«Собрание сочинений т.8»

К

К. С. Станиславский

  

Письма

1918--1938

  

   К. С. Станиславский. Собрание сочинений в восьми томах. Том 8

   Письма 1918--1938

   М., "Искусство", 1961

   Составление и комментарии А. П. Григорьевой.

   Редактор тома В. Я. Виленкин

   Редакционная коллегия: M. H. Кедров (главный редактор), О. Л. Книппер-Чехова, Н. А. Абалкин, В. Н. Прокофьев, В. З. Радомысленский, Е. Е. Севрин, В. О. Топорков, H. H. Чушкин

   OCR Ловецкая Т.Ю.

  

Содержание

Письма 1918--1938

  

   1*. Е. К. Малиновской. 1918, март 24

   2*. Г. Н. Федотовой. 1918, май 15

   3*. В. А. Чаговцу. 1918, июнь 25

   4*. В. В. Лужскому. 1918, июнь 30

   5*. В. В. Лужскому. 1918, август

   6. Е. К. Малиновской. 1918, октябрь 15

   7*. А. Е. Грузинскому. 1918, ноябрь 15

   8*. В. В. Лужскому. 1918, декабрь (до 13)

   9*. К. Е. Антаровой. 1919, июнь 15

   10*. Коллективу МХАТ. 1920, февраль 7

   11*. Е. К. Малиновской. 1920, март 31

   12. M. H. Ермоловой. 1920, май 2

   13*. В. Э. Мейерхольду. 1920, ноябрь 11

   14*. В театральный отдел Главполитпросвета. 1921, апрель

   15*. В Управление государственными театрами. 1921, июнь (до 9)

   16*. Е. Б. Вахтангову. 1921, июль.

   17. А. А. Кублицкой-Пиоттух. 1921, сентябрь 26

   18*. В. Ф. Грибунину. 1921, октябрь 15

   19*. В. Ф. Грибунину. 1921, октябрь 16

   20. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1921, декабрь 23

   21*. Е. Б. Вахтангову. 1922, январь 31

   22* П. Н. Сакулину. 1922, февраль 11

   23*. П. Н. Калужскому, И. Я. Судакову. 1922, март 22

   24. Ф. И. Шаляпину. 1922, апрель 19

   25*. Б. М. Сушкевичу. 1922, май (?) 30

   26*. П. Н. Сакулину. 1922, август 12

   27*. И. К. Алексееву. 1922, август 22

   28*. Н. В. Демидову. 1922, сентябрь 10

   29*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1922, сентябрь 12

   30. M. H. Ермоловой. 1922, сентябрь 13

   31*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1922, сентябрь 27

   32*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1922, октябрь (до 20)

   33*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1922, декабрь 6

   34. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1922, декабрь 27

   35. М. П. Лилиной. Конец декабря 1922 -- январь 1923

   36*. Четвертой студии МХАТ. 1923, январь 21

   37*. Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко. 1923, середина февраля

   38*. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой. 1923, конец марта

   39*. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой. 1923, июнь (после 7)

   40. В. И. Качалову. 1923, июнь 12

   41*. А. М. Горькому. 1923, июнь 28

   42. О. С. Бокшанской. 1923, июнь 30

   43*. И. Я. Гремиславскому. 1923, июль 27

   44*. В. Э. Мейерхольду. 1923, сентябрь 3

   45*. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой. 1923, сентябрь 15

   46*. А. Н. Бенуа. 1923, октябрь 14

   47*. О. И. Пыжовой. 1923, октябрь (до 16)

   48*. О. И. Пыжовой. 1923, октябрь 16

   49. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1923, октябрь 26

   50*. А. В. Богдановичу. 1923, ноябрь 2

   51*. Из письма к К. К. Алексеевой. 1923, ноябрь 11

   52*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1923, ноябрь 20

   53*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1923, ноябрь 20

   54. Л. Я. Гуревич. 1923, ноябрь 26

   55*. Из письма к М. П. Лилиной. 1923, ноябрь 27

   56*. А. И. Зилоти. 1923, декабрь 16

   57*. А. В. Богдановичу. 1923

   58. Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко. 1924, февраль 12

   59*. Из письма к З. С. Соколовой и В. С. Алексееву. 1924, апрель

   60*. З. С. Соколовой и В. С. Алексееву. 1924, май 22

   61*. Из письма к В. С. Алексееву. 1924, май (вторая половина)

   62*. Ф. Н. Михальскому. 1924, август 29

   63*. В Коллегию Наркомпроса. 1924, сентябрь 3

   64*. О. И. Пыжовой, 1924, сентябрь 19

   65*. Н. В. Волконской. 1924, октябрь 12

   66*. В. Н. Лясковскому. 1924, октябрь 12

   67*. В. В. Лужскому. 1924, сентябрь -- октябрь (до 19)

   68*. В. В. Лужскому. 1924, октябрь 19

   69*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1924, октябрь 19

   70*. H. С. Голованову. 1924, ноябрь 20

   71*. Г. С. Бурджалову. 1924, декабрь 4

   72*. Н. Д. Телешову. 1925, февраль 9

   73. Л. Я. Гуревич. 1925, февраль 10

   74. С. Д. Балухатову 1925, февраль 14

   75*. Из письма к Л. Д. Леонидову. 1925, март 24

   76*. Ж. Эберто. 1925, май 7

   77*. А. В. Богдановичу. 1925, май 10

   78*. З. С. Соколовой и В. С. Алексееву. 1925, май 10

   79*. А. Н. Пагаве. 1925, май 20

   80*. Л. Я. Гуревич. 1925, июнь 14

   81*. Малому театру. 1925, июнь 23

   82*. С. Ф. Ольденбургу 1925, август 8

   83*. В Музыкальную студию МХАТ. 1925, сентябрь (до 3)

   84. Коллективу Украинского драматического театра имени М. Заньковецкой. 1925, сентябрь 25

   85*. В. Э. Мейерхольду. 1925, ноябрь (после 12)

   86*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1925, ноябрь 14

   87*. В. А. Оранскому. 1926, январь 1

   88*. В. Д. Тихомирову. 1926, февраль 7

   89*. Л. Я. Гуревич. 1926, февраль 14

   90. П. Н. Орленеву. 1926, март 8

   91*. П. Н. Сакулину. 1926, март 12

   92. А. В. Луначарскому. 1926, март 20

   93*. С. Г. Кропоткиной. 1926, март 25

   94. А. Я. Головину. 1926, апрель 28

   95*. Ф. Жемье. 1926, апрель

   96. И. И. Титову. 1926, май 14

   97. А. Я. Головину. 1926, май 28

   98*. Участникам спектакля "Елизавета Петровна". 1926, май 28

   99. Коллективу Московского Художественного театра. 1926, июнь 26

   100*. Ж. Эберто. 1926, июнь 26

   101*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1926, июль 15

   102*. Н. А. Семашко. 1926, август 4

   103. Из письма к Ф. Д. Остроградскому. 1926, август 7

   104*. В. С. Алексееву. 1926, август 15

   105*. В. С. Алексееву. 1926, август 18

   106*. В. В. Лужскому. 1926, август 18

   107. Оперной студии имени К. С. Станиславского. 1926, август 18

   108*. М. Л. Мельтцер. 1926, август 25

   109. А. Я. Головину. 1926, август 29

   110*. Н. А. Семашко. 1926, август 29

   111*. Р. К. Таманцовой. 1926, сентябрь 3

   112*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1926, сентябрь (до 12)

   113*. H. Ф. Балиеву. 1926, сентябрь 12

   114*. А. Ф. Кони. 1926, сентябрь 12

   115*. В. Э. Мейерхольду. 1926, сентябрь 28

   116*. Н. А. Смирновой. 1926, октябрь 6

   117*. А. В. Луначарскому. 1926, октябрь 15

   118*. В. А. Филиппову. 1926, октябрь 19

   119*. А. И. Южину. 1926, октябрь 22

   120*. Студии им. Евг. Вахтангова. 1926, ноябрь 28

   121*. И. М. Москвину, В. И. Качалову и другим. 1926, ноябрь 30

   122*. Артистам бывшей Второй студии. 1926, декабрь 7

   123. А. Я. Головину. 1926, декабрь 31

   124*. М. Л. Мельтцер. 1926, декабрь

   125*. А. В. Митропольской. 1927, январь 10

   126. С. Г. Кара-Мурзе. 1927, январь 11

   127. А. Я. Головину. 1927, февраль 4

   128*. А. Я. Головину. 1927, март 12

   129*. Н. П. Россову. 1927, март 12

   130*. В. В. Лужскому. 1927, апрель 5

   131*. Н. А. Смирновой. 1927, апрель 9

   132*. Б. Г. Иванову. 1927, апрель 10

   133*. Н. А. Попову. 1927, апрель 11

   134. А. Я. Головину. 1927, апрель 23

   135. А. Я. Головину. 1927, апрель 30

   136*. К. К. Алексеевой и К. Р. Фальк. 1927, июнь 17

   137*. Оперной студии имени К. С. Станиславского. 1927, июнь 19

   138*. Из письма к К. К. Алексеевой. 1927, август 30--31

   139*. M. H. Сумбатовой. 1927, сентябрь 18

   140*. А. А. Яблочкиной. 1927, сентябрь 18

   141*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1927, сентябрь (после 17)

   142*. П. С. Когану. 1927, сентябрь 26

   143*. А. Барбюсу. 1927, сентябрь 26 (?)

   144. А. М. Горькому. 1927, сентябрь

   145*. В. И. Суку. 1927, октябрь 1

   146*. В Управление государственными академическими театрами. 1927, октябрь 3

   147. Г. Графу. 1927, октябрь 11

   148*. С. В. Егоровой. 1927, октябрь 12

   149*. А. А. Яблочкиной. 1927, ноябрь 21

   150*. П. С. Когану. 1927, декабрь 9

   151*. Н. Г. Александрову. 1927, декабрь 20

   152. А. М. Горькому. 1927, декабрь 31

   153*. Н. П. Россову. 1928, январь 13

   154*. Коллективу МХАТ. 1928, январь 18

   155*. Е. Н. Вавулиной. 1928, февраль 25

   156*. В. С. Алексееву. 1928, март 1

   157. Л. Я. Гуревич. 1928, март 4

   158*. М. И. Ульяновой. 1928, март 21

   159*. Н. А. Смирновой. 1928, март 26

   160*. Ф. Жемье. 1928, апрель 11

   161*. В. И. Садовникову. 1928, апрель 11

   162*. Оперной студии имени К. С. Станиславского. 1928, апрель 27

   163*. Оперной студии имени К. С. Станиславского, 1928, апрель 28

   164*. Н. П. Россову. 1928, май 12.

   165*. В. С. Алексееву. 1928, май 15

   166*. В. С. Алексееву и З. С. Соколовой. 1928, июнь 3

   167. Труппе оперной Студии-театра имени К. С. Станиславского. 1928, июнь 3

   168*. Оперной студии имени К. С. Станиславского. 1928, июнь 9

   169. В. А. Мичуриной-Самойловой. 1928, июнь 20

   170*. Н. Г. Александрову. 1928, июнь 27

   171*. М. П. Лилиной. 1928, июнь 27

   172*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1928, июнь 28

   173. Н. П. Хмелеву. 1928, июль 28

   174*. Н. А. Подгорному. 1928, сентябрь 20

   175*. Н. А. Подгорному. 1928, сентябрь 22

   176*. М. Рейнгардту. 1928, октябрь 25

   177*. П. С. Когану. 1928, октябрь 31

   178*. Коллективу оперной Студии-театра имени К. С. Станиславского. 1929, март 1

   179. Л. Я. Гуревич. 1929, март 14

   180. Л. М. Леонидову. 1929, июнь 19

   181*. З. С. Соколовой. 1929, июнь 26

   182. Ф. Д. Остроградскому. 1929, июль 19

   183. Из письма к В. С. Алексееву. 1929, август 26

   184. Ф. Д. Остроградскому. 1929, август

   185*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1929, сентябрь 7

   186. Л. М. Леонидову. 1929, сентябрь 15

   187. Л. М. Леонидову. 1929, сентябрь 17--22

   188*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1929, сентябрь 23

   189*. Н. А. Семашко. 1929, сентябрь (после 23)

   190*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1929, октябрь 26--28

   191*. М. С. Гейтцу. 1929, октябрь 31

   192*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1929, октябрь 31

   193*. Р. К. Таманцовой. 1929, декабрь 26

   194*. Коллективу МХАТ. 1929, декабрь (?) 31

   195. Ф. Д. Остроградскому. Конец декабря 1929 -- начало января 1930

   196*. М. С. Гейтцу. 1930, январь 9

   197. Коллективу Государственного оперного театра имени К. С.Станиславского. 1930, январь 14

   198*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1930, январь 22

   199. Л. М. Леонидову. 1930, февраль 10

   200*. Н. А. Семашко. 1930, февраль 16

   201. Л. М. Леонидову. 1930, февраль 24

   202. Из письма к Ф. Д. Остроградскому. 1930, март 2

   203*. Б. И. Вершилову. 1930, март 9

   204. Ф. Д. Остроградскому. 1930, март 15

   205. Ф. Д. Остроградскому. 1930, март (после 12)

   206. Л. М. Леонидову. 1930, март 18

   207. Е. К. Малиновской. 1930, март 28

   208*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1930, март -- апрель

   209*. Р. К. Таманцовой. 1930, апрель 23

   210*. Б. И. Вершилову. 1930, апрель 29

   211. Ф. Д. Остроградскому. 1930, апрель 30

   212. Ф. Д. Остроградскому. 1930 май 10

   213*. Р. К. Таманцовой. 1930, май 15

   214. Ф. Д. Остроградскому. 1930, май 24

   215. М. Рейнгардту. 1930, май 24

   216*. В. С. Алексееву. 1930, июнь 12

   217. Л. М. Леонидову. 1930, июль 16

   218*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1930, август 8

   219*. М. С. Гейтцу. 1930, сентябрь 2

   220. М. А. Булгакову. 1930, сентябрь 4

   221*. С. Л. Собиновой. 1930, октябрь

   222. Л. Я. Гуревич. 1930, декабрь 23--24

   223*. М. С. Гейтцу. 1931, январь 3

   224*. Е. Г. Лундбергу. 1931, январь 10

   225*. М. С. Гейтцу. 1931, январь 12

   226*. М. С. Гейтцу. 1931, январь (после 12)

   227*. С. Г. Бирман и Е. И. Корнаковой. 1931, январь 19

   228* И. Я. Гремиславскому. 1931, март 12

   229. Л. Я. Гуревич. 1931, апрель 9

   230*. А. А. Прокофьеву. 1931, апрель 24

   231*. И. М. Москвину. 1931, июнь 26

   232*. К. Я. Бутниковой. 1931, июль 18

   233*. П. А. Калужской. 1931, июль

   234*. Н. П. Крымову. 1931, август 16

   235. Л. Я. Гуревич. 1931, осень

   236*. Е. С. Телешевой. 1931, октябрь 27

   237. Л. Я. Гуревич. 1931, ноябрь 9

   238* А. Н. Римскому-Корсакову. 1931, ноябрь 25

   239*. А. В. Богдановичу. 1931, декабрь 14

   240*. С. Л. Собиновой. 1932, январь 4

   241. А. Н. Афиногенову. 1932, февраль (после 2)

   242. А. М. Горькому. 1932, апрель 28

   243*. В. И. Суку. 1932, май 17

   244. Л. Я. Гуревич. 1932, июль 5

   245*. Из письма к Н. В. Егорову. 1932, август 15

   246. Л. М. Леонидову. 1932, август 24

   247*. Н. В. Егорову. 1932, август

   248*. Н. В. Егорову и В. Г. Сахновскому. 1932, сентябрь 3

   249*. Н. В. Егорову и В. Г. Сахновскому. 1932, сентябрь 5

   250*. В. Г. Сахновскому и Н. В. Егорову. 1932, сентябрь 5

   251*. Н. В. Егорову и В. Г. Сахновскому. 1932, сентябрь 8

   252. Л. М. Леонидову. 1932, сентябрь 17

   253. Из письма к Л. М. Леонидову. 1932, сентябрь 26

   254. А. М. Горькому. 1932, сентябрь 29

   255*. Б. Ю. Чернявскому. 1932, октябрь 8

   256*. С. П. Успенскому. 1932, ноябрь 22

   257*. Председателю Комиссии по руководству ГАБТ и МХАТ А.С. Енукидзе. 1932, декабрь, после 26

   258. А. М. Горькому. 1933, январь 6

   259*. Участникам юбилейного вечера. 1933, середина января

   260*. Н. А. Семашко. 1933, январь 19

   261*. П. М. Керженцеву. 1933, январь 20

   262*. Н. В. Тихомировой. 1933, январь 20

   263*. В репертуарную контору, помощникам режиссера. 1933, январь 22

   264*. Группе артистов МХАТ. 1933, январь 22

   265*. Государственному академическому Малому театру. 1933. январь 22

   266*. Государственному московскому мюзик-холлу. 1933, январь 22

   267*. С. Е. Валдаеву. 1933, январь 23

   268. Цеху гардеробщиков МХАТ. 1933, январь 23

   269*. Участникам 600-го представления спектакля "Вишневый сад". 1933, январь 25

   270*. Б. А. Членову. 1933, январь 26

   271*. МХАТ Второму. 1933, январь 28

   272*. А. В. Луначарскому. 1933, январь 29

   273*. Э. Пискатору. 1933, январь (?)

   274*. А. Керру. 1933, февраль 4

   275. А. М. Горькому. 1933, февраль 10

   276*. У. О. Авранеку. 1933, март 10

   277*. Участникам 100-го спектакля "Страх". 1933, март 23

   278. А. М. Горькому. 1933, март 28

   279*. Председателю Комиссии по руководству ГАБТ и МХАТ А. С. Енукидзе. 1933, апрель 15

   280. А. В. Неждановой. 1933, май 6

   281*. А. Л. Вишневскому. 1933, май 11

   282*. Л. В. Собинову. 1933, май 24

   283*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1933, сентябрь 5

   284*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1933, октябрь 7

   285*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1933, октябрь 20

   286*. Коллективу Московского Художественного театра. 1933, октябрь 20

   287*. Б. Ю. Чернявскому. 1933, конец октября -- начало ноября

   288*. Из письма к З. С. Соколовой и В. С. Алексееву. 1933, декабрь 8

   289*. А. В. Богдановичу. 1934, январь 4

   290*. А. В. Богдановичу. 1934, январь 4

   291*. Н. В. Егорову. 1934, январь 8

   292*. Е. С. Телешевой. 1934, январь 11

   293*. Р. К. Таманцовой. 1934, январь 18

   294*. Г. В. Кристи. 1934, февраль 14

   295. H. H. Литовцевой. 1934, март 12

   296*. Л. В. Собинову. 1934, март 16

   297*. Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко. 1934, март

   298*. Из письма к В. С. Алексееву. 1934, апрель 3

   299*. Н. А. Соколовской. 1934, апрель 11

   300*. Из письма к Р. К. Таманцовой. 1934, апрель 18

   301*. З. С. Соколовой. 1934, апрель 19

   302*. И. М. Москвину. 1934, апрель 22

   303*. Л. В. Собинову. 1934, май 4

   304*. Л. В. Собинову. 1934, май 16

   305*. Из письма к Н. В. Егорову. 1934, май 17

   306. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1934, май 30

   307*. В. О. Топоркову. 1934, май

   308*. М. П. Чеховой. 1934, май

   309*. Л. В. Собинову. 1934, июнь 12

   310*. Из письма к Н. В. Егорову. 1934, июль 10

   311*. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1934, июль 24

   312*. Л. В. Собинову. 1934, сентябрь 1

   313*. Н. П. Рябову. 1934, сентябрь 30

   314*. Н. И. Собиновой. 1934, октябрь 21

   315. И. П. Павлову. 1934, октябрь 27

   316. Участникам 300-го спектакля "У врат царства", 1934, ноябрь 24

   317*. H. M. Алперсу. 1934, декабрь 29

   318*. М. П. Чеховой. 1935, январь 3

   319*. Р. К. Таманцовой. 1935, февраль

   320*. Участникам 200-го спектакля "Страх". 1935, март 1

   321*. В. А. Орлову. 1935, март 31

   322*. Участникам 200-го спектакля "Воскресение". 1935, май 12

   323. Ромену Роллану. 1935, июнь 29

   324*. В. С. Алексееву. 1935, август 21

   325*. З. С. Соколовой. 1935, конец сентября

   326*. Участники 700-го спектакля "Вишневый сад". 1935, сентябрь 30

   327*. Р. К. Таманцовой. 1935, октябрь 3

   328. В. И. Качалову. 1935, октябрь 7

   329*. Г. Крэгу. 1935, октябрь

   330*. Зимовщикам Югорского Шара. 1935, ноябрь (до 7)

   331*. Председателю ЦИК СССР М. И. Калинину. 1935, ноябрь 20

   332*. И. К. Алексееву. 1935, декабрь

   333*. Рабочим, работницам, служащим завода им Коваля. 1936, февраль 24

   334. И. М. Москвину. 1936, февраль 24

   335. Участникам X съезда ВЛКСМ. 1936, апрель 11

   336*. М. Л. Мельтцер. 1936, май 22

   337. Л. М. Леонидову. 1936, сентябрь 23

   338. И. М. Москвину. 1936, октябрь 12

   339. Л. Я. Гуревич. 1936, ноябрь 2

   340. Коллективу Государственного театра имени Евг. Вахтангова. 1936, ноябрь 18

   341*. А. Керру. 1936, ноябрь 30

   342*. В. З. Радомысленскому. 1936, осень

   343*. Коллективу оперного театра имени К. С. Станиславского. 1936, декабрь 31

   344*. Я. И. Боярскому. 1936

   345. А. А. Яблочкиной. 1937, январь 17

   346*. А. И. Ангарову. 1937, февраль 11

   347*. Дирекции Государственного театра имени Евг. Вахтангова. 1937, май 29

   348. Л. М. Леонидову. 1937, июль 2

   349*. Л. Я. Гуревич. 1937, июль 6

   350*. H. H. Праховой. 1937, июль 15

   351*. А. А. Остужеву. 1937, сентябрь 27

   352. П. Гзеллю. 1937, август 1

   353*. О. В. Гзовской и В. Г. Гайдарову. 1937, октябрь 18

   354*. Коллективу оперного театра имени К. С. Станиславского. 1937, декабрь 31

   355. Государственному академическому Малому театру. 1938, январь 22

   356. Коллективу МХАТ. 1938, январь 23

   357*. Оперному театру имени К. С. Станиславского. 1938, январь 23

   358. Государственному академическому театру Татарской республики. 1938, январь 26

   359*. Р. Л. Самойловичу. 1938, январь 29

   360. Коллективу театра имени M. H. Ермоловой. 1938, февраль 3

   361. Московским курсам усовершенствования политсостава РККА имени В. И. Ленина. 1938, февраль 4

   362. Коллективу Государственного академического Большого театра Союза ССР. 1938, февраль 4

   363*. Председателю Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину. 1938, февраль 8

   364. Коллективу Заполярного театра Политуправления Главсевморпути при Совнаркоме СССР. 1938, февраль 16

   365. Орловскому областному колхозному театру. 1938, февраль 16

   366. Вл. И. Немировичу-Данченко. 1938, февраль 27

   367*. А. В. Богдановичу. 1938, апрель 4

   368*. Л. Я. Гуревич. 1938, апрель 10

   369*. Н. У. Родионовой-Авранек. 1938, май 26

   370*. Б. Н. Ливанову. 1938, май 26

   371*. Б. И. Вершилову. 1938, май 31

   372*. М. П. Лилиной. 1938, июнь 3

   373. Л. М. Леонидову. 1938, июнь 3

   374*. К. А. Треневу. 1938, июнь 17

   375*. М. П. Лилиной. 1938, июнь 2

  

   Из дарственных надписей К. С. Станиславского

  

   Комментарии

   Указатель имен

   Указатель драматических и музыкально-драматических произведений

  

Письма 1918--1938

1*. Е. К. Малиновской

  

24 марта 1918

Москва

Глубокоуважаемая Елена Константиновна!

   Я получил любезно присланное Вами удостоверение и очень был тронут Вашим добрым отношением1.

   Прошу верить, что Ваше письмо было для меня полной неожиданностью, так как я только сегодня, после получения его, узнал о том, что Владимир Михайлович Волькенштейн, из любви ко мне, без моего ведома, беспокоил Вас просьбой2. Я бы этого сделать не решился.

   Свободные две комнаты моей квартиры, которые могли бы подлежать реквизиции, при уплотнении, являются маленьким отделением Художественного театра, в котором постоянно производятся репетиции. Эти комнаты нужны именно теперь, во время моей продолжительной болезни.

   Поэтому, если Вы захотите поверить тому, что я не искал личной протекции, -- я еще раз благодарю Вас за доброе отношение к театру, и в частности ко мне, и пользуюсь случаем, чтоб засвидетельствовать Вам свое почтение.

К. Станиславский.

   1918 24/11 марта

   P. S. Извиняюсь за неразборчивый почерк: пишу лежа.

  

2*. Г. Н. Федоровой

  

   2/15 мая 918 г.

15 мая 1918

Москва

Дорогая, милая, горячо любимая и высокочтимая Гликерия Николаевна!

   Хочется написать Вам самое нежное, теплое, почтительное письмо, чтоб каждое слово его грело Вам душу. Это нужно Вам, так как кругом очень холодно; это нужно и нам, так как именно теперь надо побольше любить, ценить больших людей, отличать их и оберегать от озверевшего человечества. Верьте, дорогая Гликерия Николаевна, что нам чрезвычайно важно создавать, и именно теперь, что Вы среди нас. Когда становится тяжело на душе и начинаешь терять веру в свой народ, вспоминаешь Вас, Ермолову и всех, кем мы всю жизнь гордились. Опять является уверенность, и начинаешь сознавать силу русской души, и хочется жить.

   Постарайтесь же быть здоровой, чтобы жить подольше среди нас и поддержать в нас веру. Будьте бодры и сознайте всю пользу, которую Вы всю жизнь приносили человеческим душам, и дайте нам возможность любить и заботиться о Вас, оберегая Вашу прекрасную старость.

   Обещайтесь поэтому, что, лишь только Вам понадобится наша помощь -- в чем бы она ни выражалась, -- Вы кликнете нас, и мы от мала до велика ляжем костьми за Вас и будем счастливы сознанием, что мы умеем беречь таланты и больших людей, посылаемых нам богом.

   Все эти чувства не решаешься высказывать в обыкновенное время. Нужны особые дни для того, чтоб раскрылась душа. Этот день -- пятидесятипятилетнего Вашего юбилея -- наступил, и нельзя было удержать поток накопившихся добрых чувств за все, что Вы сделали для нас и для меня -- в частности и в особенности 1.

   Поздравляю Вас, милая и дорогая юбилярша, нежно обнимаю Вас и целую Вашу ручку.

   Искренно огорчен тем, что не могу по нездоровью быть у Вас и лично поздравить. По вине глупого телефона я был введен в заблуждение и думал, что Ваш юбилей сегодня, а не вчера.

   Жена, дети, весь дом присоединяются ко мне.

Душевно преданный и любящий

К. Алексеев

  

3*. В. А. Чаговцу

   25 июня 918

25 июня 1918

Москва

Милый и дорогой Всеволод Андреевич!

   Простите, что плохо пишу, я лежу в кровати. У меня нефрит. Вот одна из многих причин, мешающих мне ехать к Вам. Другие причины -- усталость, трудность путешествия, невозможность перевозки 50 вагонов багажа, опасность потерять в дороге все это театральное имущество, которое, при теперешних условиях, нельзя восстановить. Наконец -- полная невозможность окупить расходы. Какой же нужен сбор, чтобы окупить поездку. Сидя здесь в Москве и выручая театром, двумя студиями и порой иными спектаклями ежедневно от 9 [до] 13 тысяч руб. при 250 спектаклях, мы только окупаем бюджет, который достиг сказочных пределов. На всякий случай, я пересылаю днями письмо в Правление, но думаю, что из поездки ничего не выйдет1. А как бы хотелось повидать всех вас, киевских друзей, и самый Киев, который стал теперь еще дороже, еще милей, еще ближе душе, с тех пор как у нас отняли родных по крови братьев. Не верим, чтобы они от нас отказались. Бог даст, это только временное затмение, и семья опять восстановится2. Тяжело переживать все, что кругом, хотя надо сознаться, что к нам, артистам, отношение хорошее и новый зритель нас любит. Но нервы в таком состоянии, что не дождемся конца сезона, чтобы передохнуть. Усталость одна из главных причин, мешающих нам стронуться с места.

   Мысленно жму Вашу руку и братски обнимаю, самый теплый, дружеский привет всем, кто нас помнит. Что делает Дуван? 3 Пусть он даст о себе весточку.

   Душевно преданный

К. Алексеев-Станиславский

4*. В. В. Лужскому

  

30 июня 1918

Тучково

Дорогой Василий Васильевич.

   Узнал, что Вы в Москве, и поэтому пишу скорее, пока Вы не скрылись. Хочу поблагодарить Вас за память и поздравление с двадцатилетием. Шлю Вам и свои искренние поздравления с двадцатилетней совместной работой. Очень благодарен Вам в душе за многое прекрасное, трудное, тяжелое, честное и талантливое, что сделано Вами для театра, а следовательно, косвенно и для меня.

   Очень жалею, что многое, постепенно разрушавшее театр, подтачивало и наши отношения. Они не так плохи, как об этом говорят Вам и мне услужливые люди. Разность наших взглядов на искусство не может быть причиной установившихся отношений1. Есть другие причины, и мое искреннее желание, чтоб они были уничтожены и стена, отделяющая нас с Вами уже давно, была разобрана на те немногие годы, которые мне осталось доработать в театре и искусстве.

   Шлю поздравления Перетте Александровне 2, которая также много потрудилась и перемучилась дома -- для нашего общего дела.

   В заключение -- просьба. За август я должен приготовить новое распределение работ -- вторую очередь репетируемых пьес (первая уже на исходе). Надо устроить репертуар так, чтоб все были заняты и никто не толкался. Пришлите Ваши предложения и список распределения ролей. На каждую роль пометьте, как всегда, многих; иначе невозможно будет комбинировать. Наиболее желательных -- подчеркните. Чем скорее Вы пришлете названья пьес и действующих лиц, тем лучше3. Один новый список опоздавший заставляет бросить все сделанное и начинать всю большую работу сначала.

   Мой адрес: по Александровской ж. д. станция Тучково, имение Пыльцовых, пансион Игнатьевой.

   Обнимаю, Перетте Александровне целую ручку, Саше4 жму руку.

Ваш К. Алексеев

   30 июня

  

5*. В. В. Лужскому

Август 1918

Москва

Дорогой Василий Васильевич.

