«Не все в душе тоска сгубила (Н.П. Огарев и А.И. Герцен)»

Не все в душе тоска сгубила (Н.П. Огарев и А.И. Герцен)

Как верит в Бога человек, который не ходит в цер­ковь или бывает в храме Божьем изредка, скажем, на Рождество или в Пасхальную ночь, или по случаю чьих- то похорон? Как верит в Бога человек, который, быть может, в обычных ситуациях даже не считает себя веру­ющим? И, тем не менее, между ним и Богом есть какая- то связь, какие-то взаимоотношения. Все сгубить в душе не может ни тоска, ни самое разрушительное мировоз­зрение, ни наука, - нет. В романе Альфонса Доде «Малыш» писатель выступает как хроникер именно этих взаимоотношений. Он описывает религиозные переживания Даниэля - человека, который, хотя и учил­ся в церковной школе, но не считал себя христианином, католиком, не был верующим в обычном смысле этого слова.

С раннего детства я знал их обоих по двум памятни­кам во дворе старого университета и больше о них прак­тически не знал ничего. Потом, лет в пятнадцать, я про­читал «Былое и думы» - эту удивительную книгу, кото­рую невозможно читать без того, чтобы ей не заболеть, и я буквально заболел ею. Особенно задели меня за жи­вое те главы, где Александр Иванович Герцен дает до та­кой степени точный анализ и вместе с тем реальную жи­вую картину того, как на рубеже 20-30-х гг., а затем в 40-е гг. XIX века складывались взгляды, складывалось российское (да, именно так!) мировоззрение будущих западников и будущих славянофилов, как зарождалось и росло их противостояние. Книга Герцена в этом смыс­ле дает много больше, чем, скажем, великолепный ро­ман А.Ф. Писемского «Люди сороковых годов». В ней столько правды, столько фактов и вместе с тем столько художественности в лучшем смысле этого слова. Итак, я прочитал эти главы и полюбил и тех, и других - и за­падников, и славянофилов. На одной стороне были Герцен, Кетчер, Грановский, на другой - Хомяков, бра­тья Аксаковы, братья Киреевские, другие. И те, и дру­гие мне очень нравились, и тем, и другим я очень сочув­ствовал. Вообще книгу эту я читал очень долго, очень внимательно, во многом жил ею.

Неясным среди людей вокруг Герцена оставался для меня только один - это был Николай Платонович Огарев - друг Герцена и не более. Но лет, наверное, уже восемнадцати, студентом, я купил или у кого-то нашел на даче (сейчас уже не помню) толстый том стихов Ни­колая Платоновича Огарева, под редакцией Михаила Иосифовича Гершензона, который, как я уже тогда знал, Огарева и его поэзию ценил чрезвычайно высо­ко. Мне казалось сначала, что Гершензон со своей оцен­кой огаревской поэзии просто оригинальничал. Но тут, когда я начал читать эти стихи, я понял, что пере­до мной действительно удивительный, действительно очень необычный и, может быть, в своем роде уникаль­ный поэт:

"AURORA MUSAE AMICA" («Заря - подруга музы»)

Зимой люблю я встать поутру рано, Когда еще все тихо, как в ночи, Деревня спит, и снежная поляна Морозом дышит, звездные лучи Горят и гаснут в ранней мгле тумана.  Один, при дружном трепете свечи  Любимый труд уже свершать готовый - Я бодр и свеж и жажду мысли новой. Передо мной знакомые преданья, Где собран опыт трудных долгих лет И разума пытливые гаданья... Спокойно шлю им утренний привет. И в тишине, исполненный вниманья, Я слушаю, ловя летучий след, Биенье жизни от начала века.

И далее много таких удивительных стихов я открыл в этой книге и в какой-то момент спросил себя: «А что его духовная жизнь? Какова была духовная жизнь этого человека, этого поэта, этого мыслителя? Верующий он или нет? Как многие в его время, равнодушный или че­ловек антихристианской настроенности - кто он?»

В одном из биографических очерков Огарев написал: «...раз меня привезли на светлое Христово Воскресенье к заутрене в домовую церковь Обольянинова, это был обычай. Там возле меня стоял Васильчаков, улан, воспи­танник Кюри, слегка замешанный по 14 декабря. Заутреня кончилась, Васильчаков, вздохнувши от уста­ли, с пренебрежением и ненавистью в голосе сказал мне: Finita la comedia. Я так это близко принял к сердцу, и меня так охватила атеистическая тенденция, что я вот это помню до сих пор». Прочитал я этот текст огарев- ский и ужасно расстроился: вот так на Руси всегда - от­кроешь для себя замечательного человека, все в нем хо­рошо, талантлив, ярок, но безбожник.

