«Куль хлеба и его похождения»

Глава I. Хлеб — наша русская пища

Хлеб — наша русская пища — Хлеб да соль! — говорит коренной русский человек, приветствуя всех, кого найдет за столом и за едой.

— Хлеба кушать! — непременно отвечают ему в смысле: Милости просим, садись с нами и ешь. — Этим приглашением доказывается наше особенное русское свойство гостеприимства, которое по этой причине и называется чаще хлебосольством. Давно уже нами выговорено: Брось хлеб-соль на лес, пойдешь — найдешь, — то есть накорми первого встречного и незнакомого, но голодного, потому что, если и тебе самому захочется и приведется попросить есть, никто тебе в том не откажет. Хлеб-соль — заемное дело; хлеб хлебу брат, то есть за угощенье — ответ, за любовь — отплата.

Хлебом и солью встречают и провожают русские люди всякого желанного заезжего гостя и подносят хлеб-соль дорогому, любимому человеку, которому желают доказать почтение и покорность.

— Хлеб да вода — солдатская еда! — хвастаются храбрые русские воины.

— Хлеб — всему голова! — уверяют трудолюбивые крестьяне, которые всех ближе и вернее могут судить об этом деле: крестьянин землю пашет, хлеб сеет, собирает и продает; ел бы богач деньги, кабы убогий не кормил его хлебом. Ни о чем так сильно не хлопочут, ни о чем так усердно не молятся Богу простые русские люди, как о росте посеянного хлеба. Без хлеба не крестьянин. Хлеб на стол — и стол престол, а хлеба ни куска — и стол доска. Без хлеба несытно, без него и у воды худо жить, без хлеба — смерть; хлеб — дар Божий, Батюшка, кормилец.

Вот что выговорил русский народ про те колосовые растения с мучнистыми зернами, которыми он питается охотнее и больше съедает всех других народов целого света. Вот какое уважение оказывают русские люди этим злакам, которых посев и жатва составляют основу всей нашей русской жизни. Давно всеми признано и доказано, что страна наша преимущественно земледельческая, а потому и самих крестьян или мужиков всего умнее и справедливее привыкли называть хлебопашцами. И в самом деле, нам указана для жизни на земле такая страна, где родятся все роды хлебов: ячмень, рожь, овес, пшеница, гречиха, просо, рис и кукуруза. Поэтому, где только поселились русские люди, всегда там засеваются хлебные растения. Там, где обильно родится виноград, где снег выпадает только раза два-три и все разы лишь на несколько часов, — за Кавказом, сеют рис, то есть самое нежное и прихотливое хлебное растение. Стоя почти все время жизни своей по самую верхушку в воде, вырастает это растение, известное у нас под именем сарачинского пшена и способное водиться только в самых теплых южных странах. Чтобы вырастить его, делают искусственные болота, так как рис любит лишь влажную и сырую землю, и для того подле рисовых полей, или чалтыков, всегда наготове целая сеть канав, приводящих воду из рек. По нескольку раз спускают и напускают эту воду. Испарения застоявшейся и загнившей воды в тех местах заражают воздух и производят тяжелые смертельные лихорадки, но зато рис людей тех нездоровых стран спасает от другой, более лютой смерти — от голода. Пилав, или плов — вареный рис с разными прибавками, сорта которых считают там десятками, избавляет от смерти всю азиатскую бедность, а в том числе и нашу закавказскую. Здесь эти пловы играют в людской жизни столь же важную роль в питании, как в среде петербургской бедности картофель, селедки и цикорный кофе. По ею сторону Кавказа рис исчезает. У берегов Черного моря, где бывают уже холода, хотя и непродолжительные, и выпадают снега, но неглубокие, рис пропадает. На место его могут возделывать всегдашнего его соседа, не столь, правда, нежного и капризного, — кукурузу, или маис. Там, где зреет виноград на открытом воздухе, красуются охотно на чрезвычайно длинных столбиках почковидные шишки — зерновки этого растения, расположенные на мясистой оси в восемь рядов. В юго-западном углу нашей России, а в особенности в Бессарабии, кукуруза опять выходит на выручку тамошней бедности в виде дешевого и сытого блюда, так называемой мамалыги, — круто затертой и заваренной каши из кукурузной муки. Местные бедняки ничего там больше уже и не едят. Кукуруза, или белоярая пшеница, которою кормили богатырских коней, но только в сказках, — как пища не соблазнительна, а потому в тех же странах предпочитают сеять настоящую пшеницу. Пшеница здесь полный властелин и хозяин. В тех местах, где климат умеренный, то есть зима несурова и теплое время стоит более полугода, пшеница составляет один из главных предметов земледелия. С нею рядом засевают и полбу — ее близкого родича, и просо. Народ не ест другого хлеба, кроме пшеничного, а ржаной хлеб большая редкость и лакомство для приезжих с севера. Нередко в тех местах ржаной хлеб можно достать только у солдат и матросов в казармах: лавки им не торгуют. Растет пшеница только в южных губерниях, и пределы роста поставлены в строго определенных природою размерах. У нас грань эта не доходит до истоков тех рек, которые текут с юга на север, и если некоторые сорта пшеницы растут еще и за границей, то лишь как дорогие гости, на долговременное пребывание которых рассчитывать невозможно. Там, где обманывались этим и сеяли одну пшеницу, часто платились неурожаями и голодовками, из которых не так давно всем памятна в Самарской губернии и в смежных с нею уездах Оренбургской губернии. Здесь указана природой полоса ржи. Там, где зима побеждает лето и холод стоит дольше тепла, то есть ближе к северным морозным странам, пшеница не устаивает, часто мерзнет и обманывает надежды. Господство ее ослабевает, начинают властвовать матушка рожь, батюшка овес и гречиха — самые любимые хлебные злаки русского народа. Область гречихи и овса короче; царство ржи тянется далеко, даже и по таким землям, над которыми трещат морозы и семь месяцев в году лежат глубокие снега. Рожь всех менее боится морозов; во время молодости переносит довольно значительный холод и прежде всех созревает. Она господствует еще там, где ячмень, наиболее способный переносить суровый климат, употребляется только на пиво, но рожь сохраняет свое место и там, где начинается полное царство ячменя. Граница ржаного царства доходит у нас до Архангельска, где на полях сеют 2/З ячменя и 1/3 ржи: рожь, стало быть, еще в почете. Если во всем ржаном царстве пшеничный хлеб и пироги потребляются народом только по большим праздникам, как конфетка или пряник, то на северных пределах его та же честь воздается ржаному хлебу: его едят после обеда, как пирожное, и то не каждый день, а когда имеют купленные запасы муки. В обыкновенном потреблении ячменный хлеб годен только в тот день, когда испечен, и превращается на другой день в сухой, твердый и невкусный комок, который и нож не берет. С таким хлебом, без рыбы и овощей, в тех местах беда была бы великая, да и теперь сплошь и рядом обедают там совсем без хлеба, особенно рыбаки наши на Белом море и океане. Поберегают там и яшную муку и крупу, потому что и ячмень как ни терпелив, но слишком жестокого и сухого мороза боится, и хотя сеют его прежде ржи в холодной почве, но стараются на полях оставлять земляные глыбы для защиты семян. На Кольском полуострове и яшное царство кончается: здесь положена самая крайняя грань вместе с ним всем хлебным злакам. Согласно этому природному делению нашей родины на три царства: пшеничное, ржаное и яшное, народ наш из всякого зернового немолотого хлеба житом, как главным жизненным подспорьем, называет в пшеничной стране на юге пшеницу, а в ржаной — рожь, величает житом ячмень по всему северному краю России. Дальше тех пределов, на которых перестает подниматься и вызревать ячмень, не растет уже ни одного хлебного злака: прозябают только мхи и лишаи, и от лютых морозов трескаются и рассыпаются гранитные скалы. Не растет хлебных растений здесь, где кочуют дикие народы, которые вовсе не имеют понятия о хлебе и питаются кое-чем, а всего больше жиром морских зверей и тухлой вяленой рыбой без соли. Да в теплой полосе, в южных степях, попадаются места, пропитанные солью, наполненные солончаками, каковые почти вовсе не удобны для разведения хлебов. Однако и здесь русские люди — исконные земледельцы — пробуют в поте лица сеять хлеб. Вот об этом-то хлебе и об этом народе, возделывающем хлебные растения и употребляющем преимущественно мучную, хлебную, крахмалистую пищу, я хочу рассказать и прошу моих рассказов послушать. Как, по пословице, от хлеба-соли никогда не отказываются. так и я кладу крепкую надежду, что вы не откажетесь дослушать до конца эти рассказы о хлебе или лучше, историю о куле с хлебом. Всякая погудка ко хлебу добра, говорит наш народ, да и моя — старая — на новый лишь лад. Почему я начал говорить именно о хлебе, сейчас объясню. Отправимся прямо в деревню. Деревушка, как все, раскинулась по полю, подле лесу, либо на берегу речки, либо, на худой конец, подле стоячего пруда. Издали деревушка кажет темными кучками, разбросанными кое-как, в беспорядке; вблизи распознаем в ней улицу, по сторонам ее стоят избы, в конце часовенка, кое-где колодцы, посередине, обыкновенно, чтобы были всегда на глазах, — амбарушки или клети с хлебом и другим домашним добром. В глухих местах их даже не запирают. Избы, конечно, бревенчатые, от времени почернелые, внутренним устройством очень схожие, наружным видом каждая силится отличиться. У домовитого вычинена, старается казаться опрятною; большая часть — запущенные, обломанные и неряшливые; у самых бедных ушли в землю и похожи либо на хлевы, либо на собачьи конуры. Трубы деревянные, обгрызенные и закопченные; окошки покривились, двери на боку и, отворенные наружу, того и гляди стукнут в спину входящего. Крыши местами сползли, местами провалились, особенно крытые так называемою дранью. Дрань на дождях и снегах имеет дурное обыкновение скоро сгнивать. Вместе с нею сгнивают и те у порки и перекладины, которые прилаживаются на крыше, чтобы сдерживать дрань. На беду, упорки по низу крыши должны быть с желобом, на котором постоянно застаивается вода, не имеющая стока. Ближние соседи разладились и расползлись в разные стороны: всякая туда, где ей показалось удобнее, а перекрыть лень, либо недосуг. По скорости, подправляют крыши соломой, и тоща еще обидней: где чернеет дрань, где торчит нестриженными хохлами солома, прикрепленная жердочками. Ветер подсмеивается, потряхивая клочками соломы, и шалит, сбрасывая ее пучками на такого же горемыку соседа. А солома ползет да ползет долой, а дождь ломит прямо в потолок и через него на нос беспечных хозяев, — конечно, всем им за то, что по привычке русского человека — не обращают они внимания на домашние удобства, называемые комфортом. Большая часть изб прямо крыта тем материалом, на который в деревнях и цены нет и за который только в городах дают кое-какие деньги. Материал этот — солома: пустые внутри стебли злаковых растений, остатки после обмолоченного хлеба, о которых и речь наша. На крышах солома ржаная: другие сорта сюда не годятся. Овсяная или яровая солома, мелко изрубленная в сечку, идет на корм скоту; гречишная солома годится только на поташ, а матушка рожь дает, во-первых, столько соломы, как уже никакое другое хлебное растение, а во-вторых, такую, что ее можно бы назвать нетленною, если бы что-нибудь было вечно под луною. Ржаная солома служит кровлей не один год, а до тех пор, пока не растаскают ее ветры, А растаскать ее очень легко: набрасывают солому снопиками и, плотно складывая их один подле другого, — соломою же привязывают к жердинкам, очень тонким. Жердинка только и нагнетает солому, а перевязь, в которой должна заключаться главная сила, как бы хитро ни делалась всегда непрочна. — Отчего не делаете ее прочнее? — Нам супротив соседей идти невозможно, потому — обижаться будут. Станут спрашивать: откуда такую моду взял? Станут говорить, что над ними и над отцами и дедами смеяться выдумал. Если же расчесать солому и помакать в жидкую глину да смазать сверху густой глиной — такая соломенная крыша, выкрытая, что называется, под щетку, ни ветров, ни дождей не боится. Она служит хозяину своему, прикрывая его убожество и сказывая про его большую нищету, целые десятки лет (лет сорок). Из-за соломы крестьянину не надо покупать ни железа, которое у нас очень дорого, ни досок, ни драни, каковые в безлесных местах немногим дешевле железа. Пойдем под эту соломенную кровлю посмотреть поближе на крестьянское житье. Путь идет через двор, выстланный той же соломой, которая на этот раз заменяет и булыжную городскую мостовую, и слеживается потом в то вещество, на котором родится в поле хлеб и которое называется навозом и наземом. У хорошего хозяина солома и на крылечке насыпана, и тоща служит она ковром и половиком — обтирать грязные ноги. И в избу войдем — от соломы не отделаемся: в теплом уголке у печки лежит соломенник, то есть набитый соломой тюфяк. Молодые спят на соломницах — на простых соломенных рогожках, сшитых веревками: соломницами завешивают окна зимою и подстилают их же под захожего гостя, укладывая его спать. К Покрову старую годовалую солому сжигают и заменяют ее свежей и новой, когда обмолочен хлеб и начинаются холода и длинные зимние ночи. На соломе коренной русский человек родится, на ней и помирает. Умрет он, солому, на которой лежал, выносят за ворота и сжигают. Но — до смерти еще далеко — мы вошли в избу, когда там родилась новая живая душа, крестьянский сын, будущий кормилец-поилец семьи, вечный труженик и непременно хлебопашец. В избу то и дело заходят соседки понаведаться, подсобить матери-роженице, а пожалуй, и помешать, полюбопытствовать, чтобы было о чем порассказать и посудачить. В деревне скучно, и в глухую осеннюю пору деться некуда, пока не наладились осенние домашние работы: всякая новость занимает всех. Рождение мальчика почитается счастьем и Божиим благословением. Об этом говорят, этому или радуются или завидуют: лишний тяглец на дому и верный помощник. Он не уйдет в чужой дом, как уходят дочери-невесты жить и работать на мужа и на его семью. — Родись на Руси человек — и краюшка хлеба готова — так говорит старинная народная пословица, которая только у нас свята и нерушима. В России всякий имеет право получить клочок земли для своего прокормления, а крестьяне получают лишние против других полосы земли на каждую мужскую душу. Родился новый мальчик, — у отца лишняя прирезка и на этого сына пахотной и сенокосной земли. Во всех других государствах этого обычая давно уже нет; у нас еще очень много лежит такой земли, которая сотворена на службу человеку, но ждет его труда и еще никем не возделана. При очередном переделе деревенской земли миром, то есть всем обществом нашей деревни, вспомнят про нашего новорожденного, выделят землю и на его пай, на его маленький желудок, на большой рост и здоровье. А вот в углу под образами и знамение будущих его крестьянских занятий: дожинный сноп с колосьями и зернами, подпоясанный той же соломой. Сноп этот последний из поля, когда оно все сжато и убрано. С песнями сопровождали его жнецы в избу хозяина; самая красивая девушка несла торжественно на руках этот сноп-дожинок, украшенный лентами и цветками, голубенькими васильками, Наш ребенок еще очень мал и ничего не понимает: кричит, когда есть захочет, кричит, когда озябнет. На другой, на третий день его поспешат окрестить и для этого непременно свезут на села и таинство крещения совершат над ним непременно в церкви (крестить на дому у крестьян не принято и считается делом незаконным). При крещении он получит на всю свою жизнь имя, которое и будет состоять за ним по его крестьянскому праву, без отчества. Имя дадут в честь того святого, чью память празднует церковь в тот день, когда мальчик родился. Дадут другое, более ходячее, любимое или желаемое, в том только случае, когда выпадет имя греческого святого, которое мужичьему языку мудрено выговорить. В этот день домашнего счастья в доме родителей, в честь малютки, на его имя, в первый раз первое обрядное блюдо. Это блюдо, заветное крестильное, — из тех же хлебных растений, которых обработка будет для него обязательна, именно из зерен или крупы, не смолотых в муку, но сваренных в воде, в их настоящем неизмененном виде; это — крестильная каша, либо яшная из ячменя, либо пшенная из пшеницы. Бабка, принимавшая ребенка, ходит с этой кашей по всем званым гостям; кто хочет кашу есть, тот должен выкупить ложку, то есть положить грош, по поверью: за кашку грош отдать — младенец жить будет. Отцу дают кашу круто посоленную, с перцем. Каша, сваренная на воде или на молоке, так называемая размазня, будет выручать мать на то время, когда окажется мало ее собственного молока, а ребенок будет просить кушать. Крутая каша пойдет потом выручать на всю жизнь русского человека на несчастный случай проголоди и настоящего голода. Каша — мать наша, выговорили русские люди, потому что это блюдо у них ежедневное. На нем целая половина обеда и последняя сыть: кашицей начинает, кашей кончает обед свой даже бедняк. Чем она хуже других блюд — и сказать трудно, а в виде крупеника, то есть запеченная на молоке и яйцах, составляет лакомое блюдо вроде наших сладких пирожных. Немудреное оно кушанье: по пословице, и дурень сварит — была бы крупица да водица. Затем русская каша везде поспела и всюду пригодилась: она и на крестинах новорожденного, и на свадьбе взрослого, при почине нового хозяйства. Она и на своем празднике на день Акулины (13 июня), который потому и зовется праздником каш, что тогда обыкновенно угощают всякую нищую братию. Каша и в складчине по обету, накануне Ивана Купалы (23 июня), она и на второй день Рождества для баб — бабьи каши; она и на угощенье молотильщикам — из свежего зерна осенью. Без каши и обед не в обед. Русского мужика, говорят, без каши и не накормишь. Стоит остановиться здесь, чтобы мимоходом поговорить о каше: сколь стара Русь, столь несомненно то, что она — первое кушанье, приготовленное земледельческим народом, когда он еще не знал ни жерновов, ни мельниц. Зерен не надо обдирать, молоть, делать из них муку, месить хлеб и т. п., - стоит лишь подлить водицы и поставить на огонь. А кто из нас, людей русских, тотчас вслед за материнским молоком не начинал жизнь с жиденькой молочной каши, — в достаточных семействах и в городах — с каши манной? Кашу варят изо всех хлебных растений, и реже только из одной ржи и то недозрелой (эта зеленая каша составляет кое-где купеческую прихоть). Бывают каши: яшная, гречневая, пшенная, овсяная, полбяная, кукурузная (мамалыга) и картофельная — все сорта во всеобщем народном потреблении. Известна еще и такая, которую умеют варить только лучшие повара для самых записных и самых богатых лакомок: Гурьевская каша, названная фамилией богача министра Дм. Ал. Гурьева, знаменитого великолепными обедами. Эта каша большой цены целых рублей в лучших столичных ресторанах приготовляется с различными дорогими фруктами: не только попробовать, но и посмотреть на нее надо заплатить деньги. Говорить об ней мы больше не станем. Яшную (из ячменной крупы) кашу Петр 1 признал самою спорою и вкусною, хотя гречневая (из гречихи) — самая любимая и употребительная во всем Русском царстве, то есть по всем трем царствам его хлебных злаков. Ячмень кладут в ступу и бьют пестом, потом промывают; шелуха, не варимая желудком, отлетает: стала яшная крупа. Высушенная особым способом, она получает название толстой крупы; очищенная самым лучшим способом и тщательным образом, яшная крупа получает имя перловой, перловки, так как зерна ее начинают походить на перлы, или жемчуг. Яшную кашу, как и все другие каши, едят тотчас из печи горячею: остывшая теряет вкус и становится тяжелою для желудка. Гречневая каша потому и распространена так сильно, что гречки у нас родится очень много, и в северных губерниях сеют ее потому, что растение поспевает очень скоро (через два месяца после посева). Шелуха, или лузга, отбитая от зерна в крупорушнях, в безлесных местах заменяет даже дрова, составляя превосходное и дешевое топливо.

За большую заслугу, приносимую гречишным зерном, превращенным в крупу, перед посевом гречихи у крестьянских окон поется весной такая песенка:

Кормилица ты наша, радость сердца! Цвети, расцветай, молодейся, Мудрее, кудрявей завивайся, Будь добрым всем людям на угоду!

Для каши зерна кладут под жернова, которые освобождают их от шелухи, сыплют под струю воздуха, направляемую веялкой, и делают таким образом крупу. Если зерна отобрать и тщательно отсеять, можно получить крупу поменьше величиной, но приятнее на вкус: такая крупа называется смоленской. Если же отборное, спелое и полновесное зерно обварить кипятком, шелуха сама отстанет, а если его затем высушить, насыпать в мешки и в них, взявшись крепко за углы, сильно вытрясти и отвеять, получится ядрица. Каша из нее — для любителей. Для общего потребления гречневая крупа идет с крупорушек не обдирная, но зато гречневая каша тем лучше других сортов, что ее можно есть не только горячею, но и холодною с молоком, с конопляным соком и даже с квасом. Перед гречневой кашей отстают все другие, и ни одна в народе не пользуется таким почетом: ни полбяная, ни из пшена, которая, впрочем, известна только в Малороссии, где из нее варят кашицу, называемую кулешом, ни мамалыга — кашица из кукурузы, к которой русские люди, вообще невзыскательные в пище, не скоро привыкают, ни овсяная каша, к которой русский народ чувствует даже отвращение, так как она напоминает ему больницу и габер-суп. Крупа, приготовленная из пшеницы, называется манною; крупа из картофеля — иноземным словом саго, но та и другая народу мало известны, так как трудное приготовление делает их дорогими, как ядрицу и смоленскую крупу. Каши из этих круп едят только в средних достаточных классах, и изобретены они, конечно, богатыми людьми с избалованным вкусом и в то время, когда у них в распоряжении было много дешевых рук крепостных людей. И дешевые крупы делают свое дело, а простые зерна (например, ржи и пшеницы) приносят человеку еще большую пользу, чем изысканные. Человек живет, движется и работает, стало быть, изнашивает себя, тратит тело и все то, что его составляет. Когда не возвращаются телу утраты, человека постигает смерть. Пища поддерживает жизнь именно потому, что с нею возвращаются те частицы, которыми питается тело, и потом расходуются и уничтожаются в нем с каждым мгновением. Нужны телу вода, известь, крахмал, жир, соль, сахар и т. д. — все те вещества, которые не только образуют мясо и кости, но и поддерживают в теле жизненную теплоту. Хлебные зерна тем и благодетельны для человеческого тела, что в испеченном хлебе и сваренной каше дают все это вместе, хотя одни зерна больше, другие меньше. Черный хлеб из ржаной муки и пшеничной из низших сортов пшеницы дают самый питательный хлеб. Ржаной, приготовленный из мало просеянной муки, каким довольствуются наши деревни, еще питательнее и требует лишь привычного и сильного желудка. Пшеничный, или белый хлеб из высших сортов пшеницы, полагается также самым питательным веществом, которое еще усиливается в наших булочных примесью молока и яиц. Вот почему как каши из зерен, так и булки и хлебы из муки хлебных зерен составляют драгоценный питательный материал для человеческого тела, а потому хлеб в особенности сильно распространен в классе рабочих, где всего больше и скорее тратятся частицы тела. Кто видел, как много потребляют рабочие хлеба, хотя бы на столичных улицах, на петербургских барках, тому разъяснять больше нечего. Оставив кашу, пойдем опять в деревню и в крестьянские избы.

Таким образом, почин в жизни русского совершается хлебным, мучнистым и крахмалистым приношением — кашей. Мать дальше не всегда угождает материнским молоком, которое считается самою здоровою, на первых порах единственно полезною и позволительною пищей. На женщине в деревнях весь дом стоит: она и у печки глядит, чтобы щи не ушли через край, и скатерть на стол кладет, и кошку гонит, чтобы не слизывала с молока детских сливок, и опять к столу, и опять к печке. А там раскудахтались куры, разворчался хозяин, соседка пришла соли попросить — и наш ребенок, ее детище, в зыбке заплакал. Надо покачать, чтобы унялся, горшок щей выхватить из печки ухватом, всем угодить, а самой хоть сквозь землю провалиться. Голова идет кругом, и ног под собой не слышит наша терпеливая труженица, неустанная работница, честная жена крестьянская. Чем угомонить ребенка, когда он раскричится? Покормить грудью или закачать до обморока — времени нет. Придумано давно, как русский свет стоит: напихать в рот ребенку жвачку изо ржаного хлеба или каши, от всех бед прибежище — будет сосать и замолчит. Станет помалкивать — значит, стал набираться крестьянской рабочей силы. От жвачки начнут развиваться у ребенка в желудке кислоты, появится резь; от болей он начнет реветь на всю избу. Мать скажет себе, что кто-нибудь взглянул на ее сына черным глазом, сглазил, — и успокоится, пока ребенок ревом своим не велит, как говорится, выносить святых вон из избы. А тут отец постарается пособить беде: привезет от купца с базара или ярмарки пряник-сусленик, опять-таки мучное, да еще с медом: зык и рев еще пуще. Усмиряет мать плаксу песней, да и эта песня, конечно, на ту же стать.

Вот хоть такая:

Баю-баюшки-баю, Живет барин на краю, Он ни скуден, ни богат, У него много ребят. Все по лавочкам сидят, Кашу масляну едят. Каша масляная, Ложки крашеные, Ложка гнется. Сердце бьется, Душа радуется. — Или на такой склад: У котика, у кота Была мачеха лиха. Она била кота Поперек живота. А кот с горюшка, Кот с кручинушки, Кот на печку пошел, Горшок каши нашел. На печи калачи, Как огонь, горячи. Пряники пекутся, Коту в лапки не даются. —

А про Сорокину кашу кто же из нас в детстве не слыхивал?

Стал ребенок подрастать: сначала выучился на дыбки становиться, потом ползать по полу, ходить, ухватясь за лавку. Сотни раз падал и больно ушибался: то синяк высветлеет на личике под глазом, то шишка на лбу или на головке вскочит. Наревелся он не только на свою избу, но и на целую деревню. Наконец стал он держаться на своих ногах без помощи материнских рук, стал ходить вперевалку. До году крестьянский сын всегда начинает ходить.

Как исполнился год жизни и наступил первый день его именин, мать спешит почествовать сына вторым в честь его блюдом и опять хлебным — пирогом именинным. На этот раз кусочек пирога перепадает и на долю именинника, а затем пирог и пойдет ему на всю долгую или короткую жизнь, как непременная именинная принадлежность. Впрочем, как все мы хорошо знаем, звать на пирог и не для одних крестьян значит звать на именины: без пирога редко кто на святой Руси именинник; без пирога именинника старые люди под стол сажали.

Попались мы теперь на такое кушанье, которому у нас износу не будет и счет сортам подвести невозможно. Назову главные сорта их. Пирог защипанный глухой, с какой-нибудь начинкой, называется собственно пирогом и, судя по начинке, бывает: гороховик, крупеник (с кашей), грибник (с грибами). Если начинка мясная или рыбная, пирог уже называется кулебякой. Пирог незащипанный зовется расстегаем, вздутый из кислого теста — подовым, из пряженого теста с маслом — сдобным. Пироги бывают долгие, круглые (с курицей — курники), треухи, то есть треугольные и сладкие, начиненные сластями, они же и торты. Бывают ватрушки с творогом, кто их не знает? Бывают пироги защипанные, но без начинки, пустые, называемые пирогами с аминем. Едал я самые вкусные сибирские пироги, каких редко кому доведется есть в России. В России славились некогда пироги арзамасские с рыбой астраханской. На начинку в пирог пирожницы наши не спесивы: в пирог все годится, все завернешь, говорят они, но на приготовление вкусного между ними мастериц немного. Где такая заведется, там ее почитают и, когда нужна ее услуга, зовут с честью и поклонами. Она вынет пирог из печи, поставит на стол да и остановится, подхватясь локотком, что скажут: дошел или перешел, упрела ли капуста, похвалят ли? Едят пироги до обеда, но не крестьяне. Хотя, по пословице, пирог обеду ворог, пироги у крестьян подают после обеда на заедку и не глядят на то, сладкий ли он или просто с крутым горохом, который, как известно, не всякие зубы и перемять могут. При этом пироги не пшеничные, не крупитчатые, какие мы все привыкли есть и видеть: наш новорожденный будет есть ржаные и только по большим годовым праздникам пшеничные, но опять-таки не белые крупитчатые. Эти попадут ему в рот разве на тот случай, когда выпишется он в купцы, начнет торговать и наживать лишние деньги на сладкие дворянские и купеческие кушанья. Так, впрочем, и сказано, матушка рожь кормит всех сплошь, а пшеничка по выбору.

Между пирогами есть обетные, которые пекутся по обещанию. Так, например, на Ивана Купалу (23 июня) пекут их на угощение странников и нищих; на зимнего Николу опять-таки тот же нищий без пирога за стол не садится. Вообще можем сказать пословицей: Изба красна углами, а обед — пирогами.

В старину в пользу сборщиков государевых податей с народа собиралась пошлина, которая и называлась пироговою. Цари своим близким людям посылали в их именины пироги. Словом, пускаясь дальше, из русских пирогов можно совсем не выбраться. — Ешь пироги, — говорит старая пословица, — а хлеб вперед береги. — А так как о хлебе и хлебенном и мне доведется много говорить впереди, то и постараюсь поступить так, как подсказывает пословица.

Подрастает наш молодец по неделям и месяцам, от праздника до праздника. Ему не помнить бы их, если бы родители не отмечали праздничные дни добавочными блюдами, и притом так, что почти на каждый праздник особое блюдо, и уже если и в самом деле особое, то опять-таки непременно хлебное или мучное. Вот на самый большой зимний праздник, накануне великого дня рождества Христова, в сочельник, — кутья. До появления первой звезды на небе не едят в этот день. После звезды выносят эту кутью, или жидкую кашу, сваренную из обдирного ячменя, пшеницы, толстой крупы в воде, наслащенной медом и называемой сытою, очень вкусную и сладкую. Ставят ее на стол, покрытый соломой и скатертью. Из-под скатерти отец семейства вынимает соломинку и по ней гадает: вынулась длинная — будет урожай на хлеб, попалась короткая — надо опасаться хлебного недорода. Под Новый год опять кутья, под крещенье, во второй сочельник, — третья кутья. Эта кутья называется богатой, рождественская — постной, новогодняя — голодной. Сочельник, или сочевник, оттого так и называется, что едят в эти дни это сочиво, то есть наслащенную кашу без скоромной приправы.

С первого дня рождества, как известно, начинаются святки. В ночь под рождество, после заутрени, малые ребята ходят кучками — со славой — , то есть поют праздничные стихири, иногда носят с собой вертепы, или звезду, получают за то деньги, подарки и опять-таки пшеничные пироги. Для взрослых наступило время веселья, пиров, и второй день святок издавна слывет в народе под именем бабьих каш. На Васильев вечер, или под Новый год, опять каши и обсыпанье большаков в семье зерном в виде гаданья на хлебный урожай.

Опять малым ребяткам удовольствие ходить по чужим избам, распевать хоть бы такую песню (и получать то, чего просят):

Пышка-лепешка В печи сидела, На нас глядела, В рот захотела. Дайте нам ломоть пирога Во все коровьи рога; Не дадите лепешки — Закидаем все окошки; Не дадите пирога — Закидаем ворота. —

Или:

Кто не даст пирога — Сведем корову за рога, Не дадите ножку — Мы свинью об сошку. —

Накануне крещенского сочельника святкам конец: нельзя сбираться по избам, петь песен, плясать, надевать харю или маски на лица и шубы навыворот. Нельзя и малым деревенским ребятишкам шататься по домам и стоять толпой под полатями у входных дверей, смотреть на забавы и игры старших, толкаться и щипаться промеж себя. За святками опять побегут дни за днями, неделя за неделей — и все эти недели называются свадебными, потому что в это время преимущественно устраиваются крестьянские свадьбы. Одна из этих недель сплошная, на которой можно есть скоромное каждый день и пекут и едят особое хлебенное: хворосты, хворостень — тонкие и хрупкие пряженые лепешки, сдобное тесто полосками, лентами, пряженное на масле печенье. За сплошной, или всеядной, — неделя пестрая, которая названа так потому, что один день у ней скоромный, а другой постный. А вот за пестрой неделей прикатила и честная широкая масленица — всемирный праздник, самый веселый изо всех: На горах покататься, в блинах поваляться.

Блины — пшеничные, яшные, овсяные, гречневые, из пресного и кислого теста, из манной крупы, из творогу, блины с луком, с яйцами, со снетками, с маслом, со сметаной и т. д. в бесконечность. Не станем уж говорить об оладьях и пышках, которые в достаточных семьях заменяют блины и помогают им как разнообразие: Где оладьи, тут и ладно; где блины, там и мы — говорит поговорка. — Без пирога не именинник, без блинов — не маслена. — Блинами поминают и покойника и празднуют свадьбу, но с той разницей, что на поминках их подают наперед всего, а на свадьбах после всего. На масленой же блины всякий день: и утром, и в полдень, а у доброй хозяйки и вечером, хотя бы и холодные, да лишь бы с маслом, блины во всю длину целой недели. Наедаются блинами до отвалу, оттого и масленица неспроста называется объедухой. И поделом ей за ее обжорство и шалости; на другой же день заговенье на хрен, на редьку да на белую капусту. С первого же дня православная тюря — ржаной хлеб с луком, круто размоченный квасом, да какую хочешь кашу, да какой наберешь кисель: опять мучнистое в виде студня, на опаре и закваске, овсяной, ржаной, пшеничной, или пресный и самый любимый — гороховый. Киселем брюха не испортишь, для него всегда место, и самый большой почет ему — именно в постах и на похоронах. На выручку к киселю саламата, или кулага, — болтушка, сваренная из любой муки, какая попала под руку: жидкий киселек, мучная кашица с солью и маслом. Ливенцы [Ливенцы — жители города Ливны Орловской губерний] орловские этой саламатой даже мост обломили, когда по горшку со двора вывезли навстречу новому воеводе. Так подсмеиваются над ними соседи.

Постов у нас очень много, и в постном нет недостатка. Назову главнейшее, за всем не угоняешься. На выручку к саламате толокно — толченая немолотая овсяная мука с водой либо квасом и солью: от всех бед прибежище, любимая еда и в дальних дорогах спасенье. Кушанье скорое: замеси да и в рот понеси. Некоторые простаки в реках замешивали, реку Каму прудили, подсмеиваются соседи. Однако толокно сухим не проглотишь: толоконной мукой поперхнешься на первой щепотке. Чтобы съесть, надо смочить, разболтать его в жидкости. В молоке? — Нельзя: пост да еще и великий. Водой? — Дело хорошее, особенно если круто присыпать солью. Да такой способ позволителен только в дороге, в чужих людях по скудости и скорости. В своем дому дозволяется это лишь крайней бедности, дома за толокно с водой просмеют. Худо дело, если в какой крестьянской избе нет — да и в какой же нет? — квасу. Квас, впрочем, такой и напиток древний, что как прознали люди про предков наших славян, так и рассказали про квас и про бани: Возьмут-де листья, начнут хлестать себя ими так, что сделаются мертвыми, а потом обольются питейным квасом — и оживут. — Квас и теперь ни в одной избе со стола не снимается: стоит он тут в деревянном жбане и ждет заезжего или прохожего, чтобы подсвежить их, особенно в летнюю пору. В деревнях по святой Руси за квас никто еще не плачивал денег, торгуют квасом только в городах. В старинных городах он до сих пор играет видную роль на купеческих свадьбах; на богатых полагается девять квасов, то есть девять кушаний с непременным квасным подливом. Да и квасы бывают разные: не только обыкновенный сыровец из квашеной ржаной муки или печеного хлеба с солодом, но и лакомый — медовый на меду, клюквенный, яблочный, грушевый, даже можжевеловый, на вкус волжских бурлаков. Чтобы не заговориться об квасах, довольно сказать коротко, что этот напиток — наш коренной русский, национальный. Другие народы про него не знают. Вместе с хлебом он выручает из опасностей голодной смерти самую голую бедность. — Ешь щи с мясом, а нет, так хлеб с квасом, — повелевает, зло подсмеиваясь, русская поговорка. В посты квасу особенный почет, да без него ни один работник в работу не нанимается, желая пить его когда вздумается. В помощь толокну замешивают на кипятке ржаную муку и солод и упаривают в корчагах на вольном духу эту смесь в виде квасной гущи. Затем студят на холоде, выходит кулага — самое лакомое постное блюдо. Если не выручат щи, на что честнее и вкуснее лапши, которую нередко топором крошат, чтобы было этого хлебен-ного больше и сварилось оно круче. Для вкуса в посту грибков прикрошат, в скоромные дни подпускают сала. На киселе и толокне и с постом разлучаются. Однако среди поста, на средокрестной неделе, для разнообразия лакомятся крестами; пекут их из кислого теста, в один запекают деревянный крестик. Кому такой достанется, на счастье того засевают хлеб будущей весной или тот же самый счастливец бросает в землю первые зерна. И еще в посту хлебенное лакомство, в день сорока мучеников, 9 марта. Тогда пекут из хлеба колобки в виде птичек, которые и называются жаворонками, потому что, по поверью, на этот день будто бы прилетают сорок птиц, и между ними жаворонки самыми первыми и главными.

Столько хлебенного для праздников и по праздникам на рост и здоровье русского человека, чуть не с первого года по его рождении! А так как ребенок чем скорее растет, тем сильнее и есть просит, то ржаного хлеба перепадает на его долю больше, чем, например, каши. Сверх того сердобольная мать, неподкупный друг своего детища, чтобы не плакало оно и не ныло, охотясь больно и прося неотступно есть, ставит где-нибудь в укромном месте маленький коробок. Приходи к нему, когда вздумается, бери сколько хочешь и ешь сколько влезет. В коробке — колобки, о которых с такой любовью рассказывается в детских сказках: Я, колобок, по сусекам метен, в сыром масле пряжен» и т. д. Колобки — небольшие круглые хлебцы или толстые лепешки, их обыкновенно пекут из остатков муки от пирога или хлебов. Материнская нежность прибавляет туда масла, чтобы сделать сдобными, смазывает сметаной или размешивает на молоке, чтобы стали послаще: кушанья вкусные и ребятами любимые. Сшалят они, провинятся — отказом в колобке деревенских детей наказывают. А так как матери любят баловать деток, то и колобкам много названий и много сортов: есть кокурки, колобаны, клецки, лепешки, кольца, крендели, витушки, каравайцы, сушки, бублики, пряженцы, толченики, па-пощники, булочки, баранки. При этом всякий из них печется на свою стать особым образом.

На материнских колобках да на улице, то есть при достаточной пище и на свежем воздухе, при постоянной беготне и движении, крестьянский сын вырастает скорее и спорее детей городских. Одна разница: деревенским ребятам не проходит даром то, что они поедают так много хлебного, мучного. У них вырастают большие животы, каких не бывает у детей, питающихся бульонами, супами и вообще мясною пищею. Мясо или говядина попадает в деревенские щи очень редко, в самые большие праздники, и то не во все, и то не у всякого. В замену мяса идут овощи: луку очень много, еще более капусты, редька, морковь, картофель.

Беда от большого живота со временем проходит, с летами исчезает, остается только способность есть много, так как мучная пища тогда только напитывает, когда потреблена в большом количестве. Тогда и в теле теплота, и в душе довольство и спокойствие. На теплом Кавказе с трех-четырех лепешек, называемых чуреками, бывают сыты. Попадется работник на улице с куском черного хлеба больше своей головы — это он про одного себя купил, ни с кем делиться не будет.

Наедается мальчик, чтобы быть сытым и набраться сил. Набирается он силами для того, чтобы хватило их ему на домашнюю помощь. В деревнях детей не нежат, долго не балуют. Поднялся ребенок на ноги, стал твердо ходить и толково все понимать, — его сейчас за работу. За грамоту не сажают, а начинают приучать к хозяйству. Сначала работы полегче: лошадку попоить, пособить запрячь ее, в поле угнать, там посторожить ночью, днем домой привести. Потом работы потруднее и настоящие. Отец пройдет с тяжелой сохой по полю, приготовляя из земли твердой годную под посев — мальчик на той же хохлатой лошадке проедет по тому же полю с легонькой бороной и деревянными зубьями ее разобьет комья земли в мягкий пух, где потом будет так хорошо лежать хлебному зерну, расти на теплых дождях и зреть и спеть на пригреве жаркого солнышка.

Прибавится хлебному едоку от ржаного хлеба новой силы, выучится он ладить с тяжелым хомутом и упругой дугой, научится запрягать лошадей, есть за троих — от бороны переводят его к сохе и к молотьбе хлеба. Дадут ему в руки косу — траву косить или грабли — метать стога, приставят и к другим тяжелым работам. В крестьянской семье будь хоть четверо сыновей — всем будет дело, и всякий нужен, и сидеть без работы каждому будет грешно и совестно. Крестьянская жизнь бедная, тяжелая, день полежать — три потерять. Только тот, кто поработал, имеет право поесть. Кто не трудится, а только ест, тот заедает чужой хлеб, тот семье своей, отцу и матери, братьям и сестрам, не друг, а злой враг. Во всякой семье приятен работник, а в крестьянской для трутней и лежней и места нет. Насколько крестьяне дорожат лишним работником, видно из того, что деревенских ребят женят очень рано. Как только подойдут законные года, ему отыскивают невесту — чужого человека работницей в свой дом.

Вырос наш молодец, накопил денег, высмотрел себе невесту, накупил подарков, посватался и получил согласие. В день этого согласия, который называется сговором и помолвкой, всех гостей угощают лапшой, то есть такой похлебкой, в которой сварено накрошенное рубезками тесто. Три лапшеи — женщины подносят лапшу мужчинам, а мужья потчуют той же лапшой женщин. Вот и свадьба: жениха и невесту, каждого в своем дому, собственные родители благословляют караваем ржаного хлеба со вделанной в верхнюю корку солонкой с солью, три раза. Эту хлеб-соль возят и в церковь.

На свадебном каравае мы обязаны остановиться вот по какому поводу.

В старинных, самых древних и первых по времени землях русских, каковы Малороссия и Белоруссия, до сих пор сохраняется и справляется особый обряд каравая. Вот как делают это в Белоруссии, где обряд такой называется расчиненьем (раствореньем) каравая.

В доме жениха собираются мужчины. Женщины из кислого теста замешивают каравай и поют в это время свадебные песни. Изготовив, заставляют мужчину вымести веником печь и сажать каравай, то есть делать бабье дело. Сами поют в это время другие песни. Тот, кто сажал каравай, поднимает правую ногу и бьет сапогом три раза в край печи, чтобы понудить ее испечь хорошенько, — иначе нехорошо будет молодым. Когда учат печь, женщины подхватывают и поднимают дежу (то есть квашню, в которой размешивали хлеб) к самому потолку. Затем того же мужика повязывают утиральником, чтобы походил на бабу и обманул печь, и сажают его в задний угол, чтобы каравай не разошелся. Но вот и поспел каравай. Молодой берет его, садится на лошадь верхом; сват с белою перевязью через плечо едет впереди. Жених отправился за невестой. Каравай лежит на веке, то есть на круглой доске, которою покрывают квашню. Молодого встречает мать невесты (теща) в полушубке наизнанку (шерстью вверх) и с ковшом в руках. Молодой льет воду и бросает ковш через голову, сходит с лошади и подает каравай. Каравай этот всякий обязан поднять и сказать: «Наше выше». Молодая тут же и также в шубе наизнанку. Молодым соединяют руки и вместе поворачивают их три раза, затем вводят в избу и сажают. Девичий косник снимают с головы и дают в руки черную барашковую шапку, которую молодая, два раза бросив на пол, надевает. Женщины голосят. Наконец молодых выводят, сажают на телегу и покрывают обоих полушубком, опять шерстью вверх. Молодая, выезжая из отцовского дома, бросает через голову пирог, и поднятый пирог этот, подъезжая к женихову дому, бросает через голову уже вперед себя, в знак того, что о старом доме будет хранить память и любовь, а здесь думает заводить любовь вновь. В воротах молодых ждут зажженная солома и мать жениха, также одетая чучелой, в шубу навыворот. Она подает невестке руку, молодая должна ступить на квашню, с квашни на холст, по которому и входит в избу, где снимает шапку и повязывает бабий убор, называемый наметкой. Молодой на другой день идет к тестю звать его делить каравай. Когда каравай делят, новобрачных ведут к колодцу и обливают водой их ноги. Суденки эти берет молодой и передает жене, которая обязана налить воды, принести ее в избу и вылить на руки тестю и теще, затем подать им полотенце, а остальную воду вылить на скамейку и вытереть. Все это знаки покорности и готовности к будущим занятиям в доме мужа, и эти лишь первые. Первый хлеб из новой ржи печет молодая. Приготовив тесто, она кладет на крышку квашни пирог и деньги. Пирог и деньги оставляет она и у того колодца, где ей для честного житья вымыли ноги.

Без этих длинных обрядов и свадьба не в свадьбу. Все это делается после венца, когда молодые выйдут из церкви и разъедутся по своим домам с этого окончательного домашнего обряда. Обряд этот сохранился с древнейших времен, и кто поручится за то, что это не тот свадебный обряд, который справляли наши предки славяне в старину, когда еще не были христианами и не подчинялись обычаям православной церкви?

Мы рассказали про белорусскую свадьбу. Малороссийская очень похожа, да и в Великороссии свадьба тоже языческое игрище с такими сложными обрядами, которые знают и которыми руководят особые бабы — свахи, на этот раз как бы языческие жрицы. Кстати сказать, что с тех же давних времен седой старины сохранились все обряды около хлеба, о которых я рассказал и вперед буду рассказывать.

Молодые съездили в церковь с колокольчиками и бубенчиками: повенчались. Повенчались, приехали из церкви, в дверях избы их обсыпали зерном — или ячменем, либо рожью — в знак того, чтобы жили богато, ибо хлеб считается знаком божьей благодати, сытости, здоровья, а стало быть, и счастья. Вошли в избу новый обряд также самого древнего происхождения, исполняемый одинаково в целой России. Молодой и молодая целуют наперед икону, потом отца и мать, а там опять-таки хлеб и соль. Одна соль худо (просыпать ее — беда), а соль с хлебом не попустит врага сотворить зло на честной крестьянской свадьбе. На другой день у молодого, а в первое воскресенье у родителей молодой — два пира, которые зовутся пирожными днями, пирожным столом. Молодая сама потчует всех пирогами, напрашиваясь на новое пожелание счастья.

Крестьянское счастье не так давно заключалось отчасти в том, что сыновья жили при отцах, воевали с нуждой целыми семьями и совокупными силами и говорили: один и дома бедует, а семеро в поле воюют. Теперь забыли, что две головни и в поле курятся, а одна и на шестке гаснет; теперь по деревням каждому захотелось жить своим домом; начали делиться, то есть маленький достаток еще больше дробить, чтобы уже совсем ничего не было. Разделиться немудрено с согласия деревенского общества, немудрено и новую избу поставить, — очень мудрено в четыре руки делать те же дела, на которые тянулись прежде десять-двенадцать рук.

Деревенский мир дозволил нарубить бревешек в мирском лесу, выпросив себе за это четверть водки, хотя, по старинному праву, этого делать не следовало бы. Деревенский лес пообщипан, худое лесное хозяйство сделало из лесу рощу, перелесок; не только хороших, но и средней доброты бревен теперь не выберешь: нарубливаются не бревна, а только бревешки, тонкие и кривые. Зимой по снегу, по нашей русской почтенной дорожке на санях, деревья вывезены и сложены подле того места, где хочется встать избой. Возить помогают соседи помочью из-за угощения и не отстанут до тех пор от работы, пока не привезут сотни бревен, непременно сотни. Проходящие пильщики, которые промышляют тем, что ходят по дальним деревням с пилами и ищут и спрашивают: нет ли где работы? — пильщики распилили бревешки на горбыли (с краю) и на доски (из середины). Ходила пила сквозь сосновое дерево, взвизгивала и позванивала, наскакивая на сучки; хихали пильщики, подвязав платком лбы, чтобы не летели опилки в глаза и не застилали прямой линии, той наглазной линии, по которой пила ходить любит (возьмет вбок — не выдерешь ее, а сломаешь — и купить негде, да и инструмент большой и дорогой). Так или нет, — мужик с горбылями для крыши и пола, с досками для потолка, лавок и перегородки. Ушли пильщики, можно поискать плотника, у которого глаз хоть и не изощрялся на рисовке геометрических фигур, но, по долгому опыту, очень остер и сметлив. Для топора он не мелит мелом и не размеряет циркулем; прямой глаз и привычная и верная рука делают все дело, которое у иных искусников доходит до высокой степени совершенства: можно залюбоваться. Топор русский такие вырубает фигуры в досках, что можно подумать на долото, ножи и разные столярные инструменты. По крышам богатых изб развешаны так называемые полотенца, то есть доски, прибитые и разукрашенные вроде полотенец с кистями и прорезанными фигурами: все это мастерит немудреный топор.

С плотником сладились. А так как дело к спеху и скоро надобно, то подговорил он товарищей. Ударили по рукам, богу помолились. Стали рыть ямы. Стали ладить из бревен потолще короткие бревна — кряжи (напиленные пильщиками), то есть обожгли их, обуглили с одного конца. Этим концом встанут кряжи, или сваи, в ямы, в сырость; обугленные труднее и дольше будут гнить. Это — стулья — (восемь или двенадцать) вместо каменного фундамента столичных домов. Суеверные люди, заставливая (начиная) избу, в передний угол кладут три вещи: деньги для богатства, ладан для святости, шерсть овечью для тепла. На стульях — первые бревна, связками по четыре вместе, называются первый венец. Нижние, то есть первые бревна, подобраны потолще — им больше терпеть. После второго венца и на него кладут три или четыре переводины для мощения на них пола, а затем опять венцы (три или четыре) — длинные бревна, во всю ширину и длину избы. В правом углу закладывают поперечные, обтесанные на четыре угла кряжи, или косяки, на красное окно и, еще отступя, косяки — на другое. Между косяками закладывают пространство короткими кряжами, над ними опять венцы (пять, шесть и семь). В левом углу в одном бревне прорубают глубокую щель на волоковое окно, которое непременно должно быть против печи, чтобы была в нее отсюда тяга воздуха и не дымила печь, когда не надобно. Когда накладены верхние и передние венцы, на них кладут поперечные балки или брусья для накатки или настилки потолка и между балками поперек всей избы — матку, или матицу. Изба вчерне готова, самое главное пройдено. Теперь следует подымать и обсевать матицу. Хозяйка варит кашу; хозяин кутает горшок в полушубок, идет в свой сруб и подвешивает горшок к новой балке — матице. Один плотник влезает наверх, обходит последний венец и по пути сеет хмель и хлебные зерна на счастье и благополучие. Проходя затем по поперечному брусу, или матице, на которой висит горшок с кашей, перерубает он топором веревку. Горшок каши ставят в круг, садятся, едят и запивают вином и пивом. Это угощение, называемое маточным, идет сверх ряды за сруб избы, конец которого теперь недалеко.

Выше потолка венцы кладут все короче и короче, в виде конуса, треугольником. Эти венцы заменяют стропила, потому на них кладут, на аршин один от другого, толстые жердины, укрепляя концы их на венцах. Когда положена жердина на самый верх, изба вчерне готова и поглотила столько материалу, сколько понадобится теперь на внутреннее убранство и отделку. Всего дороже честь сытая, да изба крытая. Надо, стало быть, торопиться крыть крышу; изба без крыши — что простоволосая баба, да и опасаться надо, чтобы дожди не испортили углов и они не трещали бы подобно ружейным выстрелам, когда изба будет садиться. Крышу настилают либо из драни, либо из соломы, либо, на лучший случай, из тесу, то есть пиленых досок. В лесной глуши кроют, впрочем, теснинами, то есть досками, обтесанными топором, которые прочнее пиленых (пиленые доски обыкновенно тоньше вершка, и потому сильнее коробит их). Кровельные доски прибивают на самом верху, запуская их под опрокинутый желоб, называемый шеломом. На желобе этом, или избяном шлеме, ставится резной гребень с петухами по концам — это уже для красоты и сверх сыта

Сталась изба четырехстенная, а может она быть и пятистенная, если разгородить ее рубленой бревенчатой стеной. В первой прилаживаются сени с одного боку, во второй сени посередине — и две избы: теплая и холодная. В той и другой четыре угла, налево бабий кут у печки впереди, иногда за дощатой перегородкой. Направо, в ближнем углу, кут хозяйский, или коник, где и ларь приделывается для покладки сбруи и подручных принадлежностей большака семьи. Наискось от печи, направо, прямо против хозяйского кута, — красный кут, большой, самый главный; здесь к углу приставляется стол, а в самом углу прилаживается треугольник, или тябло для икон.

