—1980-х годов. Трансавангардное мышление, склонное также к самоиллюстрированию, к цитатности, к повторению существующего, к симулякру во всем, вплоть до чувств и мыслей, возможно, родилось на рубеже XIX—XX веков (если не раньше, не в эклектике) и только объявило о себе чуть позже. Оно-то и «ответственно» за то, что создавался «образ» XX века. Короче, мы стали создавать образ века задолго до того, как он кончился. Трансавангардное мышление, почти бесполезное в отношении самих искусств, стало учить самым прихотливым соединениям несоединяемого, умножению парадоксов, прихотям воображения. Оно, это мышление, неосязаемое, не подлежащее экспонированию в музеях, явилось самым художественным среди той бессмыслицы объектов и проектов, которые тайком хотели нам подбросить в «общую эстетическую корзину» некоторые дельцы от искусства, уверяя, что это и есть актуальное искусство. Трансавангардное мышление позаботилось о том, чтобы создать «образ века» и обобщить художественный опыт. Художники становились историками искусства, историки искусства — художниками (А.Н. Бенуа, Н.Э. Грабарь, П. Уолдберг, Р. Фрай), чтобы потренироваться на материале предшествующих веков и выработать тактику оценки современности. Их опыт и поныне ценится как актуальный. Уже ведь подмечалось, что в последние годы все время «пережевывались» и редактировались старые идеи, а это было на самом деле лишь побочным продуктом более значительного: обдумывания и прочувствования свершившегося. Этот «образ и опыт» следует рассматривать как истинное произведение искусства «около 2000 года», соединившее все предшествующие, перемножив их между собой и сложив в один, но впечатляющий ряд.

К тому же.

Участие художников в интерпретации истории искусств, начавшееся еще во времена Вазари, с каждым столетием набирало все большую силу и последовательность. XX век стал просто-напросто «полигоном» для таких упражнений. Нет мастера, который бы не высказывался по поводу «традиций». К тому времени истинные традиции (передача знаний от мастера к ученику), составляющие цеховую преемственность внутри корпорации, исчезли. Скорее, действовали законы целостности художественной деятельности, распределение ее по видам, жанрам и направлениям, то есть генетическая память искусства, связанная с самой основой заботы о своем сохранении как вида и проявляющаяся в самых разных мутациях. Что касается традиций как традиций, то их надо было, как призраков, вызывать. Художники, словно заклинания, произносили имена мастеров минувших эпох, а когда не было имен, то названия самих эпох, подключая свое творчество ко всему наследию прошлого — от неолита, архаики, искусства народов Африки, средневековья до XIX столетия включительно. Порой они говорили острее и образнее записных критиков и историков искусств. Ведь слова Рильке о натюрмортах Сезанна еще не превзойдены, в шелухе слов Дали мелькают истинные перлы, трансавангардисты перебрали, словно тени крезов над «сундуком искусства», все мыслимые и немыслимые сокровища. Им не нужны были факты, точное знание дат, но они пытались проникнуть в «дух» искусства как такового, понимая его как бесконечное творчество человека. Плюс к этому, склонные к самоанализу, они все время просматривали до глубин, до истоков собственное искусство, давая ему часто емкие и значительные определения. Историку искусства не остается ничего другого, как только их повторять. Если в отношении сферы визуально-пластических искусств у историков многое загромождается модными на время написания «его» текстов философскими концепциями, то, скажем, историки архитектуры действуют, как правило, намного проще и больше доверяют «первичному материалу»: самим постройкам и их описаниям, которые даются зодчими. И дело заключается не в их «позитивизме», ибо они не менее «современны», но в определенной установке. Видимо, в отношении XX столетия следует больше доверять высказываниям самих мастеров. Ведь «разговорчивы» они были далеко не случайно, да и более того, ценится здесь всегда только индивидуальное, о котором известно многое как самим авторам о себе, так и их окружающим. Есть смысл все это собирать и изучать.

Нужно возвращаться к произведениям и к текстам, с ними связанным, становиться доверчивыми и наивными, не попадаясь на приманки и искусы наимоднейших философских ухищрений. Философия так никогда ничего и никому не объяснила, являясь лишь неплохой тренировкой досужего ума; более того, она всегда боялась искусства, его коварной многозначности. «Однобокость» взглядов художника на свое место в истории и на сущность своего творчества предполагается изначально, ибо она входит в его концепцию деятельности и жизни в целом. Но та же однобокость уже покажется нелепой, когда интерпретатор дает «ложные» объяснения, подгоняя «случай» под «общее». Характерен такой пример. Карл Юнг, в авторитетности которого для развиваемой им теории «самости» и «типах людей» сомневаться нельзя, взялся в 1937 году написать статью «Пикассо», в которой изложил «его психологию, лежащую в основе художественного творчества». Он писал: «...психические проблемы Пикассо, в той мере, в какой они проявляются в его работах, в точности аналогичны проблемам двух типов моих пациентов: невротиков и шизофреников. Художник принадлежит ко второй группе». Этими строчками маститый автор не только не прибавил ничего в понимании «феномена Пикассо», но поставил под сомнение всю суть своих теорий. Но Бог с ним! Таких примеров, наверное, наберется много. Интереснее же смотреть, как складываются и помножаются образы самого искусства, когда и сам художник, а возможно, и его зритель также становится образом (эта область, к сожалению, так и не была осознана и изучена).

Это образы многих образов...

И, согласившись с этим, мы поймем, что в принципе не остались обманутыми, не остались с пустыми руками и холодными чувствами, что само столетие сделало нам свой аккордный подарок: подарило себя в собственной эстетической упаковке в виде совершенного художественного образа, где ценно все: и крупные планы, и мелкие детали. Более того, благодаря этому становится как-то яснее понимание того, что создание такого образа не было исключительно тревогой последних лет, что само столетие изначально стало работать над ним. Именно поэтому оно, это столетие, было таким самоудовлетворенным и таким самодостаточным, вовремя себя поправляло, если ошибалось; оно ничего не оставило последующим поколениям в качестве традиции, в качестве нереализованного замысла.

XXI век будет (если будет!) начинать все сначала. XX век все сделал сам для себя; его утопии — утопии сегодняшнего, а не завтрашнего дня; он сам стремился создавать свою публику, себя пропагандировать и попасть в музеи. Художники XX века были изначально больны «идеей музея», и даже мастера авангарда, как только появилась возможность, решили организовывать свои музеи по всему миру. Людей надо было учить «своему» искусству.

За редким исключением искусство XX века привязано к традициям, которые тщательно отобраны. Произведения вне традиций, точнее, стремившиеся их демонстративно прервать, можно пересчитать по пальцам... при этом они, едва появившись, уже образовывают традицию, далекую ли, близкую ли, но тем не менее традицию. Никакое другое столетие не было так «больно» «вопросом о традициях». Это создавало ощущение, что оно боялось порвать с ними, но на самом деле было ими переполнено, быть может, и излишне, так как «традиционность» все время демонстрировалась путем стилизаций и цитат. Даже мечтая порвать с традиционностью, такое «новое» творчество все время указывало на образцы, с которыми полемизировало. Так, «Мона Лиза» появилась в композиции «Частичное затмение» Казимира Малевича в 1913 году, enfant terrible дада Марсель Дюшан пририсовал на репродукционном воспроизведении шедевра усы, Фернан Леже поместил ее образ в композицию с ключами в 1925 году, а Энди Уорхол...

Что же это за столетие, мечтающее о музеях, а на самом деле не вмещающееся ни в какие музеи? лелеющее традиции для того, чтобы их рвать? За сто лет несколько миллионов художников из разных стран, известных и менее, профессиональных и менее, бригадным методом и менее, создавали в течение своей жизни (каждый!) порядка двух-трех тысяч произведений. Их трудно сосчитать.

Задача для звездочета.

* * *

Итак, искусство. Не искусство вообще, не его принципы, а для начала, только для начала, робкая попытка выяснить, какова общая «масса» искусства в XX веке. Выяснить и успокоиться. Ибо только образ спасет нас, так как для него не стоит вопрос полноты. Сколько атомов бьется в микрочастицах красок, которыми написано лицо Мадонны кистью божественного Рафаэля? А сколько в репродукциях с нее? Тонны красящих веществ, пуды бронзы будут ответом искусства человечеству. В своем «Реалистическом манифесте» скульпторы Н. Габо и А. Певзнер в 1918 году отмечали: «Мы не будем мерить свои произведения на пуды и метры». Важно другое — сколько произведений. Их много. И все они создают искусство, его массу. На что она похожа, однако? С чем сравнить? Если искусство для нас — образ, то, скорее всего, с другим образом. Скорее всего, с ночным небосводом над головою. Свет далеких светил, пришедший издалека, всегда виден глазу так же, как и свет тех, которые поближе; просто что-то кажется ярче, что-то бледнее; вот школы и «измы» составляют созвездия, а Млечный Путь, скопивший мириады звезд, метафорически можно сравнить с запасниками музеев, архивов и частных коллекций. Чтобы удобнее было ориентироваться, ученые составили небесные карты полушарий: условные схемы развития всяких там «измов»; они готовы дать имя обнаруженному ими астероиду — художнику, который прославился недавно. А так метеоритный дождь сыплется, сгорая, над головою постоянно, и мы к этому привыкли, ведь сколько мы так и не увидели мелькнувших там и сям выставок, каких-то публикаций в газетах и журналах, да мало ли чего; все это само собой сгорело в ядовитой эстетической атмосфере наших дней. Более того, у нас есть свой антизвездный зонтик, так как судьба искусства временами остается просто никому не интересной. Что думают о современном искусстве в Астрахани? в предгорьях Альп? в Занзибаре? Неизвестно. Для большинства нестоличных городов мира понятия искусства XX века нет, хотя блага цивилизации там имеются.

Искусство, пусть самое разное и самое диковинное, все же, как космос, окружает нас, и его бездонное пространство, частью которого являемся и мы, нас не страшит, ибо ведь оно — образ, только образ... И в этом образе важно — и это, быть может, несколько неожиданно — то, что плюс ко всему он зависит от погоды (представим себе погоду в космосе, соединение земного с небесным!). Той погоды, когда бросает то в жар, то в холод, а барометр указывает то Великую сушь, то дождь, и всегда неизвестен прогноз на завтра, и душа человеческая трепещет, продуваемая сквозняками неведомых пространств, радуется слякоти и хандрит весной, уезжает из родной страны, чтобы погрустить по ней издалека. Более того, никто не знает географических границ этого искусства. Эта территория, как космос, сжимается и расширяется. Есть лишь одна хронологическая рамка, которую, кажется, еще не сдуло тем сквознячком — небесным и всесильным. Слава Богу, что есть хотя бы она — нижняя, около 1900 года. А далее за ней то пространство, которое заполнено разнородным эстетическим веществом-материей, то исчезающей, как импрессионистическая энергия, то бьющей по сознанию, как авангард, то загадывающей мировые загадки, как сюрреализм или концептуализм, то насильственно вживляемой в сознание, как новая идеология, то... Никто не способен измерить эту массу искусства в XX веке, а следовательно, как-то научно ее интерпретировать. Нам остается только образ, только образ.

Ясно, как кончился XIX век. Сам преодолевая себя изнутри, он, если мыслить по-музейному, оставил для раздумий ряд полотен и статуй, культовых по своему внутреннему смыслу. Потом начал меняться стилистический «прикид» карнаций и инкарнаций всяких «измов» и индивидуальных решений, но что-то всюду повторялось: возникновение — уничтожение — восстановление; храм — руина — новый храм. Стиль модерн, авангард (утопия застроенной эстетической пустыни), а потом постмодерн-неоавангард. Весна — жаркое лето — осень. Восход — солнце в зените — закат. Буйная молодость — зрелость в клетке — свобода в старости. Короче, как ни верти, но три периода сами собой наблюдаются. Но интереснее другое — то, что они предполагались какой-то самой высшей исторической предопределенностью заранее. Они как бы предчувствовали свое скорое самоосуществление и часто понимали чуть позже, что один был просто-напросто спрятан в другом, «высовывался» из этого другого. Это можно было бы назвать традицией, но лучше — судьбой. В искусстве XX столетия традиция не всегда прослеживается, если не культивируется специально, а уж судьба, как и всей планеты, точно видна.

Вернемся, однако, к рубежу XIX—XX веков. Искусство на переломе, искусство, смыкающее два столетия. Понятно, что оно сделало: символизм еще раз подтвердил и закрепил своим авторитетом в массовом сознании уже до этого выношенную «идею»: видеть одно — понимать другое. И более. Он эту идею распространил. Это время пыталось создать универсальную модель присутствия современного искусства повсюду. Но модерн и символизм, которые получили, проникая друг в друга, неся одно в другом, название ар нуво, были рассчитаны не только и не столько на лучшие достижения (это были единицы); они тиражировали свои орнаменты и свои символы благодаря современной индустрии: обои и массовые изделия для интерьеров представлялись «окрасивленными», изготавливаясь на фабриках, журналы доносили до всех последние «крики» моды, а газеты тиражировали ходульные представления о «смысле жизни»; наконец, фотография прочно вошла в быт, закрепляя мгновения в вечности и становясь массовым продуктом потребления (в столицах работало несколько тысяч специализированных ателье, а изобретенный способ переведения фотографии в типографское клише давал возможность доносить «образы» через газету до медвежьих уголков). Так учились мыслить массовыми изображениями. Модерн научил превращать прекрасное в китч, а сам китчевый материал использовать для своих образов. В своих высотах новое искусство балансировало всегда на грани дурного вкуса, и более того — бравировало им. Это и стало залогом будущего искусства, которое всегда было не уверено в том, что оно — искусство.

И. Репин. Какой простор! 1903

Учтем, что любимые свои мотивы (разные по качеству исполнения) модерн растиражировал, создав систему «искусства для всех» (l'art pour tous). Это было самой грандиозной новостью для XX века, первый осуществленный проект. Заглавие газеты запоминалось шрифтом, мастерство полиграфии достигло невиданного подъема, политические карикатуры рисовались «сецессионистами», массовое производство дешевого стекла и фаянса донесло завиток в стиле ар нуво до Богом забытых местечек, станки на фабриках декорировались модным орнаментом, возрождение народных ремесленных центров поощрялось фабрикантами, меценаты вкладывали деньги в культуру. И художественная культура под знаком модерна двинулась вперед. Она впервые, искренне и последовательно, демократизировалась, сделавшись тем социальным явлением, какое существует и поныне. Рынок отфильтровал художественные ценности (кстати, его механизм еще до сих пор не изучен); критики пояснили профанам, что надо любить, а что ненавидеть. С тех пор газета или журнал «без критики» — ничто, пустяк.

Ж. Леже. Композиция в саду музея художника в Биоте. 1960-е

Однако самое-самое главное заключено в следующем: был построен прочный нижний этаж стилеобразования, который больше объединяет людей, чем интерес к нарисованному букету сирени или ню на опушке. Это, конечно, мода и формы бытовых вещей (условно скажем, дизайн), образы массовых средств информации. Именно они скрепляли общество, помогали человеку самоидентифицироваться с ним (важнейшая задача всякого искусства). Все остальное, а именно картины, рисунки, гравюры и статуи, приобретало значимость по мере своей способности адекватно взаимодействовать с таким нижним иконологическим и структурным пластом, входить в него и выходить, развиваясь параллельно. Стоит отметить, что все больше современные альбомы посвящены не «измам», отдельным мастерам и музеям XX столетия, а массовой изобразительной культуре (постеры, почтовые открытки и т. п.). В свое время, в эпоху модерна, ставка делалась именно на них. Потом XX век, усвоив уроки XIX, стал строить систему искусства по гениям и течениям, усиливая ее опытом Голливуда. Через сто лет становится ясно, что они могут стать основой построения истории искусства.

Ар нуво устремилось унифицировать сознание людей (почему мастера авангарда потом и пытались вырваться из этого плена), и его «завиток» был одинаков в Исландии и в Индии, в Нью-Йорке и в Санкт-Петербурге, в Париже и в Вене, не говоря уже о многих других европейских городах. Более того, он был легкоузнаваем. Ар нуво создавал общность людей в мировом масштабе, в чем была его историческая заслуга. Стилистика этого искусства долго не исчезала из культуры XX века, и бесконечные revivel продолжались, сперва в ар деко, потом в трансавангарде. Более того, они наблюдались даже там, где были менее всего ожидаемы: в развитии абстрактной живописи, в некоторых приемах поп-арта (брутальная символика, связь с рекламой, характер колорита: темные синие, оранжевые, фиолетовые комбинации цвета).

Тем не менее в сознание прочно вошла мысль, что авангард все отверг и проложил новые пути в искусстве (взаимосвязь авангарда и ар нуво, столь очевидная, здесь не обсуждается). Весь европейский опыт — он виднее, так как определеннее, — показывает, что, поставив свои «маяки» у возможных пределов, весь авангард вернулся к тому, что недоработал, когда отвлекся на «маяки»; такое возвращение к недоделанному порой воспринималось чуть ли не как кризис самого авангарда, в чем винили кого угодно (при тотальных режимах — власти), хотя ясно, что он сделал это сам, согласно своей логике: он не «откатывался» назад, то есть к фигуративности, к музейности и традициям «по принуждению», а доделывал с этими явлениями то, что сразу не успел: создал неофигуративный метафизический стиль, свои объекты превратил в музейное хозяйство, а традиции перекодировал, тщательно отобрав «работающие».

Как только эта его большая работа (более сложная и более масштабная по объему, чем установка «маяков») была закончена, появилось после эффектного пролога собственно искусство XX века, насквозь самоудовлетворенное (не надо путать с отношением к социальному быту), аллегорическое и беспроектное, сугубо посвященное потребностям дня. Оно родилось к началу 1930-х годов, пережило кризис в 1950—1960-е годы и потребовало обновленного самоповторения, слегка приправленного как «модностью» стилизации, так и небольшой, косметической ревизии, чем были заняты 1970—1980-е годы, восстанавливающие иную фигуративность, музейность и традиции (во всем, даже реально не существующем объеме), перепроверив заодно авангардное хозяйство прошлого «на прочность» еще раз. Если один тип искусства «работал» на самоистощение, то другой, ему альтернативный, учился, ибо к своим истокам он мог вернуться только на словах, не более того. Вздох умирающей неофигуративности, загримированной под неоэкспрессионизм и прочие «нео», попытался в духе «легкого авангарда» прийти к метафоричности своих приемов и образов. Так появлялся «авангард II», потом еще один.

После бурных и кризисных 1960-х годов на всех уровнях началась саморефлексия, самопародирование и стилизация накопленного опыта, что и явилось плодотворной базой для порождения образа века. Он был таким, достаточно эффектным, способом продублирован, пережит, понят и осознан. Мы вновь и вновь можем без устали смотреть по ТВ старые фильмы, перемежающиеся вставками рекламы современных моющих средств. В принципе так же мы смотрим и на залы музеев и галерей с картинами и статуями, с редкими вкраплениями «актуального искусства», построенного по тому же семантическому принципу ложных симулякров, с символами символов... Размышления по поводу современного искусства значительнее и масштабнее того, что оно на самом деле представляет. Все это провоцирует, и возможно, потому любители искусства в большей степени натренированы на восприятие искусства, чем когда-либо. Тут и сам Бог велел им создавать «образ» искусства вместо самого искусства. Характерно, что такое искусство лучше выглядит в многокрасочных иллюстрациях, чем в реальности. Еще миг — и оно оживет, анимируясь, в сетях Интернета... В принципе оно готово было к этому давно, возможно, изначально.

И тогда, когда образ реальный совпадет с образом предумышленным, станет предельно ясно, что все искусство XX века тяготело, за малым исключением, к иллюстрированию событий, окультуренных героев и лиц обывателей, их поступков и грез, что видно в триумфальном развитии фотографии, в монументальном искусстве, в книжной графике, в оформлении журналов и газет, в развитии станковизма (о смерти его поговорили только на рубеже 1910—1920-х годов). И еще одно: количественные показатели в измерениях дел художественных тут имеют не последнее место. Когда-нибудь будет посчитано число произведений на душу населения (примерно так, как исчисляется количество еды), и будет видно, что в массе своей это фигуративное искусство, достаточно ясное и определенное по смыслу. Время такой коррекции представлений приближается...

Ж. Кокто. Роспись капеллы в Ментоне. 1950-е

Образ XX рождался в муках и был продуман, прочувствован и предчувствован. Начало его искусства, затем отлитое в слитках, похожих на облако, тяжелое и миражное одновременно, было оплавлено огнем авангарда, который буквально за несколько лет выстроил свою систему, ставшую фундаментом дальнейших поисков. Конец же его был окутан дымкой трансавангарда и туманом концептуализма. У него хорошо просматриваются начало, середина и конец, столь тесно, впрочем, связанные, что составляют, конечно, одно целое.

Об этом и речь.

* * *

Было время, недавнее, когда все проблемы XX столетия сводились к становлению и развитию идеи авангарда, более того, вся история рассматривалась преимущественно как «его» история, а уж насколько она могла быть полной и длинной, зависело отличных пристрастий того или иного интерпретатора, благо позволено тут было многое и все зависело от того, в какой перспективе наблюдать: di soto in su, лягушачьей, обычного зрителя, с позиции всадника или с высоты полета птиц... И тогда, вне зависимости от ракурса, обычно говорили об экстравагантных экспериментах начала века, где особо подчеркивалось то, что тогда «расширялись границы искусства», чему примером стали «объекты — реди-мейды» Дюшана, его велосипедное колесо на табуретке, сушилка для бутылок и знаменитый писсуар «Фонтан», показанный на выставке в 1917 году. То были сигнальные работы, эпатажные по характеру своему, но призванные, как то ни парадоксально, вернуть искусство искусству, вырвать его из рамок губящего станковизма, ибо получалось так, что все, что «обрамлено», — уже искусство. Как тут не вспомнить Теофиля Готье, великого волшебника XIX века, писавшего о том, что ему не хватает только рамы, гвоздя и подписи «Коро», чтобы реальный пейзаж превратить в картину.

Станковизм, триумфирующий в XIX веке, рождался в муках начиная с Ренессанса и породил такую массу условностей, которые стали называть искусством, да так, что уже было непонятно, можно ли им «объяснять» все, что «не картина», или же принцип «картинности» стал главенствующим. А он и был все-таки главенствующим. Сцена обрамлена, и на ней меняются «картины», а «картинный» принцип описания распространился в литературе: сюжет строился как ряд экспозиций. Г. Земпер, известный теоретик того времени, писал: «Рама — важнейшая и основная форма искусства», Эдуар Мане постулировал, что «без рамы живопись теряет цену», наконец, великолепный Г.К. Честертон замечал, что «функция искусства — обрамлять». В эпоху символизма художник Альфонс Алэ выставил в 1883 году работу «Девушки под снегом», представляющую чистый лист в паспарту. Это первая абстрактная картина, но, более того, это и концепция: даже обрамленная пустота уже имеет значение художественности. Стоит помнить, что в новелле «Неведомый шедевр» де Бальзака герой-неудачник написал картину — полотно, на котором ничего нельзя было разглядеть. Собственно, это и есть триумф станковизма, и симптоматично, что новелла была написана в середине XIX века.

В противоположность этому авангард решил раскрепостить художественный элемент, загнанный в гетто условностей. Уже импрессионисты почувствовали, что пора красить рамы под цвет живописи, а Жорж Сёра, неугомонный в поисках нового, стал рисовать пуантилью[5] цветные бордюры на холстах. Стиль модерн, в преддверии которого творил Джеймс Уистлер, решил не только красить рамы, но распространить их цвет на всю среду, их окружающую. Так Люсьен Писсарро писал своему отцу Камилю Писсарро: «В субботу я был на выставке Уистлера. Его зал — белый с лимонно-желтым бордюром, занавеси из желтого бархата, стулья желтые с сиденьями из белой соломы. На полу лежит индейская желтая плетеная циновка и стоят желтые глиняные вазы с желтыми одуванчиками. Обслуживающий персонал одет в белое с желтым». Мысль о том, что пора выставлять картины без рам, высказал венский зодчий Фредерик Кизлер в 1920-е годы, предположив, что весь музей, желательно суперсовременной архитектуры, можно рассматривать как «новую раму». Характерно, что модерн явился последним стилем, позаботившимся о красоте рам, обновляя их формы и материалы. XX век к этой области работы был подчеркнуто безразличен, ибо красота рам — внешняя красота.

Кизлер высказал мысль о принципе «бесконечности». Так, искусственно закрытой форме противопоставилась новая концепция. XX век если и обращался к «раме», то только как к нарочито использованному знаку традиций. Более того, в его системе эстетических размышлений вся живопись превращалась в один «жанр» (все деления на обычные «жанры» в таком типологическом смысле теряют значение). В самом же новом искусстве то, что похоже на картины, картинами на самом деле не является; они такие же объекты, как и все произведения нового искусства. Картины кубизма с их наклейками, внедрением инородных материалов (песок, дерево, металл, стекло) приобретали пространственную рельефность и некую «сценичность», при которой отдельные предметы играют свои «роли». Логичным выглядит последующий выход Пикассо на сцену, когда с 1917 года он занялся оформлением спектаклей. Стремление к выходу в театр наметилось тогда же у В. Кандинского, К. Малевича, В. Татлина и Ф. Леже. Так что здесь заметна определенная тенденция.

К. Малевич. Женский торс. 1920-е

В живописи обилие надписей, букв и цифр превращало эти кубизированные объемы в определенным образом закодированные информационные машины; их шифр был ясен только автору, теперь ими заняты историки искусства; их система подобна ребусам. Потом Пикассо перешел к объемным раскрашенным формам. Увидев их в 1912 году в Париже, Татлин уже в Москве двинулся дальше, заняв в 1914 году угол экспозиционного зала своей «Конструкцией». Насыщение текстами живописных структур продолжалось и дальше: в дадаизме, сюрреализме, поп-арте. Характерно, что в XIX веке был обычай чертить стихотворные строчки на раме; так поступил Бодлер с картиной «Лола де Баланс» Мане. Так делали потому, что рама, обычно золоченая, являлась условностью — границей мира реального и репрезентатированного, а плоскость холста — экраном. Для мастеров XX века холст — всегда холст. После Сезанна появилась привычка оставлять незаписанными части полотна. В системе верхнего красочного слоя этот нижний — знак материи. В системе новой живописи это дополнительный «шум фактуры». Фовисты охотно использовали подобный прием, подчеркивая условность своих образов. Итак, краска — материальное на материальной основе, делающая картину вещью, способной украсить интерьер. Анри Матисс мечтал, чтобы оно являлось креслом, успокаивающим человека после трудного дня. Путь от живописи как живописи к живописи бумагой прошли многие художники XX века. К их числу принадлежал Матисс, который изобрел технику вырезок — декупажей, рисуя ножницами и наклеивая пятна арабесковых форм на чистые листы бумаги, порой громадных размеров. Николя де Сталь, памятуя о старых мастерах, Веласкесе, Эль Греко, Шардене и Сезанне, с которыми соревновался в своих полуабстракциях-полуфантазиях, незадолго до смерти, в начале 1950-х годов, перешел к технике наклеек, повторив еще раз путь авангарда от краски к коллажу. Видимо, это был «вечный» путь для всех, кто искал новых путей: свобода обреталась в овладении материальными элементами быта. Илья Кабаков, начав с доморощенного сезаннизма, обратился к инсталляциям.

Ребенок, пока его не научили мыслить «рамочно», рисует, выражая свое представление о мире, как попало, чем попало и на чем попало, затем он учится, взрослея, обрамлять все: свою жизнь, поступки, взгляд на мир. Необходимо было понять все это как условность, чтобы разрушить ограничения. Только наивное искусство в XX столетии несет ответственность за живопись, и, подражая детству, оно не знает истинной инфантильности, позволяющей видеть мир без границ; в этом его внутренняя противоречивость, порой очаровывающая публику и коллекционеров. Наивное искусство, чтобы являться таковым в XX веке, должно использовать традиционные средства, а именно кисти и краски из тюбиков. Поэтому любой, кто в этом столетии берет палитру и кисти в руки, уже наивен. Живопись предельно упростилась технологически, а всякие представления о валерах и рефлексах канули в прошлое. Умение рисовать сменилось «культурой рисунка». Любопытно, что все художники XX века и отчасти их некоторые непосредственные предшественники уж если и хотели чему-нибудь учиться, так только рисунку, а то, что Бог дал им дар колориста, никто из них не сомневался. Мы знаем Сезанна, подписывающего свои полотна «Энгр», мы знаем Пикассо, шепчущего в своей мастерской «месье Энгр», мы видим энгристский пунктир в эстетике поп-арта и трансавангарда (см. раздел «Испытание традиций»), Энгр был последним мастером классического рисунка. Интересно, что дар младенчества — умение чертить знаки — больше всего оказывался воспитуем, а ви?дение краски давалось уже свыше, более того, каждому свое. XX век поставил вопрос о том, как этим даром распорядиться.

Стиль модерн проявил много изобретательности в искусстве превращать живописные полотна в вещь. Так, венец Густав Климт исполнил в 1905 году панно для брюссельского дворца Стокле из цветных камней, слюды, перламутра, металла. Картина, как вещь, могла уже подвергаться различным манипуляциям. Владимир Бурлюк, по воспоминаниям Бенедикта Лифшица в «Полутораглазом стрельце», бросал свое полотно в грязь, топтал его ногами, возвращая изображение природы в природу. Он повторял жесты Сезанна, когда тот, недовольный своими видами горы Сент-Виктуар, бросал холсты по дороге с этюдов домой. Сюрреалисты ритуально публично сожгли специально написанное для этой акции полотно Фрэнсиса Пикабия. Поп-артист Роберт Раушенберг в присутствии де Кунинга соскоблил краски с его холста. В 1960-е годы Лючио Фонтана распарывал свои монохромные холсты, выступая против живописного изображения, утверждая этим свое пространственное видение — спатиализм (от англ. spatial — пространственный). Ив Клейн в 1961 году стал создавать серию «Огненных картин». В процессе их создания он прожигал специально подготовленный картон. Когда под живописью стала пониматься только краска, нанесенная кистью, то есть свободная от обрамленного пространства цветная материя, она могла стать знаком искусства. Раушенберг, перепачкав свою кровать с одеялом и подушкой кустовыми ударами в стиле абстрактного экспрессионизма, с которым стал полемизировать как с «чистым» искусством, превратил ее таким магическим жестом в произведение искусства. После этого ее можно было уже выставить на Венецианском биеннале и получить Grand Prix. Краска на холсте или объекте — память о традициях в искусстве.

А. Дейнека. Оборона Петрограда. 1927

Художники словно не знали, что делать с традиционными кистями, заменяли их на пульверизаторы, расписывая своими граффити стены, или же отливали кисти в бронзе, как поступил, в частности, Джаспер Джонс. Рама — символ старого, ограниченного искусства, а краска, освобожденная от функции раскрашивания, могла в технологии «накалывания» («dripping») становиться возможностью для записи биопсихических процессов. Так, Джексон Поллок «вошел» в холст, расстеленный на полу, и начал из баночки расплескивать краски, став основателем живописи «действия». До этого сюрреалисты разработали технологию «булетизма» — метания хрупких сосудов с краской. Ив Клейн понял, что можно не изображать натурщиц, а рисовать ими, используя тела как кисти. С 1960 года он стал заниматься антропоморфами — следами обнаженных женских тел, окрашенных темно-коричневыми или ядовито-синими пятнами, катающихся под звуки музыки специально приглашенного на публичные демонстрации оркестра. Потом эти следы «универсальной невесомости» выставлялись в галереях и музеях.

Понятно, что такая материальная поверхность могла принимать на себя самые разные знаки и надписи. Характерно, что позже многие художники, например француз Ж. Дебюффе или испанец А. Тапьес, стремились уподобить свои картинные плоскости поверхностям наскальной живописи. Неоэкспрессионист Ансельм Кифер начертал на своем полотне «Deine golden Haar, Margaret». Собственно, любая надпись концептуализирует любую поверхность. Если надпись разрастается или приобретает привилегированное положение, то основа, на которую она нанесена, превращается в фон.

Как в живописи наметилась реакция на рамы и на сам принцип обрамления, так в скульптуре назрело желание отказаться от условности подставок, постаментов, цоколей. Огюст Роден свою группу «Граждане города Кале» хотел установить на уровне почвы, чтобы зритель был непосредственным соучастником и свидетелем показанной в бронзе трагедии. Ему виделась процессия людей, связанных одной веревкой. Уже импрессионист Медардо Россо решил отказаться от подставок в скульптуре, показывая свои работы в руках или располагая их на черном бархате, а Константен Бранкуси «втянул» подставку в тело самого пластического объекта. Так потом будут поступать и другие. Новый идолизм, культ которого виден в пластике Генри Мура, ведет к тому, чтобы его отсюрреализованные пространственные объекты воспринимались как современные фетиши; перед ними надо предстоять, им надо поклоняться, они обладают сверхъестественной «витальной силой» (слова самого мастера), гипнотизирующей зрителя. Поэтому они так прекрасно «держат» большие пространства, располагаясь, к примеру, в садах Лондона.

То, что пластика в пространстве потеряла предназначенные границы, выражаемые краями геометрических форм баз и подставок, приводит к тому, что объемные тела могут свободно располагаться в пространстве. Джордж Сигал свои гипсовые муляжи-слепки с реальных людей расставляет в среде, сконструированной им как некая сцена, будь то вход в кинотеатр, мясная лавка или ванная комната. Белые и полые скорлупки-«негативы» реальности стали своеобразной «книгой Бытия XX века». Если когда-то Родена за его «Бронзовый век» обвинили в том, что он представил слепок к модели, то теперь этот принцип был возведен в абсолют. К некоторым таким объектам можно подойти, более того, если изображены фигуры, сидящие за столом, то к ним можно и подсесть. Дуан Ханзон в своих гиперреалистических акриловых подобиях, к тому же одетых в реальные одежды, представляет разные сцены, к примеру, нищих, валяющихся среди не менее реального мусора. Владимир Янкилевский встраивает манекены в деревянные ящики, повторяющие их формы. Появляется мысль об «обитаемых скульптурах». Когда-то было новостью, что в теле пластики могут быть «внутренние пространства». Их изобрел в 1912 году Александр Архипенко, но подлинную концептуальность им придал Генри Мур; он же понял, что в свободные полые пространства можно вставлять и другую форму. Если такие полые внутренние пространства увеличить, то в них можно уже и войти. Ники де Сент-Фалле соорудила громадную куклоподобную фигуру лежащей женщины размером с дом. Мимо ее раздвинутых ног, пройдя в лоно, можно было увидеть, что у этой куклы внутри. Сама мысль о «посещении» статуй родилась давно. Гаврош в романе Виктора Гюго жил в гигантском слоне, который остался от плана монументальной пропаганды времен Наполеона. Евгений Вучетич хотел сделать гигантскую голову воина, установленную как памятник на месте битвы под Курском. В нее можно было войти и увидеть, о чем думал боец, так как внутри по стенам должны были быть написаны Н.М. Ромадиным пейзажи с березками.

«Безрамочность» как принцип порождала много желаний. Появилась концепция «универсального» пространства в зодчестве, пропагандистом которой явился Людвиг Мис ван дер Роэ. Увлечение стеклянной архитектурой, начатой еще «Хрустальным дворцом» Пасктона в 1851 году, и бесстенными конструкциями, примером чего явилась Эйфелева башня, возведенная в 1889 году, давали эффект слитности среды и формы, эффект дематериализации как выявления силы Духа. Храмоподобен был «Стеклянный павильон» Бруно Таута на Кёльнской выставке Веркбунда в 1914 году, а в 1948 году Филип Джонсон строит свой «Стеклянный дом». Театр возмечтал покинуть сцену и выйти на улицу, вернувшись к традициям мистерий и религиозных процессий. Идею «безграничного театра» Кизлер подарил Вальтеру Гропиусу, который сочинил на ее основе концепцию «тотального театра». Хеппенинг и перформанс предпочитали «свободные» от эстетической нагрузки пространства. Прощание с культом рам вело и к интересу выявления динамичности и «открытых структур», к процессуальности взамен статики.

Так происходила смена сознания.

Следы этой большой работы можно видеть во всем. Совмещение множественности точек зрения на объект при его же изображении — принцип кубизма; потом футуризм стал искать тут динамику и текучесть форм. Мелодические принципы у Арнольда Шенберга сменились атональными серийными системами. Поп-арт активно использует образы кино, рекламы, комиксов, телевидения, «вдвигая» в массовое сознание серийные ассоциации, значения и представления. Видеоарт, народившийся в 1960-е, стал манипулировать камерами и мониторами. О временных аспектах нового искусства подробнее говорится в разделе «В поисках четвертого измерения», здесь же важно отметить, как терялся принцип станковизма и внедрялись «внерамочные» установки на создание и восприятие произведений. Большое значение имело здесь сближение художественных действий с жизнью, обучение у жизни как у организованного хаоса, работа между искусством и жизнью, попытки внедрения одного в другое. Новая культура стремится не только к синтезу искусств, но и к их синтезу с жизнью. Аполлинер в статье «Новое сознание и поэты» так прояснял эту позицию: «Существуют тысячи естественных сочетаний, которые никогда не создавались. Люди их мысленно воображают и доводят до воплощения, созидая тем самым вместе с природой то высшее искусство, каким является жизнь». Гропиус, создав знаменитый «Баухауз», считал: «Совершенная архитектура должна быть воплощением самой жизни, что подразумевает проникновенное знание биологических, социальных, технических и художественных проблем».

Концепция жизнестроения, формирующаяся на основах ар нуво рубежа веков, когда художник должен был творить новую жизнь по законам искусства, была модной в 1920-е годы в разных странах. В превращенной форме она была реализована в ряде государств при диктатурах. Человеческие массы на парадах складывались в орнаменты, физкультурники строили «пирамиды», символы и ритуалы пронизывали все сферы идеологии и жизни, монументальные декорации оформляли «сцену жизни». В 1978 году американский эстетик Ричард Герц в статье «Философские основания современного искусства», установил исчезновение демаркационной линии между искусством и средой в 1960—1970-е годы, и объяснил это их единством: в общении людей, их социальных жестах, мимике и каждодневных контактах. Перформанс строился по принципу спонтанного общения стихийно образовавшейся группы, включающей манипуляции с вещами и друг с другом. Процесс создания произведения в таком случае неотличим от ритмов жизни. Поэтому действия художника и не художника равны и измеряются только степенью воздействия на зрителя. У художника это является определенной профессиональной задачей. Концептуализм, отреагировав на угрозу поглощения мира эстетического массовыми коммуникациями, приступил к жонглированию идеями. Их отличие от всяких других только в теоретическом пояснении. И они, составляя разные мыслительные конструкции, не только абсурдны — они ничего не поясняют, являясь симулякром, символами символов.

Маризоль. Любовь. 1962

В своем стремлении расширять границы искусство XX века охотно вступало в контакт с наукой и техникой, политикой и философией, рассматривая их как свободную территорию для своей экспансии или же пропуская их отдельные элементы «внутрь» себя. Временами это приводило к впечатляющим концепциям. Но главное заключалось в ином: навязывать (передавать) одним людям посредством искусства идеи и чувства других людей (коммуникационная функция). Причем господство репродукций и технологической тиражируемости обеспечивало знакомство с искусством без знания самих оригиналов. В России никто не заметил, что Третьяковская галерея в Москве была закрыта для реконструкции на десять лет, а Русский музей в Петербурге находится в перманентном состоянии ремонта. Есть виды искусства, в которых проблема оригинала и копии вообще отсутствует (видео-арт), а в ряде случаев произведение заменяется его проектом, описанием, документацией. Более того, некоторые виды деятельности, такие, скажем, как ленд-арт, могут увидеть немногие. Фотография и фильмы поставляют информацию о том, что где-то были вырыты гигантские траншеи, насыпаны курганы, трансформирован ландшафт.

К. Ольденбург. Мягкая пишущая машинка. 1963

И им надо верить.

Собственно, искусство XX века чаще всего существует как «вторая изображенная реальность» в альбомах, диапозитивах, фотографиях, репродукциях и фильмах. Насколько она условна, не стоит и обсуждать. Вся история искусства тут представлена в ином масштабе и составляется так, как никогда бы в жизни не могла возникнуть физически. Есть возможность раскладывать «картинки» как пасьянс, утверждая, что это и есть история искусства. Около двух-трех произведений из ста для нее будут обязательны, а остальное — как получится. Тут и скрыт парадокс чисел: из миллиардов выбраны «решающие» моменты. На самом же деле надо пытаться увидеть искусство в жизни, тем более что XX век так заботился об этом, повторяя, как клятву, что его интересует соединение искусства с жизнью, пусть и в формах самых разных. Это уже зависело от запускаемых социальных механизмов, для свободного общества — одних, для тотальных диктатур — других. Хотя и они, возможно, совпадают, только в одном случае что-то замаскировано, в другом — обнажено. В одном случае имеет значение художественный рынок, в другом — институты государственной власти. Социологическое изучение искусства XX века — впереди (если искусство вообще еще будут изучать).

При том что в ряде случаев намечаются поразительные «вывихи» в художественном сознании, можно отметить, что искусство стремится работать на принципах новизны и на принципах повторения обретенного несчетное количество раз. Так художники заботились — не меньше, чем ученые, — о приоритете своих открытий, боялись, что их «обокрадут» другие, переставляли даты на работах, интриговали. Интересно увидеть, как создались школы, перерабатывающие определенный прием: например, кубистический сдвиг форм, футуристический динамизм, сюрреалистический алогизм, концептуалистский прием «снятия контекста», трансавангардный способ «маски-цитаты» и др. При этом, конечно, все искусство нельзя рассматривать как смену или комбинацию отдельных приемов; это удобно, быть может, для классификации, но не для объяснения.

Менее всего художники интересовались формой как формой, все они вырабатывали и перерабатывали концепции, а уж какая получалась при этом форма, то это уж как Бог даст. Важно то, что хотелось сказать «своим произведением». Тем более что форма — самая инертная часть искусства, порой сильно сдерживающая порывы его мастеров, все время неудовлетворенных, все время ищущих новых средств выражения. То есть для них были всегда ясны задачи и неудовлетворенность существующим репертуаром форм, иконографическим набором мотивов и т. п. Дж. Косут, написавший программный текст «Искусство после философии» (1969), полагал, что философствование прошлого сменяется на художественное миросозерцание и миропонимание, и это произошло на рубеже веков.

Однако дело в другом...

Художники все время что-то доказывают, поясняют, иллюстрируют. Искусство XX столетия, как бы оно ни проявлялось, всегда дидактично и программно, и если оно тяготеет в форме знака, то только исключительно для убедительности. Все служит доказательством каких-то идей, представлений, поучений, причем чрезвычайно простых по сути своей. Так, ясно, что такое война и мир, круг вещей и людей, что может быть мечтой или утопией, а что является борьбой добра и зла, где роскошь и где нищета, какая ситуация тревожна и какая успокаивает. Такое искусство приучает к повиновению и к взаимопониманию, оно предупреждает, воспитывает, мобилизует, подготавливает. Даже отчаянные эпатажные пророки говорят в своих декларациях все время «Мы», а художник полагает, что своим «Я» он выражает какие-то общие мироощущения. Ведь ясно, о чем говорят «Герника» П. Пикассо, «Разрушенный город» О. Цадкина, «Письмо с фронта» А. Лактионова. Особенно по сравнению со Стонхенджем, египетскими пирамидами и готическими соборами, триптихами Босха, поэзией и иллюстрациями к ней Блейка, видениями Рунге и «Капричос» Гойи. У художественного творчества XX нет усложненного рельефа семантического дна, оно все лежит на поверхности. Усложненность появляется только при интерпретациях, причем заведомо предумышленных.

Наконец, важно и то, что оно все время воспроизводит — то буквально, то несколько иносказательно — некий текст, являющийся его подпиткой, параллельной подосновой, попыткой объяснения и саморефлексии, субструктурой. Уже говорилось о бесконечном производстве текстов, сочиняемых художниками; по числу своему они сравнимы с количеством создаваемых ими произведений (при крупных течениях появлялись свои авторы текстов, которые не были художниками; достаточно вспомнить Маринетти для футуризма, Тцара для дадаизма, Бретона для сюрреализма и т. п.). Причем такие тексты имеют определенную самостоятельность, вовсе не являясь прямой интерпретацией самих произведений, а часто их проектами; скорее, это только определенный контекст для их понимания, материал, из которого произрастают визуальные образы или в оправе которого они существуют. Полную адекватность визуального и текстового продемонстрировал символизм, ставший своеобразной моделью для последующих исканий. Поэтому так много художников становятся одновременно поэтами, а поэты — художниками.

Чем меньшее значение приобретает Библия как единый универсальный текст, тем больше появляется замен ее текстового поля иным словесным материалом. Им становится литература, которая поставляет громадный арсенал идей и образов, причем литература в широком смысле, как все написанное, — будь то философское эссе, роман, политическая прокламация или рекламная листовка. Именно в эту «литературу» попадают тексты художников, с нею сплавляясь и превращая ее в литературу для художников и потенциальных потребителей их творчества. Только такая «литература» обеспечивает контактность мастеров и зрителей, образуя «поле понимания и взаимодействия», тот особый язык, на котором они могут общаться. Художник и зритель, прочитавшие сочинения Кафки, легко обретут друг друга, так, как иных объединит текст Шолохова, Фрейда, Эко, Лиотара. Эти авторы (и десятки им подобных) заняли определенные места в безграничном едином тексте, отличающемся разнообразием синтаксиса и, пожалуй, лексики. Жест художника, результатом которого является его произведение, есть почерк, которым прописываются такие тексты в сознании.

Искусство XX столетия легко рассказывается, легко описывается. Оно не имеет особых «загадок», да и не стремится к ним, ибо вся сверхтаинственность промасонских замыслов сталинской храмоподобной архитектуры высотных сооружений с подземными лабиринтами, равными им по объему, или биологизированных гротесков Сальвадора Дали все-таки лежит на поверхности. В образах искусства XX столетия нет семантической глубины, и они не требуют сверхинтерпретации. Предел возможностей лежит на уровне инспирации модными литературными или философскими произведениями.

Не более того.

* * *

Много сложностей представляет пестрота школ, направлений, групп, течений и просто «измов», в которых и отдельный мастер может рассматриваться как автор очередного «изма», носящего только его имя. Мало кто с откровенностью Дали мог бы сказать: «Сюрреализм — это я!» Но ведь были художники, которые изобретали определенный «изм» «под себя», точнее, под свое творчество. Таким был «мерцизм» Курта Швиттерса из Ганновера в 1920-е годы, затем «неоизм» венгра, переехавшего в Германию, Яноша Кадора в 1980-е. Но думается, что и Матисс, идол 1900—1910-х годов, должен уже рассматриваться не только как легендарный основатель фовизма, а и как мастер, создающий «матиссы» (так современники называли работы мастера), более того, имеющий свою программу, достаточно ясно и декларативно изложенную в ряде статей, в первую очередь в «Заметках живописца» (1908) и в «О современности и традиции» (1935). Рано создав свою мастерскую, художник привлек внимание художников из разных стран, а следы его цветопонимания видны на громадных просторах современного искусства, и быть может, до сих пор. Приезд его в другую страну был сенсацией. Исключением не стало посещение в 1911 году Москвы. В своем бурном развитии он вдохновлял многие движения, не только «диких» во Франции, Германии, России, странах Скандинавии или в США. Позднее и другими работами. Так, без его серии «Джаз» (1944—1948) вряд ли мыслим поп-арт и т. п. Актуальность наследия Матисса ощутима во всем XX веке.

Нечто подобное можно сказать и о других мастерах столетия, тем более что многие из них жили и работали подолгу (Пикассо, например, скончался в 1973 году, и его поздний период давно «реабилитирован»), Стоит вспомнить и Оскара Кокошку (1886—1980), донесшего традиции раннего экспрессионизма начала века до его возрождения в неоэкспрессионизме конца. Подобных примеров много; такие мастера с полным правом несут ответственность (в хорошем понимании этого слова) за судьбу современного искусствопонимания, и никакой очередной «изм» их вклада не мог, конечно, этого отменить. Несомненно, были мастера, которые определяли стратегию искусства XX века в целом; даже когда они уходили из жизни, эхо их открытий прослушивалось долго, вплоть до сегодняшнего дня. Собственно, так было, скажем, в веке XVIII или XIX, границы возможных художественных исканий в XX были предопределены, и как был век барокко и столетие реализма в оправе романтизма и импрессионизма, так имелись какие-то рамки стиля XX века, за которые он не мог выйти, и определенные мастера их очерчивали, сознавая, что делают, будь то Матисс или Пикассо, Дюшан или Дали, а позже мастера поп-арта, хеппенинга, перформанса или инсталляций и видео-арта.

Г. Базелитц. Эйке. 1977

Отметим, что эти рамки одновременно являлись и его центром, так как на периферии стиля XX работали иные мастера, которые его просто эксплуатировали и делали массовым. Они, как правило, были более инерционным элементом в художественном развитии, адаптируя открытия давних лет ко вкусам толпы, благодаря чему какой-нибудь сезаннизм дошел до наших дней, а импрессионизм, если под ним понимать свободу живописи и писание этюдов на пленэре, также актуален для одних, как для других наследие Дюшана. Создалась достаточно гибкая система распределения «старого» и «нового» по «этажам» спросового вкуса у публики. Интересно слушать, как представители этих прослоек критикуют друг друга, упрекая оппонентов в погибели искусства (любопытно, что аргумент у них один на всех). Эхо яростных споров, теоретических дискуссий, а то и скандалов сопровождает каждое более или менее яркое выступление: открытие выставок, публикации деклараций. Впрочем, на «верхних» этажах искатели приключений в области «эстетики нового» явно в последнее время поутихли, ибо все «старое» давно сомкнулось с «новым». Не стоит вспоминать даже о разных неоклассиках и неотрадиционалистах, которые оживились в последние годы. В системе постмодерна возможно многое, но если понимать эстетику постмодерна как эклектику, склонность к цитатам, к «маскам-стилям», то она существовала на протяжении всего XX века, а коренилась в самой традиции нового искусства, истоки которого можно найти в античном Риме.

С. Киа. Автопортрет с А. Бонито Оливой. 1980

Впрочем, открывается то, что можно было бы ясно понять и раньше: борьба отдельных школ, течений и направлений оказывалась преднамеренно преувеличенной по сути своей, если только, как в случае с «измом» социалистического реализма и искусства NSDAP, оно не бралось за оружие. В системе либерального буржуазного общества такая борьба являлась средством скрытой саморекламы, а следовательно, в конечном счете перетягивания материальных средств из одного кармана в другой, то есть являлась не «борьбой классов в искусстве», как учили старые марксисты, а формой перераспределения доходов, отпускающихся государством и частными лицами на финансирование современного искусства. Поп-артисты, не скрывая, говорили, что настоящее искусство должно пахнуть большим бизнесом, а система «зажигания звезд» в поп-арте напоминала голливудскую, уже отработанную. Стоит отметить, что все зачинатели современного искусства, если жили достаточно долго, умерли богатыми, многие сами (или их наследники) стали миллионерами.

В процессе развития вырабатывались мощные институции, поддерживающие существование нового искусства; сперва это были отдельные коллекционеры, маршаны, потом галереи, журналы и их редакции, в которых могли устраиваться выставки, престижные международные выставки, начиная с отделов искусств при универсальных, а потом и специально художественных, первым примером чего стало и ныне успешно функционирующее Венецианское биеннале, а после Второй мировой войны авторитет приобрела кассельская «Документа». В последнее время стали приметны ярмарки в Кёльне, Париже, Стамбуле, Москве. Галереи некогда поддержали фовизм и кубизм, потом они же участвовали в создании поп-арта. Теперь ведущее положение в организации судьбы современного искусства приобретают кураторы проектов и арт-дилеры. Критики организовывают и поддерживают отдельные тенденции, как было с Пьером Рестани, Мишелем Рагоном и «Новым реализмом» в Париже, с Ашилем Бонито Оливой и Джорджио Челантом и трансавангардом в Италии. В свое время поддержку абстрактному экспрессионизму в США оказали такие ведущие критики и историки искусства, как Клемент Гринберг, Эрвин Пафоский, Мейер Шапиро. Были и есть авторитетные журналы, которые ведут пропаганду «только нового»: «Кайе д'ар» Кристиана Зервоса в 1930-е годы, «Арт ин Америка» и «Студио интернешнел» в I960—1990-е, «Флэш арт» в 1980—1990-е, «А—Я» А. Комара и В. Меламида в 1980-е. В Москве стремился обрисовать современные ситуации «Художественный журнал» Виктора Мизиано в 1990-е. Несомненное влияние на «эстетическую погоду» XX века оказывают музеи и центры современного искусства, престижные галереи и выставочные залы.

К настоящему времени сложились такие прочные институции, включающие многие фонды и корпорации, что они, при отсутствии всякого движения в современном искусстве, создают иллюзию его существования, до бесконечности «проигрывая» известные имена и вынуждая всех художников в той или другой степени придерживаться определенных «штампов». Особый случай — поддержка государства, которая, как то было в Германии при фашизме и в СССР, имела открытый характер, что выражалось непосредственно в организации послушных диктату власти различных профессиональных союзов и различных жюри, Домов искусства, в распределении государственных заказов, премий, мастерских и т. п. Неугодных власти мастеров лишали всех прав и возможности работать. Несколько по-иному обстояло дело в США, во всяком случае до эпохи «охоты на ведьм» в культуре. Через «Федеральный художественный проект», который был предложен в 1933 году, а принят в 1935-м, правительство Рузвельта решило в период экономической депрессии предоставить художникам работу — заказы на росписи общественных зданий, на популяризацию истории искусства, на создание высококачественной рекламы и фотографии, организацию выставок и дизайнерских лабораторий, библиотек. Благодаря этому повысился социальный статус художника в обществе.

Программа «Общественные работы», ставшая дополнением к проекту, привлекла в 1933 году более трех тысяч мастеров, которые исполнили более семи тысяч росписей, а также более восьми тысяч станковых произведений. При Министерстве финансов в 1934 году была создана Секция скульптуры и живописи, руководившая закупкой произведений для государственных учреждений. Правительство и государственные комиссии довольно быстро определили круг «рекомендуемых тем» и ориентацию искусства на широкую аудиторию. Так как американская общественность была плохо знакома с разными «измами» современного искусства, да и откровенно не воспринимала разные художественные эксперименты, то программа способствовала возрождению традиций реализма рубежа веков. Сложились новые школы фигуративного искусства, где особо примечателен риджионализм, ученики и последователи группы «Восьмерка» и особенно выделяются такие мастера, как Эдвард Хоппер, Бен Шан и Джек Левин. Наконец, в конце 1920-х — начале 1930-х годов в США приезжают мексиканцы Ороско, Ривера и Сикейрос, которые устраивают выставки своих произведений и обеспечивают расцвет мурализма (правда, потом многие их «революционные» росписи были уничтожены), а влияние монументального искусства сказывается в станковой живописи. Создается стиль, который созвучен (в какой-то степени) поискам того нового обобщенно-знакового и экспрессивного стиля, ставшего типичным для обществ, устремившихся по пути созидания нового строя. В США он соответствовал периоду «красного десятилетия», связанного с подъемом рабочего движения и радикализацией интеллигенции. Характерно, что следы такого же стиля имеются во Франции и в Англии.

Й. Иммендорф. Кафе «Германия». 1978

Так что не следует становление «искусства диктатур» в Германии и США рассматривать вне общих социальных и художественных проблем. Более того, в условиях кризиса авангарда начала века этот путь обращения к пафосно-аллегорическому по своей семантике стилю был предопределен и занял внимание общественности в 1930-е годы, но, правда, только в России он прожил вплоть до 1960-х годов, превратившись в идеологический штамп лояльности государственному строю.

Такие примеры свидетельствуют, что периоды хаоса в развитии отдельных течений сменялись периодами определенной устойчивости, и в 1920—1930-е формировались стили и «измы», которые стремились к контакту с широкими кругами публики. Они стремились опираться на традицию, музейные коллекции, эксплуатировали широко понятые темы и образы. Самым впечатляющим среди этих «измов» стал «социалистический реализм» в СССР, доктрина которого вырабатывалась при покровительстве и под прямым патронажем коммунистической партии. По силе своей концепции и влиянию он может быть сравним только с сюрреализмом, который заявил о себе манифестом в 1924 году, а решающих успехов достиг сперва в 1930-е, а потом в 1950-е годы, пережив кризис в 1960-е. Собственно, их параллельное существование (при полном незнакомстве друг с другом), стремление к системе, опора на марксизм и образы классического искусства, создание определенных теорий «отражения», у сюрреалистов, правда, была «не по Ленину», а по Фрейду, но также приводила к «снам», в чем видно продолжение, и новая редакция стиля модерн (больше в СССР) и символизма (больше во Франции и Бельгии) предопределила многое в эстетической атмосфере середины века. Характерно, что в СССР всякая информация о сюрреализме была запрещена, и единственный прямой контакт советской общественности с сюрреализмом произошел в 1934 году, когда Андре Бретон, основатель сюрреализма, за оскорбление его движения влепил пощечину Илье Эренбургу в Париже на заседании Всемирного конгресса писателей в защиту культуры.

Однако то, что эти «измы» могли сотрудничать, приводя к эффектным результатам, могли свидетельствовать опыты мексиканских муралистов в США, соединивших заветы сюрреализма и пропаганду принципов социалистического (под названием «социального») реализма. Примечательна биография этих мастеров. Альфаро Сикейрос в 1921 году в Барселоне издает «Манифест революционного искусства», с 1924 года он — один из основателей Мексиканской коммунистической партии, участвует по приказу из Москвы в организации убийства Троцкого, в 1931 году сближается с С.М. Эйзенштейном, снимавшим фильм в Мексике, а в 1932 году начинает работать в США. Диего Ривера, член ЦК Мексиканской коммунистической партии, посетил СССР в 1927—1928 годах. С 1930-го работал в США. В 1938 году совместно с Бретоном и Троцким публикует в Мехико «Манифест независимого революционного искусства».

При этом отметим, что не только борьба отдельных течений бывает преувеличена, само искусство XX века стремилось ничего не забывать, нередко для подкрепления своих позиций, в которых порой уверенности было немного, обращалось «за подмогой» к наследию. Оно охотно использовало образы всего мирового искусства, свободно играло на клавиатуре стилистических приемов, заимствованных от неолита до новейшего времени. Более того, сама история искусства XX века все время проигрывалась и переигрывалась заново. Интересно отметить, что тут не имело значения, коротки или длинны исторические дистанции, и Пикассо мог обращаться к рисункам неолита и греческой вазописи, а американские поп-артисты уже использовали образы Пикассо как элемент «подсобной иконографии», теперь же цитируются и размножаются образы поп-артистов, и достаточно вспомнить, сколько мастеров проэксплуатировали образ «Флага» Джасперса Джонса, а до этого только ленивый не вспоминал о «Черном квадрате» Малевича, из которого хотели сделать «знак XX века», как из «Джоконды» — Ренессанса.

С тем чтобы замаскировать некоторую инертность развития художественного элемента XX столетия, многие критики и историки, следуя за мастерами, стремились создать некие схемы развития, когда появились, сменяясь через два-три, иногда пять лет, фовизм, кубизм, экспрессионизм, абстрактное искусство, дадаизм, сюрреализм... и т. д., вплоть до концептуализма и трансавангарда. Только последнее десятилетие дало некоторый сбой и не смогло придумать не только нового движения, но также и термина. Конец века остался без названия. Сама же схема, возможно удобная для преподавания или для написания элементарных историй искусств, показывает некоторую смену течений как закономерный процесс, которого на самом деле — по таким логическим законам — не происходило. Все группировки, соединения и разделения фактов и «измов» весьма и весьма относительны. Даже датировки произведений, при всей информационной насыщенности столетия, бывают порой нарочито «загадочны». Неизвестно точно, когда Пикассо начал работать над композицией «Авиньонские девицы», но важнее то, что неясно, было ли это центральное произведение авангарда закончено вообще (сам автор уклонялся от прояснения подобного вопроса). О том, что Казимир Малевич менял произвольно даты на своих картинах, хорошо известно. И вообще, что стоит датировать в случае с некоторыми концепциями — рождение ее самой или время воплощения?

Тем не менее развитие протекало намного сложнее. Для упрощения сроки некоторых «измов» намеренно удлиняются или укорачиваются. Так, история фовизма втискивается в период между 1905-м и 1907 годами на основании того, что имя свое и крещение он получил в парижском Осеннем салоне в пятом году, а уже в седьмом Пикассо создает полотно «Авиньонские девицы» — еще не кубизм, но тем не менее всю энциклопедию этого движения, которую успешно разрабатывали вплоть до середины 1920-х. Однако понятно, что кубизм не мог отменить фовизма, который к тому же и сам эволюционировал. Более того, Матисс уверял, что в новой манере он начал работать задолго до 1905 года, а именно с 1898-го, да к тому же будто бы знал и некоего художника Рене Сейсо, который стал писать по-новому еще за тринадцать лет до того. Пикассо перед своим голубым периодом прошел путь, близкий к фовизму. Дадаизм родился не в Цюрихе в 1916 году, хотя художники-экспериментаторы, там объявившиеся, и дали своему творчеству название «dada». В США Марсель Дюшан, Фрэнсис Пикабия и Мэн Рей подошли самостоятельно к аналогичным решениям несколько раньше, а Дюшан участвовал со своей знаменитой «Обнаженной» на выставке «Армиори шоу» в 1913 году, рейди-меды создал в 1914-м. В борьбе с сюрреализмом в начале 1920-х годов дадаизм, конечно, проиграл, но дадаистический искус привился всему новому искусству более или менее заметно, а сам он вновь возродился в 1950-е годы в виде неодадаизма.

Так что если не сводить историю искусства лишь к появлению терминов и публикациям отдельных манифестов, то видно сложное взаимодействие «измов». Сама же борьба между отдельными группировками преувеличивалась, чтобы придать спорам более внешний и потому более рекламный характер. И так создавалась иллюзия, что в подобной борьбе одни течения побеждали другие; однако на самом деле периоды угасания какого-либо «изма» нередко затягивались. О дадаизме и неодадаизме уже говорилось. Сюрреализм, отметившийся манифестом в 1924 году, уже в 1930-е переживал кризис, из которого, правда, благополучно вышел и в 1964 году справил юбилей — сорокалетие своего развития, более того, в 1969 году появился и новый манифест движения — «Четвертая песнь» (в названии дан намек на номер манифеста) Жана Шустера, а в режиме «пост» и «нео» сюрреалистическая эстетика живет и поныне. Так же было и с социалистическим реализмом, теоретически оформившимся к 1930-м годам и развивавшимся до 1960-х, когда он переродился в свой «нео» и оказался в оправе разных собственных модификаций, раскладываясь на те части, из которых когда-то составлялся (импрессионизм, сезаннизм, стиль модерн), и даже альтернативных направлений. В каком-то странном виде он существует и по сей день. При капельке концептуалистского яда этот подновленный социалистический реализм будто бы пародирует себя в картинах А. Дубосарского и В. Виноградова. Для их творчества нет соответствующего контекста (ВДНХ, выставкомов, Всесоюзных и молодежных...), и, попадая в другой, они невольно создают для своих полотен привкус концептуальности, да и сами ему словно нехотя потакают.

Затяжное развитие ряда направлений приводило апологетов к желанию объявлять их если не «вечными» (хотя и такая претензия имелась), то, по крайне мере, сопутствующими атрибутами художественного сознания XX века. Статус «вечных» обрели экспрессионизм, сюрреализм, абстрактное искусство и социалистический реализм. Мнимое торжество этих, безусловно крупных и, казалось, таких стабильных течений создавало впечатление, что после лихорадки периода рождения столетие проявило себя тут наиболее полно. Через них хотели увидеть лик эпохи. Поэтому некоторое разнообразие умалялось, и все модификации, школы и школки подтягивались к крупным «измам», выплавляясь и растворяясь в них. К сюрреализму его последователи приблизили метафизическую живопись Феррары, «новую вещественность» Германии, неодадаизм, автоматическое письмо Джексона Поллока, гиперреализм (Дали называл его ветвью сюррреализма). В истории абстрактного искусства с равными правами рассматриваются некоторые приемы кубизма, орфизма, лучизма, конструктивизма, оп-арта, минимализма. Историю экспрессионизма видят в «предшественниках», у Ван Гога, Энсора и Мунка, в организации группы «Мост» в Дрездене (характерно, что 1905 году, когда участники создавали ее, сами они были далеки от всякого экспрессионизма), потом «Синего всадника», а также подключают Парижскую школу с ее «лирическим экспрессионизмом» в 1920—1930-х годах, мексиканский мурализм, абстрактный экспрессионизм и современный неоэкспрессионизм. Истоки социалистического реализма предполагалось искать еще в русском дореволюционном искусстве, его последующее многообразие рассматривать как знак его качественности, а перспективы рисовали самые радужные, хотя никаких эстетических ресурсов на самом деле не имелось, они были быстро исчерпаны.

При этом никогда не ясно, какое число мастеров стоит связывать с тем или иным движением. Скажем, фовизм можно ограничивать Матиссом и его друзьями, а можно и искать его представителей во всех национальных школах, в Германии, России, странах Скандинавии, США, о чем свидетельствовала выставка «Фовизм» 2000 года в Городском музее современного искусства города Парижа, хотя даже во Франции не всегда вспоминают таких мастеров, как Анри Манген, Шарль Комуэн, Жан Пюи и Огюст Шабо. В сложении «Новой вещественности» принимали участие около ста двадцати художников, хотя чаще всего вспоминают Отто Дикса и Макса Бекманна. О числе представителей социалистического реализма даже и подумать страшно, так как их были тысячи и тысячи.

Вообще, проблема «населенности» истории искусства XX века всегда интригует; в реальности мастеров было много, а в историю включаются единицы. При этом стоит учесть, что подавляющее число мастеров относилось к категории «внестилевых», и, к примеру, Марк Шагал искренне возмущался, когда его «запихивали» в экспрессионизм или сюрреализм. К числу «выпадающих» мастеров часто относятся Пауль Клее, Руфино Томайо, Жан Дебюффе, Фрэнсис Бэкон, Ив Клейн, если вспомнить крупнейших, а ведь именно они часто являлись подлинными «катализаторами» историко-художественного процесса и создавали запоминающиеся и важные произведения. Отметим, что плохо изучена вся скульптура XX века, и написанная в давнее время «Краткая история современной скульптуры» (1958) Г. Рида является чуть ли не единственным путеводителем по этой сложной области, хотя монографии о творчестве крупных мастеров появляются постоянно. Это тем более несправедливо, так как скульптура — качественная и бесспорная часть наследия века, более того, и количественно она занимает важное место.

Развитие искусства истекшего столетия многоканально, и зигзаги его прихотливы. Абсолютизация одного пути от «изма» к «изму», как это традиционно и часто делается, не верна, так как игнорирует множественность голосов столетия, а в конечном счете затемняет и общую панораму. Искусство США между двумя войнами с трудом поддается классификации и кажется слегка позабытым и провинциальным ребенком авангарда Европы. Неожиданно, освещенное успехами поп-арта, оно вдруг актуализировалось. Корректировка представлений о вкладе разных регионов продолжается вплоть до настоящего момента, и это есть выстраивание образа века; собственно, мысль об их известном равноправии назрела давно, что не отрицает существования центров и узловых моментов, так сказать, «сгустков истории» в определенной пространственной и временной среде. Интересно видеть эхо отдельных «измов» в разных странах и их параллельные самоосуществления; потому и можно говорить об экспрессионизме не только в отношении Германии, но и Чехии, Бельгии, Франции, стран Скандинавии и России. Сюрреализм 1920—1930-х годов возникал, помимо Парижа, в Бельгии, Англии, Польше, Чехии, Египте, Японии, Румынии, Мексике, США.

Помимо этого, история терминов — самое условное в истории новейшего искусства, да и из оков стилистического явления она ускользает постоянно. Тут важна история решающих концепций и их материальных претворений (что порой и необязательно, так как нет, к примеру, ни «Башни» Татлина, ни Дворца Советов в Москве; да, кроме того, в ряде экспериментальных решений «отягощенность материей» и не подразумевается вовсе). Собственно, определенную часть в новейшей истории XX столетия должны занимать проекты, идеи и тексты, которые дополняют образ, более того, возможно, именно они создают структурно-программную часть его и являются тем связующим элементом, который соединяет осуществленное воедино.

Каждое новое поколение исследователей и критиков стремится создать свою терминологию или обновить имеющуюся, в той или иной мере уточнить ее. Критика терминов тут подразумевается сама собой. Разные авторы представляют на суд публики различные модели истории, которые тем не менее встраиваются друг в друга. Более того, каждое новое направление заметно меняет общую концепцию, стремясь изменить рельеф недавнего прошлого, чтобы удобнее и эффектнее посадить свой «росток». Достаточно сказать, что когда «история» новейшего искусства была мала, то для того, чтобы репрезентатировать ее, искали исток в импрессионизме, который в своей мифологии света изменил реализму (при этом само представление об импрессионизме резко деформировалось и он становился «бессюжетным», «субъективным», «пейзажным» и т. п.). Затем, по мере того как новое искусство набирало силы, ставка делалась на постимпрессионизм, позже на фовизм. Наконец, с позиции 1930-х годов признавалось, что радикальной школой, открывшей путь вперед, был кубизм, создавший «новую реальность». Тем не менее «свою» историческую родину поп-арт увидел в рубеже веков, и характерно, что тогда, а именно в 1960-е годы, стал усиленно изучаться стиль модерн. Мастерам поп-арта понравились брутальные символы и феерические краски и арабески рубежа XIX—XX веков, а концептуализм, тогда же возникший, обострил внимание к «идеям», о чем в свое время так громко вещал символизм. Зреющее сознание постмодернизма также обратилось к тому же времени, понимая символизм как «первый» авангард. Именно тут вызрела концепция полифонии образов, слуховых и визуальных ассоциаций, серийность мышления, взаимосвязь текстовой субструктуры со структурой художественной культуры в целом.

Гилберт и Джорж. Желание. 1986

Действительно, ар нуво, под которым можно понимать совместное сосуществование модерна и символизма (модерн стремился к пространственно-материальным образам, а символизм к визуально-слуховым, что могло естественно объединяться в живописи и театре), своим стилистическим фильтром просеяло наследие минувшего, и в первую очередь XIX века, отобрав все сколько-нибудь жизнеспособное и наложив на это свою «стилевую редактуру», породив поздний импрессионизм, уже непохожий на ранний, и дав ему рекомендацию в будущее.

Характерно, что в некоторых странах, например в России, традиции позднего импрессионизма жили исключительно долго, и критик А. Зотов призывал бороться с пережитками этого «изма» еще в 1950-е годы. Более того, ученики Константина Коровина участвовали в формировании социалистического реализма, примером чему является творчество Бориса Иогансона, Сергея Герасимова и других. Собственно, стилистика социалистического реализма во многом определялась таким «импрессионизмом без импрессионизма» или тягой к формотворчеству в духе модерна: большие плоскости, упрощенные краски, силуэтность и графичность, знаковость образов. Иное определялось традициями официального искусства и академизмом рубежа веков, а также известным влиянием позднего экспрессионизма и «Новой вещественности». Характерно, что у Коровина учился Р. Фальк, у Фалька С. Чуйков, а его сын И. Чуйков оставляет в память о «генетическом импрессионизме» как элементе русского художественного сознания XX века кустовые удары краски на своих полупопартистских, полуконцептуалистских полотнах.

Собственно, некоторые близкие явления можно увидеть и в США, где Ашканская школа быстро завоевала признание, и многих участников «восьмерки» приглашают преподавать в учебных заведениях, в университетах и академиях, по всей стране. Они образуют иное движение, чем то, которое формировалось под покровительством Альфреда Штиглица и его галереи «Фотосецессион», открывшейся в 1905 году в доме № 291 на Пятой авеню в Нью-Йорке. Из Ашканской школы Роберта Генри вышел Эдуард Хоппер. «Американский реализм» 1920—1930-х годов определяли Джон Слоун и Джордж Беллоуз, вышедшие из этой же школы, сочетавшей импрессионизм и элементы ар нуво, а самыми яркими представителями «американского импрессионизма» и модерна стали Уильям Дж. Глакенс, активно работавший в 20—30-е годы, и Маурис Прендергаст, скончавшийся в 1924 году. Помимо того, след ар нуво можно увидеть в абстрактных арабесках Джорджиа О'Киффа («Черный ирис», 1926), ранних абстракциях Артура Дж. Доу («Упряжка лошадей», «Луна», 1935) или «синхронизмах» Стэнтона Макдональд-Райта (ок. 1915). Последнее свидетельствует, насколько разные выводы можно было сделать из эпохи рубежа веков. Ясно, что именно она открывала путь в будущее — в XX век, а все остальное было только ее предысторией, не историей грядущего тогда столетия.

В эпохе ар нуво прослушивается вздох умирающего XIX столетия. Есть и надежды на будущее. Все искусство тех переломных лет «повинно» в рождении нового, более того, там, в переходный момент, заложена модель будущего развития, которая довольно успешно развертывалась в дальнейшем. И дело не в том, чтобы искать «следы ар нуво» в последующих «измах», число которых крайне велико, ведь всем пионерам современного искусства приходилось начинать с модерна и символизма, но в том, что модерн, несколько изменяясь, самовозрождался в искусстве ар деко, то есть в 1920—1930-е годы, a их новый «revivel» отмечен в 1980-е. Наконец, не забывается, что первые абстрактные работы были созданы в конце XIX столетия, и тогда также были заложены основы раннего экспрессионизма («Вопль» Эдварда Мунка, 1893), фовизма (в открытиях группы «Наби»), сюрреализма (в «озарениях» Одилона Редона) и так далее вплоть до поп-арта и трансавангарда. Не менее интересны и попытки противодействия эстетике ар нуво, порой крайне активные в кубизме, или минималь арт, но все же быстро проходящие. Так что традиции того времени пронизывают всю художественную культуру столетия вплоть до его завершения, ибо оно — пародия на прошедшее, как и должно было быть согласно логике оппозиции «серьезное — фарс». А мастера того, начального, времени полагали, что их искусство проектно по отношению к будущему, что сказывалось и в наименовании их объединений «Наби» — то есть «пророки» (на древнееврейском) — или группа «Мост» — «мост в будущее». Единственное, о чем они не подозревали, — это как печально все кончится, так как конец века мало соответствует, если мерить искусством, его началу.

Э. Бесслет. Вечер. 1986

Теперь уже нет глашатаев будущего, и большее, что остается сегодняшнему художнику, — только хоть как-то выжить самому, сделать себя и свою работу над чем-либо (уже неважно над чем) объектом документированного спецанализа, предназначенного для сиюминутного рассмотрения, ибо завтра это будет уже акция минувшего дня и, следовательно, не актуальная. Пусть этот художник мастерит инсталляцию в пространстве, акционирует на улице или пишет этюд на природе... И никакое будущее для этого не предполагается изначально, по программе; и это несмотря на все поддерживающие его институции, ибо ставка идет исключительно на данный момент. Сегодня уже нет — по большому, гамбургскому счету — искусства для музеев. Так что есть атмосфера искусства, но нет искусства. В этом видится отличие от прошлого, когда имелось и то и другое. Продолжая сопоставлять прошлое и настоящее, понимаешь, что они и отрицают, и повторяют друг друга в своей неизбывной симметрии (причем неважно, что есть «прошлое» и «настоящее», так как годится любая пара: «далекое прошлое — неведомое будущее»», «недавнее прошлое — условное настоящее», «вчера — сегодня» и т. п.), что их сходство и различие потрясающе и уникально. Более того, внутри них нет точных дат, а есть только хаос, когда неясно, что значимо, что менее. Интересно, что при всех своих порой внешне запутанных мутациях художественное сознание XX века и способы его выражения восходят к истокам или, по крайней мере, каждое решение просвечивает «до дна» — до эпохи ар нуво.

Надо думать, что Матисс совершил самое плавное, самое логичное развитие эстетики ар нуво до своих крайних пределов в системе искусства своего времени. Приемы искусства тех дней видны у Василия Кандинского и Франтишека Купки, а Сальвадор Дали воспел орнаментальные гротески Эктора Гимара в решетках входов парижского метро. Поп-арт немыслим без подпитки приемов и иконографии модерна. Так что реминисценции стиля рубежа веков всплывали в XX веке постоянно. Наконец, заметим, что вкус к китчу прослеживается на всем протяжении столетия, а ведь сам термин появился впервые в 1897 году и обозначал «внеэстетического» двойника модерна с его демонстрационной тягой к красивостям belle epoque. Позже почти всякое произведение века хоть краем своего бытия касалось культуры китча. Для авангарда же это понятие являлось наиважнейшим и плавно перешло в аванкитч. Целые стратегии современного искусства могут строиться на следовании китчевой культуре, что видно на примере американца Д. Кунса.

Конечно, нельзя оценивать художественные явления только по их радикальности. Долгое время кубизм воспринимался как самый кардинальный переворот в живописи, да и больше — в художественном мышлении в целом. Достаточно вспомнить Н. Бердяева с его оценкой, когда он увидел в кубизме торжество обезбоженного мира. И так думал не только он один. От кубизма вели историю современного искусствопонимания многие. Еще бы, ведь он не имитировал действительность, а как бы творил ее. Однако рядом с Пикассо и его «Авиньонскими девицами» работал Анри Руссо, имевший уже больший стаж «открытий», который оценил стиль своего молодого друга как «египетский», полагая, что именно он работает в «современном». И так можно подумать о любом «изме», слишком модном. Дело в том, что его радикальность оценивается только в отношении дня, так что в перспективе «путь Руссо», ведущий будто бы к «мягкому» (на самом деле крайне «жесткому») преображению действительности, порождал ассоциации у самых разных мастеров, будь то сюрреалисты или представители «Новой вещественности», не говоря уже о наивистах, имя которым в XX веке — легион.

Важно, когда народилось новое сознание и как оно развивалось в дальнейшем. Все искусство — только проекция метода его мышления и чувствования на художественное творчество, того метода, который, сужаясь и расширяясь, завоевывал и публику, и ее воображение. В древнем синкретизме подразумевалось тождество образа явления и самого явления, теперь же происходит нередко удвоение образа, в конечном счете приводящее к ряду симулякров, идет мощный процесс иллюстрирования идей. В XX веке не может быть представления о форме как чистой форме, она всегда должна что-то пояснять, обозначать, направлять и указывать. Эстетическая оценка, некогда господствовавшая, во многих случаях не срабатывает, да и вообще эстетика как взгляд извне отменяется; может быть только одна эстетика — эстетика самого искусства, такого, каким оно является, и эта эстетика уже не может называться эстетикой. Искусство становится на место философии, заметил по этому поводу Дж. Кошут в 1969 году, но имел в виду начало столетия. Т.Ф. Маринетти писал: «...если ваши картины футуристические, то это потому, что они результат этических, эстетических, политических и социальных концепций». Так что нет «разницы между изображением нагого тела, которое называют художественным, и анатомической таблицей».

Каждое направление, каждая индивидуальная стратегия творчества стремится к чистоте, которая является, при приближении к ней, и логическим концом таких течений и таких стратегий. Стоит внимательнее посмотреть на путь Матисса, ведущий к последним декупажам, с их знаковой простотой силуэтов и яркостью локального цвета, чтобы увидеть, как это происходит на конкретном примере. И в этом случае ясно, к чему стремился мастер, — к максимальному воздействию на чувства и мысли человека.

Таким образом, у искусства XX века размыты границы качественности произведения, ибо по-настоящему может быть оценена только идея, которая лежит в основе и которая буквально «сквозит». Качество сохраняется там, где больше традиционных ценностей искусства, и его меньше, где они отрицаются. И чем больше произведение обладает силой идеи, но не формы, тем больше оно принадлежит всему веку. Хотя Пикассо работал над полотном «Авиньонские девицы» в 1907 году, оно также легкопредставимо в каждом последующем десятилетии и каждом «изме», будь то экспрессионизм, сюрреализм, поп-арт или концептуализм.

Дюшановские реди-мейд могли повторяться сколько угодно раз. Более того, созданные в 1910-е годы, они самим автором были воспроизведены в 1950-е, а в последующее время делаются мастерами для музеев современного искусства. Многие проекты Татлина, как «Угловая конструкция» или «Башня III Интернационала», существуют ныне в реконструкциях. «Черный квадрат» как знак принадлежности к супрематизму Малевич писал семь-восемь раз, так же поступали его ученики. Пейзажи в манере В. Бялыницкого-Бирули, которые он начал писать в начале века и затем повторял до 1930-х, могут репродуцироваться вплоть до сегодняшнего дня. Традиции Союза русских художников с успехом эксплуатировались у Н. Ромадина, В. Стожарова и других, а стиль М. Нестерова развивался у П. Корина, а затем у И. Глазунова — и это стиль идеологизированных живописных формул.

О «вечности» импрессионизма уже говорилось.

Заметно, что всякий «изм» и индивидуальная стратегия отдельного мастера не только утверждались «навечно» в художественном сознании своего столетия, но все они претендовали на статус вечных и на просторах всей мировой истории, тем самым укореняясь в культуре человечества. Экспрессионизм создал свою пунктирную предысторию от неолита, архаики, Средних веков до Гойи, романтизма и символизма. Сюрреалисты издавали альбомы своих предшественников, начиная с росписей в пещерах первобытных людей и средневековых гротесков и кончая Босхом, Арчимбольдо, Гойей, символистами. Социалистический реализм опирался на Караваджо, мастеров Золотого века, Курбе и передвижников, хотя не забывал клясться «всем классическим наследием». Так же поступали все направления при диктатурах в других странах.

Поп-арт легко тиражировал, наподобие комиксов, все образы прошлого, будь то Парфенон или «Мона Лиза». Он был первым «измом», который стал превращать художественный опыт предшествующих десятилетий в товар, а вскоре он и сам стал объектом стилизации и пародирования. Наконец, постмодернизм построен только на перекодировании опыта предшествующих времен, создании культурных симулякров. Лишь эксперименты конца века в области видео-арта, создания «персонажа» вместо художника, конструирования инсталляций и изготовления объектов по основе «хай-тека» не нуждаются в подкреплении традициями. В этом отношении они стерильны. К опытам мануализма может быть отнесена вся современная живопись; художник рисует потому, что хочет рисовать или ему больше делать нечего, и помимо этого им ничто не движет, кроме слабой надежды продать свое произведение кому-нибудь. Характерно, что в своем стремлении «искать историю» XX век наградил ею, как своего предшественника, даже импрессионизм; так, появился импрессионизм в античности, в палеологовском искусстве Византии, у Веласкеса, Гойи, Тернера. И это уже сделали историки искусства.

Историки искусства не только часто поддерживали развитие нового искусства, но и вводили понятия, которые провоцировали и художников думать и творить по-новому. В 1920-е годы появилась мода на исследование «стилей как стилей жизни» (того же импрессионизма, ампира, барокко). Нетрудно было, исходя из этого тезиса, пытаться всякий «изм» превратить в стиль жизни. Поль Синьяк своей пуантилью покрывал не только полотна, но и принадлежащие ему яхты, Соня Делоне геометрическими узорами — автомобиль, Роджер Фрай расписал пианино и Роберт Раушенберг — кровать. Хотя все это мелкие и внешние факты, но они по-своему, в определенном контексте, весомы. Другое дело, когда футуристы мечтали сделать всех «людьми будущего». Пит Мондриан верил, что своими картинами с прямоугольными схемами линий и прямоугольников научит людей жить по «законам гармонии». Сюрреалисты переделывали обыденное сознание, терроризируя его своим поведением, статуями, картинами и абсурдными объектами, социалистический реализм воспитывал коммунистические когорты, бездумно подчиняющиеся власти и марширующие в будущее, а поп-арт льстил людям общества массового потребления. Только к концу века художники перестали что-либо обещать, чему-либо потакать, утверждая самое простое: раз они существуют, то есть и современное искусство. Оно довольно разнообразно, так что каждому свое. А какое? Об этом можно договориться в кругу профессионалов, которые уже давно решили, что искусством может стать все, о чем им удастся договориться. Раньше эту теорию они берегли для себя, теперь обнародовали. Легче говорить о нем, если оно «похоже» на какие-то предшествующие образцы, но этот прием — для профанов, а так может быть вовлечено в понятие современного искусства любое действие и любой объект.

* * *

Нет сомнения, что развитие искусства прошло в этом столетии несколько этапов, которые слишком очевидны. Тут видны, и довольно ясно, начало, середина и конец. Причем середина общего процесса с 1930-х годов по 1950-е была разбита еще и мировой войной, когда развитие искусства во всех странах фактически прекратилось, так что и начальный, авангардный, и последующий, примиряющий его с публикой и заставляющий его сдать многие свои позиции, и последний, трансавангардный, по числу лет и по интенсивности поисков оказывались более или менее равными. Интереснее то, что они были, несмотря на всю свою различимость, тесно спаяны друг с другом.

И все же...

Достаточно ясно дело обстоит с ар нуво, которое является прологом и моделью будущего развития. Затем начинается, собственно, развертка новых концепций, которые образуют эффектный веер разных «измов» и отдельных стратегий, окончательно обламывающихся в середине 1920-х годов и дрейфующих до начала 1930-х. Период этот, помимо повторения (сама идея бесконечного повторения и перемножения бывшего крайне свойственна XX веку; собственно, он больше наполнен этим, чем поисками нового) прежде найденного, порождает принципиальные решения, имя которым стало авангард. Он возникает на рубеже веков, кажется необычным и даже несколько скандальным (это входило в поэтику его самоосуществления), прежде всего он привлекает к себе внимание, как все новое. С тех пор концепция новизны определяет устремление вперед и, более того, оценку происходящего. Только к концу века категория «новое» перестает работать с прежней активностью...

Однако особо интересно другое, что, едва возникнув и смущая необычностью, авангард быстро нашел своих поклонников и ценителей, стал модным, а вскоре, подобно наркотику, и необходимым. То есть с момента появления до момента признания проходит крайне мало времени, около десяти лет, не более; так когда-то было уже с импрессионизмом. Это является важным свидетельством того, что он был необходим, ожидаем. Выставки и критика быстро популяризировали открытия художников.

Вскоре авангард стал стилем эпохи, хотя на самом деле далеко не все могли принять его окончательно. Тем не менее стоит обратить внимание на то, как много появилось у него попутчиков, которые смягчали крайний радикализм, приноравливали парадоксальные решения к более традиционным вкусам. Характерно, что эти мастера второго, третьего и прочих кругов сделали свое дело, придав радикализму приемлемую массовость; они сделали свое дело и канули в небытие, так как их имена ныне знакомы только узкой касте специалистов. Важно, что они были, этакие маленькие Матиссы и им подобные по всей Европе, вплоть до эстетического захолустья. Характерно, что там их «дикости», на самом деле «полудикости», было вполне достаточно, чтобы воспитывать новые вкусы. Объяснимся еще одним примером. Творчество И. Стравинского и А. Шенберга представляет высшие достижения авангарда, но мало кто упомнит имена меньшего масштаба, а уж тем более что пели в кабаках и кафешантанах или каковы были мелодии вальсов и полек наших бабушек, а тем не менее все это, вместе взятое, составляло музыкальную культуру начала века, просто разнообразно дифференцированную по задачам, по жанрами и по публике, которая их предпочитает. И так происходило во всех областях.

В самом художественном сознании XX века, развивающемся, при всем единстве, наплывами, видно, как оно появилось и менялось. Война оказалась сильным испытанием, тем более что творческая активность на время затихла, а многие мастера ушли на фронт и не вернулись. После войны пришлось подвести итоги. В деле искусств это было обеспечено дадаизмом, который с пафосом отрицал все, что было обесценено. И буря dada, наметившаяся в 1912—1916 годах, разразилась по всем странам, проконтролировав все живое, что оказалось связанным с авангардом. Объявив о себе, воспользовавшись нейтралитетом Швейцарии, в Цюрихе в 1916 году, дадисты ошеломляли своими манифестами, объектами, акциями, а свой последний бал (буквально, ибо выходцами из России И. Зданевичем и С. Шаршуном был организован «Трансментальный бал» в 1922 году) отпраздновали в Париже, схлестнувшись с нарождающимся сюрреализмом. Тогда же в ряде стран стала складываться новая система искусства, патронируемая диктатурами. Началось в Италии, продолжилось в Германии. В СССР формировалась доктрина социалистического реализма.

Что касается первого, авангардного периода, то он формировался в связи с эстетикой символизма, более того, и впоследствии некоторая символистская окрашенность наблюдается во всех исканиях, проявляясь прямо или опосредованно, а порой и в превращенном виде. Фовизм устремился к пониманию живописного бытия знака, пытаясь обрести эквивалентное выражение для идеи прекрасного, но недолговечного бытия, кубизм занялся его конструкцией, боясь хаоса непознаваемого, футуризм искал таинственное в банальном, впервые заглянув в лицо техники, а ранняя абстрактная живопись мучилась в поисках чистого бытия непознаваемого. Экспрессионизм блуждал в лабиринтах напуганной души. Символизм всех этих концепций исходил из теософской программы творчества. Все новое искусство в Европе и в США базировалось на доктринах Е. Блаватской, А. Аксакова, Р. Штайнера, Э. Шюре, П. Шенавара, д-ра Папюса. Наследуя доктрины мистицизма, эзотерических и оккультных наук, алхимии, мечтая о синтезе религий Запада и Востока, как древних, так и новых, читая Бёме, Сведенборга и основателей масонских орденов, художники устремились к новой теософии, которая в начале века переродилась в антропософию, о чем заговорила А. Безант и ее последователи. Во всех странах стали действовать ложи и тайные или легальные религиозно-философские объединения. С теософией были связаны художники группы «Наби» и основатель объединения «Роза и Крест» Сар Пелладан, члены брюссельского общества «Свободная эстетика» и итальянец Дж. Сегантини, Одилон Редон и молодой К. Петров-Водкин, Э. Мунк и Ф. Купка, Г. Климт и Э. Каррьер. Чуть позже В. Кандинский, Н. Кульбин, братья Бурлюк, К. Малевич, А. Экстер, П. Мондриан, Р. Делоне...

Вера в тайные силы, руководящие Вселенной, в психическую энергию людей, в их возможности перемещения в пространстве и времени вела к попыткам создания общепланетарной религии. Именно этим определялась иконография нового искусства рубежа веков, идея синтеза искусств, слияние искусства и жизни ради преображения действительности. Журнал «Свободное искусство» (1881, Брюссель) проповедовал: «Искусство — это полностью непроизвольное и свободное действие человека в окружающей среде с целью приведения ее в соответствие с новыми идеями». В авангарде жила идея жизнестроения, и тот синтез искусств, который все начали проповедовать, являлся способом более активной трансформации Среды. Характерно, что помимо старого принципа синтеза искусств, то есть создания пространственных ансамблей, в первую очередь согласуя элементы зодчества, скульптуры, живописи и декоративно-прикладных искусств, разрабатывалась и концепция синестезии — духовного принципа единения всех искусств, куда входит музыка, поэзия, танец, а качества одного вида проникают в другой, так что появляется «музыкальность» в поэзии и живописи, «литературность» во всех видах искусств и т. п.

Большое внимание было уделено театру, реформы которого предлагаются одна за другой, и все мастера устремляются к тому, чтобы писать музыку, либретто, декорации, проектировать костюмы, думать о создании «театра невозможного», будь то «театр запахов» или «театр марионеток» и т. п. Реформы, которые начали А. Жарри, сочинивший бурлескный фарс «Король Юбю» и положивший начало абсурда на сцене, а затем Г. Крэг, Ф. Бузони, А. Аппиа, Г. Фукс, Н. Евреинов, молодой Вс. Мейерхольд, закончились композициями «Желтый звук» (1912) В. Кандинского, «Победа над Солнцем» (1913) М. Матюшина, В. Хлебникова и К. Малевича и балетом «Парад» (1917) Э. Сати, Л. Мясина, Ж. Кокто и П. Пикассо. Потом функцию, подобную театру, будет иметь кинематограф. Для того же времени театр рассматривался как «храм искусства» и «символ всей культуры» (П. Барлаге).

Неуловимость символа требовала активизации интеллектуальных и интуитивных сил художника. И становится понятно, почему Кандинский призывал к «переживанию «тайной души» всех предметов», а Брак видел в кубизме выход к «тайнам материи». Экспрессионизм открывал противоречивую глубину драмы души человеческой. Сложение иконографии искусства рубежа веков и начала нового шло через моделирование теософских мотивов, и появлялись «группы времени и пространства», «таинств природы», «религиозной трансцендентности» и «метафизики бытия». Подлинным же символов времени явилась музыка. К тому времени окончательно сложился культ Вагнера, который видел в новом музыкальном строе возможность выразить мифологическое восприятие действительности. Тут стоит вспомнить также панно «Музыка» Матисса, инструменты у кубистов, теорию Кандинского о соответствии звуков и красок, названия у Поля Синьяка картин «Адажио» и «Симфония», футуристические попытки создания шумовой музыки, звукоподражательные элементы у поэтов, летающую скрипку Шагала и определение орфизма Делоне, данное Гиоймом Аполлинером: «Это живопись абстрактная, обогащенная музыкой». При этом надо понимать, что разговор шел не о конкретном сочинении композитора, а о духе музыки. Это прекрасно прокомментировал зодчий-модернист Август Эндель: «Мы стоим в преддверии совершенно нового искусства, слияние форм которого ничего не представляет, не изображает, ничего не рассказывает, но которое захватывает душу так глубоко, как то способна сделать лишь музыка».

В следующий период, после дада и до поп-арта, то есть от 1920-х годов до конца 1950-х, — стремление «вернуться к искусству» в старом, еще девятнадцативековском его понимании, когда оживают те тенденции, которые развивались вне влияния авангарда, лишь слегка корректируясь «под Сезанна» или поздний импрессионизм, а сам радикализм теософских выводов ослаб, творчество, отходя от символических образов, устремилось к аллегорическому истолкованию действительности и стремление к жизнестроительству превратилось в государственную политику. Эра старых «измов» и жестких индивидуальных стратегий заканчивается, все они перерождаются, самостилизуются и развиваются в общем потоке идей «среднего периода», характерного и «усреднением» вкусов.

Художники уже редко эпатируют публику (только отдельные дадаистические следы остались у сюрреалистов); это период примирения публики и художников; язык искусства сопоставим с его же языком прошлых времен, почему и стал усиленно обсуждаться вопрос о традициях, об использовании наследия, о возврате к музеям (в противоположность футуристическому призыву «жечь» их). Причем стилизации подвергались старые формы, и их «прививка» видна повсюду, иногда специально демонстрируемая, иногда замаскированная, но главное, что возвращается прежняя система образов, еще более аллегоризированная: образы войны и мира, семейного и общественного счастья, мир природы, данный для любования им, гармония человека с техникой. Аллегоризм этого периода чувствуется во всем: в монументализме мексиканских муралистов, в медитациях Матисса, в поэзии Шагала, в гротесках («обратный» аллегоризм) Пикассо, фетишизации техники Леже... и так вплоть до «параноического» метода Дали и «снов» сюрреалистов, до новой мифологии счастливого строя в произведениях мастеров социалистического реализма в СССР и искусства «Третьего рейха» в Германии. Характерно, что абстрактное искусство теряет свой авторитет (поэтому выход из «среднего» периода будет определен новой вспышкой его). Тяга художников к философствованию кончается. Абстракционисты заняты проблемами формотворчества, что наиболее полно выразили Тео ван Дусбург и Соня Делоне-Терк. Расцвет аллегорического мышления привел к подъему скульптуры; в это время складывается индивидуальность Генри Мура и Альберто Джакометти, не говоря уже о многих других мастерах.

В этот период было достигнуто небывалое — высокий средний профессиональный уровень искусства в целом, тут ведь даже художники «второго», «третьего» и тому подобных кругов поражают своей мастеровитостью, кастовой этикой; так получается, что совсем плохих, безнадежных произведений уже немного. Этому способствовал и жесткий контроль со стороны механизмов художественного рынка, а конкуренция предполагала самодисциплину (так как художников численно в обществе становится все больше и больше; они получают определенный социальный статус, складывается определенная прослойка); сам собой понятен классово-партийный контроль в условиях режима диктатур и их игры в подлинную демократию: «Народ хочет такое искусство, понятное и "его"». Интересно, что единство этих двух стратегий, стратегии рынка и заказа, могло порождать такие своеобразные явления, как американский риджионализм, интересующийся бытом провинции, противостоящий крушению моральных устоев во времена Великой депрессии (монументальные росписи Т.Х. Бентона, «Американская готика» (1930) Г. Вуда). Помимо эффективного результата в распространении качественности художественной продукции, те десятилетия стали делать ставку на гениев, в число которых на Западе были записаны Матисс, Пикассо, Дали, Шагал и Мур. Это было необходимо — помимо признания, что произошло само собой, — потому что они определяли вершины, к которым надо было стремиться. И характерно, что к этим избранным именам в каждом более мелком подразделении искусства тех лет, будь то школа, «изм» или нечно подобное, прибавлялся и свой набор «определяющих величин»: в «первой», Парижской школе таковыми являлись Х. Сутин и М. Утрилло, во «второй» — Н. де Сталь, С. Поляков, Г. Хартунг, в социалистическом реализме — А. Иогансон, Б. Лактионов, А. Дейнека (в республиках, помимо того, имелись свои «кумиры»), и т. п.

На рубеже 1950—1960-х годов происходит новая смена приоритетов. Буря поп-арта, как некогда дадаизм, смела предшествующие иллюзии, в данном случае по созданию аллегорий классовых гармоний и возможному социальному поучению. Поп-арт осознавал свою схожесть с дада, и, помимо возрождения отдельных дадаистских приемов, тут было историко-функциональное сходство: подводить итоги, намечать новые стратегии. Они закладываются в 1960-е годы во всем своем разнообразии, поэтому пунктир поп-арта примечается до сих пор и, собственно, создается новая структура бытования искусств в обществе, поддерживаемая журналами, престижными выставками, ярмарками и музеями. Сами попартисты прокламировали мысль, что хотят благодаря своему творчеству занять место между «искусством и жизнью», расширяя зазор, создавая новую нишу и новое пространство действия; вот почему они охотно использовали «реалии» жизни, будь то реклама, упаковочные коробки, вещи быта и элементы традиционной живописи и пластики. Тем самым они продемонстрировали новую стратегию после символистской и авангардной концепции «охудожествления среды», после «художественных декораций» быта второго, среднего периода. В 1960-е годы складываются такие стратегии (помимо поп-арта, но и во взаимодействии с ним), как концептуализм, видеоарт, лэнд-арт, минималь-арт, хеппенинг, перформанс, искусство действия. Складываясь в Англии, новая культура распространилась в США и затем в других странах, получив разные варианты. Особо примечательным кажется «новый реализм» во Франции. В России с концом идеологии соцреализма распространяются варианты поп-арта и поздней абстрактной живописи, что позже приводит к пародированию и паразитированию на эмблематике соцреализма в соцарте, сложению школы «московского концептуализма» и перформанса. Бывший социалистический реализм мутировал в сторону постмодернистских и трансавангардных решений.

После бури поп-арта, как и после дадаизма, наблюдался бросок к реальности (она была и в поп-арте, конечно), что выразилось сперва в распространении гиперреализма в 1970-е, а затем и трансавангарда, который сложился в 1980-е, начиная с книги «Сон искусства» Бонито Оливы и манифестации нового течения на Венецианском биеннале. Вскоре становится ясно, что трансавангард включается в более широкую систему культурных взаимодействий, которая определяется как постмодернизм. Тут ставится задача: адаптировать понятийные и визуальные стереотипы, используя тиражность массовых средств коммуникации. Средствами тут могут служить цитирование и переинтерпретация смысловых клише, отказ от всякой дидактики. Собственно, это породило своеобразное явление «окультуренного искусства» без проблем, возрождение живописи как живописи; в зодчестве наметился ренессанс колонн. Такая интеллектуализированная эклектика с обильными цитатами из эпохи символизма была поддержана некоторыми философами (как прямо, так и косвенно, будь то К. Леви-Стросс или Ж. Лиотар). Малопродуктивная для судеб искусства, эта эклектика оказалась важна для способа понимания и интерпретации действительности, ее двойственности, а еще более для постижения прошлого, так как весь постмодернизм проникнут ностальгией по нему. Понятно, что подобный пассеизм не удовлетворял радикалов, которые погрузились в анализ действий человека в современном мире новых информационных структур. Так что XX век завершался с мыслительной энергией рассеянного постмодернистского взгляда на все вокруг и с некоторым неясным желанием его преодолеть; это желание, такое рассеянное, полное цитат и аллюзий, само постмодернистично...

Обсуждение постмодернизма началось на рубеже 1960—1970-х годов. К настоящему времени мы имеем постмодернизм самого постмодернизма.

Музеи, музеи...

С легкой усмешкой ныне можно вспоминать лозунги футуристов, призывавших засыпать каналы Венеции, сжигать музеи, да и разнообразные попытки дадаизма создать контркультуру. Ранний авангард, стараясь привлечь к себе внимание и освободить для себя часть территории в мире искусств, как известно, любил побузить. Марсель Дюшан, поистине enfant terrible искусства XX века, так много сделавший для того, чтобы «расширить рамки творчества», «сбежать из гетто музейных пространств», и выставлявший то велосипедное колесо на табуретке, то писсуар под названием «Фонтан», с удивлением обнаружил, что все его попытки оказались тщетны, и свой восьмидесятилетний юбилей он отпраздновал на открытии собственной выставки в филадельфийском музее.

Характерно, что, едва начав развертывание своих сил, погрозив всем традиционным видам знакомства с искусством, пройдя опыт галерейной работы и выставочных экспериментов, авангард начала века стал задумываться над тем, чтобы выставляться в музеях. Первые опыты относятся еще к 1910—1920-м годам и появились, таким образом, на заре нового столетия. То есть, иными словами, грозя традиционным ценностям, новое искусство мечтало занять место около старого, не оккупировав их цитадель — старые музеи, а мечтая строить свои — уже новые.

В этом отношении XX век не был похож на XIX, который всегда мог подозреваться в нарциссизме, в стремлении любоваться собой в зеркалах искусства, для чего даже изобрел и важнейшее из них — искусство фотографии — и стал первым «обфотографированным» столетием. Однако ему, по праву получившему именование «века музеев» и начавшему консервировать прошлое в специально отстроенных или приспособленных для этого дворцах, которые вскоре получили название «храмов искусства», не приходило и в голову собирать в них творчество живущих мастеров. Эстетизации подлежало минувшее, и с тех пор повелось думать, что все хранящееся в музее вольно или невольно приобретает статус «образца».

Собственно, тот вкус к постмодернизму, который можно искать где угодно и когда угодно, вызревал в лоне эклектики, более того, можно сказать и точнее — в залах музеев, выстроенных в стиле эклектики. А так как и эклектику, и идею музеев подпитывала одна философская доктрина, а именно позитивизм, то их родство было обеспечено на самом высшем идеологическом уровне. Сама идея, столь распространенная, оформлять залы новых музеев в том стиле, в котором в них предстает избранная эпоха, здесь показанная через различные экспонаты, будь то картины, статуи, утварь или мебель, вела к чередованию пространств «египетских», «вавилонских», «греческих», «китайских», «готических» и т. п. Но ведь это было не только чередование пространств, но и, что важнее, веков и тысячелетий. Шаг — и зритель оказывался не просто в другом зале, а как бы в ином хронологическом измерении...

Текущему столетию тут присутствовать не полагалось, по крайней мере в экспозиции, но оно было здесь тем не менее повсюду, и даже было ощутимо в более вещной и весомой форме, чем сами экспонаты. Ощутимо в самом стиле предоставляемых для этих экспонатов залов, а также, конечно, и в декоре фасадов, нередко выдержанных в ложноклассическом стиле и являющихся рекламной гарантией качества выставляемых произведений (это большая традиция, идущая от «Алте музеум» К.Ф. Шинкеля в Берлине до Британского и Лондонской национальной галереи). Не приходилось сомневаться в том, что «форма» и «содержание» в таком случае прекрасно соответствовали друг другу.

Гос. Третьяковская галерея. Зал искусства XX в.

Впрочем, уже тогда назрела и критика подобной музеологии (сам термин, конечно, появился и распространился только в 1930-е годы), и Альфонс Ламартин писал: «Мне надоели музеи, эти кладбища искусств». И намного позже, к середине XX века, станет понятно, что музеи, казавшиеся пыльными и скучными хранилищами древностей, — такие позитивистские по своему духу и что фразу Ламартина припомнил Ганс Зедельмайр в книге «Утрата середины», и именно в его редакции она стала так знаменита. Конечно, далеко не все могли принять подобный критический пафос, но тем не менее, глядя в монотонную перспективу анфилад с богатым оформлением «исторического фона», заговорили о некой «музейной усталости».

Выражение, как можно себе представить, ничего не объясняющее, все-таки распространилось. И стало казаться, что историзм такого «дурного», иллюстративного толка — лишь помеха в восприятии самого экспонируемого материала. Тем более что радикальная реконструкция старых помещений вряд ли была бы возможна, и они остались таковыми, в массе своей, и по сегодняшний день. Попытки модернизации, в большей или меньшей степени, конечно, появились, чаще всего в оформлении внешних частей зданий, скажем, к примеру, что Лувр обзавелся своей «пирамидой», сделанной из стекла и служащей теперь входом в прославленный музей (ежегодно проходит 6 миллионов посетителей). Но внутри они видят те же, что и раньше, залы.

Вот уж, действительно, постмодернизм в действии, перебирающий в шкатулках-веках прошлого свои несметные сокровища и превращающий дали истории в анфилады залов. Помимо этого, учтем, романтическая литература и ее традиция учили умению «вчувствываться» в прошлое, искусству вдыхать аромат времен. Мания музейности охватила столетие настолько, что и частные жилища превращались как бы в «маленькие музеи», где мебель, стилизованная под готику, Ренессанс или барокко, репрезентировала стили разных времен, а обилие антикварного барахла позволяло хозяину, сидя в кресле, мысленно путешествовать по векам и странам, тем более если была хорошая книга в руках.

Сами художники и не думали состязаться со старыми мастерами на «их же территории» и только выспрашивали разрешения, чтобы ходить в музеи и копировать шедевры. Музей должен был вызывать благоговейное отношение к тому, что хранилось в его стенах. Именно поэтому музеи устраивались во дворцах, будь то Лувр, или в специально выстроенных зданиях, весь облик которых, обычно выдержанный в неоклассицистическом стиле, должен был, как уже говорилось, внушать уважение. Помимо всего прочего, музеи вели активную пропаганду ценностей своих сокровищ, зазывали публику под свои своды и являлись в таком смысле порождением того демократического и потребительского отношения к искусству, которое стало так характерно для классического века буржуазии и чьи плоды мы собираем и поныне, когда ходим в музеи XIX столетия, которые сами уже стали музеями, то есть памятниками вкусам далекого прошлого.

В XIX веке непосредственная встреча «старого» и «нового» искусства в музеях происходила крайне редко и, как правило, случайно. Вот только обычай Королевской Академии художеств (поначалу) устраивать отчетный показ работ своих членов в залах Лувра в галерее Аполлона и в «Salon carre» (что, кстати, и дало выставкам название «салон») был смелым примером сопоставления разных школ и традиций. В 1891 году по подписке была приобретена картина «Олимпия» Эдуарда Мане, которая некоторое время висела в залах Лувра. В Париже в конце века функционировал так называемый Люксембургский музей, где в старинных помещениях имелась галерея, в которой сохранялись работы, приобретенные государством на выставках. Преимущественно там собиралось салонное и академическое искусство (что, соответственно, вызывало критику со стороны художников, стремящихся к обновлению художественных вкусов). И подобная художественная политика продолжалась и в начале века, вплоть до 1920—1930-х годов. Характерно, что тогдашним директором музея был Луи Откер, сторонник неоклассицистических вкусов, любивший живопись Ж.Л. Давида и его последователей и архитектуру Франции XVII—XVIII веков. Поэтому Люксембургский музей сохранял верность эстетическим идеалам XIX столетия.

Однако в целом XIX век сомневался в «музейной значимости» искусства своего времени, предполагал, что оно должно «пройти испытание временем» (как «прошло» искусство древних эпох), и только после этого должен возникать вопрос, брать или не брать его в музеи, достойно ли оно «священных сводов». Короче, этот вопрос отдавался будущему, то есть XX веку. Ему и предстояло проделать важную работу: собрать искусство XIX столетия, которое было распылено по частным собраниям. Это нужно было сделать хотя бы для того, чтобы не повторять ошибок и одновременно задуматься о том, как бы не обойти без внимания и современное, то есть урок недавнего прошлого тут мог пригодиться.

Характерно, что в XX веке возник только один музей искусства европейского XIX столетия — музей Орсэ в Париже, который, что симптоматично, стал делаться в подражание музеям искусства XX века; он был размещен в заброшенном вокзале на набережной Сены, и сама атмосфера его экспозиции «вокзальна»: толпы людей курсируют взад и вперед, подымаясь на разные уровни галерей, словно в поисках эстетического расписания в несуществующие страны. Это путешествие без конца... Тем более что музей захватил в свои владения и истоки нового искусства — символизм и ар нуво.

Однако...

Одним из смелых предложений явилась идея В.В. Кандинского, родоначальника абстрактного искусства, устроить в России музеи живописной культуры. Он предложил ее в феврале 1919 года на заседании Музейной конференции, состоявшейся в Петрограде. Там собирались произведения «левого фронта» искусств, и вскоре такие музеи возникли в Москве, Петрограде и других городах страны (более двадцати). Собственно, это было первое и смелое начинание. За ними уже последовали другие. И тут можно вспомнить создание Кабинета абстрактного искусства в Ганновере в 1925 году, организованного Куртом Швиттерсом и Элем Лисицким, а также мысль Хуана Миро о создании Музея абстрактного искусства на Канарских островах (1928). Наконец, неутомимый исследователь новых архитектурных форм венец Фредерик Кизлер предлагает в 1920-е годы освобождать картины от рам (как слишком «материального элемента» при «духовном произведении») и считать стены музеев «одной» рамой для них. Некоторые свои идеи он продемонстрировал в 1915 году на Международной выставке декоративного и индустриального искусства в Париже. И хотя сам зодчий ничего не построил, многие его идеи (в частности, «бесконечного пространства») нашли воплощение у ряда европейских и американских мастеров. О музее «живущих художников» в 1925 году заговорил журнал «L'art modern».

В 1920—1930-е годы проблемы строительства музеев современного искусства, как они с тех пор называются, стали актуальными, широко обсуждались в профессиональной прессе, нередко становились предметом общественных дискуссий. Стало очевидным, что музеи являются не просто местом хранения произведений искусств, но и исследовательским центром, их изучающим, устраивающим большие выставки, занимающимся реставрацией и т. п. Рядом с экспозиционными помещениями появлялись киоски, торгующие сувенирами, репродукциями и книгами, а также залы для лекций и библиотеки. Больше внимания стало уделяться условиям хранения произведений, характеру их экспонирования (в частности, проблеме освещения). В 1930-е годы стали проводиться международные конференции, обсуждавшие подобные вопросы. На них же было обращено внимание и на судьбу современного искусства, которое уже стало активно собираться в частные коллекции, имело определенную эстетическую и рыночную цену.

Собственно, мысль была проста: «Современному искусству — современные музеи». Однако оказалось, что до воплощения ее еще далеко и более любопытными выглядели многие проекты и предложения, чем то, что было реализовано в 1930-е годы. А реализовано было, по сути, только три проекта: музей современного искусства (MoMA) в Нью-Йорке, музеи современного искусства (городской и национальный) для Всемирной выставки 1937 года в Париже и Дом немецкого искусства в Мюнхене. Именно им, этим сооружениям, пришлось выразить разные идеологические взгляды на характер современного искусства.

По прямому указанию А. Гитлера зодчий П.Л. Трост, вспоминая о заветах Ф. Шинкеля, возводит в 1933—1934 годах здание Дома немецкого искусства в Мюнхене, в котором «эллинская ясность» соединилась с «простотой современных архитектурных форм». Для его стиля были характерны крупные массы, лишенные всякой орнаментации. И такой пуризм был своеобразным ответом на засилье ар деко, получившего распространение после Парижской выставки 1925 года, с одной стороны, а с другой — и европейскому конструктивизму, который в фашистской Германии приравнивался к «большевизму в архитектуре». Стоит учесть, что именно тут была устроена знаменитая выставка «Дегенеративного искусства» 1937 года, на которую фашистские специалисты собрали произведения авангардистских мастеров, работавших в Германии, тех, которые искажали «образ человека арийской расы». Само это искусство, показанное в рейхе в последний раз, было подвергнуто запрету, работы конфисковывались из музеев, уничтожались или продавались за границу, а художникам было запрещено вести преподавательскую и профессиональную деятельность.

Совершенно диаметральную позицию занимали инициаторы создания парижских музеев и MoMA. MoMA был создан в 1929 году, и основателями его выступили Дж. Рокфеллер, Л. Блисс и К. Салливан, а директором был назначен молодой и энергичный историк искусства Альфред Барр-младший, который видел свою задачу в том, чтобы помочь зрителю постигать современное искусство и учиться наслаждаться им. Характерно, что в 1927 году он побывал в России, и многое из опыта музейного строительства его здесь заинтересовало. Сам MoMA мыслился как «величайший музей XX века в мире», хотя в год основания там имелось всего восемь гравюр и один рисунок. Публика с большим воодушевлением откликнулась на создание музея, и устроителям его удалось организовать несколько впечатляющих выставок, память о которых живет и поныне, и среди них «Интернациональная выставка современной архитектуры» (после чего термин «интернациональный стиль» стал моден). Сам Барр ратовал за то, чтобы в музее были представлены все виды художественной деятельности, и помимо картин и статуй, которых теперь здесь десятки тысяч, он стал привлекать в коллекцию фотографию, архитектурные проекты и изделия технических искусств (дизайн). Более того, уже с 1935 года музей стал коллекционировать выдающиеся кинофильмы.

Подобные установки на собрание всех видов современной художественной деятельности во многом были восприняты первым директором от своего отца, известного венского критика и историка рубежа веков, выступавшего в поддержку синтеза искусств. Барр-младший хотел показывать «всю среду современной жизни». С тех пор так и повелось в музеях современного искусства обращать внимание на все проявления художественного гения XX века. В музее, чтобы активизировать его работу, были развернуты обширные программы временных выставок, издательской деятельности, работы библиотек и архивов, а также уделено большое внимание просветительским и образовательным проектам (особое внимание было обращено на проекты, предназначенные для детей и студентов). Были выделены зоны отдыха. Все это явилось образцом для многих других начинаний в подобной области.

В первые годы своего существования музей четыре раза менял свои адреса (первоначально был в небольшом городском особняке), все время расширяя площади, — до тех пор, пока в мае 1939 года не обосновался в центральной части Манхэттена, на 53-й улице (между 5 и 6-й авеню). По этому случаю президент США Франклин Рузвельт обратился по радио к народу Америки. Он, в частности, сказал, что, «поскольку музей был задуман как институт общенационального значения, он сможет обогатить и оживить... культурную жизнь, знакомя американцев с лучшими образцами современного искусства».

В 1936 году попечительский совет музея решил строить специальное здание, причем такое, какое бы в самом образе своем несло современную эстетику; так вид здания становился частью его коллекции, постоянным элементом экспозиции, «ее лицом». Архитекторами Ф. Гудвином и Э. Стоуном здание было выстроено в том интернациональном стиле, который и пропагандировал музей (от первоначального замысла ныне остался только уличный фасад, так как комплекс, все время расширяясь, перестраивался, а в 1977 году была построена 44-этажная башня; ныне музей переехал в другую часть города). При открытии музея, когда вопрос о его достоинствах широко обсуждался в прессе, особое внимание обращала на себя организация внутреннего пространства, где стены, которые не имели конструктивно-несущего значения, могли менять место, а следовательно, и трансформировать конфигурацию помещений. Окраска стен белым цветом создавала ныне столь привычный «нейтральный фон», и была продумана система искусственного освещения. Для скульптуры помимо экспозиционных помещений в самом здании были выделены участки во дворе и саду. В настоящее время музей посещают до полумиллиона человек.

Парижские эксперименты не оказались столь впечатляющими. Как и в США, тут инициаторы создания нового музейного комплекса не решились пригласить самых знаменитых мастеров, убоявшись излишней экстравагантности. Париж мечтал о «хорошем вкусе», который приводил руководителей проекта к умеренности, к желанию согласовать облик здания с историческим пейзажем столицы Франции, так как музеи должны были располагаться на высоком берегу Сены (набережная Токио и улица Президента Вильсона). Жюри отдало предпочтение проекту А. Обера, Ж.-К. Донделя, М. Дастюга и П. Виара, которые тесно сотрудничали с ведущими специалистами по музейному делу. Два музея (национальный и городской) оказались расположены в зеркально повторяющих друг друга зданиях, объединенных общим портиком с колоннадой и двором (правда, внутренняя планировка зданий была различна). Ныне на прежнем месте остался только городской музей, где выделяется большой вестибюль и продуманность освещения выставочных залов (конфигурацию их можно было менять). Здание это несет черты эклектики 1930-х годов, ощущение чего только усиливается за счет использования скульптуры для декорировки фасадов.

Тем не менее в 1930-е годы появилось большое число проектов и предложений по строительству музеев современного искусства. Многие ведущие мастера, такие, как Ле Корбюзье, Вальтер Гроппиус, Людвиг Мис ван дер Роэ, Бруно Таут и другие, выдвигали время от времени свои идеи. Все они, а также большое число менее знаменитых мастеров предлагали свои средства борьбы с армиями одноцветных статуй и золотом рам. Одним казалось, что музей должен располагаться в небоскребе, где каждый этаж представлял бы отдельный год, а другим виделось скопление небольших зданий «по десятилетиям». Некоторые же предпочитали круглые в плане сооружения с множеством входов в отсеки-сегменты, а утопистам виделся дом в виде улья, к которому каждый художник мог бы пристраивать свой зал. Становилось все более и более ясно, что нет и не может быть единого стиля для новых музейных зданий. Однако начавшаяся война в Европе отодвинула все возможные дискуссии на неопределенное время, более того, дав возможность проявить себя американским коллегам, которые обобщили европейский опыт.

Некоторым итогом и завершением подобного рода дискуссий явился проект Музея Соломона Р. Гуггенхейма в Нью-Йорке, созданный архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом еще в годы войны (осуществлен в 1956—1959 годы). Заказчик предложил зодчему разработать проект Музея абстрактного искусства в 1943 году (прежнее место для экспозиции коллекции, а именно бывший автомобильный салон, его перестало устраивать). Сам Райт не был доволен предложением, так как не любил Нью-Йорк, считая этот город перенасыщенным человеческим муравейником, да и вообще придерживался идеи «бросания городов» и принципов дезурбанизации. Тем не менее столь грандиозный проект его невольно заинтересовал, более того, выбор местоположения (около Центрального парка) вполне устраивал и из-за своей близости к природной среде.

Некую «природность» Райту хотелось воплотить и в облике самого здания, с тем чтобы он мог стать неким образцом воплощения принципов «органической архитектуры», которую он развивал. Спиралеобразная бетонная форма на 5-й авеню, крайне эффектно (она напоминала опрокинутый зиккурат) заключает в себе пологий пандус. Посетители, которые наверх попадают с помощью лифтов, потом спускаются по этому пандусу и вольно или невольно вынужденно осматривают картины, развешанные по стенам. Сам зодчий к ним относился несколько пренебрежительно и на критику, указывающую, что потолки низки для многих картин большого формата, предлагал чуть ли не разрезать их пополам. Очевидно, ему казалось, что сам облик здания в большей степени, чем его «содержимое», манифестировал художественные принципы XX века. Здание-ракушка, строительство которого было завершено к 1956 году (само открытие музея состоялось только в 1968 году; в последние годы к нему пристроили громоздкое здание офиса), вызывало горячую полемику, а ньюйоркцы поначалу воспринимали его как «фантастическое», более того, тут видели влияние европейского модернизма (хотя сам Райт к нему относился резко критически).

Музей Гуггенхейма в Нью-Йорке

Интерьер Музея Гуггенхейма

В нынешнее время музей Гуггенхейма стремится активно показывать свои коллекции в разных городах Америки, включая и Лас-Вегас, а также и в других странах (в настоящее время существует пять музеев Гуггенхейма). Самым впечатляющим примером подобных акций явилось строительство филиала в Бильбао (Испания), здание для которого возвели по проекту Френка Гери. И хотя сам Гери считается учеником Райта, все же теперь пришлось заговорить о «другом Френке» (имеется в виду имя учителя), да и о «другом Гуггенхейме», так как новое здание поражает своей экстравагантностью не меньше, чем первое.

В Бильбао среди старых кварталов возникло суперсовременное сооружение в стиле позднего постмодернизма и деконструктивизма. Может показаться, что здесь вырос гигантский «артишок» (так стало называть здание местное население) из сверкающих титановых покрытий, внутри которых скрыты конструкции и прямоугольные помещения, сложенные из известняка. Кажется, что само сооружение находится в процессе становления и окончательное решение — еще впереди. Тем не менее это только образ, так как внутри музей вполне комфортабелен. Тому же Гери теперь предложено разработать проект нового здания Музея Гуггенхейма для Нью-Йорка.

Филиал Музея Гуггенхейма в Бильбао

Европейцам, конечно, хотелось бы противопоставить свою художественную политику американской, тем более что доктрина «Нью-Йорк — Третий Рим» (имеется в виду, что в истории искусств Париж в свое время сменил Рим) их не устраивала. Если после Второй мировой войны, когда экспансия «американизма» в культуре была тесно связана с политикой, что приводило к тому, что на Венецианском биеннале в конце 1950-х — начале 1960-х годов Гран-при присуждалось или представителю абстрактного экспрессионизма Джону Поллоку, или попартисту Роберту Раушенбергу, а впоследствии активен был пример фотореализма, то уже в 1960—1970-е годы встал вопрос о национальной самоидентификации, и заокеанским стилям были противопоставлены свои, будь то ташизм или «новый реализм». Да и дело, как оказалось, заключалось не только в этом: надо было, учитывая опыт коллег, начать открывать «свои» музеи современного искусства. И это приводило к следующим результатам...

Активные связи музей Гуггенхейма поддерживает со многими музеями мира и среди них особенно с Центром современного искусства им. Ж. Помпиду в Париже, который был открыт в 1977 году. Там разместился Государственный музей современного искусства, а также общедоступные библиотека, кинотеатр, театр, залы временных выставок и т. п. Многодисциплинарность стала базой для всех этих учреждений. Уже через год в Центр, находящийся в квартале Бобур, пришел шестимиллионный посетитель (больше, чем на Эйфелеву башню). В дальнейшем Бобур стал принимать по три миллиона человек в год. И вот музей-машина, который спроектировали итальянцы Р. Пьяно, Дж. Франчини и англичанин Р. Роджерс, не выдержал и, исправно проработав до 1998 года, закрылся на ремонт и вновь открылся 1 января 2000 года. Конечно, к настоящему времени сам образ этого музея, с вынесенными на фасады конструктивными и техническими элементами, не вызывает столь бурных дискуссий, как в то время, когда он возводился. Но нужно было создать образ-сенсацию, который засвидетельствовал, что наступило новое время в строительстве музеев.

Сейчас уже сменилось несколько директоров Национального музея современного искусства, там находящегося. Вопрос заключался в том, чего больше стоит показывать в музее: творчество мастеров французской школы или же весь интернациональный художественный процесс. Кажется, ныне победила первая точка зрения. Однако от предыдущей экспозиции осталась мысль в центре ее показать кабинет Андре Бретона — теоретика и идеолога сюрреализма. Сама же экспозиция следует историческому принципу показа имеющихся в коллекции произведений, от истоков до наших дней. Экспозиция 2000 года (ныне сильно скорректированная) начиналась с композиции «Война» (1894) Анри Руссо и картины «Девочка с цветком» (1905) Пабло Пикассо, что являлось символическим обозначением важнейших тем борьбы добра и зла в XX столетии.

Характерно, что директор, создававший экспозицию, показанную в 2000 году, немец Вернер Шпис (учился в Дюссельдорфской академии искусств), недавно был вынужден подать в отставку, так как был настроен на то, чтобы показать новое искусство во всех его аспектах, активно подключая к французскому и немецкое и американское. Ныне число экспонатов резко сократилось, и в освободившиеся пространства были внесены произведения мастеров Франции, что сгладило ощущение интернациональности музея, активизировало его ставку на национальную школу. Учитывая, что в Париже престижными являются музеи Пикассо, Цадкина, Бурделя, экспозиция Майоля в саду Тюильри (музей на пленэре) и студия Бранкуси при Центре им. Ж. Помпиду, то следует признать, что Париж заставляет говорить о себе как о столице современного искусства (хотя бы на уровне музеев).

Центр им. Ж. Помпиду в Париже

Интерьер в Центре им. Ж. Помпиду

Собственно, экспозиции такого рода подразумевают возможность решения одного важного вопроса, а именно: так как музеи называются «Музеи современного искусства», то когда же оно, это «современное искусство», собственно, начинается? Ведь чаще всего коллекции показывают его историю начиная с рубежа веков, порой с картин П. Сезанна, порой с произведений П. Пикассо. Таким образом, кажется, что современному искусству около ста лет. И что же в таком случае в нем современного? Будет точнее, конечно, говорить о музеях искусства XX века, каковыми они на самом деле и являются, но их название в таком случае — только дань традиции, и не более того. Считается, что самое современное искусство, которое порой называют «актуальным», чтобы хоть в словах разделять старое и новое, показывают по преимуществу галереи и временные выставки, пусть и открываемые при тех же музеях. Музей же не хочет нести ответственность за «непроверенный» временем материал, то есть у музеев, какими бы они современными ни казались по своему облику, осталась верность истории.

За последние пятнадцать лет во Франции были предприняты реставрационные работы в 250 музеях, а в период 1982—1995 годов было создано 120 новых музеев, и среди них много посвященных современному искусству и возведенных по проектам крупных мастеров. В их числе, к примеру, Квадрат искусств в Ниме (Н. Фостер), музей в Лионе (Р. Пьяно). В 2004 году решено открыть Музей искусств стран Африки, Азии и Океании. Готовится к открытию Фонд современного искусства Франсуа Пино в новых зданиях на месте заводов «Рено» на острове Сеген (Булонь-Биянкур, на западе Парижа). И таких примеров становится все больше и больше.

В Англии к концу XX века почувствовали заметное отставание от континента. И тогда было решено на основе коллекций галереи «Тейт», на берегу Темзы в бывшей городской электростанции открыть «Тейт модерн» (сюда же добавились всевозможные дары и т. п.). Событие это состоялось. Им отмечено начало нового тысячелетия, и в музее, чтобы подчеркнуть его престижность, побывала королева Елизавета. Так как коллекция не обладала тем числом шедевров, какие, скажем, имелись во французском Национальном музее современного искусства, да и, кроме того, имелась необходимость широко представить работы английских мастеров, которые часто не имели такой же популярности, как европейские, устроителям экспозиции показалось, что не имеет смысла следовать принципам историзма. Они пошли на то, чтобы группировать произведения по «темам», например «человек и природа», «сознание и подсознание», «человек в обществе», «история и мифы» и т. п.

Галерея «Тейт модерн». Лондон

Музей в Нанси

Тем самым показанному материалу придавалась некая концепционная острота, что можно было принять и за современный «акцент». И даже в старой галерее «Тейт» среди картин мастеров прошедших веков стали вывешивать работы и современных художников. Тем самым проводилась мысль о равенстве искусств разных эпох, а прошлое актуализировалось. Хорошо ли это, вопрос дискуссионный, конечно. Однако же ощущение того, что надо что-то делать, назрело. Постмодернизм, который был не так плодотворен для сферы визуальных искусств, все же дал много в обострении понимания прошлого, взаимоотношений прошлого и настоящего.

Музей М. Шагала в Ницце

Музеи современного искусства, понятно, как-то на подобные изменения в качестве сознания должны реагировать. Современное искусство становится на Западе все популярнее, ибо знать его означает признак готовности быть современным. При этом громадный рекламный рынок плюс художественный давят на сферу информации и на стремление «приобщить» к современному эстетическому вкусу все больший круг людей. Сам факт открытия музейных филиалов, к которым приобщился и петербургский Эрмитаж, достоин в этом отношении особого внимания. Музеи в своей политике также это хорошо ощущают, учитывают и приспосабливаются, порой крайне активно, к меняющимся условиям.

Стоит учесть, что большинство крупных европейских музеев работает несколько дней в неделю до позднего вечера (до 22 часов), что дает возможность посещать их и после рабочего дня. Центр им. Ж. Помпиду представляет собой многофункциональный комплекс разных музеев, а плюс ко всему там постоянно работает общедоступная библиотека, театр и синематека, не говоря уже о большом книжном магазине, барах и ресторанах. Сама площадка-форум перед музеем активно используется для выступления уличных певцов и театральных коллективов. «Тейт модерн» также держит двери открытыми до 10 вечера, и тут постоянно толпится молодежь. Стоит напомнить о том, что в Англии государственные музеи стали бесплатными для посетителей (исключение — только специальные выставки).

Сами музеи современного искусства ведут активную просветительскую работу, их издания — как популярные, так и специализированные — расходятся большими тиражами. Помимо традиционных клубов «друзей искусства», которые имеют известные льготы и права, а также финансово помогают музеям, сами музеи создают при себе публичные лектории по истории искусства, многочисленные кружки, включая и студии изобразительного искусства.

Самое большое внимание обращено на подрастающее поколение, так что создается впечатление, что музеи строятся чуть ли не специально для детей. Работа с ними начинается со студий при музее, позже — юношеских кружков и т.п. При беседе с директором музея Шпренглера в Ганновере выясняется, что все издания музея (каталоги, проспекты, открытки и т. п.) стоят намеренно дешево, чтобы были доступны всем слоям населения. Помимо этого, в музее (как и во всех других) имеются специальные системы всевозможных скидок на стоимость входного билета для учащейся молодежи и пенсионеров. Демократическое общество делает все для того, чтобы «искусство принадлежало народу» (не как собственность, а как право на него любоваться). На культурную политику, куда входит и знакомство с современным искусством, отводятся колоссальные средства. Общие интересы и, в частности, внимание к современному искусству стабилизируют общество, а его доступность — демократизирует. Более того, в сознание людей внедряется мысль, что нельзя быть современным человеком, не зная современного искусства. И если индивид является не попутчиком цивилизации, а ее двигателем и созидателем, он должен — в какой-то мере — быть знаком и с современными «измами» и современной эстетикой. Музеи, чтобы не быть только хранилищами, проводят многочисленные, порой весьма крупные, выставки, тем самым показывая, что они не отстают от веяний времени. Нередко для этого приглашаются известные кураторы, а порой даже и модные философы.

Интерьер музея П. Пикассо в Антибе

Канули в прошлое те времена, когда о музеях современного искусства только мечтали. Теперь их строят все больше и больше, а их политика по привлечению к себе внимания становится все агрессивнее. Кажется, что становится меньше значительных произведений, но из года в год появляется все больше и больше значительных музеев...

Не становятся ли вновь музеи эстетическим барометром «конца» искусств? Когда-то их появление и распространение совпало с завершением классической традиции. Теперь, по всей видимости, завершен и впечатляющий цикл «современного искусства» — искусства XX века. Другим векам будут нужны и иные формы художественной деятельности, а какова же судьба музеев — вопрос из вопросов, скорее всего, они, как и музеи XIX столетия, явятся памятниками самим себе, а возможно, будут подвергаться модернизации, подверстываясь под вкусы будущего, становящегося, как всегда, реальностью.

Тем не менее, не ограничиваясь кругом риторических вопросов, которые так легко множить, тем более что конец постмодернизма к ним невольно располагает (ведь и весь постмодернизм в каком-то отношении — лишь серия подобных вопросов без ответа), музеи современного искусства, следя за пополнением искусства из десятилетия в десятилетие, приобретали новые работы в свои коллекции. Так они создали в целом художественный образ XX столетия (учтем, что они активно включают в свои собрания не только картины, графику, статуи и «объекты», но и архитектурные проекты, дизайн и фотографию). При этом данный образ лишен противоречий и смотрится едино. Так что и сам музей выполняет определенную функцию (не только социальную) создавать художественные образы, кроме того, более цельные, чем сами отдельные произведения. Тем не менее надо отдавать себе отчет в том, что сам успех музеифицирования современной художественной культуры — определенный симптом этой же культуры. И значение этого процесса еще, быть может, не до конца оценено.

Музеи нейтрализуют активность авангарда, и он уже становится, несмотря на все свои декларации, объектом дистанционного и безобидного созерцания. Искусство обещало быть средством активного воздействия, а здесь, в музейных пространствах, оно становится пассивным. Более того, легко заметить, что все наиболее активные измы XX века были окружены лавиной текстов, манифестами, декларациями, предисловиям к каталогам и т. п.; тут же отдельные произведения представлены «голыми», вне объяснений, и потому порой выглядят несколько «сиротливо», а сам музей похож в таком случае на приют для беспризорных бродяг, став некой «эстетической ночлежкой».

Но в таком случае открывается, правда, иное, а именно что музей, который начинает активно заботиться о своем образе, что видно в тех эффектных сооружениях, в которых он представляет себя публике, сам является произведением искусства не только внешне, но и внутренне. Он становится прибежищем концептуализма, который в своем стремлении (одном из них) все каталогизировать и как бы объяснять (чего только стоят в этом отношении «краткие экспликации», имеющиеся в залах!) выстраивает свои ряды согласно определенной «эстетике». Сам музей — эстетический объект, и в какой-то степени он островок той неосуществленной Атлантиды — мира, переделанного согласно эстетике XX века (так, по крайней мере, обещал авангард).

Возможно, попытка выйти к области медиальных технологий, столь решительная, коснется и характера репрезентации истории искусства, и в первую очередь XX века. Музей создает ауру эстетического благополучия, и пока репродукционные системы ее распространяют. Изменится ли такая ситуация, покажет будущее. Репродукции заменяют обязательность присутствия в музее... но посещение музея является определенным социальным ритуалом, и вряд ли в ближайшее время он будет изменен. Музеи соответствуют тем общественным практикам, которые направлены на стабилизацию социальных организмов и укрепляют дух коллективизма (как публики, так и тем фактом, что разные художники, порой конфликтующие между собой, тут собраны под одну крышу). Иллюзорность историзма уже давно музеям прощена, а груда артефактов, путем манипуляций с нею, превращается в новую эстетическую данность, реальную уже потому, что обладает своим предметным миром в определенном пространстве. Музеи XX века производят новое искусство, собирая искусство. XXI будет наслаждаться искусством музеев...

Время перемен. Истоки

Это «время перемен» было ожидаемо. Художники, родившиеся в 1860-е, решили создать новое искусство, которое бы дало поколениям, разочаровавшимся в социальном прогрессе, веру в то, что не следует ждать неведомого будущего, а надо творить теперь, сейчас, каждый новый день, творить жизнь через «эстетику». Программы и произведения последовали лавиной, обгоняя друг друга, утверждая прекрасное и идеи социальной гармонии в обществе, которое на самом деле жило накануне катастроф, их подготавливая и тем не менее их же и не ожидая.

XIX столетие накопило такие противоречия, которые не могли бы сами по себе мирно разрешиться. Чего бы они ни коснулись. Парижская коммуна 1871 года, потопленная в крови, с тысячами, отправленными на каторгу, вызвала шок во всей Европе. Символизм и импрессионизм, вызревавшие в 1860-е годы, этим событием были отодвинуты в тень как неактуальные. Богемствующее декадентство призывало разрушать устаревшие каноны. Поэт и эстет Теофиль Готье в предисловии к бодлеровским «Цветам зла» писал, что декадентство — «род болезни духа», тоска по идеалу. Художники и поэты хотели предупредить, пытаясь убедить неверующих, что опасности близки, но им не вняли. Человечество так и не научилось читать свое будущее «по искусству», хотя это не такая уж и сложная наука, какой она может показаться на первый взгляд. Тем более что временами оно стремилось создать «успокаивающие модели бытия», самой впечатляющей из которых и стало ар нуво. Собственно, это новое искусство (буквальный перевод этих слов) стало ответом на социальные вопросы, поставленные 1871 годом, их эстетическо-реформаторский вариант. В 90-х годах XIX века в Европе стал складываться новый стиль — модерн. Определилась программа нового искусства. Его идеолог А. ван де Вельде писал в 1894 году: «...художники, слывшие до сих пор «декадентами», превратились в борцов, которые кинулись в поток новой, многообещающей религии».

Стиль модерн рождался в атмосфере глубокой неудовлетворенности существующим искусством. Романтизм, некогда обещавший так много, остался лишь прекрасной эстетической утопией: на самом деле из грандиозных проектов создания искусства будущего, о чем так страстно говорили его теоретики, мало что воплотилось в жизнь. Постепенное осознание этого факта вело к кризису романтических идей, ставшему особенно заметным в середине века. Художникам открылись иные горизонты: и реализм, и натурализм, и импрессионизм, бурно развивавшиеся в изобразительном искусстве и литературе, привлекли внимание наиболее одаренных мастеров. Однако по-прежнему хаос господствовал в архитектуре, глубокий упадок наблюдался в области прикладных искусств, да и синтез искусств оставался проблематичным. Чувство неблагополучия не покидало многих, и не случайно «Ревю женераль де л'Аршитектюр» в 1868 году задался вопросом: «Как вывести наши искусства из той трясины, в которую они погружаются все глубже и глубже?».

Позитивистской эстетике, принявшей как должное и реализм, и эклектику, на этот вопрос было трудно найти ответ. Только умы, обуреваемые чувством «исторического», хотели нового. Тут вспоминаются пророческие мысли Г. Земпера, Э.Ж. Виолле ле Дюка, Д. Рескина, У. Морриса, Э. Фромантена. Эти интеллектуалы-диссиденты решительно выламывались из своей «викторианской эпохи» (каждая европейская страна пережила ее), предлагая свои увлекающие стратегии обновления. Земпер видел в технических и тектонических искусствах эффект памяти, когда одна форма сохраняла след предшествующей. Виолле ле Дюк поднял вопрос о значении конструкций в деле формообразования (на примере готики). Рескин, запутавшись между апологией творчества У. Тернера и прерафаэлитами, этикой и эстетикой, рвался к красоте жизни, ее объявляя критерием всего сущего. Моррис, поэт, социальный утопист и инициатор возрождения ремесел и книжного дела, дал вдохновляющие примеры возможности нового стилеобразования. Наконец, Фромантен в книге «Старые мастера» (1876; точнее ее название стоит понимать как «Другие мастера»), полагая, что реализм и импрессионизм — «ошибка» XIX столетия, предлагал развивать романтизм. Р. Вагнер, авторитет которого был достаточно силен, напоминал, что еще не все потеряно и мечта об универсальном синтезе искусства может осуществиться в будущем. Сочинения этих авторов, включая, конечно, и великого Шарля Бодлера, сказавшего о возможности «современной красоты», стали библиями новых душ, рвущихся к переменам.

В таком «духовном» климате и рождался модерн — стиль, который словно был призван осуществить то, что обещал романтизм; и он действительно активно проявил себя в областях, которые остались романтизму недоступны: в архитектуре, в синтезе искусств, в обновлении декоративно-прикладных ремесел. Казалось, задача будущего искусства проста: соединить эстетические программы с практическими завоеваниями промышленного столетия. Однако удивительно сложной стала реализация такой задачи, да и возможность ее решения часто ставилась под сомнение.

Модерн — особый тип искусства, поставивший своей целью перевернуть сложившуюся еще со времен Возрождения традицию европейского искусства. По мысли многих ведущих теоретиков стиля модерн, Ренессанс и последующие этапы искусства были ошибкой, после чего художественная культура пошла по «ложному» пути. Они декларативно объявляли «смерть» такому искусству и культуре, призывали начать все сначала, говоря о собственном «Ренессансе», который должен был заменить старый, «ложный» Ренессанс. Позиция их, вызывающая порой лишь ироническую улыбку, становится понятнее, если вспомнить, что они были свидетелями и неоренессанса, и необарокко, и неоклассицизма, и «второго» рококо. Говорилось, что эпоха Возрождения породила манию стилизаторства, которая погубила или могла погубить прошлый век. Следовательно, предполагался поиск более «органичного» развития искусства, который бы игнорировал реальный исторический процесс. Для осуществления этого была необходима громадная концентрация идей и творческих сил.

Идеи А. Бергсона, З. Фрейда, Ф. Ницше, Т. Липпса, русского «философского Ренессанса», М. Достоевского и Л. Толстого, прихотливо перемешанные, создавали своего рода «интеллектуальный динамит». Хотя дело не только в избранном числе имен «властителей дум», их выборе и степени понимания. Своеобразие заключалось в том, что ар нуво само являлось или хотело быть «художественной философией», выраженной несколько запутанным языком символизма. Краткая эпоха рубежа веков богата теоретическими манифестами, призывавшими к «тотальному обновлению искусств».

Произведения модерна обладали богатым смысловым фоном, неким «семантическим» дном, где форма лишь указывала на него. Поэтому модерн — система «говорящих» форм; и каждый арабеск, обрамленная плоскость, красочное пятно — только буква в гигантском словаре. Невольно хочется задать вопрос: что же все-таки в таком случае хотел сказать модерн? Забегая вперед, можно предположить, что модерн проектировал воспитание особого типа человека, которого в социальной природе тех дней не существовало и, как мы понимаем теперь, существовать не могло. Из этого факта вытекает вся суть модерна с его программностью и противоречиями, «странностями» и утопичностью.

Модерн предложил грандиозную «перестройку» искусства. Однако многое оказалось нереализованным, и самое существенное то, что стиль этот просуществовал недолго, всего около 10—15 лет. Противоречия, вызванные объективными причинами развития общества, преодолеть которые мечтал новый стиль, привели его к скорой гибели. Эти противоречия, неразрешимые сами по себе, усиливались к концу века, а помноженные на эстетику, приводили к тому, что все попытки их примирения оказывались ложными, нерезультативными.

Поэтому модерн остался в истории искусств серией уникальных образцов, имеющих, как правило, парадоксальный характер. «Новое искусство с самого начала было претенциозным и самовлюбленным. Оно неминуемо вело к разного рода преувеличениям, несообразностям и экстравагантности, которые спустя более 30 лет вызывают представление о карнавале, о разгуле индивидуализма», — писал ван де Вельде.

Противоречивая стихия модерна коснулась всего: и характера его исторического развития, и структуры художественной формы. Пожалуй, трудно описать и проанализировать все противоречия, но выделить главные, определяющие можно. Иррационализм и разумность, интуитивизм и научный расчет, восхищение техникой и боязнь «машинизации», орнаментальность и функциональность, утонченность и простота причудливо переплетаются, образуя чрезвычайно своеобразный сплав. К этой характеристике следует лишь добавить, что модерн встретился с противоречием художественного — антихудожественного, а это часто ставило под сомнение его значение для истории искусства. Та постоянная противоречивость, которую мы видим, не является, конечно, экстраординарным феноменом для истории искусств, ибо все стили были и сложны, и противоречивы, но так как развитие модерна было довольно кратким, то все эти противоречия оказались сплюснуты, сжаты. Поэтому в модерне не было эволюции, хотя обычно разрешение противоречий приводит диалектику развития в движение стиля.

Для мастеров модерна характерно двойственное отношение к действительности: принимать или не принимать. В эпоху разочарования плодами прогресса эстетический критерий воспринимается подобно историческим метаморфозам.

Однако концепция «искусства для искусства» не выглядит в конце века сколько-нибудь убедительной: искусство должно превратиться в силу, способную реформировать общество. Подмена подлинных социальных преобразований «революцией в сознании» — идея, рождение которой датируется эпохой модерна; но временами она оживает и до сих пор. Эстетический утопизм, порой довольно наивный, окрашивает любое появление нового стиля. Этот утопизм, сталкиваясь с жесткой и разочаровывающей действительностью, приводил к трагическим коллизиям многих художников и теоретиков.