Прошу не слушать, милый друг, Когда я сетую, тоскую, Что все безжизненно вокруг, Что сам веду я жизнь пустую. К чему грустить, когда с небес Нам блещет солнца луч так ясно? Вот запоют «Христос воскрес», И мы обнимемся прекрасно, А там и луг и шумный лес Зазеленеют ежечасно, И птиц веселый караван К нам прилетит из южных стран. К чему грустить? Опять весна Восторгов светлых, упованья И вдохновения полна, И сердца скорбного страданья Развеет так тепло она...

Читаю дальше поэму «Юмор»:

Уж полночь. Дома я один Сижу и рад

уединенью. Смотрю, как гаснет мой

камин, И думаю - все дня движенье,

Весь быстрый ряд его картин

В душе рождают утомленье.

Блажен, кто может хоть на миг

Урваться наконец от них.

Камин погас. В окно луна Мне смотрит бледно. В отдаленье Собака лает - тишина Потом; забытые виденья Встают в душе - она полна Давно угасшего стремленья... В такую ж ночь я при луне Впервые жизнь сознал душою, И пробудилась мысль во мне, Проснулось чувство молодое, И робкий стих я в тишине Чертил тревожною рукою. О Боже! в этот дивный миг Что есть святого я постиг. Проснулся звук в ночи немой — То звон заутрени несется, То с детства слуху звук святой.  О! как отрадно в душу льется Опять торжественный покой, Слеза дрожит, колено гнется, И я молюся, мне легко, И грудь вздыхает широко. Не все, не все, о Боже, нет! Не все в душе тоска сгубила, На дне ее есть тихий свет, На дне ее еще есть сила; Я тайной верою согрет, И, что бы жизнь мне ни сулила, Спокойно я взгляну вокруг - И ясен взор, и светел дух!

Какой же атеист? Нет, все-таки, наверняка, это не ате­ист. Конечно, стихи эти грустные, конечно, стихи эти печальные, конечно, они написаны пессимистом, но, во всяком случае, не безбожником.

Далее поэт вспоминает свое детство:

На ум приходят часто мне Мои младенческие годы, Село в вечерней тишине, В саду светящиеся воды И жизнь в каком-то полусне, В кругу семьи, среди природы, И в этой сладостной тиши Порывы первые души. И вот теперь в вечерний час Заря блестит стезею длинной, Я вспоминаю, как у нас Давно обычай был старинный: Пред воскресеньем каждый раз Ходил к нам поп седой и чинный И перед образом святым  Молился с причетом своим. А блеск вечерний по окнам Меж тем горел. Деревья сада Стояли тихо. По холмам Тянулась сельская ограда, И расходилось по домам  Уныло медленное стадо. По зале из кадила дым Носился клубом голубым. И все такою тишиной Кругом дышало, только чтенье Дьячков звучало, а с душой Дружилось тайное стремленье, И смутно с детскою мечтой Уж грусти тихой ощущенье Я бессознательно сближал...

Конечно, я сам родился не только после революции, но и после войны, и тем не менее, детство мое в чем-то по­хоже на его детство, на детство Огарева, и детские воспо­минания мои тоже. Поэтому, когда я открываю эти стихи, то всякий раз думаю не только о детстве поэта, жившего в середине XIX века, но и о своем собственном, и они для меня очень о многом говорят. Но что, что в конце концов увело Огарева из церкви? Почему этот мальчик, который каждым субботним вечером участвовал в домашней Всенощной, который так глубоко ее переживал в те годы, который так замечательно описал звон Пасхальной зау­трени и воскликнул: «Не все, не все, о Боже, нет! Не все в душе тоска сгубила, На дне ее есть тихий свет, На дне ее еще есть сила...», - почему он порвал с церковью и, может быть, навсегда даже порвал? «Тихий свет» - под этими словами имеется в виду, конечно, Христос и песнь «Свете тихий...», которая поется на вечерне. Так вот что, спра­шивается, увело Огарева из церкви?

И вод весенние разливы, И детства мирную весну... Но ненавидел строй фальшивый - Господский гнет, чиновный круг, Весь «царства темного» недуг. Покинул я родной народ,  Где я любил село родное, Где скорбь великая живет Века в беспомощном застое, Где гибнет мысли юный всход. Томит насилие тупое, И свежим силам так давно В жизнь развернуться не дано.