Изба совсем готова, когда встала в углу печь — мать родная, либо битая из глины, либо складенная из кирпичей. Глину мешают с песком и уколачивают — это основание, или опечье, иногда на деревянном срубе; под ним пустое место — подпечье, в котором любят спать кошки. Затем сама печь на своде с передним выступом — шестом, или очагом, с челом, или устьем, — полукруглым отверстием, которое прямо ведет в самую печь. Печь варит и жарит, греет и парит, да уж и дымит по утрам так, что у всех болят глаза. На печи между потолком оставляется место лежать старикам и приделываются сбоку приступки, а подле них голбец — чуланчик, из которого ход в подызбицу, или погреб, а в голбце полки для подручной посуды и кушаний. От него на половину длины избы у входа и на половину вышины ее к потолку на бревне или брусе настилаются полати, где общая хозяйская спальная, род иностранных антресолей. Изба теперь совсем готова: полы настланы, потолок накатан. Само собой, кругом всех стен приделаны для сиденья лавки и даже сделаны подвижные лавочки на ножках вместо стульев; куплены ухваты для горшков и сами горшки, ложки, чашки и плошки; метлы вырублены, лопаты выделаны, ведерки сбиты прохожим бондарем и кадка для воды готова и т. п.

Теперь уже совсем все готово, а что позабыто, о том можно вспомнить после, а своя избушка — свой простор. Суеверная баба может, пожалуй, и домового перезвать из старого дома, чтобы в новом не прокудил, не шалил, и ставит ему угощенье. Лохматый домовой — мужик добрый, это не то, что леший, который ломает мельницы. Домовой, если полюбит, нет того лучше: лошадям заплетает гривы, по спине хозяев гладит; если во сне начнет давить, — значит, предупреждает о каком-нибудь несчастии. Впрочем, бабьих глупостей не переслушаешь и всех их суеверных обычаев не перескажешь. Теперь мы с избой и с хорошим концом на дальний путь наш за хлебом и хлебенным: есть где печь, было бы что есть. Вскоре и тараканы переползли, и клоп завелся, и сверчок затрещал за печкой.

Счастье не дается даром, попадает не на всякого. Нашего крестьянина счастливым назвать нельзя. Дома у него так много нужды и бед, что про счастье он только в сказках слышит. Однако пробует искать счастья и дома. Дома счастья не находит: земля плоха и неблагодарна, с трудом прокармливает только своих хозяев. На той земле, где подолгу стоит зима и вместо чернозема, любимого хлебом, лежит холодная глина, земледельцем не выстоишь, круглым пахарем не сделаешься. Не будешь богат, будешь горбат. Пшеничного хлеба не поешь, а в иных местах и ржаной в большую честь, да и тот с мякиной или тем хлебным колосом, от которого отвеяно зерно. Есть на Руси и такие страны, где вместо мякины прибавляют в хлеб траву лебеду, сосновую кору — мезгу и иную негодную помесь, так что и распознавать бывает трудно, хлеб ли это или высохший комок грязи. В таких местах говорят и веруют, что меж сохи и бороны не ухоронишься, а потому от деревенской земли не бывают сыты и ищут счастья, удачи и хлеба на чужой стороне, в чужих людях и работах. Надо выдумывать промысел и уходить либо с топором в плотники, каменщики, в бурлаки на Волгу, в Петербург в маляры и лавочники, в Москву по торговой части, в трактирные половые.

— Если хочешь пшеничное есть, ступай на Низ [Низ — низовья Волги, Нижнее Поволжье, богатое хлебом. ], - говорят крестьяне наших северных губерний. Да так и делают. Одни уходят из своей стороны на зиму только, летом возвращаются домой, другие оставляют родную семью и деревню на год, на два и более. В Петербурге и Москве изо всех жителей таких деревенских выходцев больше половины.

На Руси для рабочих людей дорога широкая, для каждого найдется путь и пропитание: иди куда хочешь, в какую угодно сторону, везде в искусных рабочих нуждаются. Здесь замечательно то, что, куда бы мы ни пошли, в любую сторону и город, найдем, что русский человек себе верен. Не выдумал он разносолов, разных вкусных яств, ни английских ростбифов и бифштексов, но по части хлебенных, мучнистых кушаний превзошел даже себя. Мудрено представить себе такой город, который бы не прославился вкусным хлебным печеньем. Кто не знает Москвы с ее пшеничными калачами из жидкого теста и сайками из теста крутого? А с московскими калачами спорят еще муромские заварные, подсыпанные отрубями.

Для примера пойдем из Петербурга на Волгу: вот, например, новгородский городок Валдай, который звонит на Московской железной дороге колокольчиками; в нем знаменитые баранки — обварные крендельки или хлебные кольца, но только мелкие, не те, которые зовутся сушками и какими славится местечко Мир в Минской губернии и Филипов с Борисовым в Петербурге. В Валдае девушки с ног сшибают, предлагая хлебный товар свой, приговаривая: Молодец, купи баранок, да хороших каких! — Вот и сам город Новгород, жителей которого давно уже зовут гущеедами: Хороши-де пироги, — говорят они, — а гуща и пуще. — Вот и Волга: в городе Кашине около нее выпекают особые булки калитовки — четырехугольные в виде ватрушек с кашей, со сметаной и творогом. Еще дальше по Волге, в Твери, — пряники, в Калязине живут толоконники; в уезде этого города, в Семендяевской волости сплошь булочник да колбасник, прянишник да пирожник, все отхожие люди, досужие на эти мастерства в Москве и Петербурге. Под Нижним село Городец печет пряники, о которых слава идет далеко, они уступают только вяземским, которые привозят сюда, но чаще выпекают здесь на тот же манер и с таким же безграмотным надписаннем — коврышка вяземска; городецкие испечены на меду и сохраняются долго.

Повернувши с Волги на Москву, у Троицы Сергия, подле монастырских стен в балаганах круглый год угощают блинами, о которых знает также вся богомольная Россия. Мимо московских калачей мы в одну сторону можем попасть через пряничную Вязьму на Смоленск, прославившийся крупой, и на Калугу, где знаменито тесто, то есть та же мука, густо замешенная на воде и соложеная, — тесто сладкое, тягучее, которое, говорят, меряют аршинами и в котором смоляки будто бы целого козла утопили. В другую сторону попадаем мы на Рязань, про которую говорят, что там блинами острог конопатили. Рязанцам велено было проконопатить мохом деревянную их крепость, они все ленились, откладывали дело. Подошла масленица, их приструнили; моху не запасено, а блинов сколько хочешь; они и проконопатили свою крепость блинами.

Калуга и Рязань привели нас в ту сторону за рекой Окой, где пошли черноземные земли, где хорошо родится пшеница и лежат наши степные губернии и между ними Малороссия, справедливо прозванная за свое хлебородье счастливым, благословенным краем. Здесь уже очень неохотно едят ржаной хлеб, сменив его пшеничным, здесь выдуманы и затирки и галушки — самое простое хлебное кушанье, род клецок, сваренных в воде, в борщу, иногда замешанных на молоке или затертых на свином сале — самое любимое и общее блюдо для целого малороссийского края. Здесь выдуманы и всем известные отварные треугольные пирожки с творогом из пресного теста, называемые варениками, распространившиеся теперь по целой России. Выдуманы и другие хлебные яства, как паляницы и т. д., которым можно и счет не свести. Не отстала от Малороссии и бедная малохлебная русская страна Белоруссия, придумавшая все-таки свое хлебное, так называемые колдуны — такие же вареники, но с мясом.

Несмотря на то, что белорус с приметным усердием сеет хлеб н настойчиво пашет свою неблагодарную, мокрую, болотистую землю, она ему служит плохо. Несмотря на то, что им давно выговорено, что хоть и умирать собираешься, а хлеб сей, — хлеб, однако, его плохо выручает. Вычислено, что собственного сбора хлеба хватает тамошнему крестьянину на 3/4 года. Конец один: надо сделать так, чтобы хлеба, оставшегося лишь на девять месяцев, хватило на двенадцать. Такая нужда и беда выучили и приучили растягивать наличное количество муки на целый год, но, уж конечно, с примесью посторонних веществ: семян различных трав, мякины, в особенности сушеной и истолченной в порошок древесной коры. Хлеб этот непривычный и в рот не возьмет, а не видавший его примет скорее за комок грязи или навоза, чем за людскую пищу. Редкий крестьянин сверх того не прикупит от двух до шести четвертей, если — семья человек в десять-двенадцать, и при этом купит вдвое дороже тот же хлеб, который сам продал. Затем уже нигде так не развита болезнь бесхлебья, которое и сказывается тем, что белорусы, как скряги серебро и золото, хлеб прячут, зарывают в землю и ежегодно с этим запасом ждут голодовок. И придет голодовка — они не едят хорошего хлеба. От этих ям самый лучший, беспримесный хлеб у достаточных крестьян пахнет затхлостью и всегда неприятен на вкус. Нужда же заставляет есть и такой хлеб, о котором в Великой России не слыхивали: хлеб суборной, или смешанный из ячменя, ржи, гречи и других зерен, которых удастся нагрести кое-как и кое-где по уголкам и щелям. Несогласную смесь эту вместе с шелухой и соломой растирают дома на скверных жерновах в муку.

Этим субором засыпают они также след покойника, вынесенного из избы на кладбище, чтобы умерший работник не уносил из дому свою рабочую силу. В первый день рождества садятся на полатный столб в черной рубахе и едят колбасу, чтобы уродилась греча; в рождественский сочельник кладут в избяную стреху под кровлей блины и краюшку хлеба для будущего урожая. На щедрый вечер (под Новый год) с теми же блинами тамошние девушки ходят завораживаться. Летом, в урочные дни, вертят из домашнего воску свечу и пекут каравай один на всю деревню. Святой каравай этот переносят от избы к избе и, придя, обносят вокруг стола, выставленного против ворот каждой избы. И все это с хлебом, и все это в видах урожая его, и все это сплошь и рядом понапрасну. Не дается белорусам пшеничный хлеб малороссов и разносортные пироги Великой России. Несмотря, однако, на то, что и у белорусов в особые праздники свое хлебенное: весной девичий праздник — пекут латки, сдобные булочки, и зовут молодых парней на угощение. В третью субботу после покрова у всех семей праздник Дзяды и Прадзяды, день воспоминания о родителях, дедах и прадедах. Хозяин отправляется в баню, хозяйка тем временем печет блины и расставляет их кругом стола, по краям, столбушками. Хозяин садится, самый старший в избе говорит: Святые радзицели! Просим вечеряць з намы! — Покойники будто бы приходят питаться от блинов паром; блины же съедают живые. Кто хочет видеть этих мертвецов, становись в сени и смотри в избу (однако никто не смотрит, потому что может сам в тот год умереть). На следующий день, то есть в воскресенье, опять садятся за стол и за блины и опять зазывают тех, которые вчера не слыхали зову или опоздали и не пришли.

На могилках поминают родителей опять блинами и рассыпают в то же время кашу. По большим праздникам и на большую радость угощаются сырниками — колдунами — с творогом. Едят панцак и груцу — суп из толченных в ступе яшных круп; едят пироги да называют их то булками, то калачами; знают про оладьи под названием ладок, про грибок, то есть драчену, про налесники — пресные булочки и т. д. Хлебенного и у белорусов довольно, тем более что и они по преимуществу возделыватели хлебных зерен, коренные и исконные хлебопашцы. Никаких ремесел они не знают, ни к каким сторонним промыслам не привычны: бедный народ! Оставим их, пойдем дальше, хоть на север — в бесхлебную страну Архангельской и других губерний.

Проходя всею Русью, видим, что по сортам потребляемого хлеба она делится на три части. В теплой России — в Малороссии, неохотно едят ржаной хлеб, в средней и северной России в ржаном хлебе все спасенье, пшеничный только по праздникам, в самой северной холодной России ржаной хлеб как лакомство, а в замену его яшный — из ячменя, каковой годится в пищу только на тот день, когда испечен, на другой превращается он в такой крепкий комок, что надо рубить топором и жевать невозможно. Ячменю приходится дозревать в то время, когда солнце хотя светит и греет, но потеряло много силы и земли не прогревает. Ячмень снимают с поля недозрелым и для того ставят стойком колья с поперечинами в виде лесенок, называемых пряслами, и подвешивают снопы. На ленивом солнышке и на ветрах ячмень дозревает, то есть вянет и сохнет, а то и просто солодеет: зерно делается сладковатым. Тем не менее и в этом краю, где рожь плохо родится и ячмень недозревает, выдуманы очень вкусные лепешки и булочки, называемые шанежками. Архангельцев за то и зовут шанежниками и дразнят прозвищем «шаньга кислая». До того шаньги вкусны, что об них стосковались голландцы, прибывшие по зову Петра Великого на своих кораблях в новую столицу Петербург вместо Архангельска.

Царь Петр встретил на прогулке по Неве голландца и спросил его:

— Не лучше ли сюда приходить поближе, чем в дальний Архангельск?

— Нет, не лучше.

— Как так?

— Да в Архангельске про нас всегда готовы были оладьи, а здесь их что-то не видать.

— Если так, — сказал царь, — то этому горю пособить можно. Приходи завтра со всеми земляками своими ко мне во дворец, в гости, я вас попотчую этими оладьями.

Архангельск привел нас на край России. Можно бы дойти в Сибирь и наткнуться там на новое сибирское мучнистое кушанье с мясом или рыбой — на пельмени, то есть крупитчатые пирожки вроде вареников. Без них в тех местах никто не пускается в дальнюю дорогу; напекают их мешками, замораживают и, когда надо есть, разваривают в кипятке: разом и суп, и пирожки с мясом. Пельменями всякий сибиряк считает обязанностью заговляться на каждый пост. Можно думать, что без теплой избы, да уменья строить обыденки (в один день) — бревенчатые избы, да без запасных пельменей мы бы и Сибири не завоевали. Но о хлебном довольно; довольно, чтобы видеть, насколько этот вид пищи важен для русского человека, то есть не менее как мясо для англичан, салат и другая огородная зелень — для француза, фрукты (как пища) — для жителей жарких стран. За местами же, куда ходит русский человек на промысел, не угоняешься. Трудно перечислить те способы, которыми он промышляет себе хлеб, изнашивает свои силы, старится, теряет зубы, чтобы засесть на печи в деревне и приняться за кисель, легкое стариковское кушанье, на которое и зубов не требуется. Обо всем этом скажу дальше.

С изломанною натруженною грудью, с изношенным по чужим людям здоровьем русский человек лесных малохлебородных губерний идет, если только удастся, умирать в родную сторону, в отцовскую деревню. Здесь желает он и кости сложить, потому что здесь привелось ему впервые увидеть свет божий. Запасается он свежим и новым холстом, бабы шьют из холста этого саван, и когда умрет этот честный труженик, завернут его в этот саван, положат в гроб, сколоченный из сосновых досок, свезут на погост и опустят в сырую землю, которую он считал и называл своей кормилицей. На могиле помянут его кутьей и последним хлебенным в его честь и память — блинами. Блинами же будут поминать его честное имя и потом ежегодно в родительские поминальные дни. В первый день пасхи после заутрени придут похристосоваться и зароют яичко в могилу самые близкие родные: жена и дети. Впрочем, для них дорога могила и не в указанные и урочные дни.

Придет, хоронясь ото всех, на могилу жена и так будет плакать по мужу надрывным и жалобным голосом:

Моя ты, законная милость-державушка! Уж я как-то, кручинная головушка, буду жить без тебя? Вкруг меня-то, кручинной головушки, Веют ветрушки с западками — Говорят многие добры людишки с прибавками. Как жила я при тебе, моя законная милость-державушка, Было мне сладкое словечушко приятное, Была легкая переменушка И довольны были хлебушки! Не огрублена я была грубым бранным словушком, И не ударена побоями тяжелыми, Тяжелыми, несносными, Ты придай-ка ума-разума Во младую во головушку, — Ты, законная милость-державушка! Как мне будет жить после твоего бываньица?.. Буду вольная вдова да самовольная, Буду я жена да безнарядная И вдова да безначальная.

Придут на могилку дети (особенно дочери) и запоют в память родителя свои печальные плачки.

Кто бывал на сельских кладбищах и прислушивался к тону этих песен-плачек, тот мог в напеве их прослышать всю горечь разлуки и всю тяжесть потери столь дорогого семье человека: лучше уйти скорее прочь, чтобы не слышать их вовсе! Плакать и поминать будут покойника до тех пор, пока не затрут его памяти и места погребения другие позднейшие покойники, такие же, как он, пахотники и лапотники — черносошные и чернорабочие русские люди

Глава II. Землю пашут

В давние времена глубокой старины, за десять-двенадцать столетий до нашего времени, вся Русская земля была сплошь покрыта густыми непролазными лесами. Кочевые народы, выходившие из азиатских степей, устрашились их и прошли мимо. В лесах остались лишь сбитые с пути, обессилевшие от дальней дороги и заблудившиеся. Некоторым удалось попасть в лесах на реки, на озера и здесь приостановиться на время и начать жалкую бродячую жизнь. С лесом они не могли сладить — лес их победят. Голод выучил стрелять из луков деревянными стрелами и добывать птицу для пищи, пушных зверей на одежду, — и почти только. В лесу, посреди огромных деревьев, двум человекам в обхват, они не выучились даже строить жилищ из бревен. И в наши времена потомки их делают свои переносные жилища из жердочек; живут для того, чтобы есть, и едят только то, что уродит лес: птицу и зверей, грибы и ягоды. Лесные неурожаи приносили этим народам повальную смерть: не умели они предусмотреть беду, потрудиться и поработать, чтобы устранить нужду. Человек жил в этом лесу совершенно так же, как дикие звери, рыскающие там для своего пропитания. Когда наши предки славяне пришли сюда с Дуная, народы, обжившиеся в лесу и покоренные пришельцами, могли заплатить им дань только березовыми вениками: по крайней мере можно было париться в бане, если нельзя было разбогатеть и увеличить казну. Когда установился обмен, завелась кое-какая торговля, у лесовиков нашлись только воск и мед да звериные шкуры: по деревьям прыгали белки и соболи, между деревьями рыскали волки, лисицы, шатался медведь. Между лесами были леса липовые, в древесных дуплах их жили пчелы и копили для себя и этот мед, и этот воск. Леса стояли непочатыми и действительно страшными. При дневном солнечном свете они страшили столько же, как пугает теперь городских детей в ночном сумраке и маленькая роща, нарочно расчищенная для их же игр и летнего гулянья. И в самом деле. Вот перед нами лес, деревья которого покрываются иглами, так называемой хвоей: лес хвойный, или красный. Высокие стройные стволы сосен и елей густо обросли смолистыми иглами, которые очень редко, не каждый год, падают на землю. И, падая на нее, они упорно не поддаются гниению, глушат таким образом почву, мешают росту других земных произрастений, но старательно и бережно сохраняют в земле влагу. Хвоя мешает ей испаряться на солнце; в таких лесах родятся болота, берут начало реки. При этом как одно дерево, так и другое похожи друг на друга, как капли воды. Они соединились для взаимной защиты от гроз, ненастья и от палящих солнечных лучей, но соединились и выросли так плотно и так однообразно, что нет никаких отмет, никаких признаков или примет. В таких лесах трудно высмотреть непохожие друг на друга места, чтобы распознавать их за примету и не ошибаться, тут легко заблудиться и погибнуть с голоду. Вот почему до сих пор темные, суеверные русские люди населяют леса небывалыми лешими — злыми духами, которые любят шутить над людьми. В лесу они вровень с величайшими деревьями, на травяных полянах в рост с травою, все мохнатые, с хвостом и рогами. Живут они в лесу, чтобы проигрывать зайцев в карты и перегоняют их из трущобы в трущобу. Навстречу людям выходят они за тем, чтобы шутить зло, — обойти человека. Из заколдованного круга, намеченного лешим, по поверью крестьян, мудрено выйти; заблудившийся в лесу говорит, что его обошел леший, который с радости хлопает в ладоши, страшно хохочет и поет голосом без слов. Хвойные леса долго пугали наших предков, особенно в те времена, когда люди пребывали в язычестве: Ходить в лесу, видеть смерть на носу. В хвойных лесах первые люди на лучший случай делались охотниками, звероловами; самые смелые из них не дерзали бросать хлебных зерен в такую заглохшую, слежавшуюся и заплесневелую землю. Вот и лиственный лес, деревья которого покрыты не иглами, а листьями, — лес, называемый черным или чернолесьем. Широкая и густая листва дубов, кленов, осин, лип и берез противится солнечным лучам, и в таких лесах лежит густая черная тень. Почва, осененная кудрявыми вершинами, сохраняет сырость, необходимую для питания молодых растений, которых нежные корешки не могут доставать пищу глубоко из земли подобно глубоким и крепким корням берез и дубов. Листва их, ежегодно осыпаясь на землю, гниет на ней и приготовляет год за годом такую почву, на которой охотно растут мелкие кусты, высокие растения и густые травы. Черный лес от таких соседей так перепутан, так густо зарос, что становится решительно непролазным. Как в красном хвойном лесу легко заблудиться, так в лиственном, или черном, не проставишь ноги: счастливец, которому это удастся сделать, попадет все-таки на сырую трясину, которая ноги его и сдержать не в силах. И в лиственных лесах дикие народы не сумели найтись и еще больше задичали. Нашим предкам славянам, которые пришли после, эти леса попались на пути первыми, но не показались страшными. Славяне пришли с Дуная земледельцами, с пахотными орудиями, с зерновым хлебом, с уменьем и крепким разумом, с твердой волей, терпеньем и любовью к труду. Они не могли питаться падалью или есть невкусную белку; они во что бы то ни стало должны сеять хлеб, чтобы добыть любимую и привычную мучную пищу. Без нее они могли бы погибнуть голодной смертью, без земледелия они не знали бы, что делать, а сидеть сложа руки в ожидании голодной смерти не приводилось. Не обходили они лиственных лесов, и леса эти их приютили и сослужили умелым людям великую по достоинству их службу. Служили черные леса белым племенам славянских людей службу таким образом.

Известно, что чем обширнее леса, тем сырее климат. Сыры леса оттого, что деревья дают почве возможность покрываться мохом, который еще дольше задерживает сырость и воду. Вода постоянно испаряется, постоянные испарения охлаждают воздух. Над холодными лесами пары сгущаются в облака, из которых падают дожди. Опрокидывая на себя громадные тучи дождем, леса таким образом получают для себя новый избыток воды. От излишков воды в лесной почве родятся ключи, из ключей образуются ручьи, из ручьев делаются речки, речки сливаются в реки, и такие большие и многоводные, как Волга, Днепр, Дон. Вот и природные широкие и легкие дороги в самую глубь и глушь лесов, туда, где они всего более непролазны и часты. Стоит срубить несколько сухих бревен в том же лесу, связать их вместе гибкими кореньями тех же деревьев — готов плот, самое дешевое и простое средство водной переправы. Можно и самому поместиться, и поставить домашний скот, а пожалуй, даже и целую избу — жилище. Понятно теперь, почему за такую крупную службу древние народы, находившиеся во младенчестве, источники рек считали священными местами, берегли над ними тень, под страхом смертной казни воспрещали рубить деревья, называли эти рощи заповедными, населяли их богами-покровителями. Понятно, почему и большие реки, служившие дешевыми и легкими дорогами, называли они и считали своими богами. Предки наши славяне назвали прямо Богом, или Бугом, две больших реки, которые первыми попались им на пути переселения с Дуная на ту землю, которая зовется теперь Русскою землею. Именами богов Горыныча и Стыря назвали они третью и четвертую реки по пути (Горынь и Стырь, впадающие в Припять) и именем верховного служителя языческих божеств, именем Волхва, назвали реку Волхов, на которой стоит самый древний русский город — Новгород.

Реки, вводя наших предков в самую глубь дремучих лесов, приводили и на такие места, где лес уступал: расстилалась равнина. Ветры сотнями лет наносили на эти места ежегодно кучи листвы; горы и возвышенности их сдерживали, чтобы дожди не смывали и те же ветры не растаскивали. Листва спокойно гнила здесь и, сгнивая, скоплялась грудами и целыми пластами. Из пластов перегноя образовалась та земля, сочная и плодородная, которая называется черноземом и которую так любят все хлебные растения. Имея при себе плуг, славяне на новых землях могли пускать его в дело.

Прочищать те места, которые называются новью, новыми или залежью, — дело очень трудное, потому что чернозем слеживается в плотный камень, сквозь который мудрено пробиваться нежным корням хлебных растений. Две пары волов несут на своих выносливых плечах тяжелый плуг, до боли в спине и плечах направляемый человеческими руками. Нарезанная плугом земля все-таки еще под посев не годится, если пройдена железным ножом плуга только вдоль. Поднятую заставляют трескаться и сохнуть на солнце, и тогда в другой раз проходят по залежи плугом поперек, а пожалуй, и в третий раз вкось, крест-накрест. Только тогда она будет похожа на первое поле, но требует новых костоломных работ. Один лишь терпеливый сильный вол впятером с товарищами способен вести путь и выручать хозяина, лошади тут не годятся и ничего не смогут сделать.

Впрочем, на готовые земли, на черноземные залежи попадали только счастливые. Для земледельцев в лесах иные труды и работы — отбить от леса землю под посевы, из лесных чащоб сделать пашни. Можно напустить на лес топор, но топоры были сначала тупые, каменные, а когда стали вострыми, железными — не могли ходить в лес далеко и сечь его много. Топором владела и направляла слабая человеческая сила, перед которою сила лесной растительности, как богатырь перед младенцем. С лесом мог сражаться и его побеждать только один огонь, силе которого может завидовать только сила ветра в поле. С древнейших времен наши предки славяне умели этим способом прочищать леса и отвоевывать в них под посевы пашни. Рубили деревья грудами, подкладывали хрупкий горючий валежник, поджигали: лес горел, но не весь. Там, где плотно навалены деревья и не было свободного доступа воздуху, огонь тухнул. На будущий год предстояла новая тяжелая работа: переворочать весь этот хлам, опять поджечь и опять дожидаться, что будет. Иногда на третий раз место под пашню готово и называется с той поры ляды, новина, новь, огнище. Свободно починали селиться тут люди оседло, деревнями, которые и назывались по этой причине починками. Люди, сидевшие на земле и кормившиеся от земли, стали называться землянами, земскими людьми и черносошными людьми от сохи — любимого орудия земледельцев. Впоследствии, когда эти люди приняли от греков Христову веру и надели на шею крест в отличие от язычников, с той поры они стали прозываться крестьянами, то есть христианами или, по-нашему и по-нынешнему, крестьянами, крещеными.

Сделавшись раз земледельцами, русские крестьяне остались таковыми до сих пор. Вся история русского народа — история народа земледельческого, воспитанного в мирных занятиях, в кротких нравах и в борьбе с суровой и дикой природой. С тех пор как помнит себя русский народ под настоящим своим именем, он был хлебопашцем.

Полянами, то есть жителями полей, а следовательно, и земледельцами, назвались первые славяне, которые жили на местах, где теперь Киев, но и до сих пор еще народ ничем, кроме хлебопашества, не занимается. Когда их обижали дикие народы, и один из них осадил их в городе на голодную смерть, и надо было идти на хитрость, поляне придумали такую. Вырыли яму, остатки муки размесили в ней, позвали вражеских послов; убедили диких степняков, не имеющих понятия о хлебопашестве, что напрасна их осада, напрасно думают они изморить их голодом: вот их сама земля выручает, сама земля родит готовую муку и солод — только черпай; стало быть, голодом не изморить. Старец, который не советовал сдаваться, хотя осажденные доведены были уже до крайности, говорил им: Сберете аче и по горсти овса, или пшеницы, или отрубь. — В 946 году Ольга, вышедшая войною на тех славян, которые поселились в лесах и назывались древлянами, говорила им: Зачем хотите отсиживаться от меня, запершись в своем городе? Все города ваши отдались мне, заплатили дань и теперь делают нивы свои и земля своя. — Словом, все славянские роды знали соху и плуг, все были земледельцами, все возделывали пустые земли, лежавшие им на пути и перед их глазами. Вся Русская земля была им открыта, всякий мог ходить по ней и занимать любое место, как захочет: или в одиночку, или несколькими семьями вместе, то есть целым обществом. Таким образом, ставились или одинокие дворы — починки и поселки, или деревни и села. Из последних, по мере увеличения народа и оскудения средств жизни, выходили на собственные земли новые выходцы для новых одиноких поселков, которым удавалось потом разрастаться в деревни. Выходил, конечно, тот, у кого были силы, то есть лошадь для пахоты, семена для посева, земледельческие орудия для обработки. Он как был, так и оставался свободным человеком, на своей земле гражданином, землянином, земским человеком. Выходили, однако, и круглые бедняки, желавшие трудиться и способные возделывать землю. Своих семян и орудий нет, надо занимать у других. Находились и такие, которые готовы были этим поделиться: либо какой-нибудь богатый человек, либо целые общины. К ним поступали бедняки и получали земли с жеребья или работали по найму, то есть делались менее свободными людьми и назывались в отличие от людей, крестьян смердами. Получивши от богачей деньги, смерды работали известное число дней, возделывали условленное пространство земли. Наделенные землею обязывались отдавать владельцу с нее часть сбора, нередко половину, всего чаще третью часть. Если же при земле получены от владельца и скот и орудия, следовало возвратить все, взятое в ссуду. Тогда можно было стать опять свободным и снова уходить на такие земли, какие казались надежнее, и к таким владельцам, которые были милостивее и уступчивее. Для таких переходов определен был ежегодный срок в рождественском посту, осенью, когда кончалась уборка хлебов (о Филиппово заговенье): неделя прежде и неделя после Юрьева дня осенняго (26 ноября), день памяти освящения храма в Киеве во имя святого великомученика Георгия Победоносца (Гюргия, Юргия, Юрья). Крепки были ряды по Юрьев день: крестьянин ходил за землею, как за собственностью, питался надеждою, рассчитывал на прибыли, болел и сохнул по Юрьев день. Обманула земля, не хотелось сидеть — он снимался и уходил. Мог и сам владелец сослать его, прогнать прочь со своей земли и отдать ее другим охотникам — надежным людям. Мог, однако ж, наймит сидеть на выбранной земле сколько похочет и сколько ему посидится.

Сидели русские крестьяне у богатых людей, сидели и на общинных землях подле сел и деревень, сидели и на монастырских землях, под обителями, когда они сделались богатыми владельцами, получая земли в подарок на помин души поземельных собственников. Сидели охотники, и подолгу, у тех, чьи льготы были больше и чья защита была крепче. Земледелец может тогда лишь возделывать землю, холить и лелеять ее, когда ему нет помехи, когда ничто другое его не развлекает, никто ему не мешает. Как хлеб боится сильных бурь с ливнями и градом, так хлебопашец боится военного времени и вражеских нападений. Что-нибудь одно из двух: или землю копать, или воевать и защищаться. Все это уразумели люди очень давно, и наши предки славяне строили города — укрепленные места, и селились под их стенами, чтобы на случай вражеских нападений было им, где укрыться. В эти крепости призывали они военных людей, умелых сражаться, давали им прокорм и плату и жили за ними, как за каменною стеною. Новгородцы — северные славяне — призвали трех братьев, радимичи четвертое славянское племя — платили дань Олегу с сохи, вятичи Владимиру давали подать от плуга. Словом, крестьяне продолжали возделывать землю, кормиться ею и кормить других; воинственные князья защищали возделанные земли, отбивали врагов, которых было довольно в разное время: сначала печенеги, хазары, болгары, потом половцы и, наконец, татары.

В 1103 году таким воинам надо было выступать в поход весною. Воины говорили своему начальнику, великому князю Святополку: Нехорошо выступать весной — морить лошадей, словно хотим мы погубить земледельцев и отнять у них соху и плуг. — Удивительно мне, — отвечал им на это воинственный князь, — удивительно, что вы жалеете лошадей, на которых пашет крестьянин. Вот и начнет этот смерд пахать, да приедет половецкий воин и ударит в него стрелой, а лошадь у него отнимет, и, приехавши в село, возьмет жену и детей.

Защищая семьи свои и оберегая возделанные поля, наши славяне, жившие там, где бродили печенеги и половцы и где теперь малороссийские губернии, несколько столетий провели в борьбе с врагами. Где не хватало княжеской силы, они вооружались сами, бросали плуги, брали мечи и копья, салились на коней, делались казаками, воинами, повольниками. Наездничали они и воинствовали, пока было с кем бороться, угоняли врагов и затем опять впрягали коней в плуги, опять становились мирными пахарями. Особенно удобно удавалось это делать тем, которые оставались назади, а впереди в диких лесах на севере расчищали пашни зашедшие раньше, наиболее сильные и предприимчивые. Встречаясь опять глаз на глаз с иноплеменниками, они старым порядком делались казаками, вступали в борьбу и обыкновенно побеждали противников и сливались с ними. Так, в особенности удачно выходимте у наших предков при встрече с финскими племенами на севере, и когда складывался Новгород, и приобреталась русскими Волга с притоками, создалось сначала Смоленское, потом Московское княжество, когда русские люди попали в суровые страны с холодной землей, с частыми хлебными недородами.

Начинаются в истории рассказы о гибели людей от страшных голодов: в 1023 году в Суздальской земле голод произвел народные мятежи; в 1071 году открылся голод в Ростовской земле. То от неслыханных жаров высыхали поля, и леса на болотах сами собой загорались, то от жестоких холодов вымерзали озими, то от проливных дождей выходила так называвшаяся в то время рослая рожь, негодная в пищу, то от обилия весенних вод затопляло нивы, и вместо зелени видели хлебопашцы одну только грязь. Народ питался мякиной, падалью, мохом, древесною пылью из гнили. Изнуренные голодом люди бродили, как тени, падали мертвыми, где ни попало; города превращались в обширные кладбища; трупы заражали воздух. Народ приходил в смятение, целые деревни пустели. Еще сильнее все брели врознь: то в виде голодных нищих, то переселенцев, то бродяг, которые готовы были на всякие преступления. По-прежнему никто не мог возбранить оставлять землю и идти на новые: сыновьям при отцах, племянникам от дядей, братьям от братьев и всем тем, которые не успели обязаться сроками и были свободны от всяких долгов и кабалы.

Вышло то, что населялись самые отдаленные страны: берега Белого моря, вятские и пермские леса и, наконец, Сибирь. Вышло и то, что скитальцами наполнилась Русская земля, из хлебопашцев стали делаться и невинные бродяги веселого промысла скоморошеством, кормившиеся гудком и скрипкой, и бродяги с воровскими и разбойничьими замашками. Сбиваясь в шайки, голодные люди становились опасными, а когда накоплялись таких шаек сотни, в разных местах начинались все тяжелые последствия бесхлебья и голодовок — внутренние смуты, междоусобные войны. Особенно памятно время лихолетья, когда голодные шайки скопились тысячами, над Русской землей и народом нависла тяжелая беда безгосударного времени; стали появляться самозванцы, и каждый находил себе в этих голодных, безземельных бродягах поддержку и защиту. Враги не замедлили воспользоваться несчастьем, и вся Россия осталась на краю погибели. Черносошные земские люди собрали последние силы и с торговым человеком во главе спасли отечество.

В это тяжелое время в судьбе наших земледельцев произошел крутой переворот: переходы крестьян сначала были стеснены, потом Борисом Годуновым воспрещены вовсе (около 1597 года). Велено всем оставаться на тех землях, на которых застал указ; переходцев стали называть беглыми, ловить и водворять на прежних местах. Сначала долго не могли с этим сладить, но тем не менее крестьяне сделались крепостными; владельцы имели право беглых разыскивать и наказывать. Когда призвали на царство Михаила Федоровича Романова, исчез и самый слух об Юрьеве дне, и народ выговорил памятную до нашего времени поговорку: Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. — Крестьяне стали писаться при земле; земля давала право быть крестьянином. Было можно быть без земли боярином, монахом, священником, но крестьянином быть без земли стало нельзя. Только по воде и земле мог он тянуть к городу или волости, то есть быть членом государства — мог продавать землю, дарить ее, завещать в наследство, отдавать в наймы.

Когда же окончательно прикрепились крестьяне к земле, власть землевладельцев стала мало-помалу расти, особенно когда лучшие земли стали попадать в руки сильных людей. Крестьяне делались холопами, рабами; крестьян начали продавать и менять сначала вместе с землею, а потом и одних, без земли, как товар. Сначала это было злоупотреблением, потом стало законом. Стали крестьяне оброчные, платившие подати владельцам, стали и издельные, или барщинные, трудом которых вполне распоряжался помещик. Крестьян мало-помалу начали приписывать к заводам и фабрикам и на вечные времена обрекать на тяжелые работы, без отдыха; стали превращать их в солдат и требовать от крестьян быть в одно и то же время пахарями и воинами, так называемыми военнопоселенцами. Крестьяне мало-помалу теряли свои права, тогда как права владельцев начали возрастать до сильных и неожиданных злоупотреблений. Крестьяне временами выходили из себя и поднимали бунты, но всегда должны были быть безгласны, лишены были почти всякой обороны от притеснителей. Их покупали, продавали и дарили сотнями и тысячами, и оптом, и в розницу: сына отдельно от отца, дочерей порознь от матерей. Снимут пахаря с земли и продадут или променяют его без земли, как безгласную вещь. Захотят продать землю, продают и ее возделывателя. Стал он в меньшей цене, чем земля его. Ни продавать, ни завещать ее он уже не смел. Крестьяне потеряли даже право жаловаться на притеснителей своих, на помещиков, находясь в полной их воле; их разоряли, секли, мучили…да всего и не перечесть.

Вся Россия заболела тяжелой болезнью, называемою крепостным состоянием, и болела им последние два столетия особенно сильно, на свою же голову. Стеснено было земледелие, а стало быть, стеснялась и торговля, прямо и сильно зависимая от него. В доходах государственных — недочеты, в податях с крестьян — недоборы и недоимки. Нашему времени обязано наше отечество спасением от зла крепостного состояния и свободою крестьян. Крестьяне имеют теперь право без помехи возделывать землю прямо на себя и на государство, без всякого лишнего и ненужного посредства и вмешательства. Перед народом нашим теперь полная возможность догонять и опережать, на свободных и широких полях нашей родины, при свободном труде, все другие народы.

Как в древности славяне лес секли и ставили починки, так и в наши времена тот же способ починкового хозяйства можно назвать коренным русским, с древних лет неизменным. Прадеды наши, выжигая лес, на следующий год засевали ляды рожью. Новая росчисть три года кряду давала урожай. На четвертый год ее оставляли, жгли лес в новом месте; туда же переносили и избу. Покинутая ляжна годится под новую пашню не раньше, чем через 35 лет; срок 15–20 самый короткий, да и то очень редкий. Такими подсеками, десятками и сотнями починков, по мере стеснения людностью, врезались русские люди в самую глубь лесов. Натолкнувшись на хвойные леса, они и с ними поступали так же: жгли, разводили огнища. Оттого крестьянин назывался в старину огнищанином. С огнем и топором он проник в самые отдаленные и глухие страны, не побоялся высеять хлеб там, где об нем и понятия не имели, сумел накопить на русское имя громадные косяки земель. Отыскивая земли, годные для земледелия и на свой прикорм, он нашел их столько, что Россия теперь самое обширное государство в целом мире. Перевезенные с Дуная топор и соха прошли сквозь всю Сибирь, сходили в Камчатку и теперь секут леса и поднимают земли с великим успехом на реке Амуре. Царство хлебных злаков расширилось через болота западной и мерзлые тундры северной России до необозримых сибирских степей, где уже 400 лет введено хлебопашество.

Выбирая участки лесов под пашню, смотрят на то, чтобы не поросли они толстолистным лесом, — одолеть их не под силу, да и незачем. Для полей всего лучше лес мелкий, но густой, мешаный. Если к сосняку присоседилась белая ольха, значи, почва самая лучшая; если выросли березы и ели — для хлеба будет хорошо, но похуже. Места, поросшие одной елью, обходят как вовсе не пригодные, потому что они страдают от излишней сырости. Однако во всех случаях выбора мест под пашню из-под лесов непременно выбирают такие, у которых склон на юг и которые не подвергаются влиянию холодных северных ветров. Смотрят также на то, чтобы с северной стороны не подошло болото; такие места называются зяблыми: не проходит года, чтобы на них не пострадал хлеб от летних холодов. Если же с юга протекает речка, лежит озерко, на таких незяблых местах только в один год из четырех случается неурожай.

В наши времена в тех местах, где лесу много и он, что называется, одолевает, жгут его под пашни славянским способом весь. Где же лес в цене, там крупные деревья отбирают и увозят, оставляют для огня только обрубленные ветви вместе с валежником и хворостом, выравнивают, зажигают медленным огнем при тихом ветре; сторожей расставляют, чтобы не загорелся соседний лес, не бросало головней на деревню. Зола удобряет, утучняет землю, ее сравнивают — хлеб родится сам. Но такую землю еще не возьмешь на службу, она еще не поддается и для посева не годится. По ней торчат обгорелые пни, валяются угли, земля не выровнена, лежит кочками, изрыта ямами. Уголь надо разбить, камень сложить кучками на межах, пни можно обойти пока и до времени перетерпеть их. Зима со снегами и морозами во многом помогает тут. На зимних морозах такое поле хорошо разрыхляется. На весеннее время наши предки славяне завещали потомкам русским особое орудие, которое как раз прилажено к таким лесам. Орудие это самого нехитрого устройства — смыка или суковатка: еловые плахи с хвоей и сучьями в две четверти длиною или расколотые суковатые лесины, связанные вместе и привернутые к оглоблям. Они хорошо разрыхляют ту землю, которая лежит между обгорелыми пнями, и свободно соскакивают с них. Когда пройдут этой суковаткой, тогда засевают поле рожью. Там, где ржи и без того много и она вообще хорошо родится, сеют пшеницу, так как новая земля очень благодарна, то есть хорошо родит. В третьих местах вместо пшеницы новые росчисти засевают овсом и именно там, где лежат торговые тракты с обозами и, следовательно, овес в цене, — стало быть, вообще тем хлебом, который нужнее и дороже и на обыкновенной старой земле плохо родится. В четвертых местах, наконец, в новях сеют лен и получают самый лучший.

Между тем прогнивают у пней корни; корни перестают питаться теми земными соками, которые так дороги и нужны для хлеба. Настоящее поле поспевает, но еще не готово. Новые тяжелые работы предстоят земледельцу, для мозолей на руках, для увеличения горба на спине. Пни эти надо выворотить, выкопать и выдрать из земли с кореньями — словом, надо корчевать, как говорят крестьяне. Корчевать — это значит выдирать рукой, одетой в кожаную рукавицу, мелкие пни; выворачивать при помощи кола или рычага и валить набок крупные пни от первого до сотого и тысячного, затем свозить и жечь в пепел или гнать из них деготь для смазки колес. Теперь только, после трудных хлопот с неподатливыми корнями и глубоко сидящими в земле пнями, поле похоже на пашню, но лишь снаружи. Работа все-таки не кончена. Посеянный хлеб снят, земля еще может родить два-три года, но без людского труда не отдает своей силы. Земля слежалась: никогда не ворочанная, она мертва, потому что в нее нет доступа воздуху, а без воздуха не могут жить растения, как не могут существовать ни люди, ни животные: всем воздух нужен для дыхания. Чтобы дать земле жизнь, надо ее выворотить наружу, надо открыть в нее доступ воздуху, то есть разбить, размельчить. Тоща только она сделается плодородною. Для этого землю пашут, а для пахоты существуют земледельческие орудия, пахотные инструменты: в лесных местах и на новях — соха и косуля.

Соха — самое простое крестьянское орудие пашни, всякий ее делает сам, одна лошадь легко ее тянет. В поперечный чурбан спереди наглухо вделывают оглобли. Сзади прикрепляют рукоятки, внизу полоз, на ноги которого насаживают два треугольных железа, называемых сошниками. Соха-лиса во всю зиму боса, а подошло время работы, — поставили ее на деревянные рогульки, чтобы не чиркала по пути дорогу и сберегалась бы лошадиная сила до поля: повезли соху на работу. Для огнищ сошники уставляются плоско и мелко, чтобы вернее резать древесные коренья. Соха бороздит, разрывает землю, но то и дело выскакивает и кладет борозды кривые и нечистые. У пахаря она вся всегда на руке, держится на весу и потому очень утомляет. Однако она столько же древняя, как сама Русь. В самой старой песне, старше которой мало других народных былин, мы встречаемся с сохой, и притом такой, которой правит как будто бы даже сам языческий славянский бог Микулушка Селянинович в образе чудодея-пахаря: Орет в поле ратай, понукивает, Сошка у ратая поскрипывает, Омешки по камешкам почеркивают, С края в край бороздки пометывают. В край он уедет, — другого не видать, Коренья, каменья вывертывает, Великие те все каменья в борозду валит. Кобыла у ратая Обнеси голова. Сошка у ратая кленовая позолочена, Омешки были булатные, Гужики у ратая шелковые. — Божья те помочь, оратаюшко! Орать да пахать, да крестьянствовати. С края в край бороздки пометывати, Коренья, каменья вывертывати. Как бы сошку с земельки повыдернути, Из омешикои земельку повытряхнути, В ракитов кустик сошку повыкинути. — У сохи тот недостаток, что она не подымает и не оборачивает земляных пластов, а только крошит землю, взрывая ее. За нее настоящую службу справляет косуля.

В косуле не два сошника, а один железный лемех: он треугольный, но шире, наваривается сталью, насаживается плашмя, наискось. Справа приделывается двревянный выгнутый отвал, а впереди лемеха устанавливается и укрепляется железный нож.

Железный нож косули или плуга, то есть резак, подрезает земляной питает сбоку. Этот нож разрезает землю отвесно, лемех подрезает и вздымает пласт, а отвал отворачивает пласт на правую сторону, навзничь, всегда в одну сторону. На руках она легче, устроена также просто; также одна лошадь тянет ее свободно. Косуля может брать борозды шире и уже, по желанию.

Но так как, по пословице, всякому зерну своя борозда, так и всякому орудию — своя служба. Сохой можно пахать взад и вперед; косулей же при конце борозды надо заезжать в одну стогну и заворачивать только направо или только налево. Соха не годится для глинистых почв, не умеет она вспахивать глубоко, глубже трех вершков; косуля же работает несравненно лучше. Стоит отпустить у лошади чересседельник — косуля пойдет еще глубже; стоит подтянуть его, косуля пойдет мельче. Ее можно назвать тяжелой сохой и легким плугом. Плугом в лесных местах не пашут, а потому и в рассказе нашем ему свое место дальше.

Сохой или косулей, косулей или плугом пашут землю не один раз, пашут по два и по три раза, пока совершенно не разрыхлится почва. Особенно это необходимо для той ржи, которая сеется осенью, а затем всю зиму лежит в земле до весенних всходов, а потому и называется озимою. Этою рожью и озимой пшеницей в иных местах обыкновенно засевают нови, или новину, то есть росчисти в лесах.

Косой разрез земли сделал то, что посредством пустот, оставленных между всяким пластом, и через них воздух, находящийся в земле, входит в непосредственное соприкосновение с нижнею частью вспаханных пластов. Эти пустоты сберегают также ту воду, которая осталась в земле после дождей. Когда эта влага от жары испаряется, почва еще более размягчается: земля мало-помалу садится и наполняет собою эти пустые пространства. Кроме того, здесь является больше мест сообщения с атмосферным воздухом. Таким образом, во всех почвах, которые должны быть разбиты и размягчены, откидывание земли накось представляет самые большие удобства. Только земли рыхлые могут в этом случае представлять кое-какие затруднения.

Натирает на руках мозоли наш пахарь в первый раз осенью — это взмет или подъем, потому что на этот раз надо пахать поглубже: придет мороз — самый лучший пахарь — постарается сделать землю рыхлее и мягче. Весною над осенней пахотой мужичок ломает плечи и мозолит руки во второй раз — это двоит. После того как навозит он со двора навозу — троит, пашет в четвертый раз — это вспашка посевная.

Хорошо сдобную булку съесть, немудрено сжевать и проглотить наслащенную сахаром, но до булочки еще далеко, мы и половину дороги не осилили. Пойдем поскорее.

На вспаханное поле напустили бойкую, легкую на ходу, шаловливую борону. Связана она из двойных продольных и тройных поперечных грядок в виде решетки, скреплена древесными кореньями, в которые забиты и закреплены деревянные зубья. — Сито вито о четыре угла, пять пятков, пятьдесят прутков, двадцать пять стрел — как говорит замысловатая народная загадка. Бегает она по полю, виляя из стороны в сторону, и, как гребень голову, прочесывает борона землю: выдирает камешки, выравнивает поле, вычесывает из земли сорные травы. Бегая по взрытому полю, когда уже на нем стало много точек соприкосновения с воздухом, борона производит еще более чувствительное действие, чем она сделала бы это на гладкой поверхности. — Уже да глубже, — говорит борона сохе. — Шире да мельче, — отвечает соха бороне. С бороной дело легкое, ребячье: будет ли она с железными зубьями для твердой почвы, будут ли на ней положены камни или встанет на нее мальчик, чтобы была борона тяжелее и расчесывала землю глубже. Бороне, однако, не дают полной воли по старинному правилу оставлять на поле глыбы. Глыбы защищают молодые всходы от солнца и ветра; глыбистое поле лучше нагревается; гладкое поле, как зеркало лучи света, отбрасывает тепловые лучи назад. Под глыбами, распавшимися от солнца и от дождей, как под покрышкой, укрываются молодые растения от всяких бед и напастей, когда начнет оседать поле и могут при этом обнажиться корни хлебов.

После бороны земля, как пух. Постель мягкая, колыбель теплая для зерна готова. Вышел сеятель сеять.

Глава III Хлеб сеют

Вышел сеятель сеять, — и замерло сердце: что-то будет? На хлеб вся надежда, да на нем же бед и напастей столько, что и не пересчитать всех. Бывает на хлеб недород, а затем и голод и на людей голодная смерть. Может быть полон двор, а может быть корень вон. Может хлеб позябнуть на корню от ранних морозов; в малоснежную зиму — от лютого холода: намочат осенние дожди землю, да вдруг сорвется сухой мороз без снегу — зерно обволочется льдом, как стеклом, — и сопреет, нет ему никакой защиты, не стало ему тепла и угревы под пушистыми снежными сугробами. Гниет хлеб на корню от обильных дождей; заливаясь ими, он мало подымается, не доходит зерном. Может, однако, и подняться, и налиться зерном, да выпадет бешеный град, исколотит солому, выбьет ее с корнем и повалит гнить на корм свиньям. Нападает летучая мошка, подбирается ползучий червь и поедает хлеб в зерне и наливах. Как не замирать сердцу на этот раз? Когда начали сеять озимые, стаскивали ветхого старика с печи — старинного пахаря. У него голова не держится на плечах, руки не владеют и зерен в горсти сдержать не могут. Поддержали ему руку одни, потрясли ее другие:

— Посей ты, дедушко, первую горсточку на твое стариковское счастье, на наше бездолье. Посей, ради самого истинного Бога!

Вышел пахарь сеять, сделавши все, что велел обычай: благовещенскую просфорку в сусек клал, где хранится старый хлеб, чтобы нового больше прибыло; бабы на этот день не вздували нового огня: кто сдержал старый, к тому просить ходили, а другие и в потемках просидели на полную очистку совести. Напротив, в великий четверток, когда ходили на стояние слушать двенадцать евангелий, после последнего не гасили свечей, а несли огонь на них бережно в кулаке до избы: и ветер свечи не погасил. И вот мелькнула в сердце пахаря надежда. Припомнился выпавший густыми хлопьями снег на Крещение, день простоял теплый, значит, хлеб будет темный (то есть густой). И еще легче стало на сердце. Припомнилось и то, что молились бабы морозу в великий четверг, чтобы не бил он овса. Припомнился прохожий солдат: заходил погреться в избу, сказывал, что, когда живал в Польше, видывал там, как в первый день Рождества садятся старики на полатный столб в черных рубахах и едят колбасу, и говорил, что это помогает хлебному урожаю. Хотелось было попробовать сделать так, как указывал солдат, да колбасы взять негде. И опять сомнение на сердце, и опять мелькает надежда: взойдут хлеба — пошлю бабу поваляться по жниве, пусть-де отдаст ей силу на пест, на молотило, на кривое веретено.

Опять же и семена взял хорошие — околоть. Как снял с поля хлеб, так и околотил снопы о колоду; летело самое крупное зерно, худые на овине досыхали, да этих совсем не примешивал.