   Я думаю, что после всего, что было, мы не можем самостоятельно решать вопрос о выступлении. Что скажет труппа? Что скажет Малиновская? Что скажет Малый театр? Сегодня вечером будет совещание по делам искусств. Должен быть Южин. Пришлите записочку -- если не забудете (совещание в комнате Товарищества). В воскресенье общее собрание актеров. Мне думается, только после этого можно решить. Или сделать опрос...

   Лично я очень хочу читать. Но выступать впервые надо хорошо. Очень важно впервые произвести впечатление. Как-нибудь наспех я бы не хотел участвовать.

   Отдельные сценки не следует читать. Можно только целый акт, и то, по-моему, первый, так как выхваченное из середины ничего не даст и будет только скучно. Из "Дяди Вани" читать никак нельзя. Старик со старушкой, без грима, читают любовное признание. Что может понять из этого солдат?

   По-моему, лучше всего читать отдельные сценки из Чехова, понятные, законченные стихотворения. А Чехова надо показывать целиком. Повторяю, первый большой успех очень важен. Надо скорее готовиться к спектаклю, а в концерте -- ограничиться отдельными выступлениями 1.

Ваш К. Алексеев

  

6. Е. К. Малиновской

15 октября 1918

Москва

Глубокоуважаемая Елена Константиновна.

   Я спешу поблагодарить Вас за Вашу новую помощь и заботу о нас, артистах: за присылку удостоверения в бюро сейфов1.

   В том же пакете было вложено Ваше письмо, приглашавшее меня на вчерашнее заседание2.

   Я получил его только сегодня, с посланным из театра. Думаю, что я не мог бы быть полезным при обсуждении вопросов, которым было посвящено вчерашнее заседание.

   Как может реагировать наше сложное и громоздкое искусство на быстро проносящиеся великие события? Чем они больше, тем больше нужно времени для переработки и отражений их в художественных произведениях сценического искусства.

   Пока нам остается одно: хорошо играть хорошие пьесы. И чем больше события, тем лучше должен быть спектакль, тем больше времени он требует для его подготовки.

   Думаю, что все (кроме Вас) меня осмеяли б вчера за такое отсталое мнение о театре. Поэтому я не жалею о том, что не был на заседании. Тем более мне хочется помочь Вам в Ваших прекрасных начинаниях в области чистого искусства. С нетерпением жду того времени, когда мне удастся на деле показать мою преданность идее и делу приобщения широких масс к театру и нашему искусству.

   Прошу разрешения зайти к Вам на днях для разговоров.

   С глубоким почтением и благодарностью

К. Станиславский (Алексеев)

   1918. Вторник 15 октября

  

7*. А. Е. Грузинскому

  

15 ноября 1918

Москва

Глубокоуважаемый Алексей Евгениевич!

   Прошу Вас как председателя Общества российской словесности при Московском университете принять и передать всем членам Общества мою глубокую благодарность за оказанную мне высокую честь избрания меня в почетные члены Вашего Общества1.

   Вместе с тем прошу Вас принять от меня уверения в моем глубоком и искреннем почтении к Вам.

К. Станиславский (Алексеев)

   1918. Ноябрь 15

  

8*. В. В. Лужскому

  

Декабрь (до 13-го) 1918

Москва

Дорогой Василий Васильевич.

   Я не ответил Вам сразу, так как должен был предварительно переговорить со студией. Телефон не действует, ждал случая, чтобы вызвать кого-нибудь из студийцев; они не сразу могли придти, и вышло промедление. Не сочтите его за то, что я недостаточно внимательно отнесся к Вашему поручению.

   Вы должны верить, что я теперь самым искренним образом стремлюсь помочь общему делу, чтобы по возможности всем было интересно, спокойно и удобно работать. Вдумайтесь, и Вы увидите, что лично мне нет абсолютно никакой выгоды от того или иного распределения работ, -- в противном случае, если б я искал личной выгоды, я поступал бы совсем иначе. Итак, у меня одна задача -- чтобы всем хорошо работалось, чтоб никто друг друга, не толкал и чтоб все были заняты.

   Поэтому прежде всего Вы должны ответить на несколько вопросов.

   1) Хочется Вам ставить интермедии Сервантеса или у Вас не лежит к ним сердце? Тогда будем искать другой работы. Я искал в интермедиях для Вас работы -- больше актерской, чем режиссерской, так как думал, что Вы скучаете по гротеску, который, мне кажется, должен Вам удаваться (это не значит, конечно, что Вы не можете хорошо играть другого, но иногда хочется и пошалить). Поэтому ответьте совершенно искренно на второй вопрос.

   2) Хочется Вам играть в интермедиях 3, 4, 5 ролей -- по Вашему выбору? Или Вас больше бы зажгла другая роль?

   3) Какая? В каком духе? Будем ее искать.

   Спектакль интермедий, проходя через дневник 1-й студии, может осуществиться и найти себе место в репертуаре только в том случае, если все 5, 7 пьесок будут исполнены одной группой лиц1. Если же спектакль разбросается между 20 исполнителями, его никак нельзя будет играть параллельно с другими спектаклями театра и студии, так как будут столкновения. Хуже всего работать в спектакле и знать, что все равно он неосуществим. Надо верить в то, что спектакль будет и нужен. Вот почему интермедии имеют смысл только тогда, когда они будут распределены в соответствии с общим репертуаром театра и студии. Второй смысл интермедий в том, что их легко репетировать: 5, 6 ролей.

   Третий смысл, что их можно ставить вразбивку в дневник студии. Когда наберется 5 пьесок, можно составлять спектакль.

   Четвертый смысл, что одноактные пьесы с малым количеством действующих лиц дают возможность занимать тех, кто не попал в репертуар. Если же будет наоборот и одноактные пьески будут усложнять работу уже и без того занятых, то смысл таких одноактных пьес теряется.

   Если Вы примете все эти положения, то легко будет обсудить то распределение ролей, которое Вы дали:

   Шахалов -- очень хорошо; совсем свободен2.

   Сварожич -- очень занят, в "Младости", это старый затор, который необходимо пропустить в этом же году, -- иначе все рассыплется, так как пьеса уже осатанела3.

   Пыжова -- занята в "Розе и Кресте". Вам самим виднее, может ли совместить; казалось бы, что да 4.

   Сухачева-- а) халтурит, синематографит (бог ей прости),-- но... мука стоит 200 р.?!! Молчу! Далее, по утрам, с 11--1130 очень энергично работает в 1-й студии "Балладину"-- играет одну из главных ролей, занята почти во всех актах,-- сдают в мае. Старый затор, который необходимо пропустить в этом году. Того гляди, Сухачеву потребуют в "Иванове". Сухачева главную свою долю оплаты получает от студии. Студия платит и Вырубову. Как мне отнять Сухачеву у студии в нужный момент?! Не решаюсь. Думаю, что совместить будет трудно5.

   Кудрявцев -- спешно вводится в "Калики". "Калики" нужны, чтоб облегчить работу тем, кто работает беспрерывно. Кроме того, занят у Готовцева в "Правде -- хорошо". Спектакль неофициальный, не заявленный, незарегистрированный. Кудрявцев может, но, пока идут "Калики" (по утрам), будет задерживать6.

   Жданова -- занята в Толстом. По-моему, может совместить, так как роль Лизы или Любы маленькая7.

   Бурджалов -- отлично.

   Жду короткого и откровенного слова:

   Интермедии интересуют (или нет).

   Хочу режиссировать их (или нет).

   Хочу только играть (или нет).

   Интересует такая-то роль (или в общих чертах -- комедия, драма, водевиль и т. д.).

Ваш К. Алексеев

   Среда

  

9*. К. Е. Антаровой

  

15 июня 1919

Москва

Глубокоуважаемая Конкордия Евгеньевна.

   Мой телефон продолжает бастовать, и потому пишу Вам.

   Дело в том, что в понедельник, в 7 часов, я вызван на заседание в театр Зона по поводу национализации театров. Говорят, что мне необходимо быть.

   Таким образом, как это мне ни грустно, приходится просить Вас перенести разговор о студии на другой день. Мое время распределяется так:

   Вторник -- днем, с 2-х часов -- могу быть свободным;

   вечером -- занят в театре.

   Среда -- днем -- заседание Ассоциации артистов;

   вечером -- боюсь, что поздно вернусь и буду вялый после утомительного заседания.

   Четверг -- свободен и утром и вечером.

   Поэтому предлагаю перенести наш разговор о студии с понедельника на четверг вечер в 7 час.

   Если Вы согласны, то ничего не пишите. Если же Вам неудобно, пришлите записку по почте.

   Целую Вашу ручку, а Василию Петровичу шлю душевный привет.

   Совсем было отвык от музыки, а за последнее время так привык к ней, что скучаю о ней, так точно как и о моих новых друзьях по оперной студии. Поэтому с особенным удовольствием буду ждать четверга, и разговора о студии, и свидания с Вами.

   Искренно преданный

Станиславский.

   1919-- 15/VI

   Как ученик 3-го класса, в двух местах закапал письмо, -- простите. Спешу на спектакль, не успею переписать.

Idem {Тот же (лат.).}

  

10*. Коллективу МХАТ

  

7 февраля 1920

Москва

   Мое нездоровье наделало много хлопот театру и усилило работу и без того измученных артистов.

   Искренно сожалею о том, что я причинил столько хлопот и убытка театру и товарищам.

К. Станиславский

   7/II--920

  

11*. Е. К. Малиновской

  

31 марта 1920

Москва

Глубокоуважаемая Елена Константиновна.

   Завтра, в пятницу, в 12 час. и в воскресенье вечером, в 7 час., -- генеральные репетиции "Каина". Завтра -- получерновая, так как многое по монтировочной части не сделано и не доделано. В воскресенье, надеюсь, репетиция будет чище. Рад Вас видеть как на той, так и на другой репетициях. Не судите строго, так как работали при таких условиях, при которых никто другой работать бы не согласился1.

   До скорого свидания.

К. Станиславский

   1920 31/III

  

12. M. H. Ермоловой

2 мая 1920

Москва

Дорогая, любимая, прекрасная Мария Николаевна!

   Сегодня, в день Вашего юбилея1, мы можем дать простор нашему чувству национальной гордости... Тем обиднее, что болезнь удерживает меня дома. Пусть мои товарищи по театру прочтут Вам это письмо 2. В расчете на это я пишу его от нашего общего имени.

   Вы -- самое светлое воспоминание нашей молодости. Вы -- кумир подростков, первая любовь юношей. Кто не был влюблен в Марию Николаевну и в образы, ею создаваемые?

   Великая благодарность за эти порывы молодого, чистого увлечения, Вами пробужденные. Неотразимо Ваше облагораживающее влияние. Оно воспитало поколения. И если бы меня спросили, где я получил воспитание, я бы ответил: в Малом театре, у Ермоловой и ее сподвижников.

   Вы познали женское сердце. Любовные порывы девушек, страсти женщин, страдания матерей передаются Вами с ермоловской глубиной. Каждая Ваша роль -- открытие новых сокровищ женской души.

   Ваша духовная энергия и творческая сила -- беспредельны. Холодно резонировать на сцене -- не то же самое, что отдавать всего себя роли, как это делает Ермолова в течение половины столетия. Бог даст, Ваших творческих сил хватит надолго, но когда настанет время для отдыха, пусть общество не забывает о том, что Вы заслужили его в чрезвычайной степени.

   Вы возглавляете нашу русскую артистическую семью. В минуты сомнения в своем искусстве и его возможностях мы мысленно обращаемся к Вам и снова верим в духовную мощь артистического творчества. Великая благодарность и слава Вам за Ваш неугасающий свет чистого искусства.

   Ваш искренний и неизменный почитатель

К. Станиславский

  

13*. В. Э. Мейерхольду

11 ноября 1920

Москва

   Прошу, согласно Вашему обещанию и намерению, выдать представителям Третьей студии МХТ бумагу о том, что Вы ничего не имеете против того, чтобы Третья студия находилась при Московском Художественном театре и тем самым в ассоциации Государственных Академических театров1.

К. Станиславский

   11/XI 1920

  

14*. В театральный отдел ГЛАВПОЛИТПРОСВЕТА

  

Апрель 1921

Москва

   Я искренно благодарю за память и присылку билетов на сегодняшнюю репетицию "Мистерии-буфф"1. К большому для меня сожалению, я лишен возможности видеть сегодняшний интересный спектакль, так как получил билеты слишком поздно и не смогу отменить в другом театре спектакль, назначенный специально для меня.

   Искренно сожалею о таком совпадении.

К. Станиславский.

   Прилагаю 2 билета.

  

15*. В Управление Государственными театрами

  

Июнь (до 9-го) 1921

Москва

   Студии Большого театра разрешено наркомом А. В. Луначарским устроить в течение лета этого года ряд показательных спектаклей в помещении Московского Художественного академического театра1.

   Спектакли эти будут состоять или из целых опер, или из отрывков опер в декорациях, костюмах и гримах и из инсценированных романсов и могут быть использованы впоследствии для районов.

   Пока приготовлены три программы.

   Первая -- из произведений Н. А. Римского-Корсакова: "Боярыня Вера Шелога" (пролог к опере "Псковитянка"), пролог к опере "Сказка о царе Салтане", сцена из оперы "Ночь под рождество", сцены из оперы "Садко" и инсценированные романсы.

   Вторая программа -- опера Массне "Вертер" целиком.

   Третья -- из произведений П. И. Чайковского: два первых акта (три картины) из оперы "Евгений Онегин" и инсценированные романсы.

   Первый показательный вечер состоится в четверг 9 июня.

   Для этого спектакля все декорации и часть костюмов по эскизам художницы М. П. Гортынской уже исполнены ею же в мастерских МХАТ2, часть костюмов дана временно из гардероба Большого театра. Предстоит уплата за все сделанное и большие расходы по монтировке следующих спектаклей, причем студии необходимо иметь для этих трех программ весь инвентарь собственный ввиду дальнейших спектаклей по районам, заводам и фабрикам.

   Поэтому Студия Большого театра обращается к Вам с просьбою: придти ей на помощь выдачей части материалов и принять за счет Большого театра все указанные расходы в общей сумме около четырех миллионов рублей на каждую из трех постановок.

   Все прочие расходы по устройству спектаклей (организационные, вечеровые, по помещению со служебно-техническим и административным персоналом и др.), а также поддержка всем членам студии, которые безвозмездно в течение двух лет несли большой труд по студийным работам и по подготовке указанных спектаклей, отдавая студии все свое время и не имея посторонних заработков, -- все эти расходы будут покрываться сборами со спектаклей студии, согласно разрешения наркома А. В. Луначарского.

Заведующий Оперной студией

Государственного Большого академического театра

К. Станиславский

  

16*. Е. Б. Вахтангову

  

Июль 1921

Покровское-Стрешнево

Милый, дорогой, любимый

Евгений Богратионович!

   Перед самым отъездом из Москвы узнал о Вашей болезни. Думал звонить ежедневно отсюда в клиники, но телефон испорчен и сообщения с Москвой нет. Поэтому живем здесь и волнуемся. Сейчас зашла сестра из Всехсвятского санатория и сказала, что Вам лучше. Дай бог, чтоб это было так. Пока не поправят телефона, буду искать всяких новостей о Вас. Верьте, что мы все Вас очень любим, очень дорожим и ждем Вашего выздоровления1.

   Да хранит Вас господь.

Сердечно любящий Вас К. Станиславский.

   Я только третий день отдыхаю, так как мой сезон в этом году только что кончился, а 15 августа, говорят, начнется опять. За это время я поставил три оперных спектакля 2, и если прибавить к этой работе "Ревизора"3 и "Сказку"4, плюс возобновление трех старых пьес, то выйдет, что я не даром ем советский хлеб и могу отдохнуть5.

Ваш К. Станиславский

  

17. А. А. Кублицкой-Пиоттух

  

26 сентября 1921

Москва

Глубокоуважаемая Александра Андреевна!

   Недавно, возвратясь в Москву, я прочел Ваше письмо на имя жены1, которое пришло с очень большим опозданием. Спешу ответить на те вопросы, которые касаются меня.

   Но прежде мне хочется покаяться Вам в том, что я усиленно пытался написать Вам письмо после рокового известия о смерти дорогого Александра Александровича. Благодаря своей бездарности я не нашел слов, достойных великого горя, которое нас всех постигло. Я не посмел говорить о нем обычными избитыми словами соболезнования и потому -- молчал.

   И теперь я пытаюсь записать в свой дневник красивые, поэтические, неуловимо тонкие, ароматные воспоминания о любимом человеке и великом поэте. Как бы мне хотелось, чтоб эта трудная и непосильная мне задача удалась мне и получила достойную художественную форму!!2

   Но... о Блоке надо говорить стихами, а я не поэт. Мне так же трудно и непривычно писать, как поэту -- играть на сцене.

   Если моя задача мне удастся, пришлю и буду счастлив; нет, -- опять принужден буду молчать.

   Да хранит Вас бог, и да поможет он Вам перенести тяжелое испытание.

Душевно преданный

К. Станиславский

   1921 26/IX

  

18*. В. Ф. Грибунину

  

15 октября 1921

Москва

Дорогой Владимир Федорович!

   Я получил Ваше письмо, с сердечной болью прочел его, заметил его тон, почувствовал Ваше отношение к театру, к товарищам, ко мне. Что ж делать! Да простит Вам бог этот тяжелый удар, который Вы наносите нам всем -- в одну из самых трудных минут жизни нашего театра.

   Я передам Ваш ультиматум дирекции, как только выздоровлю1. Думаю, что все Ваши требования, как правильные, так и неправильные, будут немедленно исполнены, так как театру нет другого выхода.

С почтением

К. Станиславский

   1921 15/IX

  

19*. В. Ф. Грибунину

  

16 октября 1921

Москва

Дорогой Владимир Федорович.

   Правильным требованием я считаю Ваше требование пайка. Его лишили Вас не я и не Немирович-Данченко. Я не имел решительно никакого отношения к распределению пайков. Ими распоряжалась избранная Вами же и Вашими товарищами -- артистами и рабочими -- комиссия. Это она встала на благотворительную почву и решила, что Бутова одинока и больна и потому должна получать паек, а Вы, имея в доме паек Веры Николаевны1, можете обойтись без своего пайка. Я протестовал и теперь протестую против такого взгляда. Поэтому Ваше предположение о том, что я имел какое-либо отношение к этому делу, -- заблуждение.

   Неправильным я считаю Ваше требование заменить Вас сразу в спешном порядке в обеих пьесах ("Дно" и "Ревизор")2, которыми ограничивается репертуар первой группы3. Вы не можете не понимать, что, оставаясь с этими двумя пьесами, мы скоро лишимся сборов. Нужна энергичная, быстрая работа по введению Тургенева, "Трактирщицы" и пр., по подготовке "Плодов" и "Тарелкина"4. Вы знаете также, что замена Земляники потребует для пантеонной пьесы5 двух недель ежедневной работы с моим личным участием, так как Вашей режиссерской работы я еще не знаю6. Земляника участвует во всех общих сценах, поэтому придется делать общие репетиции и даже 1 или 2 -- народных. Такое Ваше требование к измотанным режиссерам и артистам-товарищам мне представляется несправедливым. Несправедливо и то, что Вы считаете себя одного вправе отказываться от набивших оскомину ролей. Поверьте, дорогой Владимир Федорович, что и мне Сатин, Крутицкий, Кавалер ди Рипафратта, Гаев и пр. осатанели. Мало того, я состарился для них, и тем не менее я не считаю себя вправе отказываться. И Москвину до ужаса надоел Лука... И этот Ваш взгляд мне представляется неправильным.

   Правильным мне представляется Ваше право на новую роль и работу. В этом вопросе я стараюсь сделать что могу. Захотели вы играть профессора, я старался доставить Вам эту роль; разонравилась она Вам, я просил передать ее Лужскому. Вам не понравилась роль мужика, я просил передать ее Баталову. Вам захотелось играть Федора Ивановича, я уговорил Лужского уступить ее Вам7. Не моя вина в том, что в "Плодах" нет любимой Вами роли. Не по моей вине разговор о репертуаре и вопрос слияния с Первой студией решался в сентябре, а не в январе прошлого сезона. Вы знаете, кто вызвал эту задержку.

   Поверьте, что я с гораздо большей охотой работал бы над другой пьесой, хотя бы над "Женитьбой", с Вами и Москвиным. Верьте, что к Вашему стремлению к работе я отношусь с искренним участием и готов всегда придти Вам на помощь в чем только могу.

Ваш К. Станиславский

   1921 16 окт.

  

20. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

23 декабря 1921 Москва

Дорогой Владимир Иванович!

   Пишу, чтоб поздравить Вас с днем Вашего рождения и лишний раз придраться к случаю, чтоб напомнить Вам, что, кто бы ни становился между нами, как бы ни старались ссорить нас, -- мое отношение к Вам и благодарность за прошлое остаются прежними.

   Что пожелать Вам, а кстати и себе?

   Мудро понять нашу новую роль, хорошо провести ее и достойно, вместе закончить нашу интересную и важную работу в русском театре.

   Прошу Вас поцеловать ручку Екатерине Николаевне1, Мишу2 поздравлю лично при передаче письма.

Любящий Вас

К. Станиславский (Алексеев)

   1921

  

21*. Е. Б. Вахтангову

  

31 января 1922

Москва

Дорогой Евгений Богратионович!

   Я в большой грусти. Не могу быть на спектакле, так как захворал: температура, доктора не выпускают из дома.

   Желаю успеха и удовлетворения.

   Давай Вам бог.

Ваш К. Станиславский

  

22*. П. Н. Сакулину

11 февраля 1922

Москва

Глубокоуважаемый

Павел Никитич!

   Я в полном отчаянии. Нездоров, велят лежать, обязан беречь себя, чтобы не остановить спектаклей Художественного театра, нет голоса и сил, чтоб проговорить огромный монолог в большом зале! Понимаю ломку и беспорядок, которые я вношу сегодня в Вашу программу...

   Если Ваше положение совершенно безвыходно, я попробую рискнуть... Но я имею право это сделать только в самом последнем, крайнем случае1.

   Пока посылаю Вам своих перепростуженных студийцев. У них нет другого платья, как те, в которых они придут. Если будет очень холодно, ввиду их бронхитов разрешите им накинуть на открытые руки или плечи какое-нибудь тепло. Простуда для молодых голосов грозит потерей голоса 2.

   Сердцем и мыслью -- с Вами.

   Душевно сочувствующий, безвинно виноватый и

   искренно уважающий Вас

К. Станиславский

   1922 11/11

  

23*. Е. В. Калужскому, И. Я. Судакову

  

22 марта 1922

Москва

Милые друзья!

   Телефон не звонит. Волнуюсь. Как спектакль?

   Как играют?

   Как принимают?

   Что говорят: начальство, ординарная публика?

   Какое настроение у студийцев?

   Поздравляю с открытием и новосельем.

К. Станиславский

  

24. Ф. И. Шаляпину

19 апреля 1922

Москва

Милый и дорогой Федор Иванович!

   Через любезное посредство Иолы Игнатьевны1, которой низко кланяюсь, целую ручку и благодарю, -- я получил от тебя пакет с 25 ф. стерлингов. Позволь мне быть его временным хранителем, до наступления лучших времен.

   Мне дорого твое внимание, ласка и доброе чувство ко мне. Теперь [...] мы ценим во сто раз дороже порывы сердца. Спасибо тебе за них.

   В свою очередь не откажи и ты мне в радости. Прими на память о твоем первом посещении моей студии2 посылаемую безделушку. Это ручная фисгармония, сделанная с музейного оригинала XVIII века. Единственный экземпляр в Москве.

   Во время одного из моих скитаний по Европе я встретился с каким-то иностранным певцом, который ежедневно два раза в день снимал с полки вагона такой же ящик, вынимал из него фисгармонию и пел вокализы и романсы, сам себе аккомпанируя.

   Кто знает, быть может, эта игрушка пригодится тебе в дороге, во время предстоящих тебе путешествий или дома, для того чтобы, лежа в кровати, разучивать партии или петь вокализы.

   Сознание того, что эта безделушка будет напоминать тебе о твоем неизменном пылком и восхищенном поклоннике доставляет мне истинную радость. Не отказывай же мне в ней.

   Душевно преданный и благодарный

К. Станиславский

  

25*. Б. М. Сушкевичу

  

30 мая (?) 1922

Москва

Дорогой Борис Михайлович!

   Я задержался в МОНО 1 на заседании (оно экстренное). Рвусь душой, но не могу уйти по этическим условиям. Сообщите о том Надежде Михайловне, чтоб она не приписала моего отсутствия невниманию к дорогой памяти Евгения Богратионовича 2. Как только покончу экстренное дело, бегу к вам.

Ваш Станиславский

  

26*. П. Н. Сакулину

  

   12/VIII 1922

12 августа 1922

Санаторий "Узкое"

Глубокоуважаемый и дорогой Павел Никитич!

   NB: попробую писать по новой орфографии! Спешу поблагодарить Вас за присланные выписки и за справки о Пушкине, которые мне очень ценны. Я искренно тронут и благодарен Вам за Вашу доброту и внимание ко мне1.

   Итак, афоризм Пушкина приведен верно и все то, что я строю на нем, в своей теории актерского творчества, не подлежит изменению. Это весьма приятно для меня 2.

   С благодарностью вспоминаю я о времени, проведенном с Вами в Санузком3, о наших прогулках, о беседах, о чтении, о Вашем ободрении "молодого", "начинающего" писателя!

   С благодарностью вспоминаю и о времени Вашего санузского царствования 4.

   Вы и Борис Иванович 5 оказались незаменимыми по остроумию, изобретательности, энергии... После вас все изменилось и пошло не так. Смех, стихи, рефераты, журнал -- прекратились, а комические выступления...!

   Наше будущее, т. е. поездка в Америку, остается невыясненным. Никаких известий 6... Скоро уже придется ехать в Москву, и, может быть, мы там увидимся...

   Еще раз благодарю Вас за все.

   Сердечно преданный и благодарный

К. Станиславский

  

27*. И. К. Алексееву

   22/V 922

22 августа 1922

Москва

Дорогой Игорек!

   Я очень скучаю по тебе и хотел ехать в Гребнево1, но мама посоветовала подождать, пока она не вернется от тебя и не узнает, где и как можно у тебя ночевать. Теперь мне простудиться -- беда, так как наступила рабочая пора. Отдых кончен. Меня профессора проводили из Цекубу с шиком 2. Когда я пришел к обеду, ничего не зная, то увидел, что мне приготовлено особое кресло, к которому было привязано целое дерево с красными ягодами калины. Весь стол забросан цветами. При моем появлении все встали и аплодировали. За обедом начались напутственные речи, провожавшие меня за границу. Прежде всего говорил Реформатский, новый глава правительства, о моей личности, т. е. мою характеристику. Потом старик Анучин говорил мне приветствие от лица профессоров. Потом знаменитый профессор Павлов говорил о слиянии искусства с наукой. Потом проф. С. А. Котляревский говорил о национальном и общественном значении и миссии нашей поездки. Потом профессор Хорошко (психиатр) говорил о значении МХТ для его поколения молодежи. Потом профессор Филиппов А. Н. (историк) говорил тоже о моей личности среди профессоров. Потом еще кто-то говорил и, наконец, я должен был сказать ответную речь. Мне был подан шикарный автомобиль, и при аплодисментах всех профессоров я уехал из Санузкого (или дома отдыха). Уехал я раньше времени, потому что была получена телеграмма от Немировича, Леонидова (антрепренер) из Берлина о том, что мы едем на октябрь -- Берлин, на ноябрь -- Париж, декабрь -- Лондон и январь -- Америка. По телефону Вишневский сказал, что приехал и сам Румянцев 3, сказав, что гастроли начинаются 24 сентября в Берлине. Пошла суматоха, так как ни декораций нет, ни актеры не собрались. Потом пришла телеграмма, что о дне начала гастролей -- известим. С тех пор нет ничего, и мы ждем извещения. Тем временем Румянцев выяснил, что в Берлине будто бы снят Лессинг-театр и что директор Барновский шлет мне сказать, что с того момента, как я взойду в его театр, он будет считать себя моим служащим. Потом будто мы заедем и в Дрезден и в Прагу. В Париже мы будем играть в театре Champs Elysêes за 25 000 франков [одно слово неразб. -- Ред.]. Тот же французский антрепренер повезет нас и в Лондон.

   Как только мы отказались от американских условий Геста4, он тотчас же согласился на все наши условия, т. е. 8000 долларов (16000 рублей) в неделю (8 спектаклей) и еще 50% от прибыли. Румянцев рассказывал об Америке: почем квартиры, фунт мяса, о том, что при каждой квартире -- кухня, в которой заготавливают кушанье, потом пишут записочку, как хотят изжарить или приготовить кушанье, -- звонят; корзинки с посудой или миски с провизией опускают; и внизу жарят и возвращают кушанье. Дальше этих бытовых подробностей мы ничего не могли от него узнать...

   Сегодня видели Лапшина. Он страшно настаивает на том, чтобы ты начал скорее, пока не поздно, вкачивание азота. Это производят так: ты приходишь, тебе вкачивают, и ты уходишь. Потом через три дня -- опять. Если это пойдет удачно, то тоже повторяется раз в месяц. Больные так привыкают к этому и так это оздоровляет их, что потом, после того как через много лет, т. е. через 3--5 лет (если этот метод лечения существует столько лет), -- они продолжают требовать, чтобы им вдували. Лапшин уверен, что если бы тогда, весной, можно было бы начать вдувание, то теперь ты был бы уже молодцом. Но я понимаю, что тогда ты не мог. Теперь, если здоровье тебе позволит, он хотел бы, чтобы ты приехал в Москву -- чтоб он тебя осмотрел.

   Спешу на репетицию, должен кончать. Обнимаю. Или мы увидимся в Москве, или я приеду к тебе, если можно у тебя спать. Только условие -- не разговаривать. Об этом очень просит Лапшин.

   Нежно люблю и обнимаю.

Папа

  

28*. Н. В. Демидову

  

10 сентября 1922

Москва

Дорогой Николай Васильевич!

   Вы говорите, что Вы так заняты, что все Ваше время разобрано и Вы недоумеваете, как Вам быть со школой первой группы, куда мы Вас приглашаем, куда Вы обещались мне не только в том или третьем году, а десять лет тому назад, когда Вы стали изучать систему, посещать меня, присутствовать на всех моих занятиях1.

   Разве тогда я говорил Вам, что у меня нет времени заняться с Вами и т. д.?

   Теперь же, когда я впервые обращаюсь к Вам, -- оказывается, что Вы заняты повсюду, но только не у меня.

   Это какой-то рок!

   Работал, мучился с Вахтанговым. Его не признавали, выгоняли из театра, а под конец поманили, и там он давал уроки, обещал режиссировать; в Габиме2 работал по ночам, а для меня во всю свою жизнь нашел только 2 вечера, чтобы вместе поработать над Сальери 3.