Вот где ответ на мой вопрос. Россия - страна не толь­ко преподобного Серафима, Иисусовой молитвы и «От­кровенных рассказов странника» - этой удивительной по глубине своей и благоуханию своему книги, - страна не только тех Всенощных, которые служатся субботни­ми вечерами, и тихой молитвы; нет, это еще страна по­зорного рабства и работорговли, и поэтому любить Россию можно было только той «странною любовью», о которой писал Лермонтов. Вот где причина той нена­висти, которую питает Огарев к стране, которую одно­временно безумно любит, любя в ней абсолютно все.

у нас, здесь, в России. Все то же самое и, может быть, даже иногда чуть хуже:

И вот дворец передо мной Стоял угрюмо и высоко; В полудремоте часовой Шагал у двери одиноко, И страхом веял мне покой, В котором спал дворец глубоко. У ног моих Нева одна Шумела, ярости полна. А там, далеко за Невой, Еще страшней чернелось зданье С зубчатой мрачною стеной И рядом башен. Вопль, рыданья И жертв напрасных стон глухой, Проклятий полный и страданья, Мне ветер нес с тех берегов Сквозь стуки льдин и плеск валов. Дворец! Тюрьма! Зачем сквозь тьму Глядите вы здесь друг на друга? Ужель навек она ему Рабыня, злобная подруга? Ужель, взирая на тюрьму, Дворец свободен от испуга? Ужель тюрьмою силен он И слышать рад печальный стон?

В этом рабстве, в этом ужасе русской жизни и кроется причина ухода из церкви в XIX веке лучших детей на­шей земли. Причина прощания с детской верой, с той верой, с которой проститься очень трудно, почти не­возможно. Причина той дикой хандры, той дикой то­ски, о которой постоянно, из стихотворения в стихот­ворение говорит Огарев. «Амуры и Зефиры [все] рас­проданы поодиночке». Страна работорговли, где продавали всех: стариков, взрослых, детей, беременных женщин, жениха - одному, невесту - другому.

Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую. -

Рабство, конечно же, было везде, французы в средние века называли его словом "sewage", но только в Бразилии и в России оно сохранилось до второй половины XIX века. Эта ситуация - все, что творилось в те времена в нашей стране, - возмущала, разумеется, не только Герцена с Огаревым. Эта ситуация возмущала многих. На страницах «Былого и дум» перед нами Александр Иванович Герцен представляет оппонентов тогдашнему строю, прежде всего, двоих: первый из этих оппонен­тов тогдашнему строю - митрополит Филарет.

«Он, - пишет Герцен, - был человек умный и ученый, владел мастерски русским языком, удачно вводя в него церковнославянский; все это вместе не давало ему ника­ких прав на оппозицию». Тем более что «народ его не любил и называл масоном, потому что он был в близости с князем А.Н. Голицыным и проповедовал в Петербурге в самый разгар библейского общества». Вы помните, что именно святитель Филарет добился русской Библии, полного перевода Священного Писания на русский язык, и, пока он этого добивался, очень многие, прежде всего знаменитые адмирал Шишков и те, кто группиро­вались вокруг него, боролись с Филаретом не на жизнь, а на смерть, называя действительно его масоном.

Проповедь Филарета на молебствии по случаю холе­ры превзошла все остальные; он взял текстом, как ангел предложил в наказание Давиду избрать войну, голод или чуму; Давид избрал чуму (в наказание за грех, - коммен­тирую я замечание Герцена - Г.Ч.)». Дальше Александр Иванович продолжает: «Государь приехал в Москву взбе­шенный, послал министра двора князя Волконского на­мылить Филарету голову и грозился его отправить ми­трополитом в Грузию. Митрополит смиренно покорил­ся и разослал новое слово по всем церквам, в котором пояснял, что напрасно стали бы искать какое-нибудь приложение в тексте первой проповеди к благочести­вейшему императору, что Давид - это мы сами, погряз- нувшие в грехах. Разумеется, тогда и те поняли первую проповедь, которые не добрались до ее смысла сразу».

Очень важная, очень глубокая и серьезная характе­ристика святителя Филарета дана здесь Герценом в «Бы­лом и думах». Филарет не просто молитвенник, не про­сто ученый архиерей, не просто архипастырь - это че­ловек, который довольно резко и смело выступает на защиту того народа, к которому принадлежал он сам; того народа, о страданиях которого знал не понаслыш­ке. Филарет - сегодня можно сказать об этом прямо, потому что документов у нас достаточно, - делал что мог, но был, как правило, не в силах сделать что-то ре­ально. Царизм был много сильнее владыки Филарета, царизм был много сильнее церкви, царизм был всеси­лен; Филарет был только первоприсутствующий ми­трополит.

Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упре­ки за "глупое баловство преступниц", потирал себе руки и говорил: "Извольте видеть, милостивый сударинь, ку­сок хлеба, крош им всякой дает, а конфекту или апфель- зину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу консеквировать из Ваших слов; потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится".

-   Сходи за квартальным, - сказал он одному из сторо­жей. - А ты позови сейчас писаря.

Сторожа, довольные открытием, победой и вообще участием в деле, бросились вон, а Гааз, пользуясь их от­сутствием, сказал вору:

-    Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, Бог тебя рассудит... а теперь беги скорее в за­дние ворота, пока солдаты не воротились... Да постой, может, у тебя нет ни гроша, - вот полтинник; но старай­ся исправить свою душу - от Бога не уйдешь, как от бу­дочника!

Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый доктор толковал свое:

-    Воровство - большой порок; но я знаю полицию, я знаю, как они истязают - будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам гораздо больший порок; да и почем знать - может, мой поступок тронет его душу!

Домочадцы качали головой и говорили: "Er hat einen Raptus" (Этот человек с причудами). Благотворительные дамы говорили: "C'est un brave homme, mais се n'est pas tout a fait en regie la" (Этот человек хороший. Но вот тут, в голове, у него не все в порядке), - и они указывали на лоб. А Гааз потирал руки и делал свое».

Ученый и мудрый, решительный и хорошо знавший жизнь народа святитель Филарет, чистейший и абсо­лютно безоружный чудак и юродивый доктор Гааз дела­ли, что могли. Но власть была слишком сильна, слиш­ком эгоистична, слишком привыкла власть к своей роли в обществе - продавать крестьян, сечь и забивать до смерти преступников, морить голодом и т.д. И вот на борьбу со всем этим встает уже не беспомощный и безо­ружный доктор Гааз, не мудрый и святой Филарет, а Герцен, временами даже жестокий, почти всегда жест­кий и безжалостный, решительный публицист. Болезнь зашла слишком далеко. Болезнь - рабство на Руси. Как ей противостоять?

Герцен говорит о том, что он не был особенно религи­озен: «Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я по­баивался исповеди и вообще церковная mise en scene (мизансцена) поражала меня и пугала; с истинным стра­хом подходил я к причастию; но религиозным чувством я это не назову, это был тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, за­говаривание. Разговевшись после заутрени на Святой не­деле и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии. Но, - и вот дальше следу­ет то "но", на которое я хочу обратить Ваше особое вни­мание, - но Евангелие я читал много и с любовью, по- славянски и в лютеровском переводе. Я читал без всякого руководства, не все понимал, но чувствовал искреннее и глубокое уважение к читаемому. В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило че­рез всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его со­держание низводило мир и кротость на душу».

Неприятие этого строя, неприятие этой системы - вот что объединяет их всех. Все они шли разными путями. Трудно сказать сегодня, какой путь дал больше, какой путь оказался более продуктивным, приемлемым для будущего России. Но все они шли этими путями не расставаясь с Христом. Эти люди шли вперед по трудной дороге вслед за Иисусом, не расставаясь с Евангелием, держа эту книгу, которую дал нам Господь, в кармане во все дни своей жиз­ни и обращаясь к ней в разные ее моменты. Все они были христианами, хотя далеко не все говорили об этом, а ино­гда даже, как, например, Герцен, утверждали обратное.

Будем и мы сегодня с вами тоже пытаться идти по жизни за Христом - не бродить путями своей самости, а ориентироваться на тот компас, который Он Сам дал нам в руки - на Его святое Евангелие. И будем стараться так же болеть за людей и так же беречь людей и сражать­ся за них, как это делали такие непохожие друг на друга святой митрополит Филарет, доктор Федор Петрович Гааз и Александр Герцен с Николаем Огаревым.

Мне представляется абсолютно необходимым, очень важным и в высшей степени полезным обращаться к прошлому не для того, чтобы его судить, а для того, чтобы, глядя в прошлое, понять настоящее и глубже оценить тех людей, среди которых мы живем и сегодня, потому что в плане психологическом, в плане духовном, в плане их исканий, конечно же, все, что написано Герценом и Огаревым, и сегодня не устарело. Важно только найти угол зрения, под которым читать их тек­сты. Надеюсь, у нас сегодня это получилось.

Реклама на сайте