Снова сеятелю припоминается о том, как он на досуге пробовал отобранные семена, клал их в воду: по верху не плавали, а опускались на дно — значит, были хороши. Семена все свежие, годовалые, нет ни одного лежалого: с сорными травами они сумеют сладить — сильны. Примешивал к своим, грешным делом, горсточки три краденых у соседа: взял их мимоходом, когда раз заходили с ним в холодную светелку. И свои семена держал в сухом и холодном месте: не промокали они, не сырели, а стало быть, и не прорастали. Пробовал семена и на руку, на вес прикидывал: тяжелые были. И бабы то же сказывали. Учили отобрать сотню зерен (да не успел попробовать), учили отобранные эти зерна положить между мокрыми тряпками и держать в теплой избе: если-де не дадут ростков только пяток зерен — значит, хороши, если не выйдет два десятка зерен — отдавай семена бабе на солод, а сам иди покупать новых, чужие семена одобряют, велят менять и на свои долго не надеяться. Привозные семена лучше: свои деревенские вырождаются (то есть перерождаются). Все сделал, все выполнил, как указано. Вот и на пашню вышел к вечеру, чтобы пала роса, и утром на самой заре заборонил семя, пока не успело обсохнуть. Сообразил и то, что месяц не в новолунии и посев ранний, чтобы озимь до морозов успела подрасти и к холоду привыкнуть. Можно бы посмелее ходить, побойчее семена по пашне раскидывать; все соблюл, что заповедано.

И опять защемило сердце, как только промелькнули в уме голые плечи ребяток: и рубашонки сползли, и на осень обуточек нет, и на зиму шапку им захожий человек подарил. Не лучше ли от такого сраму в эту же матушку сыру землю вместе с зернушком лечь да и заныть в ней? Хорошо еще, если с соседями та же беда случится, и на них выпадет горе такое же, и они пойдут по богатым да по счастливым, и они станут просить подаяния: на людях и стыд легче. Одному — беда!

Ходит по полю сеятель босым. На груди висит на веревочках лукошко с отборными зернами. Берет он оттуда горсть за горстью и с тайной неслышной молитвой бросает семена по продольным бороздкам, которые провела соха. То обеими руками, то одной рукой присноравливается он швырнуть семена так, чтобы разбрасывались они равномерно. Сеет молча, словно совершает священное таинство: песня и на ум нейдет, а ходят в голове невеселые мысли. Устанет рука на маху, бросает семена на бок лукошка, чтобы, отскакивая от него, ровнее рассыпались по пашне.

Посеял наш пахарь озимь. Веселые ребятки проехались по полю опять с бороной: зарыли посев в землю, опять повиляла борона боками своими по полю, иногда такая простая, что скорее можно метлой назвать. Борону бросили тут же: не жалко, инструмент дешевый, деревянные зубья не покупные, старые иступились — новые на будущий год чесать и пушить землю станут честнее и легче. Вот зернышко полежало в земле, вспрыснуло поле осенним дождем, зерно почуяло влагу, которую любит, — сказалось под землей и дало наверх зеленый росток, зеленую травку. Когда все кругом начинает вымирать, желтеют и краснеют листья и трава, — озимь отливает яркой зеленью, как веселая весенняя трава, но недолго. Осенний холод и ее не помилует, скоро травка озимой ржи поблекнет, замерзнет и обвалится. Когда долго стоят светлые дни, и озими продолжают расти, то, чтоб они не вышли в дудку, на них напускают скот, чтобы он стравил всю траву и спас в зерне силу. Это зовется толокой, потравой. Это, впрочем, к лучшему: не теряя теперь своей силы наверху, зерно под землею будет выпускать ростки вниз, будет корениться (делать корни) и куститься в мягкой и сочной земле, пока не ударит зима со снегом. Запушит землю первоснежьем, забросает ее потом снегом; зерну хорошо, зерно засыпает в тепле. Снег для зерна — теплая шуба, а мокрый снег для него благодать, для хозяев — счастье. Сверху снегов в воздухе трещит мороз и хватает за уши, под снегом тепло. Да и на зерне своя шуба, то есть шелуха — угрева твердая и надежная. Рожь за то, что лежит всю зиму в земле, называется озимою в отличие от яри, ярицы, ярового, то есть овса, ячменя и пшеницы, то есть однолетних, которые сеются весною и снимаются осенью. Впрочем, озимою бывает в некоторых местах пшеница, как бывает и яровая рожь.

Много разных неожиданных бед валится на хлеб, и все тем нехороши, что нападают врасплох и ничем их отстранить невозможно. От этих невзгод всегдашний страх и опасение. А так как у страха глаза велики, то и пересказать невозможно, чего не придумывают православные пахари, чтобы отвратить беду неурожая и бесхлебья! Хлебом мужички добывают деньги, чтобы платить государевы и общественные подати, на хлеб выменивают все, что нужно, и, между прочим, деньги. Заготовляя потребное собственными средствами дома) крестьяне имеют неизбежную нужду в деньгах на соль, деготь и ков (то есть на железо для подков, колес и т. п.).

В страхе беды от неурожаев наши крестьяне на зимнюю пору то прибегают к молитвам, то гадают по приметам и совершают обряды, перешедшие, по преданию, от предков из далеких языческих времен. На Параскеву-Пятницу (14 октября) гадают по звездам: яркие (думают они) — предвещают урожай и погоду; на Филипповку (14 ноября) по инею судят о непременном урожае овса; на зимнего Николу (6 декабря) также желают инея, как доброго предсказателя. Если космата изморозь на деревьях в день Рождества Христова — хорош будет цвет на хлебах, а если выпадет день ясный — урожай на хлеб; если черны тропинки — урожай на гречу; небо звездисто — урожай на горох. Вывозят навоз в Родительскую субботу, веруя, что в таком случае уродится всякий хлеб. На Богоявленье ждут снега хлопьями к урожаю, ясного дня к неурожаю. В Вятской губернии, напротив, ждут к урожаю синих облаков на южной стороне неба. На Сретенье капель — урожай на пшеницу. На Благовещенье дождь — родится рожь. На Егорья (23 апреля) в Орловской губернии желают росы, чтобы было хорошо просо, а в лесных губерниях молят мороз. От мороза в этот день, думают там, будут хороши гречи и хорош овес. Ясное утро в этот день — будет ранний посев, ясный вечер — поздний. Теплый вечер на Якова Апостола (30 апреля) да еще к тому же звездистая ночь — несомненно, думают, к урожаю. Тот день, который на Масленой неделе выдался ясным и с солнышком, тот день стараются запомнить, и в такой начинают в Ярославской губернии сеять пшеницу. На Вербной неделе желают мороза к урожаю хлебов яровых — это в Новгородской губернии. В Ярославской на Вербной неделе для тех же целей молят об ясных днях с утренниками. В светлое Христово воскресенье в Курской губернии не разводят огня в домах, боясь головни в пшенице, когда пшеничное зерно в колосе ржавеет и превращается как бы во вредную угольную пыль. На Вознесение в иных местах в поле не работают, в других стараются запахать поле. И велика милость Божия, коли в Николин день (9 мая) дождик польет.

Но до дождя и мая длинное мертвое время зимы и осени в целых семь месяцев. Все живое попряталось. Ходит мороз да потрескивает. После Рождества он как будто еще сердитее делается, а на Крещение бывает в полном гневе до свирепости. Забьются земледельцы на печь, и слезать им не хочется: все бы грелись. На улицу добрый хозяин и собаки не выпустит, чтобы не окоченела на лютом морозе.

А в Англии в это время пашут под яровое и совершается ранний посев; в Италии косят во второй раз траву; в Новой Зеландии жнут пшеницу; в Китае — сбор чая самого лучшего и нежного. В наш холодный и сырой Петербург то и дело подвозят из Италии апельсины.

А мужичок-пахарь?

Как медведь в берлогу, ложится он на печь и запирается в избе, если был урожай и за труды тяжелые и праведные наградила мать — сыра земля прибылью трех-пяти зерен всхожих на одно посеянное в землю. В феврале у нас еловые шишки в глухом и темном инее, а в Китае сеют пшеницу во второй раз в году, в Новой Зеландии цветут розы, в Персии по соседству с Кавказом расцветают fleurs d'orange — душистые померанцевые цветы. Зима кует у нас морозы и на целые полгода оставляет нашего трудолюбивого крестьянина без большого дела, чтобы, судя его по образцам теплых стран, не осуждали за лень и не бранили за бедность, за бездольное житье.

Прежде всего надо сказать, что у крестьянина всегда мало денег, а нужды все так же болят и поют: покупным добром иные из них и угомонить можно, да всего, что надо, и не укупишь. Приходится самому промышлять и на свою одежду, и на обувь семейным. Чего проще — съездить с деньгами в городскую лавку и купить бумажного ситцу (к тому же теперь благодаря дешевому хлопку и скорости машинного дела ситцы и миткаль очень дешевы). Вместо же того:

Посей, млада, ленку При дорожке, при току, Ты, расти, расти, ленок, Тонок, долог и высок, Во земельку корешок, Что вниз коренист, А вверх семьянист.

Вырастет лен — выдергивай его, околачивай, отрепли от верхней кожицы (кострики), промыкай и прочеши гребнем, чтобы вышло чистое волокно. Из семян на посты масло вкусное выбивается. Избоина, то есть остатки семян под названием дуранды, идет на корм скоту (коровы ее очень любят). Из прочесанных волокон, садясь за прялку или за гребень, прядут пряжу, сучат нитки — дело дремотное: позывает на песни и сказки, а за ним, однако, у баб уходит много зимнего времени. Когда нитки готовы, хозяйки расставляют станы, садятся ткать на мужнины, на свои и на детские рубахи: очень бедные — посконь и дерюгу, все другие — толстый холст, люди с достатком — толстое полотно. А потом шить новое, починять старое, к заплате прикладывать другую заплату. Между этих работ за малыми ребятками и за коровой присмотреть, в печи кушанье изготовить, с соседкой посудачить, натаскать дров, лучины нащепать, за ней присмотреть, когда горит и светит вечером, стрекая углями в подставленную под светец лоханку с водой: свету мало, дыму много, дым глаза ест. Однако пошли бабьи работы, пошли и песни: работают бабы весело, всегда с товарками и очень часто зовут их и сами к ним ходят на помочи, на так называемые супрядки (совместно прясть) и на поседки (вместе сидеть), рассказывать сказки, загадывать загадки и петь вечеринковые песни. Одна из них, впрочем, сама так и сказывает:

Собрались девки на супрядку, Что на супрядку на сюпалку; Задумали девки пиво варить, Коя хмелю, коя солоду мешок; Наварили девки пива горшок, Пошли девки гостей зазывать: Коя тетку, коя дядюшку и т. д.

В избах зимнею порою и загадки загадывают старухи-бабушки малым ребяткам (развивая их смысл и сметку) — все больше на то же, что так дорого крестьянскому сердцу.

— Баба-Яга, вилами нога: весь мир кормит, сама голодна?

— Соха.

— Худая рогожа все поле покрыла?

— Борона.

— На кургане-варгане сидит курочка с серьгами?

— Овес.

— Согнута в дугу летом на лугу, зимой на крючку?

— Коса.

— Летят гуськи, дубовые носки, говорят: то-то-ты, то-то-ты?

— Это шумят цепы, которые молотят-бьют хлеб, чтобы отскочило зерно от колосьев.

И опять:

— Братцы-хлопцы, сестрицы-подлизушки?

— Это цепы и метлы, которые подметают в кучу отбитые цепами зерна с мякиной (их оболочкой).

— Мать — лопотунья, дочь — хвастунья, сын — замотай?

— Опять-таки: лопата, метло и цеп.

— А вот это что будет: стоит волчище, разиня ротище, или — стоит Фрол и рот пол?

— Овин: стоит с дырой или окном наверху, в которое сажают сушить снопы. Он же и Андрюха — набитое брюхо (наполненный снопами).

Хмурятся глазки у ребяток, взглядывают они то на мать, то на теток: не подсобят ли? Надумывают по-своему и сказывают старой бабушке или старому дедушке — и ошибаются. А те молчат, велят самим догадываться. Опять хмурятся брови; веселые личики становятся пасмурными: досада берет. А старики опять с новыми загадками:

— Криво-лукаво, куда побежало? Зелено-кудряво, тебя стерегу.

Это попроще, все знают, — и разом кричат:

— Городьба в поле и озимь на пашне, хлеб зеленый.

— Режут меня, вяжут меня, бьют нещадно, колесуют — пройду огонь и воду, и конец мой — нож и зубы?

Конечно, не кто иной, как сам хлеб-батюшко, о котором во всю зиму крестьянские думы со страхами.

Впрочем, всех загадок этого рода не перескажешь, да и пересчитать их довольно трудно.

Мурлыкает себе под нос какую-нибудь из заветных русских тоскливую песенку и сам хозяин крестьянской семьи с тяглецами-товарищами: с сыновьями или племянниками. Один подшивает оборвавшуюся конскую сбрую, другой ладит кнутишко, третий взял в руки кочадык — короткое кривое толстое шило (на базаре купил) и ковыряет лапоть из лык. Сам надирал лыки с липы, сам размачивал, очищал от верхней коры, резал на ленты. Слазил было посмотреть в сундучок (скрыню): не завалилось ли бумажных или серебряных денег; видел уж очень хорошие сапоги кожаные на базаре, хорошо бы их смазать дегтем и надеть. Пошарил, глубоко вздохнул да и сел в уголок и тоскливо замурлыкал песню. Приладил колодку, отодрал двенадцать лык и стал переплетать плетень (подошву), загибать наперед на голову (передок) и накручивать обушники (бока или коймы), сводя концы на запятнике и связывая их в петлю, в которую и продел оборы, то есть лыковые же веревки. Надел он новый лапоть на ногу, стал примеривать: нажимает и потискивает, да к такой оказии не привыкать: не баловалась нога кожаными сапогами.

Теперь в лаптях хоть и в дорогу! Сплел мужик лапоть, а царь Петр все умел, все сам делал, мужицкого лаптя не доплел: с тем и помер. Недолго сплесть этакий лапоть, а долго ли в нем напрыгаешь?

Вздумал это мужичок и опять сел, вспомнивши про обоз и дорогу. Взял у бабы пакли от конопли и прошел по лапотному плетню этой паклей (а то и тем же лыком), — подковырял лапти. А так как времени много, а дела мало, то подковырку сделал узорною — стали лапти писаные. Подостлал соломку внутри и на низ — и готово.

Сел ковырять лапти из березовой коры, которые называются ступанцами, заменяют дворянские туфли и служат для выхода на двор по которому требованию и по домашней нужде — посмотреть на скотину.

На дворе скотина навоз копит. Намокло очень, журчит под лаптем: надо свежей соломы настлать, съездить для этого на гумно, где сваливается солома после хлебного обмолота. Почаще свежей соломы) побольше свежего корма скоту — навоз будет отличный, даст надежды на хлебный урожай.

Навоз пахотной земле и благодатному хлебцу пища. Всего больше любит хлеб навоз коровий, который всех жиже, медленнее гниет и бродит, но холодные и глинистые почвы освежаются лучше навозом коневьим. Этот навоз силен и горяч; скорее других начинает перегорать и рассыпаться в пыль. За ним должен быть усердный присмотр. На сухих и песчаных полях он плохой слуга, вместе с навозом от овец (похожим на него, но уступающим в силе). Свиной некогда особенно хвалили, но теперь убедились, что он не заслуживал похвалы: хорош как и все. Но хороши все сорта только тогда, когда перемешаны: чего недостает одному, добавляет другой. Конский с коровьим медленнее загорается и рассыпается. Хотя у крестьян для коров и лошадей особые помещения и можно добывать и тот и другой навоз в раздельности, но нужда в разбор не входит и хорошо делает, как оправдывают это и опыт и наука.

Чем дольше стоит скот в хлевах, тем больше навозу; чем ему там теплее, тем навоз лучше: подстилка больше вберет в себя навозной жидкости (догадливые хозяева прибавляют в подстилке хвою, листья, подсыпают землю). Но чем дольше держится скот на навозной грязи и чем сильнее гниет и бродит подстилка, тем скоту хуже и опаснее. Надо искать середины, соображать время, не валяться на полатях, а одеться да и выйти на двор посмотреть да и пощупать. Крепко пахнет навозом в хлеве — скоту горшее горе: надо сейчас выгребать навоз в яму; яму всякий раз прикрывать, чтобы не жгло солнце, не разжижал снег или дождь. Появилась плесень — значит, пересох и перегорел, надо облить навозной жижей и прикрыть тонким слоем земли. Словом, гляди в оба, особенно на то, чтобы навоз не прогорал снизу и жижа из него не уходила в землю (опытные хозяева для этого и роют ямы в глиннике, который не умеет пропускать сквозь себя воду). И вот еще новая забота и новая работа деревенскому хозяину в длинную зиму к весне: борону чинить, соху ладить, о железных вещах позаботиться, в кузницу съездить. На базар выехать проведать: нет ли чего подходящего на деревенскую руку, дешевенького? Попалось что, походить — сговориться либо на обмен того, что самому показалось лишним, либо на деньги, которые дали на базаре за этот лишек, — все равно: будет ли мерка-другая овса, возок-другой дров, пар пять новых лаптей и вся другая мелочь, сработанная на досуге в длинные зимние вечера. А так как базар подгоняется к воскресным дням) то на селе зайдет мужик в церковь Богу помолиться и свечку поставить на пущий рост хлеба-батюшки и на здоровье скота рабочего. Лучше всех разумеет сельский хозяин то, как много значит и в хлебных урожаях, и во всем хлебном хозяйстве здоровый и сытый скот.

Следом за делом на базаре мужичку и безделье: подсвежить себя вестями и слухами, потолкаться в толпе, позевать по сторонам, забывши на некоторое время о докучной избе. Кстати, о цене на хлеб надо справиться. Перепал в мошну грош-другой за привезенную и сбытую кроху, — по дороге надо зайти к купцу пряничка ребятишкам купить, жене то, что наказала, да и самого себя потешить под елкой — зайти винца испить.

Ужо вечерком и шапка набекрень: лежит мужичок на возу и лошадку похлестывает. Бойко перебирает она ногами и сфыркивает: мороз трещит. Да хозяину до мороза нет дела: в кабаке он согрелся, да и развеселился, песню поет. На встречного ездока наскочил он и ударил в бок отводами раскатившихся саней: обругали. Почтовый ямщик кнутом хлестнул по спине за то же самое. На ухабе сам выскочил и в вожжах запутался и по дороге протащился навзничь лицом: в деревню приехал с синяком и с царапинами.

— Отпирай ворота — убирайте лошадь!

— Ну, уж обрадовался богатству такому: нализался, свет красный, — скажет жена и заплачет.

Просыпается он опять для той же тихой и однообразной зимней жизни, между теплой печкой и лавкой, между кутом, хлевом и задворьями. В лес съездит он валежнику набрать. Соскучится крепко или занедужится, заколет в боку, заболит голова — велит он истопить баню, сбегает, выпарится, выздоровеет. Попадет на веселую струю — здрровым духом с ребятками поиграет, игрушку им смастерит из лучинок; бабьих сказок послушает и сам, какие знает, расскажет. Присядет на завалинке на солнечном угреве с соседями, посудачит, про войну поговорит, про разбойников послушает и т. д.

Если уж очень закричит нужда и защемит сердце, заноют ребятишки, прося есть, заплачет жена, распродавши все запасы свои (и куделю, и нитки, и яйца, и топленое масло, и все копченое на недобрый час про себя), тогда одна надежда на извоз и на лошадку: вывози, матушка!

— Пойду в обозы в дорогу. Без меня можешь продать, жена моя верная, овечку, поросеночка, а больно надавит нужда — тащи на базар телку, а то и самую мать ее за рога на веревочку, да тут же на мир, на барский стол, — пусть едят на здоровье!

Есть у пахаря лошадка, которая возила его соху по полю, — он запряг ее в сани, навалил чужой купеческой клади и побрел по ухабистой дороге в извозе, постукивая руками в теплых рукавицах по бедрам, чтобы согреться, и скрипит по обмерзлому снегу своими лаптишками, чтобы поспеть за лошадкой и не отстать от обоза.

Переломилась зима, прошла ее половина — в крестьянской избе забота и дума; на Аксинью-полухлебницу (25 января) озимое зерно пролежало в земле половину срока до всхода. Надо осмотреться: не съедено ли старого хлеба больше половины, потому что до нового хлеба осталась половина сроку. В других местах этот полукорм считается еще раньше, то есть на Петра-полукорма. Вдруг хлеба не хватит, а тут, кстати, и щи пустые: не сходить ли в чужие люди на чужую работу, добыть деньжонок, хлебца прикупить, не продать ли корову, не сбыть ли теленка? Ты бы, баба, что напасла яиц — торгашу унесла бы. Да не купит ли он пряжу твою, нитки, овечью шерсть, масло топленое, самой больно нужное? Словом сказать, забот полон рот. Завидовать ли нашему крестьянину жителям теплых стран, которым валятся сладкие плоды с деревьев прямо в рот? Положим, что он про такие страны не слыхивал, тамошних плодов, по непривычке, и есть не станет, а на своей холодной родине ими насытиться не сможет. Да и есть ли чему завидовать? Там не полудремота, а постоянный сон, чуть не смерть, смерть по крайней мере потому, что лень никогда ничего не совершала. Все хорошее и высокое в человеке приобретается трудом; труд ведет вперед и людей, и народы. Если бы уничтожился труд, нравственная смерть не замедлила бы постигнуть род человеческий. В древние времена землю обрабатывали даже руки полководцев, возвращавшихся после громких побед к мирному плугу. Как в стоячей воде разводятся черви и гады, так постоянный покой и бездействие в людях, не развивая ума, доводят целые народы до младенческого неразвитого разума и до жизни наподобие животных. Чем больше забаловывает человека природа, чем она богаче, тем он ленивее и ничтожнее, недостоин названия человека. Наши предки в незапамятные времена в тех странах жили, но ушли оттуда из боязни умереть заживо. Научившись побеждать природу, когда пришли они снова в жаркие и ленивые страны, тамошние народы, призванные ими на настоящий труд, труда не выдержали и стали исчезать, как летние мухи. Их легко победили люди труда, высокого ума, умеющего и из пустынь делать пажити, и в ледяных странах бороться, и побеждать такую природу, которая до них всех победила и уничтожила. Истинный труд только там, где человек добывает хлеб в поте лица, а не там, где стараются обогатиться внезапно и без труда. Да и спасибо русской зиме и стуже: они, по пословице, подживляют ноги. Делается из русского человека самый выносливый и самый трудолюбивый. Впрочем, есть и у нас такие страны, где золотая для хлеба земля — чернозем — лежит так плотно и глубоко, что поднимать нужно не лошадьми, а волами. Косулей ее не вспахать, надо плуг; в плуг впрягают три-четыре пары сильных волов. Вшестером очень часто тянут они самое тяжелое и самое надежное земледельческое орудие — плуг: он подымает отрезанный пласт земли и переворачивает его. Вместо оглобель у него вальки с постромками; дышло длиннее и больше, на дышле нож. Плуг берет и широкие, и узкие борозды; надрезывая пласт отвесно, подрезывает его снизу ровно и оставляет за собою чистою борозду. Отрезанный пласт он не отсовывает в сторону, а приподнимает его ровно и постепенно и отваливает набок очень правильно. Там, где чернозем неглубок, за рекой Окой к югу, берутся еще за сошонку — за кривую ножонку. В Малороссии с благодатной землей без плуга и без волов совсем ничего не сделаешь.

Вот отошла земля — растаяла, зазеленели лужайки — трава показалась. Отворяй оконницу — сверчок проснулся. Солнышко с месяцем встретились. Весна землю парит. Медведь встал и вышел из берлоги. Заиграли овраги, пошла вешняя вода разрывать берега. Вот и Егорий с водой и теплом. Вывернуты оглобли, брошены сани: надо чинить телегу, осматривать сохи, борону ладить. Наши озими, засеянные прошлой осенью рожью, взошли, то есть ярко зазеленели. Надо запахивать новую пашню под новый хлеб, на Егорья (23 апреля) и ленивая соха выезжает.

Оживился и обрадовался после зимнего отдыха наш пахарь и стал почаще взглядывать на то поле, которое не было новью, не держало в себе прирожденной силы) а было пашней паханой, не один год рождало оно хлеб, не на одно лето тратило свою силу. В истощенную землю семя не бросишь: надо отдать ей то, что взял у нее, придать ей новые силы и новые соки. Такую службу давно уже указано служить навозу, или назему, — скотскому помету, смешанному с объедьями и подстилкою. Им удобряют землю, его навозят на поля не в один раз, а с передышкой, на особых телегах, на которых уже не повезешь воеводу. Телега с покатостью назад и с дверцами в эту же сторону, чтобы ловчее было скидывать железными вилами, а подчас и деревянной лопатой. Бывают навозные телеги и с обшитым опрокидным кузовом или ящиком.

Как пропахали землю ранней весной, когда совсем отлегла земля, так и наступило время навозницы, или пора свозить навоз в поле со дворов и из хлевов. Огня в это время в чужой дом уже не дают из боязни, чтобы не сопрел хлеб. Возить навоз заставляют подростков: по полю разбрасывают сами хозяева — взрослые рабочие.

Выезжает в поле крестьянин и на этот раз, как и всегда, осмотревшись и погадавши по опытным давним приметам и по суеверным обычаям.

По суеверию не пашут на день Симона Зилота (10 мая), думая, что в этот день земля именинница. Не сеют на другой день, на день памяти обновления Царьграда, чтобы не выбило хлеба градом, и т. п.

По опыту и приметам пашут, когда дубовый лист развернулся и, стало быть, земля в полной силе и принялась за род. — Коли на дубу макушка с опушкой, будешь мерить овес кадушкой. — На Еремея (день пророка Иеремии, 1 мая) подымай, говорят, сетево, на Еремея (день апостола Эрма, 31 мая) опускай сетево. Если к этому дню не обсеялся, значит, ленивый человек: просидишь без хлеба круглый год. Появились комары — рожь сеют, лягушка квачет — овес скачет: пора его сеять, когда уже и гад на то указывает. Бабы даже слышат, что лягушка и квачетто, выговаривает: пора сеять. Вообще для посева яровых хлебов, вызревающих в одно лето на яри, на ярком припеке летнего солнышка, полагается время весенней поры теплое, когда березовые почки начнут развертываться в листья. Если первая вода во время речных разливов велика, — яровой посев ранний, а в противном случае поздний. Березовый листок полон — то и сеять полно. Разница ярового посева от озимого заключается в том, что весной засевают прежде теплую и сухую почву, — осенью ее потом. Весной на холодной и вязкой почве погодят сеять, осенью с озимью поспешат.

Яровые хлеба — собственно овес и ячмень; бывают, однако, и яровая пшеница, и яровая рожь, также однолетние, успевающие до осени вызревать.

Первое место овсу-благодетелю. Овес главного рабочего, то есть лошадку кормит (да и самих хозяев не обходит в толокне) в кашице, в каше, в блинах и прочем. Чем дольше стоит конь на овсе, тем больше в нем силы, сеном лошадь требушину набивает, а от овса рубашка по телу закладывается, а затем не воз едет — овес везет. На худом корму и работнику худо, а при овсе и навоз лучше, и новому хлебу сподручнее. Без скота хлебу худо, без скотоводства нет земледелия.

Вместо колоса у овса бронь, но соломенный стебель на ячмене, как и на ржи, с колосом, а зато самый остистый (бывает ячмень двурядный, шестирядный, бывает и голый). Это — самый северный хлеб, на выручку голодным людям: в хлебцах-житниках, и в блинах, и в пиве, и в каше яшной, которую сам Петр Великий признал самою вкусною и спорою (то есть питательною). Известно, что Петр в одно время решился, оставив дворцовый стол, сесть на месяц на солдатскую еду, велел готовить себе похлебку и щи да кашу, подавать ржаной хлеб, чтобы своим аппетитом определить меру выдачи солдатского пайка. Будучи здоровым и крепким человеком, он определил такое количество, что солдат всего не съедает: остаются излишки. Избыток муки и крупы экономией поступает в артель, продается: отсюда улучшение пищи до праздничных пирогов и чарки водки от Петровых давних времен до нашего времени.

На овес у народа нашего срок посева, вместе с пшеницей, на 15 мая (Пахома-теплого, Пахома-бокогрея); яровые обжинки — овсяница -26 августа (день Натальи-овсяницы). Ячмень сеют, пока цветет калина; опасаются в это время западных и юго-западных ветров и думают, что когда он начнет колоситься, — на то время замолкает соловей. Срок ячменной жатвы определительно не положен, да с ячменем и не спесивятся: сжимая недозрелым, на севере вешают его на стоячих лестницах, решетинах, на столбах, называемых пряслами. Здесь он вянет на ветрах и доходит, сохнет. Ячмень прихотник и притом очень большой: не любит холодных почв и отказывается от слишком сухих и мокрых. Овес, напротив, лучше всех вынослив на сырость и холод, родится и на плохой глинистой, и на легкой песчаной, и почти на всех других почвах. Под него даже и не удобряют земли; ячмень же требует всегда хорошей обработки.

Но самый великий прихотник и капризник и самый лучший и дорогой хлебный злак — пшеница (озимая и яровая разных пород: простая, русская, гирка (голая и красная), арнаутка, белотурка, кубанка, усатка, тюремковая, одесская, ладянка и прочие). Она растет только там, где тепло длится по крайней мере четыре месяца, и тогда, когда босая нога может стерпеть холод в пашне (смотрят также и на черемуху, чтобы она расцвела). Пшеница сильно убожит, истощает почву, и в холодных лесных странах за ней очень не гонятся, предпочитая рожь. Мука ярицы не так бела, но зато из пшеницы лучшие сорта крупчатки для самых белых хлебов (о чем и скажем в своем месте). Из нее и лакомый кус — пшеничный пирог, мечта крайней бедности и предмет ее зависти. По закону природы, не любя холодов, пшеница терпелива к жарам и засухам в полное отличие ото ржи, но в подобие со своим родичем — полбой.

Полба уступчивее пшеницы и терпеливее ее. Изморозь ее очень не пугает, не боится она и засухи, а замечают даже так, что в самое сухое время она может расти отлично, тогда как рядом посеянная пшеница-сестрица погибает.

Теперь опять и еще яровой хлеб — греча, от которой любимые зерна русского народа на гречневую кашу, а из них вкусная мука, без которой не бывать бы на свете и Масленице. Горе нате гречневая каша: есть не сможется, отстать не хочется, и если уж хлебец ржаной отец наш родной, то гречневая каша — матушка наша. Извозчики да бурлаки говорят еще, что по постам нет кушанья вкуснее и слаще гречневиков, выпекаемых стопочкой и стаканчиком (у малороссов на гречаники имеется даже развеселая, разудалая похвальная песенка). Честь и слава гречке за благую помощь, а нельзя похвалить за характер: где ее так же любят, как и в теплых местах, — в лесных губерниях наших, она не вынослива к сырости и холоду, хотя и не боится засухи. Сеют на счастье на полях и на супесках и всегда поздно, когда уже и ягода земляника закраснеет и отцветут цветы на калине. Смотрят также и на то, не ползают ли еще по крапиве красненькие козявки, которых за то и прозвали гречушками. Убирают гречиху, когда стебли побурели и стали отливать темно-красным цветом (от молодых всходов гречишное поле зеленеет, а от цвету делается белым, молочным, и, наконец, от созрелых семян — бурым под цвет гречневой каши). Гречу и жнут, и косят.

Чтобы совсем покончить с яровыми, надо сказать, что хлеба эти в своих местах (где их много) настоящими именами не называются, а слывут под общим прозвищем жита. На юге, по черноземным местам, житом называют рожь, за рекой Волгой к Сибири всякое яровое зерно жито (и греча, и пшеница, и ячмень, и овес); на севере по Волге и Архангельской губернии жито только один ячмень, а в Твери и по верхней Волге это только яровая рожь, как уже и сказано.

— Уроди же, Боже, всякого жита по закрому на весь крещеный мир: вот и нам опять сеять надо!

Но прежде чем сеять, само собою разумеется, надо приготовить землю, то есть опять вскопать, разрыхлить, но на этот раз уже по сухому и готовому. На земле вырос хлеб — земля отдала ему свою силу, свои соки, все, какие были. Надо их возвратить ей: без этого она не слуга и не работница. Нечерноземные почвы называются тощими, холодными. Поправляет их удобрение, навоз — то, что накопляется на дворах из скотского кала в соединении с соломенной подстилкой. Этот навоз содержит в себе ту питательную силу, которая и нужна почве. Наступает время навозницы. Работа не очень опрятная, не очень благовонная, но зато она важнее многих и для наших северных земель составляет первое дело: поле с дерьмом — поле с добром. Навоз сбрасывается с телег вилами на поля в кучках. Навоз отвезем, там и хлеб привезем. Навоз кладем густо, чтобы потом в амбаре не было пусто. Кучки разбрасываются по полосам, а по полю опять проходит соха. Соха перемешивает навоз с исхудалой землей и прибавляет ей силы плодородия.

Каждый сорт хлеба любит пору. Рожь, например, золу, то есть то время, когда земля высохнет, и чем суше сделается, тем лучше. Овес, наоборот, любит землю мокрую и, по присловке, как бы говорит пахарю: Топчи меня в грязь, а я буду князь. Если уронишь на землю и на меня твой измызганный старый лапоть и забудешь его на поле — я и сквозь лапоть прорасту. — Были бы только сноровка и опыт: неученого и в попы не ставят. Без знания примет, без опыта, без оглядки пахарем быть нельзя. Недаром он гадает всю зиму, а весна пришла — опять все оглядывается.

Овес, ячмень, и пшеницу сеют ранние с Юрья (23 апреля), средние с Николина дня (9 мая), поздние с Ивана (15 мая) до Тихона (16 июня), но не во всех местах одинаково: смотря по почве, по стране, по климату. Ячмень, например, сеют либо в семицкий четверг, либо в троицкую субботу; на Митрофания (4 июня) — лен и гречу. На первый посев, боясь недоброй встречи, выезжают ночью. Во всяком случае ни из домашних, ни из привозных семян пахарь никогда не сеет ни одного зернышка, веруя, что тогда заведутся в хлебе черви. Хорошее для посева зерно — крупное, а потому так и сказано: Лучше голодай, а добрым семенем засевай.

Летом крестьянин перепутан работами, как сетями. В одно и то же время столько дела, что и перекреститься некогда; пот льется с лица градом — и утереться не хочется. Шапка свалится с головы — шапки поднять не хочу, — говорит наш примерный тружени, русский пахарь, православный крестьянин, выходя в поле на работу.

Ну, тащися, сивка, Пашней-десятиной: Выбелим железо О сырую землю. Весело на пашне… Ну, тащися, сивка! Я сам-друг с тобою, Слуга и хозяин. Пашенку мы рано С сивкою распашем, Зернышку сготовим Колыбель святую. Его вспоит, вскормит Мать земля сырая, Выйдет в поле травка, Вырастет и колос Станет спеть, рядиться В золотые ткани. С тихою молитвой Я вспашу, посею… Уроди мне. Боже, Хлеб — мое богатство!

Обсеявшись, станут в деревнях молить теплого дождя до Иванова дня (24 июня) и ясных солнечных дней до Ильина дня (20 июля).

Для роста хлеба и налива хлебного зерна сладким и питательным соком нужна влага. Когда поднялся хлеб и надо ему созревать и поспевать, дожди становятся излишними и вредными. Вот почему считаются те года благодатными и урожайными, когда весной идут теплые дожди, а летом стоят ясные дни. На первый весенний дождь такая и молитва: Мать Божья! Подавай дождя на наш ячмень, на барский хмель, на бабину рожь, на дядину пшеницу, на девкин лен — поливай ведром. — На солнечном свете и на солнечном припеке, на его лучах и тепле хлеб зреет: без солнечных дней на полях надежды плохие. Вот почему говорят крестьяне в половине лета: Вымолите, попы, дождя до Ивана, а после и мы, грешные, умолим, — да когда уже не надо и поздно. Вот почему со страху и по языческим обычаям на урожай бабы идут в поле и катаются там по жниве, приговаривая: Жнивка-жнивка! Отдай мою силку на пест — на колотило, на молотило — на кривое веретено.

Однако летней порой подолгу пировать и праздновать не приводится: на солнечном припеке трава растет. За яровыми посевами она мигнуть не даст: подбирается пора навозницы на пар, на отдохнувшие за целый год поля. Лежа без работы или, как обыкновенно говорят, под паром, пашня спеет и, если прорастает дикими травами, делается пестрою травяной зарослью, то обыкновенно пропахивается, чтобы облегчить потом бороньбу. Когда разрыхлится верхний слой, уничтожится травяная заросль, воздух начинает действовать на нижние слои до тех пор, пока открыт слой верхний. Теперь дело за навозом, и навозница эта начинается в то время, когда озимая рожь в полном наливе (во время между 8 и 17 числами июня).

Едва успеют справиться с этим делом, приближается время сенокоса, косовицы. Первый покос на Ивана Купалу (24 июня), второй на Петров день (29 июня). С Петрова дня пожня: Дзень-дзень (точат косы) на Петров день, потому и сказано: Не хвались, баба, что зелено, а смотри, каковы петровки. Они должны показать луга в полном цвету; полное цветение укажет время сенокоса и пообещает траву душистую, мягкую и питательную. Кузнечики полевые звенят, коростель скрипит, луга наполнены жизнью и пением: косы на плечи, деревянные лопатки, натертые варом с песком, за пояс, — и на луга шелковые, на мураву зеленую. Ласкает коса, шумит трава, и то в одном, то в другом месте ширкает о железное лезвие косы деревянная лопатка, когда коса затупится и начнет застревать и ходить ленивее. Травы поем, — говорит коса, — зубы притуплю; песку хвачу — опять навострю. Навострилась и опять пошла щука по заводи, искать тепла гнезда, где трава густа: опять ныряет, весь лес валяет, горы подымает.

Выходят на луга рано утром по росе: сухую траву коса не любит, пусть она сохнет подкошенною как можно ниже, под самый корешок, пусть трава досыхает на солнышке и превращается в сено. Моли о ведре, чтобы не было дождей: их сено не любит, преет, плесневеет и гниет. В это время в пасмурную погоду лучше и не ворошить сена граблями, а оставлять его рядами, как клала коса. По сухой погоде, отмолившись от дождя, траву переворачивают и перетряхивают, чтобы высохла и та, которая легла внизу на земле: только тогда из травы станет сено.

Косьба с виду веселая работа: ее любят подправлять песнями и всегда ими кончают ее к вечеру. Ни одна работа не любит такого спеху, как эта, когда всякий ясный, солнечный день дорог для косовицы и столько же дорог для уборки. Надо поспешать складывать высохшее сено в кучи-копенки; надо эти копенки накладывать большими кучами, что называется метать стога, прилаживая их к длинному шесту — стожару и огораживая плетнем или остожьем, чтобы не воровала сено лакомая до него домашняя скотина.

На стогах с сеном, однако, не конец: надо его свозить на дворы и сеновалы по мере надобности, да так, чтобы не было больших утрат в раструске, большой гнили внизу и вверху, где обыкновенно накладываются еловые лапки или березовые ветки. Когда сделано и то, и другое, от сена можно и отойти, — да и пора кончать с лугами, опять поступают на очередь поля: поспевает озимь, надо забороновать пар, а там начнут подходить яровые. Работ не огребешься, только успевай поворачиваться! С Ильина дня работнику две угоды: ночь длинна, да вода холодна; и все три заботы: и косить, и пахать, и сеять. Защипывай горох и паши под озимь, дергай лен, да и на коноплю поглядывай: не поспела ли?

Наступает в деревнях из горячих горячее время.

Наша озимь, в прошлую зиму засеянная, к посевам ярового начинает уже колоситься, то есть на зеленом стебле ее вырастает колос, семенные зерна садятся плотными рядами на верхушке стебля. Затем рожь станет цвести мелкими невзрачными цветочками, потом наливаться сладеньким молочным соком. В начале июля озими доходят в наливах, да и батюшка овес (то есть яровое) до половины дорос. Затем озими начинают зреть и поспевать, так что на Ильин день (20 июля) зажинают жниво: тут первая новина, свежий хлеб, первый сноп. Бывает и так, что к Ильину дню вся рожь убрана, почему и говорят: Петр (29 июня) с колоском, а Илья с колобком. Но чаще случается, что на Илью рассчитают, что рожь поспела, но убирать ее не начнут до Успеньева дня. На этот день ржаной сноп, говорят, обязательно именинник.

Наши крестьяне про рожь обыкновенно думают и говорят так: Рожь две недели зеленится, две колосится, две отцветает, две наливает, две подсыхает. Чтобы узнать, поспел ли хлеб, хозяин его обыкновенно срывает первый попавшийся колос, вышелушивает зерно и берет его на зуб. Если зерно хрустит — значит, хлеб поспел.

Вот мы обошли кругом целого года опять до того времени, когда надо сеять озими, опять бросать зерно в землю.

Глава IV Хлеб растет

Стелется по полю рожь колосистая. Если посмотреть на нее, когда пройдет по ржаному полю вольный ветер и начнет шевелить стеблями и наклонять колосья, глазам легко обмануться: ржаное поле кажется морем, по зеленому ковру его как будто бегут серебряные волны. Вид этот тем обманчивее, чем гуще заросло поле. Во ржи колос составляет со стеблем одно, поэтому и волнение ржаного поля, равномерно колеблемое ветром, напоминает волнение моря, временами до полного обмана. Но зато как красивы те поля, на которых выросли хлеба с цветами не в колосьях, а метелками, каково, например, овсяное! Когда тихий ветерок слегка колеблет стебли еще зеленого или полудозревшего овса, в нем в это время являются чудные, нежные волнистые отливы, особенно если поле освещено светом, противоположным направлению наших глаз. В таких случаях овсяные поля представляют одну из редкостных и красивых картин в природе. Для большей полноты ее и прелести природа позаботилась снабдить хлебные поля такими цветами, которые окрашены самым нежным голубым цветом, редко встречающимся на других цветах. Это васильки, без которых никогда почти не растет рожь, и сами васильки почти исключительно любят садиться и красоваться лишь на хлебных полях. Очарователен голубенький василек: солнечный луч здесь тот чародей, который приготовляет и наводит краски и привлекает к себе на тепло и пригреву и самый стебель из земли. Солнце затем поднимает выше и ближе к себе растение, чтобы свободнее оживлять и лелеять его. В тени, без света, в густой темноте растение хилеет и слабеет; под теми лесами, которые дают длинную и долгую тень, оно вовсе не растет, да там и хлебных растений не сеют. Крестьяне говорят, что под у веем, то есть на всем том месте, на котором лежит тень от восхода до заката солнца, под увеем хлеб не растет. В тепле и свете с растением творятся чудеса роста: из одного хлебного зерна вырастают десятки и сотни зернышек. У нас даже на холодном севере посеянный ячмень на пятой неделе колосится, на десятой его жнут, тогда как в Германии для полного роста вместо десяти ему надобно от четырнадцати до шестнадцати недель. Все это оттого, что на севере длинные дни, в течение которых солнышко не сходит с неба, не закатывается. Боится света и солнца только семя, оттого и покрывают его землей, оттого оно и бывает неокрашенное, белое. Корни укрепляют растения в земле, сохраняя им прямое направление, и поглощают пищу с помощью мочек и волосиков. При сильном увеличении микроскопом эти волосики оказываются тонкими трубочками, по которым движутся питательные соки с силою, достаточною для того, чтобы гнать жидкость вверх по стеблю. Мочки вводят в корень пищу в растворенном виде, всасывают ее вместе с водою. Корни хлебов исключительно назначены для земли и погибают, если долго остаются в воздухе. Стебель, поддерживающий листья и зерна, кроме всего, передает корням те вещества, которые взяты листьями из воздуха. Первые стебли ржи и пшеницы идут вверх отвесно; следом за ними вырастают другие, которые сначала поднимаются почти совершенно в противоположном первому направлении, то есть прямо стелются к земле. Войдя с нею в соприкосновение, они пускают из нижних колен стебля новые корни, на которых опять растут стебли и опять пускают корни. Таким образом составляется куст: из одинокого зерна вырастает от 50 до 60 плодоносных зерен. Любят куститься и рожь, и пшеница. Листья не только выпускают водяные пары, вышедшие по стеблю из земли, но и служат растению органами дыхания и проводниками благотворных солнечных сил. Зерна на них — те же плоды по подобию яблок и груш на деревьях этих названий. Они же служат и семенами, которые, находясь в сухом месте, бывают в спящем состоянии до соприкосновения с влагой. Долголежалые перестают всходить в возрасте после трех до семи лет.

Вот в коротких словах всем известный общий закон для всех растений, а в том числе и наших хлебных злаков. Для них вся сущность и разница заключаются в том, в какую почву и на какую пищу бросит их рука сеятеля. Обыкновенно через три или пять дней хлебные семена в этих почвах начинают раскалывать свою оболочку, давать ростки вверх и корни вниз. Холод и засуха останавливают прорастание; земляная покрышка служит защитою семян от высыхания, а глубокий пласт земли (дюймов на восемь) — к быстрому прорастанию.

Кстати, оговоримся. Русские, как и европейские, почвы некогда были чужими для хлебных злаков: хлебные растения вместе с огородными овощами имеют родину в Азии, откуда перенесены, у нас переродились, обжились — и так как перенесение их было очень давно, то и сделались домашними, как бы у нас и уродил их Бог на нашу потребу. Так, греча привезена из Туркестана, горох из Китая. Через Кавказ из Индии привезли на Дунай просо, ячмень, овес, пшеницу, полбу и рожь. Сперва предки наши славяне вынесли на Днепр, Днестр и Волхов, а русские потомки их затащили уже и на Печору, и на Лену, и на Амур. С хлебами и воробей расширил пределы своих владений по Сибири. Здесь его совсем не знали и познакомились с ним, когда русские начали там садиться на пашни добровольными переселенцами сначала, ссыльными наказанными поселенцами потом, и начали возделывать землю и сеять хлеб после обратного кругового обращения его снова на родину.

Семя любит тепло, нуждается во влаге, которую и всасывают в себя вышедшие из зерна корневища, и питают мочки все растения. Без влаги семя не прозябнет, со влагою оно напитывается и теми веществами, которые полезны для роста. Соки эти берет растение корнями из почвы, очищает их на поверхности земли, само увеличивается, полнеет и созревает.

Всякий знает, что почвы бывают песчаные, глинистые, известковые, рухляковые, болотные или торфяные и лучшие — черноземные. Бывают и смешанные: суглинок и супесок, то есть почва с немалою или с большой примесью либо песку, либо глины. Каждый сорт хлебов любит свою почву и тем охотнее растет, чем больше находит в ней питательных соков. Питательная сила берется из тех веществ, которые смешаны с главною и называются минеральными и химическими. Так, на песчаной почве лучше родится рожь, а на супеске растет еще охотнее: песчаная почва скоро и сильно нагревается и долго остается теплою, в супеске глина дольше задерживает влагу и не так скоро сохнет. На глинистой почве лучше родится пшеница, а если в ней есть примесь извести, то ячмень и овес; в суглинке же, где глины и песку поровну, — всего скорее и лучше вырастает ячмень, но и другим хлебам в нем меньше опасности: это самая лучшая почва. Чернозем для всех готов и всем благодетель: тяжелые глинистые почвы он делает рыхлее и легче, песчаные, то есть легкие и рассыпчатые, податливые на дождях и ветрах, чернозем делает связными и все улучшает. Для пшеницы это самая благодатная и любимая почва. Болотные почвы для хлебов не годятся и требуют для превращения в пахотные поля продолжительных, усиленных и усердных хлопот и великих трудов.

Если соха, нарезая борозды, оставляет лоснящийся след и на пашне остаются глыбы, которые так и засыхают и не рассыпаются, земля прилипает к ногам — та почва глинистая. Если глыбы сами собою крошатся — значит, земля известковая. Когда всего этого не заметно — та почва легкая, песчаная или супесок.

Иная подмесь других веществ в почве неизбежна, и творит свои чудеса, и славится собственными деяниями. Делали наблюдения над овсом и заметили, что без извести растение умерло уже при образовании второго листа; без железа в питающей его почве оно оставалось очень бледным, слабым и неправильным. Без фосфора овес развился прямо и правильно, но был слаб и не дал зерна. Когда овес питался железом, то поражал темно-зеленым цветом, полным развитием, сильным ростом и надлежащей твердостью. По пословице: всякому зерну своя борозда, то есть всякому растению своя почва и своя пища. Беловатая почва означает присутствие извести, желтоватая или красноватая — железо; темно-коричневая или черноватая — чернозем. На глинистой почве дождевая вода застаивается, на песчаной или известковой проходит насквозь, на бесплодной, где много песка, вода имеет вид сыворотки. Деревья и растения любят свои почвы, обходят другие: ива, береза, сосна, подорожник и гвоздика любят песчаную; пырей, Тимофеева трава — глинистую; шалфей, клевер, можжевельник и ясень — известковую. Если хорошо растет осока и другие кислые травы, криво вырастают береза и ольха — значит, почва болотная. Вот и указания при начальном посеве хлебов.

А вот и новые приметы на добрую почву: жаворонки и воробьи любят садиться на земле, кроты нарыли ям — все это неспроста, все эти пернатые и мохнатые лакомки указывают на то, что в земле много гусениц, червей и насекомых — стало быть, земля сытная. Можно к травам и цветам присмотреться: полынь горькая, лебеда (которою за недостатком пищи подспоряют иногда самый хлеб), ковыль-трава и другие любят расти на черноземе. Можно и то сообразить, в какую сторону имеет почва наклон, особенно если подойдут горы: склон на полдень, к югу, указывает на места потеплее и посуше, склон на запад обещает такие ветры, которые дуют с морей и приносят влагу, — меньше опасностей от засухи. Низменные места часто бывают сырыми, высокие и со склонами на север часто посещаются холодными ветрами.

Впрочем, хорош этот выбор, когда его сделать позволят, и там, где приходится заводить хозяйство на новях. Старожилу-крестьянину, осевшему на месте и привыкшему к нему, так поступать не доводится и вот почему.

При дележе земли для пашни под посевы и под луга для сенокосов на крестьянскую долю выпадает такой обычай: земля, принадлежащая деревне, общая, то есть никому она в частности не принадлежит. Так это завелось в самые древние времена нашей истории, так это так называемое общее или общинное владение остается и до наших дней, и только у нас в России, у крестьян. Везде в других местах оно вывелось, земля стала принадлежать только тому лицу, кто ее купил, и достается она прямым наследникам владельца по закону.

В большинстве наших деревень лес общий. Если река подошла или озеро разлилось подле — рыбу ловить всей деревней и делить потом на каждый дом поровну. Всякий может пользоваться для себя, продать ему нечего: никто не позволит, а из своего никому покупать себе не доводится. Пахотную землю делят на участки, и косяк этот мой только до того времени, когда подойдет новый срок общинного передела. Могу сесть на другую полосу и непременно сяду, если была у меня земля получше, чтобы этой лучшей пахотой пользовался теперь другой, чтобы было всем ровно, чтобы была правда, чтобы привелось каждому, по очереди поплакаться на худой земле, воспользоваться корыстью на хорошей. Такой справедливый способ общинного надела землей многие не одобряют, хвалят другой способ отдачи земли участками на вечное владение — так называемое участковое хозяйство. Есть в общинном свои и большие недостатки, но не об том наша речь. Впрочем, мы не один раз увидим потом, насколько у наших крестьян развита взаимная по- растения любят свои почвы, обходят другие: ива, береза, сосна, подорожник и гвоздика любят песчаную; пырей, Тимофеева трава — глинистую; шалфей, клевер, можжевельник и ясень — известковую. Если хорошо растет осока и другие кислые травы, криво вырастают береза и ольха — значит, почва болотная. Вот и указания при начальном посеве хлебов. А вот и новые приметы на добрую почву: жаворонки и воробьи любят садиться на земле, кроты нарыли ям — все это неспроста, все эти пернатые и мохнатые лакомки указывают на то, что в земле много гусениц, червей и насекомых — стало быть, земля сытная. Можно к травам и цветам присмотреться: полынь горькая, лебеда (которою за недостатком пищи подспоряют иногда самый хлеб), ковыль-трава и другие любят расти на черноземе. Можно и то сообразить, в какую сторону имеет почва наклон, особенно если подойдут горы: склон на полдень, к югу, указывает на места потеплее и посуше, склон на запад обещает такие ветры, которые дуют с морей и приносят влагу, — меньше опасностей от засухи. Низменные места часто бывают сырыми, высокие и со склонами на север часто посещаются холодными ветрами. Впрочем, хорош этот выбор, когда его сделать позволят, и там, где приходится заводить хозяйство на новях. Старожилу-крестьянину, осевшему на месте и привыкшему к нему, так поступать не доводится и вот почему. При дележе земли для пашни под посевы и под луга для сенокосов на крестьянскую долю выпадает такой обычай: земля, принадлежащая деревне, общая, то есть никому она в частности не принадлежит. Так это завелось в самые древние времена нашей истории, так это так называемое общее или общинное владение остается и до наших дней, и только у нас в России, у крестьян. Везде в других местах оно вывелось, земля стала принадлежать только тому лицу, кто ее купил, и достается она прямым наследникам владельца по закону. В большинстве наших деревень лес общий. Если река подошла или озеро разлилось подле — рыбу ловить всей деревней и делить потом на каждый дом поровну. Всякий может пользоваться для себя, продать ему нечего: никто не позволит, а из своего никому покупать себе не доводится. Пахотную землю делят на участки, и косяк этот мой только до того времени, когда подойдет новый срок общинного передела. Могу сесть на другую полосу и непременно сяду, если была у меня земля получше, чтобы этой лучшей пахотой пользовался теперь другой, чтобы было всем ровно, чтобы была правда, чтобы привелось каждому, по очереди поплакаться на худой земле, воспользоваться корыстью на хорошей. Такой справедливый способ общинного надела землей многие не одобряют, хвалят другой способ отдачи земли участками на вечное владение — так называемое участковое хозяйство. Есть в общинном свои и большие недостатки, но не об том наша речь. Впрочем, мы не один раз увидим потом, насколько у наших крестьян развита взаимная помощь, желание помочь друг другу в нужное время работ: на жатве, на сенокосах, при молотьбе и т. п. Немного мы видели прежде, во многом увидим потом торжество и господство русской общины, даже и не отходя от хлеба, ограничиваясь одними лишь земледельческими занятиями наших крестьян-соотечественников.