М. Клингер. Философ. 1908

В разных городах Европы, независимо друг от друга, возникали очаги нового искусства: в Глазго и Барселоне, Брюсселе и Париже, Вене и Санкт-Петербурге. Все они были по-своему оригинальны, опирались на богатые национальные традиции, но быстро устанавливающиеся контакты вскоре показали их принципиальное родство. Специализированные журналы (их было около 100), поездки художников и архитекторов, международные выставки способствовали складыванию спорадически зарождающихся явлений в одну художественную систему. Подобная интернационализация стиля, связанная с космополитическим характером культуры рубежа XIX—XX веков, предполагалась и при зарождении модерна. В истоках своих он опирался на традиции, имеющие общенациональное значение. Да и сама ситуация, вызвавшая его одновременное появление в столь удаленных друг от друга точках Европы, была рождена общей социальной и духовной ситуацией конца века.

М. Врубель. Царевна Лебедь. 1900

Стиль модерн развивался в тех странах Европы, которые начиная с эпохи романтизма были втянуты в общенациональный художественный процесс. По-разному выглядели экономическая и социальная структуры этих стран. Существовали страны с прочными традициями буржуазного общества (например, Англия); некоторые государства относительно недавно стали на путь капиталистического развития (например, Бельгия); были, наконец, страны, скорее «страдавшие» от неполного развития капиталистических отношений (Россия, Испания, Италия). Такая пестрота социальных структур накладывала, безусловно, своеобразный отпечаток на модерн в каждой стране, но не определяла непосредственно его возникновение.

Казалось бы, логично видеть зависимость формирования модерна от степени развития общества. Бельгия, например, культура которой в это время счастливо ассимилировала художественные импульсы, идущие из Франции и Англии, может показаться «классическим» эталоном в этом отношении. Действительно, экономика этой страны переживает расцвет, совпадающий с развитием модерна. Достаточно вспомнить образы «городов-спрутов» у Э. Верхарна, выразившие такое соответствие. В Брюсселе функционирует модернистское общество «XX», строятся здания в новом вкусе по проектам ван де Вельде, В. Орта, П. Анкара. Но с другой стороны, Лондон конца века, за исключением лишь О. Бердсли и Ф. Бренгвина, в художественном отношении мало интересен. Только в Глазго формируется новая школа во главе с Ч.Р. Макинтошем. Испания, крайне отсталая, предлагает творчество А. Гауди — признанного пионера стиля модерн. Таким образом, видно, что социально-экономическая детерминированность модерна нуждается в уточнениях. Ситуация в одной стране не может быть «образцом» для других. Оказывается, что модерн, как в свое время романтизм, возникает в странах, которых лишь коснулся дух обновления, но где перемены, а порой всего лишь мечта о них не обязательно были столь уж радикальны и заметны.

Первый и основной период модерна, о котором преимущественно и идет речь, может быть назван «докоммерческой» стадией, а последующая — «коммерческой». Дело в том, что художественный рынок, современная индустриальная техника способствовали широкому распространению стиля, одевая в его орнаменты предметы широкого потребления. В своем коммерческом виде он существовал долго, вплоть до 20-х годов, но это была уже постепенно деградирующая стадия.

Самое живое, что было в модерне, создано в 1890-х — начале 1900-х годов. Потом, испытывая постоянные кризисы, он не столько эволюционировал, сколько внутренне преображался, изменяя самому себе. Наиболее активные приверженцы направления перерастали его, развивая новые поиски... Такое положение вещей еще более усложняло и без того весьма запутанный комплекс форм и образов, сложившийся в конце прошлого века.

История модерна — история в какой-то степени его кризисов, начавшихся с первых же его шагов. По словам ван де Велде, «это искусство, рожденное с убеждением в том, что оно в самом себе несет зародыш конца». Первые произведения модерна чреваты своеобразной кризисностью стиля.

У истоков модерна видна неразрешенность отношений «массового» и «уникального», «ремесленного» и «фабричного», «конструкции» и «декора». Такое положение придавало ему своеобразную окраску, определяло интенсивный творческий поиск, требовало социального и эстетического анализа. Но втягивание модерна в товарное функционирование, в сферу индустриального производства создавало эффект преодоленности противоречий: стал побеждать элемент «массового», «фабричного», «конструктивного». Товарный фетишизм уничтожал модерн, а точнее говоря, уничтожал модерн первой генерации. В конечном итоге интерес к конструкции, критика декоративизма создавали благоприятные предпосылки для обновления искусства. На исходе модерна зрели протофункционалистские тенденции, рождались новые художественные системы, предваряющие искусство XX века.

Выход из противоречий модерна стал началом нового искусства. Осознавая и преодолевая кризис, модерн погибал. Он пытался разрешить противоречия искусства XIX века, исходя из тенденций самого XIX века. В этой отчаянной попытке накануне XX века есть «вздох умирающего столетия». Однако модерн сумел «модернизироваться».

Модерн критически относился к достижениям общества в области культуры и искусства. Примерами недавнего прошлого в искусстве были позитивизм в эстетике и эклектика как тип искусства и как принцип художественного мышления. К этим примерам добавляли и реализм, приравнявшийся чуть ли не к позитивизму в изобразительном искусстве. Импрессионизм критиковался за наивный эмпиризм в отображении действительности. Поэтому модерн «преодолевал» позитивизм, эклектику, реализм и импрессионизм, хотя, в сущности, его борьба была шире, будучи наиболее плодотворной в отрицании неоакадемизма, стилизаторства, натурализма.

Вместе с новой цивилизацией представители стиля модерн мечтали пересоздать мир искусства. Однако они часто приходили к ретроспективизму и утопизму как неизжитому наследию романтизма. Типична для модерна ставка на восстановление очагов ремесленного производства, культ ручного труда. Однако мастера модерна были ровесниками постройки первых станций метрополитена, широкого использования электрического освещения, появления на улицах автомобиля, а в небе — аэроплана. Они широко пользовались телеграфом и фотографией. Промышленность использовала великие открытия ученых-химиков.

Все это было воспринято представителями модерна символически как знаки грядущего нового мира. Приметы нового оставались для художников только «орнаментами» эпохи. Неслучайно, чтобы сделать их более «привычными», они обильно декорировались, начиная с оформления входа в метро («стиль Гимара» в Париже) и кончая станками на заводах.

И все же представители модерна, пусть и не до конца, поняли, что жизнь полна новых возможностей: социальных, научных, технических, художественных. Грезились новые миры, где человек творил бы свободно. «Весь процесс исторического развития говорит о том, что будущее общество станет совершенно отличным от нашего. Кстати, на это указывают со всей определенностью назревающие симптомы. И эти выводы я отношу прежде всего к искусству. Искусство станет указателем перехода к этому новому обществу», — писал архитектор Х.П. Берлаге в начале XX века. И далее продолжал: «В наше время появляется такое недовольство общественным устройством общества, современным образом жизни, что повсеместно делаются попытки добиться улучшения». Однако характерно, что антисоциальность некоторых представителей модерна, направленная только против сегодняшнего дня, оставалась, конечно, мечтой о будущем, и тут они подлинные дети своего времени, своей среды. Модерн — болезнь духа, томление по будущему, будущему специфическому, утопичному, будущему «лучшего способа жить», где общество было бы очищено от присущих ему противоречий.

Модерн хотел бы показать мир таким, как если бы современное общество пошло по пути социального усовершенствования; но так как через искусство общество переделать нельзя, то оно отвергло модерн «как модель будущего», лишь частично использовав то, что было актуально.

Пестрота политических симпатий, где переплетались анархистские, социалистические и утопические воззрения, появилась не случайно. Почитание Парижской коммуны, интерес к политической экономии, разного рода демократическим программам, различным формам народного образования и просвещения — все это было типично для многих представителей искусства модерн. Однако на этот комплекс политических идей причудливо наслаивались и проповеди Л. Толстого, и позднеромантические теории А. Шопенгауэра и С. Кьеркегора, и концепции буддизма. Наконец, нельзя забывать о том, что, мечтая об искусстве для широких слоев общества, художники модерна все же обычно попадали под власть меценатов и аристократических покровителей. Лучшее в модерне было все же освещено идеями высокой нравственной сущности искусства. Ар нуво, «Социальное искусство», «Искусство для всех» рассматривались как близкие друг другу. «Искусство нужно создавать для народа. И потому должно отвергать все, что предназначено только для кого-нибудь одного», — писал ван де Велде, развивая мысли Д. Рескина и У. Морриса. Индивидуализму противопоставлялась идея коллективного предназначения искусства и коллективного творчества. Мечта о содружестве художников, работающих сообща, вообще достаточно типичная для прошлого века, для представителей модерна становилась программой.

Специфичность модерна ярко раскрывается на примере двух вопросов: отношения к машинному производству и отношения к культурной традиции. Раньше главным вопросом в развитии искусства была проблема отношения к природе, инспирированная теорией «подражания», пережившая кризис в середине столетия. Теперь выдвинулись другие, ранее «небывалые вопросы», не имевшие традиции решения в прошлом.

Казалось, модерну предстояло решить вопрос, который был в предшествующие десятилетия сформулирован как отношение искусства и индустрии. Два этих понятия, в сознании человека XIX века редко сводимые вместе, встретились с неотвратимостью исторической судьбы. Вопрос ставился в мировоззренческом плане: или ожидаемая катастрофа, когда художественное будет вытеснено машинным, или их союз, возможно обещающий в будущем расцвет искусства. У. Моррис в лекции «Искусство и социализм» (1884) говорил «о чудесных машинах, которые в руках справедливых и разумных людей могли бы служить для облегчения труда и производства благ, или, другими словами, для улучшения жизни человеческого рода». Эти слова, рожденные моррисовским социализмом, дополнялись другими идеями: культивированием ремесленного труда в стиле средневековых ремесленных корпораций. Характерно, что в деятельности движения «Искусство и Ремесло», оказавшего значительное влияние на становление нового искусства, Моррис склонялся к тому, чтобы использовать машины только для первичной обработки сырья. То было «стыдливое» признание машины как факта и в то же время отрицание этого факта ради высшей художественной программы. Примерно на том же уровне, что и Моррис, остановилось большинство мастеров модерна.

Э. Мунк. Вопль. 1893

М. Якунчикова. Страх. 1895

Ван де Вельде писал об антипатии, которую мы питаем к машине и механической работе. «Интеллектуальный ллудизм» эстетиков XIX века не был преодолен мастерами и теоретиками модерна. Оазисами ремесленного труда были все наиболее известные центры: школа Глазго, Нанси, Дармштадтская художественная колония, Венские художественные мастерские, село Талашкино. Вопрос о включении машины в систему художественного преобразования действительности был решен только как разрешение противоречий модерна. Этот процесс наметился в Германии в 1907 году, с момента образования Немецкого союза труда, т. е. группы промышленников, выступивших в союзе с писателями, художниками, архитекторами ради координации промышленности для поднятия «качества».

Параллельно дискуссиям о «машине» и «искусстве» развивались споры о «конструкции» и «декоре». В сущности, то был общий комплекс проблем.

Интерес к конструкции и функционально оправданной форме поставил чрезвычайно остро и вопрос об орнаменте. Согласно законам эклектики, орнамент должен быть «символом» внутренней формы, именно поэтому обилие декоративных форм приходилось на важнейшие членения, углы, соприкосновения основных масс и осей. Но что проповедовалось в теории, оказалось невыполнимым на практике: орнамент терял свою «символическую» природу, превращаясь в накладную декорацию. Его стали изготовлять машинным способом, и по сути своей он был «имитацией того, что делалось раньше ремесленниками». «Викторианский» период (а можно говорить, что в художественном отношении все страны пережили такой период) привел к тому, что промышленность быстро научилась удовлетворять сентиментальные потребности эпохи. Она штамповала орнаменты из цинка, папье-маше, опилок, отливала лепные украшения, имитировала резьбу и тиснение. Фальшь восторжествовала.

Против этой фальши и выступил модерн. Было решено вернуть орнаменту, вне зависимости от того, ручным или механическим способом он делался, являлся уникальным или тиражным, его «символическую» природу. В какой-то степени это удалось, но было и много компромиссного, казавшегося лишь модернизацией эклектики. Зрела оппозиция, и в 1908 году архитектор А. Лоос написал статью «Орнамент и преступление» (другой вариант названия — «Орнамент или преступление»). Лоос рекламировал полный отказ от орнаментализации, ибо, убеждал он, «чем ниже уровень населения, тем больше орнаментов». Архитектор предлагал искать красоту «в форме». Голос Лооса, мастера венской школы, прозвучал впечатляюще, и о статье не раз вспоминали и последующие поколения. Модерн боролся против «накладной» декорации, ратуя за «органическое единство формы и орнамента». Под орнаментом могла пониматься не только орнаментализация, но и фактурная и ритмическая организация формы.

В период своего образования стиль модерн, как некий мощный магнит, притягивал к концу века все те реминисценции романтической эпохи, которые наперекор времени выплывали из небытия, создавая видимость опоры на традиции. Для культуры XIX века такие «неофициализированные» традиции имели значение периферийное, развиваясь вне влияния реализма в области изобразительного искусства и позитивизма в области эстетики. Лишь «вплавленные» в культуру конца века, они обрели творческую инициативу. Вряд ли стоит их квалифицировать как «протомодерн», ибо раньше не существовало для них ни идейной, ни стилистической ориентировки. Тут в прихотливом смешении встречаются формы неоготического возрождения, бидермейер и экзотизм, выросшие из романтического ориентализма. Традиции эти были синтезированы с новыми вкусами неоимпрессионизма, Понтавенской школы, школы Бейронского монастыря. К ним же приблизилось искусство тех, кто не разделил иллюзии импрессионизма: Г. Моро, П. Пюви де Шаванна, П. Сезанна, О. Редона. Это в итоге дало стиль модерн, для которого характерны комбинирование, сращивание различных тенденций, перекодировка устоявшегося.

Наследуя опыт эклектики, модерн устремился к стилю, но там, где эклектика хотела формальной красоты, модерн требовал красоты духовной. Отрицая путь искусства после Возрождения, модерн ценил особенно неоготические традиции, включавшие в себя и английский прерафаэлизм. В целях обновления искусств модерн предложил свою «археологию стиля», так называемую нордическую, включавшую кельтские древности, памятники раннего Средневековья и т. п. Это было необходимо для обновления репертуара форм, затертых стилистических клише, имитировавших памятники прошлого. Подключались и «фольклорные» формы искусства, овеянные культом национальной мифологии. Плюс к этому — пышный экзотизм. Интерес к Востоку зрел уже в романтизме, но новый этап увлечения пришелся на середину века, когда мода на «китайское» и «японское» дополнила эклектику. Модерн развил эти увлечения, освобождая интерес к Востоку от новой европейской стилизации. Японская ксилография учила духовности линий и гармонии красок. Но не следует забывать, что в экзотизме модерна чувствовались колониалистские вкусы, когда в Бельгии и Голландии вошли в моду образцы яванского искусства, в Англии продолжала развиваться «индийская» готика. Экзотизм был больше характерен для искусства развитых стран, в других странах он заменил увлечение изобразительным фольклором. Однако функции «народного» и «экзотического» совпадали в художественном значении: они имели «нетрадиционный» для новой европейской культуры характер и потому были необходимы для перестройки стилистики искусства.

А. Муха. Афиша. 1898

Есть нити, связывающие модерн и символизм, они тонки, порой чуть ли не символичны, не могут быть детализированы и упрощены. Между этими явлениями века, несомненно, много родственного, и можно сказать, что по сути своей это были два полюса одного явления, но по сложившейся традиции противопоставленные друг другу терминологически. Модерн и символизм — один тип искусства, и различие между ними кроется только в способе функционирования в обществе (причем функционирования порой не столько реального, сколько предназначенного, запрограммированного). Модерн стремился активно участвовать в жизни общества, символизм от общества отворачивался. Поэтому модерн проявился в искусствах, широко связанных с общественным потреблением, включая архитектуру, прикладные искусства, плакат; а символизм больше склонялся к камерной поэзии, понятной небольшому кругу посвященных.

Это привело к тому, что под произведениями модерна понимают комплекс пространственных, словно «отягощенных материей» художественных объектов, как то памятники архитектуры, скульптуры, прикладного искусства; а символизм, напротив, искали там, где «материальное» было меньше выражено. Может показаться, что модерн и символизм соотносятся как «форма» и «содержание», ибо иконография модерна символична, а художественные фигуры символизма модернистичны. Но дело не только в этом. Существовали большие пласты художественной деятельности, «не поделенные» между модерном и символизмом, живопись в первую очередь. Действительно, картины Э. Мунка, Ф. Ходлера, мастеров группы «Наби», М. Врубеля, С. Выспяньского являются примером органичного синтеза модерна и символизма, а точнее, свидетельством того, что в сущности своей эти явления адекватны. Подобное совпадение модерна и символизма мы видим в театре.

Наконец, символизм исходил из той же «духовной прародины», что и модерн, — из романтизма, хотя пути их сложения были различны. Если модерн наследовал проектно-утопическое, то символизм — все темное, элитарное, недосказанное. Модерн и символизм прошли крещение в хаосе декадентства (слово «декаданс» было употреблено Т. Готье в предисловии к «Цветам зла» Ш. Бодлера), но выходили из него, устремляясь к системе. Поэтому краткий период декаданса, пришедшийся на 70—80-е годы XIX века, не столько имел позитивное значение для формирования модерна и символизма, сколько был временем отрицания, неким «анти», предъявленным ко всему, что еще ценилось: к позитивизму, эклектике, реализму, неоакадемизму. То был своеобразный «дадаизм XIX столетия». Так как представители модерна и символизма продолжали такую же открытую демонстрацию против того, что называлось несколько условно «буржуазным духом», то «декадентская» окраска, особенно в глазах современников, у них сохранялась. Что это значило, можно понять, обратившись к программе первого номера «Ревю бланш» (1891, октябрь), где следовали призывы к борьбе против традиций, академизма, филистерства, политической коррупции, но борьбы не бомбами (намек на анархизм), а талантом и духом.

Для модерна не существовало авторитета одного избранного вида искусства даже в том идеальном значении, как говорили о музыке романтики, о литературе реалисты, о живописи импрессионисты. Спор о преимуществах искусств, разгоревшийся с эпохи Возрождения, потерял свое значение. Модерн начинался в различных видах искусства, и начинался несистематически; его первые шаги можно видеть и в керамике П. Гогена, и в картинах Ж. Сёра, и в «Данаиде» О. Родена, и в архитектуре А. Гауди, и в стенных росписях Дж. Уистлера, и в эскизах М. Врубеля — произведениях 80-х гг. XIX в.

Уже в 90-е годы модерн сознательно ориентируется на равноправие всех видов искусства. Для него типична тенденция к «выравниванию» искусств, которая приводит к заметным изменениям типологического характера отдельных видов. Живопись теряла свое «первенствующее» положение, архитектура сохраняла свой престиж; заметно поднялось значение прикладных искусств. Последствия оказались, конечно, различными. Расцвет прикладных искусств может быть оценен положительно, а «упадок» живописи, заметный по сравнению с предыдущими десятилетиями, — отрицательно. Но это видно в общей перспективе исторического суждения; самой природы модерна это касалось мало. Модерн не только «выравнивал» искусства, но и дополнял их новыми видами и жанрами: плакат, первые опыты фотомонтажа. Равенство искусств было необходимо для того, чтобы все они выступили в воплощении высшей пластической идеи — синтеза искусств. Ван де Велде призывал не разделять искусства на «первостепенные» и «второстепенные», а большинство теоретиков считали, что нельзя говорить об искусствах во множественном числе, ведь искусство едино.

А. Майоль. Шпалера «Очарованный сад». 1894

Обычно «синтез искусств модерна» противопоставляется распаду связи искусств в середине прошлого века. Можно сомневаться в «художественности» эклектического синтеза искусств (например, здание «Гранд-опера» в Париже), но отрицать его вряд ли возможно. Модерн расширил сферу синтеза искусств, который в XIX веке, сводился до уровня объединения архитектуры, живописи и скульптуры. И дело не только в том, что был добавлен огромный материал, представленный всеми жанрами декоративно-прикладного искусства. Звено это, конечно, было необходимо, однако главное заключалось в том, что модерн специально ориентировал любое свое произведение на легкость сочетания с другими. Синтетичности подлежали не только избранные произведения, а весь комплекс творимого. Можно поражаться тому, как иногда произведения мастеров модерна, созданные в разных странах и в разные годы, легко соединяются друг с другом, образуя единый ансамбль. Пафосом создания такой универсальной синтетичности произведений, основой ее, являлась центральная идея — идея необходимости создания «художественно творимой жизни». Модерн вовсе не хотел «оформлять» жизнь, он жизнь хотел уподобить искусству, и не то чтобы сделать ее искусственной, т. е. как в искусстве, а сделать жизнь такой же совершенной, как искусство, так, чтобы между ними не осознавалось различие. Искусство было образцом и средством такой программы, где вещи и произведения — только объекты «творимой жизни». «Искусство — интегрированная часть жизни» — таков лозунг модерна. Интересно, что модерн здесь ориентировался на некую идеальную модель бытия. Но воображаемого стереотипного «героя» модерна не существовало в действительности; на место его мог «подставляться» рабочий, интеллигент, фабрикант, но роль, которую им отводила программа, была тесна, и потому модерн шел к кризису как явление, не нашедшее своей социальной базы.

Модерн принципиально ориентировался на универсальную одаренность художника; его работа в разных видах искусства только приветствовалась. Поэтому архитектор выступал как живописец и как мастер декоративных ремесел; живописец занимался скульптурой (вспомним универсальную деятельность ван де Велде, Ч.Р. Макинтоша, художников группы «Наби», М. Врубеля, С. Выспяньского, А. Майоля, Г. Гимара). Эти мастера мыслили творчество синтетично, и в этом был залог их успеха. Сама универсальность их дарования сильно отличалась от той профессиональной односторонности, которую диктовал художнику XIX век.

Модерн знал два принципа синтеза искусств: проектирование одного пространственного объекта, точнее — определенной среды, будь то дом, театр или выставка, и создание объектов «без точного адреса», лишь случайно обретающих единый ансамбль в силу родственности художественных принципов. Наиболее эффективных результатов модерн достиг в реализации первого принципа, и знаменитый «Пале Стокле» Й. Хофмана в Брюсселе представляет самый совершенный ансамбль здания и сада, с интерьерами, оформленными Венскими художественными мастерскими. В синтезе со всем ансамблем проектировалась каждая деталь, будь то панно или дверная ручка.

Столь же синтетично мыслили ван де Велде, В. Орта, Ч.Р. Макинтош, Ф. Шехтель, Э. Гимар. Символизм как духовный двойник и родственник модерна разрабатывал, основываясь на традициях романтизма, свою концепцию синестетической общности искусств, где искусства не только соприкасались друг с другом, но частично и замещали их. Строился новый храм искусства. Такой «воображаемый» синтез искусств был, конечно, условностью, и появление его связывалось с тем, что становились зыбкими и менее определенными традиционные границы видов искусства. Следы синестетического единства искусств остались в цветомузыке А. Скрябина, «театре запахов» или омузыкаленных пантомимах, которыми так увлекались на рубеже веков.

А. Гауди. Парк Гуэль. 1900—1914

Как стиль модерн имеет определенные закономерности в построении художественной формы, впрочем довольно противоречивые по своей природе. Мы встречаем и «любовь» к материалу, и эффект утонченной дематериализации, объемный пластицизм и культ плоскостности, экзальтацию цвета и монохромию, симметрию и асимметрию, курватурность линий и жесткий геометризм. Неверно ставить вопрос, что более «истинно». Все эти свойства характерны для модерна на всем пути его развития. Общим является только отказ от традиционной «естественности» выражения, причем демонстративно указывается, какое качество устранено. Действуют силы трансформации ради выведения формы на два уровня: или усиление определенного качества, или как бы его «снятие». Форме передается таким образом «дух» созидания, преображения. Эффект контрастного соединения противоположных форм также близок стилистике модерна. В изображении нарочито сталкивается мотив крупного плана (нередко фрагмента) и почти микроскопически трактованных деталей фона. Двусистемность изображения, словно наложенные друг на друга формы — прием, весьма типичный для модерна. Разведение традиционных качеств и их сопоставление необходимо для повышенной эксплуатации выразительности. Принцип стилистической пермутации (смещение стилей) дополняет стилистику модерна; так что в одном произведении одновременно работают прихотливо соединенные друг с другом различные формы изобразительности. В «Портрете Ф. Фенеона с цикламеном в руках на эмалевом фоне, ритмизированном посредством линии, краски» П. Синьяка отчетливо видно, что арабесковый фон исполнен в ином стилистическом ключе, чем фигура. Сходным образом поступал венский живописец Г. Климт, сочетая линейный арабеск с орнаментальной трактовкой форм. Крайнее форсирование в снятии какого-либо качества приводит его к замене противоположным и — появляются «зеленые розы» (символ школы Глазго) и подобные им диковинные мутанты стилистики.

Своеобразно и отношение к изобразительному элементу в структуре художественной формы. Изобразительное в модерне перерастает в неизобразительное, а неизобразительное — в изобразительное. В самом принципе изобразительности усиливается условность, которая приводит к абстрактному арабеску. А. Веркаде писал: «Нет картин, есть только декор».

Ф. Ходлер. Выступление иенских студентов. 1913

В неизобразительных искусствах — архитектуре, декоративно-прикладных искусствах — появляется жадная тяга к изобразительности. Некоторые здания А. Гауди имеют биоморфный и оскульптуренный характер, в систему архитектурной композиции легко «вплавливаются» изобразительные мотивы (купол над зданием Венского сецессиона в виде громадной кроны дерева), изделия прикладного ремесла уподобляются органическим формам (в некрологе Э. Галле говорилось, что «гончарные изделия, мебель, стекло отразили волшебную картину природы окружающего его мира...»). Конечно, слияние изобразительного и неизобразительного не всегда имело органический характер, и модерн знал такие образцы, как резная мебель школы Нанси, изображавшая целые заросли, и «скульптурные» предметы домашнего обихода. Заметим, что всем попыткам «высокохудожественности» в модерне противостоял китч — его карикатурный двойник, гротеск антихудожественной халтуры.

Столкновение изобразительного и неизобразительного начала привело к реорганизации орнамента. Орнамент не противопоставлялся форме, как в эклектике, но являлся частью ее, символической и структурной, как бы «нервной» системой объекта. Это всегда арабеск, построенный на напряженном сочетании линий, с частичным использованием изобразительных мотивов. Линии отводилась главная роль, ибо она умела «говорить», так как ее выразительность разрабатывалась на основе теории «вчувствования». О. Редон писал об арабеске как о возбудителе фантазии. Аналогично понимал орнамент О. Бердсли. Линия ценилась потому, что, намекая на бытие формы, она казалась элементом дематериализованным, абстрактным. Арабеск становился универсальной формой выражения и переживания мира. «Жест линии», по словам ван де Велде, был духовным. В модерне культивировались линии длинные, или тянущиеся параллельно, или свивающиеся, и линия пунктирная, которая сама в себе выражала свою условность. Арабеск был противопоставлен принципу имитации как принципу недуховному. Он был антипространствен по своей сути, отрицая классическую перспективу.

Модерн — стиль арабесковый, полный вне положенного духовного смысла. Оппозиционные настроения по отношению к орнаменту рождались не «другим» модерном, а тем же самым, притом не противоречащим самому себе. Под орнаментальным в модерне понимались вся структура объекта, его фактура, внешние силуэтные очертания и т. п. Изживалось лишь развитое изобразительное начало. «Пуристический стиль» школ Глазго, Вены типичен для модерна.

Наконец, особой проблемой отношения к форме для модерна является проблема станкового искусства. Модерн хотел найти общие принципы для всех искусств и потому деформировал специфику станковизма у традиционно станковых искусств (живопись, скульптура) и внедрял его принципы в области, им заведомо не принадлежащие (в архитектуру, прикладные искусства).

Конечно, в станковом искусстве «станковое» не уничтожалось, как и в нестанковом — нестанковое. Снова мы видим лишь уход от более традиционного решения, переориентировку видов искусства, деформацию и расширение их специфики. Искусства, теряя свою изолированность, легче входили в ансамбли, создавая основу для развития синтеза искусств. Станковое уступало (внешне, конечно) синтетическому.

Идея синтеза искусств оставалась на протяжении всего развития модерна кардинальнейшей проблемой искусства. «В ней, — как писал ван де Велде, — находилось средство для слияния искусства с жизнью». Идя в жизнь, это движение хотело внести свой вклад в дело обновления общественного строя.

* * *

«Внутри» модерна оказывались, переживая некий инкубационный период, принципиально новые тенденции, которые затем «подхватит» авангард. Поиски мастеров модерна провоцировали появление фовизма, экспрессионизма, кубизма, абстрактного искусства и сюрреализма. Программным и общим для модерна и авангарда являлись стремление к социальной переделке мира, «перевоспитание сознания людей», ритуализация форм поведения художника в обществе, универсальность художественного языка, склонность к эпатажным акциям. Наконец, на рубеже веков сложилась и вся структура взаимоотношений искусства и общества: журналы, галереи, маршаны, коллекционеры, музеи, рынки, реклама и т. п. Иными словами, был готов «пусковой механизм» для авангарда.

«Отцами» нового искусства выступили В. Ван Гог, П. Гоген, П. Сезанн, О. Редон, Ж. Сёра, А. Тулуз-Лотрек — художники постимпрессионизма. В некоторых случаях сам постимпрессионизм можно рассматривать в качестве первой стадии ар нуво. В отношении абстрактной ритмики композиций Сёра и его последователей это не подлежит сомнению. В творчестве Сезанна видели некоего предшественника кубизма. Безусловно, иконографические мотивы его картин, натюрмортов, полотно «Пьеро и Арлекин», гротескность фигур обнаженных, модернистская «стильность» последнего панно «Большие купальщицы», да и сам поиск пластическо-колористической пространственной формулы, параллельной природе, тяга к неопуссенизму, т. е. все «дело отшельника из Экса», привлекали к нему внимание многих поколений художников XX века. Ассоциации с кубизмом стали вызывать «граненость» форм у М. Врубеля; есть неясные свидетельства визита Пикассо на врубелевскую экспозицию в парижском Осеннем салоне 1906 года. Основатель группы «Наби» П. Серюзье, предлагавший рассматривать геометрию в живописи наравне с грамматикой в поэзии, оказал влияние на развитие кубизма: его учеником был Роже де ла Френе.

А. Руссо. Поэт и его муза. 1909

Особо активно в модерне складывалась экспрессионистическая тенденция, начало которой положил Ван Гог. Гоген, связанный с символизмом, создававший индивидуально творимый миф, дал примеры экспрессионистичности форм в своих гравюрах на дереве, учил творческой свободе и «экзотизму», покорял слитностью пластики и организации ритмики. Вкус к гротеску шел от Тулуз-Лотрека. Мистическо-философское искусство Э. Мунка и Дж. Энсора открывало новые пути к познанию внутренних переживаний людей. Органично шло развитие Венской школы от стилизаций Г. Климта к нервности линий Э. Шиле, а затем — к экспрессионизму О. Кокошки. Протоэкспрессионистические черты заметны в творчестве П. Модерзон-Беккер из «школы Ворсведе», с которой поддерживал дружеские контакты поэт Рильке. Модерзон-Беккер хотела почувствовать «колебание формы в самой себе». Интерес к цветности живописи, открывавший повышенную эмоциональную функцию цвета на палитре, наблюдался у символиста Г. Моро и в «протофовистской живописи» К. Моне в 1880-е годы. Сюрреалисты оценили работы «Малларме в живописи» О. Редона, который в иррадирующем мареве показывал фантастические образы. «Свободный интерпретатор природы», как называл себя художник, учил колористическому и образному метафоризму. Сюрреалисты, в частности С. Дали, ценили орнаменты модерна, особенно в архитектуре Э. Гимара и А. Гауди.

«Школой мастерства» для многих представителей авангарда в начале XX века оставался импрессионизм, правда, не тот живой и жизнерадостный 1870-х годов, но импрессионизм «поздний», «отредактированный» стилем модерн. Он получил широкое распространение в разных странах. Интересно, что позднюю стадию прошли и основатели самого движения: модернизм поздних панно К. Моне и своеобразный фовизм Ренуара в серии «Габриэль».

Символизм, начавшийся с выходом в 1886 году манифеста, написанного поэтом Ш. Мореасом, многое дал для развития авангарда. Во-первых, образы, подобные снам, видениям, культ мифологичности и ассоциаций; во-вторых, саму стилистику: антиперспективность и антиимитационность, абстрактную ритмизацию форм и цвет, отчужденный от реальности. Дж. Энсор призывал учиться рисовать, как дети. Характерно, что на рубеже веков складывается оригинальное искусство «наивиста» А. Руссо. Критик А. Орье в 1991 году писал, что для символизма в живописи характерны «синтетизм форм» и субъективность. Для развития абстрактного искусства, особенно В. Кандинского и Ф. Купки, много значили разработки «теории орнамента». Штудии философа Т. Липпса приучали к мысли, что и «линии умеют говорить». Ф. Ходлер разрабатывал концепцию «динамографизма». Ван де Вельде подчеркивал в орнаменте внутреннюю символичность, дух энергии и возможность воздействия на психику. Модерн и символизм давали и разнообразный опыт комбинирования при создании произведений из разных материалов.

Итак, в искусстве рубежа XIX—XX веков зрели предпосылки для становления многих крупных «измов» последующих десятилетий: для фовизма, экспрессионизма, кубизма, абстрактного искусства и сюрреализма. Их духовной родиной являлся стиль модерн.

Нет сомнения, что «путь в XX век» был противоречив. Модерн частично принадлежал и прошлому и будущему. То, что он дал будущему, неоднократно «переживалось» и использовалось. Реминисценции стиля модерн в XX веке обнаруживаются неоднократно, хотя авангард порой и боролся с ними. Так или иначе, ар нуво остается на горизонте современной художественной культуры, порой намного больше, чем мы это себе воображаем. Ныне вновь тиражируются стеклянные изделия фирмы «Тиффани», силуэты модных платьев рубежа веков опять демонстрируются на подиумах, фотографии в пиктуральном стиле пользуются спросом у коллекционеров. Но дело, конечно, не в подобных «мелочах». Живет неизбывная тоска по большому и комфортному стилю, образцом которого, пусть и ненадолго, стал модерн.

Модерн создал впечатляющую систему форм и образов. Внутри нее пряталось так много, что бесконечные «возрождения», точнее, попытки их следовали одна за другой. Самой известной являлась система ар деко, сложившаяся в 1920—1930-е годы. Но и помимо нее подобных revivel'ов и реминисценций последовало много модернистских стратегий, не всегда похожих друг на друга, но тем не менее восходящих к одному источнику.

Возможно, наиболее органично некоторые замыслы воплотил в своей индивидуальной стратегии Анри Матисс, «накопитель знаков», как он сам себя характеризовал. Ведь он также из поколения 1860-х годов...

У Матисса. Копить знаки

Анри Матисс, родившийся в 1869 году, медленно спешил, обобщая опыт искусства конца века и, пересмотрев все важнейшие традиции, обратился к решающим выводам только в 1898 году, когда, как он сам говорил, сложился его новый стиль. Его своеобразная «стильность» могла бы войти в пословицу, если бы только таковые создавались по поводу искусства XX века. Стратегия мастера заключалась в том, чтобы наиболее органично развить те плодотворные концепции, которые — по его мнению — сложились на рубеже веков. Стоит заметить, что, будучи уже зрелым мастером, Матисс заехал на Таити — в память Гогена. Да и сам его ориентализм был воспитан к школе рубежа веков. Кроме того, ему была близка некоторая литературная опосредованность выбора сюжетов, не без воспоминаний о поэзии Шарля Бодлера и Поля Верлена, концепции эстетики Анри Бергсона, мысль о «навевании» всем строем произведения определенного настроения, мысли о создании «сказки» прекрасной и комфортной жизни, не замечающей примет цивилизации своего столетия, о синтетичности детского и «восточного» синкретического восприятия мира... В буре фовизма, которую он сам во многом спровоцировал, Матисс освободил теорию и практику цвета от сковывающих их пут символизма, дав им первоначально силу инстинкта, но затем, увидев их всесильную энергию, уравновесил стихию красок законами композиции и выверенными, пульсирующими арабесками рисунка (и «линии умеют говорить», говорили во времена модерна). Вырабатывая принципы станковой картины XX века, он не забывал о значении панно, культура которого была воспитана на рубеже веков. Панно было не только «средней» формой между картиной и монументальной стенописью, но, что важнее, определенной живописной концепцией: взвешенностью красочных пятен в светлом, словно экранном, пространстве.

Живописная революция цвета длилась более полувека. Матисс простился с жизнью в 1954 году. Он многое дал людям; его светлое, жизнерадостное искусство свидетельствует, что авангард был разнообразен, мог не только пугать или уводить в лабиринты подсознательного, но идти навстречу земным радостям человека, любящего красивые цветы и вещи, солнечную погоду и естественную грацию женщин. Казалось: да что там, как просто! Трудно ли обо всем этом поговорить при помощи красок и кисти? Однако надо было быть именно Матиссом, чтобы придавать простым и ясным понятиям статус вечных, вселять надежду и все это делать на художественном языке XX века. Он был цельным в своих поисках, выступая во многих областях: картины, скульптура, станковая графика, книжная иллюстрация, стенные декорации, роспись керамики, оформление театральных декораций, педагогика, теория искусства...

Общее представление о Матиссе-художнике и Матиссе-человеке известно. Он основал фовизм, затем устремился к созданию утешительного искусства, помогающего «усталому человеку забыться от забот и немного отдохнуть». Как личность — это мэтр нового искусства, требовательный к себе, трудолюбивый, отчасти даже педант, получивший за свою серьезность прозвище Доктор. Уже в 1908 году художник предельно просто оговаривает свои задачи: «...не копировать натуру, а интерпретировать». Его друг Л. Арагон видел в этом свойство «французской свободы, которая не сравнима ни с чем». Все это верно.

Но качество этой свободы, ее результаты и сила воздействия этих результатов не могут не вызывать новое внимание к наследию мастера, сочетающего, как говорил А. Жид, «варварство и изысканность». Сам Матисс оценивал искусство художника по числу новых «знаков», введенных им в пластический язык, по тому моменту «созидания нового», без которого нет искусства. Слова эти художником были произнесены незадолго до кончины, т. е. являются итоговыми. Их можно смело отнести к самому автору. Матисс сделал много нового и ввел много «знаков».

В творчестве Матисса можно насчитать от пяти до восьми периодов (не считая пролога). Важно другое — в нем хорошо чувствуется и постоянное, и изменяющееся; их взаимоотношения многое определили в самом его стиле. Некоторые говорят о зигзагах на прямом пути. Сам Матисс довольно рано, а именно в 1908 году, констатировал: «Для меня существует ощутимая связь между моими последними полотнами и теми, что были написаны раньше. Тем не менее я не мыслю сейчас точно так же, как мыслил вчера. Или, точнее, основа моего мышления не изменилась, но само мышление эволюционировало, и мои средства выражения следовали за ним».

Характерно, что Матисс не уничтожил, как, например, некогда Э. Мане, своих ранних работ. В прошлом клерк у адвоката (так или почти так начинаются биографии многих французских знаменитостей), он предполагал, что его художественный путь симптоматичен, и он, как врач, наблюдал за ним. К 1890 году относятся первые, робкие опыты в живописи. Через два года начинается работа в мастерской «полубога салонного Олимпа» В. Бугро. По примеру многих художник ходит копировать в Лувр, увлекается Шарденом, де Хемом, Гойей. Спустя много десятилетий Матисс говорил, что ходил изучать старых мастеров, чтобы развить чувство объема, контурного рисунка-арабеска, контрастов и гармонии масс, согласуя это «с собственным изучением природы». Была ли у него на самом деле тогда такая программа — сказать трудно. Однако ясно, что молодой художник изучал также произведения Эль Греко, Караччи, Рембрандта и Пуссена. Некоторые из этих имен он вспоминал и впоследствии.

Матисс дорожил традицией, никогда не хотел ее отбрасывать; в сущности, он видел, что искусство всегда одно, менялись лишь отдельные приемы и средства выражения. К примерам старых мастеров он обращался на протяжении всего творчества. Вызывали интерес и художники XIX столетия, в частности Коро, Делакруа, Энгр, Домье, Мане. Ранние темные картины Матисса еще не свидетельствовали, что знакомство с наследием этих живописцев будет столь значительно для последующих периодов. Коро учил структурности пластического мышления, особенно в своих «фигурных жанрах», Делакруа — свободному эксперименту с цветом, Энгр — рисунку, Мане — открытым краскам. Картины многих мастеров XVI—XIX веков послужили иконографическим источником для ряда картин Матисса, для его панно «Танец» и «Музыка», для «одалисок» в 1920-е годы.

Интерес к старым мастерам продолжал развиваться, поощряемый особенно в период обучения у Гюстава Моро. Там Матисс стал понимать, как он выразился в 1909 году: «Мы стоим у конца реалистического искусства, благодаря которому накоплен огромный материал». Такому прозрению способствовали знакомство с Д. Расселом, другом Ван Гога, и Моне. Матисс, как и многие, «заражается импрессионизмом». В 1896—1897 годах Матисс думает, по его собственным словам, «писать как Клод Моне». В стиле импрессионизма он создает картину «Десерт», едет писать знаменитые скалы Бель-Иля, что делал и Моне, а затем отправляется по совету К. Писсарро, «патриарха импрессионизма», посмотреть в Лондоне призрачные туманы Тернера, вдохновлявшие многих европейских художников. Однако пример импрессионизма оставил «противоречивые впечатления», что не мешало Матиссу полагать в дальнейшем, что фовизм продолжил его традиции. К концу века относится и дискуссия о судьбе импрессионизма. Матисс все больше обращает внимание на тех художников, которые хотели создать «параллельный» импрессионизму художественный язык.

Так, не имея особо много денег, Матисс приобретает рисунки Ван Гога, картину Сезанна. Особенно его впечатляют картины Гогена и его последователей из группы «Наби»; интерес вызывают не только приемы набизма, но и его «теории», провозглашенные М. Дени, о картине как «раскрашенной плоскости». С П. Боннаром, также начинавшим с эстетики «Наби», Матисс будет дружен всю жизнь. «Наби» открыла ему глаза на стильность творчества Пюви де Шаванна и красочный симфонизм символиста О. Редона. Особое значение имело знакомство с «солнечной архитектурой» неоимпрессионистов. Матисс встречается с Писсарро, который сам прошел искус «нео», а чуть позже, в 1904 году, ездил вместе с П. Синьяком и А.Э. Кроссом в «малую» столицу этого движения на юге Франции — в Сен-Тропе. Там фактически завершилось его образование.

Зная многое, Матисс решился в 1898—1900-х годах создать новый стиль — протофовизм. Восприятие новой послеренессансной культуры пополнялось интересом к японской гравюре, который охватил парижан еще с середины XIX века. Позже это дополнилось вниманием к мусульманскому искусству, его «цветным арабескам», с которыми художник познакомился в 1903 году на выставке в Музее декоративного искусства в Париже; в 1910 году он специально едет в Мюнхен, чтобы расширить свои представления об искусстве Востока. Внимание к источникам нового искусства стало особенно заметным в 1911 году, когда он был уже зрелым мастером. С русской иконописью в Москве его знакомил в 1911 году знаток-коллекционер И.С. Остроухов. Матисс посчитал тогда, что «современный художник должен черпать вдохновение в этих примитивах». Художник рано оценил средневековое искусство Франции, особенно витражи и эмали, их глубокие синие, горящие красные, сверкающие белые и светящиеся зеленые тона. Фовисты открыли для себя негритянское искусство, в первую очередь скульптуру, которую начали коллекционировать. Вспоминая о прошлом, Матисс подчеркивал, что он и его друзья ценили «иератичность египтян, утонченность греков, роскошество камбоджийцев, произведения древних перуанцев и негритянские статуэтки». Таким образом, очевидно, как много нужно было усвоить и прочувствовать, чтобы решиться на свою художественную революцию. Гений обычно вбирает много традиций, талант ограничен лишь школой, а посредственность знает только уроки своего учителя. Матисс, конечно, был гениальным. И более того, он не переставал учиться, глядя на произведения других. Многие открытия «в прошлом» прекрасно соответствовали «своим» новейшим поискам.

Версия, что Матисс придумал фовизм, вряд ли убедительна, но что он сделал все, чтобы тот состоялся, вне сомнения. Сам Матисс считал, что начал работать в новой манере с 1898 года, и при этом еще оговаривался, что видел картины малоизвестного художника Рене Сейсо, который стал писать таким образом еще за 13 лет до него. Фовизм для Матисса «поколебал тиранию дивизионизма и педантизм провинциальных тетушек». В местечке Коллиур, куда к нему приезжал Дерен и где были созданы значительные произведения фовистского периода, начиная с 1905 года Матисс не хотел «ничего, кроме цвета». Словно вспоминая «теории» Дени, он говорил, что понимал тогда (т. е. в 1905 году) живопись «как комбинацию на плоскости разных красок». Слово «экспрессия» становится любимым. Ему хочется найти синтез ритмических и хроматических элементов в композиции. Пуантиль первоначально кажется ему средством, дающим возможность выйти к чистому цвету, без того, чтобы трогать качество цвета. В это время Матисс борется против тени, световых моделировок.

Матисс вспоминал 90-е годы: «Фовизм был для меня испытанием средств: как воедино разместить рядом синий, красный и зеленый цвета». И далее продолжал: «Исходный пункт фовизма — решительное возвращение к красивым синим, красивым красным, красивым желтым — первичным элементам, которые будоражат наши чувства до самых глубин». В 1902—1904 годах сомнения и поиски продолжались. Позже все определилось. В 1905—1907 годах художник пишет фовистские небольшие пейзажи-этюды, портреты и натюрморты, отдельные крупноформатные панно. Панно «Роскошь, покой и сладострастие» было куплено Синьяком. Название — строчка из стихотворения Бодлера; иконографические источники — приобретенные сезанновские «Три купальщицы» и «Счастливая страна» де Шаванна. В манере исполнения видны дивизионистская пуантиль и декоративизм модерна группы «Наби».

В 1906—1907 годах формируется матиссовская «академия», ставшая вскоре колыбелью космополитического авангарда, в которой обучались венгры, чехи, художники из США и Скандинавских стран. Сам Матисс активно занимается не только живописью, но и скульптурой, росписью по керамике. В 1907 году он дает интервью Аполлинеру, а в следующем году помещает свои «Заметки живописца» в журнале «Гранд ревю». Материальное положение художника стало достаточно устойчивым. «Матиссы», как стали называть его картины, начали раскупаться коллекционерами, причем не только во Франции, но в США, в России. В Москве прекрасную коллекцию «матиссов» собрали С. Щукин и И. Морозов. Собственно, к 1908 году для Матисса, как и для его друзей, фовизм кончился. Сложилась новая художественная система, явившаяся синтезом фовизма, стиля модерн и поисков новой экспрессии «знаковых» форм. В это время складывается и собственная «философия искусства». Фовизм, хотя и преодолевался, всегда оставался постоянным спутником творчества, более того, художник к нему временами возвращался, иногда, как это случилось в 1936 году, заявляя об этом декларативно.

А. Матисс. Портрет женщины в шляпе. 1905

О конце фовизма и начале нового этапа свидетельствуют и тексты художника начиная с «Заметок живописца». За ними последовали «Высказывания об искусстве» в журнале «Ле нувель», опубликованные в 1908 году, и интервью, данное в 1911 году московским «Русским ведомостям». Самоанализы своего искусства продолжались в 30-е и 40-е годы. Их эстетика оставалась более или менее прежней, но уточнялась по отношению к разным видам искусства, преимущественно по отношению к рисунку, иллюстрированию книг и задачам стенных декораций.

Лексика Матисса предельно проста, и собственно его «философия искусства» сводится к нескольким, выстраданным и любимым, положениям. Они варьируются, неоднократно повторяясь. Помимо личного опыта источниками стали: теории А. Бергсона, любимого философа Матисса, которого он перечитывал даже в 1940-е годы, когда популярность этого автора явно пошла на убыль, и идеи любимого учителя Г. Моро. Если влияние Бергсона чувствуется в опоре на бессознательные ощущения, то мысли Моро угадываются в рассуждениях Матисса о художественных средствах. Последнее легко проиллюстрировать: если Моро, например, говорил: «Чем проще средства, тем сильнее чувства», то Матисс добавлял: «Эмоции за счет простых средств». Учтем еще одну особенность художника, а именно: Матисс не любил теорий и был склонен к афористичности или «беседам», не создавая систем и программ. Формулировки его ясны и легко запоминаются.

Лозунг Матисса: «Выразительность!» Это то, к чему художник стремится прежде всего. «Такая выразительность, — как он поясняет в 1908 году, — должна проявляться во всем строе картины: место, которое занимают тела, пространство, их окружение, пропорции. Здесь все важно». Художник желает, чтобы «зритель становился человеческим началом художественного произведения». В «Заметках...» говорится: «То, о чем я мечтаю, — это искусство уравновешенное, чистое, спокойное, без волнующего или захватывающего сюжета, которое бы являлось для всякого человека умственного труда, для делового человека, также и для писателя облегчением, отдыхом от мозговой деятельности, чем-то вроде хорошего кресла, в котором человек отдыхает от физической усталости». Художник старается «сообщить картинам спокойствие». Чуть позже он еще раз поясняет свою позицию: «Я хочу уравновешенного, чистого искусства, которое не беспокоит, не смущает: я хочу, чтобы усталый, надорванный, изнуренный человек перед моей живописью вкусил отдых и покой».

Сам сохраняющий эпикурейскую жизнерадостность и спокойствие, Матисс хотел свое восприятие жизни воплотить в собственную манеру выражения этого восприятия. И поэтому «средства художника должны непосредственно вытекать из темперамента художника». Это Матисс сказал в 1908 году и повторял до конца жизни. Он ценил личное организующее творческое начало, такое, какое нужно если не всем, то многим. Он не углублялся в анализ движущих пружин творчества, полагая, что это «малодоступная тайна». Поэтому художник и говорил: «Мы не властны над нашим творчеством. Оно вне нашей воли». И комментировал: «Живопись служит художнику орудием воплощения своего внутреннего видения», или: «Я всегда позволял собой руководить инстинкту». Искусство, таким образом, — «выражение личного духа». За год до смерти Матисс высказал следующее убеждение: «Всякое истинно творческое усилие совершается в глубинах человеческого духа; цвет и линии — это силы, и в игре этих сил, в равновесии их скрыта тайна бытия». Поэтому в конце 40-х годов он мог сказать: «Когда я работаю, я верю в Бога».

Задача искусства, по Матиссу, ясна: «с возможно большей непосредственностью и простейшими способами передать то, что относится к сфере чувств». Мастер ищет сильных реакций, их возбудителей, чтобы потом свести их к гармонии. Он ощущает мир, как ребенок, и последовательно синтезирует в изображении целого отдельные впечатления. Призыв воспринимать мир по-детски звучит в его текстах и интервью довольно часто, в последний раз — в 1953 году, за год до смерти 85-летнего мастера.

Художник добивался «чистоты» применяемых средств. Для этого он исследовал каждый «конструктивный» элемент: рисунок, цвет, валеры, композицию. Ему хотелось проникнуть в тайну того, как можно синтезировать элементы, не ослабляя их «выразительной силы». Его отдельные исследования начинались с цвета, потом — с рисунка и композиции. Валерами он по-настоящему никогда не интересовался. Цвет ценился превыше всего.

Матисс считал, что «цвет — свет мозга художника». Важность цвета заключается в том, что «цвет, порожденный и вскормленный материей и воссозданный сознанием, может выражать сущность каждой вещи и в то же время вызывать у зрителя внезапные эмоции». В 1945 году художник пояснял, что «цвета обладают присущей им красотой, которую следует сохранять так же, как в музыке стремятся сохранить тембр». Вообще, мысль о соответствии красок и звуков близка мастеру, и в этом он придерживался традиций романтизма и символизма. В 1908 году он сказал, что «должен возникнуть аккорд цветов — гармония, подобная музыкальной гармонии». Поэтому представление о музыкальности полотен художника не является исключительно метафорическим. Как Делакруа и Энгр, он владел, правда менее профессионально, смычком. Музыка и живопись в его сознании существовали рядом. По мнению художника, «цвета действуют тем сильнее, чем проще; усиленный цвет воздействует как удар гонга». Этим и определяется звучность палитры Матисса. Цвет он выбирает без помощи «консультации» с научными теориями, подсмеиваясь над своими учителями-дивизионистами, поглядывающими на пример разложения солнечного цвета в хрустальной призме. Его цвет — ощущения, и «интенсивность цвета соответствует интенсивности чувств художника». Важно лишь, что и как организовать колористически. В 1908 году художник прямо утверждал, что «при помощи разных цветов, основываясь на их близости или контрастности, можно добиться поразительных успехов и эффектов». Тут важны ритм цвета, структура соотношения красок. Он искал контрасты и гармонии, добивался того, что сам однажды назвал «гармонией в диссонансах».

Матисс ценил волшебство линий, порой создавая чарующие «танцующие арабески». «Живописной пластике» у него соответствует «рисунок пластики». Рисунок им рассматривался как еще одна степень освобождения от вкуса натуры, т. е. как «расширение границ условности». Рисунок помогал поискам «абсолютной простоты». Матисс неоднократно говорил о рисунке как таковом, подразумевая по преимуществу средства станковой графики. Но в мыслях его заключалось и большее, а именно: со временем вырастала функция «внутреннего», общего рисунка, т. е. значение сильных контуров, изгибов отдельных фигур. Тут многому научили примеры японской ксилографии и искусство Тулуз-Лотрека. Иногда у Матисса отдельные элементы композиции буквально «нарисованы» на полотне. «Рисунок показывает степень овладения предметом изображения», — говорил мастер в 1945 году, вспоминая Энгра, этого «месье Рисунок», как говорили его современники. К «рисованным» частям картины относились арабески и «украшения» — необходимые предметы «общей оркестровки». И, удачно размещенные, они помогали яснее выявить форму или акцентировать те или иные элементы композиции. Сходным образом «завитки» и орнаменты использовали и в станковой графике.

Цвет и рисунок синтезировались, естественно, в композиции. Слово «композиция», означающее для художника ясность и порядок целого, произносилось им благоговейно, как старыми мастерами во времена классицизма. По его мнению, «композиция — это искусство размещать декоративным образом различные элементы, которыми художник располагает для выражения своих ощущений», это — «ясное видение целого». В 1908 году Матисс постулирует: «Наш единственный идеал — композиционное единство; цвет и линии образуют композиционное единство. Упрощая идеи и пластические формы, мы хотим добиться внутренней гармонии». Гармония же — «взаимное уравновешивание рисунка и цвета» при учете значения формата выбранного холста. В композиции, гармоничной по своему строю, вопросы организации и конструкции цвета и рисунка могут быть разрешены без всякого ущерба для их свежести. В картине Матиссу важна именно «картинность», ясная репрезентация всех составляющих композиционных элементов, являющихся, как и следовало ожидать, согласно логике размышлений художника о своем творчестве, «конденсацией впечатлений».

Более или менее известно, как Матисс работал: остались описания современников, фотографии, кинофильмы. Художник в процессе творчества предстает то как «педант», вымучивающий и переписывающий по многу, порой по двадцать, раз одну и ту же деталь, то как «мастер риска», смело вводящий новые колористические оркестровки. Во время первого сеанса художник только регистрирует «непосредственные и поверхностные впечатления», «концентрирует ощущения». Инстинктивно понимая выразительность красок, художник «кладет свои тона без предварительного плана». Он понимает, что многое будет переписано. Так, он комментировал: «Существует необходимое соотношение тонов, которое может заставить меня видоизменить очертания фигуры или по-иному построить композицию».

В процессе работы зеленые гармонии могут превратиться в синие, а синие — в красные. Последнее, например, произошло с композицией «Завтрак. Гармония в красном» (Эрмитаж), которая в парижском Салоне 1908 года показывалась выдержанной в голубой тональности; воспоминания о них — только цветные арабески стен интерьера. Матисс осознавал подобное свойство своей манеры работать и прямо говорил: «Иногда я вынужден перемешать цвета, когда красный в качестве господствующего цвета заменит зеленый».

А. Матисс. Пейзаж. 1909

Заметно, что у Матисса многие мотивы переходят из картины в картину, так что часто создаются версии одной и той же композиции. Есть по две версии композиций «Моряк» и «Роскошь». Ежедневно художник работал с натуры или по воображению и воспоминаниям, комбинируя элементы, компонуя и декомпонуя композиции. Конечно, у художника если и не имелось «теорий», то определенный метод работы существовал. Он помогал ему добиваться своих «чистых гармоний». Большим композициям предшествовали эскизные разработки и штудии отдельных элементов. Временами побеждала импровизация, что прекрасно видно в станковом рисунке с темами и вариациями: в представлениях обнаженных, в пейзаже или натюрморте. Матисс создавал многочисленные рисованные версии автопортрета. Рисунок понимался художником как искусство более интимное, чем живопись, и здесь ценилась виртуозная работа пером или кистью. Он ценил такой характер работы, называя себя изредка «акробатом рисунка».

Иное было в скульптуре. Ее материальность требовала другого метода работы. Матисс стал заниматься скульптурой с 1900 года, следуя традиции живописцев, обращавшихся к пластике в XX веке: Жерико, Курбе, Мейссонье, Домье, Дега и Ренуар. Три последних имени были ему особенно близки. Помимо наблюдения за их творчеством Матисс изучал барочные экорше, делал копии с анималистических жанров Бари. Соприкосновение с творчеством Родена оказалось малоплодотворным; известный мэтр и начинающий художник, несколько раз встретившись, не поняли друг друга. И хотя ряд произведений молодого Матисса несет отпечаток пластики Родена, в целом направленность поисков Матисса-скульптора антироденовская. В его «Серпантине» и ряде других ню ощутимо воздействие форм Бурделя, правда, он дает их более «смятыми», а поэтому и более экспрессивными. Матисс ориентируется на примитивы, особо — на пластику Африки. Многие мотивы обнаженных в скульптуре были взяты из специальных альбомов для художников типа «Мои модели» и с фотографий этнографического или порнографического характера. Поверхность фигур нередко бугристая, контуры гротескно изломаны; однако со временем начинается иная стилистика: появляется больше обобщений, суммарности, слитности. Скульптура служила художнику, как он выражался, «для разрядки избытка энергии». Но, думается, ее значение намного больше. Это не только самостоятельная ветвь искусства со своими специфическими законами; скульптура помогала в трехмерном пространстве осмыслить то, что получалось на холсте. Пластичность его обнаженных в картинах не подлежит сомнению. Сами мотивы его скульптур использовались нередко в натюрмортах, где рыжая бронза соседствовала с голубым ковром и т. п. Большей частью матиссовские статуэтки небольших размеров. Исключений немного. Среди них очень важен рельеф «Обнаженная со спины», существующий в четырех версиях, каждый вариант показывает все большую стадию возможной схематизации форм.

Легко заметить известное «несовпадение» радикализма художественных средств у Матисса и традиционного выбора мотивов изображения. Впрочем, вряд ли можно говорить о простом «несовпадении». Тут есть тонкая и определенная связь. Выбор знакомых мотивов, будь то окно, кувшин, ковер или ню, предполагает хорошее знание зрителем этих мотивов, без труда узнающим и воспринимающим их силуэты и краски, каким бы способом они ни были изменены. Более того, зритель всегда почувствует дистанцию между натурой и интерпретацией, сможет оценить качество последней. Но не только этим определен выбор мотивов. Существует своя матиссовская поэтика. «Объект, — говорил художник, — дает ощущения и возбуждает творческую деятельность». Мастер выбирал «свои» объекты согласно своему темпераменту. Из них он любил особенно те, которые обостряли зрение и слух как самого художника, так и зрителя. О слухе можно говорить и самим музыкальным строем полотен, и частыми сценами «уроков музыки». Так как художнику, по его словам, свойственно «религиозное ощущение жизни», то именно им он и желал «заразить» зрителя.

Каталог того, что представляет Матисс зрителю, поучителен: сцены отдыха, игра в шахматы, игра на музыкальных инструментах, цветы, обнаженные красавицы, зеркала, красные рыбки, рокайльные кресла и столики, прозрачные стеклянные или керамические сосуды, бронза, пальмы и рододендроны, ковры — это ансамбль красивых вещей и беззаботного быта. Природа юга Франции, преимущественно Ниццы, и Марокко — это «милость Божия». Матисс не любил литературной сюжетности, у него все бессобытийно, хотя временами и показано определенное действие. В 1908 году он повторял: «Моя мечта — искусство гармоничное, чистое и спокойное, без всякой проблематики, без всякого волнующего сюжета...» В мире Матисса есть обаяние уюта, комфортности, богатства и красоты. Но богатство матиссовских «живописных спектаклей» с известным оттенком бутафорности отнюдь не в изобилии, ведь видно, что каждый объект изображения специально отобран, и уже этим ему придается особое значение и ценность. Художник умеет создать чувство полноты бытия в мире, предназначенном для человека, не желающего страдать и много думать. С наивностью детства Матисс любуется собственными сокровищами, каждая часть которых может стать чуть ли не важнее Вселенной. Мастер чувствовал счастье и интимную значительность частной жизни. У него развито чувство, переданное в картинах, которое можно назвать «жизнь в комнатах» и «жизнь в пейзаже». Его мир — как у старых и любимых им голландцев XVII века, это мир интерьеров и прогулок по саду или знакомой местности.

В искусстве Матисса живет некий шарм обаяния обеспеченных людей. Такие люди существуют в ненавязчивой роскоши, вне тягот цивилизации. Характерно, что Матисс только один раз представил вид из окна автомобиля. Вообще признаки цивилизации ему не по нутру, он, скорее, несколько условно погрузился в мифологический мир с фавнами и вакханками. Матисс не любил политики и отказывался, например, беседовать о ней с коммунистом Л. Арагоном, к которому был искренне привязан как к человеку. В вещах, им представляемых, нет социальной предназначенности, агрессивности. В 1909 году Матисс пишет, что хотел бы придавать им «некоторую умиротворенность». Сами избранные объекты изображения должны придавать картине «выразительность» за счет своего места в пространстве, их окружения и пропорций. Мотивы изображения позже художник станет называть «мои пластические знаки» (1939). Знаки должны быть зримыми, узнаваемыми. В такой ситуации отсутствует нужда в деталях, для передачи которых, как говорил Матисс, и существует фотография. Матисс — мастер «опускать детали», ему хочется «ясных знаков».

Художник жаждет вызвать у зрителя ощущение «господства над вещами», считая это выражением «духа времени». И как художник он, несомненно, над ними господствует, он их отбирает и интерпретирует. При всей сложности своей интерпретации Матисс никогда не доходил до полной отвлеченности от реальных форм, даже в период 1914—1917 годов — самых критических для его изобразительной системы. Он ценил «энергию натуры», ее импульсы для творчества. При появляющейся временами отвлеченности у Матисса бережно сохраняется непосредственная чувственность восприятия натуры. Как он умел сочетать простое и сложное, так он находил, пусть каждый раз и разное, сбалансированное взаимодействие натуры и воображения. Натура — повод «прикоснуться к земле»; наблюдения за природой дают сложные впечатления, столь необходимые для творчества.

Какой бы жанр мы ни взяли у Матисса, будь то пейзаж-прогулка и пейзаж-сад у знакомых, «внутри комнаты», окна, натурщицы, натюрморты, портреты или картины-«видения», всегда ясно, что он по-своему хотел, как и каждый художник, соединить общее и индивидуальное. При этом стремился добиться того, что с 1908 года стало называться «ясным знаком». Знак этот, по матиссовскому мнению, должен был передавать характер изображаемого. Художник неоднократно говорит: «В пейзаже я хотел бы передать характер», или же: «Мне необходимо представить себе характер предмета или тела, которые я пишу». Что входило, правда, в характер, понять нелегко. Матисс любил преувеличивать или подчеркивать в объекте изображения то, что обостряло его, а следовательно, и зрителя видение. Кроме того, он, несомненно, любил своевольничать и устанавливать покой в подвижной среде: в трепете листьев, в ряби на воде, в мелькании рыбок в сосуде, в беге волн на море и облаков в небе. Художник никогда не будет представлять в картине скал, четких кристаллов домов, обработанных полей с их ясной структурностью и определенностью. Он редко обозначает время дня в названии картины, да оно и не является для такого мастера художественной задачей. В его картинах не может быть диска солнца или луны, точек звезд, т. е. «всякой метафизики», но зато есть лучи, рефлексы, отблески, просвечивания и т. п., иными словами, то что близко человеку в интерьере в небольшом уголке сада. Это повседневное, реально чувственное. Любимый мотив — окно, единственная в творчестве Матисса определенная форма в пространстве; с этой формой он производит многочисленные эксперименты. Окно служило поводом для осмысления «вечных» тем изобразительного искусства, являлось проблемой для творческого вдохновения, а именно: как сочетать трехмерный мир и плоскость холста. Его окно — пространство в пространстве, мир в мире; оно то приближено к зрителю, чтобы открыть прекрасный вид за ним, то удалено и становится подобием «картины» в интерьере. Однако важно одно: окно всегда приносит свежие впечатления, и этим-то и ценно.

Матисс, хочется добавить, постоянно «колдовал» с пространством, делая ракурс прямым, а глубину плоскостной. Он умел добиваться таких эффектов, что означало: он научился воплощать свои желания в элементы форм. Вещи и тела у него — соединения человеческого и вечного, как и у многих художников, если не у всех. Однако интересно видеть, как он это осуществляет. Каждый объект на первый взгляд ведет себя довольно изолированно, т. е. имеет право вести самостоятельное существование, выделяясь своей оригинальной формой, индивидуальностью, характером, будь то женщина, пальма, окно, кувшин или ковер. Это не только красивые объекты сами по себе, но и объекты, ставящие сложные пластические и колористические художественные задачи для претворения, дающие право на эксперимент в поисках эквивалентной их передачи на холсте или на листе бумаги. Поэтому у Матисса появлялись «свои» иконографические мотивы, неожиданные для других художников. В их числе, например, женщина, стоящая спиной к окну, особая «разбросанность» вещей в натюрморте, нежелание смотреть вкось, а видеть только «анфас» и т. п.

А. Матисс. Из серии «Джаз». 1943—1947

Помимо окон важной темой Матисса являлись многочисленные ню — прекрасное развитие темы Делакруа, Энгра, Мане и Ренуара. В изображении женщин художник ценил «естественность движения и грацию», представляя их в различных позах и ракурсах, в различных жанровых ситуациях; туалет, одалиски, художник, модель. При всех поисках «очарования и грации» Матисс находил и нечто большее — «основные линии». Поиск «основных линий» определялся общими задачами решения формы. «Я создаю не женщин, а картину», — говорил он в конце 1910-х годов. И продолжил эту мысль в 1939 году: «Обо мне говорят: "Этот чародей с удовольствием создает своими чарами чудовищ"». Но все, однако, знали, что «чудовища» Матисса прекрасны...

Еще одно особое свойство матиссовского искусства — его внутренняя портретность. Художник часто сам неоднократно упоминал о своем особом пристрастии к жанру портрета, чем, правда, вызывал порой удивление: казалось, вроде бы в его искусстве так много произвольного, что портрет, как жанр, мог бы быть деформирован. Однако отметим, что понятия «портрет» и «портретность» Матисс понимал часто в старом смысле эстетики XVIII—XIX веков, когда появлялись понятия вроде «портрет местности» и др. Матисс мог сказать, например, о «портрете руки». «Портрет» в таком случае — категория эстетическая, обозначающая верность в передаче определенного мотива. Здесь слышится тайное признание художника в том, как важна для его творчества натура, впечатление от нее. Наконец, учтем, что число портретов, созданных Матиссом, довольно значительно: многочисленные автопортреты, портреты жены, родных и близких, «воображаемые портреты» LUL Бодлера. Нередко портреты присутствуют «внутри» картин, хотя прямо в названии не обозначены («Беседа» и «Игра в шахматы»). Однако они все легкоузнаваемы. У Матисса есть тяга к «внутренней» портретности представляемых персонажей. Портретным способом были показаны и любимые натурщицы. Как модели, они могли обозначаться или не обозначаться в названии, но имена их в большинстве известны не менее, чем Викторина Меран у Мане, Сюзанна Валлодон и Габриэль у Ренуара. Они легкоузнаваемы, и, что характерно, Матисс нередко давал им имена, вовсе не соответствующие действительным.

Среди ключевых произведений Матисса выделяется панно «Радость жизни» (конец 1905-го — начало 1906-го), являющееся основой для целого ряда последующих картин. Тема аркадской пасторали и вакханалий привлекала многих художников рубежа XIX—XX веков. «Радость жизни» свидетельствует о том, насколько сильно Матисс был связан с культурой того времени и как много потом он от нее взял в будущее. Тема панно взята из поэмы С. Малларме «Послеобеденный отдых фавна». По духу своему она параллельна «Осенней буколике» Дени, картинам Русселя и Герена, литографиям Боннара, рисункам скульптора Майоля, картине «Послеобеденный отдых фавна» Пюи и «Пейзажу с купальщицами» Кросса. Пейзаж матиссовского панно, писанный как этюд в Коллиуре, преобразился в некое подобие театральной сцены, где деревья — кулисы. Сценичности восприятия произведения способствовало увлечение художника хореографией. Выставка Энгра 1905 года инспирировала мотивы ряда обнаженных не менее, чем индийские миниатюры и японская ксилография.

Мотивы, намеченные в «Радости жизни», позднее были развернуты в двух панно — «Танец» и «Музыка», написанных в 1908 году по заказу С.И. Щукина. Они предназначались для декорации лестничной клетки московского особняка известного мецената (ныне перенесены в Эрмитаж). Гость, входящий с улицы, мог видеть на первом этаже «Танец». Эта композиция, представляющая хоровод муз, должна была передать чувство легкости, чтобы легче сделать усилие и подняться выше. На площадке второго этажа, когда гость уже «внутри дома» и проникнут покоем апартаментов, он видит «Музыку» — кружок людей, занимающихся музыкой или же ее слушающих. Для третьего этажа была задумана, но не осуществлена последняя композиция щукинского цикла — «Медитация» с фигурами людей, лежащих на траве или купающихся.

Мотив хоровода «Танца» был позаимствован из «Радости жизни», но на этот раз еще сильнее сквозит впечатление, произведенное на художника Русскими сезонами С. Дягилева и экстатическими танцами Айседоры Дункан. В стремительном, «неистовом», как скажет позже художник, движении кружатся терракотовые фигуры; земля упруго прогибается, словно пружина, под их ногами. Рисунок, функция которого в картине значительно возрастает, восходит к примерам греческой вазописи. Женский танец сменяется мелодиями «Музыки», где представлены мужские персонажи. Картина неоднократно переписывалась; так, холм был в цветах, было изображение собаки, но победил, по словам Матисса, «красивый синий тон для передачи неба, ставший иссиня-черным, когда поверхность красится до насыщения, когда полностью раскрывается синева, идея абсолютного синего, и зеленый для зелени, мерцающая киноварь для тел». Художник здесь говорит «искусством об искусстве»; связь людей, когда они изолированы, сугубо эмоциональная. В настроении «Музыки» господствует дух созерцания; дионисийское начало сменилось аполлоническим. Картины, показанные в парижском Салоне перед их отправкой в Москву, вызвали скандал и знаковостью своего упрощенного стиля, и показом гениталий музыкантов. По просьбе Щукина гениталии были закрашены, что в результате привело к непонятной бесполости персонажей.

А. Матисс. Капелла Четок в Вансе. 1949—1951

Матисс сравнивал свои композиции с коврами, которые можно свободно перемещать. Он считал, что они еще крайне «картинны», т. е. не имеют качества композиций, предназначенных исключительно для определенного места. Создать такие композиции — задача последующих лет.

Поездки в Германию, Россию и Марокко дали много художественных впечатлений. Две зимы, 1911/12 и 1912/13 годов, проведенные на севере Африки, вызвали к жизни целый ряд произведений. Матисс заметно облегчает фактуру, использует отдельные «сезаннизмы» и своеобразный пленэр. Его любимая модель Зора располагается то на террасе, то при входе в козба. Ее светлые зелено-синие одеяния словно тают в знойных лучах ослепительного солнца и мерцают в тени. К двум ее изображениям добавляется третья часть триптиха «Танжер. Вид из окна» — симфония синих и голубых тонов. Среди множества других значительных произведений тех лет — картина «Красные рыбки» (1911). На небольшом столике, видимо, на террасе, полной цветов, рядом с креслом стоит стеклянный сосуд. Приемы обратной перспективы помогают «стягивать» фокус изображения к рыбкам. Круглящиеся линии создают структурную основу всего изображения.

С 1914 года Матисс устремился к предельной упрощенности в трактовке форм, к ее почти схематичности. Здесь ответственность на себя берут линейная структура и деперспективный цвет. Это видно по таким картинам, как «Девушки на берегу» (1916), «Урок на рояле» (1916—1917), «Голова в белом и розовом» (1914), «Три сестры» (1916—1917), варианты «Окон-дверей» тех же лет, «Марокканцы» (1916). В этих работах художник стремится ритмизировать повторяющиеся формы-знаки, оперирует ровно окрашенными плоскостями-пятнами. Некоторые работы («Девушки на берегу») почти кубистичны, некоторые («Окна-двери») почти абстрактны. Однако этот период схематизации, давший, впрочем, не менее выразительные результаты, чем другие, а именно игру чистых форм, подошел к концу в 1917 году, когда художник переезжает в Ниццу. Изредка он выбирается в столицу, но юг страны привлекает все больше и больше.

В Париже Матисс работает над постановками С. Дягилева. Особенно становятся знамениты его «одалиски» 1920-х годов — наследницы героинь Делакруа и Ренуара. Беседы с Ренуаром укрепляют его во мнении, что он на правильном пути. В картинах Матисса этого периода много живой чувственности, красоты и «радостей жизни». Он внимателен к чувственным изгибам полуобнаженных прелестниц, порой используя впечатления от Италии, искусством которой вскоре увлекся, начиная от старых сиенцев и Джотто. Временами его обнаженные повторяют позы «Дня» и «Ночи» с надгробия Медичи. Матисс находит умеренное соотношение между условностью и передачей реального. Для определения его нового стиля критики употребляют термин «рококо». Быть может, термин должен напоминать о чувственных красавицах Фрагонара и Буше, об определенном внимании к старым мастерам. В этом Матисс был не одинок; в 20-е годы многих художников вновь привлекла классика; тогда же стал развиваться неоклассицизм. Однако, как уже бывало в развитии матиссовского творчества, после периода умиротворенности, поиска баланса между условностью и реальностью он снова с неистовостью обратился к экспериментам.

В 1930—1931 годы Матисс едет в Америку, останавливаясь по пути на Таити. В США он встречается со многими крупными коллекционерами. Один из них, Баренс, предлагает исполнить композиции на тему «Танец» для зала своего музейного фонда, где размещались картины самого Матисса, Пикассо, Сезанна и Сёра. Для этого заказчика Матисс пишет композицию из восьми (в окончательном варианте) фигур, которые должны были расположиться над высокими окнами наподобие заполнения люнет. Их художник рассматривал как своеобразные фронтоны, сравнивал с оформлением готического портала. Задача оказалась сложной, так как место для композиций было сильно затемнено. Матисс решил выбрать крайне упрощенные и потому хорошо воспринимаемые средства. В мерианских панно (в отличие от московских) меньше выражено, как подчеркнул сам художник, «человеческое начало». Это «архитектурная живопись», о которой он долго мечтал. Фигуры, ритмически организованные и составляющие орнаментированное целое, согласованы с абстрактным фоном. Вся композиция представляет чередование одноцветных плоскостей, окрашенных в черный, розовый, синий и жемчужно-серые тона. Как определял художник, именно эти цвета дают нужный «музыкальный аккорд» — «эквивалент контрастов твердого камня и острых нервюр свода». В композиции второго варианта (от монтировки первого на месте пришлось отказаться из-за ошибки художника в размерах) использованы принцип свободной симметрии боковых частей и повторы отдельных мотивов.

Уже в работе над баренсовским «Танцем» художник стал использовать своеобразную и полюбившуюся ему технику вырезки (декупаж) из цветной бумаги. В работе над панно это позволяло ему перепроверять композиционные ритмы, не трогая силуэтов самих фигур и фона, а просто передвигая их на плоскости. С 1938 года он все чаще стал «рисовать ножницами». Из его декупажей был составлен альбом «Джаз» из 20 цветных таблиц, выпущенный ограниченным тиражом в 1947 году. Таблицы были изготовлены по вырезкам Матисса и воспроизведены в технике литографии. Сцены цирка, воспоминания о путешествиях и о прочитанных сказках, переданные условными знаками, вызывали музыкальные ассоциации — именно с джазом, с которым художник познакомился в Америке и который после войны стал особенно популярен в Европе. Художник «врезается в цвет», как скульптор в камень, добиваясь острых контрастов и резких сочетаний.

Начиная с «Танца» Баренса у Матисса вновь возрастает тяга к лапидарности и декоративности форм. Это видно в «Большом розовом ню» (1935), «Румынской блузе» и натюрмортах, «Портрете Л.Н. Д.» (1947). В этом же стиле — вырезки, к которым он постоянно обращался в Ницце, украшая комнаты своей виллы.

Матисс много работал для книги. К ней он обратился сравнительно поздно, а именно в 30-е годы, все больше и больше увлекаясь ею в последующее десятилетие. Книги, им оформленные, издавались ограниченным тиражом, по 100—200 экземпляров, являясь уникальными и предназначенными для музеев и частных коллекций. Начиная от «Поэзии Стефана Малларме» и «Улисса» Дж. Джойса и кончая «Цветами зла» Ш. Бодлера, «Любовной лирикой» Ронсара и «Поэмами» Шарля Орлеанского, Матисс разработал свою концепцию рисунка как пластического эквивалента стиха. Его «иллюстрации» не поясняют текст, но развиваются зрительно, параллельно с ним, не смешиваясь, не подменяя его, но действуя заодно. Художнику важно передать «атмосферу» содержания литературного произведения. Матисс использовал разные техники, разные манеры, словно стремясь перепробовать их все, познать их пригодность и гибкость для воплощения своих замыслов.

В послевоенные годы Доминиканский орден во Франции решительно выступил за то, чтобы соединить современное религиозное чувство и современное искусство. При содействии аббата Кутюрье Матисс получает заказ на создание капеллы Четок в небольшом городке Вансе, находящемся неподалеку от Ниццы, в нескольких километрах от берегов Средиземного моря. Матисс считал, что ему безмерно повезло с этим заказом. «Судьба избрала меня», — сказал он. Художник говорил: «Капелла — конечная цель всех трудов моей жизни». В 1950 году Матисс при участии архитектора О. Перре начинает создавать макет небольшой капеллы.

Капелла построена на холме; ее белый фасад светится в саду; черепица майоликовой крыши, изображает синее небо с облаками. Над капеллой возвышается крест ажурной работы из металла, чуть-чуть рокайльный. По эскизам Матисса были исполнены: керамическое панно — изображение Богоматери, помещенное над входом в капеллу, «Страшный суд» на западной стене и фигура Доминика близ алтаря. На белом фоне четко выступают черные линии. Это род монументальной графики, простой и экспрессивной. Формы, которые несколько «дробятся» в композиции «Страшный суд», предельно лаконичны в фигуре Доминика, напоминая изображения на средневековых надгробиях, Матисс ради повышения спиритуальности эффекта линий идет на «опущение» многих черт и линий в изображениях. Так, в лицах отсутствуют изображения глаз, носа, рта, появляется чистый овал, но зритель не задумывается над этим, ему кажется, что от овала веет особой трансцендентностью пространства, заполненного белым светом — эманацией божественной воли. В капелле Матисс придавал большое значение символике цвета. Не менее важен, чем соотношение черного и белого, свет от цветных витражей, помещенных в узких окнах алтаря. Это небесная призма света; в воздухе свет, окрашенный стеклами, становится цветным эфиром, не имеющим определенного оттенка, сотканным из желтого, зеленого и синего. Он отражается на белых стенах и квадратных плитках майоликовых панно, он становится «жизнетворящим». Этот свет, как подчеркивал художник, становится самым существенным элементом живописи: он окрашивает, согревает, буквально вдыхает жизнь в целое, а «целое производит впечатление безграничного пространства». Так он пришел от декорации стен в архитектуре к синтезу зодчества и изобразительного искусства.

С завидной целеустремленностью Матисс смело шел вперед. Пример его оказался необходим. Это искусство ясно и глубоко, в нем чувствуется чисто французское равновесие чувства и разума. Пример творчества Матисса воздействовал на Пикассо, на опыты с абстракцией у Делоне и Кандинского, на мастеров поп-арта. Одним он прививал особую культуру цвета, чем и прославился, других научил простоте и броской эффектности форм.

«Другое» у Кандинского

Имя Василия Васильевича Кандинского в памяти людей навсегда связано с рождением абстрактного искусства, которым, казалось, он занимался всю жизнь и придал ему статус «жанра», а также ореол философичности и вкус свободы. При этом как-то не приходит в голову, что художник, конечно, не родился с мыслью об «абстракции», да и затем, когда осознал ее возможность и необходимость, шел к осуществлению своих замыслов словно «не спеша», порой вновь поворачиваясь лицом к натуре. В результате ему пришлось убедиться, что он в своих поисках был не одинок и, даже более того, не стал и первым.

Хотя...

При этом мало кто сделал тогда больше, чем Кандинский для утверждения принципов абстрактного искусства, написав ряд статей и, что особенно важно, книгу «О духовном в искусстве», изданную в конце 1911 года на немецком языке. В Петербурге доклад, созданный на ее основе, был зачитан на II Всероссийском съезде художников в декабре 1912 года, тогда же с ним ознакомились в объединении «Бубнового валета» в Москве, а в 1914 году в Лондоне появился перевод на английский язык. Казалось, что Кандинский в этом сочинении сказал «Сезам, откройся!» целому кругу наболевших проблем, а в их числе — вопросы о символике цвета и его воздействии на психику зрителя, о перекличке красок и звуков, о путях развития современного искусства и значении «абстракции» в нем.

А поскольку к тому же времени он издал в Мюнхене сборник стихов «Klange» («Звуки»), выпустил альманах «Blaue Reiter» («Синий всадник») и написал книгу воспоминаний «Ruckblick» («Взгляд назад»), то укрепилось мнение, что именно Кандинский явился автором концепции абстрактного искусства, придал ей обаяние мечты и ценность философского открытия.

Так как дело происходило в Германии, то появилась мысль, что эти открытия мастера достаточно далеки от магистральных путей развития русского искусства на рубеже веков. Хотя надо сразу признать, что это не так и художнику просто было удобнее приобретать авторитет в центре Европы (напоминаем, дело было в Мюнхене). При этом Кандинский вовсе не забывал, как могло бы показаться, родину, и не только потому, что в Москве и Одессе жили его родные, которых он постоянно навещал, и любил отдыхать в подмосковной Ахтырке. Он, как и все русские, рвался на чужбину, нередко застревал там и грустил по дому. В этом смысле его судьба схожа с жизнью С.Ф. Щедрина, А.О. Кипренского, М.К. Башкирцевой, М.Ф. Ларионова, Н.С. Гончаровой и многих других русских художников, которым пришлось подолгу работать и скончаться на чужбине. Кроме того, уже касаясь непосредственно XX столетия, стоит помнить, что советская власть не любила инакомыслия, и потому художники, поэты и философы вынуждены были покинуть страну, в которой эта власть восторжествовала: многие были высланы, другие добровольно отправились в изгнание.

Впрочем, пока до этого, если говорить о Кандинском, было еще далеко.

В России художник активно участвовал в выставках, продавал коллекционерам свои произведения, публиковал статьи в газетах и журналах, поддерживал дружеские и деловые отношения с мастерами близкого ему авангарда. И до того времени, когда ему пришлось уехать из России окончательно в конце 1921 года, Кандинский никогда, даже отправившись в 1896 году учиться искусству в Мюнхен и затем вернувшись оттуда в связи с началом Первой мировой войны, родину не покидал надолго, порой наведываясь в Москву, Киев, Одессу и Петербург по нескольку раз в год. Характерно, что в 1912 году он вознамерился постоянно жить в Москве и даже выстроил дом на Зубовской площади, который стоит и по настоящее время[6].

Как «невозвращенца», советская власть в 1928 году лишила художника гражданства, и тогда он принял немецкое, которое потом сменил на французское (ему пришлось в 1933 году уехать из Берлина в Париж в связи с наступившей диктатурой фашизма). Тем не менее ни в какой стране временного проживания он не стал своим, да и не жил так долго, как в России. В Германии он лишь несколько поиграл в «немца», а в Париже вообще оказался окончательно одиноким, скончавшись всеми забытым в пригороде Нейисюр-Сен.

Именно одиноким.

Каким, собственно, и был всю жизнь. Романтическим гением, вышедшим из недр культуры XIX столетия. Вспомним, что слово «романтический» было одним из его самых любимых.

* * *

По году своего рождения Кандинский принадлежал к тому поколению мастеров, которые делали стиль модерн в Европе, стремились украсить жизнь арабесками утонченных форм, учили понимать их символический язык, мечтали искусство и жизнь слить воедино. И ему также пришлось столкнуться с этим явлением, правда, тогда, когда оно уже завершалось. Он был в числе тех, кто, опробовав его возможности в числе последних, нашел в себе силы и талант, в чем-то преодолевая этот стиль, а в чем-то и наследуя, выйти к новым художественным берегам.

Сам вкус к «отвлеченности» зрел в искусстве XIX века, и художники вместе с эстетиками уже нащупали оппозицию «натура — абстракция», хотя все больше внимания уделяли исключительно натуре. Однако уже в эпоху романтизма раздавались голоса пророков, говоривших, что возможна живопись, подобная музыке, ничего не изображающая конкретно.

И мысль эта запомнилась.

Первая абстрактная картина «Девушки под снегом», представляющая чистый лист бумаги, была экспонирована в 1883 году. Затем несколькими беспредметными композициями обмолвились некоторые художники на рубеже веков. Однако Кандинский ничего об этом не знал. У него был свой путь, и блуждающим открытиям он дал имя, а самим им — необходимую систематичность и последовательность, начертив программу, которой потом следовали и многие другие мастера.

Художественно одаренный с детства, имевший особую память на краски, будущий художник тем не менее далеко как не сразу стал профессионально заниматься искусством. Родившись в Москве и считая себя москвичом по призванию, Василий Кандинский (вследствие того, что родители его развелись) был вынужден уехать с отцом в Одессу, где учился в гимназии. Учился он несколько небрежно: и не слишком плохо, и не слишком хорошо. Сам город ему приглянулся, но все же он тосковал Москве, часто ездил в златоглавую, навещая свою мать. В Москве он видел выставки передвижников, ходил в Третьяковскую галерею. Ему запомнились произведения И.И. Левитана, И.Е. Репина и В.Д. Поленова (их потом даже копировал). И такая заочная учеба у реалистов в дальнейшем пригодилась, более того, в ее традициях были исполнены некоторые ранние пейзажи («Одесский порт», частное собрание).

После окончания одесской гимназии Кандинский решил поступить в Московский университет на юридический факультет. В свое призвание художника он тогда еще не верил, да и, более того, не видел вокруг себя вдохновляющих примеров. Жизнь юриста была понятнее, к тому же пора было начинать самостоятельную жизнь. С 1885 по 1893 год он является студентом, учится, как всегда, с некоторой ленцой, порой с перерывами «по болезни».

Важно, что им заинтересовался профессор А.И. Чупров, преподаватель либерального толка, который ввел его в свой дом, познакомил со многими писателями и учеными Москвы. Именно при его содействии Василий Кандинский затем остается при университете для подготовки магистерской диссертации. В это время он дважды ездит в Париж, становится членом Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, публикует ряд статей по праву. Много читает трудов по экономике и философии. Как член общества совершает экспедицию за Вологду в землю зырян, о быте которых впоследствии напишет статью.

Началось увлечение Севером страны, которое коснулось тогда всей русской культуры. И Кандинский не остался в стороне от этого.

В то же время заинтересовывается фольклором, иконописью и лубком. В Петербурге изучает Рембрандта, а на выставке французского искусства примечает полотно «Стог» импрессиониста Клода Моне и поражается тем, что «там отсутствует предметность». Все эти впечатления соединяются с культом музыки Рихарда Вагнера, его романтической патетикой и мифологическими реконструкциями на сцене. Женившись на Анне Чемякиной, своей двоюродной сестре, Василий Кандинский вместе с ней увлечен поэзией символистов, тогда только что зарождавшейся, особенно В.Я. Брюсовым и его московскими друзьями. Помимо того, вызревает желание забросить занятия юриспруденцией, а доставшееся от родственников наследство позволяет всерьез задуматься о том, чтобы стать художником. «Сейчас или никогда», — скажет сам себе Кандинский, и с этого момента начинается его творческая биография.

В 1896 году он уезжает в Мюнхен.

Выбор Мюнхена объясняется убеждением в том, что дар колориста дан от Бога, ему захотелось немного поучиться рисунку, так как именно тамошние частные школы и Академия художеств особенно славились в мире своим умением «переливать формы в форму». Он знакомится с художественной жизнью Европы, достижения которой широко представлялись на выставках мюнхенского Сецессиона, ходит больше по музеям и библиотекам, чем по мастерским местных мэтров (недолго учится в частной школе Антона Ажбе, позже у Франца фон Штука в Академии). Пишет с натуры этюды небольшого размера, начинает выставляться, увлекается фотографией. К 1901 году Кандинский настолько уверенно ощущает себя сложившимся мастером, что пишет первую статью по вопросам искусства («Критика критиков») и основывает художественное объединение «Фаланга» со школой, в которой преподает, налаживает выставочную деятельность (в частности, устраивает выставку К. Моне).

В. Кандинский. Романтический пейзаж. 1911

Творчество Кандинского в это время развивается по нескольким направлениям, что определено его интересом к импрессионизму и симпатиями к символизму и стилю модерн. Его импрессионизм, собственно, мало имел отношения к тому, который в 1870-е годы в Париже утверждал Клод Моне и его друзья. На рубеже веков импрессионизм превратился в некую манеру свободной живописи отдельными мазками на пленэре, сохранив от прежнего только повышенный интерес к эффектам освещения. Этот поздний «импрессионизм без импрессионизма», то есть без того мировидения, когда весь мир воспринимался в единстве всех материальных субстанций, будь то земля, воздух или вода, и когда человек чувствует себя свободно и вольготно, являясь естественной частью этого мира, широко распространился на рубеже веков, став даже некой модой. Для большинства живописцев, прославившихся в XX веке, он явился и некой школой.

У самого Кандинского видно, как от первых, порой еще дилетантских проб на натуре он идет вперед, совершенствует свою технику письма. Конечно, он приглядывается к тому, что делают другие, но для него всегда важен именно собственный опыт. И видно, что уже к 1899—1901 годам он виртуозно владеет техникой этюдов, которые пишет, используя такой небольшой этюдник, что его можно даже было держать на коленях. Нередко нанося предварительный рисунок на подмалевок, художник затем жидкой краской занимается скорописью, схватывая общий эффект, потом уточняет отдельные места. Порой он стремится создавать сложные фактуры, вмазывая мазок в мазок. Видно, что отдельные этюды дорабатывались позже в мастерской; особенно это заметно тогда, когда появлялись густые белильные «нашлепки» — «снег Кандинского». Временами на основе таких натурных штудий писались пейзажи большего размера.

Живописцу хотелось «схватить» эффекты освещения, и он предпочитал изображать старую архитектуру с игрой света и тени на стенах, группы деревьев, поле с косыми вечерними тенями, бегущие по небу облака. Его, естественно, интересовал колорит местности, тот особый «couleur locale», которым так дорожил каждый пейзажист XIX столетия и традицию которого Кандинский продолжал. Поэтому так различны по тону его этюды, написанные в Ахтырке или Сен-Клу, в окрестностях Мюнхена или на побережье Средиземного моря. Он охотно тренировал свой глаз на природе, улавливая тончайшие нюансы тона и тренируя руку в скорописи. Начав писать такие этюды в 1890-е, Кандинский с перерывами ими занимался вплоть до 1917 года.

Заметно, что такой «импрессионизм» легко соединялся с традицией реалистического пейзажа, знакомого по работам И.И. Левитана в России, а также и со школой «немецкого импрессионизма», представленного в Германии именами М. Либермана, М. Слефогта и Л. Коринта с их интересом к эмоциональности широкой манеры письма (здесь особенно важны их натурные этюды).

Чтобы писать такие этюды, Кандинский охотно посещает пригород Мюнхена Швабинг, где нравы были проще, чем в самой столице Баварии, жизнь дешевле, а дома стояли среди обильной зелени садов, а также старые немецкие города, будь то Аугсбург, Нимфенбург, Калльмюнц, Набург, Штарнберг, Регенсбруг или Ретенбург, и сельскую местность, озера в Кохеле и подмосковную Ахтырку. В самом выборе мотивов уже чувствуется нелюбовь художника к большим городам, его личный интерес к предместьям и загородной местности.

Более того, Кандинский предпочитал не просто «выезжать на мотив», как то было принято, а писать виды, которые хорошо знал, изображать их по нескольку раз. Нередко в тех местах, что «позировали» ему, он останавливался, снимал дом или номер в гостинице. Так, к примеру, в Швабинге художник писал этюды в районе Николайплатц, где жил, в Ахтырку же ходил из соседнего сельца Васильевское, в котором летом отдыхали сестра Анны Мария с мужем В.А. Абрикосовым (там, кстати, также писал этюды), а в Кохеле снимал номер в гостинице у озера. Тут сказался своеобразный автобиографизм творчества, который с годами не исчезнет. Он же подкреплялся и другим способом: фотографией, которая документировала сам факт того, что была сделана в таком-то месте, в такой-то час.

Дело в том, что Кандинский часто фотографировал полюбившиеся ему виды, а потом, уже в мюнхенской мастерской, дорабатывал свои этюды на основе снимков. Более того, у него появилась привычка покупать в городах, которые он посещал, почтовые открытки с фотографическими видами достопримечательностей, воспроизведенными типографским способом.

На их основе он нередко писал картины. Сам художник считал, что пишет их «по воспоминаниям», и полагал, что они «удавались больше, нежели писанные прямо с натуры». И в своей автобиографии «Взгляд назад» засвидетельствовал: «Так, я написал «Старый город», а потом целый ряд немецких, голландских и арабских пейзажей».

Сама идея — использовать фотографии в качестве подсобного материала для работы — уже приходила на ум многим художникам, начиная с середины XIX столетия, например, Г. Курбе и Э. Делакруа. Но Кандинский был в числе первых, включая Э. Дега, Э. Вюйара и П. Пикассо, которые сами взяли в руки аппарат, а затем использовали свою съемку для создания своих же работ. Так Кандинский будет поступать и в последующее время до тех пор, пока окончательно не перейдет к занятиям абстрактным искусством, и уже тогда перестанет «советоваться с натурой».

Фотография, которая словно повторяла то, что находилось перед объективом, вносила в нее свои коррективы благодаря свойствам самих линз, а кроме того, обеспечивала границы кадра, не имеющего ничего общего с восприятием реальности человеческим глазом. Работа с фотографиями вела к «удвоению» образа натуры, а вместе с этим и замещала ее. Тут крылось предупреждение художнику о том, что натура уж и не столь важна, если ее можно заменить. «Отлёт» от натуры был предопределен самим использованием фотографии при работе. И художнику, о котором еще О. Ренуар говорил, что он всегда «плутует на пленэре», давалась еще большая и большая свобода.

Ею и надо было воспользоваться.

Помимо усиления эффектов маэстрии в написании этюдов маслом, обычно на дереве или картоне, реже на холсте, когда все больше значила богатая, рельефная фактура, динамичные мазки и работа отдельными крупными пятнами (художник сложно прорабатывал поверхности, используя кисти разных размеров, применяя мастихин, нередко процарапывая краску тыльной стороной кисти вплоть до основы и т. п.), Кандинский все больше задумывался о сюжетной стороне произведений, стремясь вводить в пейзаж «значимые мотивы», какими являлись, например, изображения дорог.

Символика дороги складывалась еще в древние эпохи, а сам Кандинский мог увидеть ее при копировании картины В.Д. Поленова «Христос на Генисаретском озере» 1888 года. Во всяком случае, художник часто предпочитает в своих этюдах изображать тропу и дорожки в поле и горах, близ строений и среди деревьев. Особо примечателен в этом отношении этюд «Мюнхен. Планегг» 1901 года с дорогой через поле (частное собрание). Тогда же в картине «Заход солнца» на дороге появляется изображение всадника, устремляющего свой путь к укрепленному городу на холме. Что послужит в дальнейшем развитию нескольких важнейших тем в творчестве Кандинского: всадник или всадники, несущие весть, и город на холме.

Параллельно своим ранним «импрессиям» («импрессиями» художник называл определенный тип картины, передающей впечатления от натуры) начинается и путь сложения другой системы, основанной, по словам Кандинского, на «эмансипации» от природы. Эти работы были связаны со стилем модерн, тяготели к обобщенным образам, а часто и непосредственно к символизму. Благодаря этому даже простые сцены в парке «Светлый воздух» (1901, Париж, Национальный музей современного искусства, Центр им. Ж. Помпиду) воспринимались как таящие некую тайну. Тут имела значение не сплавленность форм, а, напротив, их дифференциация, создающая пространственные цезуры между фигурами (своего рода «паузы» умолчания, довольно многозначительные, что современникам было хорошо знакомо по драматургии М. Метерлинка, которой художник очень интересовался).

Кандинский понимал, что значительность сюжету могут придать именно фигуры, сперва как стаффажные, помещаемые в пейзаж, а потом уже образующие самостоятельные сцены. В картине «Старый город» появляется фигура женщины в белом. Тема «настроения в пейзаже» (или даже «пейзаж настроения») всегда решается у Кандинского с помощью фигур, как, например, в картине «Вечер» (1901, Вроцлав, музей), где героями произведения выступают дама с ребенком.

В дальнейшем творческая эволюция мастера приводит к тому, что фигурные жанры и пейзаж существуют чаще всего самостоятельно. Так появляются композиции «Базарная площадь» и «Девушки на берегу» (обе — 1902, местонахождение неизвестно), в которых намечается реконструкция сцен «старой жизни» эпохи Средневековья или XVIII века. Такие стилизации существовали среди художников объединения «Мир искусства», о которых художник был хорошо осведомлен, а кроме того, они вообще являлись модными в эпоху модерна, часто культивирующего «пассеизм» — искусственно лелеемую любовь к прошлому. Тут для Кандинского открывался «путь воображения». И если пленэрные этюды и фотография все же привязывали к натуре как возбуждающему творческую энергию мотиву, то тут художник получал большую свободу для своей фантазии. Наконец, появлялись и «символические пейзажи», такие, как «Комета» (1901, Мюнхен, Городская галерея «Ленбаххауз»).

Стилистика модерна с большими пятнами красок (нередко с контуром) в уплощенном пространстве уже имела символическое значение, отказываясь от перспективности реализма, создававшей иллюзию реальности, и сообщая формам обобщенный, знаковый характер. Сами уроки такой стилистистики Кандинский получил уже в начале 1897 года, когда в Мюнхене по заказу Товарищества А.И. Абрикосова и сыновей исполнил рекламный плакат (сохранился типографским способом отпечатанный экземпляр). Думается, что этот плакат в России был в числе первых, исполненных в новой манере. И хотя остался малоизвестным, дал довольно-таки много самому мастеру, приучил его к декоративизму и эффектности комбинации крупных цветовых пятен. Стоило только показать какое-нибудь значительное явление на небе, к примеру, комету, и все по-символистски преображалось.

Постепенно число воображаемых сцен и символических пейзажей, преимущественно исполняемых в техниках гуаши, темперы или же комбинированной, сочетающей разные связующие пигменты, возрастало. Именно эти техники позволяли работать большими живописными массами, а также прорисовывать детали и, кроме того, придавали поверхности несколько таинственный, «матовый или бархатный», характер в отличие от сверкающих фактур масляной живописи.

Художник научился мастерски комбинировать большие оконтуренные пятна и писание точками. Пуантиляж эпохи модерна отличался от того, который был у его изобретателей неоимпрессионистов Ж. Сёра и П. Синьяка, где живописная точка служила «дозой» окрашенного света в пространстве. Модернистская пуантиль сродни мозаикам Равенны или цветному конфетти на карнавалах Венеции. Она — прием, который интригует и завораживает, порождая красочные, фантомные видения, возникающие, как цветной вихрь в воздухе, на миг, чтобы рассыпаться и исчезнуть. Нередко художнику приходится использовать для подобной живописи в качестве основы темный фон, а иногда прибегать, чтобы усилить условность изображения, к золоту и серебру. Заметно возросло значение рисунка и рисунчатой формы в живописи как определенного структурного элемента.

Характерно, что импрессионистическая линия развития никак не соприкасалась с модернистской: в одной проявилась верность натуре, в другой поиск перемежающихся символов — отблесков высокой идеи. Причем если одна совершенствовалась чисто технически, то в другой, помимо того, наметился путь к «абстракции», к «знакам», к образам «инобытия». Так выстроилась оппозиция «реальное / отвлеченное». Все больше внимания Кандинский стал уделять «отвлеченному», пропагандируя здесь свои идеи.

В 1900-е годы складывается новая концепция мастера: воссоединяя сюжеты русских сказок и немецких легенд, хорошо ему знакомых, начать самому творить новые сказы. Как у всех баллад и мифов, так и в них, в этих «сказах», имеющих общую структуру повествования с архаическими повествовательными формами, есть «зачин», нередко представляемый необычным природным явлением (комета в небе), затем следует сцена встречи будущих героев — «свидание» влюбленной пары, а уже дальше действие разворачивается следующим образом: показаны грусть-тоска оставшейся одной невесты и путь всадника-рыцаря через леса и горы (его путешествие имеет и символический характер «испытания») и то, как потом к нему примыкают его возлюбленная и их единомышленники, друзья и сотоварищи, как в дороге они узнают некую «весть» и должны пронести ее через последующие испытания, через битвы, встречаясь с волхвами и священниками, иноземцами, минуя ущелья, озера и горные кручи. Наконец, их путь выводит к укрепленному городу на горе, башни и стены которого обычно мелькали только на горизонте. И когда они прибывают туда, начинаются чудесные преображения, сам город меняет свой облик, становясь то призрачным, то реальным; изменяются и сами герои.

Вплоть до середины 1910-х годов сюжеты такого придуманного художником «сказа», который являлся неким ненаписанным, но им продуманным и придуманным текстом (содержащимся в памяти), являлись во всевозможных «иллюстрациях», будь они представлены в картинах, написанных маслом, гуашью, темперой, рисунках или гравюрах на дереве. Этот необыкновенный замысел заметно выделяет раннее творчество мастера среди современников, ведь у них появлялись только отдельные «сцены» из этого цикла, а у него целое повествование, показанное через модернистски трактованные формы. Кандинский, который регулярно посещал выставки и тщательно просматривал наиболее известные журналы, будь то парижский «Ревю бланш» (1891—1903), лондонские «Студио» (с 1893) и «Еллоу бук» (1894—1897), берлинский «Пан» (1895—1900), и мюнхенские «Югенд» (1896—1933) и «Симплициссмус» (с 1896—1899), венский «Вер сакрум» (1898—1903) или петербургский «Мир искусства» (1899—1904), примечал, что и другие художники любили тогда представлять интересующие его темы. В России ими были И. Билибин и Н. Рерих.

Но только он, однако, придал им некий эпический дух, последовательность и своеобразную «программность». Конечно, в процессе работы многое уточнялось и корректировалось, но главная направленность сохранялась, и этим определялась та тяга к серийности, которая так характерна для творчества Кандинского (собственно, как и для многих мастеров XIX—XX веков, хотя вовсе не у всех она проявилась в столь развитом виде). При этом очень запоминались отдельные сюжетные линии внутри них и отдельные произведения, которые являлись ключевыми. Чтобы верно понять их замысел, стоит вспомнить об увлечении художника рядом философских систем, получивших большое распространение на рубеже XIX—XX веков.

В. Кандинский. Обложка альманаха «Синий всадник». 1912

Когда Кандинский в 1901 году основывает объединение и школу «Фаланга», то думает не только и не столько о преподавании рисунка и живописи, сколько о воспитании душ молодого поколения в духе тогда распространившихся эзотерических учений. К тому времени он сам сильно увлечен теософией, к которой склонялся еще в университете. В России теософскими идеями, в большей или меньшей степени, были покорены многие (о политиках не говорим), кто отдал свои силы новому искусству, среди них поэты и писатели К. Бальмонт, Андрей Белый, А. Блок, В. Брюсов, М. Волошин, З. Гиппиус, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, В. Розанов, художники А. Бенуа, И. Билибин, А. Бродский, Д. Бурлюк, М. Добужинский, Н. Кульбин, М. Матюшин, К. Малевич, К. Петров-Водкин, Н. Рерих, М. Шагал, К. Юон, композиторы и реформаторы театра Ф. Гартман, Н. Евреинов, В. Немирович-Данченко, А. Скрябин, Л. Сабанеев и др. Все они являлись почитателями Вл. Соловьева, Р. Вагнера и восточной философии, верили в трансцендентный мир, полный живой Духовности.

Особенно популярен тогда был в Европе «учитель» Рудольф Штайнер, который в книгах (их переводили на все языки мира) и публичных лекциях проповедовал идеи о трансформациях Вселенной, о том, что именно теперь намечен «скачок» в царство Духа и что «посвященные» в эту тайну избранные поведут человечество вперед. Кандинский хорошо знал его сочинения, слушал лекции в Берлине, собирал у себя библиотеку эзотерических книг. Уже само название главного теоретического труда художника, «О духовном в искусстве», свидетельствует о непосредственном восприятии штайнеровских идей. Большинство учеников в школе «Фаланга» являлись теософами, да и сама школа была, с ее ритуалами, некой «мастерской Духа», что-то наподобие масонской ложи. Такое уподобление художественных объединений орденам, было не новостью в то время. В Париже, например, Сар Пелладан образовал орден «Роз э Круа» наподобие розенкрейцеровского, на что намекает и само его название, и занимался выставочной деятельностью. Масонские ритуалы соблюдали в своем объединении мастера группы «Наби». В «Фаланге» сам Кандинский нередко представлялся во время таких ритуалов в образе рыцаря (сохранился ряд фотографий, запечатлевших его с мечом или в доспехах). Мысль о посвященных в тайну восходит к обрядам Ордена вольных каменщиков, в которых они представлялись «духовными рыцарями». Именно таким видел себя и Кандинский. И надо полагать, что в образах странствующего рыцаря, проходящего через испытания, которого он так любил изображать в 1900-х — начале 1910-х годов, он видел в какой-то степени и себя (понятно, что была метафора).

Теософия, которая долгое время была наукой для посвященных и просвещенных, стала ко времени создания в Нью-Йорке Теософского общества в 1875 году и опубликования Е.П. Блаватской в Лондоне известного труда «Тайная доктрина» (1888) шире пропагандировать основы своих знаний, стремясь найти поддержку в разных слоях общества, и прежде всего среди философов, поэтов и художников. Она находит широкий отклик в русской культуре, которая была к этому подготовлена долгой традицией. Дело в том, что последователь Якоба Бёме Квирин Кульман, написавший свой известный труд «Теософские вопросы» в 1624 году (издан в Амстердаме в 1677 году), приехал в Россию в 1689 году, чтобы проповедовать его идеи и переводить его трактаты на русский язык. И хотя позже он был заключен под стражу и казнен, его книги остались в Немецкой слободе, и многие будущие сподвижники гнезда Петрова ими пользовались, в том числе и знаменитый Брюс, алхимик и составитель календаря. За ним потянулись к книгам и рукописям, хранившимся в тайне, масоны, которые стали активно во второй половине XVIII — в начале XIX века переводить труды знаменитых теософов Запада на русский язык. Вскоре сложилась уже определенная традиция, идущая от любомудров к князю В.Ф. Одоевскому, А.А. Фету, И.С. Тургеневу и Владимиру Соловьеву, от них уже и к русским символистам.

Теософия, синтезируя знания старых верований и мифов, соединяя опыт Востока и Запада, в период господства позитивизма и материализма, а также возрастающей специализации знаний, пыталась дать, в отличие от них, общую картину Мироздания, найти соответствующее ей положение человека, объяснить духовные причины совершающихся перемен, призывая людей совершенствоваться. Именно этим она и привлекала натуры ищущие, желающие понять путь духовного прогресса человечества и природы. Среди них и Кандинского. Впоследствии это увлечение приведет его к поискам возможности выражения абсолютных истин к искусстве, к передаче в нем ощущений космических перемен, а короче, к абстрактному искусству. Но сперва ему в образе «духовного рыцаря» необходимо было пройти посвящение, годы испытаний. Само его искусство, глубоко автобиографичное, показывает, как это происходило. И нам остается только внимательно следить за всеми происходящими метаморфозами. Пройти «его путем».

На плакате своего объединения художник в 1901 году начертал «PHALANX», что должно было просвещенному зрителю тех лет напомнить о знаменитых «фалангах» и «фаланстерах» масона-утописта Шарля Фурье, изложенных им в труде «Новый промышленный и общественный мир» (издан в 1829 году). Труд этот в XIX столетии, когда Кандинский учился в университете, еще не был забыт, более того, имелся в списках рекомендательной литературы, который ему дал профессор А.И. Чупров. Как в этом, так и в других своих сочинениях, а именно в «Теории четырех движений и всеобщих судеб» и «Теории всемирного единства», Фурье утверждал, что Природа проходит целый ряд кардинальных изменений и что человек должен им «соответствовать», то есть стать морально и духовно готовым к ним, более того, изменять условия общественной жизни, если они мешают становлению гармонической, всесторонне развитой личности.

Само название объединения написано на архитраве некой четырехколонной беседки (образ храма Истины), внутри которой как бы находится зритель. И он созерцает поле битвы. За дорическими колоннами стремительно движутся два воина, с копьями, щитами, в шлемах (их оперение стилизовано под нимб) — первая шеренга тяжеловооруженных гоблитов, прославленной пехоты древних греков. Воины эти несут новый порядок, который должен преодолеть хаос. Этим хаосом в данном случае представляется старая, уходящая Русь. Так, в левом интерколумнии видны ратники, павшие на поле боя; впереди у завоевателей крепость на горе, окруженная шатрами. Так языком иносказания Кандинский словно говорит, что старый мир уходит и приходит новый. А то, что «новый мир» им представлен в «античном обличье», только намекает на классическую Грецию с ее «гармоничностью», ибо ведь своих последователей-фурьеристов французский утопист называл, если вспомнить, «гармонийцами». Понятно, что сцена, здесь запечатленная, демонстрирует лишь один эпизод из того «сказа», который задумал мастер, хотя она, что важно, — и программная, и носит декларативный характер, особо подходящий для «жанра» плаката.

Часто художник показывает своих героев в русских национальных одеяниях, интерес к которым у него пробудился еще во время путешествия на Север, а кроме того, и под влиянием полотна «Северная идиллия» (1886) К.А. Коровина, которое оказалось важным для становления стилистики русского модерна. Впрочем, в отличие от раннего неорусского стиля, который выражал веру в величие прошлого, укрепляющую надежды на будущее страны, достойно продолжающей развивать завещанное, тут уже наметилось совсем иное: прощание со старой Русью и чувство, скорее, ностальгическое, порой даже несколько трагическое, заметно отличающееся от былинной эпичности «Богатырей» (1898) В.М. Васнецова или нарочитой репрезентативности здания Исторического музея. Теперь чаще появляются темы путешествий и сказок, как, например, у И.Я. Билибина и Н.К. Рериха. У этих художников также видно стремление к «сказу», к изображениям городов на холме, воинов и всадников в лесу, парусов над лодками, плывущими по реке навстречу судьбе. Их «старая Русь» заблудилась в поисках себя и, лишенная верного понимания своего пути, канула в прошлое. Кандинскому по мироощущению был ближе всего тогда Белый, который писал: «Исчезни в пространстве, / Исчезни Россия, / Россия моя!» («Отчаяние», 1908). Характерно, что, следуя своему теософскому призванию, Рерих удалялся в горы, Билибин искал священные земли в Крыму, потом в Египте (и только в 1925 году переехал в Париж). Кандинский же, отсиживаясь порой в Германии, не забывал думать о России, о ее будущем. По крайней мере, вплоть до революций 1917 года, которые поставили под сомнение все его размышления. И не только его, заметим.

В «сказе» Кандинского особо приметны такие произведения (выделяем их из очень большого числа), как «Русский всадник», «Укрепленный город в осеннем пейзаже» (1901—1902), «Невеста в русском наряде», «Золотой парус», «Прощание» (1903), «Старая Русь. Воскресение», «Всадник в лесу» (1904). Для работ такого рода, помимо темперы и гуаши, мастер предпочитает также и гравюру на дереве. Он активно участвует в том «ренессансе» ксилографии, когда она из чисто имитационной техники, переводящей живописные образы в гравюрные, вновь обретает свой специфический художественный язык, который был освоен ею при рождении во времена позднего Средневековья и Возрождения, — язык А. Дюрера, Л. Кранаха Старшего и Х. Бульдунга.

Немецким мастерам югендштиля (немецкое название стиля модерн) могло показаться, что они «возрождают» именно отечественную традицию. На самом же деле тут большое значение имели опыты англичанина У. Морриса в книжном деле и французского живописца-символиста П. Гогена, который делал иллюстрации в своей книге «Ноа-ноа». Значительный вклад внесли норвежец Э. Мунк, тогда работавший преимущественно в Германии, швейцарец Ф. Валлотон, сблизившийся с парижской группой «Наби», и А.П. Остроумова-Лебедева, связанная с петербургским объединением «Мир искусства». Однако, хорошо представляя себе работы этих мастеров (заметим попутно огромную осведомленность Кандинского обо всем, что делалось в искусстве Европы), художник вырабатывает оригинальный образный строй, свою манеру резать доски и печатать с них. Более того, представляется, что гравюра во многом помогала ему самому определиться со своим стилем, так как склонная к скупости в выборе средств, к определенному лаконизму (на этом этапе своего развития), она невольно вела к определенной формульности, четкости, определенности. У Кандинского важны такие взаимные коррективы разных видов искусств, так как он, как и многие в то время, полагал, что существует одно Искусство, а все его разновидности — только способы его проявления.

К числу лучших гравюрных работ мастера 1903 года стоит отнести, без сомнения, «Певицу», «Ночь» и «Золотой парус». Все они исполнены в технике, которую сам автор называл «японской» (тем самым напоминая о классической японской ксилографии XIX века) и которая была связана с печатанием с разных досок для придания эстампу полихромности (причем для оттиска могла выбираться и цветная бумага, а некоторые из них могли и раскрашиваться вручную).

Итогом работы в разных направлениях явился альбом черно-белых гравюр «Стихи без слов» (1903) — шестнадцать листов темно-серого картона, сшитого вручную. Названием своим он напоминал о сборнике стихотворений «Романсы без слов» П. Верлена и тем самым о возможности «одним искусством» говорить о другом, утаенном. И если французский поэт подразумевал музыку, то Кандинский решил формами изображений передавать текст. Этот «необнародованный», то есть утаенный, текст тут представлен только заглавиями, которые одинаково возможно отнести как к гравюре, так и к нему. Причем последний лист, «Вечность», в заглавие даже не включен (чем еще более утаен). Такой текст, если знать общее направление сюжетного развития «сказа» художника, становится понятен, как были понятны росписи пещер охотникам, которые им поклонялись, и фрески христианских храмов на темы Священного Писания.

Короче, это намек для «посвященных», и потому обложка украшена большим изображением в круге — магическом круге, само обрамление которого несколько напоминает раму зеркал, так что мир, в нем возникающий, увиден в ином, нереальном измерении. В центре представлен юноша с молитвенно сложенными руками, и рядом с ним кот на цепи — знак скованной свободы, с другой же стороны помещен конный вестник, трубящий сигнал, на фоне же условно обозначенного пейзажа виден храм, башня и войско, над которыми прихотливо клубятся облака. Затем начинается путешествие в этом ином мире. Виньетка к оглавлению показывает корабли, мчащиеся под парусами среди волн, иные «вестники» переправляются через Рейн. В самом же мире, еще не ведающем о важных событиях, царит мирная жизнь (листы «Вечер», «Розы», «Горное озеро», «Зрители», «Старый городок»), однако злые силы уже начинают свою борьбу за власть («Змей). Жители старого городка встревожены, и рыцарь выступает в поход («Прощание»), наступает ночь («Ночь»), на холме с распятием начинается «Поединок», затем следует «Охота». Дорога же ведет к храму, над которым вскоре воссияет солнце. Тут обретена «Вечность», а все остальное было только подступами к ней. Таков вывод, к которому подводит зрителя художник.

Однако же, как видно из дальнейшего творчества мастера, покой был обретен ненадолго, и борьба сил добра и зла за людей, новые испытания самих людей еще будут продолжаться. Здесь характерна одна важная особенность творчества Кандинского: художник, сам следуя по своему избранному пути и ведя за собой зрителя, работает циклами и, завершая один, начинает тут же другой. Более того, характерно, что внутри эволюции самого творчества временами Кандинский как бы подводит итоги определенной тенденции в нем, после чего следует дальнейшее развитие.

Среди последующих поисков можно выделить еще ряд гравюр: «Гусляр», «Лунная ночь», «Зеркало», «Охотник», «Монах», «Свирель», «Фуга», «Церковь», «Преследование», «Вороны», «Женщины в лесу», «Зеленые женщины» (все — 1907 года). Многие из них по силе своей выразительности намного превосходят те поиски в гравюре на дереве, которые вели экспрессионисты в Дрездене (группа «Мост»), и тут интересно, как самостоятельно рождается экспрессионизм из позднего стиля модерн. Сделать это оказалось легче всего в гравюре на дереве с ее выразительностью больших пятен, сочетанием разных по форме штрихов резца в материале.

В. Кандинский. Москва. 1916

В самой живописи столь радикальных перемен в те годы еще не имелось. Более того, Кандинский вместе с Габриэле Мюнтер, с которой он сошелся в школе при объединении «Фаланга» (она там училась), с июня 1906-го по июнь 1907 года живет в Севре, лишь изредка наезжая в Париж. Там он пишет пейзажи, больше всего напоминающие его раннюю манеру. Увиденное в Париже потрясло его (больше всего живопись А. Матисса); ему кажется, что он теперь отстает от самого передового искусства и долгое сидение в Мюнхене не пошло ему на пользу.

Вернувшись в Германию, он с Мюнтер после краткого визита в Берлин поселяется в пятидесяти километрах от столицы Баварии, в Мурнау. Там ими приобретена вилла, которую они превращают в цитадель нового искусства. Вилла эта получает название «русской», и сам Кандинский работает над оформлением интерьеров, расписывая лестницу и шкафчики, наполняя дом иконами и лубками, народными игрушками и вышивками. Для Мюнтер он делает модели платьев. Ему хочется воссоздать атмосферу слитности искусства и жизни, в этом он еще следует заветам модерна. Однако сами его художественные поиски уже совершенно отличны от югендштиля. Сюда к нему приезжают погостить художники Алексей Явленский и Марианна Веревкина, а также композитор Фома Гартман, с которым он задумывает «сценическую композицию «Желтый звук». В самом Мюнхене Кандинский основывает «Новое художественное общество» и становится его президентом (в нем имелось большое число русских участников, в том числе В.Г. Бехтеев, М.В. Веревкина, В.А. Издебский, И.А. Кульбин, А.Г. Явленский). Об этом устроитель сообщает в петербургском журнале «Аполлон» в 1910 году: «...все проникнуто общим стремлением говорить от души к душе». Каждый из участников выбрал свой путь. Кандинский пишет ряд экспрессивных пейзажей Мурнау. Прошлое забыто, нет никаких стилизаций под «русскую старину». Кисть энергична, пятна красок наползают друг на друга, пространство упруго. Сами полотна, предельно интенсивные по силе цвета, словно излучают цветовую энергию в пространство перед собой. При этом художник впечатляющим образом передает ощущения зимы и лета.

Параллельно поискам обновления приемов, чтобы писать пейзаж с натуры, преображая и создавая новый образ ее, Кандинский снова обращается к темам, которые уже были намечены. В картине «Синяя гора» (1908—1909, Музей Гуггенхейма, Нью-Йорк) он вновь показывает кавалькаду всадников, несущих «весть». Их же потом можно будет увидеть и в картине «Романтический пейзаж» (1911, Городская галерея «Ленбаххауз», Мюнхен). Много испытаний ждет «вестников»; так они переплывают «озеро» (одноименная картина, второе название «Поездка на лодках», 1910, ГТГ). Их же мы видим в композиции «Импровизация 11» (1910, ГРМ), где видны люди в лодке, пушки, пятеро повешенных и собака на первом плане. В «Импровизации 9» (1910, Городская галерея, Штутгарт) показана толпа на первом плане, а вдали холм с всадником и холм с храмом. В «Композиции IV» (1911, Художественное собрание Северного Рейна-Вестфалии, Дюссельдорф) видны люди, вооруженные пиками, а «Импрессия IV» (1911, Городская галерея, Мюнхен) носит второе название «Жандармы».

И хотя сам художник неоднократно предупреждал, что не следует слишком прямолинейно понимать содержание его картин, все же очевидно, что вестникам на их пути приходится преодолевать разные препятствия, проходить испытания. Более того, и сама природа кажется взволнованной, массивы гор словно движутся, мелькают молнии, цветные тучи падают на землю, в небе встают радуги, полыхают яркие зарницы, короче, начинается светопреставление. В борьбу со злом включается и св. Георгий (чему посвящен ряд картин), а в ряде «композиций» угадываются мотивы Потопа и Страшного суда. К этому времени многим своим произведениям Кандинский дает порядковые номера, тем самым подчеркивая их серийность. А кроме того, выделяет среди них «импровизации», «импрессии» и «композиции», о которых сам сообщает, что они должны выражать «игру с объектом», передавать «впечатления» или «строить». Помимо этого, у этих основных подразделений порой бывали и более мелкие, например «вариации» и т. п.

«Композициям», как в старом академическом искусстве, отдается предпочтение, и их в течение всего творчества было создано немного, а именно девять. При всей их важности для искусства Кандинского не следует думать, что именно они всегда являлись «ключевыми» для его понимания, скорее демонстрируя то, что состоялось, скорее будучи результатом поисков, чем следами самих поисков. «Импровизации» и «импрессии» часто имели вторые названия, позволяющие нередко понять их скрытое содержание. В них видно, что тем, кто прошел испытания, могут быть дарованы радости пребывания в счастливой земле наподобие рая. Тут может быть и старинная усадьба («Кринолины», 1909, ГТГ), и посещение Востока, и «сады любви» (скрытая эротическая тема часто присутствует в образах картин Кандинского).

Однако же самые упорные вестники стремятся к конечной цели — к невидимому граду на горе, на который им порой намекает храм, стоящий на вершине (этот образ повторяется во многих картинах; даже виды Мурнау показывают, как неприметная кирха городка меняет свои очертания, а колокольня прямо-таки «врастает» в небо).

Характерно, что все эти мотивы разрабатываются художником в самых разных живописных техниках. Самой оригинальной из них явилась техника «Hinterglasmalerei» — «живопись под стеклом», распространившаяся в Баварии в народной среде еще с XVIII столетия; на нее сперва обратила внимание Мюнтер, а затем и Кандинский. Смысл ее заключался в том, что на изображение, созданное масляными красками на стекле, следовало смотреть с другой стороны, чем и объясняется само название этой техники (точнее, даже не «под», а «сзади», «за»). В числе таких «стекол» может привлечь внимание «Живопись с солнцем» (1910, Городская галерея, Мюнхен). В центре композиции находится гора с укрепленной крепостью, вторая такая же видна за ней. Вокруг них скачут всадники, пылает солнце, у подножья горы лежат две фигуры, мужская и женская, с противоположной стороны им соответствуют также две, но уже абстрактные, несколько биологизированные, формы. Дальше эти мотивы будут разработаны в картине «Маленькие радости» (1913, Музей Гуггенхейма, Нью-Йорк), а в конечном итоге они перейдут в картину «Москва I» (1916, ГТГ).

В 1909—1910-е годы Кандинский стремится ко все большему обобщению форм, выводя их постепенно на уровень знаков. При этом он форму впечатывает в форму, благодаря чему живописное пространство уплотняется, вибрирует. В нем уже нет «далекого» и «близкого», и все показанное, как в иконописи, значение которой художник учитывал, происходит одномоментно. Так ему удалось выйти к «абстракции». И сам он считал первой абстрактной акварелью ту, которую создал в 1910 году («Без названия», Национальный музей современного искусства, Центр им. Ж. Помпиду, Париж), хотя на самом деле на ней проставлены две авторские даты «1910» и «1911», да и, более того, сама она является эскизом к «Композиции VII» (1913, ГТГ). Так что, скорее всего, дата «1910 год» демонстрирует нам время, когда художник решил, что вышел к горизонтам абстракции.

Тем более что он уже готовился к этому.

Стоит заметить, что до работы в веймарском «Баухаузе», куда он был приглашен его основателем в 1922 году, Кандинский не являлся исключительно «беспредметником», более того, даже число «чистых абстракций» было меньше, чем картин, в которых имелись фигуративные мотивы. Да в самой «абстракции» он редко хотел добиться крайней «чистоты», и многие его формы имели «говорящий характер», намекая то на изображение гор, лодок, храмов, всадников, старцев, вооруженных воинов, трубящих ангелов, а то на радуги, цветные облака, солнца и созвездия. В ряде картин у него проявляются мотивы, пусть и несколько зашифрованные, сцен Потопа и Страшного суда, а в самых далеких истоках обнаруживаются ритмы композиций Альтдорфера или Пуссена. Таким образом, в его «абстракциях» часто обнаруживается сюжетная интрига, а многие из них, «самые отвлеченные», показывают трансформации в бездонном космосе, когда под звуки Вагнера рушатся пифагорейские хрустальные сферы, некогда окружавшие Землю и создававшие при своем вращении гармонические мелодии. Старый мир, согласно теософским воззрениям, рушился, возникал новый, и Кандинский хотел, чтобы благодаря его духовному искусству зритель проникался бы масштабным видением происходящих перемен. Нарождалась новая жизнь, и амебоподобные, упругие тела, обладающие огромной витальной энергией, наполняют вибрирующее пространство. Картины Кандинского, как магические зеркала, отражают, перемешивая, образы миров реальных и трансцендентных, как бы перепроверяя абстракцией Натуру и натурой абстракцию. На его палитре краски преображающие, не имеющие прямых эквивалентов в реальности, они иррадируют в пространстве, заражая своей силой зрителя.

Наконец, в конце 1911 года была издана в Мюнхене его книга «О духовном в искусстве» (на немецком языке), в которой автор сказал «Сезам, откройся!» целому кругу наболевших вопросов. Отрывок из этой книги был зачитан в 1912 году в Петербурге на Втором всероссийском съезде художников и он же обсуждался тогда же в объединении «Бубновый валет». Кандинский и раньше уже брался за перо, чтобы прояснить свои позиции, но тут он высказался наиболее полно, сказав о значении абстракции в искусстве, о перекличке живописи и музыки, о символизме форм, о психологии восприятия. Правда, не следует думать, что с текстом этой книги надо непосредственно подходить к рассмотрению картин самого мастера. Книга несколько о другом: о значении абстракций в искусстве, их силе и внутреннем символизме. Такая книга должна была обращать читателя к «духовному». Автор придал абстрактному искусству обаяние мечты и статус определенного «жанра» в искусстве XX столетия, полагая, что другим авторитетным направлением станет новый реализм, опирающийся на искусство Таможенника Руссо.

Чтобы укрепить свои позиции, Кандинский тогда же со своим другом художником Францем Марком основывает новое художественное объединение «Синий всадник» («Blaue Reiter»). Первая выставка, на которой были представлены работы немецких, французских и русских мастеров, открылась в декабре 1911 года, а вторая, графическая, — в феврале 1912 года. Также вышел и одноименный альманах, в котором художник помещает важные для себя статьи «К вопросу о форме» и «О сценической композиции». К этому времени Кандинский задумывается об осуществлении некоторых своих замыслов на сцене, в частности «музыкальной пантомимы» «Желтый звук» (либретто опубликовано в альманахе), что было осуществлением его давней мечты о синтезе всех искусств. Помимо этого, художник издает в 1913 году автобиографические записки «Взгляд назад» («Ruckblick»), где в программной и отточенной литературной форме излагает этапы своего творческого пути, который неминуемо приводит его в царство абстрактного искусства, именуемого «Духовным». Наконец, он собирает свои стихотворные опыты, написанные по-немецки, в сборнике «Klange» («Звуки»), прокладывающие путь к дадаистической зауми, что привело к тому, что Давид Бурлюк четыре опыта из сборника, уже в переводе, помещает в футуристической «Пощечине общественному вкусу», изданной в Москве. Таким образом, вспоминая еще и статью мастера «Живопись как чистое искусство» в берлинском журнале «Штурм», приходится говорить о том, что, проявляя громадную организационную энергию, творческую активность (в это время написаны ряд «Композиций» и многие другие важные произведения), художник буквально вторгается в художественную ситуацию в Германии, стремясь переделать ее на собственный лад. Он приметил непрочность позиций немецкого импрессионизма и югендштиля, некоторый разброд в стане экспрессионистов, и, привлекая соратников из Франции и России, решительно создает центр современного искусства в Мюнхене.

Однако же одновременно он думает и о том, чтобы активнее занять свои позиции в России. Все чаще он посещает Одессу и Москву. В Одессе он активно помогает созданию Салона В. Издебского, который организует соратник по «Синему всаднику». Первая выставка 1909—1910-х годов была показана, помимо Одессы, в Петербурге, Риге, Киеве, в каталоге следующей Кандинский помещает статью «Содержание и форма», а на самой выставке демонстрирует около пятидесяти своих работ. В 1912 году он показывает картины и в Москве на выставке «Бубновый валет». Наконец, получив наследство, художник задумывает строить в Москве собственный дом и заказывает проект архитектору Д.М. Челищеву. Сам он все больше и больше думает об этом «святом граде», и ему верится, что именно тут произойдет принципиальное обновление его искусства. Собственно, так и происходит. С началом войны ему приходится покинуть Германию и обосноваться вплоть до конца 1921 года в России, точнее в Москве.

На долгое время творческая активность мастера несколько снижается, и в кругу новых авангардных увлечений все больше завоевывает авторитет К.С. Малевич со своей школой последователей-супрематистов, «утвердителей нового искусства», для которых Кандинский кажется несколько «старомодным» и излишне романтичным. Известная пассивность определяется и тем, что Кандинскому приходится начинать все сначала. Он разошелся с Габриэле Мюнтер, его картины и библиотека остались в Мурнау, дом на Зубовской площади, им построенный как доходный, не приносит ожидаемой прибыли, поэтому он вынужден за долги продать его.

И только, после затянувшейся депрессии, к 1916 году Кандинский вновь собирается, в который раз, начать все сначала. Так, глядя из окон оставшейся ему квартиры в доме на Зубовской, он пишет серию городских видов, прибегая к эффектам пленэрной живописи. Энергичной кистью он лепит сложные пространственные планы улиц и бульваров, виды крыш, восходы и закаты, дни солнечные и пасмурные, зимние, весенние и летние. Летом же 1916 года Кандинский пишет своеобразную антропософскую икону «Москва I», в которой показывает преображение двух фигур, представленных в центре композиции в оранжевом облаке, готовом их поглотить и передать в астральные миры. Такое преображение, как полагал Кандинский, возможно только в Москве, в означенный час (он его предчувствовал, как писал в своей биографии, в течение всей своей жизни). В двух фигурках можно предполагать метафорический автопортрет мастера, который прошел все испытания, дарованные ему судьбой (часть из них он поведал в иносказательной форме в сказе о «вестниках»), и заслужил награду, а также и жены Анны, с которой вновь сближается. О ней напоминает аббревиатура из двух букв, «Н» и «А», помещенная неподалеку и являющаяся сокращением немецких слов «Heilige Anna» (т. е. «Святая Анна»), что было связано с его пониманием образов женщин, которые были значимы в его судьбе (до этого «святой» была Габриэле). Само это преображение происходит на фоне Кремля и храмов Москвы, и тут сами собой раскрываются гробницы, а две могилы оставлены в память земного бытия переходящих путем реинкарнации в мир «иного высшего Бытия». В отличие от «тленного мира», показанного в нижней зоне изображения, в «верхнем» появляются знамения грядущих трансформаций, в правом и левом углу, как в иконах, видны сгустки высшей материи, изливающие на мир потоки энергии. В небо взметнулась потревоженная стая воронья, а город «прорастает» лестницами, ведущими на небо. «Москва I» достойно завершает тот сотворенный миф, который начал еще в 1901 году Кандинский. Затем он создает несколько вариаций на избранную тему, но сам стиль мастера уже будет меняться.

В. Кандинский. Цветные иероглифы. 1943

Дело в том, что благодаря происшедшей трансформации, когда все так изменилось в мире, его структура становится иной, массы густеют, активнее сталкиваются между собой, происходят взрывоподобные катаклизмы. В «Композиции» 1916 года из Тюменской областной картинной галереи видно, как разлетается в разные стороны былая целостность и меняются краски мира, господствует холодная тональность, что также есть в картинах «Синий гребень», «Сумеречное» (обе ГРМ), «Смутное» (ГТГ) и «Южное» (Астраханская картинная галерея) 1917 года. Затем плотные массы берутся в окаймленные пространства, что приостанавливает центробежные силы, дает новое сгущение, перегруппировывая элементы и превращая их в «кирпичики» строения новой Вселенной. Начинается геометризация отдельных элементов. В композиции «На белом» (ГРМ) 1920 года видно, как группируются в черно-белую «шахматную доску» отдельные структурные элементы нового гармонизированного мира, в котором будут править математические законы (в картине видны также несколько черных квадратиков, которые еще не вошли в систему). Если К.С. Малевич собрал образ мира в одном большом квадрате (1913—1915), а потом его «развеществлял», раскладывая на множество элементов, из которых в конце жизни в 1920-е годы сложит свой образ реальности через изображения конкретных людей среди повседневной жизни, то Кандинский прошел обратным путем: от реальности к высшей геометрии. И хотя в московский период художник не завершил свой показ судеб мира, ибо мало работал, то потом ему оказалось легче адаптироваться в «Баухаузе», повернув в эстетике числа и циркуля.

Помимо «серьезных» картин, художник вновь пишет этюды в подмосковной Ахтырке (видимо, в 1916 году, когда он вместе со своим отцом, Анной и ее сестрой с мужем ездил в близлежащее село Васильевское). Так он продолжает свою «проверку» наличной реальности для того, чтобы воспарить к вершинам «абстракций».

Однако все вскоре переменилось... Осенью 1916 года художник встретился с Ниной Андриевской, которая вскоре стала его женой. С нею он съездил в Финляндию, летом 1917-го посетил Ахтырку, сделав ряд зарисовок для альбома.

Тут грянули события, которых, ожидая, никто по-настоящему не ожидал. Теперь художнику было не до интенсивной творческой работы, хотя и наметились интересные «ходы» в переходе к показу новых трансформаций материи. Больше было сделано акварелей и «стекол», в которых появились бидермейеровские мотивы, сменившие «ампирные». Так, следя за временем «историческим», которое сказывалось непосредственно на его судьбе, и «космическим», предопределенным наблюдениями за трансформациями материи в мире, художник несколько изменил и хронологические рубежи своих стилистических пристрастий, сменив начало XIX столетия на 1830—1840-е годы. Так, где-то поблизости прошел год, в глубинах материи минули, как миг, тысячелетия, в прошлом уточнилось десятилетие.

Все-все переменилось... Круто в судьбе, катастрофично в мироздании, гротескно в стилистических пристрастиях в прошлом.

В своих «стеклах» и акварелях художник сочиняет, словно не желая вглядываться в грозный лик будней, свой последний «сказ», где полуиронично-полулирично поведал о приключениях «Всадника в розовом» (частное собрание) и «Амазонки» (обе 1918 г., ГРМ), затем же об их встрече («Золотое облако», ГРМ). Как всегда в метафорической манере, художник рассказал о себе и своих близких, где в «Дамах в кринолинах» (ГРМ) можно угадать образ молодой жены и ее сестры Татьяны, в «Корабле» (ГТГ), где судно тонет около утеса, на котором видны постройки, напоминающие ахтырские, — аллегорию минувших радостей бытия, а образ ребенка, связанный с рождением сына Всеволода, говорит, что необходимо думать о будущем. Обо всем этом мастер решил поведать просто, наивно и внятно, стремясь забыть о том, какая жизнь наступила.

Самому ему пришлось, несмотря на все неприятие революций в России, которые могли ему показаться лишь злой карикатурой на его утопические мечты о «духовном» преобразовании страны, начать активно сотрудничать с новой властью. Пришлось вновь утверждаться. Он стал заботиться о том, чтобы издать свою книгу «О духовном...» (не удалось), а также подготовил выпуск своей автобиографической книги 1913 года с названием «Ступени. Текст художника» (1918). Помимо этого он публикует в периодической печати ряд статей. Чтобы содержать семью в голодные годы, ему пришлось работать в государственных учреждениях, где вновь проявились его организаторские способности. Так, он явился инициатором создания Института художественной культуры (ИНХУК), который, правда, из-за разногласий вскоре покинул. Стал вице-президентом Российской академии художественных наук (с 1925 года — ГАХН) и руководил там физико-психическим отделением. По заданию Отдела ИЗО Наркомпроса занимается созданием музеев живописной культуры по всей стране. Наконец, пытается заняться преподавательской деятельностью во ВХУТЕМАСе, хотя учеников в его классе крайне мало и большинство затем уходят в другие мастерские. Помимо того готовит курсы лекций на отделении истории искусства Московского университета. Благодаря работе в международном отделе Наркомпроса налаживает связи с немецкими художниками и архитекторами. Вскоре, в конце 1921 года, вместе с женой выезжает в служебную командировку в Германию, откуда уже на родину не возвращается. В 1928 году советская власть, о чем уже говорилось, лишает его подданства как «невозвращенца».

В Германии пришлось опять налаживать жизнь сначала. Оставленные в банках деньги обесценились, Мюнтер отказалась отдать картины и библиотеку, выставка в Берлине прошла незамеченной. В 1922 году он соглашается на предложение архитектора Вальтера Гропиуса, возглавлявшего знаменитое учебное заведение «Баухауз» в Веймаре, начать преподавательскую деятельность. Там он ведет вводный пропедевтический курс, построенный на принципах анализа формы (цвет, пространство, рисунок) и экскурсах в историю искусства.

Позже вместе с «Баухаузом», в 1925 году переезжает в Дессау, много публикует теоретических статей. В серии изданий «Баухауза» в 1926 году выходит его книга «Точка и линия на плоскости», вторая по важности после «О духовном...». В честь его 60-летия в Дессау, Берлине, Дрездене и Брауншвейге была показана выставка его работ. В 1928 году художник предпринимает постановку «Картинок с выставки» М.П. Мусоргского — последнюю среди его театральных опытов.

Стиль его живописи с 1925 года уже иной, более сдержанный, почему и получает название «холодный». Мастер оперирует исключительно геометрическими формами, проявляя немало изобретательности в их компоновке. Постепенно меняется и его представление об абстрактном искусстве, которое он вслед за некоторыми мастерами называет уже «конкретным», понимая здесь «конкретность» отвлеченных форм, представленных через разные конфигурации и краски. В это же время сказывается и определенное влияние творчества Пауля Клее, его приятеля, с которым он, чередуясь, вел занятия в «Баухаузе». Так проявляется некое игровое начало в сочетании геометрических элементов, когда они образуют некие подобия фигурок, зданий и частей пейзажа.

Однако и в Германии становится к началу 1930-х годов неспокойно. С приходом к власти А. Гитлера и установлением фашистской диктатуры «Баухауз» закрывают, и в конце 1933 года Кандинский с женой уезжают в Париж. Некоторые связи с тамошними владельцами галерей и издателями завязались уже раньше. Самому же художнику пришлось попасть в новую среду и опять-таки начинать все сначала. Русская художественная колония, во главе которой находился Александр Бенуа, не любивший «беспредметников», оказалась совершенно чужой, а по-французски Кандинский не говорил. Тем не менее он устанавливает определенные творческие контакты с Х. Миро, Ф. Леже, Р. Делоне и другими, участвует в ряде выставок, публикует несколько статей.

Стиль его живописи вновь меняется, в некоторой степени приближается (возможно, под влиянием Миро) к сюрреализму. Некогда геометрические, преимущественно прямоугольные, формы получают биологизированный характер, иногда же они складываются из ряда мелких кругов и точек, что несколько напоминает те «египетские теневые и игровые фигуры», которыми были украшены страницы альманаха «Синий всадник». Поскольку, несмотря ни на что, художник сохранял, судя по его статьям, некоторую веру в теософию и в ее концепцию мутаций и трансформаций, то и тут можно видеть продолжение бесконечной эволюции форм. В «Голубом небе» представлена коллекция забавных существ, медузообразных и других, порой напоминающих фантастических насекомых, гусениц и черепашек. Временами такие существа («Вокруг круга», 1940, Музей Гуггенхейма) разыгрывают целые увлекательные спектакли, а порой образуют некие «шаманистские» фигуры («Круг и квадрат», 1943).

Когда встает угроза немецкой оккупации, Кандинские подумывают о возможной эмиграции в США, но потом все же остаются. После непродолжительного пребывания в Пиренеях супруги возвращаются в Париж.

13 декабря 1944 года в местечке Нейи-сюр-Сен под Парижем художник скончался.

В послевоенное время имя Василия Кандинского становится все известнее. Новое увлечение абстрактным искусством, которое возрождается во многих художественных столицах, приводит к тому, что он рассматривается как один из основателей этого популярного «изма». Теоретические труды его переиздаются на всех языках мира, выставки следуют одна за другой.

Знакомство с произведениями этого художника всегда сулит погружение в таинственный мир открытий, приобщения к неизвестному. Ему удалось вырваться из плена «ар нуво», обогатиться теософскими воззрениями, встать во главе нового движения в искусстве...

Помножение образов у Пикассо

Для тех, кто привык говорить и думать об искусстве XX столетия как о серии новых мифологических систем, пример творчества Пабло Пикассо наиболее благоприятен. Его способность переинтерпретировать старые образы, придавая им обаяние новизны, как будто бы они только что народились, дает к тому основание. Ведь до мифов не существовало ничего... Тут и кроется, если так можно выразиться, секрет гения, его умение призывать зрителя к созерцанию акта сотворения, будь то мистически трактованный мир «голубого» и «розового», где астрально мелькают фантомы не обретающих покоя существ, затем «чужой» мир, возникая из инобытия, обретает плоть, из которой формируются архетипальные образы, которые словно формируются вновь, сейчас, примитивные, грубые, в раннем, таком экспрессионистичном, кубизме. Вскоре они окультурены, колоризированы, связаны с игровой культурой, картами, вином, табаком и музыкой. Им уже тесно в рамках картины, которая благодаря своей рельефности и активному введению инородных для живописи элементов превращается в пространственный объект, затем в подобия скульптуры, а затем и в опыты работы с театральной сценой, что не лишено дадаистического привкуса и игры с традициями. Дальше — больше. Пикассо погружает зрителя в таинственный мир судьбы Минотавра, а также создает столь мощную по аллегорической патетике композицию «Герника» (1937), полную антивоенного пафоса. Позже художник играет в мифологическое как в серийную импровизацию, касаясь всего, что ему поставляет традиция и современность. Но главное — в другом. Весь образ Пикассо воспринимался современниками как мифологический, умирающий и воскресающий в каждом новом своем творении.

* * *

Пабло Пикассо — имя, с которым по своей известности способны конкурировать только А. Эйнштейн и Ч. Чаплин. Когда-то «по Пикассо» измерялось все современное искусство, его авангардность. Эту мысль афористично высказал сюрреалист Андре Бретон: «Там, где прошел Пикассо, делать нечего».