   Все, что ни сделаю, ни заготовлю, -- у меня вырывают из-под рук, а я -- на бобах.

   Простите, что пишу так резко, но я искренно огорчен.

   Правда, Вы не отказываетесь, а только недоумеваете. Но я думаю, что после 15-летней работы вместе и этого не надо.

   Будьте как Сулержицкий: его гнали, изводили, приглашали, увольняли, но он не забывал того, что мы делали и страдали вместе.

Ваш К. Станиславский

   10/IX--922

  

29*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

12 сентября 1922

Москва

Дорогой Владимир Иванович.

   Я уезжаю с твердым намерением вернуться в Москву "иль со щитом, иль на щите"1.

   Или удастся сплотить первую группу, и тогда можно будет пытаться продолжать дело; или это не удастся, и тогда надо его кончать. По крайней мере я едва ли останусь на сцене.

   С падением группы я не вижу более никаких горизонтов.

   Предстоящий юбилей представляется мне чем-то обременительным, ненужным, скучным, вынужденным, и я бы очень советовал подумать об его отмене. Как? Да просто запоздать с нашим приездом и вернуться в Москву 17 октября 2, употребив время до этого числа на усиленную подготовку за границей "Плодов просвещения" и "Каина" с Качаловым в новой мизансцене3.

   Больше всего меня давит история с книгой Волькенштейна. На моей спине сводились какие-то счеты с Вами. Вы мне поверите, что я всячески готов исправить происшедшую неловкость. Говорил по этому поводу с многими специалистами, но они все в один голос говорят, что единственный способ -- просить кого-нибудь раскритиковать книгу Волькенштейна и сделать исправления относительно Вашей роли в МХТ. Я говорил об этом с некоторыми лицами, и они обещались писать.

   Самому же мне не советуют писать, так как это только раздует дело и примет тон игры в благородство, кокетство с моей стороны 4.

   Желаю Вам здоровья и сил, чтоб провести сезон. Трудно Вам будет, и я Вам не завидую, но нелегко будет и мне в поездке с двумя больными, и я себе тоже не завидую.

   Мы сделали прием в школу. После совещания с Правлением и Юстиновым -- решили, что можно на это дело употребить до 400 000 000 в месяц.

   Демидов (система), ритм (Алексеев), дикция и акробатика -- будут оплачиваться нами. Остальное (пение, Волконский, грим, музыка и лекции) -- будут даровые, во Второй студии5. До Вашего приезда -- поручено Демидову следить, руководить учениками, а по Вашем приезде -- распорядитесь сами6.

   Если приедете к южинскому юбилею, отлично7. Нет -- на всякий случай намечаем из остающихся в первой группе: Халютина, Соколова, Соколовская, Михайлов. Все старики и расслабленные, как и сам МХТ, но что же делать -- других нет, так как даже Первая студия может опоздать и Вторая студия уехала 8.

   Подумайте какая досада -- я полторы недели провалялся в лихорадке. В самое горячее рабочее время перед отъездом. И теперь уезжаю из России с лихорадкой и температурой, в надежде, что перемена климата меня излечит.

   Обнимаю Вас и сердечно желаю Вам и Екатерине Николаевне здоровья и возможного счастья и театру процветания. Спасибо за доброе слово и желание помочь мне в случае каких-нибудь посягновений на квартиру.

   Будьте здоровы, и да хранит Вас бог.

К. Станиславский

   1922 12/IX

  

30. М. Н. Ермоловой

  

13 сентября 1922

Москва

Дорогая, уважаемая, нежно любимая,

великая Мария Николаевна!

   Нездоровье мешает мне быть у Вас. После визита к Гликерии Николаевнеl y меня начался малярийный приступ, и я должен был спешить укрыться в свой дом, не доехав до Вас. Завтра, в день отъезда, я не смогу вырваться к Вам. Не знаю, что ждет меня во время годового путешествия. Может быть, помрем или потонем, а может быть, и вернемся. Хочется перед отъездом попрощаться с теми, кто особенно дорог сердцу. На первом плане -- Вы, дорогая Мария Николаевна. Вы сами не знаете, какую громадную и важную роль Вы сыграли в моей жизни -- человека и актера.

   Спасибо Вам за все незабываемые и самые лучшие минуты моей жизни. Их дал мне Ваш гений. Ах! Зачем Вы не побывали в свое время в Европе? Тогда все бы знали, что первая артистка мира не Дузе, а наша Мария Николаевна. Буду много говорить о Вас с заграничными актерами, а Вы не забывайте Вашего самого горячего и убежденного почитателя.

   Нежно любящий Вас и благодарный

К. Станиславский

  

31*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

27 сентября 1922

Берлин

Дорогой Владимир Иванович.

   Не могу написать Вам настоящего письма, так как не имею свободного полчаса. Живем американским темпом. Было очень трудно: труппа из-за бури опоздала, пропало два репетиционных дня1.

   Получили сцену только на одну репетицию с 9 до 7 часов дня. Но сцена была готова лишь к 2 часам, а до того мы гуляли в костюмах и утомлялись.

   Актеры еще плохо ориентируются в европейском городе -- попадают не на тот трамвай или поезд, едут не на том номере, живут далеко, и потому происходят опаздывания.

   Некоторые сцены не репетировали совсем в новых декорациях и мизансценах. Боялись ужасающих антрактов. Правда, мы кончали для Берлина не рано, около 11 Ґ часов ночи, но и это -- чудо. Его сделал Ваня Гремиславский 2.

   Декорации вышли чисты, тщательно подделаны и производят приятное впечатление, хотя и не блещут новизной в смысле нового направления.

   В результате -- большой, даже очень большой успех. Говорят, что рецензии -- блестящие, во всех лучших немецких газетах. Я не успел их прочитать, так как не имел минуты: на носу "Вишневый сад", "Дно" 3.

   Не могу нахвалиться на Ваню Гремиславского. Все готово вовремя, ничего не задержал. Молодец!

   Вчера был на сцене целый сад цветов -- подношений. Одну корзину привезли на возу, и публика стояла и глазела на улице. Гест стоял рядом с этой корзиной, так как поднес ее -- он. Кто же, кроме американца, может это сделать!!!

   Верьте, дорогой Владимир Иванович, что постоянно думаем о Вас, не пропускаем ни единого случая, чтоб напоминать о том, что Вы невидимо присутствуете на каждом спектакле... но -- Вы знаете газетчиков. Они пишут не то, что им говорят. У них свои какие-то расчеты. Их не разберешь. Приготовил вчера речь на немецком и русском, так как был слух, что будут читать адреса. Но, к счастью, обошлось без этого.

   Трушников не уехал 4.

   Пишу о последних спектаклях. "Вишневый сад" играли хорошо -- лучше, чем "Дно". Обе пьесы имели успех выше ожиданий, но "Дно" пришлось больше по сердцу. Очевидно, потому, что его лучше знают немцы. Овации с вызовами до 10--15 раз. Говорят, рецензии блестящие. Остались "Три сестры". Если удастся пропустить и их в порядке, тогда я буду спокоен за поездку и пролежу целый день в кровати.

   Очень трудно оказалось устроиться с внучкой. С ребенком не пускают, няньки нет! Погода у нас петроградская, пасмурная. М. Б. Коган5 разрывается на части, кормит всех обедами, подносит каждый вечер цветы.

   Слышали, будто Первая студия уехала в Ярославль. Что это значит?!

   Понимаем, как Вам трудно. Думаем о Вас и любим.

   Екатерине Николаевне поцелуйте ручку, Вас обнимаю, Мише жму руку.

   Всем нашим артистам, всем К. О.6 -- привет. Федора Николаевича 7 обнимаю.

Ваш К. Алексеев.

   Малиновской шлю сердечный привет.

  

32*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

Октябрь (до 20-го) 1922

Берлин

Дорогой Владимир Иванович.

   Даже и не знаю, что писать! Описывать успех, овации, цветы, речи?!.. Если б это было по поводу новых исканий и открытий в нашем деле, тогда я бы не пожалел красок и каждая поднесенная на улице роза какой-нибудь американкой или немкой и приветственное слово получили бы важное значение, но теперь... Смешно радоваться и гордиться успехом "Федора" и Чехова. Когда играем прощание с Машей в "Трех сестрах", мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть... Продолжать старое -- невозможно, а для нового -- нет людей. Старики, которые могут усвоить, не желают переучиваться, а молодежь -- не может, да и слишком ничтожна. В такие минуты хочется бросить драму, которая кажется безнадежной, и хочется заняться либо оперой, либо литературой, либо ремеслом. Вот какое настроение навевают на меня наши триумфы.

   Искренно хотел устроить и наладить дело с Марией Николаевной1. Говорили с ней по душам. Был очень правдив и искренен. Казалось, что и она -- тоже. А в результате -- вышла ерунда. Явились непрошеные заступники, началась какая-то кампания в газетах, намекающая на то, что мы не приняли изгнанников по политическим причинам и что Мария Николаевна является наиболее смелой оппоненткой. Думаю, что и она не благодарит своих заступников, так как это могло бы повредить ей в России. Приходится молчать, чтобы не запутывать и не усложнять дела. Ох, как много здесь эмигрантской гнили!

   Теперь выяснилась тенденция выдавать нас за советский театр. Из-за любви к интриге нас не хотят признать аполитичными. Приходится быть очень осторожными. В одном из интервью было написано, что я нахожу, что Советская власть к нам хорошо относится, у нас было тепло, нам давали субсидию... Все это надергано из разных мест беседы. Так, например, интервьюер спрашивает меня: "У вас так же холодно, как и в берлинских театрах?" -- "Нет, -- говорю я. -- У нас в театре было тепло". И только. В другом месте беседы задают вопрос: "Как же вы существуете при дороговизне?" Я отвечаю: "Театр делает полные сборы. Кроме того -- субсидия". Из всех этих ответов слепляется фраза, выше упомянутая. Пишут нахально то, что им хочется, а не то, что им говорят.

   Актеры ведут себя прилично. Если не считать болтовню и шум в уборных, которые так близко к сцене, что все слышно. У некоторых является поползновение содрать. Несмотря на то, что их предупреждали, что жены будут стоить дорого, -- они в претензии за то, что не принимают во внимание, что они не одни, а сам-друг.

   Отношения у всех пока хорошие.

   Не пишу Вам ничего о деловой стороне, так как о ней Вы получаете подробные доклады. Сейчас у нас продолжительный промежуток перед Прагой 2. Такой же промежуток будет и после Скандинавии и перед Америкой. Никто не оплачивает этих промежутков, и потому они очень убыточны. Ломаем голову, что делать в перерывы. Придется устроить концерты. Очень может быть, что в Берлине придется еще играть "Дно" и "Федора" (с Качаловым и со мной) в рейнгардтовском большом театре-цирке3. Последние спектакли "Дна" и "Федора" -- был такой наплыв, что пришлось звать полицию.

   Храни Вас бог. Понимаю, как Вам трудно, и постоянно думаю о Вас и о Москве.

  

33*. Вл. И. Немировичу-Данченко

   Телеграмма

6 декабря 1922

Париж

   Колоссальный успех, общее признание, превосходная пресса. Открытию предшествовал торжественный вечер с речами Антуана, Копо и с другими приветствиями театру1. Горячо поздравляем Вас. Для полной радости недостает лишь Вас.

Станиславский, Подгорный

  

34*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

   Шербург, 27/XII--922 г.

27 декабря 1922

   Сели на пароход. Думаем о Вас, о всех товарищах, о театре. Европу кончили блестяще 1. Наибольший успех в Париже и Загребе. Жалели все время, что Вы не с нами. Пока все благополучно.

   Обнимаю. Храни Вас бог. Поцелуйте ручку Екатерине Николаевне. С прошедшим днем рождения.

К. Станиславский

  

35. М. П. Лилиной

Конец декабря 1922 -- январь 1923

Письмо начато на пароходе "Мажестик"

окончено в Нью-Йорке

Дорогая Маруся, милая Кирюля, любимый Игорек и душка Кирилочка!

   Это письмо пишу на пароходе. Трясет. Пишу плохо. Прежде всего расскажу о путешествии. Вы прочтите и пошлите Игорю, а Игоря прошу переслать Зине, а Зину прошу послать Владимиру Ивановичу 1. (Быть может, я пошлю письмо Игорю, ему легче переслать вам, а вам легче, чем ему, посылать в Москву.) Из Парижа до Шербурга мы ехали без всяких инцидентов. Поезд подходит прямо к пристани. Там всякие формальности: таможня, докторский осмотр; паспорта. Все это благодаря Леониду Давыдовичу2 мы миновали. Сели на пароход порядочный, с каютами и общей большой комнатой, да не одной...

   Долго ждали, так как "Мажестик" опаздывал. Уже стемнело. Пристань зажглась огнями. Пошел дождь, потом град. Ввиду того что нас не осматривает доктор, нас с детьми выгнали на палубу. Быть может, тут наши дети (булгаковский и тарасовский мальчики)3 простудились и сейчас больны (38R). Наконец двинулись в темноту по черной, как чернила, воде. Ехали тихо и с остановками около часа -- а "Мажестика" все нет. Но вот выросла освещенная тысячью огней громада. Длина -- весь Камергерский переулок от дома Обухова до Тверской. Впереди нас -- со стороны, защищенной от ветра, уже причаливают несколько пароходов, ушедших впереди нас. Наш пароход по глупости захотел во что бы то ни стало причалить со стороны ветреной. Толкался, стукался о громаду, накренялся от волн и от ветра, того гляди -- кувырнется. Наконец, к нашей общей радости, пошел причаливать куда надо. Этот эпизод был неприятен. Но вот причалили, а нас не выпускают. Оказывается: докторский осмотр будет. Больше всего боятся какой-то болезни глаз. Грызунов и Успенская почему-то оказались под подозрением. Их задержали. Волнения, хлопоты. Отпустили. Вошли на пароход, который, несмотря на волны и легкое волнение, стоит как вкопанный. Вошли. Богатство -- без вкуса, но грандиозно. В первом классе на нас смотрят. Не европейский у нас вид! Я в калошах, Вишневский в меховой шляпе, а все европейцы -- по-летнему, а в момент нашего вступления на пароход были в смокингах после обеда. Меня повели знакомить с директором пароходного общества -- в контору на пароходе. Он говорил мне что-то по-английски, а я кланяюсь и отвечаю что-то по-французски. Глупо! Во втором классе уютнее -- проще. Ничего особенного, но удобно. Каюта небольшая, о двух койках (верхняя и нижняя, на верхней лежит мелкий багаж, на нижней -- сплю). Шкаф, рукомойник, вешалки, отопление водяное. Корзина с цветами -- от пароходного общества, с приветствием мне. Умылся. Пошли в столовую. Огромная комната с колоннами. Публика серая -- эмигранты всех национальностей, больше, конечно, евреи. Ничего не можем заказать сами. Пришлось приставать к Книппер и другим "англичанам". Помогает Гест 4, который едет с нами, да приходит к нам Шолом Аш (драматический писатель, еврей). После обеда в общей сборной комнате играет оркестр à la негры -- со свистками, колотушками, трещотками, и все ужасно танцуют новомодные танцы. Кругом тупо смотрят. Рядом большая комната. Там играют мужчины в карты. Конечно, наши артисты не замедлили затеять там "железную дорогу" (бесстыдники!). Иностранцы удивляются!! По другую сторону сборной комнаты две гостиные с письменными столами и пианино. Вокруг всех кают и комнат второго класса широкая крытая дека, т. е. галлерея для прогулки с видом на море. Со стороны ветра спускают брезентовые шторы, и днем здесь лежат на длинных креслах. Двинулись. Закачало. Немного, но все-таки для нас это было неприятной неожиданностью, так как уж очень велик пароход, и казалось -- его и раскачать-то нельзя. Пришлось лечь и пролежать два дня не вставая. Ночью качало сильно. Воздух теплый, так что можно было лежать с открытым окном, так как, по-видимому, отопление не регулируется отдельно в каждой каюте. (Оказалось, что я напрасно жарился, так как просто мы с лакеем не понимали друг друга. Отопление в каюте отлично регулировалось, чем я и воспользовался впоследствии.)

   По утрам в 7 часов -- "там-там". Через полчаса -- второй "там-там". В каюту приносят в чашках кофе с молоком и тосты {Toast -- слегка поджаренный ломтик хлеба (англ.).} с маслом. В 11 ч. обносят по декам и каютам бульон (я не пью). В 12 Ґ часов завтрак (сначала приносили в каюту, а потом ходил в столовую). До завтрака играет в общей комнате оркестр серьезную музыку (так называемую, вроде увертюры к "Dichter und Bauer" {"Поэт и крестьянин" (нем.).}).

   После завтрака все лежат в креслах на крытой деке и спят, в 4 часа приносят кофе с тостом, в 7 часов обед или, вернее, ужин; в 10 Ґ -- спать. Можно брать ванны из морской воды. Есть и цандеровская гимнастика с машиной для верховой езды, езды на верблюде, [с] лодкой, велосипедом, массажем желудка и пр.

   Надо признаться, что переезд был тяжелый. Мы опаздываем на двое суток из-за бури. Выдержали три шторма, из которых один, по утверждению капитана, был такой, какого он не видел уже двадцать лет. Говорят, что мы подвергались опасности (но ведь все капитаны после каждого переезда говорят то же). Шторм был на 10 баллов океанских. Говорят, это много. Капитан боялся, что пароход, который подымался на горы волн, не треснул бы (!!!). Думаю, что все это преувеличение. Но правда то, что, оказывается, наш пароход впервые испытывал большую бурю. Он всего шесть месяцев как начал плавать и всего в шестом рейсе. Вероятно, капитан имел основание волноваться в не испытанном им пароходе. Все это происходило ночью, а мы спали, ничего не ведая. Просыпаясь, чувствовал сильную, но сносную качку и удивлялся только, почему пароход точно замирает временами (это он ползет на волну).

   В американских газетах были, якобы с парохода, телеграммы о том, что наш "Мажестик" в опасности и погибает. Говорят, и я сильно подозреваю, что эти телеграммы -- одна из реклам Геста.

   Все сходятся на том, что переезд был тяжелый. Качало все время, за исключением двух дней и двух ночей. В это время мы были в раю. Тепло, так как то ветер с юга, то плыли по Гольфштрему. Лунные ночи. Днем (а неблагоразумные и вечером) были в пиджаках. Лежали на креслах, туда подавали бульон, чай, кофе. Дети шалили на палубе. Больше всех -- Фаина маленькая. Общая любимица. Москвин при ней был в качестве няньки -- не отходил. Я даже подивился. Что значит -- перестать пить. Даже такие чуткие на морскую качку, которые все время страдали ужасно, как-то: Пашенная5, Ершов, Гудков, Подгорный, Рипсимэ, Бокшанская -- и те были на палубе. Но... вдруг набегал шквал, и удивительно -- через четверть часа уже громадина качалась... Перед приездом, предпоследняя ночь на пароходе -- была иллюминация, танцы на деке (т. е. снаружи), но на следующий день набежала снежная пурга, и все стало бело. Тем не менее на деке было не холодно, вероятно потому, что там проходит теплая труба. Снег держится и по сие время (уже в Нью-Йорке).

   Выдающимся событием за это время был концерт на пароходе. Обычай, чтоб едущие артисты играли или пели в пользу моряков. И нас заставили. Концерт происходил в огромной столовой II класса, где мы ехали. Это было 1 января, вечером. Программа такая: 1) "Годунов" Пушкина (Вишневский и Бурджалов). Ни одного слова никто не слыхал, так шумел винт парохода. 2) Брут и Антоний -- я с Качаловым. Проорали, и были услышаны. 3) Москвин и Грибунин -- "Хирургия". Это всем понятно, особенно если понажать на комические места. Второе отделение -- импровизация. Книппер под аккомпанемент Якобсона пела свои песенки. Я не поклонник ее как певицы, но на этот раз было недурно. Потом играл Рамша на гармонике и имел успех. Это тот гармонист, которого мы слышали у Коган и который теперь вместе с Якобсоном и двумя сестрами Бекефи едет с нами в Америку. После концерта предполагался хор. Но наши артисты струсили и пели с Рамшей после того, как публика ушла. И хорошо. Публика -- эмигранты всех стран, по большей части евреи -- ничего не понимает.

   Накануне концерта мы очень скромно встречали Новый год. Пошли в столовую и выпили бутылку шампанского в небольшой компании стариков (большего делать было нельзя за отсутствием денег, ехали на последние).

   Другое событие в, нашей жизни -- это визит мне известного психолога из Нанси Куэ. Это большая знаменитость. Он приходил ко мне с визитом, интересуясь моей теорией. Но на самом деле он говорил, а я слушал. То, что важно для меня и что подтверждает мой метод, -- это то, что нельзя обращаться и насиловать волю, а надо действовать на воображение. У него на этом основан метод лечения, а у меня -- актерское творчество 6. С ним была его поклонница, американская красавица, немолодая. Всем им мне пришлось отдавать визиты в I класс. Это целая процедура -- пройти из II класса в I. Американцы и англичане большие формалисты. Спасибо Шолому Ашу, который помог мне пробраться. Спасибо и одной американской актрисе. К слову сказать, эта актриса -- интересное явление. Это что-то вроде Гзовской, т. е. то, что я всегда советовал делать Гзовской. Она одна изображает целые сценки, целый спектакль. Например, румын и китаец плывут на корабле и разговаривают, хвастаются родиной. Она ни по-румынски, ни по-китайски не говорит, но отлично имитирует оба акцента. Или другая сценка. Девушка вышла замуж за ирландца, и ее судит за это кто-то (кто? -- не понял). Сначала говорит бабушка. Актриса надевает на голову платок и делает старческую мимику. Потом говорит мать. Платок спускается до плеч. Потом говорит сама девушка. Платок отбрасывается в сторону. Кажется, она талантлива!

   Итак, я пробрался в I класс и осмотрел его. Все так, как на фотографиях. В действительности, пожалуй, еще богаче. Хотел пробраться в бассейн, но там был женский час. Ничего! Предложили войти. К сожалению (!!), никого купающихся не было. Красивая американка, которая покровительствует Куэ, повела меня в каюту какой-то миллиардерши. Там был Куэ и лечил американку. Три комнаты: кабинет, гостиная, спальня и ванна. Чудная инкрустированная громадная четырехспальная кровать, ковры. Камин с театральными красными лампочками и пр. Куэ повторял одно и то же, а прекрасная миллиардерша милостиво давала для поцелуя свои ручки.

   Были и неприятные инциденты. Бедной Успенской продуло щеку. Сказали -- невралгия лица. Она на крик кричала от боли... Потом пароходный доктор решил, что у нее какая-то необыкновенная болезнь, благодаря которой весь гной нарыва прошел во всю челюсть. Он не решается делать операцию на пароходе, но по приезде на берег надо ей вырвать все зубы во рту. Мы все в ужасе!.. Но благодаря бога на следующий день опухоль спадала и жар понизился...

   Наконец установилась хорошая погода, как я уже писал, было тепло, когда мы, подъезжая к Америке, проезжали Гольфштрем. Но в четверть часа рано утром накануне приезда все изменилось. Выпал снег, стало холодно, на палубе -- снег. Мы подъехали к берегам Америки вечером в среду 3 января. Пароход шел самым тихим ходом. С вечера должны были [быть] сданы все большие багажи. На следующий день рано утром ждали доктора, разные власти для осмотра, визы и пр. Все пошли спать рано. Я заснул и был разбужен криком. Мне стыдно писать об этом для общего сведения, и потому пишу отдельно, в примечаниях, для Владимира Ивановича. См. примечание 1.

   На следующий день, т. е. 4 января в четверг, нас разбудили часов в восемь. Согнали всех в одну комнату. Приехали интервьюеры. Как воронье. Стали нас снимать по одному, по два и пр. (Прилагаю снимки.)

   Забыл сказать, что еще в Париже поднялась суматоха. В американских газетах появилось письмо от американской Национальной лиги, в котором предупреждали публику, что мы приехали для пропаганды и 1/3 нашего сбора посылаем с тайными целями в Россию. Еще в Париже по этому поводу меня интервьюировали, а теперь понятно все нагрянули и допрашивали, точно на следствии.

   Формальный осмотр доктора (кукольная комедия). Допрос чиновников: зачем приехали? Просмотр паспортов и виз и прочие ужасно глупые формальности (американцы большие формалисты). При допросе выяснилось, что воспитанница Марии Петровны Григорьевой 7 не может быть впущена в Америку, так как она, во-первых, без родителей, а во-вторых, работает в театре, когда ей только 16 лет. Это тоже преступление. Ее должны ссадить на какой-то остров для следствия. Трагедия. Девочка плачет и т. д.

   Пароход причаливает. Из-за интервьюера я пропустил и статую Свободы и вход. Видел только берег, дома, покрытые снегом, пейзаж, напоминающий Волгу и ее спокойные берега. Наш громадный пароход уже вошел в реку, и много маленьких пароходов его поворачивали. Вдали целые фабрики какие-то или, вернее, ряд железнодорожных станций крытых. Это -- пристани. На конце стоит толпа и машет платками. Узнают Балиева, Болеславского, Кайранского, Зилоти (муж и жена), Рахманинову с дочерью (сам он, к сожалению, уехал на три месяца в поездку). Сам Гест со всем штатом (забыл сказать, что с нами на пароходе ехал из Европы его младший брат и был все время переводчиком). С этого момента начинается водевиль. Приходит Гест на пароход. Устраивает так, что меня уже с ним сняли в кинематограф и в фотогр. Так, что я и не заметил. Потом снимали меня одного, якобы приветствующего огромную толпу (которой не было). Готовилась страшная встреча. Гест непременно хотел, чтобы нас встретил местный русский архиерей (или иной священный чин) в полном облачении. Сам архиерей не согласился, и, к счастью, Бертенсон 8 (который приехал с Лужским и с Гремиславским раньше) отговорил Геста, сказав, что это может оскорбить религиозное чувство. Далее -- мэр города должен был вручить нам ключи города. И это было налажено на 3-е число, когда нас ждали, но 4-го было важное заседание, и никто не мог приехать. Местные общества встречали нас хлебом и солью, но не встретили, так как пароход очень долго подходил к пристани, а они все люди занятые, -- поэтому все эти подношения были сложены в автомобиль, который дожидался меня. Потом эти подарки были взяты для снятия с них фотографии. Где они теперь -- не знаю. Может быть, их взяли напрокат!!! Префект полиции прислал великолепного полисмена для того, чтобы сопровождать меня с парохода. Итак, я, точно арестованный, ехал с полицией. Он встал на подножку автомобиля и все время ехал стоя и свистел, давая знать всем полисменам, чтоб они останавливали все экипажи, трамы, омнибусы, автомобили, пешеходов. Словом, все замирало, а мы неслись вдоль всех улиц Нью-Йорка (вероятно, десятки кинематографов снимали нас). Гест, конечно, сидел со мной. Уж не он ли устроил и этот эффект долларов за десять?! Водворив меня в гостиницу, Гест поехал спасать Нюшу -- воспитанницу М. П. Григорьевой. Здесь он выказал себя с хорошей стороны. Он поехал на остров, выручил ее, сам привез, водворил на квартиру, успокоил и только тогда вернулся домой. Начались страшные хлопоты и формальности с костюмами и декорациями. Каждая вещь должна быть описана, смерена, взвешена...

   Я живу не то в гостинице, не то в меблированных комнатах на Fifty sixth Street (56 улица) West, 208 номер дома, Hôtel Thorndyke. Театр, в котором мы играем, Al Jolson's Thêâtre -- на 59-th Street, New York U. S. A.

   Приехал, выспался, взял ванну, пообедал (средне). В 8 часов поехал на раут к Балиеву 9. Бесплатный вечер, с приглашенными знаменитостями миллиардерами. Я должен был приехать за Ґ часа, чтобы познакомиться с миллиардером Каном (кажется, так). Очевидно, это он платит в случае чего -- убытки 10. При входе в театр, конечно, овации, цветы. После приветствия пришлось говорить, по-русски, а Гест переводил по-английски. Я благодарил за встречу и за прошлогодние посылки русским актерам.

   Программа -- хорошая, и с большим художественным вкусом сделаны декорации. Очень хороша Дейкарханова в ролях старухи, девчонки с шарманкой с нелепыми толстыми ногами, в роли прачки (на французском языке), в роли любовницы Наполеона (по-английски). Пела и произносила недурно и по-итальянски и пр.

   В антракте -- встреча. Назимова (постарела, но мила), Энгель с мужем (плакала на моей жилетке), Рахманинова с дочерью (старшей), художники Бакст, Судейкин, Бурлюк, Судьбинин, Калины (муж и жена). Они нисколько не постарели и, наконец, Кока (племянник). Совершенно неожиданная и нежная встреча. Даже поцеловались публично (шокинг!). Он постарел и стал очень англичанином11. На следующий день мы обедали с ним в одном русском ресторане. Оказывается, там всегда ужинает и сам Гест. Застал меня там и очень был огорчен, что я показываюсь на публику до первого выхода на сцену. Кока по этому случаю с ним поругался. А мне все это смешно.

   Театр приличный. Все, что для публики, даже хорошо. Огромный, но на вид совсем маленький. Так ловко сделан. Если "стать на самое последнее место на хорах, то впечатление, что стоишь в райке Большого театра. Люди кажутся карликами. Но если сидеть в партере, то впечатление, как от размеров МХТ. Акустика, должно быть, неплохая. Сцена маленькая, но есть место для склада декораций. Рабочие и освещение -- совершенно замечательны. В субботу 6 января в 12 ч. кончился спектакль труппы, которая играла до нас. До 4 часов ночи вывозили декорации их. С 4 часов стали вносить и вешать наши декорации. Работа всю ночь. Вчера 7-го, в воскресенье (1-й день рождества нашего), в час была уже монтировочная репетиция всех актов. В 8 часов -- просмотр гримов и костюмов и генеральная репетиция для статистов -- второй и последней картин. Кончили во втором часу. Рабочие не уходили все время. Они попросили только перед генеральной отпустить их на один час. Им сказали, что час -- слишком много, можно на полчаса, и они безропотно и с хорошим духом согласились. Этого мало, работа производится весело, дружно; и несколько раз нашим русским было заявлено, чтоб они улыбались и не делали бы мрачных лиц. Электротехник здесь -- настоящий артист. Мы ему уже устроили овацию. Быть может, все это на первых порах так складно! Боюсь сглазить. Но пока в театре кругом атмосфера благожелания, которая очень помогает нам. Такая атмосфера была в Загребе.

   И сам город и жители -- мне нравятся. Он безвкусен, но уютен. Все это неправда, что там одни небоскребы (они даже редки). Дома большие и малые. Нет и такого движения, как говорили. Не вижу большой разницы с Парижем. Не видал еще ни одной висячей железной дороги. Правда, на столбах на одном из авеню ходит поезд, а под столбами ездят экипажи. Но это одна улица, по которой стараются не ездить. Трудно только без языка. Спасибо Екатерине Владимировне (сестра Гзовской). Она каждый день утром приходит ко мне выручать из затруднений.