Пойдем делиться с ними!

С утра еще по деревне гул ходит. Крикливо разговаривают между собой мужики и усиленно машут руками; одни старики не горячатся, толкуя степенно и тихо. Бабы навострили уши и подперлись локотками, молчаливо выжидая, что будет: не их это дело. А все-таки, как хотите, язык не удержишь: как другой бойкой хлопотунье не посоветовать мужу, особенно если он слаб характером, и баба им управляет? С вечера еще наговорила она ему, натолковала, натопала, набранила, с тем и спать легла, чтобы было сделано по ее желанию. В день раздела и она смолкла, словно какой грозы ждет. Всех больше опустились, всех упорней молчат и тяжелее вздыхают те, у которых семьи маленькие и своими силами им много земли не поднять. Из мужиков крикливее те, у кого на плечах большие и сильные семьи: у этих споры и крики доходят до обид и ссор с соперниками. Да и они замолчали: мир двинулся в поле землю делить и мерить. Впереди мерщики с веревкой — те, которым больше верят и которых больше уважают за любовь к правде.

Вышли на поле. Обошли веревкой полосу, намерили ее в квадрате — приблизительно десятин в шесть и четыре. Это — курень, корчага. Ее опять веревкой разделили на две равные части: на худую землю и хорошую. Делятся две стороны: одна сильная семья по неписаному, но непререкаемому закону имеет право выбирать первою — берет лучшую, то есть любки, другая остальную — невыбранную. Когда заметят другую корчагу, та сторона, которая взяла любки, берет теперь остальцы — землю похуже. А худую и хорошую землю вся деревня от мала до велика знает как свои пять пальцев, как по книге читает. Но так как полукорчага отводится на несколько человек, то поэтому дробится на каждое лицо тем же порядком. Разбирают свои части все беспрекословно, споров уже здесь не бывает. Все остались дома, а потому и шумели до поля, чтобы нашуметься лишь для очистки совести.

Но вот такой дележ не сладился, — утром в деревне не уговорились на нем: пошли на бирки, по жеребью, пытать счастья. А счастье не всякому: другому, однако ж, во всем оно везет; несчастливым обидно и завидно, подымает сердце, подымает и голос.

Для жеребьев землю разбили на осьмушки и полуосьмушки, и у каждой свое имя: перелесье, зыбок (болотинка), забежин кус, колос и т. п. На каждый кусок земли нарезана особая бирка на палочке со знаком участка. Бирку вынуть — значит и тот кусок земли взять. Трясут бирки в шапке и наперед сказывают, кто сколько бирок желает вынуть на себя. Проверяют. Толков, недоумений, рассуждений при этом не оберешься: всякий галдит свое. Бывает, что побранятся и подерутся. Однако надо же вынимать. С сердечным трепетом опускают в шапку руку, ищут в темноте ту бирку, которую хочется. Кто обжегся на зыбке и болотной трясинке, тот и брови насупил, и несчастливой рукой полез в затылок. Другой даже закричал и перекрестился: значит, хорошее вынул, может быть, и перелесье. Третий выговорил три бирки и все три вынул неладные. Вот почему старики от жеребьевого порядка дележа земли всегда отговаривают:

— Идите-ко в поле да и выбирайте любки.

Дележ происходит всегда в Петров пост, перед вывозкой назема в поле, и стараются кончать его поскорей.

Так или сяк, дележ кончили, а корились и бранились только по дурной привычке: и на хорошей земле можно наплакаться. У хлеба врагов много.

Первым оказывается и не скрывается — сорные травы.

Пусть стелется по полю рожь колосистая и красуется васильками: они, красавцы с виду, — враги и тунеядцы на самом деле. Васильки поживляются теми самыми соками, какие нужны хлебу, и там, где сели кустами и легко и приятно рвать их, там колос от колосу далеко сидит, там место голое, плешинами: красивые цветы все съели. Пусть их больше теребят девушки и плетут из них венки на головы! Назойливее васильков травы: осока, разные мяты, метла или метелка, очень образно названная, и трава костра, которые всюду поспевают там, где их не просят. Бог с рожью, — говорят крестьяне, — а черт с костром. Впрочем, этих трав мало боятся. При них надеются добыть хлеба на собственный прокорм до половины зимы, до Петра-полукорма (21 декабря), а пожалуй, и до второго полукорма, также Петра (16 января). И говорят: Метла да костра — будет хлеба до Петра. Худое дело, когда появится денежник (звонец) и костюлки (синец), тогда хоть в гроб ложись, если еще пристанут товарищи эти к метле и костре: Синец да звонец, и хлебу конец — веруют суеверные и напуганные земледельцы.

С сорными травами крестьяне наши ладить не умеют; в ученых хозяйствах ведут неустанную войну, и особенно с метелкой (которая называется также пыреем). На пущую беду сорные травы растут не корнями, а корневищами, которые можно назвать подземными длинными стволами; каждый сустав имеет свои корни и скрытые почки, может дать самостоятельное растение, лишь отделить его от главного.

Чем больше пашут поле, тем сильнее усиливают рост пырея, тем вернее он размножается и тянется в бесконечность. Сражаются с ним и плугом, и бороной, и катком, косят, свозят, сжигают его. Но вот осталось в поле несколько стебельков, и неприятель, считавшийся уничтоженным, снова тут как тут, в своей прежней массе, со своею обыкновенною живучестью на погибель хлебам. Тогда в поле за каждой бороной идут два человека — один, собственно, выдергивает пырей: борона не берет, она только волочит его. В другом месте стоит человек с вилами: осторожно перекапывает свой небольшой кусок земли, перетряхивает все корешки, набрасывает их в кучу, свозит домой. Но на следующий год опять пырея столько же, как и прежде. Много старания, много работы потрачено на эту войну. Недавно дознались только, что метелке полезно вовремя срезывать голову, и если два раза это сделать в самую жаркую погоду, жизненная сила ее прекращается. Остается запахать пырей в это же время в землю: он сгниет там, а для того после каждой хорошей жатвы надо взметывать пашню как можно ранее и притом хорошо употреблять плуг с тремя лемехами.

От одних отделались, на других налетели, — опять враги: маленькие зверьки, полевые мыши, полевки. Роют норы, подъедают коренья, вьют гнезда, и во ржи иногда довольно высоко. Впрочем, мышей боятся крестьяне мало и даже по высоте гнезд их суеверно загадывают на базарные цены: если свито мышиное гнездо высоко будут цены высокие, наоборот, при низком гнезде вплоть у земли цены установятся низкие. Китайцы едят их и очень хвалят, едят и у нас кое-где, называя житничками. На них из царства животных почти все враги и кончаются, если не считать медведя, который любит овсы сосать, и сусликов, или овражков, делающих из зерен зимние запасы. Да у ленивых хозяев, не починяющих изгороди полей из плетня или жердей, мнут и травят поля овцы, лошади, коровы. Проезжие озорники не притворяют ворот, и влезает в ворота скот на потраву.

Весной и осенью на молодые всходы нападают улитки и истребляют целые поля. Но опаснее для хлебов враги из царства насекомых. Вот, например, медведка. Она роет целые галереи, по которым умеет укрываться и наносить убытки хозяевам посевов. Где эти ходы под землей, там на полях пожелтелая тощая растительность, и вместо нее кучки нарытой земли, вроде наваленных вблизи кротовых нор. Надо лить туда воду, потому что самка кладет до 300 яичек зараз, из которых через месяц являются личинки. Насекомые — враги настоящие: как и подобает злому врагу, они подбираются и сидят спокойно; по закате солнца начинают летать и размножаться яичками. Дней через десять готовы гусеницы, которые сначала питаются корнями сорных трав, а когда взойдет озимая рожь, нападают на ее всходы. Зимой они, как воры опытные, уходят в землю и зарываются там. Весной опять на промысле: опять на ржи, и на беду именно на тех полях, которые хорошо разрыхлены и лучше унавожены. Это — ржаной червь, появившийся в 1846 году в таком множестве, что в восемнадцати губерниях России самые удачные всходы ржи были истреблены им и роскошные зеленые поля обращены в голые и мрачные пустыри. В теплых черноземных странах, где хлеб всего охотнее и обильнее родится, саранча. Там, где она опустится, цветущая страна преобразуется сразу в голую пустыню. Она прилетает несметными тучами, которые издали имеют вид грозовых туч; рои их затмевают свет солнца. Все небо и вся земля на такой высоте и на таком протяжении, какое только может обнять глаз, кажутся запруженными саранчой. Шум, производимый миллионами крыльев, может быть уподоблен только шуму водопада. Когда грозная армия опускается на землю, ветви деревьев ломаются под ее тяжестью — и в несколько часов на протяжении нескольких верст совершенно исчезает вся растительность. Хлеба изгрызены вплоть до корня, деревья лишены всех листьев: все разрушено, разорвано, разрублено и сожрано. Когда уже на земле не остается ничего более, страшный рой подымется как бы по сигналу, оставляя за собой отчаяние и голод, и летит искать другого поля. Самая смерть их становится источником еще горшего зла. Их бесчисленные трупы, согреваемые солнцем, немедленно начинают гнить и заражают воздух, вследствие чего появляются на людях тяжелые болезни, влекущие за собой смерть.

В последнее время на хлебных полях в черноземной полосе России откуда ни врзьмись появился очень злой враг, которого назвали хлебным жучком и кузкой. Он так плодовит и многочислен, что какие меры ни принимают, никак с ним не сладят. Переселяется он из одних губерний в другие словно ветер, с изумительной быстротой. Порода этих насекомых неумолима. В конце апреля и мая личинки кузки, лежа близко к поверхности земли, питаются исключительно корнями злаков и объедают молодые корешки, вырастающие из стеблей, а также и зеленые листочки. Чем больше углубляется корень, тем дальше следом за ним зарываются в землю личинки. Зимою они, к большому несчастью, не впадают в спячку, а потому нуждаются в пище и, стало быть, принуждены держаться также около хлебных корешков. На возрасте и на поверхности земли любимая пища жука — рожь, ячмень и пшеница, но не все части их, а лишь цветковая пыль, завязь и молодое зерно, пока оно еще мягко и наполнено, что называется, молочком. Такая разборчивость в пище вынуждает жука переселяться с полей, занятых хлебом раннего сева, на поля, засеянные позднее, то есть переходить от ржи к озимой пшенице, а затем к яровой. В этой пшенице самки кузки производят и кладку яичек. В конце июня бывает жука всего больше, а в июле уже очень мало. Все принимаемые меры вроде высевания ячменя ранее, частой перепашки полей и т. п. мало действуют, и дело требует новых указаний и советов.

К кузке в наших хлеборобных местах присоединился новый враг: отродилась так называемая гессенская муха. Она преимущественно свирепствует на хлебах слабых и редких: встречая густую здоровую рожь или пшеницу, не одолевает их, и, протачивая некоторые стебли, не причиняет им, однако, большого вреда — рана в здоровом организме заживает.

Но самою главною причиною бедствий от хлебных неурожаев считается истощение почвы даже в тех местах, где она черноземна и плодородна. Сила, взятая посевом из земли, ей не возвращается, и вместо того чтобы позаботиться об этом, как только старая пашня перестала быть плодородной, ее бросают и ищут новых земель. На новях, как известно, урожаи гораздо меньше зависят от погоды; на старых неурожаи происходят от того, что в почве стало недоставать какого-либо из питательных ее составов. Между ними же одним из необходимых считается, например, фосфорная кислота. Для того что- бы возвратить ее земле, стоит удобрить ее костяною мукой, приготовляемой из костей животных, разбитых на простых и недорогих толчеях. А между тем кость мы стали продавать за границу, даже в Америку, но зато в нынешние голодные времена стали получать хлеб.

Горших хлебных врагов и искать нечего, хотя саранчу встречаем на наших степях в Малороссии и Новороссии близ берегов Черного моря, на Дону, за Кавказом, в Бессарабии. К счастью, в средней России и северной про этого бича Божия не знают. Не довольно ли о врагах?

Попробуем, впрочем, спросить самих пахарей.

— Не завалилось ли в бороздах еще каких-нибудь злыдней, о которых мы не слыхивали?

— Как не быть — есть: спроси не меня одного, спроси любую бабу. Есть на свете злые люди, с нечистой силой знаются (вы вот смеетесь!), а задумает он на тебя худое, может в хлебе залом сделать. Соберет в пучок колосья, надломит, переломает, завяжет и скрутит: это — залом, да и не один середь поля, а в разных местах. И места вокруг все бывают истоптаны. Сожнешь залом — руки заболят: хлеба с того поля поешь — непременно умрешь. Мы его и не трогаем, обжинаем. Когда много заломов в поле, помочи не собьешь: никто не пойдет, все боятся…

— Чего боятся?

— Его боятся, нечистого. Никто не пробует.

— А попробовать бы! Я, впрочем, хаживал; заломы выдергивал: никакой беды не встречал.

— Мы колдуна звали, вином поили…

— Видно, лишнее вино было…

— Нет, ты слушай: только один колдун либо старый дед и смогут это сделать. Приходил колдун в поле к залому, разводил колосья руками, заговорил вражью силу, говорил злому духу: Коли ты спроста, так и я спроста; коли ты с хитростью, так и я с хитростью. — Вырвал залом с корнем да тут же и сжег, и пошли мы жать вперегонку…

— А он у вас водку даром выпил…

— Мы ее не жалели.

— А мне вчуже вас жалко. Я знаю уже много таких мест, где заломам совсем не верят, а знают, что это ветер сшалил, когда сильные колосья кустились, налетел не вовремя и перепутал…

Впрочем, суеверных людей убеждать трудно. С ними не сговоришься — лучше бросить и отойти прочь, на этот раз от выдуманных небывалых врагов к видимым и несомненным друзьям.

О врагах довольно.

— Конечно, довольно. Да как же пропустить вон эту вороватую птичку, которая тут же на полевой изгороди, не стыдясь и не скрываясь, натачивает маленький, но востренький носик. Это воробей, которого так и прозвали вором, таким его и в песнях зовут. Его, например, вовсе не знали в Сибири, а как завели там русские люди поля, стали сеять хлебные злаки, прилетел и воробей и поселился на хлебных полях, точно хозяин: дерзкий такой, нахальный, все сидит на изгородях…В траве коростель скрипит — птичка небольшая, но с голосом не по росту: иной земледелец ее совсем никогда не видал. Это друг хлебных злаков, птичка ест улиток, гусениц, насекомых — врагов хлебных.

Еще кто друзья хлебам?

Спросим у самих крестьян, кого бы они пожелали для своих полей.

— Известное дело — солнышко красное всему голова. Без него смерть настоящая. Пусть почаще солнышко на наши поля взглядывает: любим мы это.

Но об солнышке мы уже слышали. Еще кто приятен и мил?

— Хорошо тепло сухое, хорошо тепло и с дождиком. Всегда бы тепло, да в меру бы дождь — чего лучше? Шальной ливень с корнями вымывает хлебушко. Град налетит — нет его хуже: солому переломает, коренья выворотит. Ляжет хлебушко, и не подняться ему, и не раздышится он. Да и чем ему раздышаться? Колосья отбиты, и с корешками нет у него теперь связи, точно чужие. Надо бы кореньям соки выбирать из земли и пропускать по стеблю к колосьям, а как это теперь он сделает?

— Большой хлебу друг навоз свежий. Не перегорел бы, не вымок бы, можно и на него большие надежды класть: выводит из бед.

— Надо знать пору и время, когда что сеять. Кто это разумеет, тот редко внакладе живет.

— Надо делить поле на три поля, на три смены: посеять на будущий год озимую рожь, сжать ее, опять унавозить и до зимы вспахать успеть. Весной посеять яровое. На третий год на том поле не надо ни пахать, ни сеять, оставить под паром. Пусть кормилец наш отдохнет: тоже и поле, что человек, устает. Ты из другого хоть жилы тяни, нет в нем силы. Пожалуй, унавоживай, да на этом кнуте, что и на голодной лошадке, — на одном этом кнуте не уедешь.

— Рожь любит сухую погоду: хоть на часок, да в песок. Яровую пшеницу сеем, когда весна стоит красными днями. А на дороге грязь, так и овес князь: этого молодца хоть в воду, да в пору. Гречу велят класть в землю, когда хороша рожь и хороши травы, ячмень можно и до цвета деревьев. Яровое на хорошей земле надо сеять раньше, на худой позже. Да всего и не перескажешь.

— А почему так надо делать?

Ответа от неграмотных людей мы не дождемся.

— Так делали деды и нам наказывали. Спроси ты у солнышка ясного, спроси ты у ветра пролетного, у тучки небесной. Все они мужику помогают. Все они друзья хлебов.

В самом деле, попробуем расспросить: не расскажет ли кто-нибудь из трех несомненных друзей и благодетелей?

Спросим у буйного ветра: он везде бегает, всюду старается поспеть и, верно, все видит. Отвечает буйный ветер:

— Я налетаю бурей на леса стоячие, на столетние дерева: было бы с кем побороться. С мелкими злаками из стыда не связываюсь, да и они хитры и непокорны: налетел я — берегутся сами, приклоняются. Пошалил я раз, когда хлебные злаки покрылись цветом, — весь цвет осыпал. Когда другой раз прибежал, на поле всходов не видал. Видел: собрались мужики, руками машут, головами качают. Очень бранили меня: погубил-де все наши надежды. Посылал я им на новое поле утеху — меньшего брата: теплый и тихий ветер. Спросите у него, что он делал.

Отвечает за шального верхогляда тихий и скромный брат — теплый ветер:

— Играл я колосьями (были в наливе): смотрели проезжие люди, хвалили все поле — славно-де, красивое теплое море. Любовались и мужички-хозяева: кто в поле вышел, тот и загляделся. Я свое дело делал: шевелил воздухом, чтобы не застаивался; я освежал поле. Стряхивал с листьев и колосьев пыль, чтобы она не засаривала поры, давала дышать чистым воздухом. Призывал себе на помощь давнего своего друга и товарища — дождичек теплый и для хлебов нет большего друга и благодетеля, обмывал он хлебные колосья и листья, и корни им освежал. Надо спрашивать теперь у чистого воздуха — в нем грозы гремят. Он любит чиститься и охорашиваться: пройдет гроза — свежим станет таким, как будто сейчас заново родился. И все кругом засмеется, и хлебное поле веселей смотрит, колос поднял головку и словно хвастаться собрался, веселиться. Грозы очищают удушливый спертый воздух. В удушливом воздухе хлеба преклоняют головки и приходят в сон, и могут легко умереть. Говорит чистый воздух: — Там, куда меня не пускают, где мне доступа нет, там царствует смерть, там нет дыхания и жизни. Комом свалялась земля и немногим она отличается от твердого камня. В камне и на камне ничего не прозябнет; в закупоренной бутылке вино сохраняется целые годы. Оставьте бутылку без пробки, дайте воздуху доступ, вино начнет приходить в брожение, превращаться в уксус. Без теплоты нет брожения, теплота везде помогает брожению. Помогает она и земле бродить и превращаться в годную для посева, спеть, созревать. А как это сделать без меня, без теплого воздуха? Надо открыть воздуху доступ. Голодные люди выдумали сохи, плуги и бороны, а для пущих успехов, чтобы доступ воздуху сделать глубже, напускают на землю так называемые подпочвенные плуги, или углубители, проводя ими года в три раз на одной и паре лошадок. В рыхлой земле от пахоты делается много скважин: воздуху, который не любит пустот и все свободное занимает, теперь простор и дороги торные. Что может сделать воздух, нагретый солнцем и сделавшийся теплым? — Проходя в земле по взрытому рыхлому пахотному слою, теплый воздух при встрече с холодным, с необогретым нижним слоем земли оседает росой, влажными каплями, как делает это зимой с холодным железным ножом, внесенным в теплую комнату. Вот и влага, которая во всем возбуждает брожение и от которой все гниет и разрушается. И без дождя можно добиться на этот раз того, что земля начнет бродить и спеть от собственной влажности, от теплоты и воздуха. Для этого лишь надо ее глубоко пропахать и мелко разрыхлить да обратиться к ясному солнышку, попросить его милости. Древние люди как наступала весна, так и начинали справлять праздники в честь красного солнышка, затевали игры, пели хвалебные песни. Наши славяне чествовали солнышко под именем Ярилы, Купалы, и до сих пор пляски в честь их сохранились под названием хороводов. До сих пор, как и в старину, водят эти хороводы кругами, в образец и подобие солнечному обходу, его благотворному пути кругом земли, его живительному круговому шествию. В чем его помощь? — Нагревая землю (подсказывает красное солнышко), мне удается выделять из нее соль и оставлять блестками на пашне такое вещество, которое любит притягивать к себе сырость, влагу. Вот и опять земле любимая пища вместе с теплом, да и с жаром, и со зноем. Могу я нагревать, могу, однако, жечь и калить. Да хитер мужик деревенский; не надеясь на мою теплоту и побаиваясь моей силы, он по-своему нагревает землю: кладет в землю навоз и пропахивает. Как бабья рука перемешивает тесто, когда думает хлебы печь, так мужичья соха перемешивает навозные и земляные кучи. От навоза земля делается теплее; в теплоте квас и пиво бродят (чтобы не бродили, их и хранят хозяйки в холодных погребах и подызбицах); с навозом земля также бродит, и перед солнышком и его теплом поднимается и спеет, как хлебное тесто перед печкой. Без теплоты нет брожения; без меня, красного солнышка, и навозу, накиданному по земле, не согреться. Теперь земля начнет бродить и поспевать под зеленое поле несомненно. Вглядитесь в нее, она изменилась: цвет ее сделался темнее, она сама под ногой упруга, а в руке мягче, чем была прежде. Земля раздувается, поднимается и зеленеет. Мое теперь прямое дело, чтобы была зелень изумрудная, а потом и золотая, на радость крестьянского сердца. Спрашивать ли теперь у тучи небесной, у дождя шумливого? Не захочу — и дождю не бывать, не дождетесь его. Перехитрит меня сильной тучей, польется, — могу и тогда его силу ослабить, испарить, превратить дождевые капли в пар. Вверх подниму этот пар незримыми человеческим глазом пузырьками прочь с поля с такой быстротой, что пахотной земле им и не поживиться. Видал я, как от дождей поле покрывается корой; видал я, как шальные ливни выбивали коренья, как торопливый и трескучий град переламывал солому и отбитый колос уколачивал в землю насмерть. Стало быть, хлеб растет от воздуха, от света, от теплоты и влаги, и тем лучше растет, чем догадливее пахарь на пору, то есть на время посева. Это уже, впрочем, дело ума человеческого: у ленивого и глупого хуже, у трудолюбивого и смышленого чудеса творятся. Упомянувши о хлебных врагах, мы забыли об одном из главных: о самом человеке, о нерадивом и неумелом пахаре. Вот что он делает, и притом не в одном каком-нибудь месте, а во многих губерниях, так как самый способ возделывания поля существует с незапамятных времен и достался от самых давних предков. Отдыхавшее поле под паром, на котором гуляла скотина (то есть был выгон, как говорят в деревнях), плотнеет: земля на нем, или дернина, состоит из плотных глыб. Когда на них накладут навоз, пройдут сохой (то есть сделают первый взмет), а потом дня через три-четыре поднятую пашню заборонят, — ни борона, ни соха ничего толком не сделают. Твердая дернина остается нетронутой: борона только размельчила мягкие части полуопрокинутых сохой земляных пластов травою вниз. Пласты эти недолго лежали, воздух не проник сквозь верхние части почвы, не оживил их, не ввел туда своих удобряющих сил. Даже трава, наросшая на дерне за время выгона и опрокинутая вниз, не может перепреть и вместе с навозом перейти в брожение. Надо бы их выворотить, но в сохе нет той силы, и она, вместо того чтобы оказывать нужную помощь, только ломается и приносит тем новые убытки в хозяйстве. Стоит на такое поле, по которому соха только праздно прогулялась, а борона вспушила и угладила уродливую пахоту, прыснуть проливным дождем — беда готова. Солнышко начнет сушить так, что на всем поле образуется кора в 1/2 вершка толщиной, которая и закупоривает от плодотворного воздуха плодородную землю так же точно, как плотно пригнанная в горлышко бутылки крепкая пробка. Кореет поле, и земля лежит без всякого напару во всякое лето, предшествующее неурожайным, голодным годам. Едучи мимо крестьянских полей знойным днем после проливного дождя и во время пахоты, взгляните на поле: если оно усеяно твердыми дернистыми глыбами, раскиданными сплошными массами с сухими черепками между ними, — несчастье над таким полем висит уже въяве: на будущее лето и беда придет. Эта беда замечена во многих местах и прямо указывает на — то, что пора перейти к улучшенным способам хозяйства и оставить стародавние, завещанные еще предками нашими — славянами. В ученых хозяйствах землю удобряют еще примесью костяного порошка (из которого, как известно, добывается фосфор и для скоропалительных домашних спичек, и для правильного и прямого роста хлебных колосьев). Удобряют ученые поля свои кормовыми травами: клевером, тимофеевкой и другими; когда взойдут — их запахивают, чтобы сгнили в земле и отдали ей свою кормовую питательную силу. Многое и другое придумано людьми, чтобы увеличить теплоту, влагу и растительную силу земляных пластов, но всего не перескажешь. Стелется по полю рожь колосистая. Затем в 137 теплых дней (10° по Реомюру) поспевает озимая рожь и на стольких же градусах тепла вызревает озимая пшеница, но дозревает медленнее, не раньше 149 дней. Для овса и яровой ржи требуется тепло посильнее: в 13 (и 100 дней достаточно для этой ржи, а 110 для овса). Отсюда видно, что у нас в России, на севере, хлеба должны поспевать в кратчайший срок, и созревание их обеспечивается светлыми и теплыми июньскими ночами. Все-таки, несмотря на то, рожь наша требует еще искусственного дозревания: для этого сушат ржаные колосья в снопах на овинах, на огне. За границей такую рожь всегда узнают, потому что видят ее зерна сморщенными. Видят, однако, и такие пшеничные зерна, которые превосходят все европейские, и не досушенными на искусственном огне, а дошедшими до зрелости на ярком солнечном припеке по южным степям, так называемые сыромолотные. Солома на колосьях стала съеживаться, на полпальца ниже она даже сделалась белою. Вынуть зерно из колоса — зерно на зубу хрустит: значит, хлеб поспел — подошло время уборки. Если же появилась кое-где головня — изгарина, вместо белого мучнистого зерна как бы угольная пыль, то есть хлебная ржавчина, то уборкой хлеба надо уже и очень поспешить! Перестоит хлеб на корню — зерно начнет осыпаться, станет казаться стеклянным. Торопись, хозяин, на радости: выноси из клети серпы, излаживай грабли и вилы да поскорей вычиняй телегу. Погадай и на добрую погоду, на ясные дни, чтобы успеть убрать хлеб с поля. На хорошую и худую погоду и животные, и насекомые хорошо и часто очень верно указывают. Перед дождем, например, ласточки всегда очень низко летают, а разве делают так зря, не подумавши? Перед дождем насекомые, которыми эта птичка питается, опускаются из влажных верхних слоев воздуха, приготовляющих дождь, в нижние слои к земле, где он еще сух и тепел. Дождю радуется рыба, весьма часто выпрыгивая из воды, а домашние животные беспокоятся: гуси и утки бегут в воду, полощутся, хлопают крыльями, громко кричат. Лошади трутся об загороди и стены, храпят, фыркают, трясут головами и, поднимая их кверху, нюхают воздух. Петух ночью поет не вовремя, путается, куры кудахтают, а наседка, куриная мать, скликает цыплят под себя; цыплята и без нее начинают прятаться. Ворона купается, галки чешутся, голуби прячутся, выползают земляные черви. Баба видела, как молоко при удое пенится, у нее соль волгнет (сыреет); в спине ломота, в ушах звон, нос залегает. Собака мало ест, много спит, кошка лижет хвост и прячет голову, свинья визжит и вся скотина старается улечься под крышами и навесами. Их беспокоят насекомые, вообще очень чуткие к переменам погоды. Перед дождем и комар, и мухи кусают больнее. Особенно в предсказателях прославился домашний паук-крестовик, который любит ткать паутину во всех кутных углах крестьянской избы. Его влажное толстое брюхо чувствительно к переменам в воздухе, а нежные длинные ноги ощущают сырость и влажность. Будет дождь, когда крестовики совсем не приготовляют свежей ткани, забираются в паутину и садятся головою в угол, в самый кромешный кут. Быть грозе, когда они начинают рвать паутину, а сами залезают наверх и еще глубже забираются в щели, так что и ног не видать. Перед хорошей и продолжительной погодой после дождя они осматривают свои сети и поправляют их. Зимой перед холодом бегают взад и вперед, ищут готовых паутин, чтобы отбить и завладеть ими, или начинают ткать новые сети и ночью приготовляют несколько сетей одна над другой. Перед ветреным и дождливым днем паук залезает в угол еще накануне. Стало быть, надо подождать с уборкой хлеба: в сильный ветер и во всякий дождь убирать неудобно и вредно.

Глава V Хлеб созрел — убирают

— Погляди-ко, жена, в кут, что там пауки наши делают? Очень что-то птицы ощипывались — видел я утром…

— Трое их там (отвечает хозяйка из своего угла про пауков): двое плетут и хлопочут шибко, словно подряд у нас на паутину-то сняли. Третий высунул голову и ноги широко расставил. Слава Богу!

— Ну да как не слава Богу: одолели дожди, передыху не дают.

— Сама, хозяин, видела: кошка лапу зализывала, корова с выгона вернулась — не пошла спать под навес, а подобрала ноги да и растянулась посередь двора. Впереди стада шла вчера рыжая корова. Солнушко в краснах садилось (алой зарей); туман не подымался, а падал…

— На небо глядеть хорошо ты надумала. Видно, и нам надо думать с ним вместе.

— Да как не думать — помочь надо сбивать, соседей просить: своей силой нам поля не осилить. Ступай-ка сам, да и я уберусь — по бабам похожу, попрошу их пособить хлебушко сжать.

— Уродил нам Господь крепкий хлебушко: матерой стоит! — согласился муж, встал с лавки, надел на голову шляпу свою с перехватом и вышел.

На улице навозные жуки поползли ему навстречу. Опять добрый знак! — подумал про себя хозяин. На поле вышел посмотреть, а там собрались вороны и галки целыми хороводами и кричат; на выгоне овцы прыгают, и так высоко и весело, что ему даже смешно стало.

— И это хорошо!

С соседом встретился (тоже выходил глядеть на поле). Сказывал встречный сосед:

— Ходил сегодня ночью в лес валежнику от скуки набрать да не попадется ли грибов. И лукошко брал. Глядел я, брат, на пни: светляки так-то важно светили.

— Вот и я, сосед, про то ж. Не придешь ли завтра пособить? Я вот бабе велю ужо изготовиться. В кабак зайду — водки куплю.

— Без дальних слов, завтра к тебе и сам приду, и всех ребят позову.

— Осталось у меня на погребу стоялое пиво, и хмелем его подправила жена…

— Так я тебе и баб своих всех приведу.

Разошлись. Пошел заказчик по избам. Входил, кланялся, просил на помочь, ни от кого не получил отказу, домой пошел.

Солнышко стало закатываться: встали в воздухе толкуны (мошки) густым столбом. Поиграют на одном месте, и вдруг их всех кто передвинет — толкутся на другом месте. По их примеру комары такой же хоровод затеяли, шершни и осы суетливо летают.

Полюбовался мужичок и на это и еще пуще укрепился на том, что быть завтра ведру (ясной солнечной погоде). Ретивее стал припасаться к угощению, поторапливал хозяйку тесто месить на пироги. Возились они долго, улеглись спать, но лишь до первого луча солнечного. Тогда вся помочь соберется в поле, помня и веруя святому правилу, что рука руку моет, зато обе чисты живут. Сегодня я помогу, завтра и мне не откажут, И сноп без перевясла (без перевязи) солома, а с миром, с товарищами и помощниками, и беда не убыток. Одному страшно, а всем уже не страшно. Если же все за одного, то и один за всех, — это то, что попросту и по-крестьянски называется круговой порукой, а в хлебном поле является бесплатною, готовною помощью, спомочью.

Собирают помочь обыкновенно в праздничный день, когда у всех больше досуга. В Белоруссии, например, в пятницу на себя работать нельзя, к пятнице надо кончать все, что ни делал, и грешно и опасно начинать, — например, запрядать новую вязку ниток, начинать шить рубаху. А придется работать на других, соберут они толоку (ту же помочь, только под иным именем) — идти можно, потому что пригласивший берет уже весь грех на себя (оттого там и помочи чаще по пятницам).

Приглашают на помочь такие хозяева, у которых достанет настолько времени, что можно изготовить обед и ужин, есть деньги купить вина, есть солод сварить пиво. Угощение пойдет как плата, вместо денег. Здесь о последних всякий и вспоминать стыдится.

Денег не берут, как же после этого не покормить тех, которые за меня силы свои истощали, для меня на работе есть захотели и трудились для того лишь, чтобы и я был сыт? В таких случаях стараются не только накормить, но и накормить послаще, повкуснее, побольше. У хозяек это первым в памяти, потому что всякая знает присловку жнецов: Ела коса кашу — пониже бери, не ела каши — ходи выше, — меньше соломы хозяину в хлебном поле, меньше сена в травяных лугах за скупость, которая все-таки в этом случае бессовестная неблагодарность. В подгородных, особенно в подмосковных, местностях, где наниматели не лучше рабочих (и все протертые и попорченные люди), не задумываются рабочие за худое угощение на помочах выговорить в глаза нанимателям такую сердито сложенную поговорку: Квас твой квас, перешиб он нас: доберется и до того, кто и затирал-то его (то есть готовил). После хорошего угощения забирают колосья чуть не под самые корешки, и после хорошего обеда, к солнечному закату, в один день все поле очищено так, как будто ходили по нем не серп и не коса, а ножницы либо бритва.

Идут на помочь со своими серпами и граблями, идут как и в самом деле. на праздник или в почетные гости: вырядились в лучшие платья, в красные ситцы, в платки с городочками. Если взглянуть на поле, и гудит оно от людского говора и цветет фабричными цветами из москательных лавок, — значит, помочь сбита и работа кипит. Перед началом ее в иных местах хозяйка одна или с другой женщиной выходит в поле, взявши с собою хлеб, соль и водку. Нажавши первый сноп, садятся на него и поют песню, смысл которой заключается в следующем: Благодарю Бога, дождалась я нового хлеба, снопок жита нажала! Буду жать — не лежать, чтоб копну жита нажать; нажавши, смолотить, каши наварить и гостей накормить. — Затем пьют водку и закусывают. Это — зажинки. После них смело приступают к работе, и опять работа кипит.

Подхватила одна охапку колосьев, сколько ухватила левая рука и могла спрятать под мышку, правой рукой отрезала на себя зубастым серпом этот ворошок. Бережно положила его подле себя к ногам, и опять одной рукой захватила и подобрала другой ворох колосьев, и опять их перерезала серпом. Приметнула глазами: показалось на глаз таких пучков четвертей на восемь в охапку — стал, значит, полный сноп. Надо его связать, потрудиться над ним, поворочаться. Надо его подпоясать округом или перевяслом, то есть пучками того же хлеба, свитого жгутом, поставить его вверх колосьями на обрезанные концы соломы да и опять собирать новый сноп. Сутул-горбат (кривой зубреный нож) скачет по полю, валит хлебушко. И в спину наклонившимся жнецам постукивает, и голову поламывать начинает — ничего этого замечать не хочется: не торчали бы только на глазах стоячие стебли. Жнут обыкновенно по ветру, начиная подбирать на себя наклоненные ветром колосья; против ветра жать — значит перепутать всю рожь так, что потом не доберешься толку и со всеми переругаешься. Пошел опять серп подбирать, подчищать поле: этот маленький, горбатенький все поле обрыщет, домой прибежит, целый год пролежит, отдохнет. А теперь пока никому не до отдыха. И серпы на этот конец покупают хорошие, чтобы не ломались, не тупились, и очень часто привозные из чужих земель, между которыми прославилась в изделии серпов Австрия. Ходили туда наши мужички-офени и покупали их из первых рук.

Вот и последний сноп, пожинальный и заветный, прозванный перед сотнями товарищей своих в поле почетным именем: на севере России обжинком, на юге — дожинком. Его отставляют в сторонку и не трогают до урочного часа. Когда поле примет жалкий вид, — вместо колосистого моря станет поле, уставленное снопами в линию, строем, как на городской площади солдаты, тогда снопы вяжут в суслоны или в большие копны: в одних местах по пяти, в других по шести и по девяти снопов в кучу, стоймя, нахлобучив сверху их последний головой вниз, гузном вверх. Сталась над снопами крыша и со скатами для воды. Пусть беспокойно шевелятся все животные: кроты старательно роют норы, мыши громко свистят, лесные птицы спешат в гнезда, водяные купаются и ныряют, мухи льнут и больно кусают; пусть все это наверное предвещает дожди, и сильные, если собаки едят траву и кошки долго умываются: хлебный суслон дождя и сырости не боится, пока прикрыт соломенной покрышкой.

Однако работа кончена: это и видно, а в особенности очень слышно. Повесивши серпы на плечи, идут жницы ужинать с поля в деревню, каши есть со всяким придатком и вкусной приправой, с покупным вином и домашней брагой. Впереди самая красивая девушка; вся голова ее в голубых васильках, васильками украшен и последний сноп с поля — дожинок. Девушку эту так и зовут Толокой. Идут жнецы и поют самые веселые песни: пожилые бабы басами, молодые девушки самыми визгливыми голосами, бойкие и веселые прискакивают и приплясывают. Мало таких веселых песен, какие поются на этот раз.

Когда оставалось в поле небольшое количество ржи, рабочие рвали руками сорную траву из этой ржи, рвали бороду. Самую рожь, то есть колосья, имела право рвать только избранная девушка. Вырывая, она делила колосья на две части и клала их крестом на землю, а посередине, по бокам и на концах клала хлеб. Остальные жнецы вязали огромный сноп, называемый бабой, и сажали на него избранную девушку. На глазах у ней плели из колосьев и из васильков венки и, когда они были готовы, снимали Толоку с бабы, наряжали венками и шли позади ее. Толока несла в руках связанный ею крест из колосьев.

На чарке водки пока и все желания жнецов, когда подвигаются они к дому того хозяина, который сбирал толоку и запросил их всех к себе на помощь. Середь дня было уже им угощение — палудзень и с водкой. Теперь захотели того же во второй раз по укоренившемуся и не отмененному еще обычаю.

Идут деревней, веселее и голосистее поют, выше скачут, хитрее приплясывают. С большим торжеством вносят в избу хозяина поля сноп-дожинок и крест из колосьев, положив его на хлеб. С хлебом и солью встречает и хозяин гостей своих. Девушка Толока садится на почетное место, в передний угол. Туда же ставится и последний сноп с поля. Толоке хозяин делает какой-нибудь подарок (помещики целовали ее и дарили красные башмаки). С Толоки и угощение начинают: она как бы и в самом деле языческая славянская живая богиня, на место той, которой теперь не веруют, но в древности называли также Толокой и почитали покровительницей жатвы.

Так в угрюмой Белоруссии и в поэтической Малороссии. В нашей суровой Великороссии обычай этот забыли и, помня и уважая последний сноп под именем обжинка, в одних местах оставляют его в поле, называя именинником. Веруют, что, оставаясь там на всю зиму, сноп этот спасает землю от бесплодия. В других местах Великороссии вместо снопа забывают в поле несжатым, клок хлеба, называемый бородой, в третьих обжинок приносят домой, чтобы на Покров закормить им скотину, заколдовать от болезней на всю зиму. Со дня Покрова домашний скот: коров, овец и лошадей, уже не пускают в поля, а держат дома, в хлевах, на дворе под навесами, в возможном тепле. В иных местах великороссийских губерний последний сноп с поля одевают бабой, в поневу и кичку, перевязывают поясом, надевают платки. Одна баба возьмет его на руки, идет впереди и пляшет: выходит смешно, а не так красиво, как в степных малороссийских губерниях.

Жниво кончено, хлеб убран; на поле ногайском, на рубеже татарском стояли столбы точеные, головки золоченые, — теперь лежат люди побиты, у них головы обриты.

Сжатые колосья связываются в снопы, снопы складываются в суслоны. Суслоны спешат свезти с поля и поставить около овинов на гуменниках, где молотят хлеб, чтобы были снопы на глазах и под руками. Здесь снопы укладываются в кладь, которая бывает двух сортов: либо круглая, называемая одоньем, либо длинная, называемая собственно кладью. Кладь называют чаще скирдой, да и вообще, смотря по разным местностям, снопы складываются различно. Где кладут их лежмя, там такая кладка называется свинкой; поставленные стоймя делают кладь крестцом, или стоймя нижние, а верхние лежмя: это бабка. Количество снопов также по местностям различно: по Волге в суслон кладут по 20 ржаных снопов, по 15 яровых вместе и на один овин полагается там по 30 суслонов ржаного хлеба, по 40 суслонов ярового. Псковская кладь (по тамошнему кладок) — 12 снопов ярового; господский крестец — 13 снопов, крестьянский -17 и 20, и вообще по четыре крестца на копну. Копны делают после кладки в крестцы, когда хлеб прочахнет и его не так много, чтобы складывать прямо в клади. У копен опять счет разный: в одних местах считают в них от 52 до 60 снопов, в других по 80 снопов озимого хлеба, по 100 ярового, а в лесных губерниях копной хлеба называют скирду в 4500 снопов. Впрочем, за способами учета и кладки хлеба можно прогоняться до утомления; пословица говорит святую истину: что город — то норов, что деревня — то обычай, что подворье — то поверье.

Стало хлебное поле голое, некрасивое на вид; стоят по нем кучки, одна на другую похожие, как две капли воды — нет никакого разнообразия, что всегда так приятно глазу. У такого поля переменилось теперь и самое имя: стали его звать пожниво, пожнище, а по тому какой сорт хлеба рос на нем — ржище, овсище, гречище (пожней зовут окошенный луг, травное место). По сжатому полю вырастет трава и между нею любимые деревенскими ребятами песты — дикая спаржа. На них потом набредут свиньи и начнут поедать всласть.

У жнецов от работ спины болят, один другому жалуется то на боль в пояснице, то на лом в плечах. Кто на печь прилег отлежаться, а пожалуй, и в баню сходил веником потрепать больные места, чтобы отошло, то есть прекратились приливы крови. Отдыхать после жатвы поспешают: на носу опять работа еще тяжелее жатвы.

На выручку, в защиту и для облегчения человеческой силы придуманы жатвенные машины. За жатвенной машиной в улучшенных ученых хозяйствах пускают вместо ручных для уборки хлеба деревянные и железные конные грабли.

Надо теперь отделять зерно от колосьев, то есть молотить хлеб. Подходит время молотьбы. Греча и просо, например, обыкновенно не любят ждать — сейчас начнут осыпаться и отдохнуть хозяевам не дают, в особенности греча: государыня гречиха стоит боярыней, а хватит морозом — веди на калечий двор. Иногда тут же на пашне расчищают место, то есть проходят косулей или сохой; дерн свозят в другое место. Оставшиеся коренья вырезают старой ломаной косой, которую не жаль тупить. Поднятое место ногами не протопчешь, не напляшешь до того, чтобы стало очень гладко, как требуется. Убивают огромной тяжелой колотушкой, а кое-где проезжают на лошади с большим тяжелым каменным цилиндром, окованным железным листом. Обровняют края топором, и готово: станет ток, как говорят на юге России, или ладонь, как называют на севере. Иногда для молотьбы расчищают место на реках по льду, как природном гладком месте, которое требует очень легкой работы — расчистки снега. Впрочем, на пашнях расчищают ток очень редко. Обыкновенно эти ладони заготовлены раньше на гуменниках, подле самых деревень, где стоят овины. Перед молотьбой их только подправляют и сюда свозят снопы с поля на телегах, у которых имеется особое название — андрецов. Чтобы больше стащить снопов, спереди и сзади укрепляют решетчатые, в виде лестниц, стойки, к которым снопы и подвязываются. Бока андрецов также выше, чем у телег.

Такие телеги в ходу там, где много родится хлеба; в северных губерниях, где урожаями не могут хвастаться, там для свозки снопов с поля употребляются телеги-одноколки (то есть на двух колесах) и с той особенностью, что для удобства при свалке они делаются покатыми взад, где тащатся по земле жерди (волоки). В разных местах называются они разно: андрецами, одрецами (от слова одр), одером и одрянкой. Подобно тому приспособляются особые телеги, также одноколки, для свозки навозу с деревенских дворов на поля. Чтобы легче сбрасывать его на пашне железными вилами, сзади телеги устраиваются дверцы.

Чтобы заставить себя торопиться работать, крестьяне кладут срок на конец августа, и 28-го числа этого месяца называют скирдницей: хлеб к этому дню должен быть сложен в скирды — долгие и большие клади с подстилкой (от сырости) оплетенного на кольях хвороста, чтобы не подпревало и не солодело зерно на осенних дождях и в мокроте. Длинными скирдами складывают снопы, впрочем, только в хлебородных местах.

Вот и ладонь, действительно гладкая, как ладонь на руке, совсем готова, хоть бы и молотить начать. Южное солнышко это позволяет; на северном солнце хлеб скорее зреет, потому что солнце дольше светит, но не совсем дозревает, потому что солнце несильно печет. Надобна ему помощь. Помогает огонь, огневой жар. Следует снопы досушивать, чтобы зерно легче отскакивало от колоса, иначе его не выбьешь. Для такой сушки отеляются на краях деревень особые места, называемые гумнами, а на них строятся особые здания — овины. Овины известны в разных местах под разными именами: зовут их осеть, евня, клуня, шыш. От овина досушенный хлеб будет называться потом в торговле овинным, тогда как дозрелый на солнце в черноземных землях Малороссии и за Окой, в Великой России, слывет, как уже сказано нами, под именем сыромолотного.

Вот и сам овин глядит на ладонь одним своим глазом — верхним окном или четырехугольной дырой, называемой садилом. Под окном укреплены жерди в виде балкона. Овин двухэтажный. Верхний от нижнего отделяется деревянным полом, но таким, который весь решетчатый, очень неплотный, с промежутками: наложены тонкие и кривые бревна, называемые колосниками или колосницами. В нижнем этаже яма в земле; в яму складываются дрова и разводится огонь. Жар от него должен проходить в верхний этаж сквозь решетчатый пол, по которому наверху раскиданы развязанные снопы. Один берет из суслона снопы руками, передает другому. Этот в окно-садило принимает снопы и сажает их на пол или, проще сказать, на колосницы. Принявши несколько снопов, развязывают и раскидывают их. Работа распределена самое малое на три руки, как говорят в деревнях:

— Ты, Исай, наверх ступай; ты, Денис, иди на низ, а ты, Гаврила, подержись за молотило!

Жар подсушивает снопы, да, на беду, нередко и поджигает. Овин сгорает, как свечка, как порох: надо хлопотать об одном лишь, чтобы не загорелись соседи, не занялась вся деревня. И это бывает нередко.

Оглянитесь в деревнях осенью: то и дело горят будто свечки; это сгорают овины, и очень нередко потом ходят по соседним деревням оборванные толпы с немытыми лицами, закопченные погорельцы, просят Христа ради на погорелое место, а место это — целая деревня. Чтобы не летели искры, в верхнем ярусе овина прилаживают около стены доски или лавочки, называемые запажинами. В других местах эти овины, которые помнят царя Гороха и войну грибов с опенками, бросили; вместо них молотят и сушат хлеб в ригах — молотильных сараях с овином, крытых токах с сушилом. Рига больше овина: в нее накладывают 5 тысяч снопов, в овине помещается самое большое 500. Первый овин обыкновенно называют именинником; именины эти в лесных северных губерниях полагаются 24 сентября, на Феклу-заревницу.

В овине или риге на жару хлеб окончательно дозреет: колос подсохнет, потеряет клейкость и может зерно выпустить, если опять не осыреет и не намокнет. Около овинов молотят хлеб на открытом воздухе. Для этого выждут ясный день, станут вынимать снопы из овина, станут расстилать по длине ладони двумя рядами: колосьями или бородой снопа внутрь, комлями или гузлом к покатости ладони, к краям, или берегам, ее. Затем, благословясь, за молотьбу, для чего уже и инструмент нехитрый давно готов: вырезана в лесу палка такой длины, чтобы от земли подпирала бороду, приходилась до подбородка. Это рукоятка, ручка. К ней привешена другая палка в аршин длиной и укреплена на кожаном ремешке гвоздочками. Это собственно колотило, или тяпало. Весь дешевый инструмент на севере называется молотилом, на юге, за Москвой — цепом, Орудие готово. Теперь ему нужен помощник — сноровка и уменье, да и большая сила и крепкое здоровье: весьма немногие выдерживают эту работу без расстройства его. Работник каждую минуту должен поднять цеп вверх и опустить его вниз 37 раз. Если работать 10 часов, надо нахлопать 22 тысячи ударов очень тяжелым орудием. Только этого и добился вековой опыт, пока не вступилась наука, и ученые люди не выдумали машин, для того чтобы сберегать человеческую силу и время, которое может с пользою пригодиться на другое. Придумали молотильные катки и навалили их на спину животных — пусть эти таскают за человека. Выдумали молотилки — целые машины многоразличных систем устройства, и дешевые, и дорогие, с участием людских рук и с помощью водяных паров. Устроили для них мастерские, но продают только богатым людям, господам хозяевам: крестьянам не купить, а потому эти и остаются при своем горбе и на старом труде. Пожалеть их можно, но не винить же их за бедность и необразование! Да и что ж им делать? Не шуба мужика греет и кормит, отвечают они, а этот самый цеп.

Стало быть, бери молотило и приноравливайся к товарищам: обивай в такт, сперва около колосьев слегка, а потом около перевясла, то есть у тальи снопа и у гузла, для того чтобы и коротенькая солома не ушла от ударов. Пробил один ряд с одного конца до другого, перевороти на другую сторону и опять обивай, а если хлеб сыр, то молоти до восьми раз. При первом отбое получаются зерна самые лучшие. Снопы развязывают и отворачивают. Это первый посад. Солому сгребают граблями с длинными зубьями, вытряхивают зерна и сносят охапками или связывают снопиками.

Измолоченное зерно сгребли граблями на горбок тока во всю его длину гребешком, если мало зерна, и сложили его ворохом или кучей к сторонке, если много. Затем второй посад: опять пошло хлопотать молотило: Потату-потаты, такату-такаты, а яички ворохом несутся, — как верно сказано в народной загадке про молотьбу хлеба. Или так: Летят гуськи, дубовы носки, — говорят гуськи: чекоты, чекоты, чекотушечки.

