«Москва плутоническая»

Михаил Одесский Москва плутоническая

Писатель Глеб Васильевич Алексеев (1892–1938) в 1923 г., после нескольких лет эмиграции, вернулся в Советскую Россию и в 1925 г. опубликовал роман с эффектным заглавием «Подземная Москва» (в издательстве «Земля и Фабрика», благоволившем идеологически корректной приключенческой прозе).

Сюжет романа, который развертывается в колоритно изображенной нэпмановской Москве, реализует вполне трафаретную авантюрную схему — погоня за сокровищами. Только в роли чаемого сокровища выступают не золото, бриллианты и т.п., а библиотека Ивана Грозного.

Хорватский миллиардер Фредерико Главич, компенсируя мужское бессилие и желая сохранить имя в потомстве иным способом — великим деянием, спонсирует поиски таинственной библиотеки русских царей. Он договаривается с советским правительством о концессии, занимающейся строительством метро. Под этим солидным прикрытием в Москву прибывает бывший эмигрант в сопровождении немцев-исполнителей, готовых и к работе, и к физическому устранению конкурентов. Концессионеры ведут подземные работы, якобы прокладывая в центре города линии метро, а на самом деле пробираясь по древним ходам в подземный Кремль, где и должна храниться библиотека.

Однако о замысле Главича узнает юный «товарищ Боб», проживающий в Италии русский итальянец родом из Казани. Он также приезжает в Москву и организует параллельную экспедицию, которая должна опередить преступных концессионеров: кроме «товарища Боба», экспедицию составляют старый опытный археолог Павел Петрович Мамочкин и трое сознательных рабочих завода «Динамо».

По ходу действия персонажи рассказывают друг другу, а значит, и читателям, историю вопроса. Слово берет всезнающий Мамочкин: «Человечество никогда не могло забыть о "неведомом сокровище", как назвал библиотеку царя Ивана наш историк Забелин. Ее видели многие. В шестнадцатом веке — Маским Грек и Ветерман, ученый патер из Дерпта, которого Грозный пригласил "прочитать ученые книги". Ветерман спускался в подземелье, составил даже "связку", то есть каталог книг, но, испугавшись, что Грозный замурует его как живого свидетеля его несметных богатств в подземном Кремле, уехал из России. В семнадцатом веке о библиотеке Грозного вспоминают в письмах Аркудий, Сапега, Паисий Лигарид … Но только в девятнадцатом веке, словно вняв легендам, живущим до сих пор в русском народе, о богатствах грозного царя, — апологетами библиотеки впервые выступают ученые: Дабелов, Клоссиус, Тремер, приезжавший в Россию в 1891 году для самостоятельных раскопок, Соболевский, Щербатов и Стеллецкий. Щербатов, бывший помощник директора Исторического музея, спускался в подземелье и даже шел его ходами. Он жив и поныне…» [Алексеев 1991: 5].

Все упомянутые Мамочкиным имена не трудно откомментировать: это либо видевшие или искавшие библиотеку Грозного в XVI — XVII вв., либо те ученые, которые занимались проблемой исчезнувшего книгохранилища. Ключевая фамилия здесь — Стеллецкий.

Игнатий Яковлевич Стеллецкий (1878–1949), выпускник Киевской духовной академии и кандидат богословия, страстно увлекался археологией и спелеологией. Особенно его интересовала «подземная Москва»: это словосочетание, кстати, не художественная находка Алексеева, а вполне рабочий термин. В 1912 г. Стеллецкий прочитал доклад «План подземной Москвы», где доказывал, что создатели московского Кремля — зодчие Фиорованти, Солари, Алевиз — нашли неолетические пещеры в кремлевском холме и на их основе устроили систему подземных ходов, связавших самые разные постройки Москвы. В 1923 г. Стеллецкий, как и Алексеев, после треволнений гражданской смуты снова оказался в Москве. Теперь он развернул страстную агитацию не просто об изучении «подземной Москвы», но о поиске библиотеки Ивана Грозного, которая, на его взгляд, в этих подземных лабиринтах и сокрыта: «… я вернулся, наконец, накануне рокового 1924 года, унесшего великого Ленина. Впечатление от новой Москвы получилось смутное: старая Москва таяла на глазах, превращаясь с каждым днем в Москву "уходящую"; контуры же новой не всегда были отчетливо ясны. Чувствовал себя без корней, на зыбкой почве, в затруднении — с кого и с чего начать, чтобы оживить, продолжить "старую погудку на новый лад". Одно было ясно: начинать надо с азов…» [Стеллецкий 1999: 245].