   Нужно ли описывать репетиции сотрудников, которые, как и в других городах, происходят где-то на чердаке, где пишут декорации, или в специальных больших комнатах, сдающихся для сего. Внизу, под нашей репетиционной комнатой, танцевальный зал для простых рабочих, где за известную цену беспрерывно топчутся кавалеры с дамами, увлеченные ужасными современными танцами. В этом рабочем зале необыкновенно чисто, прилично и скучно. Ни за что не скажешь, что танцующие -- простые рабочие и работницы. Содержатель танцевального дома, конечно, русский еврей, мечтающий о России, но ни за какие деньги туда не собирающийся. Пропускаю и репетиции монтировочные. Скажу только еще раз, что таких рабочих и сценического порядка -- у нас в Москве и не знают и не подозревают. [...] Рабочие предупредили нас: на репетициях скажите, а мы запишем все, что вам надо. Передайте также на нашу ответственность все, что вам надо для спектакля. После этого никто из ваших людей не должен трогать, ни переносить ни единой декорации и вещи, в противном случае мы бросаем работу и уходим. И действительно: все записали, потом каждый из рабочих держал экзамен, т. е. рассказывал нам -- эта вещь кладется туда-то, потом относится туда-то и т. д. Работоспособность, терпение и выносливость их совершенно изумительны. Я уж писал об этом.

   О первом спектакле писать не буду -- посылаю рецензии, газету, там все описано. Пришлю и все рецензии. Такого успеха у нас не было еще ни разу ни в Москве, ни в других городах. Здесь говорят, что это не успех, а откровение. Никто не знал, что может делать театр и актеры. Все это пишу не для самопрославления, так как ведь мы же не новое показываем, а самое что ни на есть старое. Говорю для того, чтобы показать, в каком зачаточном виде здесь искусство и с какой жадностью и любознательностью здесь хватают все хорошее, что привозят в Америку. Актер, антрепренер, знаменитость -- все сливаются в общий хор восторга. Некоторые из знаменитых артистов и артисток хватают руку и целуют ее в экстазе. Такое отношение, может быть, и не заслуженное нами, -- чрезвычайно трогательно. День складывается так. В 10 ч. по телефону меня будит Гзовская. Я говорю ей, что мне надо подать, она звонит в контору гостиницы, приходит милый и глупый негр, приносит разрезанный огромный апельсин с сахаром (не знаю, как он здесь называется). Это необыкновенный фрукт. Из-за них стоит жить в Америке. Стоит съесть натощак, и желудок становится хронометром.

   Потом подают кофе с ветчиной. В 12 или в 1 час -- репетиция. До этого какое-нибудь интервью, свидание. В 5 -- обед в гостинице или в каком-то ресторане, где все жарится на вертеле, на наших же глазах. Потом поспать -- и в театр, играть или смотреть за порядком. Опять знакомства, интервью и т. д. После спектакля чай в гостинице или ресторане.

   Сегодня надо посылать письмо, чтоб оно пошло с быстроходным пароходом. Не могу понять, почему до сегодня я не имею телеграммы от Маруси 12, чтоб узнать -- получила ли она мои 3 телеграммы.

   После того как я послал 2 телеграммы, вдруг получаю от нее, на тот театр, где мы должны были играть, но теперь не играем. Она спрашивает о моем здоровье. Значит, она не получила телеграммы, в которой говорится, что надо направлять телеграммы на Al Jolson's Thêâtre на 59 Street.

   Не пойму, в чем дело. Пишу по адресу, который дала сама Маруся. Буду еще посылать телеграммы, пока не добьюсь ответа.

   Очень извиняюсь, жалею, что мои письма являются запоздалыми. Пишу, когда есть время, вроде дневника. Ни Владимиру Ивановичу, ни Зине до сих пор не смог найти времени ответить. Это потому, что весь день сплошь, без остатка, разбирается, и если неожиданно освобождается полчаса, то спешишь лежать, от усталости.

   Да, нелегко быть представителем, режиссером, директором, актером -- одновременно, в группе из 60 человек с женами, мужьями и детьми. Тем не менее, я не жалуюсь. Путешествие наше интересно. А вы, бедные, как говорят, нелегко живете. Как только мы поправим наши финансы, устроим что-нибудь сверхъестественное для посылки москвичам пайков. А может быть, не надо пайков, а что-нибудь другое?! Напишите.

   Обнимаю, помню, люблю.

К. Станиславский.

   Примечание I. Итак, я был разбужен криком. Уж не наши ли скандалят! Приотворил дверь. Слышу -- русские слова. Одеваюсь, иду. На лестнице несколько лакеев, которые тоже проснулись. Внизу дежурный лакей, который меня утешает. Крик уже стих. В общей комнатке, в полутемноте, сидят Леонидов, Булгаков, очень расстроенный, и Грызунов. Оказывается, что Бакшеев (до того мы видели его, и он был не пьян) играл свою излюбленную роль -- гения à la Шаляпин. Он кричал, что он гений, что его не ценят. Он подошел к Булгакову и ни с того ни с сего стал ругать его площадными словами, навинчивая себя на пьяный экстаз гения. Наконец он неприлично стал отзываться о жене Булгакова. Тогда муж, естественно, возмутился. Благодаря Леонидову (артисту) удалось избежать крупного скандала. Но кое-кто видел. А дежурный лакей подошел к Бакшееву и угрожающе крикнул на него. Уже не в первый раз непризнанный гений конфузит нас. Такая же сцена, ни с того ни с сего, повторилась в мастерской у Бориса Григорьева 13. Конфуз, так как были посторонние. В день нашего дебюта (мой и Качалова) Бакшеев пришел пьяный и играл пьяным на спектакле. Немало испортил он нам крови в этот вечер.

   По приезде в Нью-Йорк были собраны все пайщики и вызван Бакшеев, так как мои выговоры уже потеряли остроту. Высказывались все товарищи. Отодрали его здорово. Как будто произвело впечатление. Надолго ли!?

  

36*. Четвертой студии МХАТ

   Нью-Йорк, 21/1--23 г.

21 января 1923

В 4-ую студию МХАТ

   Приношу вам мою сердечную благодарность за ваш теплый привет и от души поздравляю с благополучным открытием студии 1.

   Самый трудный шаг -- начало сделано, и, насколько мне известно, вы достойно оправдали оказанное вам Театром доверие. Желаю вам и впредь как можно строже относиться к себе и своей работе и продолжать и в будущем стремиться все к большему и большему самосовершенствованию.

   Ищите важного, а не случайного, не нового ради нового, а нового ради лучшего и более важного.

Любящий вас сердцем К. Станиславский

  

37*. Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко

Середина февраля 1923

Нью-Йорк

Дорогой Владимир Иванович!

   Пишу Вам самое конфиденциальное письмо, о котором могут знать только двое: я и Вы. Когда-то мы с Вами сидели в "Славянском" целые сутки, говоря о будущем1. Теперь о будущем приходится писать Вам издалека.

   Надо привыкнуть к мысли, что Художественного театра больше нет. Вы, кажется, поняли это раньше меня, я же все эти годы льстил себя надеждой и спасал трухлявые остатки. Во время путешествия все и всё выяснилось с полной точностью и определенностью. Ни у кого и никакой мысли, идеи, большой цели -- нет. А без этого не может существовать идейное дело. Было время, когда мы были в тупике в смысле художественных исканий. Теперь этого нет. Мы и только мы одни можем научиться играть большие, так называемые романтические пьесы. Всем другим театрам, которые стремятся к этому, придется неизбежно пройти тот путь, который сделали мы. Без этого они не достигнут того, что так торопливо и поверхностно ищут новоиспеченные новаторы. Наши это понимают. Когда я рассказываю им и демонстрирую, что значит ритм, фонетика, музыкальность, графический рисунок речи и движения,-- они понимают, волнуются, хотят. Но когда им становится ясно, что этого не достигнуть без большой предварительной работы, то на нее откликаются только те, которым не следует даже думать о романтике, а те, которые для этого созданы, думают про себя: обойдемся и старыми средствами.

   Хотите спасать русское искусство? Хотите ли, чтобы существовал МХТ? Все холодно отвечают: "Ну, конечно!" И этот холод красноречивее, чем слова, говорит о гибели МХТ.

   У меня нет энергии начать новую работу на самых старых основах.

   "Зачем,-- кричат они.-- Давайте новые основы проводить на новой работе". Но нельзя учиться грамотно говорить, ритмично действовать и пр.-- на роли. Этим только заколачивают и мнут роль. Нельзя репетиции превращать в уроки. Нельзя одну и ту же вещь растолковывать каждому в отдельности. Не хватит ни времени, ни терпения у режиссера. Но актеры с этим не считаются. Они называют работой -- репетиции новой пьесы и изучение своей роли, а не своего искусства. Побороть этот предрассудок невозможно. Я отказываюсь. А работа по прежнему способу меня приводит в ужас. Да и сил у меня на это уже нет.

   Итак: по-новому -- не хотят, по-старому -- нельзя.

   Куда же мне определить себя. Кому отдать то, по-моему, самое важное, что я узнал за это время и что жизнь и практика продолжают мне раскрывать сейчас. Мне стукнуло шестьдесят. Неужели благоразумно мечтать о том, что я выращу новое молодое поколение, которому передам что знаю? Ведь я же не доживу. Говорить о ритме, фонетике, графике можно с большим, законченным, опытным актером. Младенцам рано забивать этим голову.

   Что пользы, если я или Вы поставим еще пять пьес, которые будут иметь огромный успех; но без нас наши ученики не сумеют даже повторить постановки, как они не смогли этого сделать ни с "Дном", ни с "Вишневым садом" и "Тремя сестрами" во время качаловской поездки.

   Теперь, проехав по их следам, мы в этом убедились от тех, кто их видел и потом сравнивал с нами.

   -- Не пускайте их одних!

   Вот припев, который твердят свидетели политических, а не художественных успехов качаловской группы 2...

   Мне некому передать то, что хотел бы! (Да и Вам -- тоже.) Нам ничего не остается более, как писать и, может быть, иллюстрировать в кинематографе то, что не передается пером. Этой работой мы можем заключить нашу художественную жизнь.

   Но неужели бросить и распустить основную группу МХТ?

   Ведь при всех ее минусах это единственная (во всем мире). Теперь, объехав этот мир, мы можем с уверенностью констатировать, что это не фраза. Конечно, это лучший театр в мире, лучшая и редчайшая группа артистических индивидуальностей.

   Не задаваясь новым, ее можно и должно показывать. Мало того, только ее одну и можно показать за границей.

   Полный, нехороший провал Первой студии (не Чехова) -- подтверждает эту мысль. Эти гастроли оставили плохое впечатление всюду, и я думаю, небезопасно им будет возобновлять поездку. Таково мнение тех, кто видел гастроли 3.

   Но Европа! -- надо забыть о ней. Кроме убытка, там ничего нельзя получить. Проиграть месяц (это максимум), а потом 10--15 дней переезжать на новое место и тратить все то, что нажито, -- это не дело!

   Тот, кто был в Америке и почувствовал эту необъятную громаду, тот, кто увидал бесконечные хвосты народа целый день у кассы... И нет этим хвостам конца... Тот, кто услыхал голоса и зов из провинции, из сотен городов с миллионным населением, из которых большинство -- русских, -- поймет, что дело делать можно только в одной Америке.

   "Перестаньте писать о МХТ, или пусть они приезжают немедленно!" -- восклицают газеты в Чикаго. Большое материальное счастье -- получить успех в Америке.

   Материально это выражается в 5700 долларов (т. е. 11400 руб. золотом) в вечер. Беспрерывно, в течение годов.

   Какая же Европа может в этом смысле тягаться с Америкой! Но...!!

   Тот, кто видел Америку менеджеров {Менеджер (manager -- англ.) -- театральный предприниматель, импрессарио.}, театральные тресты, суды, которые все приспособлены ко благу владельцев театров и антрепренеров, тот поймет, какой ужас, какая катастрофа -- не иметь успеха здесь.

   Только сидя здесь, я понимаю и трепещу при мысли о том, что бы сделал с нами Гест, Шуберт, Иосиф Кан, если бы мы не имели успеха и принесли бы убыток.

   Поняв это не только умом, но и чувством, я с такой же уверенностью, с какой восхваляю Америку при успехе, -- предостерегаю всех от неуспеха.

   Гастроли Чехова -- допускаю здесь. Спектаклей Первой студии -- не вижу. О Второй студии и говорить не приходится, о Третьей студии -- на месяц, два с "Турандот"4 -- пожалуй! Но ни один антрепренер не возьмет труппы меньше, как с репертуаром из 4--5 пьес! Футуризм же здесь вышел из моды.

   Большая ошибка думать, что в Америке не знают хороших артистов. Они видели все лучшее, что есть в Европе. Быть может, именно поэтому Америка так ценит индивидуальность. На артистической индивидуальности построено все театральное дела Америки. Один актер -- талант, а остальное посредственность. Плюс роскошнейшая постановка, какой мы не знаем. Плюс изумительное освещение, о котором мы не имеем представления. Плюс сценическая техника, которая нам и не грезилась, плюс штат сценических рабочих и их главных руководителей, о которых мы никогда и мечтать не смели ("Три сестры", "Вишневый сад" мы начинаем в 8 ч. 5 м. и кончаем в 11 ч. 10 м. "Федора" начинаем в 8 ч. 5 м., а кончаем в 10 ч. 25 м. Антракт перед вторым актом "Вишневого сада" 8 минут, перед четвертым актом "Трех сестер" -- 10 минут. И это при глубине сцены в 12 аршин!!!).

   Итак, далеко не во всех областях мы можем удивлять Америку. Такого артиста, как Warfild, играющего Шейлока, у нас нет. А постановка Беласко "Шейлока" по роскоши и богатству превосходит все виденное, и по режиссерским достижениям Малый театр мог бы ему позавидовать5.

   Барримор -- Гамлет далеко не идеален, но очень обаятелен 6.

   Такого Пер Гюнта, как молодой Шильдкраут, у нас нет в России 7. Есть много известных имен артистов, которых мы еще не видали. Опера, в смысле голосов, не поддается сравнению ни с одним театром Европы.

   Симфонического оркестра, дирижеров, какие здесь есть, нет нигде в мире.

   По правде говоря, нередко я недоумеваю: почему американцы так превозносят нас.

   Ансамбль!

   Да, это импонирует.

   Но несравненно больше импонирует им то, что в одной труппе есть три, четыре артистические индивидуальности, которые они сразу угадали.

   Остальные, говорят они, -- это работа режиссеров. Это они сделают и с нашими американскими рядовыми актерами. Но три, четыре таланта в одной пьесе -- это их поражает. Правда, они некоторых в нашей труппе не досмотрели, проглядели! Но тех, кто показан и кто имеет право на первое место, они угадали сразу и оценили больше, чем в Европе.

   ...Сидя в Москве, казалось, что завидная роль -- путешествовать с труппой и пожинать успех. Но это не сладко и, главное, волнительно и утомительно. Долго этого не выдержишь. Казалось, что Москва является повинностью, но теперь я убедился в противном. Тяжелая повинность не в Москве, а здесь. Было бы справедливо дать мне отдохнуть и выписать меня в Москву, а Вам приехать сюда. Как Вы бережно охраняли студии, так и я, даю Вам слово, буду бережно охранять Комическую оперу по Вашим заветам.

   Оставлять группу здесь одну -- невозможно. Гувернер при ней необходим.

   Вы освежитесь здесь, быть может, поставите им "Анатэму", "Карамазовых", а я освежусь в Москве, посмотрю, что делается в Оперной студии.

   Только там я и могу пока работать, за неимением другого места. В свободное время я попишу, чтобы со временем издать книгу в Америке для всего света.

   ...Вы, кажется, предвзято настроены к Америке, и, кроме того, Вас не радует предстоящее путешествие по морю. Не верьте,-- Америка совершенно не то, что Вы о ней думаете. Огромные дома, улицы-коридоры, сквозной ветер, темно, сажа, головокружительное движение. Все это, вероятно, и есть, частями, в разных концах города. Кое-где, на одной-двух улицах большое движение (можно туда и не ходить). Кое-где, в деловой части города, есть, вероятно, большие дома, довлеет знаменитый американский ритм жизни. Но все это -- там.

   То, что мы видим в центре города, больше всего напоминает мне большую Москву.

   На род -- очаровательный, ласковый, добродушный, наивный, жаждущий познания, совершенно не самонадеянный, без европейского снобизма, смотрящий вам в глаза и готовый принять все новое и настоящее. Неправда, что американец может только смотреть revue. Он внимательно, как немец, старается понять Чехова, а женщины обливаются слезами, смотря "Трех сестер". Неправда, что в 11 часов все встают и уходят. Комиссаржевский кончал генеральную публичную репетицию "Пер Гюнта" в 1 Ґ час. ночи, все остались на местах и говорили: ради revue мы не будет ломать ночи, но ради настоящей пьесы -- да. И не только среднее общество, но даже и аристократия необыкновенно милы.

   Самый приятный вечер, который мы провели, был в самом фешенебельном клубе, куда, кроме женщин, ни разу никого не пускали. Чтобы подчеркнуть внимание к МХТ, чтобы так сказать, придать перцу чествованию нашего театра, они решили нарушить для нас ненарушимый закон своего клуба, т. е. впустить мужчин. Миллиардеры и интеллигенция в течение двух часов говорили английские речи, из которых я не понял ни единого слова. А по окончании вечера мы с "Летучей мышью" пели русские песни, например "В долине ровной", "Вниз по матушке", "Ах вы цепи, мои цепи". Это вызывало самый искренний восторг, почти детский, всей публики.

   Несомненно то, что американцы искренно любят Россию. Я недавно читал письмо О. Кана, писанное после какого-то доклада о России. В нем он признает совершенно исключительное тяготение Америки к России, единство или родство духа и заключает, что МХТ выполнил историческую и политическую национальную роль. Мы -- первые и наиболее красноречивые и убедительные послы из России, которые принесли Америке не сухие пункты торгового договора, а живую русскую душу, к которой Америка почувствовала тяготение.

   В другом каком-то собрании было сказано, что политическая роль МХТ огромна. Они вернули России многих русских, оставшихся в Америке. Почувствовав русскую душу, эти обамериканившиеся русские вновь загорелись желанием вернуться на родину. Это тот культурный элемент, который в жизни будущей промышленности России сыграет очень важную роль.

   Об этом пусть расскажет Елена Константиновна8 коммунистам. Им полезно знать. Вместо благодарности -- мы частенько читаем в "Известиях" и других газетах колкие и ругательные словечки по нашему адресу и угрозы: а что-то вы нам покажете после заграницы? 9

  

   Пока не имея от Вас новых распоряжений, мы устраиваем так, чтобы осенью возвращаться.

   Вернемся мы нищими, такими же, какими и поехали, чтоб умирать в приюте для артистов. Ведь до настоящего момента мы покрываем убытки Европы. Потом, до лета, мы наживаем кое-что. Лето у нас пропадает, так как в Англию (где очень плохие дела) нет смысла ехать на три недели. По контракту же с Гестом до июля мы принадлежим Гесту.

   ...Имейте в виду, что во время гастролей работа так тяжела, а всяких экстренных вводов, по болезням, капризам и другим причинам, так много, что нечего и думать о новых пьесах. Подработав деньги, надо уехать в страну с дешевой валютой (хотя бы Россию) и там готовить новый репертуар. Начинать же в Москве со старьем равносильно закрытию театра.

   ...Сейчас мне рассказывали, что О. Кан опять где-то говорил речь: "Россия должна нам столько-то миллиардов, но она прислала нам Рахманинова, Шаляпина, Дягилева, целый ряд художников и, наконец, МХТ. Она заплатила все свои долги. Мы квиты". Скажите это комфину 10.

  

   Многое забыл написать, а письмо надо посылать. Обнимаю Вас крепко. Екатерине Николаевне целую ручку, Мише жму руку. Всему театру, всем студиям дружеский привет.

Ваш К. Станиславский.

   Начали 6-ю неделю ("Вишневый сад") 11. Пока сборы полные.

  

38*. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой

  

   Конец марта 1923 г. Н. Йорк

Конец марта 1923

   Читайте это письмо после чикагского.

  

Дорогие Володя и Зина!

   Нет мне оправдания за мое молчание. Но бывают в жизни такие положения, когда говоришь себе: знаю, гадко, но пусть так -- не в силах, не могу, не хватает энергии. Время! Конечно полчаса всегда можно найти, но нельзя собрать мыслей, но спина валит назад от письменного стола, но нет возможности пропустить в голове толкающих друг друга очередных мыслей. Все то, о чем хочется написать вам,-- животрепещущее. Об этом не скажешь в одной странице. Нужны многие страницы. Вот для них-то и нужно подходящее настроение. Покойный вечер или утро. Но, при моей жизни, этого-то и нет здесь. Интервью, приглашение, визит деловой или без дела, подписи карточек, совет, проситель из русской колонии, заседания, репетиции, заболевания, представит[ельство], письма, парадный спектакль, обед и речь на французском языке в присутствии 1500 человек обедающих, неприятности, выговоры, подтягивания, разговоры по душам и пр. и пр. Так проходят дни, недели, месяцы, и все новые страны, города, все те же заботы -- поставить декорацию, осветить, ввести новых сотрудников, подтянуть ослабленные нервы актеров, которые без передышки работают с сентября.

   Если вникнете в безвыходное положение, то -- извините.

   О студии думаю, скучаю, хотел бы быть с вами1. Горжусь и радуюсь, что без меня не ударили лицом в грязь. Всюду студией интересуются. Особенно в Загребе и Нью-Йорке. Гастроли устроить можно. В Европе -- с убытком, в Америке -- с маленькой пользой. Без оркестра нельзя. Оркестр же стоит бешеных денег. Студией загорелись все: и Рахманинов, и Зилоти, и главным образом Коутс (из Мариинского театра)2. Последний ищет миллиардера. Гест заинтересовался. Хочет говорить со мной, но... Вдруг я узнаю из московских писем, из разных источников (один из них из компании Малиновской), -- что все хорошо играют, и успех, и в пении прогресс, и сборы три раза в неделю, но -- дисциплина студийцев становится притчей во языцех.

   Сразу мои руки опустились, сердце упало в пятки и страшная мысль пронизала голову. Мертвое дело! Без дисциплины нет искусства артиста театра! Искусство -- дисциплина! С такой толпой распущенных певцов явиться в Америку!! Попасть в лапы Геста!!! И одному отвечать за всех тех, кто не желает слушаться. Ведь малейшая неточность -- и контракт нарушен. Идите пешком по морю. И все здесь сделано в пользу антрепренера, а не нас, артистов. Сами юристы говорят: в Америке не стоит судиться. Всегда выиграет свой, у кого есть знакомство и родство.

   Вот я и скис и отменил назначенный день для переговоров с Гестом. Теперь все думаю: как же мне быть? Брать на себя одного ответственность? За что? Это безумие! Только при полной, слепой вере в свое войско можно предпринимать новую грандиозную поездку. Наша труппа стариков, с которыми студийцы не могут даже равняться в дисциплине, и та недостаточно дисциплинирована для поездки. А между тем вот они на что способны. Назначены "Вишневый сад" -- 8 спектаклей подряд в одну неделю, а в следующую -- 8 спектаклей "Трех сестер". В день первого спектакля "Вишневый сад" заболевает Книппер -- 38,5 утром (вечером боялась и мерить). Заменить некем. Лечу к Гесту. "Спектакль должен состояться. Перемены пьесы не допускаю. Пусть выходит кто хочет. Какое мне дело, что вы привезли недостаточное количество актеров. Вы заплатите все убытки". Книппер, больная, с жаром в 38--39,5 сыграла все 16 спектаклей и спасла нас. "Вы, нынешние! Ну-тка!"

   Говорил с Леонидовым (наш русский импрессарио). Он тоже чешет затылок и не возьмется с распущенной труппой.

   Вот я и не знаю, что мне делать.

   Об этот пустяк может разбиться так хорошо начатое дело! Беда, если закулисный беспорядок будет известен публике. О дисциплине МХТ в свое время со шмаком придумывали сказки, которые заставляли публику проникаться уважением к нашему театру. С таким [же] шмаком и аппетитом публика начнет выдумывать сказки о распущенности студии, и эти сказки вызовут отрицательное отношение в публике, не говоря уже о том, что начальство, уже недовольное порядками студии, может прибегнуть к энергичным мерам. Ведь деньги-то казенные, да те, которые систематически исключаются из бюджета театров при очередном вопросе о закрытии Большого театра3. Как жаль, что взрослые люди рубят тот самый сук, который их всех держит. Падение и катастрофа -- неизбежны. Если так, то это дело гиблое!! Стоит ли торопиться возвращаться в Москву?! Я не забыл условия. Вернусь,-- студия одумалась и стала учреждением?-- Я ваш! Кто знает, может быть, целиком. Нет,-- прощайте. В мои годы нельзя заниматься любительством. Возьму тебя, Володю, и поедем в Америку ставить здесь театральное дело, и оперное и драматическое. Сразу, с вокзала, -- великолепный особняк на набережной Гудзона, недалеко от Рахманинова. За дисциплину ручаюсь. На лету хватают и деньги громадные платят. По крайней мере помирать буду не в богадельне Театрального общества для престарелых актеров. Итак -- внимание!

   Еще к сведению. Пусть не думают, что в Америке театры -- так себе, все сойдет. Большая ошибка.

   Нью-Йорк один из самых музыкальных городов, который слышал все самое лучшее и теперь имеет самых лучших певцов. И американцы понимают музыку. Здесь такой оркестр (особенно из Филадельфии), такой дирижер -- второй Никиш! Такая дисциплина. За полчаса до начала все музыканты на местах, никакой настройки. Как они это делают? Приходит дирижер, все встают, как один человек. Аплодируют -- все кланяются, как один человек, когда им махнет дирижер. Оркестр уходит после того, как публика разошлась.

   Оперная игра, правда, плоха, так точно как и постановка, как и все порядки Метрополитенской оперы. И в драме есть такие артисты -- звезды!! Варфильд, Барримор, Тейлор... Таких я не знаю сейчас ни в Берлине, ни в Париже, ни в славянских землях. Кое с чем сюда нельзя приезжать.

   Описывать Нью-Йорк не стоит. Хорошо тем, что здесь решительно нечего смотреть, кроме театров. По театрам нас водят усердно. Каждая знаменитость наперебой спешит заполучить нас, отзыв о ней, потом статьи в газету, вместе с нами сняться в кинематографе, после спектакля, и целую неделю по всему городу показывают в кино. Меня здесь на улицах больше и чаще узнают, чем в Москве. Постоянно приходится обедать у богачей, говорить речи по-французски. Все это милые, простые и гостеприимные люди, без европейского снобизма, больше всего похожи на москвичей времен царизма. Очень наивная и расположенная публика (как говорят -- к тем, кто в моде). В деловом отношении -- беда. Не то чтобы жулики, но крепкий народ, своего не уступит! Отто Кан, богач и покровитель театра, когда я ему рассказывал о Морозове и его меценатстве с чисто русской шириной, не мог понять этого человека4. Они убеждены, что меценатство должно приносить доходы.

   Конечно, нас нагрели вовсю. Высосали в несколько месяцев все, что можно. Недаром взяли один из самых больших театров (больше 2000 зрителей). Распорядились самым расточительным образом, так как пропустили все пьесы, при переполненных сборах 2-х месяцев, окупили все затраты и теперь наживать на нас будут в провинции. Пресса трещала после каждой премьеры, как пулеметы. Только о нас и писали, на первой странице, без остановки, ежедневно, так как премьера пропускалась за премьерой. Когда все пропустили, прессе пришлось замолчать, а Гесту придумывать темы для интервью и проч. Это отразилось, естественно, на сборах. Они стали хуже. С 5700 каждый вечер (на царские деньги--11400 р. сбора вечерового) они упали до 3000 дол. (т. е. на царские деньги -- 6000). Это страшно много, но тем не менее дает право Гесту заявлять и указывать на падение сборов, чтобы при переговорах о поездке и о будущих условиях прижать нас. Все это разыгрывается как по нотам. В результате -- нажить на спектаклях здесь нельзя.

   Можно нажить другими путями. Например, кинематографом, уроками, устройством студии, статьями. За это платят большие деньги, но надо сидеть на месте, а с труппой это невозможно, так как слишком мало количество пьес в репертуаре. Публики, которая может платить наши безумные цены и хоть немного понимать по-русски, здесь 15 000, плюс 20% сбора американцев. Последние так в 20% и даже до 30% --сохранились. Русские же зрители [все] пересмотрели. Подумайте, 40% с валового сбора идет владельцу театра с каждого спектакля и получается им в тот же вечер. Таким образом, при исключительном успехе, при максимуме полученного нам приходится до смешного мало, и мы махнули рукой на доллары от театра.

   Кинематограф. Мне представился совершенно исключительный сценарий (который мы сыграем в Москве). Грандиозный, который можно было бы озаглавить "Трагедия народов". Тут и Грозный, и Федор, и Димитрий, и русский народ, отлично охарактеризованный. Для Америки, отвечают нам, все это может служить фоном. На первом же плане нужен роман двух молодых, с препятствиями для их любви.

   ...Вести о 1-й, 2-й, 3-й студиях такие, что хочется бросить навсегда драму. Когда вернемся, замкнемся в самый маленький и тесный кружок с лучшими стариками МХТ и будем работать страшно замкнуто, никого к себе не впуская, чтоб не баналить и не осквернять самого лучшего и чистого, что до сих пор я с такой расточительностью отдавал каждому, кто ко мне подходил.

   Надо быть умнее и разборчивее.

   ...Нужно же что-нибудь сказать об Америке! Ну вот, например. Едешь по подземной дороге. В вагоне голос в граммофон. Говорят: "такая-то станция", "до отворения дверей не выходите" и всякие другие распоряжения. Кондуктора -- ни одного. Все автоматично. То же и в трамвае. Двери сами отворяются, сам кладешь 5 центов. Вот другой образец здешней жизни. Ребенок ложится спать. Мать спешит в театр. Она ставит перед ним радио (особый аппарат в каждом доме), и он говорит сказку, которую по вечерам рассказывает на станции один человек на весь Нью-Йорк. Такие же аппараты и в деревнях, в самой глуши. Там тоже ловят волны радио и соединяют с оперой, с нашим театром, с лекцией и пр.

   Я слушал в печатне "Таймса"5 радио с моря от кораблей (телеграммы). О нашем театре недавно читали лекцию (один человек) для 5 000 000 слушателей Америки, которые собирались по билетам в разных городах и местечках в аудитории и залы...

  

39 *. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой

Июнь (после 7-го) 1923

Пароход "Лакония"

Дорогие и любимые Володя и Зина!