Прожив более 90 лет, художник стал легендой, неким мифологизированным героем авангарда, способным и себя в шутку называть «чертом». Это беспокойный и сложный талант, мимо которого нельзя пройти равнодушно. В его творчестве живут тревога Сезанна и муки Ван Гога; Пикассо переживает периоды полноты и периоды опустошенности. Он все время меняется, но не становится хамелеоном; он не «окрашивается» под среду: среда приобретает его краски и формы. Он так же многолик, как наш век, у которого не может быть одного измерения. Порой многоликость ставилась художнику в вину, поговаривали, что он не может стать «именно Пикассо». Но как раз именно Пикассо он и стал.

Разговоры о каком-то скрытом его шарлатанстве и шутках над зрителями давно забыты. Художник просто не любил, как говорил он сам, «повторять самого себя». И поэтому, по его словам, «различные методы», которые он «применял в своем искусстве, нельзя рассматривать, как ступени развития на пути к некоему неведомому идеалу». Ему казалось важным «не развитие» стилей, но «изменение» образа мыслей, чувств, живописных манер. Более того, мастер, обращаясь к живописи, графике, скульптуре, керамике, стихам и оформлению сцены, всегда хотел показать, что нашел, а не что ищет. Его личный эксперимент переходил во внеличный, эпохальный, человеческо-родовой. Главное для художника — свобода. Этот одинокий «Дон Кихот авангарда» мечтал быть свободным от самого себя, нередко выступая против себя. Пользуясь свободой, хотел показать «драму жизни». Картина для него — «отражение чувств». Главное же — передать зрителю собственное беспокойство и тревогу. Живущий интенсивно, работающий лихорадочно, он «никогда не рисовал ничего, кроме своего времени». Говоря эти слова, Пикассо добавлял: «Я всегда работал для своего времени». Художник многое знал об «условности искусства» и никогда о ней не забывал. Он помнил, что перед глазами «нужно иметь реальную жизнь». Поэтому при всей свободе творчества Пикассо знал пределы своим «фантазиям». Именно поэтому он не признавал самого факта существования абстрактного искусства. Его «натура» как материал для творчества — это, конечно, сама действительность, художественные традиции, к которым мастер был крайне чуток. Благодаря последнему обстоятельству и появляется тяга к повторениям и импровизациям.

Обращаясь к наследию мастера, нужно видеть и бесконечные «мутации» его творчества, все его «голубые» и «розовые» периоды, кубизм, энгризм, неоклассицизм, сюрреализм и т. п., но желательно сохранять представление о творчестве в целом. При всем различии манер в разные периоды заметно, что творчеством художника движет закон: «...некое брожение — складывание стиля — разрушение — вновь брожение — стиль» и т. д. В сущности, по крупному счету, у Пикассо видны три периода: до создания «Авиньонских девиц»; от «Девиц» до «Герники» (1937); после «Герники». Известно, что «Девицы» и «Герника» — ключевые произведения в развитии художника. Не исключено, что в центре периодов, заключенных между ними, да даже и более мелких, появлялись свои наиважнейшие произведения, аккумулирующие стилистику и поэтику.

Портрет П. Пикассо

«Гений открытий», Пикассо говорил: «Я не ищу, я нахожу». Работая «в присутствии натуры», изображая предметы «такими, какими они представляются», художник «проживал свои работы». Он подчеркивал: «Я не мог бы жить, не отдавая искусству все свое время. Я люблю его как единственную цель своей жизни. Все, что я делаю в связи с искусством, доставляет мне величайшую радость». Мастер «смотрения в упор», он начинал картину, словно «бросаясь в пустоту». Художник полагал, что «картины живут своей жизнью», и в процессе работы часто менял и корректировал свои замыслы. Такие многочисленные исправления видны во многих произведениях. Рентгенограммы свидетельствуют, что некоторые части картин переписывались по два-три раза. Так он стремился добраться «до истины». По этому поводу Пикассо выразился однозначно: «Искания в живописи не имеют значения. Важны только находки... Мы все знаем, что искусство есть ложь, но эта ложь учит нас постигать истину, по крайней мере, ту истину, какую мы, люди, в состоянии постичь». Итак, художник-алхимик, находящий «истины» и попутно создающий авангард.

«Пикассо до Пикассо» формировался в Барселоне. В столицу Каталонии он прибыл в 1899 году, уже имея немалый опыт профессионала. Не стоит забывать, что художник начал рисовать с восьми лет, потом учился в ряде местных школ и в Мадридской академии Сан-Фернандо. Он хорошо знал старую живопись, но в его творчестве начинали пробиваться оригинальные черты. Обучение в Барселонской академии подавляло всякую индивидуальность, и поэтому он о ней вспоминал с отвращением. С друзьями он просиживал в декадентском кафе «Четыре кота», почитавшемся как «второй дом» и являвшемся «окном в Европу». Здесь складывался каталонский авангард, воспитанный на примерах живописи Гогена и символической французской группы «Наби». Большим авторитетом пользовались идеи анархизма. Сочинения П. Прудона, М. Бакунина и П. Кропоткина широко обсуждались; в кругах художников известен был писатель-анархист Д. Бросс. Под влиянием новых идей, да и натурализма местной литературы, продолжающей традиции Э. Золя, начинающий мастер обратился к теме обездоленных, нищих, проституток, безработных, иначе, пользуясь модным анархическим языком, люмпен-пролетариата. То, что сюжеты эти были распространены, свидетельствуют картины другого испанского мастера тех лет — И. Нонеля. Бесполые, худые, оборванные и неприкаянные персонажи-образы картин юного Пикассо полны символического смысла. Так же как и нигилистический независимый дух художника, это будет иметь значение и в дальнейшем. Авангардные журналы Барселоны, близкие мюнхенскому «Югенду», знакомили с репродукциями произведений Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Мунка, Форэна и Стенлейна. Следы их воздействия есть и у Пикассо. Однако становилось ясно, что пора наведаться в столицу Франции.

В 1900 году, во время Всемирной выставки, Пикассо впервые прибывает в Париж. Испанская колония была тогда сильна в столице Франции, в ней насчитывалось до 20 тысяч человек — «цвет юности Испании». Художник начал вживаться в новую для себя среду, правда еще долго не решаясь окончательно порвать артистические связи с Барселоной, провинциальность которой все больше бросалась в глаза. Культ зодчего А. Гауди — фантазера в архитектуре и стиль «модернисимо» удовлетворяли все меньше и меньше, хотя временами художник и пробовал писать салонно-декоративные портреты в стиле модерниста И. Сулоаги. В 1901 году открылась первая выставка его работ. Затем он выставляется у знаменитых «тетушки» Б. Вейль и А. Воллара. Его окружили поэты А. Сальмон, М. Жакоб, А. Жарри, Ж. Мореас, которых привлек «маленький Гойя в Париже». Внимание поэтов ему будет обеспечено и в дальнейшем. В кругу его друзей будут Аполлинер, Реверди, Превер, Элюар. Все это, конечно, не случайно. Пикассо говорил, что любит поэтов, да и сам осознавал себя поэтом. И дело не только в том, что Пикассо писал стихи, для него живопись и поэзия были одним целым, только он больше предпочитал заниматься «рифмами форм».

Итак, Пикассо только что исполнилось двадцать.

Ранний стиль — «стиль Воллара» — отличается пастозными мазками; яркие краски и темные контуры, возникшие не без влияния творчества Лотрека, скончавшегося в 1901 году, имели характер «витражности». Затем ранний «протофовизм» постепенно уходит.

Первый значительный период — «голубой», или «испанский». «Голубым» он назван по господствующим краскам, а «испанским» — потому что художник жил преимущественно в Барселоне (о нем писал авторитетный журнал символистов «Ревю бланш»), «Голубой» период — плоть от плоти стиль модерн, с его символической монохромией цвета, как бы «оплавленными» контурами фигур, темами печали и одиночества людей-призраков, словно вслушивающихся в себя. Художник то исследует быт и нравы большого города, то создает картины-аллегории.

П. Пикассо. Старик нищий с мальчиком. 1903

Выбор доминирующего голубого навеян примерами фона средневековых фресок Испании, живописью Эль Греко, Моралеса, Сезанна и Ван Гога. Кроме того, со времени романтизма мир голубого стал рассматриваться как мир, удаляющийся от всего живого, как цвет уходящего, погибающего, трансцендентного и фаустовского. Конечно, он идеально подходил для изображения нищих стариков евреев с поводырями, алкоголиков, бродяг, постаревших актеров, бродячих комедиантов, слепцов, проституток и поэтов. Названия картин говорят сами за себя: «Нищета», «Трагедия», «Отверженные». В различных сценах «поцелуев» люди не могут оторваться друг от друга, и не Эрос соединяет их, просто им страшно в этом голубом и холодном мире. Пикассо, как и некоторые его барселонские друзья, считал в духе эстетики декаданса, что «искусство порождается болью и печалью, ибо они составляют трагический фон жизни». Художник смог найти адекватный язык подобной «эманации страданий», ибо кто «грустен, тот искренен». Пикассо, чтобы создать соответствующую среду, мастерски обыгрывает ритм, повороты фигур. Лица застывают как маски. Нередко пропорции людей слегка нарушены и удлинены — то знак повышенной духовности. Последнее необходимо, ведь представленные существа — персонажи израненные и ранимые, так много пережившие и находящие силу духа, чтобы жить дальше. Но смерть близка; ее дыхание заставляет их замирать; трагедия следует за трагедией.

Голубой цвет мог возникнуть из ноктюрновых пленэров вроде живописи картины «Синие крыши Барселоны» (1902). Мог быть и осознанно выбранный цвет печали. В те годы в парижском кафе застрелился Касаджемас, ближайший друг Пикассо, и искусство Пикассо — «дитя боли». Голубой господствует, он уничтожает и одухотворяет плоть. Такая живопись — живопись для любителей поэзии Бодлера и Верлена. Характерны работы «Старый еврей с мальчиком», «Встреча» и «Жизнь». О «Старом еврее...» можно сказать словами Сальмона: «Убогие бродяги, избравшие церковную паперть своей родиной... Здесь все скорбь и печаль». Картина «Встреча» написана в 1902 году в Барселоне; полотно рассказывает о встрече у ворот парижской тюремной больницы Сен-Лазар проститутки и ее матери. Но значение показанной сцены сложнее, не случайно ее композиция восходит к иконографии скульптуры шартрского собора «Встреча Марии и Елизаветы», а другое название картины — «Две сестры». Обобщенный, символический образ создан в картине «Жизнь» — итог размышлений о круговороте человеческих судеб, о рождении, любви и смерти. К рубежу 1904—1905 годов сумерки голубого начинают размываться. Розовые лучи надежды согревают остывшие существа. Композиции нередко многофигурные, как, например, «Семья странствующего комедианта» и «Девочка на шаре». Цвет становится нюансированным, более богатым. Люди показаны на фоне пустынных ландшафтов. Стерильность пространства подчеркивает их одиночество. Краски, временами блеклые, напоминают матовость старинных фресок. Такой «фресковый» стиль очевиден. В этих картинах есть иносказание, обобщение, символика. Сам художник говорил, что «в его холстах много души». Со временем Пикассо все больше начинают интересовать мотивы дружбы и семьи. Представлены преимущественно Пьеро и Арлекин, цирковые артисты, акробаты и музыканты.

В картинах «розового» периода существует много скрытых поэтических ассоциаций с творениями Бодлера, Рильке, Сабартеса и др. Временами, как в сценах «туалета» и в картине «Гарем» (1906), Пикассо добивается тончайших моделировок обнаженных женских тел, рафинированной тонкости красок. Как всегда, гуманистическое восприятие действительности отличает поэтику мастера. Он не скорбит уже, а лирически переживает открывшуюся красоту мира, тонкость и хрупкость человеческих настроений и отношений. Нет сомнения, что и не будь его знаменитого кубизма, художник непременно вошел бы в историю нового искусства XX столетия. В 1905—1906 годах художник охотно обращается к скульптуре; пластика, немыслимая в голубых тенях, отрицающих плоть, теперь выражает чувство полноты жизни. Сам художник говорил, что его скульптура — «комментарий к живописи».

В 1906 году стилистические искания продолжаются. Это свидетельствует о ломке прежнего стиля, о брожении и создании нового. Под влиянием строгого стиля Пюви де Шаванна еще раньше появляются элементы неоклассицизма. Ряд произведений, например «Портрет Гертруды Стайн», «Автопортрет», написаны в реалистической манере. В серии «обнаженных» формы трактуются порой крайне объемно и общо. Однако в некоторых картинах появляется большая угловатость отдельных фигур, деформации; розовый тон переходит или в серый, или в охристый. Характерно, что Пикассо часто «не видит» отдельные краски; редким гостем на его палитре бывает красный.

Все большее внимание художника привлекают скульптура и графика, развивающиеся более органично, чем живопись, дающие основу его нового стиля: в одном случае большие массы пластических форм, сгустки материи, в другом — свобода импровизации, умение опускать детали, дематериализовать изображаемое. Его живопись явно тяготела временами то к скульптурности, то к графичности. Аполлинер подготавливает художника к решительному повороту. Свою «революцию» в искусстве произвел Матисс, «вечный» соперник и друг художника. Поэт указывает на его пример и зовет Пикассо к большей смелости. Задатки для этого у Пикассо существуют: его «ловкие» линии как бы растут и проникают друг в друга, творя небывалую форму. Аполлинер полагает, что для художника мало значения имеет внешний образ, что он обладает способностью «маскировать объект». И позже в книге «Художники-кубисты» говорит, что «необходимо было совершить убийство самого себя с сознательностью и методичностью великого хирурга». Так появились «Авиньонские девицы», так родился Пикассо-кубист.

Кубизм — драма телесности, в нем раскрашенные объемы и плоскости как бы реальны и нереальны одновременно. Отказываясь от имитационности, создавая новые, «чистые» реальности, Пикассо намерен творить «подобно природе». «Кубистическая готика» подразумевает каркасность и бестелесность форм, осязаемость пространства. От «негритянского» периода 1908 года художник шел к все большей эстетизации. Так появились таинственная «Королева Изабо», натюрморты с музыкальными инструментами. Художник дает все больше плоскостей, все больше слоев красок. Временами он применяет эмалевые краски, для создания фактуры пользуется гребенкой, оставляющей следы на свежей краске. Наконец, появляются и «настоящие» материалы: бумага, дерево, стекло.

Во времена кубизма у художника появляется несколько приемов, которые он будет эксплуатировать и в дальнейшем. Формы взаимопроникают, намекая друг на друга. Художник такой прием обозначал как «зримую метафору». Иначе говоря, он «trompe-l'oeile» заменил на «trompe-l'esprit», «не обманывая зрение, но обманывая дух». Внутри кубизма, кстати, много внутренней полемичности как со «старым» искусством, так и с современным. Некоторые «мандолинистки» Пикассо восходят к «Девушкам с мандолиной» К. Коро; его «Танец с покрывалом» (1907) — вариация на картину «Голубое ню» А. Матисса. Кубизм сложен, и художник все время усложнял его, в то время как другие, воспринявшие его как формулу, сознательно упрощали, чем вызывали недовольство мастера. Интересно заметить, что, идя ко все большей отвлеченности красочно-плоскостных структур, художник нуждался в прямых контактах с натурой. Нередко он «выстраивал» свои натюрморты в объеме, привешивая к будущему холсту, с намеченными контурами композиции, реальную гитару и вырезку из газеты. Еще более характерно, что в 1911—1912 годах художник часто берет в руки фотоаппарат, делая такие снимки, как «Портрет Канвайлера» или «Ева Гуэль в кимоно». Как некогда Э. Дега, он просит позировать своих знакомых и профессиональную модель.

П. Пикассо. Натюрморт. 1913

В начале 1910-х годов Пикассо прославился среди «сыновей муз» на Монмартре, который парижане просто называли «холм». Столь звучное «Пи — ка — ссо» стало популярным у всех, вплоть до шансонеток. О его подругах, о его шутках, о его мастерской с негритянской и иберийской скульптурой, музыкальными инструментами ходили легенды. Великолепное собрание произведений Пикассо приобрел меценат С. Щукин; картины «Странствующие гимнасты», «Девочка на шаре» и «Портрет Воллара» купил И. Морозов. В России творчество художника оценили поэт Г. Чулков и философ Н. Бердяев. Они рассматривали картины мастера как «иконы бездны». Чулков читал картины как «иероглифы сатаны» и «ожоги адского пламени», Бердяев говорил о «распылении мира».

Кубизм, кубистические элементы трактовки форм никогда не уходили полностью из творчества Пикассо. В 1920-х годах он пишет декоративно-геометризированных «Трех музыкантов» и почти кубистическо-барочное полотно «Ателье модистки». Тем не менее временами его сильно уводит в сторону от подобных решений. Ненадолго появляется сюрреализм. Он делает рисунки в 1925 году для журнала «Сюрреалистическая революция», подготавливает обложку для журнала «Минотавр». Сближаясь с сюрреализмом, художник пишет своих биологизированных монстров — серию «Женщины на пляже». Но до конца идей сюрреалистов он не разделяет и вскоре, взяв нечто для себя необходимое, от них удаляется. В досюрреалистический период художник ищет образы непреходящей красоты, становится неоклассиком. Ему близок Энгр; он рисует тщательно, продумывая все детали. Особенно ему удаются портреты Ольги Хохловой, его жены, и сына Поля. Энгровский неоклассицизм развивается преимущественно на рубеже 10—20-х годов.

Элементы неоклассицизма обнаруживаются у Пикассо еще в 1914 году, порой и раньше. Об этом свидетельствуют незавершенное полотно «Художник и его модель», несколько рисунков. Тщательно выверенные и пластически точные рисунки в еще большем количестве появляются в следующие годы, особенно в 1917—1918 годах. Развитию неоклассицистических тенденций способствует и работа для Дягилева. В 1917 году художник был приглашен для оформления постановки балета «Парад», созданного по тексту Ж. Кокто и музыке Э. Сати режиссером Л. Мясиным. Если костюмы были еще выдержаны в кубистической стилистике, то занавес был исполнен в «помпейском стиле», с элементами ренессансного декора. Женитьба на балерине дягилевской труппы О. Хохловой способствовала усилению традиционного элемента в искусстве, потому что жена как модель «хотела узнавать свое лицо». Потом рядом с «традиционализмом» развиваются и сюрреализм, и декоративный кубизм. Как и в «Натюрморте с античной головой», кубизм приобретает подчас преднамеренно изысканный характер. Свой неоклассицизм художник называет «колоссальным» стилем. Интересно отметить, что в 1919—1920-х годах Пикассо создает контурные рисунки по фотографиям. Поездка в Италию, которая состоялась в 1917 году, укрепляет веру Пикассо в значение художественных традиций.

С 1920-х годов у художника приобретает особое значение рисунок. Он работает быстро, умело «активизируя» форму. В 1930 году художник делает 30 офортов к «Метаморфозам» Овидия, сохраняя, в отличие от живописи, интерес к жестковатому, но классически ясному стилю. «Только контурный рисунок не является подражанием... Оттого-то я и люблю свои "Метаморфозы"». В 1930—1937 годах Пикассо создает «Сюиту Воллара». В число 100 офортов входят сцены с Рембрандтом, со скульптором и его моделью. В контурных линиях с большими участками светотеневой моделировки форм художник в стиле Рембрандта и Гойи создает образ Минотавра. Его человек-бык не столько мифологический обитатель лабиринта, пленитель Ариадны, принявший смерть от Тесея, сколько персонаж «мифа Пикассо». Впрочем, всякий миф «сериен» и может пополняться за счет знакомых сюжетов, если они более или менее совпадают с ритмами всей структуры основного мифа. Минотавр Пикассо природно-стихиен, он может быть ребячлив, любопытен и жесток. Он пирует у скульптора, спит, и сон его охраняет пленница; временами появляются «свидетели» — неизвестные персонажи, созерцающие его. Офорт «Минотавромахия» (1935) показывает разъяренного Минотавра-насильника. Он убил лошадь и женщину-матадора, но на пути его стоит девочка со свечой, и свет этой свечи ослепляет зло.

В 1937 году художник — на стороне испанских республиканцев. До этого республиканское правительство назначает Пикассо почетным директором Прадо. Он делает два листа офорта «Мечты и ложь генерала Франко», на которых изображает чудовищный полип, полуживотное-полумашину, сеющую смерть. Эти офорты, отпечатанные на открытках, разбрасывались с самолетов над позициями фалангистов. Таким образом, Пикассо был подготовлен, чтобы создать свою «Гернику», произведение, значащее для XX века то же, что для XIX столетия «Расстрел повстанцев в 1808 году» Гойи, «Резня на Хиосе» Делакруа и «Гибель плота "Медуза"» Жерико.

26 апреля 1937 года фашистская, немецкая и итальянская, авиация бомбила небольшой городок басков, рассматривая его как своеобразный полигон. Бомбовый удар имел еще и политическое значение: сломить басков, чьим культурным и историческим центром и была Герника. В пожарах погибли многие реликвии, а в ратуше сгорел архив. Через шесть дней после бомбежки художник берется за большое панно, предназначенное для испанского павильона на Всемирной выставке в Париже.

П. Пикассо. Фигура на берегу моря. 1931

Пикассо снимает бывший хлебный склад на улице Гранд-Огюстен, на той самой улице, на которой, согласно фантазии О. де Бальзака, проживал художник Френхофер — автор «Неведомого шедевра». Художник работал в стремительном темпе. Композиция была начата 1 мая и завершена 3—4 июля. Словно отсветы пламени делят все формы произведения на светлые и темные монохромные краски, где господствуют серый и черный, создают эмоциональное напряжение. Отдельные формы покрыты строчками мелких значков — художественная имитация газетных текстов. В центре композиции, которая строится как фриз из кубистическо-сюрреалистических элементов, показаны бегущая женщина, раненая лошадь и погибший воин. В руке поверженного — сломанный меч, знак поражения, рядом цветы, которые сами собой вырастают на могилах мучеников, в небо взлетают птицы — крылатые души. Одиноко, с лучами-ресницами, освещает всю сцену площади провинциального городка фонарь, выступающий здесь как естественный свидетель. Как хор в античной трагедии, основной теме сопутствуют дополнительные: плачущая женщина с мертвым ребенком, бык за ее спиной, помещенные в левой части, и женская фигура в пламени и с воздетыми вверх руками в правой части. Венчает композицию женщина, вносящая в своей длинной руке светильник. Конечно, у каждого образа нет точного значения, но общая тональность произведения ясна и понятна. Одним словом — «Апокалипсис».

Пикассо всегда понимал живопись как искусство действенное. «Нет, — говорил он после Второй мировой войны, — живопись не декорация интерьера. Это инструмент войны, для атаки и защиты против врагов». Когда в парижской мастерской немецкий генерал, указывая на «Генрику», спросил у художника, кто это сделал, тот лаконично ответил: «Вы!» В 1944 году Пикассо стал членом Французской коммунистической партии. Шаг этот был сделан под влиянием успехов коммунистов в борьбе с гитлеровской коалицией, общего «полевения» интеллигенции. Учтем, что левацко-анархические взгляды могли способствовать вере в победу нового общества. В Осеннем салоне «Освобождение» произведениям Пикассо была выделена особая галерея. В его работах проявилась гражданская, мужественная позиция художника, отказавшегося эмигрировать в Мексику или США. Рядом с «Герникой» создаются «Плачущая женщина» (1937), «Кошки и птицы» (1939). Привлекают натюрморты тех лет: простые вещи обыденного обихода, находящиеся изолированно друг от друга. Ковш, подсвечник, кастрюля, кувшин индивидуальны, они словно исстрадались, их краски темны и силуэты лапидарны.

Позиция художника видна по произведениям «Бойня» (1948), «Война в Корее» (1951), панно для стен крипты храма в Валорисе (1952), сценам «Война» и «Мир» (1952). «Война» и «Мир» написаны скорописью с небрежными подтеками красок. Контуры фигур имеют рваный, гротесковый характер. Торец туннеля, где помещены росписи, украшен изображением солнца-цветка. Этот «Храм» словно отвечает на мысль Щукина, говорившего, что Пикассо рожден для того, чтобы украшать соборы. Во все периоды творчества у Пикассо видны определенные философские и моральные принципы, диалектическое столкновение жизни и смерти, добра и зла. При этом художник желает победы жизни и добра. Этим объясняется и его активное участие в общественной борьбе за мир.

Работая в Валорисе — традиционном центре керамики, Пикассо в 1947 году стремится к возрождению этого важного художественного ремесла. Он много работает, делая до тысячи керамических изделий в год. В его керамике видны два направления: керамика-скульптура, где большей частью представлены мифологические существа, и росписи традиционных форм блюд и кувшинов, манера которых напоминает его рисунки. В Валорисе, на площади перед храмом, в крипте которого помещены панно «Война» и «Мир», установлена статуя Пикассо «Человек с ягненком» (1942—1944), вариация на тему «Доброго пастыря».

Послевоенный Пикассо начинался не только в Валорисе. В 1946 году художник исполняет ряд панно и картин для музея в палаццо Гримальди в Антибе, названного впоследствии «музеем Пикассо». Это большой ансамбль произведений, куда помимо живописи включены скульптура и графика. Главные работы середины 1950-х — начала 1960-х гг. — вариации на тему старых мастеров. Сочетая стиль «Герники» с элементами «штриховой манеры» прокубизма «Авиньонских девиц», художник создает серии-импровизации. Он интерпретирует картины Пуссена, Давида, Курбе, Делакруа, Мане, Веласкеса. Старинная живопись переведена художником на язык современных живописных символов. Подобные действия со стороны Пикассо понятны. Своих «варварских» обнаженных в ранний кубистический, т. е. крайне критический для использования музейных впечатлений, период художник писал, оглядываясь на «Спящую Венеру» Джорджоне и «Одалиску» Энгра. «Музейные впечатления» легко вливались в работы самого экспериментального толка: достаточно вспомнить только историю создания «Авиньонских девиц». Пикассо мастерски играл на клавиатуре самых разнообразных стилей. В своем творчестве он мог использовать приемы рисунка греческой вазописи, примеры скульптуры Африки и древней Мексики, образцы живописи Эль Греко, Веласкеса, Рембрандта, Пуссена, Энгра, Делакруа, Курбе, Мане, Сезанна. И это вовсе не потому, как скажет в сердцах Жан Кокто, когда поссорится с художником, что его творчество — «большая мусорная яма, где можно найти все что угодно». У каждого мастера он брал какую-то одну черту, органично «вплавляя» ее в свои произведения. В поздних работах Пикассо есть элементы игры, какая-то барочная неистовость, все возрастающая «детскость» и поиск изобразительного стандарта в духе поп-арта. Пикассо не желает стареть, он по-прежнему чувствует себя 14-летним.

П. Пикассо. Герника. 1937

Что представляют собой его вариации на тему картины одного мастера, лучше всего можно понять, взглянув на 44 версии «Менин» Веласкеса. Рожденный в стране Веласкеса и искренне любивший его произведения, Пикассо создает некие фантазии-воспоминания на тему известного полотна. Это свободный диалог с картиной, которую ему во время работы напоминала простая черно-белая репродукция. Это некий ироничный демонтаж картины. Пикассо позволяет себе подобное, особенно с теми произведениями, которые больше всего любит. Он ломает обычные структуры, что-то добавляет или убирает. Это бесконечная игра в ассоциации, лаборатория пластических метафор. Он варьирует и целое, и отдельный фрагмент. Вариации «Менин» — шквал форм. Импровизируя кистью, художник больше полагается на интуицию, а не на правила. Со смертью Сабартеса, поэта и его секретаря, вся серия была передана в Музей Пикассо в Барселоне. Похожий стиль можно найти в его линогравюрах, которые близки его живописи, с большими пятнами цвета и фактурой, рожденной податливым материалом. Особенно интересны воображаемые портреты в затейливых рамах. Иронией, отчасти относящейся и к самому себе, отмечены рисунки из серии «Художник и его модели», где старость противопоставлена молодости.

Трудно было во времена Пикассо быть «новее» его. Он действительно, как говорил Щукин, «более велик, чем великие». Пикассо, конечно, не только, по определению Сальмона, «вдохновитель», хотя порой и кажется, что каждое новое его произведение рождает по одному европейскому или американскому художнику. Он вовсе не «художник для художников», а мастер для людей, не боящийся противоречий и заблуждений, смело идущий вперед и прославляющий свободу и независимость человека в мире.

Метаморфозы форм у Малевича

«Черный квадрат», показанный Казимиром Малевичем на «Последней футуристической выставке 0,10 (ноль-десять)» в 1915 году, и по сегодняшний день привлекает самое пристальное внимание. Значит ли он только конец живописи, «нуль форм» или же нечто большее? Какова вообще позиция мастера, решившегося на такие радикальные реформы?

Вопросы, вопросы...

Стоит обратить внимание на то, как медленно, но и решительно входило творчество художника в новое русское искусство. Мальчик, начавший рисовать с детства и некоторое время обучавшийся в Киевской рисовальной школе, вряд ли получил основательную профессиональную подготовку. Как и многим новаторам в искусстве XIX—XX веков, ему пришлось все осваивать самому — создавать свой алфавит форм. Поэтому он сызмальства полюбил нетрадиционные художественные решения, и искус, по его же словам, «Шишкиным и Репиным» не затормозил подобное влечение к невероятному.

Вскоре, сам по себе, лишь увидев белый дом в лазури неба, он почувствовал себя импрессионистом. Как им можно было стать в 1903 году в Курске, где он жил с семьей, остается загадкой. Правда, само такое определение своего творчества во время становления было дано художником позже, в середине 1920-х годов, когда он создавал автобиографические записки, все поясняя и классифицируя. Импрессионизм понимался им тогда уже, подобно многим, довольно широко, скорее, как свободная манера живописи и определенное внимание к эффектам освещения на пленэре.

Свои этюды художник выставлял на выставках в Москве, куда он перебрался в 1905 году. Сколько их было создано, сказать трудно, и большинство из них относилось к некоему «инстинктивному» импрессионизму, вытекающему из дальнейшего развития живописной методы И. Левитана, Д. Поленова, В. Серова и К. Коровина, кумиров московской живописной школы в начале века (вспомним, что Малевич захаживал в классы Московского училища живописи, ваяния и зодчества). Ему хотелось «схватить впечатление» в беглых набросках почти «сырой» краски. Тогда так писали многие, особенно в Союзе русских художников, возникшем в 1903 году в Москве и Петербурге, и лишь стремление форсировать эффекты несколько выделяло молодого мастера среди других. Вскоре посыпались конфетти пуантили — для того времени некий гибрид неоимпрессионизма и стиля модерн. Так были написаны некоторые пейзажи 1906—1907 годов. Когда эта манера миновала, в творчестве мастера открылось новое.

В голове созревали иные, чем давал импрессионизм, решения, и, не забыв уроков юности, он устремился вперед — к открытиям. Ведь было ясно, что настали дни решительных перемен в искусстве. Увлечение московской импрессионистической школой сменяет интерес к символизму «Голубой розы». Пора было думать о больших ансамблях, писать эскизы к фрескам воображаемого храма. За реальностью, окутанной эффектами света и тени, вставала уже иная, доступная лишь «внутреннему взору». «Автопортрет» 1907 года вошел в число эскизов к фрескам. Перед нами лик художника-духовидца, его широко открытые глаза — духовный мост, соединяющий зрителя с тем миром, откуда этот мастер явился, и мы «через них» смотрим «туда», ибо эти глаза родились и воспитывались «там». Среди тонких стволов возникают души воскресших с нимбами над головами. Они родились для «новой жизни», и автопортрет находится среди них (поэтому примечателен нимб над чьей-то головой в правом нижнем углу композиции). Этой же идее посвящены и другие три части цикла, две из которых имеют названия «Молитва» и «Торжество неба» (они были показаны на выставке Московского товарищества художников).

Все они связаны с увлечением теософией — эзотерической наукой, сформировавшейся в Европе в конце XVII века под влиянием учения Якоба Бёме и получившей распространение по всем странам, включая и Россию (впервые его последователи появились еще в московской Немецкой слободе). Остававшись долго «закрытой наукой», для посвященных, эта наука, синтезирующая все знания о единстве миров видимых и невидимых, о строении Вселенной и о путях преображения материи в духовную субстанцию, вышла к широким кругам общества, когда по инициативе Е.П. Блаватской в Нью-Йорке было создано в 1887 году Теософское общество. Тогда же стали издаваться журналы и публиковаться сочинения «классиков», в число которых входили Сведенборг, Сен-Мартен и Гёте, а сами «идеологи» читали публичные лекции и организовывали школы-ложи.

Одной из основных идей теософии была та, что Великий архитектор Вселенной вдохновлял своих учеников на земле возводить величественные храмы Духа, среди которых был и Храм храмов — знаменитый Иерусалимский, возведенный по указанию царя Соломона. Секреты строительства его были утеряны вместе с кончиной мастера, его воздвигавшего, но память о нем живет, и надо готовиться к его новому приходу, делать проекты храмов и эскизы росписей для них. Этим и занялся Казимир Малевич, ознакомившись с теософской литературой, старинными рукописями и новейшими сочинениями, особенно Сара Пелладана, создавшего в Париже общество «Розы и креста». Проблемы теософии, мистического преображения воскресающих душ, музыка небесных сфер влекли к себе поэтов и художников символизма. Им были близки образы призраков и экстатических видений, «сны нерожденных младенцев» и ночные молитвы, прекрасные незнакомки и...

Малевич нашел среди них своих героев. Само расположение композиций, вписанных в квадрат (что придавало им уже этим фактом определенную сакральность и предвещало будущие «квадраты»), относительно друг друга ныне не совсем ясно. В каталоге выставки одна из композиций не имеет названия, следующими были «Торжество неба» и «Молитва», то есть они образовывали триптих и дополнялись, видимо, «Автопортретом» с обликом духовидца, у которого те же размеры. Здесь важно то, что художник не только начал мыслить циклами, но и стал группировать свои работы в определенные структуры. Совершенно ясно, что в развитии его искусства много значил постоянный самоконтроль и оно подчинялось определенной логике, которая ныне более или менее ясна...

Его «Торжество неба» представляет божество, явившееся среди облаков с раскинутыми руками; этим жестом оно словно вызывает души, которые спускаются с облаков на землю и появляются в райских кущах. За них молятся, что показано в композиции «Молитва», которая, видимо, должна находиться справа, и в другой (без названия), слева. Собственно, тут художник демонстрирует обновленную — «другую» землю, растительность на ней только-только появляется, и папоротникообразные растения превращаются в деревья. Колорит картин, которые уподоблены иконным образам, выдержан в охристо-золотистой монохромии, передающей реликтовый свет первых дней творения нового мира (с тех пор художник будет непрестанно думать о нем).

Этому высшему миру противопоставлен другой — земной, грешный, требующий очищения. В гротесковой манере, напоминающей некоторые работы Ф. Валлотона, близкого к французской группе символистов «Наби», художник представляет в 1908 году «Общество в цилиндрах. Отдых» и «Порнографическое общество в цилиндрах». Ясно, что его необходимо покинуть. Уже на XVII выставке картин Московского товарищества художников (в 1909—1910 годах) Малевич показывает картины «Собирание цветов», «Городок», «Гуляние». В «Автопортрете», созданном в то время, художник представляет себя на фоне какого-то своего большого полотна с обнаженными женскими фигурами красного тона. В следующем, исполненном на бумаге акварелью и гуашью, он уже позирует на темном фоне; весь облик полон какой-то дерзкой решительности; мастер готов к новому прорыву в неизвестное. Все, что было сделано, являлось только лишь некоторой подготовкой к этому.

В 1910 году, будучи участником выставки «Московского салона», где показывает 24 произведения, Малевич группирует свои старые и новые работы по сериям: желтой, белой и красной. В этом видно опять-таки его желание логизировать творческий процесс. «Желтая», состоящая из «Портрета», «Святых» и «Ангелов», продолжает темы эскизов к фрескам 1907 года, состав «белой» известен меньше, и, по-видимому, это были работы 1908 года, а в «красную» входили те «Купальщицы», которые были представлены на фоне одного из автопортретов, а также «Натурщица», «Портрет М.К. С.» (т. е. автопортрет), «Пейзаж» и две сцены в банях. Последняя серия датировалась 1910 годом. Таким образом, художник показывает через смену цветных «фильтров» хронологическую последовательность в развитии своего творчества, и такой прием им будет использоваться и впоследствии. Малевич считал, что «цвет есть сила колебания времени и окрашивает форму согласно движению времени». Каждый этап для него — этап познания мира видимого и мира «иного».

С кругом новых художественных идей Малевич знакомится благодаря близости к мастерам вновь созданного объединения «Бубновый валет». В 1910 году художник участвует в первой выставке объединения. В это время ближе всего ему оказываются искания М. Ларионова и Н. Гончаровой. Он выставляет композиции «Купальщицы» и «Прислуга с фруктами», а также натюрморт «Фрукты». Этот натюрморт (акварель и гуашь на бумаге) написан в клуазоннистической манере[7] с большими пятнами цвета, замкнутыми в черные контуры. Сама белая ваза в центре «позаимствована» из натюрмортов П. Сезанна, устойчивый культ которого устанавливается тогда среди русских мастеров и будет много значить в последующих теоретических построениях мастера.

Однако намного важнее выход к экспрессионизму, эффектно проявившийся в целой серии гуашей 1911—1912 годов («На бульваре», «Садовник», «Аргентинская полька», «Полотеры», «Купальщик», «Человек с мешком» и др.), непосредственно перекликающихся с работами Ларионова и Гончаровой. Огрубленные линии, резкие контрасты красок, острохарактерные типажи. Художника интересует характер движения фигур в пространстве, их позы и жесты. Его чувство экспрессии форм поразительно. Фигуры кажутся энергически «заряженными», они активны, порой чуть ли не агрессивны. Здесь чувствуется вкус к варваризации форм, рождение неопримитивистских тенденций. Мастер выходит к самым передовым рубежам авангардного искусства тех лет. Так осуществлено еще одно погружение в мир действительности...

Затем, не без влияния картин Гончаровой, Малевич обращается к «крестьянскому миру»: «Крестьянки в церкви», «Крестьянские похороны», головы крестьян, «Косарь», «Крестьянка с ведрами и ребенком», «Уборка ржи», «Бабы в поле», «Жница» и др. Картины эти были созданы 1911—1912 годах, а часть их показана на выставке «Бубнового валета». Здесь от экспрессионизма Малевич переходит к некоторым кубистическим приемам, напоминающим аналогичные у Ф. Леже, хотя та эстетика «техницизма», которая имелась у французского мастера, Малевичу чужда. Его существа, составленные из цилиндроподобных форм, не приводят к их механистичности. Скорее, для Малевича это способ обобщения форм и попытки выведения их на знаковый уровень.

Малевич теперь дружен или поддерживает отношения со всеми лидерами русского авангарда в Москве и Петербурге, а именно с М. Ларионовым, Н. Гончаровой, В. Кандинским, А. Моргуновым, А. Шевченко, братьями Д. и В. Бурлюк, В. Татлиным, А. Грищенко, И. Клюнковым (Клюном), М. Матюшиным, О. Розановой, Г. Якуловым и др. В 1911 и 1912 годах он участвует на московских выставках «Ослиный хвост» и «Свободное искусство», а также на петербургских «Союза молодежи» и знакомится с «дедушкой русского футуризма» — легендарным Н. Кульбиным, художником-дилетантом, статским советником и врачом Генерального штаба, ярым приверженцем теософии и сторонником самых радикальных художественных решений, ведущих к переделке традиционных форм сознания. Малевич активно и творчески воспринимает многие открытия своих друзей, по-своему их переиначивая, хотя те уже заметили эту его особенность, а также и стремление к лидерству, не всегда оставаясь этим довольными. Поиски самоопределения у всех усилились. Напряжение в кругу новаторов нарастало.

1913 год явился одним из самых насыщенных и плодотворных.

Малевич сближается с поэтами А. Крученых, Е. Гуро (также и художницей, женой Матюшина), В. Хлебниковым, Б. Лившицем, Н. Бурлюком, участвует в диспутах речетворцев. Вместе с Розановой он создает рисунки для декларации «Слово как таковое» Крученых и Хлебникова. Ему понятны и близки призывы «баячей будущего» — футуристов. В «Слове как таковом» Малевич упомянут наряду с Д. Бурлюком и О. Розановой, которых призывают: «Чтоб писалось и смотрелось в мгновение ока! Чтоб писалось туго и читалось туго, неудобнее смазанных сапог или грузовика в гостиной (множество узлов, связок и петель и заплат, занозистая поверхность, сильно шероховатая). Живописцы будетляне будут пользоваться частями тел, разрезами».

Малевичу хочется создать новую живопись подобной «заумному языку» в поэзии, тем более что он и сам оставляет несколько стихотворных опытов в новой технике письма. Вот, к примеру, отрывки из них:

    I ю мане торъ рети кость теону     Корти ре ор эле же зо ли мон     Ю Ю Ю реонъ     Сил и сул по реонъ...»

Или же:

    «Я Начало всего, ибо в сознании моем     Создаются миры     Я ищу Бога я ищу в себе себя.     Бог всевидящий всезнающий всесильный     Будущее совершенство интуиции     как вселенского мирового     Сверхразума...

Если первое стихотворение, в автографе еще снабженное и рисунками между строк, датируется 1914 годом, то второе имеет дату, поставленную, правда, позже, — «1913 год», что указывает на зарождение новых замыслов в появлении тех систем, которые вели к «Черному квадрату», который был им датирован тем же годом. Одно из стихотворений представляет попытки изобретения нового языка, другое же описывает идеи, которыми мастер вдохновлялся. Одно — «ребусное» по своему типу, с элементами алогичной абсурдности, другое — посвящающее в тайны. Сами они, при том что текстов художника от начала 1910-х годов не сохранилось (первые датируются только 1915 годом), дают возможность судить о всей сумме поисков художника.

Еще Шарль Фурье, французский мистик и утопист, популярность которого в Европе была сильна на протяжении всего XIX столетия (в России им был увлечен Н. Чернышевский), в своем сочинении «Новый мир» предполагал необходимость создания «единого языка» будущего, система которого будет построена по аналогии со звуками, издаваемыми животными и «другими естественными предметами». Труд над ним должен занять огромное время — около века, и в этот язык должны входить стержневые гласные, минорные и мажорные, промежуточные и определенное число соответствующих им согласных (для записи таких звуков можно использовать удвоенные буквы, да и новые знаки; число их, таким образом, увеличится до 48), основанные, как у дикарей, на звукоподражании и всяких изобретениях, как, например, «у русских уже есть звук "уе"» и др. К подобной работе через сто лет после прорицаний Фурье и приступили его русские последователи-будетляне, среди них в первую очередь такие исследователи звуков и смыслов, как Крученых и Хлебников. Вместе с ними был и Малевич.

Ключ к пониманию глубинного смысла его «философии искусства», а здесь приходится говорить именно о ней (в чем отличие Малевича от других экспериментаторов-художников того времени в России, которые — за исключением Кандинского — ее не имели и почему в конечном счете проигрывали по сравнению с этим мастером), дают «описательные» стихотворения, которые непосредственно примыкают к жанру масонских ритуальных песнопений, восходящих к традиции XVIII—XIX веков (на некоторых автографах стихотворений Малевича видны нотные станы). Самым известным сборником таких песнопений для России явились «Гимны» Аполлона Григорьева, интерес к которым оживился после выхода в 1915 году собрания его стихотворений со вступительной статьей Александра Блока, который, будучи знаком с подобным жанром, указал и на «призрак будущего великого здания», и на «ласковый хаос природы». Сам Григорьев выступил здесь, скорее, лишь как переводчик определенных сочинений Гёте, Шиллера и Гердера. Да и помимо произведений этих авторов и их григорьевской интерпретации в России имели широкое хождение «Гимны ночи» Новалиса, оды В. Гюго, «темные» стихотворения Ф. Тютчева и А. Фета о величии Природы, к которым примыкали уже и пантеистические произведения поэтов-символистов.

Несколько позже Малевич отредактировал строки, написанные им в середине 1910-х годов, но он сохранил их архаизированный язык, сравнимый лишь с «державинским слогом» у Хлебникова. Эти архаизмы возникали не случайно и являлись попутным следом невольной стилизации в переложении старинных текстов. Вникнув в них, можно, как и в творениях Хлебникова, насладиться нарисованной величественной картиной Мироздания, единства царств минералов, растительности и людей, переходами состояния Вселенной из материальной субстанции в духовную. Тут запомнятся слова о «бездонных глубинах», «короне бытия», «я ожил в Шестом дне творения» и «разорвал сознание Свое с деревом, птицей и насекомым», «я строю мир из пепла земли в первый день Нового творения», «Дух живой несет пламя дальше и дальше», «мертвое Солнце преображено в новое», «рождается око нового начала», «планеты идут на помощь». Короче: «идемте вон из лабиринтов земли в необъятное пространство новой Религии», будем «совершенствовать щит чисел», ибо «сознание человека становится другим» и «оно достигает неба». Осознавая себя творцом, подобным Демиургу, художник вправе творить свои системы. Он по-своему комбинирует формы...

Тут-то и появляется новое искусство писать картины как средства определенного изъяснения мира. Таковыми являются работы, написанные в 1913 году в кубистической и футуристической системе («Туалетная шкатулка», «Конторка и комната» или «Точильщик»), хотя, скорее, даже не они, а те оригинальные, сугубо малевичевские по своей концепции, которые появляются на исходе 1913 года. При некотором сходстве отдельных работ («Дама у афишного столба», «Туалетная шкатулка», «Дама и рояль» или «Гвардеец») с тем, что тогда же делали А. Экстер или О. Разанова, у него есть выходы в иное прочтение кубистическо-футуристического языка живописи. Всякая замкнутая система, а кубизм и футуризм к 1913 году уже воспринимались таковыми, порождала игровые элементы, которые сперва им сопутствовали, а потом доводили их до абсурда и разрушали.

Поэтому в ряде случаев Малевич устремлен к протодадаизму[8]. В композиции «Корова и скрипка» 1913 года с нарочитой прямотой сопоставлены любимый инструмент натюрмортов Пикассо и Брака с «русской реальностью» — животным из повседневного быта деревни. На обороте холста художник сделал соответствующую надпись: «Алогическое сопоставление двух форм «скрипка и корова» как момент борьбы с логизмом, естественностью, мещанским смыслом и предрассудком». «Голова крестьянской девушки» (1913) уподоблена цветку розы со свертывающимися лепестками по краям бутона-лица. Прием уподобления виден и в «Портрете М. Матюшина» (1913), ближайшего сподвижника Малевича. Лик этого художника уподоблен некоему шкафу (в чем напоминает «Туалетную шкатулку»), и характерно, что на одном из ящичков Малевич тщательно прописывает замочную скважину (как в «Шкатулке» крючок), чем намекает, что образ этот закрыт для прямой интерпретации (о «реальном Матюшине» напоминает лишь часть головы с пробором волос). Тот же прием находим в картине «Конторка и комната», которая имеет и второе название — «Портрет помещицы» (показана часть головы).

В «Портрете И. Клюна» (1913), представляющем художника, соратника Малевича, важно, что один глаз показан со зрачком, приспособленным для фасеточного зрения и устремленным на видимый мир, в то время как другой открыт «вовнутрь», показывая «переработку бревен избы» какими-то стальными механизмами, когда «старое» строение превращается, принося полезное тепло, в дым (его видно в еще одном открытом «окошке» уже в голове портретируемого). В стихотворении «Дрова привезли» середины 1910-х годов описано, как «хитрый человек победил дерево, добыл огонь и пепел использовал для полей». Подобный рассказ имеется и в «Портрете Клюна», который одновременно является и геометризированным ликом, который также можно воспринять как у фигур с большим лицом, точнее, гигантской головой в шлеме, на двух ногах и с рукой, рядом с которой изображена пила. Такие люди с пилами и топорами для Малевича представляются образами строителей нового мира (художник и сам назвал изображенного Клюна в «усовершенствованном портрете» — «строитель», что видно по литографии, воспроизводящей этот портрет, в книге «Поросята» В. Зины и А. Крученых).

К. Малевич. Автопортрет. 1933

К числу «строителей» с их атрибутом пилой принадлежит и «Авиатор» 1914 года, возможно являющийся таким же кубистическо-аллегорическим портретом, как и «Портрет Клюна». Только в данном случае, возможно, представлен поэт Василий Каменский, редактор изданий «Садок судей» и «Первого журнала русских футуристов». В 1914 году он издал книгу «Танго с коровами», уже само название которой заставляет вспомнить картину «Корова и скрипка» Малевича, а также «железобетонные поэмы» в стиле футуристической визуальной поэзии. Каменский увлекался авиацией и писал по этому поводу: «В разлетинности летайно / Над Грустинией летай / Я летайность совершаю / В Залетаный стан /... Станем мы небовать, крыловать / А на нелюдей звонко плевать». В те же годы он написал стихотворение «Падение авиатора».

Авиатор в картине Малевича летит мимо хаоса форм, где, как в калейдоскопе, складываются из углов и плоскостей каких-то строений и облачков не то пара, не то дыма разные картины. И только слово «АПТЕКА», разбитое на три строчки (прием футуристической живописи, означающий восприятие при движении, когда целое «читается» по частям), намекает на трагический конец такого путешествия не менее, чем туз треф в левой руке авиатора. Само изображение строится согласно нулевому аркану в гадательных картах Таро (чтобы зритель понял это, на цилиндре авиатора и нарисован соответственно «0»). Этот аркан имеет также название «Безумец», «Шут» или «Дух Эфира». Обычно представляется фигурой человека, не видящего, что летит в пропасть. Карта эта означает ситуацию, когда надо осознать груз своих ошибок и приступить к строительству новой жизни. Ошибками этими могут быть дендизм, распространенный в пародийной форме среди русских футуристов (цилиндры, шарфы, монокли), а также обжорство и чревоугодие (что видно по намеку в изображении вилки и рыбы). В самой композиции также читаются в верхней зоне композиции буква «с» и цифра «2». Если цифру прочесть, то получится «два», а если и добавить отлетевшее «с», то образуется некий намек на «сдваивание», т. е. на двойное прочтение форм и смысла произведения: конкретное и аллегорическое. Работа художника в это время приводит к тому, что он, удваивая, накладывает одни изображения на другие, что непосредственно образует поля смыслов. Идея прибавления форм к форме, смысла к смыслу ему тогда особенно близка. Усложнение является его стихией, но в живописи у такого усложнения может быть предел; ощутив его для своего творчества, Малевич позже отправится в царство упрощения и той простоты форм, которая подразумевает все больше и больше некоего внутреннего смысла.

Намеки на систему карт были распространены в среде русских авангардистов, что видно уже по названию общества «Бубновый валет», а также циклу картин О. Розановой 1912 года с «дамами» и «королями». Само же уподобление современной живописи стилю карт впервые было применено Г. Курбе относительно картины «Олимпия» Э. Мане в 1865 году, а затем стало широкоупотребительным и намекало на условность изображения и его дополнительный аллегорический смысл.

Еще одна судьба человека в цилиндре представлена Малевичем в картине «Англичанин в Москве» с надписью на холсте «Частичное затмение», с которой связана и другая — «Композиция с Джокондой» с такой же надписью (обе 1914 года), что предполагает одновременное восприятия этих двух произведений. Собственно, тут, в «Англичание», — тот же персонаж, что и в «Авиаторе», и «англичанином» он назван исключительно за свой дендизм (т. е. в нарицательном смысле). Он, кроме того, — и боец, и в таком понимании его атрибутами являются сабля и винтовки, он — и «строитель», поэтому за головой и цилиндром видна пила. Более того, он по-прежнему чревоугодник (перед ним рыба и ложка). Однако же путь его предопределен: ему надо преодолеть «частичное затмение» сознания, зажечь свечу веры и найти путь к храму. На этот путь к новой вере намекает и лестница с семью ступенями (само число ступеней означает степень восхождения к Духовному началу; в стихотворении, датируемом 1913 годом, художник писал, что «мир есть лестница мудрости»).

Соответственно и «Композиция с Джокондой» показывает еще одно «затмение» сознания — привязанность к образам традиционного искусства. Чтобы избавиться от его наваждения, Малевич демонстративно крест-накрест красной краской перечеркивает репродукцию с «Моной Лизой». Делает он это дважды: сперва зачеркивает лицо — образ портретности, затем грудь — образ телесности и женской сексуальности (два цветка рядом символически повторяют это двойное действие). И, убрав таким образом Джоконду, художник намекает на то, что освободившееся место не занято, почему он и вклеивает фразу, позаимствованную из газетной рекламы, — «продается квартира в Москве». И тут же на зрителя из глубины наплывают символы новой веры, и в первую очередь черный квадрат (в «Англичанине» он только начинает «вырисовываться» в форме цилиндра).

В рассказе, который представляют картины Малевича, намечен и еще один интригующий ход. Формально он проявляется как борьба форм в стиле синтетического кубизма с разноокрашенными прямоугольниками, а сюжетно — в повествовании о путях современного искусства. Так сюжетно объединены картины «Трамвайная остановка (Дама в трамвае)» 1913 года и «Дама у афишного столба» 1914 года. Незаметно они подводят к мысли, что дама, стоящая на трамвайной остановке и ждущая определенного номера, наконец, изучая афишу, дождалась номера «В» (на картине «Дама у афишного столба» эта буква нарисована преднамеренно большой), т. е. «Трамвая В», отправляющегося на футуристическую выставку (состоявшуюся в 1914 году). Так как среди коллажей (т. е. вклеек) на картине прочитывается надпись «квартира», то это напоминает о только что исполненной близкой к ней «Композиции с Джокондой». Таким образом, видно, как Малевич образует еще один «круг» своих работ 1913—1914 годов. Характерно, что в дальнейшем, выходя к проблемам беспредметной живописи, художник декларативно будет отказываться от внедрения «слов» в картину, ибо они слишком поясняют замысел, слишком делают его конкретным.

Параллельно новым поискам в живописи Малевич много работает над подготовительными рисунками к картинам, а также над оформлением книг. В ряде книг — например, «Взорваль» и «Возропщем» А. Крученых — Малевич помещает свои литографии (1913). Одна из них, «Смерть человека одновременно на аэроплане и железной дороге», является любопытным (и ироничным) откликом на картину «Аэроплан над поездом» (1913) Н. Гончаровой. Для сборника «Трое» (1913), посвященном памяти Е. Гуро, художник делает литографированные обложки, а также ряд отдельных литографий («Летчик», «Голова крестьянки», «Жница» и «Экипаж в движении»), основанных на живописных картинах тех лет. Книга «Игра в аду» (2-е изд.) А. Крученых и В. Хлебникова была вся исполнена вручную на литографском камне, включая листы с текстом и рисунками.

В декабре 1913 года Театром футуристов в Петербурге ставится опера «Победа над солнцем» — гротесковое действо на сцене, разрушающее сложившиеся каноны театра символизма. Либретто А. Крученых предполагало «защиту техники, в частности авиации».

В. Хлебников в прологе, обращаясь к «смотряке», указывает, что в «созерцоге «Буденславль» смотраны написаны худогом», то есть что декорации и костюмы созданы К. Малевичем. Наконец, музыкальной частью заведовал М. Матюшин, который вокальные части спектакля сочетал с речитативами. Марши чередовались с фольклорными мотивами, шуточные музыкальные зарисовки — с пародиями на символический симфонизм. Приемы балагана сочетались с мистериальными элементами.

Инициатором такого «нового театра» явился Казимир Малевич, который мечтал о соединении слова, жеста, звука, цвета и света. Он собрал своих друзей и пояснил им свой замысел. Так как все они разделяли теософские идеи о ступенчатом переходе разных состояний материального мира на пути к Царству Духа и Света в ожидаемом будущем, которое необходимо приблизить, то можно это сделать, лишь меняя сознание людей новейшими художественными средствами («разорвав вопль сознания старого мозга»). В финском местечке Уусикирко Малевич, Матюшин и Крученых летом 1913 года провели «съезд футуристов» — «Первый всероссийский съезд Баячей будущего» (Хлебников был тогда в Астрахани), на котором решили работать над оперой (предполагалось также, что примет участие и Д. Бурлюк). Было решено «устремиться на оплот художественной чахлости — на Русский театр и решительно преобразовать его». В Москве и Петербурге предполагалось устроить ряд представлений и помимо оперы Матюшина представить «Железную дорогу» Маяковского и «Рождественскую сказку» Хлебникова, а кроме того, в сентябре 1913 года с проектом театра «Футу» выступил М. Ларионов, а через полгода с декларацией футуристического театра выступил поэт В. Шершеневич. В 1914 году В. Маяковский публикует статью «Театр, кинематограф, футуризм». Футуристы, как говорилось в манифесте баячей, хотели ниспровергнуть «блуждание в голубых тенях символизма», уничтожить «устаревшее движение мысли по закону причинности, беззубый здравый смысл», «симметричную логику». Малевич шел к самым радикальным решениям.

Герои действа «Победа над Солнцем» предстали в образах разбойников-будетлян и ниспровергателей старого мира, начинающих битву со старым Солнцем ради строительства Нового мира посредством футуристического искусства и «сил неба будущего», куда они стремятся. Космические метаморфозы имеют отношение к судьбам персонажей, где есть Силачи и Забияка, Толстяк и Внимательный рабочий, Чтец и Похоронщик, спортсмены и авиаторы, трусы и пьяницы, враги («неприятели») и «многие и один». Их лица скрыты масками, хотя возможно, что большинство из них имеют зашифрованные черты конкретных русских футуристов, где угадываются Д. Бурлюк, В. Каменский, возможно, В. Маяковский и сам К. Малевич. Все они втянуты в грандиозную игру космических сил и представляют определенные ступени в развитии Мироздания, когда умирает «старое Солнце» и рождается «Новое». Алогичное на первый взгляд поведение персонажей подчинено высшим законам бытия. Сама опера в двух «деймах» и шести картинах являлась сотворческим произведением всех участников и вела к мысли, выраженной в последней фразе: «все хорошо, что / хорошо начинается и не имеет конца / мир погибнет, а нам нет конца!».

Малевич расписывает задник геометрическими знаками в черно-белой манере («творческие пункты Вселенной», по словам художника) и использует мощные прожектора, свет которых как бы творит форму (помимо того менялась окраска пола: то черная, то зеленая). Свет прожекторов скользил по плоскости задника и оживлял краски и формы костюмов (красные и белые треугольники, желтые сферы и т. п.). Художник стремился все эти действия на сцене представить в системе знаков, появляющихся на заднике, среди которых выделяются архитепальные, вечные, имеющие углубленную теософскую характеристику, например, квадрат и круг, а также «временные», показывающие в символических картинах изменения форм в мире. Мифологическая структура оперы (а идея синтеза «оперы и мифа» восходит к Р. Вагнеру, провозгласившему «революцию в театре»), когда на сцене показано ступенчатое восхождение преображающегося мира и втянутых в этот процесс людей, его убыстряющих, столкновение Мрака и Света, в которое вовлечены птицы и цветы, плоды лета и зверье, лешие и змеи, кони и коровы (то есть все царства природы), — близка тем концепциям, которые высказывал в своих стихотворениях-гимнах Малевич-поэт (характерно, что он их переписывал в 1920-е годы, когда было задумано и повторение спектакля «Победа над солнцем»). Эта структура имеет своей основой обширную текстовую программу. Этот текст, лежавший в основе «деймов», освобождал художника от необходимости «рассказывать» изобразительным образом суть действия. Он создавал некий параллельный ряд к нему, не иллюстрирующий текстовое содержание действия непосредственно, но, скорее, перекликающийся с ним контрапунктно. Наряды и маски для актеров, которые должны были находиться в движении, представляли еще одну самостоятельную задачу, так как должны были создавать запоминающийся облик героев. Обложка издания «Победа над солнцем» содержит изображение занавеса, а сохранившиеся эскизы декораций и костюмов дают возможность представить (хоть в какой-то степени), каков был на самом деле спектакль в петербургском лунапарке 3 и 5 декабря 1913 года.

Весной 1915 года Матюшин намеревался выпустить альбом всех эскизов Малевича для оперы, что дало окончательный толчок к рождению нового движения в искусстве, который изобрел художник, — супрематизма и столь известного его символа, как «Черный квадрат».

Известно, какой сенсацией стала демонстрация первого «Черного квадрата» на «Последней футуристической выставке картин 0,10 (ноль-десять)» в петербургском Художественном бюро Н.Е. Добычиной. Сенсацией для всех: и для участников выставки, и для публики. «Свои» знали, что Малевич готовит какой-то сюрприз (как он сам писал Матюшину, «пусть будет секретом»), тем более что борьба за лидерство в стане футуристов обострилась и в этом смысле для них выставка могла оказаться «последней». Малевич тщательно хранил свой «секрет» и желал обнародовать его уже как выражение некой цельной программы. Ее реализацией и явилась вся совокупность работ «угла» экспозиции, организованной для себя мастером. Сам этот «угол», специально выбранный Малевичем (не без борьбы с другими участниками выставки), трактовался им как некое сакрализированное пространство и освящался повешенным подобно иконе «Черным квадратом», что было подмечено современниками тогда же, и в первую очередь Александром Бенуа.

Совершенно ясно, что по своей преднамеренной выделенности иконоподобный «Квадрат» господствовал и занимал верхнюю зону, тогда как остальные картины-знаки образовывали среднюю зону, а в самой нижней помещались подписи «Супрематизм живописи», с двух сторон, зеркально повторяя друг друга (это видно по сохранившейся фотографии). Легко заметить, что пространственная развертка экспозиции Малевича строится по определенной системе, и верхнюю часть всей зрительной пирамиды образует сам «Квадрат». Затем в средней зоне выделяются, помещенные справа и слева, сравнительно большие композиции: одна с крестом, другая с параллелепипедом, а, наконец, по основным диагоналям, которые идут через них от квадрата, имеются, их завершая, и сами надписи с названием нового движения в живописи. Причем под надписями «Супрематизм живописи» имеется еще и другая — «К. Малевичъ» (слева она видна хуже, так как ее частично прикрывает лист с рукописным каталогом). Характерно, что художник подписывает как бы не отдельную работу — ибо в это время он освобождается от слов в живописи, — а всю экспозицию.

Отчетная выставка отделов ИНХУКа. 1926

Подобное выделение основных значащих картин-символов в организации целого экспозиционного пространства будет позже использоваться мастером не раз, причем часто именно с использованием «квадратов». Мысли о подобной возможности организации экспозиционного пространства приходили Малевичу под впечатлением от некоторых примеров. Так, Кульбин при организации своей второй выставки, «Треугольник-импрессионисты», открытой в Петербурге в 1909 году, поместил трехцветный треугольник, символ группы, повсюду: на вывеске, в каталогах и на потолке выставки. Малевич использовал этот прием, поместив над своей частью экспозиции свой «Квадрат». Малевич к тому времени ощущал себя мессией и потому сказал: «...может быть, я буду патриархом какой-то новой религии».

Когда художник задумал свой переворот в искусстве, он затаился на три года в мастерской, обдумывая новую концепцию с 1913 года. Так и объясняется тот факт, что именно этим годом он датировал многие свои «Квадраты», включая и тот, что был показан в 1915 году. Итак, 1913, 1914, 1915-й — три года — некий «испытательный срок», чтобы обращенный, став Мастером, мог перейти на следующую ступень в познании тайн мироздания, дабы иметь право на проповедь и собирать вокруг себя учеников и сторонников. Характерно, что он замыслил еще в период работы над оформлением оперы «Победа над Солнцем» подготовку какого-то текста: «Завеса изображает черный квадрат, зародыш всех возможностей — принимает при своем развитии страшную силу... По поводу этого у меня набирается материал, который бы следовало где-либо напечатать». Какие именно материалы имел в виду художник, мы не знаем, но, что это были теософского содержания книги или рукописи, ясно. Тогда он раздумал их обнародовать, хотя во многом опирался на такие эзотерические тексты, неизвестные непосвященным, используя их как некий скрытый источник. Как и в опере, где имелось либретто, так и в данном случае такие книги составляли текстовую основу того, что было представлено глазам зрителя. В этом смысле доктрины Малевича могут быть сравнимы с теми, что содержались в книге «О духовном в искусстве» другого мастера-духовидца, а именно Василия Кандинского. Доклад Кандинского, основанный на тексте этой книги, огласил на Втором всероссийском съезде художников в декабре 1911 года Н. Кульбин. Известна и та таблица в цвете, которая демонстрировалась при чтении доклада Кандинского и которая заключала квадрат, треугольник и круг. Так один художник-теософ давал понять другим, каких идей он придерживался.

Итак, квадраты...

Теософские доктрины специально касались их символики. Как позже продемонстрировал на одном из рисунков сам мастер, поясняя свое учение ученикам, квадрат может являться неосвещенной (темной) стороной куба. Куб же, который назывался, согласно ритуалам в масонских ложах (они брались в то время за образец для создания мастерских), «клейнодом», выставлялся около алтаря. В отличие от «дикого» камня, который в рисунках изображался бесформенной глыбой, куб являлся следствием мысленной его обработки, то есть символом стремления к знаниям. В XIX веке Мастер ложи «Трех добродетелей» С.С. Ланской так наставлял своих братьев в «Рассуждении о диком камне, на ученическом ковре расположенном»: «Но, впрочем, при чтении и слушании поучения должны мы иметь в памяти обтесанный кубический камень, к оному приноравливать материалы, нам попадающиеся, а те, которые не подходят, отметать, удаляться от них. Камень сей такого свойства, что сам указывает нам, что для нас вредно, а что полезно». Д-р Папюс (Анкос де Жерар) в своей книге «Генезис и развитие масонских символов (что должен знать Мастер)», изданной в Петербурге в 1911 году, писал: «Вам представлен неотесанный камень. Вы обтесали его, освободили от угловатостей, окружавших его, и предъявляете зодчему совершенно готовый элемент, готовый войти в здание храма. Здание это — символическое. Вы будете строить на открытом для всех ветров месте».

Образы строителей Малевич уже создавал. Теперь он мыслил о храме и его частях. Некогда ему хотелось украшать храм фресками, полагая, что возводят его другие. Настала пора думать о строительстве самому. М.А. Осоргин в статье «Знамя севера», опубликованной в зарубежной печати в 1932 году, писал: «Так, в странных и красивых образах мы выражаем наше твердое стремление строить Храм совершенный, каждый камень которого вымерен и обтесан с мудростью постепенно возрастающих знаний и откровений, со всею точностью уровня, отвеса, циркуля, линейки, наугольника, с помощью не ремесленного, а царственного искусства. Не постижимой и ограниченной человеческой, а высшей, сверхмерной, сверхчувственной, божественной науки».

В рисунках обтесанный камень обычно представлялся кубом с передней темной стороной, которая, если рассматривать ее как знак, и становилась образом черного квадрата (см. соответственно рисунок К. Малевича «Формула супрематизма 1913 г.», 1920-е годы, ГРМ). Сами схематические рисунки дикого камня и куба с затемненной стороной прилагались ко многим теософским сочинениям. Художник их видел и просто повторил в своем рисунке, объясняя ученикам основы теософской доктрины. При рисунке имеется надпись рукой самого Малевича: «Первой формой будет куб». Отметим, что одна сторона куба красная, другая черная, на что специально указывает и сам мастер; а это, в свою очередь, будет соответствовать и двум квадратам, «Красному» и «Черному», которые он демонстрировал в 1915 году и потом в последующие годы. Черный цвет одной из сторон куба может символизировать переход из одного состояния в другое: из тьмы смерти к надежде на воскресение. Когда это свершится, то явятся те стороны, которые будут окрашены в светлые тона (у Малевича в красный и белый).

Теософия учила не только пониманию «кубов», но и самих «квадратов». В частности, текст Сен-Мартена «О заблуждении и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу», переведенный с французского на русский язык еще в конце XVIII столетия и потом охотно используемый, имел раздел «О превосходстве квадрата», который является «образом и числом» Высшего существа. Так, там записано: «Все, что не принадлежит квадрату, есть временное и гибнущее. Ради сего превосходства Всеобщего я должен был дать наперед почувствовать человеку бесконечные преимущества, которые он может найти в сем квадрате, или четвертом числе. Этот квадрат действует над временем и управляет оным, то есть доказательство того, что существует иной квадрат вне времени, но которого нам знать не дозволено, доколе мы сами не выйдем из временной темницы, вследствие чего разуметь будем, как сей квадрат содержит все и ведет к познанию всего. С помощью сего же квадрата человек мог бы достигнуть того, чтобы освободить себя от густого мрака, скрывающего от его взора происхождение и создание вещей нашего мира и прототипные действия. Кроме того, знание квадрата может дать сведения о разрушении темных существ, временах года, прогрессии человеческой, сторонах света, мироустройстве и будущем».

Художник знал подобные тексты, а овладев тайной, возмечтал ее продемонстрировать, не раскрывая всей ее сути. Поэтому путь к «квадратам» и связанному с ним супрематизму был определен не внутренней эволюцией форм от кубизма к беспредметному искусству, как это захотел показать в своих текстах сам Малевич, скрывая до поры до времени смысл сделанного, а принципиальной заменой одних форм другими, то есть так, как полагалось это делать революционным путем, как некогда кубизм сменил импрессионизм (из импрессионизма не мог появиться кубизм, а из кубизма абстрактное искусство). Примечательно, что первый квадрат для выставки 1915 года художник написал поверх футуристической композиции, тем самым демонстративно покончив с предшествующим «измом» как устаревшим. Так он некогда «зачеркнул» «Мону Лизу», теперь же — закрасил футуризм. Теософия обещала своим адептам кардинальную смену сознания и общей картины мира...

Малевич стремился убедить в этом посредством образов своего искусства. И ему нужны были сотоварищи. Довольно рано он стал говорить о своей «группе» — зародыше последующей школы: «новая организация с новым течением». «Черный квадрат» вскоре станет для нее символом. Малевич не раз повторял свои квадраты и постоянно помнил о них. Они являлись своеобразным пространственным модулем его искусства. В 1927 году он объяснял свой взгляд следующим образом: «Квадрат в белом обрамлении же был формой беспредметного ощущения. Белые поля это не поля, обрамляющие черный квадрат, но только ощущения пустыни, ощущение небытия, в котором вид квадратообразной формы является первым беспредметным элементом ощущения. Это не конец Искусства, как полагают еще до сих пор, а начало действительной сущности. Эту сущность не узнает общество, как не узнает артиста в театре в роли того или иного лика, ибо лик другой покрывает действительный лик. Супрематический квадрат в своих измерениях создает новые виды элементов и отношений между ними...».

Квадраты являлись основой сильно разветвленной системы образов. Сама смена фильтров к их окраске (черный, красный, белый) связывалась Малевичем, если судить по изданию «Супрематизм. 34 рисунка» (Витебск, 1920), с его периодами творчества, хотя значение «Черных» было явно привилегированным. Именно они сопровождали его по жизни, вплоть до смерти. Знак его Школы они использовали в изданиях книг, брошюр, листовок, в качестве печатей и, наконец, в траурной церемонии. Это основа его «жития», обставленного этими «иконами».

В листовке к выставке 1915 года в части, написанной Малевичем, запоминается фраза: «В искусстве нужна истина, но не искренность». Выражением «его истины», столь соответствующим теософскому представлению об Истине как степени приближения к тайне мироздания явилось новое движение в искусстве.

Малевич обозначил новое движение как супрематизм. По его мнению, это слово «наиболее подходящее, так как означает господство». Характерно, что мастер может использовать порой и сокращенный вариант названия — «супрем». И здесь можно вспомнить, что масон Робеспьер в 1791 году в Париже на специальном революционном празднестве, которое так поразило парижан, да и всю Европу, провозгласил культ Высшего существа, называя его, в частности, «Suprem» или «Supremat» (помимо ряда других, в том числе «L'Etre Suprem»). С тех пор прошло много лет, и имя правителя Вселенной было скрыто и вновь опубликовано только в 1915 году на выставке при участии Казимира Малевича. То, что оно опять возникло в другой стране и в другие столетия, не должно смущать хотя бы потому, что теософия была универсальной наукой, не знающей территориальных или хронологических границ, а ее тексты и священные имена были незыблемы. Теософией в России были увлечены творцы нового искусства и политики, и независимо друг от друга они вели страну к построению нового общества, не ведая, что творят.

Француз Л.С. Мерсье, разделявший многие идеи своего бурного времени конца XVIII — начала XIX века, написал утопический роман «Год две тысячи четыреста сороковой», где в главе 33 описал посещение Салона будущего, в котором увидел разные «символические картины», и его внимание привлекли произведения одного мастера, который «был менее неистов, более склонен к созерцанию; весь во власти таинственного, погруженный в поиски соответствий, он был устремлен в область чудесного. По-прежнему окруженный загадками бытия, он старался еще более сгустить вокруг себя мрак неведения. Тут были и круги Платона, и числа пифагорейцев, и стихи сивилл, и формулы колдовских заклинаний, и все те чародейства, то гениальные, то темные, до коих додумался ум человеческий». Стоит только сказать, что жизнь откорректировала историю, и благодаря творчеству Малевича такие «символические картины» появились в России на 535 лет раньше.

Впоследствии революции в России обнажили с завидной откровенностью перекличку с событиями 1789—1791 годов, повторяя их с пафосом трагического фарса. И в жизни, и на сцене во многих театрализованных действах на общественных праздниках, изобретая новую моду и новый стиль жизни. Но до этих грозных событий, когда многие предвозвестники этого будущего и сами (в большинстве своем) пострадали, связь с определенной интеллектуально-революционной традицией, открывающей время перемен, становилась ясной немногим.

Высшее существо, культ которого хотел ввести Робеспьер, именовалось также и Архитектором Вселенной, а геометрия являлась одним из способов выражения его созидательной деятельности. Совершенно ясно, что Малевич решил стать одним из проповедников учения о высших закономерностях мира. Более того, как показывает логика его творческой эволюции, ему хотелось постичь эту закономерность до конца, от мира реального подняться к Высшему и, став там мудрее, вернуться на землю (вновь повторить уже в грандиозном масштабе циклический замысел 1906—1908 годов).

В 1915 году Малевич писал: «Ключи супрематизма ведут меня к открытию еще не осознанного. Новая живопись не принадлежит земле исключительно. Земля брошена, как дом, изъеденный шашлями. И на самом деле, в человеке, в его сознании лежит устремление к пространству, тяготение отрыва от шара земли».

С искусством Малевича, если воспринять его целиком, мы уходим в царство Духовного и возвращаемся, обогатившись, в свою юдоль, оставляя на память иконы, символы, знаки. Не только «квадраты», в первую очередь «черные» (число их в настоящее время еще не определено), но и другие геометрические фигуры, широко показанные им на выставке 1915 года, имеют связь с теософским символизмом. В их числе могли запомниться крест, параллелограмм и комбинация симметрично-перекрестных форм, известная как «шахматная доска», причем «крест» и «параллелограмм» находились на основных композиционных осях всей экспозиции и, следовательно, им придавалось не меньшее, чем «Квадрату» символическое значение. Отметим, что фигура «квадрат» представляет знак ложи как таковой (и его присутствие на выставке в еще большей степени должно было усиливать эффект сакральности пространства отведенного «угла»). Крест означает господство определенной веры (в данном случае супрематизма, который к ней приравнен), а также то равновесие полярных сил в мире, которое выражено в пересечении горизонтали и вертикали. Знак, состоящий из перекрестно расположенных черных и белых квадратов — элементов «шахматной доски» («Четыре квадрата», Саратовский художественный музей), — является обозначением Доски Мастера — атрибута его присутствия (таким же символическим орнаментом, состоящим из этих элементов, декорировался пол ложи).

К. Малевич. Крестьянка. Начало 1930-х гг.

Если же изучать иконографию супрематических полотен, то видно, что одни из них являются единичными геометрическими знаками, а другие представляют комбинации геометрических фигур и показывают «строящийся мир», причем число прямоугольных образований преобладает. Само это переустройство праоснов мира творится прямо перед глазами зрителя. Так, в «Супрематизме» (ГРМ) 1915—1916 годов на холсте под комбинацией черных, серых, красных и желтых форм, расположенных на белом фоне, проглядывает белый квадрат. У художника продолжает развиваться прием «формы за формой», который он использовал, рисуя, скажем, поверх мужской фигуры рыбу и т. п. Малевич понимал многослойность форм и смыслов.

В композиции «Супрематизм. Supremus № 58. Желтое и черное» (Амстердам, Городской музей) он показывает, что прямоугольные формы парят над одной большой, парусообразной, серого цвета. Колористическая структура полотен становится упрощенной; мастер стремится использовать «элементарные» краски мира. В период с 1915 по 1920 год мастер создал около ста пятидесяти картин в супрематическом стиле. Его интересовал переход от земной статики к «отрыву от шара земли». И тут видны композиции, стремящиеся к покою, и те, которые активизированы и становятся, по определению самого мастера, «динамическими». Различны формы и их размеры в «пустом», как правило белом, пространстве; они словно плывут. «Плывите! белая свободная бездна — бесконечность перед вами», — писал художник, обращаясь в 1919 году к своим формам-элементам, как к живым существам.

Собственно, надо понимать, что в сознании мастера они были наделены определенной энергией; сложно взаимодействуя между собой, они создают различные пространственные ситуации. Так, можно видеть, как одни формы «подныривают» под другие, покоятся друг над другом, соприкасаются гранями. Но ни разу одна не вторгается в другую. Именно поэтому мастер очень редко использует треугольники (см.: «Супрематизм с синим треугольником и черным прямоугольником», 1915, Амстердам, Городской музей), которые всегда смотрятся как формы активные (тем более если, как в данном случае, положены «набок»). Число треугольников, сегментов овалов, окружностей или элипсовидных форм, которые еще видны в работах 1915—1916 годов, потом заметно сокращается. Лишь один раз (среди известных сейчас работ) Малевич употребил каплеобразную форму (см.: «Супрематизм», 1917, Краснодар, Музей изобразительного искусства), ибо концепция биологического витализма, в отличие от В. Кандинского, ему оказалась чужда. Заметно также и постепенное тяготение к работе с укрупненными формами. Малевич кончает с непрерывностью форм в живописи, где одна переходит в другую. Его интересует не физическая длительность материи, а простейшие отношения основных элементов. Легко заметить, что некоторые формы, а их большинство, даны «анфас», в то время как другие, которые кажутся трапециевидными, то есть трактованными перспективно, словно «ускользают» в иное, соседнее пространственно-временное измерение. Более того, как показывает картина «Супрематизм» 1917—1918 годов (Амстердам, Городской музей), геометрическая трапециевидная форма может начать растворяться в фоне, уходя через него в иное измерение. И кажется, что все это происходит беззвучно.

Здесь нет «катастроф» и нет тревоги, здесь видно, что идет примерка элементов, установление связей между ними. Проверяются дистанции, возможности комбинаций. Если в «Динамическом супрематизме. Supremus № 57», 1916-го (Лондон, Галерея «Тейт модерн») или в «Супрематизме» 1917 года (Краснодар, Музей изобразительных искусств) видны «большие» формы (треугольник или круг), а на их фоне скапливаются «мелкие» элементы, то позже такой контрастности разных величин будет меньше; все элементы будут большей частью репрезентироваться на белом фоне.

Создавая свои полотна, нередко давая им порядковые номера, художник подразумевал, что они являют переведенные в многомерные отношения формы видимого мира. Так, один «Супрематизм» имеет название «Автопортрет в 2-х измерениях» (ГРМ), другой — «Живописный реализм футболиста — красочные массы в 4-м измерении» (ГРМ), «Полет аэроплана» (Нью-Йорк, Музей современного искусства), а «Красный квадрат» — «Живописный реализм крестьянки в 2-х измерениях» (ГРМ) и т. п. (имелись и такие названия: «Живописный реализм мальчика с ранцем», «Автомобиль и дама», «Дама. Красочные массы в четвертом и втором измерении»).

Такой «покрывающий» характер одних форм в отношении «неявленных» намекает на то, что придет назначенный художником срок и они предстанут в тот момент, когда формообразование из геометрических элементов закончится. Оно завершится к концу 1920-х годов. Однако же «двойные» названия заставляют видеть в геометрических формах, их символике и сочетаниях намеки на «утаенную» реальность. Где-то она видна больше, где-то — меньше, но она присутствует (в глазах самого художника присутствовала, видимо, даже в большей степени, чем мы это видим теперь). Порой на обратной стороне холста художник пишет: «Полет аэроплана» (Нью-Йорк, Музей современного искусства) или «Строящийся дом» (Канберра, Национальная галерея).

Провокативное домысливание того, что изображено, непосредственно входило в задачу мастера (а истоки этого приема восходят к ряду кубо-футуристических картин). И если «белое» является цветом бестелесной субстанции, то стоит предположить, что черное, ему контрастное, может означать — в подобной системе координат — мир сгущенной материальности, а все остальные цвета тогда символизируют то, что находится между этими двумя, по степени их «веса» в пространстве.

Реальное трехмерное пространство («реализм») существует между двумя «супрематизмами»: двух- и четырехмерными. Пояснение «живописный» в отношении и реализма, и супрематизма указывает лишь на средство реализации этих «измов», что уже тогда могло подразумевать выход в графику и архитектуру. Концепция многомерности пространств как раз начала активно разрабатываться физиками и математиками в начале XX века. Кризис физики, казалось, только подтверждал догадки теософов о том, что мир находится в постоянном движении и что ни одна реальность не является абсолютной. Э. Мах, В. Вундт, А. Пуанкаре рассматривали реалии только как «системы ориентирующих впечатлений». В 1908 году Г. Минковский делает доклад «Пространство и время», где к геометрии трех измерений добавляет четвертое — время. Евклидовы законы были опрокинуты, статическая вселенная Ньютона прекратила свое существование. Многомерные пространства Римана и предложения Г. Хинтона о представлении куба в четвертом измерении, так же как теория относительности А. Эйнштейна, живо обсуждались художниками. П.Д. Успенский в книге «Четвертое измерение» (1914) критиковал футуристов за слишком внешнее понимание пространственных задач, полагая, что «искусство приближает человека к таинственному миру четырех измерений», а через это — к «астральной материи». Малевич был в числе немногих, кто живо понял сегодняшнее (для того времени) состояние умов, соединил науку с теософией и на этой базе стал формировать язык нового искусства.

В 1916 году Малевич на очередной выставке «Бубнового валета» показал 60 супрематических холстов. Тогда же было организовано общество «Супремус», куда вошли О. Розанова, Н. Удальцова, Л. Попова, И. Клюн, И. Меньков, В. Пестель, А. Крученых, Р. Якобсон (под псевдонимом Алягров). Художники подготовили журнал «Супремус», который так и не вышел.

Февральская революция положила конец самодержавию в стране. В мае Малевич был избран в совет Союза художников-живописцев в Москве, а в августе стал председателем Художественной секции московского Союза солдатских депутатов, начал разрабатывать проект Народной академии искусств. После Октябрьской революции стал комиссаром по охране памятников старины московского Военно-революционного комитета. В 1918 году опубликовал серию статей в журнале «Анархия». Летом начал работать в отделе ИЗО Наркомпроса, вместе с В. Татлиным и Б. Королевым вошел в музейную секцию. Некоторое время жил в Петрограде. Затем с начала января 1919 года руководил Мастерской по изучению нового искусства СУПРЕМАТИЗМА в I и II Свободных государственных художественных мастерских. На X Государственной выставке «Беспредметное творчество и супрематизм» показал 16 супрематических картин, в том числе «белое на белом». Тогда же, проживая в Немчиновке под Москвой, закончил большую теоретическую работу «О новых системах в искусстве».

В начале ноября 1919 года Малевич уехал в Витебск.

К этому времени относится так называемый «витебский ренессанс», благодаря которому центральный город российской губернии (в 1924 году область была передана Белорусской Советской Социалистической республике), стал на краткий миг одним из центров европейского авангарда. Здесь был комиссаром искусств Марк Шагал, который реорганизовал художественную школу. Он превратил ее в Народное училище и пригласил для преподавания М. Добужинского, И. Пуни, К. Богуславскую, Л. Лисицкого и др. Многие художники уезжали из Москвы и Петербурга, где начинался голод, потому что в Витебске надеялись получать обильные продуктовые пайки от государственных учреждений.

Помимо Москвы и Петрограда авангард вил свои «гнезда» и в других городах империи, в Одессе и Киеве, Тифлисе и Гельсингфорсе (ныне Хельсинки), хотя только Витебск получил особое признание.

В Витебске Малевич издает книгу «О новых системах в искусстве», что способствует консолидации вокруг него учеников и последователей, склонных развивать системы супрематизма. Вскоре, а именно 14 февраля 1920 года, возникает УНОВИС — объединение «утвердителей нового искусства», со своими ритуалами и гимном. Малевич стал появляться в белом одеянии и с белой шапочкой на голове, а члены объединения носили на рукавах эмблему — маленький «черный квадрат». Малевич предложил для гимна следующие слова: «У-ЭЛ-ЭЛЬ-УЛ-ЭЛ-ТЕ-КА» (они же стали эпиграфом для книги «О новых системах в искусстве»). Просветительская деятельность УНОВИСа заключалась в проведении диспутов и митингов. Начинает издаваться альманах «Уновис», в котором прослеживается тенденция объединять все виды искусств. В альманахе печатаются материалы по организации преподавательской деятельности.

Оформление первомайских праздников в 1920 году дало возможность продемонстрировать возможности супрематизма для преображения среды города; затем последовали октябрьские торжества. Художница С.И. Дымшиц-Толстая в своих мемуарах вспоминала: «Я попала в Витебск после Октябрьских торжеств, город еще горел от оформления Малевичем кругов, квадратов, точек, линий разных цветов и шагаловских летающих людей. Мне казалось, что я попала в завороженный город, в то время все было возможно, чудесно, и витебчане на тот период заделались супрематистами». Подобная идея изменить облик города так, чтобы рождалось ощущение, что он стал другим, восходит к теософской идее о городе реальном и о граде невидимом, высшем, черты которого могут проявиться в действительности. Преображенность среды, о которой говорил основатель теософии Якоб Бёме, казалась, благодаря определенным усилиям, возможной. Одно из главных сочинений Я. Бёме, «Аврора, или Утренняя заря», в 1914 году вышло в петербургском издательстве «Мусагет». Так как в самом Витебске тогда было много активно действующих лож и в одной из них состоял М. Шагал, который вступил в орден еще в Париже в 1912 году, а в другой Малевич, то именно эти два мастера и руководили работами над пересозданием образа города: делать из «старого» «новый».

Успех малевичевской школы был очевиден; ученики Шагала стали переходить в классы главы супрематизма. По примеру Витебска филиалы УНОВИСа стали возникать в Перми, Смоленске, Оренбурге. Показателен был и успех в Москве, куда витебская школа приезжала показывать свои достижения. В самом Витебске Малевич напечатал пять книг, в том числе и трактат «Бог не скинут» в 1922 году. При витебском УНОВИСе был создан Интернационал искусств, который поставил себе целью налаживать контакты с зарубежными, близкими по духу мастерами.

В 1922 году Малевич и часть членов витебского УНОВИСа переехали в Петроград. Мастер продолжает активную пропагандистскую деятельность, устраивает выставки, делает сообщения. Сам художник распространяет принципы своего искусства в область прикладных искусств (делает эскизы для тканей и модели для Петроградского фарфорового завода). В 1924 году он становится директором Института художественной культуры (ИНХУК) в Ленинграде (до 1926 года, когда институт был закрыт). В 1925 году началась работа над архитектонами — объемными супрематическими моделями из гипса и дерева. Весной 1927 года Малевич выехал в Варшаву, затем в Берлин. На Большой берлинской художественной выставке для его работ был выделен отдельный зал.

Известность художника возрастает. При посещении «Баухауза» — учебного заведения в Дессау, которым руководил тогда архитектор В. Гроппиус, была достигнута договоренность об издании книги «Беспредметный мир» Малевича. Получив неожиданное распоряжение о необходимости срочно возвратиться в СССР и оставив свои произведения на временное хранение у немецких друзей (ныне они находятся в амстердамском Государственном музее), художник покидает чужие края. Понятно, что по приезде в Ленинград у «компетентных органов» возник вопрос, не занимался ли Малевич шпионажем в пользу немецкой разведки. Арест последовал в 1930 году, и несколько месяцев художник провел в застенках ленинградского ОГПУ. И при этом, несмотря на гонения и травлю в прессе, Малевич занимал различные посты: преподавал некоторое время в Киевском художественном институте, работал в Государственном институте истории искусства, руководил экспериментальной лабораторией в Русском музее. Продолжалась и выставочная деятельность. Так что до конца жизни присутствие Малевича в художественной жизни страны оставалось весьма ощутимым. Только после смерти мастера его стали «забывать», ибо власти делали все, чтобы вытравить любую память о нем.

Однако...

Все сделанное им после возращения из Витебска до последних дней — еще один значительный период в наследии великого художника. Он создает «Белый квадрат на белом», а также ряд композиций с крестом. Самым же главным явилось обращение к архитектуре. Идея строительства заключалась в самой сущности теософии. И то, что делал теперь Малевич, можно рассматривать и как модели пространственных структур (т. е. развертки живописных образов), и как проекты храмоподобных сооружений. Для храмов нужна была «архитектура как таковая вне всяких практических целей» (из надписи к таблице № 1. «Формула супрематизма», 1920-е гг., ГРМ). Кстати говоря, возможно, сам Малевич предполагал, что его сооружения могут носить название «архитектона» (см. таблицу № 3, там же), то есть представлять тип «архитектоны горизонтальной усложняющейся / промежуточными формами». Стоит отметить, что свой проект он пометил: «1916 год» — и выводил его облик непосредственно из развития «куба» — «первой формы». Собственные первые архитектурные замыслы у Малевича могли возникнуть еще в Витебске и, возможно, под влиянием попыток Л. Лисицкого, который был по образованию архитектор, приспособить супрематические формы для зодчества. Во всяком случае, к тому времени относится проект росписей стен дома.

К. Малевич. Формула супрематизма. 1920-е гг.

В новую архитектуру включались и планиты — дома для небожителей — и космические комплексы — спутники земли. Вот что писал сам автор о своем «Новом искусстве сооружений» в 1923—1924 годах: «...будущие планиты (дома) землянитов (людей). Супрематизм планитный в сооружениях форма «a F2» группа / материал белое матовое стекло, бетон толь, железо электрическое / отопление, планит без труб дымовых. / Окраска планита черная и белая преимущественно красная / в исключительных случаях зависит от падения или / поднятия динамической состояния города, государства. Планит должен быть осязаем для землянина всесторонне он / может быть повсюду наверху и внутри дома, одинаково жить как / внутри так и на крыше планита. Система планитов дает / возможность содержать его в чистоте, он моется без всяких для этого / приспособлений, каждый его объем этаж низкорослый, по нем можно ходить / и сходить как по лестнице. Стены его отепляются как и потолки и пол». Предложения Малевича шли вровень с поисками самых авангардных зодчих начала XX века. Помимо того, мысля синтетически, Малевич предлагал преобразовать все бытие «землянита» в новом мире и в 1923 году делал проекты «супрематических платьев». На одном из эскизов (ГРМ) художник оставляет запись о смене «существующей мебели, посуды». На другом эскизе платья (ГРМ) он пишет следующее: «Принимая во внимание, что новая архитектура будущего / примет вид формы супрематические необходимо будет / выработывать и весь ансамбль формы строго связанный с архитектурной формой...» И в другой надписи продолжает: «Синтез архитектурного здани / наступит тогда, / когда все формы / вещей в нем находящихся будут / связаны единством / их формы и цвета / поэтому, живопись/ скульптура архи / тектура должны / быть связаны / между собой. Старая / их связ основанная / на классицизме про / шлого должна сейчас / быть заменена / современным состоянием новых форм / и формирования новых / функц».

Утопия, которая двигала мысль русского космизма, проявилась здесь со всей полнотой. Малевич стремился начертить конкретную программу ее возможного воплощения.

Кроме того, трехмерные объемы архитектонов могли обозначать, следуя логике развития творчества мастера, выход из многомерного пространства, которые подразумевались в живописном супрематизме.

Для отчетной выставки исследовательских отделов ИНХУКа, открытой в Ленинграде в 1926 году, Малевич оформляет выставку. На торцовой стене экспозиционного помещения-зала он выстраивает из своих картин некое подобие иконостаса, где в верхней зоне помещает композицию с кругом, в то время как основу всего «супрематического иконостаса» составляют помещенные ниже «образа» с крестом и квадратом, расположенные вокруг большой композиции. Мысль о сакрализации экспозиционного пространства, которая пришла ему в голову в 1915 году, нашла здесь дальнейшее свое развитие. В последний раз идея подобного «иконостаса», для которого был использован «Квадрат» из бывшей коллекции «Инкомбанка» (ныне Эрмитаж), оказалась использованной Малевичем для юбилейной выставки «Художники ЗСФСР за 15 лет» в Русском музее. По старой фотографии видно, что композиция этой экспозиции также продумана, о чем свидетельствует в первую очередь ее симметрия в размещении картин.

К концу 1920-х годов Малевич возвращается к крестьянским темам, что явилось важным сигналом выхода к новой фигуративности. Из заслоненных беспредметными формами образов, которые существовали только в названиях, стали возникать женские фигуры, а о супрематизме оставались только воспоминания. Складывается впечатление, что в бывших названиях типа «Супрематизм. Фигура» понятия поменялись местами и теперь стало «Фигура. Супрематизм». К примеру, «Женщина с граблями. Супрематизм в контуре» (ГТГ). Подобный выход из «под» беспредметности свидетельствует, что начинается возвращение из «астралов».

Художник показывает в виде радужных параллельных полос, идущих через весь холст (ГРМ), место, на которое возвращаются преображенные опытом «иного» бытия человекоподобные существа. Такими полосами видна земля, когда к ней подлетают сверху (этот образ возникает, например, у летчиков). Теперь земное притяжение по-новому организует формы, возвращая им подобие человеческих. Так начинается вчеловечивание (переинкарнация) некогда абстрактных форм. Художник демонстрирует, как в геометрических структурах начинают проступать отдельные черты человеческих фигур (ряд рисунков 1920-х годов из амстердамского Государственного музея). Живописные работы показывают дальнейшие метаморфозы. Здесь выделяются фигуры, разделенные вертикальной осью. Две их части симметричны по силуэту, но разно окрашены («Торс. Фигура с розовым лицом»; «Торс. Первообразование нового образа», обе — ГРМ). Предполагается, что эти части, приноравливаясь, будут со временем больше соответствовать друг другу, и тогда в них начнет отступать некоторая механистичность.

Порой явленные как темный силуэт («Супрематизм. Женская фигура», ГРМ) фигуры, все больше приобретая земную плоть, становились «цветнее». И если черный цвет в белом безмолвии был знаком тайны, то тут, в новой ситуации, ему предстояло отступать перед реальным светом земного дня. Он то заполнял овал лика в одной из фигур («Три женские фигуры», ГРМ) или оставался, словно перчатка, на руке («Торс. Первообразование нового образа»), мог быть окраской губ («Женский портрет», ГРМ), то превращался в средство моделировки («Жатва. Эскиз к картине», ГРМ). Само преображение фигур, преимущественно женских, происходило под потоком энергии, падающей, как видно в «Женском торсе» конца 1920 годов (ГРМ), сверху. В результате появлялись торсы (ГРМ), яйцеголовые, симметрично выстроенные, с некоторым намеком на объемную моделировку форм, в чем выказывался явный отход от плоскостности двух- и четырехмерного бывшего измерения. Стоит приметить, как у трансформирующихся фигур появляются простые чувства. Так, в композиции «Три девушки» (ГРМ) одна из девушек нюхает цветок. Правда, возвращающиеся «земляниты», как они показаны в живописи, созданной на рубеже веков, одеты еще согласно «той» моде — в «супрематические платья», эскизы которых мастер разрабатывал в 1923 году.

По мере обживания «землянитами» своего родного дома, за фигурами стала показываться не бездна, то белая, то голубая (в последнем случае — уже реальное небо над землей), а пейзаж, развернутый пространственно. Первоначально он представлялся цветными параллельными полосами, а позже стал структурироваться, приобретая характер отдельных геометрических пятен, порой расположенных клинообразно или диагональными участками (как видно с аэроплана или горы). Характерно, что такой прием изображения планов земли был Малевичем подсмотрен в картинах Винсента Ван Гога. Из картины «Пейзаж в Овере после дождя» из бывшего собрания И.А. Морозова были взяты мотивы поезда, на втором плане для «Крестьянина в поле» (ГРМ) и повозки посреди дороги — для «Головы крестьянина» (ГРМ). Примечательно, что вангоговские мотивы Малевич, чтобы несколько утаить источник, показал направленными в другую, чем у мастера из Арля, сторону. Само же обращение к Ван Гогу примечательно. Малевич — в отличие от всех фовистов — угадал теософский пантеизм голландца, осевшего на юге Франции. Примечательны два стога, которые поместил в своей работе Малевич: один — показанный в знаковой форме, как желтое пятно, другой же с некоторым воспоминанием о «Стогах» Клода Моне. Вдали же, у горизонта, стали появляться поселки с домами, садами и храмами. Часто они были написаны в импрессионистической манере.

Характерно, что Малевич обращается к импрессионизму и пишет, несколько возрождая свою раннюю манеру, целую серию пейзажей с белыми домами и деревьями. Более того, чтобы укоренить такой импрессионизм, художник на ряде работ 1930 года ставит даты «1908 г.». Ему важно все свое творчество замкнуть в «круг земли», с ее пленэрно трактованной воздушной средой, простыми радостями бытия. Пройдя школу астрального бытия, человек, обновленный, вновь осваивает землю, радостно и плодотворно. Насколько коммунизм, как полагал Малевич, несет вражду, нарушение покоя, уничтожение всякой мысли (рисунок «Где серп и молот, там смерть и голод»), настолько «его мир», который является моделью возможного существования (не менее утопичной), полон тишины, покоя и благости.

Малевич создает тот импрессионизм, о котором нам писал поэт Осип Мандельштам 3 мая 1932 года:

    Художник нам изобразил     Глубокий обморок сирени     И красок звучные ступени     На холст, как струпья, наложил.     Он понял масла густоту —     Его запекшееся лето     Лиловым мозгом разогрето,     Расширенное в духоту...

Мандельштам, который знал Малевича по встречам в «Бродячей собаке», потом по квартирным встречам с историком искусства и критиком Н. Пуниным (женой которого была А. Ахматова), следил за творческой эволюцией мастера, и слова «запекшееся лето», «лиловым мозгом разогрето», «расширенное в духоту» прямо говорят о концепции художника тех лет. Импрессионизм, пришедший на смену супрематизму, являлся не свидетельством кризиса, а сменой идеологий, каждая из которых у мастера выражалась в своем «изме».

Все больше и больше проникаясь «вкусом земли», приближаясь к позиции Франсуа Милле и перенося ее из XIX века в XX, Малевич утверждал, что созидательный труд облагораживает. У него снова появляются «строители», теперь «плотники» (ГРМ). В серии мужских фигур можно наблюдать, как первоначально безрукие и яйцеголовые существа стали обретать земную плоть, а моделировка лика со схематичным обозначением глаз, носа, рта и бороды переходила в лепку лиц.

Одновременно появляется серия пейзажей с домами, с одним («Красный дом», ГРМ) или несколькими (ГРМ). Некоторые из них затем перемещаются в композиции с фигурами («Сложное предчувствие. Торс в желтой рубашке», ГРМ). В этой серии пейзажей с домами одна картина (ГРМ) привлекает тем, что реконструирует вид на поместье Жа де Бюффан в Эксе (по фотографии), где работал Поль Сезанн, а вдали виден силуэт горы Сент-Виктуар, столь часто позирующей для пейзажей этого «отца современного искусства». Такое прямое указание на Сезанна весьма симптоматично, ибо, как и многие, Малевич вел родословную нового искусства от его творчества. И если в период становления супрематизма Малевич оперировал формулой «представлять мир посредством простых геометрических форм», будто бы сезанновской (на самом деле это весьма вольное переложение одной фразы мастера из Экса), то теперь ему стала импонировать больше другая: «исправлять природу посредством Пуссена». Неоклассицистические тенденции непосредственно начинают присутствовать в картинах Малевича. Тот порядок, вкус к которому был привит в заоблачных высотах, теперь мастер обнаруживает на земле.

Мистицизм, как и во всем творчестве мастера, имеет прикрытый характер. Однако, если взглянуть на некоторые рисунки 1920-х годов («Стоящая фигура», Амстердам, Государственный музей), то видно, как, происходя из геометрических структур, они несут на себе, наподобие супрематических стигматов, на теле своем, на голове, руках, ногах, знаки креста с двойной перекладиной, которые появились еще в живописи конца 1910-х годов. Картина «Супрематизм» (1920-е, Амстердам, Государственный музей) представляет красный овал (потом его можно встретить в фигурах крестьян в качестве их первоначальных ликов) с крестом перед ним. В рисунке 1930 года Малевич показывает, как написано им на самом листе рядом с изображением, «религиозное преображение». В эскизе «Бегущий человек» (нач. 1930-х, Париж, Национальный музей современного искусства, Центр Ж. Помпиду) между домами, красным и белым, меч, острием опущенный вниз, пронзает полосатую будку, а большой красный крест превращается в телеграфный столб. В другом эскизе за человеком показана белая лошадь — символ бед («Человек и лошадь», там же).

Если в пейзаже среди полей человеческие фигуры материально оплотняются быстрее, обретая облик и одеяния крестьян, то их путь в естественную, а не окультуренную трудом природу намного сложнее. В «Купальщицах» (ок. 1930, ГРМ) видно, что их тела среди ликующей природы фантомны, астральны, их оболочки полны неземного света, у них (в отличие от жниц в поле) нет тени, падающей на землю. Им предстоит еще свой путь воплощения-материализации. Малевич, который, зачеркивая изображение леонардовской Моны Лизы, боролся с чувственной плотью, тут понимает, что «будущее за Моной Лизой», за Венерами. Характерно, что его три фигуры могут представлять сюжет для суда Париса. Здесь сезанновские темы «купальщиц», которыми явно вдохновлялся Малевич, обретают некую вновь оживающую, мифологическую подоснову. В корреспондирующей им композиции «Купальщики» (ГРМ) есть также оглядки на аналогичные картины Сезанна, с их грубоватыми фигурами, несколько гротесково-экспрессивной анатомией. Тут, правда, показывается, как эти белые тела начинают приобретать земную плоть, на лицах отрастают бороды. У центрального персонажа она красная, да и контур фигуры также обведен красной линией. Сами же бороды возникают, как видно из темной моделировки овалов ликов, когда они начинают превращаться в лица. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить «Голову крестьянина» (начала 1930-х, ГРМ) с другой «Головой» (там же).

Еще один поворот в стилистике мастера наметился в 1932 году. Он замысливает картину «Соцгород», пишет к ней портретные этюды, включая «Краснознаменца», «Кузнеца», возможно, некоторые портреты членов своей семьи (все — ГРМ). Плюс ко всему им задуман был и ряд из портретов, в центре которого могла быть «Работница», а к ней, как к центральному персонажу, обращается сам художник («Автопортрет), расположенный от нее слева, и жена художника и Н.Н. Пунин, чьи портреты помещались бы справа. Характерны некие «вопрошающие жесты» у тех, кто обращается к образу «Работницы», которая трактуется как новая святая в предполагаемом деисусном чине воображаемого алтаря. Художник стремится к «Супро Натурализму» (надпись на обороте холста «Две фигуры», ГРМ), который стал бы еще одним «измом» в его творчестве вослед «супрематизму» (о нем напоминают значки «черного квадрата», которые мастер ставит на холсте и на обороте его). Сами ренессансные черты этого нарождающегося «изма» возникали как бы сами по себе, без нарочитой стилизации. Художнику понадобились «говорящие» жесты, традиционные для классического искусства, некоторые приемы нарочитой репрезентации фигур, чтобы сообщать им дух величавости.

Собственно, известно только одно произведение Казимира Малевича, связанное напрямую с советской действительностью, — картина «Красная конница», показанная в 1933 году на выставке «Художники РСФСР за XV лет». Эту фантазию на тему 1918 года (внизу стоит именно эта авторская дата) художник, судя по надписи на обороте холста, называл «Скачет красная конница из октябрьской столицы, на защиту советской границы». Само это зарифмованное название напоминает по своему духу те наивные стихи, которые помещались под цветными литографиями издательства «Сегодняшний лубок», которые были выпущены в начале войны 1914 года и над которыми работал тогда же, наряду со многими художниками, Малевич (например, лист «Скоро, скоро будем в Краков / — Удирайте от казаков»). Именно подобную лубочность Малевич и соединил в своем полотне с параллельными полосами земли. Поскольку такие полосы обозначали у него землю, воспринимаемую в движении, это могло увеличивать впечатление от стремительности всадников, как мираж промелькнувших на горизонте.

Тот синдром теоретичности, который характерен для развития европейского авангарда, не обошел и Малевича. Понятно, что ему надо было пояснять свои позиции, учить последователей, создавая школу. Стоит заметить, что тексты 1910-х годов, которые говорили о возникновении супрематизма, затемняли теософскую основу, представляя его возникновение чисто эволюционным путем, когда он сперва выходил из кубизма (текст брошюры «От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм», два издания, 1916 г.), а потом уже, позже, — из Сезанна (брошюра «От Сезанна до супрематизма. Критический очерк», 1920 г.). К 1920 году кубизм уже не являлся актуальностью, в то время как все больше и больше устанавливался культ Сезанна. Правда, наследие Сезанна в интерпретации Малевича претерпевает сильные корректировки, становясь формульным, теряя живое обаяние реальности, которое имелось у картин мастера из Экса (ведь он был все же художником XIX века).

С большей откровенностью Малевич открывается в статьях 1920-х годов. И наконец, предельно открыт в записях тех же лет, которые являлись неким конспектом лекций для своих последователей (рукописи в Архиве Малевича в Государственном музее, Амстердам). Он набрасывает всю теософскую концепцию своего творчества, говорит о новой религии, о храмах и о пути из Египта (как из места рождения всех эзотерических знаний), о понимании пространства и времени, прогрессии. Многие слова в этих текстах, столь схожих с нынешним бытовым употреблением, у него имели другое значение. И об этом нельзя забывать.

Здесь собраны все сокровища его внутренней духовной жизни. Их знать необходимо, так как они дают ключ к пониманию того, что волновало его всю жизнь. Собственно, они также часть его творческого наследия, которое мы только лишь по инерции своего восприятия делим на живописное, графическое или текстовое. Для художника — они едины. При всей своей самостоятельности они составляют одно целое. Сюда же включаются и его опыты на сцене, в зодчестве, в поэзии.

Теперь принято ссылаться на творчество Казимира Малевича, воспринимая «Черный квадрат» еще более символически, чем даже предполагал его мастер; принято от Малевича, как некогда от Сезанна, вести генеалогию современного искусства, упоминая минимализм или концептуализм.

Однако...

Все больше хочется понять, как мастер создавал свое искусство, что видел в нем он сам.

По завещанию Малевича урна с его прахом была захоронена в Немчиновке, и над местом погребения был установлен белый куб с черным квадратом, созданный его учеником Н. Суетиным. Во время войны памятник был разрушен и могила художника затеряна. Такая судьба невольно напоминает легенду о строителе Храма храмов, место погребения которого также было затеряно, и лишь только впоследствии ученики счастливо обрели знания о нем.

Мастер, о котором при жизни творились легенды, оставил в наследие слова свои и творения. Знания о них становятся из года в год все полнее и глубже. 

Дюшан + dada, dada — Дюшан =

Почувствовать, что мир абсурден, в XX столетии не мудрено; ведь это столь очевидно, что, казалось, и напоминать не надо. Однако Марсель Дюшан сумел доказать, что надо, и сделал это с такой силой и концентрацией идей, что покорил всех, создав некий эталон абсурда. Ведь стало ясно, что этот абсурд непрост, пришел издалека, таится в уголках сознания, поджидает на каждом шагу. С гениальной прозорливостью он взглянул на поверхность вещей и образов, окружающих человека, на весь быт, на всю культуру его, увидев, что она «не та», за которую себя выдает. И он стал работать с этой поверхностью смыслов, порой бесстрашно заглядывая «за нее» и наблюдая, с восхищением, с удивлением, что тут имеются свои истории, крайне любопытные, неоднозначные по своему пониманию. Дюшан — своеобразный рассказчик таких историй через предмет, через клишированный тиражный образ, их сопоставления и их взаимодействие. Поражает, что у мэтра абсурда все части этого абсурдного мира легко согласовываются друг с другом. Они, словно намагниченные, тянутся вовсе не к себе подобным, но к разным, к вроде бы «чужим», родство обретая лишь в некой ситуации, нарисованной или материально скомбинированной.

Итак, поверхность смыслов и их семантическая изнанка «по Дюшану».

* * *

Дюшан — увлеченный шахматист. В стиле кубизма в 1911 году написана композиция «Игра в шахматы», за год до этого акварель на аналогичную тему. Вот он играет с Мэном Реем в 1924 году; вот он присутствует на Пятом чемпионате Франции в 1927 году, играет сам с собой. Матч 1963 года в Пасадене с Евой Бабитц. Дюшан рассматривал шахматы как «символический балет на черно-белой мозаике в 64 клетки или бой гладиаторов». Ему бы играть в «мировые шахматы», где Эйфелева башня послужила бы «пешкой», а статуя Свободы — «королевой». Однако он ограничился лишь дада, тем Дада-Дюшан, который наносил перманентные удары по сознанию, желая изменить его качество.

Работал он с мастерством опытного шахматиста...

Авторитет этого мастера был ощутим десятилетиями. Так, скупой на похвалы «Оксфордский путеводитель по искусству XX века» в 1981 году делает из него символ современного искусства, во многом поважнее Пикассо: «Дюшан превратился в легенду при собственной жизни. Ею он в той же степени, как и своими произведениями, сделал больше, чем любой другой человек для изменения концепции искусства XX столетия». Не только своими известными «ready-made».

Слава Дюшана возрастает.

Действительно, легенда творилась мастером и вокруг мастера всю его жизнь и более, а окончательно откристаллизовалась к 1963 году — к году его персональной выставки. Окончательной шлифовкой занялись после смерти мастера в 1968 году. Ниспровергатель становился именем в учебниках, а методы исследования его наследия — академическими. Он застал нечто подобное уже при жизни и был этому немало удивлен. Не без сожаления признал: «То, что фактически реди-мейд рассматривается с таким же благоговением, как и произведение искусства, вероятно, означает, что я потерпел неудачу, решая проблему полного отхода от искусства». В 1961 году Дюшан — доктор наук honoris causa в Детройтском университете. Желание «прочесть» Дюшана стало неистребимым, что предопределялось мыслью: поняв его, можно обрести и некий ключ к осознанию всех (или же многих) тайн авангарда. Мало того, он являлся самым «дадаистичным среди дадаистов» (ведь не забудем, что мастер был некогда единственным продадаистом), временами изменяя любимому «изму», но и возвращаясь — немного поиграв в «сюрики» — к нему, вплоть до создания неодада, Дюшан становился эталоном для интерпретации самой сущности дадаизма. Среди «Дада-Эрнст», «Дада-Швиттерс», «Дада-Арп» его «да» и «да» (сказать так — значит использовать игру слов Владимира Маяковского) звучало внушительно.

Ну и не только. Чем дальше от дюшановского творчества, казалось, тем менее авангардно.

Как просто.

Дюшан, используя суперинтеллектуальный багаж, все зашифровывал, зашифровывал и зашифровывал свои творения; с тем же упорством ныне ищут код к нему. Несколько раз мастер хотел сбить с толку своих интерпретаторов, подсовывая им свои своеобразные «ящики документации» (о чем позже), и начал «говорить»: давать интервью, выступать на открытиях выставок, участвовать в дискуссиях и писать. Мастера поп-арта его боготворили, с ним дружил композитор Джон Кейдж. И концептуалисты, и минималисты, и кинетисты, и авторы хеппенинга и перформанса находили у него нечто близкое себе и «понятное». Перед искусом не устоял и недавно скончавшийся философ Ж.Ф. Лиотар. Кое-что осталось на долю постмодернизма и неопостмодернизма конца тысячелетия. В его интеллигентной, без сенсационных убийств, игре краплеными эстетическими картами, заменившими традиционный «бисер», имелся «джокер MD».

Так что есть и будет несколько Дюшанов (мы не о его братьях здесь говорим!): Дюшан для себя, Дюшан для современников разных поколений, Дюшан для нас.

Они и различны, и родны...

Дюшан стал известен, скандально, для публики с 1913 года картиной «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», экспонированной вместе с работами европейских и американских художников в «секции кубистов» на Международной выставке современного искусства, так называемой «Армори шоу» (17 февраля — 15 марта), показанной в пустующем здании нью-йоркского арсенала 69-го пехотного полка (затем — в Бостоне и Чикаго; число посетителей — около 75000). Ее одинокий стиль — очевидный даже среди французских кубистов и американских симультанистов (всего на выставке экспонировалось 1300 работ, от Делакруа и Домье до мастеров Ашканской школы) — поддерживали в известной степени лишь произведения «Танцы у источника» и «Шествие в Севилье» Фрэнсиса Пикабиа. Некогда Гийом Аполлинер зачислил Дюшана в круг художников-кубистов; если бы он увидел это ню, то заговорил бы, несомненно, о посткубизме. После 1913 года Дюшан стал знаменит в США и, как заметил с иронией один современник, не менее, чем Наполеон или Сара Бернар. Этим был обеспечен и известный коммерческий успех Дюшана; были приобретены «Ню», «Шахматисты», «Король и королева, окруженные быстрыми обнаженными», «Грустный юноша в поезде».

Значимость работы «Ню» стала все больше осознаваться со временем. На юбилейной — к пятидесятилетию — выставке в честь бывшей «Армори шоу» «главным» являлось полотно Дюшана; оно же было воспроизведено на обложке каталога.

Год 1913-й — ключевой для авангарда. Едва начавшись около 1900 года, он быстро дорабатывался, если так можно выразиться, до своих «крайностей», обозначив некие границы, в которых существовал и которые все время стремился расширять. Так, к 1913-му году появляются дюшановское «Велосипедное колесо на табурете», «Черный квадрат» Казимира Малевича, несколько ранее «первая абстрактная акварель» Василия Кандинского и т. п. Реальность вещей и нереальность образов — вот скобки, внутри которых могли резвиться фантазии авангарда, столь плодовитые на причуды.

«Обнаженная» своими морфологическими свойствами соответствовала по колориту аналитическому кубизму, уже тогда сошедшему на нет, и футуризму, достигшему подъема в живописи к 1912 году. Футуризму — своей симультанной графичностью форм. В чисто продадаистическом смысле в произведении смешаны черты «графика движения», плоскости, граней и — новое — элементы биоформ. Само же кубистическое начало предопределялось тем, что первый вариант «Обнаженной» относился к 1911 году. Брат Раймонд сблизился с группой кубистов Де Пюто, где любили поговорить о четвертом измерении. На «Армори шоу» был показан второй, до этого экспонированный в Париже в Салоне независимых (зал 41), а также в галерее Канвайлера вариант. К нему близка и «Невеста» 1912 года, приобретенная в свое время Аренсбергом: сложный аппарат форм, но без той динамики, что завораживает.

В «Ню» было заметно воздействие стробоскопических опытов американского фотографа Дж. Мейбриджа и французского Е.Ж. Марея, которые последовательно фотографировали людей, животных и птиц в движении «по кадрам». Ясно, что мастера интересовала тема «движение» (еще со времени его «Точильщика» 1904—1905 годов). В верности поисков убеждали футуристы, чья выставка была открыта в феврале 1912 года у Берхейма-Жёна.

Само же ню могло походить и на манекен, и на образ рыцаря в латах. Сексуальная амбивалентность была дорога авангарду; так, бесполы авиньонские девицы у Пикассо и стали таковыми музыканты в панно Матисса, созданного для Сергея Щукина. Надо было бы посмотреть на «Обнаженную» под музыку ее же автора, так как в 1913 году он изобрел «Новый музыкальный алфавит» — «Erratum musical». Его использовал позже в своих опытах Джон Кейдж, автор известного «Молчания» 1961 года.

Иной стиль начинается с первой «механистической живописи» — «Мельницы для кофе» 1911 года. Сам допотопный прибор был увиден автором этой «живописи без живописи» (почти чертежной, что потом варьировал Пикабия) в антикварной лавке в Руане. Так же, учтем, впервые стал Дюшан использовать и журнальную графику, и печатную рекламу для своих работ. А это уже развил Макс Эрнст.

В 1913—1914 годах Дюшан начал собирать в «коробки» (будущие «Ящики») рисунки и тексты — документацию своего творчества. К концу жизни мастера она будет публиковаться.

Дюшан был освобожден от несения военной службы; в 1915 году он появляется в Нью-Йорке, включаясь в круг фотографа Альфреда Штиглица и семьи богача Вальтера Конрада Уолтера Аренсберга. Штиглиц — «Сезанн фотокамеры», неутомимый поэт оптики и светочувствительной эмульсии, с 1905 года содержал вместе с фотографом-экспериментатором Эдвардом Стейхеном галерею «Фотосецессион» на 5 авеню, дом 291. Издавал журналы «Camera Notes», «Camera Work». Аренсберг — коллекционер и меценат.

С тех пор он постоянно курсирует между Нью-Йорком и Парижем, выступая в роли советника и посредника в продаже коллекционерам и крупным музеям произведений своих французских друзей (что было все же лучше, чем преподавание — по 2—3 доллара за час — французского языка в США). Важно, как уже говорилось, его сотрудничество с фотографом Альфредом Штиглицем, который все больше и шире заинтересовывался авангардом, собирал скульптуру Африки, следуя новой моде. У него выставлялись Джон Марин, Мардсен Хартли, Макс Вебер, Артур Дов, Джорджия О'Кифф, Стэнтон Макдольд-Райт, Марсель Дюшан, Фрэнсис Пикабиа, Мэн Рей. Его «Современная галерея» вела торговлю, и в клан его вошли Мариус де Зале, Поль Гавилиан, Аньес Эрнст-Мейер. Своим стал и сбежавший на Кубу от военного ведомства Пикабиа. С Дюшаном он стал участвовать в журналах «Blind Man», а затем в «New York Dada». Однако это было чуть позже. В 1915 году о дада в США, ясно, не могли и подозревать, и дюшановское продада возникало до Цюриха.

Новообращенный манхэттеновец бродил по мелким редакциям Гринвич-Виллиджа, кабачкам Гарлема и «Чайна-таун», шахматным клубам. Надо было быть только Дюшаном и еще раз Дюшаном, чтобы быстро переосмыслить «прошлое исторического авангарда», всего-то длиной в десять лет, а для него уже несомненно прошлое, более того — историческое... (О, насколько мы отстаем от ритмов дюшановского сознания, если к понятию «исторический авангард», несомненно двойственному, вот-вот привыкнем.) Лингвистика и образность французских поэтов-символистов встретилась с «правдой» современной жизни, будущая эзотерическая тайнопись с инфантилистским китчем, а гротеск в стиле Альфреда Жарри с его бессмертным фарсом «Король Юбю», где первым словом было «Merde», — с фантазией механоморфной эстетики футуризма. Работа «вхолостую» должна была, если подумать по-дюшановски, быть радикально завершена; пора ставить «шах» всем «измам». Посещение авиасалона привлекло внимание к форме пропеллера. Ему показалось, что нет смысла дальше даже дрессировать искусство, пусть и кубистическое, пусть и футуристическое.

Бесполезно и бессмысленно.

Богемный круг авангардного Нью-Йорка был пестр. Тут появились Глез с женой, Артур Кревен, Анри Пьер Рош, Жан Кротти, Мэн Рей, Артур Дов, Джорджия О'Кифф (жена Штиглица), если назвать известных. С ними был и Уильям Глакенс, чисто «американский импрессионист»; и все они (почти все), включая и Дюшана, выставились в марте 1917 года в «большой центральной галерее», где за 6 долларов можно было приобрести любое произведение. На средства Аренсберга издавались журналы «Others» (июль 1915) и «Ronge» (декабрь 1916). Кревен, бывший боксер и «поэт с короткими волосами», прочитал 12 июля 1917 года лекцию о современном искусстве, представ перед публикой обнаженным. К пропаганде нового искусства примкнула Катрин С. Дрейер, богатая феминистка, художница-абстракционистка, издательница некоммерческого журнала «Societe Anonime» (с марта 1920 года). Ею были приобретены многие работы Дюшана. Аренсберг переехал жить в Голливуд. В июле 1921 года Марсель Дюшан вернулся в Париж и некоторое время жил у Пикабии. Не «забыл» Аренсберга, послав ему запаянную ампулу «Воздух Парижа» (есть четыре версии, ныне хранящиеся в музеях, а «консервированный воздух», как известно, стал туристическим сувениром наших дней). До 1942 года Дюшан преимущественно живет в Европе, появляясь в США в 1926—1927, 1933—1934 и 1936 годах.

Обнаженность Кревена на лекции имела ритуально-дадаистический характер. Это перворожденная нагота «virtualis», а не «criminalis». Тут не временное отсутствие благ, а преднамеренный отказ от внешней культуры, символом которой могла явиться одежда, чей стиль легко датируется определенным временем. Дюшан нередко и сам выступал обнаженным в театральных постановках (с Brogua Perlmutter, например, в «Cinesketch» Фр. Пикабиа). На своей ретроспективной выставке в 1963 году Дюшан играет в шахматы с обнаженной Евой Бабитц. Так что «голый Бренер» — атавистический родственник Дюшана. Еще в 1918 году писатель Рихард Хюльзенбек писал: «...дадаизм не противостоит жизни эстетически, но рвет на части все понятия этики, культуры и внутренней жизни, являющиеся лишь некой одеждой для слабых мышц».

М. Дюшан. Велосипедное колесо на табурете. 1913

Дюшану не нравились термины антиарт и контрискусство, которыми часто характеризовали и характеризуют поныне его творчество, правда вовсе не вкладывая в такие понятия негативной оценки. Это, подчеркивал художник, неискусство, конечно, и явление, ничего общего не имеющее с художественной деятельностью, но нечто их заменяющее, исполняющее их функции. Так, критики пытались приклеивать к деятельности Дюшана ярлык «эмблематический реализм», подразумевая тут и символизм форм и образов, и возможность использовать реалии этого мира, объекты, изъятые из природы и промышленной деятельности человека.

Для Дюшана в реди-мейд могло превращаться все: предметы, репродукции, фразы и подписи под артефактами, собственное имя... Такие объекты могли легко тиражироваться, поэтому Дюшан принципиально ограничивал число им созданных, но мог и сам порой повторять их, что и делал.

В интервью 19 октября 1961 года, данном в нью-йоркском Музее современного искусства, Дюшан ничуть не просветил слушателей и читателей, напротив, приоткрыл двери для самого широкого толкования своих творений. Покончив с подражательной узнаваемостью типа традиционного мимезиса, дадаизм активизировал экспрессивную функцию творчества, сбивая с привычных способов восприятия. Тут некий «демократизм незамкнутого поля интерпретаций произведения», где и автор, и зритель равны. Только зритель, считал Дюшан, может быть обеспечен золотым запасом воображения художника.

Дюшан утверждал, что, выбирая артефакт, никогда не думал об эстетических последствиях и художественным вкусом, естественно, не руководствовался, довольствуясь принципом визуальной индифферентности, то есть «полной амнезией». Тиражируемый объект приобретал уникальность лишь тогда, когда волею автора извлекался из обыденного и присущего ему контекста и велосипедное колесо, лопата для уборки, писсуар, сушилка для бутылки становились экспонатами выставок. Первые из них были утеряны, потом в 1950-е годы восстановлены и подписаны мастером. Таким образом, был подтвержден простой для авангарда факт, что важна концепция, а не воплощение. Так, Малевич — до семи, если не более, раз — повторял свой «Черный квадрат», а Татлин фиксировал в записной книжке формулы будущих своих проектов (которых там имелось превеликое множество).

Дюшановский жест — величественный жест дада. Всюду для дада видна фальшь. Тристан Тцара комментировал: «Все, что воспринимается, — ложно». Метод дада, если он существовал, конечно, — это способ приведения к абсурду любого утверждения, положения или факта, сталкивающегося с отрицанием вещи и события — с Пустотой, нарушая все и любые нормы. Тцара, как известно, создавал поэмы, разрезая на части куски газетных текстов, которые перемешивались и так склеивались. В результате симультанного чтения «мысль рождалась во рту». Тактика расчленения действительности на поток разрозненных, лишенных значения элементов сочеталась с методом случайного, вероятностного в своей основе способа их связи. Со времен юности Марсель Дюшан, сын нотариуса из Руана, не полюбил «здравый рассудок», особенно в провинциальной буржуазной редакции. С завидным чутьем он разыскивал его повсюду и разрушал.

Случайность служила основным средством символического разрыва причинно-следственных, пространственно-временных связей, поддерживающих какой-либо порядок. Об этом говорил Макс Эрнст как о «встрече двух несводимых реальностей в пространстве, чужом им обоим». У MD соединенно и утверждение, и отрицание. Во времена Гомера каждая вещь, будь то щит, меч или «меднолитая утварь», — уникальна, хотя и отражает знаки прекрасного и вечного космоса. Массовое производство XX столетия дает иную картину: предметная форма становится функцией утилитарности, а следовательно, безличности, взаимозаменяемости. Мастер MD, включая стандартную вещь в сферу искусства, воспроизводил целый комплекс проблем: соотношение уникального и серийного, индивидуального и безличного, органического и механического, неповторимого и заменимого, пользы и красоты.

Вальтер Беньямин в работе «Произведение искусства в век его технической воспроизводимости» выделял два аспекта в произведении: культовый, идущий от ритуала, и светский, то есть выставочный. Искусство как средство магического воздействия не требовало восприятия, пряталось в пещерах, катакомбах, погребальных камерах и уединенных местах. Такое искусство традиционно по своей сути. Нарушение традиции дает эффект уникальности. Между традицией и нетрадицией лежит возможность тиражности. Репродуцирование лишает вещь магической ауры. Зритель в таком случае «ухватывает» только черты общности, знаки одинаковости. Оригинал — в плену копий. Он существует как бы в виде матрицы для печатания копий. Дюшан обострил всю проблему уникального и массового. Так, массовое становилось уникальным и уникальное массовым. Мастер использовал «готовые изделия», репродукции и фотографии. Но он же любил и помножать. Пять «Дюшанов» сидят за шахматной доской в известной фотографии 1917 года; его ранние объекты, чаще всего пропавшие, потом им же восстанавливались, так что и «Колесо», и «Сушилка» существовали во многих — до шести — версиях.

Велосипедное колесо, поставленное на табуретку, есть соединение топографически случайного, что проповедовал поэт Исидор Дюкас еще в XIX столетии, говоря «о любви швейной машинки к зонтику на операционном столе»; собственно, эта фраза стала популярна при пропаганде сюрреалистов, но поясняла многое и в практике самого дада.

Творчество многих авангардистов современники порой воспринимали как деятельность людей малообразованных и малокультурных, Дюшана также, что, думается, уже стало понятно из предшествующего текста, хотя MD, напротив, обладал высоким интеллектом и обширными знаниями. MD, как и все дадаисты, отказывал довоенному искусству в способности познания «истины», рассматривая его в платоновском смысле как имитацию «видимости видимости». Он быстро проимитировал разные «измы» рубежа веков, однако же истинных ценностей в них не нашел.

Нужно было иное.

Учтем же, что реди-мейд не оболочка вещи, а сама вещь, которую можно рассматривать — при известных условиях — и как культурный объект. «Велосипедное колесо на табурете» — пародия на ньютоновские диски. Также возможна реализация идей каббалы, и тогда колесо может трактоваться как выражение учения о бесконечном («Энсоф), не имеющее никаких положительных определений, и как активное начало, соприкасающееся с пассивным — вещным миром (табуретка). «Сушилка» 1914 года (фотография была сделана Реем для «Box in a Valise») может явиться как образ мирового древа — важнейшего символа учения, и т. п. Помимо этого высокообразованный MD следовал концепциям поэта-символиста Жюля Лафорга. Тут творчество — словно привычный наркотик, погружающий зрителя в сон, вместо того чтобы будить его и ставить лицом к миру. Лафорг сочетал уличный жаргон и высокий слог классицизма, низменное и прозаичное с высокой болезнью пессимизма и иронии. Надо было уметь, пройдя по пути Артура Шопенгауэра, сохранять веру в относительность ценностей.

Дюшан одним из первых зафиксировал различие между подлинным произведением искусства и его многочисленными репродукциями, формирующими у самых широких масс потребителей клишированное представление о нем. Постольку они не являлись оригиналами, можно было произвольно изменять их, да и назвать любым именем. Так, в 1919 году создана псевдолеонардовская «Мона Лиза» с усами и бородкой — фрейдистский образ двойственности мужского и женского (работа появилась в 1920 году в журнале «391», издаваемом Пикабиа как продолжение штиглицевского «291»). С тех пор усатая дама на фоне пейзажа стала «иконой» авангарда, мимо которой не могли пройти равнодушно ни сюрреалисты, ни попартисты. Вариации на тему «MD» появились у Уорхола и других, а самое интересное, что и у самого Дюшана. В 1941 году автор показал (в литографии) «женскую природу» знаменитого портрета. Произошел — игрательный — процесс десакрализации традиционного художественного образа. Так, согласно подправленным шпенглеровским идеям, ценности менялись в зависимости от ситуаций.

Репродукция превращена в бытовую среду, лишенную «музейности». Она может быть в папке и на стене, может быть помещена в журнале или газете. Дюшан предполагал существование «взаимного реди-мейд», сформулированного следующим образом: «Употребляйте Рембрандта в качестве гладильной доски». Надо было уметь превратить «одно» в «другое». Или же нарушить топографию, житейский контекст, традицию, или же поставить некий знак, будь то таинственный «R. MATT» на «Фонтане» 1917 года или пуантиль Жоржа Сёра в двух светофорных точках красного и зеленого в реди-мейде «Аптека».

«Фонтан» известен по фотографии Штиглица, помещенной в «Blind Man». Предполагалось, что творение некоего Richart Matt из Филадельфии будет показано на выставке Независимых в Нью-Йорке. Жюри воспротивилось, и публика, заплатившая деньги, посчитала себя (и справедливо) обманутой. Мнение жюри: 1) аморально и вульгарно, 2) легко сделать, возможен плагиат, 3) если не аморально, то абсурдно. Жюри было шокировано не только объектом, но и самим именем предполагаемого автора. Ведь гастролировала группа комиков «Matt and Geff», в которой некто А.М. Матт демонстрировал трюки на мотоцикле. Жюри удивилось бы еще больше, если бы знало, что сенсационный объект был куплен в магазине Дж. Матта Дюшаном, Аренсбергом и художником Джозефом Стеллой. Его выставили вертикально и подписали. «Изготовил ли мистер Матт своими руками «Фонтан» или нет, не имеет значения. Он брал его. Он взял обычную вещь и представил ее так, что полезное назначение исчезло под новым именем и с новой точки зрения, он породил идею этого объекта» — таковы комментарии Дюшана. Этот «Fountain» мог посвященных заставить вспомнить и парижскую улицу Фонтен («Fountaine»), где тогда проживал Андре Бретон. Такова судьба фаянсового утилитарного и санитарного объекта, который, отметим, Дюшан не стал повторять. Так что «купель дадаизма» осталась в единственном числе — ответом Цюриху, который, провозглашая — в лице интернациональной группы дадаистов — «сбор всех творческих энергий», еще болел искусством, экспрессионизмом, футуризмом и абстракцией. В другом номере журнала «Blind Man» (а их было всего два, и издавались они Аренсбергом) было помещено воспроизведение дюшановской «Кофемолки», письмо к матери «Аксиома и теорема», стихи.

Перед репродукцией всяк чувствует себя знатоком; ее значение раскрыто ему в подписи под иллюстрацией в газете или в журнале. Да и такой читатель может стать автором или «соавтором», вырезая иллюстрацию с полями или без них, полностью или фрагментарно, что-то на ней дорисовывая. Появляется помножение смыслов. Такая манипуляция придает многозначность при минимуме затраченных средств и усилий. Насколько трудно было создать оригинал, настолько легко было его трансформировать. Техника тиражирования обещала заманчивую для дадаистов девальвацию ценностей. При помощи средств производства и самодеятельности потребителей накладывается клеймо трансформированной репродукции. Тут MD считал возможным говорить о «воображаемом реди-мейде».

Дадаисты, зараженные анархистской ненавистью к государственным институтам, боролись против официального искусства, уличая его — по словам немецкого поэта Рихарда Гюльзенбека — в мошенничестве, в том, что оно служит неким моральным предохранительным клапаном. Дюшан полагал, что роль художника в современном ему обществе ограничена властью тех, кто его потребляет: коллекционеров, директоров музеев, владельцев галерей и тех, кто с ними вольно-невольно связан. Он проницательно замечал, что «художник не воспринимается в расчет. Общество берет от него только то, что хочет».

И если к искусству дадаисты относились как к своеобразному эстетическому камуфляжу, который необходимо срывать, то к механизмам и индустриальным изделиям, технике репродуцирования отношение было двойственным... Аэроплан, кинематограф, беспроволочный телеграф, радио, автомобиль и трамвай, трансатлантик, фонограф, дизель... В конце XIX века во Франции работало более 50 тысяч фотографов, а экспортная стоимость репродукций оценивалась в миллионы франков. Так, техника рассматривалась как средство, способное изменить картину мира, достичь чуть ли не счастья и гармонии классов. Однако же и однако. Комическое и смеховое, согласно знаменитому тогда философу Анри Бергсону, возникали тогда, когда можно обнаружить механистическое и автоматическое в человеческом поведении. Духовное исчезало.

От Джона Рескина шла мысль, что развитие техники несет гибель всему природному и естественному, возвышенному и прекрасному. Она десакрализирует и демифологизирует человеческие отношения, уничтожает традиционные нормы и ценности. Сам Рескин отказывался пользоваться железной дорогой и хотел, чтобы его книги печатались вручную. Но голос его был из числа одиноких в общем хоре надежд. Стиль модерн хотел мирить противоречия, почему и не выдержал испытания временем, просуществовав столь недолго. Индустрия и ремесло, орнамент и конструкция, массовое и уникальное — вот основные противоречия этого стиля. Они были, и они остались. Дада хотел, как и другие «измы», их понять и по-своему разрешить.

Дадаисты пугались — в отличие от Фернана Леже — военной техники, так бескомпромиссно решающей судьбы людей, но полагали, что сама техника как таковая свидетельствует об исчерпанности культуры и искусства. Поэтому и дюшановские реди-мейды — в контексте дадаизма — прогнозировали будущее.

В противовес полезному механизму дадаисты изобрели понятие целибатной, то есть девственной, машины, где особенно ценился процесс создания и рассмотрения, а не результат превращения определенного вещества, будь то рисунок или слово, из одного, допустим исходного, состояния в другое. Таким образом подготавливались новые формы видения. Машинами Дюшана стали роторельефы — вращающиеся выпуклые диски со спиралевидными полосами на поверхности. В его фильме «Anemic Cinema» 1922 года, сделанном вместе с Мэном Реем, можно увидеть десять вращающихся спиралей, разделенных шуточными каламбурами. Однако то не фильм в подлинном понимании термина, но некая разновидность авангардного искусства, охватывающего сферу движения и времени.

Подобными «целибатными» машинами явились и такие создания мастера на стекле, как «Быть увиденным одним глазом (с другой стороны стекла), прижавшись к нему в течение почти часа» (1921) и знаменитая «Невеста, раздетая холостяками». Обе работы исполнены на стеклянных пластинах. Первая из них представляет визуальный модификатор зрения с разного рода увеличительными линзами, размещенными по одной линии, и противостоящей им в верхней части стекла пирамидальной фигурой, воплощающей традиционную модель перспективного зрения. Новое зрение — искажающие реальный образ увеличительные стекла — смена старому, перспективному видению.

Дюшан и дадаисты считали, что лечат испорченное «привычным искусством» зрение, расчищают дорогу иным его формам. Вещи появляются в новом зрительном значении.

Дюшан — в зрелый период своего творчества — не признавал живописи, обращенной к чувствам, такой, как у импрессионистов. Он полагал, что подобная живопись — «обман», порожденный требованиями художественного рынка. Мастер устремлялся прочь от «приятной и привлекательной физической живописи». В этом отношении Дюшан следовал идеям символистов, заменивших модель физической, перцептуальной живописи моделью абстрагирующей, концептуальной. Внешний мир условен, иллюзорен. Кубисты его порушили. Открылись иные горизонты истолкований.

Дюшан высказался: «Я интересовался идеями, а не визуальным результатом».

Заметно, что Дюшан всегда стремился к многозначности возможных истолкований. В реди-мейде 1922 года «Почему бы не чихнуть?» дана птичья клетка, в которой находятся 152 кусочка сахара, выпиленных из белого мрамора. В композицию воткнут термометр. По дюшановской идее, он «регистратор температуры сахара».

Каждое значение взаимно исключает иные; вместе они — неразрешимый парадокс. Все несовместимо и взаимозаменимо. События, слова и вещи — как то принято в дада — связаны словно бы случайно. Сахар, ставший мрамором, превращает — образно, метафорически — продукт питания, растворяющийся в воде и исчезающий, в вечность. Мрамор традиционно статуарен, художественен традицией.

М. Дюшан. Писсуар «Фонтан». 1917

Реди-мейд свидетельствует, что вещь не равна себе по значению и образу. Все зависит от контекста и техники употребления. И их много. Дюшан понимал, что зритель становится соавтором, расшифровывая возможные смыслы. Объект есть провокация, равнодушная к эстетической оценке, но предполагающая бесчисленность интерпретаций.

Дюшан не забывал об иронии, расчищающей место в реальности для иного, являющейся тоской по идеалу, в данном случае — идеалу дадаистическому. У него, как он и сам говорил, появляется «ирония безразличия»; ее он окрестил «метаиронией». Техника утверждения и техника отрицания. Метаирония — своего рода механизм защиты против современной культуры, тотальное абсурдистское отрицание. «Я должен принуждать себя противоречить и самому себе, чтобы избежать подчинения собственному вкусу». Яснее и не скажешь.

«Фонтан» как бы имеет подпись владельца магазина, где писсуар был приобретен. На самом же деле инициалы владельца были иными. Леонардовско-дюшановская «усатая Мона» названа «LHOOQ». Можно по крайней мере четырьмя способами расшифровывать эту аббревиатуру, преимущественно эротического характера (например, «как тепло у тебя в заднице» и т. п.). В марте 1919 года, когда сестра Марселя Сюзанна выходит замуж за Жана Кротти, он присылает им подарок из Буэнос-Айреса с советом: «взять учебник геометрии и сбросить его с балкона». Андре Бретон понял дюшановскую иронию неглубоко, включив каламбуры и поэтические строки автора «LHOOQ» в свою «Антологию черного юмора». «Несчастливый» реди-мейд «Вперед, со сломанной рукой» (четыре версии), представляющий лопату для уборки снега, навеян чтением хроники из газеты о некоем травмированном дворнике. Понятно, что зритель об этом — без помощи автора — догадаться не может.

Объект «Большое стекло» (он же — «Невеста, раздетая холостяками», 227,5?175,8 см) загадочен по самой своей сути. Создаваемый в течение восьми лет — с 1915 по 1923 год — с громадным нервным и физическим напряжением, объект не был завершен, хотя и подписан. Впервые был показан публике на Интернациональной выставке современного искусства в 1926 году в Бруклине. Исполненный на стеклянной пластине, при перевозке он был разбит. При реставрации мастер, следуя дадаистической логике случайного, сохранил — по просьбе автора — трещины и швы, возвращая его творение снова «в мир». В 1934 году был опубликован «Зеленый ящик» — своего рода каталог «Стекла», состоящий из набросков, эскизов, заметок, документов, планов, что явило некое «бракосочетание умственной и визуальной концепции». «Ящик» был создан в трехстах экземплярах, факсимильных. Учтем, что английский дюшановский текст к «Стеклу», переведенный на итальянский, испанский, шведский, немецкий, японский языки, — самый трудный авангардный текст XX века. Все семь семантически значимых зон «Стекла» выполнены из металлической фольги, свинцовой проволоки, лака, пыли, линий и кругов, процарапанных наждачной бумагой, и т. п. Тут завершение использования «инородных» материалов в авангардных экспериментах, идущих от Пикассо, Архипенко, Габо, Певзнера и Швиттерса. Тут господство только «инородного». Верхнюю часть композиции занимает механистически трактованная «Невеста». В скелетомашинной манере показан «резервуар любовного топлива (или робкой власти), поступающего к мотору с совершенно нежными цилиндрами». Над этим расположено «цветение» в виде облака с тремя пустыми формами-сигналами, обращенными к женихам. Невеста знает, что она абсурдна и что ей не дано соединиться с женихами. В нижней части «Стекла» размещены девять схем женихов, соединенных приводами с машиной, шоколадной теркой и мельницей. Над ними — восемь «зонтиков», и справа — «рецепты окулистов», три концентрических окружности. Терки и мельницы ко времени создания стекла вышли из употребления (Дюшан вспоминал, что видел их в своей юности в Руане); потеряв функциональный смысл, они приобрели интеллектуальный.

Девять схем женихов сконструированы по типу пустотелых цилиндров или сосудов, безропотно принимающих «озаряющее горючее», которое посредством капилляров передается «зонтикам», кондиционирующим его испарения в жидкость; и она проливается на «Водяную мельницу». «Ножницы» или приводы, соединяющие «мельницу» с «теркой», контролируют поднимающиеся брызги, направляя их в сторону «рецептов окулистов», превращающих жидкость в световую энергию, доходящую до невесты. Реконструкция в «Зеленом ящике» показывает отношения мужчины и женщины как технохимическо-оптический процесс. Глава сюрреалистов Андре Бретон, близкий друг Дюшана, говорил о «механической и цинической интерпретации феномена любви».

Дадаисты интересовались алхимией, и некоторые наброски к «Невесте» имеют сходство с иллюстрациями старинных алхимических трактатов. У алхимиков не было проблемы перехода материального в духовное и духовного в материальное. Такой переход казался естественным и неподвластным следственно-причинным связям. В начале XIX столетия вновь усиливается интерес к алхимии (традиции которой, впрочем, от средневековья доходили до XVIII века). Обнаженная невеста на алхимическом языке могла означать очищенную первичную субстанцию, обнаженность являлась знаком откровения и истинного знания. Трансформация субстанции являла и духовный рост. Эротическая символика широко использовалась для изображения образования и рождения разных эликсиров и металлов, связанных с определенными планетами и созвездиями.

Формы машин в «Большом стекле» напоминают очертания мельниц, дистилляторов, выпаривателей, ступ, различных сосудов (стоит сравнить с трактатом XIV века «Печь и алхимически распятый космический змий»). Змей — символ трансформации и обновления. Мистические числа «7» и «9» нашли отражение в схемах женихов и зонтиков. Ключевые цвета алхимиков: красный — король, белый — королева — означали стадию готовности к брачным отношениям, завершающимся получением эликсира. «Невеста» — сочетание черного и белого, женихи — красного цвета. Трактуемое в алхимическом смысле, стекло указывает одновременно и на схему трансформации вещества, и на ступени духовного очищения. В изображении небесной невесты верхняя часть могла обозначать внутреннее и духовное начало, нижняя — телесность и физическое. В «Зеленом ящике» упоминается, что «женихи служат архитектонической базой для невесты, последняя же — апофеоз девственности».

Помимо очевидной эротики, которая у дада должна, как ирония и как черный юмор, явиться определенным «террором ума», есть в «Стекле» и некая социологическая установка, менее отрефлектированная исследователями, охотно сравнивающими дюшановских сексуальных монстров из пробирок с алхимией адских видений Иеронима Босха. «Ад» начала XX века более конкретен; женихи — это священник, посыльный мальчик, кавалерист, полицейский, предприниматель, помощник официанта, начальник вокзала, жандарм. Такие образы символизируют основные группы капиталистического общества: слуги и уборщики, армия и полиция, предприниматели и управляющие и, конечно, служитель церкви — лицо ответственное за здоровье духа. Не зря все они представлены контурным изображением — схемой их функции в обществе. Лишенные голов фигуры в костюмах, соединенные шарнирами, являются понятными аллегориями нынешнего социального бытия.