Да и опять скажем словами загадки, да только другой: Бились кругом, перебились кругом, в клеть пошли — перевешались. — Кончена молотьба — цепы-молотила на стену повесили до будущего года; у молотильщиков головы болят только до завтрашнего дня — настукали. Оттого-то на такую работу всего меньше охотников, Неленивым и охотливым работникам за труды праведные — от хозяина угощение. За то, что ему хлеба достался ворошок, молотильщикам поставит он каши горшок. За молотьбой уже дела немудреные: сами хозяева своей семьей справятся. Главное дело теперь умолот смекнуть и по нему проверить, во что обошлись труды праведные, все прежние надежды, бесконечные годовые хлопоты: умолот поверяет работы и определяет им цену. Короче, по выходу зерна, по количеству его вымолота сравнительно с числом снопов судят об урожае хлеба. Расчет такой строится разными способами в разных местах России, но везде с десятины земли, хотя, впрочем, и десятина пахотной земли бывает разная: в казенной 2400 квадратных саженей (80 саженей длины и 30 саженей ширины); в косой или домашней 3200 (то есть 80 и 40), в круглой и тоже хозяйственной 3600 (то есть по 60 вдоль и поперек). В северной лесной России умолот рассчитывают с овин а в черноземной урожайной полосе с воза и с сотни снопов. Крестьянский овин строится на 300-1000 снопов, но как за меру к учету умолотов овин принимают крестьяне от 300 до 500 снопов от 1/2 до 21/2 четвертей, а господа до 800 и 1000 снопов. Умолот, то есть прирост хлеба, мужик считает мешками или осминами (по его 4 четверти) или осмина и один мешок одно и то же, и в урожайные годы получает два мешка, а в неурожайные полтора. Сеет мужик на десятину от 10 до 12 четвериков, то есть больше целой четверти, в которой, как известно, 8 четвериков; барин высевает на десятину только одну четверть, то есть меньше крестьянского. Мужик намолачивает от 6 до 8 мешков с десятины и говорит: урожай плох, потому что сам-третей вышло, то есть одну посеянную четверть назад взял да две приобрел лишку. Урожай хорош, когда сам-четверт уродился: один сам-семена и три приполону (прибыли). Впрочем, у мужика обыкновенный средний урожай сам-4, у барина, по хорошо удобренной земле, сам-5, а хороший урожай доходит до сам-6 и больше. Барин, впрочем, старательнее и вернее усчитывает себя; крестьянин этого даже не любит, считая за грех и неохотно отвечая почти всегда одними и теми же словами: Сколько Бог даст, все в сусеке (огороженном ларе амбара) будет. Однако в некоторых местах суеверные люди при начале умолота для счастья затыкают по углам гумна несколько кольев. В хлебородной полосе, в черноземных губерниях, где хлеб считают широкою мерою: возами да сотнями (а не десятками) снопов, — получают по одной четверти и больше с сотни или, что то же) с возу. Стало быть, в тех благодатных счастливых местах урожай выходит сам-10 и больше, а бывают годы и сам-15, то есть 10–15 четвертей с одной десятины. Впрочем, по пословице: Деньги водом, добрые люди родом, а урожай хлеба годом. И хвалятся урожаем, когда рожь уже в сусеки ссыпана: если хорош задался — продают хлеб на базарах раньше; плох урожай — продают позже. Однако как бы то ни было, хлеб после умолота и наглазного расчета ждет новых забот и требует дальнейшего ухода. В народе поется такая песенка (плясовая, веселая, хороводная): Понедельник — легкий день — Весь день пролежала, А во вторник снопов сорок Пшеницы нажала. Уж я в среду возила, В четверг молотила, А в пятницу веяла, А в субботу мерила, В воскресенье продала. В расчет денежки взяла. Не поторопилась ли девушка похвастаться? На словах легко сказать и в песне пропеть, — не так легко и скоро на самом деле, особенно когда убирает поле одна семья без помочи и своими одинокими руками. Станем же следить и вглядываться, что будут делать дальше. Теперь нужно отделить зерно от остей, соломы, мякины, колоса, сорных трав и пыли, словом, надо веять. Делают это ветром: из большого вороха берут зерна на совок или лопату и взбрасывают вверх против ветра дугой. Мякину, то есть измельченный и разрушенный цепами хлебный колос, как вещество более легкое, подхватывает ветер и уносит прочь от вороха. Легкое зерно ложится ближе к вороху: это охвостье. Еще ближе к куче упадает зерно средней доброты и подле самой кучи самое тяжелое, а стало быть, и лучшее, так называемое голова или чело. Охвостье надо еще подсевать на ручном грохоте с двумя ручками: зерно перемешано с семенами сорных трав и годится на корм животным. Чело идет на семена, серединка и на свое пропитание, и на продажу. Мякина вместе с соломой складывается в особое здание, которое также выстраивается на гумне: это половня — небольшой амбар, куда любят забираться сычи и совы, ночные птицы, и водятся особой породы мыши, называемые житничками. Впрочем, я поспешил. Зерно лопатой провеяно, да грохотом не подсеяно, чтобы вконец очистить его, и на этот раз от одной только перебитой соломы. Осталась пыль: худой хозяин пылью не брезгает, хорошая хозяйка подсеянное зерно насыпает на ночвы — плетенную в виде корыта из прутьев мелкую корзинку с наклоном. Сядет она на ветру, поставит на колени и начнет потряхивать, заставляя зерна прыгать вверх; ветер выдувает пыль. Легкие пылинки улетают, тяжелые ложатся сверху: их легко сбросить руками. Работа эта очень утомительна. Точно так же готовность ученых и просвещенных людей не задумалась прислужиться и на этот раз. Выдуманы сеялки, выдуманы и веялки, круподерки и крупорушки, жатвенные машины, молотильные машины, сортировки для разбора хлеба по сортам, чистилки: решительно все, что надо в сельском хозяйстве, и везде там, где тратится крестьянская сила и действительно в поте лица снискивается хлеб. Простые и дешевые разумными крестьянами приняты, поняты и пущены в ход и дело. Дорогие опять-таки только для богатых: мозолистые крестьянские руки с ними плохо управляются, да и машины ломаются, а починить их некому. Невежество над вымыслами высоких умов смеется, а тем не менее дело вперед не двигается. И об этих машинах мы говорить не будем, так как у крестьян их не видим. Сколько, однако, ни утомительна ручная работа, продуванье зерна на ветру от пыли — последнее дело в длинной лестнице уходов за хлебным колосом и зерном. Продуты зерна, — теперь их можно положить на ручной жернов, между плоскими, кремнистой породы камнями, и смолоть в муку. Из муки этой можно испечь хлебец и съесть новую новинку: первый хлеб из нележалого зерна не очень вкусный, но зато очень приятный, потому что дело рук своих, добытый тяжелым трудом, после мучительных ожиданий и бесчисленных страхов. Молотьбой и веянием отделены зерна от непереваримых и непитательных веществ: соломы и шелухи. Зерна высушены, для того чтобы не портились и давали съедомый хлеб. Они смолоты, превращены в муку, чтобы можно было приготовить тесто, и при этом чем больше измельчены, тем лучше: хлебные зерна сами по себе непереваримы, потому что обложены оболочкой, непроницаемой для желудочных соков. Если разрезать хлебное зерно пополам, мы увидим две половинки: большую, которая составляет все зерно и называется белок, и на одном конце маленькую — это зародыш. Белок и зародыш одеты пятью тоненькими кожицами: под самой внутренней в микроскоп мы увидим ряд маленьких четырехугольных клеточек, в которых и заключена самая суть зерна — питательное вещество хлеба, по милости которого и тесто делается тягучим и клейким, а потому и вещество это называется клейковиной. Другие клеточки заполняют собою всю внутренность зерна — в них зернышки крахмала и, кроме них (всего понемногу), жир и каменистые части. Во ржи и пшенице частей, нужных для питания человеческого тела, всего больше. По питательности своей различные хлеба стоят в таком порядке: пшеница, рожь, овес, ячмень, рис и кукуруза. Зерна просеяны от непитательных отрубей. Мука смешана с водой, чтобы еще больше облегчить переваривание. Чтобы тесто сделать легкопроницаемым для слюны, желудочных соков, ему придают ноздреватый вид. Этого достигают спиртовым брожением с помощью дрожжей или закваски, то есть старого бродившего хлеба. Тароватая, нескупая хозяйка ждет для хлебной нови не ржаную муку, а пшеничную. Опытная хозяйка разведет муку на воде, сделает тягучее тесто, оставит его на час в покое, опустит сито в воду, положит на это сито тесто, слегка подавит рукой и добьется того, что вода с сита будет стекать не молочного цвета, а совершенно чистою. Она и сама не знает, что этим выделяет из муки кусочки крахмала, но, живя опытом и наукой дедов, испечет гостям хлеб превосходный. К тесту она прибавит закваски: для дорогих гостей пивные дрожжи, чтобы вышел хлеб самый лучший и самый легкий. Пивные дрожжи — это испод, отсадок пива, когда оно бродило, то есть делалось пивом и крепким. Сберегала хозяйка эти дрожжи в глубокой посудине (не сливала в бочонок, из которого им легко убежать), освежала там холодной колодезной водой, а теперь примешала к тесту и поставила в теплое место в квашне. Обдала затем кипятком: опарила тесто, оттого и стало оно называться опарой, стала в ней закваска надуваться ноздрями, наполняться воздухом винного спирта. В опаре началось брожение, опара всходит. Может опара и уйти, то есть вылиться из квашни. Но опытная хозяйка вынула ее и начала месить руками очень старательно, около получаса времени, не очень круто, потому что думает печь хлеба не в чашке, а прямо в печи, которую уже затопила и успела нагреть (из холодной печи выходит хлеб тяжелый и не очень хороший). После месива тесто опять на печи, на теплом месте, прикрытое шерстяной тряпкой. В опаре началось второе брожение — спиртовое. Крахмал и клетчатка зерна обратились в сахар; с сахаром и от него в растительных веществах начинается брожение, то есть сильное и как бы внезапное движение веществ, которые принялись разлагаться. Суета и кутерьма эта кончается тем, что сахар превращается в спирт, тот самый, из которого приготовляют на винокуренных заводах водку (но об этом дальше). Вот почему хлеб (особенно ржаной и горячий) всегда отдает в нос крепким запахом спирта и тем же запахом пропитываются булочные, когда выносят горячие булки и начинают продажу. За спиртным брожением в хлебной опаре по химическому закону начнется брожение кислое, уксусное: в опаре вместо спирта зарождается уксус. Хозяйка этого объяснить не сумеет, но по опыту не даст опаре перекиснуть. Попробуем объяснить за нее. Рассмотрим опару в сильно увеличивающие стекла, то есть в микроскоп, Куда ни взглянем, увидим великое множество грибков в виде маленьких пузырьков с жидкостью внутри. Попали они сюда из воздуха, в котором их хотя и не видно, но тем не менее водится неисчислимое количество. Попадая в тесто опары, грибки продолжают в нем жить и размножаться, выбирая для себя материал, нужный для питания. Напитавшись, иные умирают; питаясь, они переделывают весь состав опары в спирт и особый газ, называемый углеродом (в котором задыхаются люди и не горит свеча). Этот газ силится подняться наверх и выйти вон. Пробираясь сквозь тесто, углерод пробуравливает себе ходы в нем, делает тесто ноздреватым, разрыхляет его, — тесто, говорят, подымается. Газ, выходя на поверхность пузырьками, разрывает их и улетает вон, в воздух. Питаясь спиртом, грибки имеют свойство переделывать его в уксус: тесто, говорят, закисает. Грибки между тем продолжают один за другим умирать, а налетающие вновь из воздуха требуют себе пищи, пища же убавляется все более и более, понемногу разрушается, как говорят, перекисает, превращается в плесень, гниет. Вот почему опытные хозяйки спешат поскорее сажать опару в печь. Там, в тепле и в нагретой опаре, грибки начинают жить еще привольнее: тесто, как выражаются хозяйки, опять недолго и немного подымается, но когда усиливается жар, грибки его не выдерживают и умирают. Таким образом, замешивая тесто накануне, хозяйка дает время грибкам за целую ночь забраться в тесто и привести его в брожение, оживить, сделать годным для хлеба. Примешивая же закваску к тесту в тот же день, когда хочет печь хлебы, хозяйка вводит в опару закваску уже с готовыми, забравшимися туда грибками, которые не замедлят народить новых для ускорения того, чтобы поднялась и закисла опара. Старательно и долго скатывая тесто с закваской или дрожжами, хозяйка не знает, что таким делом она по всему тесту в каждую самую маленькую частицу его втирает по грибку, но верит опыту и глазу, потому что ускоряет себе дело. Стараясь держать закваску в холодном месте и по временам подмешивая к ней свежей муки, хозяйка не сознает, но верно действует по той причине (понятной теперь нам), что грибки в тепле размножаются, а в холоду на время замирают и, стало быть, не гноят закваски, не покрывают ее плесенью. Для того и завела она тесто рано утром: на второе брожение не дала ему подняться до половины, переждала только час времени. А тем временем у ней протопилась печь. Стряпуха сгребла уголья к стороне, чисто подмела печь еловым веничком, выкинула тесто из квашни, начала торопливо валять хлебы и тотчас же посадила их в печь. Печной жар теперь по-своему не скапризничает, а приготовит такой хлеб, какой нашей хозяйке желателен. Чтобы печь не испортила ей дела, то есть печной жар не сжег, не спалил хлеба, хозяйка попробует: бросит горсть муки по поду печи. Если мука почернеет, значит, жар велик, надо повременить; если же мука станет бурою, стало быть, время сажать хлеб на лопату и запирать в печи. Здесь жар обхватывает весь хлеб: по поверхности его он высушивает крахмал, поджаривает его, делает бурым — образуется таким образом корка, при 170°, тогда как внутри самого хлеба только 80°. Нагретый в хлебе воздух, то есть расширенный, увеличенный в объеме, силится выйти вон, а потому с боков разворачивает тесто, и каравай хлеба вынимается из печи с боков измятым и глянцевитым только по поверхности корки. Кто хочет сохранить в каравае красивую круглую форму, тот накалывает ножом поверхность и этими отверстиями указывает воздуху пути к выходу. У опытной хозяйки крахмал внутри хлеба сваривается в клейстер, так что становится удобоваримым; у таких же не бывает в хлебе и закала, то есть непропеченного сырого места близ нижней корки, где тесто является вязким, окрепшим. У опытных хозяек не отстает и верхняя корка от мякиша, что происходит тогда, когда при остывании мякиш сжимается сильнее, а корка за ним не поспевает охлаждаться. Чтобы уравнять охлаждение, то есть замедлить его, вынутые из печи хлебы кладут близко один к другому и прикрывают; печное тепло уходит полегоньку, и мякиш не отстает от корки. Хорошо пропеченный хлеб легче переваривается желудком; недопеченный хлеб не пережуют зубы, не размочит слюна; кусочки хлеба сырыми проходят в желудок и затрудняют ему работу, мало-помалу расстраивают его. Горячий хлеб тоже комьями ложится в желудок, и черствый хлеб всегда полезнее свежего. Всякий хлеб вынимается из печи с припеком: из фунта муки с прибавкой воды, дрожжей, соли и прочего выходит хлеб в полтора фунта. Припек зависит также от того, как велик жар в печи и сколь долго сидит в нем хлеб. Вынет хозяйка его на лопате, когда знает, постукает, приложит ухо и по слуху знает — долго ли ему сидеть в печи. Засидеться хозяйка не даст, вынет, смочит водицею верхушку, подстелит капустного листа, посадит, даст отдохнуть. А когда соберутся гости и взрежет она хлеб ножом, поперек толстым сукроем, да и смотреть не станет, так точно: набух так, как следует. Отдельные частички, из которых состоит хлеб, так расширились, что масса печеного хлеба совершенно легко может быть переработана органами пищеварения. А так как на хозяйкину новь собрались все такие гости, что привыкли есть хлеб от колыбели и могут съесть великое множество, то их хозяйкина стряпня не удивляет. Молотильщикам не этого надо. Новое блюдо только придирка и на первом месте: без трех горячих не отделаешься, без жареной баранины не сядут, без двух каш да без двух молоков (свежего и кислого), да без пшеничного пирога (пожалуй, хоть из той же нови) и разговаривать не станут. Да винца сначала, да квас во весь обед, чтобы облиться им можно было с головы до пят, да в конце обеда пивца, заправленного хмелем, — тогда и обеденный разговор пойдет весело и опять попоют песен. С песнями и по домам разойдутся. У наших хозяев все это припасено: милости просим! Распояшьтесь, дорогие гости, кушачки по полочкам! Кушайте на здоровье — не всякого по имени, а всякому челом! За стол гости прямо не сядут, а сначала непременно вымоют руки, кстати, смоют грязь, налипшую на работе, да и исполнят прадедовский обычай: русский человек еще ни разу не садился за стол и за еду с грязными руками (разве в виде особого исключения). Редко и выходят из-за стола, опять-таки не сплеснувши рук водой из глиняного с рыльцем рукомойника (так он и приделывается всегда у входа за хозяйкину перегородку; тут висит и рукотерка-полотенце). Хозяйкино дело смотреть, чтобы вода была в рукомойнике, и дело всех православных крестьян сидеть за столом чинно, унимать от смеху смешливых, пустяшных разговоров не водить и смотреть на хлебный стол, как на Божий престол. Проба нови, нового хлеба — праздник. И винца крестьяне купят, чтобы поздравить друг друга заздравной чаркой. Сядут они чинно за стол, чинно нарежут ломоточки нового хлеба, осенятся крестным знамением, и как первый кусок в рот, так и за ухо. Теребят все друг друга за правое ухо, с ласковым приговором: Первая-де новинка! Больней теребить — слаще скажется. За этой новью, по древнему обычаю, едут вскоре попы собирать новину с крестьян на себя. Сами крестьяне делают складчины, братчины, варят пиво: пошли бабьи праздники. Для этой хлебной нови спешат после Семенова дня (1 сентября), когда думают, что семена выплывают из колосьев, — спешат работать. Ленивых велит пословица гонять тогда в поле вальком, а не то и плетью. Работают с огнем, выходят на полосу в поле, что называется с головней, то есть зажигают костры. На Воздвиженье (14 сентября) последняя копна с поля. 24 сентября, день первомученицы Феклы, называется заревнице и: зарево от овинных огней всюду видно; издали, как волчьи глаза, светят овины в темных осенних ночах. Начинаются замолотки: спешат с огнем молотить по утрам, чтобы на Покров успеть закормить скотину пожинальным снопом, дожинком, то есть последним снопом с поля. С Покрова начинают держать скот дома. В глухих местах думают темные люди, что леший вместо ветра выходит из лесу в поле раскидывать снопы и шалит с ними в овинах, а потому надевают тулуп наизнанку, берут кочергу и садятся стеречь и пугать чертову нечистую и злую силу: и в поле, и на овинах. Добытое зерно складывают в клетях и в амбарах в сусеки. Где хлеба много, а леса истреблены, там ссыпают хлеб в земляные ямы. Сухое зерно в этих ямах сохраняется превосходно, в особенности от огня и пропажи. Однако голодные шведы, шедшие с Карлом XII под Полтаву, проходя Белоруссией, придумали такую штуку. Сообразивши, что в зерне довольно теплоты, которая на поверхности земли сказывается тем, что сушит выпадающую росу, перед восходом солнца искали места, где не было росы, и угадывали, выгребали хлеб. Хлебная яма выкапывается в глиняном грунте в виде кувшина, выжигается соломой и обивается берестой. Наружное отверстие закрывают доской и засыпают землей: иногда делается небольшая крыша или колпак. Зажиточные люди выкапывают ямы на гумнах под крышей и, насыпая хлебом, заваливают соломой и сноповым хлебом. Для воздуха совершенно нет доступа; сухое железо не ржавеет, сухая мука не портится, в сухом месте мешок не гниет, а потому и в тех местах уже внуки наталкиваются на дедовские хлебные запасы, превосходно сохранившиеся в течение нескольких десятков лет. Хлебная новина, мучная новь привела нас к одному концу, однако не вывела. Мы попали на ручные жернова — самое древнее оружие для измельчения зерна на муку, но дошли опять-таки до силы человеческой руки. Руке на двух камнях не смолоть всех ворохов зерен, которые снимаются с широких и длинных полей и обмолачиваются на худой конец четырьмя работниками. Мололи на жерновах в старину, да зато хлеб из муки ели только богачи, которые для этого должны были накоплять новое сословие, так называемых рабов. Сами рабы ели хлебные зерна сырыми, немолотыми, мука считалась положительно роскошью до тех пор, пока люди не познали силы падения воды и движения ветра. Познали сначала первое, потом уже далось людям и другое. Явились на свете мельницы: водяные и ветряные. Время появления на белом свете первых с трудом помнят, появление ветряных не очень давнее. Вот и можно бы на мельницу поехать и перемолоть весь убранный хлеб в муку, да зерно не велит. Сразу не попадешь и на мельницу: лопатой зерна туда не натаскаешь, горстями не наносишь. Обмолоченный хлеб ссыпан, правда, в амбары, кладовушки или тоже в клети под плотную крышу в защиту от дождя и в сусеки — деревянные ящики, в защиту от сырости. От мышей ему тут не уберечься, да от мышей не уберегается хлеб и тогда, когда был на корню, в поле. Сильным врагом хлеба в житницах являются мелкие насекомые: долгоносик, или черный червь, жучок с хоботком, ростом не больше блохи, один из опасных врагов, потому что трудно истребляется. Другой долгоносик белый: он меньше вредит и его легко истребить соленой водой, перцем, напуском муравьев. Третий пшеничная мошка, которая особенно любит пшеницу. Часто случается, что когда из куколки сделается бабочка, на задней части тела остается остов выеденного зерна; свободны только крылья. Случалось видеть таких бабочек массы, и целые пшеничные поля, так сказать, взлетали на воздух, и улетали с ними тогда все надежды земледельцев. В амбарах число врагов увеличивается животным — хомяком, ненавистным похитителем зерен, точно так же как на полях сурком — зверьком в особенности плодовитым и тем очень докучным. Надо поскорее везти хлеб на мельницу. Чтобы свезти хлеб на мельницу и превратить его в муку, надо его ссыпать в куль, а за кулем надо съездить на базар, если не убереглось старых кулей. Куль — покупная вещь, и приготовлением их занимаются целые местности. Исключительно кормятся этим ремеслом сотни деревень по лесным местам, около сплавных рек, там, где много выросло лесов липовых. Славится этим в особенности Ветлужский уезд Костромской губернии и много мест в Вятской губернии. Куль, назначенный для хлеба и насыпанный им так, что и зашит веревками с обеих сторон, весит обыкновенно девять пудов с походом. Этот поход, или излишек, составляет собственно сам куль, который бывает обыкновенно самый прочный и самый большой; весу в нем до 16 фунтов; рогожа имеет длины 11/2 аршина и ширины 31/4 аршина (в куле для овса весу не больше 6 фунтов, в солевом куле до 10 фунтов). Таким образом, куль ржи весит обыкновенно 9 пудов 10 фунтов, а куль овса — 6 пудов 5 фунтов. По кулю и хлеб, как товар на рынках и биржах, называется товаром кулевым, то есть продающимся кулями. Итак, на самой половине рассказов наших, мы добрались и до куля, а потому здесь и остановимся отдохнуть вместе с пахарями, у которых теперь много горя свалилось с плеч. Старики завалились на печь, девушки засветили лучину, начали прясть, запели песни; покатились с гор на саночках; ребята в снежки заиграли; потянулись долгие вечера и длинные сказки про сильных могучих богатырей. Заснуло на улице, зато оживилось в избах, которые во все рабочее время стояли пустыми. А там веселые святки, развеселая Масленица. За то они и веселы, что есть запасы, есть чем лакомиться, приправить беседу яшной брагой или пивом. Потянулась длинная безработная зима, и длинна она кажется затем, чтобы успел отдохнуть натрудившийся вдосталь на летних, весенних и осенних работах наш пахарь. Забыл он о поле. На время с его примера забудем и мы. На досуге и кстати теперь потолкуем о пустом-порожнем рогожном куле; продолжим о нем начатую сказку, если и не веселую и страшную, то во всяком случае правдивую

Глава VI Куль и мешок

В черных, или лиственных, лесах, в смеси берез, осин, рябин, попадается липа иногда в таком множестве, что липовые деревья вырастают семействами, целыми сплошными лесами. Возвышенный кряж средней России, отделяющий притоки Дона от рек, впадающий в Волгу, покрыт почти сплошь липовым лесом. Отсюда липа идет к северу до верховьев Ветлуги — притока Волги и Юга — притока Северной Двины. Здесь, на другом водоразделе земной возвышенности, начинается краснолесье сплошное, кончается область липы — любимого дерева Петра Великого, насадившего собственными руками большие сады в Петербурге, Киеве, Воронеже, Полтаве, Петергофе, Риге — сады лип, составляющих одно из важнейших дерев русского сельского хозяйства. Липа цветет нежным, душистым цветом, целебным как всем известное потогонное средство и, между прочим, весьма любимым пчелами. Дикие пчелы очень охотно водятся в липовых лесах, а потому там процветает пчеловодство. В самые древние времена славяне, живя в лесах и называясь за то древлянами, платили дань медом и воском. В наши времена много таких мест в подобных лесах, где люди от липовых лесов получают пропитание и живы липой потому только, что дикие пчелы любят деревья эти, носят сюда мед и приготовляют воск. Лучший мед — благовонный, рассыпчатый и белый, почти как снег, называется липовым и набирается пчелами с липовых цветов. В липовых дуплах пчелы строят ульи; из липовых колод, или кряжей, пчелиные борти — искусственные ульи для тех пчелиных роев, которые отделяются и отлетают прочь от главных роев. Чем выше на деревьях борти, тем лучше для пчел: иногда подняты они от земли сажен на 5 и на 6. Подняться туда — особое искусство, и мужик-бортник в этом деле, как ловкий акробат, показывающий свои штуки за деньги. Здесь показ даром, и дело для дела. Из липового дерева, очень мягкого и нежного — и лагуны, то есть выдолбленные ведерки для хранения меда, для ссыпки зерна (особенно семенного), и множество всяких изделий от ложки до чашки для домашнего крестьянского обихода. Из бревен жгут самый лучший поташ — щелочную соль, пригодную на множество потреб в общежитии. Но всего этого еще очень мало. Десятки тысяч народа находят в липовых лесах себе пропитание только потому, что липа, как и всякое другое дерево, состоит из коры, луба, древесины и сердцевины. Древесина идет на постройки (зданий) и поделки (крестьянской деревянной посуды). Из молодого луба, то есть волокнистого, неокрепшего подкорья, получают лыко (дерут лыки). Из старого луба, со старых лип, сдирают мочало. Из лык молодых деревьев плетут лапти — обыкновенную русскую обувь, а подковыривая лыковое плетенье веревками из старых канатов, получают эту дешевую обувь дома, непокупную. Только в сытых богатых местах русские крестьяне оделись в кожаные сапоги: во всех лесных местах щеголяют они в лаптях: там, говорят, сосна кормит, липа одевает. Из сосны, из ее молодых, не отвердевших еще слоев древесины делают муку и прибавляют к хлебной муке по нужде малохлебья и из боязни всегда вероятных голодовок. Перерубая старые липы (что делают обыкновенно весною, когда дерево в соку), получают кряжи известной длины (в 41/2 сажени). Прорезая на них кору и луб до древесины, получают то, что называют в продаже лубьем и из чего делаются короба — ящики для товаров. Это лубье, содранное с дерева, закатывается в трубки; трубки спускают в мочило или загороженное в лесных ручейках место и нагнетают слоем каменьев. В воде лубье лежит до заморозков, когда его вынимают, раскладывают корою вниз и с помощью кочедыка — короткого шила, отделяют явственно видимый слой мочалы. В образовавшуюся таким образом щель вводят палку и, придерживая одной ногой кору, другой двигают палку по мере того как руками отдирают волокна, или мочалу, названную так в отличие от немоченых лык, потому что мокла в воде. Три-четыре хороших работника могут в день вынуть 50 трубок и снять с них мочалу. Мочало для стока воды развешивают до зимы. В долгие и темные зимние вечера начинают ткать кули, половики, рогожи и лучший и более прочный вид последних — циновки. В день два рабочих могут выткать двенадцать кулевых рогож. Для тканья мочальных рогож тот же закон, как для всех материй, какие мы носим на платье, не исключая дорогих и роскошных шелковых и бархатных. Крайности сходятся. Для рогож нет только освещенных газом фабрик и просвещенных фабрикантов, меньше чести и уважения. В лыко обутый, лыком подпоясанный простоплетеный мужичок лесных губерний и липовых ветлужских лесов устраивает свою ткацкую фабрику очень нехитро: уставляет два дерева концами в стену, а другими в стойку. Это стан. Вдоль идут рогожные закраины, а от них мочальная основа, то есть продольные ленты, основанные на нехитром стану и пропущенные в берды. Бердами, которые приспущены сверху, но ходят на блоке, приколачивается к основе уток, то есть поперечное тканье, а в этом деле — нарезанные ленты мочала в ширину рогожи. Уточные ленты пропускаются в основу деревянной иглой, прибиваются палочкой или трепальцем — лопаткой и защелкиваются бердом. Бердо (род гребня с деревянными зубьями, сквозь которые продеваются нити основы) — рогожное такое устройство, что одна мочалина идет между зубьями, а другая продевается сквозь самый зуб. Деревянная игла заменяет на этот раз челнок обыкновенных носильных бумажных, шерстяных и шелковых тканей — челнок или колодочку с носками на оба конца и с гнездом в середине, куда вставляется не иглой, а руками через каждый ряд основы, и прибивается бердом, в котором каждая мочалина основы пропускается сквозь спицы. Такое продеванье замедляет дело, отчего на Ветлуге перестали делать рогожи, находя промысел невыгодным. Когда уточное мочало пропущено в основу, концы утока срезывают и закручивают, заплетая с концами основы на соломенных жгутах, как и быть надо продажной рогоже. Посмотреть на это дело четверть часа ребенку — значит все понять и узнать, как делается эта материя, из которой шьют кулье. Впрочем, очень часто ткут рогожу и дети (двое), третий, взрослый, сортирует мочало: более прочное и лучшее идет на основу, худшее поступает на уток. Вот и материя, которая во многих случаях так важна и пригодна: бурлаки на Волге распорют куль, приладят мочалу да и пустят рогожу на парус. Купцы-хлебники кладут кулевые рогожи в сенях и комнатах вместо ковра обтирать ноги хлебным продавцам и бурлакам, а сами, под защитой их, натянутых на кибитки, в снег и ветер переезжают с базара на ярмарку, с ярмарки на пристань, в полном удовольствии и безопасности. И здесь, в Петербурге, укутываются в нее от дождя и снега те ломовые извозчики, которые перевозят тот же хлеб с Калашниковой хлебной пристани в городские мучные лабазы. В том же куле укрывается хлеб, а подчас и мука.

Где ткут рогожи, там шьют и кулье. Мучные кули — самые прочные и большие. Рогожа в них называется пудовкой: 1 — 1/2 аршина длины, 31/4 аршина ширины, весом до 16 фунтов. Под овес идет кулье тридцатка, полегче (фунтов до шести). Куль идет, как отвлеченная величина, за меру зерновых хлебов, означая четверть: овса — шесть пудов пять фунтов, ржи — девять пудов десять фунтов. Худая рогожа не на кулье, а на покрышки тех же хлебных кулей, называется крышечною полупудовкою, или таевочною. Когда рогожа готова, сшить куль или рогожный мешок и дома немудрено. Впрочем, где делают мочало, там и кули шьют большой изогнутой иглой, в день до двухсот штук. Хлебные кули бывают обыкновенно двойные, рогожа поставляется сюда самая лучшая. Если куль — покупное дело, то холщовый мешок — дело домашнее. На мешки идут нити из конопли или из ее волокон, называемых пенькой, самых грубых и самых дешевых, так называемая пеньковая пакля — очески, что остается после чесанья гребнем и кажется негодною дрянью. Узел попадет — не брезгают, крупная соломина подвернется — пожалуй, как будто даже и лучше. Холст и полотно, дерюга на мешки и голландское полотно на тончайшие рубашки опять родные братья, точно так же, как по способу тканья они ближние свойственники с той же рогожей на хлебном куле. Куль из рогож веревками, мешок из дерюжного холста грубыми суровыми нитками сшить очень просто даже не бабам, а малым ребятам: мешок шьют либо из одного полотнища, сложенного вдвое, либо из двух половинок. Мешок идет потом и в звании и с достоинством хлебной меры для пшеничной муки и крупчатки: в мешке осминник (четыре четверика) или пять пудов. На деревенских огородах около гряд с капустой и редькой, или на гуменниках, а чаще и промеж гумна и двора, но всегда на глазах и подле дома, отводится место конопляникам. Очень глубоко взрывают землю, очень обильно, не скупясь, удобряют и сеют маслянистые и круглые семена конопли (конопель, конопле) — растения с женскими цветами и замашку — посконь — с мужскими (цветы первого растения дают семена, цветы поскони остаются без плода и блекнут ранее женских). Замашка вырастает выше конопли и стоит красивее, метелка ее от ветру машет туда и сюда (оттого и замашка, хотя кое-где зовут ее и дерганцами, и посконью). В мае, обыкновенно в середине, около Олены (на день царя Константина и матери его Елены, 21 мая) начинают посевы льнов и коноплей. Конечно, и здесь не без примет и правил: были длинны в конце зимы ледяные сосульки на крышах и под окнами, мытое белье зимой скоро сохло, хорошо рябина цветет, земля при запашке коренится (то есть обрастает мхом) — значит, льны и конопли будут длинны и хороши. Последняя примета особенно важна: земля стала теплою, в ней началось брожение, если по глыбам поля пошла зелень в виде мха, и все поле оделось ею, как одеваются срубы колодцев и полусгнившее, никогда не просыхающее дерево. Посеявши лен и коноплю, само собою начинают ждать, как об этом и распевают потом летом в хороводах, чтобы уродился наш конопель, наш зеленой, тонок — долог, бел — волокнист. А так как когда на конопле и замашке завяжется лакомое и вкусное семя, то и повадится вор-воробей в нашу конопельку летати, нашу зеленую клевати. Изловить вора и ощипать крылья-перья трудно, то и стараются его почаще припугивать и сгонять. Для этого на конопляниках ставят чучело, одетое в разное негодное тряпье с распростертыми руками, в шапке наподобие старика. Стараются уставить чучело так, чтобы оно вертелось и по возможности махало руками. Воробей глуп и на приманку сдается. Спугнутые воробьи, однако, не обращают большого внимания и продолжают пить семя. Тогда в конопляники сажают живого старого старика с седой бородой, такого беззубого старика, который ничего уже не в силах делать, всю зиму лежит на печи и ест один кисель. Старик сидит в коноплях, время от времени приподнимаясь и спугивая воробьев, и все время ворчит и сердится на свою долю горькую: вот дожил до того, что только и погодился воробьев пугать. Без спугиванья воробьи разворуют семя (а из семени бьют лучшее масло для приправ постных кушаньев). С сбереженьем конопля и замашка растут и зреют. Первой поспевает замашка; после, недели через три-четыре, вызревает и самая конопля: листья растения начинают вянуть и желкнуть; верхняя часть стебля принимает желтоватый цвет, а на нижней местами выступают серые пятна. В конце июля или в начале августа посконь поспела, надо дергать; конопля же стоит еще в самой цветущей зелени. Дергают замашку или посконь руками (уход за ней и за коноплей обыкновенно бабье дело). Надерганную раскладывают рядами, но через день стараются мочить, сваливая в реки около запрудок, чтобы не уплывала в чужие руки. Растение мокнет неделю и две, заражает воздух и воду: кислый запах сказывает, где эта мочка совершается; в отравленной реке околевает рыба и только охотно полощутся утки. Стебли вымачиваются, наружная их оболочка при этом сгнивает; остаются мясистые частицы. Замашку расстилают теперь по лугу недели на две и дают больше сохнуть. Высушенную начинают мять, то есть очищать на простых машинах — мялках — от древесины полого стебля, называемого кострикой. Рабочий берет горсть конопли в середине пучка, кладет между нижним желобом и верхним языком, плотно придерживает коноплю рукой, медленно тянет к себе, безостановочно нажимая правой рукой сверху вниз верхний язык мялки. Горсть конопли оборачивает он на все стороны и наконец продергивает сквозь мялку всю горсть конопли, которая выходит гладкою и мягкою, без узлов. Мятую пеньку свертывают в кучку весом в 6–7 фунтов, потом начинают трепать деревянным мечом и чесать на гребне с длинными и редкими зубьями. Получаются волокна столь нежные, что могут быть употреблены на довольно тонкие полотна. Посконь употребляют на пряжу, делают холсты, называемые посконными, и носят на здоровье на рубашках, а ту, которая погрубее, пускают на хлебные мешки. С коноплей (которая поспевает позднее) возня такая же. Волокна-то этого растения и идут на канаты, на рыбацкие большие сети, а потому мы за ним гоняться не станем. На мешки идет худая посконь, которая и полагается безраздельною женскою собственностью: из хорошей они делают рубашечный холст. Где конопли много родится и много ее сеют (например, в средних губерниях), там из конопляных зерен вкусное блюдо масленка: зерна, истолченные в ступе и поджаренные на сковородке с солью и мелко изрубленным луком. Скатанная шариком, в дороге и в поле на работе — незаменимое блюдо. Сталось так, как говорит загадка: голову едят, тело бросают, а кожу носят. Нечего говорить о том, что из семян собственно конопли (женской) выжимают масло, весьма жирное, весьма русским народом любимое, неизбежная приправа и великое спасенье во все среды и пятницы и во множество постных дней для подспорья невкусным постным кушаньям. Где кормят конопляным семенем кур, там эта птица раньше начинает класть яйца. Теперь посконь готова в то время, когда наступают долгие осенние и зимние вечера и с ними опять соседская помощь по тем же законам старинной общины, артели и братства. Те хозяйки, у которых накопилось много чесаного льну и трепаной пеньки, затевают рабочие вечера прясть на гребнях и прялках льняную и пеньковую куделю. К тому времени и лен поспел. Щипала его хозяйка, вязала небольшими снопиками и клала рядами, так что на Ивана Постного (29 августа) пришлось последнее стлище на льны. Как убрала, так и начала она лен сушить и мочить: сушила на солнце, а пошли дожди, — в бане и даже в избе, в печи, после хлебов. Высушенный лен брала прядками в левую руку, правой нажимала деревянный язык вроде длинного меча. Делала это опять-таки в бане и там расчесывала: кожура отлетала, разбирался лен по сортам. Хорошо прочесанный пускала она на нитки, очески прибирала на продажу канатчикам и себе берегла на дорогу: на тот же мучной мешок из льняного изгребья или нечистого омялья. Рабочие вечера эти называются супрядками именно потому, что прядут на них совместно несколько девушек, приглашенных хозяйкой из-за одного угощенья (денег также не берут, да им и не платят). При свете лучины, с песнями и шутками, с загадками и сказками, выпрядают нитки на всякую стать: и тонкие, и грубые, на мужскую рубаху и на хлебный мешок. Не забудем, что супрядки — такой же древний и одинакового свойства обычай подмоги в работах бессильного целою артелью приглашенных соседей, по подобию помочи на полях при уборке хлеба и капусток — помощи при уборке овощей (особенно капусты) с огородов. Для молодых людей это веселые времена, потому что тот же древний обычай требует песен, а работа соединенных сил всегда вызывает веселье. Супрядки между ними особенно веселы. Начинаются они обыкновенно с Кузьминок, то есть с первых чисел ноября, и хотя тянутся и в Филипповки (во время рождественного поста), без игр и песен, однако, редко обходятся. Когда ушли из избы девушки-пряхи и больше не приходили, когда нитки с клубков размотаны были на пялах в длинные пряди по счету, — тогда хозяйка прилаживала деревянный стан. На вале натягивала основу, в челнок закладывала уток точно так же, как мы рассказали сейчас при мочале. Шуркал челнок, таща за собой нитки между нитями основы, щелкало бердо, нажимаемое ногой, и приколачивало нитку к нитке утока. Выходило наконец и рубашечное полотно, и мешочный холст, как сама хозяйка того хотела. Немудрено снять холст со стана, немудрено скроить его мешком и сшить толстыми нитками. Мудреное дело, когда в бедных местах мешочную дерюгу приходится носить вместо холста на рубашке (затем и дерюга, что голое тело дерет). — Вот тебе, муж, и от моих трудов праведных на мешки мое немудрое рукоделье! Теперь поезжай на мельницу. Мука из мешка не высыплется: мешок нов-новешенек. Заказывай муку на себя и на базар про чужих и неведомых людей, про барского и купеческого сына, про попа-батюшку и про нищую скорбную братию

Глава VII Хлеб убран

Высятся каменными твердынями по Руси кое-где различных пород и высот горы, холмы и пригорки. Разлились на ее ровных и обширных пространствах, по низменностям широкие и узкие, тихие и шаловливые ручьи, речки и реки. В горах и в пригорках, среди различных каменных пород, попадается особая плотная, так называемая кремневая: ударить сталью — искру дает. Не нужно для рождения таких камней и гор высоких, достаточно и таких горушек, которыми обставляются правые берега рек наших. Достаточно и таких невысоких холмов, как в Москве Воробьевы горы, и таких печальных слезливых рек, как сама Москва-река. В верховьях этой реки кремневые камни лежат такими пластами и скалами, что и в десятки лет всех не выломаешь. Не говорим уже об Уральских горах и других местах, где залегают такие же камни и где их ломают. Ломают все окрестные крестьяне (и это их промысел, их хлеб насущный). Выломивши плиты, обтесывают их железным тяжелым молотом в круги, по круглому обводу и по величине (на ручные четверти) в восемь, девять и больше четвертей. В каждом камне просверливают довольно широкую дыру. Это — жернова, жерны — продажный товар, которым нагружают барки, стоящие тут же, у берега, у жерноломней, и сплавляют на ярмарки. На Нижегородской ярмарке, на удивление иностранцев, не догадывающихся, как этот тяжелый товар можно таскать по ярмаркам — на берегу Оки под Нижним Базаром навалены эти жернова на продажу, целыми поленницами. Жерновые камни, как известно, сдирают с зерен оболочку и откидывают ее прочь. Это отруби. Чем их больше отобрано, тем мука белее, и в таком случае вместе с рубашкой зерна жернова отдирают часть зернового белка. В отрубях, таким образом, заключается много питательной силы, и они служат полезным кормом для скота, особенно в виде пойла для молочной скотины и в виде отрубяного хлеба для квасу, для собак, для коров. Без жерновов с неободранными зернами человеку не справиться, хотя бы природа и позаботилась снабдить его рот плоскими зубами, теми же своего рода жерновами. Некогда, правда, человек пробовал обходиться доморощенными зубами, да дальнейший опыт и большие затруднения выучили его снять работу с костяных зубов и передать ее каменным жерновам, что и вернее. Но не в том только сила и услуга воды, что она может таскать по ярмаркам у нас на Руси тяжелые камни и пудов в 500 колокола, но для нашего рассказа также и в том, что течет вода в реке по склону. Если перепрудить, приостановить реку запрудой или так называемой гатью, вода в запруде встанет выше, вода дальше по реке останется на низу и в самом деле будет ниже. Сила падения воды через это увеличится. Стоит даже в уличных весенних потоках приладить из лучинок на палочке валик и поперек его крылья, прорыть запрудку и спустить струю воды на поперечные дощечки валика, вся игрушка зашевелится и будет вертеться, пока вода не перестанет падать на крылья и течение ее опять не уравняется в плоское, так называемое горизонтальное. Вот и игрушечная мельница, первообраз настоящего мельничного колеса. На мельнице настоящей та же игра, лишь пошире, гораздо побольше. Чтобы концы вала не вертелись понапрасну, забавляя только шалуна, его приводят к деревянной рукоятке, называемой веретеном, а к последнему прикрепляют один жерновой камень с дырой. Вода, падая на зубья колеса, вертит вал с шестерней, надетой на снасть или веретено. С передачей водяной силы шестерня вертит веретено жернова, а веретено — жернов. Этот вертящийся жернов верхний с дырой, называемый вечеей, наглухо лежит на другом жернове — нижнем. Дыра в этом заделана деревянной втулкой, обложенной войлоком. Жернова на мельнице уже, как видите, не в таком виде, как куплены, а обделаны и присноровлены: верхний жернов даже оковывается железной полоской или шиной, чтоб не разлетелся — сила воды велика, как и сила ветра в поле. Зерно сыплют из ковша под веретено, в вечею: пойдут жернова разговаривать, растирать зерно в мелкую пыль, и начнет скатываться зерновая пыль, называемая мукою, по деревянному наклону (корытцу) в подставленный ларь или сусек, как вода польется. По мере того как высыпается мука, в воронку, которая приводится в сотрясение толкуном, сыплют свежее зерно. Воронка и это зерно проводит сквозь дыру верхнего желоба между обоих жерновов. Жернова муки не портят, оставляют в ней все те же вещества, с какими приняли зерно. Из-под новых жерновов первый размол дает муку нечистую, а затем уже какая требуется, дает самую мелкую, до того мелкую, что летит она вверх, наполняет все здание мельницы, заваливается по всем щелям, обсыпает и белит как мертвеца самого мельника, не задумывается садиться даже на брови и ресницы его. Однако в конце концов выходит то, что загадывает загадка: Один говорит (вода) — побежим, другой (жернова) — полежим, третий (колесо) говорит — покачаемся. — Велика услуга, польза и сила воды, да велика, как не нами сказано, и сила ветра в поле. Поймали его, вольного гуляку, люди и приладили его силу также к колесу и жерновам. Там, где воды мало, а часто и совсем нет, другого рода мельницы (ветряные) служат такую же службу для хлеба, превращая его в муку. На ветрянке тот же вал, но не лежачий, как на водяной мельнице, а стоячий. Вертит вал не вода, падая на кулаки колеса, а ветер, ударяя в крылья, которые и прилаживаются наискосок. Во всяком случае они подражают крыльям птиц. Стоячий вал также ворочает колесо, но уже лежачее, которое своей шестерней шевелит жернова. Не всегда, однако, крылья ветрянки стоят против ветра: обойдет ветер другой стороной — мельница молоть перестанет. Чтобы отвратить беду, приделаны тонкие бревна — правила, которые и спускаются к земле, чтобы ухватить бы можно. Правилами, или рулем этим, ворочают мельницу (верх ее) с крыльями по ветру, куда надо. Вот главная разница между водяными и ветряными мельницами. Водяная ищет воды: предпочитает реки, прилаживается к озерам, не обегает и искусственных прудов. Естественное движение воды мельницу не удовлетворит, надо усиливать напор воды, то есть делать ей препятствие или запруду: вода в соседних местах потечет с большой силой. Но от большой силы мельница ломается, а потому из водохранилища выводят каналы из дерева и кирпича. Желобу этому можно дать какой угодно наклон, а стало быть, и такой, который исполнит главное желание. По каналу идет вода до встречи с мельничным колесом, а излишняя выпускается через особые отверстия, которые, по надобности, запирают и отпирают воротами. Плотина делается просто из ряда деревянных свай, вколоченных поперек реки. К ним приделывается стена из брусьев, по другую сторону опять ряд свай, а между теми и другими накидываются камни или битый кирпич. Сверху настилаются доски, и плотина превращается в отличный мост. Пруды вырывают в ущельях, в долинах и ждут в них стоков дождевой, ключевой и прочей случайной воды. Плотины здесь делаются из земли, и лучше укрепляются те места, в которые сильнее бьет водяное течение: сюда поступает и хворост, и мелкий песок в смеси с глиной. Вода на мельничное колесо действует тяжестью и течением, а потому и колеса для действий одной тяжестью бывают наливные (над которыми с одного боку идет желоб, приводящий воду), среднебойные, где действуют вместе тяжесть и течение воды, и подливные с действием одного течения, и тогда колеса или свободно висят в воде, или ограничены желобами. Вода прямо падает на верхние лопатки и шевелит колесом с валом, на котором сидит зубчатое колесо. К нему прилаживается и весь остальной внутренний механизм мельницы, на который мы уже и указали. Ветряная мельница без ветру не мелет и стоит растопыря деревянные, кривые полунаклонные крылья. Ветер движет в ней ветряное колесо с двумя зубчатыми колесами, которые шевелят крепкий стоячий вал, идущий вдоль всего мельничного здания. Ветер на это колесо действует не только направлением, но и своей силой, напряженностью, скоростью. Устройство ветрянок проще и дешевле, к тому же они готовы служить везде, где мало воды. Вот почему ветрянками обставлены все селения, города и деревни в степных местах России, где любит родиться хлеб, в особенности пшеница. В лесных местах, в мокрых северных странах меньше ветряных мельниц, но, при обилии воды, больше водяных. В Малороссии нельзя вообразить себе ни одной деревушки без ветряных мельниц, как нельзя представить себе этой же деревушки без волов. Волы и ветрянки с растопыренными крыльями бросаются в глаза прежде всего и оставляют по себе неизгладимое воспоминание. Ветряные мельницы оживляют гладкую и скучную степь и, прорезавшись на алом отливе заходящего солнца, стоя на горке, с поломанными крышами, с обгрызенными крыльями, представляют такие живые картинки, которыми можно любоваться и которыми неспроста соблазняются наши художники. Степь без воды, ветряные мельницы — единственное спасение, и хотя за ними много бывает прогульных дней, тем не менее они сплошь стоят до Черного моря и непрерывно идут за австрийскую границу, в славянские земли до самых Карпат и нашего старого дедушки Дуная. Любя пшеничное есть и в большом числе и исключительно потребляя крупитчатый булочный хлеб, мы должны остановиться на некоторое время на крупчатках. Лучшую крупитчатую муку не только в России, но и в целом свете доставляет город Елец Орловской губернии. Три речки, впадающие вблизи его в Сосну, текут очень быстро и, следовательно, очень удобны для крупчаток. За ними, собственно, в тех местах и остается прозвание; мельницы же, обделывающие рожь, называются раструсками. Мельник на них годится всякий, на крупчатках должен быть очень опытный и называется мастером, помощники его — мукосеями. Хорошие мастера получают жалованья тысячи по две в год, на всем готовом хозяйском. От него требуется большое искусство выбрать и смешать разные сорта пшеницы и наковать жернов. Искусство мастера особенно выказывается при спариваньи, то есть подборе верхнего жернова к нижнему. Жернова привозят из Коломны (город Московской губернии) и из Глухова (город Черниговской губернии), и в них главная суть дела. Добрый камень обогатит, а плохой может разорить хозяина, — говорят там. Хорошим жерновом дорожат до того, что когда он со временем от употребления сделается тонким и легким — к нему сверху прикрепляют другой. Крупчатки обыкновенно строятся в три яруса: в верхнем чистят зерна, в среднем отбирают и отвевают отруби, превращая зерна на манную крупу, или манку; в нижнем ярусе крупа размалывается в муку. Крупчатка сразу отделывает 500 четвертей, и это называется переделом: пока передел не кончен, работы идут день и ночь без перерыва, не бывает отдыха не только по будням, но и в праздничные дни. Хлеб к Ельцу и Ливнам (городам Орловской губернии), к Ефремову (Тульской) и Лебедяни (Тамбовской) доставляется из ближайших соседних губерний, из степи, как говорят там, чумаками на волах. Доставка эта сухопутная и называется гужевой в отличие от доставки водою. И чумацкие волы, и великорусские лошади натаскивают на елецкие крупчатки до 180 тысяч четвертей пшеницы озимой и до 200 тысяч четвертей яровой. Видел я, направляясь в черноземную полосу России, эти неоглядные поля с черноземом, которым, кажется, и конца не было. Угольною чернетью отливали полосы. Не нуждается здешний народ в мучительных работах с новинами; не обливается его сердце кровью при виде сиротливого и тщедушного ячменя. Загородями защищает свои поля лесной мужичок и бережет их от потравы скотиной. Здесь и загородей не хватит на все поля, неоглядно обширные, на которых встреча с леском, перелеском и искусственным садом — большая диковинка. Стоит на припеке и на ветру лесная деревенька; завалена соломой деревушка степная и так обставлена со всех сторон скирдами и одоньями, что за великий труд можно рассмотреть посреди хлебных богатств и избытков самые жилища, степные избы. — Сеем мы, батюшко, — говорит архангельский крестьянин, — одну треть ржи да две трети ячменя на одно поле. И держимся мы обычая такого: раньше посеешь — раньше пожнешь. Сеют больше те, которые далеко ушли от моря, а приморским нельзя, нельзя им идти против Божьего произволения. Не успеет наш ячмень или рожь в наливе дойти — и пойдет тебе из каждой мшины словно пар: и все и прохватит этой сыростью и дозреть зерну не даст. Дозревает уже зерно на ветру. — Такой хлеб купил, такой хлеб! Зерно — бриллианты, — хвастается в одном из степных трактиров купец другому, выпивая чай чашку за чашкой. — Ни соринки в зерне, ни задоринки: весь на отбор. Иных и разговоров, кроме как о хлебе, не слышу; кроме длинных хлебных кладей скирдами, ничего не вижу. Вижу длинные селения, богатые каменные города, и нет одного, который бы не обставился со всех сторон мельницами. Лежащие на реках — водяными, стоящие на горах и в долинах — ветряными: Стоят птицы-юстрицы, на ветер глядят, крыльями машут, сами ни с места (как выражается народная загадка). В селе Скородном (Орловской губернии), которое по хлебному делу оттого и называется так, что выстроилось на скореженном (взбороненном) месте, в Скородном я насчитал двенадцать мельниц; в городе Козлове (Тамбовской губернии) — тридцать пять; в Ельце и Ливнах десятки крупчаток; в Моршанске (Тамбовской губернии), сверх знаменитой мельницы на двадцать три постава, по горам, окружающим город с трех сторон, ветряные мельницы стоят почти сплошной стеной: сосчитать трудно. Во Мценске целая площадь амбаров для хлебных складов. По дороге нет иных обозов, кроме хлебных. В возах по две, по три лошади — тяжелы возы. — Что везете? — Хлеб из Ельца. — Зерном или в размоле? — Мукой везем, тамошнего размолу. — Почем нынче хлеб-то? — А не знаем, не спрашивали: зима скажет, — Хорошее ноне лето послал Господь, сухое, умное: вовремя дождем подпрыскивало, вовремя солнышком присушало!.. Везут пеньку, шерсть, яблоки, бергамоты и груши. Пошла земля, которую не удобряют, пошел народ, который ест только пшеничный хлеб, приближаются благодатные места хлебородной Малороссии. Остановимся: мельниц так много на дороге, что проехать мимо не приводится. Может быть, детская игра довела человеческий ум до водяной мельницы, но довела еще в очень древние времена. Потом уже, когда умы человеческие еще больше просветились, придумана была конная мельница, сменившая человеческую силу на лошадиную; потом ветряная мельница. Теперь мы уже имеем паровые, которые могут молоть во всякое время, не поджидая ветра в поле, не надеясь на слепую лошадь, не боясь прибыли и убыли воды в реках. Для нас, впрочем, все равно, какая бы мельница ни смолола наш хлеб: нам надобна мука. Понадобится мука самая лучшая — крупчатка, понадобится крупа — свезем на такую мельницу, которая называется круподерней и толчеей, пустим в ход машинку, называемую крупорушкой. Сила, движущая крупянки, одна и та же, и лишь другое у этих машин назначение, применяясь ко вкусам людских желудков и желаниям хозяев и владельцев хлебного зерна в мешках и кулях. Свезли и мы свой куль, обмололи. Муку пересыплем в холщовый мешок: там ей будет и лучше, и почетнее. Но подождем, как велит мельник, и посмотрим, что он будет делать. Мука из-под жерновов вышла разгоряченной. Мельник спешит ее тотчас охладить. Для того на полотне небольшими количествами сносит он муку в холодное место. Здесь, по опыту и по науке, должно быть свободное движение воздуха. Мука рассыпается на деревянном полу и несколько раз деревянною лопатой переворачивается. Теперь, пожалуй, можно взять и увезти домой и потреблять ее в печенье. Кто хочет иметь из одного куля муку разных сортов, тот должен еще немного подождать. На мельницах, когда мука совсем охладится, ее подвергают новым мытарствам: через воронку она поступает на грохот или крупное проволочное решето больших размеров, с прибавкой к нему сит или мелких и частых решет. Грохот при помощи находящихся в нем щеток сортирует муку и, например, из пшеницы делает первый сорт, самый лучший, называемый мукой конфетной. Если отделить ее немного, она бывает самая нежная для самых лакомых печений. Дальше пойдут сорта все грубее и хуже: сначала второй сорт, белая мука — крупчатка; затем третий, так называемая грубая мука и, наконец, крупные и мелкие отруби для корму скота. Впрочем, если отбить крупные отруби, можно получить еще один сорт муки, так называемой хлебной, из которой можно испечь очень вкусный хлеб. Вот почему и в торговле, в лавках, пшеничную муку имеют разных сортов: крупчатка, первач, подрукавная, межеумок, второй первач, другач, мелкие отруби и крупные отруби. Мельница рождает новые заботы в крестьянской семье: каков размол будет, каковую муку он даст, крупную или мелкую? Размол не радует, нехорош, если он крупитчат, а чего лучше, когда выйдет самый бархатный, когда хорошие невыкрошившиеся жернова размозжат гнетом и трением хлебные зерна в мелкий, приятный на ощупь порошок — муку. Бывают и такие мельницы (да сплошь и рядом), про которые говорят: молоть не мелет, а только воду мутит. Впрочем, сырой хлеб и хорошая мельница не сможет переделать в муку так, как желается и быть надо. Не всякая мельница хорошо мелет, не всякая сумеет и сможет такое дело сделать. Накрытая соломой, с двумя жерновами, или, как обыкновенно называют, с одним поставом, таких хитростей сделать не может. Бревенчатая да большая — такая, что могла прикрыться деревянной крышей, стало быть, побогаче, а богата оттого, что умеет разное делать — шумит и стучит не на одном поставе. В городе Моршанске больше 70 лет на рукаве Цны стоит мельница: завод большой, каменная, двухэтажная, вся на толстых дубовых столбах. Это самая большая в целой России, работает на 23 поставах и мелет тысячу четвертей в сутки: если сказать об этом мелкому и бедному мельнику, то он со страху перекрестится и не поверит. А между тем в ней самой можно бы еще другой завод пристроить, завод лайковый, для выделки самой лучшей французской лайки на перчатки из крысьих шкурок. На моршанской мельнице нехотя и мимоходом убивают каждый день больше двадцати огромных крыс, и то лишь тех, которые снуют под ногами и сами напрашиваются на смерть. На всех мельницах этих животных оба сорта: и подпольные — рыжие, и водяные — черные. Повезем от них наш хлеб домой: дома по крайней мере одни мыши не столько большие и прожорливые, чтоб могли сглодать полмешка зараз. А как ни голодны шаловливые мыши, беды от них не считаются настоящими и в счет приняты нами быть не могут: муки нам хватит на себя. Для муки опаснее насекомое из породы хрущаков черновато-коричневых, с голубыми бороздками по надкрыльям. Личинки их, живущие в муке, блестящего рыжего цвета и известны под названием мучного червяка. Муки всякой довольно: вот пшеничная, которая вместе с полбенной почитается самой питательною. Есть в самом большом запасе и самая любимая, но не так уже питательная — мука ржаная: поставить на холодной воде — ржаной хлеб получится кислый, на теплой опаре — пресно-сладкий, стало быть, из одной муки два сорта. Есть ржаная мука ситная, просеянная сквозь частое сито, и решетная — сквозь решето покрупнее и погрубее, и пеклеванная изо ржи и пшеницы — чисто смолотая и мелко просеянная. Есть в запасах и ячменная мука, но из нее трудно выпекаются хлебы и тесто плохо всходит: хороша в блинах и нет ее лучше в пиве и в солоде. Есть и овсяная мука, размол которой не бывает мелким, жернова для него отставляют друг от друга подальше: мука хороша для киселей. Мука из овса не молотая на мельнице, а толчена я в ступе или на водной толчее деревянным пестом дает знаменитое толокно — любимое кушанье всего православного русского народа: толокнянка — толокно, разведенное водою, молоком или квасом с придатком соли; толокнушка — жидко разведенное толокно, толоконцы — толокняные колобы. Деревянный пест в деревянной ступе, или иготи, дробя зерно, отбивает мякину и обращает зерно в пшено: рис — в сарачинское пшено; черное просо — в пшено боровое; из-под песта и из ступы и наше толокно. Стучит пест в ступе по избам, стучит еще пуще на толчеях, шуршат жернова в бабьем куту за перегородкой в избе и особенно громко разговаривают на водяных и ветряных мельницах. Разговаривают и промеж себя (как уверяет поговорка). Жернова говорят: Вчуже лучше, а ступа говорит: То тут, то там (и на звуки этих инструментов этот разговор отчасти похож). Из хлебных зерен, пущенных в мокроте и тепле в рост, или проросших так, что началось брожение и мучной крахмал превратился в сахар, — из хлебных зерен (овса и преимущественно ячменя) приготовляют солод. Рощеное зерно сушат и крупно на домашних ручных жерновах мелют таким порядком. Ячменное (яшное) семя мочат в воде до того, что оно станет мягким на ощупь. Смоченное и разбухшее семя складывается в кучи, просыхает, нагревается и прорастает, то есть пускает корешки (ростки). Если не разворочать, кучи зерна могут перегореть, если вынуть и высушить — рост остановится; из крупносмолотого зерна делается солод. Если истолочь и мешать с водой часа полтора-два, крахмал исчезает, сменяясь сахаром. Жижа становится сладкой и называется суслом. Ячменное сусло превращается в брагу и пиво; смесь разных солодов от разных хлебов употребляется для приготовления тонких квасов. Сусло, поставленное в печь, пригорает к стенкам горшка и корчаги сладким наваром, который заменяет для крестьянских детей тонкого вкуса конфеты. Самое сусло подливают для вкуса к постным кушаньям. Слитое в чан и добавленное дрожжами, сусло бродит вновь, доходит до браги, а с примесью хмеля — до горького и крепкого пива. Из ржаного сусла гонится водка. В деревнях варят сусло перед новым квасом, и всегда и обязательно перед известными праздниками, особенно большими: Рождеством, Николиным днем, Пасхой. Это сусло — на брагу и пиво. Торговцы пекут на сусле дешевые пряники — сусленики — на неприхотливый вкус крестьянских детей, в виде сосулек или палочек. Яшная брага на одних дрожжах варится в брагу простую, похожую больше на горький квас. Но густая и с хмелем брага доходит до такого крепкого напитка, который называется уже пивцом и полпивом (иногда в брагу прибавляют меду и ягоду малину). Впрочем, крестьянское пиво-та же брага с хмелем, не выше, и называется корчажным, потому что его варят в корчагах, то есть больших глиняных горшках. В осень, говорит поговорка, и у воробья пиво. Пьет мужик и квас, а где видит пиво, не пройдет мимо. Когда варят пиво, то соблюдают очередь, а наваривши, ездят друг к другу, родные по родным сначала, друзья по приятелям потом, и наконец все по знакомым. К слову — молвится, к пиву — едется очень охотно, когда зима принесла досуг, поля лежат мертвыми под глубоким снегом, около дома ничего толкового не придумаешь. К великому празднику Рождества Христова возвращаются домой и те работники семьи, которые уходят на чужую сторону промышлять деньги на домашнюю помощь (обыкновенно называемые питерщиками). Как их не угостить, не почествовать, и чем же, как не пивцом, не домашней бражкой? Свои люди — дорогие: пусть на домашнем угощении и ласках размягчатся сердцем, задичавши и отвыкнув от дому на чужой стороне. Никольское пиво является, таким образом, первым и самым приметным последствием уборки хлеба: деревни и села очень оживляются этими праздничными обрядными пирами. Замечено, что в Николин день во всяком доме пиво, да и давно выговорено нашим православным народом: Красна Никольщина пивом да пирогами, На Никольщину и друга зови, и недруга зови, Едут на Никольщину с поглядкой, а наваляются под лавкой. Вообще к этому дню все деревенские хозяева с хлебными запасами не только зерном, но и мукой. Конечно, в запасах хорошего хозяина всякой муки довольно. Однако как же жить русскому человеку при хлебе без каши? Без каши и обед не в обед, а побольше воды прибавить, так станет еще сверх того горячее — суп, кашица: и щей не надо. Впрочем, до той и другой ходить недалеко: то же хлебное зерно нам ответит и послужит. Не молот хлеб, так и не мука, не толчено зерно, так и не пшено, не крупа. Для крупы зерно возят на такие мельницы, которые называются круподерками, или кладут в такие машины, которые прозваны крупорушками. Чтобы сделать крупу, надо либо крупно смолоть, либо только ободрать зерно, то есть очистить его от шелухи или лузги. Из пшеничных зерен приготовляется белая крупа, называемая манною: вот и манная каша — детское кушанье. Из ржаных зерен крупа черная, из неспелой ржи — зеленая, из ячменя — яшная и перловая крупа, из полбы — полбяная, из овса — овсяная, из гречи — гречневая и смоленская, толченая из проса — пшенная. Столько и каш, столько и пирогов, а как пирог с крупой, так и всяк с рукой. С избытками сырого зерна, ободранных круп, смолотой муки, с остатками от домашней надобности и потребления можно теперь и на базар поехать поторговать, кости, слежалые на печи в избе, промять, порассеяться и повеселиться. Итак, в путь-дорогу, на базар. Куль муки — на воз, в сани. Зимой в особенности сильны, часты и крикливы базары, именно после того, как уберутся на полях крестьяне и в руках у них ходовой товар — хлеб. Базары по зимам собираются каждую неделю в какой-нибудь день, чаще по четвергам и воскресеньям, то есть в начале и середине недели

Глава VIII На базаре

Базар с татарского слова и степенного обычая — торг на свежем воздухе, на открытом месте, прямо с возов. Это условное время и место для еженедельного схода и съезда окрестных жителей для об- мена своих избытков. Куль залипшего хлебца остался, надо деньги: сборщик податей приходил — зерном он не берет, а требует ходячие бумажные деньги. На базаре это добро попадается, у купцов бывает. Нет дома соли, да есть хлеб: можно подсменить прямо товар за товар. Можно обменять хлеб на деньги, а деньги на соль: все это тот же обмен, который и называется продажей и куплей, то есть торговлей. Базар это определяет самым точным и ясным образом. Один предлагает, другой берет, и берет затем, чтобы свезти, передать в третьи руки, которым то же самое нужно, да не имеют они того и взять им негде. На базаре, стало быть) нужен передатчик, посредник, купец.

Мне не надо хлеба, надо кожаные рукавицы и валяные сапоги, чтобы не зябли на работе в лесу руки и ноги. Купец возьмет у меня хлеб, даст за него деньги, сам перепродаст мой хлеб тем, кто, живя в городе, не пашет, не орет, а есть любит. На деньги можно выменять, то есть купить, и теплую шапку, и малым ребятам пряников — гостинца, следовательно, и то, чего не нужно и купить хочется не от холода, а по любви родительской. На базар выехал пахарь, который посеял мерку овса, а обмолотил семь либо восемь; по базару ходит и купец с деньгами в кармане, которые для него тот же хлеб. Отдает он деньги в люди, как бы их сеет, и хлопочет о том, чтобы получить барыш по примеру пахаря, приехавшего с барышом лишних мерок овса. Оба люди почтенные, полезные и необходимые друг другу, не стал бы пахарь с таким усердием трудиться, если бы на избытки его не было покупателя. Наработал бы на себя, да и завалился бы на печь. У обоих важное дело, обоих свела на базаре нужда, и нужда немалая.

В начале базара, когда кабаки заперты и вина не продают, потому что в сельской церкви идет служба, базарный народ также шумлив и суетлив. Волной колышутся толпы; громким гулом отдается базарный разговор далеко по окрестности. Молчалив человек, когда у него на сердце спокойно, суетлив, когда видит, что готовы другие удалить беду, да не всю. Покупают хлеб, да дают не столько денег, сколько нужно и взять хочется. Торгуются и спорят в одном углу, налаживая дело к обоюдной выгоде. Кричат громче всех в другом месте, перебивая один у другого дешевый товар, сбитый с настоящей цены, по уступке от самой крайней нужды и самой оборванной бедностью. Прибыль с убылью смешались — ничего на базаре не разберешь: галдит и шумит он, как будто в том только и все его дело. Верно только одно: пока мужик жал хлеб да обмолачивал, по тяжести работы ставил себе хлеб в высокую цену, кажется, все бы деньги взял за него, а вот на базар привез — велят прислушиваться, что другие скажут и во что труд поставят. Дома хлеб казался выше золота, ржаные зерна слаще пряников, — на базаре хлеб как будто и посерее сделался, и не с такою любовью глядишь на него, и не так его жалко. На базаре хлебу и имени нет, купец глядит на хлеб, а называет сыпью: на базаре хлеб товаром сделался таким же, как лыко, как деготь, как соль. Стоят воза с хлебом не одни наши. Толстые купцы подходят к возу без крестного знамения, а ткнет своим валяным сапогом в бок саней да и заговорит грубым голосом. На хлеб купец и не взглядывает, словно и глядеть-то на него противно ему. Да лжет. Это, впрочем, не сам купец, а его приказчик. Большому купцу надавали заказов на хлеб, да и сам ждет хороших спросов и больших барышей, вот и послал он по сельским базарам саранчу эту — приказчиков. Кто здесь, кто там, в разброде от одного купца по десяти на разных базарах. Вот и наш покупщик стоит у воза, дает свою цену, да и у продавца не валится с головы тапка, крепится: к чему торопиться? — уже базар цену скажет. Не поддается мужик, ломается, говорит, что озими плохо всходили, листья с деревьев поздно падали, волки под самыми деревнями выть приходят, мышей много, земля плохо промерзла — надо ждать тяжелого года и неурожая, надо за прошлогодний хлеб покрепиться, посдер-жаться, чтоб не упал в цене) не сдаваться. Вот и нашла коса на камень, и на базаре шум еще крепче: кричит нужда и нужда всякая. По пословице, оба дурака налицо: и тот, который дорого просит, и другой, который дешево дает.

Две бабы едва тащат с одного конца базара на другой большой тяжелый образ, расступается народ, пропуская вперед Божье милосердие: идет нужда церковная сбирать подаяние на починку Божьего храма, на новый колокол, на поправку иконостаса.

Мужик повесил на длинную палку свою лохматую рваную шапку и кричит в разных концах базара: ходит нужда деревенская объявлять о пропаже коровы или лошади, не видал ли кто, а если видел, то, может быть, не знал, кому эта скотина принадлежит: вот и хозяин.

Гнусливо поют слепенькие старички) сидя над деревянными тарелочками, рассказывая про бедного и богатого Лазаря: сидит нужда нищенская — самая большая и последняя, хуже ее не бывает.

На базаре всякий о себе и всякий со своим. К вечеру гул перейдет, и шум угомонится. Выплакали старцы, выпросили богомолки-бабы: тем и другим насовали грошей сердобольные русские люди, скорые на благотворение, чуткие на нужду и очень чувствительные к плачущей бедности. Такие дела самому бедному человеку — большое удовольствие и над грошом даже от последнего пятака редкий в таких случаях задумается.

Перемялись и купцы с продавцами хлеба, установилась цена на муку и зерно. Как будто волшебник, невидимый и неслышный, вступился в это дело и помирил обоих спорщиков. Кто установлял цены и назначал таксу — никто не скажет и понять не может. Зимний торг ставит цену; особенно на это мастер Никольский торг, Никольщина, то есть базары перед зимним Николой (6 декабря) и после него. Никольский обоз для боярской казны дороже золота, — говорит пословица. Вот и весь ответ на такой мудреный запрос любопытного человека. Конечно, если середь зимы цена на хлеб упадет, значит, хлеб дешев, значит, прознали купцы, что хлеба на базары навезено много. Когда возов мало и базар нельзя назвать и базаром, тогда волшебник является живьем в крестьянском нагольном полушубке, в лаптях и рукавицах. Он один за всех торгуется с купцами и налаживает последнюю цену. Если купцу не все воза нужны, остальные хозяева возов начинают бросать и встряхивать в шапке медные деньги со своими заметками, наложенными на монету зубом: начинают вынимать жеребье. Чьи гроши вынет купец, того и счастье: тот и поворачивай к нему на квартиру свой воз. Такой жеребьевый закон во всех делах крестьянских — самый частый и самый любимый. По тому же жеребью, на счастье, сторговавшись при помощи самого бойкого на язык и остроумного рядчика, выбираются везти хлеб, скупленный купцом, туда, куда он прикажет, те извозчики, у которых опростаны возы. Не всегда накладывают хлеб в кулье, очень часто ссыпают из складов прямо в телеги и сани, подкладывая лишь веретье и обертывая в него. Веретье — тот же грубый холст из оческов льна и конопли, сшитый из дерюги или ряднины в три и четыре полотенца, на котором рассыпают зерна для просушки. Теперь он их прикрывает от непогод и подмочи, только муке особый почет — куль и мешок, и опять сверху веретье или рогожа.

Хлеб, скупленный на зимних сельских базарах, мелкие перекупщики везут к тем крупным купцам, которые выдают им деньги на покупку хлеба. Там и сгружают. От главного купца хлеб вдет гужом, то есть сухопутьем, к пристаням, на которых, впрочем, и живут эти главные купцы — хлебные торговцы.

Многие перекупщики носят непохвальное для них прозвище кулаков, шибаев, масов и маклаков в том смысле, что они на деньгах скряги, на торгу что кремень крепки и неуступчивы. Кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь, — говорит пословица и сказывает настоящую правду: кулаки — самый продувной народ, мещанская голь мелких и больших городов, в которых существуют хлебные склады и пристани. Где большие закупы хлеба, там и они, как шмели, большие недруги крестьянского счастья, — сверх плуга на два фута. Обсчитать и обмерить крестьянина — для него самое великое наслаждение. Проделки свои он считает изобретением высокого ума и своими выходками охотно хвастается. На обман у него нет ничего заветного. Хлеб меряется особою мерой при приеме от земледельца, той мерой, на которую условится: деревянные меры у кулаков поддельные, ненастоящие, не клейменные казенным знаком, а прилаженные дома для надлежащих плутней. Настоящий кулак и на базаре, на всем честном народе, середь белого дня шаловлив и не совестлив. Травленый плут и мятые бока и помимо базара найдется: он прямо в деревню придет задами и с оглядкой. Высмотрит там, чтобы мужиков-хозяев не было дома, остались одни простоватые бабы. Он и товарец принес такой, какой любят бабы: яркие ленты, цветные платки и с травами, и с войной, с генералами. Женский глаз соблазняется: надо ему то, что видит. Не жалко того, чего дома много, да денег нет. Кулак не спесив: он согласен поменять ухо на ухо. Надо бабе деревянную чашку, красиво расписанную олифой и цветами, — насыпай полную чашку зерном и бери себе эту чашку пустую: чашка три копейки себе. бери ее за зерно, насыпанное на 20 копеек!

Про такие бабьи дела так и в песне поется:

Приехали торгаши за задние ворота,

Кобылушку продала, белил себе я взяла,

Коровушку продала, румян себе я взяла,

Одоньицо продала, сурмил себе я взяла.

Муж приехал с поля, с сохой, с бороною,

А я, млада, с печи с донцем, с гребнем,

С кривым веретенцем.

— Где, жена, корова?

— В стадушко протала,

Там ее волки серые съели.

— Тле же, жена, одонье?

— Одонье сгорело.

— Где же, жена, пепелок?

— Разнес, сударь, ветерок

На боярский на дворок.

Курочка по зернышку глотает — сыта бывает. Маклак по горсточке со двора, а пройдет по всей деревне, — у него не один мешок, а ворох, который на себе и не увезешь. Та же лошадка, что товар привезла, потащит теперь один только хлеб, да кстати и льну охапку, яиц сотен пять. Маклаку-кулаку все на руку, все это — дела доброй воли, и лишь торговля с первобытным приемом, как торговали при царе Горохе и как торгуют теперь с дикими инородцами. Называется такая торговля меновою: товар за товар, и деньги тут лишнее дело, не надобны. С деньгами тут еще, пожалуй, ничего и не сделаешь.

В таких местах деньги еще в землю прячут, зарывают, берегут: в оборот их, чтобы привели они другие деньги, там не пускают. Затем и выдуман базар, чтобы дело шло на чистоту. Базар деньги любит и деньги ценит. На базарах мужик продавец, а купец показывай ему мошну и кошелек: божбе там не верят. На базарах сами хозяева — корень, а хлеб — воротило: другие товары только подпевают и считаются мелочью, хлеб их затирает и всех шибче кричит. Базарам без хлеба мудрено выстаивать. Другое дело ярмарки, ще хлебам почти нет никакой чести. Там выступают на сцену разные товары другого сорта: красные железные, сохи, косули, серпы, косы, колеса, телеги, лошади, шерсть, — да всех и не перечтешь. На ярмарках больше торгуют сами купцы друг с другом, мелкие сельские покупают у богатых городских, чтобы развозить потом про крестьянскую нужду по мелким Торжкам, по зимним базарам. На базарах все-таки мужик главный и больше хлеб, чем что-либо другое. Здесь мужики торгуют сообща, прислушиваясь один к другому и поддерживая друг друга. Тут и кулак держи ухо востро. Вот почему, если в деревнях в кулацких плутнях только цветочки, на базарах ягодки.

На базаре в быстрых руках фокусника-кулака безмен шалит. На безмене по железному пруту намечены точки, означающие пуды и фунты. Ищет одну точку петелька, и если она проволочная, то верно находит и может встать прямо на точке. Да таких петелек не бывает в ходу: больше веревочные и еще хуже того — широкие ременные. На ременной петельке всеща точка прячется и плохо видна, всегда довольно походу и, разумеется, на руку того, кто держит безмен и проверяет купленное.

На купеческом дворе для приема хлеба с возу прямо в сусеки весы лажены дома и мужикам не показаны: полые гири далеко не настоящего весу ловко умеет подсунуть баловливая рука весовщика-кулака.

Да и при ссыпке в купеческую меру зернового хлеба, сумеет ли догадаться продавец о том, что если мера боками подойдет как раз под казенную точка в точку, то дно у ней может быть вогнуто, в эту яму и лишним горстям немудрено завалиться. И выйдет так, что воз мерками двумя-тремя стал короче.

И сам дома мерил, и сосед проверял: выходит — ей-богу, не так.

— Побоялся бы ты, хозяин, Бога!

— Чего мне бояться! Ты сам тут был, не лошадь же твоя глядела да поверяла.

— Отдай, сделай милость, назад хлеб мой!

— Укажи ты, сделай милость, теперь в моем сусеке — который твой хлеб: я тебе его отберу и отдам.

Станут спорить, браниться, да у кулаков горло шире мужичьего. Опытные крестьяне отстают, утешаясь тем, что ведь и кулаку кормиться надо. При этом всякому известен купеческий обычай не платить ничего тем рабочим, которые принимают от крестьян хлеб, и предоставлять им пользоваться недовесками и передержками. Горячие и смелые продавцы ищут суда: сегодня ищут, завтра правды дожидаются, а послезавтра, вздохнув из самой глубины сердца, сказывают вслед за отцами и прадедами; С сильным не борись, с богатым не судись!

Мерщик может быстро подхватить зерно концом лопатки и слегка подбрасывать в подставленную меру так, что оно ляжет, как пух: толкнуть меру ногой — зерно осядет вершка на два. Это один способ. По-другому может мерщик брать хлебное зерно полной лопатой и сыпать, что называется, ручьем: зерно ляжет очень плотно. Но самое тонкое искусство мерщиков состоит в том, чтобы снять гребком горку, всегда образующуюся на верху меры. Небольшое углубление составляет недостачу и, напротив, возвышение — излишек в весе, который, при приеме целыми возами, дает круглые цифры. Пробуют устанавливать здесь правду тем, что продавцы и покупатели хлеба выставляют своих мерщиков.

Рассказывать ли больше про кулацкие плутни, когда они что ни год, то все новые? Русская пословица, впрочем, так прямо и выговорила: Всех плутней кулаков и маклаков не перечтешь. Для таких художников, которые, что называется, из-под тебя следы режут, базары — места сердечно любимые.

В некоторых местах (например, в селе Лыскове на Волге, в Нижегородской губернии) кулаки так прилаживают дело, что крестьяне без них и продать хлеб не могут. Зная это, они прямо едут на двор к кулаку, который по-тамошнему называется прахом. У кого крестьянин с хлебом встал, тот прах и обязывается быть маклером, ходатаем и продавцом. Прашит он, то есть ходит из дома в дом богатых хлебных купцов, спрашивает, кому сколько надо муки или зерна. Прахи здесь делают, что хотят и как знают. Мужики только охают и лишь летом, и то с мукой, дерзают становиться на базарах и ожидать вольного покупателя. Зимой без праха ни один крестьянин не сделает дела, каждый из них пил у праха пиво и водку и ел разные кушанья даром. За прокорм расплачивался купец-хлебник: подкупил праха сговорить продавца на уступку.

Через руки кулаков проходит хлеб всякий, и при покупке надо смотреть в оба: мука может быть подмоченная, бывает и мешаная. Та и другая вредны для здоровья. Попорченная мука отдает кислым запахом, сыра на ощупь, состоит из комков (подмоченная, она согрелась и свалялась комками); клейковина потеряла тягучесть, крахмалу и сахару стало в ней меньше, жир зерна протух. Мешаная мука бывает опасна для здоровья, когда смолота вместе со спорыньей, или так называемыми рожками, рогатою рожью. Это — болезнь зерна, которое вырастает длинным, иссера-черноватым, сладковатым на вкус. Мякоть спорыньи (она же рожки, спорыш, спорыня, спорня) сероватая, приторно-сладковатая на вкус и в пище ядовитая, особенно пшеничная. Поесть спорыньи, будет кружиться голова, ослабевает зрение, зашумит в ушах, человек отравляется. Пойдет зуд по пальцам рук и ног, а потом и по всему телу. В конце концов у больного является одышка, пальцы на ногах пригибаются к подошве, желудок лениво работает. Деревенские дети всех чаще подвергаются этой болезни, лакомясь сладковатою спорыньей. Некоторое количество ее в муке любят деревенские хозяйки за то, что от таких зерен хорошо подымается квашня, хорошо хлеб спорится (отсюда и ее название), то есть увеличивается объемом. Как у ржи — спорынья, так и у пшеницы своя болезнь, называемая головней. Это — хлебная изгарина, где пшеничное зерно в колосе превращается как бы во вредную угольную пыль. Колос уродуется; мякоть зерна исчезает, сгорает, уподобляясь настоящей головешке, обгорелому и обуглившемуся полену, хотя на этот раз и в очень малом виде. Впрочем, пшеничная болезнь на ржаную непохожа, и пшеничная головня совсем не то, что хлебные рожки или рогатая рожь. Во всяком случае как та, так и другая в полях — недобрый знак: появилось их много — быть неурожайному году, быть великой крестьянской беде — голодовке.

Кроме спорыньи, маклаки-плуты примешивают в муку отруби, песок, гипс, чтобы увеличить вес и взять за товар подороже. Хорошая настоящая мука та, которая совсем похожа на порошок, суха и без всяких посторонних запахов. Впрочем, за плутнями хлебных торговцев не угоняешься, а смотреть за ними надо, что называется, в оба глаза. Бросим маклаков. Пойдем дальше за хлебом. Поедем на пристань вслед за веселыми, довольными и счастливыми кулаками поскорее!

Глава IX На пристани

Подъезжаем мы к пристани, а к ней и проезду нет: и на тройке купеческих лошадей, выхоленных и хорошо выезженных, далеко не угонишь. Тянется воз за возом длинной вереницей хлебный обоз по торговой дороге: на лошадях в Великой России, на волах в Малороссии. На возах зерновой хлеб уже в двойных кулях, чтобы не высыпался, и мука в двойных мешках из ручного и фабричного холста, чтобы не было раструски. В таком виде хлеб и на суда сложат, не разбирая. Разбирают раньше и видят, что лучшая пшеница доставляется из помещичьих полей, от богатых людей; рожь, напротив, вся куплена у одних крестьян (в особенности у кулаков-ссыпщиков) в августе, когда начинается сборка на базарах. С помещиками и их управляющими идут договоры в барских домах; с крестьянами, как сказано, в грязи и на снегу, подле воза. На базарах — и сборка хлеба, а после них тотчас же формируются партии для отправок на пристани и к портам. Чем ближе к последним, тем слабее базары: всякий везет туда прямо, чтобы не знать посредников, да и купцы предпочитают такие покупки во избежание хлопот с наймами подвод; к тому же они сами теперь видят, что покупают. Это, впрочем, как исключение и для хороших сортов помещичьего хлеба и даже худших сортов крестьянского хлеба. Около пристани все-таки толпятся обозы, вытягиваясь хвостом не на одну версту разом.

Идут сторонкой возчики, запорошенные снегом, и молча постукивают рукавицами, согреваются. Еще молчаливее и еще угрюмее, лениво переваливаясь с боку на бок, плетутся за своими волами чумаки-малороссы, покуривая тютюн (табак) из люлек и изредка покрикивая на своих сильных и сытых, но ленивых волов. Идут они из богатой, благодатной хлебной сторонки всего охотнее по направлению от России к Черному морю, по заветным шляхам (дорогам) на степу. По степи тянутся они множеством параллельных дорог, предпочитая те из них, на которых лучше кормят: в этом году на одном месте, на следующий — верстах в 15–20 в сторону. Идут дней десять, недели две-три. Пошли дожди, залило балки (степные овраги) — чумак остановится и ждет: для хозяина-торговца на дождях портится хлеб, на шее вола под деревянным ярмом (род хомута) живая кожа преет, делаются раны, и вол совершенно отказывается идти.

Нанимал чумаков ловкач и проныра по заказу хлебного торговца. Чумаки уславливались получить часть платы при наборке хлеба, остальную при сдаче. Выговаривали магарыч (сверх ряды условные деньги на водку), ударяли в корчме (кабаке) по рукам; никаких письменных документов, по безграмотности, не писали и не подписывали. Давая слово, они исполняли с такой точностью дело, что можно только дивиться: честность чумаков замечательна.

Грузили чумаки очень мелкие фуры или возы свои хлебом, насыпая его в лубочный ящик воза, получая от хозяина (непременно от него) рядно, то есть либо холст домашнего изделия, или равентуг (полушерстяную материю) московского фабричного изделия, покупаемый хозяевами на Ильинской ярмарке в Полтаве, на Крещенской в Харькове и на других многочисленных украинских ярмарках. Подстилка эта зашивается, и на мелкий чумацкий воз (прилаженный таким образом для тяжелой соли) докладываются еще мешки с более легким хлебным товаром. Весь воз у чумаков непременно увязан в кожу (у русских в циновку или войлок). Все это необходимо, потому что хлебный мешок обыкновенно в тех местах берется напрокат.

Не посчастливит чумаку в дороге — начнется на волов падеж, — он хозяйской клади не бросит и на свой счет наймет амбар, ссыплет хлеб и даст знать хозяину.

Великороссы тянут дорогу в свою сторону к северу. Из благодатных стран черноземных губерний везут возчики хлеб в своих больших телегах на тройках рослых, красивых и сильных возовых лошадей. В других местах ездит хлеб на тех же лошадках, которых впрягали в соху, и на санях и на телегах, какие попадутся. Покрыт воз рогожей — значит, воз русских возчиков.

Для великорусских хлебных извозчиков, на испытание их полушубков и валяных сапог на ногах, во время возки трескучие морозы, снежные зимы. Под ногами их ухабы — глубокие ямы, остроумно называемые нырками. Ухнет воз, заскрипят сани, зашевелятся проводники: тощей лошадке, пожалуй, и не вытащить, надо ей подсобить, подхватить плечом. Криком тут и ходьбой вперевалку ничего не сделаешь. Подсобить немудрено: сила есть, да и новой прибыло. В последней деревне кормили лошадей (овсом непременно), поели и сами, да еще и как поели!

Первым делом вымыли руки, распоясались, сняли полушубки) помолились на тябло иконам, залезли за стол. Один взял нож, нарезал хлеб такими толстыми сукроями, что проезжий француз или немец не надивились бы, записали бы в памятные книжки и рассказали в газетах.

Прибыли щи пустые, чашка исчезла, постукали в краешек, — подлей еще! Опять съели, опять постукали. После четвертой чашки щи отошли. Хозяйка второе горячее — лапшу подала. И лапши четыре чашки съели.

— Вареного гороху, ребята, не хотите ли?

— Ну да как не хотеть!

И горох ели. Нет-нет да и запьют квасом. Квасу выпили столько жбанов, что хозяйка про себя ворчать начала. Вслух ворчать она не посмеет: если станет скупиться, станет хуже кормить, извозчики недолго думают: оглобли возов начнут поворачивать от этого двора в другую сторону и в другие ворота, за которыми лучше их уважать станут. Не на одном таком дворе мы останавливались, куда не въезжали извозчики, но удивлялись, как через улицу напротив соседний двор извозчичьи возы облепили словно мухи. Оправдывался обойденный хозяин:

— Мы, видите, были барскими людьми, теперь вольноотпущенные. Не выучились мы обхождению с мужиками, не умеем как потрафить им, — вот и не становятся к нам.

На облюбованном дворе садятся за стол десятками.

Каша на стол пришла. Поели ее сначала так, с солью; в другую чашку масла подлили и в третью припустили масла.

— Не надо ли, ребята, молока?

— Да какое оно?

— Белое.

— А коли белое молоко, так давай твоего молока белого.

Молоко с кашей ели, и так одно молоко ели. Настоящие едоки ни одного кушанья не потребили без хлеба, ели даже кашу с хлебом.

Подала хозяйка пирог, оказался опять с кашей, и пирог съели. Это уж сверх сыта, на заедку, вместо пирожного. Кое-кто уже и лошадей проведать сходил, кое-кого и зевота взяла.

Вылезли наши богатыри-едоки из-за стола с запасом: можно теперь за лошадкой все 20–25 верст дальше пройти пешком и своим могучим плечом подсобить лошадке на проклятых ухабах. Сам же, впрочем, хлеб и ухабы эти выбил. Пойдет нырять по этим ухабам и новый обоз вслед за другими: обоз большой, длиною в целую версту. Чем ближе время к последнему зимнему пути и к весне, тем обозы эти и длиннее и торопливее. Тогда по дороге на тройке к пристани, пожалуй, и совсем не проедешь, если не возьмешь стороной.

Подле пчел всегда в меду; где рубят, там щепы; не станем удивляться, если навстречу нам по дороге к пристани замашут крыльями ветряные мельницы, если, свертывая с ухабистой дороги, мы будем попадать на гати или плотины водяных мельниц. Стоят они перед глазами безобразно высокими стенами запорошенными по щелям мукой, как свежим снегом: это крупчатки. Развела их (и всегда во множестве) местная потребность в перемоле хлеба для ближайших потребителей, желающих подешевле покупать муку на местах склада и заготовок хлебного зерна. Плодит их торговая предприимчивость, желающая играть на обе руки: на продажу ближнюю и дальнюю. На крупчатах и мельницах этих происходит передел (говоря торговым языком) привозного хлеба для местной муки. Продовольствуется ею и пришлое на пристани население на время летних работ в навигацию; продовольствуются этими же запасами рабочие люди, уходящие на судах в сплаве. Пристани — одни из таких мест, которые вообще кормят много бедного и полуголодного народа.

Вот и самая пристань — живое место для хлебных складов, любопытное место для наблюдения за хлебной торговлей. Зимой на хлебных пристанях совсем глухо, в конце зимы поживее, ранней весной — самый развал. Хлеб до сплава складывается в бунтах, на берегу под открытым небом. Обыкновенно на снегу или, по расчистке его, на земле кладется постильник — длинные в два ряда жерди: одни вдоль, другие поперек. Хлебное кулье и мешки накладываются пирамидой, накрываются и обшиваются рогожками и кажут издали стогом сена. Это на богатых и лучших пристанях. На маленьких делается это грубее: бунты прикрывают соломой, дожди их мочат сколько хотят, мука превращается в камень, крупа делается затхлою, рожь солодеет, пшеница и льняное семя преют. Весной на пристанях базары шумят уже каждый день, и притом с утра до вечера. Другие на это время приезжают сюда просто без дела, за одним только, чтобы повеселиться, увлекшись суетней и хлопотливой жизнью. Да и у кулаков расчеты с хозяевами, барыши маленькие. У хозяев барыши большие. Знают про это другие торговцы, торговцы крепкими напитками: открывают временные кабаки, временные трактиры, приглашают цыган петь песни, нанимают актеров играть на театре. На пристанях — настоящая ярмарка, которая только называется иначе — караваном, временем хлебного каравана. Идет нагрузка судов хлебом и отправка его по воде, по большим рекам, благодаря тому обстоятельству, что доставка водой дешевле всех других способов доставок, и реки в России разлились очень счастливо и в самом удачном множестве. Чего стоит одна Волга, которую и прозвали за то кормилицей, матушкой!

Стоят суда, и в особенности барки, лишь на той Волге, которая, выйдя из безлесных степей, течет вблизи лесов. Под Нижним и дальше к Твери мало уже таких пристаней, вблизи которых не пристроилось бы судостроение и торговля готовыми судами. В особенности это сильно развито в тех местах, где, по мелководью Волги, требуется перегрузка хлебных товаров с крупных судов на мелкие и с этих мелких на суда и барки, еще мельче сидящие в воде. В первом случае перегрузка под Нижним и в Нижнем, во втором в Рыбинске, для прохода в мелкие реки и искусственные каналы.

Здесь приостановимся. Хлеб не нагрузишь, если судна нет. Судов на южных пристанях почти совсем не строят, а приводят сюда готовыми, издалека. Приводят их теми реками, которые текут в Волгу с севера, из густых лесных местностей: из Унжи, Ветлуги, Костромы, Камы. Потом вводят суда эти в реки, которые текут в Волгу с юга из черноземных, хлебородных мест и на которых поместились самые богатые, людные и известные на всю Русь хлебные пристани.

Впрочем, постройка хлебной барки — дело нехитрое; не строят их на богатых южных пристанях только потому, что лесу мало и доски дороги. Могут, однако, строить и там из пригонного леса в готовых бревнах, доставленного в плотах сплавом по рекам, вытекающим из богатых лесов.

Раннею осенью, пока не замерзла земля, легче выдирать древесные корни, уходят лесовики в лес, выворачивают деревья с корнями для барочных кокор, вырубают бревна для плотов. По первому снегу они вывозят свой лесной товар на берега сплавных рек и вяжут плоты. Вяжут плоты древесными гибкими кореньями (вицами, вичью), свернутыми в кольца: длинную ветвь кладут на огонь, чтобы распарить; обгорелую, но еще горячую и дымящуюся, завивают около человека. Он стоит и держит один конец в своих руках, другой ходит кругом его и вторым концом увивает его поясницу. Затем стоит только выпрыгнуть — и кольцо готово. Шьют плоты для пристаней в конце марта (по последнему зимнему пути и во время распутицы стараются вывезти из лесов все срубленные деревья). Тогда же строят и барки (унжаки, гусянки, соминки) тихвинки, беляны и т. д.), поспешая отделкой к ледоходу и спуская их на воду, лишь только выплывает последняя ледяная пена. Плоты идут к волжским пристаням для постройки тамошних барок, лесные барки тянутся туда же в должность подчалков, для коноводных машин, для кабестанных и грузовых пароходов.

Вслед за судами идут на пристани многочисленные и разнообразные рабочие: пристани всегда хорошо кормят и без работ никого не оставляют. На пристани можно и судно построить, и вот для опыту хотя бы хлебное грузовое.

Остановимся и посмотрим. На берегу близ реки выбирают ровное место и обставляют клетками из толстых и круглых поленьев: аршина два в ширину и в вышину. На них станут основывать дно барки, то есть длинные и ровные сосновые доски от двух до четырех вершков толщиной. Сверх досок этих кладут во всю ширину барки — в расстоянии аршина одну от другой, — копани, сосновые деревья, вырытые с корнем и книзу обтесанные: сюда прибиваются нижние доски деревянными гвоздями. В местах, где сходятся концы досок днища, на так называемых стыках, концы к копаням приколачиваются длинными гвоздями. На дно по обоим концам барки ставят толстые деревья, также с корнями. К этим деревьям и головам копаней прибивают обшивку железными гвоздями нанизу из самых лучших досок и сверху их нашивают еще по одной тонкой доске. Высоту стен барки доводят до 16 четвертей. Все это делается с глаза, без всяких чертежей и измерений; самые лучшие мастера — самоучки. Барка вчерне готова. При уборке ее, по погрузке, начинают конопатить щели, чтобы не просачивалась и не одолевала вода. Дно барки конопатят в две пряди: первая свернута жгутом из мочала, обернутого смоленой паклей или оческами пеньки, вторая прядь вся мочальная. Пряди забиваются деревянным молотом, который стукает по конопатке или тупо заостренной лопатке. Конопатчик возьмется за конец пряди руками, повиснет на нем и ногами постукает — не выдралась прядь из пазов барки, значит, благонадежно, хорошо проконопачено. Дно для пущей веры ластят, то есть конопатку обшивают лубком, приколачивая его мелкими железными скобами.

Теперь барку или спускают с клеток на землю, предоставляя самой воде поднять ее при разливе, или местах в четырех по длине барки подкладывают толстые и длинные деревья, спуская концы их в воду. На деревья эти наваливают тот конец барки, который обращен к реке, разбирают клетки и заменяют их прочными подставками, укрепленными на досках. Когда все готово, подставки выбивают: барка сползает по бревнам в воду, а если начнет упираться, то подталкивают ее сзади шестами.

На воде хлебную барку окончательно снаряжают и украшают: утверждают на столбах крышу, чтобы не мочило хлеб сверху, кладут толстые жерди вдоль и на них такие же поперек, а затем тонкий хвост — это подстилка, чтобы не подмачивало хлеб снизу. А так как воды все-таки не удержишь, то для отлива ее в середине барки приготовляют место вроде коридора, обставленное с обеих сторон лубками. Сюда собирают всю воду и оттуда будут выгонять ее, выбрасывая подвешенными на веревке плицами — деревянными черпаками вроде совка, нос лопатой. Над крышей приделывается стояно, то есть балкон для проводника барки — лоцмана, а внизу небольшой ворот для поднятия руля, которым налаживается ход барки. Руль на ней — толстое ровное и длинное бревно, тонким концом на барке, толстым в воде, и с придатком досок, чтобы походило на весло: это правило. Про запас делают настоящие весла, называемые гребками, три каната на якоре, когда надо остановить барку, сходень или длинную доску для входа рабочих на берег. На очень многих взаду, в корме, прилаживается комната для хозяина или его приказчика, с окнами и даже с некоторою роскошью: это казенка, или каюта. Так как барка, назначенная в Петербург, долго пойдет против воды, то ставится посредине ее мачта, на ней трехцветный флаг, к ней привязывается холщовый или парусинный парус. За нее же цепляется бечева, за которую рабочие, идя по берегу, тянут судно.

Таковы все хлебные барки, где бы они ни были построены (разница между ними незначительная). По местностям им даны и разные названия и, по некоторым особенностям, прозвища. Так, по русским водам плавают: бархаты, беляны, гусянки, коломенки, межеумки, байдаки, мокшаны, унжаки, берлины. Самые настоящие барки — белозерки — длиною 14 сажен, шириной 61/2, вышиной 10 четвертей, подымают до 10 тысяч пудов клади, строятся в верховьях Шексны, их можно видеть и на Неве, в Петербурге. Это самые большие здешние барки. В сущности же, самые большие барки называются белянами: плавают по низовой Волге и то только в разлив, потому что сидят в воде почти на две сажени, но зато и подымают хлебного груза до 150 тысяч пудов. С ними мы встретимся на Волге.

Вообще, сказать правду, не на всякой барке для хлеба покой и безопасность: дождь сверху и вода снизу плохие соседи. От дождей хлеб мокнет снизу и сверху; особенно мокнет с боков, обращенных к тому коридорцу, откуда отливают воду. Водоливы всегда небрежны. Мешки покрываются плесенью и зеленью от проросших зерен, и хлеб приобретает затхлый запах. Часто такой хлеб и сушить не позволяет городская полиция во избежание невыносимого зловония.

Когда судно только спущено, водяная сила еще страшна ему, если не будет помогать и выручать сила человеческая. На судно нужны рабочие с тачками, чтобы нагрузить его, нужны другие, чтобы сплавить. Первые называются крючниками, и именно те, на долю которых выпадает тяжелая работа таскать на спине кулье и мешки, задетые железным крюком. Это все богатыри и силачи от постоянного упражнения силы мышц, это все отдельный промысел, которым питаются десятки тысяч людей русских. Иногда судовая нагрузка производится еще проще. Когда весенняя вода подходит под самую кручу берега, возы с хлебом придвигают к воде и прямо с них по деревянным желобам, накрытым парусиной, ссыпают зерно в самый трюм судна. Вторые рабочие везде называются бурлаками. Ежегодно со вскрытием рек они выходят из своих деревень и тянутся на низ, в низовые губернии, большими артелями для подъема судов бечевою. С котомками за плечами шагают они по приволжским деревенькам к пристаням, имея на голове в знак отличия вывеску: деревянную ложку, заткнутую за ленточку на шляпе, — за что шутливо и прозвали их водохлебами. Это обыкновенно самая рваная голь и бедность: ей не только сохи купить не на что, но и сеять негде; большей частью бобыли-бездомники. Притом так, что если кто раз пустился в этот промысел, то уже и тянут эту лямку, пока не выкопают самому ямку.

На пристанях их нанимают либо во время приготовления судов к нагрузке, либо после нагрузки, и тогда бурлаки подороже. В первом случае хозяева знают, что пришли самые крайние бедняки, а потому и прижимают их. Почин обыкновенно невеселый; рабочие помещаются в балаганах, которые сами же и строят из лубков и жердей. Днем на нагрузке, ночью, чтобы согреться, раскладывают они в балаганах большие костры дров или щепы. Но когда после морозов пойдут проливные дожди, бурлаки, без хорошей одежды и на самом скудном продовольствии от хозяев, начинают болеть горячками, цингой, лихорадками и выбывают из списков. На бурлачьи артели с особенной охотой нападают всякого рода болезни. Если ходит по Волге холера, она прежде всех хватается за судорабочих. Свалит одного в балагане, призовут товарищи священника приготовить несчастного к вечности, и если он не умрет и раздышится, то опять встанет на работу.

Работа на берегу кончена: барки совсем готовы в путь. Рано утром позвали священника. Пришел он с крестом и молитвой перед образом, который отпустил с товаром сам хозяин. Служат молебен Спасителю, Божьей Матери и Николе Угоднику, которого считают покровителем плавающих. После молебна бурлакам водочное угощение. На другой день опять на судне хозяин:

— Готово ли?

— Готово.

— Ну, в добрый час!

— Спасибо, хозяин! — отвечает за всех лоцман.

Становится он на свое место и кричит громким и певучим голосом:

— По местам садись! Бурлаки идут на свое место, каждый к своему гребку.

— Молись Богу! — кричит опять лоцман.

Все молятся на восход солнца.

Судно снимается с места: обряд исполнен. Видел я его на Северной Двине и на Белом море, видел на реке Мете перед страшными Боровицкими порогами, видел на Дону и на Волге: везде одно и то же, словно спелись и сговорились.

Но гребля сначала только, а затем уже лямка. Работа простая: лямку три, налегай да при, но очень тяжелая: надсадно лямке, а еще пуще надсадно бурлаку.

В работе, впрочем, они бодры и неутомимы, но лишь только сбросят с плеч лямку — это самый ленивый и беспечный народ. Так и пословица говорит: Дома бурлаки бараны, а на плесу буяны. — На привалах, после расчетов, они запивают и пьют напропалую. Во время путины на работе у бурлака, что у сироты, когда чистая рубаха, тогда и праздник. Самое высокое наслаждение — спопутная баня: и кости распарить, и белье вымыть и сменить.

Вот они на работе, в пути, что называется у них, ломают путину. Перекинув через плечо свою лямку — широкий кожаный ремень с веревкой — концом и шашкой на конце для захвата бечевы при тяге, впряглись эти люди с разбитой грудью, ненадежные, недолговечные, покрякивая и покашливая. Тяжело ступая и пошатываясь с боку на бок, идут бурлаки по протоптанной десятками лет побережной дорожке, называемой бечевником. Впереди бурлак, именуемый шишкой — человек общих насмешек, в наихудшем лямочном положении: ему труднее и опаснее прочих на случаи, если оборвется бечева. Однако идти передовым охотятся все, потому что у шишки право выбирать дорогу и, следовательно, попадать на торную тропу; он не наминает ног и меньше рвет лапти. Следующим за ним лучше задних, задние уже стянуты с тропы тягой судна на щебень, и бурлацкий гусек всегда сбит на сторону, тянется накось. Задние ближе в воде, в крупном песку и на камнях, шишка с некоторыми передними на тореном и охоже-ном бечевнике (тропе). Поэтому из-за места у бурлаков всегда ссоры и иногда драки.

— Я выстрелил прежде тебя, — говорит тот бурлак, который вышел вперед и прежде.

На судне остались водолив, он же и плотник, отвечающий за подмочку товара, и лоцман, которого все зовут дядей — главный начальник артели и хозяин всего сплавного дела, шуточно прозываемый букатником. Букаткой называется кусок мяса, говядины лишняя доля, перепадающая ему перед другими в то время, когда все другие идут по берегу в лямке. Ему хозяин дороже платит и больше его уважает: он, так сказать, лицо привилегированное и повелевающее.

— Проступи, други, проступи!

В подспорье работы и в усладу себе разводят бурлаки разноголосные песни, сложенные и завещанные им такими же горемыками, которые первыми прокладывали этот длинный путь огромной баркой чужого хлеба из-за черствого куска своего насущного хлеба. Отголоском сказывают эти тоскливые песни безучастным и пустынным, но охотливым на пересказ берегам кормилицы Волги, что нет тяжелее этого дела

Глава X На Нижней Волге

— Проступи, други, проступи! — просит передний бурлак, называемый шишкой, и сам охотнее и сильнее всех наваливается надломанной грудью на лямку и быстрее семенит по прибрежному песку измочаленными лаптишками. Товарищи послушались, прибодрились: так их и покачнуло в лямках, словно на качелях! Вытянулась в струну веревка, прикрепленная к вершине мачты; от дружного напора издала стон мачта и заскрипела. Судно своей грудью, как сильный купальщик руками, заметно крепче стало резать воду, и веселее побежали волны, замырила и зажурчала вода, скатываясь навстречу судну по бортам его.

Чтобы не ослабевать товарищам, шишка разбитым голосом затянул песню. Песнь его подхватили: вода под судном еще больше забурлила и еще больше погнулась в сторону бурлаков судовая мачта. В этом и вся задача бурлацкой песни, на большее она и не рассчитывает, а потому песни самые нехитрые и только складные. Солдаты под барабан налаживают шаги, бурлаки — под песню.

Еще раз, еще раз, Еще разик, Еще два, Еще маленький разок!..

Или:

Топай-стукай Аккуратней, — Ой, калина! Ой, малина!

Или:

Вот пойдет Да вот найдет Да гук! Гу-у-у-у!

И все тянут разом.

Или так:

Дубина-дубинушка, Дубина зеленая, Немая, подернем!

И слегка налягут — сначала немного натягивают.

Подернем, Подернем!

Навалятся на лямку всей грудью. Затем запоют немного повеселей.

Ой, люли! Ой, люли! Баржа стала на мели. Вот подернем, Подернем! Ее сняли — повели, И на водку нам дали!

Или еще так и немного получше:

Поехали бояре Чечетку ловить. Ой, чечетка моя! Ой, лебедка моя! Поймали чечеточку В клеточку. Ой, чечетка моя! Ой, лебедка моя!

А то выдумают песню про братьев:

Пойду я, младенька, К первому брату. Дал мне братец Вола да козла. Стали у младеньки Вол да козел, — Вол да козел, — Был, да ушел.

И второй братец дал вола да козла — стали волы да козлы, но и эти были, да ушли. А так как братьев было десять, а пожалуй, и все двадцать, то, когда на двадцатых станут петь, пожалуй, засмеются бурлаки, развеселятся: работе еще выгодней. А слушать нечего да и неприятно: бурлацкая песня стонет, не веселит, а печалит, потому что и самая работа из самых тяжелых и скучных. Кто поломал путины по Волге, тому на ней не зазеваться. Привычные ноги найдут кабак для веселья и для подкрепления сил. А так как русская душа меры не знает, то и бурлак пьет, пока не свалится и, как выговорила про него пословица, про час денежку копит. Придет этот час — первую пьет на здоровье, другую — на веселье, третью — на вздор; выпивает на радости и запивает горе.

Говорит товарищу:

— Выпьем?

— Выпьем.

— А деньги где?

— А шапка-то у тебя на что?

Вот почему, где бурлаки, там гульба и пьянство безмерные. Пристаням и привалам в этом случае — первое место на всей Руси. У бурлаков такая и песня имеется, которая говорит, что:

Славные калачики царицынские. Есть Дубовка-городок В ней пивцо и винцо, И сладенький медок. Есть Камышин-городок. Славные витушечки камышинские. Есть Саратов-городок. В нем пивцо да винцо…

Водка да закуска — как будто только в этих добродетелях вся цена и достоинство Волги-матушки кормилицы. Впрочем, и бурлак пьяный что мокрый: как высох, так и готов: опять тянет лямку и поет. Поет уже другие песни, веселые, про нынешние времена, и не очень веселые, про те времена, когда водились на Волге удалые разбойники, выезжали из-за горушек и из рек, впадающих в Волгу, на легких стругах, богато и красиво одетые, со своим лоцманом-атаманом. Хватались они крючком за хлебную барку, клали лестницу, входили на палубу. Атаман выкликал громким голосом: Сарынь на кичку! что значило: ложись, бурлаки, навзничь, не шевелись и не поднимай головы! Не за бедностью (так часто называют самих бурлаков), не за бедностью разбойники пришли, не ее обирать) пришли за богатством, за хозяйским добром. Вызывали они хозяина, приставляли к груди его пистолет, отбирали у него все деньги и уплывали выжидать новых богатых хозяев и суеверных бурлаков. Один хозяин предупредил бурлаков, припугнул, сказавши, что первого, который свалится на палубе и покажет ему затылок, он сам застрелит. Бурлаки слову поверили, и когда пришли разбойники, навзничь не валились, но всех воров перевязали. Стыдно молчать двадцати человекам, когда семеро грабят, и не всегда ночью, а часто и середь белого дня. Теперь нашим бурлакам известно, что разбойники совсем вывелись, и на Волге в наши времена, как на Невском проспекте, ходи без оглядки. Теперь они только разбойничьи песни поют и рассказывают новичкам, не знающим про те места, где стоял станом знаменитый Стенька Разин, как брал он город Царицын, как плавал по Волге на войлоке, летал на ковре-самолете, отбивал от себя пули, как орехи. Указывают даже под Саратовом любимый бугор Стеньки Разина, где сидит он в темной пещере до сих пор на железных цепях, жив и невредим, хотя и прошло с тех пор ровно двести лет.

Песнями да сказками подслащается отдых, а об работе хоть бы и не думать вовсе. На берега Волги и не глядел бы. Да и сколько ни гляди, от Самары до Рыбинска раньше шести-семи или восьми недель не поспеешь. Надо истратить время, надо с ума не сойти от скуки, а в лямке больше двадцати верст в день не уйдешь.

Скуки, впрочем, бурлаки не знают и, как ни трудно им, стараются веселиться и веселить других. Вот хозяин им отпустил муки на хлеб и пшена на кашу — больше ничего, да русскому желудку и того довольно, воды в Волге достаточно, на берегу немудрено набрать хворосту, не лень до перелеска добежать, зажечь костер. Особые дежурные кухари (из тех же работников бурлацкой артели, кроме лоцмана с помощником) на ходу сидят на судне и ничего не делают: грызут сухари на отдыхе и на якоре готовят обеды и ужины, кашицу и крутую кашу. Изготовивши, кричат они, когда вскипит котелок, громким голосом:

Господа дворяне, Купцы и мещане! Настряпал — наварил, Маслом полил, посолил. На стол поставил, Сходитесь поскорей!

Стол — мать сыра земля, а ложка на шапке. Выдернул и хлебай, как мать выучила. Потрудившиеся бурлаки едят так, что за ушами трещит. Еда для них — большое удовольствие, а затем второе слаще.

Поели и спать легли тут же, где глаза смежились и где котлы кипят. Неженки выбирают места где-нибудь под кустом. Часть, однако, равная: неугомонные комары везде найдут, хоть иди спать на судно, хоть залезай под самую крышу хлебной барки. Под дымом костра на сырой земле, пожалуй, еще лучше. Не найдется сон — найдутся шутки, сказки и прибаутки, и готов смех всегда честный и беззаботный. Найдутся и новые песни, вот хоть такая:

Не пора ли нам, ребята, По воде судно водить! Не пора ли нам, ребята, И на место становить? На дворе-то вечерница: Пора судну становиться. Судовой-то наш приказчик Поутру рано встает, Нам молитву воздает: Вы вставайте-ко, ребята, Вы вставайте, молодцы! Поднимайтесь на росе! Ребятушки повставали, Тонкий парус раскатали, На деревцо поднимали И вдоль Волги побежали. И бежали день четырнадцать часов. На пятнадцатом часу Стали ветры западать, А мы парусы сажать. А мы парусы посажали, — Садилися во кружок. Новую песенку споем Про хозяйскую жену. У хозяйской у жены На дворе у ней весы, Во горнице барыши.

Бурлаки, как мы сказали уже, ходят артелями. Бурлацкие тем отличаются от других, что не сбиты для раздела сообща заработков (за вычетами прогула, расходов и т. п.), а собираются с единственною целью быть в согласии и товариществе для общего хозяйства и главным образом для пищи. — Брюхо да руки — иной нет поруки, — говорят они сами. Муравьи да пчелы артелями живут: и работа спора. Бурлаки ссыпают в артельный котел все свои пайки, отпущенные хозяином, оттого и каша погуще кипит, и кашица горячее живет. Один горюет, глядя, как хозяин старается урезать отпускаемые в дорогу харчи, но артель уже воюет, когда пустила в ход круговую поруку. Заработков им не делить, потому что каждый нанят на условленную плату. На свои деньги хоть балалайку купи, калачей хороших в Самаре, можжевеловым квасом полакомься в Рыбинске — в это артель не вступится, но выданный тебе паек не столько твой, сколько артельный, общий.

В старые годы в первый раз поступавшего в артель принимали с особыми шутовскими обрядами, как будто в какой большой чин производили. Затем этого новичка во всю путину не спускали с глаз, заставляя его испытывать многое, чтобы сразу приучить ко всему. Так, например, под самой Костромой скатывали вниз с высокого и крутого обрыва, названного Жареным Бугром, и старались приладить так, чтобы новичок скатился в воду и непременно вымочился, исполнил новый обряд бурлацкого посвящения.

Теперь, впрочем, многое перезабыто и оставлено, и самый бурлацкий промысел добивается вконец буксирными пароходами, каких ходит теперь по Волге больше трехсот.

Но где артели еще успели удержаться, там удержались и старые артельные порядки совсем неприкосновенными.

В артели у всякого свой чин. Дядя (лоцман) в ней не участник. Участники и товарищи: водолив, передний шишка, со всеми остальными тягунами и задние, то есть оба косных, обязанные лазить на мачту при ходе на парусах, а при тяге ссаривать, то есть отцеплять бечеву, перекидывая ее с деревьев и кустов. А эти словно назло так и лезут навстречу, чтобы затруднять путь и усложнять работу.

Так собираются коренные артели, то есть согласившиеся на весь путь с задатком и на срок, от самарского сладкого колоса до рыбинского горького корня, когда и силы надломаны, и деньги пропиты. К артелям этим в помощь поступают бурлаки, называемые добавочными, взятые на время, когда понадобилось судохозяину, и без задатков. Для этих артель не обязательна, но также действительна, потому что у русских людей, где совокупный труд, там и артель, имеющая даже до десятка разных названий, несмотря на сходство и одинаковость своего закона. Если пристальнее вглядеться в любую, то и в мелочах они те же. Так, например, одного зовут городничим, другого квартальным, выборным, старостой, сотским. Кто провинился, того сотские берут за руки, и если он сам городничий, ведут к сотскому; сотский его судит и наказывает: велит привязать к ухвату, велит точить якорь. Наказание исполняется при барабанном бое — только вместо солдатского барабана мужичье ведро. Это — любимая забава, шутка на свободе от работ, для препровождения времени, да и на город и на деревню похоже, о которой нет-нет да и взгрустнется другому. То ли дело лежать на печи да есть калачи! А на барке?

Благодать господия, если дует ветер низовой. Низовые ветры паруса держат, в спину подталкивают: можно снять докучную лямку и спать завалиться, и так сладко спать, что и сны хорошие видеть, а поднимается погодушка верховая, верховая волновая, тогда нет надсаднее лямки и обиднее житья.

На крутых ветрах, впрочем, и не стараются: бросают лямки и ста-новят судно на якорь. Тогда и в самом деле остается всем одно дело — спать и видеть во сне приятное. Терпеть они не могут на небе белых разорванных облаков-барашков, которые всегда обещают сильные, неровные и порывистые ветры. А то идешь-идешь да и оступишься, споткнешься и упадешь, за что товарищи не пожалеют, а просмеют.

— Арбуз сорвал!

Когда ведут судно на срок, бурлаки работают с малым отдыхом. Есть они привыкли три раза, но при срочном судне кормят их хозяева до отвалу: масла и меду сколько угодно. Бурлаки всего пуще любят саломату, без нее и за обед не садятся. На этот раз давай ее с медовой сытой, а не то кашу с квасом или с конопляным маслом. За обед садятся десятками, и при срочном судне на каждый такой десяток по очереди каждый день давай хозяин мослы (говяжьи кости) глодать, то есть снабжай мясным приварком. Кашевар — постоянная жертва неудовольствия и брани бурлаков. С десятником неизбежные ссоры при расчетах по приходе на место, во время пути над ним при закупке провизии всегдашнее наблюдение и ежедневная поверка: с ним ходят в рынок двое посыльных от артели. Осенью, когда начинаются длинные ночи, хозяева определяют время ночного отдыха для бурлаков свечой: как только она сгорит — бурлаков будят. Чтобы дольше свеча вся горела и больше спать доводилось, прибавляют бурлаки в светильню соль. Во всех же случаях бурлаки очень покорны хозяину: не до обид ему, не до обид от него. Обид на Волге и без того очень много.

Ай, матушка Волга, Широкая долга, Укачала-уваляла: У нас силушки не стало!..

Вот лезло-лезло судно вперед как по маслу, да вдруг заскрипело боками — и нейдет дальше. Барка попала на мель: теперь бурлаки расправляй свои бока. Три-четыре такие оказии — рабочие начинают расходиться, прятаться, разбегаться, заставят нанимать для помощи за высокую плату соседних крестьян.

С тех пор как стали истребляться леса по Волге и ее главным притокам, а в особенности когда исчезли леса около источников или истоков рек, мели на Волге стали увеличиваться, появляться новые: Волгу страшно заметывает песками. Дно ее возвышается, опасность для судов увеличилась. Появились в великом множестве гряды — мели каменные, перекаты — мели песчаные и поперечные, косы — продольные длинным гребнем от побережного мыса, ворота — тесные между запесками проходы, опечки — мели крутые и приглу-бые. До впадения Камы Волга на низу еще не теряет вида благодатно-судоходной и безопасной реки, припугивая лишь корчами и коргами — подводными деревьями, занесенными в половодье из лесных рек (особенно Камы) и вонзившимися в иловато-песчаное дно. За Казанью, чем дальше вверх, тем чаще и опаснее до того, что под Нижним из трех соседних мелей одна называется Телячьим бродом, то есть такой грядой, по которой могут брести телята. В мелководье суда здесь должны перегружаться. Тут же мель Собачий проран; под Юрьевцем Мячковский перекат; под Кинешмой Каменные огрудки и еще ближе Каменный перевал Ближе к Костроме — гряда Винная (везли вино и потопили) гряда Каменная, порог Ярун, Густомесовские ворота, Попадьин перекат (ехала попадья и утонула); под Ярославлем огрудки. Как впрочем, ни зови, но чем ближе к Рыбинску, тем Волга мельче и уже, и пароходы там уже ходят мелкие и плоскодонные, такие же и грузовые суда. Но до Рыбинска, садясь на мелях, — не скоро доедешь, а как ни сесть, все одинаково худо.

Может случиться беда в половодье, когда противоположный берег залит водой, может быть он и сухим в меженное сухое летнее время: в этом вся задача. На мокрый берег надежда плохая, ноги не проставить: на такой берег завозят якорь с канатом и бросают в воду; на барке же в переднем ухвате надевают воротовую трубку в на вороте натягивают якорный канат одни рабочие, когда другие отпихиваются от мели тестами. На сухой берег перевозят одив конец каната и тянутся за него, а другим канатным концом обматывают всю корму барки. Если не возьмет ручная и барку порядочно охомутит, то есть затянет и обольет кругом песком, — кладут надежду на свечу. Ставят крепкую опору на берегу, надевают воротовую трубку или бревно с выдолбленной сердцевиной, к нему привязывают водило — рычаг и канат, другим концом привязанный за корму барки: такая съемка зовется мертвым воротом. Когда ничто не помогает, барку разгружают на треть или до половины, облегченную снимают. Снятый груз опять накладывают на судно, теряя на это целую неделю. Случается, что при быстрой убыли воды барка становится на мель только частью дна или своей серединой. Тогда при неудачной съемке и разгрузке делается в барке пролом, образуется течь и хлеб начинает подмокать. Надо, выигрывая время, дружно работать. Бурлаки на это не спесивы, если хозяин поставит ведро или два вина. Можно помокнуть, можно и подождать, если у хозяина нет вина под руками, и селения далеки от места его несчастья. Но, раз пообещавши, помни и исполняй, хозяин, и поскорей: обманов артель не терпит, проволочек не любит; своя рубашка и у них к телу ближе, хотя бы на этот раз холодная и мокрая. К неудобствам жизни и невзгодам плавания им не привыкать стать, — им:

Постелюшка — мать сыра земля, Одеялышко — ветры буйные, Умываиьице — частый дождичек, Утираньице — горючие слезы.

Дождичек вымочит, красное солнышко высушит, зелено вино согреет кровь и приободрит силы: бурлаки опять на работу, опять впряглись в лямку и запели песню.

— Батюшки-бурлаченьки, где вы родились?

— Нас, бабушка, камыш родит.

— Отчего вы, бурлаченьки, помираете?

— Нас яр (крутой обсыпчатый берег над глубиной) топит.

— Эх, батюшки, вы не поспели: только что яр-то у нас обвалился.

Так пожалела старушка скорбных бурлаков на дальнейшем пути их по Волге: лучшего мнения они не заслужили!

Последуем и мы за бурлаками в том расчете, что они мало глядят по сторонам, плохо видят и ничего не расскажут. Возьмем любую пристань из тех, где собирают и откуда плавят хлеб в Петербург. По Волге это Самара. Ниже ее накопляется хлеб для Каспийского и Азовского морей. На Самаре Волга как будто переломилась и потекла в Петербург. Не изменяя своего водяного устья, принадлежащего Каспийскому морю, Волга свои прибрежные хлебные богатства понесла на северо-восток к устьям притоков своих: Мологи, Шексны и Тверцы. По ним приволжский хлеб двумя системами природных вод и искусственно прорытых между ними каналов входит в реку Неву и уходит за границу. За Волгою потекли в ту же сторону и притоки ее: реки Цна и Сура. На Цне самая богатая пристань — Моршанск с знаменитой мельницей (о которой уже было сказано). На Суре знаменитая пристань — село Промзино Городище. Оба работают на Петербург. На Самару еще собирают хлеб из плодородных степей по Иргизу-реке и около, где сеют либо на собственных землях, либо на взятых в аренду или в кортом с обязательством отдачи владельцу условной платы по уговору (чаще третий сноп, из трех четвертей третья). По безлюдью этих степей обрабатывают землю наемными рабочими, которые идут за Волгу тысячами и нанимаются за дорогую цену. Особенно много набирается на самарских пристанях рабочих для уборки пшеницы. Они охотно бросают готовые места, покидают дом и кров, толпами запружают площади на пристанях, зная, что сколько бы в урожайный год ни скопилось народу, всем будет работа. Приволье земель Нижней Волги продолжает и теперь привлекать народ, не всегда для оседлого житья, но не так давно шел сюда народ тысячами и селился тут. Вырастали города, как грибы; из маленьких деревушек выстраивались такие, как Саратов, перещеголявший теперь самые древние и самые людные города. По степям разливалась жизнь, и если деревни и села не представляли сплошных линий, не тянулись сплошной цепью, зато осевшие людны и велики, как мало в других частях России. Народ шел на хлебные земли для хлеба в таком поразительном множестве, что стали опасаться, чтобы не перелилась северная холодная Русь на южную Волгу, в Оренбургские и Новороссийские степи. В это время вырос город Волгск, считающий себе не больше ста лет; выросла и Самара, не перестающая расти так, что нынешнее время можно считать лишь периодом ее возмужалости. Каждому городу еще очень далеко до старческих лет.

Во всем этом причина и участник хлеб и удобные для него черноземные поля. Конечно, и тут не без греха со стороны наемщиков и хозяев палей. Про одного мне рассказывали в тех степях, что за крестьянские слезы и притеснения прислали ему из Питера железную шляпу в полпуда и велели надевать всякий раз, когда надо было ему идти в казенное место или по начальству. Другому-де дали железную медаль в пуд весом и не велели снимать ее ни днем, ни ночью. Степной заволжский хлеб этими мироедами кулаками свозится и ссыпается в Сызрани, где для хлеба настроено до пятидесяти огромных амбаров, в Хвалынске — около полутораста, а в селе Балакове — одной из богатейших поволжских пристаней, отправляющей весною более двухсот барок, больше пятидесяти хлебных караванов, — в Балакове хлебных амбаров четыреста для пятисот тысяч четвертей, на сумму не одного миллиона рублей.

На Самаре и самая Волга изменяет свой образ, принаряжается и украшается. До Самары от Астрахани берега ее однообразны и пустынны; нет гор (кроме Столбичей), еще очень мало селений; существующие велики и все завалены и обставлены кругом соломой — признак необыкновенного избытка этого хлебного остатка. Соломой там, за недостатком лесов, даже топят печи, несмотря на то, что солома горит, как порох, и дает жар скоротечный. Внутренние степные земли вдаль от берегов Волги засыпаны хуторами, теми отдельными хозяйствами с избами и клетями, которые породились избытком хлебных богатств и одни в состоянии пособить сладить с уборкой того, что даже одолевает человеческую силу.

Отсюда начнем мы свое путешествие с хлебом, хотя, в сущности, для нас все равно: двинуться ли из Моршанска, начать ли с Промзина Городища, но Сура и Цна — реки однообразные, и дорога скучная, а путешествие хлеба с бурлаками и без того невесело. За Самарой вскоре Волга принимает тот законный вид всех настоящих рек, по которому ярко обозначается правый берег горным, левый луговым (считая по направлению от истока к устью). Горы так круты и возвышенность велика, что самую Волгу со всем ее многоводьем сбили с прямого пути и изогнули дугой, заставив себя обойти полукругом, называемым лукой. Эта дуга Волги, так называемая Самарская лука, требует обходу до 150 верст, тогда как проезд на ближайшие концы ее по сухому пути составляет всего верст 15. Посередине дуги лежит город Самара. На северном верхнем конце ее лежит деревушка Жигули, с которой начинаются Жигулевские горы — страшные и опасные в старину, невинные и очень красивые в настоящее время. Кто видел с парохода эти белые известковые горы, оступающиеся в Волгу крутыми скалами, поросшие лесом и кустарником и облитые алым блеском восходящего солнца, — тот любовался такими очаровательными картинами, из-за которых вовсе не нужно шататься за границу. Некоторые скалы неприступны; вся масса гор, перепутанных цепкими кустарниками, темными лесами, извилистыми и узкими долинами, представляла безопасные притоны для злых людей, разбойничавших на Волге, грабивших хлебные караваны, мешавших правильной торговле, вредных благу государственному, общественному и частному. Под Самарою разбойники шалили в особенности охотно. С тех пор как Петр Великий оживил Волгу движением хлебных судов к Питеру, когда проложил в Неву каналы и соединил ее с Волгой, устроив по мелким рекам шлюзы, — разбои и грабежи на Волге с каждым годом усиливались. С разных сторон России собирались сюда бездомные и голодные бродяги, беглые солдаты, помещичьи и монастырские крестьяне, люди, желавшие поживиться легкой добычей и преступным промыслом грабежа. Ученики и последователи Стеньки Разина (казненного еще до Петра) собирали из этого сброда шайки, и еще в двадцатых годах нынешнего столетия были они опасны судам и вредны торговле. Разбойничьими шайками стали управлять даже женщины, и очень злые, между которыми в особенности прославилась Дунька Казанская, водившая на промысел под Казанью. Выстроены были казенные суда, называемые гаркоутами, наряжены были для преследования разбойников особые военные команды; разбойников стали ловить, притоны их истреблять, и наконец успели очистить Волгу. Вот уже почти пятьдесят лет она стала совсем безопасна и очень удобна для беззаботных прогулок путешественников, желающих отдохнуть и развлечься, послушать бесконечные рассказы о разбойничьих похождениях, целые повести, складные и поэтические песни об них же, и притом об самых удалых. Плывем дальше.

Вот в Жигулях город Ставрополь на песчаной площадке за песчаной мелью, и подойти нельзя, да и незачем: город очень бедный, ничего хорошего не покажет, ничего интересного не имеет. Поспешим вперед к городу Сенгилею, прислонившемуся к высоким меловым горам, называемым ушами. На них конец Жигулей. Город также большой бедняк: ловит рыбу, печет хлеб бурлакам и от большой нужды сам также ходит бурлачить. По левому берегу, направо от нас (подвигающихся к северу, по способу взводного судоходства), разлеглась степь, широкая и раздольная, но еще очень мало населенная. Правый берег высится неприступными сплошными горами, украшенными густым лесом, из-за которого для едущих на пароходах не медлит выясниться город Симбирск на самой высокой горе в 68 1/2 сажени от уровня Волги, с Троицким собором на венце горы. Встать под горой — города не видать; чтобы посмотреть его, надо подыматься крутым въездом версты две или три. Да стоит ли? Разве затем, чтобы остановиться памятью перед небольшим памятником бытописателя жизни и истории русского народа, историографа Карамзина. Симбирск — город из небогатых и из несчастных, потому что, сидя на Волге, залез далеко от воды, и, когда случился пожар в недавнее время, выгорел весь дотла, как очистительная жертва за все приволжские города. Все они на горах, все на воде без воды, все блестят наружной красотой и отсутствием внутренних качеств. Симбирск в, этом перещеголял прочих и взмостился на самую высокую гору, так что бурлаки, рассердясь на него, очень давно выговорили: Семь ден идем — Симбирск видим. — Больше и сказать нечего: мимо него! Замечательно то, что как под Сызранью кончилась Волга степная, так теперь осталась позади нас черноземная Волга. Началась земля похуже, и хлеб перестает давать такие большие надежды, как давал до сих пор.

Вот и Спасск, без соблазнов на заезды в него и осмотры. Около него развалины Болгар — древней столицы Болгарского царства, умевшего поощрять торговлю наших предков: остатков старинных персидских и турецких монет до сих пор еще всех там не вырыли. Вот и Тетюши — мордовская столица — с полусотней амбаров для складов хлеба, так как мордва — наиболее обруселое племя — издавна бросила бродячую лесную жизнь и полюбила земледелие. На своих полях они отличаются примерным трудолюбием. Отличаются также и особенным множеством обрядов, отправляемых с хлебом и около хлеба, так что русские, несомненно, многое заимствовали от мордовских предков и дедов.

Вот и село Богородское с пристанью и с очаровательной картиной на разлившееся тут многоводье. Здесь вышла роскошная и глубокая лесная река Кама и, встретившись с Волгой, сбила ее с прямого пути, надломив линию ее от направления на восток тотчас к юго-западу. Спор был силен, и в тех местах местными патриотами еще не решен: какая из этих больших рек повела другую дальше.

Для разрешения спора мешкать здесь не будем; хлебные караваны не останавливаются и картине устья реки Камы не дают никакой цены. По Каме приходит в Россию сибирское и уральское железо, сибирское сало. Выплывают вместе с этими товарами и следом за ними пароходы с лесом, смолою, рогожами и лыками, неуклюжие, плоскодонные и самой грубой работы беляны. Суда эти в 50 сажен длины и все белые, то есть совсем несмоленые — даже проконопачены лыками и парус рогожный. В них нет ни одного железного гвоздя; на них палуба настилается помостом и всегда кажет ниже бортов. Ходят беляны только по воде в половодье, но поднимают от 50 до 150 тысяч пудов (впрочем, пароходы с баржами стали их вытеснять и на Каме, и на Ветлуге). Только начиная с города на Чистом Поле (Чистополя), Кама собирает хлеб и плавит его в Волгу. Тянется за Чистополем и Таракан-городок — маленький Лаишев, однако обставленный судами, обстроенный нарядными домиками. Тут и там высятся крикливые башни — мечетные минареты: видимо, близимся к столице татарского царства Казани. Вот и Казань вдалеке, со множеством каменных мечетей направо, с высокой, вытянувшейся в стрелку красной башней царицы Сумбеки налево и на горе, в ряду православных крестов Казанского кремля — победителей мусульманской луны и татарского господства. На пути от Волги к городу чернеет и та каменная пирамида, которая оберегает кости русских воинов, убитых при взятии царем Иваном Грозным Казани. От Волги до Казани шесть верст, съездить не успеем, да к тому же и все три пристани на Волге: одна в устье Казанки, две на Бакалде: Новая и Старая. На сыпучем песке выстроены временные дощатые лавочки и идет хлопотливая и кропотливая торговля съестными припасами для бурлаков. К казанским пристаням приходит до 300 судов, отходит до 600 (в одних руках бывает в год до пяти миллионов мешков крупчатки). Между судами очень много с хлебом, тем хлебом, который возделывается и бывшими степными кочевниками, то есть деревенскими татарами и бродячими лесовиками — чувашским и черемисским народами (оба теперь также усердные и ревностные земледельцы). Отдохнувши, плывем дальше. Город Свияжск виден вдалеке и в туманной дали. Этот городок постройки Грозного царя перед осадой Казани только тем и замечателен. Город Чебоксары (от чуваша Чабака, некогда тут жившего) — столица чувашей — с покривившейся набок старинной колокольней; хорошая пристань; закупка хлеба; город, по-чувашски, в орагах. За ним город Козьмодемьянск, и против него устье лесной реки Ветлуги, откуда выплывают в Волгу кули и рогожи, со щепенным товаром, то есть деревянными чашками и ложками; деготь и смолу плавят на судах-белянах и сотни плотов с корабельными и судовыми бревнами. На Волгу вышли с дальних берегов драгоценные дубовые леса и потянулись вплоть до городка Василя, стоящего на горе, при устье Суры-реки. Сура течет очень быстро; во время разлива, особенно коща вода начинает убывать, она делается едва одолимой на лодках и очень опасной, коща ветер дует по течению. В это время при устье ставят пикеты для наблюдения и спасения погибающих с лодками и подпусками — деревянными тарами на веревках. Крутой прибой сурской воды прорезывает своей струей самую Волгу до половины и разрушает гору, на которую забрался бедный городок Василь. Гора каждогодно оседает в Суру, на ней показываются трещины и провалы: ни один домик не похвалится прочностью, колокольня у собора уже наклонилась. Весной при разливе в город нет въезда; чтобы попасть в него, надо объехать верст шесть лишних. Летом Василь весь тонет в зелени яблочных садов. В Суре водятся самые вкусные стерляди, а по ней идут суда весной первым караваном с самым вкусным хлебным сыромолотным зерном от пристани Промзина Городища с черноземных полей Симбирской и Пензенской губерний. Суда проплывают мимо. Последуем и мы их примеру, чтобы поскорее увидеть направо несчастный городишко Макарьев) обнищавший с тех пор как перевели ярмарку в Нижний, а налево вдали соседнее с ним богатое село Лысково, знаменитое на всю Волгу своей хлебной торговлей. Сотнями судов и сотнями тысяч рублей ворочает это людное село — первое из всех сел в целой России. Двести ветряных мельниц обступили Лысково со всех сторон и перемалывают миллионы четвертей хлеба, доставляемого, по средам и пятницам зимних базаров, во множестве из ближних и отдаленных окрестностей через руки посредников, называемых прахами.

Выбежала в Волгу река Керженец прямо из чернораменного леса и опять с лодками, наполненными деревянной крестьянской посудой. С Василя больше русского духу. Как только кончились дубовые леса, началось производство разных изделий, и прежде других — колес, дуг, телег и тарантасов из дуба и вяза. А из клена, привозимого также по Суре вторым за хлебом караваном, в Семеновском уезде точат деревянную посуду. Вот и Подновье с огородниками и знаменитыми огурцами, посоленными в тыквах; вот и другие селения с предприимчивым промышленным народом. На Волге жизнь и движение поразительны: судам мы и счет потеряли. То и дело выплывают расшивы и тянутся, как черепахи, самые огромные суда — коноводки, последние в своем роде и редкие теперь на Волге. Впереди лодки, как мухи в летнюю пору, с лодок песни) песни кругом, словно попали мы на веселое гульбище, на резвую и людную ярмарку. Телячий брод — десять верст до Нижнего. Здесь так мелко, что, когда по мелям станут барки, делают искусственную запруду, накопляют воду и свободным от барок проходом ведут хлебные барки дальше. Здесь целая ярмарка судовая. Вот и Печерский монастырь на пригорке и вскоре за ним Новгород Нижний — мало имеющий себе соперников на всем широком пространстве Русской земли и первый красавец на всей длинной Волге. Больше версты в ширину разлилась перед ним река-красавица, приняв в себя под самыми стенами кремля, знаменитого подвигом Минина, многоводную реку Оку. На крутом правом берегу ее рассыпался Нижний с Нижним Базаром и каменными стенами того кремля, на площади которого сказано и сделано около 280 лет тому назад: Продадим домы, заложим жен и детей и выкупим наше дорогое отечество из постыдного плена и великих невзгод. — На противоположном берегу Ока при встрече с Волгой наметала огромную песчаную низменную косу, и на ней-то торговая Русь выстроила громадный город магазинов и лавок. Здесь он два месяца кряду ведет величайший в мире торг, называемый Нижегородской, или Макарьевской ярмаркой. Почти все, что приносят в Волгу побочные реки, идет на ярмарку. Торгуя всяким товаром на самый прихотливый вкус и невзыскательные требования иногородних жителей, ярмарка, конечно, торгует и хлебом, имеет хлебную пристань, охотно шевелит и этим товаром, но не похвалится торгом: хлеб поглощается массами других и в хоровой песне с трудом слышен. Сильнее его звонит железо, ярче блестят разнопестрые ситцы и сукн, крепче отшибает после них аптекарскими запахами москатель с красками на фабричные надобности, и мечется между прочим в глаза товар, имеющий в жизни русского крестьянина великую важность при хлебе. Это — рыбный товар, добытый на Урале, на устьях Волги, на Каспийском море и во впадающей в него реке Куре. На Оке кончилась Волга плодоносная, началась Волга промысловая

Глава XI На верхней Волге

Меж сохи да бороны не ухоронишься, говорит одна из народных пословиц, и нет сомнения в том, что она придумана и выговорилась в первый раз здесь, на Верхней Волге, куда привел нас плывущий по великой реке малый куль хлеба. Если мы примем в соображение не одни только берега этой величайшей реки, а всю окрестную лесную Русь — как и следует, то увидим блестящее доказательство полной справедливости приведенной выше пословицы. Поступивши так, мы увидим на первых порах, глядя на карту, что и во всех местностях Верхней Волги, за очень малыми исключениями, реки текут в Волгу с севера, из холодных стран, из сырых и еще далеко не истребленных лесов. Здесь земля неблагодарная, требует чрезмерного труда для обработки, и плоды земледельческих работ настолько скудны, что доводят крестьян до отчаяния. Силы лесной природы так могущественны, что человеческие далеко не в состоянии с ними уравняться, а тем более победить их настолько, чтобы они не враждовали, а помогали и служили теми благодетельными сторонами, которых в природе так много. Побочные реки, впадающие в Волгу, текут из самой глубины этих лесов, и все тамошние места прямым и простым способом сближают, соединяют с Волгой и подчиняют ей. Самая жизнь народа слаживается так, что при частом обмене и легком сближении сделалась очень похожей. Говоря о волжских прибрежьях, приходится обрисовывать и те местности, которые удалены от нее лесами, но в то же время приближены реками. Хотя таких местностей много, но еще больше други? разъединенных с Волгой: счастье первых, несчастье других заключается именно в том, что Волга торгует хлебом, с Волги идет клеб, а своего в тех местах далеко не хватает. Несильная почва не родит хлеба на весь год и велит прикупать чужой. Нередкие неурожайные годы и от проливных дождей, загнаивающих хлеб на корню, и от крайностей засух (великими сильными крайностями лесной север знаменит); дурное хозяйство на беду с самыми первобытными орудиями — вот причины всех этих коренных и других мелких, но многих невзгод, при которых живется лесному крестьянину в пахарях плохо. Выигрыш лишь в том, что возделывание зерновых хлебов, побудившее во всем свете людей перейти из кочевого состояния в оседлое, и здесь удерживает постоянные жилища, как того требует земледелие. Чтобы быть живу, надо быть сыту, чтобы напитаться, следует прикупить хлеба; на это надо деньги, и хлебный товар, как и соль, именно таков, что любит чистые деньги. Деньгами же оценивается и оплачивается крестьянский труд только там, куда они стекаются, где их много, как в больших городах и столицах. Деньги платят охотнее чужие люди; свои предпочитают обходиться взаимным обменом: в деревнях денег мало и то больше медные. С ними на черный день и недобрый час остаются дома старики да малые ребята, да бабы: молодая и крепкая сила вся уходит из дому в чужие люди за деньгами. Для них-то и придуманы здесь, в лесных местах, так называемые отхожие промыслы на всякую стать и под самыми разнообразными предлогами, за какими в коротком рассказе и уследить невозможно.

Уходят одни на целый год, приходят в деревню на короткое время отдохнуть и поближе взглянуть на деревенскую нужду. Другие уходят на зиму, а к лету, или к началу полевых работ возвращаются, когда в деревнях и семьях наступают тяжелые и неотложные работы. Иные уходят на целые годы и через два года на третий приходят только на побывку, как гости и чуть-чуть не чужими. Уходами промышляют деньги; деньгами снабжают семьи, а эти оплачивают государственные подати и прикупают хлеба. Для всего севера одна и та же песня; различие заключается лишь в том, что разнообразными способами добываются крестьянами деньги. Бывает так, что одна деревня промышляет одним, другая, сидящая рядом, новым способом, но зато уж как та, так и другая по большей части вся стоит в одном деле, разумеет только свое. Случается и так, что целые местности, десятки деревень, ходят на один промысел, на какой повадились отцы и деды. Одни лечат лошадей (коновалят), другие бегают в трактирах с подносами половыми, третьи разумеют только шить полушубки и по неумелым и ненавыкшим в этом деле деревням ходят с иглой и аршином, перед ними пройдут четвертые с лучком и струной, которыми бьют и пушат снятую с домашних овец шерсть. Промышляют даже самым нищенством и бедностью, садясь в телеги целыми семьями и разъезжая в них по соседним и дальним местам, сбирая на погорелое место. Из некоторых деревень — все банщики, все парильщики в столичных торговых банях; из иных — все лавочники, лабазники, целовальники в питейных домах; из других — извозчики и перевозчики. Недалеко ходить — в самом Петербурге окажется такое разнообразие промыслов, что остановишься перед ним в изумлении и затруднишься подвести итог всем разнообразным способам заработка столичной копейки на деревенскую бесхлебную нужду.

Вернемся, однако, на Волгу и там увидим немало следов этой большой нужды и разных хлопот из-за трудовой горячей копейки.

Теперь приречные пристани принимают хлеба, но не отпускают, оставляя их про себя и на продажу приезжим из глухих лесов, с болотистой и глинистой почвы. Хлебопашество перестает пропитывать; хлебное производство далеко не удовлетворяет местной потребности. Стал пропитываться народ, кто чем смог, пускаясь из крайности в крайность и на все руки. В Подновье огурцы солят в тыквах, и нет их лучше на всей Нижегородской ярмарке. В 60 верстах вверх от него стоит город Балахна, полы распахня, то есть растянувшись по болотистым площадкам не на одну версту в длину: в Балахне женщины плетут кружева; в селе Городце пекут медовые пряники. По деревням и селам из липовых и березовых чурбанов точат ложки и чашки на крестьянскую руку и вкус; из овечьей шерсти катают валенки, шьют варежки и чулки; строят барки, рубят лес и ходят в горемычные бурлаки и даже в штукатуры и каменщики. Уже за Балахной начинают строить любимые волжские суда — расшивы расписные и размалеванные, по носу и корме разукрашенные разными чудовищами. Строят их зимой, а весной продают хлебным торговцам. Против Городца целые деревни занимаются постройкой этих судов с плоским дном от 8 до 12 четвертей в осадке) от 18 до 24 сажен длины, с казенкою (лоцманской каюткой) на корме, с одной мурьей для укрытия от непогодей рабочих и с двумя мурьями по обеим сторонам судна для груза.

Постройкой судов особенно достославна Чернореченская волость и село Черное на левом берегу Оки. Чернореченский мастер знаменит по всей Волге: везде ему большой почет и уважение. Он первый строитель лодок для морских плаваний по Каспийскому морю и для рыболовства (так называемых кусовых). С ними он отправляется в Астрахань и умеет там продать. Домой возвращается с пассажирами. Таких лодок строят около Черного села до трехсот.

Во многих деревнях под Нижним Новгородом куют якоря и гвозди. Другие тянут проволоку, делают для весов коромысла, промышляют по лесам белок и по деревьям лесную птицу, выделывают кожи, а в селе Катунки самый лучший опоек — из телячьей кожи сапожный товар. Посад Пучеж опять собирает хлеб на базарах, но только для себя, а для соседей очень мало: слышнее гремит он железными изделиями и виднее меряет холсты и вешает пряжу. Вот за городом Юрьевцем, под которым впала лесная река Унжа, приносящая в Волгу суда — гусянки, нагруженные дровами и бревнами, за Юрьевцем Поволжским село Решма и город Кинешма около холста, сукна и полотна давно уже нагревают руки и набивают карманы. Вплоть до Владимира, через знаменитую Шую и через Богородск, до Москвы потянулся сплошной мануфактурный округ: ткут миткаль, разноцветные ситцы, делают плис все от мала до велика и торгуют этим товаром со всей Россией, с Средней Азией и даже с запертым и нелюдимым Китаем. Хлеба здесь уже не сеют и благодарят реку Клязьму за то, что впала в Оку и может доставлять хлеб, да поспешили обзавестись двумя железными дорогами и бесчисленным множеством хлебных базаров и ярмарок. Кострома прославилась также полотняными делами; под Ярославлем село Великое — первый в полотняном деле мастер, на ярославских скатертях и салфетках мы и здесь, в Петербурге, сплошь и рядом обедаем. По Волге, около Костромы, хлеб вытесняется льном с каждым годом все более и более: в яровых полях встречаются только изредка полосы, засеянные овсом или ячменем; начинают сеять лен даже на паровом поле, предварительно унавоживая его. Доходы вследствие этого значительно увеличились, но зато произошла заметная убыль в количестве ярового корма, а с этим вместе и скота. За Ярославлем — богатым городом, который в особенности знаменит крупными хлебными торговцами, ведущими заграничную торговлю хлебом, пойдут те места, откуда разлились по всей Руси знаменитые ярославцы и в малярах, и в хлебниках, и лавочниках, сидельцах, в трактирных бегунках — половых. Так и вышло, что нет трактира без ярославца; из Углича все колбасники, из Любима — трактирщики и кабатчики, и так далее до самой Твери. За Тверью бердники, да тонкопряхи, водоливы да водохлебы, в Кимрах — сапожники, около Корчевы — коневоды, а Семендяевская волость (Семендяевщина) — булочник да калачник, пряничник да пирожник сплошь и рядом.

Приостановимся и возвратимся немного назад. За Ярославлем ближний город Романов, который одевает всю России нагольными и дублеными бараньими полушубками, а вот и Рыбинск при устье Шексны, имеющей то важное значение, что по ней снабжается наш Петербург волжским хлебом.

Здесь, конечно, надо осмотреться. Здесь кончается красивая Волга с разнообразными берегами, с оживленными селениями, с хлопотливою и шумною жизнью. Дальше до Твери идет мелкая Волга, и народ еще охотливее ищет посторонних заработков и весь уходит либо в Петербург, либо в Москву. Рыбинск — последний узел торгового волжского движения, третий город по богатству и силе изо всех городов, лежащих на Волге, и самая главная хлебная пристань. На несколько верст тянется она по берегу Волги, разделяясь на девять частей, или отдельных пристаней. Хлебных судов собирается так много, что по ним можно перейти, не замочив ноги, с одного берега на другой, как по живому мосту. Имея в глухую пору коренных жителей каких-нибудь тысяч двенадцать — в летнюю пору хлебного каравана в Рыбинске собирается народу больше ста тысяч. Жизнь и ярмарочное движение длятся три месяца, почти все лето. Нижний неохотно торгует хлебом, зная, что впереди этот Рыбинск — всему делу воротило и указчик. По берегу Волги в Рыбинске — свыше двухсот складочных хлебных магазинов, длинные навесы для найма бурлаков на суда, крючников для нагрузки, лоцманов для проводки судов, целые вереницы ларей и столов для продовольствия рабочих пищею. Позади Гостиного двора — ряд, имеющий название обжорного, и бесчисленное множество трактиров и харчевен, в которых вместо бирж собирается торговое купечество совершать крупные и мелкие торговые сделки; низовое купечество — для продажи, верховое — для покупки. Пока хлеб, до продажи, остается на воде и на судах — за чаем и за солянками на берегу в трактирах всю хлебную массу разбивают на разные части. Купцы из Торжка (новоторы) собирают свой караван, ржевские свой, и те, и другие ведут их к Твери и за Тверь. Тихвинцы, накупивши хлеба, перегружают на те барки, которые дойдут вверх до первого от Рыбинска города — Мологи, и рекой Мологой вступят в Тихвинскую систему каналов для раздачи хлеба по бесхлебным спопутным местам и для доставки в Петербург. Третьи поведут хлеб еще дальше до Твери и отсюда рекой Тверцой в третью систему каналов) называемую Вышневолоцкою.

На судах шум, стук и суетня: перегружают хлебный товар, пришедший почти со всех концов России, хлебный спирт, мочальные изделия, корабельный лес и железо, — весь товар, предназначенный для Петербурга. Прямо против города светлеет широкой полосой масса воды, под острым углом вливающаяся в Волгу: это река Шексна, прямой водный путь в Петербург, начало так называемой Мариинской водной системы — с последнего времени самая любимая судохозяевами предпочтительно перед другими двумя системами каналов: Тихвинской и Вышневолоцкой. По Мариинской системе преимущественно направляется тот хлеб, который поедает сам Петербург и отправляет за границу.

В Рыбинске хлеб в кулях и мешках поступает на попечение крючников, работающих артелями в 12–16 человек: четверо, называемые в ы ставщикам и, подают кули со дна баржи и ставят их на выставку или на печку на палубе судна. Отсюда четыре горбача берут кулье на плечи с подмогой на подброску и переносят на другое судно, которое сидит на воде мельче, в день 200–400 кулей. Замечательно при этом, что каждому кулю — по исчислению досужих людей — приходится побывать на крюке во время пути до Петербурга до семи раз и притом так, что не всякий крючник попадет удобно сразу, чтобы ловко было подхватить потом куль снизу левой рукой. Перебрасывая крюк с места на место и разрывая им рогожу по нескольку раз, крючники дырявят куль до такой степени, что мука и зерна высыпаются, и так называемая раструска увеличивается.

Надо заметить, что хлеб, заготовленный на низовых пристанях на Волге, в Петербург в одно лето не поспевает и по дороге зимует. Зимовку эту надо понимать таким образом. Знают купцы, что в Петербурге хлебные запасы велики, и прослышали они, что заграничный спрос слаб и цены низки, а потому, боясь продешевиться и потерпеть убытки, складывают свой хлебный товар по дороге. Склады эти и в Рыбинске, и в Вознесенье, и в Сермаксах, и в Новгороде, и на Сосницкой пристани вблизи его. Впрочем, для зимовок хлеба и других причин очень много: крушение барок и подмочка зерна и муки, задержки от неустройства водяного пути и порчи бечевников, от сибирской язвы, которая валит лошадей, заменяющих здесь бурлаков. Всякий знает, что от подобных несчастий хлеб портится, зимуя в бунтах в чистом поле, где приспел час несчастья.

Река Шексна вытекает из Белоозера, но она выводит суда не в него, а в Белозерский канал и затем в реку Ковжу и реку Вытегру. Из Вытегры идут суда опять в прорытый канал, обходящий бурное Онежское озеро, и вступают в реку Свирь, в Свирский канал и в канал Ладожский, который также избавляет грузы от опасностей на беспокойном Ладожском озере. Ладожский канал приводит в Неву, под Невскую лавру, на Калашниковскую пристань.

Рыбинская перегрузка потребовалась мелководьем рек на дальнейшем пути. Здесь строятся особого устройства барки, которым приходится дальше иметь дело с мелководными, порожистыми и каменистыми реками. Против мелководья придуманы плотины, стесняющие воду и не дающие ей разливаться и истрачиваться по-пустому, и шлюзы, или ворота, которыми в запрудах или гатях, насыпанных поперек реки, запирают в реках воду и в течение известного времени скоплявот ее. Временем накопления воды определяются сроки для впуска ее из хранилищ и пропуска судов дальше (во все судоходное время обыкновенно три раза: весной, летом и осенью.

Против порогов выдуманы обходы, или каналы, очистка порогов от крупных камней и особые совершенно плоскодонные из тонких досок суда, очень гибкие и, стало быть, не столь уже ломкие. Между ними особенно замечательны барки вышневолоцкие.

Войдем с хлебными барками в любую систему каналов, соединяющих Волгу с Невой (или Каспийское море с Балтийским), и увидим все сказанное выше воочию

Глава XII В каналах

Там, где теперь стоит Рыбинск, до времен Петра Великого, переделавшего Россию на иной лад и по другим образцам, лежала ловецкая слобода Рыбная, жили рыбаки (отсюда и нынешнее название города). Ловили они для стола московских царей осетров и стерлядей и тем платили государевы подати. Шекснинские стерляди были вкусны и знамениты, и еще поэт времен Екатерины Второй Державин воспевал их в своей оде (последним, однако: теперь стерлядей там так стало мало, что почти и не слыхать про них). Рыбинску на таком промысле дальше бы соседней Мологи и не уйти. Так его в те времена и понимали: глухие, непроездные дороги окружали его со всех сторон, и тянулась одна получше на Москву для провоза стерлядок. Когда Великий Петр приобрел Балтийское море, в устьях Невы поставил сначала крепость, а потом город и огляделся — город его очутился в бесхлебной, голодной стране. Стоял тут вблизи от него и еще гораздо ближе к России древний город Новгород Великий, да не прожил счастливо. Долго был он независим, долго кичился торговой честью, Софийским собором, говорил: Кто против Бога и Великого Новгорода, назывался отцом. Подсмеивался он над другими городами, хвастался и славился даже тем, что стоял за непролазными болотами, отделялся от России неудобными для прохода и проезда трясинами. И в самом деле, степняки-татары до него дойти не сумели и его не взяли. Взяла его Москва, и именно потому взяла его, что город стоял за болотами.

Стоя на болотах и сплошь окруженный трясинами, Новгород один год получал кое-какой урожай, на другой уже очень плохой, на третий испытывал полную голодовку. Полуголодным простоял он все время своего независимого состояния и получал хлеб гужом и сплавом. Плавили хлеб по рекам, встречали волок — лесное место, перегружали хлеб на воза, везли сухопутьем до новой реки и ею до нового волока. Первый водок был под Москвой и назывался Ламским (город Волоколамск), второй назывался Вышним, то есть верхним (город Вышний Волочек), и третий — Нижним (село на реке Мете). Чтобы направлять в Новгород хлеб, под Волочком Вышним собрался впоследствии городок, населился торговцами и прозван был Торгом, Торжком и потом Новым. Закичатся новгородцы, начнут обижать народ чужого и соседнего княжества Суздальского, в котором хорошо родился хлеб, пойдут новгородцы войной, — суздальцы захватят Новый Торг и не выпускают хлеба. Новгородцы без хлеба смирялись, уступали, шли на мировую и совсем покорились, когда из Суздальского княжества стало сильное Московское царство, хотя когда-то с сердцем и выговорили: Не быть-де Торжку Новым — Городом и Новугороду Новым Торгом.