   Не сердитесь, что редко пишу. 9 спектаклей в неделю, и в свободные дни в двух и иногда в трех местах представительство, с французскими речами... Если выпадает свободный вечер, нет никакой энергии, голова не работает, и спишь, спишь... Не думайте, что я жалуюсь. Я по сравнению с вами счастливец, так как мое большое утомление все-таки легче вашего мотания по урокам. Завидую вам, что вы в России, но душевно жалею за усталость и непосильную работу без поощрений. Хочется сделать побольше для вас, чтоб дать возможность хорошо отдохнуть.

   ...При первом удобном случае я дам концерт в пользу студии. До сих пор это сделать было невозможно, так как Гест наотрез отказывал. В следующем условии постараемся этот вопрос провести как-нибудь.

   ...Знаю и грущу, что вас огорчит известие о том, что мы подписали (пока под секретом) контракт с Гестом на будущий сезон. Что же было делать!? Откажись я, -- все были бы лишены возможности ехать в Америку, кроме того, мы только подготовили почву, распахали американскую публику, особенно провинцию. Мексика и Калифорния гарантируют от правительств своих штатов хорошие условия; уверяют, что именно теперь мы можем что-то нажить. Отказаться, -- будут проклинать другие, а может быть, и сам себя. Раз что положение театров так тяжело в Москве, а мы приедем такими же нищими, какими и уехали, мы сядем только на шею тем, кто в Москве, так как нового репертуара мы сработать не успели. Вернувшись, придется опять выпускать афишу: "Дно", "Мудрец". Это равносильно признанию своего банкротства. Нам надо нажить денег, чтоб, приехавши, или дать новую пьесу, или иметь время и деньги, чтобы репетировать, прежде чем открывать сезон. Кроме того, думаю я по ночам: сидя здесь, я, бог даст, хоть как-нибудь смогу облегчить вашу жизнь в Москве; а там я буду совершенно бессилен, так как придется снова халтурить. Есть и еще причина. Мы пришлись Америке ко двору. Нас полюбили и поняли, что только мы одни можем научить чему-нибудь американцев; меня теперь знают здесь, и потому в последний приезд за мной стали гоняться и издатели -- по поводу книги, и общества, по поводу устройства у них студии. Я продал уже две свои книги. Одна -- этапы развития нашего искусства (должна быть готова к 1 сентября). Другая -- без срока -- "система" в романе1. Теперь я все лето буду писать, писать и писать, так как с 1 августа у нас начинается страшная работа: подготовка всего нового репертуара -- 5 пьес, в числе которых неигранная -- "Плоды просвещения". С 20 сентября начнутся уже спектакли, вместо генеральных репетиций для Америки, с первых чисел октября мы начинаем гастроли в Англии, перенесенные с этого лета, где мы должны были играть во время главного сезона, в Дрюриленском театре2. Видишь, как все заполнилось. Вот почему я не могу приехать сейчас в Москву, как бы хотел. Кроме того, я всю зиму не видал своих, и на будущую зиму придется опять разлучаться, а я ведь уже старец -- седьмой десяток пошел.

   ...Спасибо милому Володе за длинное обстоятельное письмо. Зинаиду не знаю как благодарить за все ее письма-пушки. Еще раз поздравляю с окончанием мучений с "Вертером" 3. Вы все молодцы. Выставили два спектакля и с успехом. Понимаю, чего это стоило, и тем сильнее аплодирую. О "Русалке" нет пока возможности подумать и выслать новые советы по mise en scène. Без нот трудновато. Может быть, найду их в Фрейбурге.

   ...Изменил совершенно свое мнение об американцах. Не знаю, какой это народ в смысле долларов, т. е. в торговом деле. Вероятно, там они очень неприятны, но во всем другом они чрезвычайно сходятся с русскими. Нас, русских, они искренно любят. В Америке без языка чувствуешь себя совершенно как дома. Можно говорить, кричать по-русски. Всем это только нравится, а в Германии, например, надо жаться и говорить потихоньку. Местная так называемая аристократия -- это типично буржуазные семьи, напоминающие лучшие русские купеческие дома. Большие комнаты, всего много, много лакеев, угощения. Разница -- что публика очень наивная и доброжелательная. Мы всюду поем русские песни -- "Солнце всходит" (я писал тебе даже, что у нас в хору пела с нами Марчелла Зембрих) 4, и все в безумном [восторге] расходятся. Ну, пока прощайте. Обнимаю. Подъезжаем к Шербургу. Завтра Гамбург. Пока едем, как по Волге. На этот раз пока путешествие -- блаженство, лучший отдых. У меня купе с ванной, и я беру ежедневно теплые морские ванны. Еду прямо к своим из Гамбурга -- в Фрейбург и постараюсь оттуда не двигаться и писать, писать, пока не кончу книгу.

  

40. В. И. Качалову

   1923. 12 июня

12 июня 1923

Фрейбург

Дорогой Василий Иванович!

   Вам надо играть Штокмана. На это много причин... 1) Я играть не могу, по старости; не дотяну. Поэтому я от роли совсем и навсегда отказываюсь и передаю ее Вам в наследство. 2) Вот роль, в которой Вы можете хорошо показаться, и Вы при разговоре со мной соглашались с этим. 3) Пьеса "Штокман" -- отличный вклад в новый репертуар Москвы.

   Соглашайтесь. В остальных ролях, по Вашим указаниям, мы будем по возможности облегчать Вас. В случае Вашего отказа -- не знаю, что будем делать1.

   Обнимаю Вас, люблю. Отдыхайте.

Ваш К. Станиславский

  

41 *. А. М. Горькому

  

28 июня 1923

Фрейбург

Дорогой Алексей Максимович.

   Вчера я поздно узнал о том, что Вы нас ждали. Кроме того, я менял комнату и переносил вещи, а сегодня уезжаю дня на 3--4 к сыну, в Wernwald. По возвращении навещу Вас, если Вы принимаете гостей, с которыми можно не церемониться.

   Жму Вашу руку.

   Посылаю письмо на авось, так как адреса Вашего не знаю. Жму руку, а Екатерине Павловне 1 низко кланяюсь.

Ваш К. Станиславский.

   28/VI 923

   Сейчас в Фрейбурге находится Книппер-Чехова. Вчера вечером она заходила к нам с поздравлением. Оказывается, вчера был юбилей Художественного театра. 25 лет тому назад -- 14 июня -- был основан МХТ. Скверная вещь эти юбилеи!

  

42. О. С. Бокшанской

30 июня 1923

Фрейбург

Милая и дорогая Ольга Сергеевна!

   Разрешите теперь и на будущее время писать Вам на таком блокноте. Иначе приходится уходить в комнату. Жду Вас с большим нетерпением. Я написал около 200 страниц, и Кайранский пристает1.

   Нас отсюда гонят, так как у внучки идут зубы и она, естественно, скандалит. Все-таки я Вас дождусь -- здесь.

   Против самого вокзала в Фрейбурге -- хорошая гостиница. Пишу на случай. От нее до нас идет трамвай. Итак, на самое первое время, если мы не договоримся о комнате, -- дело обеспечено. Когда получу телеграмму, оставлю комнату, хоть, насколько мне известно, там комнаты есть.

   Недалеко от меня -- в 5 минутах по траму (гостиница у вокзала -- в 15 минутах от меня) есть маленькая гостиница. Она лучше тем, что ближе к нам и воздуху. Здесь надо снимать заблаговременно, и для этого нужна от Вас телеграмма. Кроме того, есть и частные квартиры -- в деревне, но там стуканье машинки будет препятствием.

   Говорят, что лучше и проще ехать через Штутгарт. Лев Григорьевич2, который меня любезно сопровождал и которого я еще раз благодарю, расскажет Вам о всей нашей поездке. Сейчас же между Франкфуртом и Дармштадтом -- новая оккупация, и железные дороги опаздывают на сутки.

   Лучше захватите бумагу, не поручусь, что здесь найдется такая, какая Вам нужна.

   В самый санаторий Вас устроить нельзя, да и не позволят стучать машинкой.

   Гостиница против вокзала называется "Züringerhof".

   Целую Вашу ручку, хотя барышням этого делать не полагается.

Любящий Вас

К. Станиславский.

   Если приедете днем, встречу. Ночью -- не пускают.

   ...Суббота

   ...а число не помню.

  

43*. И. Я. Гремиславскому

   Фрейбург, 27 июля 1923 г.

27 июля 1923

Дорогой Ванечка!

   Только сегодня получил Ваши посылки, так как был в отсутствии1. Спешу ответить, хотя скоро увидимся. Мы выезжаем, вероятно, в понедельник 30-го, если все будет благополучно, и приезжаем тогда в Берлин 31-го. О времени прихода поезда дадим телеграмму перед отъездом. Тут хотелось бы, чтобы Вы меня встретили, потому что, если будет возможность, я в тот же день уеду в Варен. Если ж Вы меня задержите, то приготовьте какую-нибудь комнату в гостинице. Попросите, чтобы кто-нибудь выехал за вещами. У меня их много, а времени на них у меня не будет. На всякий случай пишу о декорациях.

   "Лапы жизни"2 -- первый акт. Страшно много синего, темного и страшно мало прозрачного, светлого. Единственно, что есть в декорации интересного, это залитой свет и богатство бутафории. Понимаю, что Вы их не сделали на рисунке,-- это слишком долго, но на сцене они обязательны. Помню окна, например, прикрытые белой кисеей. Здесь у Вас направо на эскизе реальная скверная театральная дверь. Пускай все это светится через занавески. Не помнится, что павильон был синий. Или Вы делаете экономию из другой пьесы? Тогда берите лучше светленькие.

   Вторая декорация -- красная. Черные колонны среди красного нетипичны, а если это полосы бархата, то и отвратительны. Насколько я помню, там все было красное. Но самый тон красных стен не одобряю. И расцветки этого красного, в смысле красочном, грубы и неинтересны. Красное с черным и зеленым -- отвратительно. Окно ни к черту не годится. Это совершенно не типично для гостиниц. Пусть там будет ресторанный гобелен, гостиничное панно, но только не окно. Подушки к дивану по цветам подобраны неинтересно. Вообще не чувствуется ресторан высокого тона. Трактирно.

   Последний акт очень театрален. Надо бы что-нибудь другое. Во-первых, это подвал, а не богатый дом. Сочиненное окно, сочиненный камин, сочиненная лестница. Не одобряю. Устройте что-нибудь из имеющихся сукон, погрузите в темноту. Дайте уходящую наверх лестницу, по которой ходить не будут. Но эта черная щель кверху -- хороша (в прежней декорации).

   "Трактирщица". Я придаю ей первенствующее значение в поездке, и вот почему. От нас ждут европейского репертуара. "Трактирщица" -- это экзамен на европейский репертуар. Она имеет смысл только в том виде, как была поставлена у нас 3. Можно упрощать декорацию, особенно 1-го акта (которая стоит с начала пьесы), в том смысле, что не делать проходов поверху, сократить до минимума лепку, но упрощать законченный до последней степени эскиз знатока Бенуа, где все прочувствовано до гениальности, равносильно тому, что вычеркнуть всю прелесть постановки. А без нее не стоит ставить самой пьесы. Случилось то, чего я больше всего боялся: халтурные вариации, совершенно недопустимые. То, что так гениально у Бенуа -- рисунок балюстрады буфета, панели, дивана,-- совершенно ужасно, когда это сделано наобум, приблизительно. Поэтому, как я уже настаивал, требуйте скорей из Москвы подробного рисунка деталей как для этого, так и для второй картины 4. В первом акте делайте все по Бенуа (остальное), но с театральными упрощениями: арка писаная, за аркой хотя бы подвесной холст. Пусть это будет сделано театрально, лишь бы сама мысль декорации не пропала. Из частностей: нет двери в кухню за прилавком налево, но без нее можно обойтись. Вокруг стола необходимы 4 стула, а не 3 и 3 банкетки впереди стола. Стулья должны быть непременно голландского фасона, их так много в Америке. Они годятся такими, как есть. Согласен на все и -- чтоб буфет был писаный, согласен -- и чтоб колонны были писаные в 1-м акте, но не могу пожертвовать ни одной деталью -- ни зеркалом, ни бра над прилавком. В смысле тональности опять с Вами не согласен, это не тот красный. И не тот зеленый, какой у Бенуа. Позаботьтесь заблаговременно о рельефных зеркалах, бра, бутылках (на прилавок).

   2-я картина. Вот тут я огорчился, что Вы не поняли того, что вся прелесть, вся оригинальность, весь пикант декорации -- что диван стоит именно в алькове 5. Он совершенно не нужен в третьем акте, можете его делать или нет -- безразлично, и он страшно необходим в этом акте. Все детали гениального Бенуа, сделанные на память, являются провинциально-приблизительными. В этом акте диван и два кресла (обитые). Остальная мебель -- 4 или 5 стульев направо у окна голландские, деревянные. Когда входят в комнату, она темная. Все равно, как Вы это сделаете -- ставнями или просто задернутой занавеской. Если смотреть прямо на эскиз, то по левую сторону дивана -- ширма, через которую, точно через забор, актрисы заглядывают на подаренный Мирандолине бриллиант. Тут есть еще маленький столик, куда Мирандолина кладет книгу для приезжих. Вот эта очаровательная подробность -- буффочки из материи над двумя дверями -- шишечками -- непременно рельефные. Что делать, согласен во всем остальном с писаными карнизами, колоннами и т. д., особенно если их удастся сделать более или менее прилично. По бокам средней арки, насколько я помню, были кронштейны со свечами. Все эти кронштейны должны быть рельефны. Относительно красок и тональности -- не согласен с Вами. Может быть, у нас разные глаза. По-моему, Ваш коренной недостаток, с которым надо бороться.

   3-я картина. Хорошо! Можно делать. Не понимаю, в правом заднем углу какая-то финтифлюшка, не то образ, не то [не] знаю что. Тут просто есть полочка висячая -- доски на веревках. И несколько планов, и несколько печатных объявлений XVIII века. В этой комнате 3 стула, стол больше гораздо, круглый. На окне спускающаяся занавеска непременно, на этом кончается акт. Там тоже стоит какой-то деревянный стул у окна, на который, помните, я сажусь. Окно вышло меньше, чем там, а комната кажется слишком большой. Это делайте, приступайте.

   4-я картина. Также одобряю. Думаю, что публика не заметит, если мы зеленый стол из 3-й картины поставим и в 4-й. Ведь одна и та же гостиница, мебель в ней одна и та же. Здесь нужны еще 2 стула по бокам среднего стола и высокая ширма, как и во второй картине, приблизительно мне до плеча. Кровать за альковом можно не показывать. Все остальное одобряю. Не забудьте: бра рельефные.

   5-я картина. Согласен со всем, только уж очень черно 6. Вы делаете это для контраста с пейзажем, но вот с таким грубым контрастом я в Вашей тональности не согласен. Это все равно, что в музыке один такт проорать форте-фортиссимо сейчас же после пиано-пианиссимо. У самой входной двери не хватает ящика, на который садится Мирандолина. Если смотреть прямо на эскиз, то по левой стороне -- просто лавка. И по правой стороне тоже лавки. Причем непременно дверь должна быть в середине. И так, чтобы по ту сторону двери мог во время скандала и вырывания шпаги Вишневский сидеть рядом с Мирандолиной 7. На самой авансцене может быть простая табуретка для одного человека. Не забудьте козлы для бельевой доски, которые переносятся на самую авансцену. Красиво было -- разные сушеные фрукты, которые висели в арке. И какая-то стеклянная не то ваза, не то банка, которая блестела на солнце. Она стояла с цветами в арке. Правый угол последней арки разработать. Тут навалены всякие материи, матрацы, хлам и т. д. Дверь с засовом (входная), на этом игра.

   Отвечаю на Ваше письмо: нужды нет, что из Москвы придут для "Трактирщицы" детали в конце августа. Вытребуйте их, потом поправите. Что касается разных бра, если они действительно пропали -- что невероятно -- в Москве, то пошлите кого-нибудь в музей зарисовать и сделать новые. Пропорции угаданы недурно. Утешьте меня, сделайте писаные на задней стене подоконники и окна так, чтобы они казались рельефными. Насчет буфета согласен. Конечно, толщинка желательна, если она возможна. Украшения на алькове пишите, но по возможности рельефные (3-е действие). Может быть седло на подставке, но придумайте что-нибудь, что бы заполняло авансцену. Можно и умывальник, если он заполняет. Что делать, оставьте половик один на все акты. Но непременно такой, как в 1-м акте, плитками. Сужающийся план декорации -- на Ваше усмотрение. В высоте декораций полагаюсь на Ваш опыт. Относительно 2, 3 и 4-го актов, которые Вы считаете низкими, я бы считал -- это хорошо. Они и должны быть низкими, тогда как первый должен быть страшно высокий. Жаль, если 3-й акт придется повысить, но если необходимо -- молчу.

   "Иванов"8. 1-е действие. Тут громоздкости много. У нас было возвышение и в зале, и в комнате Сарры, и на двух балконах. Оба балкона остаются, можно разве завесить окна комнаты Сарры, а для нее поставить отдельный помост. Прилагаю рисунок схода 1-го акта "Иванова". Над колоннами фронтон был рельефный, как сделать теперь? Согласен с манерой шкафа, но наклейте старые переплеты, вместо того чтобы писать их, чтобы был полурельеф. Печь из "Вишневого сада" -- согласен, но без лежанки, и вокруг печи полочка с отвратительной бахромой, как это было в 70-х годах. На ней лежит револьвер, которым Шабельский целится в доктора. У шкафа сделайте рельефные занавесочки. Подумайте, как упростить декорацию 2-го акта.

   "Лапы". Согласен с предложением о первом акте. Сомневаюсь в синей материи. А нельзя ли что-нибудь придумать вообще для сукон, скрывающих потолок,-- не черный бархат, а светлый -- белый или желтый.

   Относительно "Трактирщицы" я Вас предупреждал, и Вы мне сказали, что у Вас всё в голове.

   Да, увидал декорацию 2-го акта "Иванова". Нет, это халтура, ужасно не согласен. Увидал и 3-й акт, -- совсем не то, что было. Это была очаровательная декорация. При свидании напомню Вам подробно. И 4-й акт -- это тоже халтура. Павильон делайте, а насчет расстановки мебели -- потолкуем. В 3-м акте никаких трех дверей не было, и никакой колонны сзади не было. Прилагаю рисунок 3-го акта.

   Насчет "Штокмана" в письме не объяснишь. Постарайтесь или перехватить меня между поездами при приезде, т. е. во вторник или в крайнем случае в среду (если мы выедем во вторник), или вместе со мной проехать в Варен, потому что мне опаздывать к началу репетиций не годится. А то все актеры распустятся. Раньше же приехать не могу, не от меня зависит. Причина понятна.

   Нежно обнимаю Вас, как и люблю, папе дружеские объятия, маме целую ручку, и если позволит, то и обнимаю. Жене поцелуйте ручку, так же как и сынишке Валер[ику].

Душевно любящий

К. Станиславский-Алексеев

  

44*. В. Э. Мейерхольду

  

3 сентября 1923

Варен

Дорогой Всеволод Эмильевич!

   С минуты на минуту жду извещения от своих, которые разбросаны по всему Шварцвальду. Должен буду ехать собирать своих больных и перевозить их на зиму в другое место. А потом -- в Париж и Америку, на гастроли. Очень сожалею, что нам не удастся свидеться. Поклонитесь Москве, о которой мы все очень соскучились.

   Желаю успеха.

К. Станиславский

   3/IX--923

  

45*. Из письма к В. С. Алексееву и З. С. Соколовой

  

15 сентября 1923

Париж

Милые и дорогие Володя и Зина!

   Не сердитесь на меня за то, что не пишу. Право, не от нежелания. Я сам попал в "запендю" и не знаю, как из нее выкрутиться. Дело в том, что глаза мои не позволяют мне работать (т. е. писать) более трех часов, а я должен к сроку написать книгу -- свою автобиографию (которую я превратил в историю МХТ). Заказано 60 000 слов, и я их написал, но по неопытности не рассчитал материала и дошел только до основания МХТ. Послал наскоро написанный материал издателю. Он ему очень понравился. Я прошу его сделать два тома, так как не сумею сократить свое сквозное действие на один том. А историю самого МХТ дай бог уместить в целом томе. Издатель прислал сказать, что невозможно. Америка требует непременно одного тома, и даже сам Шекспир издается в одном томе. Вот я и сел в калошу. Книгу издать необходимо, так как теперь совершенно ясно, что в Америке театром денег не наживешь, несмотря на колоссальные сборы. Ведь мы на этот раз повезли с собой не более, не менее как 8 американских вагонов декораций (что равняется 16 вагонам русским). Целый товарный поезд, который придется возить по всей Америке. Зато теперь, при создавшемся успехе и рекламе, -- страшный спрос на книгу, иллюстрации о театре и проч. Но надо ее выпустить, пока мы интересуем Америку. Уедем -- тогда уж не то. Книга, вовремя пущенная, даст минимальный тираж в 30 000 экземпляров. Эта цифра так определена потому, что пущенную в ход книгу скупают все библиотеки. Они должны, обязаны приобретать такую книгу. А раз что библиотеки Америки включают ее в каталог, то тираж книги достигает цифры 30 000. Вот почему необходимо издать ее теперь непременно, пока мы в Америке и играем, т. е. интересуем общество своими персонами. Потом -- будет совсем другое. Тираж может достигнуть 5000 экземпляров. А мне необходимо обеспечить Игорю пребывание в Швейцарии [...] лет на 4--5. А это стоит страшных денег. Вот я и пишу, но теперь уж начались утром и вечером репетиции, так как мы должны составить новый репертуар с новыми исполнителями из 6 пьес ("Штокман", "Трактирщица", "Карамазовы", "Мудрец", "Лапы жизни" и "Иванов")1. Пишу по ночам. Когда начнутся спектакли, тогда не хватит не только времени, но, главное, сил на то, чтобы, играя по два раза на дню трудные роли, еще писать книгу. Вот я и тороплюсь. На письма не хватает времени.

   Все твои и Зинины письма и огромный твой режиссерский труд -- 4 тетради -- я получил. Куски просмотрел и одобряю их 2.

   После того как по мелким кускам изучится партия, надо будет эти куски сливать в крупные задачи. Обыкновенно я делаю наоборот, чтоб не мельчить волевой партитуры, т. е. начинаю с крупных кусков и, если они оказываются слишком монотонными и однообразными, бедными в переживании, тогда только я их дроблю на более мелкие.

   Твоя идея о помещичьем доме, в котором по ночам дают бал русалки, мне чрезвычайно [нравится]. Это чудесный трюк, который дает возможность совсем уйти от оперного русалочьего штампа. Нечего стесняться подмостками. Этого добра сколько хочешь в любом из современных театров, помешанных на площадках. А если б и не было, надо их сделать, так как сама идея чудесна и уходить от нее нельзя. Конечно, необходимы пирамидальные тополя. Рядом с мазанкой малороссийской -- это самое типичное. Вот насчет плана декорации первого акта -- мне думается, он невыгоден и очень толкает на оперную деревню. Улица и деревня -- самое трудное на сцене. Деревня, уходящая на заднике, -- нехорошо. Она дали не даст, и переход от выстроенной избы к писаным всегда заметен. Больше всего дали дает линия, уходящая за кулису. Поэтому надо искать в планировке что-нибудь в этом роде.

   Очень одобряю постановку "Vita breve"3.

   Покажи эти строки Борису Михайловичу {Следующий абзац, адресованный Б. М. Сушкевичу, в подлиннике зачеркнут. Рукой К. С. Станиславского на полях приписано: "Нет. Я раздумал, не показывай Бор. Мих. Он обидится, что я передаю через третье лицо. Постараюсь ему написать".-- Ред.}.

   Дорогой Борис Михайлович. Согласен с Вами, что старые декорации и формы постановки à la MXT устарели, но еще более устарело, и особенно в Америке, то, что у нас называют -- левый фланг. За границей, и особенно во всех американских "Зигфрит-фолиях" (ревю), слышать не хотят об этой устарелой новизне. А нам тягаться с тем, как они пользуются кубизмом, опасно. Красота и трюки невиданные. Для заграницы не советую пользоваться этой стариной; ищите что-то новое в области нео-реализма, мало того, в области нео-классицизма, куда теперь махнуло искусство на Западе. При постановке имейте в виду Америку. Без нее не проживет студия. Комиссаржевский, который очень недурно (в смысле внутреннего толкования) поставил в Нью-Йорке "Пер Гюнта", срезался на футуризме; благодаря ему не имел успеха и должен был уехать назад в Англию. (О Комиссаржевском тоже секрет.) Не сердитесь, что не пишу Вам. Брат расскажет Вам, как я влопался с книгой. Спасибо за хлопоты в студии 4. Думаю, что соприкосновение с музыкой и пением откроет Вам большие горизонты в области драмы. Я через нее понял чрезвычайно много, и планы мои расширились. Я знаю, как надо играть трагедию. Сам, может быть, не сыграю -- стар и испорчен, но других научить могу. Ритм, фонетика и звуковая графика, так точно как и правильная постановка и хорошая дикция, -- одно из самых сильных и еще неизведанных средств в нашем искусстве.

   Не успеваю написать Алекс. Влад.5, что я в ужасе от того, что Большой театр хочет забрать костюмы. Если это так, то надо считать, что мы толчем воду в решете -- работаем, чтобы создать себе репертуар, а костюмеры будут изводить главное, что необходимо для самостоятельной жизни, -- костюмы артистов. Я знаю, что значит выдать одни только костюмы на сторону,-- это значит проститься со всей постановкой. Например, мы дали два костюма Второй студии на постановку Мольера. Теперь костюмеры утверждают, что мы чуть ли не все костюмы отдали куда-то, и от постановки Бенуа не осталось и половины. Кроме того, когда я говорю, что костюмы не в порядке и испачканы (все), мне отвечают, что виновата Вторая студия (которая взяла два костюма, а не все). То же будет и в Большом театре. Наши костюмы будут давать на халтуры, а уверять, что это мы их изгадили и износили. Когда мне придется ставить что-нибудь в Оперной студии -- первое условие, которое мне будет необходимо, следующее: костюм, в который я вложил часть своей души, не может быть ни в чьем распоряжении, как только студии, для которой он создавался. Иначе опускаются руки и деревенеет фантазия. Нельзя ли умолить Елену Константиновну6, чтоб не брали костюмов от нас.

   Еще умоляю Ал. Влад.7 отпустить или, вернее, прогнать Зину хотя бы на две недели вон из Москвы. Она не выдержит сезона.

   Скажи Жукову, чтоб он не делал глупости и не ездил в Америку. Никаких уроков ему Рахманинов давать не будет8. Он или гастролирует по концертам каждый день, или лежит без задних ног от усталости. Не только Жукову, но и самому Рахманинову не дадут в Америке дирижировать оркестром. Там все как у нас. На всё тресты и союзы. Оркестр -- это самый проклятый вопрос в Америке, о который разбивают себе головы все театры, кроме ужасного "Метрополитена", который поддерживают миллиардеры из снобизма. Но там никого, кроме итальянцев, не пускают (да еще Шаляпина). Американской оперы не существует. Симфонические дирижеры, как, например, Стоковский из Филадельфии и его оркестр -- что самому Никиту не грезилось. По части музыки и пения в Америке дело обстоит очень хорошо. Только самое наипревосходнейшее, а посредственности или ученики принуждены отправляться на фабрику Форда -- делать автомобили. Зилоти и тот сидит без дела, а об оркестре даже и не мечтает.

   Очень одобряю постановку опер с малым количеством лиц. Когда наживу деньги, на обратном пути, коли бог даст, постараюсь привезти ноты. Пока не было свободных средств, так как ноты стоят чертовских денег.

   Скажи Зинаиде, что не успеваю отвечать на задаваемые вопросы, которыми она меня заваливает, по вине книги и глаз. В вопросах дома доверяю ей всецело. Деньги у Дм. Ив.9 есть -- пусть берет, что надо. Не слишком ли вы экономите дрова и мерзнете? Это не надо. К тому же сырость заведется. При первой возможности перелистаю все письма ее и отвечу на вопросы, а сейчас -- не хватает глаз.

   ...Обнимаю обоих. Очень стремлюсь в Москву. Надоел постоянный страх за выполнение контракта...

Обнимаю, люблю.

Костя

   15 IX 1923

  

46*. А. Н. Бенуа

  

14 октября 1923

Париж

Дорогой Александр Николаевич!

   Думал, что Вы нас навестите, по старой памяти, и тогда я бы лично передал Вам то, о чем сейчас буду писать. Скоро идет "Хозяйка гостиницы". Все, что можно было выписать из Москвы: декорации, чертежи, эскизы, образцы тонов красок и пр.-- выписано. Остальное сделано заново, так как за время революции декорации сгнили, а вещи -- расхищены. Делать пришлось при ужасных условиях. Я с труппой должны были экстренно выехать из Германии, а там остался Гремиславский. Таким образом я декораций не видал. Знаю только, что все сделано, включая и всю мебель, по московским образцам и эскизам. Декорации должны были придти давно, но до сегодня их нет. Говорят, что сегодня их привезут. Костюмы только что пришли. В Москве многие костюмы сгорели, в числе их костюм Мирандолины. Ни Германова, ни Гзовская не могли ехать, и потому пришлось вводить Пыжову 1. Она может играть хорошо, но при одном условии, а именно: если она будет играть ее не барышней, а больше демократкой. Надо было посмотреть ее на репетициях для того, чтобы судить о том, что ей надо сделать в смысле костюма. К кому обратиться в Берлине? Лучше всего -- к Добужинскому, который мог бы наглядно убедиться, посмотрев исполнительницу, что нужно для нее. Кроме того, он знает и Вас и Ваши требования. К сожалению, Мстислав Валерианович отказался. Пришлось поручить это дело Гремиславскому, который жил в Берлине и мог пользоваться материалами в музеях. По его рисунку был сделан или, вернее, недоделан в Берлине костюм. Сейчас он должен переделываться здесь в Париже.

   Если бы Вы согласились просмотреть декорации и костюм Мирандолины, чтоб сказать нам, желаете ли Вы, чтобы Ваше имя стояло на афише, то мы были бы очень рады. Пока афиши заготовлены без всяких имен: ни художники, ни режиссер там не обозначены 2.

   Если придется свидеться -- буду очень рад. Жена шлет Вам свой привет, я Вас обнимаю.

К. Станиславский

   14/Х 923

  

47*. О. И. Пыжовой

Октябрь (до 16-го) 1923

Париж

Дорогая Ольга Ивановна.

   Не могу быть на репетиции, как ни стремлюсь в театр. Задаю Вам такую задачу.