В верхней части композиции, где помещена невеста, видно изображение созвездения, которое автор назвал «Млечный Путь», намекая, что сам женский образ является персонификацией Луны, традиционно в мифологии связанной с Млечным Путем. Три пустых формы отражают цикл рождения новой Луны. Невеста у Дюшана обозначена как инструмент для возделывания почвы, некой «сельскохозяйственной машиной». Луна всегда связывалась в человеческих представлениях с процессом рождения и плодоношения, животворным женским началом, влияющим на расцвет природы, ее «цветение». «Большое стекло», хотя и в зашифрованной, эзотерической форме, отражает трагический разлад природы и капиталистического общества, несмотря на то что «социальная машина» функционирует на «природном топливе».

Однако и это еще не исчерпывает до конца — если это вообще возможно! — смысла работы. Бретону Дюшан признавался, что его «Стекло» включает проекцию «воображаемой сущности» четвертого измерения благодаря «репроекции» при использовании поверхности стекла трехмерного пространства в плоскость двух измерений. «Рецепты окулистов», состоящие из расположенных друг над другом концентрических окружностей, служили точкой перехода из трехмерного пространства в неевклидову сферу. Для эпохи открытия энштейновской относительности позиции наблюдателя, превращения материи в энергию и многомерных пространств Лобачевского и Римана подобное было актом осознанным. Учтем, что «Стекло» можно было, хотя и не желательно, рассматривать с двух сторон.

Дюшан опирался на книжные знания, на науку, как бы она у него ни именовалась.

Оккультисты, открывая иные миры, делали это с поистине неземной активностью. Только книга Т. Стбарта и П. Тейта «Невидимый универсум, или Физические рассуждения относительно будущего состояния», издавалась с 1876 года по 1910-й двадцать восемь раз. В 1878 году американский физик У. Куке выпустил работу «Оккультное значение четвертого измерения», которая стала настольной книгой многих спиритуалистов. Популярностью пользовались идеи преподавателя астрономии Лейпцигского университета Зольгера, проповедовавшего в таких многочисленных сочинениях, как «Трансцендентальная физика» (1881) или «Научный трактат» (1878), мысль, что наука подтверждает сам факт существования четвертого измерения. Спиритуалисты считали, что твердые непроницаемые тела могут восприниматься в виде прозрачных оболочек. Поиски времени становятся символом обновляющейся культуры с эпохи Канта, который отказывался от пространственной овеществленности времени, говоря о проекции сознания и в сознании концепции времени. За ним последовали многие.

Дюшан многомерность пространства понимал и как доказательство возможности параллельного существования различных эстетических и социальных оценок, идеалов, представлений и суждений вкуса. Отрицая возможность познания каких-либо закономерностей в природе или обществе, он рассматривал всякие выводы и заключения как псевдопринципы. Увлеченный наукой, MD только и занимался тем, что развенчивал ее за «условность»: «То, что я делал, не объясняется любовью к науке, но, напротив, делалось для того, чтобы дискредитировать ее в мягкой и элегантной манере, не придавая этому важности».

Однако же Дюшан всегда Дюшан, и ему то импонировало разрушающее всякое знание сверхзнание, то нет. Он мог виртуозно играть на всей клавиатуре историко-культурных привилегированных ассоциаций, будь то алхимические рецепты, великие таинства игры в шахматы или карты таро, но при этом демонстративно отказываться от всякой возможной интерпретации. Ему хотелось запрограммированной гипотетичности. Смыслы относительны. Отметим, что к разрушению часто призывали самые образованные герои авангарда, которым становилось тесновато в рамках традиций, порой удаленных даже на несколько лет (а вовсе не на века). Курт Швиттерс в своем Merzbau не менее сложен, и этот ганноверский Gesamtmerzwerk может иметь множество помножаемых до сих пор интерпретаций.

Из университетских келий и престижных коллежей (колледжей) выходили нередко инициаторы авангардных обновлений и редко — их попутчики (примеры сего всяк вспомнит в меру своей образованности). И это — что удивительно — многих удивляло. Кручение вокруг философии, попытка заменить философию, встать «вместо» нее или «после» нее, оказаться «параллельным», встречается в авангарде не раз. Однако же почему все это воспринимается, увы, и до сих пор некой новостью? Да только потому, конечно, что историки искусства XX века плохо знают прошлое (в чем заметно отличаются от самих героев авангарда), а те, кто изучает столетия минувшие, мало, как правило, интересуются современностью. А вообще, манера говорить языком философским знакома художникам с эпохи Просвещения и романтизма, если и не ранее (неоплатонизм и итальянское Возрождение, готика и схоластика, например). Эзотеричность художественных образов не «знак минуса или плюса» в их оценке. Сама же многозначность их — родовая, и плюрализм смыслов всегда предполагается. Авангард, включая, естественно, и Дюшана, лишь умело спекулирует — ради собственной выгоды и собственных идей — на этом...

К началу 20-х годов время дада истекло; во Франции оно — это движение — было атаковано, и ловко, «ребятами Бретона», будущими сюрреалистами, манифест которых появился в 1924 году, а в Германии — мастерами «Новой вещественности», чья групповая выставка состоялась в 1925 году. Оживился неоклассицизм, стала модна определенная «музейность». Временами дада скрещивался с конструктивизмом. Конгресс дадаистов 1922 года в Париже провалился, на них смотрели как на «живых мертвецов». Последние «смотрины» этого «изма» организовывали подъехавшие из России Серж Шаршун и Илья Зданевич, и их «трансментальные» балы запомнились надолго. В программе «Вечера бородатого солнца» Пьер де Массо 6 июня 1923 года сообщает: «Андре Жид пал на поле чести, Пабло Пикассо пал на поле чести, Фрэнсис Пикабия пал на поле чести, Марсель Дюшан исчез...» Если еще некогда Дюшан писал Тцара, что видит в дада «универсальную панацею», то чуть позже, уже в переписке с Бретоном, он уже так не стал бы выражаться.

Правда, только «сюр», иногда слишком явно, хранил память о своем родовом дадаистическом происхождении, порой бросаясь «даровыми жестами», буяня и эпатируя. Однако анархии прошлого противопоставлялась система, неискусству — искусство, «эстетической безотцовщине» — традиция. И т. п. Впадая в кризисы, которые могли бы стать и историей этого «изма» не менее, чем годы подъема, сюрреализм более сорока лет (памятной была выставка 1964 года) завораживал зрителя, привлекая слово, визуальную форму, действие на сцене и в жизни. Политические амбиции, им никогда не забываемые, вновь оказались чудодейственной инъекцией весной 1968-го, когда Париж покрылся баррикадами, потом настало время его «нео» и «пост». Лишь смерть Сальвадора Дали, как бы ни однозначно прочитывалось это имя даже в контексте «сюр», показало: «конец свершился».

К сюрреализму бывшие дадаисты шли легко; для некоторых это было лишь продолжением старого, другие, быть может, менялись решительнее, и, наконец, подтягивалась новая генерация, также, чтобы быть готовой, быстро пролиставшая свой учебник по истории искусства начала XX века с иллюстрациями картин импрессионистов, кубистов, футуристов, беспредметников.

Оригинально, точнее, экстравагантно поступил в создавшейся ситуации Дюшан, и с дадаизмом он обошелся по-дадаистически. Стал женщиной Ррозой Селяви (образ впервые был запечатлен Мэном Реем). Пример амбивалентной леонардовской усатой Моны не был забыт. Пол меняется в зависимости от обстоятельств. Порой сюрреалистических. Итак, Рроза...

Дональд Джадд, минималист и теоретик современного искусства, в 1959 году заметил: «С Розой Селяви все в порядке, но я не знаю ничего о Марселе Дюшане». Ранее поэт Робер Деснос писал, что «Рроза Селяви известна лучше, чем продавец неба». И немудрено. MD был мастером интриги, некий анти-Холмс в криминогенной дадаистической обстановке вокруг галереи Штиглица. Потому понятно, что появившаяся в некой нью-йоркской студии в 1920 году, уже через три года сомнительная «художественная дамочка», «известная также под именем Ррозы Селяви», разыскивалась за определенное вознаграждение полицией, о чем свидетельствовал плакат-объявление (создан М. Дюшаном в одном экземпляре; на воспроизведенных «полицейских фотографиях» — сам Дюшан, который, вспомним, до того вручную создал купюру достоинством 115 долларов и послал ее своему дантисту). У нее имелось «прошлое» и имелось будущее. Если же дни минувшие известны куда как скупо, более мифологичны, то дальнейшая судьба ясна и привлекательна. И для дада, и для сюрреализма.

Адам нуждается в Еве, поэт в музе, жених в невесте, а Марсель в Розе. Жизнь в прозе должна быть украшена цветами. Понятно, что розами. Мир ждал ее появления... И Дюшан создал ее из себя. Мэн Рей сфотографировал Дюшана-Селяви, макияжного и переодетого в женское платье. Эстетически рафинированного. Свершилось. В семье руанских Дюшанов было три брата (известные художники XX столетия) и три сестры. Симметрия родовая нарушилась асимметрией художественной. Дюшану нравилась собственная фамилия, «вкусная и нежная», напоминающая об известном сорте груш (duchesse) и герцогствах (duche). Сам Бог велел ей превратиться на некоторое время в Ррозу Селяви. Рроза стала между именем и стилем, между антиискусством и искусством, между дада и сюрреализмом. В 1922 году Дюшан посылает другу Мэну Рею свою детскую фотографию с надписью «The Non Dada / affectueusement? Rose». Тогда же Рей делает рейограмму «Sel a vie», посвященную все той, необыкновенной «Famme savante», ученой и хитрой, являющейся «солью жизни», говорящей и по-английски, и по-французски. С «умом Джоконды»...

Чудят они, чудят... Дюшан прокладывает свой путь между карнавалом и перформансом.

Эта Рроза активна. Дюшановское alter ego впервые подписало работу в 1920 году — небольшую копию (есть четыре версии «Copyright by Rrose Selavy») французского окна. И действительно, стоит поинтересоваться «Why not sneeze Rrose Selavy?» в 1921 году, глядя на клетку с кусками сахара-мрамора. Вместе с Реем она в 1926 году делала экспериментальный фильм. В 1936 году ррозовский манекен-символ был экспонирован на Интернациональной выставке сюрреалистов. Никто, однако, не покусился на ее невинность, и она оставалась «мадемуазель». Не была она и еврейкой наподобие «Розенберг, Розенвасер и Розенбаум» (примеры самого Дюшана). В 1963 году в Pasaden Art Museum состоялась выставка-дискуссия «By or / of Marcel Duchamp, or Rrose Selavy».

Так кто же она? — поистине сакральный, нериторический, осакрализированный вопросик. Не «Eros est la vie» ли? А это англизированное «Selavy», а двойное «R»? Быть может, конечно, оно, такое «двойное», подсмотрено в одной из картин Фрэнсиса Пикабиа «L'oeil cacodylate»? Но та датирована «1921». Автор «Ррозы» поминал, что ему нравилась возможность удвоения согласных, например, «L.» в «Lloyd». Об имени зодчего и популярного «американца среди американцев» Фрэнка Ллойда Райта сам Бог велел тут вспомнить. «Роза — это роза», — справедливо утверждала самая авангардная — по меркам тех лет — писательница-модернистка Гертруда Стайн. В «Романах о Розе», продолжающих почин Умберто Эко, многое еще будет, видимо, описано.

Бретон посчитал, что с дада покончено, и написал многозначительное, но краткое: «После дада» («Apres Dada») в 1924 году.

Сюрреализм Дюшана, собственно, не сюрреализм, конечно, а, скорее всего, лишь некое смирение с судьбой истории, сблизившей его с тем «измом», который был роднее и понятнее. Бретон, которого он, видимо, знал с 1921 года, если не ранее, призвал «MD» в свою армию. Тогда состоялся их первый разговор. В 1922 году Бретон стал упоминать Дюшана в ряду Пикассо, де Кирико, Эрнста, Рея. В 1934 году в сюрреалистическом журнале «Minotauvre» помещена бретоновская поэма «Phare de la Marine», посвященная «Стеклу». В 1936 году Дюшан участвует в лондонской Интернациональной выставке сюрреалистов, в нью-йоркском музее одиннадцатью работами в экспозиции «Фантастическое искусство. Дада и сюрреализм», организованной Альфредом Барром. В 1938 году он куратор сюрреалистической выставки в Париже. Активен при создании «First Paper of Surrealism» в Нью-Йорке в 1942 году. Инсталляцию в залах мастер делал совместно с Бретоном. Снова на сюрреалистической выставке — в парижской галерее Мэг в 1947 году. Его работа была воспроизведена на обложке каталога. Если на юбилейной выставке сюрреализма в 1964 году сумели «забыть Бретона», то в 1965 году Бретон (он умер через год) «забыл» Дюшана.

После смерти мастера выяснилось, что он скрытно длительное время, с 1946 по 1966 год, работал над произведением не менее экстравагантным и эзотеричным, чем «Большое стекло», и названным «Дано: 1) водопад, 2) газовый свет». Это «второй» значительный, и по размеру (242,5?177,8 см), и по смыслу, объект Дюшана. Предварительная идея его хранилась в «Зеленом ящике». Гримируясь внешне под сюрреалиста, бывший дадаист «ушел в подполье», и работа его — «подпольное дада». Всем же казалось, что Дюшан бездельничает.

Использовано много разных материалов. Еще одна реализация себя в неординарных способах выражения. О «жанре» произведения говорить как-то и неуместно. Сам образ приобретает — в отличие от «Стекла» — пространственность. В кирпичном проеме деревянная дверь. За ней — «тайна». Ее можно подсмотреть в круглый небольшой «глазок» в двери, подсмотреть, однако же не разгадать. В дыре пробитой стены виден пейзаж с обнаженной. При свете голубом и желтом. Словно в — уже воображаемом — гроте «Мадонны в скалах» Леонардо; но это — «пейзаж идиота»: его фон исполнен в стиле хромолитографии по темам Коро и барбизонской школы; шум водопада воспроизводит машина. Обнаженная — молодая женщина со светильником в руке — пластиковый муляж. Торс женщины, расположенный на имитации травы, показан фрагментарно: ноги раскинуты, лоно приоткрыто (как в известном анатомическом рисунке Леонардо и в несохранившейся штудии «Происхождение мира» 1866 года Гюстава Курбе)... Этот сложный ассамбляж явился выходом к «неодада».

В 1966 году Бретон скончался, а «Дадо», как называлось это «стекло», было завершено. Еще в конце 1950-х годов Дюшан повторил некоторые утраченные объекты ранних дадаистских лет. Кроме того, он создал ряд новых произведений, непосредственно свидетельствующих о том, что он декларативно возвращается к старым заветам. В 1958 году для поэта Бенжамена Пере делается жилет с пятью разными (текстовыми) пуговицами. Через год возникает «пейзажная вариация» на тему «Большого стекла» (карандаш). Тогда же в стиле Арчимбольдо из марципана и бумаги создается своеобразный скульптуроморт. В «Torture mort» представлена сделанная из пластика ступня с мухами на подошве. В 1965 году таинственная «LHOOQ» «побрита». В 1966 году опубликованы тексты 1914—1920-х годов.

Впервые магическое слово «неодада» было произнесено ван Дусбургом в 1922 году, в момент кризиса самого дада. Потом оно было упомянуто в 1946 году. Однако будущее было в ином... Термин «неодада» сперва был «рабочим и проектным», но потом стал приобретать определенный смысл: деструкция объекта и система действий. Так, идеолог Нового реализма во Франции Пьер Рестани в 1960 году говорил о «тайнах артикуляции дада».

О «неодада» весьма определенно в январе 1958 года высказался авторитетный журнал «Artnews» в отношении творчества Дж. Джонса, Р. Раушенберга и А. Капроу. Интерес к неуходящему явлению вызывала и антология «Художники и поэты дада», изданная в Нью-Йорке в 1951 году Робертом Матзервеллом (заметим, известным художником абстрактного экспрессионизма). Жорж Юнье издал «L'Aventure Dada» в Париже в 1957 году. Чуть ранее очередной манифест дада опубликовал участник этого движения Р. Гюльзенбек. Внимание к дада подогревалось не только деятельностью Дюшана, но и тем, что после Второй мировой войны в США оказались Арп, Балл, Гросс, Хартфильд. В борьбе «говорящего» искусства поп-арта с «неговорящим» абстрактным экспрессионизмом неодада было на стороне первого.

Многое стало вращаться «вокруг дада». «Запрещать запрещается», писалось на парижских стенах 1968 года. Экшн, поп-арт, хеппенинг, Новый реалий, флюксус (точнее — «флакс»), «СОВКА» и «Supports-Surfaces», кинетизм... Залы Центра современного искусства им. Ж. Помпиду в Париже в 1977 году открывались произведениями Пикассо и Дюшана. В 1982 году Жан Тингели говорил: «Я открыл удивительные возможности движения... Я всегда контактировал с дада. Дадаисты мне по душе, я интересуюсь ими в своей работе».

Если сам Дюшан, пусть и скупо, говорил об Архипенко, Арпе, Боччони, Браке, де Кирико, Колдере, Дерене, Эрнсте, Глезе, Гри, Кандинском, Клее, Леже, Липшице, Матиссе, Мондриане, Миро, Пикабия, Пикассо, Певзнере, Северини, Рее, то о нем — в свою очередь — порассуждали Арман, Аракава, Брехт, Бретон, Гамильтон, Кейдж, Калдер, Дали, де Кунинг, Флавия, Магритт, Дж. Джонс, Канроу, О'Кифф, Оно, Ольденбург, Раушенберг, Тингели, Флавин, Эрнст. Не без прямого влияния концепций Дюшана творили его друзья Рей и Пикабия. Матта, спустя тридцать лет, в 1943 году вспомнил в своей живописи о «Ню» — сенсации «Армори Шоу». На следующий год Кейдж гуашью написал свою «Шахматную доску». В начале 1960-х годов «в честь» знаменитого мастера создавали работы Джонс, Раушенберг, Арман, Уорхол, Тингели, Моррис, Аракава. Даниэль Споэри сделал ассамбляж «Обед Марселя Дюшана» в 1964 году, тогда же Йозеф Бойс — «Молчание Марселя Дюшана». Жиль Айо, Эд Аррой, Ан Рикалькати в 1965 году создали ансамбль из восьми картин «Трагическая смерть Марселя Дюшана».

Лиотар полагал, что у Дюшана «не конец искусства, а конец эстетики». Так рождался редюшанизм: «с Дюшаном против Дюшана» (намек у Ж.Ф. Лиотара: «Это фраза Марселя? Или же это о Марселе?»). Интеллектуальная интрига. Попытка окончательного освобождения от смысла. Поиски «между искусством и жизнью» велись в направлении «уменьшения искусства» и, следовательно, «увеличения жизни». Каково же свидание с наследием Дюшана в конце XX столетия? В начале третьего тысячелетия? В истории цивилизации? О последней версии размышлял Клод Леви-Стросс, думая о «натуральном искусстве» и «культурном искусстве».

Как многие значимые мастера, Дюшан умирал накануне возможных новых свершений. Подобно Пикассо он захотел «поиграть» с образами старого искусства; так, в декабре 1967 года, то есть незадолго до его смерти, появилась серия из девяти гравюр на тему произведений Кранаха, Курбе, Энгра и Родена. Бросок в «трансавангард до трансавангарда» был предопределен. Однако же, несомненно, если бы дни его жизни были продлены, то он, пройдя, как обычно, для себя «подпольную стадию» дадаистического выживания в чуждых экстремальных условиях, вернулся бы «к себе» всласть поиздевавшимся над «транс» и создававшим «неонеодада». Что, впрочем, если и не подтверждает его опыт (увы, невозможный), то фиксируют многие «дела» 1980-х годов и их неуклюжие стилизации в наши дни.

Задумчивость Дали как мировоззрение

Хочется верить, что он был задумчив, задумчив с детства. Он был испуган, но хорохорился. Удивительно, но ему хотелось своими переживаниями увлечь всех, что — до известной степени — удалось. Ведь потолковать о причудах Дали готов ныне человек скорее далекий от всех проблем искусства, чем к нему приближенный, хотя, несомненно, история искусств была бы без него скучна, да и вряд ли возможна. С упорством маньяка он пересекает ее по диагонали.

Кажется, он грезил на ходу, но при этом приметил многое, откликнувшись, как никто, на злобу дня. Все его аллегории, при всей их определенной и преднамеренной запутанности, ясны. Об их до мутности задумчивой прозрачности и речь. Ведь они так соответствуют всему облику художника.

* * *

История искусства XX века немыслима без ряда произведений Сальвадора Дали, таких, скажем, как «Предчувствие гражданской войны в Испании» и «Осенний каннибализм», «Гиперкубическое распятие» и «Атомная Леда». И дело не только в его крупных, широко известных работах, а в общей концепции образа жизни и творчества художника. Он был рожден, чтобы удивлять людей своими картинами, гротесковыми объектами, экстравагантным поведением, фильмами и книгами, включая такие, как «Дневник гения», «Дали по Дали», «Золотая книга Дали» и «Секретная жизнь Сальвадора Дали». Сколько можно найти слов, чтобы хоть как-то характеризовать его искусство и его судьбу! Ошеломляющий, обескураживающий, патологическое животное, маньяк, максималист, анархист, бунтарь, гений, паяц... И все это об одном человеке, жившем активно и активно творившем. Действительно, в Дали заметно влечение к саморекламе, есть оттенок самовлюбленности, есть неистовость, эгоцентризм, кажущаяся немотивированность поступков, склонность к парадоксальности. Однако (что поражало его друзей) тут находилось место душевной чистоте, своеобразному и сознательно культивируемому инфантилизму, невероятной трудоспособности и, конечно, яркому таланту. В нем словно жило несколько «далинят», когда один — революционер, другой — конформист, третий — фашиствующий шовинист, четвертый — монархист. Образов, которые он создавал для себя и для других, было еще больше. Если ему верить (а верить ему до конца все же нельзя, так как он всегда несколько бравировал и преувеличивал свою неповторимость), в нем могли одновременно уживаться любые крайности. Впрочем, все это не новость для истории искусства. А сколько легенд слагалось о художниках, «безумцах мира сего», об их странностях, и тут достаточно вспомнить «жития» Караваджо, Рембрандта, Гойи, Жерико, Гогена и Ван Гога. Романтики прямо говорили, что жизнь — это роман. И они сами артистически лепили свою жизнь, делая из нее произведение искусства. Дали шел по их пути, хотя все это воспринималось через эстетику авангарда; романтическая традиция в сочетании с неповторимой индивидуальностью дали того Дали, которого мы знаем, хотя и не узнаем до конца.

Кто не позавидует Дали? Счастливая любовь, смелость, признание, свобода действовать, как хочется, богатство, наконец... Своей жизнью и своим искусством он доказывает, сколь многого может добиться человек, если он действительно чего-то страстно и сильно хочет. Пример Дали исключительно велик. Он не только делал свое искусство, именно искусство Сальвадора Дали, он и жизнь свою сделал своим искусством. Поэтому он был столь безудержно активен всегда, до последних мгновений. Как и все крупные мастера XX века, он проявил себя в разных видах художественного творчества. Он занимался живописью и графикой, кинематографом и театром, поэзией и литературой, изготовлением объектов и оформлением журналов мод. Собственно, границ проявления его художественного гения не существовало. Сам же он всегда думал только об искусстве, все остальное его интересовало постольку поскольку, и это помогало ему в реализации собственных идей. Дали неоднократно обвиняли в поклонении деньгам. Так и было. Используя их, он осуществлял свои фантазии.

Нередко с ним заводили разговор о политике, о религии. И тут он вносил свои неожиданные акценты. В его воображении это была вовсе не та политика, да и не та религия, о которых в тот или иной момент думало большинство людей. Художник потешался над их суждениями и верованиями, полагая, что они ошибаются. Непогрешим только Дали. Впрочем, он лишь утрировал те черты, которые отмечались другими. Над политиками кто же не издевался? Теперь можно посмеяться и вместе с Дали. Ханжество священников достаточно хорошо известно; над ним подшучивали не раз. Правда, художник постепенно менял эпатажные нотки в отношении политики и религии на торжественные, их утверждающие. Так что о Дали следует говорить всегда с предельной осторожностью.

Итак, Сальвадор Доминго Фелипе Хасинто Дали Доменеч Куси-и-Фаррес, его жизнь, его искусство.

Его друзья с юношеских лет — Федерико Гарсиа Лорка, Рафаэль Альберти, Доменико Алонсо, Луис Буньюэль. Как все крупные индивидуальности, Дали легко вошел в авангардное течение — сюрреализм — и затем легко из него вышел. Любопытный вопрос: стал ли художник знаменитостью «до» этого момента, т. е. до связи с сюрреализмом, «во время этого» или же «после», когда он и его бывшие соратники решили разойтись? Напомним, что он был исключен Андре Бретоном из группы в 1938 году. Как известно, Дали неоднократно заявлял: «Сюрреализм — это Я». Но дело не только, думается, в сюрреализме, хотя, несомненно, он являлся самым ярким его представителем. Для Дали характерно стремление к монополизму в современном искусстве, он представляется неким «Наполеоном авангарда». Сам художник говорил: «Мое имя Сальвадор, что означает «Спаситель»; я спасаю современное искусство». Так что ответить на многие вопросы, прибегая к «помощи» самого Дали, кажется относительно легко.

С. Дали. Осенний каннибализм. 1936

Да, в первый свой период он оставался незаметным, но потом значил очень и очень много, а затем и еще больше, затмевая своим творчеством бывших своих соратников. Более того, склонный к жесткому самоанализу и саморекламе, художник и сам это прекрасно осознавал, причем, как всегда, бравируя и говоря парадоксами. Видимо, так было надо.

Как много имен дала Испания для изобразительного искусства XX века! Тут и Пикассо, и Грис, и Миро, и Дали. Каталония являлась несколько странным художественным центром Европы, фактически провинциальным, но впитавшим и религиозность, и анархизм, и республиканизм, и монархизм.

Сын художника, Сальвадор Дали рано начал рисовать. В 17 лет он поступает в Королевскую академию изящных искусств Сан-Фернандо. Уже тогда проявилась его фантастическая работоспособность: Дали начинал работать с утра и заканчивал поздним вечером. В 1924 году юный художник принял участие в студенческих волнениях, на какое-то время был из академии исключен, затем восстановлен. Он был связан с анархистами и потому был изгнан из дома. Через своих учителей, например Р. Пишот, ему удалось узнать о тех художниках в Испании, которые подражали Г. Моро, французским символистам, а позже и импрессионистам и фовистам. Возможно, через мадридскую галерею Дельмо Дали узнал про живопись кубистов; как и все, он на некоторое время сильно увлекся Пикассо, а около 1922 года узнал и работы дадаиста Ф. Пикабиа. Во всяком случае, в стиле его ранних произведений ощутимо воздействие и этих двух названных мастеров, и декоративизма Ж. Брака, и пуризма Озанфана и Ле Корбюзье. В 1925 году Пикассо видел в Барселоне картины Дали и проявил к ним интерес.

В переломный период — от кубизма к сюрреализму — Дали становится особенно активен, публикует ряд статей в каталонских авангардистских журналах, некоторые из которых вызывали бурные споры. Уже в 1926 году художник под несомненным влиянием Лорки в эссе «Сан-Себастьян» описал кубизм в терминах, близких сюрреализму, в частности широко используя понятия из области медицины («стерильный утренний свет», «дистилляция», «продезинфицированный воздух» и т. п.). Искусство, по его определению, — «клиника», а сам творец — «хирург», который анатомирует природу. В 1928 году художник, совместно с Луисом Мойтана и Себастьяном Шаем, подписывает «Каталонский антихудожественный манифест» — некий прообраз текстов итальянских футуристов, когда воспеваются техника, спорт, кинематограф, автомобили, аэропланы, граммофоны, наука, отвергаются сентиментальность, страх перед дерзостью, благоглупости и т. п. В конце манифеста называются имена тех, кто достоин внимания: Пикассо, Бранкуси, Бретон, Тцара, Ле Корбюзье и др. Все это свидетельствует о том, что художники «каталонской группы» были довольно хорошо осведомлены о состоянии дел в европейском авангарде и ориентировались на самое «новое».

Конечно, Дали был зависим от авангарда литературного: учтем, что он и сам писал стихи, романы. Многое почерпнуто им у того же Лорки, не то сознательно, не то бессознательно. Хотя не стоит думать о прямом влиянии литературного авангарда на авангард художников и скульпторов. Испания обладала оригинальными традициями, и Дали хорошо это чувствовал; он понимал, что «старый» авангард переживает определенный кризис (вспомним, что Пикассо в это время стал «неоклассицистом»), да и на европейской сцене заметен был некоторый поворот в сторону «реальности». Думается, что имена Энгра, некоторых маньеристов не случайно стали привлекать внимание всех художников 20-х годов. А еще надо вспомнить, что испанская традиция — это творчество Эль Греко и Гойи. Безусловно, внимание Дали должны были привлечь здания архитектора Антонио Гауди, барселонского зодчего, постройки которого, полные биологизма форм и орнаментального гротеска, только-только стали известны европейским интеллектуалам. Дали и позже не забудет «уроков» ар нуво, а в 1933 году появится его статья в «Минотавре» о стиле модерн, преимущественно об арабесках парижского архитектора Эктора Гимара. Напомним также, что в коллекциях музея Прадо находились произведения таких фантастов прошлого, как Иероним Босх и Питер Брейгель.

Дух «магической вещественности» стал витать над творчеством Дали, о чем свидетельствует лучше всего его картина «Девушка, стоящая у окна» (1925). Он серьезно взглянул на фантастические полупортреты-полунатюрморты маньериста Арчимбольдо, а также, что наиболее существенно, на произведения Вермера Делфтского. Как-то художник сказал, что произведения Вермера могут быть использованы «как стул», иными словами, они помогли ему обратиться к реальности, и Дали не только копирует произведения голландского мастера XVII в., но и сам создает картины, выдержанные в «его стиле». Не стоит забывать о Сурбаране, которому Дали временами хотел подражать. Следовательно, «путь вперед» с опорой на старых мастеров был в какой-то степени предопределен. Опыт пересоздания действительности в духе авангарда в сочетании с верой в магичность реальности и традиционных способов изображения помогали постепенно находить «свое». Дали это понял и смог использовать и то и другое, в принципе он был готов «к сюрреализму». Не было бы Бретона, художник самостоятельно открыл бы сюрреалистичность видения и отображения мира.

В каталонских программах авангардизма стало использоваться слово «мы», которое так часто мелькало у футуристов и у Аполлинера. Появилось желание делать что-то принципиально новое. «Будущий Дали» недолго оставался кубистом, как, впрочем, и его соратник по парижскому сюрреализму Миро. Учителя, включая и отца художника, мастерски владели техникой старых мастеров, хотя, конечно, ее стилизовали, и сам Дали усвоил довольно рано опыты подражания мастерам XVI—XVII веков. Теперь предстояло вырваться из провинциальной атмосферы Барселоны. Дали решительно сделал этот шаг. Персональная выставка в Барселоне была встречена доброжелательно, следовательно, путь, как казалось, был выбран верно. В 1927 году Дали едет в Париж, чтобы повидаться с Пикассо, своим кумиром. Проведенная неделя в столице Франции дала много. Собственно, с этого момента начинается тот Дали, которого знает весь мир. На следующий год через Миро он узнает Бретона и Элюара. Ему удалось увидеть произведения Эрнста, Танги, Магритта, экспериментальный фильм Мэна Рея. Вторая поездка в Париж пополнила впечатления о новом движении авангарда. В 1928 году в Испанию приезжали Бретон, Магритт и Элюар с женой Элен. Судьбе было угодно, чтобы эта женщина, Е. Дьяконова, называемая Элюаром «дамой бубен», а чаще Гала (т. е. по-французски «праздник»), стала «музой Дали», с которой он прожил до конца ее жизни. Дали вновь встретился с Элюаром и Элен уже в Париже, после чего Гала стала женой испанского художника.

В 1929 году Дали присоединяется к группе сюрреалистов. К этому времени он уже близко подошел к их поэтике и сразу стал в их среде «своим». Познакомившись с парижским сюрреализмом, Дали проповедовал его идеи и в Испании, следствием чего явилась лекция «Моральная позиция сюрреалистов». В 1929 году, когда парижская сюрреалистическая группа переживает кризис и раскалывается, Дали остается с Бретоном. Устраивается его выставка. Большое значение имеет сотрудничество с Буньюэлем в создании фильма «Андалузский пес» (1929). Буньюэль понимал, как много значит монтаж, где по принципу свободных ассоциаций соединяется, казалось бы, несовместимое. Зритель видел «взбесившееся» фортепьяно, похоронную процессию, глаз с занесенной над ним бритвой, отрезанную, но «живую» руку. Картины «Раскрашенные удовольствия» и «Мрачная игра» — первые картины по-настоящему Дали-сюрреалиста. В них элементы фарса, взаимопроникновения реального и сущего, ирония, гротеск. В «Раскрашенных удовольствиях» (1929) видны три яшикоподобные конструкции, которые образуют основные композиционные элементы. Это словно кадры из несостоявшегося фильма. Вокруг витают разные образы: внизу, например, на гребне волны изображена женщина, рвущаяся из рук мужчины, за ними — какие-то микроорганизмы, зеленоватая голова. Поверх «ящиков» (в круглую дырочку одного из них сбоку подсматривает какой-то персонаж, желая узнать, что внутри) виден пьедестал, на нем помещены две кошмарные, деформированные женские головы, а к ним приближается морда льва. На «экранах» ящиков представлены отдельные кадры: архитектура в стиле живописи де Кирико, велосипедисты, отправляющиеся стройными рядами неизвестно куда. У этих изображений «нет веса», они эфемерны, как образы снов; все представлено на фоне бескрайнего голубого неба, осеняющего духовной трансцендентностью абсурдную композицию. Дали считал, что с этого момента (точнее, с 1927 года) наступил его «планетарный период», за ним последуют «молекулярный», «монархический», «галлюциногенный», «будущный»... Конечно, такая периодизация достаточно условна, но художник действительно «начался» мрачными играми и парадоксальными пояснениями собственного творчества.

30-е годы — расцвет искусства Сальвадора Дали. Выставки следуют одна за другой, печатаются книги и статьи, даются интервью. Фантазия его не знает границ, хотя заметно, что именно он взял у своих современников: у де Кирико, Эрнста, Магритта. В какой-то степени это — фантазии на «чужой основе», но его тяга к универсальности позволяла легко ассимилировать «чужое», в новых сочетаниях оно становилось «своим». Да, впрочем, какой художник не использовал в своем творчестве традиции и опыт коллег? Громадная энергия Дали все опустошала, и если сюрреализм преследовали кризисы (а кризисы пронизывают всю историю искусства), то художник все увереннее шел по избранному пути.

Дали считал, что психический автоматизм раннего сюрреализма слишком пассивен, и предложил собственный метод — «параноико-критический». В 1934 году Андре Бретон в лекции «Что такое сюрреализм?» (метод был придуман за год до этого) говорил, что Дали принес в искусство инструмент первейшей важности — «иррациональное незнание», тотальное описание видений. Метод «паранойи» — объективизация безумия; он дал сюрреализму возможность вторгнуться в мир желаний, придав иррациональному форму вещественного... Дали агрессивно вторгается в традиционные человеческие представления, находя в подсознательном эротику и кошмары. Он смело нарушает ситуации нейтралитета смысла, волшебные фантасмагории являются развитием концепции Франсиско Гойи «Сон разума порождает чудовищ». Его мир сознательно перевернутый. В тексте «Моя борьба» (само название вызывает ряд ассоциаций) указано, когда Дали «против» и когда Дали «за». Вот несколько примеров: против простоты — за сложность, против коллективизма — за индивидуализм, против политики — за метафизику, против музыки — за архитектуру, против механицизма — за мечту, против оппортунизма — за макиавеллиевский фанатизм, против солнца — за луну, против медицины — за магию, против человека — за себя, против Микеланджело — за Рафаэля, против Рембрандта — за Вермера, против философии — за религию, против женщин — за Гала и т. п.

С. Дали. Натюрморт. 1937

Произведения Дали — определенная концепция, и писал он их довольно долго, реализуя особые представления художника. Характерно, что в 1938 году он посетил Зигмунда Фрейда в Лондоне, взяв на вооружение, как и многие сюрреалисты, теорию бессознательного, проявляющегося через подавляемые культурой состояния, через сны, врожденные сексуальные фазы, обмолвки, воспоминания. Дали неоднократно говорил, что его картины — воспоминания, не локализованные в пространстве. Наконец, он был против определенной дешифровки своих произведений. Он писал: «Как Вы хотите понять мои картины, когда я сам, который их создал, их тоже не понимаю. Тот факт, что я, когда пишу, не понимаю моих картин, не означает, что эти картины не имеют никакого смысла, напротив, их смысл настолько глубок, сложен, связан, непроизволен, что ускользает от простого логического анализа». Мысль, впрочем, не новая. Символист Г. Моро в конце прошлого столетия подчеркивал: «Я верю в то, чего не вижу, а только чувствую. Мой мозг, мой разум кажется мне недолговечным и двойственным. Только мое внутреннее чувство важно для меня».

Дали, основывая свой метод и стремясь дать ему определенное художественное выражение, прибегал к отдельным приемам, ставшим сутью его стиля. От поэтов, начиная с Артюра Рембо и графа де Лотреамона, он взял принцип столкновения отдаленных реальностей, искусство становилось соединением образов, сопоставить которые никому бы не пришло в голову. Характерны прием накладывания образов и угадывание в одном образе других. Таким способом проявляется бунт вещей и явлений природы, неподвластных воле человека и старающихся занять собственное место в бытии со своим таинственным предназначением, антиутилитарностью. О последнем моменте напоминают многие знаменитые образы Дали: расплавившиеся часы, телефон-аппарат со слуховой трубкой в виде лангуста, диван-губы, рояль, спадающий, как драпировка.

Реальность утрируется и превращается в сверхреальность. Мультираскрашенные образы (выражение самого художника) сталкиваются между собой; появляются и симультанные образы, где одно наслаивается на другое. Формы живут как бы по законам самозарождения, развития, борьбы, любви и смерти. В них всегда присутствует некая интрига. Это своего рода визуальные самообразования, натуралистичные и иррациональные одновременно.

У Дали существует и прием «исчезающих» образов («Невидимый человек» (1929—1933), своеобразный вид «негативных форм», которые растворяются и исчезают в пространстве («Испания», 1938). Наконец, видно, что одна форма намекает на небытие другой, которая будто «просвечивает» через нее. Характерным примером может служить картина «Прозрачное лицо и блюдо с фруктами на берегу» (1938). О картине «Невольничий рынок и прозрачный бюст Вольтера» уже говорилось в связи с анализом техники живописи сюрреалистов.

Дали начал интерпретировать в духе своего «метода» произведения старых мастеров. Бретон был восхищен, прочитав его статью «Параноико-критический метод в отношении «Анжелюс» Милле». Позже Дали переинтерпретировал эту картину известного реалиста прошлого, живописно создав ряд ее собственных вариаций. Милле, таким образом, явился чуть ли не предшественником самого Дали. Помимо Милле Дали «оценил» и картину «Мастерская художника, или Реальная аллегория» Г. Курбе, которую будто бы никто не может понять. В духе сюрреалистических шуток он положительно отозвался и о живописи Мейссонье, писавшего сомнительные «жития» Наполеона I и сценки быта XVIII в.

Дали, восприняв опыт поэтов-сюрреалистов, часто давал своим картинам провоцирующие названия, не объясняющие их смысл, но, напротив, затемняющие. Вот несколько образцов: «Частичная галлюцинация: шесть портретов Ленина на фортепьяно» (1931). «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения» (1944), «Дождящее такси» (1938), «Предчувствие гражданской войны в Испании, мягкая конструкция с вареными бобами» (1936), «Остатки авто, дающие повод для рождения слепой лошади, убивающей телефон» (1932), «Горящая жирафа» (1933), «Изобретение монстров» (1931), «Осенний каннибализм» (1936), «Постоянство (непостоянство) памяти» (1931). Некоторые из названных произведений стали определяющими в творчестве мастера. Стоит внимательнее вглядываться в них.

С. Дали. Гиперкубическое распятие. 1954

Художник выразил страх перед действительностью, борьбу пространства и времени, порока и добродетели. Так, в «Постоянстве... памяти», где изображены расплавившиеся циферблаты часов, виден намек на то, что человек не понимает сущности времени. Действительно, человек изобрел механические приборы, чтобы фиксировать хронометрические изменения естественной истории, но время все же нечто иное. И поэтому в картине видны мухи и муравьи, которые ползут по циферблатам и крышкам карманных часов. Подобное изображение поддается некоторому осмыслению. Вокруг часов — вечный покой неба, гор и моря — символов вечности, а может быть, и Бога. Ведь время дано человеку, вечность же от него отделена экзистенциально. Тут видно и иссохшее дерево — традиционный образ умирания, а некоторые расплавившиеся часы немного напоминают спрута, терзающего человекоподобную голову, — прямое указание на бренность всего живого. Как обычно, использованы крупномасштабные формы на первом плане и далекий-далекий горизонт, взятый из метафизики Эрнста и де Кирико, напоминающий о беспредельности и, следовательно, о вечности. У кубистов, с творчеством которых Дали был хорошо знаком, пропадало реально сконструированное пространство, исчезало и время.

В известной картине «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната...» видны намеки на иллюстративное живописное изложение теорий Фрейда. Здесь представлены и мгновенное действие, и длительный сон. Обнаженная Гала (а это постоянная модель художника) спит в невесомости, легко паря над скалой. К ней подбираются тигры, в руку вонзается штык винтовки, вдали виден слон на лапках паука, шествующего по пустыне. Сон модели сладок, как сок граната, но он может быть прерван неожиданным укусом пчелы. Весь строй образов, как это принято у Дали, воссоздан с фотографическо-аллюзионистической точностью. В картине имеется надпись: «Гала. Сальвадор Дали». Возможно, кому-то из них, автору или Гала, привиделось подобное.

В «Предчувствии гражданской войны» показаны мутанты, истребляющие друг друга. Художник боялся, зная то, что произошло в свое время в России, взаимного и страшного уничтожения. Опыт одной страны внушал ему ужас перед участью другой. В «Осеннем каннибализме», как пояснял Дали, представлены «иберийские существа, пожирающие друг друга осенью, что воплощает пафос гражданской войны, рассматриваемой как феномен естественной истории». Пейзаж в картине преднамеренно идилличен, и это делает всю представленную сцену еще более пугающей. Кажется, что увиденное крупным планом лишь «фрагмент» бытия, когда подобное творится повсюду, вплоть до далекого горизонта, за которым могут крыться не менее страшные видения. Своими произведениями художник говорил: «Берегись, человек!».

Помимо живописи в 30-е годы Дали много внимания уделил изготовлению разного рода сюрреалистических объектов. В журнале «Сюрреализм на службе революции» в декабре 1931 года художник описал около шести всевозможных их видов. В 30-е годы он изготовил такие объекты, как «Ретроспективный бюст женщины», «Телефон-лангуст», «Жакет, усиливающий половое чувство» и др. Они представляли собой следующее: гипсовый слепок античной статуи Венеры был украшен по-сюрреалистически всевозможными изделиями, на телефонном аппарате лежал муляж лангуста, а жакет был «обшит» стеклянными стаканчиками. Дали и потом с интересом занимался различными объектами, вплоть до манекенов, сидящих на рояле, или манекенов, посаженных в автомобиль, на который сверху падали струйки воды. Работа над фильмами «Андалузский пес» и «Золотой век» (1928 и 1930) с «изоляцией объектов»: наплывами, ракурсами, сменой планов научили многому, так же как и оперирование предметной средой, чем именно и занимался сам Дали.

Чтобы взрывать обыденное сознание, художник, как и все сюрреалисты, читавшие Фрейда, активно манипулировал образами, имеющими откровенно эротическое содержание. Об этом говорят и названия работ: «Призрак либидо», где сам Дали-ребенок созерцает нагромождение всевозможных частей человеческого тела, «Великий мастурбатор», «Феномен экстаза». Дали хотел найти равновесие, вряд ли мыслимое, между древними мифами, порнографическими открытками и образами обожаемой им Галы.

Интерес Дали к кинематографу не пропадал. Он работал в Голливуде, и судьба свела его с А. Хичкоком, с которым они поставили ряд фильмов. Особое родство Дали чувствовал с Марселем Дюшаном, лидером дадаизма. Себя же считал главой сюрреализма.

Со временем США все более привлекали внимание художника. И не только потому, что там осел Дюшан. Не стоит забывать, что Бретон исключил его из группы сюрреалистов. В 1940 году, спасаясь от фашизма, при господстве которого его творчество, конечно, было бы объявлено «дегенеративным», Дали уехал с Галой в Нью-Йорк. Там нашел многих своих бывших соратников, хотя редко поддерживал контакты. Совместно с Хичкоком он делает фильмы, работает над балетами («Лабиринт», «Вакханалия»), создает многочисленные иллюстрации. В США проводится большое число выставок художников. Ссора с Бретоном приобретает окончательный характер, Дали считает, что лишь он остается истинным сюрреалистом. Бретон этого ему не прощает, называет художника «неофалангистом, жадным до долларов» и даже «Авидо-Долларс».

Заметно увлечение художника неокатолицизмом. Это видно уже по работе «Искушение св. Антония в пустыне» (1946). Подобное обращение к клерикальным сюжетам ортодоксальным сюрреалистам претило. Но слава Дали росла, особенно после большой нью-йоркской выставки 1947 года. Критика откровенно стала говорить о его католицизме и классицизме.

С августа 1945 года Дали говорит о том, какое большое впечатление на него произвели Хиросима и сам конец войны. Дали ушел от Фрейда к Гейзенбергу, о котором стал говорить: «Он мой отец». Психоанализ сменило увлечение физикой. Таким образом, творческий путь Дали, при кажущейся хаотичности, все же по-определенному логичен, и логика эта заключается уже в интересе к реалиям земного бытия. В Америке Дали пишет «Атомную Леду» (1947).

В 1948 году Дали возвращается в родной Фигерас. Его встретили «объятия Франко», его приняли в лоно церкви. Тогда были написаны: «Мадонна порта Льигат» (1949), «Тайная вечеря» (1955), «Христос св. Иоанна на кресте» (1951), «Св. Иаков» (1957), «Открытие Америки, или Мечта Христофора Колумба» (1959). Физика и религия в сознании художника соединились, доказательством чему служит «Атомистический крест» (1952). Дали сильно переменился. Он хотел бы возглавить мифический, им же придуманный институт по изучению атомной бомбы относительно искусств. Атомная истерия тех лет захватила его. И пусть в «Атомной Леде» по-прежнему позирует Гала, а в картине «Три сфинкса Бикини» (1946) взрывы превращаются в голову Нерона, т. е. вроде бы продолжается старый стиль, содержание картин существенно меняется. Главное для Дали — вовремя реагировать на события.

Вернувшись в Европу, Дали продолжает наезжать в США. Он мечтает соединить ирреальность сюрреалистических приемов с возрожденческой и барочной иконографией. В «Мадонне порта Льигат» (1949) наряду с реминисценциями композиций Пьеро делла Франческа использованы и многие атрибуты традиционной христианской символики: яйцо, раковина, рыбы, спелые колосья, розы, лимоны. Приемы магического видения придали всем этим композициям спиритуалистическую метафизичность. Характерно, что отдельные эскизы художник презентует Папе Римскому. Более того, Дали оформляет брак с Галой по католическому обряду.

В последние годы жизни Дали охотно обращается к фотографии, вплоть до того, что копирует ее; само по себе это не редкость для авангарда. В 1952 году он создает новый метод — «метод нуклеарного мистицизма». Выставки Дали показаны в Лондоне, Глазго, Риме, Венеции, Милане. В 1955 году, продолжая старые традиции, художник читает лекции в Сорбонне под названием «Феноменологические аспекты параноико-критического метода», где особое внимание уделяет отдельным произведениям Вермера.

Уолт Дисней предлагает Дали сотрудничество в производстве ряда фильмов, в частности кинокартины «Дон Кихот». Эта тема фильма нашла отражение во многих виртуозных рисунках мастера. Однако его манит зоркость фотоглаза, о чем он писал еще в 20—30-е годы. С 1972 года он делает «стереоскопические фотографии» и увлекается галографией, дающей «третье измерение».

Конфликт со «старыми сюрреалистами» не затихает, художник протестует против того, чтобы его произведения были показаны на ретроспективе сюрреалистического искусства в 1960 году.

Однако активность Дали не уменьшается. В 1967 году он произносит речь «В честь Мейссонье», а в 1968 году читает лекцию «Моя культурная революция». Еще раньше появились его «Манифест антиматерии», картина «Антипротон Успение». В картине «Голова Рафаэля» (1951) показаны сгустки искореженной материи, внутри которой возникает образ интерьера пантеона в Риме. Как всегда, Дали пытается соединить невозможное: атом, религию и интерес к классическому наследию. Дали много внимания уделял рисунку, достигнув вершин свободной импровизации. Вызывают интерес серии «Траян» и «Дон Кихот».

В 1974 году, вложив все свои средства, художник открывает Театр-музей в Фигерасе, с тем чтобы это место превратилось в Мекку для любителей современного искусства, сам же называл его «последним мавзолеем старой Испании». После смерти Галы художник все больше и больше замыкался в себе; контакты с внешним миром были почти прерваны. Даже пожар собственного дома не мог вывести его из равновесия. В 1989 году скончался в полном одиночестве один из самых оригинальных интерпретаторов самочувствия и самосознания людей XX столетия.

Художник как произведение искусства

Дали играл в Дали и, заигравшись, скончался в одиночестве. Но вот и другое... Самокастрация на глазах у зрителей Рудольфа Шварцкоглера, из группы венских акционистов, который отрезал кусочки своего пениса и умер от потери крови (1969), была документирована фотографиями, экспонированными на пятой «Документа» в Касселе. Лори Андерсон в балахонообразных одеяниях играет на скрипке, стоя на кусочках льда. «Ее Бах» звучал летом 1974 года в разных уголках Нью-Йорка до тех пор, пока не растаял лед. Перформер Мишель Журниак предлагала публике облатки, смоченные в ее собственной крови («Месса телу», 1969). А вот появился и LSD, преображающий мир, создающий психоделическое искусство. В громадный надувной шар из прозрачного пластика, в котором есть своеобразные норы, влезают участники некоего действа, сознание которых возбуждено легким наркотиком. Шар начинает вибрировать, цветные прожектора проецируют радужные лучи на его поверхности, звучит «иная» музыка. В фильме «Бойс» (1981) известный немецкий мастер читает лекцию об искусстве, стоя спиной к камере и говоря о художнике — «социальной скульптуре» современности. Множество ритуализированных действий свершают иные мастера хеппенинга, перформанса, боди-арта, акционизма, представляя себя и своих коллег как носителей идей. К этому имеются определенные предпосылки и, как то ни покажется странным, традиции, сложившиеся в предшествующее время.

* * *

Сперва художнику надо было поверить, что он представляется в этом мире существом необыкновенным и требующим поклонения, потом посмотреться в зеркало, чтобы убедиться в этом, затем начать переодеваться в причудливые костюмы, чтобы не затеряться в толпе и, наконец, окончательно превратить себя в произведение искусства... Более того, ему надо было таким образом продолжать гипнотизировать публику, заставлять ее верить себе, попадая умышленно в самые рискованные ситуации. Путь длиной примерно в 500 лет приводил к парадоксальным, порой обескураживающим результатам; и чем ближе к нашему времени, тем больше времени тратил художник на то, чтобы стать объектом, достойным внимания зрителя. Тициан знал, когда ронял кисть, что монарху придется наклониться и подобрать ее, чтобы потом гордиться своим поступком. Художника стали именовать с тех пор «королем живописи».

Ренессанс был не только повторением античности, как думали современники, но он явился «возрождением» личности того периода, когда та считалась свободной, а именно эпохи Греции и Рима, и подражать Фидию и Апеллесу или хотя бы сравнивать себя с ними считалось почетным. Некогда римлянин Павсаний стал составлять описания жизни художников, понимая, что их биографии — ценнейший источник сведений о самом искусстве. На излете века Возрождения знаменитый флорентиец Джорджо Вазари написал «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (1550), где, прихотливо перемешивая факты и домыслы, нарисовал портреты художников. Жанр, им изобретенный, стал образцовым, что породило множество подражаний, вплоть до всяких «анекдотов о художниках», обильно появлявшихся в XVIII столетии. Читатель таких сочинений, конечно, не мог знать и видеть всех тех творений, которые создавали мастера прошлого, биографии которых он находил в текстах, и потому должен был верить автору. Так «текст» становился единственной правдой о художниках. Теперь настал черед того, чтобы такой текст писать самой жизнью, то есть давать пищу для воображения биографа, а затем и самим становиться «фразой» в бесконечном тексте жизни.

Г. Балл в кафе «Вольтер». 1917

Более того, с эпохи Возрождения в сознание людей стала внедряться мысль, что художники, порождая невиданные образы, словно соревнуются с Богом, и потому эпитет «божественный» стал восприниматься по отношению к себе не как хвалебный, а как констатирующий эту особенность: из ничего создать подобие красочной плоти. Так поступал «божественный Рафаэль», который гордо несет свое полное имя через века, и другие эпитеты к нему уже не пристают. Кроме того, поскольку мастерство его было непостижимо и недостижимо, то многие мечтали просто хотя бы «дослужиться» до звания «Рафаэль нашего времени». Это удалось в XIX столетии только Энгру, а чуть позже, когда и сам Энгр стал «эталоном прекрасного вкуса», то уже и ему, сохранившему «искру божественного», поклонялись другие художники. Энгр, вглядываясь в новый мир, понял его надуманность и сказал: «Кто-то ошибается, или я, или мой век!» Подумать только, сам великий Сезанн подписывал свои ранние картины «месье Энгр», а Пабло Пикассо, разочаровавшись в своем кубизме, поклонился все тому же «мэтру», шепча в тиши своей мастерской имя великого мэтра и подражая его карандашу. Более того, все мастера XX века, если уж и решались цитировать в своих работах образы прошлого, то опять-таки заглядывали в музеи, чтобы поинтересоваться картинами неоидеалиста, рискнувшего посоревноваться с гением Ренессанса. Энгристская традиция затмила, как то ни странно, рафаэлевскую, и это произошло в XIX веке, который, самовлюбленный, стал создавать свои мифы об искусстве, стилизуя и прошлое под свои вкусы. XIX век рассматривал недавнее прошлое как некий пролог к себе, и потому великий Рембрандт стал романтиком, художником-сфинксом, не разгаданным и поныне, скрывшимся от кредиторов в еврейском гетто Амстердама. Рембрандт написал около ста автопортретов, на которых, что важно, был не похож каждый раз сам на себя; он постоянно менял свое обличье, переодевался в латы воина, в лохмотья бродяги, в одеяния восточного купца, в «блудного сына» — кутилу, в веселого возлюбленного и трагического старика. Какой из них являлся истинным? Барокко открыло плюрализм личности, ту истину, что в каждое мгновение человек, и в первую очередь сам художник, взявшийся за портретирование мира, не похож сам на себя. Кто же он? Вопрос вопросов...

Особенно важной оказалась концепция «гения», которую, похитив у эстетиков XVIII столетия, отшлифовали романтики. И как! Согласно их доктринам, гений творил свой мир, доступный пониманию немногих, исключительно элите, неким аристократам вкуса. Оказалось, что романтический гений вовсе не был обязан создавать «гениальные» произведения и, более того, вообще заниматься профессиональной деятельностью. Новалис — крупнейший теоретик немецкого романтизма — призывал судить гения по «самому главному» — по «его жизни», полагая, что «художество — вещь второстепенная». Таким образом, жизнь стала впервые подлинным произведением искусства, а все остальное — пустяки, достойные лишь внимания профанов, в лучшем случае — хранителей музеев, но отнюдь не авторов захватывающих романов, ибо охудожествленная судьба и есть роман, написанный жизнью в самой жизни. Иван Кронеберг в 1820-е годы, повторяя немцев, постулировал в своих «Эстетических афоризмах»: «Гений не только образ, но и часть творческого духа природы и действует согласно ее законам. Он сам совершенен; все остальное — побочное...» Николай Полевой в повести «Живописец» пишет о своем герое: «Это был, возможно, самый талантливый художник, какого породил мир! Еще бы, я не видел ни одной его картины».

Культ незаконченного отражается во всей эстетике новейшего времени: в набросках и эскизах, небрежных прическах и артистическом беспорядке в доме, в хаосе пятен на полотне и в представлениях о том, что идеал недостижим. В новелле «Неведомый шедевр» у Оноре де Бальзака гениальный художник Френхофер перед своей смертью сжег все свои картины. Незадолго до этого два приятеля видели одну из них и спрашивали друг друга: «Вы видите что-нибудь?» — «Нет, а вы?» — «Ничего». Перед ними на холсте был хаос красок, бесформенная туманность, а мы бы, умудренные опытом, добавили, что и начало абстрактного искусства, предчувствием которого переболел тот странный, романтический век. Так что гений не только недовоплощал свои видения в произведениях, он и не стремился к этому. Как много история искусства знает при этом трагически оборванных биографий мастеров! За десять лет до своей кончины знаменитый дрезденский романтик-пейзажист Каспар Давид Фридрих забрасывает в угол мастерской свои кисти и палитру. Легче ничего не делать, чтобы не страдать от мук творчества, когда идеал ускользает, становится недоступен. Тогда же француз Жорж Мишель, опять-таки разочаровавшись и в своем творчестве, и в способности людей его понимать, стал выращивать кур и заниматься огородничеством. И так прозаично поступали романтики, которым, казалось бы, все бытовое чуждо; но буржуазный век не понимал их, и они духовно погибали. Упоенный солнцем Италии, Карл Блехен, вернувшись из Италии домой, на Север, не вынес прохладного отношения к нему публики и сошел с ума. Некоторые же, не выдержав тяжести судьбы, кончали жизнь самоубийством: Антуан Гро утопился в Сене, близ Медона, а Винсент Ван Гог застрелился. Пройдет время, и сюрреалисты в своей беспощадной погоне за счастьем погружения в стихию бессознательного станут проповедовать идею самоубийства как высшего художественного акта. Список «жертв» сюрреалистической эстетики впечатляет... Однако такие выводы из XIX века представляются хотя и ожидаемыми, но уж слишком радикальными и не всем, мягко говоря, доступными. Ибо суицид понятен не слабым, но сильным духом. Сюрреализм возвел в эстетику то, что порождалось стихийно.

Р. Моррис в перформансе

XIX век приучил и к другому, важнейшему положению, а именно к тому, что художник всегда «не от мира сего». И потому с давних пор всяческие чудачества стали восприниматься как «художества». А уж тут люди умели почудить так почудить. Некто, наподобие Диогена, в провинциальном российском городке жил в бочке напротив губернаторского дома и порой выбирался из нее, чтобы пройтись днем со свечкой по площади в поисках «истины». Другой оригинал, забросив родных и дворянское звание, пустился вслед за театральной труппой, чтобы стать актером. В той или другой степени все люди прошлого умели всласть полицедействовать! От императоров до простолюдинов... Еще в XVIII веке окончательно сложился блестящий образ авантюриста, обольстителя, мага, алхимика и обычно писателя. Но от художников ждали чего-то сверхнеобыкновенного, и они, отметим, полностью оправдали все ожидания. В начале XIX века в мастерской диктатора эпохи неоклассицизма живописца Ж.Л. Давида образовалась недовольная его политическими амбициями секта эстетических диссидентов во главе с Морисом Кэ; они стали ходить в длинных балахонах, подражая легендарному царю древности Агамемнону, и с поэмами Гомера под мышками; они отрастили бороды, что во времена Наполеона I считалось вызовом обществу, и получили прозвище «бородачи». Перебравшиеся в Италию немецкие художники-романтики, получившие название «назарейцев», в дни празднеств облачались в «старонемецкие костюмы», чем невероятно смешили римлян. Испанец Франсиско Гойя под старость удалялся в свой «Дом глухого», стены которого расписал чудовищными виденьями своей необузданной фантазии. Уильям Тернер, маститый член Королевской академии художеств в Лондоне, порой жил под вымышленной фамилией и в 1851 году скончался в зените славы на чердаке заброшенного дома под именем капитана Джона Болта. Польский романтик Александр Орловский, живший в Петербурге, любил «рембрандтизировать» себя. Он переодевался в экзотические костюмы, принимая гостей в мастерской, забитой коллекциями оружия и всякой старины, среди которых обитал орел — символ его искусства и фамилии. Утонченный эстет-прерафаэлит англичанин Россетти положил в гроб под голову своей обожаемой и рано скончавшейся жены поэму; прошло время, и он решил ее опубликовать. Могила была раскопана ночью при свете факелов. У романтиков сложился своеобразный культ мертвых возлюбленных, а прерафаэлитские образы болезненно-бледных красавиц с плавными движениями, мраморными щеками и гипнотическими глазами волновали воображение, более того, они достались в наследство и эпохе символизма, где все эфирное, астральное, трансцендентное ценилось чрезвычайно.

Й. Бойс с сыном. Перформанс. 1966

Но мало нам этого, мало...

На постановку драмы «Эрнани» Виктора Гюго, которую воспринимали как манифест нового романтического искусства, молодой Теофиль Готье явился в алой шелковой кофте и с кошкой в руках, которую дергал за хвост. Так что у желтокофтового Владимира Маяковского был не менее известный предшественник. Сложилась знаменитая парижская богема — своевольное общество художников, поэтов, музыкантов и самых разных любителей искусства со своими подружками. Тут вошли в моду широкие плащи и бархатные жилеты, веселые пирушки и курение опиума, ведь в «республике искусства» все свободны! К этой развеселой богеме принадлежал ядовитейший и тончайший поэт Франции Шарль Бодлер, которого судили за его сборник «Цветы зла», и художник-реалист Гюстав Курбе, который был инициатором сноса в 1871 году Вандомской колонны в центре Парижа. Он настолько поразил современников, что Жюль Верн в своем утопическом романе «Париж в XX веке» (1863) перенес его образ на сто лет вперед: «На одной из последних выставок некий Курбе предстал перед посетителями стоя лицом к стене в процессе осуществления одного из наиболее гигиенических, но наименее элегантных актов жизни». Великий романист предугадал возможность самых экстравагантных акций авангарда. Так глубоко в будущее, кроме этого писателя, тогда никто еще не рискнул заглянуть. Мастерам XIX века для придания себе смелости хватало гашиша и абсента. Наследниками парижской богемы тех лет стали и знаменитые Амедео Модильяни и Морис Утрилло, утопившие свой талант в вине. Их предшественником явился аристократ Анри де Тулуз-Лотрек, создавший гротескные «репортажи» из увеселительных заведений и публичных домов Парижа, а их восприемником в Москве Анатолий Зверев — «Зверюга», уже при жизни ставший легендой «алкогольного искусства» высокой пробы. А этот Поль Гоген, который заявил, что «Запад прогнил», и уехал на Таити? В своей книжке «Ноа-Ноа», опубликованной в символистском журнале «Ревю бланш», он воспел златокожую расу, чьи жесты ритуально-величественны, а тайны, бережно хранимые, позволяют проникнуть в глубь явлений. Ему пришлось сочинить эти мифы, так как на самом деле коренные островитяне давно уже утратили свои древние обычаи, поддавшись искусам христианских миссионеров. И сам он жил там, построив себе хижину-дворец «Дом удовольствий», украшенный резьбой, среди местных красоток, продолжая пить вино, писать картины и сочинять теоретические эссе о смысле жизни.

С. Бертон. Картина-фигура. 1977

Жизнь художника похожа на роман. Вот, к примеру, «безумный», как говорили современники, Орест Кипренский, рожденный под знаком «Киприды», внебрачный сын дворовой наложницы богатого барина. Блестяще окончив Петербургскую академию художеств, он удаляется в Италию, тайно переходит в католичество, приживает дочь от своей натурщицы, которую убивает и сжигает, чтобы жениться на собственной дочери-воспитаннице, и в конце концов, увлекшись «поклонением Бахусу», умирает на пороге дома, не пущенный внутрь своей женой. Параллельно этому воспринимается рассказ о Теодоре Жерико. Этот француз связался в Италии с карбонариями, был бонапартистом, всю жизнь метался между Парижем, Римом и Лондоном, прижил от родной тетки ребенка, которого скрывал. В период создания своего шедевра «Плот "Медузы"», Жерико обрил голову и покидал мастерскую только затем, чтобы ночью сходить в морг и для вдохновения заглянуть в «лицо смерти». С кистью в руках он изучал обрубки тел и мертвые головы. Получив приличный гонорар за картину «Гибель фрегата "Медуза"», он покупает фабрику по производству бижутерии, которая быстро его разоряет. Будучи еще молодым, он вскоре умирает в нищете, получив при жизни одним из первых в Европе имя «романтик». Конечно, по такому «романному» пути следовали и многие другие мастера. Тот же Лотрек — и гений, и изгой, — решив деклассироваться, провел жизнь в кабаках, и упомянутый Гоген, который стремится вести жизнь «дикаря». И Таможенник Руссо, основатель неопримитивизма в живописи (который, кстати говоря, и таможенником не был, являясь смотрителем парижских застав). Он рисовал в наивной манере экзотические травы, цветы и зверей, причем реально верил в их существование, мысленно путешествуя по другим странам и одуревая от запаха таинственных растений, которые рисовал. По ночам он бродил по Парижу, играл на скрипке и скончался от гангрены, случившейся от укуса тигра (!) в центре города. Наконец, необыкновенный Винсент, жизнь которого и веру в себя поддерживал его брат Тео Ван Гог. Намереваясь создать новое братство художников, к нему в Арль приезжает Гоген. Смертельно поссорившись с ним, Винсент с ножом в руках покушается на жизнь собрата по мечте. В память об этом арльский отшельник совершает первый в истории искусства акт «body-art»'а, отрезав мочку левого уха. Он поступил так, как делал матадор на сцене арльской арены, куда пригоняли животных для боя из близкой Испании; герой боя отрезал у быка, как трофей, часть уха. Установкой становилась жизнь в своем искусстве. Неоимпрессионист Поль Синьяк расписал яхту точками — в манере пуантилизма, как и создавал свои картины.

Жить с искусством, жить в своем искусстве.

У публики, благодаря жизни романтиков, которые любили переодеваться и чудить, сложилась своя концепция Гения, человека не от мира сего, бродяги, отщепенца, изгоя. Чтобы это было еще убедительнее, художники стали подыгрывать подобным вкусам, их утрируя и преображая; они превращали такой образ в специально создаваемый, помножая одно на другое ради убедительной иллюзии: творить, не создавая ни картин, ни статуй. Они сами становились произведениями искусства.

Чудить так чудить...

Анри Руссо, который считал себя более «современным», чем Пикассо, напялил на голову огромный малиновый берет размером побольше, чем был когда-то у Рембрандта. Он изумил всех, когда стал рисовать в «примитивистской манере». Жозефен Пелладан, основатель мистического ордена «Роз э круа» и соответственно художественных салонов при нем, носил гордое имя «Сар», что у древних персов значило «маг». Он появлялся на публике в огромных «сказочных» сапогах и бархатном сюртуке. Парижские художники, называющие себя «Наби» (т.е. «пророки»), бродили по улицам, распевая песенки: «Фру-фру, ветер задирает юбки женщин, и мужчины радуются!» Они верили, что так эпатируют буржуа, веря не столько в свои картины, сколько в скандалы. Собираясь в мастерской Поля Рансона на Монпарнасе, они называли ее «Храм» и там справляли ритуалы, похожие на масонские. Все они имели «вторые», мистические имена, изобрели свой «наби-жаргон», понятный только посвященным.

Весь авангард без скандала — ничто.

Марсель Дюшан в 1917 году выставил под названием «Фонтан» писсуар, который приобрел в магазине, и подписал свое «произведение» «Matt» (такова была фамилия владельца магазина). Но этого было, конечно, мало. В Нью-Йорке он развесил объявление «Разыскивается преступник» с собственной фотографией. Но и этого было мало. Дюшан объявил себя девицей Ррозой Селяви и под этим псевдонимом создал ряд произведений. В их числе и колбу, которую с надписью «Сувенир» послал из Парижа в Нью-Йорк. Так он стал первым, кто дарил парижский воздух. «Роза» стала консервировать «воздух», потом изобретала духи. Дюшан был самым экстравагантным, самым парадоксальным мастером XX столетия, самым, самым... Шахматист-энтузиаст, он блестяще сыграл партию на своем юбилейном вернисаже в 1963 году, сидя в центре зала за столиком с обворожительной обнаженной натурщицей.

Авангард любил играть с манекенами, роботами, муляжами, экспонируя их в качестве произведений. Потом, когда они приелись, мастера стали «выставляться» сами. Они не менее уверенно, чем романтики, продолжали «лепить» свои образы: вот «профессор» Василий Кандинский в темном сюртуке «а-ля Валерий Брюсов», а вот он же сфотографирован в латах и с мечом в руках как «духовный рыцарь» своей масонской ложи «Фаланга». Фернан Леже, проводивший в жизнь концепцию техницизма, ходил в комбинезоне рабочего, считая себя «строителем нового мира». Сальвадор Дали превосходно играл в «Дали», играл и заигрался, став всемирно знаменитым Дали. Его длинные усы явились знаком его искусства не менее, чем подпись на холсте. У Дюшана, Леже, Дали имелись предшественники. Футуристы первыми из «игры в художников» сделали особый «жанр» нового искусства. Вот Владимир Маяковский в желтой кофте, вот Давид Бурлюк с розой, нарисованной на щеке. Михаил Ларионов написал на рисунке слово «курва». Они мечтали о взбешенной публике, о мировом скандале, о драке с полицией, и вот Илья Машков раскрашивает своих натурщиц, чтобы потом их рисовать в сиянии красного, фиолетового и зеленого. В Париже на афише зрители видели зазывное приглашение «Выступает Чарли Чаплин», а в зале их встречали ряженые шуты, в них плевавшиеся, поливающие всех водой из ведер, оскорбляющие. Так поступали дадаисты. Но — чудо! Зритель вмешивался в скандал и таким образом становился сам, не ведая того, «произведением искусства», пусть и на миг, но ведь незабываемый же... Так авангардисты занимались радикальной переделкой обыденного сознания, придавая ему новое качество: готовность к стрессам.

М. Брутерс. 1977

Л. Андерсон. Перформанс. 1987

Искушенный в авангарде зритель уже меньше боится реальности, так как он уже «подготовлен» новой школой радикальной переделки вкусов ко всему: к драке, к издевательствам, к участию в полузапрещенных играх. Ему уже не удивительно, что художник «входит» в холст, расстеленный на полу, и разбрызгивает внутри него краску, как некогда Джексон Поллок — «легендарный герой живописи действия». Он победил традицию предстояния перед холстом, и его жесты — ритуальны, а краска на холсте их зафиксирует для потомства. Композитор Джон Кейдж в опусе «Тишина» молча просидел в концертном зале за роялем положенное время. Мастера поп-арта наконец-то изобрели хеппенинг — случайную серию действий в пространстве. Аллан Капроу этот термин придумал и пропагандировал в 1960-е годы. Вскоре ему на смену пришел другой термин — перформанс. Этот концептуализированный хеппенинг был лишен случайностей, логичен в своем абсурде показывать, как может художник продемонстрировать самого себя. Англичане Гильберт и Джордж (кто из них, кстати, кто?) стоят в течение нескольких часов напротив друг друга и оба, как есть, в костюмах, сверху донизу облиты зеленой краской. Джон Бэртон в серии композиций «Табло» позирует в ограниченной пространственной ячейке обнаженным. Лори Андерсон стоит, играя на скрипке, на двух кубиках льда и будет играть до тех пор, пока лед не растает под ногами. Француз Кристин Болтански позирует, корча страшные рожи, перед камерой фотоаппарата. Так он «вспоминает свою мать». Вито Акончи, кусая себя на плечо, демонстрирует следы зубов на коже зрителям. Ив Кляйн публикует в газете свой автопортрет — «Прыжок в пустоту» (1960, фотомонтаж), где падает с верхнего этажа. Он же решил, что пора перестать рисовать натурщиц, а надо рисовать натурщицами, заставляя их, раскрашенных, валяться по расстеленному холсту. Действие происходит в присутствии публики, оно сопровождается музыкой, которую тут же исполняет оркестр. Публика слушала «Монотонную симфонию» (20 минут непрерывного звука скрипки, 20 минут тишины). Парижские студенты, во время своей революции в Париже в 1968 году, среди баррикад у Сорбонны поставили рояль, воюя звуками с броней танков. Им казалось, что так они соединили в одном «мыслительном материале» Маркса и Бретона (имеется в виду основатель сюрреализма).

Конечно, практики хеппенинга, флакса и перформанса дают богатый материал для представлений о том, как могут художники лицедействовать, не затрагивая форму театра. Несмотря на все реформы этого вида искусства, попытки покинуть «гетто сцены» и выйти на улицы, его самые авангардные опыты все же обречены на существование в «обрамленном пространстве». Здесь пьесы и либретто уже прописаны, а все приемы разучены, и из-за того, что Офелия погибнет в ванне, а Гамлет с автоматом охотится на врагов, проезжая по сцене на мотоцикле, тут ничего не изменится. Иное дело у художников. К примеру, художник-прерафаэлит Д.Э. Миллес, заставивший натурщицу для своей картины «Офелия» (1852) позировать в ванне, благодаря чему она простудилась, заболела и умерла, явился подлинным новатором, сотворив по пьесе свой «перформанс». Вообще, стремление «проиграть» какую-нибудь ситуацию «на самом деле» является основой подобных действий. Известный историк искусства Генрих Вельфлин, решивший в начале XX века написать монографию об Альбрехте Дюрере, поехал, следуя путем художника, в Италию, где в Риме ставил натурщиков в позы моделей мастера и сам их зарисовывал, пытаясь испытать то, что было 500 лет тому назад. Такая археология чувств — попытка экстраординарная, но она указывает путь к будущему. Искусство «акций», имеющее много оттенков, направлений и школ, происходит из желания помножить реальный опыт на опыт эстетический, вне зависимости от того, откуда он берется: из прошлого, будущего или, что чаще, из гущи повседневности. Акционизм — желание не смотреть, но действовать, не быть пассивным, но стать активным. И тут заложено многое. От экстравагантного поступка гения прошлых времен до абсурдного действия нашего современника, имитирующего сумасшествие. Последнее замечание особо важно, так как шизоидность становится категорией для анализа повседневности (Ж. Делез и П. Гватари). Капитализм ли шизоиден или же вообще вся форма человеческого просуществования — вот огромное поле, если задаться такими вопросами, для проверки качеств человеческой психики и норм поведения. Акции заставляют пребывать в стрессовом состоянии, и это тут главное. Надо быть готовым ко всему, видеть неожиданное в обыденном и угрозу в тихом существовании обывателя. Профанируя ритуалы повседневного поведения и проигрывая «ролевые функции» индивидуума в социуме, акционизм порой выглядит поважнее многих дел современного искусства, уставшего от бесконечного делания картин и статуй.

Безумцы, чудаки, мечтатели. Их много, чудесно много...

Они уже разочаровались в картинах, в статуях. Художнику уже неинтересно изображать образы, он сам становится образом — носителем своего искусства. Единственным и универсальным. И мы понимаем его в той степени, в какой мы и сами художники в своем бытовом поведении, выбирая манеру одеваться, вести себя, а в конечном счете и «показывать себя другим». Мы корчим «морды» по утрам перед зеркалом, серьезны на уроках и на работе, «свободны» по вечерам и ночам.

Мы тоже художники, не осознавшие своего счастья творить себя, но и не сделавшие из этого своей профессии...

Вкус к игре в эпоху систем

Художник играет, когда стремится стать произведением искусства. Но играет, как можно было заметить, по определенным правилам. Он находится в границах самим себе придуманных правил и там самоосуществляется. Старинная поговорка, восходящая к Бюффону, гласившая о том, что каждый «человек — это стиль», тут получила не метафорическое, а буквальное прочтение и осуществление. Так как наука о художниках еще только-только создается, рано делать выводы, насколько художник в XX столетии как «тип» похож на стиль своего творчества, хотя понятно, что они должны (в конечном счете) совпадать. Во всяком случае, ясно, как Пикассо или Дали всей своей жизнью и даже внешностью «адекватны» своим картинам, рисункам и статуям. Когда такой адекватности не наблюдается, мастеру приходится подстраиваться под свои образы, чтобы им «соответствовать». В случае с Василием Кандинским видно, что он воплотил в своем образе тот «образ профессора», который, как думал, был наиболее близок к духу его «высокого» творчества (в этом он подражал символистам в «черных сюртуках», как петербуржцам, так и Брюсову). Здесь особенно интересно рассматривать его бытовые фотографии, где мэтр представлен с лопатой в огороде или с котом Васькой на руках. Здесь он словно «выпадает» из сочиненного на публику образа, чего бы не могло произойти, к примеру, с Пикассо или Дали. Один всегда естественен, а другой всегда неестественен. Однако ни тот ни другой из своей «роли» никогда не выходят, потому что просто не могут. И в жизни и в искусстве они, в духе своего понимания, предельно органичны. При этом отдельные мастера стали создавать себя как образ только для определенных ситуаций — лепить его как некие аллегории своего стиля, использовать себя как материал для презентации некой идеи, будь то раскраска щек у Ларионова, Гончаровой, Ильи Зданевича, Давида Бурлюка или «Прыжок в пустоту» Кляйна. Не говорим о боди-арте, хеппенингах или перформансах, где тело является репрезентирующим материалом идеи. Такая живая пластика представляет одновременно игру и систему, одно входит в другое.

При поверхностном взгляде на искусство XX столетия может создаться впечатление, что оно возникает «играючи». То есть осуществление систем, которые представляют каждый «изм», и каждая индивидуальная творческая стратегия несет в себе элемент игры, как в момент создания, так и во время демонстрации публике (первой и всех последующих, ибо любая экспозиция есть игровая система, чем-то напоминающая пасьянс). Характерно, что об «истории искусства XX века», как если бы они были «традиционными» (увы, нам, увы, не они таковы на самом деле), все судят только по результатам, воспроизводя и комментируя выгодный автору набор иллюстраций.

Да и вообще, за исключением особо пристально изученных мастеров, какими представляются, к примеру, Пикассо или Матисс, судить о творческом методе как-то не принято. Тем не менее есть множество свидетельств (дневники, воспоминания, фотографии и т. п.), которые в принципе позволяют легко (намного легче, чем в отношении даже искусства предшествующего века, его мастеров) реконструировать такой метод. Есть подозрение, что он типологически может оказаться более общим у всех, чем те результаты, к которым он приводит. Это как сочинение на заданную тему в школе начала века: все пишут пером на листках бумаги, сидя за партой, но стиль текстов всегда индивидуален, а число ошибок соответствует как грамотности, так и преднамеренной эпатажности.

Попасть в «лабораторию мастера» тем интереснее, потому как там наглядно ощутимо взаимодействие игры и системы. У Пикассо видно, как он порой «мастерит» свои кубистические композиции реально, привешивая к холсту гитары, ставя перед ним бутылки, а потом воплощает их в пластическую форму, как он использует фотографии (характерно, чтобы доказать «кубистичность» своих картин, он вывешивает ряд своих снимков и на выставках) и т. п. Совершенно очевидно, что важность процесса создания осознавалась со временем все больше и больше, более того, ее начали демонстрировать, и тут пример Поллока стал особо важен; а его путем затем последовали многие. В ряде произведений сам процесс их создания, то есть развития формы (как действия) в пространстве, есть единственный художественный момент, когда осуществление дано в демонстрации, и «время образа» равно «физическому» времени показа работы публике.

В XX веке художественная система осуществляется при помощи игры, которая может предшествовать, сопутствовать или завершать ее «работу». Но, уж во всяком случае, она непременный атрибут ее, а то, что она относится к моменту «до», «во время» или «после», то это обычно связано с тем, как демонстрируется момент перехода от одной системы к другой, более того, бывает случай, когда система замаскирована и элемент игры спрятан на дно ее, а порой вся система представлена, как в дада, словно бесконечная игровая стихия. Игра и утверждает и отрицает; является по типу своему всегда однородной (приближаясь или к «play», или к «game»), она может различаться только по степени своей демонстрационности и функции на путях становления новых художественных систем, более того, она по «стилю» соответствует и стилю той системы, с которой генетически связана.

М. Рей. Подарок. 1920

Короче, чтобы быть яснее, можно сказать: игра — это революция, а система — стиль власти (или властный стиль).

В том и другом возможны варианты.

Небольшие.

Можно увидеть, что игра может быть ритуалом воссоединения, необходимым для всякого революционного действия. Задача игры — связать элементы в одну систему. Такие элементы, которые могут показаться на первый взгляд не имеющими ничего общего, но все же... В игре сильнее хаос творимого, который затем на некоторое время исчезает или маскируется, ибо свою первоначальную функцию выполнил, собрал будущие игровые элементы воедино. И даже если некоторые из них впоследствии выпадут, то память о них, если необходимо, останется. Так стоит рассматривать «банкет» у Пикассо в честь Таможенника Руссо или раскраску лиц у русских футуристов, вечера в кабаре «Вольтер» в Цюрихе у дадаистов или вечеринки у нью-йоркских битников и т. п. С игры может начаться выставка или выступление против выставки. Названия выставок «Бубновый валет» и «Ослиный хвост» в Москве уже заведомо, даже без знакомства с ними, будоражили публику (да и самих художников, кстати говоря). А вот Йозеф Бойс, протестуя против коммерциализации искусства, завалил специально привезенными гранитными блоками вход в здание кассельского выставочного зала, где проходила очередная «Документа».

Все определения дадаизма в устах самих дадаистов имели преднамеренно эпатирующее, интригующее и абсурдное начало: «дада — это Ничто, Пустота, Дыра, танец импотентов на лбу мира», «есть то, чего не знает никто: это дадаизм самого дада». Вход на известную кёльнскую выставку дадаистов 1920 года вел через мужскую уборную, где посетителей встречала голая девка, которая несла всякую похабщину. Сюрреалисты могли, чтобы привлечь публику, объявить, что будет выступать Чарли Чаплин. Сражение дадаистов с сюрреалистами в Париже шло помимо текстов через различные «балы», вечера и различные манифестации. Джим Дайн в начале 1960-х шел по Нью-Йорку с пластиковым, ярком раскрашенным муляжом огромного сандвича. У него спрашивали: «Это искусство?» «Нет, это — еда!» — отвечал он. Другие интересовались: «Это еда?» — «Нет, это искусство!» Таким образом, мастер американского поп-арта демонстрировал определенную эстетическую позицию: его произведение находится «между» жизнью и искусством (позиция эта была характерна для всего поп-арта). Поиск такого «между» может быть крайне разнообразен. Работа Комара и Меламида со слоном, который расписывает под их присмотром холсты, фиксируется на видеокассету, которая затем продается вместе с «оригиналом». И они не одиноки, ведь многие авангардные акции проходят в зоопарках. В начале своей московской деятельности Илья Глазунов стремился вокруг своих выставок создать атмосферу полузапрещенных, чтобы она работала на его «имидж» независимого мастера. Все это действия, действия, игра как игра...

В них игра и система взаимно входят друг в друга. Характерно, что и «конец» мастера может быть вписан в ситуацию искусства. У сюрреалистов акт самоубийства рассматривался как самое совершенное художественное действие. Их список «мучеников» открывался в 1919 году именем Жака Ваше, принадлежавшего к протосюрреалистической группе Бретона и Супо. Этот трагическо-эстетический конец мастера был характерен не только для «чистых» сюрреалистов. Стоит обратить внимание, что «жертвами» своего искусства стали многие мастера «абстракции». Покончили жизнь Арчил Горьки и Никола де Сталь. В 1986 году Джексон Поллок, гонявший на автомобиле в состоянии опьянения, врезался в дерево. Такой конец его был ожидаем. Можно сказать, что эти художники не выдерживали взятой на себя нервной нагрузки. Это говорит о том, что задачи абстрактного искусства оказывались порой выше возможностей отдельной личности. Не стоит вспоминать о тех добровольных жертвах, примерами которых становились некоторые мастера боди-арта. Они специально калечили себя и умирали. Впрочем, конец одной системы не обязательно должен был иметь трагический исход. Порой, как и вначале, все обращалось в фарс. В 1964 году на выставку «Сюрреализм. Истоки, аналогии, история» в парижской галерее Шерпантье, посвященной сорокалетию этого движения, «забыли» пригласить Андре Бретона, который, по сути, его создал. Советский художник Решетников, который прославился картинами «Прибыл на каникулы!» и «Опять двойка», когда вдруг осознал в 1960-е годы, что стал свободен в своем творчестве, то занялся изготовлением скульптурных портретов-гротесков своих коллег. Прощание с прежними системами, как изобретенными, так и навязанными, всегда имеет фарсовый, антимистериальный характер, а уж как это получается конкретно, подсказывает случай. Но конец, исход имеет критическую направленность, это отрицание сверхпроизводства одинакового продукта, иллюзия освобождения. Отрицание того, чего было сделано много, будь то сюрреализм или социалистический реализм. И художники начинают лицедействовать, превращая в аллегории свои произведения, свои поступки и свою внешность. Власть аллегорий в XX веке — всесильная власть, которая одинаково может выражаться и в игре, и в системе, то есть быть в действии или в покое.

Игра играет на освобождение некоего места для замещения в пространстве его одной системы другой. По всей видимости, территория для действия не меняется или меняется не так, как представляется. Более того, XX век создает в искусстве иллюзию «замещения», скажем, импрессионизма символизмом, фовизма кубизмом, кубизма футуризмом и т. п. Хотя довольно часто «бывшие измы» превращаются в соприсутствующие повторения и судьба таких «поздних периодов», обычно выпадающая из поля зрения ученых, также весьма и весьма любопытна. Это не только обеспечивает известную пестроту развития, но дает возможность привыкнуть некоторой части публики к тому, что было, имеется, но не к тому, что есть нового, то есть привыкнуть к «настоящему прошедшему». Ведь в большей части общества имеются слои, которые только-только «привыкли» к импрессионизму и символизму, а «Велосипедное колесо на табурете» или «Черный квадрат» до сих пор у многих вызывают искреннее возмущение. Плюрализм вкусов и плюрализм развития самого искусства как бы подразумевают друг друга. Помножение «измов» и индивидуальных стратегий (тех же «измов») предполагается заранее. И все они — стиль.

Р. Арнесон. Позвони мне. 1965

Н. де Сант-Фалле. Черная Венера. 1967

Создается впечатление, что на примере этого столетия можно, словно в лабораторном эксперименте с мухами дрозофилами, проследить в убыстренном темпе, как у генетиков, развитие любой стилистической структуры от сложения до умирания и превращения в другую. Этот опыт как таковой еще внимательно не изучался, хотя мог бы пригодиться для понимания многих художественных процессов в новом времени. И большие стили прошлого, и мини-стили нынешнего времени создаются по одним (или, по крайней мере, по схожим) законам. Формируясь на периферии определенных авторитетных и в достаточной степени официализированных течений и направлений, внутренне мутирующих (то есть еще не омертвевших окончательно), эти стили в своей игровой стихии рождения примеривают те элементы, те грани их, которые способны к взаимодействию. В этот «темный» период своего развития, когда происходит громадная работа по сопоставлению, примериванию и перекодировке, многое остается предположительным, экспериментальным. Складывающаяся система группирует элементы в определенную, способную к некоторому саморазвитию структуру, внутри которой может быть заложен и момент ее распадения, и отслоения других, внеположенных непосредственно, и соседствующих, ибо существование одной системы предполагает наличие и других.

Известно, что неким прологом в искусство XX века явились стиль модерн и символизм, представляющие единую эпоху ар нуво. Исторический смысл их заключался во многом в создании некой единой стилистической общности, противоположной довольно-таки хаотическому предшествующему развитию, особо заметному еще в 1880-е годы и преодолеваемому в 1890-е. Не касаясь анализа всей структуры, тут можно заметить, что к нему приплюсовывались явления, некогда почти что противоположные. Импрессионизм в своем развитии превращается в некий антиимпрессионизм (при сохраняемом некотором сходстве), в «поздний импрессионизм». И «осень» этого течения, учитывая, что патриархи его активно работают, не менее впечатляющая, чем начало, чем весна в 1860—1870-е годы. Но именно этот поздний период стал рассматриваться как «стиль», что нашло непосредственное выражение в известной тогда книге Рихарда Гамана «Импрессионизм в жизни и в искусстве» (1907), в которой определялась схема приемов художника (смазанность изображения, фиксация мимолетности, кадрировка, оптический эффект, написание раздельным мазком и т. п.). Характерно, что такому «импрессионизму» было дано интерпретационное обоснование в существовании психологии восприятия жизни современным человеком, находящимся все время в движении, скользящим по поверхности жизни, человеком «эпохи впечатленизма». Более того, такой схематизированный «импрессионизм» мог быть обнаружен и в прошлом, будь то «античный», «палеологовский» или «барочный» импрессионизмы. Так, системосоздающий стиль модерн приблизил к себе и импрессионизм.

Впрочем, в последующую эпоху о «стилях» как-то не принято было говорить, хотя современниками неоднократно улавливались не только стилистические тенденции, но и само стремление отдельных «измов» к стилеобразованию. Более того, легко можно было заметить, что каждый «изм», если ему удавалось (а как правило, удавалось), развертывался до своего возможного предела, доходя до всех искусств, включая и выходы в зодчество, декоративно-прикладное искусство и т. п. При этом видно, что отдельные направления, резко отрицая друг друга, тем не менее словно «договаривались» между собой, определяя стилистический облик того или другого десятилетия (из них выпали только 1940-е и 1990-е).

Структурность «стилей-измов» предполагала веру в наличие некой упорядочивающей воли, такие системы создающей или способствующей их развитию. Понятно, что Бог, Мировой дух, Логос или Истина, как сугубо метафизические понятия, тут уже работать не могли. Тем не менее поиск первопричины, определяющей инициативу, всякий раз велся. Казалось, существует всегда нечто, сводящее избранные из многообразия (из многообразия ли?) элементы воедино, а потом и разводящее их вновь. Об этом в 1966 году писал в статье «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» Ж. Деррида. Единство такого «мира», скажем, обеспечивалось волей самого художника, его «Я». Вот, к примеру, художник-кубист сотворил свой, столь «непохожий» на реальный, мир. Правда, подобной вере в универсальное «Я» мешает то обстоятельство, что таких «Я» соответственно «мирам кубизма» у многих художников было несколько, но не в этом сейчас суть. Тут мог действовать и некий универсальный «Дух», почему экспрессионизм и стал объявляться не стилем, но выражением духовных сущностей (хотя, одно другому на самом деле не противоречило). Футуризм был «проектом будущего», сюрреализм — выражением желаний подсознательного, геометрическая абстракция — обозначением Абсолюта покоя и гармонии, как классовой, так и космической, поп-арт — символом символов общества потребления, трансавангард — традиций и т. п. Весь вопрос заключается только в том, существовала ли такая первопричина на самом деле или же ее формула порождалась во время становления самого явления и даже, что часто, допридумывалась позже? По всей видимости, версия первопричины принималась как более или менее удовлетворительная, а то, что их оказывалось впоследствии несколько и даже много, только работало на концепцию полицентричности культуры новейшего времени, более того, само число их снимало проблему метафизичности.

Все они представляли собой некую форму испытаний возможностей осуществления тотальных программ, и потому их смысл видится не в осуществлении одной из них, а в их совместном сосуществовании, взаимодействии, смене, развитии, когда они не представляют какие-то истины в конечной инстанции, а иллюстрируют пути к постижению таких истин (при всем сомнении в том, что они вообще существуют). Бесконечная, беспрерывная борьба за власть образов и одновременно каналы, по которым они доходят до адресатов. Власть универсальную...

Вот почему XX век вновь обращается к силе аллегорий.

Тотальный аллегоризм художественного мышления

Казалось бы, «дело аллегорий» давно было сдано человечеством в архивы памяти. И последние насмешки над условными образами, представляющими одно, тогда как надо думать о другом, когда видишь женщину с веслом, а надо понимать, что это — «воля, управляющая чувствами», прозвучали у романтиков. Это им, братьям Шлегель, Жану Полю, Канту и Гегелю, она казалась «пустой и неорганичной», более того, они и породили суждение о ней как об условном образе, доставшемся в наследство от классицизма. Однако борьба их даже в рамках столетия, которое они открыли, не увенчалась успехом. Мало того что в картине «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа восставших ведет «полуголая девка со знаменем в руках» (впечатление одного из художественных критиков того времени), сам великий ниспровергатель и основатель реализма Гюстав Курбе создал в 1855 году громадную «Реальную аллегорию, или Мастерскую художника», где еще одна «голая девка», списанная с фотографии, стоит рядом с художником, который пишет пейзаж, и является его музой — музой реализма; более того, и вся картина читается как аллегорическая. Современники были сильно поражены увиденным, но для нас сейчас важно то, что это полотно, намного позже, оценил Дали, считая его абсурдным, непонятным и потому «современным».

Заслугой Курбе явилось то, что после «шока» романтизма он восстановил «дело аллегорий» во всей своей полноте, и ведь не только «мастерская» была аллегорична, таковым являлось все его творчество, от девок под именем «Роскошь и Сладострастие» (таково название одной из его картин), портрета философа Прудона с семьей в «своем маленьком саду» до волн моря, предвещающих бурю. Сам его выдающийся поступок — снос Вандомской колонны — сугубо аллегоричен. Символизм лишь только обещал нам вырастить свой таинственный «лес символов» и там водить нас, оробевших, по тропикам запутанных смыслов. Тем не менее он впадал вместе с солнечными пастушками и Прекрасными дамами все в туже муть аллегоризма, лишь слегка заувалированного туманами и гримом балагана.

Весь XX век пронизан чувством аллегорического, и краткая эпоха символизма не смогла отменить его, хотя приучила называть аллегории символами (символизм скорее мечтал о символах, чем создавал их), вновь внеся очередную путаницу в отношения между этими понятиями (она наметилась еще в античной традиции). Но стоит сказать прямо, что в искусстве XX века не было ничего символического и он насквозь аллегоричен, будь то манекены у де Кирико, «видения» сюрреалистов, «Герника» Пикассо, «Рабочий и колхозница» Мухиной, «Разрушенный Роттердам» Цадкина, световые миражи фотографии с образами ушедшего, рекламные образы поп-арта или фигуры перформансов. Ведь известная «Трубка» (1928) Рене Магритта с надписью «Это не трубка» как раз иронически обыгрывает аллегорическую ситуацию несовпадения образа и значения, делая то, что другие тщательно скрывали.

Характерно, что вслед за предшествующим веком XX стал так много обращать внимания на названия произведений, некоторые из которых становились чуть ли не повествовательными. Достаточно вспомнить, что скульптор Бурдель назвал свои статуи подобным образом: «Я вакх, отжимающий для людей божественный нектар» — или: «Моя стихия — пространство, и, когда поднимается вихрь, душа моя трепещет». Дали мог назвать свою работу «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения». Текстовое поле искусства XX века, столь усиленно создаваемое самими художниками и их интерпретаторами, одновременно создавало и условия для аллегорического прочтения произведений искусства. Само желание многих мастеров «припасть» к традициям — это стремление восстановить аллегорическую перспективу истории искусства, «историю искусства как собрания аллегорий». Тут стоит обратить внимание на поиск Пикассо, когда он особенно ценил мастеров, ловко владевших искусами иконологической науки. Более того, как можно было видеть, и сами художники превращаются в аллегории — аллегории самих себя, играют себя на великой сцене искусства.

При этом стоит обратить внимание на то, что вне зависимости от школ, «измов» и их интерпретаций вся мыслительно-чувственная ткань столетия была аллегорична. Это определялось, надо думать, многими причинами. Тут не стоит забывать и «отца» ряда осмыслений аллегорических формул Винкельмана, который склонялся к мысли, что аллегория — это прежде всего стилистическая фигура. Она существует при одном важном условии: если сам стиль понимать «идейно». А ведь в XX веке каждый «изм» — маленький стиль, стремившийся к универсализации своей системы. И даже тогда, когда он выражал не устремления группы, пусть и небольшой, а индивидуальную стратегию лишь одного мастера. XX век утвердил право (о котором уже подозревал XIX) каждого быть носителем стиля, более того, иметь возможность отслеживать, как он делался. У каждого художника имелся личный опыт по созданию стилей-аллегорий.

Вот Пикассо в течение лета 1907 года создает «Авиньонских девиц». Он зашифровывает образы трех граций, чьи следы видны в центральных фигурах знаменитого полотна. Первоначально он рассматривает возможность поместить их в среду публичного дома, где плюс ко всему студент о чем-то думает, сидя с черепом в руках. Ему надо было отстраниться от позиции судьи в композиции, то есть Париса, превратиться в философа, который может понять трансформации, разворачивающиеся перед ним. Добившись невиданной экспрессии образов, художник не осознавал, что ему делать дальше. Но его игра стала превращаться в систему, почему и появился кубизм. Кубизм считывал увиденное в «Девицах» как некий прием. Так поступил Пикассо совместно с Браком, затем к ним присоединились другие. Историю кубизма можно рассматривать как формирование особого «пространственного мира», что обычно и делается. Однако само такое суждение чревато попыткой судить новое через старое, а именно говорить об отказе от традиционных принципов перспективы, об антиимитационности и т. п., хотя это новое работало в совершенно иных системах ценностей, не имеющих ничего общего с традицией предшествующего времени, кроме известной инертности мышления интерпретаторов. Здесь просто-напросто другая система презентации форм. Стоит обратить внимание на то, что помимо чисто экспериментальных поисков художники стали сразу же приспосабливать отдельные приемы «кубизирования» форм к задачам аллегорий. Так, в 1912 году Делоне создает композицию «Три грации Парижа», а Фоконье «Плодородие». И именно эти работы стали особенно известны и охотно были приняты современниками в качестве образцов нового искусства; им стали подражать.

Ф. Леже. Строители. 1952

Х. Миро. Птица, живущая на солнце. 1955

Многими это стало рассматриваться «отступлением» от авангарда. Хотя на самом деле суть художественного процесса заключалась в другом: для формирования нового языка аллегорий нужно было проходить краткий период опытных разработок (на материале с ними напрямую не связанными); период этот был краток, собственно, с 1905 по 1914 год были намечены все возможные средства, вплоть до самых радикальных. Потом же началась эра новых аллегорий, которая длилась вплоть до конца столетия, когда они стали саморазрушаться. Тем не менее благодаря им век этот и приобрел свой художественный облик. Особенно тут имеет значение расцвет монументально-декоративного искусства, мурализм. Стенопись XX века, покрывшая стены общественных зданий во всем мире, дала жизнь величественным аллегориям. Кроме того, больше половины важнейших художественных свершений XX века было осуществлено в скульптуре. Ее умирание в XIX столетии (хотя и оно было относительным, конечно) определялось тем, что душа аллегорий покинула ее, она сохранялась как факт, но внутренне «скукоживалась», форма мялась и дробилась, приобретала несвойственную ей натуралистическую мотивизацию. Теперь же она возродилась, наполнилась жизнью. И полная история скульптуры XX века еще будет писаться и писаться. Характерно, что значимость этого вида искусства определялась даже в том, что многие великие живописцы обращались к ней. «Новый идолизм» — приметная, если даже не основная, черта искусства XX века.

Когда дада очистило искусство XX столетия от экспериментов авангарда, отрицая все, началась эпоха торжества аллегорий. Именно поэтому стали возрождаться принципы фигуративного искусства, появился вкус к традициям, началось хождение к музеям.

Вкус к аллегориям появляется тогда, когда общество нуждается во власти образов. В эпоху мечты о социальной стабилизации сам собой вырастает момент навязываемой дидактичности и «систем договорной значимости». В обществе распространялись программно-директивные установки. Мнилось, что людей можно воспитывать посредством искусства. Эти идеи настолько широко распространились, что могли существовать в широком диапазоне от концепций коммунизма до фашизма. Но не обязательно думать только об официальном искусстве тотальных обществ. В противостоящих, казалось, им демократических обществах также сильна была вера в воспитательные функции искусства. Достаточно вспомнить книги англичанина Герберта Рида, любителя сюрреализма и абстрактного искусства, «Воспитание посредством искусства» (1948) или американца Томаса Монро «Философия и психология эстетического воспитания» (1951). Эти авторы вспоминали о «Письмах об эстетическом воспитании» (1795) Шиллера и уверяли, что искусство препятствует эффекту отчуждения, объединяет людей через их приобщение к художественной культуре.

О. Цадкин. Разрушенный Роттердам. 1950

Вполне понятно, что искусство, обращенное к людям, вольно или невольно, должно было говорить пластически выразительным, цельным и широко понятным языком. Характерно, что и мастера, разрабатывающие индивидуальные стратегии, охотно обращались к аллегорическим образам. Пусть порой они, как у сюрреалистов или позднего Бекмана, достаточно зашифрованы, но все равно они работают в одном эстетическом поле XX века.

Э.А. Бурдель. Памятник генералу Алвеару. Буэнос-Айрес. 1912—1929

М. Марины. Всадник. 1952

У монументалистов всех стран, будь то затеи Бейронского монастыря по возрождению религиозного искусства, работы «Мастерской сакрального искусства» Дени и Дюжардена или мексиканских и советских мастеров, замыслы бейчукистов на Украине или опыты французских неореалистов, декорации капеллы Четок Матисса или витражи Шагала во французских соборах, — общий художественный язык. Стиль модерн, который стоял у истоков искусства XX века, начинал с возрождения монументального стиля. Теперь он завершился распространением граффити (их стиль по декоративизму черных силуэтов, слитности текста и изображения, набору оранжевых, фиолетовых и синих красок напоминает о модерне).

Само же аллегорическое мышление пронизывает всю рекламу от плакатов до упаковок, от стендов до ТВ-клипов. Ведь и тут показывают одно, а подразумевается другое. Девушка с веслом потому столь привлекательна, что ест кукурузные хлопья с молоком (определенного сорта, конечно). Художественная культура XX столетия направлена на демонстрацию простых отношений визуального и текстового начал. И сама эта культура риторична. Она поясняет, инструктирует, завлекает, пугает. Стремится манипулировать сознанием больших и малых социальных групп.

Иносказание — прием выражения мыслей и чувств, причем такое иносказание, которое может быть понято. По сравнению с XX веком XIX — мифологизированный и более утаенный, менее открытый.

XX же — мудр в показе своих истин; он темнит, когда и сам запутывается. Так что он никогда не обманывает. Он нуждается в персонификации отвлеченных понятий, которых у него больше, чем у какого-либо предшествующего времени. Само стремление к упрощению и схематизации художественного языка, что видно по его эволюции от модерна до поп-арта и трансавангарда, происходит из желания обращения к дидактике. Тогда через созерцание показывается общее, притом общее — обговоренное. Поскольку аллегория противоположна принципу подражания, то художественный язык устремляется к знаковости как форме крайнего репрезентативного упрощения (но не той, которая связана с символами). Притом сама возможность интерпретации аллегории в большом стилистическом диапазоне — от телесности до графичности знака — дает художникам большую свободу в поисках индивидуального художественного языка. Более того, этим определяется и возможность широкого распространения гротеска как «формы, хромающей аллегории». Всякий гротеск аллегоричен, ибо, показывая трансформации форм, он не поясняет непосредственно причину их, но намекает на общую ситуацию неблагополучия в мире. Собственно аллегория овеяна пафосом утверждения, внушения, в то время как родственный ей гротеск, скорее, отрицает, выражает дух сомнения. Аллегория устремляется, чтобы быть убедительной, к полноте выражения своего пластического бытия, гротеск же направлен на измельчение форм, на их самоуничтожение. Аллегория развертывается, гротеск свертывается, хотя работать им предназначено в едином семантическом поле. Гротеск, будучи аллегоричен, не может терять известной обобщенности, низводиться к отвлеченному знаку. Он как бы сам по себе.

Аллегория нарождается тогда, когда мир реальный и мир предполагаемый, проектируемый, предельно сближены друг с другом (в этом ее отличие от символа, который выглядит как духовный мост между мирами, удаляющимися друг от друга). Гротеск же свидетельствует, что никакое сближение таких миров невозможно. С особой полнотой стихия аллегорического и гротескового развертывается в 1920-е годы...

Незабываемые 20-е

Каждому поколению свойственно говорить о «современном искусстве». Вот, к примеру, мнение В.Н. Домогацкого: «Отношение наше к современности очень напоминает отношение фотографического объектива. Мы неимоверно увеличиваем, как он, передний план и вместе с тем видим его менее отчетливо. Картина же настоящего развития теряется в туманности контуров. Таково господствующее у нас отношение искусствоведения ко всякого рода «измам» современного искусства, полезным для теоретика исключительно как лабораторный материал» («Заметки по поводу некоторых проблем искусства 1920-х годов»). Современное искусство — в том приближении к нынешнему пониманию, которым мы оперируем, а точнее, предпочитаем оперировать, — складывается как некая система в 1920—1930-е годы. С тех пор оно существенно — ни по мере своей, ни по характеру, ни по качеству — уже не менялось. Оно появилось в том объеме и в том виде, которое необходимо для развития современной цивилизации. В принципе все, что мы видим и теперь, — в той или иной степени завершение начатого лет семьдесят-восемьдесят тому назад процесса, и это и есть, собственно, искусство XX столетия. Характерно, что появился и прижился наконец и термин «современное искусство», сменив популярное в начале века понятие «новое искусство». Термин «авангард», родившийся еще 1885 году и позаимствованный из военной лексики, а затем и лозунгов социалистов-утопистов, стал популярен лишь в 20—30-е годы, то есть когда, как это часто бывает в истории искусства, само явление стало сходить на нет и явилось, что также бывает, «жертвой» историков искусства, охотно сменивших ранних апологетов и художественных критиков. Для того времени «авангард» — то, что «было», во многом экспериментальное, а «современное искусство» — то что «есть».

Стало можно наконец говорить о «языке» современного искусства, его нормах и диалектах, структуре и традициях, форме и семантике. Оказывается, что это — многоголосье программ, личных мнений и амбиций, выбор собственного пути и стремление создавать сообщества, кризис авангарда и поиски широких контактов «новейшего искусства» с запросами текущего дня, сколь разнообразны бы они ни были. Скажем, достаточно характерно, что школа «Баухауза» хотела, особенно с момента переезда в Дессау, моделировать жизнь через формирование предметной среды; Ле Корбюзье выдвигает лозунг: «Или революция, или архитектура». Искусство ар деко предложило вариант комфортной и красивой жизни, столь привлекательной после бойни Первой мировой войны. К этим в достаточной степени ярким феноменам современного искусства можно в известной степени приблизить и многие другие. Причем характерно, что подобные тенденции вырастали, развивая или отрицая, многие идеи стиля модерн с его концепцией «жизнестроения» и «синтеза искусства и жизни», «переделки сознания средствами искусства».

Социализация и политизация искусства могли «соседствовать», правда антагонистично, да и то не всегда, с проповедью крайнего индивидуализма. Хитросплетения разных вкусов поражали. Стилистический плюрализм плюс географическая широта распространения, а также прогрессирующая интенсификация художественной жизни создали трагическую ситуацию для историка искусства: художественный процесс во всей своей широте и полноте не может быть описан, а следовательно, и как следует интерпретирован. Никто и никогда не сможет увидеть всех сохранившихся (а ведь многое погибло в годы войн и революций!) произведений тех лет, прочитать все документы, опубликованные или хранящиеся еще невостребованными в архивах. Нелегко понять деятельность крупного мастера, который был порой одарен разнообразно, легко переходил от одного вида искусства к другому, являлся, кроме того, и теоретиком, и педагогом. Работали художники, как правило, крайне интенсивно. Одни говорили очень много, другие ничего. Однако же источники, которыми питалось их творчество, крайне многообразны: факты биографии, круг широких впечатлений, как жизненных, так и художественных. Всего и не перечислить.

Тут скрыта большая методологическая проблема: принципиальная непознаваемость эпохи... Видимо, можно предположить, что в этом и заключались ее исконное свойство, привлекательность и обаяние. Более того, скажем — и значение.

Тут таится неиссякаемый источник знаний и эстетических представлений, вечная тренировка ума и вкуса. Так было судьбой предопределено изначально и было сделано «про запас». Дело в том, что на удовольствия от самого-самого (относительно, конечно) нового экспериментального искусства вряд ли можно рассчитывать, ибо невозможно же, в самом деле, в течение двенадцати часов смотреть фильм Энди Уорхола с эффектами восхода и заката солнца, отраженного на фасадах Эмпайр Стейтс Билдинг и зафиксированного неподвижной камерой, или же некоторые клипы видеоарта, хотя узнать его судьбу — по крайней мере происхождение и первые шаги — нетрудно благодаря многочисленным «фондам» и «центрам документации».

П. Колен. Афиша. 1927

Тут же иное. И это подобно изучению свойств материи в физике; субатомный порог пройден, калейдоскопичность делимых частиц увеличивается. Соблазнительно, конечно, заметить закономерность в параллельном развитии физики и науки об искусстве: исчезновение материи и поиск «праматерии», ее энергии, что требует изобретательности, фантазии и упорства, привлекает немало средств и лабораторных сложных изысканий. Но если материя та «исчезает», то тут, охудожествленная, она остается, и притом навсегда. Музеи делают свое дело. Они угадали ностальгичность тех лет, тоску по музеям и приручили то, что, казалось, «омузеевлению» не подлежит, чем поразили Марселя Дюшана. Уже говорилось о стремлении XX века «спрятать» себя в музеи. Но и помимо этого стоит обратить внимание на то, что многие бывшие бунтари стали профессорами академий и художественных школ. В 1919 году О. Кокошка — профессор Дрезденской академии художеств, Ф. Купка — Пражской, в 1922 году М. Пехштейн — Берлинской. М. Бекман преподает в Штеделевской художественной школе во Франкфурте-на-Майне. В Витебске М. Шагал создает Художественно-практический институт. К.С. Малевич преподает в 1-й и 2-й Государственных художественных мастерских в Москве и в бывшей Академии художеств в Ленинграде. В знаменитом ВХУТЕМАСе были мастерские В.В. Кандинского и В. Татлина. В «Баухаузе» встретились П. Клее, В. Кандинский, М. Рей, Л. Файнингер, Л. Могой-Надь, О. Шлеммер. Частные учебные заведения открыли в Европе многие бывшие кубисты. Академия современного искусства основана в Париже Ф. Леже и А. Озанфаном. Там читала лекции приехавшая из России А. Экстер. И это также свидетельствовало о стремлении к некой системности.

...20-е и в чем-то их завершающие первые годы 30-х нельзя пересказать, но можно только прочувствовать. Так воспринимают знакомый пейзаж. А то, что горизонт далек, просторы необозримы, слева светит луна, а справа солнце и небо звезд полно, не удивляет ни капельки. Ведь ландшафт узнаваем. Он имеет свою определенную знаковость. Память сразу же услужливо подсказывает, каковы изыски ар деко, что такое китч и образцы высокой моды, как появились гротески веризма, о чем свидетельствует трагический лиризм Парижской школы, откуда взялся опыт неоклассицизма и неореализма и т. д. Думается, что попытки уловить подобную знаковость (А. Матисс считал в те годы, что успех художника заключен в его возможности накопления «таких знаков») — уже полдела на пути к пониманию этих столь загадочных и столь привлекательных, дьявольских и «незабвенных золотых» 20—30-х, этих годов между двумя войнами.

И как для человека XIX века период бидермейера и викторианства длился бесконечно (да кончился ли он, право? Не вспомнить ли, соответственно, зедельмайровское: «разорванный» XIX век, полный сил, продолжает жить до середины XX столетия, являясь ему родственным генетически, будучи эстетически комфортабельным?), так и эти годы не кончаются, как эхо они помножаются в художественном сознании XX века, соединяя прошлое и настоящее. Человек тогда «совпал» со своим искусством, им же создаваемым и для себя, и для других. Трудность его понимания заключалась в том, что человек, а за ним (и вместе с ним) и художник чувствовал вкус своей свободы и был тем не менее, за рядом симптоматичных исключений, легко подвластен манипулированию сознанием. Надо прослушать джазовые синкопы тех лет, перечитать «Улисса» Дж. Джойса и «Закат Европы» О. Шпенглера, книги А. Лоуренса, Э. Хемингуэя и С. Фитцджеральда, вспомнить тогдашние строки Б. Пастернака и М. Цветаевой, П. Элюара и Л. Арагона, Г. Лорки, Ю. Тувима, А. Галчинского и В. Незвала, культурологические идеи М.М. Бахтина, посмотреть фильмы Ф. Ланге, Ф.В. Мурнау, Р. Клера, Г.Б. Пабста, Ч. Чаплина («Золотая лихорадка» и «Цирк»), первые звуковые мультфильмы Уолта Диснея (с 1928 года), чтобы хоть как-то оживить в памяти минувшее. Именно в «памяти», так как есть уверенность в том, что вслед за романтизмом и бидермейером лишь те десятилетия оставили глубокий, на почти генетическом уровне художественного сознания человечества глубокий след, из раны превращаясь в шрам. С такой татуировкой нестыдно входить и в XXI век.

Интересно понять механизм появления «проблемы незнания и узнавания» в годы ее становления. Ведь авангард начала века ограничен определенными годами, именами, «измами», программами. Они более или менее ныне описаны и интерпретированы, но сохраняют, правда, и некоторую возможность пополнения — как, впрочем, и всякая иная эпоха — знаний. Здесь же иное.

Искусство становилось вновь «искусством», некой определенной эстетической религией, годной для элиты и профанов, достаточно гибкой, приспосабливаемой к рынку, моде, идеологии и т. д. Приспособленности «авангарда без авангардизма», то есть «второго авангарда», «замиренного авангарда», способствовали маршаны, галереи, выставки, журналы, будь то «Вещь», «Valori plastici», «The Connoisseur», «Formes», «Cahier d'art» или «L'Amour de l'art». Формула «от бунта к стабильности» — хороша и приемлема; хотя, правда, порой «бунт» достаточно смирен, а стабильность относительна и нуждается в поддержке власти, государственных структур и т. п. 20—30-е годы «разоружали», «развенчивали» исторический авангард, показывали, из чего он был в свое время сотворен, эксплуатируя его лиризм и синдром теоретичности, превращая стремление к формульности в штамп, а индивидуализм в способ самореализации. При этом имелась разнообразная возможность соединять прихотливо самые разные его черты, выращивая порой фантастические гибриды (словно отмечая эту особенность, возникает и распространяется термин «фантастическое искусство», включающий творчество тех, кто, как П. Клее, М. Шагал, Балтюс и др., не «подверстывался» под всякие «измы»).

Что особо важно: стерлась граница старого и нового искусства, то есть старое было еще относительно молодым, а новое быстро старело. Время «открытий» осталось позади, и оно искусственно самовозрождалось, показывая свою определенную неисчерпанность и «недовоплощенность»: стимуляция прошлым, далеким и менее, становилась своего рода законом.

Легко сказать о 20-х и 30-х как об ошеломляющем каскаде форм и образов, как о скачках стрелки компаса художественных симпатий, нервно издергавшейся между Западом и Востоком, о барометре, предсказывающем эстетические «бури» и «Великую сушь», о сквозняках вкусовых пристрастий, о продуваемых континентах и островах (в данном случае имеются в виду Северная Америка, Латинская Америка и Англия)... Легко сказать, по существу ничего не сказав. Ощущение договорной и преднамеренной «незнаемости» окружило два десятилетия изначально. Они по сей день остаются «темными», или же намеренно «затемненными», некими terra incognita, неоднозначными, противоречивыми, «кризисными» и «перестроечными», со множеством столиц и регионов, с относительной гармонией количества и качества. Действительно, число мастеров исчислялось тысячами (в одном Париже работало около тысячи; из них выходцев из России, ставших более или менее известными, — 50), там выделялись художники «первого», «второго», «третьего» и других классов, но общий уровень их художественной культуры был велик; «плохих» работ как бы и не было. Да и у ведущих мастеров редко были явные срывы.

Ясно, что европейская и американская «сцена» современного искусства определилась. Сама концепция примирения «прошлого» с «будущим» ради «настоящего» прекрасно сработала. Национальное и интернациональное начала воссоединились (выставки, конкурсы, поездки, журналы и т. п.). Ситуация 70—80-х годов помогает понять 20—30-е, так как между ними есть определенное типологическое сходство и родство. Традиции 20—30-х в них исчерпываются, а сами они их пытаются возрождать.

А. Модильяни. Портрет Л. Чеховска. 1919

Краткие годы авангарда, казавшиеся неким вывихом сознания, благодаря мягкой адаптации этих двух, да и, впрочем, последующих десятилетий, теряли свою остроту восприятия. Становилась ясна их необходимость, так как характерно, что привычка к фовизму, кубизму и экспрессионизму заняла всего лишь несколько лет, а эволюция от 1905 года — года фовизма и экспрессионизма — до «Квадрата» К.С. Малевича и «Велосипедного колеса на табурете» М. Дюшана, созданных в 1913 году, заняла менее десяти лет. Ясной становилась и связь со всей историей искусства. Это осознали сами художники и историки, им сочувствующие. В числе таковых можно первыми назвать Ю. Мейера-Грефе, В. Воррингера, Р. Фрая, Г. Рида, О. Бенеша, М. Дворжака, П. Муратова.

Х. Сутин. Грум. 1919

Еще предстоит поставить вопрос о роли историков искусства в адаптации и распространении новых художественных вкусов. При этом интересно отметить, что у историков нового искусства имелись свои «пороги понимания». Так Мейер-Грефе не смог принять эстетику «Новой вещественности», от которой «его стошнило». Отметим, что подобное повторилось, уже в иной ситуации, с Ридом, который отказался от признания поп-арта. Так что была какая-то закономерность роста духовного осознания людей вместе «со своим искусством», искусством «своего поколения». В 1921 году Воррингер в брошюре «Художественные вопросы дня» произнес надгробное слово авангарду, сказав, что «покойник никогда и не был по-настоящему живым». Только конец XX столетия с его постмодернизмом снял всякие ограничения для возможных художественных вкусов. Так проявилась важная «приспособленность к толкованию», ныне весьма эффектно эксплуатируемая.

Терпкий аромат бытия и быта мастеров Парижской школы, лирический экспрессионизм, русские в Париже (дягилевские Сезоны и русская живопись в столице Франции), торжество геометризма в абстрактном искусстве, группа «Cercle et Carre», последние скандалы дада, становление сюрреализма и его первый манифест 1924 года, «осень» кубизма, экспрессионизм в архитектуре и скульптуре, социальный экспрессионизм и экспрессионисты-профессора немецких академий, конструктивизм в полиграфии и Эль Лисицкий, футуризм как «официальный авангард» в фашистской Италии, «сезаннизм», неореализм и неоклассицизм, симультанизм, унамизм, Новая вещественность, «Баухауз» и ВХУТЕМАС, Выставка декоративного искусства 1925 года и ар деко, функционализм и конструктивизм в архитектуре, «Espri nouveue» и пуризм, «риджионализм» и «прецезионизм» в США, мурализм в Мексике и в США, «Реалистический манифест» Н. Габо и А. Певзнера, Музей живописной культуры в Москве, «Ноябрьская группа» в Германии, объединения «НОЖ», «Бубновый валет», «13», «4 искусства» в России, две выставки 1937 года — выставка «Дегенеративное искусство» 1937 года в Мюнхене и Всемирная выставка в Париже. В 1920 году скончался «легенда Монмартра Моди» — Амедео Модильяни, в 1926 году — основатель импрессионизма в живописи Клод Моне. На руинах авангарда формировалось «советское искусство». Короче, искусство — при всем своем подъеме — в ситуации риска.

Можно заметить, что в той или иной степени события вращаются около 1925 года. Веймарский «Баухауз» переезжает в Дессау. Парижская выставка Декоративного искусства продемонстрировала торжество «Эспри нуво», поиски Ле Корбюзье и Мельникова, рождение ар деко. Изданы книги «Дегуманизация искусства» Ортеги-и-Гасета, «Майн кампф» А. Гитлера, «Процесс» Ф. Кафки, «Великий Гетсби» С. Фицжеральда, «Американская трагедия» Т. Драйзера, «Современная живопись» Ле Корбюзье и А. Озанфана. Снят фильм «Путь к силе и красоте» Вильгельма Прагера, посвященный нудизму. Скончался антропософ Рудольф Штайнер, без идей которого не существовало бы многих концепций В.В. Кандинского и П. Мондриана. Умер живописец Ловис Коринт. Ф. Кизлер, великий провокатор современной архитектуры, экспонирует в «Гран Пале» «проект «Пространственного города». Начинается научное изучение стиля модерн, что обозначено появлением статьи А. Мишальского «Историческое значение югендштиля». Мондриан и Т. ван Дусбург ссорятся по поводу возможности использования диагоналей в абстрактных композициях. В.В. Кандинский, А. Явленский, П. Клее и Л. Файнингер организуют группу «Синяя четверка». В Мангейме показана выставка «Новая вещественность». В Москве создано Общество художников-станковистов и Российская ассоциация пролетарских писателей. А. Матисс пишет картину «Декоративная фигура на орнаментальном фоне», В. Кандинский «Маленькую мечту в красном», М. Шагал «Любовников под лилиями» и «Прогулку», П. Пикассо «Поля в костюме Пьеро», Х. Сутин «Быка» и М. Греков «Тачанку». Ш. Деспио отливает в бронзе статую «Ева», а А. Майоль — «Иль де Франс».

Конечно, середина десятилетия, к числу примеров художественной жизни из которой их можно было бы привести и больше, намного больше (художественный процесс, как говорилось, был крайне насыщен), не может характеризоваться в достаточной мере; важно общее свойство — калейдоскопичность. Его же мы встретим и в 26-м, 27-м, 28-м, 29-м... Особым рубежом, прервавшим тридцатые годы, стал 37-й год. А начало «второму» авангарду было положено в 1918 году, когда закончилась Первая мировая война, открылись границы. И вся жизнь, а вместе с ней и искусство стали перестраиваться.

Выстраивая «галереи предков», одновременно их все время реконструировали, широко используя арсенал исторических и неисторических символов. Чем больше имелось различных поисков, тем больше, казалось, расширялся «человеческий опыт», тем больше художник становился свободнее. Сама близость к искусству, к его «переживанию», словно снимала с личности груз ограничений. Реальные или воображаемые связи пронизывали культуру тех лет. Намечалось равновесие между художественным и китчем, ремеслом и вдохновением. Эффект окультуренности, пусть и внешний, мог сочетаться с культом инстинктов.

Путь замирения с жизнью был для тех лет различен. Сам авангард дифференцировался, распыляясь, но и решительно влияя на всю сферу визуальной культуры, включая моду, рекламные щиты на улицах, сценографию, полиграфию. Духом такого «второго авангарда» дышит и наивное искусство, приобретающее характер школы. Существенно обновлена фотография. Вдохновителем становится вслед за А. Штиглицем Эдвард Стейхен.

Альфред Барр, тогдашний директор Музея современного искусства в Нью-Йорке, в 1939 году устраивает выставку «Искусство в наше время», включая в экспозицию картины и скульптуру, фотографию и архитектурные проекты, наивное и детское искусство. Иными словами, все, что может ассоциироваться с понятием «современное искусство», или, точнее, — «искусство сегодня».

Уже начиная с футуризма шел разговор о возможности изменения «качества жизни». К. Швиттерс в 1920 году высказал идею «тотального искусства». Тогда же голландцы ван Дусбург и ван Эстерн писали: «Мы поняли, что искусство и жизнь неразрывны». «Производственники» и конструктивисты в России, поражая свой кипучей деятельностью другие народы, пытались воплотить «Великую утопию» в действительность. На повестке дня встал вопрос о «новом стиле», вскоре получившем название и «интернациональный», о едином универсальном художественном языке. Был ли он создан или нет, мог ли быть он создан или нет — вопрос из вопросов, но то, что он на повестке дня появился, — несомненно.

Попытка взаимного примирения авангарда и общества, пусть и неполная, а только желаемая, намечалась. Конечно, и временная. Важно, что авангард, изменяя себе, вознамерился взять на себя функции искусства в обществе, того искусства, на которое он некогда покушался.

* * *

XX век полюбил слово «кризис». Причем не в значении «перелом», что может показаться слишком мягким, а в понимании, близком к термину «катастрофа». Неприемлемой стала интерпретация типа «болезнь роста», если, конечно, иметь в виду искусство, а не экономику. Однако поскольку всяких «кризисов» правительственных, финансовых, жилищных, экологических, военных, идеологических, политических, моральных и эстетических имелось немало, то слово это уже зазвучало довольно обыденно, скорее как некая констатация определенного факта, чем драматизация события. Казалось, кризис был и пройдет, временами циклически повторяясь...

О кризисе в современном искусстве, который длился не год и не два, что нам привычнее, а целые столетия, впервые заговорил Гегель. Мысль его приобрела вскоре оттенок определенной модности, и каждое течение и каждый «изм» XIX—XX веков возрастал на развалинах прежних, пришедших в упадок; всех удовлетворяла такая наивная диалектика «отрицания», и кривая на осциллографе художественной культуры регистрировала процессы возбуждения и деградации. Об авангарде и обо всем, что с ним хоть как-то связано, — как бы его и его сателлитов в 20—30-е годы ни понимать, а суждений здесь столько же, сколько людей XX века, что отчасти напоминает борьбу мнений о романтизме, так и оставшемся неразгаданной мечтой человечества, — говорили как о кризисном явлении в целом, подмечая с неким удовольствием и регистрируя все его возможные внутренние мутации, которые также объявлялись кризисами.

М. Шагал. Над городом. 1923

По всей видимости, чтобы не попасть под гипноз, обаяние и ужас слова «кризис», следует понимать его буквально, ориентироваться на то, что всегда существуют критические положения, когда одна более или менее устоявшаяся форма ждет смены, сама ее провоцирует, предлагая определенную переделку на фундаментах уже существующего. И важно учитывать только то, что нельзя и думать о прямолинейности процесса перехода из одного состояния в другое; развитие авангарда и поставангарда 20—30-х годов, как, впрочем, и всякого явления культуры, всегда шло и идет многими путями, то пересекающимися, то параллельными. У каждого из этих путей своя судьба, несомненно, однако же, наступают моменты, когда они не то чтобы приводят в тупик, хотя подобное, понятно, и бывает, но именно все они — вместе или раздельно — в определенный момент, длящийся в это время не более чем лет пять, порой шесть-семь, переживают кризис. Это происходит по разным причинам, обычно многим, как внешним, так и внутренним. Не следует думать, что имелось некое официальное, чуть ли не государственное давление на авангард, заставившее его «переродиться». Достаточно вспомнить творчество ряда русских в Париже (М. Ларионов, Н. Гончарова и И. Пуни), чтобы убедиться, что их уход от экспрессионизма и кубизма свершился сам по себе, без «окриков и команд».

Авангард и разрушающаяся его система, им же порожденная, саморазвивающаяся до конца, никогда внутри себя ничего не забывает, постоянно перекодируя смыслы и перемешивая формы и отдельные приемы. Все это, конечно, не определялось желанием самосовершенствования. Гибкость заключалась в ином: расширение в объеме, как пространственном, так и хронологическом. Если истоки авангарда теряются во мгле неофициализированных движений XIX века, то последадаистское его свершение ясно и прозрачно. Гамбургский счет на предъявителя уже создан; осмотрены окрестности для экспансии, перепроверен арсенал эстетических и технических припасов. Хаос современной культуры помог понять и разноголосицу прошлого. Все концы и все начала сходятся.

В ситуации кризиса становится как-то яснее прошлое; отношение к нему заметно обостряется. Оно легко подлежит все разъедающему яду анализа. Стало ясно, из чего авангард складывался, что в нем в начале столетия было определяющим. Тут можно увидеть борьбу «второго» авангарда, который и стал называть себя современным искусством, с «первым», который, как казалось многим, с искусством именно и полемизировал. Некоторые ранние «измы» самозастилизовывались, иные академизировались, другие деградировали или перерождались. Наконец, на базе уходящих появлялись новые движения и направления. Все более стала цениться индивидуальность художника. Это помогло разрушать и стереотипы былых представлений об общности в ряде «измов».

Вот, скажем, фовизм. Помимо того, что в нем были группа художников из мастерской Гюстава Моро, группа из Шату и группа из Гавра, видно, что изначально Анри Матисс занимал лидирующее положение, и свой стиль он, как сам говорил, стал вырабатывать с 1898 года. Дальнейшее развитие фовизма, который, собственно, и перестал быть фовизмом (хотя, с другой стороны, почему же?), еще больше показало разнообразие, заложенное в творчестве мастеров, его некогда составлявших; нечего и говорить, что Жорж Руо к ним причислялся по чистой случайности. Но только дальнейшая эволюция крупных мастеров в 20-е годы помогла лучше увидеть изначально заложенное их разнообразие, их индивидуальность.

20—30-е годы заставляют мыслить уже по-иному. Хотя все же склонность к классификациям, доставшаяся в наследие от позитивизма, предполагала всевозможные попытки жесткой систематизации. Так действовал Ф. Роо в своем «Nachexpressionismus» 1925 года. Эль Лисицкий и Х. Арп издали тогда же брошюру «Измы в искусстве». Георг Гросс полагал, что в то время существует 77 направлений. По «измам» распределял новое искусство В.В. Кандинский в своих лекциях в «Баухаузе». В России им вторил И.Л. Маца в книге «Искусство эпохи промышленного капитализма на Западе» (1928). Создавалась иллюзия непримиримой борьбы, похожей на классовую, тогда нешуточную (характерно, что сами слова «авангард» и «борьба» были позаимствованы из лексики военной и политической). Если один журнал назывался «Вещь», то другой «Удар». Стоит подивиться некой изобретательности подобных систематизаторов. Понятно, что она ничего на самом деле не объясняла. Более того, критиков неприятно изумила «измена» Пабло Пикассо кубизму, притом настолько, что они заговорили об обмане (не себя ли?), о некой интриге и т. п. Конечно, для тех, кто мерил искусство «по Пикассо», многое воспринималось чуть ли не трагически. Тем не менее ведь факт остается фактом: менялись все.

Г. Гросс. Без названия. 1920

Различные течения, полемизируя и резонируя, порождали разные, как говорилось, «породистые» и «непородистые», гибриды: кубореализм, «пространственный реализм» (термин Матюшина), прецезионизм, «искусство интимистов», «продуктивизм» (термин Б. Арватова), магический реализм, абстрактный реализм, конкретное искусство, острофокусная живопись, формизм, веризм, наивизм, «вторая египтомания», «новые барабаны Африки», «необердслианизм» и др. Время всевозможных «сочетаний», «множественности целого» наступило. Так могло, например, появиться взаимное тяготение конструктивизма и дадаизма в Германии. Т. ван Дусбург из группы «Де Стейл» в Гааге читает в 1923 году лекцию о дадаизме. Берлинские дадаисты поклоняются творчеству Татлина.

Тристан Тцара вдосталь повеселился над путаницей терминов и дат: «Funiguy изобрел дадаизм в 1899 году, кубизм — в 1870-м, футуризм — в 1867-м, а импрессионизм — в 1856-м. В 1867 году он повстречался с Ницше; в 1902 году заметил, что Конфуций — это только псевдоним». В 1922 году тот же Тцара писал: «...нынешний упадок — результат путаницы тенденций, смешения жанров, подмены групп персоналиями...» Поэтому в 1922 году Андре Бретон и захотел созвать «Конгресс по защите современного мышления» для выработки директив и терминов. Многое плюс ко всему свидетельствовало о «кризисе» старых терминов и о нехватке новых. Ф. Роо выражал сложность художественных процессов словами «синтез импрессионизма и экспрессионизма», «синтез экспрессионизма и конкретной предметности» и т. п. Таких «синтезов» можно было бы найти много. В Чехии, например, «синтез» экспрессионизма, конструктивизма и Новой вещественности в творчестве скульптора О. Гутфрейнда, объединение черт экспрессионизма и кубизма у В. Шпала, неоклассицизма и кубизма у Р. Кремлички, кубизма и неопримитивизма у Я. Зрзавы. В Польше интересным примером «синтеза» кубизма и неопримитивизма являлось искусство Т. Маковского. Характерны для 1920-х годов и поиски «национального колорита» в отдельных «измах». В. Стржеминский, ученик Малевича по Витебску, переехав в 1922 году в Вильно, а затем в Лодзь, хотел добавить в систему супрематизма черты национального стиля. «Фольклоризации» кубизм подвергся в творчестве Х. Миро, С. Дали, Р. Тамайо, Д. Риверы. «Старый кубизм» исчез; появились его многие модификации. Сам же интерес к нему порой поддерживался, как полагали многие, «коммерческой спекуляцией».

В развитии европейского, да и американского авангарда и его разнообразных «внутренних переживаний» имелись годы, когда он перестраивался, притом крайне активно. В журнале «Formes» в феврале 1931 года появилась статья Вольдемара Жоржа «Кризис оптимизма». Примерно тогда же известный своими причудами Камиль Моклер издает брошюру «Фарс современного искусства». Этот хамелеон критики, успевший в юности поругать импрессионистов с позиции символистов, а затем писавший монографии о знаменитых пленэристах конца века, и тут остался верен своим личным принципам (впрочем, чутко реагируя на запросы дня). По его мнению, «авангард и все, что с ним связано, — махинации шарлатанов». Его давний соратник Эмиль Фор в «L'amour d'art» в 1932 году опубликовал заметку «Агония живописи». В журнале «Cahier d'art» в 1936 году Кристиан Зервос успешно проводит анкетирование «Живо ли современное искусство?». Международный конгресс писателей в защиту культуры в 1935 году протестовал не только против фашизма, но и против крайностей авангардизма. Тогда И. Эренбург и получил пощечину от Андре Бретона.

В целом об авангарде предпочитали не говорить; сам термин оказался неактуален. Да, честно говоря, он никогда актуальным и не был, а больше привлекал историков искусства позднейших времен, чем его создателей. Привычным было говорить о новом искусстве и «Новом духе». В 30-е годы оказался конкурентоспособным термин «модернизм», первоначально относимый к литературе, философии и религии, а позже и ко всему искусству. Вновь внимание к нему привлек и зародившийся «постмодернизм» 1980-х годов. Возник термин «интернациональный стиль», причем не только в отношении зодчества, где он прижился. Он появился при организации альтернативной выставки в Жё-де-Пом в 1937 году, которая выступила неким антиподом официальной Всемирной. Правда, она не пользовалась популярностью и ее посетило не более пяти тысяч человек. Абстрактное искусство получило распространение, появились международные объединения, «свои» журналы. Однако оно оставалось малопонятным, а его былая духовность и социальная утопичность исчезли. Наиболее просвещенные круги ориентировались на творчество Матисса, Пикассо, Брака, Боннара, Дюфи, Шагала, Дикса, Бекмана. Однако все возрастающее число художников вполне соответствовало разноголосице вкусов и мнений, утвердившихся после Первой мировой войны.

Представление о кризисности ситуации, наиболее полно проявившееся в середине 20-х годов, а на самом деле несколько раньше, да и закончившееся соответственно попозже, подкреплялось мнимой борьбой школ и школок, отдельных мастеров (скажем, принципиальное «одиночество» Шагала, Дали, Кандинского, Клее). Авангард, освобожденный от авангарда 1900—1910-х годов с его экспериментальностью, обрел «человеческое лицо». Эклектичный на периферии своего развития («периферия» — понятие здесь не географическое и может обнаружиться и в художественных столицах мира), менее жесткий, уже казался привычным. Его языком умели говорить с легкостью повсюду, приспосабливая и изобретая то, что в данный момент казалось нужным и актуальным. В 1919 году Морис Дени совместно с Жоржем Девальером основывает Мастерскую сакрального искусства. В России стоит отметить ряд явлений. В 1919 году появляются в Петрограде «Комфуты». В 1920 году в Витебске организован союз УНОВИС. В 1921 году создано в Москве объединение «НОЖ», в 1925 году «ОСТ»; в 1925 году коллектив П. Филонова организует «Мастерскую аналитического искусства» в Ленинграде. В Румынии задействовала с 1924 года группа «Современник», а с 1926 года — «Группа четырех», искавшая связь авангарда с национальной традицией. Польские мастера создали в 1917—1922 годах группу «Ритм», в 1923-м — «Блок» и в 1926-м — «Польские формисты» и «Презенс». Здесь проявился своеобразный сплав экспрессионизма, неопримитивизма, кубизма и супрематизма (Ю. Маковский, В. Стржеминский и др.). С 1919 года профессором в Праге становится Франтишек Купка, один из основателей европейского абстракционизма. Свой оригинальный путь выбрал Я. Зрзавы, начиная еще с 1907 года и до конца жизни (1977). С 1918 года «Упрямые» («Тврдошийни») искали синтеза разных «измов» с фольклорной национальной традицией. «Национальный колорит» в той или иной степени искали В. Шпала, Р. Кремличка, И. Чапек. С 1924 года идет интенсивное развитие сюрреализма, начавшееся в Париже. Тогда же возникает группа в Югославии, где руководителем нового художественного объединения становится Марко Ристич. Спустя два года возникает одна из сильнейших школ в Европе — бельгийская, представленная такими поэтами и художниками, как Р. Магритт, П. Дельво, П. Нуже, А. Сурис, М. Леконт. Другой видной группой стала английская, куда входили скульпторы, живописцы, поэты и теоретики авангарда: Г. Мур, Г. Рид, Р. Пенрозе, Б. Херворт, Дж. Пинер, Гр. Сатерленд, П. Нэш. В Чехии сюрреалисты консолидируются вокруг В. Незвала и группы «Ра» (в Праге издается Первый сюрреалистический бюллетень), в Японии вокруг Т. Окамото (в Токио издается сюрреалистическая газета), в Польше — вокруг Ю. Тувима. В Румынии действуют В. Брунеер и Л. Трост, в Австрии — Ф. Паален, в Германии — Г. Баллемер, в Дании — В. Фреди, в Италии — А. Савно, в Чили — Р. Эчаурен, на Кубе — А. Лэм, в Швейцарии — К. Залигман, в Испании — С. Дали, Х. Миро, О. Доминугуэ, Г. Лорка. Мощные группы складываются в Египте, Турции и особенно в Мексике (к сюрреализму близки Р. Тамайо, Д. Сикейрос, Д. Ривера и Х. Ороско); издается периодика («Тропики» и «Дюн»). В США действуют А. Блюм, Д. Таннинг и др.

О. Дикс. Портрет С. фон Харден. 1926

Что объединяло всех мастеров 20—30-х годов, так это то, что они все выходили из практики искусства рубежа веков, внося и в дальнейшее свое творчество ритмы орнаментов ар нуво и образность символизма. Как наследие все той же эпохи можно рассматривать и их стремление к универсальной художественной деятельности. Х. Миро занимался живописью и графикой, скульптурой и керамикой, шпалерами и иллюстрациями. Активны в разных областях были А. Матисс, П. Пикассо, М. Шагал, С. Дали, В. Кандинский. Ле Корбюзье — архитектор, живописец, теоретик. О. Шлеммер — хореограф, танцор, живописец, скульптор, теоретик и педагог. Чех Э. Филла был живописцем, графиком, скульптором и теоретиком. А. Родченко занимался и живописью, и фотографией. Эль Лисицкий — оформитель книг, плакатист, живописец, теоретик, автор утопических архитектурных проектов. И т. п., и т. п. Конечно, подобная универсальность вовсе не являлась обязательной приметой времени, но все же была достаточно приметной.

Привычка говорить о «кризисах» в отношении искусства складывалась в конце XIX века. В 1897 году Стефан Малларме публикует статью «Кризис стиха», утверждая через констатацию такого «кризиса» позиции символизма. Быстрая смена разных «измов» от реализма и импрессионизма до символизма и кубизма создавала суеверное ощущение несчастья. Русский футурист Н. Гнедов издает в 1913 году заумную, как ему казалось, поэму «Смерть искусству». Поэт А. Асеев пишет в футуристическом духе брошюру «Катафалк искусства» (М., 1915). Художник А. Грищенко в 1917 году публикует брошюру «Кризис искусства и современная живопись». В 1918 году в Москве появляется брошюра «Кризис творчества» Николая Бердяева (на основе лекции, читанной в ноябре 1917 года). Известный философ пишет: «Много кризисов искусство пережило за свою историю. Переходы от античности к средневековью и от средневековья к возрождению ознаменовывались такими глубокими кризисами. Но то, что происходит с искусством в нашу эпоху, не может быть названо одним из кризисов в ряду других. Мы присутствуем при кризисе искусства вообще...».

Так наступает, по словам Н. Бердяева, как бы «последний творческий день».

В 1925 году Н.Н. Иоффе издает в Ленинграде брошюру «Кризис современного искусства», пояснив, что, собственно, «кризиса» и не было, имелось лишь рождение «нового стиля» — искусства индустриального общества. И оно оказалось разным, вовсе не сводимым к конструктивистской и производнической футурологии.

К. Шад. Ню. 1925

Запомнив общее, а именно плюрализм художественных исканий, возможное объединение, порой несколько и эклектическое, разных стилистических и идейных течений, сложное их переплетение, борьбу между желаниями несколько автономизироваться и объединиться, поиски альтернативных решений, порыв к будущему, «откат» и апелляцию к прошлому, попытки интеграции с жизнью, социализацию и политизацию, можно обратить внимание на самое характерное — на «бросок к реальности». На пути самоочищения и стремления превратиться вновь в искусство. «Бросок к реальности» был заметен, пусть даже не более, чем при создании гиперреализма после поп-арта. Отмечено, что после и дада, и поп-арта с их «безумствами» наступал период тоски по реальности.

Гийом Аполлинер незадолго до смерти в 1918 году в статье «Новый дух и искусство» писал: «...кубизм — преходящий эксперимент; новый же реализм равен реализму Древней Греции». Выставка «Реалисты 1919—1939 годов», показанная в 1981 году в Центре современного искусства им. Ж. Помпиду в Париже, продемонстрировала большой и полный материал. Она заставила вспомнить о выставках прошлых лет, такой, например, как «Популярные мастера реальности» (Париж, 1937); все интенсивнее становилось внимание к «другому» искусству Бальтюса или к тем, кто, как Дюнуайе де Сегонзаг, шел изначально своим путем.

Ф. Радзвил. Пейзаж. 1924

Бальтюс (Бальтазар Клоссовски) увлекается театром и романами Эмилии Бронте. В живописи ему близка линия Пьеро делла Франческа, Пуссена и Коро. К типу его искусства тяготели бельгиец Жан Ренси, голландцы Альберт Карел Вилинк и Раул Хинский, австриец Рудольф Хаузнер (позже переехал в США). Думается, что в культуре многих стран можно увидеть «своих Бальтюсов», хотя, конечно, без его магического поэтизма.