Мамочкин рассказывает: «Вы помните, когда цари праздновали трехсотлетие, один из современных знатоков подземной Москвы профессор Стеллецкий подавал докладную записку о необходимости широчайших исследований… Ему не только не дали денег, но старались всячески затормозить работу… Я не знаю, что предпринимает сейчас профессор Стеллецкий, но я решился тогда же искать за свой риск и страх. В Собакиной башне, против Исторического музея, я нашел, наконец… … Я нашел, наконец, щель, перегороженную белокаменным арсенальным столбом. Я думаю, что это и есть ход дьяка Макарьева. Он назван его именем потому, что дьяк царевны Софьи, Макарьев, был первый человек, спустившийся в подземную Москву. Наткнувшись на столб, Макарьев прекратил дальнейшие поиски. Но, умирая, он открыл тайну дьяку Конону Осипову. Конон Осипов тоже умер ровно двести лет назад, 24 декабря 1724 года» [Алексеев 1991: 4–5].

Персонаж романа явно лукавит: не было никакой тайны в том, что «предпринимает сейчас профессор Стеллецкий», а дьяки Макарьев и Осипов — его любимые исторические фигуры. Стеллецкому не удалось заинтриговать своими идеями ни одну из государственных инстанций, и находчивый энтузиаст дерзнул придать делу публичный характер: «Тогда я решил обратиться к всемогущему, далеко и верно бьющему печатному слову; проще говоря, я направил стопы свои в редакцию "Известий". Тут я действительно нашел внимание и понимание. 21 марта 1924 г. — историческая дата, переломная фаза в истории поисков библиотеки Грозного в советские дни: в этот день в "Известиях" появилось — всколыхнувшее не только Москву! — историческое интервью под лаконичным заголовком "Библиотека Грозного". Взметнулся вихрь. Москва, казалось, вдруг вспомнила о давно забытом: в ней с удвоенной силой вспыхнул интерес к тайне, так ее волновавшей когда-то, к затерянной кремлевской книжной сокровищнице! … Откликнулась и "Вечерняя Москва", в двух номерах, 81 и 82, от 7 и 8 апреля, пересказом Корнелия Зелинского (Корзелин) "Кремль под землей". Вторила и "Рабочая газета", разразившаяся статьей от 3 марта 1924 года "Подземная Москва" и даже взявшая на себя шефство. Москва, казалось, бредила Грозным и его таинственным кремлевским кладом» [Стеллецкий 1999: 246–247].

Вслед за прессой реагировала академическая наука — было проведено несколько публичных диспутов. Голоса подавались и «за», и «против». В целом отношение было настороженным.

Например, историк Ю. В. Готье подал ехидную реплику: «В лице докладчика мы имеем единственного человека, убежденного глубоко в том, что библиотека Грозного именно в Кремле. Это не был строго научный доклад: нет критики и скептицизма; это была горячая агитационная речь, проповедь!

Обрисовались путь докладчика и свободное обращение с историческими фактами. Например, стоило или не стоило Грозному прятать библиотеку? Докладчик не обратил внимания на библиотеку Московской духовной академии. Вопрос о существовании библиотеки Грозного как был темен до Игнатия Яковлевича, таким и остался после него.

Докладчик затронул цель более важную — исследование кремлевских подземелий. Безмерно приветствую начинание, которое мы имеем в лице докладчика Игнатия Яковлевича. Найдут ли что-нибудь, я лично сомневаюсь … Вместе с тем будет исследована топография подземного Кремля. Если раскопки будут осуществлены, то разрешатся научно весьма значимые задачи» [цит. по: Стеллецкий 1999: 256–257].