   1) Сегодня Вы покончите с костюмом и гримом. 2) Снимитесь, чтоб завтра к Вам не пришлось приставать. 3) Я велел Вам дать все мельчайшие бутафорские вещи, если не успеют вынуть те, которые будут на спектакле, то приблизительные, другие. 4) Научитесь -- откуда брать, куда класть, где лежит эта вещь. Проделайте по нескольку раз, чтоб набилась привычка. 5) Декорации будут ставить целый день. Постарайтесь, как только уставят одну, походить по ней, пожить, попробовать ту или другую сцену, по нескольку раз обсидеть мебель, которая Вам будет нужна. Словом, сегодняшний день нужен, чтоб Вы обстрелялись, чтоб сошла с Вас первая неловкость от непривычки.

   Играть даже и не пытайтесь, лишь пройдите мизансцены, чтоб и они стали знакомыми и не новыми на новом месте. Знайте, что сегодня -- не репетиция, а только обстрел, что требовать от своего чувства подлинного творчества бесполезно. Старайтесь, чтоб то, что Вы будете пробовать, было верно, и только. И еще просьба: держите себя в руках и не распускайте. Никто не виноват в том, что происходит (кроме, конечно, вопроса с костюмом). Если я спокоен и не иду на репетицию, значит, опасности нет 1. Ну, с богом.

К. Станиславский.

   Если днем декорации не будут стоять, то походите в них вечером. Днем разберитесь с приблизительными вещами в баре или в выгородке на сцене.

  

48*. О. И. Пыжовой

  

16 октября 1923

Париж

Милая Ольга Ивановна!

   Мне лучше, и если Вам нужно со мной поддержать роль, я могу Вас принять сегодня. Конечно, репетировать мы не будем, но кое-что поговорить о роли не мешает. Я целый день дома, если не считать получаса на обед в ресторане. Поэтому, если решитесь придти, выбирайте любой час, а также и вечер, так как я сказал, чтоб Вас освободили от выхода. Завтра будет во что бы то ни стало генеральная. Сам я гримироваться не буду, так как боюсь еще снова простудиться, но играть буду (в пальто). Затем будут генеральные -- 18-го, 19-го и по утрам, а первый спектакль -- 20-го. Устраивайтесь с костюмом и сосредоточивайтесь, чтоб вернуть хорошее настроение и играть роль с удовольствием. Все к лучшему. Спектакль оттягивается по моей болезни 1, и у нас много времени, чтоб приготовиться к нему со шмаком. До 20-го, т. е. до первого спектакля "Трактирщицы", я просил Вас освободить от всяких выходов.

К. Станиславский

   16/Х 923

  

49. Вл. И. Немировичу-Данченко

   Телеграмма

26 октября 1923

Париж

   После 25-летнего духовного родства сегодня, как никогда, вспоминаем Вас и всех близких нашей душе людей. Тяжело встречать этот день врозь. Все в один голос кричим: в Москву, в Москву! Шлем Вам, всем дорогим товарищам-юбилярам и всему театру горячую благодарность за прошлое, настоящее и твердо верим в возрождение русского искусства в будущем. Дорогой Екатерине Николаевне шлем поздравления и привет.

Станиславский

  

50*. А. В. Богдановичу

   Атлантический океан

   "Олимпик"

   1923--2/XI

2 ноября 1923

Дорогой и милый Александр Владимирович!

   Пишу на пароходе. Только здесь можно удосужиться, чтобы жить своей личной жизнью. Но... качает. Пишу плохо. Простите. Вашего доклада я не получал, о чем очень сожалею. И Вы, должно быть, не получили моего письма. Последнее Ваше письмо получил в Париже, среди укладки, часов в 11 вечера, а на следующий день в 9 ч. утра мы уехали в Америку. Что же мне было делать. Оставалось одно: обратиться к тем, кто приехал нас провожать на станцию. Я избрал Генриетту Леопольдовну Гиршман (известная в Москве картинная галлерея). Она самая милая, толковая и по-настоящему преданная искусству. Кроме того, она хорошо, нежно относится к брату Володе и для него готова хлопотать. Таким образом, в ближайшем будущем она все узнает и напишет обо всем брату 1.

   Все то, что я знаю из Ваших мероприятий, например: исключение Бителева (полное) и Гали (временное) -- одобряю. Выговор Заблоцкой (не сомневаюсь в том, что она его заслужила) -- одобряю2. Выбор опер с малым количеством действующих лиц -- очень одобряю. Кроме того, душевно сочувствую Вам в Ваших хлопотах с Большим театром. Верьте, что понимаю, болею душой и знаю, чего Вам все это стоит. Еще немного, и тогда приеду, и энергично будем готовиться к поездке в Америку и предварительно по славянским землям. Всюду интерес к студии очень большой. Имею приглашения, начиная с Grand Opêra и кончая Америкой. Главный вопрос -- конечно, в оркестре. Это самая большая загвоздка, и трудность, и расход, и повсюду с ним происходит то же, что и с московскими музыкантами. Нет страны, где бы не жаловались на оркестрантов. Без американской поддержки не вижу возможности существования театров и студии в России, по крайней мере в течение многих лет. Все слухи о том, что я покупаю дом (на какие деньги?!), остаюсь в Америке, -- сплошной и глупый вымысел, у меня одна мечта: "В Москву, в Москву".

   Когда я в Европе -- сгнившей, изолгавшейся, изъёрничавшейся, -- вопль о России становится сплошным. В Америке -- куда легче. Но тем не [менее] никакие посулы долларов, никакое благополучие не заставят меня променять милую Америку на мучительницу Россию. Если я не приехал домой в этом году, то только из-за больного Игоря. Боюсь, что этот сезон не принесет нам также много долларов. Надеемся, что успех будет, так как американцы нас искренно полюбили и в парижских, американских газетах называют нас своим театром. Но... все наши планы и бюджеты нарушены благодаря немецкой революции, от которой нам пришлось бежать, так как мы боялись потерять имущество, костюмы, декорации. Пришлось вместо недели прожить в дорогой стране (Франции), где упал доллар и повысилась цена на жизнь, -- более полутора месяцев. Декорации нового для заграницы репертуара тоже делаем по вздорожавшим в Германии ценам или по дорогим ценам Парижа. А содержание 60 человек вместо дешевой Германии в дорогом Париже!! А отмененные в Берлине гастроли, которые должны были служить нам генеральной репетицией!! А переезды по железным дорогам с повышенными ценами в тысячи раз!! А опоздание декораций и отмены спектаклей с битковыми сборами в Париже!! А четыре месяца проживания без спектаклей ввиду несезонного времени (с 10 июня по 8 октября)!! 3 Все это сделало то, что мы начинаем сезон с большими долгами, которые надо прежде всего покрыть. Правда, в Америке мы делаем огромные сборы. Например, в июне месяце в дневных спектаклях (которых было по 3 в неделю), в жару 50R (асфальт таял), -- а в театре сбор 5000 долларов. Но все это идет на расходы антрепренеру, и ему в карман, и его компании с Отто Каном (проценты на авансирование Шапито). А нам сравнительно гроши.

   Теперь у нас условия в Америке лишь на четыре месяца. Если нас начнут трепать, т. е. два спектакля в одном городе, один -- в другом и т. д., боюсь, что мы не выдержим и тогда не будем продолжать контракт. Кто знает, может быть, при этих условиях мы вернемся раньше времени. В противном случае кончим Америкой, в июне -- Англия, и, отдохнувши, бог даст, в Москву, в Москву!! Я не жалуюсь. Многое интересно и поучительно, но для моих преклонных лет -- утомительно, хлопотливо и волнительно! На будущее время надо устраивать легкие поездки и с очень, очень дисциплинированными актерами. Если старики белой кости Оперной студии зазнались, им придется, конечно, оставаться в Москве. Не исключается возможность устройства студии оперной -- в Америке4. Тогда мы командируем Вас и Маргариту Георгиевну5 в Америку подкормиться.

   Словом, перспективы и на Россию и на Америку большие, но только не очень расширяйтесь. Самое страшное то, что хорошие голоса уходят, а посредственности -- остаются. Последите только, чтобы драматическая сторона не падала. Это страшно важно для Америки. Здесь любят музыку и пение. Избалованы очень, и, если мы приедем только как оперные певцы, -- провал будет полный, так как в этом смысле подавай им Шаляпина и лучших певцов мира. Но если мы привезем хороших (просто) певцов в соединении с хорошим, невиданным здесь ансамблем артистов и они поймут, что в опере надо не только петь, но и передавать произведение обоими соединенными для творчества искусствами: певца и артиста, -- тогда ручаюсь за фурор.

   Итак, мужайтесь и терпите. Очищайте по возможности студию от лишнего и посредственного, не очень расширяйтесь, хотя и не переставайте искать новых, лучших голосов и артистов. И все будет хорошо. Думаю и о новом приеме постановки. Подешевле, поменьше постановщик и побольше артист.

   Целую ручку, низко кланяюсь, нежно люблю, высоко ценю Маргариту Георгиевну. Все то же, но без поцелуя руки и с объятиями повторяю и Вам.

К. Станиславский

  

51*. Из письма к К. К. Алексеевой

  

   11/XI 923

11 ноября 1923

Нью-Йорк

Дорогие, милые, любимые Кирюля и Киляля!

   Ты мне написала столько хороших писем, на которые я до сих пор не отвечал. Поэтому пользуюсь свободной минуткой, когда я на несколько дней насытил переводчика и могу часок передохнуть. Вот уже 5 дней как я здесь и никому ничего не писал, так как не успел я приехать, как на меня уже набросились с книгой: "Давай! Скорее пиши!" И я писал... Только и делал, что писал и репетировал.

   Итак, начну с Нью-Йорка, так как о Париже ты теперь знаешь от мамы. Проводили нас утром рано 31-го, и мы поехали. В Шербурге ожидали страшного осмотра, так как в Версале украли драгоценные гобелены, и теперь их всюду ищут. Но все обошлось. Нас не осматривали. Самое неприятное -- это садиться на большой пароход. К нему подъезжают на маленьких, их очень качает, много народа, надо следить за багажом, потом докторский и паспортной осмотры. Но на этот раз все прошло как-то проще и быстрее. Погода была совсем тихая и теплая. Лишь моросил дождь. Очень эффектно подъезжать к этой освещенной громаде. "Олимпик" показался нам еще больше, чем "Мажестик", но на него мы смотрели, косясь, за ним дурная репутация, что с ним постоянно несчастье. Это пароходный Епиходов. Вот и в последний переезд до нас была качка и оказалось много раненых. Как уж их там ранят, уж не знаю. Сели чудесно. Каюты -- очаровательные. У меня на одного -- четырехместная каюта с каким-то длинным коридором к окну. Огромный букет от пароходной компании. По коридорчику много вешалок, диван, два умывальника, комоды, большой шкаф, стулья, стол. Если б в Москве у меня была такая комната, я бы счел себя счастливейшим.

   ...Пароход, в смысле внутреннего устройства, чудесный, лучше всех. Но в смысле палубы очень плохо. Ехали с нами все эмигранты-евреи. Из них почти все не приняты Америкой и отправлены назад.

   Все время переезда было превосходно, но моросило, и сидеть было на палубе негде... Верхняя палуба огромная, просторная, но открытая, и там было чудесно в солнечные дни. Они были очень жаркие, но немногочисленные. В прежние переезды благодаря удобной палубе мы все сидели вместе, на этот раз -- вразбивку. Я все время почти писал. С нами же на пароходе ехал Отто Кан -- миллиардер, который дает деньги на наш приезд. В первом классе был концерт; мы, конечно, по заведенному порядку читали с Качаловым "Цезаря", Книппер пела. Фешенебельное общество. Оказались знакомые по Нью-Йорку. На следующий день был концерт во 2-м классе. Опять пела Книппер и играли "Хирургию" Москвин с Грибуниным. Я обедал "en tête-à-tête" {наедине (франц.).} со старухой m-me Кан в ее апартаментах из нескольких комнат -- спальни, гостиной, столовой. Конечно, смокинг, декольте и пр. Она неглупая, на словах либеральная и щедрая, а на самом деле... Плюшкин. Так мы и приехали -- кажется, во вторник вечером -- без всякой качки. Говорят, раз ночью покачало, но я спал. Пароход пристал к пристани, но нас не выпускали до следующего дня. Ночь на пароходе у пристани неприятна. Все багажи взяты, унесены. Прислуга на звонки не приходит. Все идет как-то дезорганизованно. Пришел Гест на палубу со всем его штатом. Начал свою политику, т. е. восхвалять Дузе, которая делает, по его словам, колоссальные сборы, "как никто и никогда"1. Камень в наш огород.

   -- Сколько же раз в неделю она играет? -- спрашивает Москвин.

   -- Два раза, -- отвечает Гест.

   -- А как вы думаете, если б мы играли два раза, сборы были бы хорошие? -- язвил Москвин.

   Съехали на берег на следующий день утром. Сходили все в разное время. Я поехал в "Торндайк" 2. Сначала поместили меня в верхний этаж (чем выше, тем дороже). Потом я перешел в прежнюю комнату. Там все знакомо, и "мне все здесь на память приводит былое". Вот сломанный стул, который я сломал в прошлом году, а вот и разорванная занавеска. Знаешь, куда что вешать, куда что класть. Я дома. И право, на всем свете "Торндайк" больше всего мой дом, так как здесь я себе хозяин. Не то в Москве, где нет своей комнаты, где все друг другу мешают. О других городах не говорю, там живешь на бивуаках. В результате все наши съехались в "Торндайк", оказался самый дешевый: Книппер, Москвин, Раевская, Бертенсон, Леонидов, Гремиславский. Начались сюрпризы. Театр, который должен был перейти к нам за неделю, перейдет только в день спектакля. Гест надул и нахально заявляет: "Я должен дать театр. Какой-нибудь. Там не сказано Jolson-театр. Вот вам Princess theatre". (A там сцена в три раза меньше.) Как мы выкрутимся -- не знаю. Пока репетируем по комнатам гостиниц. Кроме того, Гест нас выписал 31-го, а спектакль -- 19 ноября. Ни театра, ни репетиций, а платить труппе должны долларами. Таким образом, мы начинаем с долгом тысяч 30 долларов (60 000). На доход от процентов нечего и рассчитывать. Дай бог, чтоб выручить жалованье. Одна надежда на книгу. Здесь редактор и переводчик ее очень хвалят. Уверяют, что она будет вечная, т. е. издание за изданием, так как там много педагогических и режиссерских и актерских советов. Дай бог, если это так. Но прежде надо ее написать и надо, чтоб она имела успех. Доход, если он и будет получаться, -- не раньше осени будущего года.

   Вот почему не сердитесь, что я буду редко писать. Не хватает глаз. Все свободное время должен отдавать книге, особенно теперь, пока я в Нью-Йорке. Надо закончить главное, иначе беда. Во время путешествия ничего не успеешь сделать.

   Отсюда едем в Монреаль и еще какой-то город Канады. (Мы-то мечтали на солнце, а нас -- в снега.) Канада на широте Москвы (покорнейше благодарим). А у меня нет шубы (украли). Приходится ее шить. Беда! там будет до 25 градусов мороза. Пробудем там 2--3 недели3, оттуда в Бостон, Филадельфию, Чикаго, Вашингтон. Дальше неизвестно. Сильно поговаривают об устройстве здесь постоянной студии под общим руководством МХТ. Это будет являться субсидией театру.

   Сегодня было торжество на спектакле Дузе. Утром в 2 часа вся труппа пришла в театр. Старушка, старая-старая, с ужасной астмой. Едва ходит. Больно смотреть. Играть уже не может, но какая-то музыка в ней есть. После спектакля я и Книппер пошли на сцену, поднесли ей корзину. Я говорил очень длинную речь по-французски. Ее то и дело перерывали аплодисментами. Дузе была очень растрогана и благодарила. Жаль ее.

   Очень скучаю о вас всех, о тебе, Игоречке, Киляле. Что-то очень захотелось в Москву.

   ...Крепко обнимаю тебя, Игоречка, маму -- если она с вами. Впрочем, что я говорю, -- когда дойдет это письмо, бог даст, она будет у вас. Целую ее. Килялю всю мну, тискаю, обнимаю, люблю и скучаю. Спасибо ей за письмо. Жду еще. Скажи Игоречку, чтоб он писал только бюллетень о здоровье и, главное, температуру, но по-старому, так как по-новому она пугает.

Твой папа.

   Маму нежно целую. Я надеюсь, что она меня дождется. Елене Ал. дружеский привет 4.

  

52*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

   Нью-Йорк, 20-го ноября 1923 г.

20 ноября 1923

Дорогой Владимир Иванович!

   До меня дошло известие о том, что, по случаю исполнившегося 25-летия со дня основания МХТ, Совнарком пожаловал мне звание Народного Артиста. Если это действительно так, то прошу Вас выразить от меня мою глубокую благодарность в той форме, какую Вы найдете наиболее соответствующей и подходящей, имея в виду те общественные условия, в которых мы здесь находимся.

Любящий Вас

К. Станиславский

  

53*. Вл. И. Немировичу-Данченко

   Нью-Йорк, 20-го ноября 1923 года

20 ноября 1923

Дорогой Владимир Иванович!

   Я только что получил письмо от Ф. Н. Михальского с сообщением, что Вы и я удостоены Малым театром звания почетных его членов. Известие это радостно меня взволновало и глубоко обрадовало, и я прошу Вас выразить от моего лица всему Малому театру мою самую искреннюю, сердечную благодарность за оказанную мне честь. Я твердо верю, что новый знак внимания, оказанный нам с Вами Малым театром, послужит лишним поводом для укрепления взаимной дружбы между Малым театром и МХТ.

Любящий Вас К. Станиславский

  

54. Л. Я. Гуревич

   26/XI

26 ноября 1923

Нью-Йорк

Дорогая, милая и искренне любимая

Любовь Яковлевна!

   Спасибо Вам за Ваше чудесное письмо. Я его получил еще в Германии и хотел ответить по чести -- большим теплым письмом. Но... дела, репетиции, администрация, представительство и главное -- книга. О! как ужасно быть литератором. Контракт, надо писать. Приходится писать совсем не то, что бы хотелось... Но самое главное -- это мои глаза. Они ведут себя неважно. Долго работать не могу -- часа три в день. Вот и приходится волей-неволей, чтобы не платить неустойки, писать в эти три часа не письма, а книгу. Подолгу оставляю без писем своих, т. е. брата и сестру, которые, спасибо им, заваливают меня письмами, да еще какими. Вот и сегодня напишу Вам только до конца страницы. Назначенная порция. Больше не могу. Так к делу.

   Все мое писание, какое попадет Вам в руки, -- в Вашем распоряжении1. Имейте в виду, что там много повторений и много ненужного. Насколько помню, в шкафу "Отелло", -- все дельное. В большом шкафу -- архив. Там надо осторожно разбирать -- много повторений и лишнего.

   Очень грустил о постигшем Вас горе. Знаю, что для Вас была мать. Обнимаю Вас, дочери кланяюсь.

Ваш замученный

К. Станиславский.

   Только что вернулся с премьеры "Иванова"2. Огромный успех, больше, чем в "Хозяйке гостиницы". Раз двенадцать вызывали всем театром.

  

55 *. Из письма к М. П. Лилиной

27 ноября 1923

Нью-Йорк

Милая, дорогая Маруся!

   Не сердись, что не пишу. Очень трудное время. Много приходится репетировать, в еще более ужасных условиях, чем даже в Париже. А главное -- книга. На нее единственная надежда. Переводчик -- коренной американец, издатель, редактирующий книгу, -- все уверяют, что книга будет иметь исключительный успех. Все торопят, так как переводчик должен браться за другую работу, и потерять его -- беда. Он, говорят, замечательный и перевел всего Лермонтова, не хуже самого Лермонтова1. Каждую минутку свободную пишу и забываю поэтому вас (но ради вас же). Что же делать. Книгу писать необходимо, так как на доходы от спектаклей не надо рассчитывать.

   Прошли две премьеры. Успех -- огромный, быть может, больше прошлогоднего, особенно -- "Трактирщица", которая прошла небывало хорошо. Кайранский смотрел и говорит, что с Москвой нельзя и сравнивать, что Пыжова неизмеримо выше Гзовской. Последнее признает даже Екатерина Владимировна Гзовская. Но... сборы неважные. Может быть, они поправятся, хотя сомнительно, так как Гест не делает никаких прежних попыток и реклам. Не можем понять его поведения. Газеты не помещают больших статей, говоря, что Гест мало давал им объявлений. Вероятно, Гест очень взволнован расходами по постановке "Миракля" Рейнгардтом2. Он здесь и необыкновенно мил. Это неистовый поклонник МХТ и в частности меня, как актера 3. Только меня и Дузе и признает.

   Дузе была на открытии, так как спектакль был в ее честь, но после 1-го акта уехала (так как на следующее утро играла), оставив мне записку со всевозможными похвалами "Карамазовым". Я счел, что это слова обычной любезности. На следующий день, т. е. 20 ноября утром, она играла, а вечером мне звонят, что она приехала и сидит в задних рядах, досматривает спектакль "Карамазовы" (это после своего утреннего спектакля). Я пошел в театр, сидел с ней. Она говорила, что выше ничего не знает, что это не театр, а церковь, что мы единственная труппа в мире. Кто же может сыграть эту сцену (кошмара), кроме Качалова4. Хвалила Тарасову5. Потом была у нее Книппер, она развивала ту же мысль и сказала, что она в последнем спектакле многому научилась. Будь она здорова, она не пропустила бы ни одного нашего спектакля и т. д.

   А сборы плохие. Премьера -- 3000 долларов (по возвышенным). Второй спектакль -- 1500 долларов. Премьера "Трактирщицы" -- 1500 (по обыкновенным) и т. д. В эти недели нам уже будут платить жалованье не полным рублем, так как необходимо делать вычеты на долг.

   ...Сомневаюсь, чтоб Гест продлил условия. Очень вероятно, что в марте мы уже вернемся в Европу. Все это пишу под большим секретом, так как если распространится, то скажут, что мы провалились, а это не так. Мы имеем больший успех, но улица не пошла еще, так как нет никаких реклам. Фокусы Геста, может быть, для того, чтоб избавиться от нашего дела и отказаться после 4-го месяца. Ведь у него на руках одновременно 1) Дузе, 2) Рейнгардт, 3) мы, 4) Балиев6. Сейчас мода на Дузе, и все прут туда. Но ведь она играет только два раза в неделю. Не мудрено, что сборы.

   ...Не имею никаких известий от вас. Ни от Игоречка, ни от Киры, ни от тебя. Узнал, что ты беспокоилась, пока мы плыли, что узнала от Мелконовой7 о том, что мы приехали. Странно, я послал тебе с пути радио. Очевидно, оно не дошло. Пожалуй, я ее послал в Женеву, а может быть, и в Париж. Не помню!

   Вышла задержка в посылке письма. Добавляю самые последние сведения. Прошли "Карамазовы". Театр и актеры имели больший, чем в прошлом году, успех, а пьесу разругали и особенно за чтеца 8. "Трактирщица" прошла 4 раза. Успех и критики небывало восторженные. Играли несравненно лучше. Нашли совершенно итальянский темп. Хохот сплошной. Пыжова хороша и имеет успех. Меня хвалят больше, чем во всех предыдущих ролях. Но... Гест не делает никаких реклам. Пресса на него сердита и если пишет о нас, а не замалчивает, то только из уважения к МХТ (слова редакторов). Ориентация Геста -- на Рейнгардта. Ему (как в прошлом году -- нам) приберегает весь бум. Мы пасынки. Вот почему никто не знал, что мы начали спектакли. Они идут по пониженным ценам и делают совсем плохие сборы. Вот первая неделя "Карамазовых" -- 3000 (первый [спектакль] по повышенным ценам). "Карамазовы" (второй) -- 1500. "Трактирщица" (I) -- 1500. "Трактирщица" (II) -- 650. "Карамазовы" (утро) -- 1400. "Трактирщица" (вечером III) -- 1600. "Карамазовы" (утро) -- 1600. "Трактирщица" (вечером IV) -- 2600. Всего 14 000 (за неделю). В прошлом году -- 45 000 в неделю. Вот она, Америка. Если выручим жалованье, слава богу. Все это между нами.

   Обнимаю.

Костя.

   23/XI 923

   И опять задержал письмо, и опять добавляю последние сведения. Два письма от тебя получил. Больше всего благодарю за то, что ты вдумалась и поняла мое душевное состояние и одиночество. Теперь несомненно, что МХТ далее существовать не может, а как жаль. Вчера, например, была премьера "Иванова". Это была пасха. По словам публики, хотелось всем целоваться. Все побежали к нам на сцену. Вызывали без конца. Гест благодарил и утверждал, что, если б начали этой пьесой,-- все было бы хорошо, что эта ошибка стоит 100 000. Поди ты, разбери что-нибудь. Мы боялись везти "Иванова", а он оказался как раз по вкусу Америки. А сбор премьеры -- 1400 долларов...

   ...В Москву, в Москву!

   Обнимаю, целую, благословляю всех.

Костя.

   Пишите об Игоре поподробнее. Как температура (только по-старому, подмышкой)? Что сказал доктор? Не бойтесь повторять одно и то же.

   Два твоих письма и две телеграммы -- получил.

  

56*. А. И. Зилоти

  

16 декабря 1923

Нью-Йорк

Дорогой Александр Ильич.

   Позвольте воспользоваться сегодняшним Вашим концертом, чтобы выразить Вам нашу общую любовь и пожелать новых и новых успехов во славу родного русского искусства.

   Прилагаемый венок примите как знак нашего глубокого к Вам уважения и самой сердечной признательности за Вашу дружескую, прекрасную помощь в нашей работе1.

   Нью-Йорк, 16 декабря 1923 года

  

57*. А. В. Богдановичу

  

1923

Дорогой, милый, любимый Александр Владимирович!

   Не сердитесь на меня за то, что я не пишу. Знаю, что это нехорошо. Но когда я, бог даст, скоро вернусь и расскажу Вам все, что мне приходится переживать и делать, Вы подивитесь, простите и пожалеете меня. Вот и теперь, после того как я узнал о том, что делается у Вас и как из храма искусства маленькие людишки сделали фабрику интриг, мне бы хотелось ободрять Вас, жалеть, написать Вам побольше ласковых слов, уверить в том, как я Вам сочувствую, хотел бы помочь, как я Вам доверяю... Но... надо скорее говорить о спешном деле и пользоваться случайно освободившимся временем для короткой беседы с Вами. Поэтому скажу лишь два слова по поводу общих дел, чтобы совершенно Вам развязать руки. Мне хочется, чтобы Вы знали, что никаких любимцев, тем более белой и черной кости, я не знаю. Мой взгляд на студийцев очень отрицательный. Кроме Гали и Печковского (по голосу), Жукова1 -- все в достаточной мере бездарны. Если за ними нет этических достоинств, большой работы, огромной любви, преданности делу, бесконечных жертв искусству, порядочности и проч., -- они не заслуживают пяти минут Вашего, Маргариты Георгиевны, моего внимания. Всех их вон и набирать других. Из новых со временем оставить еще двух и остальных опять вон и набирать новых.

   По приезде я сделаю жесточайший экзамен. Особенно строг я буду по части законов речи, ритмики и системы. Всем, кто не пошел вперед, я объявлю, что заниматься с ними не буду. Талантливым сделаю снисхождение, а бездарностей... Если возможно воспользоваться всем происшедшим у Вас и сделать здоровую чистку, -- буду счастлив. Но как быть с очередными спектаклями?! Всех протестующих я бы, конечно, исключил во что бы то ни стало. Это пакость. Если б даже они были правы (а они кругом виноваты перед Вами, мной, студией), то и тогда заслуживали бы порицания. Можно добиваться иными путями, а не кляузой. Ну... черт с ними. К делу.

   Начинаю с прелюдии, на которую умоляю обратить особое внимание. Мало того, пока никому из студии ничего не говорить и посоветоваться с двумя лицами: с Немировичем-Данченко и с Малиновской. Чего я боюсь? Почему я так осторожен? Вот почему. Если узнают содержание письма, то начнутся новые придирки, гонения, клеветы, инсинуации, плевания в душу... Будут говорить, что я хочу остаться в Америке, а я этого совершенно не желаю, напротив: мечтаю о Москве. Боюсь только своей ужасающей квартиры -- у меня нет дома. И это ужасно. Единственный дом у меня во всем мире -- это маленькая комната с ванной в гостинице "Торндайк" в Нью-Йорке. Только там я чувствую себя дома и могу жить, заниматься, писать, думать, быть один... Если бы не это, я бы не выдержал и бежал к Вам раньше времени. У меня -- тоска по родине. Итак, осторожность: берегите не столько меня, сколько -- моих: брата, сестер, студию и пр. За два года ко мне поступало бесконечное количество предложений, проектов, приглашений. Они касались и режиссерского дела, и учительского, и актерского, и гастрольного, и студийного. Я отвергал их, во-первых, потому, что они не были достаточно основательны, или обдуманы, или определенны, или потому, что носили характер каких-то афер. Из всех предложений выделяю одно, т. е. то, о котором я сейчас буду говорить. Это не значит, что оно безупречно, или не содержит в себе известного риска, или то, что инициатор дела -- исключительно честный человек, на которого можно целиком положиться. Нет. Все американцы -- бизнесмены (деловые), т. е., по-нашему, -- жулики. Со всеми надо держать ухо востро. Если дело не пойдет, -- не заплатят. Судись, пожалуй. Не было случая, чтобы дело выиграл иностранец! Антрепренер Рабинов -- лучше других. Его большинство хвалит. Правда, есть и плохие сведения. Например, он затирал Кошиц2 и выставлял другую певицу. Какой-то известной русской певице из Мариинской оперы (забыл фамилию) он не заплатил. Рабинов прислал мне два текста условий. Посылаю Вам первое (которого у меня два экземпляра), оставляю у себя второе, так как оно в одном экземпляре. Разницу между двумя текстами условий объясню дальше. Вот история всего дела.

   Рабинов хочет зародить американскую оперу, таковой нет. Здесь есть итальянцы, которые поют по-итальянски, русские -- по-русски. Есть ничтожные бродячие труппы американского происхождения, но о них не стоит говорить. Теперь хотят сделать национальную оперу. Это не значит, что будут петь только по-английски. В Америке эмигранты из всех стран. Американская опера может быть и на французском, немецком, русском, испанском и других языках.