«Кризис» авангарда был предопределен — что понятно — его эволюцией. Достаточно красноречивы примеры развития творчества А. Дерена, М. де Вламинка, О. Фриеза. А. Матисс перестал коллекционировать на время свои «живописные знаки», увлекся рококо, Делакруа и Ренуаром. Пьер Боннар, этот «великий чародей краски», вспоминает о живописи Делакруа. Уходящий из жизни Аполлинер заметил его «плоды поющего света». Мастера из «Бубнового валета» стали все больше, как, например, Р. Фальк и П. Кончаловский, поглядывать в сторону Рембрандта. Лозунг «Назад, к Сезанну!», предопределивший развитие «сезаннизма» 20-х годов, заставлял вспомнить об «отце современного искусства» как о классике XIX века. Ведь «старик Сезанн обозначал молодость». А. Эфрос в «Лирическом круге» писал: «Сезанн хотел из импрессионизма сделать музейное искусство, нечто классическое. Ныне живопись прозревает сквозь него не классическое, а традицию. Время Сезанна не давало ему заглянуть по ту сторону классицизма. Наша эпоха благоприятствует более широким постижениям». Возвращается к фигурности неоклассицистического толка К.С. Малевич. Характерен пример, пусть и небольшой, с творчеством Леонарда Бенатова, ученика П. Кончаловского и А. Родченко, некоторое время работавшего в стиле УНОВИСа. В 1922 году он уезжает из России в Париж, где начинает писать картины в стиле Курбе и Ренуара. И таких диссидентов авангарда становилось больше. Арно Брекер, фашистский скульптор и поэт пластики мускулов и силы, с 1927 по 1934 год жил в Париже, был близок с кругом С. и Р. Делоне, Ф. Леже, Ж. Паскена, Ж. Фотрие, А. Калдера (работал в его мастерской), К. Бранкуси, Дж. Джойса и Э. Хемингуэя, о чем трудно даже догадаться, глядя на его атлетов и воинов последующего времени. Ирония метаморфоз в XX столетии встречается на каждом шагу. Мастер «Третьего рейха», он показал свои работы в 1942 году в Орнажери.

...Обычай 20—30-х годов: не бояться слов. Таким образом, отсутствуют паузы. Жизнь тишины не имеет права на существование. Такое приводит к многословию, к цитатности, к желанию, собственно говоря, все закавычить, включая и жизнь, судьбу, искусство, а потом сделать еще одну странную попытку «взять и все рассказать».

Еще памятными оставались футуристические призывы «Сжечь музеи!», «Уничтожить библиотеки!» и «Засыпать каналы Венеции!», когда вновь обострилась проблема отношения к музеям. Продолжая футуристические идеалы и сохраняя ранний нигилистический дух дада, парижский журнал будущих сюрреалистов «Literature» в 1921 году обсуждал анкету «Нужно ли сжечь Лувр?». Конечно, мог последовать лишь один ответ: «Ни в коем случае!».

Неоклассическая традиция, благополучно пережив «склероз стиля» в начале XIX века, никогда не исчезала с горизонта эстетических пристрастий вплоть до современности. Неоклассицизм наряду с неоренессансом, неоготикой и необарокко органично вошел в поэтику эклектизма. «Парнасцы» призывали шлифовать бессмертные формы. Характерен неоклассицизм «внутри модерна» на рубеже XIX—XX столетий. Такая традиция оплодотворила и последующее время: время скульптуры А. Майоля и А.Э. Бурделя, группы скульпторов вокруг братьев Шнегг (35), зодчества О. Перре, эстетики П. Валери и Т. Элиота, никогда не покидавших «землю обетованную» ради новейших экспериментов. Валери в 1923 году в эссе об архитектуре заговорил о «возвращении к порядку». В 1924 году в честь 55-летия Мориса Дени, провозгласившего путь «неотрадиционализма» (кстати, и предложившего термин «неоклассицизм»), был устроен пышный банкет. На нем можно было услышать речи: «Вернемся к старому порядку Кольбера, попытаемся осуществить его синтез со свободой, без которой Франция не может обойтись!» Выставка Энгра в 1919 году стала новым «маяком», если воспользоваться словом Бодлера, для многих художников.

После миллионных жертв войны восстановление традиций, опирающихся на гуманизм, казалось просто необходимым. В каждой стране каждый мастер понимал это по-своему и по-разному. Примеров тому не перечесть. О картинах Оскара Шлеммера говорили как о выражении «техницистского классицизма», характеризуя его упрощенные формы, расставленные в пустом пространстве наподобие шахматных фигур в «порядке Пуссена». Американец Чарльз Шиллер свой пейзаж с видом железной дороги и фабрики назвал в 1932 году «Классическим». Элементы неоклассики появились у Малевича («Девушка с гребнем в волосах», «Женщина с граблями»), Жан Кокто пишет пьесы «Антигона» и «Орфей». О. Оннегер сочиняет музыкальную пантомиму «Геракл-победитель», а Э. Сати — драму «Орфей». Бывший сюрреалист (исключенный из парижской группы) Антонен Арто в 1936 году пишет статью «Молодая французская живопись и традиция». Неоклассика тотальных режимов в Европе, особо проявившаяся в зодчестве, опиралась на утопии К.Н. Леду, Э. Булле и их учеников.

Г. Вуд. Американская готика. 1930

Новый музыкальный идеал И. Стравинского был основан на классических формах и универсальной контрапунктной обработке. Сходным путем шел и близкий к нему Пабло Пикассо. Тот Пикассо, который когда-то «пил бензин, чтобы изрыгать огонь» (слова Ж. Брака). Неоклассические стили Пикассо и Стравинского, старейшин довоенного авангарда, доказывали, что вопрос о традициях обострился. Пассеизм стал не менее модным оружием художника, чем некогда какой-нибудь «изм». Отход к «традициям» мог значить многое: формирование индивидуального художественного языка, не подчиненного регламенту определенной школы, будь то экспрессионизм или кубизм, использование стиля прошлого как «маски» в манере авангардистских игр, попытку «сращивания» нескольких приемов, как «старых», так и «новых», для обогащения семантики произведения, действительное (или кажущееся) недовольство крайностями абсурдных экспериментов. Для каждого мастера реинтерпретация прошлого носила селективный и субъективный характер. Тем не менее в 1920-е годы, если суммировать разные впечатления, создавалось ощущение, что ничто не забывалось. «Болезнь» самого авангарда искусством, против которого он порой полемически выступал, здесь проявилась ясно. Он не вытеснил его, с ним активно полемизируя и соревнуясь. Он стал сам искусством, а вовсе не конкурирующей моделью, на что, казалось, претендовал. Учтем и такой факт: авангардизм в своей экспансии всегда хотел выходить на новые рубежи и по-своему освоить культуру прошлого, что казалось важным. При этом мы не всегда определим «чистоту» намерений и ясность результатов.

В таком взаимодействии с традициями «новое» искусство использовало всевозможные приемы: цитирование, стилизацию, аллюзии, отдельные иконографические мотивы и т. п. М. Дюшан, этот идол контркультуры, скрыто использовал алхимическую науку позднего средневековья, которую так же трудно разгадать в его произведениях, как и в картинах Босха. «Воспоминаниями» о прошлом пронизаны христианские мотивы у немецких экспрессионистов и у Жоржа Руо, «буколические» сцены у фовистов. Характерно, что Сальвадор Дали превосходно владел техникой мастеров «золотого века живописи». Он сравнивал себя с Вермером Делфтским и — реже — с Рафаэлем. Столкновение вермеровской «Кружевницы» с носорогом могло, по словам художника, «олицетворять столкновение искусства и природы, соединение впечатлений от зоопарка и Лувра». Сюрреалисты издавали альбомы, в которых собирали репродукции работ «своих предшественников»: гротески неолита, памятники Средневековья, картины Арчимбольдо, Босха, Гойи. Сам Дали в своих полуироничных откровениях говорил, что сюрреалистами считает Курбе и Мейссонье, так как не понимает «Реальной аллегории, или Мастерской» или «наполеоновского цикла». Особенно охотно к старому искусству обращался Пабло Пикассо; тем больше, чем далее уходил от кубизма как строгой системы. Так началось с 1914 года, затем стало очевиднее. И продолжалось до конца жизни — до импровизаций на тему Веласкеса и Мане. Уже Аполлинер в 1918 году заметил: «Я хочу видеть тебя делающим большое полотно подобно Пуссену». Действительно, о классицизме, точнее неоклассицизме, заговорили в Париже на рубеже 1910—1920-х годов. «Классицизм надо считать лейтмотивом современного французского искусства», — отмечал в 1921 году критик Отто Граутофф. Если французский классицизм XVII столетия подпитывался картезианством, то новый — метафизикой. В 1923 году Шарль Рише основал Институт метафизики, издал трактат «Торжество метафизики». С традицией стали «беседовать» многие художники, некогда связанные с фовизмом, кубизмом и футуризмом. Обращение к традициям помогало художникам избавлять ранний авангард от его «крайностей», делало его более приспособленным к восприятию публики. Это давало эффект «авангарда II».

Неоклассицистические тенденции могли также вести к стилю государственной диктатуры — конечному итогу подобных поисков. Так поступил Арно Брекер, создав «Человека с мечом» в 1938 году для рейхсканцелярии в Берлине. В 20—30-е годы заметно возрастает аллегоризм мышления, то приближенный к «реальности», то отданный во власть фантазий. Аллегории населили эти десятилетия, подтвердив старую теорию Винкельмана, что они не только форма мышления, но и стиль. Он особенно очевиден в развитии пластики, всегда склонной к аллегоризму. Дидактические и стилизаторские аллегории XIX столетия закончились.

Историки искусства XX века некогда хотели миновать обсуждение 1920-х — начала 1930-х годов, которые казались «неудобными» для описания, анализа и систематизации. Не имелось строго ограниченного круга персонажей, точного места действия, ведущих доктрин. Был же лишь некий, нестерпимо приятный «Geistzeit», пестрота социальных и политических импульсов; было время, когда новаторы легко превращались в архаистов, а романтики в проповедников нового бидермейера; измены собственной манере и собственным идеалам могли следовать друг за другом. Постоянство же диктовалось либо рынком, охотно эксплуатировавшим уже привычную манеру артиста, либо тотальным принуждением.

Пестрота...

Однако упрямые летописцы составляли свои конспекты, предъявляя все новые списки того, что было, намечая контуры некой общей художественной культуры. Половодье истории тут проявилось изумительно, давая полную свободу для индивидуальных интерпретаций. Здесь можно потренировать свой вкус, проявить эрудицию и пристрастия. Социальные информативные измерения искусства велики. Передублирования известного предоставляют массу концептуальных жестикуляций. 20—30-е не составляли исключения. Их попробуют повторить 1970—1980-е годы.

Социалистический реализм

Социалистический реализм был ожидаем, более того, о нем мечтали, и программа его создавалась исподволь задолго до утверждения самого термина. В результате коллективных усилий на рубеже 20—30-х годов, когда авангард сдал свои теоретические позиции и внутренне переродился, став игрой форм, но не творческой концепцией, была выработана общая формула нового «изма». В целях самоопределения в нем подчеркнули отличие от предшествующего ему «критического» и провозгласили «изображение действительности в ее революционном развитии» для воспитания людских масс в духе «коммунистического воспитания». В это время настойчиво перечитывались труды К. Маркса и Ф. Энгельса (известные тогда в России далеко не в полном объеме; более того, скажем, рукописи черновых набросков к «Капиталу» сознательно не публиковались) в поисках эстетических рецептов, которых, правда, было найдено немного. Вскоре ставка была сделана на «теорию отражения», которую вычитали из «Материализма и эмпириокритицизма» и так называемых «Философских тетрадей» В.И. Ленина.

В результате довольно сложного и спекулятивного умствования была выкована теория социалистического реализма, которой клялись и которой обязывали следовать. Кто не шел на это, тот был обречен на изоляцию, а порой и на уничтожение. Ревизии были подвергнуты музеи, и все «левое» искусство было убрано из залов, а многие его идеологи и приверженцы лишены занимаемых постов. Так, А.А. Федоров-Давыдов, который на публичном заседании в Третьяковской галерее, где занимал пост зам. директора, в 1930-м сказал, что «художнику все равно, на кого тачать сапоги, для Сталина или для Гитлера», был лишен работы и готовился к ссылке. Одновременно были разгромлены «вульгарные социологи», неправильно читающие Маркса, и РАППовские объединения. Буржуазия в стране была подавлена, и все «буржуазное» нужно было, не теряя классового чутья, искать теперь на Западе. Мысли о кризисе искусства, модные в кругах русских философов начала века, были теперь, без упоминания имен, исправлены: был кризис «их» искусства и расцвет «нового». Тем более что все недовольные говорили о желании вернуться к традициям и классике, а это им и было дано, более того — в форме государственного приказа.

Чтобы легче было отслеживать судьбу искусства, 23 апреля 1932 года было принято постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», согласно которому все бывшие группировки распускались и им было предложено создать единые союзы; так и произошло, а агония этих союзов, переживших расцвет в 1930—1960-е годы, еще наблюдается в наши дни. Часть художников отказались от публичности (А. Тышлер, Р. Фальк, преследовали К. Малевича и П. Филонова), большинство перестроилось. Кроме того, надо учесть, что многие мастера старого искусства скончались (скажем, похороны К. Малевича в 1936 году явились демонстрацией ухода «последнего великого учителя»), а иные, как В. Кандинский, М. Шагал, Н. Габо, А. Пезнер, А. Экстер, если назвать наикрупнейшие имена, уехали в эмиграцию. О них было принято не вспоминать вообще, а критика «упаднического искусства» набирала силу постепенно. Особенно она усилилась в 1950—1960-е годы, когда конец власти соцреализма был особенно ясен, и такая «критика» приобрела информационный характер, являясь, по существу, знакомством с запрещенной идеологией. Достаточно сказать, что сборник «Модернизм» (1969, название книги было набрано на черном фоне) стал учебником для мастеров вызревающего андерграунда, примерно тем же, чем ныне является «Художественный журнал» для провинции.

Нет сомнения, что оставшиеся не могли сравниться с тем, что делалось «там», им пришлось заняться «своим делом». Началось плановое производство искусства, порой никому не нужного (характерно, что была разработана программа создания филиалов местных Союзов). Министерство культуры заняло после ЦК партии руководящее положение, потом, с 1934 года, Академия художеств СССР, а также с 1936 года — Государственный комитет по делам искусства. «Комбинаты» по живописи, графике и скульптуре распределяли заказы на создание «тематических работ»: «сказки» для детсадов, «натюрморты» для столовых, «пейзажи» для домов отдыха, «жанровые сцены» для клубов и т. п. «Лишние» работы ссылались в запасники, в провинциальные музеи, а то и просто по окончании финансового года сжигались или разбивались во дворах Союзов и комбинатов. Собственно, это было не искусство, а «производство искусства», такого же низкого качества, как фабричный ширпотреб, типа одеколона «Сирень», рукомойников, сандалий и прорезиненных плащей. Но так же, как ковалась броня танков и изобретались атомные бомбы, так и мастера соцреализма с гордыми званиями академиков и заслуженных мастеров создавали знаковые образы, украшавшие плакаты, книги, выставки народного достижения, улицы и площади.

Именно возможностью «дорасти до знака», поданного жестко, безапелляционно, проверялись все традиции, которым было позволено послужить новому строю. Импрессионизм «осел» на дно пейзажа, в котором живет по настоящий день, удовлетворяя голод по «простым и понятным» образам: речке с «веселыми берегами», дорожкам в поле, цветкам на лугу. Более того, тогда была воспитана особая каста зрителей — «любителей пейзажной живописи». Кто не хотел прямого идеологического давления, тот любил луга и дубравы. Поэтому и Федоров-Давыдов, когда ему было позволено вернуться в искусствознание, написал «Русский пейзаж XVIII — начала XIX века» (1953) и его дальнейшее продолжение у Левитана, Шишкина и мастеров советской пейзажной живописи. Выход «импрессионизма» (он не имел ничего общего с импрессионизмом) к формулам, что пытался делать, к примеру, Сергей Герасимов в своем «Колхозном празднике», был затруднен самой сутью свободной манеры. Более удачным виделась эволюция «сезаннизма» в духе «Бубнового валета», так как сезаннизм был у них не философией (некоторая попытка была лишь у позднего Р. Фалька), а только манерой. И. Машков, увеличивая в размерах объекты изображения, стал создавать гигантские натюрморты «Хлеба», складывая их в эмблематические композиции. Именно их размеры могли превратить их в подобие знаков. Более перспективным оказывался стиль модерн, формульный изначально. Его стилистику, а именно тягу к силуэтности, значимым образам, упрощению колористических структур, стали усиленно эксплуатировать. Совершенно модернистичны по форме и идеологии своей образы триптиха «Александр Невский» Корина. Отдельные элементы стилистики, не противоречащие модерну, были позаимствованы из позднего, политического экспрессионизма и Новой вещественности Германии (отношения с мастерами Германии были налажены в 1920-е годы), что сказалось у Нового общества станковистов. Собственно, выработав определенную стратегию в 1930-е годы, стиль этот, который, уже определился, получил возможность благодаря историческими процессам просуществовать до 1950—1960-х годов, когда полностью перешел, как и вся культура, да и более — сама жизнь, на знаковый уровень.

Уже можно заметить, говоря об этих годах социалистического реализма (в 1950-е годы решили этот термин спроецировать и на зодчество, а надо было бы и на всю жизнь людей, которые «будут жить при коммунизме»), что все слова и понятия приходится писать в кавычках, или же если избегать этого, то стоит закавычить весь текст. Появились герои-знаки, создаваемые искусственно, наподобие артефактов. Таковы Павлик Морозов и Чапаев. То, что самого вождя заменяли на трибунах двойники, являлось концепцией общества, видевшего одно, а понимавшего другое. Идея «заместителей», символов символов тут приобрела определенный механизм, четкий, ясный, отработанный. Собственно, Ролан Барт, который создавал свои «Мифологии» (1957), базируясь на марксистском анализе своей «действительности», мог бы с успехом поработать в СССР и с «нашей». Тут материал был и чище, и яснее. Отсутствующего Ленина заменила мумия. Был организован коллективный перформанс «стахановское движение» и «ворошиловские стрелки», физкультурники выстраивали концептуалистские «живые пирамиды». В витринах магазинов стояли гигантские муляжи молочных бутылок, заполненные зубным порошком, и не менее монументальные гипсовые колбасы. Поп-артисты могли бы тут заскучать, ибо они делали уникальные объекты, «похожие» на массовые, а тут массовые имели ценность уникальных (правда, для определенного экспозиционного места — для витрины).

Именно это имел в виду, видя только руины прошлого, американец Джордж Сигал, изобретатель человеческих скорлупок из гипса; он сказал, посетив Москву, что «надо вас всех загипсовать и выставить». Именно попартисты первые поняли «двойное значение» образов социалистической культуры. Энди Уорхол, сравнявший, как идолов, героев Голливуда и Мону Лизу (в отношении шедевра Леонардо да Винчи мы снимаем кавычки, ибо она не менее реальна, чем Мэрилин Монро), написал ряд портретов Мао Цзедуна, а потом «Натюрморт», изобразив серп и молот в голубом эфире. Именно продолжая эксплуатировать искусство периода «серпа и молота», Виталий Комар и Александр Меламид создают «соц-арт», знакомя Запад с искусством СССР с его стилизованной редукцией, еще одним символом символов 1930—1950-х годов, но уже в духе постмодернизма. Возможно, им в 1980-е казалось, что они создают «пародию», а на самом деле они работали в семантическом поле, не ими созданном, полностью подчиняясь его законам. Они являлись «римлянами», срабатывающими греческие копии, оставаясь ими довольными. Собственно, если бы общественный строй социалистического реализма продолжал существовать, то его искусство и было бы искусством Комара и Меламида, слегка отредактированным партией, а Илья Кабаков оформлял бы выставки достижения сельского хозяйства, строя из досок макеты Кремля и озвучивая среду гимнами победившего строя. Смешными такие картины и объекты делает только их «американский» контекст и попытка переноса их обратно в Россию (без этого контекста они не смешны). Собственно, эти мастера, как и Леонид Соков, Борис Орлов, Ростислав Лебедев, Эрик Булатов, только продемонстрировали то, что было самым высшим достижением в искусстве тех лет, и благодаря эксплуатации этого достигли известного успеха, хотя успех должен был бы, по сути, принадлежать основателям, а не пародистам. Им казалось, что они «выпали» из той среды, в которой провели юность, а на самом деле доращивали ее до последних мыслимых пределов. Впрочем, цитатность — «работа» всего постмодернизма.

А. Дейнека. Будущие летчики. 1938

Ясно, что высшим началом стала знаковая система, обозначающая мораль искусственного общества, слегка замаскированная под искусство. Она была задана изначально, но слегка затемнялась использованием традиционных приемов, пережитками валеров, свободой исполнения, поисками личной манеры и т. п. Характерно, что критики призывали с ними бороться. И действительно, они исчезали, как и, с другой стороны, вся система обучения принципам классического искусства, с его прорисовкой анатомических деталей и учениями о «тоне». С тех пор как был выработан герб СССР, он явился визуальной и пластической моделью всех остальных образов. Не прочитываясь прямо, он был тем не менее принципом внутренней организации формы и содержания, с обязательной эмблематической связью изображения и надписей (название картины или монумента проясняло смысл представленного), а также конкретностью рисунка, силуэта, определенных пятен цвета, композиционного построения, с обязательной симметричностью. Лучшими произведениями являлись плакаты, книжные иллюстрации, монументально-декоративные композиции. Именно они обнаруживали стилистическое родство с гербообразными, стремясь к упрощению всех визуальных форм. Нет сомнения, что «плакатность» стала мерилом такой стилистики. Причем «новый» плакат непосредственно вырастал из дореволюционного рекламного (интересно заметить, что политический плакат в 1920—1950-е годы был во всех странах, будь то СССР, Германия, Франция, Англия или США, однотипен настолько, что, если поменять надписи, мог, а часто так и происходило, существовать в любом ином социальном контексте). В нем формы и смысл упрощены, дидактичность определена. Затем следовала книжная иллюстрация, которая при помощи школы В. Фаворского также была сведена к знаку-эмблеме. Нет сомнения, что в области пластики триумфом явилась композиция «Рабочий и колхозница» (1937) В. Мухиной с ее сверхмонументализмом, силуэтностью, идеальной симметрией и новым, подавляющим «идолизмом». Характерно, что в этом стилистическом направлении имелась некоторая эволюция — стремление к очищению от искусства, всяких его рудиментов, почему и приветствовался выход на такие техники, как граффити и мозаика (желательно не из смальты, а из булыжников и т. п.).

Таким образом, в системе «советского искусства» (второе название социалистического реализма) была создана система двух стилей: один, важнейший, выводивший на «знаковый уровень», и другой — показывающий современный быт. Один стиль требовал формулы, когда деталь переставала значить что-либо. Другой состоял из множества сливаемых воедино деталей. Стоит увидеть рядом «Рабочего и колхозницу» Мухиной или такие тогда популярные работы, как «Опять двойка» и «Прибыл на каникулы» Ф. Решетникова, «Вратарь» С. Григорьева. У Решетникова и Григорьева видно стремление «смоделировать» некую ситуацию, придав ей обобщенный характер. Техническое воплощение такой задачи не имело значения, так как главное было в «сюжете». Характерно, что большое число работ не имело стилистической датировки, то есть их стиль был вне эволюции. Таковы «Голубая весна» (1930) В. Бакшеева — картина, которую можно написать и в самом начале XIX века, и в самом конце его. И иное. «Беление холста» (1917) З. Серебряковой — холст, который можно было прописывать еще раз в 1920, 1930, 1940, 1950-е..., тиражируя его без конца, и в каждое время он являлся бы «своим». Быть может, и теперь...

Чтобы понять замыслы художников, стоит взглянуть на некоторые произведения Александра Лактионова. Природа дала ему при рождении такую зоркость, что он легко примечал малейшую царапинку на поверхности полированного дерева, каждую волосинку в шкурке кота, пылинку в солнечном луче и былинку у плетня. Он чувствовал беспощадность солнечного света к выявлению мельчайших деталей и сумел полюбить это свойство все ощупывающих и умерщвляющих лучей. Ему и не надо было особенно учиться, чтобы иллюзионистически точно начать воспроизводить таким образом увиденный мир на плоскости. Уроки старых мастеров только доказывали ему, что он на правильном пути — на пути Вермера Делфтского, по крайней мере. Он начал самоучкой и таковым оставался всю жизнь, хотя, конечно, поздний стиль И. Бродского, у которого он все же учился, дал ему уверенность в правоте своих замыслов.

В дипломной работе — картине «Герой Советского Союза Н.В. Юдин в гостях у комсомольцев-танкистов» (1938) — Лактионов решил продемонстрировать свое дарование. Художник ловко и свободно поместил фигуры у стола. В центре, под портретом вождя, беседующего на Красной площади в Москве с С.М. Кировым, изобразил портрет героя с улыбкой, предвещающей «гагаринскую». Из двух огромных окон-дверей, выходящих на Неву, льется яркий свет, падающий сзади на фигуры, что дает эффект контражура, и, главное, и на просвечивающий лист стенгазеты, который свисает со стола и который держат в руках курсанты. Это и есть главное содержание работы: игра осветленного и затемненного пространств в большой парадной зале дворца. Штудия, достойная С. Зарянко, автора «Зала Училища правоведения с группами учителей и воспитанников» (1840). Через сто лет заветы русского бидермейера самопроизвольно повторились. Магическая светотень была снова востребована.

Когда началась война, служащие Академии художеств, а в их числе и Лактионов с семьей, были эвакуированы в Самарканд. В 1943 году они переехали в Подмосковье. Художник тогда поселился в Загорске, в келье, устроенной в стенах Троице-Сергиевского монастыря. Там началось его «воспитание Лаврой». Он пишет пустынные уголки заброшенной обители, портреты священников, здесь ему в голову приходит мысль написать картину «Встреча», которая затем трансформировалась в композицию «Письмо с фронта» (1947). Члены Академии вскоре уехали в Ленинград, а художник остался в монастыре, чтобы работать.

В стилевом развитии искусства XX века картина занимает важное место между Новой вещественностью и гиперреализмом. Художник поместил свой холст у выхода из кельи и там, мучаясь, писал свою картину, упросив позировать членов семьи и знакомых. Бидермейеровский по типу своему мотив, а именно фигуры у проема двери, фигуры, стоящие у границы освещенного и затемненного пространства, затем был изменен, как ему посоветовал художник А. Грицай. Так не стало «по бокам» композиции изображения склада дров и скамейки с корытом. Это сразу же превратило впечатление от рассказа в своеобразную эмблему. Именно в этом произведении мастер полностью демонстрировал свой дар наблюдателя реальности. Фигуры сгруппированы так, что бумага письма в руках мальчугана светится, словно драгоценность (каковой она и является). Все внимают его чтению. Со сверхъестественной силой переданы доски пола на первом плане картины. Этим как бы утверждается правдоподобность всего происходящего. И синь бездонного неба осеняет все действие, а за спинами фигур, стоящими в проеме, расстилается монастырский двор, и дымок от цигарки инвалида показывает, что ощущение бесконечной длительности происходящего компенсируется этим секундным мотивом, а также дымком над куполом постройки вдали и следом от самолета в небе. Солнечный свет, обычно такой беспощадный, в пространстве монастырского двора наполняется животворящим воздухом надежды. Письмо читано десятки раз, и его слова повторяются, как молитва о сохранении жизни того, кто в окопах. Пока оно читается, он будет жив. Действие это ритуально по своему характеру, и поэтому для верного восприятия картины перед ней нужно предстоять, как перед алтарной иконой. Характерно: для того чтобы придать обозримость всей композиции, Лактионов фиксирует взгляд на нее несколько сверху, а вовсе не с позиции стоящего рядом человека. Тем самым ей придается большая прочность, а самому зрителю некоторая воспаренность, взгляд ниоткуда.

Когда картина была выставлена, она вызвала острые споры. Не принимающие ее новаторства критики обвиняли художника в «фотографизме», хотя понятно, что сравнение это пригодно лишь для не понимающих ни искусства живописи, ни искусства оптических линз, запечатленного на светочувствительной эмульсии. Известно, что народ полюбил «свою» картину, она стала выражением «народного» художественного вкуса и вскоре была удостоена Сталинской премии. Герой картины — мальчик — стал прототипом целой галереи подростков в советской живописи (у Ф. Решетникова, С. Григорьева, И. Шевандроновой и др.).

В дальнейшем, занимаясь копированием полотен старых мастеров, Лактионов все больше и больше совершенствует свою технику, сочетая темперу с масляными красками, а также охотно прибегая и к технике пастели. Теперь у него люди начинают доверять «своему солнечному лучу» («Светлана, сидящая на подоконнике»). Но оптимизма хватило ненадолго. Настали пасмурные деньки. Ряд картин показывает слабые растения, с трудом переживающие зиму у окна. Завершающим размышлением об эпохе стала громадная композиция «Обеспеченная старость» (1958—1960). Это групповой портрет актеров-ветеранов, позирующих в гостиной интерната. Они пытаются еще актерствовать, но для них — все в прошлом, а смерть витает рядом (некоторые модели скончались за время писания картины). С левой стороны за спинами позирующих находится огромный фикус, он как бы плодоносит, и официантка, стоящая рядом с ним, подносит вазу с фруктами, а слева у окна в горшке пытается цвести худосочная герань. Это и есть символы, поясняющие судьбу моделей: жалкое цветение на сцене и мнимость «плодов заслуженной старости». Их же судьба и судьба людей сталинской эпохи: отцвели и сгинули.

В ряде автопортретов Лактионова видна какая-то коварная улыбка, порой усмешка. Так улыбаться имел право только тот, кто видел и «поверхность» жизни, и ее «изнанку». Характерно, что нередко художник позирует в полутьме, иногда в руках его свеча. Он хотел дать свет другим, занимаясь его метафизикой, но не нашел его для себя.

Художник Федор Решетников приобрел известность тем, что был участником легендарных экспедиций на ледоколах «Сибиряков» (1932) и «Челюскин» (1933—1934) и его «репортажные рисунки» охотно печатались в журналах. Они были выполнены скупыми линиями в традициях художников ОСТа. Однако «поэтом детворы» он стал позже, когда восхитил публику картиной «Прибыл на каникулы!» (1948). Критик тех лет писал: «...кажется, что суворовец шагнул в картину прямо с улицы». И это поражало. Зритель вдруг ощутил, что понимает это произведение: вот пришел бравый мальчуган в военной форме, его встречает дед, у стола видна сестренка. На стене за его фигурой висят репродукция картины «Три богатыря» В.М. Васнецова и фотография отца в траурной рамке. Становилось ясно, что молодая поросль сменит отважное старшее поколение. Чтобы представить себе всю эту сцену, художник много и упорно работал, почти что по-ученически, ведь ему надо было отойти от прежней, довольно-таки условной манеры и сымитировать стиль поздних передвижников, таких, как И.П. Богданов, В.Н. Бакшеев, К.В. Лебедев, и некоторых мастеров «русского импрессионизма» — К.А. Коровина и А.Е. Архипова. За эту картину мастер был удостоен Госпремии.

О том, как делать такие картины, сам художник подробно рассказал по другому, не менее важному поводу в статье «Моя работа над картиной "Опять двойка"». В те годы, чтобы получить звание профессора, надо было «защищать» свою работу как диссертацию, и поэтому требовался специально написанный художником текст. К 1952 году он закончил и статью, и картину, в которой название, собственно, говорит обо всем. Художник специально брался за небольшие по формату картины, абсолютно соответствующие его скромному живописному дарованию. Так, с карандашом в руке, проработал он все части композиции, делал штудии с натуры, писал всю сцену, ставя натурщиков в те позы, которые изобразил. То есть Решетников делал все, как и старые мастера. А так ему хотелось всего-навсего показать возвращение нерадивого ученика с катка домой для выяснения причин своего плохого поведения. Художник, имея определенный опыт, решил воссоздать сцену как демонстрацию суммы реакций встречающих его близких, а именно матери, братика, сестренки и собаки. И чтобы зритель увидел преемственность этой картины с предыдущей, «Прибыл на каникулы», ее репродукция была помещена у отрывного календаря на стене комнаты, в которой происходит все действие. Взяв схему известной картины И.Е. Репина «Не ждали», Решетников переделал ее на свой лад: «ждали и очень». Как и за предшествующую работу, мастер вновь получил Госпремию.

А. Лактионов. Письмо с фронта. 1947

Когда же наступили новые времена, художник живо откликнулся на них, создав триптих «Союз-Аполлон» (1975). Одновременно он увлекся борьбой с абстрактным искусством, издав книгу «Тайны абстракционизма» (1963) с собственными рисунками (по ним был сделан вскоре триптих, а также снят кинофильм). При этом он и сам почувствовал себя свободным от всяких обязательств «писать детвору», от которой его уже подташнивало, ибо как «специалисту по ее проблемам» ему приходилось чуть ли не каждодневно ходить по школам и объяснять, почему плохо получать «опять двойки». Свобода привела его как-то само собой к жанру скульптурных портретов-гротесков. Ему удалось в шаржированном виде представить галерею своих коллег-художников, как бы зарегистрировав ту среду, в которой когда-то он жил и творил. Он поступил также, как некогда Оноре Домье, и, наверное, мог бы им — на свой лад — стать.

Занятия детворой стали любимым упражнением для многих художников, вне зависимости от стиля, будь то «Будущие летчики» А. Дейнеки или «Прием в комсомол» С. Григорьева, ибо представлять их в картинах было делом все-таки менее опасным, чем изображать взрослых, которые могли совершать «ошибки». Так что вся жанровая живопись тяготела к «миру детей». Другими героями могли быть только воины, ученые и люди созидательного труда.

Понятно, что существовал и «средний стиль», который не имел никакого развития, обеспечивая лишь такое важное качество советского искусства, как его массовость.

Принятая некогда «история» начала советского искусства покоилась на таких работах, как «В голубом просторе» (1918) А. Рылова, «В отряд к Буденному» (1923) М. Грекова, «Смерть комиссара» (1928) К. Петрова-Водкина, являющихся повторением их ранних произведений «Дикие гуси» (1914), «На фронт» (1914), «Смерть офицера» (1916). Так что у советского искусства существовала своеобразная «протоистория».

Многим произведениям советского искусства могут быть найдены иконографические и стилистические аналогии, иногда потрясающие (вплоть до подозрения в плагиате), в искусстве рубежа веков, причем не только и не столько России, сколько Германии (особенно «Heimat Kunst»), Финляндии и Италии. Конечно, это было вызвано тем, что сами мастера советского искусства формировались в те годы, учились за границей или ездили по Германии, Финляндии и Италии, имели каталоги выставок тех лет у себя в мастерской. Более того, как иногда в случае с А. Дейнекой, есть подозрения, что подобное обращение к использованию громадного фонда невостребованных образов (их были созданы тысячи и тысячи, а эпоха их эксплуатации длилась не более пяти-десяти лет) было вполне осознанно. Пример с «Обороной Петрограда» (1928) слишком понятен в силу известности использованного источника — панно «Выступление Иенских студентов в 1808 году» (1913) Фердинанда Ходлера, хотя на самом деле таких «плагиатов-цитат» было больше. Более того, есть уверенность, что почти каждому образу советского искусства может быть найдена аналогия в «досоветском» и «внесоветском» искусствах. Работа по поиску таких аналогий еще не начиналась, а вскоре это станет первейшей задачей историков отечественного искусства.

Собственно, весь реализм, «социалистический» или какой другой, в 1920—1930-е годы — это просто развитие неиспользованных возможностей предшествующего времени, несколько «придавленных» авангардом. Потом история повторится, и неиспользованные возможности этих лет будут вновь востребованы. Соц-арт повторил «визуальные тропы» соцреализма, а, к примеру, американский поп-арт считал своим отечественным источником городские пейзажи Хоппера и «Американскую готику» Вуда и т. д. Всякая история возникает в «истории» дважды, сперва когда творится, а потом — когда может потребоваться для перепроверки еще раз, чтобы узнать, нет ли там «запасов», и эта историческая закономерность не обязательно строится на механизме «трагедия — фарс». Она касается многих «измов» и движений. Стоит вспомнить рецидивы модерна в искусстве ар деко (включая и «советский» ар деко) и т. п. По всей видимости, в культуре XX столетия был выработан механизм повторения; XIX век опробовал его на примере «стилизаций-воспоминаний» предшествующих исторических эпох, а следующий век, глубоко самоудовлетворенный, повторял свои же эстетические опыты, помножая их. Потому механизм для рождения цитатности и переинтерпретации как приемов постмодернизма был рожден раньше самого официально признанного постмодернизма 1980-х годов. Да и сам термин все же, правда без меньшей популярности, появился в 1930-е годы и был ответом на кризис авангарда, который тогда привычнее было называть модернизмом.

Социалистический реализм, который выглядит цельным, тем не менее, что очевидно, в практике был достаточно, особенно на первых порах, плюралистичен, и более того, разные методы и традиции использовались согласно определенной иерархии видов и жанров. В ней самыми низшими, но достаточно распространенными, являлись пейзаж и бытовая живопись, а историческая и монументальная стали, соответственно, высшими. Тем самым восстановилась структура жанров прошлых веков. В архитектуре были изжиты эксперименты конструктивизма и восстановлены традиции историцизма и неоклассицизма начала века. Вместе они образовали сложный и грандиозный ансамбль. Проекты жизнестроения начала века тут получили своеобразную редакцию.

Световые мумии фотографии

Эхо реальности, закрепленное на светочувствительной эмульсии, создает особые визуальные ряды, значение которых еще, видимо, не осознано в полном объеме; это не параллельная или конкурирующая в отношении живописи система образов, а нечто совершенно иное. Близкое свойствам нашей памяти...

Сравнение с живописью, скорее, связано с историей происхождения фотографии, точнее, с тем, как она делается технически, а потому восходит к изобретению систем камеры-обскуры. Но химические процессы, происходящие на светочувствительной эмульсии, были открыты позже, а еще позже было осознано, что дело не в технике (точнее, не только в ней), а в том, что она дала. А получилось, как видно при взгляде на любой снимок, помножение семантик — и той, которую дает человеческий глаз сам по себе, и другой, которую предполагает линза фотоаппарата. Их соединение в момент выбора объекта съемки не является механическим. Уже Вальтер Беньямин в 1931 году в своей «Краткой истории фотографии» писал, что подобная «точная техника обладает способностью наделять свои создания магическими свойствами: в зафиксированном мгновении есть свойства того, что его можно будет увидеть в будущем».

Собственно, глаз человеческий — «глаз разумный» (выражение П. Грегори), который уже в самом акте восприятия реальности ее семантизирует, исходя не только из физиологичеких и психологических особенностей индивида, что обусловлено фундаментом каждого живого существа, но и из определенного надличностного опыта, из некой «идеи зрения». Она-то и дает любому живому существу ориентиры для самого способа жить в пространстве: жить, чтобы видеть, видеть, чтобы жить и запоминать, запоминать, чтобы жить.

Такой «первой» семантикой, весьма «естественной», но при этом и не совсем объяснимой, определяется в какой-то степени и «вторая», уже более условная, по-иному организованная. Условная и поэтому скорее доступная для объяснения, анализа. По-иному организованная и поэтому пригодная для всевозможных конструкций, спекулирующих «идеей зрения», создающих их некие модели. Она часто выражается в специализированных визуальных формах. Чаще всего в живописных...

Хотя и не обязательно исключительно только в них. Просто там виднее и «нагляднее» и как-то проще.

В XIX столетии параллельно живописи стала возникать новая художественная деятельность, чрезвычайно активная; так, многим показалось, что традиционное искусство должно было несколько потесниться, чтобы дать возможность развиваться фотографии; некоторое время они конкурировали, в чем-то взаимодействовали (скорее различные, чем схожие). Их сходства желали потребители, а сами по себе они были самостоятельны. Но как бы там ни было, они аккумулировали определенный визуальный опыт, создавая целые миры. Понятно, что и то и то, то есть живописные и фотографические миры, — уже явления «второй» семантики, о которой и идет речь: значения сконструированных систем. Ее преднамеренность хорошо видна. Чего только стоит, к примеру, «зрительная пирамида» Альберти или создание камеры-обскуры, миниатюризирующих и регулирующих отражение реального вида на темной стороне ящика! Не менее показательны фотоаппараты, сравнимые разве что с храмами, в которых мгновение превращается в вечность. «Кодак» на рубеже XIX—XX веков совершил революцию, дав каждому, кто возжелал, возможность обфотографировать мир вокруг него.

Важно также и другое.

Ниагары фотообразов нахлынули на нас сразу, и мы теперь действительно живем в мире обфотографированном и, более того, сами активно участвуем в его создании: фотографируем и позируем, а ныне посылаем свои снимки по электронным цепям. Выставки «художественной» фотографии просто-напросто напоминают о том, что у кого-то это лучше получается, не более того. Фотография проверяет всех (ведь ею и занимаются все, в чем ее подлинная демократичность), есть ли тут хоть толика таланта. И позже ее вовсе не обязательно эксплуатировать, превращаясь в профессионала. Путь открыт...

Всяк создает теперь свой «музей» фотообразов. Он временами пересматривает свои сокровища, какие-то работы выделяет особо, демонстрирует их другим. Среди сотен, а то и тысяч работ есть подлинные шедевры.

И плюс к этому.

Каждая фотография с момента своего создания приобретает историческую ценность. Искусство фотографии самое автобиографическое из всех существующих. Фотография создана в определенное время и в определенном месте. Закон «единства времени, места и обстоятельств» тут соблюдается всегда. По фотографиям легко понять, легко исчислить, где находился мастер, ее создавший, когда он ее исполнил (на это до сих пор мало обращается внимания, но фотография документирует не вид перед собой, а то, что перед ним стоял кто-то с аппаратом).

Человек с фотоаппаратом в руках документирует себя, а также и то, что становится объектом его съемки: пейзажи, модели, различные природные и механические процессы. Его действия становятся частью его автобиографии, а все, что он запечатлел, — «историческим документом», фантастически богатым информацией. Тут нет и не может быть неглавных деталей, и все они — «говорящие». В каждую «деталь» можно вживаться, познавая ее содержание примерно так же, как ученые проникают в глубь материи, исследуя атом за атомом их структуру. Уже взяв в руку увеличительное стекло, можно открыть удивительный мир. Увеличивая фрагмент за фрагментом, считывая слой за слоем, погружаешься в новую реальность. Когда увеличиваешь фрагменты живописи, приходишь к абстракции, к пятну и линии, здесь же — к значащей форме, за которой скрыта новая форма. Современная компьютерная технология позволяет в атомах изображения видеть след реальности.

* * *

Фотография рождалась в атмосфере победы над мраком романтизма, выпархивая из нее на свет из ночных прогулок по кладбищам, из сумрака кафедральных соборов, из темных интерьеров. Она потянулась к пленэру, к мощным источникам искусственного света, к стеклянной архитектуре. Позитивизм, не удовлетворенный «духовным зрением» романтиков, видящих лучше в темноте, чем на свету, решил познакомить людей с наличным бытием материи как таковой, с разнообразием ее образов. Он обращал внимание на поверхности вещей, ландшафтов и особо — на позы людей, с их костюмами (или без них) и их неповторимой мимикой. Позитивизм, увлеченный техникой, наукой и пафосом открытий, способствовал становлению нового искусства — искусства запечатлевать мир посредством линз и чувствительных к воздействию солнечного луча материалов. Для мастера, который занят этим, важен выбор объекта (мотива), постановки «позирующей натуры». Ею является все, что перед объективом. Также он организовывает характер освещения, а затем всю «технологию» обработки светочувствительных поверхностей и закрепления на них изображения. Возникает нужный для всех фотообраз. Так что мастер работает в соавторстве с реальностью, ее фиксируя и интерпретируя.

Наивный XIX век, который порой слишком верил в адекватность реальности и воспроизведения, оригинала и копии, и считал, что фотография ведет к «натурализму», с трудом замечал ее способность к преображению этой действительности. Более того, фотография и не могла являться копией уже в силу своего иного материального воплощения. Она где-то в середине между понятиями «след» и «фантом». «След», который не является чем-то значимым сам по себе, а только напоминает о чем-то. Причем по сравнению с возникновением следов материального мира, а именно отпечатка ступни на песке, кратера от падения метеорита на поверхности Луны; физические и химические процессы тут дозированы и миллиграммами, и миллиметрами. В истории фотографии сам создаваемый образ все время «облегчался» и поэтому как бы дематериализовался, — превращаясь в свою сущность — в фантом. Посеребренные пластины дагерротипов могли казаться слитками света в пространстве; теперь же тончайшая пленка с эмульсией парит в воздухе как паутинка, и если она и будет прикреплена к чему-то массивному, то не потеряет своей фантомной сущности. Но такой, какой возвращает нас к истокам впечатлений от действительности: к переживанию пространства, в котором действуют вещи и лица. То есть к переходу от «второй» семантики к «первой».

Чудо фотографии состоит в эффекте «разыконологичивания», расколдования мира. Фотография ставит автора и зрителя в трудную ситуацию: увидеть значимость мира вне мифологических и символических ассоциаций. Тем самым фотография очищает культурный опыт человечества. И этот ее опыт — наиважнейший, значение его возрастает.

XIX век пытался «окультуривать» фотографию, делал постановочные композиции с переодеваниями, давал в руки полуобнаженным моделям сосуды и цветы, чтобы они представляли грации или Помону с Флорой. В этих произведениях всегда «натура» побеждала аллегорию и грязные ступни ног «богинь», убогость псевдопышных декораций давали свой эффект, сугубо девятнадцативековский по сути своей: несовместимость идеала и действительности. Нефокусные съемки прерафаэлитов и близких к ним мастеров (Л. Кэрролл. «Алиса как нищенка», 1859), сфумато пиктуралистов эпохи символизма не могли скрыть внешним приемом привносимую «литературность». Вместе с ней они исчезли.

В. Ясвоин. Портрет В.Н. Стаппельфельдт. 1905

Фотография всегда против культуры, тем более ей навязываемой ради ложных (для нее) идеалов. Заметим, что она не нуждается в комментариях, даже в названиях (мастера, работающие для выставок и журналов, часто дают их, но они на самом деле совершенно излишни; они скорее выдают общую благоглупость, чем передают сущность). Ее язык молчалив и многозначителен сам по себе, она творит в тишине. Любить фотографию — значит обращаться совершенно к другой чувственно-понятийной стороне сознания, иной, чем требует живопись, литература и т. п. Фотография действует сразу, магически. Она — «надписьменный язык», а точнее — «подписьменный» или даже «внеписьменный».

Человек с фотоаппаратом, осознанно или нет, учится искусству дистанций, искусству режиссера, искусству ловить мгновения, чтобы потом иметь возможность ими любоваться всю жизнь. Собственно, аппарат с его промерами дистанций и «идеей света» дает основу для современной натурфилософии, начинающейся с того же момента, с того же истока, что и старая. С осознания пространства и телесности. Но к этой старой натурфилософии прибавилась и новая, убеждающая, что «истина» не в глубине материи, как учили древние. Что важно учение о поверхностях, складках, царапинах, следах и т. п. Ибо только поверхности, а не глубина, имеют «память», хранят следы действий. Фотография «обучала» современных постструктуралистов и неомифологов, почему некоторые из них с удовольствием о ней и заговорили (С. Зонтаг, Р. Барт, Ж. Бодрияр).

Тем более что если «человек рисующий» встречается повсеместно в детском своем возрасте, ибо всяк рисует на стене, земле, в школьной тетрадке, то «человек фотографирующий» — человек взрослеющий и взрослый. Правда, насколько одинаковы детские рисунки всех стран и времен (средневековых школяров, Ван Гога), настолько же одинаковы и первые опыты в фотографии. Это всегда «начало». Рисование и фотографирование в чем-то похожи. И в рисовании, и в фотографировании можно тренироваться сколько угодно, делать для этого что угодно, однако их основа, в сущности, — «детская». Это непредвзятый взгляд на мир, который превращен в фантом.

Фантомизировать...

Возможно, впервые эту особенность фотографии почувствовал Марсель Пруст. Вот его строчки, которые важны: «...мы видели так называемые «изумительные» фотографии пейзажей и городов. Если мы попытаемся понять, какой смысл вкладывают любители в это определение, то нам станет ясно, что оно применяется к необычному обличью, непохожему на те, какие мы привыкли видеть, необыкновенному, но в то же время подлинному и оттого вдвойне захватывающему, захватывающему потому, что оно поражает нас, выводит из круга представлений и одновременно, что-то напомнив нам, заставляет нас уйти в себя». Собственно, писатель намного опередил Ролана Барта с его эссе «Camera lucida». Дело в том, что когда писатель создавал свои романы «Под сенью девушек в цвету» (1913—1922), именно фотография в самой своей интригующей технике «запечатления» несла новую эстетику, покоряя всех. Для самого Пруста фотография значила крайне много, так как историю искусств он изучил по репродукциям и любил разглядывать фотопортреты своих родных, уединившись из-за болезни в кабинете-спальне. Но можно сказать и другое: что он весь мир, который описывал, представлял как серию фотообразов, колеблющихся на грани реального и нереального. А так как в его время цветная фотография еще не существовала (были только первые опыты), то он упоминал краски отдельных и всем хорошо известных живописцев, будь то Тициан, Ватто, Веласкес, Рембрандт, Ренуар или Моне, чтобы таким образом колоризировать представляемые образы. Не менее существенно, что Пруст ухватил идею серийности образов. Они у него таким способом формируются в потоке бергсонианского duree.

Дело заключается в том, что нет уникальных фотографий (мы искусственно выделяем их), они всегда серийны, уникальное обесценивается. Затвор аппарата щелкает беспрерывно (поэтому его сделали бесшумным). Лишь воля определенного человека выделяет одно или другое изображение, созданное при помощи солнечного луча. Такое изображение получает «иное» значение, чем серия. Если воспользоваться для примера историей живописи, то это случай с серией «Руанский собор» Клода Моне, которая один раз весной 1895 года в галерее П. Дюран-Рюэля просуществовала как единый ансамбль, а потом невольно распалась на составляющие ее элементы-картины. Все помнят о серии, но смотрят на отдельные части ее. Пруст же был в числе тех почитателей «соборов», которые умели представлять себе все в целом, длящемся... Серийность образов здесь чаще видна творцу, но не потребителю. Ведь мастер всю жизнь проводит с аппаратом и примерно представляет, сколько раз он видел мир через набор линз или рамочку видоискателя.

М. Рей. Натурщица у печатного станка. 1924

Мастер занимается сперва реальностью, а потом фиксацией ее и демонстрацией результата себе и зрителю. Он работает с внешностью реальности, не трогая самое реальность. Он приучает к пониманию ценности поверхности, которая, как оказалось, еще не была изучена (думали обычно о постижении «глубины»). Так, важны стали складочки, царапины, следы, детали и т. п. (согласно Р. Барту, «punctum»). Создана иллюзия приближения, а вместе с тем и обладания (В. Беньямин и С. Зонтаг).

При этом мастер не часто себя использует как модель. Рембрандтовская страсть к помножению своих ликов словно и не коснулась его, как будто для него акт любования собой имеет что-то предосудительное. Возможно, некоторая табуированность заключена в том, что ему или надо использовать таймер, чтобы успеть занять предназначенное место перед объективом, или смотреться в зеркало, чтобы отразиться в нем. В первом случае спусковой механизм, поставленный на определенное время, дает возможность почувствовать себя в двух качествах: автора и модели. Для этого вида искусства такое является недопустимым. Это не живопись. Здесь нет того, что возможно в картине в качестве физической данности: вот моя работа, мой почерк исполнения и «Я» на ней, возникающий из самой авторской манеры. Фотография не подразумевает подобной слитности. Демонстрируемый мануализм творения отсутствует (если только мастер не желает имитировать картину). Так что автор и модель никогда не сольются. В момент съемки позирующий автор не может видеть себя. Уже в первом опыте такого рода, когда пионер этого искусства Д.О. Хилл попросил привести в действие затвор камеры Р. Адамсона, встал вопрос о том, получился ли автопортрет. Не является автопортретом, хотя выдается за таковой, и «Автопортрет» Имоген Каннингем, где она предстала обнаженной на лесной полянке в 1906 году.

Второй случай с использованием зеркала грозит тем, что автор будет запечатлен с фотоаппаратом в руках, а самое главное заключено даже не в этом, ибо атрибут профессии, как кисть у живописца, образу не повредит — в том, что амальгама возвращает линзам перевернутый мир, правое делая левым, а левое правым. То есть к одному оптическому фокусу добавляется следующий, его «исправляющий» и нарушающий закон восприятия сфотографированного мира.

Сфотографировать себя...

Неутолимый нарциссизм или же демонстрация своей принадлежности к корпорации? Не снятие ли это личины с лика? Ведь автопортрет в зеркале дает еще одно обрамление: помимо границ кадра есть и граница стекла с амальгамой. «Вторая», бытовая станковизация «снимает» образ с образа, и «нереальное» зеркало дает эффект реальности, посягая на фантомность. Чтобы вернуть ее, можно лишь «смыть» весь фон у фигуры и через «абстракцию» вновь выйти на уровень фантомной реальности. Можно оставить фон и «смыть» фигуру. Теософы и оккультисты явились первыми, кто стал использовать такие приемы, приводя их в качестве примера существования астрального мира (см.: A.N. Aksakov. Animismus und Spiritismus. Leipzig, 1890; A. Bresant und C.W. Leadbeater. Gedankenformen. Leipzig, 1908; C.W. Leadbeater. Man Visible and Unvisible. London. 1908. Затем эти приемы использовали фотографы-сюрреалисты.

Однако о зеркалах. Фотомастера в отличие от Веласкеса или Мане не полюбили их; эксперименты с ними остались единичными. Фотография не чувствует магичности зазеркалья. Ее сложная семантика не сопрягается с отражающей амальгамой. Зеркало не хранит изображения, а камера должна его запечатлеть. Но зеркалу, если оно не разбитое и не кривое, мы доверяем больше; по сравнению с ним «документальность» фотографии — фикция. Ей в таком смысле не доверяют.

А ведь было время, когда живопись считали подобной зеркалу. В таком сравнении виделся залог объяснения их способности воспроизводить мир, словно не замечая, как по-разному это делалось. (Отметим, что сравнение живописи и фотографии всегда сулило отрицательную оценку для живописи.)

Но есть и еще одна особенность. В зеркало, как и на окружающий мир, мы смотрим двумя глазами, в видоискатель же аппарата — одним.

Видение Циклопа сокращает зону обзора вполовину. Но оно не возвращает фотомастера и потребителя его продукции к зрительной пирамиде Альберти, к урокам ренессансной перспективы. Здесь не воскресла прекрасная легенда о том, что мы видим мир потому, что очи испускают особые лучи, ощупывающие мир. Наука уже разработала концепцию о реакции сетчатки глаза на свет, о работе глаза как живой камеры-обскуры. В самой же «уполовиненности» зрения при каждом возникновении фотографии есть ее специфика. Хотя взгляд Циклопа не может действовать при разглядывании результатов. Здесь снова восстанавливается в правах бинокулярность. Характерно, что в 1860-е годы распространилась на некоторое время стереография (съемка двумя аппаратами и последующий показ двух изображений в специальном для этого приспособлении — в коробочке с двумя линзами), дающая иллюзию объемности и потому компенсирующая «одноглазие». Сальвадор Дали, вспомнив об этих приемах, в 1974 году создал живописный диптих «Нога Галы». Но этот уникальный случай только напоминал о том, чего нет у фотографии: здесь изображение создано механическим Циклопом для бинокулярного рассмотрения, и оно всегда подчеркнуто уплощенно.

Р. Хаусман. Фотомонтаж. Татлин дома. 1920

При рождении своем фотография не могла быть больших размеров по чисто техническим причинам. С тех пор она поставляет зрителям «миниатюризированный мир». Заданный техникой масштаб приобрел семантическое значение. Сфотографированное — значит уменьшенное. Фотография большого размера — «увеличенная». Это мелкий «сколок» с действительности; поэтому фотографию нельзя смотреть издали, когда она становится вещью среди вещей. Она должна быть перед глазами, которые фокусируются так, что видят только ее. Как только это происходит, реальный размер «фото» уже не имеет значения, и вы переходите в ее мир, который, словно природная воронка, втягивает («всасывает») вас в себя.

Начинается процесс «собеседования» с натурой. Лучше всего ее представляет для нас портрет, поэтому преобладающий количественно. В портрете важно не «сходство», а выход на поверхность знака, способного вызвать смотрящего на медитацию. Собственно, знак этот «не выходит», ибо глубинности, перспективности, «обмана глаз» для фотографии не существует; он лежит на поверхности, и вся поверхность и есть единый знак с его вибрациями, выявлениями и исчезновениями. Единое семантическое поле фотографии обладает такой плотностью, что и фрагмент его так же значим, как и палец от мраморной статуи, завалявшийся в земле. Более того, стоит только припомнить, как мы рассматриваем в фотографии всякие околичности, детали фона, любые мелочи. Тут все равновелико. Нам даже легче увидеть что-то в них, и отказ от них ей только вредит. Фотографичность предпочитает воспроизводить сама себя как принцип; совершенно очевидно, что каждый снимок несет в себе память о своем «механическом рождении».

Прошли те времена, когда деревянная камера фотографа перевозилась в экипаже и в нее можно было чуть ли не войти. Но и до сих пор поражают групповые портреты выпускников академий и училищ из ста лиц, участников парадов и маневров из тысячи или же панорамы городов и имений. Этот триумф «больших камер» рубежа XIX—XX веков дал свой незабываемый эффект. Однако, породив в пути эволюции подобных мутантов-«динозавров» (как, скажем, в военной технике тогда же пушки-гиганты), фотодело от них отказалось, и они «вымерли», став достоянием музеев. Впрочем, и не в этом дело. Смысл фотографии редко заключен в больших размерах, и качество, родившееся еще во времена дагерротипов, стало не просто генетическим, но и внутренне смысловым, образ вырос из светового пятна, и думается, что оно небольшое (неважно, почему, и не в размерах реальных дело). Предполагается, что аппарат аналогичен глазу, и, следовательно, он, как механическое устройство, структурно антропоподобен ему, и как сигналы по нервным каналам идут к мозгу, обрабатывающему визуальную информацию, так и аппарат, словно протез, имитирующий такую деятельность, непосредственно апеллирует к сознанию, посылает в него сигнал, лишь временно запечатленный на условной поверхности. Есть, видимо, дистанция, равная дистанции «до» текста в книге, свитке, справке (и т. п.), которая является физиологически и психически мотивированной по размеру «кадра», в которой определенная информация может быть наилучшим образом считана. К ней «подгоняется» и фотография, а эта дистанция определяет и размер объекта перед глазами. Нарушение такой дистанции и, соответственно, увеличение (blow up) привносит момент нарочитого, внешнего по отношению к внутренней сути «охудожествления» фотографии. Это прием. Он привносит момент аллегоризации туда, где, по сути, идет борьба с ней. Огромные размеры фотографий моделей Хельмута Ньютона (в человеческий рост) придают им — обнаженным ли, демонстрирующим ли модную одежду — манекеноподобный характер, и это большие игрушки для великанов. Появляется нечто стилистически подобное гиперреалистическим муляжам де Андреа. Так же поступает, к примеру, и Томас Вульф в своих портретах («Выставка портретов», 1992, Уолкер Арт Сентер). И многие другие. Современные технологии позволяют мастерам осваивать просто гигантские размеры, и определенная тяга к ним наметилась в 1960-е годы параллельно распространению эстетики поп-арта. Нестандартный размер, противоположный «миниатюризации», дает сигнальный эффект. Он сродни рекламному, попадает в зону «брутальной» символики и вместо погружения в образ предлагает его одномерность. Чем больше масштаб увеличения, тем меньше возможности для «погружения». Это ясно. Так что использование фотографии в рекламе большого формата уравнивает ее с рисунком, сделанным для нее специально.

* * *

Еще раз об автопортрете.

Помимо всего прочего, неясно, хорошо ли демиургу, руководящему светом, показывать свой лик. Иконоборческая традиция в отношении автопортрета очевидна. Чтобы исправить ее, возможен только один шаг: занизить роль «демиурга» и свести ее до уровня лицедействующего шута. Хороший пример тут — ранний Кристиан Болтански, позирующий для своей серии фотографий «Я вспоминаю свою мать» (1974). Он корчит страшные рожи, ему тяжело. Вся эта инсценировка — результат перформанса, запечатленного на пленку. Своего рода документ определенного поведения. Ему нужно было пояснение в виде названия. Сам по себе фотообраз ни в каких комментариях не нуждается; в отличие от живописи, которая вся строится на субструктуре текстов, чаще всего многих уровней, фотография всегда «вне текста», это самостоятельное сообщение. Вербальное обрамление светового изображения превращает его в аллегорию, точнее в эмблему, где есть «Icon» (образ) и «Motto» (слово), во взаимодействии своем проясняющие так называемую «загадку» (третья часть эмблемы): Болтански вспоминает свою мать и это ему удается с трудом. Характерно, что название скорее отстраняет зрителя от изображения, чем приближает к нему. Оно не барьер, конечно, но все многообразие интерпретаций (мало ли какое возможно!) сводит к одному из них и, следовательно, обедняет содержание. По смыслу своему такой образ стремится ускользнуть от поименования в свою стихию: быть реальным и фантомным. Имя же дает ему определенность, которая чужда.

Конечно, у Болтански performans. Что ж еще? Определенная концептуализированная перформансность, не нуждающаяся ни в каком пояснении, когда объектив смотрит на людей, имеется во всякой фотографии. И зрителю дорог этот момент театрализированного позирования; он интересен и самой модели. Есть определенный ритуал «беседы» мастера и модели, о чем еще надо будет поговорить подробнее.

Среди моделей ценны, конечно, не профессиональные, представляющие весь «род человеческий» (так некогда была названа обширная коллекция). Позирующий актер сцены хорош только тогда, когда «выпадает» из своей роли, показывая свое, «человеческое». Киноактер плох всегда, ибо его стихия — движение, в остановленном мгновении он подобен птице, попавшей в клетку, но мечтающей летать. Интереснее и эффектнее всего получаются, если говорить о людях искусства, художники. Вот позирует, исполненный показного величия, Василий Кандинский в костюме средневекового рыцаря, вот непоказное величие Анри Матисса, сидящего в капелле Четок в Вансе, им декорированной, вот «Правый глаз Жана Дебюффе». Последняя работа выполнена Билли Брандтом в 1960 году. Это «Жаждущий глаз». Так стала называться выставка фотоискусства в Стокгольме в 1998 году, чьей эмблемой и явился этот глаз.

Понятно, что есть такие скучные мастера, как Э. Новарро, которые собирают «Лица современного искусства»: одно, другое, третье. Позируют аккуратно, техника исполнения стерильна. Смысл таких акций — набрать портреты знаменитостей; здесь имя заменяет изображение, а у подлинной фотографии изображение заменяет имя. Хотя слов нет. Визуальная информация полезна. Благодаря фотографу мы знаем, как Дж. Поллок создавал свои картины (середина 1950-х). А вот Дора Мар снимает этапы работы Пикассо над композицией «Герника» (1937). Мы знаем, как выглядят мастерские Й. Иммендорфа и Дж. Шнабеля в отсутствие своих хозяев (1980-е). И не только у них. Фотография, направленная к рассказу о ком-то и чем-то, фотография, дающая «знания», понимается не во всем своем самостоятельном объеме. Еще надо научиться освобождаться от гипноза внешней информации, чтобы прочувствованно воспринимать и наслаждаться внутренней: переживать запечатленное пространство в неповторимом миге с людьми, там появляющимися, с их первозданной телесностью. Или, по крайней мере, их совмещать.

Во времена Пруста художники сами взяли камеру в руки. Пионерами тут явились Э. Дега, Э. Вюйяр, В. Кандинский. Они не сказали «нового слова» в искусстве фотографии, но они перестали, как художники XIX столетия, пользоваться «чужими» работами (Г. Курбе, Ж.Д. Энгр, Э. Делакруа, барбизонцы, прерафаэлиты, П. Сезанн, К. Моне, М. Врубель), за ними последуют другие. Пикассо одним из первых понял, что фотографиями можно пользоваться, принципиально трансформируя натуру, понял тогда, когда сочинял свой кубизм. Когда его обвинили в «условности», он рядом с картинами демонстративно вывесил фотографии. Кандинский, глядя на фотографии гор, снятых им во время прогулок, создавал свои «абстракции». Говорят, что успех фотографии дал возможность авангардистам «освободиться от предмета», начать не просто творить видимость «второй натуры», но и не столь жестко соотносить ее с первой.

А. Картье-Брессон. У вокзала Сен-Лазар. 1932

А еще говорят...

По всей видимости, в самом простом действии, а именно взять фотоаппарат в руки, заключено нечто особое.

Вероятно, надо предполагать, что всякая фотография художественна (если этот критерий тут имеет место), а может, нет и вообще никакого смысла, как в детских рисунках, выискивать «лучшее» или «худшее», а уж тем более «художественное». Стоит только решить вопрос о том, принимать ли все или не принимать, не думая о «художественности». Для оценки фотографий он, впрочем, уже решен, ибо принимается все, и интерес к тому или другому фотообразу вовсе не заключен в оценке «мягкости» или «контрастности» теней, «интересных» ракурсах и т. п. Характерно, что такие интерпретаторы фотографии, как Зонтаг, Барт или Бодрияр, брали в качестве примера самые разные по качеству фотографии, включая и семейные. Бодрияр и сам стал фотографом.

Стоит отметить, как на любительскую фотографию среагировала живопись, в первую очередь американский фотореализм и французский гиперреализм, которые именно ей и подражали как образцу (точнее, просто имитировали). Живописцы откровенно высказали таким образом свое мнение о том, что ценно. Ж. Монори (из бывшей группы «Сувениристов») даже подражал эффекту «смазанности» кадра, что происходит, если аппарат слегка дрогнет. Такие примеры свидетельствуют об одном: в фотографии интересно все то, что она находит между «процессом жизни» и искусством. Все ее поиски сосредоточены в этом пространстве «между», и «процесс» на доли секунды замирает, чтобы стать вечным, а до искусства, как чего-то искусственного, далеко.

В нынешней экспозиции Национального музея современного искусства в Центре им. Ж. Помпиду в Париже (по словам хранителя Отдела фотографии Алена Сеяга) фотография составляет около 10 процентов от числа всех выставленных картин, рисунков, статуй и объектов, иначе говоря, 1500 произведений «мэтров» Мэна Рея, Беллмера, Доры Мар, Могой-Надя, Родченко, Брассаи, Картье-Брессон. В экспозицию включен и «актуальный» материал из Канады, США, Германии и Франции. Собственно, этот вид деятельности стал демонстрироваться в залах музеев современного искусства с 1964 года (в Музее современного искусства в Нью-Йорке, хотя первые опыты относятся еще ко времени его основания, т. е. к 1929 году). Обычно фотография находит свою «нишу» между дизайном и произведениями искусства.

Проблема контекста для фотообразов еще только-только выясняется. Музеи давно стали их прибежищем. Их же собирают библиотеки. Издавна этот материал собирали коллекционеры, именно они были пионерами в этой области, заразив других увлечением. Число собирателей увеличивается с каждым годом. На ярмарке «Art Forum Berlin—99» успешно были проданы работы Мэна Рея, Синди Шерман, Хельмута Ньюмена, Андреаса Серрано, Андреса Гурски и Ширин Нешат. В 1998 году посетители спорили на выставке «Жаждущий глаз» в стокгольмском «Модерна Музеет» о том, должен ли музей показывать актуальный фотографический материал. Ответом тут же стала одновременно экспонированная выставка в Стокгольме «Выставка о фотографии и реальности. Заднее окно» в Констхалле-Лильевальсе. Показаны были работы в широком диапазоне: от классики концептуализма Джозефа Косута до работ молодой шведки Анники фон Хаусвольф. В тот же год в пражской ратуше прошла выставка «Месть Вероники», напоминавшая о плате святой, на котором отпечатался лик Христа. Такая «живая икона» явила пример чудесной трансформации действительности в образ. Так же действует и современная фотография. В начале 2000 года Государственный Исторический музей в Москве начал частями показывать свою коллекцию дагерротипов.

Характерно, что если для исторического музея (не только в Москве) ценность представляет любой фотоснимок, и без выбора таковыми стали уже фотографии XIX — начала XX века, то этот принцип восприятия «всего» не коснулся современности, хотя, надо думать, по сути своей эти материалы должны быть равны. Ведь изменилось немногое...

Для любой фотографии обязателен момент предстояния перед камерой. Репортажная съемка не приобрела, за редкими исключениями, статуса художественной, и передача «мгновенности» не стала основой для искусства видеть мир через объектив. Созданная для того, чтобы ловить мгновения, фотография стремится к образам покоя и даже обычно все процессы «мумизирует»; фотография все превращает не в образы памяти, а в световые памятники. Падающая капля воды, расцветающий бутон, умирающий солдат...

Пусть Анри Картье-Брессон, энтузиаст «лейки», хотел проэксплуатировать эффект «подглядывания» с сиюсекундной фиксацией потока жизни. Порой это ему удавалось, ему одному. Он рекомендовал оценивать ситуацию в момент щелчка затвора (в чем сказывался опыт работы в кинематографе с Жаном Ренуаром). Группа «Магнум» («Кооператив для распространения репортажных фотографий»), которую он основал для «иллюстрирования повседневности» и как добавление к очеркам, стала усовершенствовать (отличные лаборатории и материалы) этот тип фиксации реальности. Но ей не удалось создать убеждающей концепции. Фотография упорно поворачивала к статике. Когда-то на заре открытий такая статика диктовалась невольно длительностью экспозиции, теперь же «образы покоя» культивируются сознательно.

Вот мастер устраивает модель в углу своей мастерской, согласовывает с ней позу, выражение лица, направление взгляда, жест рук. У каждого в памяти остаются слова фотографа: «голову чуть налево», «глядите в камеру», «замереть». Это обрывки серьезных разговоров из диалога фотографа-режиссера и позирующей и, следовательно, актерствующей в углу выгородки, она же и сцена, модели. В XIX веке были распространены «живые картины», когда перед камерой выстраивались своеобразные пантомимы, представляющие разные мифологические и исторические сцены. Таким образом, фотографии хотели придать аллегоричность. И мода на такие «постановки» не уходила. Она появилась во времена модерна, с его тягой к зрелищности и «значительности», а особенно в 1920—1930-е годы, когда распространилось увлечение акробатическими этюдами, пластическими постановками, парадами физкультурников и нудизмом. Тогда ушла игра в аллегории. Ныне продолжение этой традиции видно в широком распространении «фотографии моды — модной фотографии», в которой важен показ «не кроя и шитья», а образа. Статичные манекенщицы сменились супермоделями, но главное остается всегда — демонстрация как таковая. В этом смысле суперпрофессионализм мастеров модной фотографии приближен к основам «чистой» фотографии, то есть фотографии как фотографии. В мир топ-моделей на рубеже 80—90-х была попытка годов внести элементы гротеска и острой сюжетности, но все-таки вновь победило желание показывать мир моды «красивым и желанным». Есть большая традиция, идущая из XIX столетия к нашему времени.

Графиня Кастильоне, известная женщина-вамп Второй империи, позировала на протяжении 1856—1895 годов более пятисот раз для П.-Л. Пьерсона, фотографа императорского двора. Она представлялась в разных костюмах и в разных образах (вплоть до «дамы сердца», «царицы Этрурии», «ангела»), примеривая, как актриса, разные личины. Интриганка европейской аристократической сцены, Кастильоне была склонна к театрализации всей своей жизни, а тут она превратила ее в фотороман. В «случае» с графиней для нас интересно сочетание «позирования» и «серийности» — двух основ всякого значительного фотодела.

Серия фотографий — фиксация непотерянной жизни (последняя фотография — модель в гробу). «Портфолио Куки Мюллер» создавалось Нэн Голдин на протяжении тринадцати лет. «Портфолио» подтверждает, что «героиня» эта существовала реально: Мюллер обнимается с Нэн, смотрит в ее камеру, танцует, курит, пьет, умирает от СПИДа, мертва, лежит в гробу. Такова дружба-драма. В таких сериях очевидно, что фотография демонстрирует «жизнь для других», помножает опыт фотомастера на опыт жизни его моделей.

* * *

Особой темой для размышления становится вопрос о функциях фотообраза в структуре произведений авангардных «измов». Фотография, часть ее, внедренная в чуждую ей семантическую структуру, решительно меняет ее. В этом заключено принципиальное отличие от «коллажа», физического тела в другом физическом теле. Наклейки у Пикассо, которые интересно и прочитать, усиливают «текстовость» картины-объекта. Любой фотофрагмент (а любая фотография там уже сама по себе превращается в «фрагмент») создает ситуацию острова «иной визуальной информации», более глубокой и значительной, чем всевозможное окружение из краски и холста. Окружение, включая и комментарии, если они там имеются, становится только дополнением к нему, втягиваясь в воронку многомыслия («Созвездие плеяд» У М. Эрнста). С этим же встретились и мастера поп-арта. Петер Блейк в композиции «Got а Girl» (1959—1961) монтирует серию фотографий «девичьих божеств» с инсталляцией, похожей на забор (на ней минималистская живописная композиция).

А. Родченко. Композиция. 1937

Особого внимания заслуживает фотоколлаж, мода на который пошла от дадаистов и конструктивистов (их тайный союз в 20-е годы еще изучен слабо). Смешение типографических знаков и фоторепродукций пришло к ним, в свою очередь, из газет и журналов рубежа XIX—XX веков, где составление картинок из набора фотографий, составляющих мозаичную композицию из овалов и прямоугольников, сопровождалось текстовым комментарием. Такое родство с культурой рубежа веков любил демонстрировать Макс Эрнст. Но дадаисты пошли дальше, они стали пользоваться ножницами, чтобы выкраивать нужное им изображение из целого, и такое «насилие» приносило, конечно, свой эффект, ибо они уничтожали семантическое поле образа.

На самом же деле идея фрагментации, ставшая приемом с эпохи символизма, фотографии была чужда. Каждый ее фрагмент (хотя чувствовалось, что это именно фрагмент) все же превращался в «целое». Поэтому снимок можно «кадрировать» до бесконечности, убирая с боков разные части, разрезая целое пополам. Те бока и те половинки, от которых отказались, все равно несут на себе большую смысловую нагрузку и сами могут быть объектами, достойными внимания. Сознание зрителя работает на «раскручивание» такого частного, делая его «целым». Оно упорно погружается в мир показываемого, уплотняя его в смысловой бесконечности и затем «расплескивая» за его реальные границы. Миниатюрная фотография на столе, дадаистический каскад в плакате, фотореклама не поглощаются окружением, а побеждают его. Монтаж показывает в фотографии ее материальную сторону, которая может подвергаться изменению. А это дело глубоко вторичное для самой сути образа. Монтажер работает с материалом-носителем, но не с образом, хотя часто этого не понимает.

Любое не скрытое, а, напротив, демонстрируемое качество фотографии как материального объекта, а также ее раскраска, монтирование в богато изукрашенную рамку, рисунки на негативах, тонировка, ретушь, сверхконтрастная печать, соляризация и т. п., не «добавляет» в фотообраз, а уничтожает его, «эстетика» демонтирует его смысл, нарочитая художественность ему вредна. Фотография становится менее выразительной, чем больше «художественного» в нее хотят привнести. Художественности в ней имеется ровно столько, сколько в пейзаже, вазе на столе, красивом профиле на фоне окна, обнаженной под зонтиком и т. п., она случайный эффект более серьезного дела. Она — хронологический омут, колодезь времен, в которые человек скользит с удовольствием. В этом ее чувственное и интеллектуальное удовольствие. Она непосредственно соответствует нашему представлению о всплывающих и исчезающих в памяти образах.

* * *

Фотоаппарат в руках и часы на руке — вот истинные спутники современного человека. Один прибор время останавливает, другой его хронометрирует. Корпус часов можно разукрасить бриллиантами, а фотографию положить в бумажник из крокодиловой кожи, но суть остается неизменной: время бежит, увлекая реальность за собой. Если же мы хотим помнить, как она выглядела минуту, час, год, столетие назад, мы смотрим на фотографии.

У фотографии нет исчисляемой характеристики. Фотография — одна фотография и целая область человеческой деятельности.

Четвертое измерение

Накладывающиеся друг на друга динамические изображения и ритмы, часы, летающие в небе, оплавившийся циферблат, вращение абстрактных форм в пространстве, стирание границ «внешнего» и «внутреннего» в архитектуре... Эти емкие, созвучные поэзии образы футуристов, Марка Шагала, Сальвадора Дали, Александра Колдера и конструктивистов — символы определенного понимания времени. Они заставляют вспоминать о движении звезд, воды, света, человеческого тела, различных механизмов и о текучести ощущений и сознания.

Представление о времени — существенный компонент общественного сознания, отражающего ритм и темпы развития социального коллектива, его культуры.

Проблемы времени всегда волновали человеческий разум. События внешнего мира, наши субъективные переживания и процессы мышления проходят во времени. Они складываются в упорядоченные картины, формируют сознание, заставляя реагировать на них и оставляя след в памяти. Мы думаем о времени, хотим оставить воспоминание о нем, а оно течет, все изменяя. Думая о времени, думаем во времени, воспринимая мир уже несколько «иным». Копии определенного временного континуума, как и пространственного, приобретают свое специфическое преломление на уровне биологических организмов и социальных сообществ, имея сложную индивидуальную окраску, тем более если они выражаются на языке художественном. На рубеже XIX—XX веков, когда и формировался авангардизм, проявилась какая-то поистине неистребимая жадность к интерпретации и переинтерпретации проблемы времени; нельзя сказать, что ранее ей не придавалось особого значения, но она оставалась нерешенной, а во многих своих аспектах и неназванной. Вслед за философией, физикой и психологией, учитывая их опыт и исследуя новые горизонты, в область «неведомого», еще не выраженного в искусстве, ринулся авангардизм. В какой-то степени, можно сказать, все реформы художественного языка, его изменения и даже попытки отказаться от него проходили под знаком поисков четвертого измерения, показа «эха» времени в пространственных искусствах. Важность этого заключалась в простом факте, что все наиболее эмоциональные переживания и впечатления человека связаны с переживаниями времени, особенно для нашего столетия, столь драматичного, меняющего свои лики.

Авангардизм дал великое множество ответов, верных и неверных, на великое множество вопросов, связанных с проблемами изменения бытия и отражения этого процесса в сознании, когда будущее становится реальностью, а настоящее уходит в тень. Конечно, он не исследовал картину мира в целостности, брал только отдельные аспекты, порой заведомо преувеличивая их значение... Главными мотивами, взятыми к руководству, являлись: открытие наукой четвертого измерения для новой концепции пространства во Вселенной, «современное» восприятие жизни в «век скоростей», психологизация и субъективизация восприятия времени и истории.

Иммануил Кант определял время как форму априорную, в которой мы воспринимаем бытие, открыл дорогу для многих субъективных предположений и метафизической спекуляции. Время, по Канту, не «в объектах», но только в субъекте, который «воображает объекты». Так, пространство представляется «внешним» опытом, а время «внутренним», что уже, впрочем, подозревал и Платон, рассматривая духовную жизнь как длящуюся во времени. О времени, постоянном или относительном, думал Аристотель, о «нетварной» вечности, противоположной хрупкой земной юдоли, размышляли средневековые теологи. Тем не менее к XIX столетию стало устойчивым представление, что «старая мысль», начиная с Евклида, пошла «по неверному пути», взяв пространство как первичное понятие. В XX веке хронометрия оказалась важнее геометрии. Время отнималось у вечности, у Бога, у материи, само становилось «богом». Кризис физики, ее новые концепции, новый антиисторизм, проблемы субъективной активности вели, вольно или невольно, к отрицанию объективной реальности, когда от материальности мира ничего не остается, все кажется неустойчивым и неопределенным.

К началу века увлеченно говорили и спорили о времени. Оккультисты, теософы, философы самых разных школ, психологи, физики-экспериментаторы и «философствующие» физики выдвигали свои концепции, одну парадоксальнее другой. И все же: «Если не каждый самый мощный поезд сдвинет с места все написанное человечеством о пространстве, то все написанное о времени легко подымет каждый голубь в письме, спрятанном под крылом» (Велимир Хлебников).

Вопрос об отношении пространства и времени к сознанию идет от Джорджа Беркли («порядок восприятия»), и кризис механического естественного рубежа XIX—XX веков привел к возрождению берклианских идей о существовании в восприятии. Одной из знаменитых теорий оказалась теория «duree» Анри Бергсона, не только популярная, но нашедшая и тонкое художественное истолкование — романы «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, эстетические идеи символизма, экспрессионизма и футуризма.

В таких сочинениях Бергсона, как «Время и свобода воли» (1888), «Непосредственные данные сознания» (1889), «Кинематографический механизм мысли» (1900), высказывались идеи, загипнотизировавшие целое поколение творческой интеллигенции рубежа веков. Бергсон исходил из того, что «мы проецируем время в пространство», так как только «в человеческой душе имеется живой поток явлений» и «время, понятое как бесконечная и однородная среда, есть лишь призрак пространства, осаждающий рассудочное сознание». Время как свойство индивида, воспринимающего, испытывающего его «как длительность изнутри», определяет его осознание реальности: «...Проецируя наши психологические состояния в пространстве, мы необходимо воздействуем на сами эти состояния, придавая им новую форму, чуждую им на ступени непосредственного сознания...» Выделяя свое знаменитое «duree», философ пишет: «...существуют два возможных понимания длительности, одно — чистое, свободное от всяких посторонних элементов, другое — затемненное идеей пространства... чистая длительность есть форма последовательности наших состояний сознания», то есть, иными словами, смены наших ощущений во времени (а они и существуют во времени). Таким образом, «мы имеем дело не с вещами, а с развитием, движением; движение — это духовный синтез, психический», и «чтобы мыслить движение, нужно непрерывно возобновлять усилие духа», порождение знаков. Его пример: «...От галопа лошади наш глаз воспринимает главным образом характерное положение, существенное или скорее схематическое, форму, которая как будто бы распространяет свои лучи на весь цикл движения...» Для Бергсона характерна операция отрыва «конкретного времени» от материи, что является основой для пускового механизма подсознательного (память, инстинкт, дух, художественное творчество). Время для него — элемент жизни, что впоследствии будет переистолковано экзистенциалистской философией (В. Дильтей, О. Шпенглер, М. Хайдеггер). Для такого понимания характерны отказ от будущего, неполнота настоящего, мифологичность, противопоставление времени физического и исторического.

В 1890 году М. Гюйо сделал доклад «Происхождение идеи времени», о котором впоследствии вспоминали многие физики, обратившиеся к философии, и философы, обратившиеся к физике и психологии.

Гюйо представляет пространство как «способ репрезентации времени». Вечность для него «есть или ничто, или хаос; время начинается с внесения порядка в ощущения и мысли». При этом, говоря о времени, не забывают о художественном: «...время — это художник, идеализирующий вещи», оно классифицирует вещи по отношению к нам. «Внутренний глаз» — живописец, который «видит вещи во времени, на известном расстоянии».

И Бергсон, и Гюйо интересовались развитием фотографии: фиксация того, что уходит в архив памяти, что живо и одновременно не существует, тут было, как им казалось, сродни по своим системам образов.

Э. Мейбридж. Движение. 1899

У Фридриха Ницше бергсоновские мысли проясняли смысл жизни, который неуловим. Время в таком случае является только «внешней формой» жизни; сама жизнь — «вне времени», время не выявляет сущности жизни.

Помножая взгляды Бергсона на кантовскую традицию и современные им представления в физике, стали формировать свои теории Э. Мах, В. Вундт, А. Пуанкаре, изложив их в ряде статей и докладов, носящих, как правило, общее название «Пространство и время». Э. Мах в статье «Время и пространство с физической точки зрения» (1905) рассматривает их как «системы ориентирующих ощущений, возбуждение биологически целесообразных реакций приспособления». И далее: «...воззрения на время и пространство образуют важнейшую основу нашего чувственного миропонимания»; это «бестелесные сущности», «мнимые непрерывности», выражающие простейшие физические отношения. В. Вундт в статье «Время как форма наглядного представления», опираясь на Канта («время как форма наглядного представления, изначально в нас заложенного»), говорит о «субъективной интуиции времени», пользующейся образами, заимствованными у пространства. И постулирует, что «нет источника представлений о времени вне наших чувств», которые субъективны (можно потерять представление о времени, одинаковый промежуток можно воспринять по-разному в зависимости от эмоционального состояния и т. п.). Итак, «содержание времени — непрерывный ряд переходящих друг от друга представлений». А. Пуанкаре отмечает, что Бергсон брал только качество времени, и, следуя за ним, говорит, что, обращаясь к «опространственному времени», которое имеет «психологическую и физическую длительность», человек не замечает, убыстряется оно или замедляется.

Все понималось, если подытожить в нескольких словах суть подобных философских построений, в меру опыта, имеющего временную протяженность и субъективно истолкованного. Этим зачитывались художники — экспрессионисты и футуристы, дадаист Марсель Дюшан, теоретики авангардизма Роджер Фрай и Герберт Рид.

В 1908 году — году, напомним, распространения кубизма — Герман Минковский делает известный доклад «Пространство и время», говоря, что время не является «предметом эмпирического восприятия». К геометрии трех измерений он добавляет четвертый компонент — время. Вместе они образуют сложнейшие взаимные системы, где могут изменяться длины и скорости (что легло в основу теории относительности). О «пространстве Минковского», о «четвертом измерении» говорить стало модно. Не менее сильное впечатление произвело изложение теорий Эйнштейна, связывавшего воедино пространство и время, дававшего им новую интерпретацию.

Бывает, что некоторые бергсоновские и последующие за ними концепции о потере пространственности ради торжества временной длительности относят к искусству импрессионизма с его «трепетом секунды», с торжеством «чистого», не замутненного рефлексией зрительного восприятия. Словно прямо на глазах зрителя меняется объект изображения, будь то туман в полях, рефлексы на скалах в море или свет и тени на фасаде средневекового собора, освещенного солнцем. Футуристы, особенно итальянские, вспоминая своего соотечественника, скульптора Медардо Россо, полагали, что действительно импрессионизм дал толчок для нового понимания взаимосвязи пространства и времени (свет был той стихией, которая их объединяла). И все же со всей очевидностью импрессионизм не столько открывал путь вперед, сколько завершал большую традицию, идущую от Возрождения, — показывать данность момента, красоту его в целостности, культивируя эффект настоящего (даже прошлое показывать как настоящее и настоящее показывать как конкретно созерцаемое).

Только потом начнется другая эпоха — эпоха «отслоения» временной длительности от пространственной.

Важной параллелью к философским размышлениям явилась не столько живопись импрессионистов, сколько некоторые опыты в попытках передачи движения средствами фотографии. Американец Эдвард Мейбридж стал с конца 1870-х — начала 1880-х годов производить серии фотографий, снятые с прерываемой экспозицией, изучающие движение тел человека и животных (галопирующая лошадь, бег и игра с предметами обнаженных натурщиц). Француз Этьенн Жюль Марей создал принцип «хронографии», дающей последовательность отдельных кадров, в целом обрисовывающих график движения какого-нибудь живого объекта. Так возникли штудии движения человеческого тела (1886), диаграммы полета чайки (1887) воплощены в рисунках и в бронзе. Об этих опытах знали художники. Так, ими интересовался Дега, мастерски передававший в своих «танцах» отдельные фазы повторяющихся движений. Но более всего примером Мейбриджа вдохновился Марсель Дюшан, который одну из многокадровых композиций «Обнаженная, спускающаяся по лестнице» (из серии «Человеческие движения», 1887) использовал в своей известной композиции, возникшей в 1911—1912 годах под тем же названием (известна в ряде повторений, имеющих соответственно номера: 1, 2, 3 и т.д.). Навеянная стихотворением французского символиста Жюля Лафорга «Еще под этим светилом», она являлась организацией кинетических элементов (с каждой версией, вплоть до 1916 года, выступало все больше «машинного», нечеловеческого). Позже Дюшан комментировал свое произведение, говоря, что хотел передать «символ жизни», «час нового времени». Композиция Дюшана — футуристическая по своему характеру; он в те годы консультировался с Г. Аполлинером, который увлекался футуризмом. От нее же начинается дорога к дадаизму.

Используя стилистику фотодиаграмм Марея, Джакомо Балла делает серию «Девочка, бегущая по балкону» (первые еще с применением пуантили). Это уже совершенно другое, чем у Эдгара Дега; фазы движения не только размещались по полю изображения, но и наслаивались друг на друга. Футуризм с маниакальным упорством хотел выразить идею движения во времени и пространстве.

Восприняв мысли Бергсона, Ницше и новой физики, «изменившей» Ньютону, обожествив урбанистические ритмы и дух скоростей, столь свойственных народившемуся столетию, футуристы приступили к обновлению художественного языка. Маринетти уже с 1908 года проповедовал, наряду с активизмом и электрицизмом, «динамизм» — важнейшую категорию футуристической эстетики, передающей эффект «вихря интенсивной жизни»: ритм каждого объекта, его движение и внутреннюю силу. Выступая в качестве «примитивов нового чувствования, увеличенного стократ, с удвоенным могуществом зрения», футуристические сектанты стали делать картины и скульптуры, непосредственно передающие ощущения, заражающие ими зрителя. Они создавали «некую эмоциональную среду» — линии, пятна, красочные зоны, графики силы, «с виду сложные и необъяснимые, таинственные ключи к нашим произведениям, которые увеличивают волнение зрителя».

В классическом смысле для них «время и пространство умерли вчера». «Глаз, свободный от плена культуры, чистая душа» воспринимают мир по-новому. «Ежедневно разрушая в нас и в наших картинах реальные формы», всемирный динамизм не является больше «закрепленным мгновением»; картина — «само динамическое ощущение», она только информационный и эмоциональный носитель этого, некий объект. Так как движение и свет «уничтожают материальность тел», то футуристам предстояло создать особую систему передачи своего «динамизма». Выступая против «сентиментального мимизма» и «текучей и обманчивой» старой перспективы, художники стали творить новые формы. Они захотели передать краски в движении (К. Карра), во времени, пусть это будут «кричащие красные, пронзительные зеленые», отличающиеся от «красок под сурдинку, оттенков серого, коричневого, грязного»; вместо «мертвых» линий (горизонтальных и вертикальных) используются арабески, столкновение острых углов, зигзаг, круг, вращающийся эллипс, спираль. Согласно Умберто Боччони, живопись обогатилась «проникновением планов», дающих внутреннюю пластическую бесконечность, физический трансцендентализм. Один предмет кончается там, где едва успевает начаться другой, краски и линии вызывают ассоциации со звуками, шумами, запахами.

Дж. Балла. Динамизм собаки на поводке. 1912

Теория «пластического динамизма» Боччони (1913), опирающаяся на бергсоновский принцип «duration» и концепцию энергий у Эйнштейна, говорит о четвертом измерении, являющемся пространством, к которому приплюсовано время. Достаточно характерны такие произведения, как «Похороны анархиста» К. Карра, «Восстание» и «Динамизм танцовщицы» Л. Руссоло и «Панпан» Д. Северини. Боччони в своих «силах улицы» создает композицию «Тело + дом + свет» (1911—1912). Следуя ему, Руссоло пишет «Дома + свет + небо» (1912—1913) и Балла — «Авто + свет + шум» (1913). Многоаспектность и фазовость движений передавали русские художники К.С. Малевич («Точильщик», 1912—1914) и Н.С. Гончарова («Циклист», 1913).

Нередко футуристы, как и экспрессионисты и фовисты, обращаются к формам триптиха, наследуя традицию модерна (например, композиция У. Боччони «Свидание, прощание, отъезд»). Однако их интересует не цикличность действующих сил (ср. с «Дневным триптихом» Г. Привата, с частями «Ночь», «Восход», «День»), а стихия, реализованная и как сюжетное развитие темы, очевидное по названию, и как ритмы хаотичных форм, выплеснутых на большие форматы. Усложненные структуры изображения, многочастное членение использует и Дж. Балла («Рабочий день»), И в последующее время многие художники разных направлений будут использовать комбинации полиптихов. Безусловно, такая система дает особую хронологическую последовательность, дробя и синтезируя временные аспекты показываемых сцен.

С принципами футуристической поэзии («поэзия должна быть непрерывным рядом новых образов». — «Технический манифест футуристической литературы») перекликается прием живописцев, имеющий название «одновременность» («симультанизм») — «синтез того, что вспоминаешь и что видишь», дающий неоднократное помножение образов. Так, «в самом деле, все двигается, бежит, все быстро трансформируется. Профиль никогда не бывает неподвижным перед нами, он беспрестанно появляется и исчезает. Ввиду устойчивости образа в сетчатой оболочке предметы множатся, деформируются, преследуя друг друга, как торопливые вибрации в пространстве, ими пробегаемом. Вот таким образом у бегущих лошадей не четыре ноги, а двадцать, и их движения треугольны» (можно в связи с этим знаменитым пассажем вспомнить близкие высказывания А. Бергсона).

Футуризм предлагает «особое» прочтение картинного изображения. Занимаясь теорией кино, С. Эйзенштейн вспоминает пейзаж Давида Бурлюка, где «формальное течение изобразительного сюжета идет по спирали или по четырем сторонам прямоугольника холста». Этот же прием художник использовал в композиции «Портрет песнебойца футуриста Василия Каменского» (1916).

Футуристы смело «вдвигали» одно изображение в другое. У Боччони в «Состоянии ума II» улицы входят в дома. Есть определенные футуристические предложения: «откроем фигуру, как окно, и заключим в нее среду, в которой она живет, провозгласим, что тротуар может влезть на ваш стол, что ваша голова может пересечь улицу, внешний мир бросится на вас». И далее: «...рисуя особу на балконе, изображаешь и то, что она видит, муравейник улицы, что справа, слева, позади». И «разве мы не видим иной раз на щеке человека, с которым разговариваем, лошадь, проезжающую в далеком конце улицы». Такие предложения сказались в творчестве многих художников, современников футуристов, получив, быть может, и более глубокую, и даже, пожалуй, более органичную интерпретацию. Тут стоит, конечно, вспомнить Марка Шагала, у которого в одном слое изображения иногда проглядывает другой.

Хотя для Шагала не важен был прием внешней динамизации форм; у него слои, напластывающиеся друг на друга, приобретали значение воспоминаний, плывущих в особом, им присущем пространстве. Шагал говорил: «Я всегда хотел угадать тайну времени, уловить его магию. Еще довольно давно, когда я начал изображать человека и его воспоминания, его размышления как что-то одновременно существующее и видимое, мои картины иногда считались чудачеством. Но ведь это время человека, каков он есть на самом деле. Разве память — это не форма времени? А память всегда с человеком, его прошлое всегда с ним. И его мысли. Это как бы одно существо. И я его изображаю. Это помогает мне понять человека...» Восстанавливая в своих картинах изобразительность, в чем художника нередко обвиняли крайние экспериментаторы в искусстве XX века, Шагал часто обращался к изображению часов. «Часы с синим крылом» (1914—1918), «Автопортрет с напольными часами перед распятием» (1947)... Часы для него — «символ космической истории» и одновременно — «воспоминания действа». В картине под названием «Время не имеет берегов» видим уже привычных для Шагала влюбленных, летающих рыб и, конечно, опять часы. Иногда минутные стрелки показывают цифры, которые могут встревожить; согласно каббале, числа могут обозначать смерть, конец света. Суммирование образов, дискретность времени могли быть позаимствованы художником у футуристов при посредстве Аполлинера. В картине «В честь Аполлинера» (1911—1912) появляется намек на циферблат в виде ньютоновских кругов Делоне. Стрелками могут служить фигуры Евы и Адама.

Шагал легко погружается в «колодезь прошлого» (если воспользоваться словами Т. Манна), уходит в страну воспоминаний. Его картины воспринимаются как притчи и не имеют проясненного до конца смысла. Тем более что символы его трактованы индивидуально и поэтично. У Шагала, как и у сюрреалистов, с которыми его порой сближают, хотя программ сюрреалистических тот не разделял, да и был против каких-либо классификаций своего творчества, есть сопряжение далеких ассоциаций.

Расплавленные циферблаты часов у Дали в его известной картине «Постоянство памяти» (1931) показаны на фоне обезлюдевшего мира: то ненужный реликт умершей цивилизации. Подобное же мелькает в композиции «Треугольный час». Касаясь семантики слова «montre» (часы), Дали указывает и на второе значение — «показывать». Так что предмет у него выступает во многих функциях. «Натюрморт с черными часами» П. Сезанна (1869), где зритель не видит стрелок, возможно, является первым произведением, демонстрирующим через символ отказ от временной определенности. За ним последовали другие.

У сюрреалистов нет в картинах точного времени, оно ускользает. А. Бретон в «Манифесте сюрреализма» (1924) прямо говорит: «У меня слишком неустойчивое представление о непрерывной длительности времени». И далее поясняет: «...реальность в каждый момент членится в нашем сознании на отдельные образы, координация которых между собой подлежит компетенции воли». Тем самым он повторял бергсоновские и прочие идеалистические представления. Лучшим произведением, согласно Бретону, является сон, где особенно ценятся «купюры» и «темная поросль, уродливые ветви», все, что «тонет при пробуждении». Да и в самой реальной жизни Бретон предпочитает «погружение». Все это мы видим в произведениях сюрреалистов-художников, будь то не только полотна Дали, уже названные, но и композиции Магритта, Дельво. В них есть и сжатие времени, и «обратный» его ход, блуждающие ассоциации в лабиринте памяти, когда восстает хаос многих впечатлений, где личность то причастна к ним, то от них отпадает. Чувство времени аннулируется, трудно сказать, в прошлом или настоящем что-то происходит. Такова «Усмешка» Рене Магритта — холст, на котором представлен кусок лавы с датами: «Anno 274, anno 1957, anno 30 861». Время, если даже имеется в виду историческое время, «развинчено».

Сюрреалисты, строя свои образы, используют разные комбинации элементов действительности, символы, спекулируют на разных свойствах человеческой памяти и ощущений. Им близки концепции П. Жене «deja vu» («уже видел»), предчувствия, галлюцинации, состояния бреда. Они используют механизм забывания, когда воспоминания приобретают «клочковатость», им дорог миг, когда память борется с сиюминутными эмоциями. Если память дает «самоотождествление личности», то сюрреалисты развеществляют личность, делая ее прозрачным экраном для проекции фрейдистских комплексов, ощущений курильщика опиума. Лишь только время, по сути своей замифологизированное, не развивающееся, дающее только впечатление некой смены декораций, властвует над такой личностью, проявляясь в ее «внутренних» картинах, более значительных, чем те, которые даются внешней средой.

К. Малевич. Портрет М. Матюшина. 1913

Истоки поисков «четвертого измерения в живописи» возводят обычно к кубизму, хотя футуристы критиковали его представителей за то, что они «с увлечением рисуют неподвижное, ледяное и все статические состояния природы». Ле Корбюзье писал: «...Около 1910 года, в пору замечательных взлетов кубизма, с тонкой интуицией и прозорливостью они говорили тогда о четвертом измерении; четвертое измерение — это отрыв от временного, преходящего». Э. Гидион в своей известной книге «Пространство, время и архитектура» (1939) впервые связал кубизм с теорией относительности. П.М. Лапорт в статье «Кубизм и наука» развил дальше эти положения. Однако Эйнштейн отметил, что, по его мнению, «новый художественный язык не имеет ничего общего с теорией относительности».

И действительно, хотя в 1909—1910 годах Пикассо, Пикабиа, Леже, Делоне, Ле Фоконье и Френе говорили много о «четвертом измерении», они думали о другом. Для Аполлинера это была скорее метафора: «...новые художники атаковали геометрию, науку о пространстве (в Евклидовом смысле), постигая четвертое измерение» («Художники-кубисты», 1913). Морис Рейналь в рассуждении «Что есть кубизм?» (1913) также говорит о «мистике логики, науки и разума», в частности о четвертом измерении. Жан Метценже в 1913 году создает «Натюрморт. Четвертое измерение». Пикассо в 1912 году говорил Д. Канвейлеру о стремлении открыть для живописи новую сферу безграничных возможностей — давать впечатление движения. У А. Глеза и Ж. Метценже в книге «О кубизме» (1912) нет слов о четвертом измерении, хотя и говорится, что художники создают новое пространство, отличное от Евклидова. Художники исключают «средние планы», по-особому оперируют светом и тенью, их «пластическое сознание» — «инстинктивно». Такое «сознание» кончает с объективностью, признанной, как религия и философия, «химерической». Единственной ошибкой в искусстве является «подражание», и они от него отказываются. Вместо него выдвигаются принципы антиперспективности и симультанности. Глез и Метценже указывают, что в кубистической картине есть «факт движения вокруг одного предмета». Конечно, разрабатывая «теорию» уже по прошествии пяти лет со времени создания первых работ в новом стиле, художники использовали и опыт футуристов (напомним, что в Париже состоялась выставка итальянских футуристов в 1912-м). Симультанизм рассматривался как способ конструирования объекта во времени, как синтез пространства и времени. Покончив с иллюзией реальности, кубизм нашел новые эффекты в комбинаторике форм. Аполлинер дал одно из ранних описаний принципа симультанизма в отношении картин Брака и Пикассо в 1907 году, говоря, что этот принцип привносит «различные аспекты фигур и объектов одновременно».

В кругу Пабло Пикассо находился математик Морис Принсе, который пересказывал художникам большую литературу XIX века о многомерном пространстве, об идеях Пуанкаре (особенно «Пространство и гипотеза», 1902), о «тактильном» и «моторном» пространствах (причем «моторное» имеет много измерений, что потом прямо перешло в книгу Глеза и Метценже «О кубизме»). Влияние Принсе на живописцев Метценже отмечал в 1910 году («Заметки о живописи»), Многомерные пространства Римана и предложения Г. Хинтона о представлении куба в четвертом измерении живо обсуждались художниками на Монмартре. В конечном итоге кубисты шли к «чистому, визуальному» пространству. Оно «антиподражательно», так как мимезис — единственная возможная ошибка в искусстве: «...оно покушается на закон времени». Аполлинер поддерживал отношения в 1903—1904 годах с математиком Гюставом Ле Боном, который интересовался энергетическими проблемами взаимоотношения пространства и времени, читал работы Бергсона и Пуанкаре; их идеи поэт также донес до своих друзей художников. Бергсон для кубизма явился тем же, чем Шеллинг для романтизма. Искусство XX столетия, следуя заветам романтизма, уже столкнувшимся с проблемой временного бытия пластических искусств, но не сумевшего ее решить, имеет явную направленность против художественного опыта прошлого, в отвлеченном виде представленного концепцией классицизма о единстве «места, действия, времени». И если эстетику XVIII века могло удовлетворить деление искусств на имеющие пространственное бытие (архитектура, скульптура, живопись) и временное (литература, музыка), что предельно ясно высказал Шиллер, то XX век поставил все это под сомнение, более того — вознамерился ввести свои принципы, объединяя искусства в процессиональном и бесконечном движении.

В комментарии Михаила Матюшина, друга Малевича, к книге о кубизме в третьем сборнике «Союз молодежи» (1913) говорится о новой эре мысли в связи с теориями Минковского и Хинтона о четвертом измерении. Итальянские футуристы не удовлетворяют, так как «их ошибка — в обязательной экспрессии внешнего движения». К.С. Малевич, рассуждая о новых системах в искусстве в 1919 году, считал, что кубисты «разбили клиноперспективную катакомбу», дав «время развития движения статической медлительности». Футуристы же «начали строить свое изображение сразу со всех сторон», идя «к более сложному и полному выражению сумм движущейся городской энергии». Художник замечал, что «отношение футуризма к предметам, машинам, исключительно к миру городского творчества, было такое же, как у Моне к Руанскому собору — в живописном смысле для футуризма предметы и машины не были как таковые, но были средствами, символами, выражающими скрытый динамизм». Им же хотелось поиска внутренних закономерностей, «гармонии с космосом» (письмо К.С. Малевича к Л. Мохой-Надю). Писатель П.Д. Успенский в книге «Четвертое измерение» (1914), трактуя многомерное пространство в оккультном смысле, также критиковал футуристов за «внешнее» решение такой важной темы. Он вообще считал, что «искусство не принадлежит миру трех измерений», что оно «сближает человека с таинственным миром четырех измерений». И далее: «...в мир высших измерений можно проникнуть, только отказываясь от этого, нашего мира», кто «ищет подобия, не найдет ничего». Он вспоминает Говарда Хинтона, считая, что тот открывает путь к «астральной материи».

М. Каррера. Движение. 1980

Абстрактное искусство геометрического стиля, родившееся в годы полемики с кубизмом и футуризмом, вычленяя статические и изолированные элементы, «сжимает» временное развитие до точки, выходя к высшим, «отвлеченным» реальностям. Малевич на петербургской выставке «0,10» показывал композицию «Движение масс живописи в четвертом измерении». Мондриан, пробиваясь «к духу» и отказываясь от автоматизированной и механизированной реальности, в эссе «Природная и абстрактная реальность» (1919) выдвигал мысль, что «новая пластика» начинается с введения четвертого измерения, тогда как прежние художественные системы принимали во внимание только три измерения и шли к натурализму.

Последователь Мондриана Тео ван Дусбург в 1924 году делает рисунок «Цветная конструкция в четвертом измерении»; сама его концепция «элементаризма» рассматривала варианты мондриановского пластицизма во временных проекциях. Тут не было динамики, господствовал покой; общая установка — на вечность, универсальность, общность; время дано созерцанию через простые формы и упрощенные их взаимоотношения; сжатое до точки, лишенное всякого перспективного элемента, оно выступает как таковое. Эти же идеи развивал и Н. Габо — создатель композиции «Линеарные формы в четвертом измерении» (1957—1958). В.В. Кандинский, сближающий живопись и музыку, предполагал, что в картинах могут появиться запрятанные «вовнутрь» временные координаты. В начале 1920-х годов в Российской Академии художественных наук, с которой был связан и Кандинский, происходила дискуссия о проблемах времени в пластических искусствах, в которой приняли участие Б.Р. Виппер, А.Г. Габричевский, Б.В. Шапошников, А.А. Шеншин.

Внутри же самого авангардизма более обещающим, более перспективным оказывался путь к кинетизму как определенному закону построения движущихся форм. Выход к нему шел от всех «измов» — от кубизма, футуризма, дадаизма и абстрактного искусства.

Кубист Леопольд Сюрваж в 1913 году под влиянием футуризма и первых опытов мультипликации сделал экспериментальную киноленту с движущимися абстрактными формами. В журнале Аполлинера «Soiree Paris» он декларировал: «Неподвижная абстрактная форма сама по себе недостаточно выразительна. Только начав трансформироваться, она получает возможность вызвать какое-то чувство; зрительная форма ценна как источник и средство выражения внутренней динамики». В те же годы фильмы «Радуга» и «Танец» делали футуристы Бруно Карра и Арнольдо Джинна. В 1916 году в манифесте футуристического кино говорится о «киноживописи», для которой должно быть характерно полиматериальное воплощение. К проецированию на экран абстрактных форм пришли В. Эггелинг («Диагональная симфония», 1921), Г. Рихтер («Ритм», 1921), Мэн Рей и Дюшан. «Идеи движения» заинтересовали мастеров экспериментальной фотографии. Дюшан использовал принцип многократной экспозиции. Футурист Антонио-Гвидо Брагалиа с помощью Маринетти разработал теорию «фотодинамизма», чтобы показывать траектории движения тела в пространстве. Джаннетто Бези писал о «фотодинамике» Боччони. Они же использовали прием «фигур, исчезающих из среды», то есть как бы уходящих в другое измерение. Тато (псевдоним Г. Сансони), лидер футуристов из Эмилии, вместе с Маринетти создал «Манифест футуристической фотографии», где предлагалось помещать на одном негативе несколько изображений, нередко и разных масштабов (например, фотография «Руки машинистки»). Все это, как предполагалось, разрушит «статику» образа, даст эффект временного начала.

Некоторые живописцы стремились воссоздать иллюзию движения красочных форм, решая по-своему все ту же проблему симультанизма, ставшего, согласно Аполлинеру, принципом всех искусств, будь то живопись, скульптура, литература или музыка («Весна священная» И. Стравинского). Этим увлекался Делоне, создавая свои «циркулярные» формы — «баланс и динамический эквилибр» (слова самого художника). Разработкой ритмических структур абстрактных форм занималась Соня Делоне-Терк (скажем, ее «ритмы» к тексту «Транссибирской прозы» Блеза Сандрара, 1913). Внимание колористическим «динамическим ритмам» уделяли американские «синхронисты» М. Рассел и С. Макдоналд-Райт. Системой «пластического кинетизма» увлекался основатель поп-арта Виктор Вазарели и парижская группа «Движение» (первая выставка — в 1955-м в галерее Дениз Рене). Б. Рилей, используя специфические законы физиологии и психологии восприятия пересекающихся, параллельных и курватурных линий, создавал в своих композициях ощущение «движения» этих линий, их «волн». Традиции «Баухауза» и опытов Ласло Мохой-Надя, а также Вазарели были продолжены на выставке «Новые тенденции», показанной в Париже в 1964 году, где инициатором выступил художник Матко Мештрович. В Италии концепции кинетизма в сочетании с конструктивистской тенденцией использовала группа Бруно Мунари и Умберто Эко. Во Франции сходные эксперименты проводила «Группа поисков визуального искусства» во главе с Ле Парком.

Одним из первых теоретических документов, проповедовавших необходимость создания кинетического искусства, стал «Реалистический манифест» Н. Габо и А. Певзнера. В нем критиковался опыт кубизма и футуризма: «из ряда моментальных снимков остановленного движения не воссоздашь самого движения», «футуристический шум о быстроте — слишком очевидный анекдот». И как вывод следовало: «пространство и время родились для нас сегодня» (прямой выпад по адресу футуристического манифеста), это «единственные формы жизни» и, следовательно, искусства. Габо и Певзнера интересуют высшие скорости, скажем, солнечного луча в «мировом вокзале звезд». И именно «реализация наших представлений о формах пространства и времени — единственная цель нашего творчества». Потому авторы манифеста предлагают обратиться к созданию абстрактных конструкций, выражающих образы пространства и времени. Основой таких композиций должен явиться ритм: «Мы отвергаем тысячелетнее египетское заблуждение искусства, считающее статический ритм единственным элементом творчества, мы утверждаем в искусстве новый элемент — кинетические ритмы как основные формы наших ощущений реального времени». Следуя подобным идеям, Габо в 1920 году создал «кинетическую скульптуру» под названием «Стоящая волна». Это вертикально стоящая стальная проволока, вибрирующая в пространстве благодаря механическому возбуждению движения. Габо и Певзнер декларативно выражали стремление к передаче движения как временного фактора, в формах трансформации самого объекта.

К подобным же решениям подходили в 1910—1920-е годы с разных сторон. А. Архипенко в 1913 году создает фигуру «Медрано», представляющую жонглера с движущимися руками. В 1924 году он делает «Архипентуру» — машину, трансформирующую свои поверхности и, следовательно, меняющую абстрактные формы. Пластические мобили, самые первые в истории авангардизма, произвел футурист Дж. Балла. В движение приводились некоторые «мерцы» Курта Швиттерса. Фернан Леже в 1918 году работал над «дисками» и «цветными цилиндрами», Дюшан рисовал цветные спирали на грампластинках, называя их «роторельефами». Мэн Рей в 1920 году создал мобиль «Абажур». Развивая футуристические идеи, Б. Мунари в 1938 году работал над «кинетическими машинами, производящими искусство».

В 1922 году Ласло Мохой-Надь и Альфред Кемени издают манифест о «динамическо-конструктивистском искусстве», а в 1929-м — о «кинетическо-конструктивной системе сил». Они хотели найти «синтез движения, света, цвета, форм». Мохой-Надь конструировал аппараты, трансформирующиеся и проецирующие в среду, их окружающую, пучки света («Свето-пространственный модулятор», 1922). Второе «рождение» этих опытов пришлось на 1950-е годы. В «Манифесте молодых» Вазарели развивает концепции «движения форм». Кинетизм становится определенной «школой» внутри авангардизма. Тут особенно показательны «Самостроящиеся и саморазрушающиеся машины» Ж. Тенгели (одна из них для выставки в Нью-Йорке в 1960 году так и называлась). Никола Шеффер строил самодвижущиеся формы, нередко сопровождаемые музыкой и световыми спектаклями. Предполагалось, что некоторые из них можно будет использовать для современного градостроительства (предложения Мишеля Рагона, теоретика авангардизма, тогда близкого к кинетистам).

Апофеозом демонстрации форм, имеющих свое время «исполнения», стали известные «мобили» Александра Колдера. Если Боччони в своих бронзах «Развитие бутылки в пространстве» (1912) и «Уникальная форма, развивающаяся в пространстве» (1913) давал только желательный мотив движения в статическом объекте, то у Колдера произведение только тогда получает полноту своего бытия, когда вращается вокруг своей оси. Традиционный принцип скульптуры, вокруг которой обходит зритель, здесь подобным приемом превращен в противоположный: форма движется перед зрителем.

Если сюрреалисты выражали сомнение в возможности понять логику времени (картина Р. Магритта «Блеск времени», 1928), то концептуалисты, вооруженные методами структурной лингвистики и семантики, направили свое внимание и в эту, конечно, помимо других, область. Исходя из положения о моделирующих функциях речи и текстов, провоцирующих поиск смысла, они в своих композициях стали применять некие «указатели» на восприятие времени. Так, Дж. Кошут в композиции «Время» (1969) рассматривает «время как идею времени». Рядом с воспроизведением циферблата часов помещен текст из англо-немецкого словаря — фрагмент из пояснения слова ~ «time». Другая композиция заставляет задуматься — и, как всегда для концептуализма, здесь важен сам процесс мыслительной деятельности, а не ее результат — над протяженностью измеряемого времени. Работа названа «Один миллион лет» (1970—1971); на плоскости представлены две даты «998 030 до рождения Христа» и «1969 н. э.». Сходным с Кошутом путем идет О. Кавара в своей «Дате-живописи» (1966—1984), показывающий большое количество черного, как бы нематериального, цвета таблиц с отдельными цифрами годов. Длится, но ничего не происходит — это и концепция фильма «Эмпайр Стейтс Билдинг» Уорхола (фильм идет в течение восьми часов, когда на экране демонстрируется снятый неподвижной камерой фасад знаменитого небоскреба).

Л. Самарас. 6 взглядов. Автополароид. 1966

Концептуалисты охотно используют в своих «объектах» электронные часы — сугубо информационные, где отсутствуют стрелки, традиционно отсчитывающие ход человеческой жизни. Появление электронных часов в такой ситуации может быть сравнимо только с распространением в Западной Европе часов механических, появившихся в XIII веке на городских башнях и сменивших солнечные.

Некоторые воображаемые «путешествия» в прошлое дают такие направления в современном авангардизме, как «археологическое искусство», где авторы (например, Анна и Патрик Пуарье) экспонируют большого размера макеты раскопок, отдавая дань всеобщему увлечению древностями, охватившему вторую половину XX столетия. Работая над «некрополем античной Остии», Пуарье могут выставить для обозрения публики «Муляж античного надгробия» (1973). Николаус Ланг экспонирует скелеты животных неолита, а Нэнси Гивс — чучела. В макетах представляет «историю маленького народа» Чарлз Симонде.

Иной путь «возвращения в гетто времени» дают концептуалистски продуманные «воспоминания», касающиеся судьбы определенных людей. Роджер Уэлч реконструирует по воспоминаниям 93-летнего старика план селения, где тот некогда проживал. Между документом и этикой находятся коллекции Жоржа Перека «Вещи. История шестидесятых годов» — набор предметов, окружающих человека в определенное десятилетие. Метод этот может напомнить «шозизм» нового романа А. Роб-Грийе и структуралистаку Клода Леви-Строса. К этому же типу экспозиций относятся «24 части одежды Франсуа К.» (1972) Кр. Болтански. Тут же широко используется в качестве известного концептуалистического документа фотография, с ее сложной семантикой изображения: ушедшее, но существующее, зафиксированное. Из группы сувениристов (характерно и само название!), проявивших себя активно в Париже в начале 1970-х годов, вышел уже упомянутый Болтански. Его «Инвентарь детства. Фотоальбом семьи Д.» (1971) показывает несколько кадров со старинными эпизодами или, скорее, их инсценировкой; тут же появляется и сам автор, принимающий различные позы и корчащий «рожи» (типа «я грустный», «я думаю», «я мечтаю» и др.). В духе автофотодокументализма работает Жан Ле Гак, создавший серию «Фотографии себя как художника» (1968—1971). Нэнси Китчел инсценирует следующие эпизоды — «Расцвет и смерть Янины Диаз» (1974) и «Жесты моей бабушки» (1973). Дуан Михалс создает серию «Автопортрет, как будто я мертвый». Все это некие следы, запечатленные чувствительной эмульсией, — следы желания «оставить на память», «заворожить время». На перекрестке «археологического» и «сувениристского» возникает искусство «слепков» и искусство «отпечатков». Оно появилось под влиянием сюрреалистических техник типа «фротаж» (т. е. «натирание», когда на поверхности сохраняется рельефный след какого-нибудь объекта, подложенного под нее) и особенно гипсовых муляжей Дж. Сигала, воспроизводящих облик натурщиков. Это напоминает голливудский обычай оставлять отпечатки у кинотеатра «Чайниз», делать в бетоне автографы кинозвезд. Правда, тут это нагружается определенной символикой.

Многие только что описанные приемы «воскрешения» или «сохранения» следов восходят к концептуализму и поп-арту. От поп-арта, несомненно, идет стремление манипулировать определенными наборами предметов, создание некой среды, имитировать один материал в другом. Да и сам поп-арт, создавая свои «ассамбляжи», являющиеся, по собственным признаниям его мастеров, «случайным типографическим и хронологическим» (слова Р. Раушенберга) совмещением объектов, немало способствовал «реконструкторской» мысли следующих «измов». Подобные «ассамбляжи» являлись своеобразным развитием дадаистических принципов комбинаторики разнородных объектов, мастером чего, скажем, являлся Марсель Дюшан. Их исходная традиция — кубистические коллажи, потом получившие большое распространение. Когда-то Сезанн оставлял незаписанными части холста, поверхность которых фактурно и вещественно противостояла положенному рядом красочному слою. Потом в живописную массу стали внедряться инородные тела, куски дерева, стекло, песок или металл. Печатная продукция, вплоть до вырезок из газет и этикеток, добавила информационный материал, собственно и дающий определенные временные коррективы.

Временное начало проявляется во всевозможных авангардистских акциях; их истоки — футуристические и дадаистические концерты («симультанное чтение» хором, когда «мысль зреет во рту», «брюистская» музыка и т. п.). Время исполнения произведения, которое у художника всегда оставалось личной тайной, о котором можно было только гадать, теперь при создании «объектов» начинает специально демонстрироваться. «Живопись действия» — разновидность абстрактного экспрессионизма — рассматривает картину как зафиксированные следы неких манипуляций с красками и кистями. Ж. Маттье пропагандировал «жестикуляцию», то есть показ, как он сам говорил, работы с материалом. Художник расписывал холсты больших форматов с громадной скоростью, превращая их в «запись» своих действий. Этим он создавал некие «физические интерпретации», нередко называя композиции именами великих исторических событий прошлого и демонстрируя свой метод перед публикой. И. Клейн называет свои работы «антропометриями», заставляя обнаженных натурщиц, тела которых окрашены пятнами разного цвета, касаться стоящего или лежащего холста больших размеров. Как спектакль, такие действия разыгрывались перед публикой, сопровождались музыкой, исполняемой оркестром. Дж. Поллок расплескивал краску сюрреалистическим способом «дриппинг», находясь «внутри» полотна, расстеленного на полу. Художники Базон Брак и Фридрих Хинвассер в 1969 году рисовали днем и ночью свои «Линии» — на стенах, тротуарах, фасадах зданий. Мотив показа действия является основным для хеппенинга, флюксуса, перформанса, боди-арта. Жизнь искусства тут буквально совпадала с течением времени. Потому Дж. Кейдж, авангардистский композитор, друг многих хеппенингистов и соавтор ряда их представлений, мог сказать, что «жизнь — это и есть искусство».

Настоящее наполнено переживаниями, где время — субстанция, по словам аргентинского писателя и поэта Л. Борхеса, из которой творится наше «Я». Время дает ощущение роста, мечты о будущем, жизни. Авангардизм по-своему откликнулся на эти человеческие представления, но откликнулся пессимистично. У Гийо в «Стихах философа» воссоздается вербальная модель подобного самочувствия, которое будет эксплуатировать некоторое время авангардизм, выходящий из сумерек декадентствующего сознания: «...для нас и мысль одна о времени — страданье». Дрейф в потоке жизни идет к концу существования, страх сковывает инициативу. Будущее, столь непредсказуемое, ведет к гибели человеческие существа. Фатальность, ожидание гибели окрашивает многие образы авангардистских произведений. В фильме Бергмана «Земляничная поляна» предстает своеобразная энциклопедия таких чувств, угнетающих психику людей: воспоминания о предках, символы смерти, часы без стрелок. Отто Дикс в 1920-е годы создает композицию «Жизнь и смерть», прямоугольник которой разделен диагональю: одна зона окрашена в желтый цвет — знак жизни; другая — в синий, знак смерти. В ряде произведений этого же художника оживают жуткие видения Босха, Брейгеля, Ганса Бальдунга Грина; одряхлевшие влюбленные ласкают друг друга в последний раз, скелет подыгрывает им на скрипке. В «Похоронах поэта» Георга Гроса весь город в красном зареве наполняется апокалипсическими видениями: падают дома, мертвец выскакивает из гроба, люди убивают друг друга. Смерть настигает в любви — тема, открытая Эдвардом Мунком и проходящая через творчество Брынкуши, Пикассо. «Поцелуи», ими изображенные, длятся «вечно», мужчине и женщине страшно отойти, мир вокруг грозит погибелью. У Сальвадора Дали в композициях 1930-х годов все помечено печатью тлена: тела становятся прозрачными, как бы астральными, перспективы фона пустынны и бесконечны, фигуры чудовищно трансформируются.

При том, что западная культура, культивирующая спорт, оптимизм, дух постоянной молодости, здоровья и предприимчивости, старается похороны и связанные с ними ритуалы представить в стиле «деловитости» контор и офисов (пусть и с сильным макабрным оттенком, что прекрасно показано в «Незабвенной» Ивлина Во), все же продолжают появляться на выставках такие произведения, как «Погребальная камера» (1973) Карина Раека, пугающая выставленным манекеном мертвеца. Бесконечные катастрофы любил показывать Жак Монори. Однако Лев Толстой говорил о Леониде Андрееве: «...меня пугают, а мне не страшно». Культура Запада, отрицающая смерть, с одной стороны, и смакующая ее имитации в бесконечных кинобоевиках — с другой, проходит мимо чаще всего появляющихся медитаций на эту тему в авангардистском искусстве. Потому, после увлечения этой темой в начале века, размышления о суете сует, бренности живого уходят из авангардизма. Абстрактный экспрессионизм и поп-арт были преднамеренно оптимистичны.

В осознании времени и, следовательно, истории авангардизму многое оказывалось чуждым. Об истории он вспоминал изредка, тогда лишь, когда, испытывая внутренние кризисы, попадал в плен традиций. Больше интересовало время, покоящееся само в себе; историзм и прогрессизм XIX столетия окончательно утрачивались. Мифологическое сознание, где время течет циклично, где слабы его координаты, привлекает внимание все больше. Часто вспоминаются слова Клода Леви-Строса, что «мифы — машины, уничтожающие время». К архаике, первобытной «чистоте, древним ритуалам устремляются многие современные авангардистские художники» (см. раздел о примитивистских тенденциях в искусстве XX века). Они интересуются или сегодняшним, или очень далеким, идеализированным, нередко напрямую их сопрягая. Их время «обезглавлено», оно не имеет будущего...

Поклонники и жертвы технического прогресса

2000 год... О нем мечтали, он прошел. Двадцатый век войдет в историю человеческой цивилизации, как некогда Древний Египет пирамидами, своими машинами, сильными и умными, с их стальными мускулами, неукротимой мощью и электронными нервами. Они выполняют разные операции, двигаясь и двигая, преобразовывая энергию, обрабатывая информацию. Это система искусственных органов деятельности общественного человека. Машины и связанные с ними представления о трудовой деятельности, социальных отношениях, промышленных коллективах вызывали в обществе различные настроения, начиная с фетишистского обожествления техники и концепций «индустриального» общества и кончая полным отрицанием, восприятием их как некоего зла. Процесс создания крупного машинного производства невольно выдвигал вопрос об отношении к основным «объектам» промышленности. С машиной связывались характеристика активной жизни, прогресс, накопление денег, комфортность, формирование «второй природы», вещизм, технократические утопии, мысли о совершенствовании человека. Все это может быть аттестовано как техницизм — некая совокупность идей и эмоций, предполагающая осознание себя и мира через технику, ставящая вопрос о взаимоотношении машинизма и человеческого фактора в современности. В сложении техницизма участвовали и художники: техницизм — определенная сила, оплодотворившая некоторые направления в развитии авангардизма, «продвинувшая» его в некоторые области эстетики и искусства.

Встреча машины и художников произошла давно; она привела в свое время к фантазиям Леонардо да Винчи. Но сложный комплекс проблем — вытесняет ли машина искусство, может ли быть между ними найдено некое «равновесие», становится ли машина образом и темой искусства, является ли она «объектом» деятельности художников — был сформулирован в прошлом столетии, представляясь откликом на научно-техническую революцию, начавшуюся несколько ранее в Англии (XVIII век) и затем охватившую страны Европы и Америки. Машина стала фактом действительности, с которым художники поначалу могли считаться или нет, но замечать который приходилось. «Техницистам» мифологического времени — Сизифу, Прометею, Икару — стали соответствовать в XIX столетии инженеры, предприниматели, капиталисты. Осознание техники как необходимости, которая к тому же может стать и «красивой» или, во всяком случае, помогать делать красивые вещи, началось еще тогда. Это доказывало, что о машинах думали не только с практической точки зрения. В них видели помимо орудий труда и определенный символ прогресса, оказывающий широкое воздействие на все сферы жизни, включая и область эстетического сознания.

Вплоть до эпохи модерна накапливались противоречия между «ремеслом» и «производством», между «производством» и «искусством», между «индустриальным» и «художественным». Противоречия эти в рамках функционирования буржуазной системы не могли быть разрешены, что накладывало своеобразный отпечаток на всю культуру. На них среагировал формирующийся в начале XX века авангардизм; он не только не уничтожил эти противоречия, но углубил их, абсолютизируя отдельные стороны технического и промышленного производства. Техницистский нарциссизм, формировавшийся на фоне таких событий, как строительство туннелей, высоких фабричных труб, нефтехранилищ, возведение линий электропередач, прокладка трансатлантического подводного телефонного кабеля, полеты через Ла-Манш, запуск конвейеров Форда, получение нержавеющей стали, диктовал представление, что машинная индустрия определяет метод чувствовать и думать. Подобный энтузиазм тогда разделялся многими художниками. Уход из «старого зеленого мира» (К.С. Малевич) происходил не столько по необходимости, сколько ради отвлеченных идей, воспринимаемых с почти религиозным чувством. Надо было поверить, что пишущая машинка может «отменить» поэтов, телефон — письма, граммофон — оркестры.

Казалось, что «машинный век» приобретал свои специфические черты, и футурист Ф.Т. Маринетти торжествовал: «Мы воспоем огромные толпы, движимые работой, удовольствием или бунтом; многоцветье и полифонические прибои революции в современных столицах; ночную вибрацию арсеналов и верфей под сильными электрическими лунами; прожорливые вокзалы, проглатывающие дымящихся змей; заводы, подвешенные к облакам на канатах собственного дыма; мосты, гимнастическим прыжком бросающиеся на дьявольскую ножевую фабрику солнечных рек; авантюристические пакетботы, нюхающие горизонт; локомотивы с широкой грудью, которые топчутся на рельсах, как огромные стальные лошади, взнузданные дымными трубами; скользящий лёт аэропланов, винт которых вьется, как хлопанье флагов и аплодисменты толпы энтузиастов». В подобной атмосфере формировалось, то есть казалось, что должно формироваться, новое сознание: «Все, кто пользуется телеграфом, телефоном, граммофоном, поездами, бициклами, мотоциклами, авто, трансатлантиками, дирижаблями, аэро, кинемо, великим ежедневным (синтез мирового дня), не думают, что все это имеет решительное воздействие на наш мозг» (Ф.Т. Маринетти).

И на самом деле многочисленные эстетическо-техницистские «Лаокооны», которые стали в обилии ставшие появляться в XX веке (О. Шпенглера, Л. Мэмфорда и др.), говорили о том, что мир машин формирует особый характер мыслей и чувств, создает чуть ли не «новую расу людей». Тот же Маринетти, говоря, что «в человеческом теле дремлют крылья», писал о «победоносной и окончательной эстетике локомотивов, броненосцев, монопланов, автомобилей», об «истинной чувствительности машин», о «соединении чувств с продуктом мотора». Новое видение мира, где традиционная перспектива, предложенная Чимабуэ, сменяется видом с аэроплана Блерио, провозглашается Гийомом Аполлинером в 1913 году. Фернан Леже в статье «Современные достижения в живописи» (1914) писал: «...когда пересекаешь пейзаж в автомобиле или скором поезде, он становится фрагментированным. Современный человек воспринимает в сто раз больше впечатлений, чем художник XVIII столетия». О воспитании особой генерации людей в «наших современных депо» писал и КС. Малевич. Требовалось понять техницизм как символический стиль, как некий «ампир XX века».

В начале века Г. Мутезиус в поисках выхода из противоречий модерна указывал на возможность саморазвития машин «в чистый стиль». В.Е. Татлин, основатель конструктивистской идеологии, постулировал, что искусство выходит из техники. Ле Корбюзье, архитектор, прошедший школу посткубистической живописи — пуризм, словно вторил ему: «Техника всему предшествует и все обусловливает, она императивно несет с собой последствия пластического порядка и временами вносит коренные изменения в эстетику». Он считал, что «техника — носитель нового лиризма», и декларировал: «...машина, феномен современности, производит революцию духа. Машина построена не на основе фантазии, а на особой духовной системе, которой человек отдал самого себя, которая создала целое новое мировидение... Уроки машины — чистота, экономия, воля к мудрости». В близком стиле высказывался и зодчий Я.Й. П. Ауд, написавший в 1917 году теоретическое эссе «Искусство и машина»: «...техника — машины, аппараты, орудия производства, — являясь чистым выражением нашего времени, содержат в себе в первую очередь элементы нового эстетического формообразования и может рассматриваться как исходные точки для выяснения основных формальных свойств нового искусства». Как и многие архитекторы нового века, Ауд прошел искус кубизма и футуризма, входил в голландскую группу «Де Стейл»; вот почему он и говорит не только о зодчестве, но и о проблемах современного искусства в целом. Помимо господствующей теории о влиянии кубистической и абстрактной живописи на становление новой строительной эстетики, стоит учесть, что отдельные приемы живописи непосредственно вызывали архитектурные ассоциации. Так, Ф. Кизлер считал, что «Гитарист» Пикассо с его скелетом вертикалей и горизонталей больше похож на современное здание из стали и стекла. Что касается самой архитектуры, то тут наиболее известно высказывание Мис ван дер Роэ о том, что «технология преобразуется в зодчество».

Так техника, а не человек становится мерой вещей и действительности. Она мистифицированным образом отчуждается от человека (хотя мыслится на самом деле только с ним), предполагает «новые эстетические действия» (К.С. Малевич). С ней порождается новая ситуация: если «старое искусство» индивидуально, то новое — коллективно (иллюзия, имевшая некоторое распространение: коллективное воспитание, определенные социальные церемонии, совместное творчество и т. п.). И техника порождает вкус к устойчивым, функционально оправданным элементам. Действительно, машины, их формы и структура, эффект репродукционности производственных процессов и изготовляемых изделий, дух стандарта, характер выпускаемой продукции, самовоспроизводство, позволяли абсолютизировать некие определенные черты — экономичность, геометризм, конструктивность, кинетизм, новые материалы, серийность — как свойственные и необходимые новому веку, как подлежащие универсализации и эстетизации. Фернан Леже, разрабатывая в 1923 году «Эстетику машин», хотел, чтобы красота и промышленность слились с буднями человеческого быта. Ле Корбюзье соединяет «машину и геометрию», которые, словно боги, «восседают на одном троне». В машинах осуществляется, согласно его мнению, «новая мечта» — «точность, приводящая в движение математический механизм нашего разума». Техника искусства могла подменяться техникой «изготовления» произведений искусства, которые вольно или невольно превращались в некий «объект» (путь от применения коллажей и инородных для живописи элементов в композициях кубистов до знаменитой студии «Фэктори» Э. Уорхола).

При выведении неких общих и абстрактных «законов» машинного действия, оказывающих влияние на деятельность художников и как бы «понятных» широким массам, формировалась и еще одна концепция — взаимозаменяемости человеческого и машинного. «Человек-машина» (1747—1748) Леметри и описание машины как человеческого существа у Сэмюэла Батлера в «Эреуоне» (1872), о чем вспоминает в своей «Кибернетике» Н. Винер, ожили не только в «роботе» из пьесы К. Чапека «R.U.R.» (1920), но и в фантастических видениях авангардистов. Уже Маринетти говорил о «загадочности» моторов, об их капризах и настроениях, возникающих потому, что у них есть «личность, душа, воля». Единство материального и духовного получало свою «превращенную» форму, особенно пришедшуюся по вкусу ряду мастеров XX века — механицистов, новаторов и мистификаторов. Период между двумя войнами (1918—1939), период интенсивной механизации производства и быта, порождал подобные иллюзии. Достаточно привести один пример. Так, Линдберг, перелетевший на самолете Атлантику в 1917 году, говорил «мы», подразумевая себя и свой воздушный аппарат.

А. Сент-Элиа. Чита нуова. 1914

Плодовитость машин, производящих вещи и воспроизводящих самих себя, своеобразный техницистский дарвинизм, хитроумность устройства, неясного для непосвященных, известная «отчужденность» потребителя от тайн производства, умение пользоваться разного рода аппаратами без знания их механизма порождали то, что можно назвать неким «техническим мистицизмом», сопутствующим «рационализму», впрочем, также довольно мистифицированному. Был, наконец, и определенный «интеллектуальный луддизм» XX века, находящий красоту в разрушении или устройстве абсурдных механизмов, словно пародирующих в своем неистовстве реальные объекты индустрии. Все это нередко переплеталось между собой.

Футуристы не только обожествили и мистифицировали технику, они непосредственно вводили ее в свои произведения, будь то «шумовая» («брюистская») музыка Л. Руссоло, где использовались автомобильные гудки и стук пишущих машинок, или «динамографические» композиции живописцев, создающих иллюзию двигающихся локомотивов, автомобилей и аэропланов. К числу последних принадлежит картина француза Робера Делоне «В честь Блерио» (1913). Особое внимание «машинной эстетике уделили конструктивисты, число которых, при всей разнице программ, было довольно велико.

Со времени создания В.Е. Татлиным «Угловой конструкции» (1914) стала развиваться и новая концепция — конструктивизм. Исходным звеном для нее явились комбинации из разных материалов, преимущественно из металла и дерева, у Пабло Пикассо («Гитара», 1912), наглядно формулирующих новую эстетику. Однако в дальнейшем происходило полное снятие «изобразительности» как некоего атрибута старого искусства и болезни, еще не излеченной кубистами, и поиски выразительности абстрактных форм, как бы наиболее соответствующих «машинному веку». «Тайновидец лопастей и винта певец суровый» (в поэтическом определении Велимира Хлебникова), Татлин это сделал; за ним, за его «практицизмом», как выразился К.С. Малевич, пошли другие, создавая целые школы и направления, вплоть до современного поколения художников.

Н. Габо и А. Певзнер в своем «Реалистическом манифесте» 5 августа 1920 года, констатируя, что «опыты кубистов — на поверхности искусства», мечтали «над бурями наших будней» высказать «свое дело и слово». Задаваясь вопросом, отчасти риторическим: «С чем идет искусство в эту расцветающую эпоху человеческой истории? Имеет ли оно на руках средства, необходимые для перестройки нового Великого стиля?» — авторы манифеста критиковали все предшествующее, обосновывая свою программу: «Мы не мерим наши произведения на аршин красоты и не взвешиваем на пуды нежности и настроений. С отвесом в руке, с глазами точными, как линейка, с духом напряженным, как циркуль, мы строим так, как строит мир свои творения, как инженер — мосты, как математик — формулу». Они стремились на практике «освободить» объем массы («отвергаем в скульптуре массу как скульптурный элемент»), придавая значение формирующим пространство линиям и плоскостям. Создавая до середины 1920-х годов свои «торсы» и «головы», братья, работавшие в идентичной манере, строили пространственные конструкции, сводя форму, как в живописном кубизме, к чередованию профилей. Это как бы «полые» формы древнеегипетского скульптурного языка, лишенные объема, который вытеснило пространство, оставив лишь каркас. Впоследствии братья больше увлеклись «математизацией» пространства, давая в своих объектах из металла, проволоки, пластмасс, сложнейшие конфигурации (например, «Линеарная композиция в пространстве № 4» Н. Габо, 1957—1958).

Значительный центр конструктивизма определился в Германии. В Берлине в 1922 году встретились Наум Габо, Эль Лисицкий, Ласло Мохой-Надь, Ганс Рихтер. Обсуждались работы русских и голландских мастеров (К.С. Малевича, П. Мондриана и др.). Возникла группа немецких мастеров — «политических конструктивистов». Среди венгров (Л. Мохой-Надь, А. Кемени, Л. Пери), принадлежащих «левому» авангарду и осуждающих «буржуазность» других конструктивистов, выдвигались новые идеи, наиболее полно воплощенные в работе Мохой-Надя «Технология, машина, социализм» (1922). Машина в данном случае обозначала «пробуждение пролетариата», хотя сама техника «не знает классового сознания».

В. Татлин. Башня Интернационала. 1919—1920

На языке конструктивизма «говорили» многие представители известного «Баухауза»; его вклад в зодчество и проектирование фабричных изделий известен и действительно велик. С «Баухаузом» был связан и Оскар Шлеммер, «машинный классицизм» которого проявился в ряде живописных работ с их геометризмом форм, графичностью исполнения, когда показываются не интерьеры, но «сущность» пространства, человеческий тип, но не портрет. Представление о механизированном стереотипе людей Шлеммер выразил в ряде проектов костюмов («кабинеты фигур») и танцев, поставленных в «Баухаузе» в 1929 году («Танец металла» и «Танец стекла», исполненные Карлой Гром). Шлеммер проповедовал необходимость вместо соборов возводить машины для жилья, вместо музеев — мастерские.

Дадаисты в своем стремлении «вытеснить» искусство из сферы, традиционно им занимаемой, обратились к миру машин. На выставке «Дада в Берлине» в 1920 году Дж. Хартфилд и Г. Грос держали в руках плакат «Искусство мертво. Да здравствует новое машинное искусство Татлина». Р. Хаусман делал фотоколлажи «Татлин дома» и «Дух нашего времени», где причудливо соединял конкретные изобразительные мотивы (портреты, детали обстановки) с воспроизведением деталей механизмов. Ему же хотелось «охудожествить» с помощью техники все сферы жизни. У Гроса примечательны своеобразные «портреты» («Портрет инженера Хартфилда»), исполненные акварелью с коллажными вставками. У людей, представленных им в стиле Маринетти, появлялась «машина-сердце». Однако продуктивнее всего (в дадаистском смысле) работал Марсель Дюшан, пионер самых крайних авангардистских экспериментов. Его «Невеста» 1912 года олицетворяет «бензиновую любовь», являясь сложнейшей конструкцией биомеханических форм, построенных по принципу натуральной пермутации. Больше всего такое изображение, написанное в нейтральных тонах, стилизованных под монохромию раннего кубизма и «удаленных» от цветности природы, схематично напоминает иллюстрации из старинных учебников по алхимии. Как и там, из сосудов, различно соединенных, должно родиться существо.

Франсис Пикабиа, талант, уставший от культуры, вдохновлялся, как и Дюшан, в Соединенных Штатах Америки расцветом техники. По его мнению, «гений современного мира — машина». Создавая вербальную модель своих будущих произведений, Пикабиа в 1912 году в духе дадаистической иронии высказал мысль, что «первое механическое произведение — мадам Тцара, родившая маленького Тристана» (имея в виду основателя дадаизма Тристана Тцара). Художник создавал своеобразные картины-чертежи под такими названиями, как «Девочка рождается без матери», «Вот женщина», «Портрет Мари Лорансен». В этот «машинный период» (1915—1922) Пикабиа стремился наделять механические устройства жизнью людей, в основном сексуальностью. Такой «механический символизм» потом составит определенную традицию в авангардистском искусстве.

Мэн Рей, также прошедший школу дадаизма, в 1929 году выставляет фотомонтаж «Без названия», где к изображенному яблоку приделан черенок в виде винтика. Макс Эрнст в 1920 году создает композицию «Аэроплан» в излюбленной им технике наклеек из фотографий и фрагментов гравюр XIX века, взятых из журналов, где покажет машину в воздухе, у которой человеческие руки и птичий клюв. Его «Слон Калеб» — наполовину животное, наполовину механическое существо. В древних мифах часто повествовалось о легкости перехода человеческого в растительное и обратно, тут наблюдается перемежающийся симбиоз живого и технического. В отдельных своих акварелях Пауль Клее также отдал дань этому авангардистскому мифу. Уже в 1960-е годы западногерманский художник Конрад Клапхек создает «эпос вещей», с иронией в духе поп-арта наделяя витальной силой и «мировыми загадками» предметы домашнего обихода, машины. «Гуманизация» машин в таком вкусе приводит к видимому и ожидаемому парадоксу — механизации и автоматизации образа человека, а то и вовсе к его потере.

«Подобность» человека машине выразилась в создании автоматов, представляющих шахматистов и музыкантов, чем увлекались в XVIII веке. Романтики (Г. фон Клейст) и символисты (М. Метерлинк) увлекались театром марионеток. Для авангардизма стала излюбленной тема манекенов, честь «открытия» которой принадлежит «метафизику» Джорджо де Кирико. Представитель той же метафизической школы и бывший футурист К. Карра создает в 1917 году «Пьющего джентльмена» — объемную маску на небольшом цоколе. Маринетти в 1909 году пишет поэму «Электрические игрушки». Манекенообразное существо, представленное на фоне чертежно исполненных корпусов завода, показывает Грос в композиции «Без названия» (1920). Манекен, y которого нет лица, который неодушевлен, олицетворяет анонимность в век техники. Хаусман создал в 1919—1920-х годах «Механическую голову» — дадаистический объект, где к деревянной болванке в форме человеческой головы добавлены различные детали приборов. Манекены большое значение имели в иконографии сюрреализма и поп-арта. Эдуардо Паолоцци, связанный с английским поп-артом, делал в 1960—1962 годах в Гамбурге фильм «История ничего», где наряду с интерьерами, пейзажами, обнаженными женщинами снял роботоподобных монстров.

Сюрреализм, впрочем, несмотря на то что к нему примкнули Мэн Рей и Макс Эрнст, особого интереса к миру техники не выказывал. Андре Бретон в «Тайнах магического сюрреалистического искусства» в 1924 году писал: «Если толпа с превеликим почтением относится к тому, что является, в собственном смысле слова, лабораторными исследованиями, то лишь потому, что они завершаются изготовлением какой-нибудь машины или открытием сыворотки, в получении которых эта толпа считает себя заинтересованной самым непосредственным способом». Путь «разума» для сюрреалистического метода познания подразумевался иным — через интуицию, фантазию, сновидение, поэтому мир логического, во многом связанный для XX века с промышленным производством и наукой, большей частью отвергался.

В 1920-е годы, в связи с известным поворотом внутри авангардизма к некоторой изобразительности, большое значение для живописцев приобрела индустриальная тема. Существует большая традиция от Т.А. Бентона до Ороско в изображении машин, показе взаимоотношений механического и человеческого миров. В этой традиции и авангардизм, в более или менее изобразительно убедительных формах, стремился утвердить свою эстетику техницизма. Пуризм, возглавленный Жаннере (Ле Корбюзье) и Озанфаном, проповедовал в 1918 году искусство «чистое и ригористичное, как машина». В написанной в 1925 году «Современной живописи» пуристы говорят о картине как о «машине» для возбуждения определенных ощущений. Сами они на своих полотнах, созданных в стиле позднего кубизма, изображают исключительно «стандартные» предметы, то есть изготовленные на производстве (бутылки, светильники и т. п.), стремясь «научно» выявить физиологические закономерности восприятия строгих, ясно очерченных форм.