Официальная пресса осудила ученых консерваторов — 19 июня 1924 г. в «Известиях» вышла заметка «Кастовая наука». По словам ее автора, знаменательно, что «помимо скептического и часто злоиронического отношения к мерам, предлагаемым тов. Стеллецким для отыскания библиотеки Грозного, и обвинений его в неправильном толковании некоторых исторических фактов, было возмущение той "шумихой", которую вызвал докладчик своими фельетонами о подземной Москве». Напротив, полагал советский журналист, «т. Стеллецкому принадлежит большая заслуга в том смысле, что он именно на страницах газеты, а не в каком-нибудь историческом журнале или специальных, доступных лишь немногим археологических статьях, осветил этот интересный вопрос. Но члены ученого ареопага, археологи из общества "Старая Москва", очевидно, смотрят на это дело иначе и обрушились на тов. Стеллецкого именно за профанирование науки, монополистами которой они, вероятно, себя считают» [цит. по: Стеллецкий 1999: 258].

Жанр «горячей агитационной речи, проповеди» не устраивал ученых, однако идеально подходил для авантюрного романа и массовой мифологии. Потому, с одной стороны, Стеллецкому пришлось ожидать положительной правительственной реакции на проект еще пять лет — до 1929 г., а с другой — идея получила общественный резонанс, в частности, спровоцировав Алексеева на скоропалительное написание романа (в конце текста самим автором в качестве времени работы указан сентябрь 1924 г.).

Отталкиваясь от «шумихи» вокруг библиотеки Грозного, Алексеев реализовал миф «Подземной Москвы», одновременно усложнив его.

«Подземная Москва» — это, во-первых, результат деятельности Ивана Грозного — личности, как нарочно придуманной для роли создателя таинственного клада. Убийца, интеллектуал, насильник — кому же и прятать сокровища. И вот экспедиция натыкается на «подземное кладбище царя Ивана»: «Скелеты лежали в страшном, дьявольском порядке» [Алексеев 1991: 42]. Сюжетный штамп приключенческой прозы — «скелеты близ клада» — значимо перекликается с практикой мистериальных ритуалов, при которых посвященные должны — ради счастливого проникновения в мир сверхчувственного — преодолеть сопротивление «стража порога». Но в романе «скелеты» функционирует еще и в качестве повода для лекции об их «авторе» — Грозном царе: «…эти подземелья, муравленые ходы, кладбище костяков, горящих страшным, мертвым светом в темноте пещер, — все это связано с личностью Грозного царя, насмешника и тирана, личностью, до сих пор еще тусклее освещенной русской историей, чем наши изнемогающие фонарики … странная и зловещая, как хлебнувшая крови сова, фигура московского царя … Кто же он? Вампир, садист, которому один только запах крови бередил ноздри, как хищнику, оголодавшему в пустыне?» [там же: 63-65].

Согласно фольклорным представлениям, клады прячут разбойники и колдуны, «разбойники используют волшебные предметы, едят человеческое мясо, умеют превращаться в зверей и птиц, им ведомы "запретные слова", которым повинуются люди, животные и предметы … Фольклорные грабители не только умеют грабить, они знают, как хранить награбленное. Такое знание доступно не всякому смертному и, судя по фольклорным текстам, есть знание вполне волшебное» [Богданов 1995: 18]. Алексеев именует Грозного «вампиром»: действительно, с «демонической» точки зрения достойно внимания, что одной из причин «неупокоенности мертвеца» бывают спрятанные им при жизни сокровища. Ценность золотых монет и украшений не определяется только их реальной стоимостью: это, как указывает В. Я. Пропп, «утратившие свою магическую функцию предметы из потустороннего мира, дающие долголетие и бессмертие» [Пропп 1986: 297; ср. Одесский 2001: 301].

«Грозный собирал сокровища всю жизнь. Его глаза загорались огнем жизни только при виде крови и золота … Сейчас, когда золото только разменный знак и люди, по крайней мере у нас в России, понемногу уже отвыкают от дурной привычки украшать свои лбы и уши его желтым блеском, мы даже представить себе не можем расточительного блеска московских царей. И не было средства, будь то обман, вероломство, грабеж, убийство, какого ни употребил бы Грозный, преумножая свои сокровища…» [Алексеев 1991: 65–66].

«Московский подземный Кремль» — «сюда, куда теперь и мы с вами пробрались с помощью упорства и настойчивости, он прятал лучшее, что имел. Здесь, и нигде больше, по всем данным истории, логики и здравого смысла, им запрятана не только большая и лучшая часть богатства, но и "бесценное сокровище" — библиотека» [там же: 70].

Вампир-колдун спрятал сокровища: золото и — как инвариант золота — «"бесценное сокровище" — библиотеку».

Следовательно, «Московский подземный Кремль» — во-вторых, библиотека Грозного, которая, по убеждению Стеллецкого, была не просто царским книгохранилищем, но уникальной коллекцией, где осели сверхраритетные рукописи византийских императоров и — через византийское посредство — документы вовсе уже непредставимой древности. Эта библиотека — вместилище не информации, но Знания. Когда в финале советская экспедиция, разрушив каверзы «концессионеров», нашла библиотеку, «тут оказались: Пиндаровы песнопения, Аристофановы комедии, Гелиодоров эротический роман "Эфиопика", Поливниевы "Истории", Гефеотинова "География", Замолеи, Ефанов — перевод Пандектов, Левиевы, Саллустиевы и Юстиновы "Истории", Цезаревы записки о Галльской войне и Кедровы эпиталамы, Цицеронова книга о республике, Виргилиевы "Энеиды" и "Идиллии", Калвовы речи и поэмы, книга римских законов, кодексы Юстиниана, Феодосия, Федора Заморета и сотни других книг, которые остались только в единственном экземпляре во всем мире, о существовании которых историки только догадывались…» [там же: 87].

Перечень книг, извлеченных из тьмы забвения героями Алексеева, представляет собой интерпретирующее воспроизведение так называемой «Рукописи профессора Дабелова» — апокрифического чернового каталога библиотеки Грозного. Это сочинение, впервые опубликованное в 1834 г. Ф. В. Клоссиусом (см. фамилии Дабелова и Клоссиуса в речах Мамочкина), большинством специалистов оценивается как подделка [Козлов 1996: 113–132; см. на с. 116–117 — текст «рукописи Дабелова»], хотя существуют и авторитетные защитники документа [см: Стеллецкий 1999: 368-397]. Стеллецкий, как и следует ожидать, считал «Рукопись Дабелова» подлинной и даже утверждал, что видел ее в Пярну, где оригинал — после повторного обнаружения — якобы снова исчез.

Кстати, неслучайность, системность интереса Стеллецкого к эпохальным библиотечным находкам подтверждается тем, что во время обучения в духовной академии он поправил «скудный студенческий бюджет», переведя с французского книгу Николая Нотовича «Тайна жизни Иисуса Христа». Эта книга, которой увлекались в окружении Рериха, сообщает о старинном тибетском сказании, повествующем о посещении Христом гималайских центров Тайного знания [Профет 1997: 71–196].

Персонажи Алексеева, вслед за Стеллецким, также рассматривают библиотеку Грозного как находку мирового масштаба: «В конце концов, не только Фредерико Главич, но вся Европа заинтересована в тайнах Московского подземного Кремля. Вы понимаете?» [Алексеев 1991: 6].

«Подземная Москва» в одноименном романе Алексеева — это, в-третьих, Аристотель Фиорованти: экспедиция «товарища Боба» и Мамочкина — библиотеки им мало! — обнаруживает неизвестную науке могилу архитектора.

С мифологической точки зрения, Фиорованти дублирует Ивана Грозного в роли создателя сокровища: царь — идеолог, зодчий — технический исполнитель (великий князь Иван III, при котором Фиорованти работал в Москве, в романе мимолетно упомянут как трусоватый современник великих событий). Фиорованти, подобно Грозному, наделяется впечатляющей характеристикой: «Ни до него, ни после него не было зодчего, который сумел бы выпрямить падающую колокольню. Он выпрямил скривившиеся башни по всей Италии, он, наконец, стал… перетаскивать колонны и колокольни с места на место. Так, он перетащил храмы в Риме, в Мантуе, в Ченто и в Болонье. За это его звали Архимедом наших дней, но никто не знал математических формул — его чудес. Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет … На месте разрушенного выстроил новый Успенский собор. Вывел под Кремлем первый подземный ход. Вымуровал в нем каменную палату, в которую Софья сложила привезенные с собою книги. Он был, наконец, первым денежником царя Ивана … Это он вместе с Софьей Палеолог побудил нерешительного царя Ивана свергнуть татарское иго в 1480 году. Он, наконец, был организатором на Руси артиллерии и управлял артиллерией при взятии Новгорода и Пскова … Это произошло около 1485 года. И до сих пор ни о причинах его смерти, ни о местонахождении его могилы — в России она или за границей — ничего не известно…» [там же: 35–37].

Такого рода гиперболизированное изображение итальянского зодчего восходит к Стеллецкому, но Алексеев пошел еще дальше. Писателя, в отличие от археолога, сами книги, похоже, впечатляли не полностью, и Фиорованти — уже без всякой опоры на Стеллецкого — оказывается хранителем утерянных технических секретов (ср.: «Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет»), которые экспедиция и вернула человечеству (попутно выяснив, что «товарищ Боб» — русский итальянец — прямой потомок Фиорованти).

В-четвертых, «Подземная Москва» обладает таким заманчивым атрибутом, как, метафорически выражаясь, историческая глубина. Не только книги из царской коллекции очень древние, но и само место столь же древнее. Ссылаясь на совсем ненадежного Иловайского и порой ненадежного Забелина, Мамочкин напоминает: «На каждом шагу мы попираем подземную Москву, этот зачарованный подземный мир, такой далекий от надземной прозы с ее откровенной погоней за рублем. Если бы внезапно Москву — по-японски — встряхнуло землетрясение, мы с вами, провалившись в тартарары, обязательно угодили бы в лабиринт хитро сплетенных ходов, тайников и пещер … с совершенной достоверностью можно сказать, что Язон действительно побывал на Москве-реке. Здесь он менял свои милетские лекифы и светильные лампочки с нескромными барельефами на носильные шкуры, костяные шилья, пряслицы и гарпуны…» [там же: 7].

Наконец, в-пятых, мифологичность «Подземной Москвы» обусловлена самой ее «подземностью», во многом и создающей обаяние этой мифологемы. Подземная Москва напоминает храм, воздвигнутый представителями могущественной исчезнувшей цивилизации: «Было похоже, что путники попали в большой забытый храм, прозрачные потолки которого занесло песками, но колонны внутри еще не обвалились, и стены еще удерживают тысячелетнюю давность от тяжелой поступи времени» [там же: 74].

Суммируя миф «Подземной Москвы» по Алексееву (отчасти — и по Стеллецкому), соблазнительно увидеть в нем вариант мифа о подземной таинственной цивилизации, очаровавшего интеллектуалов «серебряного века». Классическую его версию предложил французский оккультист Александр Сент-Ив д’Альвейдр (1842–1909). В посмертно изданной книге «Миссия Индии в Европе» он описал сокровенную подземную Агартху: «… при взаимных притязаниях, распространяющихся на всю Азию, некоторые государства, сами того не подозревая, касаются этой священной территории … в одной только Азии около полумиллиарда людей знают более или менее хорошо об ее существовании и величине» [Сент-Ив д’Альвейдр 1915: 25–26]. Неисчерпаемые с технической и паранаучной точки зрения информационные кладовые Агартхи откроются «в день, когда Европа возведет на престол Триединую Синархию вместо ныне царствующей Анархии … Но пока что горе любопытным, которые стали бы рыть землю; они ничего бы не нашли в ней, кроме неизбежной смерти!» [там же: 31-32]. Согласно характеристике Юрия Стефанова, Агартха «виделась Сент-Иву чем-то вроде земного рая, населенного, однако, не святыми в обычном понимании этого слова, а скорее просвещенными технократами» [Стефанов 2002: 312].

Образ Агартхи особенно пришелся ко двору в пору российской смуты. По словам классика эзотерики Рене Генона, «упоминания об Агартхе и ее владыке Брахатме до сих пор встречались только в романах Луи Жаколио (яркий пример тому "Покоритель джунглей" 1888 г. — М. О.), писателя весьма малосерьезного, на чей авторитет полагаться ни в коем случае нельзя. Впрочем, лично мы думаем, что в бытность свою в Индии он мог получить кое-какие сведения относительно Агартхи, но в его романах они получили совершенно превратное и фантастическое толкование. Так обстояло дело до 1924 г., когда произошло новое и в какой-то мере неожиданное событие: выход в свет книги Фердинанда Оссендовского "И звери, и люди, и боги", в которой он описывает свое полное приключений путешествие по Центральной Азии в 1920–1921 гг. В заключительной части книги содержатся сведения, почти полностью совпадающие с сообщениями Сент-Ива. Шумиха, поднятая вокруг этой публикации, является, на наш взгляд, подходящим поводом, для того чтобы прервать заговор молчания вокруг вопроса об Агартхе» [Генон 1993: 97].

Поляк Фердинанд Оссендовский (1878–1945) — ученый-естественник, автор авантюрных и фантастических произведений, министр в правительстве Колчака — выпустил книгу «И звери, и люди, и боги» в Лондоне. Это — рассказ о его бегстве из Советской России через Монголию и Китай, «увлекательная повесть об отчаянной схватке "белых" и "красных", о перестрелках, переправах через бурные таежные реки и ночевках у походного костра» [Стефанов 2002: 314]. Однако от других «путевых записок» и мемуаров о Гражданской войне книга Оссендовского отличалась мистическим измерением — ее пятая часть посвящена легенде об Агартхе, которую автор излагает не со слов Сент-Ива, но якобы по собственным источникам [ср. обсуждение их надежности — Генон 1993: 97–99]: «Более шестидесяти тысяч лет тому назад некий святой скрылся со своим племенем под землей и никто их больше не видел. В подземном царстве побывали многие … Ныне же никто не знает, где находится это царство. Кто говорит — в Афганистане, кто — в Индии. Люди там не ведают зла, в царстве не бывает преступлений. Там мирно развиваются науки, и погибель ничему не грозит. Подземный народ достиг необыкновенных высот знания. Теперь это большое царство с многомиллионным населением, которым мудро управляет Царь Мира … Это царство называется Агарти. Оно тянется под землей по всей планете … В глубоких пещерах существует особое свечение, позволяющее даже выращивать овощи и злаки, люди живут там долго и не знают болезней … Если даже свихнувшееся человечество развяжет против подземных жителей войну, те могут с легкостью взорвать земную кору, обратив планету в пустыню. Они в силах осушить моря, затопить сушу и воздвигнуть горы среди песков пустыни … Царь Мира постигает мысли тех, кто оказывает влияние на судьбы человечества — царей, королей, ханов, полководцев, первосвященников, ученых и прочих власть предержащих. Он узнает все их помыслы. Если те угодны Богу, то Царь Мира тайно поможет их осуществлению, если нет — помешает» [Оссендовский 1994: 310-316].

А герои другой книги странствий — фантастического романа «Плутония» (1924 г.) — сами обнаружили под землей доисторический мир, с «правдоподобной» фауной и флорой, а также обитающих там людей. Автор «Плутонии» Владимир Афанасьевич Обручев (1863–1956) — геолог, путешественник — подобно Оссендовскому, во время революции не сочувствовал большевикам, но после их утверждения у власти нашел возможность компромисса и сделал удачную карьеру академического ученого и литератора. Он позднее настаивал, что роман был написан в 1915 г., но не исключено, что это — мистификация. Ведь мог же Обручев позволить себе в предисловии к «Плутонии» очаровательные по наивности строки о романе Конан-Дойла «Затерянный мир»: «… произвел на меня такое слабое впечатление, что я забыл его название, хотя читал его два раза и не очень давно» [Обручев 1958: 9]. Или ученый-профессионал, составитель библиографий по своей специальности, не знал, как проверяют выходные данные книги, или он сознательно противопоставлял требования к научному и литературному тексту, или «играл» с читателем.

Если верно последнее предположение, то можно угадать и намерение автора. «Плутония» — такая же реакция на Гражданскую войну, как и книга воспоминаний Оссендовского. Например, при учете возможной фальсификации даты написания романа настораживает, что самые опасные противники героев Обручева в доисторическом мире — не саблезубые тигры или динозавры, а гигантские муравьи. Путешественники безжалостно убивают их, травят газом, сжигают муравейник, но все тщетно — перед примитивным, но организованным сообществом насекомых люди вынуждены отступить. И трудно избавиться от впечатления, что неуничтожимость агрессивных муравьев, коллективизм которых традиционно было принято сравнивать с коммунизмом, отчетливо напоминает большевиков.

В фантастическом произведении Обручева, как и в мемуарах Оссендовского, кошмар современной политики интерпретируется или компенсируется при помощи оккультных паранаучных концепций. Правда, подземное человечество, с которым вступили в контакт посетители Плутонии, было первобытным и никак не демонстрировало высокого технического уровня утопий Сент-Ива и Оссендовского. Однако само по себе путешествие под землю реализовывало ту же сюжетную и мифологическую парадигму. Тем более, что заглавие романа сигнализирует о причастности к определенной традиции: «В этой стране всегда господствует день. Центральное светило, скрытое в недрах нашей планеты, как бы соответствует представлениям древних народов о боге огня, таящемся под землей. Я предлагаю назвать светило Плутоном, а страну — Плутонией …» [там же: 82]. Это любопытным образом перекликается с книгой французского оккультиста, который допускает именование Агартхи царством Плутона: «Агартта не единственный храм, сообщающийся с недрами Земли, ибо жрецы и жрицы Кельтиды делали то же самое, что и дало друидической Европе название империи Плутона, сына Аменти» [Сент-Ив д’Альвейдр 1915: 47].

Да Обручев и не очень маскируется. В романе содержится подробное изложение еретической с нормативной точки зрения теории полой земли (вызывавшей позднее симпатии руководителей Третьего Рейха), где, в частности, упоминается ученый XVIII в. Лесли, который «утверждал, что внутренность Земли заполнена воздухом, самосветящимся вследствие давления (ср. "особое свечение" в Агартхе Оссендовского — М. О.). В этом воздухе движутся две планеты — Прозерпина и Плутон …» [Обручев 1958: 301].

Впрочем, теория полой земли была настолько одиозной, что Обручев, воспользовавшись ею как сюжетной мотивировкой, одновременно отмежевался от нее как доктрины откровенно несолидной. Зато — в качестве геолога и исследователя Центральной Азии — он полностью разделял концепцию «древнего темени Азии», то есть наличия некоего участка континента, никогда не затоплявшегося, никогда не уходившего под воду. Эта концепция, которую ныне строгая наука отвергает, более основательна, чем ересь полой земли, и, казалось бы, отнюдь не фантастична. Но ведь именно идеи такого рода позволяли аргументировать саму возможность существования древнейшей территории, а значит, и гипотетического народа, что сохранил таинственную доисторическую культуру.

В порядке «странных сближений» также забавно, что знаток подземной Москвы Павел Петрович Мамочкин явно аукается с одним из участников экспедиции в подземную Плутонию — зоологом Семеном Семеновичем Папочкиным.

Поклонником книги Сент-Ива выступил также экстравагантный Александр Васильевич Барченко (1881–1938). Позднее, на допросах у ежовских следователей, он рассказывал: «В период 1920–1923 гг. в Петрограде я добыл книгу Сент-Ив де Альвейдера … В этой книге Сент-Ив де Альвейдер писал о существовании центра древней науки, называемого Агартой, и указывал ее местоположение на стыке границ Индии и Тибета, Афганистана. По возвращении из Мурманска я поселился в конце 1923 года в ламаистском дацане в Ленинграде. Здесь я установил непосредственные отношения с тибетскими ламами, приехавшими из Лхасы … К этому времени у меня оформилось представление, что "кровавый кошмар современности" есть результат молодости исторического опыта русской революции, который вместе с возникновением и развитием марксизма насчитывает каких-нибудь семьдесят лет. А где же пути и средства бескровного решения возникающих вопросов? В этот же период происходит обогащение сведениями об Агарте у Сент-Ива де Альвейдера, о Шамбале от тибетцев из Лхасы, как о центре "Великого Братства Азии", объединяющем все мистические общины Востока …» [цит по: Шишкин 1999: 358, 366].

Для Барченко информация о подземной Агартхе послужила побудительным мотивом как изучения телепатии, так и организации тайного общества, стремившегося под покровительством НКВД установить связи с Агартхой-Шамбалой в целях распространения и коррекции идей большевизма. Эволюция этого идейного комплекса, равным образом — его связь с деятельностью в Азии Н. К. Рериха, обстоятельно рассмотрены в монографии Олега Шишкина.

Итак, ситуация Мировой войны и Гражданской Смуты способствовала актуализации мифа о «Подземном мистическом центре», сформулированного в среде оккультистов рубежа веков. Эмигрант-«возвращенец» Глеб Алексеев вполне осознавал катастрофический аспект современности, позволяя себе невнятные рассуждения о «бешеном землетрясении петровских времен, вздернувших Россию не хуже, чем сейчас, на дыбу» [Алексеев 1991: 63]. Кроме того, он в своем романе — вслед за научными теорями Стеллецкого — удачно вписал миф «Подземного мистического центра» в рамки московского текста [см. связь «Подземной Москвы» с основным созданием Фиорованти — Успенским храмом московского Кремля — объектом, смыслообразующим для традиционного «московского текста», — Одесский 1998: 9–25], к тому же добавив технократический компонент «метро».

Идейный конструкт оказался жизнеспособным: миф о «Подземной Москве», как в чистом виде — поиска библиотеки Ивана Грозного, столичных подземелий, так и в трансформированном варианте — «московского метро» [Рыклин 2000: 713-728], имел большое будущее.

В качестве своего рода эпилога остается отметить, что Стеллецкий, воспользовавшись строительством метро и при поддержке Сталина, провел в 1930-х гг. чаемые раскопки Кремля. Как и предполагал скептик Готье, нашлось много всего интересного, кроме, разумеется, библиотеки Грозного и его сокровищ. Глеб Алексеев, надо признать, тоже не был столь прямолинеен, чтобы просто позволить своим персонажам обнаружить и библиотеку, и тайны Фиорванти, и т. д. Он не стал прибегать к обычным для такого типа сюжетов трюкам: находки потерялись, подземелье обвалилось и т. п. Но он воспользовался более изысканным приемом. В финале вся история оборачивается лишь грезой автора: «… мельница под окном ревела густым размеренным шумом, словно большой, уставший верблюд, а я сидел у окна и глядел, как по двору, прилипая лапами к весенней грязи, прохаживаются гуси, индюки, куры и всякая другая живность, включительно до большой измазанной свиньи, вышедшей на солнце почесать бок о перевернутую телегу… На этой самой мельнице, у окошка с фикусом, я и придумал все эти штуки о подземной Москвe. И конечно, у меня хватило бы изобретательных средств описать весь ход московских торжеств, если бы полчаса назад в комнату не ворвался мельник и не заорал в самое ухо:

— Скорее! Скорее! Мельницу прорвало!» [Алексеев 1991: 89-90].

Литература

Алексеев 1991. Алексеев Г. Подземная Москва. М.

Богданов 1995. Богданов К. А. Деньги в фольклоре. СПб.

Генон 1993. Генон Р. Царь Мира // Вопросы философии. № 3.

Козлов 1996. Козлов В. П. Тайны фальсификации: Анализ подделок исторических источников XVIII — XIX веков. М.

Обручев 1958. Обручев В. А. Плутония. Земля Санникова. М.

Одесский 1998. Одесский М. П. Москва — град св. Петра: Столичный миф в русской литературе XIV — XVII вв. // Москва и московский текст русской культуры: Сб. статей. М.

Одесский 2001. Одесский М. П. Кровавый ньюсмейкер XV века: Дракула и его государство в древнерусском «Сказании» // Солнечное сплетение. № 18-19.

Оссендовский 1994. Оссендовский Ф. И звери, и люди, и боги. М.

Пропп 1986. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.

Профет 1997. Профет Э. К. Утерянные годы Иисуса: Документальное подтверждение 17-летнего странствия Иисуса по Востоку. М.

Рыклин 2000. Рыклин М. Метродискурс // Соцреалистический канон. М.

Сент-Ив д’Альвейдр 1915. Сент-Ив д’Альвейдр А. Миссия Индии в Европе. Миссия Европы в Азии. Пг.

Стеллецкий 1999. Стеллецкий И. Я. Поиски библиотеки Ивана Грозного. М.

Стефанов 2002. Стефанов Ю. Скважины между мирами: Литература и традиция // Контекст-9: Литературно-философский альманах. М.

Шишкин 1999. Шишкин О. Битва за Гималаи: НКВД: магия и ш

Оглавление