На эти места и обратил Петр Великий в 1704 году свое внимание, от которого не ускользало ничего, что служило на пользу отечества и счастье русского народа. Здесь Петр Великий высмотрел для сытости своего Питера то самое место, по которому можно доплавить затребованный хлеб на продовольствие. В трех верстах от Волочка берет начало река Тверца, которая впадает прямо в Волгу (под Тверью). Для прозорливого глаза довольно: под Волочком лежит большое озеро Мстино. Из озера выходит река Мста которой еще древняя Ольга устроила погосты. Мста течет до озера Ильменя и в него впадает; из Ильменя выходит Волхов и вливается в Ладожское озеро. Из этого озера вытекает многоводный рукав Нева, а на ней и Петрова крепость, и церковь Троицы с дворцом вблизи, и летний дворец на том берегу, и мазанки, и деревянные дома на голландский манер новой столицы России, и резиденции ее повелителя. Не сходится Тверца со Мстою — беда небольшая; в Голландии соединяют такие реки искусственными каналами. Сам государь собственными глазами это видел, по каналам плавал, все внимательно осмотрел и досконально распознал и научился. Стали рыть канавы: вырыли такую глубокую и длинную, что воды Тверцы соединились со мстинской водой. Сделался канал Вышневолоцкий. Препятствие пройдено, но скоро сказка говорится, дело мешкотно творится. Скоро, по пословице, блины пекут, скоро хорошо не родится. Поспешай, да не торопись, — святое правило, да и в этих случаях надо осматриваться. Действительно, новый канал в Волочке вышел на такую высоту, что крест Боровицкой соборной колокольни гораздо ниже: раздолье сплыть туда. Но до той поры не угодно ли обернуться назад.

Тверца бежит хлебу навстречу, но это небольшая беда: встать на лямку, привязать ее к бечеве, закрепленной за мачту барки, и тащить. Если человеческая сила устанет, можно лошадей запрячь. Нехорошо это в разлив весенних вод, которые заливают по берегам тропы (называемые бечевниками), ногой не попадешь, а тащить барку зря — можно натащить ее на берег и усадить тут середь чистого поля. Стрежа, или корыта, по которому течет спокойная летняя река, весной не видно. Можно обождать спада вод, можно и глазом примериться и приспособить к этому делу людей. Петр Великий так и сделал. Выбрал отборных знатоков, которые и до него водили хлеб на плотах, стало быть, и на барках могут повести, если поучатся и при-сноровятся. Петр освободил их от солдатчины, от всяких податей, велел им учиться, не теряя времени. За искусство проводки положил он хорошую плату, сделал из проводников новое в государстве сословие и дал им немецкое прозвище лоцманов. Пусть будет их только пятьдесят-сто человек, но самых надежных. На место выбывших поступают только по выбору: опытные оценивают желающих и кладут шары в пользу того, кто прошел всю науку до конца. Эти концевые несколько лет перед тем работают под руками опытных лоцманов и попадают в это сословие только по способностям и талантам. Лучше и придумать нельзя. Теперь стоит только учредить между ними очереди, кому вести барку первым, вторым и десятым. Кого пожелали взять не в очередь, по знакомству и на свой страх, тот пусть заплатит некоторую часть очередному. У кого разобьется барка, тот не только лишается платы, но и права на работу, на проводку судов до тех пор, пока тянется над ним следствие. Теперь готова живая людская сила, человеческий ум к услугам, но еще не конец. Самая главная беда еще впереди. Обе реки, и Мста и Тверца (да и большая часть северных рек — притоков Волги и впадающих в озера), прорылись каменными скалами, засыпались камнями и надводными, и подводными: образовались пороги. Об камни разбиваются барки в щепу, на порогах вода спрыгивает, но мчится вперед с удвоенной силой и опять налетает на камни. К тому же и покатость речного русла велика, а стало быть, и течение воды еще быстрее. Некоторые пороги так богаты камнями и так часты, что не одолеть их: надо обходить. Для этого пользуются крутыми поворотами рек и делают перекопы — искусственные каналы, новые корыта для реки. Кстати, по берегу проводят и хорошо укрепляют дорогу — бечевник. Бывает и так: весенние воды обрывают берега и натаскивают мели. Недостает нужного количества воды для сплава, нет глубины. В таких местах укрепляют берега, чтобы они не осыпались. На тех коленах рек, которые выдаются между двумя изгибами и называются плесами, ставят искусственные насыпи, называемые плотинами. Забивают сваи, насыпают земли в промежутки между свай, наваливают каменья и такими плотинами стесняют воду в реке: она тут скопляется и делает глубину. Кстати, опять: расчищают стреж, или место природного течения воды, черпаками от ила, грязи и мелких камней (щебня) и пороховыми забойками от крупных камней и скал. Теперь с опытным лоцманом можно и плыть, — но только весною, на полной воде. В голове идет первый караван. Второй караван догоняет хвост первого. По Тверце, например (на которой мы и остановились), оба каравана доходят весной до села Медного: высокие весенние воды Волги подпирают Тверцу до этого места и даже несколько далее. Дальше идти против воды, которая в половодье всегда несется быстро) невозможно, да к тому же и мелко. Как быть? С помощью искусственных водохранилищ придумали скоплять воду в одном месте; посредством шлюзов выпускают воду на места мелководные и с замечательным успехом устраняют беду. На Тверце при истоке ее, на устье канала, соединяющего Тверцу с рекой Цною, устроен такой шлюз каменный и, когда бывает отперт, гонит воду в избытке навстречу судам и на выручку их из бед напрасного простоя и замедления. От таких невзгод хлеб дорожает, и голодные подолгу ждут и сильнее страдают. В Вышнем Волочке суда переснащиваются, потому что судоходство из подъемного делается сплавным: суда покидают бечеву и лошадей и могут теперь идти на парусах и веслах. Эти же шлюзы выручают мелководные реки Вышневолоцкого водного пути в Петербург, когда летом реки Тверца и Мста еще более обмелеют и сделаются совсем несудоходными. Посредством искусственных вод природные богатеют, поднимаются и несут хлебные караваны от самой Самары до Петербурга под самый Смольный и дальше до Лондона и Парижа.

Итак, о шлюзах.

Устройство шлюзов подчиняется такому простому закону.

Вода в реке или озере стоит уровнем, то есть представляет собой такую поверхность, с которой скатывается во все стороны ровно и которая нигде не имеет наклону. Чтобы заставить воду стекать, надо подле вырыть канаву или канал с уровнем ниже уровня готовой, природной соседней воды. Последняя не замедлит побежать вперед и наполнит канаву до собственного уровня. Еще охотнее побежит вода, если прорытая канава выведет ее в другой водоем (реку или озеро), уровень которого еще ниже. Соображают все это и строят между рядами свай стену из брусьев или камня, оканчивая ее наверху крепким брусом. От него вдоль реки выводят по обе стороны скаты и настилают их досками. На этом среднем брусе ставят стойки и в пазах их прилаживают щиты, движущиеся вверх и вниз. Этими щитами или чугунными воротами и запирают главный водоем при выходе его в канаву. Сдержанная вода копится, а накопленная катится в пустую канаву, наливает ее и дает проход барке. Впереди канавы опять ворота: барка ждет, пока не отопрут их, и не введут ее в дальнюю канаву. Когда прошла одна барка, ворота запирают, скопляют воду для последующей, пропускают ее и снова для нее отпирают ворота. Открывают шлюзные ворота, как бы открывают кран самовара и с высоты его наливают воду в подставленную чашку до тех пор, пока чашка не наполнится столько, сколько желательно. Некоторые хранилища воды, как, например, Мстино-озеро, до того хороши, что скопляют воду громадными массами и в открытые ворота, или шлюзы, выливают ее в течение нескольких дней обильно и равномерно. По реке Мсте, пользующейся этой водой, могут ходить барки в течение нескольких дней всем скопившимся караваном судов. Об экономии воды здесь мало думают, хотя, к сожалению, и расходуется ее неизмеримо больше, чем того стоит сама деревянная, накрытая рогожами барка. Рытье каналов и устройство шлюзов стоило громадных расходов для государства, а между тем улучшений в шлюзах никаких не сделано, да теперь при железных дорогах и не сделают (не стоит гадать и думать). Спасибо железным дорогам, которые сбили спесь с этих дорогих водяных сообщений и сумели обойти все порожистые, все мелкие реки, каковые без тяжелой посторонней помощи не могут служить на потребу и великие нужды людям. Удалось отчасти и нашим чугункам обойти негодные реки и искусственные системы каналов, очень замедлявшие движение судов и самую торговлю. По грязным бечевникам, по берегам рытых каналов и болотистых рек и речек надрываются лошади, тянущие лямку, заболевают сибирской язвой, околевают тысячами. Язва переходит на людей, от нее и от простуд гибнут люди. Попусту истрачиваются денежные капиталы, много тратится золотого времени. Дорожает хлеб и становится очень горек всем, кто ищет в нем вкуса и сладости, особенно здесь, в Петербурге. Вышневолоцкие шлюзы привели нас во Мсту. Мста гостей любит и охотно принимает, но осматривает из опасения, не сделать бы хуже. Через шлюзы наливается в нее из Мстино-озера воды очень много) однако не настолько, чтобы мог проходить корабль и глубоко сидящее в воде судно. Мста мстит таким недогадливым хозяевам отказом в пропуске, приказом перегружаться на мелкие барки, съемкою лишнего груза и порогами. Сильнее и хуже их нет. Слава про пороги Мстинские (называемые чаще Боровицкими) велика: знают про них в целой России не только торгующие хлебом и плавающие на судах, но и мы, черпающие знание из книг. Там мы узнаем, что пороги тянутся на протяжении 29 верст, что они самое затруднительное препятствие по всей системе: на них ежегодно ломаются барки и портится груз. На Боровицких порогах довольно страхов, и со страхами этими можно встать глаз на глаз, видеть опасность воочию. Довольно, стало быть, приманок и соблазна, чтобы собраться туда и отправиться посмотреть.

Я так и сделал весной 1872 года (30 мая) ко второму весеннему каравану, когда обмелела Мста, открыли шлюзы, напустили воды и пригласили барки попробовать прокатиться в эту вторую перемычку, то есть в промежуток времени между первым и вторым сплавом (всех перемычек четыре). Со станции Валдайки взяли мы тройку и отправились в Опеченский посад. Посад оттого и назвался так, что под опечком в народе разумеются такие разные места, на которых имеются песчаные подводные мели. До времен Петра это место называлось просто Рядок, но и на этот раз не лучше, потому что заимствовал свое прозвище от рядков — порогов в реке, перекатов. И в самом деле, сейчас под посадом первый порог — голова остальных Боровицких порогов.

В посаде живут учрежденные Петром лоцманы в опрятных двухэтажных домах, на мещанских правах и обычаях и на мещанскую стать даже снаружи. Ходят лоцманы в длинных сибирках, подпоясанных кушаками. Снимет на работе сибирку — он в красной рубахе с напуском на панталоны сверху рубахи и в жилетке с металлическими пуговицами. Народ солидный, осанистый, здоровый и крепкий, знающий себе цену и очень разумный (Екатерина II, порывавшая здесь, увеличила их число до 120, теперь их уже 200 человек). В посаде пришедшие сверху суда испытываются, то есть измеряется посадка, ширина и длина барки. Сидеть в воде она имеет право от 8 до 12 вершков. Она не выходит вперед, дожидается очереди. Не в очередь пускают барки только с ненадежным и опасным товаром, каковы, например, яйца и живая рыба.

До спуска бережно скопленной воды в озере Мстино, из которого вытекает река. Мста представляет русло, закиданное камнями, как сказочное поле после богатырской сечи: по каменным переборам можно перейти на другой берег, не замочив ноги; между грудами огромных камней позволяется бродить безопасно, и в иных местах мудрено выискать место, где бы искупаться. Мста в мелководье — куриное перебродище. По спуске шлюзной воды река надувается, сполняясь в берегах, как река путная, не очень широкая и глубокая, но мелкие реки могут ей позавидовать. Вода, набегая на крупные гряды камней, мырит и шумит, как в котле кипит, бешено наталкиваясь крутыми волнами на такие груды, где есть вход, но нет выходу. Стоят камни непрерывной стеной — вода оборачивается назад, делает круги, на спопутных камнях брызжет вверх и взбивает пену, а при встрече со вновь набегающими шальными волнами делает водовороты, тем опасные для пловцов и для судоходов, что выбивают вертячие пучины. Водяная сила тут велика на две стати: промежду двух сцепившихся противников хоть не попадайся. Разошедшись в разные стороны, накипятившиеся в свалке, торопливые и сердитые волны наскакивают потом на поперечные гряды камней, по которым или надо стремиться с усилием, если не остыл еще пыл, или в изнеможении валиться с кручи каменьев, с уступа на манер дверного порога, как ни попало. Волны ревут тут, как быки в поле, оттого и зовутся такие пороги быками. Таких и подобных им злодеев и опасных мест (мелей) насчитывают от Опеченского посада по Мсте пятьдесят, и первый из них ревет, как водяная птица бухало, бучило или выпь, а потому и прозван Выпью. Когда в посаде все улеглось спать и смолкло и строения не мешали слуху, сейчас за посадской околицей этот порог Выпь давал себя знать сильным и глухим гулом. Пугливо и сиротливо прислонились к посадскому берегу барки, и смотрят на них двухэтажные посадские дома со смелостью и уверенностью отпустить на каждую проводника и защитника, в деле бывалого и присноровившегося к причудам и приемам всех барочных врагов — Мстинских порогов. Больше полутораста лет, по указу Великого Петра, проходится здесь мудреная наука проводки судов Боровицкими порогами, и созданные Петром лоцманы живут в посаде, может быть, с тех давних пор уже пятым поколением. Выработались и лучшие, и кое-какие. Жалеешь груз и не жалеешь денег, бери любого из лучших, — мы остановились именно у такого, который сорок пять лет водил суда и только раз потерпел несчастье (да и простить себе этого не может до сих пор почтенный Михайло Никифорович Кузнецов). Лучшие лоцманы, по вольному найму от судохозяев, называются просбенными. Кто не берет этих, тому от Округа путей сообщения назначают казенных, так называемых очередных, — и в таком случае не без особого риску для владельцев судна (очередному — 15 рублей за провод, просбенному до 50 рублей за пороги).

С лоцманом можно бы и отправиться. Рабочие наняты в том же числе, сколько надобно и по крайней мере 10–12 человек на каж дую потесь. Потесей этих на барке четыре: две спереди на носу и две назади на корме, каждая на углах почти четырехугольной бар-ки, каждая представляет собою длинное и тонкое бревно сажен в 9-10 длиной. Эти бревна — те самые, из которых устраиваются обходные мостки у петербургских купален: желающие могут подивиться длине и неуклюжести этих боровицких весел. Впрочем, они столько же весла, сколько и руль, и в строгом смысле ни то ни другое. Великий моряк Петр Первый как взглянул на них, так и невзлюбил, говорит предание.

Петр Великий велел эти потеси спрятать и приделать к барке руль, тот самый руль, без которого ни одно на свете судно не ходит. Отговаривали его, но послушались: поехали. На первом пороге руль разломало в щепу: запасные потеси выручили из беды, и с тех пор, по указу Петра и словесному сознанию его, за неуклюжими потесями осталось до наших дней право хлопать по мстинской воде и руководить баркой. На водяном конце потеси лопасть — обтесанный конец, на ручном, торчащем над баркой конце столько рукояток, сколько рабочих; по две руки, по одному человеку на одну рукоятку, по 14 человек на каждую потесь с одним передним концевым командиром (всего народу ставят 48–60 человек). Все они и шевелят баркой в 17 сажен длиной, в 4 шириной, 12 вершков в осадке с кладью до 8 тысяч пудов. Барки из тонких, мягких и гибких досок строятся только на одну путину и в Петербурге ломаются на барочные дрова и дачные стены в Новой деревне, Полюстрове, на Черной речке и прочих дачах.

Вот и наша барка стоит на очереди впереди других, нова-новешенька, что называется, с иголочки. Место для лоцмана, мостки, называются полатями, для проходу с одного края на другой с перилами, точно вчера только вытесаны из свежего леса. Кладь прикрыта новыми циновками: все приформилось в путь, на столичный показ, — вот и ехать бы… — Нельзя! — говорят. Впереди вышедшие в свою очередь барки разбились. Одну разломало совсем, и перегружают кладь на лодки, чтобы освободить путь. Другая встала поперек Мсты и вовсе загородила проход. Бьют ей в бок упрямые волны, расслабляя заклепки из деревянных гвоздей: может быть, и эту расколотят. Надо подождать!

Ждем мы целые сутки — дождались. На шестах сигнальных знаков вместо красного, возвещавшего о несчастных барках и их погибели, появился шар белый. Значит, река очищена: кому очередь — выходи. Нам первым. Переговорился Михайло Никифорович с хозяином судна о числе приставленных к потесям: столько-то. Я тебе верю! — ответил хозяин. Наш лоцман скомандовал: По местам" Распоясал красный кушак, снял длиннополую поддевку, велел отвязать канат и принять сходню. Снял он шапку, усердно помолился, обратился к нашей компании праздных зрителей-пассажиров со словами:

— Благословляйте!

— Молись, все крещены!

На эти слова все рабочие сняли шапки и дружно и торопливо молились.

Барка течением двинулась вперед, поворачивая шаловливым хвостом. Корме, однако, шалить не дали; чтобы не отурилась, не повернула вперед на место носа, рабочие приналегли слегка на задние потеси. Зашевелились берега и побежали навстречу. Выяснилась часовенка на правом берегу, зазвонил колоколом сборщик подаяния, сбежавший с пригорка с блюдечком. Бросили ему монету на молитву для счастья. Обогнули мысок — невдалеке заревела Выпь, заходили все четыре потеси, выпевают все четыре подручных — концевых, ухватившихся за самые концы этих потесей. Сильнее закачали той потесью справа или слева, которая нужнее для дела и на которую молча урывчато и повелительно указал мановением руки наш главный хозяин, повелитель и распорядитель — лоцман. Стоит он ближе к правой передней потеси, хладнокровно, у всех на виду в такой позе, что хоть бы и обстрелянному полководцу в жарком бою так в пору. Так называемый коренной лоцман, подрядившийся вести барку от Волги до Петербурга, в виду величия боровицкого лоцмана, спрятался вниз, сидит там, обижается и наверх до конца порогов и тихой воды не показывается. На судне новый ответчик, опытный, хладнокровный, молчаливо-сосредоточенный. Подручные поют за него плаксивым отрывисто-певучим голосом:

— Моложа (то есть прибодрись, молодежь-голубчики, покрепче держись за потеси: опасность лезет на нос)!

Вот и она:

— Под-порог! Вот порог! Вот порог! — Пошло-де настоящее дело: хлопают волны, как камнями, в борта судна. Покрякивает оно. Брызжет вода. Белую пену режут носовые борты барки. Руру очень ясно слышится нам. Это — первая загвоздка (так и самый порог называется). Сейчас подле Рамшак, Рык (сердит и взбивает пену), Вяз, Печник и Выпь: все последние четыре рядом ревут и заодно и вместе, и различить их трудно: сорвался с одного — вскочил на другой. Не до расспросов: дело очень горячее!

Вопит Выпь и припугивает. Барка нашла на рубец порожного приступка: в глазах наших исчезает весь нос и с потесями, и с рабочими) словно перерезали ее камни и спустили в пучину. Мы с серединой судна выпятились вверх, и, едва соскочила средина дна всеми своими точками с приступка, — из глаз наших исчезла корма. Опять екнуло сердце, словно покатилось. Опять стало страшно, особенно когда на следующем пороге, называемом Лестницею, застонало судно от боли и все четверо концевых разом засеменили руками и задыхающими голосами стали выпевать: Вот порог! Прочь порог! Моложа! — Приходится опасно, а потому быстро одно за другим: и предостерегают — вот порог, и учат, оправдываясь, прочь порог! и просят, умоляют постараться, лаская приятным словом молодежь (выходит моложа) по краткости, для скорости, некогда раздобарывать, надо торопиться командой. Приласкали прозвищем молодежи, значит, сильнее греби. Сорвались с этого порога, пошли по команде, руки потише, и самая потесь стала меньше булькать в воде. Отдохните! Левый задний концевой, которому указано больше беспокоиться и неустанно кричать, — не кричит уже, но только ворчит себе под нос. Плывем на спокойном месте: — Не горазд! — советует он. Не горазд! — слышится в спокойной воркотне его, значит: греби тише, можно теперь немножко отдохнуть, однако только немножко. Голос левого заднего концевого усиливается. — Подпорожье! — выпевает он.

Приближается порог.

— Вот порог! — поет он очень сильно, когда порог на самом носу.

— Прочь порог, прочь порог! — командует он с озлоблением: значит, налетели.

— Постарайтесь, ради Бога, а то голову свернем!

— Прочь порог! Прочь порог! Налетели мы на самый опасный, называемый Бели. Сердит он до того, что пена белеет кругом без выхода, и очень опасен, потому что тут же, как больной зуб, торчит подле остров. Очень легко проломить здесь бок, из обоих какой угодно.

Победа над Белями не утешенье — впереди еще такой же сорванец: Егла — тоже остров. И на нем концевые заливаются — ноют.

Вот река дает крутое колено, теченье валит от правого берега на левый, а тут как тут, словно шальной, некстати еще порог Кобылья голова! Вот Добрыня.

— На нас! — летит из уст концевых, значит: старайся грести направо (по ходу барки) к правому берегу от опасностей левого.

А вот тотчас и перемена команды;

— На себя (то есть налево)!

— Держи зад!

— Держи перед (то есть ту или другую сторону от берега)!

Подхватит прибой, если ослабить движение подлежащей и руководящей потеси, и повернет на лучший конец судно задним концом наперед, и затем уже ему не справиться. Так и поплывет оно мимо людного города Боровичи задом наперед, и не укоснят там все проходящие по берегу подсмеяться над лоцманом. На худой конец судно ударит боком в берег, расшатает ударом пазы, даст течь. А так как это уже за обычай, то и торчат в таких местах десятка два баб с шайками и с ковшами.

— По семитке с шайки, вскочим!

— Вались, бабы, в барку (в надломленную)!

Вскочит баб столько, сколько успеет на быстром ходу судна. Вскочат они затем, чтобы отливать непрошеную воду и чтобы заработать на крайнюю свою бедность хотя бы и такое денежное ничтожество: есть-пить надо. Иногда успевают отделываться и подешевле, навзничь опрокидывая подо дно барки с паклей или рогожкой конопатчика и придерживая его на борту за ноги. Иногда сорвавшеюся из рук потесью колотит до смерти, изломавшеюся увечит и больно бьет. Часто барку разламывает так, что кулье мечет в разные стороны, людей опрокидывает в воду, но всегда без особенно дурных последствий. Стоит поймать куль (особенно с мукой) которая не успевает отяжелеть, скоро намокать и опускаться на дно), на куле, навалившись на него, немудрено выплыть на берег, конечно, испуганным, несомненно, мокрым. Да и на том же берегу и на солнышке можно и высохнуть.

Просились и к нам эти бедовые бабы с шайками, да нам было не надобно: мимо!

Мимо неслись берега; выбегали на них нам навстречу два села одно против другого, две деревушки. Набегали и мы на бревна, связанные вместе, которые на отталкивающих пружинах прикреплены к берегам в тех местах, где судно неизбежно на крутом повороте должно, оттолкнувшись от одного берега, набежать вплотную на другой. Заплывь наскочившее судно отбрасывает на середину речного стрежа. С нашим опытным лоцманом мы натолкнулись только один раз довольно сильно на одну подобную заплывь, заставили ее засуетиться и заметаться в расчете заскочить всеми четырьмя-пятью бревнами на берег. Но заплыви не привелось такого несчастья на скрепе цепями, и нам ни разу не удалось толкнуться в берег. Опытный глаз и повелительная рука сумели удержать нас почти по самой середине реки, на самом стреже во все время плавания, которое на 30 верстах продолжалось всего только 1 1/2 часа. Так быстра мстинская вода! Наклон русла так велик, что временами нам удавалось видеть, как будто мы летим под гору по решительной наклонной плоскости (на 30 верстах 30 сажен). Хозяева, едущие на тройке по берегу, на расстоянии береговом 21 версты, не поспевают за баркой, для которой на воде 32 версты и, в числе их, верст 8 совершенно тихих. Самый сильный и опасный порог Егла вздумал было нас задерживать, разведя шумливую базарную толкотню на целых десятках сажен и намылив густую пену на всем видимом нами пространстве, от берега до берега и дальше вперед. В самой середине порога, где в неопытных руках разбиваются барки и всем им без исключения грозит опасность, и наша барка, не сдержав себя, застонала. Сам лоцман счел за нужное ухватиться за потесь и лихорадочно подергивал ее вместе с другими с боку на бок.

Ух! еще ух! в третий раз ух! — скакала наша барка с каменных приступков книзу, припугивая нас не на шутку. А сама стонет. С рабочих градом льет пот, а утереться некогда. Лица раскраснелись, глаза налились кровью, как будто все в самозабвении: куда кривая не вывезет. Концевые так суетливо усердствуют, налегая на потеси, что того и гляди кто-нибудь перескочит через них и, став вниз головой, стукнет ногами на воздухе. Барке три раза предлагали надломиться в любом месте и в особенности посредине, где лежит меньше клади. Вот барка готова треснуть, вот зашеберстила она по камням, словно жернов, толкнулась в другой большой камень. Имеет теперь полное право рассыпаться: бьют во все бока, грозят со всех сторон, но тонкие доски гнутся змеем, зигзагами. Если поставить на берегу зрителя, то он в эти моменты не увидел бы барки в горизонтальном положении. Несомненно, вся барка представилась бы ему изогнутою в кривую ломаную линию, такую точно, о которых толкуют в геометрии. С порогов барка спрыгивает, лишь только готова надломиться, — быстрота течения схватывает и несет ее дальше в самый опасный момент. Сильные руки пятидесяти человек снимают ее с опасных мест, подлежащие потеси оберегают барку от острых подводных скал. Знает про это золотой глаз лоцмана и сводит судно на спокойное место без мелей и камней. Сводит, однако, затем, чтобы опять набегать на пороги, но не столь страшные и опасные.

— Не горазд, не горазд! — подсказывают рабочим не все подручные, а только двое задних, и уже более спокойным голосом, с уходившимся сердцем. Барку, конечно, расшатало, порасшатает впереди еще больше, выскочит из нее немало деревянных гвоздей, ослабеет и вывалится из пазов конопатка. Набежит и много воды, и много дела для починки и подправок.

Вот за порогом Видцами Винное Плесо, на котором Екатерина II угощала лоцманов, провожавших на ее глазах барки порогами. Вот порог, прозванный Свиньей, не за себя, а за какую-нибудь чужую свинью: порог этот посмирнее других. А вот и приглядный городок Боровичи засветлел своим большим и красивым Троицким собором.

До времен Петра Великого и постройки Петербурга здесь стояло небольшое казенное селение, называвшееся, по своему положению между дремучими борами, Боровищем (теперь кругом на несколько десятков верст неоглядная гладь). Огибаем мыс, набегаем опять на пороги, не спасаемся от них и под самым городом и на последнем конце его, под Духовым монастырем преподобного Иакова Боровицкого. И опять пороги, но небольшие. Дальше еще версты три, до того самого места, где чернеет своими избами деревушка Потерпелицы — пристань и гавань. Затем ей и звание такое, что приходят сюда барки потерпевшими надломы, потерпельцами, ранеными. Здесь им осмотр и починка. Здесь расчет с лоцманом. Лоцман немедленно берет тройку или пару резвых лошадок, подговаривает товарища и вдвоем мчится назад в посад принимать и вести новую барку. К вечеру он опять пролетел на новой барке мимо Борович и опять счастливо (и так иное время до трех раз в сутки). Многим другим не задалось: еще разбилось десять барок. По берегу против города на выручку им тянут бабы полубарку, тянут еще лодку на лямке. Некоторые лоцманы все пороги молодецки прошли на одних потесях, во всю дорогу не пуская передние в дело: это у них считается мастерством и удальством.

Изо всех барок разбилось двенадцать: год неудачный, тяжелый, да и вообще для всей Вышневолоцкой системы все последние годы несчастливые. Прежде скоплялось больше тысячи судов, в нынешний год этот весенний караван состоял всего из ста двух барок. Много клади отняли железные дороги, настроенные в последнее время с таким достатком, что дали иное направление петербургским товарам, начертали другие пути для движения их к здешнему порту с отправкой за границу. Охотнее направляют хлеб по Мариинской системе и не обходят им и третью систему каналов (Тихвинскую), начинающуюся под городом Мологой рекой Мологой. Вычинившемуся судну в Потерпелицах, как и всем другим, идущим либо на город Тихвин, либо на город Вытегру, дорога известная: из реки в реку либо в маленькое озеро, из канала в реку и из реки в канал Ладожский, соединенный под городом Шлиссельбургом с Невою. Больших озер эти системы не любят и их обходят. Для Мариинской обошли вырытым каналом Белоозеро, Онего и Ладогу; для Тихвинской — Ладогу; для Вышневолоцкой — каналами Вишерским и Сиверсовым озеро Ильмень и опять неотразимое для всех озеро Ладожское, дающее исток в море многоводному рукаву своему, получившему имя Невы-реки. На Неве, под Смольным, Калашниковская пристань, на стрелке Большой и Малой Невы — купеческая биржа и мелкие корабли; под Кронштадтом крупные морские корабли. Здесь-то и на них, на руках биржевых дрягилей и поденщиков, кончаются похождения нашего земляка — куля с хлебом

Глава XIII На малохлебье и бесхлебье

Невольно задаешься вопросом: кто собрал на пристани эти массы шумливых рабочих, кто согнул эти спины и подставил их под тяжелые девятипудовые кули с хлебом? Кто заставил ухватиться за неуклюжие барочные потеси и словно привязал тут на целые недели и увел на барках всех этих трудолюбивых людей за целые сотни верст от родных деревень?

— Голод.

Кто на этом берегу, по полю, водит за собой тех, которые остались дома и не пошли в бурлаки, и творит чудо: превращает прирожденную человеческую лень в бодрое и живое дело, в неустанный труд?

— Голод.

Кто наблюдает за тем, чтобы в холодные дождливые осенние дни барочный рабочий не выпускал из рук весел? Кто подкладывает хворост под костер, пособляет варить очень невкусную пищу, сидит над заснувшим рабочим на сырой земле, под дождем и дырявым армяком? Кто сторожит его в темную ночь, чтобы не сбежал он в отчаянии на теплую деревенскую печь, где валяться и нежиться столь приятно, но где все, что было припасено, уже съедено?

— Опять-таки все тот же голод — самый ретивый десятский, настойчивый и неотвязчивый сборщик, самый внимательный и осторожный дозорщик, и притом таких разнородных свойств и харак- тера, что вглядеться в него пристальнее и ознакомиться с ниь покороче очень интересно. Для нас, впрочем, это даже и необходимо, так как беседу ведем мы о том, для чего путешествует с юга на север наш хлебный куль и что придумано против голода, чем смело и верно борются с ним. Он и благодетель, да он же и злодей.

Голод подучает совершать преступления, доводит не только до отчаяния, но и до безумия; заглушает в людях голос совести и всякий стыд и наталкивает иногда на такие злодейства, от одного представления которых волос поднимается на голове. Таким образом, голод, живя на свете под двумя личинами, благодетеля и злодея, в первом случае велит распознавать в себе простое ощущение испытываемое при неимении необходимой пищи, вызывающее позыв к еде, во втором случае голод — мучительная страшная болезнь порождаемая совершенным отсутствием пищи и невозможностьк удовлетворить пустой и страдающий желудок. В личине первого он является даже милым гостем, на первых же порах возбуждая приятные впечатления и ощущения, называемые аппетитом. Чувстве сильного аппетита есть даже наслаждение. Если оно быстро затем переходит в положительное страдание, то тем не менее стоит поесть: стоит испытать в это время сильную радость или даже сильное горе; еще проще напиться воды: страдание ослабеет, неприятное чувстве голодания притупится. За утолением же голода и настоящей сытостью, как всем известно, снова наступают самые приятные ощущения со множеством благодетельных последствий. Раздражительность голодающего человека после принятой пищи сменяется чувством довольства. На место неприятного возбуждения, когда малейший шум невыносим и даже постороннее прикосновение нестерпимо, наступает такое состояние духа, при котором все кажется в лучшем розовом цвете, являются желания делать другим приятное, и даже злые и недоброжелательные люди успевают иногда в это время сделать добро. Но когда голод не удовлетворен, мучительные ощущения его продолжаются, — изменяется весь характер человека: память перестает служить, голодающий не может уже правильно и здраво думать и поступать. Во всем человеческом составе происходят крайние и резкие изменения и страдания, для утоления которых голодный решается на все: по пословице, и вороне рад. Голодный откусил бы и от камня, как говорит другая пословица.

Измученный голодом (пишет один наблюдатель) тяжело дышит и дрожит всем телом от изнурения сил; взор его мутен, чувства притуплены, рассудок затемнен — и человек умирает или совсем помешанным или впавшим в обморок.

Страшен вид умирающего с голоду человека (рассказывает другой наблюдатель): лицо всегда вяло-бледного цвета, щеки ввалились, глаза… какое выражение в этих глазах! Те, которые раз видели их, никогда о том не забудут: вся жизненность тела словно сосредоточилась в их лихорадочном блеске; зрачок расширен и взор неподвижен, пасмурен, не прерывается ни малейшим миганием. Чрезвычайная худоба таких людей не похожа на сухощавость людей худых по сложению, но с первого взгляда обнаруживает измождение. Все движения тела тяжелы и медленны; руки дрожат; голос слаб; рассудок словно потерян; несчастные страдальцы, котоа их спрашивают, что они чувствуют, дают только один ответ: Мы голодны!

Большая часть умерших с голоду умерли без свидетелей; страдания и ощущения их остались неизвестными. Известно лишь наверное только одно, что жить без пищи человек может средним числом не более двух недель (14 дней), если же он будет пить воду, то это время значительно увеличивается. На нашем малохлебном севере, в диких пустынях Сибири, встречаются примеры этого вида несчастной смерти, но подробности наблюдений и этих случаев прошли без следа, хотя и могли бы научить многому новому. Голод заставил русский народ поселиться на этом севере, среди частых голодовок осесться и укрепиться на нем, и впроголодь, посреди горших опасностей, удерживаться там до сих пор.

Отправимся сюда для некоторых наблюдений над тяжелыми последствиями бесхлебья и малохлебья.

Голод порождают неурожаи или недород хлеба, необходимого для пропитания всего населения. В наших южных губерниях неурожай следует за чрезмерно жарким летом, когда по нескольку недель вовсе не выпадает дождя, а недостаток воды, общее несча-стие жарких стран, препятствует возделыванию земли. В средних губерниях, наоборот, обилие дождей, и в особенности дожди беспрестанные, препятствуют созреванию хлеба. В северных губерниях, усеянных болотами, к этим бедам присоединяются еще ранние морозы, побивающие всходы) и продолжительные холода, мешающие росту, цвету и наливу зерна. Если прибавить к этому плохие земледельческие орудия, самый образ вспашки полей, неудобный способ жатвы и молотьбы, то не найдем ничего удивительного, что бесхлебье в десять лет раз и два посещает местности, скудно наделенные природой и обездоленные климатом. По общим наблюдениям, у нас один неурожайный год бывает через каждые пять лет. В них и в лучшие времена, как указывали мы выше, постоянное и неизменное малохлебье с древнейших времен поселения здесь. Про отдаленную старину мы упомянули во второй главе этой книги. Тогда почти каждый год в какой-нибудь стороне был голод; через три-четыре года, наверное, во многих местах северной и средней России. В страшные голодные годы 1602, 1603 и 1604-й народ разбежался в разные стороны, целые области опустели; народ продавался в кабалу на прокорм и увеличил массу рабов. Колокольню Ивана Великого сложили в Москве в 1600 году голодные люди при Борисе Годунове в виде заработка для утоления страданий.

С веками вырубались леса, обсыхали болота; нарастало население и увеличивалось число возделанных пахотных земель. Климат становился суше, и слухи о повсеместных и тяжких голодах стали реже, однако далеко не прекратились. Возьмем наудачу ближайшее к нам время прошлого XVIII столетия и всмотримся в цифры. Неурожаи были в 1722, 1733 и 1734 годах; затем в 1742, 1748 и 1749-м; в 1754 году опять неурожай, то есть не только через год, но даже и по два года кряду, хотя, конечно, отмечали только наиболее тяжкие. До Петра Первого, который во всех делах государственного и народного хозяйства был в самом деле первым, не принимали даже никаких мер к обеспечению народного продовольствия. Напротив, водилось так, что при отце его (царе Алексее) каждый помещик в случае голода мог согнать со двора холопа. Такой человек делался свободным, но свобода давала ему одно право — умереть с голоду там, где хотелось, или идти в вечную кабалу и рабство с женой и детьми к любому богачу, принимавшему людей на прокорм. Петр I велел отписывать излишний хлеб у владельцев, оставляя им запасы только на год, а все отписанное раздавал неимущим крестьянам на семена. Екатерина II, по восшествии на престол, велела завести запасные магазины сначала во всех городах, а потом в каждой экономической деревне. Здесь хранилось запасного хлеба на целый год, и каждый год освежались запасы. Складывалась известная часть из урожаев ярового и озимого хлеба или взамен его взыскивались деньги. Отсыпка ежегодно производилась тотчас после жатвы. Запасные магазины выручали из бед, но не всегда верно и надежно: бывали злоупотребления, а от них помощь или не приходила на выручку вовремя, или совсем не попадала в руки, когда магазины хищнически опустошались. Обманутым приводилось, по старым порядкам и образцам, надеяться больше на себя и самим изобретать средства к защите от голода. Средств всяких уже было много наготове. Вековой опыт и примеры предков, выстрадавших великие беды голодовок, выучили народ малохлебных стран придумать подспорье пище на случаи полного бесхлебья и голода. Всего чаще идет в подмесь к хлебу и сменяет его древесная кора, особенно сосновая болонь, или заболонь, то есть молодые, еще не отвердевшие слои древесины, лежащие сейчас под кожей. Она нарастает два раза в году: весной и осенью. Оба раза срезается она ножом в виде лент, в свежем виде сладких на вкус и лакомых для крестьянских ребят. Для хлеба эти ленты сушат на медленном огне, высушенные толкут в деревянной ступке деревянным пестом в мелкий порошок и прибавляют в муку: хорошо еще, если половина на половину, а то и две трети на треть ржаной муки. Выходит хлеб очень горький. Я его пробовал и, однако, ломтя съесть не мог. Вот почему и смеются сытые москвичи над полуголодными смоляками: Сосна кормит, липа одевает; или так: Все краснорядье исходил, мязги не нашел (мезга — это и есть сосновая заболонь). В северных бесхлебных губерниях это подспорье в хлебе обычное и привычное (особенно по всей Карелии). В Белоруссии, как видим по смолякам, такому мешаному хлебу также большая честь. Там, по давней привычке к дурному хлебу, хлеб из чистой муки, пожалуй, и не понравится. Обыкновенный свой хлеб там мешают с пушиной или мякиной, хлеб не веянный и в таком сорном виде смолотый, отчего и называется пушным. Кажется он комом грязи, на вкус для непривычного несъедобен, в разломе преисполнен колючек, как бы еж щетиной. От этих несваримых желудком придатков белорусские животы очень велики, лица болезненноб ледны. В этих же и во многих других малохлебных местах примешивают к муке траву лебеду и за эту помощь называют ее мучником. Она и растет рядом с хлебом, и глушит его, мешая правильному и надлежащему его росту, и служит помогою только как путеводитель, указывая на непочатых местах ту почву, которую любит пшеница. Впрочем, не то беда, что во ржи лебеда, а то беды, когда ни ржи, ни лебеды, говорят бедные крестьяне. Ищут они при бесхлебье подобие хлебу везде, где только трава чем-нибудь на него похожа и не мутит с нее на первый прием внутрь. Весной, когда подойдет нужда хлебная, питаются щавелем, снитью и другой зеленью и овощами, разваривая и приправляя рассолами из-под огородных овощей. Конечно, такое питание не проходит даром: на лучший конец — колики желудка, брюшные страдания и другие очень сердитые болезни; а в настоящий голод, так называемый голодный тиф, и самая смерть.

В боязни ее в тех малохлебных местах, где чувствуют ее всегда вблизи и стоит она наготове, народ наш издавна озаботился приправами других сортов и достоинств. Хлебом оскомины не набьешь (сказал он себе давно), но одним хлебом не прокормишься. Хлеб без приварка и придатков приедается, особенно же крутой и ежедневный хлебный стол. Хорошо, если отделаешься от того временной икотой, а то она переходит в постоянную и докучную болезнь до судорог и обмороков. Мясо у крестьян — большая редкость: корова дорога для хлебных полей наземом и для домашнего стола молоком. Курица выгоднее не на столе, а на насесте: в урочное время, с приближением тепла и во все теплое время она неустанно и бесплатно несет яйца, которые и съесть приятно, и продать можно за деньги. Кое-когда, по самым великим праздникам, баранина да свинина услаждают вкус и подкрашивают бедную деревенскую трапезу, но всего охотнее и чаще приходит на выручку овощ, а затем рыба в разных своих видах и породах.

Овощи заставили заводиться около изб огородами с репой, горохом и картофелем. Нужда проголоди сотворила чудо: из врага, названного чертовым яблоком, против которого вели сильную и ожесточенную войну почти вчера, сегодня сделали самого близкого друга. Говорю про привозное из Америки растение, дающее вкусные и питательные клубни, — про картофель. Он настолько полюбился людям, что им пропитываются целые страны, а у нас из него не только похлебки с грибами, картофельники на сковороде, но даже картофельная каша в пирогах (то есть на ватрушках, вместо творогу).

Горох стал известен еще с древних времен, со времени того царя, который носит в присказке его благородное имя. То же следует сказать и о репе. Их обоих высевают обыкновенно на полях и даже стараются поместить при дороге, чтобы всякий прохожий и голодный мог пощипать и на свое здоровье покушать. Запрету на это нет, а обычай свят по всем местам глухих и полуголодных селений. Там оперят (утыкают хворостом) горох, дадут ему вырасти, выщиплют и лакомятся прямо с веток зеленым и обмолоченным на овинах в постных похлебках и пирогах, а смолотым на мельницах в муку — в столбушках-гороховиках. Не всяк и определить сумеет, что слаще — гороховик или грешневик, особенно когда надрезать первый и пропустить внутрь конопляного масла. Бурлаки полагают их за самое лучшее кушанье: тяжело жуется, зато на животе ложится плотно, споркое кушанье: и дешево, и сытно. В деревнях, когда горох сеют (обыкновенно на Иова-горошника, 6 мая), то и приговаривают:

— Сею-сею бел горох! Уродися мой горох: и крупен и бел, и сам-тридесят старым бабам на потеху, молодым на веселье.

Природа посылает помощь, снабдив наше отечество множеством рек и озер. Реки — первые пути сообщения народов. Самые простые двигатели мельниц, естественные средства орошения почвы полей и лугов, они же первые и самые значительные поставщики животной пищи — рыбы. За то, что у нас течет много рек и все они богаты рыбой и за то, что по этим причинам продукт дешев, а постов установила церковь почти на целую треть года, благословив есть в это время рыбное, рыбе на крестьянском столе принадлежит почетное место. Она выручает в проголодь, и во многих местах совершенно заменяет хлеб. Самая крайняя бедность находит в ней защиту, хотя и в самых худших сортах и самого низкого достоинства.

Соленый судак и другие сорты волжских, уральских и донских рыб (чехонь, вобла, севрюга, осетр, щука, тарань и т. д.), присоленные в корень, то есть очень круто (а потому и называется коренная рыба), выручают от тех же бед оскомины, сухомятки и голода все население не только приволжских губерний, но и местностей, далеко стоящих от Волги, внутри лесов и степей. Большими судами развозят всякую рыбу с Нижегородской ярмарки, с так называемых Песков. Большими обозами растаскивают ее по маленьким городам и торговым селам: от Астрахани до Вологды. Большими поленницами складывают там судаков и не кладут их лишь за Вологдой, где судакам выходит навстречу дешевая треска и жирный палтус с сельдями солеными и морожеными: все выловленные в Ледовитом океане и Белом море. На юге России — тарань, по Волге — вобла, на востоке и северо-востоке — судак, на западе — сельдь, на севере — треска: вот те благодетели, которые выручают русских людей, заменяя им мясо и подслащая сухой хлеб. В особенности драгоценны в этом отношении треска и сельдь, которые принадлежат к числу рыб, самых необходимых для пропитания всего человеческого рода. Из подручных рыб озерных и речных (так как наша Русь озерами и реками снабжена в обилии) могут быть готовы к услугам окуни, караси, лещи, плотва, пескари, в особенности щука, и на холодное кушанье сваренным, и на такое нехитрое горячее, как уха или щерба. На севере голода не особенно редкие гости, и стоят они по обеим сторонам дороги, по которой едут или идут недогадливые люди, не заручившиеся предварительным запасом. На этот конец в северной России выручает уха и яичница и придуманы для дорог кокурки (круглые и сдобные булки с запеченным внутри яйцом), а в Сибири пельмени. Чтобы не ускользнул наш куль с хлебом из рук наших, не исчез из наших глаз так скоро, поспешим взглянуть на него в последний раз, хотя бы и для того только, чтобы с ним совсем распрощаться

Глава XIV На бирже

До биржи батюшка-хлеб — кормилец всего русского народа, его домашняя пища. На бирже хлеб — товар и предмет заграничного отпуска, новый источник наших народных богатств. Дома хлеб — тот рычаг, то мельничное колесо, которое зацепляет и шевелит все приводы, на которых движется весь состав народной жизни. Из-за него в древние времена отдавались мы в кабалу и сделались рабами и крепостными людьми. Теперь для хлеба же мы стали свободными на возделанной нами земле, чтобы, убирая поля в измененном заново житейском положении, стали сильнее и богаче, с наибольшим удобством и легкостью обеспечивали себя, служили отечеству, платили государству общественные подати для содержания защитников нашей земли и сберегателей нашего труда. Дома у нас от земледелия зависят все промыслы, ремесла, торговля, образование; от избытков излишнего хлеба — другое благо. Через продукты наших полей и лесов в сыром и переделанном виде создавшие порты, пристани и биржи, мы входим в общение с другими народами. Готовным обменом увеличивая богатства всего человечества, мы еще более возвышаем значение своего труда как той добродетели, на которой основано достоинство человека, созданного для исследования, обработки и украшения всего земного шара.

Возвратимся несколько назад и осмотримся.

Век свой бродили русские люди, отыскивая земли, на которых могли бы сеять хлеб, и дошли до того, что заблудились: попали на холодные болотистые земли северных стран. Задние пробовали попадать на черноземные степи, но там кочевали дикие народы, хватали их в плен на арканы, отводили в дальние степи и там продавали, как баранов. Сами же дикари истребляли лиственные леса, чтобы сделать из них луга (а не пашни), добиться травы, вытаптывали этими стадами новые луга, истреблением лесов осушили реки, превратили благодатные земли в пустыню. Проявились степи моздокские, астраханские, крымские и ногайские; понадвинулись они к самому Черному морю; восточные ветры заметали их песком. Сделались из луговых степей рынь-пески, на которых и самим кочевникам стало жить невозможно. Земледельцам и ходить было незачем. Задние начали теснить передних, надвигаться на них, передние стали уходить дальше.

Сначала нашли богатые сибирские земли. Потом, когда смирили татар и покорили их царства, потянулись русские люди за Оку, на степи тамбовские, воронежские и донские, потом за Волгу на саратовские и на оренбургские степи. Когда Екатерина II смирила турок и оружием отбила от них степи, ближние к Черному морю, — пошел народ с неблагодарных мест севера на эти места, справедливо названные Новой Россией. И до сих пор идут туда на вечное житье, понемногу и потихоньку, но ежегодно и непрестанно. Идут охотно и в другие места, на которые укажет мимолетный слух прохожих людей (хотя бы даже и беглого солдата) о странах и реках, текущих медовою сытью в кисельных берегах. На наших глазах выискивалось много охотников везти топор, соху и плуг по первому призыву: и в Закавказье, и в Крым, и на Амур.

Садясь на плодородные земли, новые пришельцы охотливо продолжали возделывать пашни, получали сильные и роскошные урожаи, всего поесть не могли, кое-что продавали, но большую часть гноили, превращали в ненужную грязь: не было сбыта. Как пламя, не находя себе выхода, тухнет и уничтожается, так и торговая сила, не растрачиваясь по рынкам, останавливалась и умирала. В хлебородных местах не ели хлеба и свиньи, коровы и лошади, — в малохлебных пухли с голоду и умирали черной смертью. Надо бы обменяться и очень просто поправить беду (хотя бы и тем, что вместо своего хлеба привезти к себе в безлесные страны дрова и бревна), но не было дорог, не было путей для сбыта. Надо было явиться Петру Великому, полюбить море, всю жизнь искать такого, которое открыло бы путь в чужие земли, и, потерпев неудачи, не упасть духом. Надо было его железную волю и богатырский дух, чтобы совершилось великое чудо.

До Петра Россия владела одним Белым морем. Петр три раза ездил туда и своими глазами убедился, что на Белое море надежды плохие: и далеко лежит от хлебной России, и негостеприимно, и холодно, и голодно. Устремился он с горя на мелкое море Азовское, но и там потерпел неудачу. Потерпел его гений неудачу только затем, чтобы собрать все свои силы и добиться моря Балтийского. Здесь-то он и прорубил окно в Европу, построил Петербург, соединил его с хлебной Россией каналами и положил почин нашей хлебной заграничной торговле. Петр установил такое правило: запрещать выпуск хлеба за границу, когда в Московской губернии четверть ржи будет стоить более одного рубля. Этим он спасал своих и до времени сдерживал заграничные отпуски. Екатерина II, которая старалась ему подражать, установила при всех приморских портах запасные магазины для помещения пятой части, удерживаемой при выпуске хлеба за границу, — и поправила дело. Заграничная торговля пошла поживей, особенно в неурожайные годы, выпадавшие на европейские государства. Через Архангельск и Петербург поплыл русский хлеб в Швецию, Норвегию, Голландию и Испанию. Вскоре и Франция с Англией понуждались в нашем хлебе — в пшенице и ржи, особенно в 1770 и 1771 годах, в конце прошлого и в начале нынешнего столетия.

В это время мы уже имели в своих руках Черное море, которое круглый год держало открытые пути для торговых дел по первому требованию и по горячим заказам. На самом берегу его выросла как гриб Одесса, в два-три десятка лет заполнившаяся десятками тысяч жителей. С меньшею, но также значительною и поразительною быстротой из татарских деревушек вырастали большие города с десятками тысяч жителей: на Дону — Ростов; в устьях Дона, на Азовском море — Таганрог; далее Бердянск, Мариуполь, на Днепре — Херсои; все города с огромной хлебной торговлей, все из-за хлеба и для хлеба, в видах отправки его за границу. На Балтийском море помогали Петербургу Рига и Пернау, а с ними любой из приморских городишек, включительно до Либавы. Заграничная торговля начала быстро расти и достигла обширного развития. Хотя беспрестанные войны в Европе и мешали ей, затрудняя доставку и отправку такого громоздкого товара, как хлеб, хотя с установлением мира европейцы занялись хлебопашеством и разведением картофеля, тем не менее торговые дела лишь временно были дурны. Вообще же Россия сделалась необходимой для Европы. В Европе увеличивалось население, проявился недостаток земли, развивались мануфактуры и в то же время увеличивалось число рук, оторванных от плуга к ткацким станам, к фабричным и заводским машинам. И все это при том, что ржаная мука до 1847 года не вывозилась в большом количестве по предубеждению иностранцев в том, что хлеб из русской муки тяжел и нездоров и что пшеничная мука при перевозке морем горкнет и прокисает от обычая наших мельников перед переделом пшеничного зерна смачивать его водою, чтобы придать лучший вид. На самых биржах, на местах сделок, успели завестись и крупные шалости на руку торговым людям: разительные колебания цен на хлеб (то упадок их, то возвышение) от сильного влияния биржевых спекуляций, от состояния курса разменных денег, от выходок сильных капиталистов, которые, прибрав в свои руки большие партии хлеба, при новых своих покупках вдруг возвышают цены на мелких партиях. Когда последуют их примеру прочие купцы и начнут закупать хлебный товар, мироеды-кулаки начинают выпускать им на руки свои партии, осторожно сдерживая искусственные цены и ловя в паутину, как пауки муху. Опять на биржах колеблются хлебные цены, а с ними, по зависимости от них, и прочие товары. Со своим кулем хлеба распрощаемся: пора! Погонялись мы за ним, сколько хватило наших сил и досуга; теперь не угоняемся. В далеких и чужих странах разыскать его трудно. Пожелаем нашему хлебу счастливого пути, его покупщикам — приятного аппетита: хлеб рушать — на здоровье кушать!

Оглавление

Глава I. Хлеб — наша русская пища

Глава II. Землю пашут

Глава III Хлеб сеют

Глава IV Хлеб растет

Глава V Хлеб созрел — убирают

Глава VI Куль и мешок

Глава VII Хлеб убран

Глава VIII На базаре

Глава IX На пристани

Глава X На Нижней Волге

Глава XI На верхней Волге

Глава XII В каналах

Глава XIII На малохлебье и бесхлебье

Глава XIV На бирже

Реклама на сайте