Художники Новой вещественности в Германии, восприняв традиции метафизической школы и конструктивизма «Баухауза», часто изображали пустынные «индустриальные пейзажи» — машинные залы, подъездные железнодорожные пути к заводам, фабричные конторы. Только летучая мышь может посетить эти унылые перспективы (как у К. Гроссберга). Здесь нет инженерного романтизма, на все сюжеты и способ их изображения спроецирована точка зрения «жертв» технического прогресса, иначе говоря, пролетариев. В работах Ф. Зейверта и Г. Шмидта видны обезличенные существа, потерявшие индивидуальность, словно сделанные на конвейере. Характерно название картины А. Биркле «Распятый на машине» (1924). У Г. Шольца в композиции «Плоть и железо» представлены обнаженные женщины, обслуживающие машины. Советский критик Я.А. Тугендхольд так описывает мировидение одного из представителей Новой вещественности: «Г. Херле, изображая инвалидов с искусственными частями тела, с протезами, доходит до своеобразного «мистического» построения человека как некоего механизированного существа, оживленного комплекса мертвых вещей. Люди Хёрле — живые манекены, автоматы за разными номерами. Его рабочие, сложенные из частей машины, — это воплощение того ужаса перед машиной, который внушает художнику современная цивилизация, механизирующая все и всех». Скульптор Р. Беллинг, близкий к Новой вещественности, создал в 1923 году «Скульптуру 23», представляющую человеческую голову как машину. Дадаистические эксперименты, подводящие к анализу и выяснению социальных обстоятельств, дали особую картину «машинного бума» двадцатых годов — пессимистическую, далекую от футуристического преклонения перед техницизмом.

Против иконоборчества абстрактного искусства и кубизма выступили некоторые американские художники, в какой-то степени близкие к немецкой Новой вещественности. Промышленные мотивы, где нет места ничему живому, нередко срисованные с фотографии, представляли на своих полотнах Чарлз Шилер и Чарлз Демут. Триумф американизма как энтузиастического апофеоза техники представил в своих пяти композициях «Нью-Йорк, столица мира» Джозеф Стелла. Человеку также не найти себе места среди всех этих трубчатых, агрессивных ритмов...

В 1920-е годы вырабатывает свой оригинальный стиль Фернан Леже («Механик», 1920). Уже в ранний период так называемого «лирического кубизма» художник использовал минимально перспективное построение и «трубчатый» стиль (почему его кубизм и именовался иногда «трубизмом»; см., например, «Обнаженная в лесу», 1910). Леже, используя «элементарные» краски, будь то красный, белый, синий или черный, лишенные нюансов, комбинировал из них формы, словно создаваемые на предприятиях. Особенно это отразилось в серии «Механические элементы». Да и сам мастер одевался в рабочий комбинезон, как механик. Он полагал, что «достижения современной техники сделали ненужным развитие сентиментального и визуального изображения, общедоступной стороны искусства». Свой метод Леже пояснял следующим образом: «Я не копирую машину, я изобретаю образы машин, как другие по воображению пишут пейзажи». Ему хотелось в таких «образах машин» передать силу и могущество промышленной индустрии. Это был «его» реализм, не «визуальный реализм», а «реализм концепций». В «Солдатах, играющих в карты» (1917) художник представил человеческие руки как стволы, шеи — как лестницы и обоймы. Такой прием он пояснял тем, что «затвор пушки 75 калибра более достоин картины, чем четыре яблока или пейзаж Сен-Клу», прозрачно намекая на Сезанна и импрессионистов, слишком уж связанных с изображением природы. Ему же нужна была техника. Интересуясь проблемой ритма как определяющим свойством построения художественной формы, Леже обращается к кинематографу, полагая, что фильм соответствует «машинной эре», как театр — «эре лошадей» (статья «Кое-что о кино»). Витрина и кадр киноленты дают, как декларировал мастер, самостоятельность объекта, его ценность вне контекста. Кино рассматривалось им как «механическое средство копирования действительности». Это нашло отражение в экспериментальном фильме «Механический балет» (1923—1924), где помимо «статической изоляции» отдельных объектов есть темы человека и машины. Такой прием использовался впоследствии в фильме «Марш машин» (1926) Э. Деслава.

Н.-Д. Пейк. Видеоинсталляция. 1978

В скульптуре, начиная с рельефов Пикассо и контррельефов Татлина, все больше утверждается металл как самый «чистый» техницистский материал. Первые опыты предпринимает англичанин Джекоб Эпштейн, создавший в 1913 году «Долото для бурения» — нечеловеческий, франкенштейновский, демонический образ героя машинного века — некий неодушевленный механизм. В близких к нему приемах работал Раймонд Дюшан-Вийон, брат известного дадаиста Марселя Дюшана. В 1914 году он делает «Большую лошадь», которую сам называл «Механической лошадью», — кубистическую пермутацию механического и зоологического, отлитую в бронзе. Мортон Л. Шамберг в стиле машинной иконографии Пикабиа конструирует в 1918 году объект — ряд трубообразных форм, претендующих на выражение «настроения», что предвещало своим брутализмом и отвлеченной символичностью будущий «джанк-арт».

Под влиянием бронз Александра Архипенко 1909—1913 годов, представлявших сложные пространственные конфигурации полукубистического-полуабстрактного характера, складывались новые школы в скульптуре Франции и Германии. Под его воздействием и под впечатлением от постановки «R.U.R.» Чапека в Берлине (сцену оформлял австрийский архитектор-экспериментатор Ф. Кизлер в стиле «Де Стейл») Рудольф Беллинг и создал уже упомянутую «Скульптуру 23».

На развитие авангардистских приемов компоновки полуабстрактных форм из металла оказал воздействие футурист Умберто Боччони со своей композицией «Развитие бутылки в пространстве» (1912).

Константин Брынкуши, чье имя более известно во французской транскрипции — Бранкузи, ввел новый зрительный образ в скульптуру XX века — гладкополированные бронзы, так что объемная поверхность («Птица в пространстве», 1924), словно выпуклое зеркало, отражает окружающую среду, завязывая тем самым с ней и зрителем весьма непростые художественные отношения. Кроме того, нередко Брынкуши строил подставку под скульптурой в виде ряда геометрических форм, мало отличающихся от самого объекта пластики, создающих с ним один ансамбль, что также сильно меняло представление о традиционном типе конструкции в скульптуре.

Знаковых решений добивается в композициях из металла друг Пикассо скульптор Х. Гонсалес. Характерно, что в 1930-е годы в Париже он сближается с группой абстракционистов — выставочным объединением «Cercle et carre» (создает такие композиции, как «Женщина, расчесывающая волосы», 1936). Новую работу Гонсалеса установили в Барселоне в 1987 году. С металлом начинает работать А. Джакометти в 1930-е годы, сочетая в своих сюрреалистических композициях механические и антропоподобные элементы («Захват руки», 1932). Аналогичные мотивы возникают в произведениях Хоана Миро (причем он нередко раскрашивает металл в стиле своей живописи). Наконец, в Париже, сблизившись с сюрреалистами, начинает работать американец Александр Колдер, бывший инженер. Хорошо знакомый с технологией металла, он стал создавать отвлеченные конструкции, нередко имеющие — в духе «террораума», как у сюрреалистов, — некое биоморфное подобие. Уже в 30-е годы Колдер делает «моторизированные мобили» («мобилями» их назвал М. Дюшан) — конструкции из металлических элементов, приводимых в движение. Ими он и прославился, ими восхищались сюрреалисты, особенно Сальвадор Дали. Эти «мобили», в отличие от «стабилей», стоящих неподвижно, давали новый эффект восприятия формы в пространстве.

Металлом интересовались скульпторы-минималисты (стоит вспомнить «кубы-фишки» Д. Смита, совершенство которых заключалось в том, что на них «скучно смотреть»). В 60-е годы выделялась Барбара Хепворт, соученица прославленного Генри Мура («Сфера с внутренней формой», 1963, бронза). В следующее десятилетие особую известность получили стальные конструкции Барнета Ньюмена, Энтони Каро и Тони Смита. Фетишистско-идолообразные композиции выставляли Л. Чэдвик и Р. Якобсен.

Пит Мондриан, возглавивший группу «Де Стейл» в Голландии, видел общность между конструктивизмом и разрабатываемой им концепцией неопластицизма. Полагая, что явления действительности все больше автоматизируются и механизируются, он мечтал совершить «прорыв к духу». Пластическая система, создаваемая им на основе платонизма и «позитивной мистики» математика Шоенмакера, должна была выразить «абсолютную красоту», так же как философия — «абсолютную истину». В 1916 году художник описывал свое искусство следующим образом: «...моя техника, более или менее кубистическая, более или менее живописная, является в основном техникой». Прямоугольные координаты в размещении форм («Закон прямого угла»), не имеющие центра, асимметричные, с особым ритмом и пропорциями, раскрашенные в «цвета» (красный, синий и желтый) и «нецвета» (белый, серый и черный), создавали у Мондриана некие «клетки духа», примиряя единичное и множественное. Все это должно было выражать утопические воззрения на общество, где «оппозиции» должны «нейтрализоваться». Конечно, существует возможность, уже не раз использованная, сопоставлять мондриановский геометризм с «машинной эстетикой», хотя не стоит забывать, что художник преследовал иные задачи, сам оставаясь неудовлетворенным современным направлением развития цивилизации. Мондриан искал абсолюта, устанавливающего особые законы гармонии. В этом ему были близки Малевич, Габо, Певзнер — «люди пространства», к числу которых принадлежат, кроме художников, астрономы и люди науки.

С. Антокас. Неон. 1966

Идеи Мондриана продолжил Тео ван Дусбург, пожелавший выразить в образах геометрических форм подавление индивидуального начала ради «общего единства», для создания нового человека. В 1920-е годы Дусбург предлагает теорию «элементаризма», а позже разрабатывает концепцию «А. К.» — «конкретного искусства» (термин впоследствии получает большое распространение). Под влиянием голландцев, «Баухауза» и Малевича складываются особые школы в Венгрии, Польше, Австрии, Чехословакии, Югославии и Швейцарии. Дусбург приезжал в Германию в 1922 году на конгресс конструктивистов, организованный группой «G» во главе с Мохой-Надем. В 1925 году Эль Лисицкий в Ганновере открывает первую в Европе «Абстрактную галерею», где экспонировались произведения конструктивистов и абстракционистов (Н. Габо, Л. Мохой-Надь, Т. ван Дусбург и др.).

Много сделал для формирования конструктивистско-абстрактного искусства Йозеф Альберс — педагог в «Баухаузе», разрабатывавший метод «планирования под контролем» живописной композиции как определенной пластической структуры. Его идеи эксплуатировались исключительно долго, вплоть до современных минималистов. Многие конструктивистские и техницистские идеи были поддержаны и разработаны Максом Биллом, швейцарцем, создавшим в 40-е годы композиции из блестящего металла. В 1952 году он выпускает в Базеле книгу «Пути развития формы к середине XX века» — ряд иллюстраций с выставки «Прекрасная форма» (1949), организованной швейцарским Веркбундом. Форма, понимаемая техницистски, считает Билл, «есть тот фактор, который делает искусство искусством», и определяется он материалом и функциями.

Элементы конструктивистской эстетики использовались в последующее время отдельными представителями группы «МАК» («движение конкретного искусства») в Милане, международных «Кобра» в Европе, «Зеро» в Дюссельдорфе, «Н» в Падуе. Бруно Мунари, один из вдохновителей наряду со структуралистом Умберто Эко миланской «МАК» и некогда связанный с футуризмом, составил «Машинный манифест», неоднократно переиздававшийся (с 1930 по 1952). Он писал, что «сегодняшний мир — мир машин», при этом машина должна восприниматься не как монстр, «она должна делать искусство». Сам Мунари работал над «мобильными» металлическими композициями («Мобиль», 1952). В этой области больше всего прославился Ж. Тигели, начав создавать свои «иррациональные» объекты, имеющие преднамеренно нелепые названия («Поп-хоп», 1965; «Ротозаза», 1967; «Метаматик», 1953). Его движущиеся, нередко саморазрушающиеся машины должны показывать абсурдность утопических измышлений о всевластии техники. Искусство Тигели развивалось параллельно поп-арту и являлось по сути своей одной из его разновидностей.

Поп-арт легко пошел навстречу формам мира индустриального и мира художественного, стремясь стереть между ними всякое различие; причем техника приравнивалась вообще к явлениям современной жизни. Р. Раушенберг, представитель «горячей пятерки» из Нью-Йорка, говорил, что он ищет «середину» между искусством и жизнью и готов использовать «действительность». Попартисты широко использовали набор «стандартных» объектов, изготавливаемых промышленным способом (на чем и была, собственно, построена иконография поп-арта, куда включались все предметы обихода), применяли методику фабричного производства в собственной художественной практике. Комбинациями механических приборов и живописи начал заниматься лидер американского поп-арта Раушенберг. Его «Пантомима» (1961) представляла комбинацию «топографической и хронологической случайности», состоящей из живописной поверхности, созданной в манере «кустовых мазков» абстрактного экспрессионизма и нескольких электрических вентиляторов. Т. Вессельман в своих «ассамбляжах» группировал «написанное» с объектами, созданными промышленным способом, будь то ванна, дверные ручки или светильники. Концепция «реди-мейд» — демонстрации готового продукта, — родившаяся еще во времена дадаизма (достаточно вспомнить, что Дюшан выставлял сушилку для бутылок), получила распространение в поп-арте. Поп-арт выражает «запах большого бизнеса», сентиментальную ностальгию по американскому образу жизни с его культом потребления (ностальгию, так как они явились свидетелями кризиса этого воспеваемого «образа жизни»).

Встреча техники и искусства в авангардистской традиции сулит многие парадоксы. Так, в 70-е годы формируется «небесное искусство» (скай-арт), оперирующее воздушными баллонами и прожекторами, меняющими ландшафт под облаками.

Нередко промышленные объекты заменяли традиционные холсты. Эдуард Вордсворт в 1918 году расписал корабль «Мавритания» в Ливерпуле в кубистическом стиле. Александр Колдер на фюзеляже самолета изобразил цветы и орнаменты.

В развитие эстетики техницизма большой вклад внесли зодчие XX века, уже упоминавшиеся Ле Корбюзье и Ауд. К ним же нужно добавить Вальтера Гропиуса, написавшего в 1914 году статью «Стилеобразующая сущность индустриальных строительных форм» и ряд других, не менее значительных. Мис ван дер Роэ полагал, что техника «перерастает» при своем развитии в архитектуру. Понятно, что в подобных декларациях выражалась, скорее, общая программа, мечта, отличающаяся все же от практики; «фордизация» жилища, предлагаемая конструктивистами и функционалистами в 20-е годы, имела внутри себя противоречие — столкновение с требованиями людей, их бытом, сознанием. Правда, концепции домов-машин не умирали и в последующее время: как уникальное решение достаточно вспомнить Центр современного искусства имени Ж. Помпиду в Париже — музейный механизм с вынесенными на фасады всевозможными ярко раскрашенными коммуникациями.

Архитектура — авторитетнейший вид искусства XX столетия — несомненно оказывала широкое воздействие на всю сферу эстетического мышления, находясь в сложнейшей связи с развитием живописи и пластики. Сотрудничество зодчих и живописцев в «Баухаузе» и группе «Де Стейл» само по себе показательно.

Областью, где наиболее органично оказалось возможным осуществление союза «техники» и «искусства», стало промышленное проектирование, основы которого закладывались еще в XIX веке (чем и занимается ныне «индустриальная археология», коллекционирующая образцы «палеотехники» и «неотехники»). Свое «крещение» оно получило в эпоху модерна и окончательно сложилось как союз развитой индустрии и труда художников в начале XX столетия. Интерес к промышленным объектам выразился и в том, что музеи современного искусства стали (например, Нью-Йоркский — с 1938-го) коллекционировать разнообразные достижения в этой области, время от времени устраивая интересные выставки. В 30-е годы коллекции промышленных изделий, станков, транспортных средств начали составляться в Праге и Мюнхене.

Характерно, что опыты современного дизайнерского искусства привлекали многих представителей авангардистского «чистого» творчества. Так, например, Сальвадор Дали, следуя мыслям Ле Корбюзье, захотел увидеть «простую и волнующую красоту волшебного индустриального мира, красоту техники» — «этого новорожденного мира, совершенного и девственного, как цветок». В статье «Поэзия стандарта» он прославляет «телефон, унитаз с педалью, белый эмалированный холодильник, биде, граммофон — предметы, полные истинной и первозданной поэзии» (1928). Дали восклицает: «О, волшебный мир техники! Металлические приборы, в чьем лоне ночь неспешно переливается в плоть, стебель, море, звезду... Если поэзия — любовное сплетение возвышенно дальнего с абсолютно ему чуждым, то никогда прежде луна не сочеталась так интимно с водой, как сочетается теперь с никелированной физиологией механизма и с сомнамбулой-пластинкой, вертящейся на граммофоне». Известны опыты Дали в проектировании бытовых вещей, скажем, сидений. Один его диван представляет малиновый цветок женских губ, сиденье стула сделано в виде руки с растопыренными пальцами. Игра в абсурд тут проявилась явно. Оппенгейм делает «меховой сервиз» — чашки и блюдца, одетые в мохнатые чехлы. Абсурд абсурдом, но действительно в 20—30-е годы техника интриговала воображение. Как мы видим, даже сюрреалисты, ей вовсе не всегда поклоняющиеся из-за ее рационализма, отдали дань великому, творимому на их глазах мифу. Герберт Рид, представитель английского сюрреализма, друг Генри Мура, теоретик авангардизма, не случайно пишет книгу «Искусство и индустрия» (1934). Выход в производство был возможен для беспредметников, конструктивистов, поп-артистов. Начиная с кубизма, широкое внимание современных художников привлекает массовая типографская продукция: газеты, этикетки, реклама. Наивно полагать, что коллажи Пикассо и Брака — только средство внесения «контекстного» инородного материала в технику живописи, обогащение фактуры и рельефа. Их можно и читать; они повествуют о триумфе американской техники, о продаже машин, о сенсационных катастрофах, войнах и демонстрациях. Подобной техникой «введения материальной субстанции» (Ж. Брак), имеющей информативное значение, пользовались и футуристы, но более всего дадаисты. Они стали совмещать рекламные образы, вырезки из гравюр с фотомонтажом, добиваясь невиданных смысловых эффектов, гротесковой путаницы понятий, изобразительных мотивов и текстов. Дадаистский монтаж строился как некая конструкция. Дж. Хартфилд потому и называл себя «дада-монтажер». С. Дали с интересом взглянул на «антихудожественный мир торговой рекламы» — «гибкий союз фотографии и полиграфического искусства», в котором столько же поэзии, сколько «в самых волнующих творениях Пикассо». Без опыта рекламной полиграфии не сформировалась бы стилистика поп-арта с его «брутальными» символами, крупными планами, агрессивностью.

История взаимодействия искусства и машинной технологии в буржуазном обществе XX века — драматична; взгляды художников колебались от фетишизации до глубокого пессимизма. Ностальгия по «орнаменту и стильности» нередко прерывала авангардистские изыскания в области конструирования «машинообразных» форм, стоит только вспомнить стиль модерн, ар деко и, наконец, современный «ретро-дизайн». Наряду с апологетами индустриальной эры, тотальной машинизации постоянно выступали сомневающиеся в том, нужно ли приносить человека в жертву техническому прогрессу, понятому абстрактно. В популярной форме это настроение выразил Чарли Чаплин, комментируя своего «Диктатора»: «...больше, чем в машинах, мы нуждаемся в человечности». Против тотальной машинизации выступал архитектор Ф.Л. Райт, популярность идей которого, этого «американца среди американцев», в США, да и в Европе была исключительно велика. Он писал, что «художник должен дать работу машине, которую та может хорошо выполнить», не более того. О. Хаксли в романе «О дивный новый мир» (1932) с иронией писал о живописи, которую «делают на фабриках». Философская традиция экзистенциализма, влиятельная в кругах зарубежной художественной интеллигенции, стремилась спасти Человека (да, именно с большой буквы!) от трагической ситуации современности, ее урбанизма, техницизма, бездушия. Под влиянием Сартра меняется искусство Джакометти — нам становится понятен его трагический язык, печальные тени людей, словно гонимых по «человеческой пустыне».

Битва машин во Второй мировой войне, атомные взрывы в Хиросиме и Нагасаки вызвали «шок», неприятие техники, служащей варварству. Многие течения идеологической мысли и сегодня, начиная с хиппи, выражают протест против «неверного» пути современной цивилизации. Они создали свои «стили» в искусстве, полностью игнорирующие техницизм, рисующие в психоделическом трансе диковинные цветы и символы любви. Свое искусство создают «зеленые» в ФРГ, его условно можно назвать «экологическим».

Фатальный техницизм шпенглерианского типа уже мало кого удовлетворяет; многие мифы развенчаны. Классовые противоречия вскрывают сущность техницизма как следствия капиталистического разделения труда, частной собственности на средства производства, саморазрушения личности. Техника представляется «феодализмом» при капитализме, как ни парадоксально это может прозвучать. Она подавляет, коллективно угнетает.

Экономические кризисы (достаточно вспомнить впечатляющий 1929 год) также ставили под сомнение идеологию техницизма. Характерно, что в 1931 году появился первый фильм о Франкенштейне. Потом эта тема не сходила с экрана; один из последних примеров авангардистских решений этой темы — стереоскопическая лента «Мясо для Франкенштейна» (1974) Э. Уорхола. Искусственный человек несет гибель другим, могущество разума приобретает мрачную окраску.

И все же вслед за Л. Мамфордом можно воскликнуть: «Мы живем в интересном мире!» Путь Жюля Верна, путь Герберта Уэллса, путь Рея Брэдбери широк и дает богатую пищу для размышлений. Во взаимоотношениях «машины» и «искусства» есть своя «романтика», своя «логика». Учтем, что экономические, научные и технические ресурсы капитализма и по сегодняшний день исключительно велики; он еще исторически не «выработал» сам себя, во многом предлагает поучительные примеры. Конечно, они будут оказывать воздействие на мировоззрение западного человека, его чувства, художественные склонности.

Иконография авто

Садимся ли мы в «Дождящее такси» Дали или смотрим из салона авто на Ниццу глазами Матисса, видим ли как демонстрирует смятые компрессом кузова Сезар или как сверкает новенький «Мерседес 300 СЕ», на котором въехал на выставку «Документа 8» Анчи Леччиа и там его и оставил как экспонат, глядим на блестящие поверхности машин у американских фотореалистов или проезжаем по «Новой Москве» Ю. Пименова рядом с рыжеволосой красавицей, мы чувствуем, что нам назойливо напоминают о том, о чем, казалось, и напоминать не стоит...

Экипаж на колесах давно стал реальностью. И если некогда Поль Синьяк в Сен-Тропе расписывал паунтилью свои яхты, то уже Соня Долоне-Терк в 1925 году раскрасила геометрическим узором свой автомобиль, чтобы указать, что это собственность художницы. Есть рукодельники, которые наносят на кузова своих экипажей рисунки цветочков или голых див, обклеивают авто ракушками и пишут стихи. Автобусы с рекламными образами курсируют по многим странам мира. Поскольку автомобиль, как и фотоаппарат, стал повседневной реальностью быта, то каждому легко понять, какой «вклад» внес тот или другой мастер, его изображая или украшая. Критерий понимания современного искусства тут брошен в толпу. Старые кузова, никель, клапаны, стекла разных конфигураций, пневматические шины, торговые рекламные плакаты вызывают не меньше любопытства, чем разломанные скрипки Пикассо или сюрреалистические ребусы. Новые модели или новые «измы»? Что важнее? Кажется, если на странице 1 написать историю «стальных лошадок», а на следующей странице воссоздать прошлое искусство XX столетия и затем закрыть тетрадь, то многие строчки справа и слева совпадут, вплоть до знаков. Все кажется интересным и взаимосвязанным. Каждому «изму» будет соответствовать свой образ механического экипажа на колесах.

В художественных культурах, бывает, образуются таинственные связи между отдельными объектами, вещами, явлениями природы и человеком, что определяет стиль жизни и, естественно, стили искусства. Так, характерны пирамиды для исторического пейзажа Египта, керамические сосуды для вина в греческом доме, колесницы и поля саркофагов для Рима, рыцарские доспехи и крест из слоновой кости для христианской Западной Европы во времена Средневековья... К подобным соответствиям, заканчивая их список сегодняшним днем, можно смело добавить и еще одно: автомобиль в XX столетии. И нас, право, все поймут, кроме тех, конечно, кто погиб или был изувечен под колесами. Эта «молодая» машина родилась почти что с веком, их юные годы совпали.

Запах бензина пьянит, как алкоголь, к нему прибавляются шум большого города, волшебство движения и чувство власти над сложным механизмом, престиж и спорт, роскошь и опасность, удобства и красота, поиск приключений и любовь (потерять невинность на заднем сиденье авто — просто «классика» жанра!), комфорт и травмы, мечта и свобода... Есть своеобразная музыка в словах «Опель» и «Бьюик», «Шевроле» и «Кадиллак», «Крайслер» и «Мерседес», «Альфа Ромео» и «Рено», «Додж» и «Роллс-Ройс». Названия этих марок и производящих их фирм знакомы всем и являются понятными символами новейшей цивилизации. Они интригуют не меньше, чем «футуризм», «дадаизм», «сюрреализм» и «поп-арт».

Ю. Пименов. Новая Москва. 1937

Т. Бачер. «Сони». 1985

В 1886 году Карл Бенц получает патент на изобретение самодвижущегося экипажа, на котором установлен бензиновый двигатель внутреннего сгорания. И пошло-поехало. На этой коляске с мотором автор проехал со скоростью 15 км/ч по улицам Мангейма. Так, с сенсации, с уникального изобретения, началась новая эра человечества. В 1920-е годы в Западной Европе имелось свыше тридцати миллионов автомобилей. В 1904—1905 годах в Париже и Лондоне появились автобусы и такси. На механизированных повозках стали транспортировать грузы. Автоэкипажи с 1914 года участвуют в военных действиях. Характерный пример: в Музее оружия в Париже представлен автомобиль «Рено» 1910 года, использованный в сражении при Марне.

С появлением на улицах и дорогах автомобиля представление о его необходимости и достоинствах менялось. Технический и инженерный гений человечества, затрачивая металл, нефть, нервы, создал железного зверя на колесах, судьба которого часто становилась как судьбой отдельной личности, так и судьбой поколений. В условиях современности, вне производственной сферы, авто представляет уникальный союз человека с техникой, порождая не только практические удобства, но и различные эмоции, вплоть до эротических...

В теме «Искусство и техника в XX столетии» автомобиль еще и потому важнейшая часть, что он сам оказался не только объектом изображения и удивительных порой метаморфоз с самим собой, но и идеалом художественного решения, являясь своего рода произведением искусства. Этторе Бугатти, наладивший выпуск своих машин в 1911 году, оставил Миланскую школу изящных искусств. Для фирмы «Опель» работали художники и архитекторы Йозеф Мария Ольбрих, Петер Беренс и Эрнст Людвиг. Кузова машин проектировали такие знаменитые зодчие, как Вальтер Гропиус и Ле Корбюзье. Да и в настоящее время автомобиль является сферой проектирования лучших мастеров-дизайнеров. Собственно, их талант здесь проверяется лучше всего.

Революция поп-арта и...

Поп-арт стал эпохой в развитии авангарда. Воздействие его приемов и образов ощутимо и в настоящее время. Термин «поп-арт» быстро стал популярным. Впрочем, как и многие термины авангарда, он мало что проясняет, да и история его происхождения имеет несколько версий. Эдуардо Паолоцци еще в 1947 году употребил словечко «поп» в одном из своих коллажей. Художественный критик и писатель Лоуренс Эллоуэ, будущий хранитель в музее Гуггенхейма в Нью-Йорке, увидел в 1954 году обозначение «поп» на одной из картин художника Р.Б. Китая и пустил его в оборот как новый, нарождающийся феномен. В 1956 году в коллаже Ричарда Гамильтона под названием «Так что же придает нашему современному дому такое разнообразие, такую привлекательность?» снова мелькнуло знакомое «поп». Видимо, сленговая частичка «поп» циркулировала инкогнито в качестве жаргонного в кругах художников, близких битникам, обозначая нечто рассчитанное на вкус широких кругов публики. Кроме того, по своему звучанию оно напоминало хлопок пробки, вылетающей из бутылки, или удар, что намекало на определенную скандальную ситуацию.

Как бы там ни было, термин «поп-арт» легко вытеснил другие названия вроде «нового реализма» и «супернатурализма». Он стал не менее употребительным, чем «поп-музыка» и «поп-культура» Уже в 1957 году Гамильтон пытается дать описание народившегося феномена: это искусство популярное, рассчитанное на массовую аудиторию, переходное и занимающее небольшой период, легко распространяемое и легко забываемое, дешевое, массово производимое, молодое и остроумное, сексуальное, хитроумное и трюковое, отдающее большим бизнесом. Многое было им названо верно, однако описание это относилось к годам зарождения поп-арта, и потому, конечно, оно неполно. Появившись в середине 50-х годов, поп-арт достиг расцвета в 60-е годы. В 1964 году Р. Раушенберг, крупнейший представитель американского поп-арта, получил на Венецианском биеннале Гран-при.

Для многих распространение нового течения означало «конец» абстрактной живописи, что воспринималось по-разному. Для ряда критиков, для апологетов абстрактного искусства — Г. Рида, Г. Розенберга, К. Гринберга и П. Селза — новое искусство казалось «неискусством». Да, впрочем, поп-арт и не хотел им быть. Раушенберг говорил: «Живопись равна и искусству, и жизни, я же ищу середину между ними». Представители нового движения стремятся выработать приемы, устраняющие возможность определения искусства. Слово «арт» могло появиться на любом объекте, т. е. здесь проявилась «годность всего», что есть артефакт. Клаус Ольденбург, не менее знаменитый, чем Раушенберг, указывал, что «поп-арт — это искусство, которое не знает, что оно искусство». Характерен лозунг о «расширении ситуации искусства». Все может стать искусством, коль скоро оно названо таковым, утверждают мастера-«пописты». Не случайно поп-философ Маршалл Маклюэн предлагает рассматривать и всю «человеческую ситуацию» (имея в виду общество в данный момент) как произведение искусства. Ольденбург комментировал: «Я стою за искусство, которое берет формы из жизненных контуров, за искусство, которое скручивает (эти контуры), распрямляет, собирает и отбрасывает, как слюну, — тягуче, тяжело, остро, мягко и глупо, короче, как сама жизнь». Так между искусством и жизнью стирались границы; это стало возможно потому, что содержание и искусства, и жизни беднело на глазах. Поп-арт — это своеобразное «искусство вне искусства», и если когда-то существовало «искусство для искусства», потом авангард и искусство, потом просто антиискусство, то теперь искусственное искусство... Вскоре, заметим, появится и неискусство и неавангард — далекое последствие «революции поп-арта».

Нередко поп-арт рассматривается излишне однородным, чуть ли не определенным стилистическим явлением. На самом деле это не так: в нем имелись свои школы и направления, вклад разных стран был различным; наконец, были такие художники, как, например, Роберт Раушенберг и Джасперс Джонс, своеобразные «диссиденты поп-арта», которые то входили в него, то из него выходили. Англичанин Питер Блейк порой делал исторические композиции в академической манере. Да и само это течение то уходило в тень, то становилось вновь актуальным.

Р. Лихтенстейн. Пистолет. 1964

Англичане и американцы — истинные пионеры поп-арта. Правда, он известен не только как американское изобретение. С начала 60-х годов информационная машина США начала пропагандировать «поп» — «чисто американское искусство», отражающее определенный яркий образ жизни. Это было связано с тем, что со времени абстрактного экспрессионизма Нью-Йорк стал претендовать на звание Третьего Рима в искусстве. Париж после Второй мировой войны несколько потерял лидерство в развитии современной художественной культуры. Нью-йоркские галереи Грина, Кастелли, Стейбла, Джексона, Джодсона, Джениса, музей Уитни стали зажигать «звезды» поп-арта, когда и сам художник становился участником акции, в данном случае рекламы и вложенных денежных средств. Опыт Голливуда тут, несомненно, учитывался. Поп-арт, бесспорно, — рекламное искусство, любящее рекламу как символ современности. Особенно прославились Р. Раушенберг, Д. Розенквист, Р. Лихтенстейн, Э. Уорхол, К. Ольденбург, представляющие «горячую пятерку» из Нью-Йорка, и Том Вессельман, Д. Сигал, Э. Руша, Р. Моррис, А. Джонс, Д. Джонс, Р. Индиана, Д. Дайн. Конечно, представителей поп-арта было намного больше, здесь названы только основные. В 1955 году Раушенберг начал делать первые «комбинированные картины», представляющие собой некие соединения живописи и отдельных предметов, а в конце 50-х к нему примкнули Джонс, Уорхол, Розенквист. Параллельно, а может быть и раньше свою концепцию разрабатывали англичане.

Т. Вассельман. Спальня № 25. 1967—1971

В 1952 году в Лондоне возникает группа «Независимых». Один из инициаторов ее — Эдуардо Паолоцци, который демонстрировал через проектор на экране сопоставления различных рекламных материалов, перемешанных весьма прихотливо. В следующем году был проведен семинар «Параллель жизни и искусства», само название которого созвучно «эстетике» поп-арта, искавшего связи между этими явлениями. «Независимая группа» вскоре организовывает «Институт современного искусства», который устраивает выставки «Коллаж и объект» (1954), «Человек, машина и движение» (1955), «Это завтра» (1956). Наиболее активны Лоуренс Эллоуэ, Ричард Гамильтон, Эдуардо Паолоцци, Питер Блейк. Они изучали фотографии, рекламу, жизнь большого города, стрессы, сопоставления изобразительных образов и текстов. Характерно, что англичане ориентировались на материалы американских массовых иллюстрированных журналов. Вскоре их заинтересовал начавший выходить (с 1956 года) журнал «Плейбой», тогда вполне «невинный» и позволяющий, благодаря смягчению цензуры, показывать обнаженную грудь модели из-под приспущенной рубашки. В американских журналах художников из Лондона интересовали достижения дизайна, мастерски сделанные фотографии, серийность образов, зрительные и смысловые контрасты. Их привлекала также реклама стандартных наборов мебели — «ливингрум». Англичане поняли, что перед ними не весь объект, а только одно его качество. Сами формы не изобретаются (они уже существуют), а переносятся в некие «блоки видеоряда», создающие стандартные визуальные образы, несущие актуальную информацию и вызывающие определенные ассоциации и эмоции. Здесь есть радость «узнавания» в незнакомом знакомого, лишенного большой интеллектуальной нагрузки. Все это стало основой поп-арта. Но английский поп-арт был болен «прерафаэлизмом», был слишком рафинированным, так что он стал скорее духовной силой, чем подлинным «отцом» нового движения, вскоре захватившего США, ряд стран Европы и Японию. США стали претендовать на лидерство, поп-арт начал восприниматься исключительно как американское явление, что прочно укоренилось в сознании публики, и, характерно, англичане с этим согласились, более того, многие из них стали работать в Нью-Йорке или, по крайней мере, часто посещать этот город.

Возможно, что дело не только в проблеме лидерства авангардистских художников Англии и США; в Англии «поп» оставался некой экзотикой, в США он приобрел массовый, опирающийся на коммерческий успех характер. Это и понятно: однако отметим и то, что в США имелась определенная традиция собственного авангардного искусства, создавшая условия для возникновения американского поп-арта. Стоит учесть, что в 30-е годы окончательно осел в Штатах основатель дадаизма Марсель Дюшан; в 50-е годы он сделал ряд повторений своих объектов «реди-мейд»; в начале 60-х годов состоялась большая выставка 80-летнего художника; его поклонником и другом стал Раушенберг. В 1964 году Дюшан писал о поп-арте: «Это течение меня восхищает». Большое влияние на молодых художников оказал «диссидент абстракционизма» Уильям де Кунинг; в 1950 году он сделал коллаж «Штудии для женщины» с использованием обертки сигарет «Кэмпбелл»; его влияние испытал и Р. Раушенберг, и Д. Джонс. Кроме того, в 1952 году была открыта в Сан-Франциско выставка «Собрания обыденного искусства», позволившая консолидироваться художникам новой генерации. В середине 50-х годов Раушенберг делает свои первые «комбинированные» картины, а Джонс начинает серию картин «Флаг». Американские кубисты, например С. Дэвис, Ч. Демут, Дж. Мэрфи, в 20-е годы использовали в своих живописных композициях коммерческие знаки, которыми так впоследствии заинтересовался поп-арт.

«Разбитое поколение», иначе битники, в середине 50-х годов провозглашало анархический гедонизм, эротическую свободу, нигилизм. В творчестве писателей и поэтов-битников проявлялась тенденция к бессюжетности, свободному стиху, метафоричности и одновременно к известной натуралистичности. Оставаясь явлением экстравагантным, подготовившим своей «эстетикой» добровольную бедность и бродяжничество хиппи, битничество не могло не повлиять и на общий климат восприятия искусства. «Художники реальности», такие, как Э. Хоппер, Д. Кох, Э. Уайт, «магические реалисты» и «риджионалисты», с их обостренным вниманием к быту страны и естественной оппозицией абстракционизму, напоминали о важности всем понятных, легко усваиваемых образов действительности. Довольно сложным выглядит отношение «попистов» к абстрактному искусству. Обычно говорят, что поп-арт возник в полемике с абстрактным искусством, которое было понятно только посвященным и в принципе «ничего не изображает». Однако и здесь ситуация намного сложнее. Многие будущие художники поп-арта начинали с занятий абстрактным искусством, да и позже возвращались к нему или использовали его отдельные приемы. Де Кунинг все же был в основном абстракционистом, его влияние имело большое значение для Раушенберга и Джонса. Сам Раушенберг в 1964 году заявил, что между поп-артом и абстрактным искусством нет непроходимой пропасти. Д. Сигал и А. Капроу признавались в воздействии на них примера Дж. Поллока. Дж. Дайн говорил, что его поколение связано с абстракционистами, как дети с родителями. Р. Китай подтверждал подобное мнение: «Абстрактный экспрессионизм сидит во всех нас: в Дж. Дане, Р. Раушенберге и Дж. Джонсе...» Не были забыты и сюрреалисты, так, «Завтрак в меху» Мереты Оппенгейма представлял собой чайный прибор, обтянутый шерстью, что очень напоминало последующие акции «попистов». Немало значили и приемы европейских авангардистов. Идея выделения отдельного изобразительного мотива и его последующее укрупнение были взяты у Фернана Леже, некоторое время жившего в Нью-Йорке. Декупажи («вырезки») Матисса с их элементарными формами и яркими красками вполне соответствовали будущей эстетике поп-арта, тем более что в американских музеях было достаточно поздних работ этого французского мастера. Наконец, в 50-е годы происходит новое «открытие» искусства модерна, устраиваются выставки, посвященные этому наследию, выходят книги, рассказывающие о нем. Интерес к упрощенной символике, рекламной броскости образов, несомненно, идет из этого источника. Как всегда, авангардизм в своем развитии, в данном случае в поп-арте, опирается на широкие традиции. Китч, графика заборов и граффити вагонов «подземки» естественным образом дополняли арсенал средств, к которым обращались художники авангарда 50—60-х годов.

Художников-«попистов» привлекал окружающий их мир массовой культуры, рассчитанной на потребление миллионов, когда эстетические и социальные ценности приравнивались к потребительским, обыденным и бездуховным. Художники делали акцент на общественном, банальном и анонимном, легко узнаваемом. Действительность как бы демифологизировалась, мастера стремились представить некую энциклопедию современной жизни с ориентировкой на «великую американскую мечту». «Поп» был нефилософичен, полагая, что и сама жизнь есть уже определенная, по крайней мере на поведенческом уровне, философия. Внутри него могла существовать и некая пародийность; все могло восприниматься иронично, полушутя. Художник относился к зрителю добродушно-снисходительно, предлагая некую игру по взаимной договоренности, давая понять, что он подозревает в зрителе нечто низменное, над чем можно и посмеяться. Но так как вещи и образы поп-арта не персонифицированы, т. е., иными словами, их обладатель как бы анонимен, то и зритель мог делать вид, что иронизируют не над ним. Телевидение, реклама, комиксы, радио, картинки из журналов, привычные образы массовых средств информации стали объектом изображения, приравненные к таким символам прекрасного, как «Мона Лиза» и Венера Милосская. Хотя на первый взгляд бесконечные повторы этикеток на банках консервированного супа «Кэмпбелл» или бутылки кока-колы Уорхола ничего не выражали, кроме самих себя, художники попа искали за этим ту «формулу действия и состояния», которая бы воспринималась как факт действительности. Именно поэтому они стремились соединить жесткий и брутальный символизм «имиджа», с одной стороны, и «реализм» конкретного предмета, который можно осязать как некий товар в супермаркете, — с другой. Художники интересуются тем, что порождено современной цивилизацией, той, в которой «мы живем». Поэтому можно смешать в одну кучу хлам и подлинные ценности. Это и тиражирование, серийные образцы культурного ширпотреба, китча и отбросы; это образы рекламы и духовной нищеты. Иконография поп-арта специфична, она включает «лики» эстрадного певца Элвиса Пресли, президента Джона Кеннеди и Мэрилин Монро, «репродукции» картин Моне, Делакруа, Леонардо да Винчи, Ренуара и Пикассо, натуральные ансамбли мебели, полное убранство ванных комнат, пишущие машинки, почтовые конверты, обложки книг, электроприборы, лампочки, выключатели, фойе, кассы, зрительные залы кинотеатров, принадлежности живописца, буквы и слова (так называемый «леттризм»), консервные банки и бутылки, обувь и одежду, обстановку баров и больниц, интерьеры лавочек и магазинов, еду и алкогольные напитки, сигареты и окурки, средства транспорта — автомашины, корабли, самолеты... Всего не перечислишь. Наконец, сюда относятся манекены и разного рода объекты реди-мейд, имеющие опосредованную связь с миром реальности и миром фантазии.

Все это легко могло вызывать самые простые ассоциации, и в этом смысле поп-арт являлся в определенной степени «демократическим» искусством. В нем есть привкус нравственного благодушия и бездумного оптимизма, хотя все это можно воспринять как «эстетику обыденного и вульгарного». Р. Индиана так описывал ситуацию: «...молодые художники возвращаются ко все менее возвышенным вещам, к таким, как кока-кола, мороженое, большие бифштексы, супермаркеты и «съедобные» символы. У них голодный взгляд — они «поп». Поп-арт понял, что дистанция между человеком и потребляемым продуктом сокращена до минимума; все, что потребляется, — недалеко. Массовая информация, стандартизация предметов потребления, технологичность — вот истинная почва, на которой взращивался поп-арт. Если не сам предмет, то его образ («имидж») как социально-эмоциональный символ напомнит о мире, полном товаров. Попартисты среагировали на насыщенность среды обитания напечатанными, нарисованными, сфотографированными образами. Не случайно, что некоторые из них, например Уорхол, начинали свою карьеру как мастера рекламы...

Вещь в поп-арте или изображается, или подается сама по себе. Как есть, причем трактуется она, если изображена, иллюзионистически или в манере рекламного образа. Поп-арт — это постоянное визуальное и смысловое раздражение привычными образами и текстами. Так появляются гигантские бутерброды высотой в три метра, памятник в виде тюбика для губной помады, копии бутылок, лампочек. Предметы составляются друг с другом — нередко в неожиданных сочетаниях. Художники называют такой прием «комбинациями», а критики — «ассамбляжами». «Подарок Аполлону» Раушенберга — кухонный столик, перепачканный красками, и привязанное к нему мусорное ведро. Джорж Сигал показывал гипсовые слепки с моделей, помещая их в реальные пространства: в макеты мясных лавок, в кассу кинотеатра, в ванную комнату. Он как бы документировал реальность. С некоторыми его фигурами можно было даже посидеть за одним столом. Как выражались художники, «они концентрируют в одном месте хронологически и топографически случайное». Так, произведением может стать улица города, если ее, вместе с машинами и пешеходами, рассматривать как объект искусства. Художники любят использовать прием, уже открытый дадаистами: постановкой предметов в неожиданный и не свойственный им контекст. Предмет изолируется, приобретает характер знака-символа — имперсональный и связанный с урбаническим окружением, новейшей техникой, реалиями быта. Том Вессельман сопоставляет нарисованное изображение обнаженной женщины в ванной с реальной дверью, с висящим на ней полотенцем, с репродукцией картины Ренуара. Ольденбург выставляет гладильную доску с рубашкой и утюгом на ней, вешалку с висящим плащом, кеды. Правда, чтобы приравнять их к искусству, он символически окрашивает блестящими акриловыми красками часть своих «экспонатов». В поп-арте большое внимание уделяется надписям, например: «Мать — это мать», и названиям, где характерным может явиться такое: «Я люблю тебя вместе со своим "Фордом"» (1961, художник Дж. Розенквист).

«Пописты» демонстративно отказались от «условности» живописи и рисования на плоскости, вышли в пространство. Они гордятся тем, что забросили традиционные палитры и кисти, взяв в руки распылитель и автогенный аппарат. Раушенберг постулировал: «Пара мужских носков не менее пригодна для работы, чем масло и холст». Англичанин Дэвид Хокни утверждал, что его искусство лишено приверженности к форме и в этом — «его козырная карта». Традиционная живопись рассматривалась как «банальность». От нее остались только «кустовые», небрежные удары кистью с краской на некоторых «ассамбляжах» Раушенберга и «объектах» Ольденбурга. Механизация творческого процесса приводит к тому, что крупные лидеры поп-арта работают со своими бригадами (Р. Раушенберг), которые занимаются реализацией замысла их предводителя. Уорхол называл свою мастерскую «фэктори» (она и была в бывшем помещении фабрики). Рой Лихтенстейн переносил точки полиграфического растра, рассматривая свои переложения комиксов как результат действий «рисующей машины». Уорхол, открыв для себя технику шелкографии, механически повторял отдельные образы, будь то Пресли или Монро, используя цветной негатив с меняющимися фильтрами, так что одно изображение оказывалось в синей, желтой, красной тональностях. Серии и вариации характерны для Вассельмана; так, его известные «Американские ню» насчитывают до 100 произведений (все под номерами).

Дж. Джонс. Флаг. 1954

Характерный прием «попистов» — использование имитации материалов. Так создается новое «сотрудничество» материалов и образов. Муляжи «еды» у Ольденбурга сделаны из гипса, картона, покрытых акрилом. Джонс выставил свою «Раскрашенную бронзу», представляющую отлитые из традиционного материала скульптуры банки из-под пива «Балантай».

Э. Урхол. Суп «Кэмпбелл». 32 панели. 1961—1962

Проявляя большую гибкость и мобильность в понимании того, что может оказаться искусством, расширяя художественную ситуацию, художники уничтожают иерархию образов и сюжетов, у них может одинаково цениться Леонардо да Винчи и Микки-Маус, живопись и технология, халтура и искусство, китч и юмор.

Своеобразным ответвлением поп-арта явился хеппенинг (смысл его виден в самом значении творчества; от англ. happening — происшествие) — определенная форма действий, акций, поступков, когда художники стремятся завлечь зрителей в хитроумную игру, контуры сценария которой намечены приблизительно. Хеппенинг включает удивительные импровизации: из разрезанной туши барана каплет кровь на лежащую на полу женщину, некто живой курицей лупит по струнам рояля, маленькими ножницами срезаются лоскутки одежды с сидящей девушки-модели, студенты колледжа слизывают патоку, набрызганную на кузова старых автомобилей... Все это продолжение симультанных декламаций дадаистов, скандальных выступлений футуристов, эпатирующих выходок сюрреалистов, «живописи телом» Ива Клейна и разбрызгивания красок «внутри» холста Дж. Поллока. Хеппенинг появился вначале в США, потом распространился в ФРГ, Италии и Японии. «Пописты» интерпретируют хеппенинг как «коллаж фактов, предметов и жестов в пространстве». С. Зонтаг говорила, что хеппенинг трудно описать и даже снять на пленку. В рассказе и съемке появятся невольно структурность, последовательность, а хеппенинг на самом деле — стихия, непредсказуемость, импровизация. Тут соединены пантомима, клоунада, приемы экспрессионистического театра, восточный символический ритуал. Сам термин был предложен Аланом Капроу, поставившим в октябре 1959 года в галерее «Рейбен» в Нью-Йорке представление, названное «Восемнадцать хеппенингов в шести частях». На сцене с большими конструкциями вместо декораций, с пластическими объектами вместо скульптуры, с холстами, обрызганными красками, вместо картин, исполнялись танцы, читались монологи, актеры стремились спровоцировать зрителей на какое-нибудь выступление. Это было действительно происшествие, и термин «хеппенинг», повторенный в прессе, с тех пор приобрел популярность.

Хеппенинг — ближайший родственник поп-арта, можно даже сказать, что поп-арт — застывший («замороженный») хеппенинг, a хеппенинг — активный («действенный») поп-арт. История хеппенинга, как и поп-арта, начинается в 50-е годы. В это время композитор Джон Кейдж пишет «Пять минут тридцать три секунды. Тишина» — музыкальную пьесу, когда в течение названного периода пианист сидит за фортепьяно, не играя на инструменте. Алан Капроу так оценил опыт Поллока: «Стоять не у холста, внутри него, разбрызгивая краску». Капроу понял, что можно манипулировать объектами и людьми в пространстве. Фактически это «ассамбляжи» из нетрадиционных живописных и скульптурных форм, внутри которых, в этом организованном хаосе, движутся люди, создавая «искусство событий». Результат творчества, так как художники в хеппенинге ничего не производят, — в самом процессе. Это использование смешанных форм с цветомузыкальными и световыми эффектами, когда тело, жест, мимика лица становятся смыслом отдельных композиций. Творческое начало должно проявиться у «игроков». Для всех это выход энергии, пробуждение неожиданных эмоций, проверка своей реакции на непредсказуемые события. Коллаж вещей и людей в пространстве напоминает еще об одном явлении авангарда, об инвайронменте (от англ. environment) — о переживании среды, созданной на основе «ручного» или индустриального творчества. В хеппенинге «ассамбляж» размещается «вокруг» человека, ивайронмент создает эффект «актуализации» пространства, которое рассматривается как искусственное «окружение». Такая среда влечет человека к своему пересозданию. «Джанк-арт» (jank-art) мог бы дополнить гамму применяемых средств; это абсурдное сочетание разных вещей и объектов, как правило имеющих бросовый характер: хлам, старье и т. п. Имело значение и развитие так называемого «невербального театра», использовавшего язык жестов и предметов. Именно тогда в студиях Манхэттена, в студиях «нижнего» Нью-Йорка, в «Театре лучевого пистолета» Ольденбурга и «Фэктори» Уорхола можно было наблюдать своеобразные спектакли с «бунтом инстинктов», с «освобождением от эмоциональной анестезии». Спонтанно и бессюжетно (почти бессюжетно, так как некая общая программа, конечно, имелась) в действие вовлекались вещи вне зависимости от привычных условий их материального бытования. При этом говорилось, что участники переживают не «новую форму», а новый моральный и экзистенциальный опыт. В хеппенинге «Универсальный магазин» Ольденбурга, например, показанном в 1961—1962 годах, можно было видеть пространство, заполненное продаваемыми товарами, сделанными художником из папье-маше и гипса, ярко раскрашенных. В «магазине» происходило 13 инцидентов: скажем, входили покупатели, что-то восклицая, что-то приобретая, затем начиналась для них лекция, дискуссия о дороговизне, борьба... Сам автор комментировал свою «реализацию» следующим образом: это идеальная ситуация на полпути между искусством и жизнью. Знакомые слова, кто из «попистов» их не произносил! В своем комментарии Ольденбург приводил слова «посетителей магазина», которые, видя трехметровый сандвич из папье-маше, восклицали: «О, нет, это не сандвич, это искусство!» И далее он декларировал: «Я хочу уйти от знания, как делать произведения, потому что это находится вне жизненного опыта... Искусство — это то, что локализовано в музеях, драгоценно, изысканно, аристократично, избрано и отобрано... Я настаиваю на редифиниции искусства». Хеппенинг, по словам автора, является синтезом явлений, подобных явлениям не искусства, а жизни. Это панорама жизни. Свой хеппенинг, что показательно, он называл «тотальный инвайронмент», т. е. подчеркивал связь действия и среды. Чтобы понять, на чем строится эффект подобного воздействия, может быть, стоит вспомнить и слепки людей Д. Сигала, эти застывшие мумии, рядом с которыми можно стоять, сидеть и которые являются словно «современной книгой мертвых».

Христо. Запакованное кресло. 1965

Раушенберг совместно с Робертом Моррисом стал ставить «балеты». Обнаженная танцовщица Ивон Райнер действовала конвульсивно, каталась по полу, кричала, плакала, смеялась, пела, по ее телу стекала ртуть, прожектора мигали, давали столбы цветного пламени. Раушенберг стремился к своеобразной синестезии, т.е. к искусству, которое воздействует на все чувства сразу: тут могли объединиться кинематограф, танец, живопись, телевидение. Капроу поставил хеппенинг «Слова» (1961), который назвал «Инвайронмент со светом и звуками», представление «Апельсиновый сок» (1964). В одном люди проходили через «стены» развешанных листов бумаги с обильными надписями, в другом видели ванну с девицей, обливающей себя соком. Сам Капроу в 1961 году заполнил двор автомобильными шинами, которые затем перетаскивал с места на место. В своей книге «Хеппенинг — инвайронмент» Капроу приводил в качестве примера действие, организованное в одном из американских колледжей: группы студентов, разделившись на «мужскую» и «женскую» части, начали строить «деревню» из старых автомобилей, потом их кузова обмазали сладкой патокой, которую слизали, после чего сожгли все собранные машины.

Авторы хеппенингов, инвайронментов стремились предельно расширить место действия. Как писал критик Эллоуэ, «весь город, со всеми его жителями, может быть не только субъектом искусства, но и его субстанцией». Вскоре такое мышление пришло к практической реализации: один художник заявил, что в какой-то день весь Нью-Йорк объявляется произведением искусства, на что другой критик отреагировал ироничным вопросом: «С пригородами или без?» Выход за пределы искусства, под которым понималось исключительно искусство в музеях, воспринималось авангардистами тех дней как возвращение к «нормальному состоянию». Произведение, говорили они, это «кое-что, занимающее пространство, не более», это «искусство, которое не знает, что оно искусство». Характерно, что в таких экспериментах 60-х годов фигурировали обычные вещи, помещенные в чуждую им среду и выступающие в чуждой им функции. Испытывались позиция зрителя и позиция исполнителя действия: авторы стремились к стиранию границ между ними, почему и предполагалась провокация публики, попытка вовлечь всех в абсурдное действо. Стрессовое поведение публики в контексте «случайного» должно было вести к перестройке связей между людьми, между человеком и вещью (включая улицы, магазины, товары, образы популярной культуры и урбанистический фольклор). Для исполнения многих хеппенингов требовалась большая техническая оснащенность, которая интерпретировалась в духе поп-арта: работа с материалом.

Другим движением стал «флакс», или «флюксус» («fluxus»), — показ свободной игры форм, «истечения» творческой энергии. «Флюксус» не связан ни с каким конкретным направлением; главное — создать при использовании своего тела, пространства и вещей парадоксальную ситуацию, не мотивированную логикой обыденного существования.

Помимо американского и английского поп-арта своя школа сложилась во Франции — «новый реализм» во главе с идеологом П. Рестани и такими мастерами, как Арман, Сезар, Бен, Эрро (все это псевдонимы). «Новый реализм» более эстетичен, более анекдотичен и более ироничен, чем в США и Англии. Стоит посмотреть, как Арман располагает на плоских основах распиленные корпуса музыкальных инструментов, воплощая в реальность то, что делали Пикассо и Брак, как раскрашивает свои «компрессы» (сдавленные корпуса автомобилей) Сезар, как делает «живописные монтажи» Эрро и реконструирует по фотографиям интерьеры старинных лавочек Бен, чтобы понять это. В Италии развивалось «бедное искусство», пропагандистом которого являлся Дж. Челант. Это направление отличалось известной театральностью и мистичностью, иногда выбором крайне простых средств и материалов. В Германии яркой личностью был Й. Бойс, образовавший целую школу. Довольно эклектичный, он поражал своей неугомонной активностью. В Японии поп-арт стал после увлечения абстрактным искусством «вторым» языком авангарда (если под первым понимать абстракцию). Известный представитель — Акакава. В Испании в период диктатуры Франко поп-арт находился под запретом; там официально, что редкость для тоталитарных режимов, поддерживался абстракционизм, а поп-арт с его изобразительностью оказывался неприемлемым. Наконец, ветвь поп-арта появилась в Москве, если иметь в виду работы В. Янкилевского и И. Кабакова. Характерно, что они пародировали нередко саму попытку создать «благоденствующее» общество в рамках социализма, которое было бы способно конкурировать с американским. В. Комар и А. Меламид, основатели соц-арта, устроили совместную выставку в Нью-Йорке в 1976 году. Последователи этого направления нашлись и в других странах, представляя его модифицированные «диалекты».

Был ли политичен поп-арт, только ли он воспевал американскую мечту? Как всегда в таких случаях, авангард политически точно неопределим. Характерно, что наряду с рекламными образами и «мусором» цивилизации попартисты, изображая отдельных политических деятелей, скажем Джона Кеннеди или Мао Цзэдуна, позволяли себе дерзкие сопоставления, не соответствующие принятой иерархии. В 1968 году они показали свои работы на антивоенной выставке (против войны во Вьетнаме), где, в частности, экспонировалась уменьшенная копия статуи Свободы с лентой через плечо — и надписью: «Мисс Напалм». Ольденбург принимал участие в выступлениях студентов, в «политических хеппенингах» и размещал свои работы во дворах мятежных университетов. В Йельском университете он выставил гигантский тюбик помады на платформе с танковыми гусеницами. Чуть позже Уорхол выставил красное изображение серпа и молота на синем фоне под названием «Натюрморт».

У поп-арта имелся дух массовости, вовлекаемости, почему он и покорил так много людей и так много стран. Его структура была преднамеренно открытой, завлекающей. И думается, именно поп-арт явился первым большим течением авангарда, который был социализирован, вживлен в общество, и общество приняло его в конечном итоге как «своего», почему он и стал определенным стилем 60-х годов. Поп-арт вошел в кино, в рекламу, из которой сам первоначально исходил, в моду, в поведенческий тип жизни. Преднамеренная неряшливость в одежде, ее разностильность, хождение в джинсах и использование рекламных пластиковых пакетов в качестве сумок и портфелей — все это из того времени.

Время поп-арта еще не закончилось.

...И др.

После триумфа поп-арта наступили «холодные» 70-е...

Преодолевая «кризис недоверия», порожденный крахом социальных движений 1968—1969 годов в крупных странах Европы и США, авангард стал отказываться от многих былых притязаний; его адепты уже не стремятся к тотальной вовлеченности публики в свои акции. Переориентировка оказалась настолько очевидной, что все чаще период «постпоп-арт» стал обозначаться термином «неоавангард», уже непосредственно благодаря приставке «нео» указывая на тенденцию к переменам. Авангард обращается к самоанализу, ищет собственное «авангардистское»: он становится системой действий, ритуалов и оценок. Неоавангард готов воспринять и переработать разнообразную информацию о мире, обращаясь к технике, поведенческим ситуациям, культурным традициям и новому восприятию жизни. Он еще раз, собравшись с силами, двинулся вперед, исследуя самого себя и новую среду. В нем оказалось достаточно сил и большое число намеченных, но нереализованных решений. Здесь меньше принципиальных открытий, но, повторяя прошлое, «нео» придает другой масштаб намечавшимся концепциям, новый статус и лидерство.

Концептуализм... Слово «art», написанное на вывеске магазина, может указывать на то, что в нем продаются краски или книги по искусству, это же слово на помойном ведре — намек на то, что кто-то разочаровался в искусстве, а слово «art», выложенное из кирпичей на площади, уже теряет определенный смысл и приобретает множество значений. Концептуалист-«маринист» выставляет равноокрашенные холсты с названиями «Черное море», «Белое море», «Желтое море», «Красное море». Французский художник Бен по старым фотографиям «восстановил» былой магазинчик на Английской набережной Ниццы, где можно послушать пластинку на граммофоне. Художник собирает в пробирки воду из «всех» водоемов мира и затем демонстрирует драгоценную банку на стеллажах с этикетками, где обозначена местность. На выставках могут быть показаны планшеты с диаграммами и фотографиями, представляющими различные стадии работы художника над композицией, которая еще не выставлена. Все это разные «концепты», концептуальные действия и жесты.

Концептуализм возник на исходе поп-арта и явился симптомом конца философской символики и дидактического аллегоризма, которые нет-нет да и пронизывали структуру авангардного движения. Поэтому он тоже «нео». В этом смысле концептуализм — самая высокая «интеллектуальная башня» в пейзаже неоавангарда, ее маяк, на который в известной степени ориентируются и многие другие течения. Концептуалисты, получившие, как правило, высшее университетское образование, занимаются исключительно интеллектуальной интерпретацией объектов, которые могут включить в сферу своих размышлений, будь то текст, физический элемент реальности, любая коммуникация. Это определенная интеллектуальная агрессия, подобная научному эксперименту.

Концептуализм проявил себя к концу 60-х. Его поддержали такие авторитетные журналы, как «Арт ин Америка», «Студио интернешнл», «Артфорум». В них появились статьи главного идеолога этого движения Дж. Кошута. В 1969 году Дж. Кошут выпускает книгу «Искусство после философии». Тогда же его группа устраивает показы своих произведений в нью-йоркской галерее. Параллельно выставка «Концепция» была открыта в музее немецкого города Левенкузен и выставка «Информация» в Музее современного искусства в Нью-Йорке.

Концептуализм изначально существует между идеей (причем неважно, насколько емкой и значительной) и умозрительным построением визуального объекта. Формальная репрезентация такого объекта, который носит название «концепта», особого значения не имеет. Дж. Кошут подчеркивал: «Любые и всевозможные физические атрибуты и качества, принятые как совместно, так и раздельно, не имеют отношения к идее». Тут важны просто размышление о природе миропостижения или попытка создать катализатор для таких размышлений. Произведение искусства, в конце концов, даже не обязательно должно быть видимым. Один из концептуалистов просто прислал на выставку телеграмму, где сообщил, что помнит о ней, эта телеграмма была показана в экспозиции. Дж. Бернгам утверждал, что идеальным средством неоавангарда является телепатия, а Д. Хюблер указывал на принципиальную «неувидимость» своих работ. Таким образом, формой можно полностью пренебречь. А если все-таки форма и формы в какой-то степени нужны, то изобретать их нет смысла, так как их и так «достаточно» накоплено.

В качестве объекта искусства (или неискусства, как предпочитали говорить сами концептуалисты) в неоавангардизме может быть представлен любой объект: акт искусства состоит только в том, чтобы он был назван таковым в данном месте, в данной ситуации. «Концептом» могут выступать разного рода документы, в число которых включаются различные тексты, фотографии, графики, диаграммы, географические карты. В поисках смысла концептуалист охотно обращается к словарям, которые заменяют ему Библию. Все документы дают программу действий, объясняющих, что было сделано или что надо сделать, чтобы состоялся акт творчества. В их число могут включаться всевозможные устройства для хранения, передачи и переработки информации, будь то телефоны, видеомониторы, множительная аппаратура, компьютеры и т. п. Таким образом осуществляется документирование невещественного.

В число «концептов» наряду с документами включаются и всевозможные природные и социальные явления. Так, скажем, Д. Верди и Г. Диббетс «работают» с природными объектами, с камнями, песком, паром, водой. Они получают разнообразную информацию о них, в частности химический анализ состава, физические характеристики и т. п. Таким образом, они используют «старую» традицию авангарда, применяя «нехудожественные материалы». Их занятие — изучение «лингвистики материала». Наконец, можно подписать своим именем какую-нибудь вещь или ситуацию, объявляя их своим «концептом», будь то рама без картины или город Нью-Йорк.

Визуальная бессодержательность — кредо концептуализма. Форма и ее сведение на «нейтральный уровень» указывают, что она не может быть интересной сама по себе и целью творчества не является. Концептуалисты обвиняли в «формализме» мастеров поп-арта, ибо они еще группировали свои объекты по чувству масштаба, контраста и красочного декоративизма. Сообщение это может быть передано и необычным путем, и самым тривиальным. Эффект возникает при его создании, анализе и получении.

В духе социальной инженерии и зараженные «логическим позитивизмом» художники выбирают малое количество средств, так как понимают, что чем их меньше, тем больше предоставляется свободы для всевозможных объяснений. Важен не сам объект, но смысловая рама к нему, которая помогает направлять воображение зрителя на его интерпретацию. Зритель включается в семантическую игру. «Концепт» представляет одновременно текст и контекст, вещь и комментарий к ней, определенным образом упорядоченные. Художник выделяет основную линию интерпретации, выделяет отдельные узловые элементы. Он как бы изучает «самозарождение эстетики» в процессе придания смысла чему-либо, при этом понимая, что смысл лежит «за поверхностью», «за формой». Как некогда классицисты хотели превратить искусство в иллюстрацию понятий о долге и чести, так концептуалисты желают руководить восприятием и поведением зрителя. Нередко они предлагают комментарий к собственному творчеству, анализируют, что можно создать, если взять такие-то краски и такие-то формы и определенным образом расположить их на плоскости. Весь концептуализм, по сути, это проект акта делания, возможность, но вовсе не необходимость такого делания, его анализ. Порой художник, минуя все предварительные стадии, дает только эскиз возможных результатов. Художник понимает, что искусство можно рассматривать как искусство, т. е. как определенный язык, неоднократно говорил Дж. Кошут. При этом он вспоминал абстракциониста Э. Рейнхарда, стремившегося дать понятие об искусстве «именно как об искусстве». Концептуалисты любят изменять понятия, меняя их фон. Пример со словом «art» был в этом отношении весьма показателен. Впрочем, сама манера написания и размещения текстов может представлять обширное поле деятельности и имеет особое название — «леттризм».

А.Р. Пенк. Которая делает систему. 1981

Акт восприятия концептуалистского объекта лежит в нахождении его, а потом в определении связи между визуальным и территориальным положением объекта и вложенной в него идеей. Репродукция знакомой картины, реставрированная модель несуществующего магазинчика, слепок человеческого тела, гигантские скалы, укрытые пластиковой пленкой, пробирки с влагой из «всех» водоемов мира — все это вызывает вопрос «почему?», и как только зритель его задает, можно считать, что программа концептуалистского произведения «сработала».

Концепции «концептов» строятся в ритмах теории К. Леви-Стросса, Р. Барта, М. Маклюэна. Особенно популярны структуралистские идеи, проявившиеся от археологии до моды, от архитектуры до литературы. Это постоянная рефлексия, сравнение «объекта» и «сообщения», выявление устойчивых смысловых кодов «неутилитарной коммуникации». Как в структурализме вместо «языка» появляется «текст», вместо «текста» — «литература», вместо «фильма» — «кино», так вместо живописи, скульптуры и графики появляется объект, представляющий «искусство как искусство».

Концептуализм на поведенческом уровне — перформанс, который представляет зрителю «живые картины», одушевленную скульптуру. Это события, действия, процессы, где художник использует свое тело и тела своих коллег, костюмы, вещи и окружение, придавая каждой позе, жесту, положению в пространстве, контактам с предметами и средой символико-ритуальный характер. Это игра по определенным правилам; это оконцептуализированный хеппенинг, который лишается своей стихийности и импровизационности, приобретая структурность и программность. Разница между хеппенингом и перформансом аналогична противопоставлению английских слов «game» и «play»: первое подразумевает игру как действие, второе — правила игры. В перформансе вы как будто читаете правила игры, ее описание. Но в перформансе такие правила демонстрируются наглядно и, что характерно, обильно документируются. Раз исполненный, перформанс не повторяется, однако знакомство с ним может идти через описания, фотографии, видеозаписи.

Несколько примеров могут характеризовать достаточно полно то, что обозначается самим термином «перформанс». Человек в белой одежде играет на скрипке, стоя на двух кусочках льда, которые медленно тают у него под ногами... Это действия Лори Андерсон. Обнаженный человек неподвижно стоит около стены, затем он возлежит на канапе, сидит на стуле. Обнаженным позирует в перформансе в течение 60 минут С. Бартон («Человек-картина. 50 поз»). Ю. Клауке на полчаса предстает в одеждах епископа, с помощью «служки» разливает церковное вино, которое они и пьют. Затем «епископ» снимает облачение и остается в нижнем женском белье. По нескольку часов неподвижно стоят Гилберт и Джордж, их лица и костюмы окрашены зеленой краской. К. Болтански предстает на серии фотографий с короткими названиями, на которых он позирует, делая разные «рожи»: так он изображает, вспоминая свою автобиографию. Все эти мастера используют тело и одежду как концептуальные знаки.

Перформанс обращается к сознанию, и эмоции ему чужды. Это показ определенной информации. В его развитии видны два направления. Одно направление имитирует в условной манере определенные социальные элементы, преимущественно страх одиночества, отчуждение, групповые и профессиональные обычаи, отношения мужчин и женщин. Перформанс анализирует социальные конфликты и способы их устранения, обращаясь к постоянным величинам в культуре, будь то «верх» или «низ», «большое» или «малое», «мужское» или «женское» и т. п. Позы в одеянии являются в таком случае знаком определенных контактов, как деструктивных, так и объединяющих (например, перформанс может представить цепочку слепых, проходящих по городу). Перформанс иронизирует над фальшью жизни, ее духовной убогостью, над традиционными ритуалами, как богослужение или похороны, или принятыми нормами поведения в замкнутых группах, будь то спортсмены, кинозвезды, панки, феминистки или солдаты. Нередко в манипулирование с вещами включается и видеотехника. Другое направление перформанса состоит в анализе чистой игры тела, имеющего свой язык, способного к самовыражению. Искусственному тут противопоставляется «естественное». С. Бартон застывает, как в гиперреализме. Тело рассматривается как нейтральное средство для выражения идеи: «стою», «лежу», «сижу» и т. п.

Физические реакции организма человека исследует боди-арт (body art), само название которого указывает на то, что именно тело превращается в вещь для манипулирования. Истоки этого движения надо искать в «антропометриях» И. Клейна и «обычае» П. Мадзони подписывать тело как картины. Художник рассматривает свое тело внеиндивидуально, вовсе его не культивируя, превращая в объект. Р. Оппенгейм, Р. Шварцкуглер, Б. Ман-Лин, В. Аккончи исследуют физические реакции своего организма: загар, вдох, рост волос и т. п. В. Аккончи кусает себя в плечо и демонстрирует укус зрителям. С. Брисли опускается в ванну со льдом. Д. Пейн наносит себе бритвой порезы.

Из 60-х в 70-е годы, получив широкое распространение, перешли многие «измы», приобретая положительное начало. Это и видеоперформанс, начавшийся в 1962 году в немецкой галерее «Парнасе Вупперталь» усилиями Нам Джун Пейка и затем распространившийся во многих странах, вплоть до того, что в настоящее время проводятся фестивали «арт-видео». Электронная техника словно помогает изучать «секретные» физические механизмы человеческого тела, его реакции. М. Жоффрен в Парижском центре современного искусства им. Ж. Помпиду организовал показ «Электронного цирка», где клоуны играли с 36 камерами. Д. Врэм в 1973 году ставит видеоперформанс «Две проекции сознания», используя камеры и зеркала. Женщина, глядя в зеркало, сопоставляет свое отражение с описанием, какое дает автор через экран. В «электронной палитре» можно при помощи компьютеров создавать фантастические «видеофигуры». Однако техницизму «видеоарта» противостоят другие течения, которые больше ориентируются на психику и культуру.

Херинг. Без названия. 1982

«Психоделическое искусство» создается в состоянии наркотического опьянения; художники в духе панков изображают цветы. Иногда принявшему наркотик человеку предлагают пролезть внутрь надутого из пластика объема, который вибрирует при движении, а на его поверхность проецируются цветные изображения, и звучит музыка. Мастеров «ленд-арта» вдохновляют мегалиты, скульптуры острова Пасхи, таинственные огромные знаки на Земле, обнаруженные в Перу. Р. Смитсон, М. Хейцер, Р. Моррис, У. де Мария, Р. Лонг, Н. Холт при помощи бульдозеров изменяют реальные ландшафты, создавая холмы и траншеи, гигантские спирали и дамбы с помощью бетонных труб и других искусственных сооружений. В этих действиях можно видеть реакцию на кризис природной среды и стремление вернуться к человеческой архаике, к «доисторическому опыту».

Бросок к действительности продемонстрировал гиперреализм. Возникнув в полемике с поп-артом, этот «изм» быстро утверждается в 70-е годы. В 1970 году в нью-йоркской галерее «Уитни» открылась выставка «22 реалиста», на седьмом биеннале в Венеции в 1971 году гиперреализму была отведена отдельная секция, в 1972 году журнал «Арт ин Америка» взял интервью у лидеров этого движения. Первоначально новый «изм» назывался «фотореализмом», «острофокусным реализмом», что указывало точнее на технику и смысл исполнения произведений, а именно на применение фотоаппарата и проектора для диапозитивов при создании изображения; позже, при «крещении» американского фотореализма в Европе, благодаря С. Дали появилось название «гиперреализм». Дали полагал, что гиперреализм развивает идеи сюрреализма и, в частности, его мысли о возможности фотографии, нарисованной от руки.

«Встреча» фотографии и искусства, а затем фотографии и авангарда произошла давно и была предопределена Открытие Дагера произвело сенсацию. В середине XIX столетия фотография — массовое явление. Для создания своих произведений ею пользовались как источником вдохновения и поисков определенных пластических, запечатленных на бумаге мотивов многие: Делакруа, Курбе, Дега, Мане, Сезанн. Фотография широко вошла в быт. И ее осуждение Ш. Бодлером, полагавшим, что она вредна для художников из-за своего позитивизма, лишавшего их творческой фантазии, забыто.

Современный смысл фотообраза полнее всего раскрывает С. Зонтаг в книге «О фотографии» (1980). Автор дружила со многими художниками авангарда, живо отзываясь о явлениях современной художественной культуры. Многочисленны ее комментарии к разделам фотоискусства на различных выставках. Очевидно, фотография дает объекту определенную уникальность, даже если сам по себе он достаточно ординарен; раз он выделен камерой и находится в определенном поле изображения, данного в рамке, — значит, достоин внимания. Фотографы фиксируют то, что исчезает; так что у фотографии есть своя «философия»: все бренно, и поэтому рассматривание фотографий — процесс меланхолический, родственный тем чувствам, с которыми романтик созерцал руины. Фотография является продолжением жизни и направлена против времени; она консервирует образы; она исправляет дефекты памяти и имеет значительные внутренние психические стимулы, а именно скрытый нарциссизм. Она заставляет человека любоваться собой, ставить себя на место других, подсматривать за жизнью. Как реликтовая порода, сохраняющая отпечаток растения, фотография фиксирует образы самой жизни. И никто не сомневается, что тут — сама жизнь или жизнь эта канула в прошлое.

В настоящее время фотография — норма визуального восприятия мира, конденсация обыденного опыта. Для современного человека существует определенная «фотодействительность»: от журнала и семейного альбома до собственного взгляда в видоискатель. С момента своего изобретения фотография — эталон достоверности, пусть даже и относительный. При взгляде на фотографию остается ощущение, что все вроде бы понятно, но какой-то неопределенный внутренний смысл, как и смысл жизни, ускользает. Только поняв подобную семантичность фотообраза, художники гиперреализма обратились к визуальной информации своего времени. Многие представители этого движения рассматривали иллюзии реальности как некие знаки современности.

Почти все гиперреалисты, хотя и отрицали плакатную брутальность поп-арта, вышли из этого движения. Сама идея имитировать одну технику другой, т. е. фотографию живописью, восходит также к этому движению. Далеким примером могут быть некоторые художники, работавшие по фотографии в 20-е годы, связанные с немецкой Новой вещественностью и американским прецессионизмом. Воспроизведение мира по фотографии строится по системе авангардистского мышления: удовлетворение от «узнавания» дает эффект «дополнительного значения». Фотографии в дада, футуризме и сюрреализме отражали непосредственно эстетику этих движений, здесь же фотография стала сама «эстетикой». Художники гиперреализма показывают мир, который отстранен от них — и техникой исполнения, и представительными образами, и выставочной ситуацией. Преимущественно они показывают пустые улицы городов, витрины магазинов и рекламные щиты, кладбища или стоянки автомобилей, коттеджи в пригородах, пляжи и людей в очках... Художники используют в качестве образцов для имитации разные виды фотографий: паспортно-полицейские, протокольные изображения, постановочную и рекламную съемки, любительскую фотографию. Последняя стала образцом повышенной цветности изображения, придавая несколько «химический» колорит. Иногда художники, как, например, Ж. Монори, используют эффект «смазанности» изображения, словно фигура сдвинулась с места во время предполагаемой съемки. Некоторые художники показывают в серии изображений «покадровую» съемку фаз движения и т. п.

Качество репродукционности отдельных частей одинаково, будь то кузов автомобиля или трава вокруг него. Скорее, важно только то, что ближе к центру композиции, т. е. этим определяется место, глядя на которое как бы наводился фокус аппарата. Однако выбор центра не имеет принципиального значения, поскольку художники активно используют раскадровку со сдвигами, фрагментацию. Этот прием должен подчеркивать как бы «случайность» выбранного мотива. В сущности, при таком изображении все его участки становятся равновеликими. Этим создается некая «сверхобъективность».

Итак, гиперреализм... Безупречные призраки городов и людей, банальные предметы. Это фиксирование объектов и мотивов подается с ноткой отчуждения. Это не только отчуждение от реальности за счет удвоения двух способов ее фиксации, сперва на пленке, потом в живописи, но и преднамеренная стилизация определенного взгляда на реальность, созерцание — потребление. Взгляд художника однобок; он пассивен и механистичен: техника словно заменяет поиски личного. В фотообразах гиперреализма не найти ярко выраженных чувств; их нет, как нет чувств у пленки с эмульсией. Гиперреализм видит всюду некий холодок в отношениях между людьми и окружающей средой, между вещами и людьми и, наконец, между самими людьми. Пустынны улицы Ричарда Эстеса, с безразличием полицейского фиксирует портреты Чак Клоз, синеватые сумерки телеэкрана передает Жак Монори, детей на пляже представляет Ф. Гертч. Многие художники используют акриловые краски, дающие глянцевую однородную поверхность, непосредственно напоминающую фотографию. Акриловые массы используют для создания гиперреалистической пластики Дуан Хансон, Джон да Андреа, Ален Джонс. Хансон свои мумии, окрашенные в натуральные цвета, показывает одетыми в настоящие костюмы, что еще более усиливает реальность «подачи» материала. Крупнейшая школа — американская. Во Франции сложилась группа «сувениристов», оставляющая изображения «на память». Гиперреализм распространился в Германии, Испании и, с некоторым опозданием, в России. Благодаря гиперреализму искусство освобождается еще от одной «неспецифической» функции: давать оценку действительности. Гиперреализм — это «бидермейер 70-х». Как и его прототип начала XIX столетия, вырвавшийся из экстаза романтизма и захлебнувшийся от восторга в море житейском, «гипер» после агрессии поп-арта увлекся буднями. К концу 70-х годов стало казаться, что гиперреализм исчерпал себя; однако новая волна увлечения имитацией фотографии в живописи и скульптуре проявилась в середине 80-х. Новые произведения были сделаны еще более технологически совершенно и уже находились в русле поисков неоавангарда в области сделанности и объективности художественного произведения. При всей наглядности фотореалистических произведений очевидно, что они являются только знаками, подменяющими образы действительности, и в этом смысле близки позициям концептуалистов.

Гиперреализм считают второй волной поп-арта. Это сверхнатуралистическое изображение объекта, сохраняющее все его мельчайшие особенности, сделанное при помощи цветных слайдов и проектора. Пожалуй, нигде, как в гиперреализме, не проявилась склонность авангардизма ассимилировать язык фотографии, хотя это было свойственно конструктивизму, дадаизму и сюрреализму. Фотография сыграла в существовании живописи роль, сходную с влиянием генетики на селекцию новых сортов и видов растений и организмов. Известный французский ученый Андре Базен рассматривал эволюцию живописного изображения как преодоление противоречия между тенденцией создания иллюзорного сходства и собственно эстетической потребностью выражения духовной реальности. Сущность скульптуры и живописи видится Базену в реализации «комплекса мумии», стремления человека защитить себя от времени. Мумия фараона — первая скульптура. Магический жест — сбережение его телесной оболочки — означал предохранение от забвения. Фотография освободила живопись от побуждения создавать двойников природы и человека. Она мумифицирует время, предохраняя его от самоуничтожения. Объективность фотографии заставляет верить в существование предмета.

Концепция Базена, как бы к ней ни относиться, отметила свойство фотографии изображать реальность в первозданном виде, без опосредующего влияния культурных значений, формируемых историей живописи и кругом ее основных мотивов. Отбирая у живописи «мумифицирующие свойства», фотография помогла ей обрести эстетическую автономию, ту же роль сыграл кинематограф, взаимодействуя с театром, и, похоже, сходную функцию осуществляет телевидение по отношению к кино. Каждое средство репродуцирования освобождает менее универсальный вид искусства от неспецифических задач, навязываемых неразвитостью других форм коммуникации.

Уже в середине XIX века фотография служила для живописи чем-то в качестве эскиза, мостом к реальности. Делакруа, так же как Курбе и Дега, использовал фотографию для своих работ, Винсент Ван Гог просил брата выслать снимок матери, чтобы создать ее портрет. Врубель занимался ретушированием репродукций. К 1840 году множество художников-миниатюристов во Франции превратились в фотографов, подражая академической живописи.

Однако в фотографии всегда были сильны тенденции к документальной фиксации реальности, как бы схваченной врасплох, не замечающей, что за ней наблюдают. Неинсценированная действительность, за которой охотится фотокамера, в пределе означает случайное событие, вырванное из упорядоченного мира. На этом построен сюжет картины «Блоу ап» М. Антониони (1966), где фотограф в поисках сюжетов «охотится» в лесу за парочкой и затем, проявляя и увеличивая снимок, натыкается на изображение мертвого тела в кустах.

Способность фотографии точно и беспристрастно передавать предметный мир была использована наукой. Дарвин отказался от гравюр и заменил их фотографиями, готовя к изданию свою работу «Внешнее проявление эмоций у человека и животных» (1872). Запечатлевая людей в считанные доли секунды, фотография показывает их черты, позы и выражения, ускользавшие ранее из поля зрения. Поэтому В. Беньямин в «Краткой истории фотографии» сравнивал ее с психоанализом, открывающим неосознаваемые побуждения. При том для него было бесспорным мнение, хотя оно и выглядит как явное преувеличение, что «структурное строение и клеточная ткань, которыми по обыкновению занимаются техника или медицина, более сродни фотокамере, чем бодренький ландшафт или исполненный души портрет».

Научная фотография или показывала развертку движения, или же демонстрировала ранее не наблюдавшиеся формы существования различных организмов, насекомых, мельчайших растений или мир бактерий. Рентгеновские снимки, вскрывающие невидимое глазу строение скелета, сыграли не последнюю роль в формировании кубизма. Источником вдохновения для Мохой-Надя, одного из мастеров современной живописи и фотографии, стали снимки звездного неба и рентгенограммы, повлиявшие на его способность передавать реальный мир в абстрактных образах, как в известном произведении «Вид с берлинской радиобашни» (1923).

Но пожалуй, больше всего ценили фотографию сюрреалисты за способность создавать образ сновидческого мира, который был в то же время слепком с реальности. Фотография для них несла возможность магического воздействия, типологически соотносимую с практикой примитивных народностей. Для сюрреалистов, не признававших границы между воображаемым и реальным, фотография казалась естественным продолжением жизни, соотносясь с практикой автоматического письма. Изображение творилось оригиналом без участия человеческой руки, само собой, представая точно отпечаток реликтового растения в горной породе. Сюрреалисты переживали мир в качестве постоянно возникающего театрализованного зрелища, где случайность, непредвиденность события служили источником его разнообразия. Что, как не фотография, может лучше передать образ мира, состоящего из постоянно ожидаемых сюрпризов? Сальвадор Дали в статье «Фотография — свободное творчество духа» славит ее за то, что она формирует умение, создает новую систему духовных пространств. Рейограммы Мэна Рея, отпечатки предметов, произведенные без помощи фотокамеры, — это поиски неведомых форм или, скорее, невидимой жизни предметов. Сюрреалисты обожали фотографироваться. И чаше всего в манерных портретах Мэна Рея их можно было увидеть просыпающимися, грезящими с полузакрытыми или полураскрытыми глазами.

Фотография более чем за столетие своего существования сформировала визуальную норму восприятия мира, превратилась в подобие универсального языка. Между живописью и реальностью существует фотографический слой, размножаемый журналами и альбомами, плакатами и выставками, профессионалами в фотоателье и любителями, — так сказать, фотодействительность, уже предварительно обработанная, приспособленная для восприятия. Фотографический образ мира задает эталон достоверности передачи реальности, с которым не может не считаться живопись.

Э. ди Роза. Без названия. 1982

Авангардизм, вынужденный конкурировать с фотографией в современной культуре, использует ее язык, «прививая» субъективность восприятия с помощью приемов, выработанных абстракционизмом. Гипер- или фотореализм балансирует на грани двух эффектов. Произведение можно рассматривать или как сфотографированное изображение, или как изображенную фотографию. Двойственная природа гиперреализма стимулирует активность восприятия, вытекающую из неопределенности и недосказанности впечатления, несмотря на тщательно выписанные детали. В свое время С. Дали выразил пожелание сделать фотографию, нарисованную от руки, невольно выразив художественную идеологию гиперреализма.

Последователи школы «резкого фокуса» избегали красоты как минималисты, как абстрактные экспрессионисты — пространственной глубины в своих картинах и как концептуалисты были рациональны. Подобно поп-художникам, они демонстрировали устойчивые, распространенные стереотипы. Можно сказать, что гиперреалисты брали уроки у всех стереотипов, выработанных прежними «измами». Хотя их полотна кажутся понятными, однако что-то ускользает от окончательной расшифровки, будто бы в них заключено особое содержание или смысл.

Для того чтобы проникнуть в мир фотореалистов, следует хотя бы в нескольких словах сопоставить метод живописи и фотографии. И никто не сделал этого так глубоко, как Ф.М. Достоевский, современник распространения фотографии и процветания салонной живописи, что и дало писателю повод для их сравнения. «Портретист, — замечает Достоевский, — прежде чем рисовать, долго изучает модель, вживается в нее. Почему он это делает? А потому, что он знает на практике, что человек не всегда на себя похож, а потому и отыскивает «главную идею его физиономии», тот момент, когда субъект наиболее на себя похож. В умении приискать и захватить этот момент и состоит дар портретиста». Снимок и изображение в зеркале, справедливо полагал Достоевский, — это еще не художественное произведение, в противном случае люди могли бы довольствоваться только фотографиями и хорошими зеркалами. Зеркало «не смотрит» на предмет, а «отражает пассивно, механически». Настоящий же художник всегда присутствует в картине вместе со своими взглядами, характером и «степенью своего развития».

Громадные работы американцев Чака Клоуза, Малколма Морли, Ричарда Эстеса, Филиппа Пирлстайна, Роберта Коттингема объединяют черты фотографии и живописи с помощью идеи, концепта изображаемой модели. Фотореализм Уорхола культивирует пристальный, как бы скованный взгляд модели прямо в объектив камеры.

Метод гиперреалистов опирается на определенную общественную позицию, традиционные нормы человеческих отношений, культивируемые обществом.

В условиях ролевых или профессиональных отношений каждый человек включается в них односторонне, согласно своим обязанностям. Преподавателя не интересует биография или характер студента, а только степень знания и понимания своего предмета. Студент для него как человек в общем случаен, через определенное время его сменит другой. Таков взгляд на человека любого специалиста в ситуации профессионального общения. Парикмахер смотрит в основном на прическу клиента, тренера в конечном счете волнуют только результаты спортсмена. Профессиональные отношения предполагают существование известной дистанции между людьми и даже в определенном смысле требуют ее, иначе врач никогда не смог бы приступить к лечению. Взгляд специалиста по необходимости утилитарен, прагматичен. Подобно тому как рекламу интересуют только полезные свойства предмета, так же и профессионал оценивает другого человека односторонне, отчужденно, соблюдая дистанцию, руководствуясь принципом целесообразности.

Фрагментарность «фотовосприятия» служит причиной формирования представлений о возможности существования разнообразия точек зрения на реальность, их равноправие. Фотография переливает мир в репродукции, точно свинец в литеры, создавая иллюзию власти над ним. С этой же целью она используется в самых различных процессах. Это и съемки участков земли и лиц для документов, фиксация археологических раскопок и процессов, происходящих в ядерных исследовательских установках. Фотореализм моделирует «техническое», «естественнонаучное» отношение специалиста к человеку.

Взгляд художника-гиперреалиста — это как бы представление профессионала о модели, обобщенное до символа. Женская обнаженная натура американца Филиппа Пирлстайна увидена глазами врача. Поэтому в «Двух обнаженных сидящих женщинах» (1968) головы срезаны краем холста, а тело написано, как пособие по анатомии. То же можно сказать и о портретах Чака Клоуза («Кейт», 1972; «Автопортрет», 1975). Лица увидены как бы пристальным взглядом полицейского, стремящегося запомнить только внешние отличительные признаки нарушителя закона. Профессиональный взгляд пляжного фотографа угадывается на полотне американки Сильвии Слейг «Хотелось, чтобы вы побывали здесь» (1969), изображающей трех улыбающихся женщин на берегу моря. А в гиперреалистическом коллаже американца Одри Флэка «Мэрилин» (1977) суммированы все атрибуты кинозвезды: так они могли быть увидены глазами ее почитателей.

Портреты гиперреалистов не только фиксируют этот односторонний взгляд специалиста, но и придают им упомянутую Достоевским печать пассивности и механистичности, словно подразумевается всеобщая тиражируемость, воспроизводимость подобного отношения к человеку. Иными словами, в работах гиперреалистов человек предстает как объект манипуляции, словно вещь. Он иногда играет роль, прикрываясь улыбкой, точно женщины на пляже перед объективом фотографа. Но чаще всего лицо модели увидено холодным взглядом профессионала: врача, полицейского, продавца, босса, дежурного фотографа. Самое сложное в искусстве гиперреализма не техника, хотя она, конечно, достаточно трудоемка, а поиски визуального эквивалента профессионального отношения к личности.

Д.-Т. Янг. Крылатые руины. 1986

Для передачи «холодного взгляда» (гиперреализм имеет также название и холодного реализма) разработана и особая живописная техника. Малколм Морли проецирует цветные слайды на полотно, расчерченное на клетки, и затем медленно закрашивает каждую клетку. Подчеркивая тени. Усиливая холодные тона, он целенаправленно конструирует изображение. Клеточная техника помогает отрешиться от целостного взгляда на изображение, передать односторонность и безличность подхода к модели.

В еще большей степени холод взгляда гиперреалистов ощущается в скульптурных работах американцев Дьюэна Хансона и Джона да Андреа. С появлением их работ в экспозиции нью-йоркского Музея Уитни резко увеличилось количество зрителей. Их внимание приковывали раскрашенные пластиковые копии, одетые в настоящую одежду: туристов, домохозяек, плотников, маляров и даже мясника. Двойники своей сверхнатуральностью и застывшими движениями напоминают отключенных андроидов, роботов с человеческим обликом. А по мнению американского критика Марка Стивена из журнала «Ньюсуик», у домашних хозяек и плотников Хансона «чувства», как и их фигуры, кажутся сделанными из пластмассы. Вначале Хансон «лепил» жертв автокатастроф, бродяг, безработных. Мыльный блеск пластика как бы передавал чувство обреченности этих бедняг. Однако последующие пластмассовые копии американских туристов, бессмысленно глазеющих на дома в поисках объекта для фотографии, или грузных покупателей супермаркета, толкающих тележку, полную пакетов, безжалостно подчеркивают и обобщают потребительский подход к людям и вещам, духовным явлениям и природе. Их чувства точно соответствуют цене товара или стоимости туристической поездки.

Отмеченный профессиональный подход гиперреалистов к человеческим лицам охватывает и картины пустынных городских пейзажей, распространенные в их художественной практике. Совершенно очевидна их зависимость от «туристического» типа сознания, порождаемого массовыми перебросками людей из одной страны в другую. Туристам, или, как их называют американцы, «каучуковым шеям», присущ созерцательно-потребительский тип сознания. Они «потребляют» другую страну вместе с ее людьми и памятниками культуры. Основной момент этого типа сознания — фиксация достопримечательностей в стране и себя в ней. На туристических фотографиях, как правило, можно увидеть изображение какого-нибудь памятника. Последний запечатлевается в соответствии с идеализирующими нормами рекламы. Гиперреализм берет за основу данный способ восприятия, доводя его до холодного гротеска и самоотрицания.

«Резкофокусный» реализм использовал свойство фотографии передавать ощущение эмоциональной отчужденности, безличности, нейтральности, превратив его в составную часть собственного художественного языка. Фотография всегда охотно регистрировала исчезающие явления — руины замков, сельских поместий, старинных городов, смутные фигуры людей на свалках, стариков, греющихся под солнцем, поваленные сухие деревья, пыльные чердаки, заваленные хламом, пересохшие устья рек, — возбуждая чувство безжалостного течения времени. Фотография не может быть плохой. Цена примитивного любительского снимка автоматически возрастает под влиянием времени, становясь уникальным документом прошлого.

На гиперреалистических полотнах портреты и предметы, улицы и магазины окутаны меланхолической атмосферой, возбуждающей мысль о бренности и скоротечности существования. Э. Кракауэр специально подчеркнул мысль о возможном влиянии меланхолии на фотографическое бдение мира. Один из самых известных гиперреалистов, Джон Солт, специализируется на изображении исковерканных автомобилей, покинутых после аварии и оставленных ржаветь на пустырях. С одинаковой резкостью переданы листья и трава, деревья и пыль, объединенные малой глубиной перспективы в некое единство. Его работы возбуждают чувства одиночества, тревоги — оборотной стороны промышленного развития.

Фотография со дня своего рождения тяготела к двум полярным тенденциям: стремлению увековечить жизнь знаменитостей, спортсменов и полководцев, правителей и сверхбогачей, поэтов и политических деятелей, в качестве назидания потомкам — и склонности воспроизвести жизнь низов, облик города с черного хода, который с таким мастерством запечатлел французский фотограф Аджет. И то и другое фотография рассматривала с позиции среднего класса в виде возможных полюсов его бытия.

Американец Ричард Эстес конструирует обобщенное изображение городского пейзажа с помощью слайдов, фиксирующих с нескольких точек зрения вход в магазин или закусочную. В стеклянной стене магазина можно увидеть отражение других зданий. Пустота городских улиц и прозрачность стеклянных кубов напоминают метафизическую живопись итальянского художника Де Кирико с его застывшими куклообразными и геометрически трактованными телами людей. Зеркальные витрины и бесплотные отражения воссоздают картину огромного замкнутого аквариума, в котором вынуждены существовать горожане.

Если поп-художники зафиксировали главным образом реалии потребительского сознания, то гиперреалисты — всеобщую распространенность профессионально-делового, отчужденного подхода к людям, холод, царящий в сфере общественных, семейных и даже интимных отношений, запечатленных, например, в скульптурах Джона да Андреа.

Ранее авангардизм использовал возможности фотографии для достижения собственных целей, ныне такие течения, как концептуализм или боди-арт, «земляное» искусство и видео-арт, создают объекты, уже предназначенные существовать в виде фотографий или видеозаписи.

Известный искусствовед Эрвин Панофский в середине тридцатых годов отметил, что все развитие изобразительных искусств до появления кино проходило под знаком идеалистической концепции мира: «Их перспектива направлена, так сказать, сверху вниз, а не снизу вверх; в основе их лежит идея, которую надо воплотить в бесформенной материи, а не предметы, из которых складывается мир физической реальности». В любом случае художник воспроизводит реальность сквозь призму своей идеи, как бы глубоко она ни была укоренена в жизни.

Кино оперирует реальными людьми и предметами, превращая их с помощью техники в произведения искусства, где они приобретают сходный статус, существуя в качестве изображений. «Вещизм» технического искусства позволил Ф. Леже написать: «Значение кино, как и картины, в будущем будет состоять в том, что оно придает особую выразительность отдельным предметам или частям этих предметов, а также чисто фантастическим и воображаемым вымыслам». Даже крупный план лица может рассматриваться как особая поверхность со своей топографией. Оно предстает в виде своеобразного фантастического пейзажа, наподобие того как Гулливер воспринимал тела гигантов в Бробдингнеге. Губы и глаза, нос и рот могут быть выхвачены из контекста, существовать отдельно подобно улыбке Чеширского Кота. Тела овеществляются. Вещи очеловечиваются. Или же могут превращаться в подобие скульптурных объектов, обладающих собственной жизнью, как в фильме А. Рене «В прошлом году в Мариенбаде». Фотографический характер кино уравнивает оригинал и копию, лишая произведение искусства ауры. Реди-мейды Дюшана показали возможность обращаться с изображениями и вещами, не считаясь с их реальным значением, социальными и эстетическими функциями, сломали традиционную шкалу, разделяющую художественное и внеэстетическое. А процесс монтажа фильма из планов, эпизодов, фотограмм привел к представлениям о записанных на пленку изображениях как о системе, по терминологии Пазолини, образов-знаков, сочетающихся по известным правилам.

В кино мы воспринимаем не страх героя, а изображение страха, не любовь, а игру актеров, передающих любовь, не реальную квартиру, а ее павильонное подобие. Одним словом, кино показывает условный художественный мир, возникающий на основе запечатленной физической среды. Поп-арт пошел по пути, предложенному Дюшаном, стремясь показать структуру и «фактуру» искусственной реальности, полученной в результате оперирования с изображениями по канонам киноискусства, рекламы или дизайна. Иными словами, для поп-арта, как и для других течений, вселенная образов-знаков средств массовой коммуникации предстает как отчужденный, развивающийся по своим законам мифологический мир, отвечающий потребностям многомиллионной аудитории, где кинозвездам отводится роль идолов и богинь, заменивших прежних героев религии и истории.

Технические виды искусства, следуя логике спроса и стремясь охватить максимально возможную аудиторию, пытаются избежать риска, постоянно обращаясь к проверенным формулам успеха. Этим объясняется их замедленная эстетическая эволюция по сравнению с театром или живописью. Технически более совершенные, эстетически и социально они более консервативны, чем рукотворное изобразительное творчество.

Кино и телевидение превращают в тиражируемую формулу успеха то, что вначале было находкой, опираясь на систему устойчивых жанров, характеров кинозвезд, типов героев. Об этом свидетельствуют данные, показывающие, что с 1900 по 1984 год похождения Шерлока Холмса изображались в 164 картинах, в 138 фильмах появлялся страшный Дракула и 96 раз монстр Франкенштейн наводил страх на зрителей, а неувядаемый Тарзан с обезьянкой Читой 94 раза приводил в восхищение подростков. Отважный Зорро оккупировал 68 картин, опередив Робин Гуда, снятого 55 раз. Кино и телевидение перекраивают окружающий мир, создавая иконосферу, многослойную систему визуальных знаков, «сшитых» звездами кино и рока, спорта и политики, на которую проецируются социальные и эстетические идеалы многомиллионной аудитории. Экран создает образ «достижимого рая», возбуждающий всеобщее поклонение и восхищение. В «Кинг-Конге» (реж. Д. Гиллермин, 1975) героиня, стоя возле клетки с огромной гориллой, торжествующе восклицает: «Теперь я буду звездой», а в замечательном произведении Боба Фосса «Вся эта суета» (1979) танцовщица признается хореографу в том, что она хочет стать кинозвездой: «Я хочу видеть свое лицо во весь экран».

В кино зрители видят свои желания осуществленными, порядок восстановленным, страхи побежденными, любовь торжествующей. Экранный мир, точно всемогущий психоаналитик, воспроизводит тайны коллективного подсознания, неврозы в превращенном и метафорическом виде: в детективах и вестернах, в фильмах ужасов и катастроф, картинах, где главное действующее лицо сатана или инопланетянин, а на людей нападают огромные звери и пауки, муравьи и акулы. Экранные искусства, подчиняясь принципу эстетического функционализма, эксплуатируют тему до тех пор, пока не исчерпают оттенки воспроизводимой фобии и спрос не упадет до минимума.

Киноискусство, показывая современные или исторические события, опирается на все достижения живописи, скульптуры, дизайна, тиражируя их и вводя в контекст массового сознания, невольно ускоряя эволюцию авангардизма, «убегающего» от клишированных образов. Ф. Феллини, собираясь снимать фильм «Сатирикон», задумал «добиться смешения элементов помпейских с психоделическими, византийского искусства с поп-артом, Мондриана и Клее с искусством варваров... в этаком высвобождении образов из магмы».

Реклама, кинематограф и затем телевидение с его прямой фиксацией реальности формируют уровень условности, идеалы и нормы красоты, визуальные клише, которые прямо или косвенно определяют и поиски художников. В чем-то сходный процесс можно наблюдать в работе художников кино, где реальная обстановка, улицы, автомобили, освещение диктуют эстетику создаваемой ими среды, интерьеров или костюмов.

Дюшан приравнивал репродукции и случайные предметы к реди-мейду, поп-художники отождествляют среду, созданную коммерческой культурой, с подлинной жизнью. Еще в начале своего пути Роберт Раушенберг заявил, что он хочет работать в «проломе между жизнью и искусством». Это означало создание символов, разоблачающих искусственный, иллюзорный характер, технику и средства создания образов-знаков средств массовой коммуникации. Тем самым поп-арт перевел внимание и восприятие зрителей с визуального ряда на мысленный, понятийный, открыв путь концептуальному искусству. Поп-арт оперирует «перцептивными понятиями» (термин искусствоведа Р. Арнхейма) «сфабрикованности», фетишизма и конформизма, неподлинности бытия образа мира, создаваемого индустрией культуры. Поп-арт невозможно оценить с точки зрения правил традиционной живописи, свое объяснение он находит только в сопоставлении с иконографией кинематографа, телевидения, комиксов, рекламы.

Рекламные исследования, опирающиеся на психоанализ, рекомендуют показывать в качестве мотива покупки способность вещи соответствовать подавленным эротическим или инфантильным желаниям и импульсам. Так, ружье, сигара и зонтик предстают в качестве символа мужественности; косметика, меха, белье — в качестве женственности; дезодоранты, средства для удаления пятен, полировки мебели и мытья посуды, электробытовые приборы — знак прочности семейной жизни; шоколад, ювелирные украшения, вино связываются с любовью («Я люблю человека, который любит меня так сильно, что подарил шоколад "Гардбери Контраст"»); виски и сигареты ассоциируются со свободой.

Реклама стремится внушить, что с помощью вещей может быть решена любая проблема, ее искусственный оптимизм как бы дает гарантию безопасности и защиты от всего тревожащего и угрожающего заведенному порядку вещей. В течение дня американцу навязываются сотни рекламных объявлений в газетах, журналах, по радио и телевидению. Вещь и ее рекламный имидж составляют единый социально-психологический комплекс. Вот почему включение в поп-арт рекламных изображений предмета, фотографий равносильно введению самой вещи.

Поп-арт открыл новую сферу применения символической техники, основанной на выявлении представлений, сформированных массовыми процессами. Он подчеркивает униформность обыденного сознания, его «стадность». Человек для поп-художников — это существо, заполненное социальными стереотипами, определяющими его поведение. При видимой содержательности стереотипы не имеют позитивного значения, поскольку они направлены на приспособление к данному порядку. Предмет изображения в поп-арте — не человек, а стереотип, имидж. Последний может вполне его заменить. Поп-художник «вынимает» стереотипы и верования «человека с улицы» и реализует их в вещах. Вещь становится материальным выражением стереотипа, социального фетиша. При внешнем сходстве дадаизма и поп-арта последний значительно отличается от первого. Известный реди-мейд, писсаур Дюшана, — это попытка взрыва художественной традиции. Мягкий унитаз Клаэса Ольденбурга — это иронично овеществленный фетиш комфорта, своеобразная скульптура, переходящая в символ. В свое время Дюшан раздраженно заметил: «Когда я обнаружил реди-мейд, я думал обескуражить эстетику. В неодада они (поп-художники. — И.Л. и В.Т.) взяли реди-мейд и нашли в них эстетическую привлекательность. Я бросил сушилку для бутылок и писсуар в их лица как вызов, и теперь они восхищаются ими из-за их эстетического вида».

Отрицательный отзыв Дюшана можно понять. Он отвергал традиционное искусство, отождествляя его с реди-мейд. Поп-художники, напротив, превращали реди-мейд в искусство, работая ранее в рекламе, сфере дизайна, в иллюстрированных журналах. Уорхол начинал в качестве художника, рекламирующего обувь в дорогих женских журналах. Розенквист оформлял огромные придорожные рекламные щиты. Лихтенстейн был дизайнером и проектировал выставки, Олденбург иллюстрировал статьи в журналах, а Вассельман неплохо владел профессией карикатуриста. Поэтому они легко перешагнули черту, отделяющую рекламу, комиксы, кино от поп-арта.

Помножение образов у Уорхола

Социальная и эстетическая позиция поп-артистов включается в процесс трансформации образов-знаков, кодов экранного искусства, комиксов и рекламы. Ее моделью может служить творчество Энди Уорхола, которого известный американский писатель Норман Мейлер назвал самым значительным американским художником.

В 1979 году на Белградском международном театральном фестивале американская труппа «Сквот-тиэтр» показала пьесу «Последняя любовь Энди Уорхола». Протестуя против средств массовой коммуникации, террористы — герои пьесы задумали прикончить Энди Уорхола. Художник в этой пьесе пал жертвой своей популярности. Много ли можно вспомнить спектаклей, где главный герой — еще живущий и действующий художник?

Уже было замечено, что искусство Уорхола, сына бедняка-эмигранта (редчайший случай), более непосредственно по сравнению с произведениями Лихтенстейна или Розенквиста, хотя оно и не выходило за пределы единой художественной идеологии. Реакция недоверия к образу искусственного рая в сочетании с боязнью стать объектом манипулирования массовыми средствами коммуникации и в то же время восхищение активностью и простотой их художественных средств было свойственно всем поп-артистам. «Существующие методы рекламы, — по словам Розенквиста, — воздействие на подсознание и напористая торговля посягают на нашу частную жизнь... Эти методы в той форме, в которой они существуют, раздражают, но когда используются в качестве средства художником, они могут быть фантастическими».

Уорхол чаще всего изображал предметы, служащие в качестве оболочки, упаковки для хранения стандартных вещей или чувств: банки из-под супа «Кэмпбелл», бутылки кока-колы, портреты кинозвезд, за которыми тянется шлейф социальных стереотипов и ассоциаций.

Различие между видимой, глянцевой, привлекательной поверхностью и схемой, формулой, скрывающейся за ней, — лейтмотив творчества Уорхола («Банка супа «Кэмпбелл» с порванной наклейкой», 1962) и других поп-художников. Они рассматривают сцену общественной жизни не из первых рядов партера, а из-за кулис, точно пожарные, наблюдающие смену декораций, момент сброса маски театральными героями и переход их в разряд обычных смертных. Поп-искусство воспроизводит не апельсин, а процесс создания иллюзии апельсина. Клас Ольденбург в рецензии на выставку Уорхола в 1964 году тонко подметил различие между реальными вещами, коробками и их отображением в поп-арте: «Здесь существует определенная степень отхода от реальных коробок, и они превратились в объекты, которые не существуют как коробки. Они есть иллюзия коробок, и это определяет их место в Сфере искусства».

Если для сюрреализма бессознательное — глубинная эмоциональная структура человеческой психики, то для поп-арта — привычные и незаметные способы создания иллюзии реальности в кино, на телевидении, в рекламе, комиксах. Тонкое различие между видимым предметом и системой демаскирующих художественных средств служит и стимулом, и препятствием для восприятия. Для одних зрителей и критиков поп-арт предстает только в качестве воспроизведения объектов массовой культуры, для других — способом препарирования и иронии над ними. Поп-арт занимают проблемы художественного перевода массовых визуальных образов-знаков в разряд авангардистского творчества, связывающих его с абстракционизмом. «Поцелуй Номи и Руфуса» (1963) и «35 Джеки» (1964) Уорхола могут восприниматься и как предметные, и как абстрактные произведения — все зависит от установки зрителя.

Поп-художники разрушают иллюзорность и жизнеподобие рекламного мира, мифологии кино и комиксов, оперируя двумерными уплощенными изображениями, напоминающими стиль модерн, подчеркивая искусственность ситуаций, условность позирования звезд и утрированность взаимодействия планов.

Деконструкция, демонтаж массовых, возбуждающих зрителя образов-знаков осуществляется с позиции холодного, невовлеченного наблюдателя. Первоначально это нашло воплощение в принципе метаиронии Дюшана, безразличного отношения и абсурдистского истолкования значения серийных изделий. Точка зрения на объекты массовой культуры «изнутри», с позиции, свойственной многомиллионной аудитории, видящей в них олицетворение собственных идеалов и желаний, замещается бесцеремонным наблюдением над ними «извне». Примерно так же различается восприятие машины ее владельцем и автомехаником или витрины — покупателем и продавцом. Иначе говоря, в самой жизни постоянно происходит смена точек зрения на объекты и людей, в зависимости от контекста.

Как заметил К. Ольденбург, «делать безличность стилем — вот что характеризует поп-арт в чистом виде». В скульптуре подобного «машинного» эффекта достигает поп-скульптор Джордж Сигал, снимая пластиковые и гипсовые слепки со своих моделей и помещая их внутрь фрагментов, воссоздающих части урбанизированной среды (инвайронмент). Его белые персонажи стоят перед вывеской кинотеатра, задумчиво сидят в вагоне метро или за стойкой химчистки, застыли в мясной лавке, идут по улице. В их роботообразных фигурах ощущается безысходность, как будто бы некая сила, внешняя или внутренняя, нечто вроде судьбы, принуждает двигаться, лежать, сидеть. Работы Сигала смотрятся как трехмерное изображение фотографических снимков или слепок застывшего мгновения повседневной жизни. Персонажи Сигала и покорно следуют стандартизованным ситуациям, и внутренне дистанцированы от них так же, как псевдогерои комиксов Лихтенстейна или «Ню» Вассельмана. «Предметность» кино и рекламы отражалась в вещественности скульптур Ольденбурга. Эротико-политические работы художника строятся на ассоциативном сходстве с различными частями человеческого тела, «телесным низом», если воспользоваться термином М. Бахтина. Торжественно открытый в мае 1969 года пластиковый памятник представлял губную помаду высотой 24 метра, стоящую на гусеничной тракторной платформе, символизируя соотношение мужского и женского. Так или иначе намекают на эту оппозицию и «Гигантский фен», и «Гамбургер», и «Мягкая пишущая машинка». Это, по словам художника, своеобразные карикатуры на вещи, рожденные под влиянием вульгаризированной психоаналитической философии, согласно которой «хищные желания предшествуют красоте. Красота слаба, если у ее истоков не стояло животное начало». Вещественное и эротическое сливаются у Ольденбурга и Вассельмана, как в фильме ужасов.

Поп-художники разрушают процесс отождествления, идентификации зрителей с любимыми и знакомыми персонажами. Рой Лихтенстейн, вырывая части комиксов из сюжетного ряда, очищает их от случайных изображений и с помощью приемов абстрактной живописи, локальных цветов, безличной манеры изображает стандартные чувства, звуки: «Бабл», «Ох», «Да», «Хээм», «Доброе утро, дорогой!». Поп-арт действует, раскрывая ходовые серийные схемы, сюжеты, героев, композиционные формулы рекламы и комиксов, скрываемые внешним разнообразием ситуаций и форм. Повторение, серийность вместе с легкими различиями в цвете, мазке, тональности, применяемые Уорхолом в качестве основного художественного приема, сгущают и утрируют этот принцип. В одном произведении он может скомпоновать 25 изображений Мэрилин Монро, в другом — 35 образов Джеки, в третьем — 32 вида банки с супом «Кэмпбелл», в четвертом — 112 бутылок кока-колы, модифицировав технику двойного кодирования, принятую у сюрреалистов. Художник моделирует эмоциональный тон процесса восприятия образов-знаков: от шока, вызываемого аварией автомобиля, до привычки и безразличия, возникающих из-за постепенного привыкания к сенсационным фактам. «Когда вы воспринимаете ужасную картину снова и снова, она не оказывает никакого эффекта». Конечный итог образов-знаков, культивируемых средствами массовой коммуникации, — пустота, атрофия, инфантилизм, возникающие из-за привычки думать и действовать точно герои комиксов или кинокартин.

В произведениях Уорхола использование принципа метаиронии (Дюшан скончался в то время, когда художник делал фильм о нем) получает дополнительное измерение, обусловленное его близостью к миру деклассированной молодежи, субкультуре панков, заряженной апокалипсическими и эсхатологическими представлениями. Обществу панки противопоставили «ничто», полное отсутствие и отрицание значимых норм и ценностей, декларируемое равнодушие к боли и смерти, фетишизацию секса, рока и насилия в качестве средств, поддерживающих единый взгляд на мир. Панки не были однородны, включая учащихся художественных колледжей, принадлежащих к мелкобуржуазным слоям, и подростков из люмпен-пролетарской среды, отвергающих как суперзвезд массовой культуры, так и феминизированных хиппи. Под знаменем панков собрались самые различные группы: анархисты и нигилисты, расисты и интернационалисты, авангардисты и консерваторы, объединяемые чувством отчаяния и отсутствием веры в будущее. Их оскорбительные выходки и жесты адресованы капитанам индустрии и политиканам, их выступления — форма самоутверждения.

Их молчание, скрывающее потенциальную агрессивность, восхищало Уорхола. Любимые выражения художника «пустота», «ничто», пристрастие к серебристо-белому цвету выражали философию небытия реальности, близкую также к дзэн-буддизму. Увлечение стилем панков с Уорхолом разделяли Элвис Пресли, Марлон Брандо и безвременно скончавшийся, талантливый молодой актер Джеймс Дин, хотя и не принадлежавшие к ним.

Уорхол, не без основания замечает критик Кэгэн, вместе с ними обнаружил потенциальный большой рынок, способный ассимилировать эту культуру. В середине пятидесятых Пресли в интервью заметил: «Я ничего не знаю о Голливуде, но я знаю, что вы не можете быть привлекательным для другого пола, если вы улыбаетесь, если вы усмехаетесь, вы не можете быть мятежником». Смех означал компромисс, примирение. Молчание — вызов, отсутствие реакции на сигналы, посылаемые обществом. Отчужденность панков соответствовала сложности сближения Уорхола с людьми, его страху близких отношений, обязывающих к ответственности поступков и действий, усиленному покушением на него в 1968 году Валери Соланис (актриса картин «Я» и «Человек»). В нем концентрировалось недоверие к окружению, присущее искателям успеха. Маска безразличия и холода, афоризмы и изречения, картины, фильмы и романы одновременно и возбуждали внимание прессы, и служили средством защиты от общественного любопытства. Снова и снова Уорхол повторял: «Я ничего не хочу принимать слишком близко... Я не люблю касаться вещей... Вот почему то, что я делаю, находится на такой дистанции от меня». Ему были ближе кино, фотокамера и магнитофон, заменяющие прямой контакт с действительностью. Безжизненная пустота его портретов и фильмов с манекеноподобными персонажами окрашена эмоциональной анестезией.

Культивируемое мироощущение панков сказывается в постоянном обращении Уорхола к мотивам катастрофы и смерти («Крушение самолета», 1963; «Автомобильная катастрофа», 1963; «Субботнее несчастье», 1964; «Белое бедствие», 1963; «Зеленое бедствие», 1963; «Электрический стул», 1965), к изображению в фильмах наркоманов, проституток и гомосексуалистов; дружбе с рок-группой «Бархатное подполье», предшественницей панк-рока, развитого музыкантами «Секс пистол». В 1963 году Уорхол создает портреты членов мафии («13 разыскиваемых полицией мужчин»), уголовников, преследуемых полицией. Один из них, «Джон Джозеф Эйч», воплощает в полной мере, по мнению Кэгэна, представления Уорхола о человеке, угрожающем обществу, закодированном в мифологии панк-культуры. Преступник живет в ощущении постоянной опасности, обрекающей его на молчание и безмолвие, необходимость маскировать свои истинные намерения и цели. В какой-то мере «Джон Джозеф Эйч» служит внутренним слепком мироощущения художника, безразличного и отчужденного, но хорошо знакомого с техникой достижения успеха.

Поза и маска панков, культивируемые Уорхолом, включают его в поле традиционных представлений о художнике — аутсайдере и отщепенце, преследуемом обществом, живущем на грани безумия, инфантильном и способном на непредсказуемый поступок, олицетворяемом фигурами Ван Гога, Дали, Поллока.

Уорхол начал восхождение в начале 60-х годов, во времена всеобщего бума в промышленности, когда множество людей, разбогатевших на нефти, шоу-бизнесе и сервисе, производстве модных изделий и стандартных завтраков, начало перемешаться в верхние эшелоны общества. Борьба за выживание и успех, достижение власти оставили в их жизненном опыте следы боли, тревоги, невротической подозрительности, агрессивности. А желание встать на одну доску с более культурной элитой, ранее оккупировавшей место на вершине общественной пирамиды, превращало нуворишей в потенциальных покупателей произведений искусства. Живопись Уорхола, с ее банками, упаковками, цветами и коровами, портретами кинозвезд и преступников, служила знаком их бизнеса, соответствовала противоречивым тенденциям: тайному удовольствию от массовой культуры и видимому желанию приобрести имидж знатока искусства. Пустота и молчание портретов, маскирующих притаившуюся угрюмую агрессивность, отвечали собственному образу «новых богачей». Выставка Уорхола «Портреты 70-х», где экспонировалось 56 произведений, обрисовала круг его клиентов и заказчиков: владельцев галерей Кастелли и Карпа, актрисы и певицы Лайзы Минелли, писателя Трумэна Капоте, художника Мишеля Хейцера. Характерно, что к ним был добавлен даже и изображенный в романтическом духе Виктор Гюго. Исследователи отмечали, что «Уорхол стал рупором нуворишей, создав для них новый стиль "демократического декаданса"», моделью для которого послужил длительный взгляд персонажа в объектив кинокамеры. Так же как в авангардизме объединяются архаическая символика с изощренной художественной техникой, в социальной позиции Уорхола «стыкуются» представления деклассируемых групп общества; может быть, здесь уместно вспомнить брутализм Дебюффе и образ мира, свойственный среднему классу. Это подтверждает и художественная практика «новых диких», использующих в качестве основы собственного стиля анонимные рисунки на стенах домов, подземных переходах, заборах. Авангардизм «выносит» в сферу «изящного» искусства низовую культуру и, преобразуя ее, устанавливает собственные нормы эстетического.

Э. Уорхол. Камуфляжная живопись. 1986

Жизнестроительная тенденция авангардизма получала подтверждение в сфере массовой культуры, производящей лавину безымянных образов рекламы, комиксов, телевидения. Витрины и упаковка, автомобили и интерьеры появляются на свет благодаря энергии безвестных дизайнеров, как бы становясь продуктом, результатом творчества самой жизни, как граффити, нимало не заботящихся о мнении профессиональной критики. Уорхол разделял теоретические принципы Дюшана, утверждавшего магическую способность взгляда художника превращать вещь в некое подобие художественного произведения, не касаясь его рукой. Следуя подобным установкам, Уорхол доверял создание некоторых живописных вещей своим помощникам, в частности ассистентке Бриджит Полк; многие фильмы относимые к подпольному кино, снимались в основном его оператором Полем Морисси. Но и в этом он не был оригинален. Известно, что все скульптуры Родена были созданы его помощниками по гипсовым моделям, и это обстоятельство до сих пор порождает споры об их аутентичности. В 1967 году Уорхол устроил тур с чтением лекций перед университетскими аудиториями, послав вместо себя двойника, побуждая слушателей заниматься разгадкой того, кто перед ними — Уорхол или Аллан Миджетт. Актеры его фильмов «Бедная маленькая богатая девочка», «Девушка из Челси», «Унылые ковбои», «Проститутка», «Кушетка», «Ресторан», «Марио Банана», «Пьянство» изображали самих себя, олицетворяя преследуемые и осуждаемые обществом всевозможные пороки. Сама жизнь, казалось авангардистам, производила художественные полуфабрикаты, художнику только достаточно пристально взглянуть на них и запечатлеть на пленке, поставив свое факсимиле, и они превращались в полноценные произведения искусства.

В картинах «Эмпайр» (1964) и «Сон» (1963) время съемки — одного 8, а другого 6 часов — совпадает с реальным, так же как в «Еде», «Стрижке», «Поцелуе». Делая свои картины, посвященные самым обыденным явлениям, Уорхол старался представить вещи в их первозданном виде, не «замутненном» культурными ассоциациями, как бы увиденными глазами ребенка. С другой стороны, зритель, воспитанный на сюжетах и языке традиционного кино, склонный идентифицировать себя с героем картины, не находя всего этого в подпольном кино, вынужден был общаться с самим собой. Содержанием картины оказывается его внутренний мир. Не каждый мог выдержать столь долгое, томительное свидание с собой.

Художник, снимая свои ультрадлинные картины и заурядные события, считал, что воплощает в них время скуки. «Я люблю скучные вещи». Он подметил и попытался выразить феномен скуки, охватывающей большую часть жителей городов, убивающих время на стадионах, в кино, у телеэкранов, в пивных и тотализаторах. Скука является продуктом разобщающей конкурентной борьбы, специализации, разрушения традиционных связей между людьми. Громадные прибыли индустрии культуры — это дивиденды, получаемые от эксплуатации скуки. В то же время в длинных фильмах Уорхола, например «Сне», можно подметить наблюдение за проявлением живого, не созданного кем-то ритма, почти гипнотически воздействующего на зрителя. Критик Тейлор Паркер обозначил концепцию времени в картинах Уорхола как наркотическую. То, как показывается реальность в его фильмах, напоминает образы, возникающие в сознании любителя «травки» или словно выплывающие во время медитации, лишенные причинных связей и словно бы обладающие собственной независимой жизнью.

Этот же принцип Уорхол демонстрирует, создавая коллажи из портретов известных или знакомых ему людей («Семь декад Сиднея Яниса», 1967; «Джеки», 1965), работая с реальным, документально запечатленным временем. Часть из восьми изображений Джеки запечатлели ее до убийства Джона Кеннеди, другая — после события, потрясшего всю Америку. Реальное время отпечатывается улыбкой или отрешенностью взгляда, вопросом в глазах вдовы, пытающейся осознать случившееся. Само время управляло восприятием композиции по мере того, как аудитория насыщалась все новыми и новыми сведениями о ее жизни, чувствах, поведении.

В портретах Мэрилин Монро, Элизабет Тейлор, Элвиса Пресли в центр внимания ставится грань, отделяющая искусственно культивируемый образ, публичный «имидж» от истинного проявления личности. Повторяющиеся изображения банок, коробок и бутылок, цветов и катастроф в работах Уорхола отмечены чертами минималистской эстетики, а его эксперименты с реальным временем стимулировали формирование концептуализма.

Сама «производительность» искусства мастеров XX века не может не броситься в глаза. Две тысячи произведений, созданных за всю жизнь, — таково наибольшее достижение мастеров XVIII—XIX столетий. Иное дело теперь. Энди Уорхол, превращая себя в произведение искусства, в миф, и в области, которая раньше не исчислялась особенно, а именно количественного превосходства над конкурентами, всех превзошел.

И легко, и просто.

В своей мастерской — «Фэктори», само название которое звучит куда как более чем символично, — он наладил свое дело так, что уже вначале, в период с 1962 по 1964 год, создал, с участием помощников, две тысячи работ. Далее — более. Художник говорил: «Я хочу быть машиной». И стал ее подобием, во всяком случае в глазах публики и критики. Мастер говорил: «На нашей фабрике в день создается по фильму, по картине, скульптуре, много рисунков и фотографий». Некий конвейер образов.

По окончании в 1949 году Художественного факультета Технологического института Карнеги художник начал, как и многие мастера поп-арта, свою карьеру как мастер рекламы: оформляет витрины, делает плакаты и открытки, работает для журналов «Вог» и «Харперс Базар». Уже тогда добился признания, стал хорошо зарабатывать. Тиражность этой массовой продукции, сочетающей вкус высокой моды и китч, подсказала ему верный путь: повторять повторяемое, делая все образы, которые он решил использовать, одинаковыми, как долларовые купюры. В начале 1960-х годов Уорхол для пробы сделал несколько карандашных рисунков с изображением банкнот (что было подсказано ему одним арт-диллером). В то же время он начал изображать банки с супом «Кэмпбелл», ставшие столь известными, а также талоны, дающие право на скидку, марки авиапочты. Выставка в нью-йоркской галерее «Стэйбл» в 1962 году привлекла внимание и стала сенсацией года. С тех пор мастер стал широко применять технику шелкографии, дававшую возможность повторять определенный рисунок, сделанный или как рекламный образ, или как фотоотпечаток. Последовали ряды бутылок кока-колы; менялось их число, масштабы. Но сама суть оставалась неизменной: тиражность работ соответствовала распространенности самого массового продукта потребления. И лишь некоторые образцы шелкографского отпечатка имели авторскую правку кистью. Сам Уорхол хотел добиться эффекта обезличивания процесса создания произведения, чтобы в нем отсутствовало любое представление об индивидуальном почерке-манере (почему он так и полюбил трафареты).

Э. Уорхол. Кадры из фильма «Сон». 1963

Постепенно в мир тиражных образов входят портреты идолов массовой культуры Мэрилин Монро и Элвиса Пресли, а затем и политики, в частности председателя Мао. В их число затем попала и знаменитая «Мона Лиза» Леонардо да Винчи. Менялись только цветные фильтры и изредка сюжеты, позаимствованные из газетной фотохроники (сцены катастроф и уличных беспорядков, самоубийства, пожары).

Часто Уорхол использовал сцены смерти, такие, когда хочется, глядя на них, плакать. Он понял, как привлекает зрелищность смерти, почему популярны боевики, фильмы ужасов. Художник осознавал, что бесконечному оптимизму общества потребления сопутствует страх смерти (скрываемый и невольно обнажаемый в убийствах и катастрофах, где все показано без прикрас, без грима). Он говорил: «Рисуя своих «Мэрилин», я помнил о Смерти». Смерть делает на короткий миг известными на весь мир каких-то людей, о которых до этого никто не знал, но она же все обращает в прах.

Ко всем этим образам стоит добавить и картонные упаковочные коробки, которые временами выставлял Урхол. Неустанно экспериментируя, он прибегал к смелым красочным сопоставлениям (серия «Черепа»), особым технологиям (серия «Окисление») и большим форматам (серии «Ретроспективы» и «Реверсы»). Чрезвычайно плодотворной оказалась идея использовать наслоения маскировочной краски (автопортрет «Камуфляж», 1986). Как и у многих поп-артистов, у него порой наблюдалась попытка выхода к абстрактному искусству.

Художник решил обрушить на зрителя хаос образов, где трагическое смешивается с привычным, подводя все к одному знаменателю: жизнь течет со скоростью смены новостей и лишь только определенные продукты и образы (равные в принципе друг другу) обладают в этом мире неким постоянным статусом присутствия. Именно это качество убедительности присутствия, доведенное до уровня узнаваемого знака, сделало работы Уорхола такими популярными. Вскоре богачи и знаменитости (принцесса Монако Каролина, Майкл Джексон и др.) стали заказывать ему свои портреты. Характерно, что они могли это делать по предлагаемым «образцам». Их слава могла возрастать по мере роста известности самого мастера. «Портреты от Урхола» в 1986 году предлагались среди рождественских подарков («Стань звездой вместе с Уорхолом») в каталоге товаров магазинов «Нейман-Маркус».

Не переставая заниматься намеченными программами, Уорхол в середине 60-х годов погружается в кинематограф. Делает две экспериментальные ленты «Сон» (1963) и «Эмпайр» (1964), в которых неподвижной камерой фиксирует в течение восьми (для первой ленты) и двенадцати (для второй) часов определенную ситуацию: спящего человека и фасад небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг (при полном отсутствии записи звука). Последующие его фильмы приобретали некоторую сюжетность. Часть была связана с порно, как террором ума, а другие профанировали приемы коммерческого кинематографа (стереофильм «Мясо для Франкенштейна»). Известность получили фильмы «Вспышка» и «Мусор». В настоящее время даже кинопробы мастера являются примерами для лекций по истории современного искусства («19. Минет», «Банан Марио» и др.).

В 1966—1968 годах Уорхол снял несколько лент с участием группы «Велвет Андерграунд» («Velvet Underground»), являлся ее продюсером и сделал обложку альбома их диска (на ней изображен банан). Наконец, в 1980 году он организовал собственное кабельное телевидение (Andy Warhol's TV).

В 1968 году Уорхол был тяжело ранен выстрелом феминистки Валери Солани из организации «Общество по уничтожению мужчин». Это трагическое событие невольно еще больше укрепило славу мастера в американском обществе, и он входит в ранг суперзвезды, не менее известной, чем голливудские актеры. Его состояние оценивается в сто миллионов долларов. Характерно, что временами он как бы хотел покинуть гетто своего добровольного заключения в мире поп-образов и мог демонстративно поехать в Неаполь, чтобы с натуры писать красками на холсте виды Везувия.

Несколько лет с 1969 года им издавался журнал «Интервью», в котором помещены беседы звезд со звездами, а в 1968 году вышел первый роман, состоящий из записей телефонных разговоров на «Фэктори». В 1975 году вышла книга «Философия Энди Уорхола. От А до Б и наоборот», в которой в жанре диалога Энди (А) с неким собеседником (Б) сказано о любви и славе, о времени и смерти, об искусстве и деньгах.

Последней при жизни изданной книгой стала «Попизм. Уорхорл в 60-е» (1980). Знаменитые «Дневники» были изданы уже после смерти мастера в 1989 году. Проданная громадная уорхоловская коллекция картин и антиквариата свидетельствовала, что сам мастер прекрасно понимал несравнимую ценность того, что делал он, и подлинных вещей прошлого. Искусство являлось его профессией, и тут он проявил незаурядное понимание того, что нужно делать и как делать, создавая своеобразный коммерческий, одномерный фольклор XX века. Наконец, недовольный своей заурядной внешностью, он и сам превратил себя в произведение своего искусства и стал появляться на людях в серебряном парике, а об оргиях на «Фэктори» ходили легенды. Не удивительно, что на одной из выставок он выставил сам себя (в 1985 году, назвав свое творение «невидимой скульптурой») и постоянно носил с собой включенный магнитофон.

Уорхол покинул созданный им мир и этот мир (для публики, для которой он творил, они были тождественны) в 1987 году. На поминальной службе в соборе Св. Патрика в Нью-Йорке присутствовало около двух тысяч человек. Его могила в родном Питсбурге ныне стала местом паломничества. Многим кажется, что с ним ушло искусство XX столетия.

Собственно, его радикализм и универсальность деятельности впечатляет, и он воспринимается не только как «классик поп-арта», но именно как человек, подытоживающий искания века.

После него и мастеров его времени только и остается, что чертить пунктир традиций, выходящих из незабвенных 60-х...

Пунктир поп-арта

Как любые формы художественной деятельности, авангардизм, соответственно, в свое время — в XX столетии — быстро создав присущую ему систему образов, приемов, школ и направлений, никогда не забывал своего прошлого. Так, в фовизме «просвечивает» стиль модерн, в экспрессионизме — фовизм, в футуризме — кубизм, в поп-арте — дадаизм и т. п. Таким образом, переосмысление, повторение, «взгляд назад» при общем стремлении к самообновлению присущи ему постоянно; все это заставляет задумываться о традициях, в первую очередь крупных феноменах, в число которых, несомненно, входит и «революция поп-арта». Но поп-арт — не только традиция. Становясь ею, он смог оказаться историческим пунктиром, то есть чем-то таким, что, существуя, прерывается и вновь существует, пусть и частично самовоспроизводясь.

Поэтому говорить об этом движении вовсе не означает говорить о прошлом, о времени его зарождения в середине 1950-х годов и о триумфе в последующие десятилетия. Поп-арт все еще остается на горизонте культуры, остается творчеством продолжающих работать мастеров, своим наследием, легендами и столь богатой событиями историей, своей жизнью в других «измах» 1970—1980-х годов и общим влиянием на бытование авангардизма в современном обществе. Сейчас, как никогда, представляется актуальным исследование наследия Энди Уорхола, напоминанием о котором является издание восьмисотстраничного дневника, а также ретроспективы, показанные в Нью-Йорке и Лондоне, записи рок-ансамблей («английская мадонна» Уэнди Джеймс посвятила диск «Поп-арт» памяти Э. Уорхола). Сами по себе не дают забыть о поп-арте и те, кто, как недавно скончавшийся Уорхол, находился у истоков этого движения, и те, кто по-прежнему активен. Выставляет (уже, правда, раскрашенные) гипсы-муляжи из своей «Книги мертвых» Джордж Сигал; в трафаретной манере с имитацией полиграфического растра продолжает, ныне с оттенком сюрреалистического абсурда, делать комиксоподобные композиции Рой Лихтенстейн, бесконечные «самостилизации» создают Роберт Раушенберг и Клас Ольденбург. И это примеры достаточно характерные, хотя их можно было бы привести и больше. Однако суть не в этом; примеры нужны в данном случае лишь как иллюстрации имеющейся ситуации. О других примерах — позже.

Конечно, стиль этих и поныне действующих «звезд» американского поп-арта несет печать определенной усталости и внешней эстетизации объектов (тонкая гамма раскраски, эффект сделанности, выбор «красивых» материалов, как восточный шелк, особые породы дерева и т. п.). При своем зарождении в Англии поп-арт, не зная еще, что он — поп-арт, был болен «прерафаэлизмом», каким-то истончением вкусов, характерным больше для умирающего стиля, чем для нарождающегося. Это было особенно заметно по сравнению с брутальностью американцев. Теперь же он, переживая трагедию затянувшегося конца, вновь впадает в свое «рафинированное» детство. Однако уйти от этого декаданса мэтры не могут, как по причине биографичности своего стиля, так и согласно законам художественного рынка, который они сами приучили к своей манере и от которой не могут отказаться.

В контексте конца 1970-х — начала 1980-х годов подобная эстетизация позднего поп-арта свидетельствует о многом, и появилась она, конечно, не случайно. Энди Уорхол в начале 1980-х годов, взяв вместо привычных ему «фабричных» изделий в руки краски и кисти, поехал в страну искусств — в Италию, чтобы писать Везувий. Так поп-арт захотел стать искусством, которое он раньше третировал. В Риме художник организовал выставку «Де Кирико глазами Уорхола» (1982), выбрав этого итальянского мастера потому, что тот органично сочетал в своем творчестве стилизацию Ренессанса и классицизма, символизм и авангардистские приемы. Сигал в середине 1980-х годов создает объемный гипсовый и тонко раскрашенный натюрморт, повторяющий картину Сезанна с бокалом, смятой скатертью и фруктами.

На Венецианском биеннале 1984 года, ставшем мошной манифестацией трансавангарда, призывавшего снова вернуться к живописи, к традиционным сюжетам и техникам, к образцам прошлого, к светлым грезам «сна искусства» (выражение А. Бонито Оливы, теоретика трансавангарда), в качестве вдохновляющих примеров демонстрировались наряду с произведениями Джорджо де Кирико, Пабло Пикассо и Сальвадора Дали и работы поп-артистов. Дело в том, что авангардизм, при всех своих парадоксах, всегда оглядывался на опыт предшествующих столетий, то полемизируя с ним, то что-то используя. В 1960-е годы поп-арт вовлек в рекламную игру образами уже весь мир искусства; у него не было односторонних влечений, как у экспрессионистов, особо ценивших Грюневальда, и сюрреалистов, преклонявшихся перед Босхом, Арчимбольдо и поздним Гойей. Лихтенстейн в репродукционной манере, используя растровую сетку, повторял картины знаменитых мастеров прошлого, где нашлось место Делакруа и Клоду Моне, а также и «классикам» авангарда де Кирико, Пикассо и Мондриану. Причем он делал это с таким же нарочитым равнодушием, как и реплики с комиксов.

Мастера поп-арта представили гигантский рынок образов, где образы искусства мало чем отличались от назойливого повторения рекламы кока-колы и супа «Кэмпбелл». Энди Уорхол в технике шелкографии четырежды повторил в одной композиции «Мону Лизу», сравнив и сравняв ее тем самым с портретами Элвиса Пресли, Мэрилин Монро и Мао Цзэдуна — звезд рок-н-ролла, кинематографа и политики; так знаменитая картина Леонардо да Винчи стала «звездой» искусства, отпечатанная с негатива при смене цветных фильтров. Том Уоселманн в своих сериях «Большое американское ню», являющихся комбинацией реальных объектов и живописных, помещал репродукции картин Ренуара и Матисса. Роберт Раушенберг в некоторых своих шелкографиях использовал репродукции картин с женскими моделями Тициана и Рубенса. Композицию из кухонного стола и прикованного к нему ведра он мог назвать «Подарок Аполлону». Патрик Колфильд и Джон Клем Кларк часто эксплуатировали образы Эжена Делакруа. Причем делалось все это, напомним, в 1960-е годы, когда о моде на архитектурные ордера и воспоминаниях о старой живописи мало кто бы мог задуматься. Но толчок для размышлений был дан, и через десятилетие в среде тех, кто тогда еще только формировался как художник, подобные идеи получили свое дальнейшее развитие. У поп-артистов, правда, кисти «бронзовели», как у Джаспера Джонса в его «Раскрашенной бронзе» (кисти были отлиты из традиционного для классического искусства металла), и слово «арт» могло появляться на разных объектах, но все же и в годы засилия «высокой технологичности» воспоминания о «мануальных действиях» жили, поэтому мастера имитировали в трафаретной технике укрупнение отдельных «мазков» (Р. Лихтенстейн) или однообразными линиями покрывали за тридцать минут лист бумаги (число линий 3879, автор — Р. Моррис). Конечно, заметно, что поп-артисты все же не хотели заглядывать глубоко в историю, им больше импонировали их современники или предшественники, будь то де Кирико, Пикассо или Рене Магритт; однако они на многое указали последующим поколениям, и те, что важно, подхватили их разработки. При этом учтем, что во многих работах художников трансавангарда оживали и приемы мастеров самого поп-арта. Например, Джордж Шнабель, один из самых известных и дорогих художников США, пишет свои живописные композиции поверх черепков битой посуды, наклеенных на плоскую основу, а «неоэкспрессионист» Ансельм Киффер может вмонтировать в картину инородные для масляной техники объекты: то пучок соломы, то кисть с палитрой. Все это напоминает поп-артистские «компоновки», где легко сочетались изобразительные и неизобразительные элементы, разнородные материалы.

Само отношение к картине, о которой художники «новой волны», то есть трансавангарда, говорили, что она похожа на старую живопись, все же было «объектным», иными словами, она интерпретировалась не просто как «плоскость с красками, нанесенными в определенном порядке», но как сделанная вещь, которая поддается определенным комбинациям с себе подобными. Ее можно переворачивать и выставлять таким образом, как делает Георг Базелиц из ФРГ, соединять в серии и монтировать в сложные структуры, когда полотна разных размеров образуют одну композицию или, будучи самостоятельными, частично закрывают друг друга. На них могут быть помещены и различные надписи (А. Киффер, С. Киа и др.). Знаменитый Пикассо в 1960-е годы прошел поп-артистекую, условно говоря, стадию своего многообразного развития, трансформируя живопись Веласкеса и Эдуарда Мане в небрежно написанные «объекты».

Трансавангард заставляет вспомнить — в своей известной схожести — о неоклассицизме, увлечение которым пришлось на 1920-е годы. Тогда же увлекались и живописью «под фотографию и живописью по фотографиям» (одно из направлений в немецкой Новой вещественности и творчество американского художника Чарльза Шиллера). Но ведь и после поп-арта появился гиперреализм, имитирующий живопись под фотографию, почему он и был назван в США «фотореализмом». То есть, говоря точнее, создается впечатление, что ситуация «после» поп-арта в какой-то степени повторила ситуацию «после» дадаизма, когда появились неоклассицизм и Новая вещественность. Все это, впрочем, закономерно и не должно удивлять.

И дада, и поп-арт, определенное сходство между которыми отмечалось неоднократно, являлись важными вехами в развитии авангарда. Они завершали отдельные большие периоды, суммировали их и отрицали. Поэтому аналогии наблюдались не только между ними, но соответственно и между тем, что появлялось «за ними». Пример с гиперреализмом здесь достаточно красноречив. Причем это движение увлекло и ряд мастеров самого поп-арта, скажем, одного из его зачинателей в Англии Ричарда Гамильтона. Сама же идея имитации одного материала в другом, в данном случае фотографии в живописи, родственна технике поп-арта, любившего подобные замены и изготавливавшего лампочки и банки с пивом из бронзы, сандвичи и электрические выключатели из акриловых и пластиковых масс (работы Д. Джонса и К. Ольденбурга).

Характерно, что многие гиперреалисты прошли школу поп-арта, то есть начали как его эпигоны. Характерно и другое, а именно то, что они использовали иконографию поп-арта, его выбор сюжетов, будь то супермаркеты, реклама, автомобильные свалки, пустые улицы, витрины, офисы, одежда. Наконец, с поп-артом роднил и эффект определенного безразличия к миру, который они демонстрировали. Поп-арт сделал предельно короткой дистанцию между человеком и предметным миром эпохи потребления, крайне короткой, дав понять, что все — близко. Гиперреализм же своей отстраненностью, псевдообъективностью эту дистанцию сознательно удлинил, поэтому его часто называли «холодным».

Переход к гиперреализму от поп-арта особенно заметен на примере объемных пластических композиций. Для поэтики поп-арта типичен образ манекена, как бы совмещающего человеческое и нечеловеческое. Работы Алена Джонса, представляющие собой пластиковые фигуры полуобнаженных женщин в «секс-одеждах», в позах «Камасутры» (при этом они являлись и утилитарными предметами: вешалками, креслами и т. п.), с одинаковым успехом могут принадлежать стилистике и поп-арта и гиперреализма. Гиперреалистичны фигуры Дуана Ханзона — раскрашенные гипсы в «настоящих» одеждах. Подобная пластика, еще более натуралистическая и фотообразная, развивается и в настоящее время.

Симптоматично, что в 1960-е годы начало развиваться и концептуальное искусство, аналитически рассматривающее атрибуты цивилизации. Представители этого течения опирались на научные дисциплины (социологию, психологию, статистику), хотели документировать образы действительности. Такими документами могли выступать — в качестве носителя «концепта» — вещи, надписи, фотографии. Холодок концептуализма оказал воздействие и на гиперреализм, более того, если поп-арт был преднамеренно нефилософичен, полагая, что жизнь и есть философия (вспомним утверждение поп-философа Маршалла Макклюэна, что мир — это ситуация; поп-артисты увлекались восточными религиями с их культом созерцательности и кодексом ритуального поведения), то для концептуализма и гиперреализма много значили идеи структуралистов и семантиков.

Поп-арт в 1960-е годы существовал в «оправе» ряда других течений — уже упомянутого концептуализма, минималь-арта, лэнд-арта, оп-арта, видео-арта, боди-арта, психоделики, леттризма, кинетического искусства и «жесткой» абстракции. Многое их роднило и сближало как с поп-артом, так и друг с другом, хотя различия, позволяющие их разделять, конечно, имелись.