   Капитал на это дело, по-видимому, большой; говорят, один миллион долларов. Дело затевается на широкую ногу. В Нью-Йорке будут строить свой театр. Сейчас уже выстроили в горах, над Нью-Йорком, в природе, целый город. Там и громадная сцена для постановок и генеральных репетиций. Там и все мастерские, и много репетиционных зал, и жилых помещений для актеров, музыкантов, хористов. Словом, целая гостиница. Все это сделано неумело. Можете себе представить, какие ссоры между хористами, артистами, музыкантами, администрацией закипят в этой гостинице! Репетировать там можно только летом, осенью и весной. А где же зимой?! и т. д. Художник Анисфельд уже пишет декорации для целого ряда опер, хотя ни труппы, ни режиссера еще нет. Меня звали в это дело главным художественным администратором, но я не дурак и отказался наотрез. После этого стали просить, чтоб я устроил при том деле студию (оперную). Первое условие мое -- полное отделение от того дела, запрещение малейшего с ним общения. Принято, не без смущения и удивления. Летом студия будет работать под Нью-Йорком, зимой -- квартира в Нью-Йорке. Образец нашей Первой студии на Советской площади -- скромно, бедно, все деньги -- на преподавателей, актеров, а не на обстановку. Это тоже удивляет. Через три года (а может быть, и раньше, зависит от меня) -- спектакли, сначала в самой студии, а потом и в театре. Управление, выбор преподавателей, программа, режим -- от меня. В администрацию я не вхожу, отказался. За это будут платить так (пишу по памяти. Если совру, не взыщите; посылаю английское условие. Некому перевести его). За 6 месяцев пребывания моего в Америке ежегодно (с апреля по сентябрь включительно) я получаю 10 000 долларов, за каждый лишний месяц по 1000 долларов. Я посылаю из Москвы преподавателей, которые проходят свою, намеченную мной программу (по ритму и пластике, по дикции, по теории и практике системы, по пению и перепостановке голосов, по прохождению отрывков и опер).

   В сентябре я уехал, и на мое место приехал, допустим, X. Прошел в три месяца свою программу (октябрь, ноябрь, декабрь). Уехал. На его место приехал новый или несколько новых (январь, февраль, май). Потом опять приезжаю я, проверяю и т. д. Каждый из приезжающих за три месяца может получить чистыми -- 1000 долларов (считая, что жизнь ему будет стоить около 500 долларов, он будет получать 1500 долларов три месяца, т. е. по 500 долларов в месяц). Дорога за счет студии.

   Все изложенное помещено в посылаемом условии. Но в нем не хватает одного, наиболее важного добавления, из-за которого стоит огород городить. А именно -- я получаю по 20 процентов с прибыли от поставленных мною опер. Это может составить большую сумму, так как успех американской оперной труппы несомненен. Здесь большие патриоты, и стоит кому-нибудь, даже из иностранных певцов, написать, что он будет петь по-американски, как концерт, сбор и успех обеспечены. Как получить эти 20%? Ведь можно и скрыть все доходы. Уверяют, что в Америке это сделать нельзя, что отчетность здесь очень проверяется. Может быть, это и так. Во всяком случае, поговорю с адвокатом. Пока же необходимо решить принципиально. Возможно это дело или нет. Согласилось ли бы наше правительство регулярно отпускать нас? Можем ли мы подписывать условия? В случае нужды отсюда могут обратиться с ходатайством отдельные лица, общества, может быть, американское правительство к русскому правительству. Я остановил их. Они уже собирались это сделать. Видел бумагу, из которой ясно, что правительство интересуется этим делом. Это еще не значит, что оно будет помогать материально. Нет, -- правительство здесь плохой меценат. Далее, важно знать, кто поедет в командировку сюда. Например, Вы, Маргарита Георгиевна, Зина, Володя, Демидов, Сушкевич? Теперь вопрос: какая польза от этого всего оперной московской студии? Во-первых, отдельные лица подкормятся и потому будут в состоянии работать за нашу нищенскую оплату. 2) Из суммы моей можно будет отделить тысяч пять долларов на содержание студии. 3) Часть прибыли от поставленных опер (многие по образцу, выработанному студией) можно будет уделить студии в Москве. 4) Образуется студийная связь с американцами, и можно будет в первые же годы устроить поездку в Америку всей студией (после, когда у нас кончатся интриги).

   Правда, поездку легко сделать и сейчас. Оперной студией здесь интересуются (имейте в виду, что за жизнью русских театров здесь очень следят и всё знают). Условие сделать легко и с Гестом, и с Юроком, и тем более с Рабиновым. Но... в том виде, в каком пребывает теперь наша студия, она не стоит и провоза. Поэтому все разговоры о немедленном приезде (а их много) я отклоняю, конечно, под разными благовидными предлогами. Вот уж, действительно, нет злейших врагов студии, как сами студийцы!!! К слову сказать, Америка очень избалована музыкой и певцами. Все лучшее в мире -- здесь. Все лучшие немецкие, итальянские, французские певцы, Шаляпин и проч.-- в Метрополитене3. Все лучшие пианисты -- Гофман, Рахманинов, Зилоти, Падеревский и проч., скрипачи -- Ауэр, Хейфец и пр. -- все здесь. Сюда может ехать только крупнейшая вокальная знаменитость. Смирнов 4 не имеет никакого успеха. Будут ли иметь наши премьеры, взятые в отдельности,-- не думаю. Но если привезти ансамбль -- это может иметь огромный успех. Об этом американцы не имеют никакого представления. Конечно, музыкальная сторона, как и драматическая, должна быть на высоте. Когда я им рассказываю о том, что делается в московской студии, у них загораются глаза. Больше писать не могу. Бегу играть...

   Скажите всем, кто недоумевает, почему я не отвечаю на письма, следующее. Я чувствую атмосферу в студии, вижу, как Вам, Сушкевичу, всем преподавателям трудно. Представьте себе, что я бы отвечал на письма и тому, и другому, и третьему, и каждый приходил бы к Вам и истолковывал мои слова по-своему (это так легко), -- Вы бы совершенно спутались. Теперь же, пока существуют интриги, а не дела, я буду упорно, жестоко молчать, буду писать только Вам, Сушкевичу и сестре с братом. Вам и Художественному совету предоставляю полную свободу действия, так как отсюда невозможно ничего сказать. Все рисуется в ином виде.

   Ну, а теперь дайте Вас обнять искренно и нежно, как люблю, и Маргарите Георгиевне целую ручку и люблю ее как человека и как большую артистку. Дочке поклон. Зине, Володе, Сушкевичу -- также. Малиновской кланяюсь и часто о ней думаю.

Ваш К. Станиславский.

   Какую оперу ставить? Ту, которую Художественный совет найдет наиболее целесообразной. Отсюда судить немыслимо. Например, все русалочные или разбежались, или зазнались, или заинтриговались... Ставьте "Царскую невесту".

   Пока я бы держался такой линии: чем меньше исполнителей, чем меньше постановка -- тем лучше.

  

58. Из письма к Вл. И. Немировичу-Данченко

   12 февраля 1924 г.

   Нью-Йорк

12 февраля 1924

Дорогой Владимир Иванович!

   Я Вам совсем не пишу. Мне это очень грустно. Это происходит совсем не потому, что я не хочу писать, а потому, что это физически невозможно. Теперь, в письме, не перечислить всех причин. При свидании расскажу подробно и знаю наверно, что именно Вы больше всех меня пожалеете.

   Прочтя Ваше письмо к Ольге Сергеевне, я тем не менее вырвал минутку, чтобы попытаться более или менее правильно направить Ваш взгляд на нашу жизнь здесь и дать возможность вернее оценивать факты 1.

   Ни о каких наживах доллара не может быть абсолютно никакой речи. Единственная забота -- выбраться отсюда без долгов, которые нажиты за лето в революционной Германии и в дорогом Париже, увеличившем наш бюджет чуть ли не в пять раз. Хочется расплатиться и с Гестом, не вводя его в убыток и сохраняя его тем для будущего. Необходимо подумать и о том, чтобы после уплаты долга, как и на какие деньги добраться от Лондона до Москвы, довезти благополучно на собственные средства 60 человек и восемь вагонов имущества. Куда девать это имущество? Где взять деньги, чтобы заготовить новый репертуар, так как никто из наших не решится выступить в Москве иначе как в новой пьесе. Если этого нельзя будет добиться, я лично предпочту временное или окончательное закрытие группы МХТ. В связи с заботами о долларах и их расходовании, у меня лично связано все будущее, а может быть, и самая жизнь больного Игоря. Я должен здесь обеспечить ему жизнь, быть может, на несколько лет, так как он болен серьезно, и вернуть его сейчас в Москву равносильно смертному приговору. Едва ли можно поставить мне в вину эту погоню за долларом. Лично я вернусь домой таким же нищим, каким я уехал, и молю бога только о том, чтобы мне нажить проклятых долларов для обеспечения жизни детей. Но театром не наживешь, об этом надо раз и навсегда забыть. Приходится искать других путей, т. е. писать книгу. Едва ли Вы заподозрите меня в том, что я делаю это для удовольствия. Вы знаете мое отношение к перу и бумаге. Я это делаю по крайне тяжелой для меня необходимости. Принесет ли книга что-нибудь и принесет ли она то, ради чего она пишется, -- покажет будущее, притом, к сожалению, не близкое, а более отдаленное, так как нельзя ждать, что успех книги, если таковому быть суждено, определится скоро. Это также очень нарушает мои ближайшие материальные расчеты и бюджет. Приходится основывать его на предположениях и догадках. Для того чтобы покрыть убытки, приходится делать совершенно невероятные усилия, о которых в Москве Вы не имеете представления. Это не значит, конечно, что мы предполагаем о Вашей блаженной жизни там. Мы знаем, чего стоит Вам вести театр, когда он весь расползается по швам и ниоткуда нет помощи, кроме той группы К. О., которая Вам дорога 2.

   Наша работа -- иная. Борьба с компромиссом, нечеловеческие усилия, чтобы его избежать, или, когда это становится невозможным, -- смягчить. Удастся ли это сделать? Конечно, не всегда. Те спектакли, в которых я лично участвую проходят недурно. Но я не могу ручаться за то, что делается без меня, а быть каждый день в театре -- мне не по силам. Положа руку на сердце говорю, что я делаю более того, что могу и должен в этом смысле.

   За некоторыми печальными исключениями в смысле художественного отношения, я не могу пожаловаться на наших стариков. Художественно они ведут себя хорошо. Об остальном скажу при свидании. Молодежь ремесленно работает усердно, на выходах, на звуках, играют лакеев, выносят сундук в "Вишневом саде", рубят деревья в последнем акте и ежедневно заняты таким скучным делом в театре. В смысле художественном, за исключением отдельных молодых лиц, вроде Тарасовой, Пыжовой,-- не на кого особенно радоваться. Быть может, они бы и хотели, но не многое могут. Что касается этики и остального, могу сказать только по отношению к некоторым: надо взять хорошее помело и усердно мести и искать новых. Тогда, быть может, мы будем говорить о какой-то группе, труппе. Теперь ее нет. Старое старится, а молодое почти не растет. Путешествие, конечно, деморализовало всех, за исключением отдельных лиц, вроде Лужского, перед поведением и работой которого преклоняюсь, Книппер, больше всех обиженной материально, меньше всех ропщущей, на все всегда согласной, и некоторых других.

   ...Знайте, что к Вам вернется в Москву усталое, разбитое и дезорганизованное войско, на плечи которого нельзя уже возлагать тяжелых ранцев и больших обуз. Четыре дня в неделю, утренник в воскресенье с молодежью при минимальном составе труппы из отобранных артистов и талантов -- это максимальный максимум, на который можно рассчитывать. При этом сокращение бюджета должно быть доведено до того, что, может быть, придется играть все новые постановки на сукнах, в старых костюмах -- и все свои расчеты на успех основывать исключительно на прекрасном актере. В Америке -- только это, исключительно это имеет успех. Причем нам ставят в достоинство в последних постановках и возобновлениях "Дяди Вани" и "Пазухина" именно то, что они идут на сукнах (правда, мило и уютно приспособленных), благодаря чему с еще большим вниманием критики и зритель могут рассматривать актера. Да, такой труппы, таких индивидуальностей нет ни в России и нигде в данную минуту за границей. Только они могли бы найти то в будущем новом искусстве, чего все так жадно ищут. Но будут ли они его искать и не почиют ли на лаврах -- является для меня тревожным вопросом.

   Вернутся все, по крайней мере из тех, которые нам нужны. Ходят сплетни о молодежи, но это только сплетни, потому что Лазарев и Болеславский показали, что не так-то просто без марки МХТ выбраться из американской шумихи, грома и "бизнеса" 3.

   Рассчитывать на нашу группу в смысле покрытия неимоверных расходов по театру было бы легкомысленно. Мне думается, что все это осознают и даже, хоть и с большим прискорбием, согласились бы скорее на значительное уменьшение прежней роскоши в постановочном и других смыслах, чем на работу сверх сил, так как половина труппы по-настоящему больны и наполовину -- калеки. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь из нужных людей, наиболее талантливых, по-настоящему больны, а некоторые из них -- обреченные. Все это я пишу для того, чтобы сократить Ваши надежды на ту помощь, в которой, я понимаю, Вы нуждаетесь. Надо сокращаться, быть скромнее, основываться на чистом искусстве, техническом опыте и талантах -- вот будущий девиз этой группы.

   Есть одно радостное явление -- здоровая, сильная, умная, темпераментная, готовая смотреть в сущность искусства, та, которая во многих пьесах заменит и Книппер и Германову, чрезвычайно, до последней степени нам необходимая. Это -- Тарасова. Она едет в Москву, она привязалась к группе, стала общей любимицей, умеет ладить даже с Леонидовым и Кореневой -- но все это, конечно, пока. Ручаться за то, что она не испортится и не избалуется, нельзя. А успех она имеет здесь наибольший. Рейнгардт, увидав ее (говорю под секретом), пристал ко мне отдать ему для "Миракля" хотя бы на первые восемь спектаклей. В вопросах искусства я тверд и, как это ни было трудно, конечно, отказал 4. Надо сделать все, чтобы облегчить ей и семье, а главное, мужу возвращение в Москву, хотя бы временное подыскание квартиры. Тоже говорю под секретом, что без нее мы не сможем поставить ни одной пьесы, а на студии было бы глупо рассчитывать, так как за два года мы разошлись совершенно в разные стороны и едва ли можем когда-нибудь понять друг друга и слиться.

   Не думайте, что я бездействую. Я работаю не покладая рук, работаю, по моему разумению, над самыми важными вещами, о которых все, кроме Вас, забыли в эту эпоху шарлатанства. И этим я силен. Мы сильны еще и другим. Признанием в Америке. (Европу не считаю, так как, кроме успеха и хороших рецензий, от нее нечего ждать.) Америка -- единственная аудитория и единственный источник денег для субсидии, на который можно рассчитывать. Я полагаю, что без Америки нам не обойтись, и почти уверен, что Америка теперь без нас не обойдется. Эта необходимость создалась не столько в прошлом году, когда мы имели крикливый, шумливый, так сказать, общий, уличный успех. Она создалась во вторичном приезде, этого года, среди настоящей интеллигенции и среди немногих американцев исключительной культурности и жажды настоящего искусства. В сущности, они владеют тем нервом, который мог бы дать развитие дальнейшему искусству в Америке. Американский народ -- способный к театру. Он, как никто, понимает, чувствует и оценивает индивидуальность. В этом смысле легко обойти немца и француза, но не американца. Он так разобрал по косточкам индивидуальность нашей труппы, так умело поставил тех, кого нужно, на первое место и тех, кого нужно, причислил к полезностям, что мне приходится нередко удивляться. Да и понятно! Почти в каждом американском театре и американской постановке есть один большой и очень хороший актер. Некоторые из них с прекрасной артистической индивидуальностью. Приходя в театр, они привыкли рассматривать именно его, и этот навык развился у публики. Они настолько ценят художественную и артистическую индивидуальность, что их приводит в полное недоумение и восторг наша расточительность. Шесть превосходных актеров в одной постановке. В смысле "бизнеса" это представляется неимоверным, потому что с каждым из них можно было бы содержать театр, а со всеми лучшими актерами труппы, может быть, и целый десяток театров -- "бизнесов".

   Успех нынешнего года не уличный, более аристократический. В прошлом году с нами знакомились, теперь нас познали и полюбили. От разных предложений написать книгу, открыть классы и студию -- нет отбою. Некоторые отдельные артисты приняты в здешнем свете и пользуются не только уважением, но и настоящей любовью.

   Наше искусство так сильно вошло во все поры здешнего театра, что они без нас не обойдутся, особенно если мне удастся написать книгу так, чтобы она подзадорила, но не все сказала. На какую-то связь с нами пошел бы и Гест и Рабинов, т. е., другими словами, не они сами, а те, кто стоит за их спиной. Ничего не решая, я выслушиваю, приглядываюсь и стараюсь до отъезда оставить здесь побольше семян.

   Ваши слова о том, что кроме доллара есть и искусство, что нужно думать о новых путях его, работать, пробовать, запасать для Москвы, -- здесь, в обстановке нашей жизни, вызывают только милую и снисходительную улыбку. Да знаете ли Вы, где мы репетируем, чтоб ввести в старые пьесы новых исполнителей? Среди неубранных комнат наших плохоньких гостиниц, где мы ютимся. Знаете ли Вы, что если Вам дадут сквернейшее так называемое фойе, а вернее, переднюю какого-то театра, то через пять минут туда придет товарищ уборщица и с наглостью будет орать, кричать и шуметь, чтобы показать, что наш актерский интеллигентный труд -- ничто, а их черный -- все для Америки. Когда мастер, правда, изумительный, великолепный, идет переставлять декорации, -- актер сторонись, очищай сцену, живо, по-американски! Но когда актер приходит играть хрупкие, нежные чеховские дуэт или паузу, рабочие за кулисами ходят, топают, играют в карты, а если вы построже ему скажете, то все, как один, наденут пальто и уедут домой на своих автомобилях5, а мы, без панталон, поплывем в Европу.

   Думать о созданиях нового, когда в неделю играешь по десяти спектаклей, было бы безумием. Береги силы на то, что из тебя высасывают, и не думай о большем, потому что надорвешься и все прекратится. Верьте мне, когда я привезу всю нашу ораву со всем имуществом, свалю ее в Художественном театре и передам ее с рук на руки, счастливее меня не будет человека на свете. И уж второй раз я не поеду на эту галеру, по крайней мере при тех условиях, при которых мы работаем теперь.

   Итак, забудьте сами и постарайтесь разуверить наших врагов, что мы живем здесь наживой. Нет, мы нарабатываем долги, и в первую очередь Вам, Бертенсону, Леонидову (Давыдычу), Подгорному, Качалову, мне, Гесту, -- за декорации, за их провоз, за возвращение -- совершенно не думая о том, что мы будем делать материально, вернувшись в Москву. Здесь есть и доля беспечности со стороны наших актеров, но такими они и умрут. С моей стороны этой беспечности нет, потому что я только об этом и забочусь. Многого мы здесь сделать не можем в смысле будущего, так как совершенно не знаем Ваших намерений, Ваших цифр бюджета. Нам представляется даже, что по нашем возвращении весь репертуар, за исключением "Пазухина", "Трактирщицы", будет запрещен 6. Тем менее мы понимаем, что нужно играть и как нужно играть. Реалистические декорации устарели, об этом не может быть двух мнений. Но какие новые декорации мы сумеем оправдать своим внутренним чувством, мы можем решить только тогда, когда увидим, куда Вы повели наше искусство. Два года -- срок не маленький, и потому мне как режиссеру придется прежде оглядеться и поучиться, примениться к тому, что я за это время выработал в себе, о чем мечтаю, без чего не смогу работать дальше. Признаюсь Вам, что нередко подумываю и о полном оставлении сцены и искусства. Это я сделаю наверно, если почувствую, что устарел для того, в чем молодежь переросла меня. Быть приживалом в искусстве я не смогу. Сорок пять лет проработал, приобрел какую-то инерцию, которая меня несет вперед, остановиться в ней я не смогу. Буду учить, проповедовать, писать, пока не добьюсь своего, так как я наверно знаю, что оно нужно, что его ждут, что без меня его не узнают, так точно, как без Вас не узнают Вашего -- необходимого для будущего искусства.

   Обнимаю Вас, постоянно думаю, люблю и любуюсь Вашей энергией.

   Всем, кто меня помнит и не держит за пазухой кинжала, искренно кланяюсь и обнимаю.

К. Алексеев

  

59*. Из письма к З. С. Соколовой и В. С. Алексееву

  

Апрель 1924 Нью-Йорк

   ...Я пишу свою автобиографию -- с Адама, как все начинающие неопытные квази-литераторы. Осатанело! Не могу писать все то, что 20 раз уже описывали во всех книгах о МХТ. Сделал сдвиг. Начал описывать эволюцию искусства, которой я был свидетелем. Стало веселее работать. Прописал, не разгибаясь, все лето. Написал 60 000 слов и не подошел даже к главной заказанной части темы, т. е. к основанию МХТ. Телеграфирую из Германии, посылаю написанное, после всевозможных мытарств с перепиской на русском ремингтоне. Присылают разрешение еще на 60 000. Решено печатать не тонкую, а толстую книгу. Пишу, но тут уже подходит срок -- 1 сентября, и у меня начались по три репетиции в день в Варене, около Берлина.

   ...Вместо генеральной репетиции с прохладцей в Германии, где мы распоряжаемся как у себя дома, -- ночные репетиции в Париже. Всякие придирки и пакости Эберто1. Успех, отъезд без денег, -- ищем их, закладываем ценности 2. Чудесное путешествие по морю. Только тут я и мог писать, так как раньше приходилось это делать во время утреннего кофе, завтрака, обеда и после вечеровых и ночных репетиций. Приезжаю в Америку -- сразу издатель наседает. Пока еще не грозит, но уверяет, что терпит большие убытки. Напрягаюсь из последних сил. Почти не сплю и напролет пишу все ночи. По мере того что проходят премьеры пьес, появляются свободные вечера и часы днем. Но работать не дают всевозможные интервью, представители и толпа знакомых, которые зовут то на обед, то на бал, то на концерт и пр. и пр. Надо куда-то спасаться. Пробовал за город. Неудобно. Кроме того, я один, без языка, больше трачу времени на всякие хозяйственные нужды и хлопоты, да и поездка в город берет много времени. Мне устраивают отдельную комнату в великолепнейшей нью-йоркской Публичной библиотеке.

   ...В новой комнате работа закипела. Писал, как каторжник, которому осталось несколько дней жить. Написал еще 60 000 слов. А тема еще не исчерпана. Мне дают еще 30 000 слов, итого 150 000. Но более ни одной строки, так как книга будет так толста, что ее нельзя будет переплести. Опять пишу, пишу. Уже появляется всюду реклама, уже печатают отдельные главы в разных журналах. Уже пишут всюду объявления, что 26 апреля должна появиться в продаже книга по 6 дол. за экземпляр (это вместо прежних 2 дол.). Я пишу и в антрактах, и в трамвае, и в ресторане, и на бульваре.

   ...А тут подошли и первые провинциальные поездки в Филадельфию, Бостон, Нью-Хэвен, Ньюарк. Где же тут писать во время поездок. Особенно, когда поехали по малым городам. Там два дня, там три дня. Только и успевал раскладываться и укладываться. Издатель уже грозит. Меня пугают, что дело пахнет неустойкой тысяч в 10--15 дол. Тон издателя меняется. Я верчусь, как бес перед заутреней.

   А Гест весь ушел в Рейнгардта и в "Миракль". Забыл о нас, никаких не только реклам, но и публикаций не делает. Бережет и копит на "Миракль". Волнения, заботы, хлопоты. Самое позднее сдать книгу -- к концу февраля. Но пришел и март, и середина, и конец его, а книга еще не готова. Пришлось все смять, через пень-колоду, как бог послал, кое-как кончать. Наконец недавно кончил. Глаза совершенно испортил. Теперь жду с трепетом 26 апреля. Что выйдет из книги -- не знаю. Пойдет ли она? Какая она -- ничего не знаю и не узнаю, так как без меня там что-то сокращали, выкидывали и я не мог даже просмотреть всей книги с начала и до конца...

  

60 *. З. С. Соколовой и В. С. Алексееву

22 мая 1924

Дорогие Зина и Володя,

   на пароходе я написал длинное письмо в ответ на Володины письма, но пошлю их (по разным причинам) из Парижа, -- по почте. Пока же пишу, чтоб сказать, что я прошу взять деньги -- Вевасе1 за ее сундук я должен по моим расчетам 100 дол. (Сундук пробит в разных местах и потому не может быть ей возвращен.) Деньги прошу выдать Д. И. Юстинова.

   Почему я не посылаю свою книгу вам? Вот она, лежит рядом со мной, но никто не берет ее. Почему? Спроси у Бурджалова. Для просмотра -- книга будет у вас. Мне должны дать знать, как переслать книгу, -- пока вожу ее с собой. То же происходит и с книгой для Вл. Ив. Немировича-Данченко2. При встрече объясни ему.

   Книга вышла в чудесном издании. Стыдно даже. Содержание не по книге. Не думал, что она выйдет такой парадной. Конечно, все скомкано, нелепые вычерки, но тут уж виновата моя неопытность. Надеюсь на других языках издать под собственной редакцией. Не дождусь, когда приеду в Москву и сдам с рук на руки все декорации, костюмы и, главное, ответственность. Подъезжаем к Франции, виден берег с двух сторон.

   Обнимаю.

   Всем старухам и жильцам объятья и поклоны.

   Бог даст, до скорого свидания -- в начале августа. Лето проведу с Игорем и своими в Шамуни 3. Адрес напишу.

Ваш Костя

   Атлантический океан.

   22 V 1924

  

61 *. Из письма к В. С. Алексееву

  

Май (вторая половина) 1924

Париж

Милый, дорогой, любимый Володя!

   Спасибо за твои обстоятельные, интересные и литературные письма. Я проглотил их с громадным интересом и понял, что студия пока еще хоть слабо, но дышит. Но о ней, быть может, успею поговорить дальше. Пока же буду продолжать последнее письмо к вам, где я объяснял, почему не мог писать.

   Итак, первая вина -- книга. Теперь она вышла, в великолепном, роскошном, чудесном издании, гораздо выше самого ее содержания. Я везу с собой книгу для отсылки вам. Читать ее вы не сможете, а просто для просмотра иллюстраций. Но вышла беда. Садясь на пароход, пакет с книгами, как и все вещи, попал на автоматический подъемник багажа. Должно быть, я не прицепил к нему узаконенного ярлычка. Все вещи поданы в каюту, а пакета нет. Третий день ищут. Думаю, что пропасть он не может, но так как я посылаю его с теми, кто едет прямо в Москву (Лужский, Москвин, Грибунин, Бурджалов, парикмахеры и пр.), а я могу получить багаж по выходе с парохода в Шербурге, когда наши уже отчалят, то я недоумеваю, как переправить вам и Немировичу свою книгу. По почте -- боюсь, так как начнут ее просматривать и без моего разрешения издадут.

   Так или иначе, книга вышла, и теперь стало немного легче на душе. Должна же она принесть что-нибудь после двухлетнего успеха, превратившегося в последнее время в обожание Московского Художественного театра в Америке.

   Теперь, когда есть новый источник, я прошу вас взять посланные деньги. Они дадут вам возможность передохнуть, чтобы начать вновь работу в студии, на новых началах.

   Вторая причина, почему я не писал, в том, что было хлопотливо и тревожно в труппе. Актер такой человек, что он хорош и послушен, пока ему платят деньги. Перестали платить, и он -- другой. То же и у нас. С тех пор как пришлось перестать выдавать жалованье, чтобы погасить долги, все хоть и исполняют свое дело, но появился тлетворный яд растления. Актеры перестали слушаться и боялись только меня. Было хлопотливо и тревожно, и я не мог дожить до того момента, когда выйду из зависимости от них. Было тяжело, трудно и противно, но... слава богу, кончили, и кончили с честью. Последние месяцы были вновь сплошным триумфом. В Кливленде, в Детройте, в Чикаго и последние недели в Нью-Йорке дела были прекрасные (поздно, так как нам от этого уже ничего не перепало, и все шло на погашение долгов Гесту). Опять цветы, приемы, речи и уличные демонстрации. В Чикаго, например, мы кончали в пасхальную ночь. Утром и вечером в великую пятницу и субботу страстной было по два спектакля, после которых ночью мы садились в поезд, чтобы ехать в Канаду, в Детройт. Весь переулок запружен народом. Толпа ворвалась в гостиницу (которая находилась в одном доме с театром). Дождь из цветов на сцене и на улице, овации и проч. Приехали на станцию, там тоже толпа, все врываются в вагон и т. д. То же повторилось и в других городах. В Нью-Йорке проводы были очень трогательные. Мы дали концерт в свою пользу. Собрали полный сбор, и человек 300 ушли без билетов. Цветы, овации и проч. А на следующий день трогательное прощание, рецензии и отношение -- как к своим. Теперь в Америке МХТ считается американским театром. И потому тамошние поклонники в самом лучшем американском клубе (устроенном в церкви) "Космополитен" устроили нам чествование и прощальный вечер. Было трогательно и очень мило. Толпа приехала провожать на пароход. Словом, признание полное и авторитет театра большой. Отовсюду приглашения. Некоторых актеров задержали в Америке, и теперь Тарасова играет там в "Миракле" у Рейнгардта (мимодрама). Рядом с триумфами -- усталость и распущенность в труппе. Взвесь все это, и вы поймете, почему я не писал. Впереди тоже забота -- подготовить скорее рукописи книги для Франции, Германии, Скандинавии, Чехии, Польши и, самое трудное, -- для России.

   Рабинов ждет ответа, бомбардирует меня письмами о студии в Америке. Гест приглашает в Нью-Йорк в любое время, так как молва о студии здесь очень распространена и интерес к ней большой. Только что в разговоре с Балиевым, который едет с нами и со всей своей труппой на пароходе и который хорошо теперь знает практическую, деловую сторону Америки, он говорит мне, что единственно, что могло бы иметь успех из русских предприятий, -- это оперная студия. Ну, что же делать. Надо начинать сначала и пользоваться уроками прошлого. Первый из предметов, необходимых студии, это английский язык. Все должно делаться в расчете на Америку.

   Что я буду делать по приезде в Москву со студией? Трудно сказать, не видя. Предположений в голове много, но... здесь, за рубежом, невозможно понять того, что делается у вас. Это удивительно. Письма, телеграммы -- ничего не передают. И мы как в лесу... Думается, что лучше всего по приезде начать с закрытия студии и набирать все вновь, с самого начала, сохранив квинтэссенцию того, что создано раньше. Я очень скучаю без музыки.

   ...Я еду сейчас во Францию -- в Шамуни, куда временно отпускает доктор Игоря. Надо пожить с ним, проститься, навинтить его, чтоб он не раскис, ободрить и самому отдохнуть.

   ...Надо и мне отдохнуть, так как работа предстоит трудная. Надо начинать все сначала и в студии и в театре. Помощи от Первой студии, которой отдано много сил, ждать нечего. Я здорово утомился -- внутренне. Физически чувствую себя прилично. От сидячей жизни при писании книги немного распух (не пополнел, а распух). Должно быть, от подагры или сердца. По-моему, в области искусства я ничего не делал, так как с писанием книги пришлось заниматься задами. Польза разве в том, что я разобрался и понял значение предыдущей моей работы.

   Я понял теперь, как истощает творческая работа. Будь моя работа творческой -- я бы не выжил в Америке. Но она была ремесленная, труднейшая (10 спектаклей в неделю), переезды, да какие...

   Например, кончаем десятый спектакль в 11 ? час. Поезд в 12 ночи уходит. Надо собрать все декорации и костюмы, перевезти, погрузить их -- в Ў часа. Что тут делается, описать нельзя. Только в Америке можно делать такие фокусы. Декорации так подделаны, что они складываются и укладываются, как книги на полке. Каждой вещи свой футляр. Все ящики на катках. Подъемы механические, а в грузовиках каждому предмету заготовлено свое определенное место. Едем ночь. Утром рано приезжаем. Искание квартиры, устраиваемся, переодеваемся, ванна и в 12 час. -- на репетицию народных сцен "Федора" (которые осатанели) с новыми статистами-евреями. Пока мы репетируем, изумительные американские рабочие делают чудеса. Здесь театры отдаются по неделям. Каждая театральная труппа привозит и увозит все, начиная с последней веревки и до последней электрической лампы. Все привозится с нами, и весь театр (с нашими сложными постановками) монтируется с начала в каждом городе. Проводят электричество (и какое -- втрое сильнее, чем в московском МХТ), подвешивают декорации, моют весь театр, уборные, и в тот же день в 8 час. -- начинается спектакль, как будто в театре играли уже годы. О такой работе, надо сознаться, не снилось и Европе. Рабочие нас страшно полюбили. Мы с ними не расставались два года. В прощальной речи их представитель сказал, что мы самые лучшие люди в Америке.

   Вот уже несколько дней в Париже, куда "не доедешь -- угоришь". И правда. Я угорел от музыки. Центр театральной жизни -- Эберто. Он молодец. На этой неделе, например, у него Дягилевский балет (хорошо). Венская опера (чудесно поют, слушал "Дон-Жуана" на генеральной репетиции и присутствовал при их торжественном чествовании комитетом Олимпийских игр). Концерт Гофмана, концерт Яши Хейфеца. "Passions" Баха -- 500 участвующих, все из Голландии, с дирижером Менгельберг (грандиозно). Испанский оркестр с знаменитым дирижером (забыл имя). Эберто ухаживает за мной вовсю. Просит прислать ему Оперную студию; Руше (Grand Opêra) -- тоже.

...Обнимаю, любя.

Костя

  

62 *. Ф. Н. Михальскому

   29/VIII 924

   Москва

29 августа 1924

Милый, милый и всеми нами сердечно, нежно любимый

Федор Николаевич!

   Если бы Вы могли заглянуть в наши сердца и понять, что в них происходит, Вы бы удивились и были горды. Вы один из немногих, который сумел заслужить всеобщую единодушную любовь и признание всех, начиная с актеров и кончая рабочими.

   [...] Когда за океаном среди трудных условий работы я думал о нашем возвращении в Москву и мысленно рисовал картину нашего приезда -- я видел Ваше сияющее лицо, чувствовал, как мы с Вами целовались и горячо обнимали друг друга. Знаю, что Вы больше всех ждали стариков и тосковали о нас. Владимир Иванович не может без слез вспоминать о Вас, а ведь он не из сентиментальных. При встрече с Сергеем Александровичем 1 все осаждают его с расспросами о Вас. Общая любовь и ожидание свидания должны придать Вам силы и терпение. У Вас есть родные, близкие, которые всегда думают о Вас и любят Вас. У Вас есть дом, родной кров, который ждет Вас. Мы без Вас осиротели. Евгения Михайловна 2 боится хворать без Вас, я -- боюсь холод[ов] и зимы, так как нет Федора Николаевича, который заботился о дровах; все остальные боятся за свои квартиры, которые Вы так самоотверженно отстаивали.

   Постараемся к Вашему приезду наладить размотавшийся театр... Первая студия от нас отказалась. Бог с ней. Третья -- тоже наполовину. Вторая и часть Третьей остались верны, и с ними мы теперь ладим труппу и школу. Они многочисленны, зато есть из чего делать выбор. Молодежь, по-видимому, не плохая и хочет работать. Но все они сошлись с разных сторон, с самыми разнообразными и разносторонними подходами к искусству. Кто от штучек, футуризма, кто от халтурных привычек, кто [от] ремесла, кто от подлинного искусства. Как привести их всех к одному знаменателю? Особенно трудно по школе, где есть интересные данные. Наша школа, подготовленная Демидовым, по-видимому, носит в себе бога. В школе Третьей студии -- тоже. А во Второй народ не плохой, но они уже вкусили сцены и профессиональных замашек. Хорошо то, что у нас, по-видимому, будет молодежь, т. е. хорошая артистка на молодые, сильные драматические роли -- Тарасова (кто устроит ее на квартиру -- без Вас?). Кроме нее есть еще Молчанова, Еланская и кое-кто из Третьей студии. Из мужчин Завадский, Прудкин, Ливанов. Всегда в этом амплуа у нас был пробел, который, по-видимому, пополняется3. Сейчас репетируем "Пазухина", "Ревизора", "Горе от ума" и "Федора" с новым составом: Качалов -- Федор, я -- Шуйский, Шевченко -- Ирина, Тарасова -- Мстиславская (еще не приехала), Ершов -- Борис, Гезе 4 -- Шаховской и т. д. Есть еще хорошее приобретение в лице Тарханова. Он премилый, пределикатный и талантлив. Гениально играет Кулыгина в "Трех сестрах" 5.

   Беда у меня с Оперной студией. У Большого театра нет денег, субсидия прекратилась, весь особняк лег на меня. Если отказаться от студии (жаль, так как из нее можно сделать хорошее дело), вселят, и тогда жить нельзя, так как квартира устроена так, что ее нельзя разделить на две части. Чтобы жить, надо держать студию. А как это сделать без денег? 6

   Обнимаю, нежно люблю, жду и шлю самые дружеские чувства.

Сердечно преданный Вам

К. Станиславский

  

63 *. В Коллегию НАРКОМПРОСА

  

3 сентября 1924

   Работая в драматическом искусстве более сорока лет и видев все эволюции искусства в течение этого долгого периода, я естественным путем пришел к убеждению о необходимости изучения оперного искусства, заключающего в себе целый ряд искусств, как-то: музыку, драму, пение, дикцию, ритмику, пластику и т. д. Практика моя показала мне, что опера без элементов драмы и драма без элементов оперного искусства прогрессировать не могут.

   Все, что делается в настоящее время в оперных и драматических театрах, направлено в сторону внешней сценической постановки и выдвигает на первый план искусство режиссера и художника, актер же низведен до второстепенной роли орудия в руках режиссера. Актер, как таковой, не вырабатывается, и искусство его не только остановилось, но быстрыми шагами идет назад, так что русскому театру угрожает потеря его вековых традиций. Между тем актер -- главное лицо в театре, и для поднятия сценического искусства следует прежде всего позаботиться о создании актера.

   В области сценического творчества существуют душевные и физические законы, знание которых необходимо всякому актеру, каково бы ни было направление театрального искусства. Наше дело развить творческий аппарат актера, чтобы он мог выражать им то, чем он живет на сцене. Ведь прежде чем петь, надо поставить голос, прежде чем бессознательно отдаваться творческому вдохновению, надо подготовить технику, которая механически передавала бы это вдохновение (бессознательное через сознательное).

   Выработав программу такой подготовки при руководстве Оперной студией, я хотел бы передать ее молодежи. Шаляпин показал, что можно и должно делать в оперном искусстве, как Щепкин сделал это для драмы. Конечно, студии не могут создавать Щепкиных и Шаляпиных, но они могут и обязаны развивать самые основы их искусств.

   Оперная студия моего имени находится в крайне затруднительном положении, не имея никаких средств к продолжению своего существования; между тем многое уже сделано и есть надежда еще многое сделать. Как преподаватели, так и молодые артисты, которые должны остаться в студии после ее чистки, готовы нести всякие жертвы для того, чтобы поработать на пользу русского искусства, и я, как руководитель студии, обращаюсь с просьбой помочь студии ассигновкой минимально" суммы, хотя бы 1500 руб. в месяц1.

   Я надеюсь, что дело студии оправдает себя, ибо им заинтересованы и Европа и Америка, откуда я имею приглашения приехать и показать русскую оперу.

К. Станиславский

   Москва. 3 сентября 1924 г.

  

64 *. О. И. Пыжовой

  

19 сентября 1924 Москва

Дорогая Ольга Ивановна.

   Благодарю Вас за чудесное подношение, но, право, оно не по времени и над Вами надо учредить опеку. Тем не менее я был очень тронут и вспоминаю о Вас, смотря на цветы, которые стоят перед моим столом. Что пожелать Вам? Я не желаю Вам много хороших ролей. Я желаю Вам другого. Энергии, упорства и терпения для изучения самого искусства. А там сами собой придут и роли 1.

   Целую ручку и еще раз благодарю.

К. Станиславский

   19/IX 924

  

65 *. Н. В. Волконской

  

   Москва, 12-го октября 1924 г.

12 октября 1924

Дорогая Наталья Викторовна.

   Я получил Ваше милое письмо. Спасибо, что помните. Буду ждать приятного случая, чтобы свидеться и поговорить подробно на интересующие Вас темы1. Пока же, в коротких словах, мое мнение по поводу момента таково.

   Есть вечное и модное в искусстве. Вечное никогда не умирает -- модное проходит, оставляя небольшой след. То, что мы видим кругом, есть временное, модное. Оно небесполезно, потому что из него образуется маленький кристалл, вероятно, очень небольшой, который вольется своими маленькими достижениями в вечное искусство и подтолкнет его. Остальное погибнет безвозвратно.

   Все переживаемое несомненно создаст новую литературу, которая будет передавать новую жизнь человеческого Духа. Новые актеры будут передавать ее на основании вечных, никогда не изменяемых общечеловеческих законов творчества, которые с давних времен изучаются актерской техникой, которая до известной степени обогатится тем, что будет внесено искусством, последними изысканиями серьезных новаторов нашего дела 2.

   Не показывайте этого письма никому, так как мое мнение, весьма поверхностное и необоснованное, могло бы ввести в заблуждение тех людей, которые любят умничать, а не чувствовать в искусстве.

   Америкой мы очень довольны, искренно полюбили ее и завязали с нею прочную дружественную связь. Она стала нужна нам, а мы, как мне кажется, стали нужны им.

   Моя жена еще не вернулась, так как ее задержала в Париже болезнь моей внучки. Жду их в скором времени.

   Целую Вашу ручку и шлю сердечный дружеский привет.

  

66*. В. Н. Лясковскому

   Москва, 12-го октября 1924 года

12 октября 1924

Дорогой Валерий Николаевич.

   Получил Ваше письмо и благодарю за память. Вы поймете, что после двух лет отсутствия я страшно занят, поэтому, до более счастливых времен, пишу Вам вкратце.

   Семья моя еще не вернулась, я живу один в Москве, Леонтьевский пер. 6, Оперная студия. Сын мой Игорь болен и живет за границей. Дочь, внучка и жена направляются в Россию, и, бог даст, скоро я с ними здесь встречусь. Сам я работаю в Художественном театре, в студии при театре, в школе при театре, в Оперной студии, основанной мною для Большого театра. Как видите, дела хоть отбавляй.

   Когда приедете в Москву, захватите то, что написали для "Посадника"1. Прочтете с комментариями. Я же один не удосужусь, так как болят глаза и мне запрещено читать. "Посадник" не предполагается к постановке, так как в достаточной мере заигран в Малом театре. Не лучше ли Вам послать Вашу работу А. И. Южину (Государственный академический Малый театр).

   Жму Вашу руку. Шлю сердечный привет Вам и Вашим детям.

  

67 *. В. В. Лужскому

Сентябрь -- октябрь (до 19-го) 1924

Москва

Дорогой Василий Васильевич!

   Ввиду тяжелого времени и необходимости единой власти, для спасения театра, я обещался на этот год беспрекословно подчиниться воле диктатора Владимира Ивановича1 и потому, если надо играть для дела, -- я буду играть. Не важно -- хочется мне или нет. Надо. При этом, также ради пользы дела, сообразите все мои занятия. Смогу ли я все выполнить добросовестно или кое-что только будет числиться на моей ответственности без возможности его выполнения. Я сам пока еще не очень ясно себе представляю всей суммы моей работы, сложенной вместе:

   1) Как актер, мне предстоит играть -- а) Шуйский, б) Фамусов, в) Кавалер, г) Сатин (?), д) Крутицкий, е) граф Любин 2.

   Явилось новое осложнение, благодаря моим годам: я не смогу в дни игры вести репетиции (это, очевидно, от старости. У меня делается что-то вроде астмы).

   2) Возобновления, как режиссер -- а) "Синяя птица", б) "Трактирщица", в) "Горе от ума" (частично), г) "Провинциалка".

   При этом репетирование ролей Фамусова, Кавалера, Сатина, Крутицкого, Любина.

   3) Ставить заново всю школу3, т. е. вырабатывать программу, проверить всех педагогов и манеры преподавания, сговориться с ними. Самому давать уроки по чтению, ритму, упражнениям и самочувствию под музыку, фонетике, графике и пр.

   Наладить и прорежиссировать отрывки и ученические спектакли; наладить класс народных сцен и самые спектакли народных сцен превратить в класс.

   4) Наладить студию4 -- репертуар, руководить спектаклями, устроить какие-то классы для студийцев по ритму, фонетике, графике (они настоятельно просят).

   5) Наладить Оперную студию, которая теперь является не только прихотью и лабораторией, как в прежние годы, но и насущной необходимостью, чтобы не лишиться дома и, может быть, квартиры.

   6) Лично мое дело для добывания долларов для Игоря -- написать две книжки для Америки: одна -- путешествие, а другая -- педагогический роман 5.

   Я еще не очень ясно разбираюсь в этой куче дел. Не вышло бы много лишь на бумаге. Помогите разобраться. Может быть, лучше заблаговременно принять в расчет время и возможности и сказать себе -- вот это успею, а это будет стоять, затягивать работу других. Другими словами: Станиславский нужен как актер -- значит, он не может быть заведующим того-то, или наоборот. Повторяю, я ни от чего не отказываюсь, лишь бы не было номинально. Это испортит общее настроение, которое как будто начинает налаживаться.

   Переходя, в частности, к "Трактирщице", надо сознаться, что не хочется обращаться к Первой студии за актрисой Пыжовой. Тем более что она нехорошо ушла от стариков. Теперь, несмотря на ее плохое отношение (не ко мне -- напротив, ко мне она очень хорошо относится), театр тянется к ней за помощью. Нет ли у нас своих Мирандолин, которых кто-нибудь взялся бы приготовить. Молчанова (?), Бакланова (?). Можно ли быть уверенным, что последняя не поведет себя в нашей группе такой же "хозяйкой", какой она является в К. О. Это было бы тяжело на старости лет. Заниматься с ней ролью я бы не взялся, так как все равно она бы работала с Немировичем (это естественно). Раз что он интересуется этой работой с ней, может быть, он ее бы и приготовил 6. Вишневскому хочется дать работу, но, по правде говоря, для графа он здорово устарел (как и я). На Фабрицио надо выбрать из Ливанова, Малолеткова (граф -- Завадский?). Актрисы -- Книппер и... Андровская или Алеева. Правда, работы будет с пьесой немало, но уж очень не хочется одолжаться перед Первой студией (Пыжова, Бирман, Кемпер). Я думаю, что невозможно будет сочетать всех этих лиц со спектаклями Первой студии 7.

  

68 *. В. В. Лужскому

19 октября 1924

Москва

Дорогой Василий Васильевич.

   Мое здоровье лучше, и, быть может, доктор позволит выйти мне даже завтра. Может быть, я смогу играть во вторник. Если да, то утром мне надо будет еще молчать, так как голос и ларингит еще не совсем наладились. В этом случае я не смогу утром просматривать "Трактирщицу". Если же я играть не смогу, то заняться "Трактирщицей" -- можно, или в театре, или на дому (если доктор не выпустит).

   Сейчас я принимаюсь скорым темпом за "Битву жизни", чтоб скорее пропустить ее1.

   Спасибо Вам за Ваше милое письмо после репетиции "Синей птицы". Вы не можете себе представить, как досадно, что не пришлось обновить ее2. Теперь этого сделать не удастся, и спектакль станет неприличным на четвертый или пятый раз. А этого не должно бы было быть в обновляемом театре. Но... понимаю, что иначе поступать было невозможно.

Ваш К. Алексеев

   19/Х--924

  

69*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

19 октября 1924 Москва

Дорогой Владимир Иванович.

   Я очень тронут и благодарен Вам и театру за поздравление, память и добрые слова 1.

   Не могу выразить, как мне досадно, что я не мог наладить "Синей птицы". Два года скитался по Америке и ни разу не хворал, а в Москве уже второй раз заболеваю. Дома я уже могу заниматься и вызываю к себе участвующих в "Битве жизни", чтоб скорее пропустить ее. В театр не еду еще потому, что есть маленькая температура и я боюсь, как бы преждевременным выходом не вернуть болезнь с начала.

   Маруся2 просит меня объяснить причину ее задержки. Дело в том, что в день отъезда у внучки сделались колики в печени (в эти-то годы!). Она очень страдала, а доктор боится вагонного тряса. Визы просрочены, и теперь их снова надо получать.

   Искренно сочувствую Вам в Ваших сложных и трудных делах и рад помочь, чем могу. Вот почему мое заболевание еще больше злит меня.

Любящий Вас

К. Алексеев

   1924. 19/Х

  

70*. Н. С. Голованову

  

20 ноября 1924

Москва

Дорогой и милый Николай Семенович!

   Мы заседали, думали, мечтали о студии и пришли к заключению, что без Вас это дело не пойдет. Вот почему нами было написано постановление в протоколе, копию с которого пересылаем вам1. Верьте, что то дело, о котором мы мечтаем, может принести большие результаты, и если мы за него не примемся дружно, то о нем больше некому будет позаботиться и русскому искусству и его служителям будет очень плохо в самом ближайшем будущем.

   Я верю своему чутью, так как обладаю некоторым даром предвиденья. Вот почему хочется, чтобы Вы загорелись ради собственного, в будущем, удовлетворенья и счастья. Хотелось бы сойтись и поговорить об этом... Подробности узнаете от Федора Дмитриевича 2.

Сердечно любящий Вас

почитатель К. Станиславский

   1924

   20/XI

  

71 *. Г. С. Бурджалову

  

4 декабря 1924 Москва

Дорогой, милый, любимый Георгий Сергеевич.

   Мы все самым искренним образом огорчены Вашим нездоровьем и тоскуем, что пришлось впервые играть "Дно" без Вас1. Хотелось бы, чтоб Вы сумели не принимать слишком близко к сердцу всякие неприятности, которые окружают нас. Право, все так бренно и ничтожно стало на земле, что не стоит того, чтоб отдавать много сердце. Чего-чего не происходит с нами, и все-таки жизнь как-то вывертывается и хоть и плохо, но устраивается, до новой неприятности. Точно мы в Luna-park'e проходим всевозможные фокусы. Они, как и там, нелепы, и не стоит обращать на них особого внимания. Я сейчас, как и Вы, нахожусь под обстрелом Всерабиса; вот уже третий месяц, как один мерзавец отравляет мне жизнь и хочет закрыть студию и завладеть домом. С того момента, как я себе сказал: "Пусть закрывает. Хуже не будет", -- мне стало легче жить. Меня хотят тянуть в суд, но кто же в нынешнее время не судится!! Ну! присудят к выговору. Ну! посадят! Все это пуганье, так как преступлений за нами нет никаких. Мы так чисты в нашем искусстве, что стыдиться и бояться должны за нас -- другие. Порадуйте же нас и будьте опять бодры, как всегда, и здоровы. Да хранит Вас господь. Обнимаю нежно и с любовью, а жене целую ручку.

Сердечно любящий Вас

К. Алексеев

   1924--4/ХII

  

72 *. H. Д. Телешову

  

   Москва, 9-го февраля 1925 года

9 февраля 1925

Дорогой и глубокоуважаемый Николай Дмитриевич!

   Обстоятельства складываются так, что я не могу лично принести Вам горячих поздравлений с торжественным днем юбилея Вашей 40-летней прекрасной, красивой литературной деятельности. Мысленно перелистываю тома и страницы, Вами написанные, вспоминаю жизни человеческих душ, Вами созданные, и меня вновь начинает греть нежное, благодарное чувство и любовь к Вашей артистической и человеческой личности, всегда озаренной чистотой и искренностью Ваших внутренних стремлений и переживаний. Несмотря на тяжесть пережитых годов, Вы остались тем же светлым, добрым, талантливым, и за это мы Вас все любим, чтим и благодарим.

  

73. Л. Я. Гуревич

  

10 февраля 1925

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

   Я сконфужен, смущен, тронут, благодарен за все Ваши труды1. Напрасно Вы церемонитесь -- черкайте все, что лишнее: у меня нет никакой привязанности и любви к моим литературным "созданиям", а самолюбие писателя еще не успело даже зародиться. Я боюсь, когда надо что-нибудь вновь переделывать. Так, например, как быть с петербургскими и провинциальными гастролями. Можно их выкинуть, так как, Вы совершенно правы, они прескверно описаны.

   Сейчас, при моей теперешней трепке, я физически не смогу сосредоточиться, чтобы отдать, как бы следовало, душу нашим санктпетербургским друзьям.

   Что касается праздников и трудовой жизни актера, то мне казалось, что все описываемые мытарства дают понятие о труде. Постараюсь где-нибудь что-нибудь втиснуть для убеждения трудящихся масс.

   Что касается моих критических статей о Чехове -- валите черкайте и кроите их вовсю. Только мне жаль Вас. Может быть, просто их похерить. Я написал их не потому, что они мне нужны, но потому, что, казалось, надо занять побольше места для Чехова, когда говоришь о чеховском театре.

   Я сейчас не живу из-за этой книги. Издатели напирают. Требуют по контракту выполнения сроков, иначе -- все расходы и убытки за мой счет. Заваливают меня вопросами и гранками. Я не понимаю их знаков... Получается водевиль под заглавием "Беда, коль пироги начнет печи сапожник".

   Когда сдам последнюю рукопись и гранку, я буду счастливейшим человеком, а когда выйдет книга -- мне кажется... я буду смотреть на крюки, чтобы решить, на каком из них удавиться. Да!. Скверно быть актером, но писателем!!...??2

   Целую ручки, а дочери душевный привет.

   Прилагаю с извинениями рукопись о Чехове. Извиняюсь, благодарю. Чем больше Вы ее перекроите и почеркаете, тем лучше3.

Сердечно любящий К. Алексеев

   1924. Вторник

  

74. С. Д. Балухатому

  

   Москва, 14 февраля 1925 года

14 февраля 1925

   Я очень благодарен за Ваше внимание и обращение, искренно желал бы Вам помочь в Вашей интересной работе1. Имейте в (виду, что мизансцены "Чайки" были сделаны по старым, теперь уже совсем отвергнутым приемам насильственного навязывания актеру своих, личных чувств, а не по новому методу предварительного изучения актера, его данных, материала для роли, для создания соответствующей и нужной ему мизансцены. Другими словами, этот метод старых мизансцен принадлежит режиссеру-деспоту, с которым я веду борьбу теперь, а новые мизансцены делаются режиссером, находящимся в зависимости от актера.

   Ввиду вышесказанного я очень дорожил бы тем, чтобы, прежде чем говорить в книге о моей мизансцене, было бы предисловие, выясняющее все то, что я только что изложил2.

   Искренно желаю Вам успеха

К. Станиславский

  

75 *. Из письма к Л. Д. Леонидову

   Москва, 24 марта 1925 г.

24 марта 1925

   ...По поводу Рейнгардта. Имейте в виду, что, по-видимому, я сделал еще одну путаницу. Ко мне писал из Вены, из "Фолькстеатер", по рекомендации Моисси1, доктор Бир, который приглашал меня, как сказано в телеграмме, на гастроли в Вену. Я понял, что под словом гастроли надо подразумевать спектакли всего театра, и потому ответил ему, что, несмотря на желание, в нынешнем году мы приехать не можем. Но так как Рейнгардт называет мой приезд "гастролями", у меня закрадывается мысль, что речь идет о режиссерских гастролях. Если это так, то вышло недоразумение. Но все-таки, думаю, я не делаю неловкости в отношении Бира, отказывая ему, так как разговоры с Рейнгардтом я начал раньше2.

   Если бы окончательное решение вопроса зависело от меня, то я бы тотчас написал Вам утвердительный ответ. Но Вы знаете, что я завишу от театра и от многих причин и смогу дать решительный ответ только тогда, когда выяснится это дело. Назначить срок сейчас невозможно, и думаю, его нельзя будет выяснить раньше нашего возвращения в Москву после гастролей, в июле месяце. Есть еще одно обстоятельство, которое нужно ясно поставить на вид Рейнгардту. Обыкновенно под режиссерскими гастролями подразумевается, что приезжает человек со своим материалом, т. е. рисунками, костюмами, планировками, и выполняет все заготовленное, как постановщик. Это совсем не моя сфера, и любой немецкий режиссер сделает это лучше меня. Конечно, я привезу и постановку, и костюмы, но главное -- работа с самим актером. Это вещь трудная и требующая времени, особенно для такой пьесы, как "Месяц в деревне", которая вся построена на тончайшем внутреннем, а не внешнем рисунке, на переживании. "Месяц в деревне" более других пьес интересен для постановки в смысле режиссера-психолога, требует именно такой сложной подготовительной работы, без которой пьеса успеха иметь не может. Сама по себе пьеса скучна и не держалась на репертуаре никакого театра. Внешней постановкой в ней добиться ничего нельзя3. Поэтому я предложил бы следующее. В этом году я приезжаю в Вену на короткий срок (если получу на то разрешение), приблизительно две недели, рассказываю все, что нужно, по поводу пьесы и игры актеров, задаю урок и уезжаю в Россию. Через некоторое время (какое -- зависит не от меня) я возвращаюсь, просматриваю то, что сделано без меня (могу прислать кого-нибудь для подготовительной работы из Москвы), и ставлю пьесу. Я думаю, что этот прием более других приемлем и по московским делам.

   Не думаю, чтобы "Месяц в деревне", даже при хорошем исполнении, мог бы иметь шумный успех. Эта пьеса для тонких знатоков, которых очень немного. Мне думалось бы, что "Горе от ума" или одна из чеховских пьес получили бы более шумный успех; особенно рассчитываю в этом смысле на "Горе от ума", которое нравится всем иностранцам 4.

   О театре напишу Вам подробно, когда сдам работу по книге. Не хватает глаз, которые продолжают слабеть. Вот причины моего молчания. Вкратце скажу, что предполагаем в этом году поставить "Пугачевщину" Тренева. Хорошая пьеса и подходящая для Америки (но пропасть народных сцен) 5. Что касается Оперной студии, то по возвращении я нашел в ней большие беспорядки и весь сезон ушел на то, чтобы уладить их.

   ...В апреле месяце мы едем в турне 6. Через неделю-две моя Оперная студия ставит "Тайный брак" Чимароза. Нерусская опера и потому, к сожалению, не для Америки. Вторая студия ставит на днях "Елизавету Петровну" Смолина.

  

76 *. Ж. Эберто

  

   7 мая 1925 года

7 мая 1925

Тифлис

Дорогой друг!

   Письмо посылается с таким опозданием потому, что я хотел более обстоятельно ответить Вам, но за хлопотами большой поездки, которую мы совершаем с театром по России, я не мог найти достаточно времени, чтобы сосредоточиться для разговора с Вами.

   Я болею сердцем от печального известия, полученного от Вас. Неужели Ваше интересное предприятие не возродится. Буду надеяться, что происшедшее несчастье послужит лишь назидательным примером для избежания ошибок в будущем 1.

   Поскольку мне удалось приглядеться к Вашему делу, мне думается, что Вас задавила контора. Это частое явление в театре. Помню, когда осуществлялся в самом начале Художественный театр, то в нашей тогдашней конторе сидело двое мужчин и две женщины, тогда как сценический штат был переполнен многочисленными и очень деятельными и увлеченными делом людьми. Я думаю, что в будущем Вы отдадите 9/10 помещения, времени, сил и Вашего таланта вопросам самого искусства, которое одно дает силу театру и питает его кассу.

   От искренного сердца шлю Вам пожелание поскорее оправиться от постигшего Вас несчастья и начать новое, еще более интересное дело. Тогда, быть может, нам снова придется встретиться с Вами в любимом нами обоими деле, в атмосфере любимого нами обоими искусства.

   Дружески жму Вашу руку. Шлю Вам сердечный привет -- Вам и всем Вашим сотрудникам, которые помнят москвичей.

К. Станиславский

  

77*. А. В. Богдановичу

   10/V--925

   Тифлис

10 мая 1925

Дорогой Александр Владимирович!

   Прежде всего поцелуйте ручку у дорогой Маргариты Георгиевны и еще раз поблагодарите ее за чудесные конфеты, последнюю из которых я съел вчера, вспоминая и мысленно благодаря за память.

   Сегодня с Юстиновым, который едет в Москву, я посылаю схему мизансцены и кое-какие соображения по поводу постановки первых двух актов "Царской невесты". Если музыкальная часть их готова, то можно приступать и к черновым репетициям. Конечно, по мере знакомства многое может измениться, но думаю, что большого расхождения не будет1.

   Все дело в будущем в певцах, и особенно -- в тенорах и баритонах.

   Подумайте, что делать с петербургским баритоном (Юрьев). По моему слабому и любительскому разумению в области вокального искусства такие певцы не валяются на улице. Проходить мимо них, не просмотрев тщательно, -- ошибка. Не выписать ли его?!2

   Прочел "Дочь золотого Запада" и нахожу, что либретто очень хорошее. По моей части можно поставить очень интересно 3. Выспрашивал и буду выспрашивать во всех городах, где буду, -- нет ли певцов, и особенно теноров. Хорошо бы найти тенора с южным пламенным звуком и темпераментом. Пока не наклёвывается.

   До нас был здесь Собинов и имел очень большой успех. Его здесь вспоминают часто. О себе не пишу. Поездка трудная, со всеми атрибутами большого успеха и поездочных хлопот и недоразумений. Сюда может приехать студия. Я поговариваю об этом направо и налево. Как пробы? Дали ли что-нибудь? Не распускаются ли артисты? Как идут спектакли? Как прошли Лапина и другие дублеры? Как репетиции? Обнимаю.

Сердечно преданный

К. Станиславский.

   Поцелуйте ручку Марии Георгиевне, и дочери поклон.

  

78 *. З. С. Соколовой и В. С. Алексееву

10 мая 1925

Тифлис

Дорогие Зина и Володя.

   Посылаю на всякий случай с Юстиновым предполагаемую планировку декорации 1-го акта.

  

Реклама на сайте