Концептуализм, играя знаками для того, чтобы провоцировать воображение, давая ему пищу для фантазий, вовсе не хотел иметь конечного результата, то есть он давал намек на путь познания, но не интересовался его итогами. При этом, обращаясь иногда к предметам (сложно их классифицируя и поясняя процесс работы с ними через тексты и таблицы), он мог напомнить и метод собирания вещей в поп-арте. Минималь-арт (он же — «искусство элементарных структур») оперировал простейшими, словно эстетически неинтересными формами, скажем, демонстрировал окрашенный в черный цвет куб; своей «инертностью» к художественности и вещностью он мог напомнить и «эстетику» поп-арта. Лэнд-арт, занимаясь гигантскими трансформациями ландшафта, делая насыпи и рвы, менял среду, запечатлевая в ней простейшие геометрические формы вроде круга, спирали и квадрата. Сама идея оперирования объектом, в данном случае поверхностью земли, когда в объект вносится некий «образ», напоминает столкновение «художественного» — «нехудожественного», часто провозглашаемое как лозунг в 1960-е годы. Оп-арт, опирающийся на традиции геометрического стиля в абстракции, отошел от духовности Мондриана, строившего в картине «клетки духа», и стал механистически из окрашенных плоскостей картона и пластика делать некие оптические ребусы, почему соответственно и получил свое название — «оп». Опыты Нам Джун Пейка с транслирующей и запечатлевающей телевизионной аппаратурой, сперва казавшиеся малоперспективными, но потом получившие поддержку галерей, могли напомнить игры с предметами, характерными для поп-арта. Боди-арт, предлагающий манипуляции в пространстве с собственным телом, вызывал ассоциации с поп-артистским хеппенингом, где, правда, помимо тел участников еще активно использовалась и предметно насыщенная среда. Психоделик — творчество в состоянии наркотического возбуждения и грез — приводил к стилистике поп-арта, хотя и в предельно элементарном виде: к плохо нарисованным цветочкам на заборах и тротуарах, к примитивным атрибутам моды. Леттризм, или, иначе, оперирование буквами, многими исследователями авангарда 1960-х годов одинаково относится и к концептуализму и к поп-арту. Кинетическое искусство, наиболее полно воплощенное в работах Жана Тэнгели, представляет собой гротесковые механизмы, движущиеся и нередко саморазрушающиеся; это есть оперирование предметами без последующего участия человека. Такие механизмы, бывало, хаотично — в «кустовой» манере абстрактного экспрессионизма — раскрашивались, что еще раз напоминало о поп-арте, который сложно взаимодействовал со стилистикой этого направления абстракционизма. «Жесткая» абстракция стилистически близка к минималь-арту, а через это и к поп-арту.

Сложность ситуации увеличивалась за счет того, что и сами поп-артисты то приближались, то удалялись от поп-арта, а внутри него имелись свои школы, направления, крупные индивидуальности. Наконец, упомянутый абстрактный экспрессионизм, в полемике с которым рос поп-арт (это специальная и хорошо разработанная тема), не исчез сразу же: для многих в 1960-е годы авторитет его сохранялся.

В 1960-е годы проявился вкус к плюрализму развития разных направлений авангарда, который был заметен и с самого его начала, когда в течение нескольких лет народились фовизм, экспрессионизм, кубизм, футуризм и абстрактное искусство. Все они связаны друг с другом, как братья и сестры. Но в отличие от ситуации начала XX века во времена поп-арта только он сам все же составлял эпоху, был как-то значительнее, крупнее и масштабнее других течений и направлений. По сравнению с их однобокостью развития отдельного приема он являлся системой, претендующей на универсальность: каждое из течений того времени могло легко уместиться в нем. Более того, в какой-то степени поп-арт явился моделью, содержащей в зародыше некоторые будущие «измы», чем напоминал стиль модерн с его протофовизмом, протоэкспрессионизмом и первыми опытами абстрактного искусства и дадаизм с его «предчувствиями» сюрреализма и поп-арта. Помимо гиперреализма, сложившегося в 1960-е годы и пережившего расцвет в 1970-е (в конце 1980-х годов, что стоит иметь в виду, он переживает новый подъем), из хеппенингов поп-арта, представляющих свободно изменяемую ситуацию взаимодействия людей, вещей и среды, вырос упорядоченный перформанс — испытание возможностей человека по определенной, продуманной программе. Перформанс — это хеппенинг оконцептуализированный, когда жесты и позы человека превращаются в систему знаков, в той или другой мере соответствующих стереотипам поведения. Перформанс иллюстрирует одиночество, лицемерие и прочие подобные деструктивные элементы связей между людьми, превращая их в ритуал. В хеппенинге ценилась стихия, провокация, коллективность. Изживая это, перформанс все же взял главную идею, порожденную во времена поп-арта, а именно коллаж событий.

Поп-арт распространился по разным странам. Помимо Англии и США (в Англии он зародился, а в США приобрел наиболее агрессивный и коммерческий характер) интересна его история в других регионах. Особая школа сложилась во Франции — «новый реализм» — во главе с ее идеологом Пьером Рестани и такими мастерами, как Арман, Сезар, Бен и Эрро. Многие из них активно работают и по настоящее время. Французский «новый реализм» всегда был более эстетичен, анекдотичен и ироничен, чем поп-арт в других странах. Стоит посмотреть, как Арман располагает на плоских основах распиленные корпуса музыкальных инструментов, как бы воплощая то, что делали в живописи Пикассо и Брак, как раскрашивает свои «компрессы» (сдавленные корпуса автомобилей) Сезар, как делает «живописные монтажи» Эрро и реконструирует по старым фотографиям интерьеры Бен, чтобы понять это.

В Италии развивалось «бедное искусство», пропагандистом которого являлся Джорджо Челант. Это направление отличалось известной театральностью и мистичностью. В ФРГ яркой личностью являлся недавно скончавшийся Йозеф Бойс, образовавший целую школу. Довольно эклектичный, он поражал своей неугомонной активностью. В Японии поп-арт стал после увлечения абстрактным искусством «вторым» языком авангарда, если под «первым» понимать саму абстракцию. В Испании в период диктатуры Франко поп-арт находился под запретом — там официально, что редкость для тотальных режимов, поддерживался абстракционизм, а поп-арт с его изобразительностью оказывался неприемлемым. Только после смерти Франко искусство поп-арта, привнесенное из Англии, стало здесь приживаться. Наконец, наряду с абстрактным искусством ветвь поп-арта появилась в Москве, если иметь в виду раннее творчество В. Янкилевского и И. Кабакова. Характерно, что эти художники пародировали саму попытку создать благоденствующее общество в рамках социализма в России, которое не уступало бы американскому. Поэтому пародийный по своей сути российский поп-арт приобрел яркую национальную окраску. Последователи этого направления нашлись и в других странах, представляя его модифицированные «диалекты». Многие художники затем пошли дальше, но поп-арт оставался для них частью пережитого, личным опытом. У поп-арта имелся дух массовости, почему он и покорил так много людей и так много стран. Его структура была преднамеренно открытой, завлекающей. И думается, именно поп-арт явился первым большим течением авангарда, которое было социализировано, вживлено в общество, и общество приняло его в конечном итоге как «свое», почему он и стал определенным стилем 1960-х годов. Поп-арт вышел в кино, в рекламу (из которой сам первоначально исходил), в моду, в стиль поведения. Преднамеренная неряшливость в одежде, ее разностильность, джинсы и использование рекламных пакетов в качестве сумок — все это из тех времен. Еще и поныне легко угадываются «попистские» краски: фиолетовый, желтый, ярко-синий и черный.

Поп-арт опирался — в наиболее активных своих проявлениях — на коммерческий дух общества, не только не стесняясь этого, но и всячески это пропагандируя. Ричард Гамильтон уже в 1957 году писал, что это искусство «дешевое, массововоспроизводимое, пахнущее большим бизнесом». Романтическая концепция, согласно которой искусство не должно зависеть от меркантильных интересов, быть «чистым», окончательно была развеяна. Да и почему тут должна быть тайна? Достаточно посмотреть договоры средневековых, ренессансных и барочных художников, чтобы убедиться, как детально оговаривалась стоимость заказа на исполнение произведения. Поп-арт был сделан художественным рынком, и уже после этого никто не стеснялся — в рамках авангарда — говорить о ценах и рекламе. Современные художники откровенно говорят об этом, даже в какой-то степени этим кичатся.

Между дадаизмом, «пик» развития которого пришелся на конец 1910-х и начало 1920-х годов, и поп-артом, возникшим на рубеже 1950—1960-х годов, прошло тридцать-сорок лет. Их симметричность уже отмечалась, но интересно, что спустя примерно тот же срок, в конце 1980-х годов, вновь появляется некий их аналог, правда терминологически не определенный еще, но уже со своими определенными контурами. И то же время отсчитывается от появления первых абстрактных работ и самого термина «авангард» до дада. Таким образом, в развитии авангарда пунктир поп-арта образует своеобразный хронологический ритм. Кончился трансавангард с его преднамеренным ретроспективизмом, с балансированием на грани шарлатанства и энциклопедичности. Встал вопрос о продолжении развития искусства 1960-х годов, наследие которого оказалось неисчерпанным — наследие эры поп-арта и сопутствующих ему течений, через которые просвечивает память и о мэтрах дадаизма, о Марселе Дюшане и Фрэнсисе Пикабиа.

Дада являлся тотальным отрицанием, эстетическим нигилизмом, поп-арт создал поэтику общества потребления и утверждал ее, имел оптимистический пафос; нынешний «неодада» и «неопоп-арт» инертен, он и не отрицает, и не утверждает, он просто констатирует, что можно сделать так-то и так-то, причем характерно, что ничего сколько-нибудь нового, по «гамбургскому счету» авангарда, теперь нет, все повторено, правда, с большим коммерческим размахом, в больших масштабах.

Примерами, свидетельствующими об этих переменах, явились такие выставки-манифестации, как «Поздние восьмидесятые» (1988) в Бостоне и «Документа 8» (1987) в Касселе. Делается ставка на высокое качество изготовления объекта, который часто критиками называется в память об опытах дадаизма «неореди-мейд» (П. Рестани), почему все произведения приобретают товарный вид, являясь своего рода «объективизированным трудом» (вспомним в качестве поясняющего примера работы Гюнтера Юккера, показанные в Москве). Это действительно «новые готовые вещи», представляющие собой автономные и ничего не значащие конструкции типа инсталляций (монтаж сделанных вручную или созданных производственным путем пространственных объектов). Это организованные «деструкции», где больше всего значит масса, масштаб, форма, олицетворяющие наличное бытие: это существует и это сделано.

Господствуют «компоновки» из предметов обыденного обихода: холодильники, зеркала, мебель, видеоаппаратура. Причем высокая технологичность исполнения сближает подобное художественное производство с дизайном. Художник уже не рассказчик историй, даже в духе поп-арта; для нового искусства характерна нулевая степень содержательности объектов, аскеза в отношении смысла. А. Леция выставляет «Мерседес», Р. Бокье — часть автомобильного кузова, М. Палестина — большого размера синтетическую игрушку-мишку, А. Хана — колбасную машину. Это социальная пластика современности, которая ничему не учит, это полная интеграция авангардизма с жизнью современного общества. Зритель идентифицирует себя с таким искусством, его мастерами. Оно — его, и в акции авангардистов вкладывается все больше и больше денежных средств — как на создание отдельных объектов, так и на организации выставок. Растет посещаемость выставок. Кассельскую «Документа» посетило в течение ста дней до миллиона человек. И никто уже не выражает недовольства этим новым вариантом авангарда; его эпатажность и ироничность зрителя — в прошлом.

Это искусство успокоенного общества; у этого искусства, по выражению критики, нет «репрессивных функций» дидактики и пропаганды. Поздние 1980-е годы в истории авангарда нашли удовлетворяющий всех компромисс между автономией и утилитарностью, искусством и продуктом, ремеслом и эмоциями, рациональным и бессознательным. Они научили соединять то, что раньше взаимоисключалось. Новый авангард пестр, как лоскутное одеяло, и сделан с качеством автомобилей «Тойота». Причем этот новый, прирученный поп-арт существует в знакомой оправе течений, которые мы видели в 1960-х годах. Видео-арт, который вызывал сомнение своим будущим, приобрел размах, строятся целые информационные инсталляции. Появилась новая волна фотореализма. В духе «жесткого» абстрактного стиля Кенета Ноланда и Франка Стела образовалось новое течение — «нео-гео», иначе — «новый — геометрический стиль»: простейшие комбинации прямоугольных пластмасс на панели (Тим Эбнер, например) или орнаменты, повторяющиеся монотонно, как в рисунке бумажных обоев (Филип Таффе). Развивается и хеппенинг, который ныне интерпретируется как «некая некоммуникативная система общения». Фотография, охотно используемая в поп-арте, теперь выставляется среди других экспонатов выставок, ее стиль отличается холодностью и эффектом высокого профессионализма. Снимки обычно богатой информации в себе не несут: фотографируется часть стены, кора дерева и т. п.

В чем же, собственно, заключается сходство и что различает прошлое конца 1950-х — начала 1960-х годов и современные поиски? Исчезает мифологизация действительности, так как поп-арт создавал свою легенду — в первую очередь о великой американской мечте (ориентация на США была не только у основателей этого движения англичан, но и у других мастеров). Где было «сотрудничество» материала и образа, остались только одни материалы, правда обработанные с невиданным для авангарда дизайнерским качеством. Поэтому для конца 1980-х годов немыслимы или, точнее, почти немыслимы замены одного материала другим, имитации, использование муляжей из гипса и пластика. Уж если кресла сделаны из гранита, то зритель чувствует этот материал, тончайший характер его обработки (работы С. Бертона), если конструкция создана из металла, то он сверкает, как детали пароходного двигателя. Все сегодня подчинено задаче создания объектов в рамках современных технологических и ремесленных возможностей. Тут исключается принцип «свободных» ассоциаций, доставшийся поп-арту в наследство от сюрреализма, нет «несоответствия» изображенного и мыслимого, соединения несоединимого, что раньше невольно провоцировало воображение зрителя. Поэтому душа поп-арта — образ как социально-эмоциональный символ, взятый из массовой культуры и потребительского шоу, образ вещи в изоляции от реального контекста — отошла в прошлое.

Кончилась эра смыслового и визуального раздражения. Характерно, что в новом искусстве не находится места ни для секса, ни для политики, что раньше использовалось авангардом как средство повышения интереса к своим объектам и акциям. Господствует инертность. Если в поп-арте образы секса присутствовали на уровне дозволенного цензурой в журнале «Плейбой», то здесь, несмотря на большую свободу нравов, эротические фетиши вовсе отсутствуют. Поп-артисты, как известно, увлекались политикой: они устраивали «политические хеппенинги» («марксистские карнавалы» 16), выступали в поддержку студентов в 1968—1969 годах, боролись против войны во Вьетнаме. Конец 1980-х годов политически стерилен, хотя мир потрясают различные конфликты.

Как прогрессирующее развитие принципов авангарда, можно отметить дальнейшее исчезновение проблемы качественной оценки, которая раньше еще держалась на уровне найденности необыкновенного, уникального решения, отдельного приема. Однако теперь, когда все приемы повторяются, даже этот весьма относительный критерий теряет свое значение. Имеет ли все, что происходит, какое-то отношение к искусству? Вопрос далеко не праздный, так как авангардизм хотел потеснить искусство — в старом добром значении этого понятия, заменить его и, не являясь таковым, исполнять его функции в обществе. Значение договоренности, что считать искусством, резко возросло по своей важности, с чем столкнулись в свое время и дада, и поп-арт. Появилась принципиальная «годность» всего, то есть восторжествовал принцип артефакта. Все произведения стали представлять лишь формулы действия (хеппенинг) или формулы состояния (инсталляция), цель которых — завоевание пространства. Поэтому уже не может быть иерархии жанров (с ними давно «покончено») и иерархии художественного (нехудожественного) опыта, что еще было в поп-арте. Теперь не имеет принципиального значения для художника, чем и как заниматься.

У поп-арта и авангарда конца 1980-х годов — общая среда для «произрастания»: массовая информация, дух потребительства, стандартизация, технологичность, массовая культура. Но теперь добавлено и еще одно: богатство, перед которым меркнет нуворишская кичливость поп-арта. Самое современное искусство, которое обходится в тысячи и миллионы, могут позволить себе только богатейшие страны, а именно США и ФРГ.

Создавая блоки стандартных визуальных объектов с минимумом интеллектуальной нагрузки, «неопоп-арт» выигрывает исключительно за счет вложенных в него средств и масштабности самих объектов. Поп-арт может показаться с позиции сегодняшнего дня излишне усложненным. Мастера 1980-х годов разложили бы любое произведение 1960-х на элементы, увеличили бы их в размерах и придали им самостоятельное значение. Сейчас характерен принцип изоляции элементов друг от друга: цвета, формы, масштабы, материалы, хотя известная декоративность организации структуры объекта сохраняется. Это конечный результат развития особой темы авангарда от коллажа до «ассамбляжа» и «компоновок» поп-артистов.

От традиционного представления о «старом» авангарде в новом остается только элемент игры, которая началась с Пикассо и дадаизма. Раньше это были «игры» крупных индивидуальностей (остальные им подражали) — вплоть до «звезд» поп-арта, когда и сам художник должен являться шедевром. Теперь же «все свои», и отношения между зрителем и мастером добродушно-снисходительные. Поэтому и неважно, кто из них и что думает. Поп-арт стал рубежом в понимании путей развития авангарда для Герберта Рида, Гарольда Розенберга, Климента Гринберга, Питера Селза (как когда-то дадаизм для Юлиуса Мейера-Грефе). С ностальгией эти маститые авторы, критики и историки авангарда вспоминали времена кубизма, Кандинского, Мондриана, Дали. Родилась «посткритика»; она не столько поясняла, сколько организовывала движения, создавала выставки и отдельные манифестации современного искусства. Представители «посткритики» охотно брали интервью у художников, сами комментируя события довольно скупо. Теперь же и это «немодно». Если кто-то и занимается активной интерпретацией идущего процесса, так это уже нам знакомые — Пьер Рестани и Джорджо Челант (ныне работающий в США).

Начиная с дадаизма мастера авангарда пользуются приемами, устраняющими возможность определения искусства. Искусство воспринимается как повседневная банальность. Раушенберг говорил, что «живопись равна искусству и жизни, я же ищу их середину». Поп-арт в самом деле искал и нашел середину между искусством и жизнью. 1980-е годы вновь поставили между искусством и жизнью знак равенства, резко обеднили и искусство, и жизнь.

Вещественность в эпоху дематериализации

Если творчество абстрактных экспрессионистов было направлено на выражение бессознательных импульсов, то набравшее силу в конце 60-х годов геометрическое направление абстракционизма — минимализм — претендовало на связь с научными концепциями и мировоззрением. Минимализм оперировал трехмерными объектами преимущественно промышленного производства с простейшими, первичными формами. Это могли быть кубы, как у Р. Морриса или Д. Джадда, шестигранники и восьмигранники, как у Т. Смита, пластины, как у Р. Серра, призмы, Т-образные и П-образные фигуры, как у К. Андре. Ведя свою родословную от Малевича и Мондриана, художники-минималисты основное внимание уделяли разработке отношений между объемными формами, способам их размещения, соподчинения или координации по масштабу, пропорциям, ритму. С этой целью они предпочитали работать в комбинаторной или сериальной технике, варьируя пространственные промежутки между особенно привлекающими их ящиками или пластинами, действуя по принципу «чем меньше, тем больше», что позволило критикам оценить минимализм как искусство первичных структур, ABC-арт, вид сериального творчества.

Минимальное искусство, сводя все многообразие форм к простейшим очертаниям, было одержимо идеей упрощения, обладая минимальным содержанием, присущим любой разновидности абстракционизма. Минималисты в своей деятельности принимали во внимание факторы, обусловливающие целостность восприятия, обнаруженные гештальтпсихологией — влиятельным учением, разрабатывающим теорию образа, мышления и поведения. Образ формируется по законам гештальта с помощью связывающих и сдерживающих сил зрительного поля. При этом гештальтпсихология пришла к выводу, что связывающие силы «имеют тенденцию к правильным симметричным и простым формам». Соотношение фигуры и фона, доминирующих и дополнительных элементов подчиняется определенным закономерностям, а структура образа стремится к постоянству и равновесию, минимизации напряжения восприятия. Так, если яркость цветного фона и фигуры одинаковы, то форма последней воспринимается неясно, контуры смазываются. Существуют пределы расстояний, связывающих форму, за которыми она теряет свою целостность.

Работы минималистов так или иначе «играют» на соотношении сил, связывающих и сдерживающих первичные элементы. Роберт Моррис, настаивая на том, что главное в образе это структура отношений между ощущениями, просто перефразирует работы гештальтпсихологов: «Части простых форм связаны таким образом, что оказывают максимум сопротивления раздробленности восприятия. Простота формы не равна простоте опыта».

Интересуясь только ритмом и отношениями, минималисты избегали зрелищности и визуальной привлекательности используемых геометрических объемов, полагая, что они могут заинтересовать сами по себе и тем самым отвлекут внимание от принципов их комбинации. Их «изделия» нарочито монотонны, скупы, невыразительны, анонимны и неинтересны, подчеркнуто антиэстетичны.

Минимализм, опираясь только на структуру восприятия и коды изобразительного искусства, действуя безличными, имперсональными, анонимными формами, порывает с историческим социальным временем, стремясь утвердить настоящее и будущее. Обращение к структурам априорным, «вечным», закодированным тысячелетия назад в человеческом организме, означает включение в сакральное, «безвременное» время, утверждая одновременно принцип приоритета внутреннего образа над внешними условиями, присущий авангардизму.

Минимализм покончил с остатками традиций, которые дольше всего удерживались в скульптуре благодаря публичному характеру ее существования в городской среде. В их скульптурообразных объектах отсутствуют понятия верха и низа, пьедестала и памятника, сломаны все иерархические границы, а первичные формы могут монтироваться по самым разным композиционным схемам. Минималисты особенно гордились тем, что ввели точку зрения на скульптуру сверху вниз, располагая пластины на полу, превращая всю площадь галереи в единое произведение. И поскольку сегменты и блоки «отсекают» любые возможные мысленные или зрительные ассоциации, они выглядят монотонными, инертными, замкнутыми на самих себя. По наблюдению американского критика Люси-Смита, минимализм «адресован очень изощренной публике, публике, которая уже узнала грамматику различных стилей, предшествующих ему».

Ссылаясь на творчество Брынкуши, использовавшего блестящие поверхности, отражающие близлежащую среду, они охотно оперировали с алюминиевыми анодированными поверхностями, рассеивающими свет. Автономные минималистские объекты в то же время как бы включаются зеркальными плоскостями в окружение, стремясь перетечь в мир, слиться с ним, стать самой жизнью. Еще в 1952 году Раушенберг выставил «Белую живопись» — полотна, покрытые блестящей пленкой, в которой посетители могли увидеть свои искаженные, мутноватые лица и фигуры.

Традиции эстетического подхода к банальным вещам были заложены еще Дюшаном. Джаспер Джонс, считающий себя последователем Дюшана, в начале 60-х годов изготовил лампочку и детские туфельки из бронзы, затем банки из-под пива «Баллантайн», сталкивая материальность, вещественность и функцию, наделяя вещь новым значением. Ту же цель преследовала его «Белая мишень» (1957), превращая живопись из иллюзии в реальность, в вещь. Минималисты балансировали вещественностью и дематериализацией, подчеркивая то фактуру и тяжесть первичных элементов, то отношения и связи между сегментами и контейнерами, блоками.

Отношения между коробами и многогранниками часто подчинялись достаточно элементарным арифметическим или геометрическим прогрессиям. В конструкции Уолтера де Марии «Пластина с шипами» (1969) шипы размещены в прогрессии ряда нечетных чисел 1/3/5/7/9. Следуя комбинаторному принципу, Сол Левит в 1968 году создал объект под названием «ABCD—2», состоящий из четырех кубиков высотой в 9 см, размещенных на разграфленной квадратной доске. Обнаженные конструкции двух кубиков (каркас из вертикальных и горизонтальных палочек) контрастировали с закрытыми объемами двух других, и вдобавок они располагались на соответственно закрашенных и незакрашенных поверхностях. Минимализм строил абстрактные модели традиционных представлений, рассматривающих художественные произведения как сложное единство, сгармонизированное посредством ритма, симметрии, соотношения цветов и тонов. Хрисса использовала неоновые трубки, их свечение пересекала полоса обычного электрического белого света, изображая само отношение, промежуток как таковой. Более заметной была продукция минималистов в области абстрактной монументальной скульптуры, представленной огромными призмами Джона Смита или цилиндрами Алекса Либермана, металлическими шестами, поддерживаемыми распорками из металлического троса Кеннета Снелсона. Их, как правило, приобретают гигантские монополии, устанавливая у входа в свои офисы для большей представительности и создания образа просвещенной фирмы: так произведения минималистов превратились в род престижного товара вопреки их стремлениям.

Минималистские конструкции, служащие лишь только в качестве демонстрации ритмических или масштабных соотношений и пропорций, подчиняющихся определенной мысли, правилу, дали толчок развитию концептуализма, стремящегося представить в качестве произведения невидимые, умозрительные идеи, «концепты». Многие минималисты, и среди них упомянутые Уолтер де Мария, Сол Левит, Карл Андре, перешли в стан концептуалистов.

Противоречие между вещественностью и бесплотностью концептуализм, в который трансформировался минимализм, разрешил в пользу дематериализации. Нельзя не признать правоту Люси-Смита, считающего, что значение минимализма состоит не в его минимальности, а в «использовании идеи, согласно которой произведение искусства есть тезис или теорема в большей степени, чем объект, создаваемый на века».

Концептуализм также воспринял присущую минимализму манеру строить композицию таким образом, что она меняет свою конфигурацию и вид в зависимости от точки зрения, переводя ее из физической в мыслимую сферу. В 1969 году Д. Джадд выставил композицию «Без названия», состоящую из четырех коробчатых фигур — контейнеров без торцовых стен — размером 122x152x152 см, расположенных по типу туннеля с небольшими интервалами. Их блестящая поверхность развеществляла отражаемые предметы; изнутри короба были покрыты темно-синей пластмассой, задерживающей свет. Синее пространство превращалось в черное, если взгляд приходился на затемненный конец конструкции. Противоречие между бесплотным зеркальным и темно-синим плотным, между «втягиванием» глаза и его отталкиванием разрешалось возникновением как бы балансирующего, двусмысленного образа, можно сказать, иллюстрирующего гештальтпсихологические теории. И если считать, что Джадд подчеркнул ценность идеи внутреннего пространства, а не контейнера, как он сам полагает, то в работе «Без названия» можно видеть протоконцептуалистское произведение.

Минимализм с его вниманием к отношениям элементов, схемам, композиционным построениям активно используется в устройстве интерьеров общественных зданий, выставок (например, «Искусство и технология» в Осаке, 1971). Деятельность минималистов представляет собой обобщение принципов машинной эстетики и проектирования урбанистической среды с их культом модуля и серийности, числовых пропорций, любовью к гладко отшлифованным поверхностям и абстрактному ритму. Одна из работ минималистов представляла форму, сделанную из плексигласа, повторяющую очертания пространства между двумя небоскребами. Она была как бы материализацией самих отношений между огромными стеклянными параллелепипедами.

Нельзя сбросить со счетов и попытки ряда художников избавиться от стертости и банальности визуальных образов, бесконтрольно размножаемых телевидением, кино, видеокассетами и во многом подменивших саму реальность. В истории искусства попеременно чередовались то пуританизм формы, ее аскетизм, то, напротив, пышный расцвет декоративизма и экзотизма, чаще всего находивших приют в исторической живописи, открывающей широкие возможности для фантазии и воображения. Подчас они сосуществовали, как пуризм и симультанизм, порой начинал преобладать пуританизм, как в конструктивизме и функционализме, предававших анафеме любое украшательство и декор. Программным воспроизведением подобной установки, объяснением ее мотивации могут служить слова Ле Корбюзье, сказанные в конце 20-х годов: «Мы устали от декора. Нам нужно хорошее визуальное слабительное! Голые стены, абсолютная простота — так мы можем восстановить наши способности зрительного восприятия». Концептуализм можно рассматривать в качестве реакции на тиранию кинотелеизображения, включающего также и необходимость зрителя поневоле отождествлять себя с точкой зрения кинокамеры и позицией режиссера.

Имперсонализм творчества и его программный антиэстетизм находили объяснение в творческой практике Дюшана, показавшей, что любой нейтральный объект с течением времени превращается в эстетический раритет. Минимализм отразил, с одной стороны, универсализм человеческих связей и отношений, предопределяемых развитием экономики и коммуникаций, с другой — социальную технологию, соединяющую стандартные единицы: социальные роли, организации, коллективы. Их взаимное соответствие поддерживается соотношением связывающих и сдерживающих сил. В поверхностях минималистских объектов, отражающих человеческие фигуры, видится угрожающая опасность превращения людей в тень или часть технологического процесса.

В середине 60-х годов английская архитектурная группа «Аркигрэм» создает в духе черного юмора утопический проект города «Плаг-сити», где его функциональные ячейки подключаются наподобие штепсельной вилки к сетям коммуникаций и свободно меняют пространственные координаты. Способность изменения места, создаваемая техническими возможностями, здесь выглядит зловещей метафорой штепсельной вилки, зримо показывающей пределы свободы. Минималисты своими плахами и ящиками как бы очерчивают символически собственное место в обществе, отстаивая право на пассивное сопротивление. Нельзя не согласиться с наблюдением английского социолога Б. Мартин. Минималист, считает она, «выбрав геометрическую, примитивную или составленную с помощью компьютера формулу, просто повторяет эту формулу как гарантию творчества, свободного от всех прошлых форм, но не от ритуала».

Минималисты запирают себя в пространство схем. Может быть, жизнь по собственным формулам и есть принцип авангардистской свободы?

«Никто не ошибается, пока не выдвигает теорию» — эти слова известного философа Людвига Витгенштейна удачно выражают ситуацию, созданную претензиями концептуализма создать интеллектуальное искусство. Сложные отношения авангарда с наукой в конечном итоге выливались или в акты дискредитации науки, «обесчеловечивающей» мир, что демонстрировало творчество Дюшана и сюрреалистов, или же, напротив, в попытки воспользоваться ее авторитетом и даже методами для собственных целей, как, скажем, у представителей так называемого «холодного искусства» и его лидера швейцарца Макса Билла. Последний методично разрабатывал проблемы соотношений элементарных цветов и форм, которые в конечном счете можно было бы выразить в математическом виде как закон «золотого сечения». Известный архитектор Ле Корбюзье выдвинул теоретическую систему «Модулор», учитывающую пропорции человеческого тела. Но как тот, так и другой были тесно связаны с архитектурой и дизайном, отражающими объективные закономерности формообразования, условия человеческого общения и быта.

Концептуализм не касался вопросов формы и, более того, относил себя к сфере антиискусства. Его деятельность протекала в сфере художественного мышления, понятий, идей, концепций, проектов по аналогии с наукой. Каков же научный потенциал концептуализма? Что скрывается под множеством названий: искусство идеи, антиарт, антиформа, информационное искусство, искусство установки, антииллюзионизм, эксцентрическая абстракция, процессуальное искусство? В начале 70-х годов возникает итальянский вариант концептуализма «Артеповера».

Антиискусство упраздняя художественное произведение, мифологизирует фигуру художника. Американский ученый Д. Фрэнк отмечает в качестве ведущих тенденций современной культуры усиление в ней рефлексивного начала, преобладание «плоскости во всех видах изобразительного творчества». Развитие изобразительного искусства, да и других видов творчества идет по пути все большей специализации, отделяющей исполнителей от «идеологов», выдвигающих идеи, концепции, программы создания художественного произведения. Очень часто скульпторы и монументалисты только наблюдают за реализацией их проектов так же, как архитекторы и дизайнеры, композиторы и сценаристы. Идея, концепция произведения приобретает самостоятельную ценность, такую же, как в научной деятельности.

Телевидение резко расширило сферу художественных поисков, сблизило художественные и документальные средства отображения жизни. Воспринимаемое в качестве ретранслятора информации, некого окна в мир, оно ввело в оборот гибридные формы художественных произведений, где комментатор разъясняет смысл события, показываемой пьесы или ведет репортаж с художественной выставки. Телевидение утвердило тип комментатора, так сказать, переводчика языка жизни на язык голубого экрана, сделало его ключевой фигурой современной культуры, усилило в ней моменты интерпретации, разъяснения, объяснения, которые ранее были в основном достоянием ученых, экспертов, критиков, специалистов. На первый план выдвигается не столько само событие или визуальная информация, сколько разъяснение, текст и контекст. Умберто Эко заметил, что структура кадров внутри «окна ТВ», их ритм сами являются смысловой стороной передаваемого сообщения (ведь многие смотрят эти мелькающие кадры, «не видя» их).

В концептуализме художник становится комментатором собственного творчества, зачастую заменяя или беря на себя роль художественного критика или теоретика.

В середине 60-х годов в «цех» живописи влился отряд художников, окончивших специализированные художественные отделения университетов и колледжей и привыкших к абстрактному языку научных расчетов, схем и экспериментов. Им была близка идея связи умопостигаемых явлений в предмете художественной деятельности, возможность исследовать и показать предпосылки возникновения творческого замысла, не делая различия между видами искусств: архитектурой, живописью, музыкой, театром.

На зарождение концептуализма повлиял также структурализм, рассматривающий все виды искусства и культуры (от литературы до моды, от архаических мифов до планировки городов) как «тексты», отличавшиеся упорядоченностью и закономерностью, которые можно исследовать. Структурализм взял в качестве модели лингвистическую науку, достигшую наибольшей формализованности, подчеркнул знаковость, искусственность всех культурных условностей, интересуясь связями и отношениями между элементарными частями художественного произведения.

Особенно значительны достижения антропологии, которая, опираясь на методы структурной лингвистики, занимается выявлением и изучением скрытых, неосознаваемых закономерностей, лежащих в основе функционирования мифов, искусства, религии. Эти глубинные структуры, определяющие взаимоотношения людей и мира явлений, вещей, соотносятся с многоуровневой организацией языка. Леви-Строс именует их бессознательными ментальными структурами, универсальными формами мысли, в которые облекается содержание. Он полагает, что «необходимо и достаточно прийти к бессознательной структуре, лежащей в основе каждого социального установления или обычая, чтобы обрести принцип истолкования, действительный и для других установлений и обычаев». Структурализм стремится «заглянуть» за поверхность вещей и обнаружить бессознательно принимаемые обществом способы организации культурных явлений. Мишель Фуко определяет их как эпистемы, занимающие промежуточную область между философским знанием и научными теориями. Их функции заключаются в придании порядка явлениям культуры. Эпистема более архаична и стабильна, менее доступна научному анализу и предшествует «словам, восприятиям и жестам, предназначенным в этом случае для ее выражения с большей или меньшей точностью или успехом».

Начиная с символизма, искусство стало постепенно терять интерес к видимому миру. Авангардизм, следуя этим путем, интересовался скорее сверхчувственным или бессознательным, чем физическими формами вещей. Последние превращались в знаки, символы непостижимых первопринципов или инстинктов. Поэтому он не мог пройти мимо структурализма, пытаясь использовать его принципы, во многом понимаемые упрощенно или метафорически.

Вместе с распространением дизайна, с одной стороны, и телевидения, с другой, постепенно стираются различия между эстетическим и неэстетическим как в материальной, так и в духовной сфере. Границы, отделявшие неискусство от искусства, все больше становятся невидимыми и в немалой степени благодаря усилиям последнего. Для зрителя кубы и конусы, плахи минималиста Джадда выглядят как склад металлолома. Глаз, привыкший к опознаванию вывесок или дорожных знаков, воспринимает произведения Ноланда в качестве фабричных изделий, отмечал Г. Розенберг.

Т. Смит. Куб-фишка. 1962

Лидер концептуалистов Дж. Кошут, пытаясь фиксировать первый импульс, повлиявший на формирование нового направления, пишет, что к этому его привело наблюдение за зрителями. Люди, воспринимая обыденное окружение, оказывается, получали удовольствие такое же, как и от художественных произведений. Их чувства определялись не произведением искусства, а эстетической идеей, установкой. Настоящим объектом искусства, рассуждает Кошут, является идея, управляющая восприятием и поведением зрителей. Концептуализм же занимается изучением и воспроизведением идей об искусстве с помощью идей, выдвигаемых художником. Большой цикл работ Кошута, собственно суммирующий его основополагающие ориентации, так и называется «Искусство как идея, как идея». Но как можно показать эту идею зрителю, ведь она по самой своей природе невидима, а зачастую и невыразима? Кошут вначале попробовал представить художественные идеи с помощью фотографий воды и определений, взятых из словарей. И пошел дальше к производству «абстрактной абстракции, пустоты, всеобщности, времени».

В самом деле, эстетическое сознание общества включает в себя целый «корпус» идей о природе и назначении искусства, его функциях, соотношении с другими сферами сознания, «неискусством»: нравственностью, идеологией, политикой, модой. Эти объективно существующие «невидимые» идеи преломляются в индивидуальном сознании каждого зрителя или художника, зачастую неосознанно влияя как на творчество, так и на восприятие. Эстетические взгляды могут носить теоретический характер в трактатах об искусстве, излагаться в дневниках, выступлениях художников или просто в отрывочных замечаниях зрителей.

М. Шапиро показал в изобразительном творчестве эволюцию представлений о функциях рамы, использовании правой и левой ориентации в живописном пространстве, связи размеров вещей на картине со шкалой ценностей, о видах перспективы, соотношении миметических и абстрактных знаков. Представления художника об искусстве в конечном счете определяют художественный контекст его творчества, смысл и содержание, форму художественного произведения. Но являются ли они сами произведениями искусства?

Концептуалистов интересует процесс создания, а не готовое произведение. Этапы процесса и предпосылки художественного творчества, его структура документируются, воспроизводятся с помощью фотографий, текстов, графиков, диаграмм, даже формул, магнитофонных и видеозаписей, карт, книг. Связь документов ведет к формированию особого воображаемого объекта, «произведения».

Уже в поп-арте была реализована попытка демистификации выразительных средств, применяемых в кинематографе и на телевидении. Минимализм и концептуализм, развивая эту линию, вносят в сферу восприятия неосознаваемые, принимаемые на веру социальные и культурные ограничения, технику создания живописных и скульптурных произведений. В этом качестве концептуализм берет на себя функции художественной критики, искусствоведения, эстетики. «Произведения искусства — это тип суждения, представленный в контексте искусства, как комментарий об искусстве», — полагает Кошут. Кошут гордится тем, что концептуализм ведет свою родословную от кубизма, с его акцентированием идеи, а не физических свойств изображаемого предмета: пепельницы, стакана, веера, стола, бутылки, раковины, скрипки. И конечно, крестным отцом концептуализма Кошут, и не только он, считает Дюшана. Дюшан, как уже упоминалось, вообще проявлял склонность к отрицанию «физической», «ретинальной» живописи, призывая ориентироваться на головное интеллектуальное творчество. Дюшан, считает Кошут, впервые раскрыл «собственную идентичность искусства», изменив фокус подхода к нему, подчеркивая, что для последнего важен не столько анализ его формы, сколько функции. Поворот от внешнего вида вещи к концепции и знаменует начало концептуализма. Существенно меняется и роль художника. Он высказывает суждение об искусстве, закодированное в документации, не в качестве творца, а превращаясь в демонстратора продукта. Скорее всего, он похож на телевизионного ведущего, комментатора, которому не принадлежит сообщаемая им информация. К примеру, Роберт Бэрри в 1 час 36 минут 5 июня 1969 года в Нью-Йорке говорит: «Вот все вещи, которые мне известны, но не приходят в голову в данный момент».

Многие критики считают использование слов отличительной чертой антиарта. Слова, документы переводят идею в разряд искусства, включают в художественную традицию. Радикальные художественные направления в течение многих лет стремились к десакрализации искусства, в то же время желая сохранить за ним самостоятельный статус, позволяющий обсуждать и оценивать произведения по художественным меркам, как бы они ни были далеки от традиционных.

Но антиискусство нельзя назвать абсолютно новым словом ни в живописи, ни в теории. Еще Пуссен считал живописью «изображение духовных понятий». История показывает, что соотношение предметного и невидимого в изобразительном творчестве подвержено периодическим сдвигам. Лишь импрессионизм на достаточно короткий период воссоединил знаемое и видимое. И до него, когда в основном велась систематическая разработка религиозно-мифологических, исторических, батальных и «величественных» сюжетов, и после, когда в кубизме знание предмета освободилось из-под власти сакрального и мифического, изобразительное искусство всегда опиралось на априорно знаемые, но не всегда осознаваемые, непосредственно не воспринимаемые представления, эпистемы, слова. Наиболее остро эта проблема вставала в иллюстрационном искусстве, книжной графике. В известном смысле прогресс искусства связан с постепенным освоением ранее не осмысленного, хотя и знаемого. Так или иначе, целостный художественный образ включает как предметный видимый слой, так и невидимый, идеальный, куда входят и мировоззренческие принципы, и передающиеся по традиции навыки и средства формообразования, и эстетические вкусы публики, и императивы культуры, ее ценностные ориентиры и историческая семантика изобразительных мотивов, смысл предметов и явлений. Перевес факта, предмета вне его культурно-семантического обобщения — отличительная черта натурализма, преобладание знания — черта символизма.

В одном случае, как у абстракционистов, желание «объясниться» рождает потребность в написании теоретических текстов, задача которых — восстановить коммуникацию, но только в сфере знаемого, а не воспринимаемого. Многочисленные манифесты различных группировок, в сущности, означают или, лучше сказать, претендуют на роль порождающих творчество сценариев, планов, стратегий, и нет причины не считать их концептуальным искусством. Слово в антиарте должно воссоздать коммуникацию со зрителем. То, что можно считать новым у него, — стремление сделать обозримым сам процесс порождения сценария, идеи. Сложность восприятия концептуализма состояла в том, что оно должно было опираться на невидимое, слой знания. Зритель вынужден был ориентироваться не на предметные, узнаваемые формы, а на их отсутствие. Социальный же круг, знакомый с теорией искусства, был очень узок. Практически концептуализм, по признанию Кошута, оставался творчеством для художников. Причем сложность произведения, семантическая или формальная, не обязательно ведет к теоретическим высказываниям подобного рода. Напротив, чем элементарнее или проще содержание — один мазок кисти, или сеть пятен, или те же реди-мейд Дюшана, — тем пространнее объяснение. Минимализм формы соседствует со сложностью теоретических конструкций. Утопическая мечта передать чувство прямо, без посредников, владеющая умами не одного поколения авангардистов — от мысли о ясновидении Рембо и Элюара, — до сих пор не умирает.

Значение слова и изображения в культуре было всегда неравноценно. Если изображение отождествлялось с прямым, узнаваемым, непосредственным обращением к эмоциональному, почти не контролируемому опыту коллектива, то слово — со знанием, в конечном счете служащим для управления природными и общественными процессами. Изображение, выражаясь языком физиологов, обращается к первой, слово — ко второй сигнальной системе. На одной стороне — понятие, на другой — чувственный образ. Искусство во все времена стремилось к общезначимости своих идеалов и методов, способов выражения. Авангардистские течения все более специализируются, разрывая художественный образ на отдельные составляющие его элементы. Текст и документация несли иллюзию достижения общезначимости и надежду на понимание. Концептуализм соединил уровень абстрактных идей и документов, точно так же, как сюрреализм — бессознательное и галлюцинаторный фотографизм. Антиискусство переняло у лингвистики, социологии, научного знания метод расщепления абстрактных понятий на отдельные проверяемые элементы, пытаясь таким способом решить вопросы эстетики и философии, оперирующих наиболее предельными категориями. Однако известно, что невозможно перевести визуальный образ полностью в научные понятия и определения, так же как последние выразить до конца в чувственных явлениях. Концептуализм, обращаясь к слову, не зря стремился стать новым международным стилем, импонируя технократически ориентированной интеллигенции, увлеченной идеями социальной инженерии.

Концептуализм, как и любое художественное движение, был внутренне неоднороден. Метафизическую позицию Кошута разделяло только несколько его единомышленников, сплотившихся вокруг журнала «Art — Language» («Искусство — язык»). Большинство же считали, что антиарт может разрабатывать любые идеи, вытекающие из связи искусства с моралью, идеологией, политикой и художественным рынком. Вот мнение С. Кальтенбаха: «Все может быть вашей работой, все, что вы чувствуете, все, что можете вообразить». Сол Левит, один из наиболее известных минималистов и концептуалистов, полемизируя с Кошутом, полагает: «Философия работы заключена в ней, последняя не является иллюстрацией системы философии», намекая на суждение теоретика, согласно которому искусство должно быть аналогом философии.

Концептуализм не стремился к созданию новых художественных произведений, считая, что в обществе уже предостаточно традиционных. Исходя из двойного существования объектов — физического и духовного, — они пытались выявить систему идей, знаний, норм, стоящих «за ними» и влияющих на восприятие. Знаемое, но невидимое определяет установку, условия ограничения восприятия, угол преломления. С помощью документации концептуалисты создают контекст, мысленную «раму», направляющую видение и понимание идеи.

Дональд Берджи в 1968 году предъявил концепт под названием «Каменная серия», включающий булыжник и серию документов, где были зафиксированы его вес, плотность, спектрографический анализ, местоположение на карте, данные, полученные с помощью электронного микроскопа и просвечивания в рентгеновских лучах, карты поверхности земли, снятые с различных уровней и проекций, состав минеральных веществ. Концепт демонстрировал несовпадение видимого и невидимого, но знаемого, меняющего восприятие обычного камня. Добровольно устроившись в госпитале, Берджи собрал данные всех своих анализов, позже представил запись своих показаний, сделанных на детекторе лжи, создав концепт собственного тела и духа, видимый сквозь общественные службы и институты. Не заходя так далеко, можно признать, что многочисленные документы, дань, уплачиваемая обществу личностью, фиксируют ее положение в социальном пространстве. Документация показывает взгляд общества на личность как на пункт пересечения различных социальных ролей, каталог различных сведений, ходячий банк информации.

Множество работ концептуалистов посвящено демонстрации связи идеи и восприятия. Жан Диббетс в 1969 году продемонстрировал целую серию концептов «Скорректированная перспектива». В одной работе был показан эллипс, который воспринимался как круг при смене точки зрения. В другой — квадрат, нарисованный на стене, совмещался с проемом окна, овеществляя идею различия возможных углов восприятия. Мишель Шоу в концепте «Лестницы» (1971) предъявлял девять частей лестницы, сфотографированных в различных ракурсах, доказывая зависимость восприятия от угла зрения. Уже известный Диббетс в «Белой стене» (1971) выставил фотографии 12 пустых квадратов, различающихся степенью освещенности, определяемой величиной выдержки. Изменение физических условий символизирует смену установки. Поэтому концептуализм охотно манипулировал исчезающими природными явлениями: паром, льдом, туманом, закатами и рассветами, солнечными лучами и искусственным светом, росой и дождем, которые должны подчеркнуть «испарение» содержания у искусства, являя его относительность и изменение под влиянием невидимых эстетических норм. Так концептуализм становился средством документирования природных объектов, превращаемых в символы общественных явлений, стремясь постепенно превратить самые разнообразные явления в художественный универсальный язык. Внутренняя противоречивость антиарта вытекала, с одной стороны, из его желания оставаться в сфере чистых представлений об искусстве, с другой — для демонстрации идей он обращался к самым разнообразным сферам действительности, превращаясь в своеобразную лингвистику жизни. Эти концепты, помимо мысли о растворении искусства в жизни, среде, показывают склонность концептуализма фиксировать знаки изменений, процессов, создавать невидимые объекты.

У концептуалистов акцент на изменчивости и доступности материалов, которые можно легко выбросить, соотносится с общей атмосферой потребительского общества, делающего ставку на постоянную смену товаров, идей, мод, службы, места жительства. Только в США приблизительно 40 процентов жителей в течение года меняют место обитания. Средства массовой информации сформировали установку именно на смену, новизну, быстротечность информации.

Уже дадаизм и сюрреализм стремились свести к нулю ценность самого художественного произведения, лишить его исторически сложившегося высокого престижа. М. Дюшан подчеркнул и необходимость документирования процесса формирования замысла художника: «Момент подписи реди-мейд происходит в такой-то день недели, в такое-то число, в такую-то минуту... Очень важен сам отрезок времени, это как эффект, возникающий во время моментального снимка, подобно речи, произнесенной не случайно, а тогда-то и тогда-то. Это как вид «свидания». Дадаист Курт Швиттерс употреблял для своих «мерц-произведений» отбросы, а сюрреалисты придавали большое значение найденному голышу, обломку дерева, подобранному в море, находя в них отпечаток так высоко ценимой ими случайности. Постепенно они пришли к выводу, что «срок службы произведения искусства должен соответствовать жизненному циклу человека, а не претендовать на вневременность.

Художники, стремясь перевести «сырой», необработанный материал в сферу искусства, использовали самые различные материалы, немыслимые ранее в живописи и скульптуре с их ориентацией на «долгоживущие» мрамор, бронзу, мозаику, гранит. В галереях середины 70-х годов можно было обнаружить землю, резину, неоновые трубки, графитовую пыль, пену, дерн, лед, булыжники, марлю, отходы текстильного и пластмассового производства, не имеющие ценности.

Акцент информационного искусства на установку и ее связи с восприятием не отличался новизной. Еще в начале века было замечено влияние бессознательной ориентации на оценку веса и размеров предметов. Известный американский психолог Дж. Брунер в своем классическом опыте изучения влияния социальных условий на восприятие показал, что дети бедняков переоценивают предъявленную величину монет гораздо больше, чем школьники из обеспеченных семей.

Концептуалисты остро ощущали власть невидимых, но реальных общественных ограничений, влияющих на сознание, восприятие и поведение, перенося их переживание и словесное воспроизведение в сферу искусства и оформляя в виде контекста. Причем роль мысленной «рамы» может выполнять и обычная картинная рама, слова и документы, шум, молчание, музыка, жара и холод. Акцент на «раме» выявляет наиболее уязвимый момент практики антиискусства. В самом деле, художник стремится выявить идеи, «обитающие» в коллективном сознании. «Рама» выделяет взгляд художника, отсекая иные возможные устремления подобной идеи. Идея и принадлежит художнику, и не является его достоянием. Многие концептуалисты не считали концепты своей собственностью, почитая их продуктом безличного коллективного или группового сознания, как бы даря их всем.

Дуглас Хьюблер, описывая творческий процесс, замечает, что он черпает идеи из окружающего мира, отдавая их обратно преображенными в виде образа. «Способ, которым он привносится обратно, — представленность, — точно такой же, как упаковка. Акт восприятия занимает меня больше, чем то, что увидено, так как интереснее обнаружить, чем мы занимаемся, когда реально воспринимаем». Способ отделения индивидуального видения концепта от общепринятого — создание намеренно безликой, нейтральной, анонимной «упаковки», отсекающей эмоциональные и ценностные значения идеи, присущие массовому сознанию. Граница между коллективным и индивидуальным означает различие между эстетическим, неоформленным, как бы бесцельным, разлитым повсюду — в природе, обществе, человеческих отношениях, производственной деятельности, — и художественным, созданным по определенным канонам и правилам, оформленным, несущим определенную цель. Антиискусство балансирует на грани эстетического и художественного (безусловно, это относится только к небольшому числу работ). Однако художественное здесь — способ организации установки восприятия с помощью контекста. Чем менее выражена или заявлена умственная «рама», тем более зритель должен полагаться на собственный эстетический опыт. В отличие от традиционного произведения искусства, именуемого «твердой формой», концептуалисты называют собственные концепты «мягкой», незафиксированной формой. Документация, нося невещественный характер, должна показать, что творчество имеет отношение не к материальному миру, а к сфере идей об искусстве. Документация подчеркивает дематериализацию искусства, сама не обладая никакими художественными достоинствами, растворяясь в нейтральности, невыразительности, анонимности, антиэстетичности. Невещественности идеи соответствует «невидимость» языка и формы. Для концептуализма близка мысль об упразднении границы между художником и зрителем, когда каждый, по мнению Диббетса, должен быть способен репродуцировать его, Диббетса, работы. Документирование осуществляет задачу отделения эстетического от художественного, фиксируя факт появления концепта с точностью до минуты и часа.

Форма изложения замысла в чем-то напоминает научный способ верифицируемости, проверяемости знания, когда каждый эксперимент сопровождается ссылкой на условия его проведения, документацией, в которой отмечается «поведение» изучаемого объекта. Этот принцип внутренне присущ науке, поскольку служит одним из средств, подтверждающих объективный характер научного знания, когда каждый исследователь может воспроизвести полученный результат и проверить его истинность. Однако если он оправдан в науке, то применим ли к искусству, где уникальность художественного образа служит одной из главных предпосылок его ценности? Если в науке каждый эксперимент с любым знаком (положительным или отрицательным) служит ее развитию, то попытки перенести подобную закономерность на развитие искусства видным концептуалистом, американцем Солом Левитом, считающим искусством все то, что имеет к нему отношение — замысел, первоначальный импульс художника, даже сам факт уничтожения неудачного произведения, — сомнительны и уязвимы.

Теоретически демократическая направленность концептуализма — стремление разбудить в каждом человеке художника, научив его способам художественного восприятия, видения, — практически ведет к еще большей удаленности его от зрителя. Концептуализм сделал еще один шаг, чтобы избежать ассимиляции массовыми средствами, генерируя схемы переработки всех существующих визуальных образов.

Концептуализм, конечно, и не пытался создать объективный образ действительности, однако последовательно воплощал свое «бесцветно-холодное» видение жизни. Последняя представала как бы охваченной разъедающим и беспристрастным взглядом ученого сквозь сетку схем и моделей, лишающих ее субъективных и эмоциональных оценок. Безличный, имперсональный и анонимный стиль концептуализма — знак его внутренней оппозиции общественным установлениям и господствующему рыночно-товарному отношению к искусству.

Знаком концептуалистского искусства служит географическая карта, ставшая материалом большого числа информационных пьес. Карта со всей очевидностью демонстрирует условность представлений о пространстве и времени, а видимые линии долготы и широты выступают как овеществление идей об искусственности, сделанности мира, в котором мы живем. Карта одновременно и абстрактна, и конкретна, это и мысль, и документ; невещественные понятия вроде времени или пространственного масштаба получают видимую жизнь. Она является обозримой и нарисованной мыслью.

Связь коллективного сознания и индивидуального, общезначимых идей и персональных — одна из ключевых в концептуалистской проблематике. В то же время подчеркивание их взаимодействия воспроизводит в новом качестве извечную проблему авангарда: превращение жизни в подобие искусства или искусства в жизненный процесс. Жизнестроительные идеи служат источником рождения самых экстравагантных и, можно сказать, наиболее удаленных от искусства работ. Эти концептуалистские пьесы призваны воссоздать модель жизни, порождающей искусство, без вмешательства художника, авторского произвола. Существенное значение здесь имеет концепт жизни, среды, понимаемой то в виде физического окружения, то в виде биологического мира, то в качестве социальной системы.

На запрос Сета Зигельбаума, организатора выставки в марте 1969 года в Нью-Йорке, об экспонате, который собирался показать Ник Хау, последний ответил: «Я выставлю часть химического фильтра из бумаги размером 60x60 дюймов, находившегося на крыше здания № 27, Говард-стрит, Манхэттен, и впитавшего все, что бы то ни было, в течение 24 часов во вторник 13 марта». За идеей самопорождения жизнеискусства у «художника» кроется понимание среды как чисто физической, вероятностной субстанции. Ганс Хааке в 1963 году предъявил так называемый водный ящик, напоминающий закрытый аквариум, где меняется количество и вид конденсата в соответствии с внешней температурой, затем пошли работы, в которых можно полюбоваться ростом травы или тем, как вылупливается цыпленок. В галереях появились стеклянные ульи, и таким образом рост пчел представал в виде модели жизни, структурированной по известным правилам. В 1965 году Хааке мечтал о создании «такого объекта, который реагирует на изменение света и температуры, подвластен воздушным течениям и зависимостям и функционирует на основе силы притяжения». В последнем проекте Хааке охватывает все возможные силы природы, с их помощью собираясь продемонстрировать эффект самопорождения эстетических закономерностей. Постепенно Хааке пришел к пониманию, что «реально действующие социальные системы» служат основными факторами воздействия и на природу, и на искусство.

Дуглас Хьюблер в концепте «42-я параллель» (1969) использовал в своих целях систему почтовой связи, «не заинтересованную в искусстве», результат деятельности которой обладает независимым существованием. На географической карте было отобрано 14 городов, расположенных на 42-й параллели. Почтовые карточки из города Труро штата Массачусетс посылались в эти города и возвращались отправителям. В качестве документации использовались «чернила на карте», почтовые открытки со штампом. «Дисциплина почтового ведомства освобождает от дальнейших решений, необходимых для осуществления моей роли, — комментирует Хьюблер. — Я люблю эту идею за то, что даже когда ем, сплю или играю, работа движется к своему завершению». Здесь абсурдистски показан целый комплекс представлений: традиционная романтическая идеология всемогущества художника-демиурга, меняющего своим творчеством мир (в данном случае заставившего работать в нужном направлении почтовое ведомство), точка зрения, утверждающая независимость существования и влияния на творца порождения собственной фантазии, понимание общественной деятельности как источника генезиса художественного творчества и дифференциации публики. Хьюблер демонстрирует не только адресность художественного объекта, но и стирание различий между художником и зрителем, меняющимися поочередно местами. Подобными идеями были пронизаны модные одно время среди концептуалистского сообщества обмены почтовыми карточками с инструкциями друг другу или же переписка между художниками и кураторами галерей.

Эта ключевая идея возрождается в многочисленных модификациях. Так, М. Страйдер в пьесе «Уличная работа» (1969) расставила вдоль домов картинные рамы, чтобы привлечь внимание пешеходов к их окружению. Большинство рам было унесено домой, что свидетельствовало о стихийном включении жизни в искусство и существовании последнего по законам среды. Уэйнер, рассматривая аэрозольный баллон с краской в качестве способа демонстрации самопроизвольного зарождения искусства, создает полностью антиэстетичные, анонимные концепты, названия которых говорят сами за себя: «Две минуты живописи, набрызганной прямо на пол из стандартного аэрозольного баллончика», «Побелка, распыленная на поверхности ковра, который разрешено опрыскивать». Ту же цель преследовал Р. Серра, выставив «Забрызганность» (1969) — фотографию куска стены, покрытой потеками грязи. Настойчивое повторение жизнестроительной идеи отражало активность студенческой молодежи, в период контркультуры стремившейся преобразовать жизнь в некое подобие хеппенинга, театрализованного действа.

Концептуализм выявил функциональные соотношения слова и образа — видимого и невидимого, знаемого. Их варьирование, сознательное противопоставление и сближение, создание флуктуаций и напряженностей, взаимопереходы, абстрагирование и овеществление превратились в ключевые принципы современного изобразительного творчества. И даже трансавангард или неоэкспрессионизм, внешне похожие на реализм, означают своеобразный вариант подобного подхода.

Концептуализм, используя разного рода документы и нетрадиционные материалы, обратил внимание на возможности жеста и поведения художника для демонстрации идей. В конце 60-х и начале 70-х годов возникло целое движение, называемое «перформанс», в основе которого лежит стремление выразить какую-либо идею через жест, тело, костюм, вещь. Он опирается на традицию искусства «живых картин», воплощения актерами или любителями библейских, исторических или мифологических сюжетов, их превращения в одушевленную скульптуру.

От театра перформанс отличается отсутствием пьес в виде законченного драматического повествования. То, что совершается в галерее, состоит из прерывистых алогичных событий. Так как художник не производит никакого продукта в виде картины или скульптуры, то подразумевается, что результат творчества кроется в самом его процессе. Поэтому перформанс называют также искусством действия, искусством процесса или искусством события.

Некоторые критики относят перформанс к искусству, применяющему смешанные средства, где используются видеомагнитофонные записи, цветомузыкальные и звуковые эффекты, а жест, тело и лицо художника становятся смысловым центром композиции. Но куда бы ни относить это гибридное создание, бесспорно одно: главное действующее лицо перформанса — исполнитель, которого по традиции еще называют художником. Последний далек от того, чтобы выражать свою индивидуальность. Его тело служит безличным и нейтральным средством сообщения идеи, а жесты, костюм, обстановка, манипуляции с вещами являются основными художественными средствами. Сам же перформанс фиксируется на кино- или видеопленке.

Перформанс, по существу, — поведенческое направление концептуализма. Концептуализм, отрицая законченное произведение искусства, потенциально был предрасположен к тому, чтобы стать изображением формирования художественной установки. Если слово и фотография определяют контекст восприятия, то с таким же успехом это мог сделать и сам художник или другой человек с помощью инструкции. Кейт Арнатт, контролируя свои «Захоронения на берегу» (1968), задумывал их как чисто поведенческий концепт, обыгрывающий обряд закапывания. Для этого на пляже необходимо было провести длинную линию, отметить через каждые 1,2 м места для «захоронения», каждому из 100 участников сделать яму и разместиться в ней, другие члены группы должны «закопать» их. Место «захоронения» отметить камнем — знаком совершенного действия. Этот концепт можно рассматривать как перформанс, в котором зрители и активисты менялись попеременно местами. Вначале в качестве наблюдателей выступали те, кто взирал на землекопов, затем последние следили за «могильщиками». Идея самопорождения искусства средой, как и все остальные способы реализации подобного взгляда, получала наиболее адекватные выражения именно в форме процесса.

Бесхитростный концепт Йоко Оно, жены Леннона, требовал вообразить карту, отметить на ней место и затем идти к нему. Достигнув желаемой точки, подарить цветок первому прохожему.

Процесс развития концепта превращается в перформанс. Характерный образец — действо Дэна Грэма «Вращение-2» (1970). В центр галереи помещается видеокамера. Художник с другой видеокамерой ложится перед первой и постепенно вращается через левую сторону, стремясь держать ее в поле зрения. Полученные два фильма, снятые неподвижной и вращающейся камерой, одновременно показываются на противоположных стенах. Одна лента демонстрирует вращающиеся стены, пол и камеру, увиденные Грэмом, другая — его тело с камерой, снятое лежащим аппаратом. Перформанс демонстрирует изменение содержания, определяемое сменой точек зрения: внутренней или внешней, если за первую считать объектив лежащей камеры, взаимозависимость и взаимообмен ролями художника и зрителя.

Однако перформанс достиг статуса самостоятельного направления только тогда, когда тело и действия художника стали систематически и осознанно применяться в качестве основного способа демонстрации идеи. Акцент на теле как на выразительном средстве привел к боди-арту, на действии — к перформансу, хотя они могут и сочетаться.

Закрепление перформанса в качестве самостоятельного направления отражало движение концептуалистов к более зрелищному и понятному «среднему» зрителю способу выражения идей, как бы просящемуся на экраны телевизоров и видеомагнитофонов. Сознательное использование технических возможностей, предоставляемых видеозаписью, дало толчок к формированию ТВ-арта (возможно, правильнее назвать его «видеоперформанс»).

Перформанс может быть представлен как ритуал, включающий объекты, слова, жесты, объединяемые значащим символом. Согласно известному английскому культурологу и антропологу Виктору Тернеру, на одном полюсе символа — идеологическом или нормативном — значения отсылают к нравственному или социальному порядку, на другом, сенсорном, — к видимой стороне поведения, стимулирующего желания и чувства. Различные значения частей ритуала связываются посредством аналогий или ассоциаций. В Замбии млечное дерево символизирует женственность, материнство (идеологический полюс), его сок — гибкость ума и тела девочки-неофита, проходящей обряд инициации (сенсорный). Содержание символа выражается экономно с помощью конденсации, когда отношения между объектами и действиями связываются таким образом, что отпадает необходимость данного рассказа или высказывания. Каждой единице ритуала соответствует другая с противоположным смыслом. Бинарный способ соединения, вызывающий столкновение значений, служит принципом формирования содержания символа.

С. Левит. 7 вариантов из двух частей куба. 1968

Безусловно, перформанс не повторяет значения ритуалов дописьменных народов, речь идет лишь о структурном подобии. С этой точки зрения можно рассматривать как типично ритуальный обряд, выражающий идею женской эмансипации, перформанс «Кухня», совершаемый Джудит Найлон.

Джудит Найлон была известна в Лондоне в качестве исполнительницы рок-н-ролла в стиле панк, бунтарско-анархического движения деклассированной молодежи. «Недавно она появилась в Америке и в качестве исполнительницы панк-рока, и как перформансный художник», — сообщает журнал «Искусство в Америке». Перформанс «Кухня», задуманный для того, чтобы разрушить традиционный образ женщины, длился пятнадцать минут. Исполнительница была одета, как домохозяйка 50-х годов: коротко подстриженные волосы, ярко накрашенные губы, красный передник, обшитый фестонами по бокам, рубашка с отложным воротником и длинным рядом пуговиц, домашние тапочки. Ей ассистировали две девочки. На одной стене комнаты в галерее, где происходило «действо», было прикреплено полотно; в зале стояла также большая стереофоническая колонка, на которой находились бутылка виски, красные часы и револьвер в кобуре.

Представление не отличалось большой сложностью. Вначале Джудит Найлон рассказывает одной из девочек, как надо покрывать рисунок на полотне краской: «Точь-в-точь как мать обучает ребенка». Затем показывает старшей, как надо заряжать револьвер, целиться, нажимать курок. Все это сопровождалось звуками стрельбы, которые неслись из динамика.

Одна из целей перформанса, попавшего в поле зрения престижного журнала, — противопоставить традиционное искусство (девочка, краски, холст) и современность (стереоустановка, стрельба из пистолета).

Способ осуществления перформанса, его структура включают сигнальный элемент, очерчивающий определенный «участок» человеческого общения, и «ударный» момент, который ставится в аналогично-сюрреалистическую связь с первым, подвергая его ревизии, раскрывая его пустоту, «маскировочность», ложность. Создается своеобразный коллаж из поведения и жестов. В первой части перформанса Джудит Найлон реализует представление о женщине, бытующее в кругах «среднего класса», и затем сталкивает его с женским образом, сформулированным панк-культурой.

Тело исполнителя перформанса служит живым знаком. Поэтому такое большое значение придается костюму, в котором фиксируются ключевые моменты семантики знака, и аксессуарам. Окружение художника и одежда выступают в роли «рамы».

Позировать художников заставила не только необходимость выступать в качестве суперзвезд газет, иллюстрированных журналов, телевидения. Перформанс родился на гребне противоречивой молодежной контркультуры. Его участники, следуя идеологии высвобождения инстинктивного, природного в человеческой личности, культивировали и своего рода мистику тела.

Особое значение для протестующей, во многом антибуржуазно направленной контркультуры приобрело противопоставление естественного, природного, архаичного (знакомый мотив) искусственному: технике, науке, стереотипам поведения, скрывающим истинную суть человека и разрушающим коммуникацию между людьми. Кинематограф, особенно телевидение, с его пристрастием к крупным планам, сыграли огромную, но внешне незаметную роль в формализации, усилении и формировании знаковости поведения, закреплении за каждым жестом определенного значения. Можно отметить массовый характер стереотипов поведения, навязанный кинозвездами, модными певицами, исполнителями бита и рока, ритуальными объятиями хоккеистов и футболистов, забивших гол, поцелуями фигуристов после удачного выступления. Эти многочисленные значения, которые точно тень сопровождают поведение и манеры людей, выступают объектом критики в перформансе. Перформанс пытается воспроизвести общие понятия, характеризующие отношения между людьми, такие, как одиночество, разобщенность, неискренность, лицемерие, непонимание, — одним словом, понятия, по преимуществу описывающие деструктивные элементы связи между людьми. В этом он сходен с гиперреализмом. Перформанс исследует ритуальные аспекты общения, которые уже не осознаются. Иначе говоря, это знаковые, застывшие формы социальных контактов, которые сдерживают, по мнению идеологов перформанса, естественную человеческую коммуникацию, замыкают человека в мире предрассудков и предубеждений. Ее истинный смысл может быть раскрыт с помощью ломки стереотипов, которой добивается художник-лицедей.

Американец Дэн Грэм в перформансе «Две проекции сознания» (1973) использует зеркала и видеокамеру, которые позволяют двум участникам видеть действия друг друга. Мужчина через видеокамеру, посылая изображение на телеэкран, рассматривает лицо сидящей за столом женщины, которая, глядя на свой образ, должна была рассказать, как она воспринимает себя, и затем сопоставить с описанием мужчины. Грэм пытался затормозить и внести в сферу рефлексии процесс первоначального, неосознаваемого контакта двух людей, что может, по его мнению, привести к улучшению человеческих связей.

Перформанс стремится овеществить понятия, раскрывающие смысл взаимодействия людей. Клаус Ринке и Моника Баумгартл в «Первичной демонстрации» (1971) показывают идеи мужского — женского; типичные ситуации общения: я — ты, ты — я, мы, агрессия — оборона, прошедшее, настоящее и будущее, опыт жизни одного дня. Понятия выражались в наборе инструкций, приказывающих: лечь — побежать, сесть — встать, пойти — лечь, стоящим отвернуться, стоящим повернуться друг к другу, посмотреть друг на друга, подчеркнуто взглянуть, не обращать внимания, совсем не замечать друг друга, наблюдать друг за другом, оглядываться кругом, смотреть сквозь другого, смотреть за спину другого.

Их действия овеществляют категории, уходящие в глубь времен и имеющие вначале физический смысл, а затем получившие метафорически-социальное значение. Понятия, описывающие пространственное расположение — выше-ниже, приближаться-удаляться, стали сжатыми и ходячими выражениями социального положения, статуса. Сфера служебной карьеры часто получает воплощение в таких высказываниях, как: подняться выше, приблизиться к руководству, пробиться наверх, взять верх, оказаться наверху, метить высоко, карабкаться наверх, пробиваться наверх, сверху виднее, смотреть сверху вниз, указывать наверх, получить одобрение сверху, возглавить. В то же время понятия, описывающие нижнее положение, напротив, служат метафорами социального падения: оказаться на дне, скатиться вниз, смотреть снизу вверх, втоптать в грязь, забиться в угол, окопаться. В американской социологии эти категории приобрели научный характер, фиксируя соотношение социальных классов: высший, выше среднего, средний, ниже среднего, низший.

Тот же социальный смысл имеют понятия больше — меньше. Причем больше оценивается в американской культуре всегда выше: большое наследство, большой дом, большое дело, большой пост, большой автомобиль, длинная родословная, большая семья. Минималисты, создавая свои огромные абстрактные скульптуры, действовали в согласии с этими нормами культуры, так же как и Христо, тратящий сотни квадратных метров пленки для того, чтобы оборачивать скалы или преграждать проходы между горами, или же представители «land art». Перформанс овеществляет понятия, восстанавливая стертый смысл, сталкивая жесты и действия. Ринке, взобравшийся на стул, и Баумгартл, смотрящая на него снизу вверх, демонстрируют идею власти, непонятную, однако, большинству.

Американец Скотт Бартон в ситуационном перформансе «Пара, движущаяся вокруг стола» (1976) представил восемьдесят поз, каждая из которых исполняется по два раза в течение нескольких секунд. Набор различных поз и движений зафиксирован в специальном каталоге под соответствующими названиями: «утверждение социальной роли», «умиротворение», «разобщение». Поза воплощает типичные способы человеческих контактов, которые приобрели ритуализованную форму и мешают подлинному общению. Перформанс может строиться и на сочетании нескольких идей, раскрываемых процессом творчества. Об этом свидетельствуют выступления французского художника Анри Ибара, гостившего в нашей стране. На сцене, под звуки музыки в ритме сильно бьющегося сердца Ибара, как бы танцуя, набрасывает на холсте человеческие фигуры, постепенно доводя их до требуемого совершенства. Музыку сменяет грохот барабана и яркие вспышки света, под которые художник начинает замазывать полотно. На смену одному холсту приходит другой. Корреспондент В. Ведрашко, описывая выступление художника, замечает: «На сцене — скорее повествование о процессе творчества, нежели создание шедевра изобразительного творчества», заражающее зрителей. Сам художник видит свою задачу шире: «Именно желание творчества я и хочу пробудить в публике. Но это не все. Я люблю жизнь и одновременно боюсь ее, ведь в ней рождение чередуется со смертью. Это ощущение я стремлюсь передать в своих спектаклях. Вот почему так легко расправляюсь с созданными мною картинами — и пишу новые. Все в движении. Оно неостановимо, и я спешу жить».

В русле перформанса существует и так называемое телесное искусство, боди-арт. Началом своего направления бодиартисты считают 1961 год, когда француз Ив Клейн использовал натурщиц как инструмент для производства «Отпечатков». Так он назвал темно-синие следы их предварительно выкрашенных тел на холсте. Идея родилась у художника в Японии, где он совершенствовался в каратэ. Наблюдая в зале состязания дзюдоистов, Клейн обратил внимание на отпечатки тел, которые оставались на матах, и решил использовать их в искусстве. Приблизительно в то же время, в 1960 году, итальянский художник П. Мандзони на фестивалях в Копенгагене и Милане превращал яйца в произведения искусства, ставя на них отпечаток большого пальца. В 1961 году он фломастером писал свое имя на телах добровольцев, которые превращались таким образом в «художественные» объекты и выставлялись в качестве экспонатов. В боди-арте исполнитель смотрит на свое тело предельно отчужденно, словно оно взято напрокат. Естественные функции и реакции организма, его поверхность детализируются и выявляются в новом абсурдистском качестве живого механизма, как реди-мейд особого класса или типа. Р. Оппенгейм создал работу «Позиция для чтения» (1970), состоящую из двух этапов: принятие загара с книгой на груди и фотографирование тела с белым пятном, которого не коснулось солнце. По его словам, тело превращалось в место. Место, где может существовать что угодно. Однажды он продемонстрировал «Джунгли», сфотографировав с минимального расстояния волосы на руке. Тело лишается функций, присущих ему, как вещь в поп-арте, и выступает в качестве физического символа психологических или социальных процессов. Брюс Номэн, сфотографировав струю воды, бьющую изо рта, назвал свое «произведение» «Художник-фонтан» (1968). Брюс Мак-Лин сделал три фотографии идиотической улыбки, предъявив их под названием «Улыбающаяся пьеса». Вито Аккончи сотворил «Вдох» (1969), вдохнув глоток воздуха и постаравшись задержать его как можно дольше. Боди-арт, демонстрируя физические реакции организма, отнюдь не стремится к раскрытию красоты тела, отметая желание зрителей встретиться с индивидуальностью исполнителя.

Появление боди-арта, пропитанного идеологией панков, может быть понято в качестве реакции на сильную в западном обществе тенденцию к идолизации и фетишизации тела, как бы обернутого в многочисленные значения — оболочки поклонения, преклонения, восхищения. Конкурсы «Мисс Америка» и «Мисс Вселенная» в качестве обязательной процедуры включают обмер претенденток и выяснение их соответствия обязательным стандартам. Сам факт измерения становится абсурдистским шоу, транслируемым по телевизионным сетям, где устанавливается числовая величина, размер соблазняющих мест. Поп-художники сделали культ тела предметом многочисленных коллажей. Энтони Доналдсон в работе «Это не может быть длинным» (1964) показал в гротескной манере процесс стриптиза. Известный американский журналист Тед Теркел в своем сборнике, посвященном различным профессиям, приводит интервью с бывшей «Мисс Америка», которая лишилась сна из-за страха прибавить в весе и потерять работу в рекламной фирме. Еженедельное появление на обложках журналов «пин-ап герл», девушки недели, создает образ «модных», «настоящих» форм, которому должны следовать миллионы молодых женщин. Многочисленные психологические и социологические исследования заняты выявлением образов и стандартов красоты, живущих в массовом сознании. Гамбургский журнал «Шпигель», например, сообщил, что психолог М. Куннигэм с математической точностью, прибегнув к помощи компьютера, установил идеальное женское лицо. На обсуждение 150 американских студентов были представлены фотографии 50 женщин, среди которых были и кандидатки на «Мисс Вселенную».

Выводы ЭВМ показали, что на лице американской Венеры нос не должен занимать более пяти процентов общей площади лица, а подбородок — превышать одну пятую его высоты, ширина глаз должна равняться трем десятым величины лица на их уровне. Массовое сознание следит за нормами красоты, сформированными рекламой, модой, кино- и телеиндустрией и воплощаемыми его кумирами (сегодня — актером Сталлоне в роли Рембо и певицей Мадонной).

Рекламная индустрия, занятая сбытом спортивных товаров, как бы издеваясь над культом тела древних греков, трудится над тем, чтобы представить физический облик культуриста в качестве идеала для подражания — настоящего мужчины, потенциального воина. Целые отрасли хозяйства, медицины существуют за счет страха превзойти установленные нормы веса, превратившегося почти что в невротическое заболевание общенационального масштаба. Диета, пилюли, бег трусцой вошли в быт так же неотвратимо, как желание вечной молодости, навязываемое рекламой. Иначе говоря, в самой действительности происходит символизация физического, превращения его в средство соответствия стандартам «нормальной» жизни. В фильме известного итальянского режиссера Этторе Сколы «Терраса» (1979), посвященном анализу сознания художественной интеллигенции, трагикомический герой тщательно контролирует свой вес с помощью диеты; доведя себя до изнеможения, он умирает на киносъемочной площадке, засыпаемый искусственным снегом. Диета соответствует духовной нищете и кризису творчества. Почти каждая кинокартина представляет тело героини, выражаясь словами названия ленты Буньюэля, как «Этот смутный объект желания» (1977). Если поп-художник Том Вессельман в своих многочисленных «Великих американских ню» иронизирует над рекламным стереотипом гиперсексуальности, то боди-арт стремится к разрушению культа тела иным образом, создавая концепты организма, подверженного страданиям: плоти, испытывающей боль и проникнутой страхом разрушения и исчезновения. Он показывает изнанку всеобщей экзальтации, сопровождающей «поклонение» физическим формам. Поэтому выступления бодиартистов смотрятся как садомазохистские представления, в которых исполнители калечат себя самыми разнообразными средствами. В «Одиннадцати выражениях лица, вызванных зубочисткой» (1970) Уильям Уигмен фотографировал себя с одиннадцатью зубочистками, воткнутыми в десны. Диана Пэйн наносила себе порезы бритвой, а в «Тошноте» (1971), съев 600 граммов сырого фарша, довела себя до рвоты, снятой на видеопленку; наиболее известный бодиартист Вито Аккончи в «Рубящей пьесе» (1970), сидя в ресторане, в течение часа наносил удары ножом по предплечью левой руки, через каждые пять минут фотографируя рану. Француз Мишель Журник превращал галерею в медицинскую лабораторию. Американский «художник» Крис Барден распял себя, прибив гвоздями руки к крыше «фольксвагена», как бы символизируя современное отчуждение человека и техники; в другой раз он заглотнул зонд с лампочкой на глазах у изумленных телезрителей, демонстрируя реальность «подлинного» тела. Американец Стюарт Брисли, забравшись в ванну с ледяной водой, выражением физического шока символизирует переживание социального отчуждения.

Одна из работ бодиартистов заключалась в том, что исполнители заворачивали друг друга в мешок и бросали на проезжую часть дороги, подвергая смертельной опасности, а Крис Барден в 1974 году продавал две фотографии пьесы: на одной было видно, как товарищ стреляет ему в левую руку, на другой — изображение перевязанной конечности. Австриец Руди Шварцкоглер в 1979 году скончался прямо в галерее, нанеся себе смертельные увечья. В боди-арте слились воедино отрицание бездуховного культа тела и символическое изображение насилия, выплескивающегося на улицы, и неявная сакрализация тела художника, распятого обществом. В упомянутом фильме Этторе Сколы «Терраса» сценарист, пребывающий в затяжном кризисе, в минуту отчаяния калечит палец электрической точилкой, надеясь подстегнуть воображение. Этот небольшой эпизод символизирует ситуацию духовного оскудения, послужившего питательной почвой для боди-арта.

Следуя заветам боди-арта, популярный певец, миллионер Майкл Джексон, мог быть довольным своей внешностью. По свидетельству газеты «Пари-матч», которое опровергается Джексоном, но служит его популярности, до своего ошеломляющего успеха, пришедшего с диском «Триллер», он обладал малопривлекательной внешностью: черный, толстогубый, широкоскулый. Имея 50 миллионов и неутолимое желание соответствовать идеалам своих поклонников, Майкл Джексон провел в общей сложности 45 часов на операционном столе, где ему произвели пересадку тканей, вытягивали веки, меняли форму носа и скул, распрямляли волосы, делали более тонкой нижнюю губу. Певец не может показываться на солнце после того, как его кожу отбеливали и осветляли 36 мазями и обрабатывали с помощью специальной техники. Он появляется везде с марлевой повязкой на лице, надев роликовые коньки или усевшись в инвалидную коляску, соблюдает строжайшую диету, спит в цилиндре с кислородом, надеясь прожить 150 лет. Его называют «затворник Джексон» за то, что он не хочет ни с кем общаться, даже с родственниками.

В жизни «затворника» проявились все неврозы массового сознания и все его мечты: страх не соответствовать нормам красоты, культ тела и стремление к публичному успеху. Джексон продемонстрировал то, что можно назвать «антибоди-арт». Без «Джексонов» не было бы и Бардена и Уигмена.

Тяга к абстракциям

Бывает, и довольно часто, что слова Мориса Дени, одного из крупнейших представителей группы «Наби», о том, что, «прежде чем быть изображением нагой женщины или лошадью в бою, картина должна быть окрашенной определенным образом поверхностью» (1890), воспринимаются как пророческие в отношении абстрактного искусства. Это, конечно, неверно: случайно вырванный фрагмент из статьи не может нести «ответственность» за исторические мутации авангардизма. Но все же запомним дату, когда Дени написал свои слова, так как они даже без лишней модернизации смысла симптоматичны. Первая абстрактная картина была выполнена на несколько лет раньше: в 1883 году художник Альфонс Алэ показывает на парижской выставке «Бессвязное искусство» работу «Девушки под снегом» — чистую бумагу, прикрепленную к картонному планшету. Однако о ней надолго забыли.

Традиционно абстрактное искусство начинается с 1910 года — с появлением первых неизобразительных акварелей В. Кандинского — и имеет более длительное бытие, чем предполагалось ранее. Уже этот факт исторической коррекции имеет глубокие последствия для самой методологии анализа абстрактного искусства. Прежде всего принижается значение бытующей версии, по которой абстрактное искусство как бы заключало цепь предшествующих стилевых модификаций авангардизма: фовизм — экспрессионизм — кубизм — футуризм. Таким образом, абстрактное искусство выпадает из привычных исторических моделей как авангардизма, так и — при менее строгом рассмотрении — «современного искусства». В результате может возникнуть соблазн ограничиться лишь механическим преобразованием модели во имя сохранения ее сущности. Казалось бы, достаточно отодвинуть на 20—30 лет назад исходную границу истории абстрактного искусства, и все встанет на свои места. Но при этом ломается концепция «предельности» абстрактного искусства, по которой отказ от всяческой «фигуративности» является логическим завершением предшествующего опыта авангардизма. Короче говоря, возникают сомнения относительно логически обусловленного места абстрактного искусства в истории стилей. Но главное: возникает сомнение в правомерности писать историю абстрактного искусства, выражая стремление дать анализ смены разных направлений и имен, разных стилей и традиций. Это сомнение, как мы увидим позже, укрепляется и другими моментами и онтологического, и гносеологического порядка. Сказанное может показаться тривиальным, однако как в трудах апологетов абстрактного искусства, так и в сочинениях его критиков вольно или невольно присутствует основная идея, которая при некотором огрублении сводится к следующему: абстрактное искусство, раз появившись, существовало потом, развиваясь на своей основе как некая определенная художественная система, переживая то периоды подъема, то годы кризисов. В таком случае требовались объяснения самой природы абстрактного искусства, которые бы «срабатывали» на всем протяжении его развития. Но именно в такой постановке проблемы таилось насилие над историческим материалом. Дело заключается в том, что «абстракция» как концепция была не продуктом саморазвития, а лишь радикальным проявлением той или иной тенденции в развитии авангардизма; с другой стороны, абстрактное искусство, наследующее и развивающее свои отдельные стилевые формы, стояло часто на периферии авангардизма, который, порождая абстрактное искусство, тут же от него отходил. Можно заметить также, что каждый раз абстрактное искусство не было похоже само на себя в различных своих проявлениях в той же мере, как искусство. передающее изображения действительности, во времена Возрождения, барокко или классицизма (а если приблизить к нам хронологический ряд, то во времена романтизма, импрессионизма и фовизма). Сравнение это принять трудно, скорее, не по методологическим причинам, а по масштабу и значимости явлений, так как за одним из них стоит вся история художественной культуры, за другим же — системы «блуждающих» экспериментов. Однако, приняв его с определенной мерой «условности», все же можно кое-что, хотя бы предварительно, объяснить.

Истории абстрактного искусства как таковой не существует; она только навязывалась его апологетами в определенные периоды и принималась критиками. Не абстрактное искусство следует противопоставлять органическому развитию искусства, а эволюционирующий авангардизм, спорадически порождавший абстрактное искусство и пытающийся вытеснить самое искусство. История абстрактного искусства — история «внутри» авангардизма, и это при том, что оно иногда претендовало на то, чтобы быть искусством, а иногда на то, чтобы не быть им, идти своим, «третьим путем».

В термине «абстрактное искусство» (более удачном, чем термин «абстракционизм» и уж тем более «абстрактивизм») заключается глубокая двойственность, когда есть намек и на искусство, и на некую альтернативу. Если абстрактное искусство рассматривать именно как искусство, то перед нами программный формализм: вариации на тему «снятых» качеств возможного художественного произведения, когда использованы «фактура», «ритм», «композиция», «конструкция», «колорит» и т. п. Такие «снятые», отстраненные качества и являются, как может показаться, «абстракцией» от искусства, тем более что техника абстрактного искусства в известной степени напоминает технику самого искусства (манера исполнения, станковизм и т. п.). При таком подходе термин «абстрактное искусство» покажется крайне точным, но и предельно односторонним, так как забыто самое главное — образность искусства. Ее же представить себе «снятой», отчужденной — невозможно. У произведения абстрактного искусства предполагается любая интерпретация (что происходит отнюдь не от полисемантичности). Такой широты интерпретации не встретить ни у какого «изма». Как пример абсурдности смысла часто приводят произведения сюрреализма, но все их значение довольно жестко определяется программой самого течения. У абстрактного искусства нечто иное: синтаксическое поле и деструкция семантики. Принципиальное отсутствие семантического поля уже не может объясняться хоть в какой-то степени «снятием» образности искусства, с ее концепционной, символической и гносеологической развернутостью. Потому абстрактное искусство, где-то отрываясь от художественности (на уровне смысла), временами остается с ним связанным (на уровне формы). И самим таким разрывом — у искусства невозможным — абстрактное искусство приобретает собственную природу. Оно — формализм в искусстве, «изм» в авангардизме и нечто существующее само по себе. Оно — искусство в авангардизме, искусство формализма и искусство само по себе. Оно — нечто существующее в искусстве, нечто существующее в авангардизме, оно — не-искусство само по себе. При всей кажущейся усложненности этих логических рядов стоит отметить, что они в определенные промежутки времени становились исторической реальностью.

Только авангард, постоянно перекодировавший все традиционные и нетрадиционные смыслы, мог обращаться еще и еще раз к «абстракции», к идее ее создания, наполняя эту идею различным содержанием. Вне такого контекста нельзя иначе понять, почему идея «ничего не изображать реального», однажды реализованная, может вновь и вновь привлекать внимание и почему «Черный квадрат» К. Малевича все же не стал пределом «абсолютной» живописи в историческом бытии авангардизма, хотя, казалось, мог бы им явиться, исходя из качества концепции. Авангардизм «дорабатывался» до абстрактного искусства во всех своих крупных проявлениях, и потому появлялась своя абстракция в кубизме, экспрессионизме, дадаизме, сюрреализме, поп-арте, концептуальном искусстве и т. д. Действительно, кубизм (хотя там временами и «узнавался чувственно» какой-нибудь знакомый объект — гитара, бутылки, шахматная доска и т. п) шел к отвлечению от реального мотива изображения и в некоторых своих выводах порождал геометрическую линию этого направления (К. Малевич, П. Мондриан и др.). Экспрессионизм в начале 1910 года легко вышел к «чистой живописи» (Ф. Марк и В. Кандинский). Дадаизм проявился в абстрактных мотивах у Х. Арпа, К. Швиттерса, М. Рея, сюрреализм — у Х. Миро, О. Домингеса, Р. Матта, поп-арт — у Д. Джонса, концептуальное искусство — у М. Гертца, М. Рэмсдена. Причем во всех других своих проявлениях эти движения были далеки от абстрактного искусства, и кубизм, например, имел собственную стилистическую эволюцию. При этом от него в совершенно противоположном направлении пошли такие фантасты и визионеры, как М. Шагал и П. Клее. Сюрреализм в основном создавал иллюзионистические ребусы, как видим мы в картинах Р. Магритта, С. Дали или И. Танги. Дадаизм ограничивал «абстракцию», стремясь создать некое «антиискусство». Поп-арт, называя часто себя «новым реализмом», хотел «реальности», вещной убедительности, создавая коллажи предметов и ситуаций. Концептуальное искусство выходило к анализу идей, работало с реальной средой, текстом, человеческим телом. Так что абстракция для этих течений имела значение возможного и подразумеваемого предела, который мог появиться и чаще всего и появлялся, но мог и оставаться только в виде предположения. Скажем, фовизм, «подготовивший» реформы Р. Делоне и В. Кандинского, сам не создал своей «абсолютной» живописи. Но в годы своего кризиса и выхода из него он, в творчестве А. Матисса, подошел к «абстракции» (имеется в виду серия картин «Окна», 1914—1916). Футуризм только «обмолвился» несколькими абстрактными сочинениями.

Г. Шмитхальс. Композиция в голубых тонах. 1902

П. Серюзье. Тетраэдры. 1910

В какой-то степени можно предположить, что чем значительнее проявилось то или иное направление, тем больше уверенности, что оно знало свою «абстракцию». В какой-то степени это свойство — для историка искусства — показатель масштабности определенного «изма», его претенциозности и живучести.

Как все искусство имело свой предел в натуралистическом иллюзионизме, к которому оно иногда подходило и тут же, как правило, отходило (античность, Ренессанс, барокко, XIX век), так и авангардизм «подходил» к «абстракции» (метод сравнения искусства и «неискусства» следует иметь в виду, признавая всю его условность и метафоричность).

Эпоха ар нуво оказалась особенно плодовитой на некоторые предпосылки для рождения абстрактного искусства (из нее вышли В. Кандинский, Ф. Купка и др.). Да и XIX столетие уже где-то, пусть и неясно, предчувствовало возможную болезнь «абстракцией», что было высказано О. де Бальзаком, Ш. Бодлером, Э. По и Э. Золя. В их рассказах, новеллах, романах часто встречаются образы художников, которые всю жизнь тратят на поиски какой-то необыкновенной формулы, мечтая создать шедевр, но невозможность реализовать свой замысел приводит их к тому, что на их холстах ничего не изображено («Неведомый шедевр» Бальзака). Романтики, сами того не подозревая, заложили предосновы для теоретического подхода к абстрактному искусству. После них и в эстетике, и в художественной критике XIX века стали оперировать оппозицией «натура» — «абстракция». Стоит только добавить, что примеров искусства, обращавшегося к «натуре», было много, а других, обращавшихся к «абстракции», если не считать отдельных произведений У. Тернера и В. Гюго, не было. Так что стоял вопрос: есть ли такое искусство вообще? В последующее время предстояло ответить на этот вопрос. Стало создаваться искусство нефигуративное, нерепрезентативное, не представляющее изображение отдельных предметов, реальных объектов для созерцания, искусство, для которого оказалась снята проблема «подражания» (в старом, Аристотелевом смысле).

Раньше, до пристального изучения ар нуво, пришедшегося на 1950—1960-е годы, было принято искать корни абстрактного искусства в постимпрессионизме. Имена Ван Гога, Гогена, Сезанна и Сёра упоминались наиболее часто, в их творчестве подчеркивался момент «отрыва» от реальности, возрастание «условности» изображения. Однако не стоит забывать, что для некоторых из них все же была слишком важна привязанность именно к «изображению». При этом и само понятие «постимпрессионизм» стало меняться, и фигурой не менее значимой, чем другие, стал символист О. Редон. Следовательно, истоки абстрактного искусства надо искать не только у этих художников, но и в их окружении, в анализе общей ситуации, сложившейся в художественной культуре.

Эпоха ар нуво оказалась плодовитой на поиски абстрактного языка выражения. Этому, конечно, способствовал символизм, который еще раз, повторяя некоторые идеи романтиков, провозглашал разрыв между миром «мечты» и миром «реальности». Символизм шел к анализу трансцендентных, архетипальных моделей; при этом фантазии ценились за их «реальность» (например, произведения М. Врубеля). Можно сказать, что символизм, стоявший у начала многих других последовавших потом «измов», уже мог «знать» свою «абстракцию». Абстрактное искусство могло «соответствовать» вкусам и настроениям символизма. И оно действительно стало появляться. Примеров, конечно, оказалось немного, не больше, чем и других, предвещавших развитие разных авангардистских форм художественного мышления, но они были. И картина А. Альфонса, упомянутая выше, появилась не случайно. Интересен и год ее создания — время укрепления позиций символистов.

Для авангарда, где культ гения имел уже совершенно другое значение, чем для XIX века, оказалось возможным оценить явления малозаметные, второстепенные. Их инициатива была в будущем, а не в той эпохе, когда они появились. В 1892—1893 годах были созданы гравюры ван де Велде с абстрактными мотивами. Этот же художник в 1893 году пишет пастелью «Абстрактную композицию с растительным мотивом». В 1899 году Э. Хеккель подготавливает серию альбомов «Художественные формы натуры» со своими рисунками флоральных мотивов, в сильной мере абстрагированных. В начале 1900-х годов немецкий журнал «Пан» помещает абстрактные композиции Б. Толкена и Г. Шмитхальса; австрийский художник Л. Столба создает гравюры с абстрактными мотивами; М. Чюрленис занимается «транспозицией» музыки в живопись; немецкий художник Г. Шмитхальс пишет декоративное панно с крайней степенью зашифрованности изображения; тогда же Г. Обрист делает абстрактные композиции в скульптуре. Визинер Г. Моро в последние годы жизни создавал композиции в комбинированной технике, где во всплесках ярких красок терялся мотив изображения. Кандинский был весьма удивлен, узнав, что А. Хельцель в 1905 году создает абстрактную картину «Композиция в красном», комментируя свою позицию следующим образом: «Предмет не обязателен для картины, понимаемой в музыкальном смысле».

Так что примеры абстрактных произведений или близко приближающихся к ним, созданные на рубеже веков, существуют. И дело не в том, много их или мало. Все они, скорее, имеют «иллюстрирующее» значение, лишь подчеркивая сам факт возможного выхода к «неизобразительной» системе изображения. Обращаясь к эстетическим теориям рубежа веков, замечаешь разработанность метода создания абстрактных форм. Стиль модерн, настаивающий на взаимопереходности изобразительных и неизобразительных форм, основывающий концепции «тотального орнамента» и «арабеска», опирающегося на символику «чувствующих линий», подготовил на долгий срок всю теорию абстрактного искусства. Напомним лишь немногое. А. Эндель в 1898 году писал о необходимости создания искусства «с формами, ничего не значащими, ничего не представляющими, ничего не напоминающими, действующими, как музыка». Была основана отвлеченная символика цвета (например, Л. Анкетеном, А. Сегуном, Ж. Сёра) — колорита, построенного на контрасте и монохромии. Стоит вспомнить призыв А. ван де Велде «исследовать логику чистого орнамента». Культ линии воспитывали У. Крейн, Ф. Ходлер. О. Редон говорил об орнаменте как возбудителе фантазии. Ему вторил О. Бердсли. В целом поиски «говорящих линий», поиски абстрактных структур орнамента, арабески означали борьбу против имитационности и перспективности, а в конечном счете против изображения реальности. Большое впечатление произвела книга В. Воррингера «Абстракция и вчувствование», изданная в 1908 году. Из стиля модерн вышли В. Кандинский, Ф. Купка. Следы ар нуво есть у Х. Миро. Отдельные проявления модерна были у П. Мондриана (например, триптих «Эволюция» с женскими фигурами, орнаментально стилизованными, 1911). Следует отметить, что и потом черты модерна появлялись у отдельных художников, обратившихся к «чистой» живописи. Мы их видим у Ф. Маркса в композиции «Борющиеся формы» (1914), у А. Дова в пастели «Символические формы натуры. № 2» (1911), у О. Эрбена в композиции «Без названия» (1939), у Э.-У. Нея в акварели «Цветы» (1959).

Выставка «Искусство эпохи империализма», ГРМ. 1931—1932

Интересно и другое. Из XIX века были взяты и идеи о связи «абстракции» в живописи с музыкой и некоторыми теориями физической природы света. О «музыкальности» много говорил и писал В. Кандинский, предлагая создавать живопись, которая бы «не иллюстрировала» музыку, но брала за основы «ее ритмы и формы». Г. Аполлинер связывал орфизм. Р. Делоне с музыкальными формами искусства. Р. Делоне, опираясь на идеи Ж. Сёра, выработал «световые» концепции абстракции. Ими же увлекались М. Ларионов и А. Лентулов. Таким образом, «световая мифология» позднего импрессионизма, пройдя через стилизацию эпохи ар нуво, становилась «абстракцией». Р. Делоне опирался на теории Э. Шеврейля, которыми интересовались Э. Делакруа, импрессионисты и неоимпрессионисты. Так что многие художники вошли в абстрактное искусство с «багажом» — и теоретическим, и практическим, — накопленным в XIX веке.

Что же касается основного массива художественной культуры XIX столетия — академического и салонного искусства, которое, казалось бы, должно занимать место только в оппозиции по отношению к абстрактному искусству (вернее, как нередко предполагалось, «измы» авангардизма, включая и абстрактное искусство, должны были вырасти, отрицая академическо-салонное направление), то оно к концу века предельно формализовалось и, таким образом, стало своего рода чистой комбинаторикой определенного набора пластических тем, утративших всякую семантическую значимость, и в этом смысле лишь внешне являлось оппозицией.

Новое, естественно, прибавили уже следующие годы, особенно кубизм, с которого очень часто вообще начинались все «истории» абстрактного искусства. Хотя отметим, что П. Пикассо, один из основателей кубизма, считал, что «абстрактного искусства не существует». Х. Грис рассматривал абстрактное искусство только как «техническое упражнение». Скептически отзывался об абстрактном искусстве и Ж. Брак. Однако выводы из опыта кубизма были сделаны, и именно кубизм в первую очередь спровоцировал появление геометрической формы в абстрактном искусстве, упорядочившей отвлеченную форму репрезентации до жесткой структурности (Р. Делоне, П. Мондриан, Ф. Купка, К. Малевич). Используя кубистическую морфологию, эти художники стали создавать свой вариант синтетического кубизма, и отличие было только в том, что там был все же кубизм, а здесь — «абстракция». При этом был важен не столько отказ от «сюжета», сколько новое представление о пространстве и времени, которые оказались также абстрагированными, потеряв свою реальную сущность.

К началу 1910-х годов отмечается «нагнетание» абстрактных форм в развитии авангардизма, определенная «массовость» явления. Оно было настолько сильным и активным, что заставило говорить о «рождении» абстрактного искусства, хотя методологически важнее прежде всего обратить внимание на его зарождение, которое следовало бы регистрировать на 15—20 лет раньше. Из сложного хаоса русского кубофутуризма «наколдовывал» свой «Черный квадрат» К. Малевич, который в декабре 1915 года выставил его в ансамбле более чем 30 своих полотен на небольшой, но важной авангардистской «Последней выставке футуристов» в Москве. Малевич, бесспорно, наряду с П. Мондрианом и В. Кандинским — самая принципиальная фигура. Все эти художники основали свои школы, а традиции их творчества живы и по сей день.

К началу 1910-х годов намечается «нагнетание», если можно так сказать, абстрактных форм в развитии авангарда, определенное «омассовление» явления. Напомним некоторые моменты. М. Ларионов в московской студии А. Крафта выставляет в 1910 году свои первые «лучизмы». В том же году будущий дадаист Ф. Пикабиа делает абстрактные композиции. К их же созданию в 1910—1911 годах. подходит Ф. Купка. Через два года изобретает «циркулярные формы» в своих «Окнах» Р. Делоне. К 1913 году к абстракции подходят американские «синхронисты» М. Рассел, С. Макдональд, А. Волкович, М. Вебер и А. Райт. В 1914 году в Мюнхене Ф. Марк пишет композицию «Борьба форм», а в 1915 году во Флоренции начинает работать в новой манере А. Маньелли. Г. Аполлинер, талантливый «провокатор» авангарда, говорит о живописи с «внутренним сюжетом» и поддерживает самые радикальные художественные решения. Намечаются выходы к абстракции в скульптуре, особенно у А. Архипенко и К. Бранкуси.

Важно понять, почему произошло подобное «нагнетание абстракции» именно в это время. У авангардизма, как известно, были свои ритмы, где некими «мостами» между отдельными фазами его развития являлись дадаизм и поп-арт. После дадаизма и поп-арта в авангардизме всегда наблюдался известный поворот к «реальности», некий «бросок» к конкретному, точнее, к мистифицированному конкретному. Теперь же важно отметить, что дадаизму и поп-арту предшествует активизация абстрактного искусства. Таким образом, раскрывается еще одна, принципиально важная закономерность в развитии авангарда, закономерность, еще никем не исследованная и не описанная, и анализ «истории» абстрактного искусства помогает понять ее.

П. Мондриан. Бродвейские буги-вуги. 1943—1944

Дадаизм, отмечая конец первого, условно говоря «символического», авангардизма, отменил присущую ему «духовность». Интересно, что и сам дадаизм «знал» свою «абстракцию» — композиции Г. Арпа, Ф. Пикабиа, М. Янко, К. Швиттерса, Г. Рихтера создавались часто в «отвлеченной манере». Но в целом дадаисты относились к абстрактному искусству негативно, обвиняя его в том, что, согласно их концепциям, оно оставалось еще слишком искусством, занимаясь формой и возможностью ее эстетического обоснования.

В следующий период — 1920—1950-е годы — абстрактное искусство не столько существует «внутри» определенных «измов», сколько представляет собственное бытие, являясь крупнейшим направлением. Абстрактное искусство оказалось вполне адекватным новой роли авангардизма в художественной культуре этого периода. В самом термине «абстрактное искусство» понятие «абстрактное» соответствует акцентированной концептуальности, свойственной авангардизму, понятие же «искусство» — даже в коррекции, заданной рассматриваемым термином, сохраняет традиционное содержание. Так и в аллегории: форма представляет одно, разум подразумевает другое.

Именно в рассматриваемый период были усовершенствованы все ранее возникшие теории, сделаны попытки объяснения специфики абстрактного искусства, под которые часто стилизовались все другие его стадии, как ранние, так и поздние. Причем следует отметить, что в дихотомии «абстрактное искусство» акцент делается на слове «искусство».

В 1920—1950-е годы выделяются два этапа. 20—30-е годы — время переживаний предвоенных (имеется в виду Первая мировая война) опытов: они продумываются, переистолковываются, приобретают программный характер. Но делается это, скорее, по инерции, главное, растет принципиально новое понимание абстрактного искусства. Период «аллегоризма» в авангарде проявляется и здесь. Соответствуя характеру аллегории, в абстрактном искусстве увеличивается дистанция (и без того весьма значительная) между тем, что художник представляет, и тем, что это должно значить. От «аллегоризма», с его известной формой, идет и своеобразный пластицизм абстрактного искусства, который в эти годы отличается выверенностью своих решений. Геометрический стиль становится господствующим, ему подчиняется даже Кандинский, давший в свое время импульс «свободной абстракции». Культ формы определяет многое, формально не организованное рассматривается как бесформенное, как несовершенное. Не случайно об эпохе 20—30-х годов, вспоминают как об эпохе «формотворчества». При этом абстрактное искусство стремится быть похожим на искусство вообще, чуть ли не как определенный его жанр. Иными словами, воспринимая искусство как канонизированную условность, абстрактное искусство хочет быть таким же. При этом развивается и концептуальная часть абстрактного искусства. Принимая на себя несвойственные ему, по сути, функции, оно трактует себя как универсальную систему (что и позволяет в конечном счете как-то связывать в каждом конкретном случае резко разошедшиеся трактовки формы и содержания), как «стиль жизни». В 20—30-е годы и в построении формы, и в концептуальном аппарате преобладает структурность, которая предполагает красоту логического доказательства в каждом элементе композиции и красоту формального построения в любой философии абстрактного искусства. Так два отдаленных друг от друга лица соединялись в один лик. Будучи сравнительно узким слоем художественной культуры, абстрактное искусство меняет не только свой облик, но и формы бытования, приобретая более организованный характер: появляются отдельные группировки и объединения художников, издаются журналы и книги. Не чуждое развитию станкового искусства, особенно триумфального для этих лет, абстрактное искусство с тем же успехом проявляет тенденцию к экспансии в разные виды искусства. Осуществляются опыты в архитектуре, скульптуре, кино, стенной живописи.

Крупным объединением стала голландская группа «Де Стейл» («Стиль»), издававшая с 1917 по 1931 год одноименный журнал. Во главе его стояли П. Мондриан и Т. ван Дусбург. Им были близки идеи «строительства действительности», крайне утопичные. Чувственный мир — это мир страданий, ложный и противоречивый, говорили они. Только «денатурализация» искусства и жизни может способствовать выходу из трагической ситуации. Им казалось, что пример абстрактной живописи с «жесткими» законами построения, создающими «клетки духа», может помочь решить противоречия современного общества.

П. Мондриан в 1912 году, живя в Париже, начинает геометризировать изображения деревьев и фасадов соборов, подходя к системе, которую позже назовет «неопластицизмом» (так озаглавлена его брошюра 1920 года). На художника, видимо, оказал большое влияние математик и философ К. Шойенмакер, издавший ряд книг в середине 1910-х годов. В них он причудливым образом соединил неоплатонизм с современной «позитивной мистикой» чисел, ведущих к поискам «конструкции» в действительности. Опора на математику позволяла художнику выдвинуть теорию «мистерии отношений единичного и множественного», «закон прямого угла», «противопоставление вертикальных и горизонтальных линий, как мужских, так и женских» и т. п. Мондриан вырабатывает определенные правила, в которых обращает внимание на пропорции, ритм, размеры, равновесие в композиции, отношения основных цветов — красных, синих и желтых — с «нецветами» — белыми, серыми и черными. Обычно его живописные композиции представляют системы прямоугольников, некоторые из которых окрашены в «цвета».

В 20-е годы Т. ван Дусбург, курсирующий между Амстердамом, Парижем и Дассау, предлагает теорию «элементаризма», а в 1930 году разрабатывает концепцию «конкретного искусства», выступая против лиризма, драматизма и символизма, т. е. против того, чем была сильна абстракция 1910-х годов. При кажущейся насыщенности событиями, именами и произведениями абстрактное искусство 20—30-х годов во всех своих организационных формах крайне спорадично и эпизодично. М. Сейфор, теоретик и историк абстрактного искусства, в 20—30-х годах издал шесть номеров журнала «Круг и квадрат». Он устроил и выставку художников журнала, куда были приглашены более 40 мастеров, среди них и «патриархи» — Мондриан и Кандинский. Ассоциация «Абстракция-творчество» в 1931 году во главе с О. Эрбеном и А. Вантонгерлоо объединила сторонников «конкретного искусства» и группу «Круг и квадрат», образовав достаточно эклектичное сообщество, куда входили Г. Арп, С. Делоне-Терк, А. Глез, Т. ван Дусбург, Ф. Купка, Ж. Вальмье и др. Их лозунг: «Ни копий, ни интерпретаций натуры». В 1936 году Г. Барр в Нью-Йоркском музее организует выставку «Кубизм и абстрактное искусство». Однако все эти акции сами по себе никакой «плотности» определенного процесса не дают. Малое число «беспредметников» заставляло их вне зависимости от программы сближаться для того, чтобы их творчество не растворилось в стихии живого потока современной культуры и хоть в какой-то степени оставалось бы «явлением». Несмотря на отмеченную спорадичность, стремление к устойчивому положению в системе художественной жизни приводит абстрактное искусство, если выразиться вслед на некоторыми его апологетами, к «академизму». Создается впечатление, что оно превращается в назойливый, бесконечно повторяющийся штамп, лишенный каких бы то ни было новых идей и форм, и критика оценивает в это время перспективы его существования крайне пессимистически. Абстрактное искусство в 20—30-е годы, стремясь обрести функции аллегорической репрезентации, обнаружило крайнюю противоречивость. Попытки развить предшествующие тенденции не могли соответствовать новым идеям и концепциям авангарда, которые удачнее реализовывались в русле сюрреализма. Но когда абстрактное искусство ассимилировало опыт сюрреализма, оно сразу приняло на себя роль лидера. Таким образом, можно отметить, что абстрактное искусство в системе авангардизма проявляет свою инертность в плане формы, но с другой стороны — универсальность в плане способности репрезентировать ту или иную концепцию. Это обусловливает периферийность абстрактного искусства в системе авангардизма в моменты рождения новой перспективной концепции и его актуализацию в стадии завершения очередного периода развития авангарда в целом. Положение меняется довольно существенно только к моменту завершения Второй мировой войны. Умирают лидеры старой школы: в 1940 году — П. Клее, в 1941-м — Р. Делоне, в 1942-м — Т. ван Дусбург, в 1943-м — С. Таубер-Арп, в 1944-м — В. Кандинский и П. Мондриан. Начинается новый этап, направленный против предшествующего «академизма». Геометрическая школа уступает место новым концепциям и демонстрирует несостоятельность продолжительного развития стилевой традиции. Ж. Матье в 1947 году выдвигает термин «лирическая абстракция», создавая оппозицию геометрическому стилю. Вольс стал пользоваться термином «информель», стремясь также порвать с «академизмом» предвоенной «абстракции». В абстрактном искусстве геометрической ориентации появляется новое — стремление дать «движение» цветовых структур, активное взаимодействие больших цветовых зон.

Р. Делоне. Окна. 1912

Дж. Поллок за работой

Возник интерес к абстрактному экспрессионизму, к «живописи действия», когда картина — фиксация следов такого действия или же представляет некую «арену» для него.

У представителей «живописи действия», ташизма, сильно чувствуется воздействие методов сюрреалистов (в частности, «автоматического письма», применявшегося перед войной А. Массоном, Х. Миро, А. Лемом). Сюрреализмом был спровоцирован интерес к спонтанному динамическому акту «изготовления» произведения. Абстрактное искусство, безусловно, проникается программной иррациональностью авангардизма этого периода, воспринимает постулируемую сюрреализмом спонтанность, ориентацию на бессознательное и, таким образом, входит в основное русло авангарда. Если в начале этого периода можно было отметить интерес к субъективному миру, стремление в творческом акте вскрыть внутренний мир личности, то теперь, условно говоря, имеет значение лишь бессознательное вообще, бессознательное становится общезначимой абстракцией, которой авангардизм более всего и занят.

Итак, свободная скоропись старой «абстракции» приняла новые формы и идеи. «Живопись действия», ташизм, представляет на рубеже 40—50-х годов господствующую тенденцию в США и в крупных странах Европы. Тогда же формируется мощная школа «абстрактного экспрессионизма» в США, представителями которой являются Дж. Поллок, А. Горьки, М. Ротко, Р. Мозервел, В. де Кунинг и др. Это искусство поддержали галереи и банки. Присуждение Гран-при на Венецианском биеннале Поллоку утверждает всемирный престиж этого движения. Поллок, используя сюрреалистическую технику «накалывания», оказался «внутри» полотна, когда произвольными движениями разбрызгивал краску, стоя на расстеленном холсте. Следы краски — запись биологических импульсов художника, само действие художника — ритуал. В Европе выделялись «жестикуляции» Ж. Матье, демонстрировавшего свою способность записать холст в течение короткого времени. И. Клейн создавал «антропы» — отпечатки тел натурщиц на холсте.

Наряду с наиболее радикальными проявлениями абстрактное искусство в 50—60-е годы имеет и более спокойное проявление, особенно в Европейском регионе.

М. Рагон, ставший видным теоретиком происходящих внутри абстрактного искусства перемен, вводит такие понятия для характеристики послевоенной «абстракции», как «баррокизм», «японское влияние», «новое пространство живописи», «абстрактный пейзажизм». Его симпатии, совершенно явные, — на стороне «лирической абстракции», богатой ассоциациями. К числу мастеров, ею занимавшихся, относятся С. Поляков, П. Суллаж, Г. Хартунг, А. Манессье, Н. де Сталь, М.Э. Виера де Сильва, Ж. Базен и др.

Иногда в их композициях «проглядывают» отдельные элементы, вызывающие ассоциации с миром действительности, будь то тростник в воде, раковины, листья, галька, следы на песке или вид из иллюминатора самолета. В связи с этим получают распространение новые принципы «объяснения». До Второй мировой войны господствовала большей частью «сциентистская» школа. Казалось, в век технизированной цивилизации, торжества математики и логики, крупных научных открытий должна хорошо смотреться и любая абстрактная композиция. Теперь же приобретает авторитет иное объяснение, преимущественно в связи с творчеством представителей «лирической абстракции»: абстракция — «форма нового видения мира» Это оправдание абстрактного искусства за счет привлечения в качестве поясняющих примеров каких-то реалий существующего мира: раковин, узоров на песке и т. п. Потом все же намечается отказ от этого объяснения как слишком компромиссного, умаляющего значение абстрактного искусства, нагружающего его иными значениями. Вспоминаются слова Г. Арпа, что абстрактные формы дают такой же объект для созерцания, как и все другие явления жизни. Усиливаются и распространяются теории, связывающие развитие абстрактного искусства с неомифологическими концепциями, говорящими о создании «современных тотемов и фетишей». Распространяются и философско-поведенческие концепции, где особенно сильным стало обращение к идеям дзэн-буддизма.

В. де Кунинг. Женщина на велосипеде. 1953

«Аллегоризм» абстрактного искусства принимает принципиально иной характер, чем в 20—30-е годы. Там — структурность, здесь же — разрушение, разрушение формы и смысла, или же аллегорически истолкованный «артистизм» — исполнение, медитация, восприятие. Потому в конце 40-х — в 50-е годы образовались две линии развития абстрактного искусства (впрочем, не противоположные друг другу): одна — «живопись действия» со всеми ее разновидностями, другая — «поэтизм». Одна исходила из жеста, спонтанного выражения, другая призывала к медитации. Постепенно намечались повороты, ведущие к принципиально иным горизонтам.

К сюрреалистическому артистизму добавляется дадаистическая брутальность, и рождаются прото-поп-артистические мотивы. На этом во многом были построены поиски «бедного искусства» в Италии, которое патронировал критик Дж. Челант.

В 50-е — в начале 60-х годов художников, связанных с абстрактным искусством — живописцев, графиков, скульпторов, — становится все больше, они есть во всех крупных странах, там складываются «национальные школы». После долгого перерыва сталинской диктатуры своя «школа» складывается в СССР.

Р. Гудиев. Композиция. 1995

Такой подъем абстрактного искусства приходится на годы, предваряющие становление поп-арта. В 50-е годы первые поп-артистские эксперименты были мало кому знакомы, и только абстрактное искусство казалось выражением «современности», оно культивировалось, распространялось, было модным. В 60-е годы поп-арт был уже школой, модой, догмой. Поп-арт сознательно восстает против абстрактного экспрессионизма, и большие монохромные холсты Р. Раушенберга и А. Капроу — тому наглядный пример. Это своего рода «живопись молчания». Абстрактная монохромия выражала протест против «кустовых» ударов кистью. Но под влиянием поп-арта абстрактное искусство перестраивается, оно освобождается как от элементов, предвещавших сам поп-арт, так и от ассоциативности, стремясь к последовательной «очищенности». Новые черты ясно проступили в абстрактном искусстве 60-х годов.

Получает развитие «постживописная абстракция» (возникшая в сфере авангардизма одновременно с поп-артом и являющаяся альтернативой «живописи действия»). К. Гринберг, известный американский критик, предложивший термин «постживописная абстракция», выделяет в нем направление «field painting», представляющее монотонное повторение упрощенных геометризованных форм. Критик Л. Эллоуэ предложил термин «систематическое искусство», некоторые же пользуются названием «новая абстракция» или «hard edge». К числу мастеров этого направления относятся художники, которые работали еще в 50-е годы, но творчество которых окончательно определилось лишь в следующее десятилетие, — Б. Ньюмен, М. Ротко, К. Ноланд, Э. Келли, Ф. Стелла, Дж. Майер, Ю. Олиотски, М. Луис, Л. Пуне. Следует подчеркнуть эйдестический характер творчества этих художников. Форматы их композиций могут приобретать различные конфигурации. Жесткие геометрические формулы использовало «оптическое искусство» («оп-арт»), основателем которого явился В. Вазарелли. Оп-арт создавал из разноокрашенных геометрических элементов иллюзионистические ребусы, где одни формы как бы выступали, а другие отступали.

Особую тенденцию представляет Эд Рейнхард, стремящийся через организацию близких по цвету окрашенных участков холста создать некую «концептуальную информацию». Именно поэтому он оказал влияние на нынешнее концептуальное искусство, особенно как теоретик. С середины 60-х годов распространяется «искусство первичных структур», или, как оно еще называется, минималь-арт. Известными его представителями стали Д. Смит, Д. Джадд, Т. Смит, Р. Гросвенор, К. Андре, Р. Бладен, Д. Шлегель и др. «Искусство первичных структур» представляет «чистые» беспредметные образы — «абсолютные, безвременные, негативные», — является эквивалентом «систематической живописи». Однако оно решительно выходит за рамки станкового искусства, окончательно разрушает иллюзию безусловной причастности абстрактного искусства к искусству традиционному и откровенно демонстрирует свою абстрактную концепцию.

Отметим определенную особенность, которая проявлялась раньше в абстрактном искусстве. Его информативное содержание (семантика) и язык форм (синтаксис) должны были казаться более или менее однообразными и однозначными. Поэтому перекодировка элементов внутри различных направлений абстрактного искусства удавалась с большим трудом, в чем была его принципиальная ограниченность в рамках развития самого авангарда, своеобразная ущербность. Но постепенно стало нащупываться другое, а именно — прагматика. Отношения между произведением и зрителем становились намного сложнее в том смысле, что произведение, раньше подражавшее традиционному типу картины, все определеннее становится «объектом», фактом или документом, лишь репрезентирующим ту или иную концепцию. Освобождаясь от «станковости», оно теряет раму, столь типичную для традиционной живописи, легко меняет формат и конфигурацию живописной основы, находит иное место в пространстве, вовсе не обязательно размещаясь на стене. И хотя здесь говорилось и об абстрактной живописи, и об абстрактной скульптуре, имелись в виду те или иные «объекты» абстрактного искусства, созданные средствами живописи и средствами скульптуры, но уже не являющиеся ни живописью, ни скульптурой.

В 70-е годы появляется новый тип абстрактного искусства — «неоабстракция». Это холсты громадного формата, монотонно заполненные отдельными, небольшого размера элементами — линиями, точками и т. п. Эти работы предопределяют дискретность восприятия, способствующую включению зрителя в интеллектуальную игру, которую ведет художник. Подобные произведения как бы призваны моделировать соотнесенность сознания художника с миром, с сознанием зрителя и т. п.

Разные новейшие «измы» продолжают создавать «свою абстракцию». Появляется компьютерная графика, представляющая на экране красочные узоры, то удаляющиеся, то приближающиеся к зрителю. Художник-концептуалист может громадный холст покрыть конфетти зеленоватых точек — доказательство того, что он действительно это может. В 80-е годы складывается «школа нео-гео», иначе — «новой геометрической абстракции». Она идет по пути К. Малевича и П. Мондриана. Произведения «нео-гео» тщательно сделаны, безукоризненно стерильны. Часто композиции представляют монотонные повторения, как на обоях, нескольких простых декоративных мотивов. Думается, что какой-нибудь новый «изм» оживит существование концепции «абстрактного искусства», даст ему новую инициативу, ведь у «абстракции» есть склонность к устойчивому самопродуцированию и широкой ассимиляции. Существуют моменты и психологического и социального порядка, предполагающие возможность обновления — самоповторения.

Абстрактное искусство лишь некоторое время демонстрирует стабильность своей структуры, а затем начинает активно перестраиваться под воздействием новых идей и концепций. Этих идей и концепций у него самого нет, оно развивается только как одна из версий авангарда. Умирающим «измам» абстрактное искусство помогало умирать, стилизуя их, превращая в формальную систему: такова судьба поздних стадий кубизма, дадаизма, сюрреализма... Абстрактное искусство, эксплуатируя какую-нибудь одну концепцию, становится символом, «клише», система значений элементов которого разрушилась и остроту придает только некоторая, пусть и незначительная, «сдвижка» этих элементов относительно друг друга. Абстракция только как форма — схоластика. Она нуждается в пояснениях, комментариях. И помимо важности постоянного «самопоявления» абстракция выполняет важную функцию в авангардизме, порождая ощущение исчерпанности той или иной концепции, заставляя искать новое.

Актуальность мифологического

В начале 70-х годов видный американский критик Гарольд Розенберг своим авторитетом подтвердил то место, которое занимает примитивистское течение в авангардизме: «Примитивизм — значительное стилистическое направление в искусстве XX века». Вероятно, нет ни одного крупного художника нашего столетия, который не испытал бы влияния архаических, «примитивных» культур. Так или иначе, миф «вошел» в творчество Гогена и Матисса, Пикассо и Леже, Клее и Кандинского, Шагала и Стравинского, Малера и Кейджа, Томаса Манна и Джойса Сэлинджера, Апдайка и Голдинга, Борхеса, Маркеса и Кортасара, идеологию ансамблей «Битлз» и «Роллинг стоунз», сюрреалистов Миро и Танги, Эрнста и Бретона, дадаиста Тцара.

Успехи антропологии в ее англо-американском и французском вариантах показали сложность духовного мира народов с дописьменной культурой, многообразие функций и задач, решаемых «примитивным» искусством, значение мифологии для регуляции всех сторон жизни первобытных племен. Архаическая культура, включаясь в контекст современного творчества, выступает и как источник социально-эстетических утопий, и как генератор стилистических поисков, и как средство его самопознания. Ее значение увеличивается по мере роста социальной и политической активности стран «третьего мира», их воздействия на ход международных отношений. В свое время Киплинг утверждал, что Западу и Востоку вместе «никогда не бывать». Состоявшаяся в 1985 году в Нью-Йорке выставка «Примитивизм: сходство племенного и современного», где соседствовали полотна Пикассо и Миро, скульптуры Джакометти и Мура с масками и скульптурой Океании и Африки, показала их постоянное сближение. Примитивизм рассматривается в западном искусствоведении достаточно широко: здесь и детское творчество, и «произведения» душевнобольных, и использование мифологических мотивов, и стилизация под наскальную живопись или граффити в творениях «новых диких». Искусство же непрофессиональных художников — Руссо или Генералича — относят к разряду наивного. Мы здесь опускаем результаты деятельности душевнобольных, хотя идет многолетний спор о степени художественности того, что они создают, а также творчество детей — это предмет особого исследования.

Рассматривая основные этапы эволюции примитивистской тенденции в авангардизме — дадаизм, сюрреализм, абстрактный экспрессионизм, «природное» искусство, — можно обратить внимание на то, что современное художественное сознание Запада обращается к опыту архаических культур в поисках решения собственных проблем.

Причина внимания к архаике заключается в принадлежности примитивистского творчества к добуржуазным культурам. К началу века былая жесткая полярность вкусов (прекрасное — безобразное) постепенно утратила свою однозначность, стала более терпимой, энциклопедически ориентированной. Колониалистская политика западных стран пополнила музейные коллекции художественными памятниками Египта, африканских народов, Дальнего Востока, Океании, Латинской Америки.

Начало века отмечено нарастающим разрушением традиционных форм общественной жизни, большей рационализацией всех ее сторон, возрастанием роли науки. Внимание социологов и психологов привлекают дифференциация и специализация трудовых отношений, распад общинных форм жизни и формирование городской среды, изучение толпы, массы, присущей ей формы поведения: подражания, внушения, заражения, влияния, конфликтов. Иными словами, общественные науки концентрируются на изучении массовидных, развивающихся по вероятностным закономерностям явлений. Личность же изучается в каком-либо одном «срезе», отвечающем тейлористским потребностям развития техники и производства. Наука трудилась над созданием все более дезантропоморфной картины мира. Авангардизм, обращаясь к архаике, пытался по-своему ответить на этот вызов, брошенный наукой и техникой. Искусство «примитивов» воссоздавало целостный образ человека, меряющего свою жизнь степенью приближения к сверхприродному и сверхъестественному. Мир представал одухотворенным, а дух пробужденным, активным и деятельным, вступающим в контакт с каждым членом общества. Архаическая культура несла в себе этический идеал совершенства, уже отсутствующий в буржуазной эпохе. Конечно, речь не могла идти ни о каком реальном возврате к уже прошедшим ступеням поэтически-эмоционального переживания мира, свойственного архаике. Искусство хотело вновь обрести способность «мечтать посредством форм».

Условное, обобщенное искусство «дописьменных» народов с формами, продиктованными анимистическими и тотемистическими верованиями, было близко символистскому мировоззрению конца XIX — начала XX века.

П. Клее. Птица, поющая сама по себе. 1922

Хотя идеализация всего архаического и первобытного, доисторического имеет значительную историю, ее начало обычно связывают с именем Руссо. Однако возникновение авангардистской архаики обозначается 1891 годом, временем поездки Гогена на Таити. Его письма и написанная совместно с Ш. Морисом книга «Ноа Ноа» позволяют реконструировать социальные, этические и эстетические взгляды художника на «землю обетованную» и ее обитателей. Причем они вызывают не только чисто исторический интерес. Многие мотивы, объясняющие его пристрастие к «примитивам», постоянно воспроизводятся и функционируют в толще художественной практики авангардизма.

Еще работая в Бретани, в письме к Шуффенекеру Гоген признавался: «Я люблю Бретань, я нахожу там дикость, первобытность». Эти слова обронены не случайно. Они выражают убеждение художника, что Запад прогнил и может возродиться, только прикоснувшись к нетронутым истокам культуры. Его восприятие таитян воспроизводило устойчивые представления, отождествляющие жизнь «туземцев» с детством человечества и приписывающие им непосредственность и импульсивность поведения. Таити — чаемый Гогеном идеал жизни в гармонии с природой, где он может быть свободным от забот и тягот, накладываемых обществом. Это и свобода от экономических требований, и полное погружение в стихию искусства и экстаза. «Художник должен быть свободен, или он не художник». Европейская жизнь бессмысленна своей борьбой за существование, отвлекающей от творчества. Выставка в Стокгольме для него — «место встречи элегантных пройдох всех наций — нарумяненных, накрашенных, с улыбкой на устах». И только Таити, где все первичные элементы жизненных отношений обнажены, может казаться ему перед отъездом чистым раем.

Варварство — это омоложение, рай, свобода, искусство. Таити означает для художника раскрепощение, возможность писать так, как хочется, невзирая на правила. На Таити поэзия разлита во всем, и для Гогена представитель «древнейшей расы» кажется чуть ли не одушевленным произведением искусства. В особенности таитянская Ева, хранительница древних священных преданий, наполняющих ее сны страхом.

Первобытное — это еще не тронутое культурой, еще полное энергии. И если произведение искусства, как считает Гоген в соответствии с символистскими взглядами, включает два вида красоты (один идет от инстинкта, другой порождается учением), то варварство возвращается к истокам. Инстинкт, воображение сильно пострадали от заблуждений, вызванных следованием за наукой: физикой, механистической химией и изучением натуры. Гоген здесь кратко суммирует претензии, предъявляемые искусством науке, которые отныне будут сопровождать эволюцию авангарда. Варварство противостоит науке. Обращаясь к нему, художник надеется ускользнуть от стремления науки представить мир очищенным от присутствия человеческой индивидуальности. И сегодня там, где мы видим интерес к архаике, почти наверняка обнаружим недоверие к науке.

И только соприкосновение с «варварством» открывает художнику собственную индивидуальность, так как он является тоже частью природы. Природа и первозданный мир отождествляются Гогеном с неким витальным, животным началом, источником жизни.

«Земля — это наше животное начало, поверьте этому», — пишет он Даниэлю де Монфреду. Чем ближе к архаическому, тем ближе к животворным началам творчества, тем более искусство отвечает современному моменту.

Значение дикости состоит в ее способности будить воображение благодаря скрытой в ней тайне, некой неразрешимой загадке. Иными словами, «дикость» воспринималась художником сквозь призму символистской эстетики, склонной к метафизике. Символизм не отображал жизнь, а намекал на тайну, тяготел к персонифицированным понятиям и притчево-метафорическому иносказанию. Мотивируя свой отъезд на Маркизские острова, где «жители еще чуть ли не людоеды», Гоген в письме к Шарлю Морису настаивал на том, что «эта абсолютная дикость, это полное одиночество вызовут у меня перед смертью последнюю вспышку энтузиазма, который омолодит мое воображение и завершит развитие моего таланта».

Для Гогена «варварство» означало самореализацию, достижимую посредством отхода от западной художественной традиции, и высвобождение скрытого творческого потенциала. Таити отвечал его любви ко всему таинственному и элементарному, вневременному и инстинктивному. В то же время формы, в которых художник воспроизводил жизнь таитян, имели мало общего с их культурой. И даже мифы, которые он вкладывал в уста Техуры, были почерпнуты из двухтомника Меренхута, изданного в 1835 году. Да и полинезийские женщины не имели права слушать мифы и предания своего народа. В картине «La Orana Maria» («Ave Marie») католическая тема раскрыта в фигурах женщин, застывших в позах, списанных с фотографии барельефного фриза яванского храма в Барабудуре. В его таитянских картинах чувствуется влияние и прерафаэлитов, и Пюви де Шаванна.

Гогена влечет некий «священный ужас», пронизывающий архаичное сознание. В наслаждение жизнью входит и обостряющий его первобытный страх. В «Ноа Ноа» немало места отведено описанию былых жертвоприношений и духов, богов и предков, властвующих ночью над душами бедных «туземцев». Впрочем, и этот ужас, столь изысканно воспеваемый Морисом, стоит отнести на счет символизма, любившего рассматривать все в двойственном аспекте: видеть за любовью расставание, за мужским женское, за человеческим животное, за жизнью могилу, за радостью горе, за встречей расставание. Свидетельство этому — популярная в символизме тема отрубленной головы Иоканана, например «Саломея (Призрак)» 1875 года у Моро или «Саломея» (1893) Оскара Уайльда. В ней сочетались мотивы любви и ненависти, обладания и стоицизма, царственного и рабского, христианского и варварского, праздника и смерти, исступленного и ясного, самоуглубленного. Гоген идентифицирует Восток с первозданным и мифологическим, инстинктивным, животворящим, очищающим. Запад же — с загниванием, искусственностью, несвободой.

Его взгляды соотносились с теософскими и психологическими построениями того времени. В начале века появляется психоанализ, видящий за поступками личности действие бессознательных, инстинктивных сил. Художественные, психологические и философские теории, представленные именами Ницше и Бергсона, Дильтея и Зиммеля, сходились в одном: возрождение культуры, разрушаемой материализмом и позитивизмом, грядет лишь через погружение в поток жизни, следование всему изначальному и инстинктивному, «жизненному порыву».

Комплекс представлений о примитивном и варварском, сформулированный Гогеном, расщепленный на свои составные части и несколько модифицированный, входит в контекст самых различных художественных течений. В них на первое место выходит то акцент на витально-инстинктивных основах творчества в дадаизме, то моделирование принципов мифопоэтического мышления в сюрреализме, или же соотнесение первобытного «священного ужаса» с тревогами современности в абстрактном экспрессионизме, или попытка имитации космически-астрономических представлений древних в «природном» искусстве. В письмах Гогена и в «Ноа Ноа» можно уловить мотив растворения личности художника в безымянной и анонимной массе, переживания причастности к изобильной, дарующей всепоглощающее счастье жизни. Его можно назвать комплексом Адама и Евы в авангардизме, утопическом представлении о рае, золотом веке. Трансформированные во множестве форм мотивы рая, единства человека с природой и другими людьми постоянно присутствовали в художественном сознании на переломе веков, времени резкой дисгармонии между различными социальными классами и группами. Для Достоевского идеалом гармоничного мира служила картина Клода Лоррена «Ацис и Галатея», увиденная глазами Версилова из «Подростка». «Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть». Так или иначе мечта о гармонии с миром даже ценой отказа от личности в дзэн-буддизме, духовном идеале авангардизма 60-х годов, может быть обнаружена в любом срезе авангардистского сознания.

Все это позволяет рассматривать примитивистскую тенденцию авангардизма как идеологически-эстетическое течение, ориентирующееся на принципы общественной жизни, мифологические формы мышления и художественные представления и принципы народностей, стоящих на дописьменной стадии развития. Архаичная культура играет роль посредствующей или промежуточной системы отсчета, сквозь которую авангардизм воспринимает современность. Но это архаизм, усвоенный и осознанный антропологией, современной культурологией, реконструированный в понятиях современной западной культуры.

Так, традиции примитивного искусства сыграли значительную роль в творчестве выдающегося английского скульптора Генри Мура. Еще в 1934 году он охарактеризовал свое творчество как выражение «энергии жизни», специально подчеркивая, что это не активные движения танца или спорта. Сама скульптура должна излучать мощную силу, быть воплощением жизненности. В поисках изобразительных средств, способных выразить идеал, отличный от греко-римской традиции, скульптор обратился к египетскому и ассирийскому искусству, скульптурному наследию Африки и Океании, доколумбовой Америки. В его записных книжках можно найти штудии поз фигур с картин Гогена, а известное произведение «Рельефное изображение головы» (1923) навеяно автопортретом Гогена.

Сотни раз посещал Мур залы Британского музея пока не зарисовал буквально все сколько-нибудь стоящие скульптуры, доставленные из Африки и Океании, Южной и Северной Америки. Для него африканская скульптура — более земная, объемная, массивная и цельная, в то время как океаническая — скорее нервная, тревожная, хрупкая, с фантастическими птицеобразными формами, в которых запечатлелось нечто от ночных кошмаров. Это чувство тайны, мистерии Мур воплотил в «Полулежащей фигуре» (1931). В скульптурах Мура воплотились трансформированные и тщательно проанализированные художником основные принципы формообразования, «закодированные» в искусстве примитивных народностей. Океаническое искусство стимулировало его интерес к соотношению открытых и закрытых, внешних и внутренних, горизонтальных и вертикальных, больших и малых, биоморфных и геометрических объемов в скульптуре. В 1952—1953 годах он создал вертикальную скульптуру «Внутренние и внешние формы». Замысел зародился у Мура еще в 1935 году при изучении океанического искусства, где часто встречаются формы, вкладывающиеся друг в друга. Расположение фигур в одном из самых популярных произведений Мура «Король и королева» (1952—1953) напоминает позы и «фасадность» египетских скульптур в Британском музее, а головы включают открытые проемы подобно нигерийским маскам. Мур трансформировал объемы и формы нигерийских масок быков в массивную голову с асимметричными руками, назвав это произведение «Голова в виде луны» (1964), отсылающей к целому комплексу представлений о роли Луны в жизни первобытных народов.

Искусство примитивных народностей, вероятно, в большей степени повлияло на развитие скульптуры, чем на эволюцию живописи. Фактически каждый крупный скульптор XX века — Модильяни и Эпштейн, Бранкуси и Джакометти — впитал и переработал традиции архаичных культур.

Если Гоген изображал мир архаической культуры, то дадаисты и сюрреалисты пошли дальше. В своем творчестве они как бы воспроизводили мифопоэтическое мышление древних, логику связей между явлениями духовного и физического мира.

Дадаисты, выступая в «Кабаре Вольтер», надевали маски, изготовленные художником Марселем Янко. Маска обостряла ощущение танцора, позволяла проникнуть в глубину инстинктивных, животворящих сил, призванных нанести символический удар бессильному разуму. Сюрреализм, восприняв уже испытанный метод автоматического письма, перевел его в регистр записи бессознательного.

Сюрреалисты унаследовали у романтиков понимание бессознательного как сферы, хранящей тайну жизни универсума, сферу истинной свободы. Для романтиков грезы, мечты, сновидения, чувства, экстаз, томление превосходят все рациональные способы постижения мира, соответствуют природе человеческой души и веры. Ф. Шлегель отводил сновидению и безумию функции «высшего сознания»: «Нигде и никогда в бодрствующем сознании воображение не отличается такой игрой и необузданностью, как в сновидении, ибо никогда нельзя в такой мере отвлечься от всякой цели, от всякого закона разума и ума. И безумие, исступление представляют собой сознание, полностью выходящее за свои пределы». Если для романтиков божество служило организующим центром универсума, то для сюрреалистов царство чудесного — все то, что не поддается рациональному и привычному восприятию. В этом смысле Бретон говорил об интегральном примитивизме сюрреалистов.

Постулируя разрыв между мечтой и реальностью, желанием и существованием, А. Бретон полагал, что разрешение всех противоположностей мыслимо только в сюрреальности — сверхреальности или абсолютной реальности, — где слиты воедино мечта и действительность. Бессознательное, точно хаос у романтиков, присутствует везде, однако его можно увидеть и ощутить только случайно, подобно обмолвкам, остротам и опискам согласно психоаналитическому учению. Бретон и другие сюрреалисты исповедовали философию присутствия, согласно которой «сюрреальность должна присутствовать в самой реальности (и не над ней, и не вне ее)».

Понятие чудесного, включающего страх, все таинственное, необъяснимое, необычное, — ключевое для сюрреализма. Сюрреалисты, разрушая привычные нормы восприятия и активизируя бессознательное в человеческой психике, хотели открыть чудесное в мире, высвободить его из-под привычных, закостеневших способов чувствования и переживания. Полное освобождение от стереотипов приведет к открытию чудесного в реальности, представит реальное как чудесное. «Чудесное всегда прекрасно», — гласил манифест сюрреалистов. Скорее всего, оно было похоже на фантастическое, существующее на грани реального и воображаемого. Поэтому сюрреалисты вели свою родословную от Босха, Гойи, Редона, Де Кирико, художников, создавших образы иных миров, существующих всецело в их воображении.

Поскольку чудесное надо увидеть, постольку в живописи сюрреалистов часто присутствуют мотивы, символизирующие восприятие иного мира: открытые окна, комнаты без стен, увеличительные стекла, очки, телескопы, бинокли, глаза. Еще один круг мотивов изображает способы перехода в мир чудесного: распахнутые двери, ворота, арки, анфилады комнат, треснувшие зеркала, мольберты, вода.

Сюрреализм опирался на веру в то, что в центре реальности лежит объективная случайность, связь событий, не поддающаяся пониманию разума, познание которой подвластно только интуиции, духовному озарению, ясновидению, стимулируемому бессознательным.

Бретон, изучавший медицину и практиковавший во время войны в медицинском центре в Нанте, использовал психоаналитический метод и принципы в качестве средств освобождения бессознательного от цензуры разума. Постановка подобной цели входит в известное определение сюрреализма, содержащееся в его первом манифесте 1924 года: «Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений». Основной же способ реализации потенций бессознательного — автоматическое письмо. Бессознательное понималось не только в психоаналитическом смысле как арена борьбы Эроса и Танатоса, но и как область, связанная с космическими пульсирующими ритмами Вселенной и функционированием универсальных архетипов. Путь к бессознательному означает освобождение от всех социальных, нравственных и эстетических категорий и «возвращение» ко всему детскому, архаическому, инстинктивному, природному, некоей «чистой», «предсоциальной», изначальной сущности, к примитивному, элементарному.

Бретон и Элюар были достаточно известными коллекционерами и собирателями масок и утвари, изделий народов Африки и Океании. В 1931 году они устроили аукцион, каталог которого включал около 250 вещей доколумбовой Америки, Полинезии, индейцев Северо-Западной Америки. В 1930 году С. Эйзенштейн, находившийся в Париже, разглядывая негритянскую скульптуру в музее Трокадеро, заметил: «Лучшие экспонаты я вижу разве что у Тристана Тцара — одного из породителей знаменитого «дадаизма», с неизменным моноклем в глазу и роскошным собранием масок, и раннего Пикассо».

Сюрреалисты, продолжив линию дадаистов, акцентировали не столько освобождающую власть примитивных образов, сколько их магические свойства, ведущие к духовному перерождению, воссоединению духа и тела, природы и общества, человека и Вселенной. Они жаждали, вооружившись знанием работ Леви-Брюля, Леви-Строса и Фрейда, с помощью мифологем и языка примитивов создать единую духовную атмосферу взамен ценностей, разрушенных войной и экономическим кризисом.

Фрезер, исследуя сотни мифов самых различных народностей, установил сходство форм культуры в Океании, Африке и Северной Америке. Сюрреалисты восхищались наблюдениями Фрезера, подчеркивающими роль сновидений у примитивов, нередко определяющих их поведение. Еще Фрейд в «Тотеме и табу» (1913) пытался обосновать связи между тотемизмом и эдиповым комплексом, рассматривая сознание «диких» как хорошо сохранившуюся картину детства современного человека.

Во втором манифесте Бретон провозгласил целью сюрреалистов поиск и фиксацию «определенного пункта сознания, в котором жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, сообщаемое и невыразимое, высокое и низкое перестают восприниматься как противоречащие». Этой задаче в полной мере, полагал он, отвечает искусство Океании, где гармонично разрешается противоречие между физическим и психическим, когда представление о потустороннем без цензуры сознания переводится в изображение. В этом смысле сюрреалисты полагали, что жизнь и культура примитивов являются реализацией проповедуемых ими принципов. Сюрреализм искал такого социального и эстетического пространства, где природное, бессознательное растворялось в культурном, а культурное, в свою очередь, переживалось как природное. Именно поэтому в сюрреалистической живописи сильны мотивы, выражающие природные стихии: огня, воды, ветра, тумана. На полотнах с высоким горизонтом, символизирующим пространство мечты и сновидения, чаще всего изображался мир органической и неорганической природы: деревья, скалы, солнце, звезды, птицы, рыбы и медузы, слоны и жирафы. Насекомые олицетворяли бессознательные инстинкты. Вещи же промышленного производства, реди-мейд — часы, граммофоны, столы, паровозы, памятники, трамваи — лишались их практических функций: изображались мягкими, игрушечными, тягучими, свернутыми точно канат, превращаясь как бы в органическое тело. Люди опредмечивались. В книге «Пабло Пикассо» Поль Элюар высказал убеждение: «Все люди будут общаться друг с другом посредством видения вещей, и эти представления вещей будут служить им для выражения позиции, общей для всех них: им, вещам, им как вещам, вещам как им. В этот день истинное ясновидение будет служить интеграции универсума с человеком, человека с универсумом».

На бессознательном уровне, где психическая жизнь регулируется принципом удовольствия, желанием, социальное равно природному. Оно может свободно включаться в жизнь универсума, соответствуя его беспрерывно происходящим пульсациям, ритмам, безостановочному перетеканию одних явлений в другие, подобно «растворимой рыбе» (излюбленное выражение сюрреалистов). Сюрреалисты мечтали о том, что поэтическое сознание, оперирующее метафорами и аналогиями, может обнаружить соответствия между бессознательной психикой и внешней реальностью. «Внутренний интерьер», по словам Бретона, бессознательное виделось моделью, по которой формировался остальной мир. Сюрреалисты призывали учиться у детей, у невменяемых людей и примитивных племен, еще обладающих возможностью непосредственно проникать в единство всего живого. Искусство перерастало эстетическое измерение, становясь средством духовного освобождения как поэта, художника, так и читателя, зрителя.

По остроумному замечанию американского ученого Маттьюса, сюрреалистическая образность держалась на вере в то, что «реализация человеческих желаний должна быть антисоциальным актом в той степени, в какой точка зрения общества в определенном смысле антиэстетична». Сюрреалисты восставали против всех социальных норм и установлений, сдерживающих и противоречащих их желанию переделать мир по принципу удовольствия, по законам желания: семьи и религии, труда и нравственности, политики и эстетики. Поэтический язык, где вещи соединяются на основе эмоционального сходства, метафоры, аналогии, считался прообразом построения новых социальных отношений. Сюрреалисты мечтали о жизни, протекающей под знаком reve — грезы, сновидения. Жизнь должна превратиться в некое подобие жизнеискусства, где каждый человек мог быть художником, «живой поэмой» и творить судьбу, руководствуясь принципом сюрреальности.

Сюрреалисты стремились к истокам, к таинственному центру, где происходит становление всего живого, где каждая вещь, отражая взаимодействие связанных с ней явлений, превращается в иное, охраняя следы предшествующих излияний. Основной принцип сюрреалистического метода — передача самого процесса трансформации, взаимоперехода, взаимосвязи всех явлений, движения времени, становления всего сущего, когда вещь одновременно равна и не равна себе. Поэтому в их творчестве не существовало грани между субъектом и объектом, духовным и материальным, между самыми различными явлениями. Это соответствует диффузности и ассоциативности мифопоэтического мышления, оперирующего конкретными и чувственными образами, олицетворениями и символами. Отрицая господствующее искусство и законченное, завершенное произведение, которое легко интегрировалось в буржуазное общество, поклонники бессознательного предлагали говорить о творчестве как о безостановочном процессе. Потребность в сюрреалистической деятельности подобна нужде в наркотике, и состояние художника становится эквивалентным райскому мироощущению, когда Адам и Ева могли на некоем универсальном языке, названном адамическим, общаться с окружающими их зверями и Богом.

Для сюрреалистов отказ от противопоставления сна и бодрствования сочетается с отказом от разделения безумия и разума. А патологическое сознание — безумие, галлюцинации, кошмары, сновидения, эротические мечтания — претендует на то, чтобы стать культурным объектом, знанием о запретном и скрываемом. На теологическом языке, замечает западногерманская исследовательница Г. Штейнвакс, это означает власть Сатаны.

Леви-Строс в работе «Колдун и его магия» показал близость процедур психоанализа и колдовства, помогающих больному восстановить в памяти и интенсивно пережить начальную стадию заболевания. Причем результативность врачевания шамана определяется и его функцией хранителя мифологических традиций, разделяемых племенем. В связи с этим известный антрополог писал об опасности перерастания психоаналитического учения в коллективный миф, использующий представления, применяемые для объяснения патологического мышления. Задача мифа — формирование чувства безопасности для «целой социальной группы». На первое место в психоанализе выдвинется популярная мифологическая система, в соответствии с которой на основе этого мифа и будет перестроен весь мир социальной группы. Сущность воздействия мифа заключается в изменении модели восприятия мира и создания «магическо-социальной системы». Статья, опубликованная ученым в 1949 году, описывает программу его друзей-сюрреалистов — создание новой мифологии, с помощью которой они пытались утвердить собственную систему социальных отношений, ведущих к тотальной свободе.

Социально-психологический контекст, формирующий стремление к сюрреалистическому мифотворчеству, раскрыт в романе известного австрийского писателя Роберта Музиля «Человек без свойств». Комплекс, которому сопротивляется главный герой Ульрих — человек без свойств, заключается в понимании и ощущении жизни как средоточия уже готовых шаблонов, матриц поведения, чувств и мыслей, перекрывающих способность самовыражения. «Это красота? — думалось тогда, — ну, что, и превосходно, но разве она моя?»... Готовые разряды и формы жизни — вот что так ощутимо для недоверия, это «все то же», эти созданные уже многими поколениями заготовки, готовый язык, не только слов, но и ощущений и чувств». Поэтому жизнь кажется похожей на спектакль, где разыгрываются сцены по давно написанному сценарию. Любят потому, что существует любовь, убивают из-за принятого наименования этого события как трагического и величественного. А если реальность — театр (излюбленная метафора Шекспира), то можно и нужно относиться к ней как к чему-то искусственному и подлежащему переделке. События рассматривать необходимо «не столько как нечто личное и реальное, сколько как нечто общее и отвлеченное, или, иначе говоря, с такой личной свободой, как если бы они были написаны кистью или пропеты. Не к себе их надо поворачивать, а вверх и наружу. Другими словами, надо смотреть на изнанку социальных норм и правил. В общем, надо «отменить реальность».

Отмену пытались осуществить и дадаисты, дробя ее на элементарные части, из которых мир можно было бы сделать заново, и сюрреалисты, переписывая жизнь по модели сновидения, и абстрактные экспрессионисты, одевая реальность в покровы доисторических мифов.

Примитивизм, казалось, открывает путь к подлинному обновлению, истинному, непосредственному, интуитивному проникновению в значение эмпирических явлений. Музиль иронизирует над мировоззрением экспрессионистов, которые тоже стремились к древнему, охваченные желанием выразить общезначимое и вечное, сущность мира и духа, скрывающуюся за оболочкой вещей. Писатель видит за этим и явно выраженный немецкий национализм, и консерватизм, подкрепляемый утверждением, что «владение сущностью вещей есть утраченная современностью привилегия прошлого». Экспрессионизм мечтал овладеть «царством сущности» путем отказа от индивидуального «Я» и слияния людей в некое единое сообщество. Это неосознанное тяготение к единому принуждает обращаться к тому древнему периоду человечества, когда оно еще не разделено по национальным, профессиональным, классовым признакам. Племенной коллектив, охваченный развитой мифологией, служил неким смутным прообразом, ориентиром в поисках построения такого же могущественного, как миф, искусства.

Для сюрреалистов причинно-следственные, рационально объяснимые связи между вещами казались средоточием абсурда, поскольку свидетельствовали о дурной бесконечности, повторяемости, тиражируемости, машинообразности жизненных форм. Они пытались абсурдными поступками прорвать абсурдную законосообразность жизни. Существо сюрреалистического бунта против порядка изложено в споре героев романа «Игра в классики» Кортасара. Его герой Оливейра отвергает всяческие правила, стремясь заменить законы рассудка иной логикой, ссылаясь на практику народов, способных жить, «основываясь на магическом миропорядке». Другой герой возражает ему: «По сути дела, — сказал Рональд, — тебе претит закономерность в любых ее проявлениях. Как только что-то начинает действовать нормально, ты страдаешь так, словно оказался за решеткой... Твой знаменитый абсурд в конечном счете не что иное, как смутный анархический идеал, которого ты просто не можешь выразить толком».

Сюрреалисты искали способы достижения квазиединства в сфере мифологически трактуемой природы. Творчество в социальном плане было как бы негативом общественных условий, утопией вечного блаженства. И если Гоген усматривал в жизни на Таити символ гармонии между человеком и природой, сюрреалист Антонен Арто в представлениях балийского театра видел образец языка, способного воскресить «чистое» состояние, источник пробуждения инстинктов, «где мы внезапно ощущаем начало первозданного отпадения человеческого сознания». Театр, считает Арто, передает встречу вещей со становлением, ощущение «жизни высшей».

Миф сюрреалистов — это и личный миф каждого из них, оправдывающий их право жить по законам желания, отказ руководствоваться принципом реальности. Главный герой Кортасара «патологически чувствителен к давлению всего, что его окружает, к давлению мира, в котором он живет, ко всему тому, что выпало на его долю». Миф служит в качестве посредника, снимающего противоречие между природой и культурой на многих уровнях. Сюрреалисты помещали между собой и миром миф, продолжая основную тенденцию авангардистского жизнестроительства — изменение общества с помощью трансформации индивидуального сознания.

В статье «Сюрреализм и живопись» Бретон, опираясь на творчество немецкого художника М. Эрнста, французского — Ф. Пикабиа и испанского — С. Дали, определяет и два основных направления сюрреалистической живописи. Одно — к нему часто прибегал французский художник Андре Массон — реализуется с помощью автоматического письма, заимствованного у дадаистов, бесконтрольного рисования, выявляющего прямо и непосредственно глубины бессознательного. Главное здесь, полагал он, манифестация «ритмического единства, как в музыкальных стихах». Другое — натуралистическая фиксация образов сновидений, мечты, грез, видений, галлюцинаций, реализованных в работах С. Дали, бельгийцев Р. Магритта и П. Дельво. Именно это направление и ассоциируется с сюрреалистической живописью.

То, что в реалистической живописи раскрывается как достоинство — точность социальной и психологической характеристики в портрете и жанровых сценах, — в сюрреализме не пользуется кредитом. Строго говоря, у сюрреалистов не существовало как таковых пейзажа, портрета, натюрморта или жанровых сцен. Для того чтобы быть изображенными, природа и вещи должны были противостоять художнику. Сюрреалисты связывали животных и человека, природные и вещественные объекты в одно целое наподобие своеобразного рельефного орнамента, который должен был демонстрировать подлинность сюрреальное™.

Творческий метод сюрреалистов и логика мифопоэтической мысли древних были близки, а иногда и, по существу, соответствовали друг другу.

Задача сюрреалистов заключалась в изображении перехода, связи бессознательного с видимой, привычной реальностью, которой они отказывали в истинности. Чудесное проявлялось в форме «конвульсивной красоты», разрушающей традиционные представления о прекрасном. Поэты и художники сводят вместе два различных произвольных образа, пользуясь афоризмом их любимого поэта Лотреамона, — швейную машинку и зонтик. В статье «Сюрреализм и живопись» А. Бретон обосновывает данный прием тем, что эта «способность столкнуть два образа позволяет им проникнуть за обычно ограниченное обсуждение известной жизни объекта». Двойное кодирование должно было приоткрыть завесу привычного, показать скрытую природу вещей, вызывающую их превращение и трансформацию.

Аналогия — ключевой прием создания конвульсивной красоты, которым пользовались сюрреалисты, — как известно, до этого получила широкое распространение в романтизме и символизме. Однако у сюрреалистов это аналогия по внешнему сходству — симулакрум (от фр. simulacre — подобие). Дублирование образов разрушает привычную сюжетную логику, а изображение предстает для зрителя в виде черного юмора, ниспровергающего все установленные эстетические и общественные нормы. Один из видов аналогии, который приводил в пример Бретон, рассуждая о конвульсивной красоте, — мимикрия, способность одного объекта выступать под видом другого. В фильме Л. Бунюэля и С. Дали «Андалузский пес» (1928) сближаются бабочка, атропос, несущая изображение черепа (Атропос — имя одной из парок, в чьих руках находится нить жизни), и формы рояля, напоминающие своими очертаниями череп, где клавиши похожи на зубы. Зубы мертвых ослов, головы которых свешиваются над клавиатурой, усиливают это впечатление. Дали охотно прибегал к сочетаниям черепа, рояля и арфы, образующих знак смерти («Средний атмосфероцефальный бюрократ в позе доения молока из черепной арфы», «Девушка с черепом»).

У архаических народов метод аналогий служит для объяснения самых разных фактов и событий, сводя неопознанное к известному, формируя цепочку отсылок. В Египте Небо и Земля рассматривались как пара родителей, действия которых привели к сотворению мира. Пирамиды своей формой вторили виду первобытного холма, на котором стоял творец всего сущего, явившийся из вод хаоса. Холм, место рождения мира, приравнивался к гробнице, вместилищу творческой силы, где происходит переход фараона в потустороннее царство.

Сюрреалисты наделяли мир грез и сновидений, экстаза, эротического влечения, желания, страха (понятия и символы, выражающие их), статусом самостоятельности и возможного существования. Сны и галлюцинации имели для архаических народов не меньшее, если не большее, значение, чем впечатления от действительности. Под влиянием вещих снов назначались и отменялись военные походы и государственные мероприятия, греки проводили ночь в священном месте, надеясь получить указания богов. Предки были не менее реальны, чем живые, контролируя каждый шаг людей, требуя почестей и воздаяний.

Древние уравнивали символ и предмет, имя и личность. Название и изображение обладало таким же статусом, как и вещи, определяя возможность магических действий. Ритуальное разбивание чаши с написанными именами врагов и заклинания приводили, как считали древние, не только к их символической, но реальной гибели. Понятия и воображаемые события вещественны и обладают собственной независимой жизнью. Красноречие или смелость принадлежали человеку так же, как имущество. Древние народы не знали мертвой природы, весь мир, все его проявления были одушевлены и индивидуальны, имели самостоятельное бытие. Для них не существовало безличной реальности, у истоков любого действия должна была стоять чья-то конкретная воля. В определенном смысле персонифицированные духи реализовали потребность «добуржуазных» народов в понимании причин явлений. Любые превращения могли быть объяснены трансформацией одного состояния или предмета в другое.

Изображение богини неба Нут отождествлялось с прототипом. Для того чтобы обеспечить восхождение мертвых на небо, египтяне изображали Нут внутри гроба и помещали в ее объятия тело, что считалось гарантией перехода в иной мир. Не напоминает ли метод сюрреалистов особенность мифопоэтического мышления: «Любое сходство, любой контакт во времени или пространстве устанавливает между двумя предметами или явлениями связь, позволяющую увидеть в одном из них причину изменений, замеченных в другом»?

Уже здесь заметны истоки метафоричности, составляющей суть искусства. Сюрреалисты реализовали в живописи и скульптуре словесные метафоры. Их искусство было овеществленной литературой, представленной в статичном и пластическом виде.

С. Эйзенштейн подробно проанализировал метод буквального изображения катахрезы — стертой метафоры, применяемый сюрреалистами. Иносказания — лист бумаги, ножка стула, крылья мельницы, дело в шляпе — объединяют различные свойства и предметы, чтобы достичь новой образности. Сюрреалистами метафора воспроизводится буквально, а дополнительный образный смысл исчезает.

«Ножки стола, — пишет он, — буквально становятся ножками: отрезанными ножками девиц с жирными икрами — по трое подставленными под круглую крышку стола.

Это уже не смешно.

Это — зловеще».

Эйзенштейн полагал, что место видениям С. Дали — в кино. Они незаменимы для изображения психических патологий, как в фильме известного американского мастера ужасов А. Хичкока «Завороженный» (1945), где С. Дали выступил в качестве художника. «Только здесь, в наиболее темных закоулках шизофренического сновидения, место безо?бразности и безобра?зности этих атрибутов «края ночи» и кошмарных видений».

Безотрадное произведение С. Дали «Мрачный спорт» (1932) можно рассматривать как буквальное изображение иносказания «колесо жизни» — композиция из частей человеческого тела, уходящих под могильную плиту. А его «Постоянство памяти» с изображением раскиданных на морском берегу мягких часов — овеществленная катахреза «время остановилось».

Сюрреалисты очень часто, внешне следуя ходу мышления примитивных племен, переносили свойства одних живых существ на другие. У С. Дали слоны изображены на длинных паучих лапках, у Миро нога переходит в голову или рука в птицу. Вещи раздваивались и соединялись по алогичным ассоциациям, когда морда кошки совмещалась с женским лицом, а понятия овеществлялись, как у древних. В работе Р. Магритта «Большая война» (1964) яблоко, закрывающее лицо клерка, — это и плод с древа познания, и «научное» яблоко Ньютона, означающее преграду между человеком и природой.

В произведениях Дали одному предмету приписывались качества двух или более: части пейзажа или интерьера превращались в бюст Вольтера («Рынок рабов с невидимым бюстом Вольтера»), из группы обнаженных мужчин, развалин, кустов и деревьев составлялось женское лицо («Возникновение лица и вазы на пляже»), что соответствовало «приемам мифопоэтической логики». Полузвериные-получеловеческие образы Эрнста или двойные образы Дали стыковали различные предметы, объекты и существа, показывая переход одних явлений в другие.

Творческий метод сюрреалистов так или иначе уходит в коллаж или, выражаясь языком кино, в монтаж различных предметов, сопоставляемых по методу свободных ассоциаций. Коллаж одновременно и процесс, демонстрирующий связь видений, и некий результат, всеобъемлющий символ бессознательного сходства и единства всего явленного.

Мифологическое мышление и сюрреалистический метод сближают стоящие перед ними цели изображения процесса творения всего сущего. Первобытное африканское племя шиллук наделяет божественной силой Великого Творца, сюрреалисты — бессознательное.

Сюрреалистическая живопись, стремясь к изначальному, архаическому, наполнена изображениями первосимволов и стихий, «пратишины», метаморфозами превращения неживого в живую протоплазму, перевоплощениями зверя в человека и, наоборот, сочетаниями человеческих органов с частями птиц, которых сюрреалисты часто изображали в их символическом значении. Птицы могут обозначать и душу, борьбу жизни и смерти в сочетании со змеей или рыбой, символами подземного царства, смерти, нового возрождения. На столкновении этих двух символов, например, построена известная картина Р. Магритта «Присутствие разума» (1958), где изображен человек, стоящий между птицей и рыбой.

В картинах испанца Х. Миро, французов Ж. Арпа и И. Танги (например, его «Меблированные времена», 1939) можно увидеть, как некие прасущества, эмбрионы жизни выходят из океана. Их странная бесформенность заключает в себе множество еще не осуществленных возможностей развития. Само творчество выступает как процесс творения мира из первоэлементов, поиск чистых, внесоциальных форм вещей, скрывающихся за привычными способами употребления и восприятия.

Сюрреалисты (Миро, Эрнст, Браунер, латиноамериканцы Матта и Лам) использовали как отдельные мифологемы, так и выразительные средства и способы архаического искусства. Каталонец Хо-ан Миро создавал собственный поэтический вариант бессознательного, используя ограниченный набор символов. Персонажи, а также изображения глаз, рук, губ вплетались в одну композицию со звездами, солнцем, луной, зверями, змеями, птицами. Объединяемые подобием стрелок по законам свободных ассоциаций, красочные амебы или вылупливающиеся неведомые существа показывали состояние космоса, рождающегося из хаоса. Миро признавался в 1974 году в своей любви к архаическому искусству, которое он видел в Барселонском музее и в Париже.

Одна из наиболее известных его вещей «Карнавал Арлекина» (1924—1925) рождена галлюцинацией, возникшей под действием голодания. Помимо прочих влияний, скажем, машинной графики Пикабиа, в картине Миро можно увидеть, что лицо Арлекина, трактованное условно и схематически, — копия с эскимосской маски. Вытянутое тело Арлекина повторяет очертания африканской скульптуры, так же как и музыкальные инструменты, представляющие гибрид гитары и человеческого торса.

Заметный след оставило искусство примитивов и в его работах «Голландский интерьер!» (1928), «Женщина, Мужчина и Быки» (1943). Американская исследовательница Элизабет Коулинг считает, что в эскимосском искусстве Миро находил ответы на собственные проблемы: потребность вызвать своей картиной настроение почти истеричного гаерства, поиски перехода от факта к поэтическому вымыслу. Орнаментальный характер маски вызывает образы театрализованного действа, а изображения животных по ее краям создают представление о взаимоперетекаемости мира. Иррациональные линии и формы эскимосских масок, оживающих в танце, соответствовали желанию Миро создать одушевленный фантастический мир, совмещающий животных и гротескные человеческие фигуры. Миро воспринял и испытал структурные принципы организации эскимосских масок, выделяя наиболее значимые части человеческого лица и фигуры, опуская то, что не отвечало его замыслу.

Однако в среде сюрреалистов наблюдались случаи более глубинного квазимифологического вхождения в мировоззрение архаичных народов. В своей фантастической автобиографии Макс Эрнст описал тотемистическую, сверхъестественную родственную связь с предводителем птиц, названным им Лоплоп. Более сотни рисунков и офортов, показывающих Лоплопа в виде устрашающего не то орла, не то грифа, а также стилизованной птицы неизвестной породы, демонстрируют значимость ее для Эрнста. Свое родство с птицами он почувствовал 2 апреля 1891 года в 9 часов 45 минут. В это время он якобы вылупился из яйца, отложенного его матерью в орлиное гнездо. В один из дней 1906 года он узнал одновременно о смерти своего розового какаду и горячо любимой сестры. Затем последовала серия мистических кризисов, приступов истерии, экзальтаций и депрессий. В его сознании мир птиц и людей совместился и связался фантастическим образом. Все это соответствует духу тотемистической связи между миром людей и животных на заре человеческой истории, узаконенной многочисленными табу и поддерживаемой системой ритуалов, обрядов и церемоний. Разложение эпохи коллективного тотемизма сопровождалось появлением индивидуального варианта, тотема-покровителя. Коулинг считает, что Эрнст привел в состояние гармонии персональную тотемистическую мифологию с классическим сюрреалистическим определением художника как пророка или медиума.

Подобная мистификация была в духе сюрреалистов, тем более что Эрнст торцовую стену своего дома украсил рельефом Лоплопа, утверждающим идею магической силы тотема. Одержимость Эрнста созданным им образом сродни идентификации художника с моделью или писателя со своими героями. Фотография, сделанная женой Эрнста, художницей Доротеей Таннинг, показывает его в костюме орла среди гостей, приглашенных на званый вечер. Для сюрреалистов, мечтавших о создании коллективного мифа, где магическое и реальное были бы объединены по законам творческого воображения, жизнь Эрнста, олицетворяющая архаические верования, служила воплощением их мечты. Художник-сюрреалист отождествлял себя с человеком, имеющим связь со сверхъестественным, подобно шаману, следующему лишь внутреннему голосу, мифам и преданиям. Бретон выражался о сюрреалистах как о людях, превратившихся в «скромные регистрирующие аппараты». Поэтому художник не нуждался в каком-либо специализированном мастерстве, способности, таланте. Он не отличался от других людей. «У нас нет таланта». А любой «конвульсивный» образ должен обладать такой же магической силой, как излюбленные сюрреалистами маски народов Океании.

Странное чувство, возникающее от восприятия объектов, поставленных в произвольную связь друг с другом, соответствует «внутренней изоляции, которую испытывали художники и поэты в этом веке, несмотря на их объединения и братские духовные устремления», — справедливо заметила американский исследователь Анна Балакян. Искусство для сюрреалистов было больше, чем чисто эстетическая деятельность. Оно служило средством духовного освобождения, реализации утопических проектов, создания общезначимого мифа, наконец, философией.

Все это позволяет говорить о сюрреализме как о некоей разновидности мифопоэтического мышления, неомифологии. Миф дан объективно и, говоря о прошлом, направлен на будущее. Он функционирует в рамках данного государства или коллектива в качестве механизма регуляции отношений между миром природы и культуры. Он внеиндивидуален и представляет, согласно известному замечанию Маркса, природу и общественные формы, переработанные бессознательно-художественным образом народной фантазией.

Однако творчество сюрреалистов, устремленное к бессознательному, индивидуально, а созданные художниками образы не только не имели никакого социального авторитета, веры, но вообще были малодоступны для восприятия и понимания, исключая узкий круг интеллигенции. Их стремление воссоздать бессознательное приобретало оттенок эротико-телесного мистицизма. Поэзия и живопись, которой они придавали статус метаискусства, несли на себе отпечаток романтической художественной традиции, а отнюдь не были порождением народной фантазии. Ощущение надвигающейся катастрофы, апокалипсиса, передаваемое мотивами одиночества, смерти, разложения или всепоглощающего эротического желания, зачастую переходящими друг в друга, соседствуют в сюрреализме с умозрительными иллюстрациями психоаналитического учения, эдипова комплекса, например у Макса Эрнста. Сюрреализм жаждал перехода в мифическое, сакральное время, время сотворения всего сущего, стремился выйти за пределы истории. По мнению Г. Штейнвакс, «это бегство равнозначно отходу от твердого берега разума в направлении к зыбкому берегу безумия».

Глубокие внутренние противоречия пронизывали творчество сюрреалистов, систему, где с борьбой против ценностей буржуазного общества совмещалось и правило сумрачное, бессознательное утверждение объективного существования чудесного, что приводило к культу архаического, примитивного и магического. Недаром Бретон усердно занимался изучением алхимии, мистики и магии.

Брехт в своих работах проницательно подметил эту двойственность сюрреализма: с одной стороны, он не соглашался с тем, что «все на свете было средством, а не целью»; с другой — писатель считал сюрреалистические средства примитивными, поскольку «парализована существенная функция этого рода искусства; вследствие чего и само искусство перестает играть какую-либо роль. Воздействие его исчерпывается удивлением, вызванным шоком».

Период с 1945 по 1960 год, когда в США безраздельно господствовал абстрактный экспрессионизм и его разновидности, американские критики называют периодом «эстетики скуки», холодного искусства. Абстрактный экспрессионизм формировался под воздействием творчества сюрреалистов, покинувших Европу накануне Второй мировой войны.

Абстракционисты Джексон Поллок, Марк Ротко, Уильям де Кунинг в 30-е «красные» годы, отмеченные усилением классовой борьбы, создавали реалистические вещи, работая по государственным заказам в рамках Федерального проекта оказания помощи художникам, принятого правительством Рузвельта в годы депрессии. Поллок находился под влиянием замечательных мексиканских художников Ороско и Сикейроса, в творчестве которых поднимались острые социальные проблемы, де Кунинг оформлял уличные демонстрации, Ротко писал бедняков, Краснер рисовала городские окраины.

Наступивший перед войной спад политической активности сказался и на их творчестве. Он проявился в отказе от социальной проблематики и увлечении «революционным» сюрреализмом. Американские художники, не обладая давней художественной традицией, такой, как у европейцев, были особенно чувствительны к нарочитому примитивизму сюрреалиста Хоана Миро и живописи Кандинского. В большинстве своем эмигранты второго поколения — Аршил Горки, Ганс Гофманн, Марк Ротко, Вильям де Кунинг, Адольф Готтлиб — не сумели до конца ассимилироваться в американской среде, трагически воспринимая свою отчужденность.

Как и сюрреалисты, они испытывали интерес к искусству первобытных народов, запечатленному на скалах, к творчеству североамериканских индейцев. Но в отличие от сюрреалистов их привлекала концепция Юнга — коллективного бессознательного, воспроизводимого в устойчивых первичных схемах-архетипах, находимых в мифах, обрядах, литературе и искусстве, в снах. Они использовали и сюрреалистический метод психического автоматизма, позволяющий прямо «выплескивать» бессознательное на холст. Художники рассматривали искусство как вид мистического опыта, находящегося на стыке сознательного и бессознательного, осознанного и неосознанного. Но первоначальный период их деятельности, наложивший отпечаток на идеологию и стилистику всего движения, протекал под влиянием осознанной интерпретации объектов, рассматриваемых в качестве первобытных и первозданных.

Абстрактный экспрессионизм соотносил воображаемый страх первобытных людей перед природой с реальным чувством тревоги американцев, порождаемым войной. Они проецировали на мир архаической культуры неврозы, беспокойство и тревоги современности. Примитивизм во многом воссоздавался на основе теоретических предпосылок, конструировался, носил концептуальный характер. Это была попытка откликнуться одновременно на атмосферу войны и трактовать ее в вечных категориях борьбы света и тьмы, Бога и дьявола, добра и зла. Собственно, в этом не было ничего оригинального и повторяло глубоко укоренившиеся в сознании художников (вспомним Гогена), в том числе и сюрреалистов, представления о страхе и ужасе первобытного человека как отличительной черте его духовной культуры.

Абстрактные экспрессионисты пытались объяснить современность с помощью искусственно сконструированного мифа, где первозданная природа сочеталась с ее значением в жизни первобытных людей. По словам Барнета Ньюмена: «Современный человек обладает собственным ужасом... ужас стал таким же реальным, как сама жизнь».

Однако не только абстрактный экспрессионизм отразил атмосферу страха и неуверенности военного времени. Проблемы, стоящие перед обществом, в самых разных видах искусства находят в чем-то сходные решения, соотносимые с их выразительными возможностями. Не менее показательно появление в сороковых годах «черного» фильма, классикой которого является творчество А. Хичкока. Его работы пропитаны удушливой атмосферой подозрений, убийств, преследования и внезапного разоблачения преступника: добродушного дядюшки в «Тени сомнения» (1943) или обаятельного жениха в «Подозрении» (1941). В таких картинах, как «Мальтийский сокол» Дж. Хаттона (1941) или «Газовый свет» Ван Дейка (1941), преступник — параноик и садист. Преследователь ненамного уступает ему в жестокости, при первом удобном случае прибегая к насилию. Герой в этих лентах рвет со старой жизнью, но не получает ничего взамен, стремится к успеху, но приходит к пустоте, мучается над смыслом жизни, но так и не может обнаружить его. Преступники симпатичны, решительны, умело маскируют мизантропию и агрессивность. Их жертвы слабы, нерешительны, склонны к заблуждениям, не способны различать добро и зло. По свидетельству Ж. Садуля, этим направлением в кино было открыто новое амплуа — преступный jeune premier. «Идеальный облик героя, красивого, мускулистого, обаятельного спортсмена, раскалывался как сломанная маска, из-за которой показывалось свирепое и алчное лицо».

Не так ли абстрактные экспрессионисты в современном клерке видели дикаря, не говоря уже о солдате или офицере, воплощающих действие инстинктов, направленных на разрушение и выживание?

Художники сороковых годов ощущали потребность преодолеть индивидуализм, разъединяющий их со зрителями, обращаясь к доисторическому периоду развития общества, подчеркивая вечный характер архаических образов, рассчитывая на их универсальное значение.

Американских художников не привлекало псевдонатуралистическое изображение галлюцинаций, им импонировало, с одной стороны, соотнесение внутреннего страха и беспокойства с жизнью примитивных существ, с другой — отождествление его с иконографией пиктограмм и наскальной живописью северо-западных индейцев.

Близость и «домашний» характер негритянской культуры в Америке, а также острота расового вопроса повлияли на решение американских художников обратиться к поискам вневременных архетипов, которые рассматривались как элементы универсального художественного языка, к искусству индейцев Северо-Западного побережья. Высокий материальный уровень позволил племенам, обитающим в этой гористой местности, содержать профессиональных художников, создавших замечательную художественную культуру. Для абстракционистов это искусство предстало в виде утопического единства человека и природы, где все вещи могли стыковаться и перетекать друг в друга без всяких ограничений. Они препарировали творчество индейцев на отдельные элементы, выбирая те из них, которые соответствовали их замыслу, и объединяя их с биоморфными простейшими формами.

Путь от примитивизма к незамутненному абстрактному экспрессионизму, живописи действия показывает творчество Джексона Поллока, первой американской суперзвезды. Лечась в 1939—1940 годах от алкоголизма у врача-психоаналитика, приверженца теории Юнга, он «заразился» его взглядами. Работы Поллока конца 30-х — начала 40-х годов содержат формы, отразившие влияние эскимосских масок, и человекоподобные массы, напоминающие тотемные столбы. На него произвел большое впечатление эфемерный характер рисунков племени навахо на морском песке, ритуально-церемониальное отношение к изображению. Творчество Поллока во время войны и в послевоенный период отражало в первую очередь этот магический аспект племенного творчества, что подтверждают отпечатки ладони художника на полотне. Восприняв магически-ритуальный взгляд на творчество, Поллок пытался достигнуть прямой связи между жестом и бессознательными влечениями с помощью метода автоматического письма, следуя технике дриппинга (капания). Наливая краску в продырявленную банку и поливая ею огромный холст, расстеленный на полу, двигаясь, по свидетельству очевидцев, точно в каком-то варварском танце или в состоянии транса, он пытался обрести свое подлинное «Я», полностью подчиняясь рефлексам психобиологического уровня. В его огромных холстах не было какого-либо единого центра, не было отдельных объемов или каких-либо линий, случайность жеста противостояла сознательному началу. Красочный пигмент сплошь покрывал поверхность холста наподобие густого месива, упорядочиваясь ритмом цветных полос, пересекающих полотно.

Стремление Поллока превратить живописное произведение — из объекта в событие, действие оказало влияние на формирование перформанса, где художник превращается в актера.

Склонность воссоздавать первобытное и архаическое подкреплялась и тщательным штудированием геологических, биологических, антропологических работ Стамосом и Базиотесом. Ньюмен изучал ботанику, зоологию и орнитологию в Корнельском университете, Ротко окончил курс естественных наук в Йельском.

Основным источником, из которого абстракционисты черпали образы первозданной среды, служила коллекция Музея естественной истории в Нью-Йорке. В одном из залов музея можно было увидеть искусство индейцев Северо-Западного побережья, в другом — предметы быта народов Африки и Океании, в третьем — археологические находки, в четвертом — стеклянные модели существ микромира: инфузорий, бактерий, примитивных морских обитателей, в пятом — скелеты ящеров различного калибра, минералы и наскальные надписи. Взаимодействие изъятых из естественной среды обитания объектов, ритуальных масок и одежды архаических народностей создавало странные, интригующие связи между первозданной природой и первобытным человеком различных племен.

В музее перед глазами посетителей вставали научно препарированные, реконструированные, обезличенные явления и объекты природного и животного мира. Вырванные из естественной среды обитания, они приобретали почти что статус сюрреалистических образов. В причудливых формах амеб, инфузорий, губок, растительных клеток абстракционисты прозревали первичные, вечные схемы борьбы живых существ, с помощью которых пытались интерпретировать атавистические инстинкты современников. На их полотнах борьба микроскопических существ или деление клетки представали в виде абстрактных цветовых зон и в то же время символизировали, по мнению художников, основные влечения первобытного человека, направленные на борьбу и превосходство, обладание и разрушение, продолжение рода. Встреча мифа и науки в творчестве абстракционистов превращала препарированные объекты в образ первозданной природы, становящейся метафорой страха, ужаса и тревоги современников. По свидетельству американского искусствоведа Джеффри Уэйсса, «ритуалы формирования мифа были увидены в качестве секретных тайников, лежащих в основе прозрачных, «явных» структур научного понимания». Разве это не похоже на мифотворческое использование научного знания Дюшаном и сюрреалистами? Препарированные объекты и знание превращались в средство отрицания научного объяснения мира.

Научно трактованная природа приобретала зловещие черты, представала как сфера действия слепых инстинктов: темных, загадочных и разрушающих. В работе Т. Стамоса «Космологическая битва» (1945) абстрактные формы — увеличенные изображения микроорганизмов. Перенесенные в сферу макрокосма, они уже означали архетипические образы борьбы жизни и смерти. В его произведении «Движение растений» научно объяснимое, наглядно воспроизведенные элементы фотосинтеза превращались в мистифицированные образы развития и роста, превращения. Ротко в своей «Водяной драме» (1946) воспроизвел воображаемую жизнь клетки в первичном «бульоне», где жизнь и смерть связаны так же нераздельно, как день и ночь. В абстрактной картине Базиотеса «Первичный ландшафт» (1953) можно различить в верхней части контур скелета птеродактиля и формы морского ежа — в нижней. Ее содержание сводится к представлению о выживании наиболее приспособленных низших форм. Охотно использовал научно препарированные объекты Барнет Ньюмен, избравший в картине «Языческая пустота» (1846) мотивы солнечного затмения и стеклянной амебы, что должно было представить «языческую» мистерию обожествления солнца.

Другое направление брало за точку отсчета скорее первобытную графику: отсылающие к доисторическим временам наскальные изображения, пиктограммы, идеограммы, иероглифические письмена, вскоре влившиеся в ташизм. По словам американского искусствоведа Варнедо, «эти образы предлагали метафору, геологическую или археологическую, выявление глубинных страт биологического и духовного существования, где первичное давление необходимости было причиной создания форм в большей степени, чем обусловленное культурой».

Пиктографы полотна Адольфа Готтлиба «Забытые мечты» (1941) не несут никакого сообщения о внешнем мире, их значения не надо искать в специальных научных трудах, они не расшифровываются и не предназначены для этого. Это метафорическое выражение состояния духовного мира художника, его взгляда на собственный внутренний «ландшафт». Это не зеркало, а палимпсест с полузабытыми письменами. Готтлиб, как и все приверженцы символизма, считал, что знак должен намекать, вызывать состояние, но не означать, иными словами, не изображать реальность прямо.

В понятие архаического, примитивного абстрактными экспрессионистами включалось все предчеловеческое или недочеловеческое, жизнь амеб и ящеров, равно как и весь комплекс отношений, обнимающих жизнь племен, стоящих на дописьменной стадии развития. Это был скорее определенный образ первобытности и дикости, воспроизведенный сквозь призму собственных социально-эстетических, идеологических задач.

Абстрактные экспрессионисты восприняли наследие и сюрреализма, с его вниманием к «внутреннему интерьеру», и кубизма, имевшего в США устойчивую традицию. Еще в начале 30-х годов было организовано Общество абстрактного искусства. Кубизм с его детально разработанными приемами «разделки» предметов и композиционными построениями определил способы структурной организации изображения. У одних художников (Базиотеса или Стамоса) можно было увидеть влияние сюрреализма с его биоморфизмом, у других (Барнета Ньюмена или Мазеруэлла) — кубизма. Сетка с неявно сдвинутыми плоскостями служила и де Кунингу и Готтлибу способом организации эмоциональных импульсов, создавая контраст между бесформенным и упорядоченным, энергичным и дисциплинированным, иррациональным и рассудочным.

Большие полотна абстракционистов были наполнены объемами и фигурами, как бы увиденными несфокусированным зрением, какими они являются на периферии восприятия, крае сознания. Не зря абстракционисты требовали тусклого освещения своих выставок. Соотношение сфокусированных и размытых зон соответствовало различию между осознаваемыми и бессознательными процессами. Этим объясняется и неустойчивость фигур переднего плана и фона, попеременно замещающих друг друга точно в психологическом тесте, а затем полностью слившихся, как на картинах Поллока.

Изменилась сама плоскость картины. С тех пор как кубисты начали заполнять поверхность холста «осколками» предметов, трехмерное иллюзорное живописное пространство становилось все более мелким, пока не стало совсем плоским у абстракционистов. У них, как правило, невозможно отличить фон от фигуры, они сливаются в единую плоскость, образуя ряд цветовых вмятин и выпуклостей.

Испытание ядерной бомбы и последующее разрушение Хиросимы и Нагасаки сделали явной связь между открытиями современной науки и агрессивными устремлениями государства во главе с Трумэном. Причем газетами широко использовалось сравнение испытания атомной бомбы с открытием огня, а страх современников — с ужасом первобытного человека перед необъяснимыми явлениями природы. В творчестве абстрактных экспрессионистов социальные причины и условия, приведшие к уничтожению Хиросимы и Нагасаки, были трансформированы в образы тревоги, страха, ужаса, насилия. В работе Стамоса «Извержение цветка» (1949) усматривается явное сходство очертания центральной фигуры со специфическим видом ядерного гриба.

Авангардизм оказался особенно отзывчивым к таким измерениям человеческого опыта, как страх, ужас, отчаяние, тревога, ощущение смерти и разрушения. Поэтому абстрактный экспрессионизм на своем метафорическом языке сумел воспроизвести атмосферу всеобщего страха, царившего в маккартистской Америке в пятидесятых годах. По мере вхождения США в параметры потребительского общества, изменения общественной атмосферы менялся стиль абстрактного экспрессионизма. Художники, ведомые внутренней логикой освобождения бессознательного, отошли и от этих намеков на первозданный мир, заменив их беспредметным творчеством.

Они писали на огромных холстах, варьируя одни и те же мотивы: Мазеруэлл оперировал прямоугольниками и овалами, Ротко старался установить равновесие между цветными прямоугольными зонами с бахромчатыми краями, у де Кунинга можно было обнаружить нечто вроде кусков разорванных иероглифов, Краснер заполняла полотно вибрирующими разноцветными закорючками, сгущающимися в амебообразные фигуры.

Анализ структуры биоморфного абстракционизма показывает существование устойчивого принципа художественного языка: перемещение объекта или явления из одного контекста в другой, придающее ему новое значение. Примитивистская стадия абстрактного экспрессионизма подтверждает и другую особенность авангардизма: использование и переработку визуальных структур, накопленных в самых различных сферах духовной материальной культуры. В определенной мере он светит отраженным светом, «прорываясь» к реалиям жизни через ряд посредствующих форм, первообразов. Авангардизм оперирует «комбинаторными образами», сшивая с помощью символической, мифологической «техники» самые различные иконографические мотивы и источники.

По мере роста научных знаний и многослойности художественной среды увеличивается и число авангардистских движений, стилей, направлений и стилизаций. Авангардизм рассматривает духовную культуру как бесконечный склад, из которого можно безвозмездно извлекать образы и схемы, визуальные структуры и мотивы. В свою очередь, практические и идеологические запросы общества используют его образную систему для своих рекламно-пропагандистских или конструктивно-дизайнерских целей.

Новый идолизм

Возвращение к статуям было неожиданным и дерзким. Бронзовым куклам, как называл памятники эклектики Александр Бенуа, пришлось несколько потесниться, и не столько физически (хотя порой и так: когда менялись политические режимы, многие монументы «старого порядка» сносились), сколько морально. На Всемирной выставке 1937 года в Париже над ступенчатообразной композицией павильона СССР вознеслись гиганты «Рабочий и колхозница». Над Рио-де-Жанейро парит Христос с распростертыми руками. Вооруженные мечами идолы «Мать-Грузия» и «Мать-Армения» застыли над двумя столицами: первая над Тбилиси, вторая над Ереваном. Впечатляющим проектом осталась Башня III Интернационала В. Татлина. К. Бранкуси в Тыргу-Жиу создает сложный комплекс «Врата поцелуя», «Стол молчания» и «Бесконечность». В Париже, вдоль набережной Сены, паря в воздухе, шагает в вечность бронзовый Мицкевич-странник. В самом начале века в Гамбурге на громадном пьедестале возвели каменную глыбу статуи Бисмарка (1901—1906, авторы Г. Ледерер, Э. Шауди). Мощный конь с мрачным всадником Александром III встал в 1909 году на Знаменской площади в С.-Петербурге (скульптор П. Трубецкой). В Роттердаме стоят у гавани «Разрушенный город» О. Цадкина, напоминающий по своей стилистике «Гернику» Пикассо, и у универмага «Де Бейнкорф» многометровая абстрактная «Конструкция» Н. Габо. Ле Корбюзье замыслил гигантскую «Руку» для города Чандигара. Своеобразными пропилеями смотрятся пять башен в пригороде Мехико (1957, архитектор М. Гериц). «Петр I» З. Церетели встал посреди Москвы-реки. Э. Неизвестный мечтает свои композиции «Род человеческий» поставить в столицах мира. В.И. Ленин должен был стоять под небесами на мощном цоколе здания Дворца советов в Москве. Обелиск Первой Советской конституции со статуей Свободы возвели скульптор Н. Андреев и архитектор Д. Осипов в 1918—1919 годах перед зданием Моссовета. Над Мамаевым курганом в Волгограде в 1960-е годы поднялась мощная женщина из бетона, олицетворяющая стремление к победе...

Их «родителями» являются французские монументы: Эйфелева башня и статуя «Свобода, освещающая мир» скульптора Ф. Бартольди, подаренная правительством Франции правительству США. Характерно, что автором конструкции каркаса статуи Свободы был Г. Эйфель. Так, конец XIX столетия породил новое поколение монументов, семейство которых начинало свой род от гигантских сфинксов Египта, статуи Афины на афинском Акрополе и Колосса Родосского. Вновь возродившая их традиция свидетельствует, насколько сильно было аллегорическое мышление для XX века. Но это слишком явленная, демонстрационная и потому заметная сторона возрождения скульптуры в этом столетии. Аллегоризм, свойственный столетию, помог и тут.

Правда, путь к нему, к его торжеству был не прост. Рубеж XIX—XX веков явился подлинным испытанием для судьбы пластических искусств, но в этих испытаниях рождалась новая истина: XX век стал одним из самых «скульптурных веков» за все время существования человечества. Факт этот осознан как-то плохо, хотя стоило бы просто назвать имена великих мастеров этой эпохи, чтобы понять многое: А. Майоль, Э.-А. Бурдель, К. Бранкуси, Г. Мур, А. Колдер, А. Джакометти, О. Цадкин, В. Мухина, Н. Габо, А. Певзнер, М. Марини. Велик был вклад художников, особенно А. Матисса и П. Пикассо. А ведь тут названы только важнейшие, да и то не все имена. Вольно-невольно вспоминаются также Ш. Деспио, Г. Кольбе, Э. Барлах, В. Лембрук, А. Архипенко, А. Лоран, Ж. Липшиц, Х. Гонзалес, Ф. Вотруба, Б. Хепворт, Э. Греко, Д. Манцу, Ж. Ришье, Ж.-Ф. Ипостегю, а скульпторами выступили живописцы П. Боннар, А. Дерен, А. Модильяни, Ж. Брак, Э. Кирхнер, М. Шмидт-Ротлюфф, Э. Нольде, К. Кольвиц, Г. Арп, А. Родченко, Х. Грис, Р. де ла Френей, У. Боччони, М. Эрнст, Л. Бруни, Х. Миро, Э. Дебюффе, А. Тышлер и др. К списку стоит добавить разные объекты, создаваемые минималистами, поп-артистами, гиперреалистами, которые пополнили своими «лаконичными средствами» и муляжами и без того впечатляющую галерею фантастических образов, живущих в пространстве.

Как-то легко мы согласились с красивым мнением о «пластическом мышлении Эллады», которое выразилось не только в упругих формах мрамора и бронзы, но чуть ли не в строении Космоса. Но что же значил, в таком случае, пластицизм «разорванного сознания» XX века? Стремление говорить статуями было слишком явно связано с его глубоким дидактизмом, с попытками одних людей говорить через искусство с другими. Желание мобилизовать, объяснить, увлечь... Но и не только, как-то слишком очевидно, сколько мастеров оказалось востребованными, что более или менее крупный живописец стремился «обмолвиться» статуями, и более того, чем значительнее было его дарование, тем больше статуй у него имелось (достаточно вспомнить лишь Матисса и Пикассо); у каждого «изма» был свой «предел» развития в выходе своей стилистики в пространственную форму.

XX век не забывал великую мечту создания особой охудожествленной среды, и статуи рвались сами собой из ателье и музеев на пространства площадей. Здания охотно предоставляли свои фасады для рельефов и крыши для статуй, будь то композиция Мура на здании лондонской редакции «Тайме» или украшения павильонов на ВДНХ. Сад или парк без скульптур почти что немыслим. Желание «населить» пространства знаками, утверждающими Бытие, материализованными лозунгами и подобиями самих себя побеждало любые сомнения в целесообразности, а вопрос о затратах (ибо это «дорогое» искусство), кажется, как бы не стоял.

А. Годье-Бреска. Сидящая. 1914

Характерно, что все эти аллегории, несмотря на их пафосность самоутверждения, чреваты двойственностью смыслов, могут восприниматься чуть ли не комично и, уж по крайней мере, гротесково. «Александр III» Трубецкого изумил самих заказчиков. Мрачной силой и тупостью самодержавия российского повеяло от «медного истукана». После революции горе-поэт Д. Бедный по указанию партии сочинил стишки «Пугало», помещенные на гранитном пьедестале памятника. Потом памятник отправился «в изгнание», хранился во дворе Русского музея. Ныне он сменил «ленинский броневик» у Мраморного дворца. Оказывается, плох тот монумент, который в течение века не менял бы своих значений, лишь постепенно выявляя сокровенное. У памятников есть и должны быть свои легенды и истории. Около них можно назначить свидание и провести демонстрацию. А внутреннее тяготение к игре не только пространствами, но и смыслами, порой неожиданными, видимо, должно быть, именно такие произведения оказываются востребованы; отправленные в ссылку, они возвращаются, уничтоженные — восстанавливаются. Некоторые же сразу утверждаются на века.

* * *

Новый язык пластики создавался на рубеже веков. Пройдя экспериментальную стадию, он приобретает свое значение в 1920—1920-е годы, сохраняя многие свои особенности и поныне. Фантазия Родена дала ему важный импульс. Его «Бальзак» 1897 года поразил эффектом как бы движущейся массы в пространстве. Его записи бесед об искусстве и сам памятник «Граждане города Кале», а также работа над «Вратами ада», портреты и многочисленные наброски вдохновили новое поколение мастеров. В 1898 году он работал над эскизами «Башни труда». Роден приучил к мысли, что современная пластика может быть разнообразной — в диапазоне от натуралистической («Бронзовый век» был обвинен в том, что является муляжом) до романтической. Роденовская школа была обширна. И среди его учеников, к примеру, можно назвать таких, как А.Э. Бурдель, автор «Мицкевича», и А. Джакометти, представивший пластически философию экзистенциализма, русские «импрессионисты» А. Голуюкина и В. Домогацкий. Им мастер, колдовавший в недрах эклектики, передал идею чувства энергии и «физической» активности формы, свободы выражения любого замысла. Ему были близки и понятны поиски А. Бари, который стал не только «Делакруа в скульптуре», но и в набросках обнаженных чуть ли не предчувствовал пластику А. Майоля и А. Матисса, гротески О. Домье и фантазии Э. Дега. «Четырнадцатилетняя танцовщица» (1880) Э. Дега — бронза, «одетая» в настоящий костюм для сцены, — далеко идущий, вплоть до поп-арта, эксперимент. Роден смог понять и пластические идеи молодого Аристида Майоля, когда тот, воспринявший идеи синтетизма группы «Наби», внедрил в пластику «законы» Сезанна (ему он сделал и памятник), сделав форму упругой, округлой, весомой и значимой. Майоль как бы воплотил формулу поэта Анри де Реньо: «Я наполню глиной то пространство, в котором ты стояла нагая». Сходным образом действовал и Ренуар-скульптор, которому, кстати говоря, помогал в воплощении замыслов один из учеников Майоля (он потом судился с наследниками, утверждая, что все ренуаровские работы «его»).

Еще не понято, да и соответственно не изучено значение вклада живописцев в пластику. Тут для XX века важна традиция столетия XIX, где привлекают внимание опыты Т. Жерико, Г. Курбе, О. Домье, Э. Мейссонье, Г. Моро, П. Гогена, Н. Ге, И. Репина. Тогда же скульпторы Ф. Рюд и Ж. Карпо увлеклись живописью. То есть, если подумать, имела место взаимная коррекция двух искусств, что вело к их взаимному обогащению. А сама универсальность дарования мастеров свидетельствовала о том, что им было «тесно» в рамках своей профессии, кипучая энергия рвалась проявиться широко и масштабно, благо пример Микеланджело всегда вдохновлял. На рубеже веков этими двумя видами искусства занимались В. Серов, К. Сомов, М. Врубель, Д. Стеллецкий, М. Клингер, воплощая наглядно популярные тогда мысли о синтезе искусств. Их усилиями активно внедрялся цвет в скульптуру. Полихромия была тем средством, с которым многие мастера боролись с академической традицией, тяготеющей к одноцветности пластической формы. Традиции живописцев-скульпторов и скульпторов-живописцев будут, о чем уже говорилось, продолжены и в следующие десятилетия.

К. Бранкуси. Яйцо. 1924

У Медардо Россо импрессионизм («Читающий», 1894; «Свидание в саду», 1894; «Париж ночью. Бульвар. Впечатление», 1895) вел к дематериализации форм, их растворению в пространстве, к динамизации эффектов света. Ему был нужен мягкий материал, нередко воск. О россовском опыте не забывали футуристы, считавшие мастера своим учителем. Так что намечался решительный сдвиг в сторону формирования нового художественного мышления. Нужен был только искус современных «измов», чтобы окончательно его дооформить, и появление нового аллегоризма 1920—1930-х годов.

Каждый «изм» начала столетия увидел свое выражение и в пластике. Характерное для нового искусства стремление к экспансии в разные виды творчества тут нашло свое адекватное выражение. О фовистской скульптуре можно говорить в связи с работами А. Матисса и А. Дерена 1905—1906 годов. Матисс пришел к идее серий образов («Жаннетта. I—III», 1910—1913; «Спина I—IV», 1909—1914,1929). Пластические мотивы у Матисса легко переходили из живописной плоскости в пространство. Мотив одной из «Лежащих» (1907) можно увидеть сперва в панно «Радость жизни» (1905—1906), потом в скульптуре, потом в изображении этой скульптуры в ряде натюрмортов. Затем мастер повторил ее в 1920-е годы.

Экспрессионистические идеи в пластике выражали Э.Л. Кирхнер («Стоящая обнаженная», 1909—1912), К. Шмидт-Ротлюфф («Голова», 1911), Ф. Марк («Львица», «Две лошади», 1908—1909), Э. Нольде (полихромные рельефы) и др. Любопытны были опыты М. Ларионова и Н. Гончаровой. Собственно экспрессионистскую скульптуру создавали В. Лембрук и Э. Барлах. Немецкие и русские экспрессионисты охотно использовали как материал дерево, продолжая традиции модерна, народного и средневекового искусства. Немецкие мастера, следуя примеру Пикассо и Матисса, стали обращать внимание на «негритянскую скульптуру». В России о ней проникновенно написал В. Марков.

Н. Габо. Голова. 1916

А. Архипенко. Торс. 1912

Значительные события разворачивались вокруг кубизма. Если искания Ж. Брака группировались преимущественно в области картинного станковизма, то жажда нового вела П. Пикассо к пластике. Во время создания «Авиньонских девиц» художник вырезает из дерева и раскрашивает идолообразные фигуры, вполне соответствующие стереометрической экспрессии 1907 года. Собственно кубистические сдвиги форм применены в «Голове» 1909 года. «Граненый» аналитический стиль кубизма дал возможность компоновать новую реальность. Синтетический кубизм вел к использованию инородного для традиционной живописи материала, а именно вклеек из бумаги и дерева, вмонтирования кусков дерева, стекла и железа, использования «присыпок» из песка и гипсового рельефа на холсте, то есть превращал картину в трехмерный объект. Путь к контррельефу стал предопределен. Далее могла последовать «Угловая конструкция» 1915 года В. Татлина. А за ней «Реалистический манифест» 1920 года Н. Габо и А. Певзнера, математизация конструкций в пространстве.

Пикассо в 1914 году сконструировал из бумаги и дерева объемную и раскрашенную «Гитару». В бронзу перевел аналогичную композицию того же года «Бокал абсента». Анри Лоран в 1915 году сконструировал из крашеного дерева «Вазу с виноградом». Собственно, здесь выразились идеи симультанизма и синхронизма: показ предмета с разных точек зрения, внедрение в статику временного начала.

От Родена жила мечта выразить движение в пространстве, динамичное и экспрессивное. Его «Идущий» вдохновлял многих. Варианты можно увидеть у А. Голубкиной; отголосок — в «Скованной силе» А. Майоля. Стремительно мчится «Мститель» (1913) Э. Барлаха, не оставляя у зрителя сомнений в том, что враг будет им поражен. Композиция «Галоп — лошадь — дом» (1913—1914) У. Боччони явилась переводом футуристических замыслов в живописи в пластику. Ей в известной степени соответствует «Всадник» (1914) Р. Дюшан-Вийона. «Уникальная форма развития в пространстве» (1912) Боччони представляет фигуру, прорывающуюся через материальные перспективы бытия, которое словно «считывает» фазы ее движения...

Дальше было необходимо порывать с гравитацией. К. Бранкуси один из вариантов «Яйца», «Рыбы», «Торса юноши» и «Леды» (1924—1930) делает из бронзы, полирует и помещает обтекаемые тела над зеркалами, покоящимися на подставке. Он «кончает» с темнотой бронзы, символизирующей мрак хаоса, из которого усилием художника (вспомним роденовскую «Руку») рождается образ. Здесь уже иное: мир отражен на полированной выпуклой поверхности, меняет свою Евклидову формулу пространства, переходит в нереальную курватурную перспективность «другого» бытия, хранящего идеальные архетипальные эйдосы. Это не «версальская» барочная оптика отражения скульптуры в зеркале бассейна (характерно, что Майоль использовал ее в 1930-е годы в композиции «Река», отлитой из свинца, уходя от статики к необарочной динамике), а новое мировоззрение, выраженное в нетрадиционных пластических формах. Если первые варианты «Птиц» и «Торса» Бранкуси мог, следуя традиции румынской народной резьбы и эстетике модерна, делать из дерева, то тут он уже по необходимости переходит к металлу. Антигравитационный полет «Ангела» (1927) показывал Барлах в одной из капелл церкви в Гюстрове — в память погибших в Первой мировой войне. То, что выражал в живописи Марк Шагал, когда над городом летали влюбленные, а в небе плавали часы и скрипки, обрело иное значение — материальное воплощение поэтических метафор.

Значимо то, что образы скульптуры оплодотворялись поэтическим и философским опытом, являя незримое в материальном. Барлах, уже упоминаемый, был и поэтом, и драматургом. Бурдель написал «Поэму скульптора»; именно символисты занялись пропагандой его искусства и предложили термин «архаизм»; сам же мастер во время учебных занятий читал стихи. Ведь только влиянием поэзии могут быть объяснимы такие его образы, как, скажем, «Ветер» (1909). Интерпретация античности у поэтов рубежа веков находила непосредственный отклик в пластике. Стоит вспомнить «Пенелопу» (1909—1912) и «Помону» (1911) того же Бурделя. Этому способствовал сам дух упругой пластики их стиха. Многие скульпторы и художники, увлеченные скульптурой, дружили с поэтами. Одиноким мечтателем прожил недолгую жизнь Хенри Годье-Бржска в Лондоне (родители — чешские эмигранты во Франции), друживший с поэтом Эзрой Паундом. Он шел в своей эволюции творчества от ритмов ар нуво к ритмам кубизма. Им было замыслено теоретическое эссе «Необходимость органических форм в скульптуре», чему соответствовали «Совокупляющиеся птицы» 1914 года. Открытие творчества Александра Архипенко принадлежит Аполлинеру, заметившему его на Осеннем салоне 1914 года. Пикассо «извечно» был окружен поэтами Г. Аполлинером, М. Жакобом, П. Реверди, А. Сальмоном, Б. Сандраром. Художник и сам писал стихи. Стихи писал по-французски Осип Цадкин («Путешествие в Грецию» и др.). Скульптора Эли Надельмана поддерживал Андре Сальмон. Сюрреализм плотнее и оригинальнее всего проявился в поэзии. Сюрреалистические метафоры, что важно, эффектно проявились и в пластике.

Не менее существенно влияние философии «витализма» по А. Бергсону, пришедшегося по вкусу сюрреалистам, в частности Генри Муру (чему способствовал его друг Г. Рид). Термин «витализм» — излюбленный в лексике скульптора. Биоформы использовал, пройдя кубистическую стадию развития, и Гастон Лашез («Торс», 1930). От кубизма к сюрреализму развивалось и творчество Альберто Джакометти, также знавшего о теории «витализма».

Пластический язык Мура формировался в 20-е годы («Мать с ребенком», 1924), однако «силы выражения» (это термин самого мастера) он достигает в 30-е. Тогда появляется концепция «внутренних пространств» в пластическом объеме (начало серии «Лежащих»), Но все же стоит отметить, что впервые подобный прием был применен не им. Так поступил Архипенко в «Прогуливающейся» (1912) и «Женщине, расчесывающей волосы» (1915). Но только английский мастер придал им не игровое, а концептуальное содержание (более того, впоследствии он «населил» пустоты в теле пластических форм другими формами).

Второй после кубизма «изм» — сюрреализм, имевший свою эстетику, решительно влиял на формирование пластического языка, особенно в 30-е годы. Об этом говорит развитие искусства Джакометти. Им был поставлен под сомнение «витализм» как биологически выраженная энергия жизни, подвергающаяся жестоким испытаниям современной цивилизацией; трагизм судьбы человека должен был выразить экзистенциализм. Человек не смог обрести радости в сексе; жизнь стала символом мук. У Джакометти обиологизированные формы-метафоры попадают в пространственные клетки, где умерщвляются («Приостановленный бал», 1930—1931); затем фигуры-призраки уже бродят, не находя себе места, по бескрайним просторам. Им ведом тот страх жизни, что открыли Э. Кьеркегор, А. Камю и Сартр («Женщина, умирающая ночью в своей комнате»). Культ смерти и неутоленность желаний.

А. Джакометти. Группа из трех фигур. 1949

Следуя алогизму сюрреалистической поэзии, Джакометти в 1929 году представляет «лежащую» в виде ложки (до него подобным образом, отметим, поступил Мэн Рей, приделав к лежащей ложке миниатюрную туфельку). Сюрреалистическую интерпретацию скульптуре придал Рене Магритт, переведя в бронзу ряд своих живописных произведений.

«Натюрмортизация», некогда считавшаяся чуть ли не важнейшим признаком раннего авангарда, сказалась в попытках изобразить предметный мир и в пластике. Тут особенно примечательна композиция «Развитие бутылки в пространстве» (1912) У. Боччони, предопределившая поиски «объектности» вплоть до поп-арта. Собственно, первые натюмортные композиции такого рода — переложение живописи кубизма, и появляются они в момент перехода этого «изма» к декоративной стадии, особенно в 1914 году. Кубизм, пройдя экспериментальную стадию, оказался самым плодотворным явлением среди других «измов», сохраняя свою стилистику в 1920—1930-е годы. Венгр Йозеф Кзаки прибыл в Париж в 1908 году, с 1911 года стал выставляться в Салоне, создав в камне и бронзе «Стоящую» (1913) и «Голову» (1914). Затем он стал развиваться в сторону абстракции. Александр Архипенко, работавший в Париже в 1908—1921 годах, привлек внимание своим «Медрано I» («Жонглер») 1912 года. Затем появились «Причесывающаяся» (версии 1913—1915) и ее повторения. Такие темы им развивались и в последующие десятилетия.

Г. Мур. Две формы лежащей фигуры. 1959

Кубистами овладело желание активизировать пластику в пространстве за счет цвета. Опыты со «скульпто-живописью» начал Архипенко в 1915 году. Близкую позицию занял Э. Фиала («Голова», 1914). Анри Лоран стал рассматривать краску, расположенную на кубистических плоскостях, как проекцию «внутренней полихромии тела». О. Цадкин активно красил свои деревянные блоки в 20-е годы. Кубистические формы проецировали полихромию своих объемов в пространство, его преображая. Футуристы мечтали к цвету и пространству добавить звук. Дж. Балла и Ф. Деперо создали, стремясь к «объектности» форм, «Шум-машину» (1914; разрушена).

Раймон Дюшан-Вийон, который воспринял идеи живописцев-кубистов из группы «Де Пюто», сработал «Лошадь» в 1914 году, прибавив граням форм активную энергию. Жак Липшиц создавал «Борцов» (1913), «Человека с гитарой» (1915), «Человека с мандолиной» (1917), «Арлекина с аккордеоном» (1918). Сходные пластические мотивы он развивал и в 20-е годы («Лежащая с гитарой», 1925). Кубистическую стадию развития прошел Ж. Эпштейн, прибывший вторично в Париж в 1912 году («Мать и дитя», 1913). Особенно значительным выглядит в «кубистической ситуации» творчество Осипа Цадкина, приехавшего в Париж в 1909 году. Как и многие скульпторы-кубисты, мастер предпочитал работать в дереве. Живописец и теоретик русского авангарда Н. Кульбин сделал кубистический «Этюд с натуры» в 1911 году. «Спиральные ритмы», соединяя кубизм с футуризмом, создал американец Макс Вебер в 1915 году. Традиции пластицизма Бурделя и кубистическую граненость форм сочетала В. Мухина («Пламя революции», 1922—1923). «Ожившим кубизмом» можно назвать костюмы, которые проектировали для дягилевских сезонов в Париже П. Пикассо и Ф. Леже. В «кубизированных латах» выступил Гуго Балл на дадаистском вечере в кабаре «Вольтер» в Цюрихе (1916). Кубистическая пластика вдохновленная живописцами Пикассо и Френей, быстро завоевывала все новых адептов. Расцвет ее пришелся, пройдя период экспериментов, на 1920-е годы (работы А. Архипенко, О. Цадкина, Ж. Лорана, Ж. Липшица, раннего И. Майкова и др.).

Мир обезлюженный, мир «чистых» отношений вызревал в конструктивистской и абстрактной скульптуре. Первоначально братья Н. Габо и А. Певзнер показали ребристость структуры формы, убрав массу («Голова женщины» Н. Габо, 1917—1920; «Торс» А. Певзнера, 1924—1926). Так они работали в системе «минус». Им могли пригодиться такие материалы, как фанера, железо и пластмасса. По сути, то был антикубизм, уже не дороживший «телом» как таковым. Позже каркасы стали прекрасно выражать математические функции, развернутые в пространстве. То были дематериализованные сущности бытия. Некогда полнота и пластицизм греческого мировоззрения выражались в строении космоса, гармоничного и музыкального, с вращающимися прозрачными сферами. В эпоху вездесущей «относительности» такие структуры были лишь знаками ее. Так понимал их и Макс Билл, начавший работать в 30-е годы. В Англии попытку переноса стиля геометрической абстракции в пространство сделал Бен Никольсон («Белый рельеф», 1935).

Особо значительным оказался путь В. Татлина, создавшего проект «Башни 111 Интернационала» в 1919—1920 годах. В какой-то степени он соответствовал футуристическим прогнозам Велимира Хлебникова, описывающего «Город будущего», где прозрачные конструкции из стекла и стали повисают в воздухе. Этой «Башне» генетически предшествовала Эйфелева башня 1889 года — эффектный монумент торжествующей буржуазии, отметившей столетие Великой французской революции. Сквозные конструкции являлись своеобразными мостами в будущее. Затем Татлин сконструировал знаменитый орнитоптер, не имеющий аналогий объект «Летатлин» (1930—1931). Так он прошел путь от рельефов и конструкций 1914—1917 годов, выступив «Против кубизма» (подзаголовок книги о Татлине Н. Пунина 1921 года).

«Тяжелая» абстрактная пластика более последовательно исходила из уроков кубизма. Достаточно вспомнить архитектоны К.С. Малевича: проектные формулы нового чувства пространства. Близкими по своему характеру к ним были и опыты мастеров, связанных с эстетикой неопластицизма «Де Стейл». Так, Георг Ван Лонгерлоо (Жорж Ванлонгерлоо) делает в 1924 году «Конструкцию в сфере (квадратура круга)». Традиция эта была продолжена австрийцем Ф. Вотрубой уже после Второй мировой войны.

Рядом с пластикой, параллельно ей, появлялось искусство объектов. «Велосипедное колесо на табурете» — примечательный «реди-мейд» М. Дюшана, ставший и прообразом кинетического искусства, так как колесо это можно было и вращать. Позже Дюшан создал «Вращающиеся диски» (1925). Ласло Могой-Надь работал над «Модулятором» (1922—1930). Наум Габо в 1920 году сконструировал «Кинетическую конструкцию» — металлический стержень, вибрирующий в пространстве. Так в пространство пришло время, о чем мечтали футуристы. Немного подождать, и появятся «мобили» А. Калдера — металлические композиции, вращающиеся перед зрителем. Такую композицию не надо «обходить». К. Бранкуси создал к 1937 году свою бесконечность в «Бесконечной колонне» — вертикальную композицию, уходящую в небо, в мир трансцендентного.

Перекличка форм в пространстве через их повторения была впервые предложена Роденом. Его «Три тени», которые должные завершать композицию «Врат», представляли одну и ту же фигуру, несколько развернутую в пространстве. Такое «эхо» форм было использовано Ж. Минне в композиции фонтана. Затем «Трехзвучие» встречаем у Г. Беллинга. Майоль трижды повторил одно и то же тело в «Трех фациях».

«Вещный» мир человека был осознан дадаизмом. Дюшан выставил «Сушилку для бутылок» в 1914 году и знаменитый «Фонтан» в 1917-м. Традиционное место произведения искусства занял утилитарный объект. В бесконечной игре субъекта с объектом он мог принимать гротесковый характер («Подарок» (1921) М. Рея и «Меховая чашка» (1936) М. Оппенгейм). Свою «Чашку I—V» разработал в 1918—1925 годах Бранкуси.

А. Колдер. Белое, голубое, красное. 1962

Особый эффект «предметности» могли создавать подставки — некогда эквивалент пространства в скульптуре. Роден хотел их ликвидировать, поставив фигуры на уровень почвы, сделав зрителя, таким образом, «соучастником» показываемого события, например в «Гражданах города Кале». На некоторое время от этого приема скульпторы XX века отказываются. Подставка «втягивается» в структуру изображения, являясь частью общей композиции, что особенно видно в ряде произведений Бранкуси.

Ж. Ипостегю. Давид. 1959

Эксперименты рубежа веков приводили к тому, что скульптура отказалась от «рассказывающей функции» (например, в «Гражданах города Кале»), перешла от показа события к знакам бытия. Тем самым после некоторого перерыва от эпохи барокко до реализма XIX века она вернулась к своей «идолической» функции: символически репрезентировать непознаваемое. И путь ее только формально можно рассматривать как идущий от импрессионизма к фовизму, экпрессионизму, кубизму, футуризму и абстрактному искусству (схема условная и для живописи), тем более что и он относителен благодаря творчеству А. Майоля, «группы Шнегг», Э.А. Бурделя, Ш. Деспио, К. Кольбе, В. Мухиной и др.

Путь пластики первой трети XX века был многопланов изначально. «Новый идолизм» способствовал возрождению памятника в панораме города. В 1929 году был установлен (начат в 1909 году) «Памятник А. Мицкевичу-страннику» в Париже. «Большой стиль» отличает ряд работ Ж. Эпштейна: «Гудзон-мемориал» в Гайд-парке (1925) и «Ночь» в Вестминстере (1929). Ж. Липшиц делает «Большую купальщицу» (1923—1925) для парка в Сен-Луи и «Песню гласных» (1931—1932) для сада Национального музея современного искусства в Париже. В 30-е годы О. Цадкин создает в духе «большого стиля» «Проект памятника Рембо» и «В честь Баха». Нельзя забывать, что и известный «Памятник разрушенному Роттердаму» был создан по модели 30-х годов, не имевшей первоначально подобного назначения (ее увидел на выставке мэр этого города и заказал монумент). Особой темой является попытка осуществления «ленинского плана монументальной пропаганды».

«Новый фетишизм» эффектно представлен творениями Бранкуси, обладающими некой «мифологической аурой». «Яйцо» — символ бытия, символ надежд на воскресение, визуальная метафора сущего. Ганс Арп создает в 30-е годы «праформы» («Прототорс», например). Витализм движет, о чем говорил сам мастер, творчеством Генри Мура. Его биологизированные формы порой выражают архетипы «матери и ребенка», «мужчины и женщины»; они словно способны к самовоспроизводству: в одной, обретающий пустотелость, рождается другая; позже такие формы смогут делиться. Пусть и по-другому, но все же фетиши создавал и Александр Колдер. Известный своими «стабилями» и «мобилями», этот американец, работавший в 20—30-е годы в Париже, начал «рисовать» проволокой в пространстве. Интересно, что тема Эроса прозвучавшая на рубеже веков («Поцелуй» О. Родена, «Поцелуй» К. Бранкуси, «Желание» (1904) Ж. Эпштейна, «Любовники» (1913) Р. Дюшан-Вийона), сходит резко на нет; такое может объясняться тем, что «естественные» связи между людскими существами рвутся, сами они отчуждаются друг от друга; подобное отпадение «человеческого» ведет к деформации фигур.

Фигуры, представляющие пластические эквиваленты реальности, — преимущественно женские образы (как, скажем, у Майоля). Им противостоят гротески. Гротесковых монстров, соединяя кубистические и сюрреалистические приемы, вслед за Пикассо стал делать, переходя от живописи к скульптуре, Хулио Гонзалес («Человек-кактус 1», 1939). Он использовал технику сварного железа, своей бугристой фактурой и рваными краями вполне соответствующую избранным образам: агрессивно-колючим. Дадаистическо-сюрреалистические фотески стал создавать Макс Эрнст.

Д. Джонс. Манекен-вешалка. 1970

Тяга к реальности, столь характерная для 20-х годов, проявилась в успешном развитии скульптурного портрета. Острым психологизмом отмечены «А. Франс» и «О. Перре» Бурделя. Своими портретами прославился Ш. Деспьо, продолживший традицию Родена, у которого учился («Ася» и «Портрет мадам Дерен»). «Эра портретов» отмечается у Эпштейна («Герцогиня Мальборо» и «Изабель»). Эли Надельман, прибывший в Париж из Варшавы, преимущественно работал в стиле ар деко. В 1927 году он исполнил «Человека в цилиндре». По духу ему был близок О. Мещанинов, отчасти Х. Орлова, работавшие в Париже. В России скульптурным портретом интенсивно занимаются В. Домогацкий («Портрет сына Володи», 1927), А. Голубкина («Портрет Г.И. Савинского», 1925—1927), С. Лебедева («Портрет В. Чкалова», 1936; «Портрет С.М. Михоэлса», 1939).

Д. Ханзон. Ковбой. 1985

Новый фигурный стиль зарождался у Артуро Мартини (окончатся в 1947 году). Его учеба у А. Гильдебранда в Мюнхене счастливо соединилась с интимизмом М. Россо и экспериментальностью У. Боччони, пребывание в 1914—1927 годах в Париже позволило познакомиться с творчеством Э.А. Бурделя и А. Майоля. Придав всему опыту начала века некоторый эстетский оттенок маньеристичности, освоив традиции, мастер вышел к «метафизичности», воплотив, быть может, наиболее полно заветы Джорджо де Кирико в композициях «Сон» (1931), показавшей сцену в интерьере, и «Родное» (1933) с пустым уголком двора: некие театральные декорации без актера. Это было направление, после Майоля, Бурделя, Кольбе и Деспьо, фигуративной пластики XX столетия, получившей развитие после Второй мировой войны. Ученица Бурделя, скончавшегося в 1929 году, Жермена Ришье показывала в своих фигурах ужас бытия. Складывался стиль Фрица Вотрубы в Австрии, который соединил традиции венского модерна с поисками кубизма. К монументальным формам вышел Ксаверий Дуниковский. Новый этап начался у Г. Мура и А. Джакометти. Тут настал период «выхода пластики» на просторы городов и парков. Ее идоличность здесь могла бы показаться значительной и эффектной. Однако — за редкими исключениями — удачных памятников становилось все меньше, а в создании самих образов людей, вытесняя сложившуюся традицию, приобретали манекены и муляжи поп-арта и гиперреализма.

Испытание традиций, или испытание традицией

«Дело критика — сохранять традицию там, где она существует. Его обязанность подходить к искусству как к чему-то неразрывно целому, рассматривая его не как нечто ограниченное временем, а нечто вечное, и тогда на лучшие произведения двухсотлетней давности можно смотреть одними и теми же глазами», — писал Т.С. Элиот в книге «Лес священный» в 1920 году. И эти слова маститого мэтра, сочувствующего неотрадиционализму, его пестующего и охраняющего, могли бы стать эпиграфом для означенной темы. А она сводится к тому, как проверялись традиции классического искусства в XX столетии, что они значили для этого хаотичного века, испытывающего их на прочность, то сомневающегося, а то и верящего в них безоговорочно.

Давно отмечено, что в своей шокирующей полемике с художественным наследием прошлого, в которой, конечно, было (особенно вначале) много преднамеренно эпатажного, внешнего, XX век сильно хитрил. Действуя так, он несколько преувеличивал свое желание «опрокинуть калымагу груза традиций», «засыпать каналы Венеции» и «сжечь музеи»; скорее, предлагалась более сложная работа по переработке наследия, порой скрытная, а порой и специально демонстрируемая. Тем не менее даже того, что делалось, хватало, чтобы поговорить о «смерти искусства», причем не столько отдельного его направления, сколько о «кончине» трагической, бесспорной. Для философии начала столетия примера кубизма Пабло Пикассо было достаточно для того, чтобы писать о «кризисе искусства», о чем, скажем, поведал Николай Бердяев в 1914 году. Он писал: «Много кризисов искусство пережило за свою историю. Переходы от античности к Средневековью и от Средневековья к Возрождению ознаменовывались такими глубокими кризисами. Но то, что происходит с искусством в нашу эпоху, не может быть названо одним из кризисов в ряду других. Мы присутствуем при кризисе искусства вообще...» Уже через год Сергей Булгаков написал статью «Труп искусства. По поводу картин Пикассо». В последующее время подобных суждений о нынешнем «эстетическом безобразии» звучало немало, более того, они раздавались обычно в ответ на каждый новый «изм», на каждый поворот в художественных вкусах. Стоит обратить внимание на лавину подобных текстов, таких, как «Катафалк искусства» (1915) А. Асеева, «Антиискусство» (1924) П.П. Муратова, «Искусство без качества» (1924) Б.Р. Виппера, «Дегуманизация искусства» (1925) Х. Ортеги-и-Гасета, «Кризис современного искусства» (1925) И. Иоффе, «Фарс современного искусства» К. Моклера, «Агония живописи» (1932) Э. Фора, «Умирание искусства» (1937) В. Вейдле. Они писались людьми разных поколений, разного возраста.

И так вплоть до сегодняшнего дня.

Эта полемика, довольно впечатляющая, если не сказать скандальная, не смогла тем не менее замаскировать одного впечатляющего факта: шла громадная работа по пересмотру отношений «старое — новое». Авангард всегда был «болен» искусством, даже в своих самых радикальных решениях. «Соревнуясь», «вытесняя», «борясь за публику», авангард то создавал «параллельные» художественные решения, то вновь — в конкуренции своей — нарочито обращался к традиционным образам и формам. Обычно такое случалось в годы «кризисные» для самого авангарда, точнее, в годы его принципиальных перестроек, когда он в своем постоянном стремлении к самосовершенствованию освобождался от того, что, казалось, этому препятствовало. Мастера авангарда приметили щель, существующую между искусством и жизнью, и всю свою энергию направили на то, чтобы ее увеличивать, создавая «объекты» и инсталляции, перформансы и хеппенинги, видео-арт и инвайронмент. Стоит заметить, что «удельный вес» их в современном художественном процессе все более и более увеличивается.

Авангарда, впрочем, в старом, «классическом» понимании уже давно нет; осталась лишь деятельность мастеров, которые берут на себя ответственность за актуальные эстетические решения. Тем не менее заметно, что им не удалось решить главного, о чем неоднократно декларативно объявлялось: покинуть поле действия, ограниченного музеями и выставками. Сама форма специализированного показа в определенном месте в определенные часы и дни — сугубо традиционна. Можно было отказаться от обычных «художественных» материалов, собирать «хронологически и топографически случайное», выставляться самому, можно... С этим уже столкнулся Марсель Дюшан, который в своих реди-мейдах, составляя, к примеру, табурет и велосипедное колесо, делал все, чтобы нарушить всевозможные «табу», налагаемые традицией, но работы его постоянно оказывались в музеях, чему он несколько удивлялся. Омузеевление — это судьба, против которой нет (пока, во всяком случае) каких-либо весомых аргументов, и об этом уже говорилось в разделе «Музеи, музеи...».

Дж. де Кирико. Археологи. 1916

Более того, «авангарда II», «мягкий авангард» 20—30-х годов, исправляя «ошибки» «авангарда I», его экспериментальность, его «непонятность», стал мечтать о музеях. Стоит задуматься над тем, что, мечтая строить музеи, авангард заботился о том, чтобы создавать собственную традицию. Она «заработала» в годы его испытаний, уже в 1920—1930-е годы, но наиболее эффективной к концу века.

Заметим, что ныне число таких «музеев современного искусства» растет из года в год (достаточно сказать, что в 2000 году открылась Новая галерея «Тейт» в Лондоне); в развитие актуального искусства вкладываются громадные средства, и оно существует сугубо за счет деятельности специально созданных институтов, которые способствуют его воспроизведению; как когда-то существовало академическое искусство для академиков, так есть теперь современное искусство для кураторов, перебирающих, играя, свой «бисер открытий». Однако пока вопрос идет о XX столетии, знавшем, что такое искусство и потому реагировавшем на то, что с ним происходило, можно проследить, как при той дистанции между «жизнью и искусством», которая увеличивалась, сохранялась их связь, пусть сложная, опосредованная, прерывающаяся...

* * *

В борьбе с искусством, в попытке перенять его функцию, в дружеском соревновании, в сложном взаимодействии авангард использовал всевозможные приемы: цитирование, стилизацию, аллюзии. Переинтерпретации подлежали элементы формы и определенные иконографические мотивы. Дюшан, уже упоминаемый идол контркультуры, скрыто использовал алхимическую символику позднего средневековья, которую у него так же трудно разгадать, как и у Иеронима Босха. «Воспоминаниями» о прошлом пронизаны христианские мотивы у экспрессионистов, «буколические сцены» у фовистов. В композиции знаменитых «Авиньонских девиц» (1907) Пикассо красавицы из барселонского квартала Авиньон, представленные в центре, являются гротесковым претворением трех героинь из суда Париса. Характерно, что Сальвадор Дали превосходно владел техникой старинных мастеров, блестяще имитируя манеру мастеров «золотого века» живописи. Собственно, он видел только одного конкурента себе — Вермера Делфтского, а все остальные были «ничто». И образы великого голландца Дали препарировал по-своему; так, «Кружевницу» пронзает рог носорога, что воплощает «столкновение искусства и природы, впечатлений от зоопарка и Лувра» (тут откровенно высказана вербальная модель «между жизнью и искусством», уже упоминавшаяся). Вспомним, что сюрреалисты издавали альбомы, в которых воспроизводили репродукции своих «предшественников». Выбор их был показателен: помимо образцов неолитического искусства и памятников Средневековья тут имелись картины Арчимбольдо, Босха, Гойи. Сам Дали в своих полуироничных откровениях говорил, что истинными сюрреалистами он считает также (кроме себя) Курбе и Мейссонье. Парадокс заключался здесь в том, что первым был назван основатель реализма в живописи XIX века, чью картину «Мастерская, или Реальная аллегория» основатель «параноико-критического метода» «не понимает», а вторым — представитель буржуазного, развлекательного искусства.

Особенно охотно к старому искусству обращался Пикассо, создавая в поздний период творчества импровизации на тему произведений Веласкеса и Мане. Чем дальше мастер уходил от первых кубистических опытов, тем больше в его искусстве появлялось воспоминаний о прошлом, о помпеянских фресках, греческой вазописи, Энгре, доколумбовых цивилизациях. Жан Кокто, некогда друживший с Пикассо, скажет, что его искусство сравнимо с выгребной ямой, где можно найти все что угодно.

Если история прошлого для экспрессионистов, сюрреалистов и Пикассо обозначалась все же достаточно выборочно, то поп-арт в 1960-е годы, показывая с завидным и откровенным брутализмом запросы общества потребления, вовлек в игру рекламными образами, ему свойственными, все искусство, от истоков до раннего авангарда, от Парфенона до того же Пикассо. Например, Рой Лихтенстейн в стилизованной репродукционной манере воспроизвел многие картины знаменитых художников (от Делакруа до Моне). Причем делал он это с таким же равнодушием, как и известные реплики комиксов. Попартиеты представили зрителям гигантский рынок образов, где повторения произведений искусства не отличались от рекламы кока-колы и супа «Кэмпбелл». Энди Уорхол в технике шелкографии, им излюбленной, повторил четырежды одну из картин де Кирико. Роберт Раушенберг в композиции «Ретроактив I» (1964) представил репродукцию рубенсовской картины с намазанными поверху «кустовыми» ударами кисти. Том Вассельман в «Большом американском ню, № 6» (1964) использовал приемы Матисса. Маршалл Рейси в работе «Сделано в Японии» (1964) выполнил в ярких красных и синих тонах вариацию на тему «Купальщицы» Энгра. Джон Клем Кларк в «Маленькой вакханалии» (1970) повторил композицию «Завтрака на траве» Клода Моне. Мэл Рамос в 1973 году создал «Туше Буше».

Ф. Леже. Мона Лиза с ключами. 1925

Уж если кому и повезло с вниманием авангардистов, так это знаменитой «Моне Лизе» Леонардо. Казимир Малевич репродукцию картины с наклейкой «продается квартира» поместил в свою композицию «Частичное затмение» (1914). Марсель Дюшан пририсовал ей же на репродукции в 1923 году усы, намекая на сексуальную амбивалентность. Фернан Леже создал картину «Мона Лиза с ключами» (1925). Энди Уорхол тиражировал знаменитый образ в своих шелкографиях в 1960-е годы. Видно, что «Мона» в таком понимании превращалась в символ традиции в искусстве в целом, и мастера, ставившие на своих произведениях знак-клеймо «Мона», хотели подчеркнуть, что они, пусть и иронично, эту традицию учитывают. Фрэнсис Пикабиа, проясняя подобные позиции, создал объект (известен по воспроизводимой фотографии), на котором чучело обезьяны было помещено среди имен художников, и в частности Сезанна, чем он намекал, что традиционное искусство строилось на подражании натуре, а это не должно быть заразительным примером для нового, стремящегося к пересозданию натуры.

Устроители современных выставок, представляя художников, эксплуатировавших образы старого искусства (например, Венецианское биеннале, 1984, 1995), экспонировали произведения вдохновителей ретроспективных вкусов XX столетия: де Кирико, Дюшана, Пикабиа, Пикассо, Дали и Лихтенстейна. Теперь стало модно показывать экспериментальные работы среди стен старинных монастырей (это определенная концепционная рама для них). Казалось, что они должны внушать надежду на выживание...

Это привело, само собой, к пассеизму двадцатых годов.

После потрясения «основ» искусства, которыми так кичились фовисты, экспрессионисты, кубисты, футуристы и особенно дадаисты, в 1920-е годы наметилась тяга к «восстановлению» традиционного художественного языка. Это было, несомненно, связано с «кризисом» внутри самого авангардизма, который завершал первый этап своего существования и внутренне перестраивался. То, что им предлагалось, имело мало общего с тем творческим освоением и развитием наследия, которое представлено работами скульпторов Аристида Майоля и Эмиля Антуана Бурделя, зодчего Огюста Перре, поэтов и эссеистов Поля Валери и Томаса Элиота, никогда не покидавших «землю обетованную» ради экспериментов, программно защищавших свои традиции. Тут иное. Нужно было сильно и во многом разочароваться, нужно было найти силы, чтобы обратиться к общечеловеческим ценностям, порожденным вековым опытом. Неоклассические стили Пикассо и Стравинского — старейшин довоенного авангарда — доказывали со всей очевидностью, что годы войны каким-то существенным образом поставили под сомнение все их поиски. Обострение социальных противоречий оказывало громадное воздействие на общественное сознание; вопрос о том, каким быть будущему, а через это — и каким быть искусству, волновал широкие артистические круги.

О традициях говорили многие, «традиция» стала оружием в борьбе разных художников. Для ряда мастеров пассеизм, внезапно в них пробудившийся, был не меньшим новаторством, чем увлечение предшествующими «измами». Более того, разные стилистические тенденции, старые и новые, не противопоставлялись резко друг другу; одновременно, как у Пикассо, могли возникать произведения, исполненные в различных манерах; стоит сравнить неоклассическую композицию «Три женщины у источника» и кубистическую «Три музыканта» 1921 года, чтобы понять это. Да и сам отход к традициям мог значить для каждого художника многое: I) формирование индивидуального художественного языка, не подчиненного регламенту отдельной школы, будь то кубизм или экспрессионизм (любой «изм» его унифицирует), 2) использование стиля как маски — в манере авангардистской, 3) попытка сращивания нескольких приемов, как старых, так и новых, для обогащения семантики произведений, 4) действительное разочарование в авангардистских экспериментах.

Хотя для каждого мастера реинтерпретация прошлого носила селективный и субъективный характер, создается ощущение, суммируя разные впечатления, что ничто не забывалось, использовалось вновь и вновь. Сама комбинация нескольких застилизованных приемов, изъятых из разных эпох и разных произведений, если они соединены достаточно органично, может породить некое оригинальное явление. Стоит отметить, что если не судить об искусстве XX века лишь по избранным именам, а учесть, что творили тысячи, точнее, миллионы, то видно, что каждый добавлял в сложившиеся системы лишь толику оригинальности, то есть приращивал некий «добавочный» элемент. Если такие «системы» и «элементы» находятся достаточно далеко, то могут получаться довольно эффектные стилистические симбиозы. Например, кубизма и лубка, кубизма и русской иконы, кубизма и народной вышивки...

При всей пестроте исканий как-то становилось ясно, что определяющим в развитии искусства становилось отношение к прошлому: принимать или не принимать. Выстраивались «галереи предков», и мастера, которые их создавали, причем каждый по-своему превращал имена избранных в некие символы, своего рода «маяки», на которые хотелось бы ориентироваться. Казалось, что чем ближе художник расширял свой исторический опыт, тем свободнее он становился в своих поисках. Авангард, который стремился расширить весь диапазон исканий, включал в них и ревизию истории. А уж кто и какие выводы делал — дело случая, интуиции и таланта. Демонстрация реальных или воображаемых художественных связей определяла лицо культуры. «Эффект окультуренности эстетических инстинктов» являлся главным для 1920-х годов. И ему с легкостью подчинялись все, даже те, кто, как конструктивисты и функционалисты, пытались создать программу жизнедеятельного творчества. Обращает на себя внимание принцип «сделанности» картины или вещи («вещизм» в такой ситуации — важный термин), характерный для этого десятилетия, будь то шикарный мазок маэстро на холсте или культ «твердой» формы в пластике, а то и продуманная декорация интерьера.

Учтем и такой факт: авангардизм в своей экспансии всегда хотел выйти на новые рубежи, освоить культуры, которые, скажем, не учитывались европейской, что началось с «японизма» рубежа веков, потом привело к открытию негритянской пластики и т. п. Понятно, можно было и известное «прочитать» по-особому, необычно. При этом мы не всегда определим «чистоту» намерений и ясность результатов; в двадцатые годы уже многое было прихотливо перемешано, сосуществовали не только резко полярные явления, но и множество переходов между ними. Языком авангарда, некогда столь эпатирующего, стали овладевать, по крайней мере отдельными приемами, многие художники, даже и далекие от авангардистских ценностей. Ибо действительно, недавние «дикари» и «бунтари» уже оказались признаны, коллекционеры начали приобретать их работы. Сами художники-бунтари в 1920-е годы активно обратились к преподавательской деятельности. Следовательно, у них имелась определенная система, которую можно показать и рассказать, а потом уже и сделать способом (методом) обучения. И эта система должна была прийти на смену традиционной — академической, а чем-то и начать с ней взаимодействовать.

Среди многих тенденций 1920-х — начала 1930-х годов наиболее приметным явился неоклассицизм. «Классицизм надо считать лейтмотивом современного французского искусства», — отмечал в 1921 году немецкий критик Отто Граутофф. Упругая линия Энгра (представьте себе Пикассо, шепчущего перед зеркалом: «Месье Энгр»), помпеянская изящность форм, выверенность силуэтов ваз и камей, чувство красоты натуры и оскульптуренный пластицизм — вот черты творчества мастера, еще раз удивившего мир. Пикассо в 1923 году говорил: «Искусство греков, египтян и великих художников других времен более жизненно, чем когда-либо». Итак, критики говорили: «Пикассо — реалист, Пикассо — неоклассик, Пикассо — автор совсем схожих портретов попросту красивой женщины, Пикассо — автор тонких штриховых рисунков, изображающих обнаженных женщин с младенцами-амурами...» Пикассо как автор «итальянок» и «арлекинов» — это было, разумеется, целое событие, которому одни приписывали характер «предательства», а другие — нового «трюка».

Тогда в перестройке искусств французскому авангарду на помощь пришел театр, особенно знаменитые антрепризы Сергея Дягилева. Постановка «Парада» в 1917 году объединила Ж. Кокто, Э. Сати, Л. Мясина и П. Пикассо. Впечатления от театра затронули художественную манеру не только Пикассо, но и Матисса, Дерена, Леже, Шагала. Театральное пространство с его обладающим особыми законами сценическим пространством и со сложным рисунком танца, развивающегося в трех измерениях, стало толчком оформления нового видения. Как некогда изобретение перспективы связывалось в античности с иллюзионизмом сцены, так и Пикассо «через сцену» возвращается к реальности. В панно «Бегущие» (1924), написанном как занавес для балетной постановки, передана сила мощного движения двух женских фигур с утрированно тяжеловесными формами. Показанные на фоне морского простора, они несут воспоминания о танцующих менадах. Объединение поисков активного пространственного решения и «антикизации» сюжета можно найти и в натюрмортах Пикассо, относящихся к так называемому «курватурно-линеарному» кубизму тех лет, где, скажем, свободно расположенные предметы (среди них античная голова) изображены на фоне открытого окна («Натюрморт с античной головой», 1925). Здесь Пикассо — тончайший стилист, всегда несколько отстраненный, более того, и несколько ироничный. Он остается новым, обращаясь к старому.

У Жоржа Брака, по-новому истолковывающего кубизм, усиливающего декоративную выразительность форм, видна опора на традиции французской шпалеры. Художник стал намного традиционнее в своих натюрмортах с корзинами фруктов, со старинными цитрами и в композициях «Конефоры», представляющих девушек, несущих корзины (навеяны образами античных кариатид). Изменения стиля коснулись и Андре Дерена. Еще Гийом Аполлинер называл его «античным». Художник легко ассимилировал разные явления, работая «в тени» Пуссена и Сезанна, понятых как классики. Мастер устремился к уравновешенности, весомости и материальности форм. Известные его «готицизмы» смогли ужиться с внушениями от живописи Караваджо. Дерен остановился, как отмечал критик в 1922 году, перед тем, что «сегодня является наиболее жизненным и действенным во Франции — перед страстной любовью к великой традиции и стремлением к порядку». Дерен теперь думает о Рафаэле: «...он не понят. Никто не знает, каким гениальным приемом ему удалось гораздо совершеннее, чем Леонардо да Винчи, соединить идеал и реальность». Тоска по гармонии родилась у Дерена в годы войны. В 1917 году он мечтает о «милых лицах женщин и детей», о деревьях и растениях, которые можно видеть «без дыма и снарядов». Современник писал о Дерене в 1922 году: «Его мучила проблема, может ли он творить как Рафаэль или Расин? Может ли он создать что-либо, что столь же безупречно, как искусство, и в то же время гуманно?» В 1912 году Дерен ездил в Италию; он сделал копию с Гирландайо (которую, впрочем, современники принимали за карикатуру), изучал других мастеров Возрождения. Он снова учился... В лучших работах 20-х годов, в портретах, в композиции «Пьеро и Арлекин» (1925) есть грустно-величественная гармония жизни, так что классицизм становится у Дерена чем-то очень человечным, понятным, ясным. Андре Сальмон в брошюре «Живое искусство» (1920) пишет о существовании классического мировоззрения, вспоминая позднего Ренуара («у которого классицизм в крови»), «Theories» Мориса Дени и поэзию Андре Жида. О Дерене поэт говорит как о художнике, «пережившем кубизм», который стал создавать «конструктивный классицизм».

Р. Магритт. Портрет мадам Рекамье (по Давиду). 1951

На Дерена произвели большое впечатление постановки Дягилева. В 1926 году он принял участие в оформлении спектакля. Как и Пикассо, Дерена настойчиво просили сотрудничать в постановках русских балетов. Художник не устоял, он поддался миражам сцены, очарованию музыки Равеля, Дебюсси, Сати, Стравинского, Прокофьева, зрелищности и ритмам движения танцовщиц. Не менее, чем следы влияний итальянских и французских музеев, значил этот контакт с театральной средой, с пространственными эффектами. Наконец, художник оценил и французскую живопись XVIII столетия, преимущественно Юбера Робера. В ряде пейзажей 1920-х годов есть вольное совмещение театральной декорационности и роберовского пассеизма.

Среди бывших ниспровергателей, фовистов и кубистов, многие повернули к пластической чувственности форм. Стремлением к реалистичности образов с оглядкой на старых мастеров отмечено творчество Оттона Фриеза и Мориса де Вламинка. Вламинк констатирует: «Теперь ни Сезанн, ни кубизм уже больше не удовлетворяют... Раз и навсегда нужно договориться насчет понятия "классик"». Вламинк хочет выражения в живописи индивидуальности, глубокого проникновения в лирическое напряжение. Его, как и некоторых других художников, стали относить к представителям лирического экспрессионизма, неоромантизма и неогуманизма.

В духе времени изменился кубист Ж. Метсенже, известный теоретик, еще в 1911 году задумавшийся над проблемой «Кубизм и традиция» (так называлась его статья). Хуан Хрис, следуя урокам Пикассо, стал развивать синтетический кубизм в сторону «музейности»; в его картинах усиливается солидность композиционных построений и традиционная иконография натюрмортов типа «завтрак» и «ванитас». У Роже де ла Френе чувствуется «забота о классически строгой гармонии линий, о равновесии объемов, о некой объективности и ясности построения».

Характерно, что если в кубистический период Пикассо, Брак, Метсенже и Грис пользовались форматами, вытянутыми по вертикали, то теперь они чаше используют горизонтальные, которые как бы более «материальны», панорамны, зрелищны. Все эти художники увлечены темами материнства, образами плодородия, красоты обнаженного тела, античной скульптурой. Они берут древние сюжеты с их жизнеутверждающим пафосом. Большое распространение получает такой жанр, как портрет. Восстанавливаются в правах традиционные жанры. «Купальщица» (1924) Метсенже, «Камины» Брака, портреты Дерена, обнаженные Пикассо — лучшее, что вернул неоклассицизм XX веку в виде некой дани, которую он заплатил за безумства авангарда. Их внебытовой мир, словно отстраненный от текущей жизни, дает ощущение приближенности к вечности, обостренный, впрочем, подчеркнутой пластической конкретностью мотивов.

Выставка Энгра в 1919 году стала сенсацией для многих современных художников. «Энгризм» Пикассо и Дерена в свое время оказался даже слишком шокирующим, а сам переход к нему от кубизма непонятен. Молодая наука об искусстве XX века искала вольно или невольно корни современных экспериментов в прошлом, и теперь можно было заговорить о традициях Энгра и Делакруа. Более того, в этот период наконец-то стал изучаться XIX век, стали появляться монографии о крупных мастерах. В честь столетних годовщин открывались выставки, и среди них значительной стала выставка Теодора Жерико в 1924 году, показавшая, как можно соединить необузданную фантазию с твердыми, материальными» формами. Стоит также помнить, что в то время XIX век еще не кончился в том смысле, что жили и работали Ренуар и Моне (Моне скончался в 1926 году).

Аполлинер незадолго до смерти, в 1918 году, писал в статье «Новый дух и искусство», что «вскоре народится новый реализм, равный искусству Древней Греции». Выставка «Реалисты 1919—1939 годов», показанная в 1981 году в Национальном музее современного искусства в Центре им. Ж. Помпиду в Париже, напомнила о другой — «Популярные мастера реальности» (Париж, 1937). Успешно развивалось тогда творчество Дюнуайе де Сегонзага, не порывавшего с живописным сезаннизмом. Важным представляется творчество Бальтюсса (Бальтазара Клоссовски), стремившегося в своем творчестве продолжить линию делла Франческа, Пуссена и Коро, соединяя классику с «чертовщинкой» абсурдности современного восприятия мира. К реализму его типа тяготели бельгиец Жан Ренси, голландцы Альбер Карел Вилинк и Раул Хински, австриец Реудольф Хаузнер (позже переехал в США).

Тогда же Матисс перестал коллекционировать свои «живописные знаки» (слова самого мастера), увлекся искусством рококо, Делакруа и Ренуара, с которым сдружился в Ницце незадолго до смерти известного импрессиониста в 1919 году. Пьер Боннар, этот великий, по общему мнению, «чародей краски», вспоминает о картинах Делакруа. Уходящий из жизни Аполлинер заметил его «плоды поющего света» и был абсолютно прав.

Наконец, по-прежнему привлекала позиция Мориса Дени, автора самого популярного термина «неоклассицизм». В 1919 году он решается создать Мастерскую сакрального искусства. И его четкий фигуративный стиль в деле обновления искусства в союзе с религией оказался в такой ситуации еще одним аргументом в защиту традиционных ценностей (не будем здесь обсуждать, к каким результатам они привели). В 1924 году в честь 55-летия Дени был устроен пышный банкет. На нем можно было услышать: «Вернемся к старому порядку Кольбера, попытаемся осуществить его синтез со свободой, без которой Франция не может обойтись!».

Дж. Сигал. Натюрморт (по Сезанну). 1981

Неоклассическая традиция, благополучно пережившая «склероз стиля», который грозил ей на рубеже веков, продолжала оставаться в поле эстетических пристрастий европейской культуры, вплоть до современности. Поль Валери в 1923 году заговорил о «возвращении к порядку». В области философии надежда возлагалась на метафизику. В 1923 году Шарль Рише основал Институт метафизики, издал трактат «Торжество метафизики». Чтобы понять важность этого, надо представить, что тут говорилось о наличном бытии, а не о познании (отметим, что «познанием» занимались по-своему сюрреалисты).

В Париже работает Джино Северини, бывший футурист, склонный ныне к медитации, мечтающий восстановить связь искусства и науки. «Законы» построения форм на основе геометрии и пропорций имеются, по его мнению, в своих основных элементах еще у Джотто. Кое-что в этом направлении делали кубисты; они со своим чувством порядка и проложили путь к неоклассицизму. Об этом повествует книга Северини «От кубизма к классицизму. Эстетика циркуля и числа» (1921). Уравновешенной статичностью и историческими ассоциациями пронизаны такие композиции художника, как «Материнство», натюрморт «Далекое и близкое».

Родиной неоклассических увлечений являлась Италия. По сравнению с французскими мастерами творчество итальянских «представляется более холодным, преднамеренным, головным. Элемент сознательного волевого усилия здесь ярче выражен». При всей окрашенности в тона модернизма творчество Джорджо де Кирико, отчасти символистическое по истокам, отчасти схематическое и эклектическое, дает толчок многим пассеистическим пристрастиям XX века. Его «римлянки», «археологи», «лошади на берегу» — важнейшие темы, влекущие к «внутренним» образам, глубоким и цельным. К 1919 году представители «метафизической школы», возглавляемой де Кирико, группируются вокруг журнала «Valori plastici». Они призывают к традиционной строгости форм, к использованию наследия эпохи кватроченто. В журнале печатались статьи главы школы (к примеру, статья «Чувство архитектоники в античной живописи», 1920). Потом эти статьи, к которым были добавлены работы Карло Карра и Соффичи, уже изменившие футуризму, вошли в сборник «Классицизм в современном искусстве». Сочувственно к идеям «Валори пластичи» относились некоторые историки искусства — Роджер Фрай и Бернард Беренсон. Лионелло Вентури, другой крупный историк искусства, поддерживал живописца Феличе Казорати, стремившегося возродить принципы искусства Пьеро делла Франческа. В духе Чимы, Мантеньи и болонцев работал У. Оппи. К этой же группе, сложившейся под влиянием «Валори пластичи», принадлежали Фуни, Сирони, Малерб. Их группа «Художники XX века» ориентировалась на старые образцы, изображая различные «Концерты» и «Пробуждение Дианы». Большей самостоятельностью поисков выделялся Массимо Кампильи, увлеченный этрусками и греческой архаикой. Он стремился к упрощенности колорита, наивности художественных средств. Де Писис пытался сочетать приемы импрессионизма с манерой старых венецианских мастеров. Группа «Новеченто», родившаяся в 1922 году, продолжая традиции метафизики, создавала холодный, отвлеченный стиль, во многом аллегоричный и риторичный. К 1930-м годам эта группа оказалась напрямую связанной со стилем искусства фашистской диктатуры в Италии.

В Италии сложно переплетались надежды на «возрождение Возрождения» и стилевые реминисценции немецкого неоидеализма XIX века. Тут много значили примеры Ганса фон Марэ и Арнольда Беклина. Утопии немецких назарейцев, нахлынувших в Рим в эпоху романтизма, таким образом, проверялись еще раз, доказав свою неизбывность и несбыточность одновременно.

И в самой Германии после пароксизмов экспрессионизма и безумств дадаизма наметился отход к традициям. В Новой вещественности были сильны позиции мюнхенских неоклассицистов А. Канольдта и К. Мензе. Увлеченные наследием назарейцев, большие выставки которых тогда были организованы, они использовали многие мотивы Ренессанса, еще раз пытаясь соединить, как тогда было принято говорить, итальянское чувство формы и немецкую духовность.

Так что последние отголоски кубизма и футуризма казались ничтожными по сравнению с тем «возвратом» к реализму и традициям, которые характерны для 20-х годов. Сюрреализм как наиболее активное движение авангарда того времени сам охотно обращался к наследию, да и элемент фигуративности в его искусстве был силен. Только абстрактное искусство в одиночестве противостояло новым тенденциям; но к тому времени оно само несколько академизировалось и не казалось сколько-нибудь важным. Характерно, что и в нем наблюдался элемент некоторой неоклассичности (работы К. Малевича и П. Мондриана, их последователей), призыв к стабильности общества, поиски гармонии форм и духа.

Обобщая наблюдения над ситуацией, известный русский критик Абрам Эфрос в книге «Лирический круг» 1928 года писал: «Из глубины человеческой души поднимается с каждым днем все сильнее жажда ясности, гармонии, красоты. Вот почему так влечет нас классика, строгость форм, равновесие ее частей, точность ее просодии. Вот почему, как дуновение свежего ветра, мы вдыхаем веяние классической традиции прошлого и ее столетние создания опять молодо зеленеют в нас. Это голос учителей, переживших то же. И, прислушиваясь к нему, мы учимся». Он тогда думал о Пикассо, о современных исканиях итальянцев и немцев.

Можно также вспомнить, что 18 октября 1923 года Игорь Стравинский исполняет в Швейцарии октет, построенный на идее «возвращения к Баху». Концерт этот был воспринят чуть ли не как шутка гения, хотя у композитора путь к доромантической музыкальной эстетике обнаружился еще в «Истории солдата». Стравинский стремился, по его же словам, «к искусству, набитому искусством». Стоит вспомнить в связи с этим его ораторию «Царь Эдип» (1927), балет «Аполлон Мусагет» (1928) и «Псалмовую симфонию с хором» (1930). Новый музыкальный идеал был основан на классических формах и универсальной контрапунктной обработке.

Сходным путем шел и близкий к нему Пикассо.

Так что неоклассические стили Стравинского и Пикассо, старейшин довоенного авангарда, доказывали, что вопрос о традициях решался плодотворно. Поэтому уже можно было не удивляться, когда говорили о «техницистском классицизме» Оскара Шлеммера, о его порядке Пуссена в размещении стандартизированных фигур в картинах. Параллельно им развивали свой пуризм Ле Корбюзье и А. Озанфан, провозгласивший его в 1918 году в предисловии к выставке «После кубизма». Им хотелось ясности, строгости и какой-то схожести картин с машинными изделиями, а более всего гармонии в обществе, достигаемой через демонстрацию своих произведений в новом стиле. Американец Чарльз Шиллер свой пейзаж с видом железной дороги и фабрики назвал в 1932 году «классическим».

Историки искусства XX века, еще совсем недавно хотели миновать обсуждение 1920-х годов, которые казались «неудобными» для описания и анализа из-за их принципиальной пестроты, помноженной плюс ко всему и на разнообразие политических и социальных импульсов. Тем не менее заметно было, как новаторы превращались в архаистов, а бывшие романтики и в техницистских бидермейеровцев XX столетия. В то время постоянство могло диктоваться порой извне привнесенными причинами: внешним принуждением рынка, который не любил, когда художник менял манеру, к которой привык покупатель, или же жестким диктатом при тотальных режимах. Стоит помнить, что именно такие режимы в России, Германии и Италии взяли неоклассицизм и традиции под свою охрану, сделав этот стиль чуть ли государственным, а традиции объявив национальным достоянием.

После государственного неоклассицизма Италии, Германии и СССР новые попытки оживления «работы с традициями» наметились в I960—1970-е годы. Многому тут способствовал трансавангард и различные художественные тенденции, ему сопутствующие.

Энди Уорхол под конец жизни взял краски и кисти, чтобы отправиться в Неаполь писать серию картин с видами Везувия. Джордж Сигал, некогда снимавший скорлупки-муляжи с людей, создал объемный гипсовый и раскрашенный натюрморт, повторяющий картины Сезанна. В 1978 году Генри Мур создал пластическую версию «Купальщиц» Сезанна. Бывшие французские сувениристы Жак Монори и Фроманже пишут картины в честь Каспара-Давида Фридриха, немецкого пейзажиста-романтика, и художника Топино-Лебрена, участника заговора против Наполеона I. Несколько гиперреалистов, писавших картины по фотографиям, поехали писать этюды на натуру.

Невольно встает вопрос, почему подобное случилось, могло случиться, почему представители модных «измов» стали изменять себе. Ведь это может показаться куда как странным потому, что в условиях рынка изменения манеры далеко как не всегда приветствуются. Тем не менее в 1970-е и особенно в 1980-е годы во многих странах Европы, преимущественно в Италии, Германии, Франции, Великобритании, а также в США, появились мастера, которые сознательно отказались от всех нарочитых поисков предшествующих лет. Им показалось, что есть смысл вернуться к традициям. Вновь начать творить, с ними соотносясь.

Если бы кто-нибудь сказал в 1960-е годы, что через несколько лет наступит вновь эра неофигуративного искусства, что фасады домов украсят колонны с капителями, начнется мода на имитацию антикварного хлама, ему бы не поверили, более того — осмеяли. Тем не менее новое поколение художников «повернулось к искусству», за ними последовали и несколько «стариков». Симптоматично, что многие интеллектуалы и художники опять заговорили о смерти авангардизма, обвиняя его в очередном кризисе культуры. Другие, из их же среды, теперь стали ратовать за «свое» прочтение авангарда, которое бы сгладило вызывающее, негативное отношение к явлению. Примечательно, что, как и раньше, стали привлекать внимание судьбы национальных школ, на которые «измы» предшествующих лет реагировали мало. В Западной Европе стали слышны голоса выступающих против американизма в искусстве, некогда давшего в своем развитии абстрактный экспрессионизм, развитые формы поп-арта и гиперреализм (точнее, фотореализм).

К.М. Марины. Рисующие. 1983

В условиях стилистического разброда, который наступил в 1970-е годы, легче было порвать с устоявшимися стандартами последних «измов». Положения о желательной «национальной идентичности» искусства все чаще высказывались художниками и критиками разных стран. Плюрализм начал побеждать. Панорама искусств вновь стала пестрой, что затрудняло любые дефиниции. Так, скажем, сборник «Направления современного искусства», изданный в Париже в 1982 году, насчитывал 110 направлений, группировок, тенденций. Не только искусство Франции, Италии, Англии и США привлекло внимание составителей сборника, но и творчество мастеров Австрии, Японии, Канады, Испании и стран Латинской Америки. Большие и представительные выставки, которые считаются определяющими в оценке современного искусства, будь то биеннале в Венеции или «Документа» в Касселе, собирают, как правило, мастеров из 20—30 стран. Причем заметно стало равноправие всех национальных культур, всех эстетических и псевдоэстетических доктрин. Благодаря средствам массовой информации, рекламе они оказались на виду, их широко обсуждают.

Такая межнациональная общность, пересекающая границы, имела и много схожего в стилистике. Общее было в пересечении границ авангарда, что дало повод итальянскому профессору А. Бонито Оливе назвать все явление трансавангардом. Это реставрационный период, начавшийся в середине 1970-х годов. Вновь всплыл несколько позабытый термин «постмодернизм», который использовался вначале в теософии и философии, а в 1930-е годы в отношении современной литературы. Теперь же термин стал широко применяться архитекторами, а за ними и критиками. В последующее время он в конце концов получил богатую философскую нагрузку, преимущественно в среде французских постструктуралистов, представ и как способ мышления, характерный для эпохи. Воспринимаемый в качестве характеристики эпохи, постмодернизм стал терять определенные очертания, являясь, скорее, системой интерпретаций произведений, которые они, эти произведения, призваны провоцировать.

Тем не менее...

На вопрос «Где живопись?», нередко возникавший в горячие 1960-е годы, когда преимущественно господствовали поп-артистские объекты, теперь имелся ответ: живопись существует как живопись. Художники снова стали писать картины, что показалось новостью. Появилась тяга к общепонятности. Неофигуративный стиль породил оптимистические иллюзии. Бонито Олива заговорил о надежде на выживание, о том, что «мечта об искусстве сбылась». Искусство выбиралось из того гетто зауми, куда оно загоняло себя добровольно. Художники обещали восстановить профессиональную традицию, начав свою трансавангардную, и потому тихую, революцию.

Теоретики нового направления обещали быть не только «с» традицией, но и «внутри» нее. Распространился лозунг: «Встать на сторону истории!» Трансавангард обещал удовлетворить голод по образам, который обнаружился на опустошенной земле ребусов позднего авангардизма, особенно концептуализма. Он хотел восстать против ползучей «эволюции новизны», вернуться на брошенную «землю обетованную» и там строить свои дворцы. Критик и теоретик П. Портогези писал: «Мы смело порвали с модернизмом, который потерял активность, утратил чувство юмора, характерное для его молодости, стал догматичен. Жизненность постмодернизма — в возможности сломать преграду, искусственно отделяющую прошлое от настоящего. Мы следуем за тем, что нам завещали наши отцы, и за тем, что есть стоящего, завоеванного человечеством за все века, даже за пределами западной цивилизации».

Полагая, что художественный язык затерся от постоянного повторения, клиширования, художники представлялись стражами наследия и адептами его обновления за счет использования опыта прошлого. Такой новый-неновый язык, понимаемый в духе структуралистской лингвистики, тогда модной, символизирует определенное понимание мира, где акценты ставятся на архетипичность, культурные коды, археологию сознания, возрождение традиционных эстетических чувств и идей. В истории благодаря этому все прочитывается как миф и ритуал. Иконология, эмблемы и аллегории вновь стали воссоздавать духовную материю для конструирования образов.

Поэтому восстановление живописи как традиции создания картин, возвращение пяти ордеров в зодчество и регенерация таких классических жанров буржуазного эпоса, как роман, стали реабилитировать «старо-новое» мировоззрение. Единственное, чего не хватало трансавангарду, так это желания смотреть в лицо действительности; сама действительность покрылась лесом художественных символов, которые воспринимались как непроходимые дебри, как культивируемые джунгли. Началась интеллектуализированная игра в прошлое, спекуляция традициями превратилась в своего рода нарциссизм. «В зеркале искусств» — назывался один из разделов Венецианского биеннале в 1984 году. Такое название характерно, так как помножение образов в этом зеркале бесконечно. Бонито Олива говорил о «сне искусства» (так называлась его книга 1980 года). По всей видимости, имела место имитация чувств, которые все же были мертвы. Происходила симуляция художественной деятельности, страдало само искусство. На фоне неоконсервативных политических тенденций при отказе от постиндустриальных утопий такая ретроспективность воспринималась довольно-таки органично — пассивность, убаюкивание, сладкий плен традиций.

Показательно зазвучали сами названия выставок «Живописное желание», «Барокки», «Присутствие прошлого», «Потерянный и обретенный рай», «После классицизма», «Актуальность мифа», «Мечта Орфея», «Отсюда», «Драгоценное», «Открытия», «Перспективы», «Глубокий взгляд», «Веяния времени». Сам термин «трансавангард» оказался удобен, объединив на время, пусть и произвольно, самые разные направления: новые дикие, неоэкспрессионисты, молодые фовисты, новая живопись, цветная живопись, постабстрактивизм, постсюрреализм и др. Часто встречавшиеся приставки «нео» и «пост» обещали перемены. Помимо этого использовались названия: орнаментальная живопись, культурная живопись, наивный стиль, неотрадиционализм, ретро-арт, новый историцизм. Заметно, что все эти движения хотели перевести стрелки истории назад. Их поддерживали посткритики, стремящиеся передать в своих текстах неуловимые исторические ассоциации, когда проходишь мимо произведений и в памяти остается некий сумбур воспоминаний (А. Бонито Олива).

Дж. Стил. Натюрморт с Ван Донгеном и Уорхолом. 1983

Выступая против принуждения к новому, художники и критики вновь сняли табу с прошлого. Все чаще в произведениях встречаются цитаты из картин Кранаха, Боттичелли, Мурильо, Рубенса, Рембрандта, Пуссена, Давида, Курбе. Марко Гифано подражал живописи Леонардо да Винчи, Тано Фиеста — Микеланджело, Стефано ди Стазио — маньеризму. Карло Батокки следовал постэнгровской ориентации и Пюви де Шаванну, Жан Гаруст стал постнеоклассицистом. Убальдо Бартолини подражал пейзажам Клода Лоррена. Тони Кларк создал «Сакроидиллический пейзаж». Марио Марони заставляет зрителя вспоминать о живописи Делакруа и Курбе. Художник Аберола создал пастель «Купающиеся нимфы», поставив на ней подпись «Acteon fecit». Многие виртуозы трансавангарда импровизировали кистью в манерах от Джотто до Гойи и Пикассо. Группа итальянских пейзажистов — Э. Каччала, В. ди Густо, Дж. Дзапенетти — «возрождали» традиции реалистов С. Лега и Дж. Фатори. Карло-Мария Марианн сочетал манеру Давида, Менгса и Ангелики Кауфман. Художница их Германии Анита Альбрус, поддержанная известным структуралистом Клодом Леви-Стросом, сочетала стиль назарейцев с сюрреализмом, добиваясь, по ее словам, «знаковости образов». Сам авангард стал историей, поэтому стилизовался уже и Пикассо, и Леже, а также сюрреалисты, фовисты и экспрессионисты (на этом строилась стилистика «новых диких» и неоэкспрессионистов). Тут царствовала окультуренная живопись. Действительно, встречались художники с Гомером под мышкой и историей искусства в руках. Они использовали наследие, сделав из него культурный товар.

Культурная живопись распространилась в то время, когда, благодаря туризму и особенно изданию недорогих альбомов репродукций широкие круги публики узнали, не вдаваясь в глубину содержания, многие примеры из истории искусства. Это облегчало спекуляции с подобным «репродукционным знанием». Так что радость встречи для зрителя с такой живописью — радость узнавания знакомого. Это ученая, вторичная живопись, экспонируемая на выставках с названиями «Диана и Актеон», «Смерть Эвридики», «Падение Икара», «Атрибуты Ахилла», «Вопросы Гамлета», «Гимны Солнцу», «Музей Эхнатона». Здесь зрители любовались аллегориями и мифологическими героями, ангелами и химерами, дьяволами и кадаврами.

В трансавангарде принципиальный, глубокий эклектизм легко связывался с китчем (появился даже термин «новый китч», который сменил аванкитч). На выставке «Драгоценное» была представлена «Венера Милосская» Бертона Бенеса — копия, сделанная рукой варвара. Фрэнк Палайя репродукцию с картины ренессансного мастера небрежно раскрасил кистью, создав «декор» современности. Плюс к этому было возможно смешение христианской иконографии с буддийской, психоделики с порнографией. Так видимость эрудиции превращала картины в сбор интеллектуального мусора современной цивилизации. Тем не менее подобные эстетические поиски оправдывались ссылками на сочинения Рескина, Ницше, Кьеркегора, Шопенгуаэра. Декаданс конца XIX столетия реставрировался во всем объеме, синтезируя эклектику и символизм. Надо было снова суметь полюбить картины Беклина, Кнопфа, Берн-Джонса, прерафаэлитов, чтобы стать архаистами, неодекадентами, неосимволистами, неотрадиционалистами. Так создавалось «искусство истории искусства», определенный эстетический симулякр.

Нельзя забывать о том, что многие представители культурной живописи прошли через искусы концептуализма. Повышенный интерес к семантической кодировке — родовое наследие концептуализма, постоянная провокация, введение зрителя в некую игру под названием «познание». Многие художники, стремясь придать значительность своим произведениям, обращали внимание на названия картин. Если мастера абстрактного искусства могли себе позволить роскошь обозначать композицию «Без названия», то тут ситуация иная. Так, Морни называет свою картину «Зима в розовом саду, который девочкой посадила Жаклин» (1982). Сандро Киа нередко пишет стихотворение, им сочиненное, прямо на холсте. Они выполняют функцию названий и непосредственно связаны с текстовостью концептуализма. Ансельм Киффер, назвав свое произведение «Твои золотые волосы, Маргарет» (1981), помешает аналогичную надпись на холсте поверх грубо намалеванного пейзажа, к которому прикреплен к тому же и пучок соломы (это метафорически волосы Маргарет). До этого на картине «Писать — уничтожить огнем» он помещает надпись также прямо на холсте, добавляя и схематическое изображение палитры. Йорг Иммендорф — в духе текстов концептуалистов — послал на биеннале в Сиднее картину над названием «Биеннале — это я».

Можно было пользоваться не только названиями, чтобы оживить память. Мариани создал полотно «Лепелетье де Сен-Фаржо» (1979) — реконструкцию утраченной картины знаменитого Давида, воспользовавшись старинным гравюрным воспроизведением и рецептурой красок конца XVIII столетия. Все его действия носили, конечно, чисто программную форму. Такая картина и есть чистый концепт. Любил тогда художник рисовать и замысловатые, почти отсюрреализованные, ребусы: в одной композиции Аполлон держит на руках ребенка-амура, который кистью рисует голову божества, его несущего. В картине «Элеонора Толедская со своим сыном Доном Гарсия, адмиралом флота» (1984) Антонио Буэно сочетает стилистику портретов кисти Бронзино с сюрреалистическими элементами: рядом с Элеонорой представлен кукольного вида ребенок в форменной матроске. Многие мастера трансавангарда, как, например, Киа, прямо говорили в своих интервью об увлечении концептуализмом. В Германии было сильным воздействие творчества Йосифа Бойса.

Впрочем, поставангардистские увлечения 1980-х годов были строго критикованы за компромиссность и бесперспективность. Вновь наметился поворот к сторону объектов и акций.

Поставангард малоудачный в конкретных проявлениях, в картинах, статуях или зодчестве, более плодотворен оказался как способ их интерпретации. Собственно, это определенный тип мышления, склонный к комбинации цитат, переинтерпретации известного, к поискам несистемного в системах и т. п.

При нынешней ситуации постмодернизма самого постмодернизма все перемножилось и перепуталось окончательно, любая акция воспринимается в меру ее отношения к традиции. Характерно, что если раньше любое радикальное действие ценилось по степени своей новизны, то теперь критерий «нового» уже снят критиками с повестки дня. Радикализм разоружается, без боя сдавая свои концептуальные позиции. Ясно, что все повторяется и повторяется...

Вместо эпилога

Образы XX века и технологии их создания живы по настоящий день. Они втягивают все больше средств, направляя финансовые потоки на собственное увековечивание. Во всех странах мира созданы многочисленные государственные и частные институции, занятые этим важным процессом. Средства массовой информации, издательская деятельность популяризируют искусство XX века. Выставки крупных мастеров столетия привлекают внимание публики. При будущем новом коммуникационном взрыве они окажутся вновь востребованными, потому что пока это последнее, что сказали люди о самих себе в столь масштабном проекте под названием «современное искусство». Как некогда рекламный плакат подпитывал формирование новых образов, оказывая влияние на «высокое» искусство, так теперь оно будет востребовано для того, чтобы раствориться в сетях Интернета, там отрабатывая новые приемы, чтобы опять создавать массовые, популярные и любимые образы.

А. Комар, В. Меламид. Vanity of Vanities

Список работ профессора В.С. Турчина

Знаком * помечены статьи и книги, относящиеся к проблемам искусства XX века.

*1. Начало пути // Творчество. 1966. № 1.

2. Композиция круглой скульптуры // Творчество. 1968. № 9.

*3. Панорама молодых // ДИ СССР. 1969. № 10.

4. Романтизм в русской портретной живописи // Художник. 1969. № 11.

*5. Две встречи с работами молодых // Творчество. 1969. № 6.

6. Забытые лица // Творчество. 1969. № 12.

7. Русские писатели и поэты — художники // Художник. 1970. № 12.

8. Сложение традиций русского портрета // Вестник Московского университета. Серия «История». 1971. № 4.

*9. Отто Дикс // Иностранная литература. 1971. № 6.

10. Внутреннее пространство скульптуры // Творчество. 1971. № 5.

11. Картина — пространство — рама // ДИ СССР. 1971. № 8.

12. Портреты русских писателей в живописи XIX века. М.: Просвещение, 1971.

13. Художественная структура русского романтизма // Методологические проблемы общественных наук. МГУ. М., 1972.

*14. Железобетон и церковь. Культовое строительство за рубежом // Наука и религия. 1972. № 3.

15. Читая «Старых мастеров» // Художник. 1972. № 4.

*16. Мастер натюрморта. Джорджо Моранди // Иностранная литература. 1972. № 7.

*17. Урбанистические утопии XX века // Архитектурная форма и технический прогресс. М., 1972.

18. Окно: форма, пространство, образ // ДИ СССР. 1973. № 8.

*19. «Герника» Пикассо // Творчество. 1973. № 3.

20. Цвет в скульптуре // Творчество. 1974. № 11.

*21. Весенние выставки Парижа // Творчество. 1974. № 8.

*22. Гиперреализм // Искусство. 1975. № 12.

23. Французские караваджисты // Художник. 1975. № 2.

*24. Осенние выставки Парижа // Творчество. 1975. № 3.

25. Образ и форма музыкального инструмента // ДИ СССР. 1975. № 6.

*26. Выставка мебели в Гренобле // ДИ СССР. 1975. № 7.

*27. Новые районы Парижа (в соавт. с Н. Соловьевым) — ДИ СССР. № 10.

28. Орест Кипренский. М.: Изобразительное искусство. 1976.

*29. Искусство и политика во взглядах «новых левых» // Советское искусствознание 75.

30. Рецензия: «Русское и советское искусство» А.А. Федорова-Давыдова. — Там же.

31. Полузабытый мастер русского портрета. А.Г. Варнек // Художник. 1976. № 8.

32. Границы художественного образа в скульптуре // Творчество. 1977. № 11.

33. Импрессионизм в скульптуре // Советская скульптура 75 (1 а. л.).

34. Социальные и эстетические противоречия стиля модерн в Европе // Вестник Московского университета. Серия История. № 6.

35. Паоло Трубецкой // Советская скульптура 76.

*36. Молодые скульпторы-выпускники Академии. — Там же. 1978.

37. Судьбы американского изобразительного искусства // США. Экономика, политика, идеология. 1979. № 3(99).

*38. Концептуальные идеи неоавангарда // Творчество. 1978. № 5.

*39. К суждению об авангарде и неоавангардизме (в соавт. с Л. Бажановым) // Советское искусствознание 77/1. М., 1978.

40. Полихромия в станковой скульптуре рубежа веков // Из истории русского искусства второй половины XIX — начала XX века. М., 1979.

41. Рецензия: «О русской и советской критике» Р.С. Кауфман // Творчество. № 7.

*42. Художественная критика: претензии и возможности (в соавт. с Л. Бажановым) // ДИ СССР. 1979. № 8.

*43. Из теоретического наследия В.Н. Домогацкого // Советская скульптура 77. М., 1979.

*44. Светлана Островская. Скульптура: Вст. статья к каталогу. М., 1979.

45. Значение и функция материала в скульптуре // Творчество. 1979. № 11.

46. ...в окрестностях Москвы. Из истории русской усадебной культуры XVII—XIX вв. М.: Искусство, 1979.

47. Графический раздел на выставке «Автопортрет в русском и советском искусстве» // Советская графика 77.

48. Кипренский во Франции и Германии // Русское искусство второй половины XVIII — первой половины XIX века.

*49. Сюжеты картин Люсьена Дюльфана // Советская живопись 77». 1980.

50. Moskau. Weltstadte der Kunst. Die schonsten Kunstwerke aus elf Museen». Leipzig.

*51. За гранью искусства (в соавт. с Л. Бажановым) // ДИ СССР. 1980. № 9.

52. Живая история // Творчество. 1981. № 12.

*53. Выставка С. Островской // Советская скульптура 80. М., 1981.

54. Эпоха романтизма в России. М.: Искусство, 1981.

*55. В.Н. Домогацкий. Мысли об искусстве // Творчество. 1981. № 7.

*56. Современная французская архитектура (в соавт. с Н. Соловьевым и В. Фирсаоновым). М.: Стройиздат, 1982.

57. Die Entwicklung der Graphik der ersten Halfe des 19. Jahrhunderts. In: «Russische Malerei der ersten Halfe des 19. Jahrhunderts. Die Ausstellung». Baden-Baden.

58. Das Werk O.A. Kiprenskijs. — Ibid.

59. Художник пушкинской поры // Художник. 1982. № 3.

60. Теодор Жерико. М.: Изобразительное искусство, 1982.

61. Монументы и города. М.: Советский художник, 1982.

62. Орест Кипренский. М.: Просвещение, 1983.

63. «Марат» Ж.Л. Давида: образ, стиль, иконография // Советское искусствознание 82/ 1.

64. О художественном смысле фактуры // Советская скульптура 7.

65. К «Каталогу произведений О.А. Кипренского». Добавления и уточнения // Музей 4.

66. Пример Стендаля // ДИ СССР. 1984. № 5.

67. Надгробные памятники эпохи классицизма в России: типология, стиль, иконография // От средневековья к Новому времени. Материалы и исследования по русскому искусству XVIII — первой половины XIX в. М., 1984.

68. Происхождение художественной критики // ДИ СССР. 1984. № 5.

69. Рецензия: «Скульптура и пространство» Н. Поляковой. — Советская скульптура 8.

70. Французские романтики и политическая оппозиция в годы Реставрации // Советское искусствознание. 1985. № 1.

*71. Рецензия: «У истоков советского монументального искусства» В. Толстого // ДИ СССР. № 1.

72. Картина и рама // Художник. 1985. № 9.

73. Александр Варнек. М.: Искусство, 1985.

74. Die linke Romantik (Frankreich und Rualand). Thesen. — Wiaenschaftliche Zeitschrift der Humbold-Universitat zu Berlin. Gesselschgtsw. R. XXXIV, 1/2. 1986

*75. Маршруты неоавангарда // Творчество. 1986. № 2.

76. Рецензия: «Очерки истории русской художественной критики XIX века» Р.С. Кауфмана // Творчество. 1986. № 3.

*77. Образ нашего искусства // Творчество. 1986. № 7.

78. Города и замки Луары. М.: Искусство, 1987.

*79. История искусства сегодня (в соавт. с В. Головиным) // Творчество. 1987. № 1.

*80. Виктор Думанян // Советская скульптура 10.

*81. Эрнст Юдин // Там же.

*82. XVII молодежная. — Творчество. 1987. № 3.

83. Зеркало. Пунктир истории // ДИ СССР. 1987. № 5.

84. Из истории западноевропейской художественной критики XVIII—IX веков. М.: Московский университет, 1988.

*85. Электронная палитра // ДИ СССР. 1988. № 1.

*86. Авангардистские течения в современном искусстве Запада. М.: Знание, 1988.

*87. Повелитель бронзы. Бурдель // Художник. 1989. № 3.

88. Риторика тотального сомнения (в соавт. с Л. Бажановым) // Творчество. 1988. № 2.

89. Русско-французские художественные отношения в первой половине XIX века // Советское искусствознание 24.

*90. Василий Кандинский // Искусство. 1989. № 2.

*91. Поздние 80-е на Западе // ДИ СССР. 1989. № 8.

92. Искусство Великой французской революции // Искусство. 1989. № 3.

93. Романтизм и мы // Художник. 1989. № 9.

94. Изобразительный мотив книги в русской живописи // Книга в русской и советской живописи. М.: Книга, 1989.

95. Тулуз-Лотрек // Творчество. 1990. № 11.

*96. Русский авангард и дадаизм в Париже // Проблемы искусства Франции. XX век. Труды ГМИИ им. А.С. Пушкина.

*97. Новая вещественность — искусство потерянного поколения // Советское искусствознание 26.

*98. Татуированный ангел. 100 лет авангарда // Творчество. 1990. № 9.

99. Классицизм и мы // Художник. 1990. № 12.

100. Одилон Редон // Творчество. 1990. № 12.

*101. Герберт Рид о проблемах искусства XX века // Искусство. 1991. № 2.

*102. Венский путь в XX век // Творчество. 1991. № 3.

103. Классика классицизма // Художник. 1991. № 3.

*104. Будущее ЦДХ // Декоративное искусство СССР. 1991. № 2.

*105. Абстрактное искусство. Опыт переосмысления // Советское искусствознание. 1991. № 27 (в соавт. с Л.А. Бажановым).

*106. Пунктир поп-арта // Там же.

*107. Банки покупают искусство // Вернисаж. 1991. № 1.

*108. Страницы русского авангарда // Творчество. 1991. № 12 (в соавт. с В.П. Головиным).

109. Константин Коровин // Изобразительное искусство. 1992.

110. Начало романтизма // Художник. 1992. № 6.

*111. Декорации в декорациях // ДИ. 1992. № 1—6.

*112. Концептуальный «импрессионизм» Хетти ван дер Клодт // Декоративное искусство. 1992. № 7—8.

*113. Современное искусство. Анкета «ДИ» // Там же. 1993.

* 114. Живопись Алены Кирцовой // Супремус. 1993. № 1.

*115. Символы эпохи. Автомобиль и авангард // Декоративное искусство». 1993. № 2—3.

*116. Две художницы. Элиде Кабасси и Светлана Курмаз. Статья в каталоге выставки.

*117. Тоска по иному бытию в картинах Натальи Нестеровой. Предисловие к каталогу выставки. Галерея «Студия», М.

*118. Грустные улыбки в кривом зеркале рынка // Арт Медиа. 1993. № 1.

*119. «Желтый звук» — синестетическая концепция В.В. Кандинского. Публикация либретто из архивов, предисловие и комментарии // Декоративное искусство. 1993. № 1—2.

*120. По лабиринтам авангарда. М.: Издательство Московского университета, 1994.

*121. Традиции в авангарде // Творчество. 1994. № 1—4.

122. Методология компаративизма в истории искусства // Там же.

123. Усадьба и судьба неоклассицизма в России // Сб. Общества изучения русской усадьбы «Русская усадьба». 1994. Вып. № 7 (17), М. — Рыбинск.

*124. В.В. Кандинский в Московском университете // Вопросы искусствознания. 1994. № 1.

125. Неокомпаративизм: история и метод // Вопросы искусствознания. 1994. № 2—3.

126. Проблемы русского искусства второй половины XVIII—XX века в контексте изучения западноевропейского неоклассицизма // Русский классицизм второй половины XVIII—XX века. М., 1994.

*127. В поисках четвертого измерения // Вопросы искусствознания. 1994. № 1.

128. Русский стиль // Наше наследие. 1994. № 28.

*129. Бронислав Тутельман: Предисловие к каталогу выставки в галерее «А—3».

*130. Works an Paper. Selection from the Kollodzei Collection of Contemporery russian Art. City Arts Center. Oklahoma. 1994.

*131. Банки смотрят на искусство — искусство следит за банками // Банк. 1995. № 1.

132. Новые впечатления о старой Третьяковке // Накануне. 1995. № 2, февраль.

*133. Возвращение Кандинского // Накануне. № 1—95, январь.

134. Небо — Ад — Чистилище // Накануне. 5/6—95.

* 135. Кандинский // Декоративное искусство. 1995. № 1—12.

*136. Протоавангард: «авангард до авангарда» // Современное искусство в контексте: теория, история, география, общество. М., 1995.

137. Русское в русском. Размышления о старой Третьяковке // Наше наследие. 1995. № 35—36.

*138. Предисловие к книге «Жизнь форм» А. Фоссийона. М., 1995.

*139. Банковская эстетика в действии: коллекция Инкомбанка // Банк. 1995. № 4.

140. Luci del paessggio russo. La terra ritrovato. Roma. 1996.

141. Готовы ли мы писать новую историю русского искусства? // Вопросы искусствознания. 1996. VIII (1, 96).

*142. «Вторая школа абстракции» в Москве: 1950—1990-е годы. Судьбы, имена, художественные поиски // Там же.

143. Читая «Старых мастеров» // В книге «Старые мастера» Эжена Фромантена. М.: Изобразительное искусство, 1996.

*144. Итальянские образы русского неоклассика. Удвоение истории у П. Муратова // Новые знания. 1996. № 2.

145. Аллегории будней и празднеств в «сословной иерархии» XVIII—XX веков: от усадебной культуры прошлого до наших дней // Сб. Общества изучения русской усадьбы «Русская усадьба». 1996.

146. Художественная ценность надгробий Донского монастыря // Донской монастырь. История и современность. Государственный научно-исследовательский музей архитектуры им. А.В. Щусева. М., 1996.

*147. Видимо, мраморные облака, плывущие над Волгой, нам не снятся. Это — явь... // Первый международный симпозиум пленэрной скульптуры. Инкомбанк. Самара.

*148. Искусство как средство примирения техники с Богом, природой и человеком // ДИ. 1997. № 1.

*149. Чудят они, чудят... // Art Prestige. 1997. № 5—6.

150. Германия и мы. О художественной культуре двух стран // Творчество. 1997. № 1—2.

*151. Германия и Россия. Эстетические параллели и диалог // Искусство. 1996—1997. 1998.

*152. Сцепление эпох: век XIX и век XX // Европейское искусство XIX—XX веков: исторические взаимосвязи. ГИИИ. М., 1998.

*153. Блудные сыны «Парижской школы» // Русская галерея. 1998. № 2.

*154. Марсель Дюшан и дада (в соавт. с И. Лукшиным) // Искусствознание 2/98».

*155. «Klange» В. Кандинского и поэтическая культура начала XX века // Там же.

*156. «Русский Эрос» и творчество Кандинского // Сб. «Многогранный мир Кандинского». М., Наука, 1998.

*157. Шесть писем В.В. Кандинского. Архивная публикация (совместно с В. Кулаковым) // Творчество. 1998.

*158. От Gesamtkunstwerk'а Р. Вагнера к синестезии «условного театра». Концепция В. Кандинского // Авангард 1910—1920-х годов. Взаимодействие искусства. ГИИИ. М., 1998.

*159. Произведения И.С. Тургенева в иллюстрациях В.В. Домогацкого. Тезисы доклада. — Чтения, посвященные 180-летию со дня рождения И.С. Тургенева. Гос. Литературный музей.

160. Счастливая мысль. К 100-летию Музея изобразительных искусств в Москве // Наше наследие. 1999. № 50.

161. Рецензия: Д.В. Сарабьянов. Русская живопись. Пробуждение памяти. М. 1998 // Искусствознание 1/99. М.

*162. Выставка длиною в 25 лет. «Бульдозерная выставка» и российский андерграунд // ART хроника. 1999. № 1.

*163. Руслан Гудиев. Говорить о материи на языке материи: Статья о художнике в каталоге выставки. М., 1999.

*164. The Other: from Moscow Underground Art to Art for the Sake of Art. Grant gallery. N.Y. 2000.

*165. Век девятнадцатый столетию двадцатому // Двадцатый век и пути европейской культуры. ГИИИ. М., 2000.

* 166. Кандинский в Москве и «Москва» Кандинского // Искусствознание 1/00. М.

*167. Позиции историка искусства на рубеже XIX—XX вв. // Искусство и наука об искусстве в переходные периоды в истории культуры. ГИИИ, М., 2000.

*168. Владимир Издебский и русское «дада» в Париже // ART-хроника. 2000. № 3—4.

*169. Русские — в полете. «Космизм в искусстве» // ART-хроника. 2000. № 5—6.

*170. Театральная концепция В.В. Кандинского // «Русский авангард 1910—1920-х годов и театр. ГИИИ. СПб.

*171. Театр абсурда Владимира Овчинникова. Предисловие к каталогу выставки «Владимир Овчинников». М., 2000.

*172. Да — деформация — да. Предисловие к каталогу выставки «Леонид Борисов». М.

173. Ein Dichner und ein Maler: Goethe und Kiprensij // Twortschestwo 2000». М.

*174. Drei Schreiben Wassilij Kandinskys en Wladimir Matweis // Ibid.

175. Царство Флоры в поэзии А.С. Пушкина // Русская усадьба» Вып. 6(22).

176. Столица и усадьба. Судьба издателя И. Крымова // Русская усадьба, вып. 5 (21).

*177. Невидимое в видимом. Творчество П. Бромирского и «другое искусство». Предисловие к каталогу выставки П. Бромирского. Галерея «Элезиум».

*178. В пространстве традиций. ГСИ. Предисловие к каталогу.

179. Ахтырка // Дворянские гнезда России. История, культура, архитектура».

180. Визуальное / нарративное // ДИ. 2000. № 3.

181. Цветы: знаки любомудрия и чувств // XVIII век. Ассамблея искусств. М., 2001.

*182. Среди портретируемых. Ст. в каталоге выставки «Больше, чем 21. Дм. Крымов». М., 2001.

*183. Русская живопись: образ уходящий // Наше наследие. 2001.

*184. Германия и мы. О художественной культуре двух стран // Творчество. 2001. № 1.

*185. Пленницы авангарда. «Амазонки» и феминистский дискурс российского искусства // Там же.

*186. Рецензия: И.И. Свирида. «Между Петербургом, Варшавой и Вильно. Художник в культурном пространстве. М., 1999 // Искусствознание» 1/ 01.

187. Карты, символы, искусство // Наше наследие. 2001. № 59—60.

188. Александр I и неоклассицизм в России. М.: Жираф, 2001.

*189. Вещь среди вещей. Следы духовности // XX век. Эпоха. Человек. Вещь». М., 2001.

*190. Предисловие (совместно с Д.В. Сарабьяновым), а также комментарии и переводы // В.В. Кандинский. Избранные труды по теории искусства. 1—2.

*191. Феминистский дискурс. Российское эхо // Амазонки «Авангарда» РАН, ГИИИ. М., Наука, 2001.

*192. Моне, импрессионизм и искусство на рубеже XIX—XX веков // Клод Моне. Живопись из российских и зарубежных собраний. ГМИИ. им. А.С. Пушкина.

*193. Читая Пруста. В поисках олитературенных образов искусства на рубеже XIX—XX вв // В сторону Пруста. Моне, Дебюсси и другие. ГМИИ им. А.С. Пушкина.

194. Учимся «читать» и «вычитывать» // ДИ. 2001. № 3.

*195. Москва В.В. Кандинского // Творчество. 2002. № 2.

*196. Искусство Рудольфа Хачатряна. Каталог выставки. АХ РФ.

*197. Абстрактное искусство. Апология. Выставка МОСХ РФ. 12—6. 02.

*198. Современное искусство просится в музеи // Современная Европа. № 1, январь-март.

199. Два ампира // Пинакотека. 2002. № 13—14.

*200. Иконография «Черного квадрата» при свете теософии: икона, символ, знак. — Продажа коллекции Инкомбанка. Аукционный дом «Гелос». 2002. 13 апреля.

201. Бессонница в России // Новое пространство. 2002, 10 апреля.

202. The «Magical Chiarosckuro» of Arkhangelskoe // Rossica. Winter.

*203. Анри Руссо и первый авангард в Европе // Костинские чтения. Наедине с совестью. Статьи об искусстве. М.: Мусагет, 2002.

Примечания

1

100 художников XX века. Урал LTD, 1999.

(обратно)

2

Примеры взяты из романов, переводимых на русский язык с английского.

(обратно)

3

Модернизм. Анализ и критика основных направлений. М., 1969 (неоднократно переиздавалась); Турчин В.С. По лабиринтам авангарда. М., 1993.

(обратно)

4

Это видно по прилагаемому в конце книги списку публикаций.

(обратно)

5

Особая техника письма отдельными цветными точками (от франц. point — точка). Была создана во Франции Ж. Сёра и его последователями П. Синьяком и Э. Кроссом в середине 1880-х годов, затем распространилась по всем странам Европы, включая и Россию.

(обратно)

6

Это был доходный дом, и художник имел в нем квартиру и мастерскую.

(обратно)

7

Клуазонне — техника средневековой французской перегородчатой эмали. Клуазоннизмом называл П. Гоген свою манеру разделения в картине больших пятен темными контурными линиями. Эти приемы стали широко использоваться на рубеже XIX—XX веков.

(обратно)

8

Дадаизм — течение в европейском и американском авангардном искусстве, официально заявившее о своем существовании в 1916 году в Цюрихе, хотя первые шаги к нему уже наметились в 1912—1913 годах у М. Дюшана и ряда его друзей, что, собственно, и дает основание говорить о некоем продадаизме, взрывающем системы кубизма и футуризма как уже устаревшие.

(обратно)

Оглавление

От автора

Образ двадцатого

Музеи, музеи...

Время перемен. Истоки

У Матисса. Копить знаки

«Другое» у Кандинского

Помножение образов у Пикассо

Метаморфозы форм у Малевича

Дюшан + dada, dada — Дюшан =

Задумчивость Дали как мировоззрение

Художник как произведение искусства

Вкус к игре в эпоху систем

Тотальный аллегоризм художественного мышления

Незабываемые 20-е

Социалистический реализм

Световые мумии фотографии

Четвертое измерение

Поклонники и жертвы технического прогресса

Иконография авто

Революция поп-арта и...

...И др.

Помножение образов у Уорхола

Пунктир поп-арта

Вещественность в эпоху дематериализации

Тяга к абстракциям

Актуальность мифологического

Новый идолизм

Испытание традиций, или испытание традицией

Вместо эпилога

Список работ профессора В.С. Турчина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg