«Золотая середина. Как живут современные шведы»

Ада Баскина Золотая середина: Как живут современные шведы

Вместо предисловия

Если честно, в эту скандинавскую страну я не рвалась. Во-первых, потому что она совсем близко: два часа лету – рукой подать. Во-вторых, потому что страна северная – значит, природа неяркая, роскошеством не поразит. В-третьих, со Швецией как-то мало связано шумных событий: оттуда, из-за ее границ, идет такое ровное спокойствие, не вызывающее острого любопытства.

Что я об этой стране знала? «Шведская семья», «шведский стол», ну еще что-то о «шведском дизайне». Характер? Нордический, конечно. Каким же ему быть у потомков викингов. А в политическом плане – что-то вроде «капитализма с социалистическим лицом». Вот, кажется, и все.

Поэтому, когда я получила приглашение прочитать лекции в Стокгольмском университете, а потом в университетах Гётеборга и Упсалы, я решила, что на сильные впечатления рассчитывать не стоит. И ошиблась. Все оказалось не так, многое было для меня внове. Я просто открыла для себя эту – такую близкую, но совершенно незнакомую мне – страну.

Природа? Яркая, могучая. Она окружала меня не только за городом, но и на улицах самых современных центров – с их высокими домами, плотными потоками людей и машин. Она врывалась в это цивилизованное пространство лесными массивами, озерами, островами. Впрочем, удивила меня даже не столько сама природа, сколько отношение к ней человека. Нигде больше не встречала я такой страстной любви, такой постоянной заботы… Словосочетание «мать-природа» здесь, пожалуй, не проходит. Точнее будет сказать «природа-дитя», то есть ребенок, которого холят, лелеют и берегут.

Нордический характер? Да, пожалуй, то есть мужественный, но – не брутальный. Мягкость, уступчивость, бесконфликтность – вот что характерно для шведов. А еще интеллигентность. Я угадывала ее по самым разным признакам: негромким голосам и сдержанным манерам, по неброской элегантности одежды и демократичной простоте дизайна. А также по отсутствию всякой демонстративности и по непоказной доброжелательности.

Сексуальная свобода? О, это любопытный феномен: чтобы в нем разобраться, мне пришлось прочитать пару толстых книг, встретиться со специалистами, проинтервьюировать людей разных возрастов. В книге я посвятила этой теме большую главу.

Но, пожалуй, самым неожиданным стало почудившееся мне возвращение в мое социалистическое прошлое. Призыв «От каждого по способностям, каждому по потребностям» вызвал было у меня ностальгию. И напрасно. Разница состояла в том, что этот романтический лозунг в Швеции опирается не на идеализм и пропаганду, как это было в моей стране, а на открытый рынок и сильную экономику. Гордость за свое сегодняшнее благополучие и демократию, а вовсе не воспоминание о славной истории, составляет основу шведского патриотизма.

И, наконец, шведский дизайн. Он примечателен не только своей легкостью и простотой. Но, я бы сказала, и своей вездесущностью. Красоту ощущаешь здесь во всем – от аэропорта до спальни, от автомобиля до столовой посуды, от прекрасных витрин магазинов до кухонной утвари.

Два месяца, конечно, небольшой срок, чтобы составить полное впечатление о чужой стране. Но я постаралась уйти от лакированных туристических впечатлений и, насколько возможно, вникнуть в ее повседневную жизнь. Кроме привлекательных сторон, я увидела в этой жизни немало проблем. О чем мне откровенно говорили новые знакомые и друзья. Многое понять помогли социологи, антропологи, этнологи, психологи, журналисты. Встречи со шведскими интеллектуалами не только обогатили мое представление об этой стране. Они заставили меня задуматься о путях развития современной цивилизации, о взаимодействии культур. О будущем мира.

Характер

Без улыбки

Человек, с которым я накануне познакомилась в Стокгольме, профессор истории, попросил меня встретиться с ним сегодня. Телефона у меня пока нет, договорились, что я буду ему звонить из автомата. Набираю номер его мобильника.

– Здравствуйте, это говорит… – я называю свое имя.

В ответ слышу краткое:

– Здравствуйте… – и молчание.

Я в недоумении: вчера он казался таким заинтересованным в нашей встрече, а сегодня – такой холодный прием. Может быть, он не расслышал, как меня зовут?

– Привет, – я повторяю свое обращение.

– Привет, – отвечает он и опять молчит.

Я собираюсь положить трубку. И тут слышу:

– Так мы договорились сегодня встретиться. Вы свободны в час дня?

Когда я подхожу к кафе, где он назначил мне свидание, он уже высматривает меня из-за стеклянной витрины, машет рукой:

– Я пришел пораньше, – говорит, – а то тут в это время много народу, не хотел, чтобы вам пришлось ждать.

Я смотрю на его лицо: на нем ни улыбки, ни вообще какого-нибудь выражения.

– А я, между прочим, вообще не хотела было с вами встречаться, – говорю с легкой обидой.

– Почему? – и я, наконец, вижу некоторое изменение мышц его лица. Что-то вроде удивления.

– Ну, вы, наверное, и сами знаете, почему. Вы так сухо со мной разговаривали.

Он опять замолкает и чуть более внимательно смотрит на меня.

– Сколько дней вы в Швеции? – спрашивает он наконец.

– Второй день.

– Так вы со шведами еще не знакомы?

– Практически вы первый.

– А, ну тогда понятно. Привыкнете…

На другой день у меня лекция в Стокгольмском университете. Взойдя на кафедру, я прежде всего оглядываю аудиторию. Первое впечатление всегда очень важно. Ведь мне предстоит говорить с ними на английском – языке, иностранном и для меня, и для них. Говорить о другой стране (все темы моих лекций – о России), о реалиях, им незнакомых, о событиях и фактах, большей частью им неизвестных. Поймут ли? По первому «огляду» мне ребята нравятся – лица серьезные, интеллигентные. Ну – с богом!

Однако уже минут через десять я ощущаю некоторое беспокойство. Они сидят тихо, не шевелясь, вроде бы слушают, но выражение лиц… Вернее, почти полное отсутствие выражения. Ни улыбки, ни кивков понимания, ни какого-либо вообще шевеления. Сидят как приклеенные или, скорее, как нарисованные. Да они вообще-то понимают, о чем я говорю?

– Друзья, вы хорошо понимаете мой английский?

– Да, – отвечают, – понимаем. И опять сидят тихо, смотрят прямо, слушают внимательно, но – никакой реакции. Американцы, те бы сто раз уж улыбнулись, задали бы по ходу лекции вопросы, рассмеялись. Рассмешить их, что ли? Выдаю одну из домашних заготовок: смешной анекдот. Впрочем, смешной он у меня на родине, иностранные студенты понимают его не всегда. И – о радость! – смеются сразу все, хотя и не очень громко. Я продолжаю перемежать свое выступление шутками и поражаюсь, насколько верна их реакция: смех возникает именно тогда, когда он должен возникнуть. А после выступления и вовсе успокаиваюсь. Их вопросы так точны, что сомнений не остается: они поняли все или, по крайней мере, большую часть того, что я хотела до них донести. И они действительно заинтересованы.

По окончании лекции они награждают меня аплодисментами.

Молчаливые люди

– Так тот мужчина, историк, он вам так и не улыбнулся ни разу? – спрашивает Оке Доун.

– Улыбнулся слегка, когда мы прощались.

– О-о, это очень по-шведски, – хохочет мой собеседник. – Считайте, что вам повезло: вы в первый же день встретили настоящего шведа. Поверьте мне.

Как же мне ему не поверить? Ведь Оке Доуна называют Главным этнологом Швеции. Всю свою жизнь он посвятил исследованию шведского характера. Провел десятки опросов, издал несколько книг. Об одной из них – «Шведская ментальность» – я узнала еще в Москве. И размечталась – вот бы с самим автором познакомиться.

А в Стокгольме стала расспрашивать у знакомых, как его можно разыскать. Имя его знали все, но лично – никто. Мне посоветовали посмотреть в Интернете, там должна быть какая-то информация. Я действительно нашла в портале Стокгольма это имя, сферу деятельности, электронный адрес и даже телефон. И что мне со всей это замечательной информацией делать? Не могу же я, незнакомый человек, практически с улицы, вот так просто ему позвонить. Но все-таки на всякий случай я набрала номер.

– Да, слушаю вас, – раздался приятный мужской голос.

Я представилась, сказала, что хотела бы поговорить с самим Оке Доуном, что приехала из Москвы…

– Из Москвы? – переспросил он. – Так что же мы с вами говорим по телефону? Приезжайте прямо сейчас ко мне домой. Можете?

Через час я уже сидела в удобном кресле в большой красивой квартире и наслаждалась беседой с ее хозяином. Оке Доун оказался высоким красивым мужчиной, его седина выдавала солидный возраст, однако яркий блеск глаз это впечатление опрокидывал.

– И что, каждому шведу можно вот так, запросто, позвонить с улицы и тут же получить приглашение? – спрашиваю я.

– О нет, вовсе не каждому. Это совсем не типично для моих соотечественников: сначала нужно им понравиться при встрече, потом вам в лучшем случае предложат выпить кофе в каком-нибудь баре. Общение на этом уровне, как правило, сохраняется надолго. Если уж только вы не станете действительно близкими друзьями. Ну тогда вас, возможно, пригласят домой.

– А вы-то настоящий швед? – перебиваю я.

– И да, и нет, – улыбается он. – Настоящий в том смысле, что я родился здесь, недалеко от Стокгольма. Здесь же учился и всю жизнь работал. Но при этом я широко интересовался культурами других народов, много ездил по миру. Часто заводил друзей в разных частях света. Это наложило отпечаток на мою ментальность, во многом меня изменило. Так что по мне о шведском национальном характере лучше не судить. Но вот знаю я об этом характере действительно много.

– Начнем с вашего первого впечатления, – продолжал Оке Доун. – Человек хотел с вами встретиться, но по телефону был кратким. А по тону холодным. Так? Что ж, и то, и другое довольно типично для истинного шведа. Это как бы одно из неписаных правил поведения.

И Оке знакомит меня с этими общепринятыми правилами. Первое – краткость. Да, действительно, это характерная привычка – отвечать примерно тем же количеством слов, каким был задан вопрос. Можно еще меньшим. Это часть одного общего свойства характера – молчаливости.

Джин Филлипс-Мартинссон, английский культуролог, живущая в Швеции, в своей книге «Шведы. Как их видят другие» рассказала о своих исследованиях шведского характера. Однажды в Париже на заседании Европейской организации по экономическому сотрудничеству присутствовала большая группа из Стокгольма. Джин так описывает впечатление, которое эта делегация произвела на остальных:

«Шведы посещали все заседания, но выступали на них редко. Они были вежливые, хорошо одетые. Они держались все вместе и сидели до конца каждого заседания, но очень редко подавали голос. Их прозвали „молчаливые люди“».

Прочитав это, я поняла, что в тишине, сопровождавшей мою первую лекцию в университете, ничего необычного не было: просто шуметь и перебивать выступающих здесь не принято.

Шведы предпочитают зачитывать свои выступления по бумажке на любых мероприятиях, даже в парламенте (риксдаге). По мнению Доуна, такое было бы совершенно невозможно, например, в британском парламенте: это вызвало бы большое недовольство других депутатов. У шведов, напротив, это как бы знак уважения к коллегам: человек не будет тратить лишних слов и отнимать у них слишком много времени. Часто депутат, вытаскивая свою заготовленную на бумаге речь, говорит не без некоторой гордости: «Прошу прощения, но я не большой говорун».

Так же скупы на слова шведы и при выражении своих чувств.

– Хочешь услышать типично шведский анекдот? – спросил меня как-то мой приятель, профессор Хаккан Линдхофф. «Я так люблю свою жену, – говорит мужчина, – что вчера, на нашем 25-летнем юбилее, даже чуть не признался ей в этом».

О том же сложено и множество народных пословиц. Вот одна из них: «Умный держит язык в сердце, а дурак сердце на языке».

– Молчаливость может, впрочем, вызываться и просто застенчивостью, – добавляет Оке. – От застенчивости шведы иногда избегают смотреть прямо вам в глаза. Это иногда сбивает с толку иностранцев.

Филлипс-Мартинссон вспоминает, как однажды директор Американского банка попросила ее объяснить странное поведение одного из сотрудников филиала этого банка в Швеции: в течение долгого разговора этот сотрудник упорно смотрел в окно за ее спиной. В конце разговора гостья, слегка обиженная невниманием, решила все-таки выяснить, что так заинтересовало коллегу на улице. Но когда она обернулась, увидела, что окно закрыто шторой. Джин пришлось ее заверять, что это принятая манера, которая идет от застенчивости, а вовсе не от недостатка внимания. Мол, нечего «пялить глаза» на собеседника, это нескромно.

Объяснил мне Оке Доун и так испугавшую меня бесстрастность лица:

– Да, мимика у нас действительно не очень выразительная. Но это отнюдь не говорит о холодности или безразличии. Это всего лишь принятая манера, такая же, скажем, как улыбка у американцев.

На эту манеру обращают внимание многие исследователи шведского характера. Вот что пишет, например, американская писательница Сьюзен Сонтаг:

«Мышцы лица у шведов обычно неподвижны. Они никак не выражают эмоции. При разговоре они почти не жестикулируют. Это особенно заметно по сравнению с испанцами или итальянцами, которые говорят на два тона выше, размахивают руками и изображают на лице все чувства».

Впрочем, эта «неподвижность лица» свойственна сегодня далеко не всем шведам. Особенно улыбчивы представители сервиса – продавцы, банковские служащие, работники гостиниц. Я обратила внимание на приветливость железнодорожных контролеров. В шведских поездах пассажир сначала входит в вагон и садится, а потом по вагону идет контролер и проверяет наличие билета. Так вот, сколько раз мне ни доводилось ехать в поезде, столько раз я удивлялась этой неизменной улыбке человека в железнодорожной форме.

Уединение

– Я здесь уже двадцать пять лет, но так и не могу освоиться, почувствовать себя своей, – говорит мне Эйприл. – Когда еду в автобусе, такое впечатление, что еду одна, хотя вокруг полно пассажиров. Но никто ни с кем не разговаривает, даже короткими репликами обмениваются полушепотом. В ресторане, на какой-нибудь корпоративной вечеринке, я тоже не чувствую себя свободной. Я не могу себе позволить громко смеяться, как мне хотелось бы, эмоционально реагировать на какую-то новость. Не могу помогать себе жестами, даже просто всплеснуть руками. Когда я веду себя таким образом, то есть более раскованно, я вижу, как по молчаливому согласию все смотрят на меня… не то чтобы с осуждением, но с недоумением: я же должна знать, что так вести себя не принято.

Эйприл – американка. Она замужем за отличным парнем, удачливым предпринимателем Бо Карлстромом. У нее трое замечательных детей, она любит свою работу. И все-таки чего-то ей не хватает. Чего?

– Я не могу себе позволить быть самой собой, – коротко подытоживает она.

Профессор Хью Бич из Упсальского университета тоже американец. С Эйприл, которая живет в Гётеборге, он не знаком, но выражает свои впечатления почти теми же словами:

– Я в Швеции уже тридцать лет, но никак не могу привыкнуть к тому, что соседи по подъезду не общаются друг с другом. Поднимаюсь в лифте вместе с соседом, кланяюсь ему, он отвечает односложно. Стоит мне заговорить с ним, например, о погоде, он посмотрит с недоумением: если вы не знакомы, разговаривать не принято.

Позже я с этим тоже столкнулась.

…Я живу в пригороде, в богатом частном доме. Мои хозяева уезжают на неделю и оставляют меня одну. Я спрашиваю, как зовут соседей и их телефон – на случай, если придется обратиться. Они говорят, что о соседях справа не знают ничего, кроме того, что у них синяя машина и двое детей. А вот соседку слева они знают: когда уезжают, она обычно следит за их домом. Пару раз они вместе с ней даже ходили в ресторан поужинать. Но в гостях друг у друга не были никогда, хотя живут бок о бок пятнадцать лет.

– Это что – какая-то особенная замкнутость? – спрашиваю я Доуна.

– Скорее особенная привычка к уединению. Шведы любят одиночество, это факт.

Он приводит несколько подтверждений этой мысли. Американские студенты, поселяясь в университетском общежитии, живут по два, а иногда и по три человека вместе. Шведы – только по одному.

– Но, может быть, просто разные условия там и здесь?

– Нет, не в этом дело. Мы с американскими социологами провели исследование, задавали вопрос студентам: «В каком составе вы предпочли бы жить, если бы у вас была возможность выбирать?» Большинство американцев ответили: «с другом» или «с друзьями». Большинство шведов: «один, без соседей».

Знакомый мне риелтор объяснял, почему ему трудно сдавать загородные дачи в обжитых поселках:

– Понимаете, там дома построены довольно близко друг к другу, а мои клиенты предпочитают удаленность от соседей – чем дальше, тем лучше. Самые дорогие дачи – те, из окон которых вообще не видно ни одного здания.

А вот что говорит социология. Среди взрослого населения страны почти 20 процентов живут отдельно. Из всех семей около 40 процентов состоят из одного человека. Чем крупнее город, тем это число выше. В Стокгольме количество семей-одиночек составляет уже почти половину.

– И чем вы это объясняете? – спрашиваю я Оке.

– Традицией. Издавна укоренившейся привычкой. Ведь Швеция была страной сельской, состояла по преимуществу из хуторов, самостоятельных хозяйств, отстоявших друг от друга на большие расстояния. Изолированность порождала замкнутость, потребности в общении не было. Да и негде было общаться. Вот в Дании, там тоже были хутора. Но между ними где-то посредине, на площади, обязательно стоял трактир. Там люди сходились по вечерам или в праздники, выпивали, болтали, обменивались новостями. Шведские же хуторяне привыкли выпивать в своих домах. Трактиров у них не было.

– Так сколько уж времени с тех пор прошло!

– Конечно. И современные шведы сильно изменились. Особенно молодежь. Она много ездит за границу, перенимает привычки других народов. Сегодня моим сыновьям ничего не стоит завести себе новых знакомых, обрести друзей. Они посещают кафе, ходят в клубы, на дискотеки. А когда я впервые приехал в Стокгольм из небольшого городка, я долго жил в полном одиночестве. Хотя людей вокруг было много, но они меня вроде бы и не замечали. У них не было желания познакомиться со мной, а у меня – навыка заводить знакомства. Впрочем, и сегодня у людей постарше эта склонность к уединению сохранилась.

Спокойствие и согласие

В доме у молодых супругов Кристины (домашнее имя Кики) и Матиаса я с трудом веду разговор, никак не могу сосредоточиться на беседе. Все мое внимание поглощено еще одним членом семьи, трехмесячным Эббе. Он не просто трогателен, как любой кроха, он невероятно, неправдоподобно спокоен. Отец играет с ним, перебрасывает с руки на руку, потом передает матери, потом оба, забыв о нем на время, оставляют одного на диване. Он не издает ни звука. При этом глаза его все время оживленно оглядывают комнату, останавливаются в некоторой задумчивости на мне, он крутит головкой, болтает ручками. Словом, вполне живой ребенок. Я смотрю на него влюбленно, спрашиваю родителей:

– Он у вас всегда такой спокойный?

– Да, всегда, он настоящий швед, – гордо отвечает Кики. – Ведь для нас самое главное что? Не знаете? Спокойствие и согласие.

В этом я убеждалась не однажды. Я ни разу не видела ни одного явно раздраженного человека, не слышала ни одной ссоры. Известный тележурналист Пэр Енеруд, долго работавший в Москве, сказал мне:

– То, что русские решают перебранкой, взаимными упреками, раздраженным выяснением отношений, шведы устанавливают путем спокойных переговоров. Ссора, скандал – это все равно как появиться на людях без штанов. Это позор. Превалирующее намерение – избежать конфронтации, не дать вспыхнуть конфликту.

Я замечаю, что на любую мою просьбу человек в любой должностной позиции обычно отвечает характерным «я-х-а», с придыханием посредине. Это очень похоже по интонации на «да». Но по существу может означать как положительный ответ, так и отрицательный. Правда, во втором случае собеседник постарается сделать это так необидно, что укола самолюбия не почувствуешь.

Американский социолог Дэвид Попено, проводивший несколько опросов в Стокгольме, рассказывает о своих впечатлениях:

«Любой швед начинает свой ответ на вопрос словом „j-a-a“ („да“), независимо от содержания вопроса. Просто это „j-a-a“ означает, что он понимает, о чем его спрашивают, считает этот вопрос разумным и уместным, что он вник в суть дела и готов сотрудничать. Это „j-a-a“ создает приветливую атмосферу беседы, придает ей оттенок доброжелательности».

Шведы не просто избегают конфликтов, они панически боятся любой конфронтации.

Однажды я попыталась провести со своими студентами диспут. Предложила им острую тему, она должна была спровоцировать противоположные точки зрения. Однако дискуссии не получилось. Как только дело доходило до прямого столкновения позиций, одна и другая стороны начинали уступать друг другу и соглашаться.

– Я долго не мог понять, почему здесь так сложно решить какую-нибудь проблему, – делится со мной Хью Бич. – А дело в том, что для выяснения требуется выставить разные мнения, защищать их, отстаивать. Но каждый раз, когда кто-то пытается отстаивать свою точку зрения, то есть спорить, это вызывает напряжение, воспринимается почти как личное оскорбление. И человек просто выключается из разговора.

Такое произошло и со мной. На семинаре в Упсальском университете одна из участниц, пожилая иммигрантка из России, задала мне вопрос. По тому, что и как она спросила, было очевидно, что она уехала давно и слабо себе представляет, что сейчас происходит на родине. Я улыбнулась как можно дружелюбнее и сказала, что не совсем согласна с самим утверждением, которое уже содержалось в ее вопросе. «Возможно, у вас недостаточно современной информации», – начала я. На этом месте профессор, ведущий семинар, мягко прервал меня и перевел разговор в другое русло.

После семинара я спросила его, почему он это сделал. Он ответил: «Мне показалось, что в вашем диалоге появилось некоторое напряжение. Я решил его снять».

Оке Доун рассказал мне другой случай:

– Мы ехали с друзьями в такси и слегка заблудились. Водитель остановил машину спросить прохожего, как ему ехать дальше. Тот сказал, что нужно свернуть в первый поворот направо. Однако один из моих приятелей засомневался: ему показалось, что сворачивать нужно на втором повороте.

– Я все-таки, пожалуй, поверну за ближайшим углом, – задумчиво заметил водитель.

– А мне кажется, что лучше за вторым, – так же задумчиво ответил приятель. И тут вмешался третий пассажир:

– Ну что вы спорите из-за пустяков! – сказал он так энергично, будто тут и в самом деле назревала большая ссора.

Оке показывает мне данные своего социологического опроса в Стокгольмском университете. Вопрос был поставлен так: «Вы готовы схлестнуться в споре с человеком, который придерживается мнения, противоположного вашему?» Почти 70 процентов ответили: «нет, не готов». Интересно также сравнение шведских и американских студентов. На вопрос: «Любите ли вы подшучивать над вашими противниками?» Ответили «да»: американцы – 65%, шведы – 11%. Иными словами, шведы почти в 6 раз более миролюбивы и уступчивы, чем их ровесники в Америке.

Хорошо это или плохо? Мне вообще-то нравится эта незлобивость, потребность договориться, а не конфликтовать. Я всегда уважала людей, которые умеют преодолеть собственное раздражение, подавить гнев, первыми протянуть руку согласия. Мои шведские друзья, однако, по-разному относятся к этой своей национальной черте. Все хорошо, как известно, в меру. Но если некая добродетель демонстрируется чересчур, она превращается в недостаток.

Владелец небольшого бизнеса Бо Карлстром взял на работу бухгалтера. Поначалу все им восхищались – дело знает, скромен, со всеми ладит. Со временем, однако, выяснилось, что за ним водится грешок, хорошо нам в России знакомый: он пьет.

– Первый раз, когда он на меня дыхнул перегаром, – рассказывает Бо, – я расстроился. Однако ничего не сказал.

– Почему? – перебиваю я. – Разве это порядок – приходить на работу пьяным?

– Непорядок, конечно. Но как же я ему сделаю замечание – ведь это вызовет напряжение отношений! Потом он и работать стал хуже. Терял документы, срывал сроки… Я все не решался с ним поговорить. Жена меня ругала: почему ты его не выгонишь, он же мешает твоему бизнесу. Наконец я решился, сказал, что недоволен его работой, его поведением. Он посмотрел на меня так, как будто это я срываю ему работу. Он сказал: «Я не ожидал этого от тебя, Бо». И я почувствовал себя этаким капиталистом-эксплуататором. Мне стало не по себе. Я встретился с двумя своими приятелями, тоже владельцами небольших бизнесов, поделился с ними моей проблемой. Они мне выложили множество похожих историй. Мотив поведения у обоих в подобных ситуациях был один: чем портить с сотрудником отношения, создавать конфликтную ситуацию, лучше уж не обращать на его грехи внимания. Тут, конечно, еще и другое соображение: он ведь так дело не оставит, пойдет в профсоюз, придется что-то доказывать. Представляете, сколько новых проблем это внесет в мою жизнь. Нет, буду терпеть и дальше.

А дальше события развивались так. Бухгалтер наглел, стал выпивать прямо на работе. А потом вдруг пропала большая сумма денег. Вы думаете, хозяин подал в суд, стал добиваться справедливого разбирательства?

– Да ну, зачем нервы трепать. Я просто предложил ему деньги вернуть – те, которые остались, часть он уже потратил – и тихо уволиться.

Эйприл, жена Бо, которая ругала его за нерешительность, сама оказалась жертвой этого стремления к бесконфликтности. В ее классе, где большинство учеников вполне спокойные ребята, появился новенький. Бузотер и забияка, он терроризировал всю группу. Эйприл, устав от его выходок, пошла к директрисе посоветоваться.

– С ним нужно побеседовать, объяснить, убедить… – сказала директриса.

– Беседовала, объясняла, убеждала, – отвечала Эйприл.

– И что вы предлагаете? – спросила начальница.

– Его нужно наказать.

– Как?

– Оставить после уроков в классе до вечера.

Директриса даже вскочила из-за стола:

– Ни в коем случае! Наказание в нашей школе? Надо добиться с ним взаимопонимания.

А пару дней спустя негодник угостил своего соседа по парте чем-то «вкусненьким», подсунул ему красивый красный овощ. Это оказался чили, «огненный перец». Бедняга откусил полплода, разжевал его и… хорошо, что больница оказалась недалеко.

И тогда Эйприл отважилась на «дисциплинарное нарушение». Она все-таки оставила ученика в школе до вечера.

– И то только потому, – вспоминает она, – что директриса в этот день была больна. Она так ничего и не узнала.

Стокгольмский социолог Билли Йен, исследовавший психологию отношений в разных коллективах, тоже выделяет как важную тенденцию это стремление сдерживать свой гнев, не поддаваться агрессии. И, конечно, как необходимое условие для этого – огромное терпение. Среди многих эпизодов, которые он приводит, я выбрала один.

В детском саду две сестры Кэрин и Анна радуют воспитателей хорошим поведением: они спокойны и веселы. Но как только на пороге появляются папа с мамой, детей, что называется, словно подменяют. Кэрин вопит во все горло, а Анна бросается на пол, колотит ногами и не хочет вставать. Родители улыбаются и пытаются уговорить девочек одеться, но те продолжают буянить. Кэрин отталкивает отца, а Анна скидывает с себя курточку, которую мать уже было на нее надела. После чего обе убегают в другую комнату. Родители вытирают пот со лба, бледнеют, но продолжают сохранять достоинство. Они ни на йоту не повышают голос, не раздражаются и не ругают детей. Это продолжается довольно долгое время. Наконец дети, устав от своего озорства, возвращаются и позволяют себя одеть.

Тот же результат, по мнению Йена, только более быстрый, был бы, если бы родители отшлепали непослушных девчонок или хотя бы прикрикнули на них. Но более отдаленные последствия оказались бы совсем разными. В последнем случае дети наблюдали бы модель поведения взрослых – агрессия, расправа, раздражительность, – которую в будущем взяли бы себе за образец. В первом же, реальном, случае они увидели совсем другую норму поведения. И, став взрослыми, скорее всего унаследуют этот стиль отношений – спокойный и терпеливый.

Считается, что это свойство национального характера – миролюбие, бесконфликтность – прямо повлияло и на внешнюю политику Швеции. Почти столетие, с 1914 года, шведы не воевали. В кровавом XX веке им удалось избежать обеих мировых войн. Они не вступили в конфронтацию ни с одним государством. Конечно, добродетель эта тоже не без греха: многие упрекают Швецию в неразборчивости и терпимости к тоталитарным режимам. Ну да какой же человек безгрешен? А уж страна-то и подавно.

Рациональность

Мы едем в субботу из пригорода на вечеринку к друзьям моего приятеля в Стокгольм. Точно рассчитать время в пути трудно, поэтому выехали с запасом.

А вот и дом, куда мы приглашены к шести часам. Мой приятель (он сидит за рулем) останавливается у подъезда, отворачивает манжет куртки и смотрит на часы.

– Пять сорок семь, – говорит, затем снова включает передачу. – Поехали!

– Куда? – недоумеваю я.

– Куда-нибудь недалеко.

Мы отъезжаем на пару кварталов и начинаем нарезать круги, объезжая дом по ближайшим улицам. По дороге мой приятель раскланивается с водителем другой машины. Через пару минут он опять сигналит тому же знакомому.

– Это Хенрик, – объясняет он мне. – Тоже прибыл раньше времени.

Наконец мой приятель решает припарковаться, высматривает пустое пространство. Увы, все парковочные места заняты. Свободное есть в квартале от дома. Мы выходим из машины, и тут он начинает меня торопить: «Прибавь шагу, ведь уже без двух минут шесть».

В шесть часов пять минут все гости дисциплинированно сидят за столом.

– А где же Ларс-Олоф? – обеспокоено спрашивает хозяйка. – Может быть, с ним что-то случилось?

В этот момент раздается звонок в дверь и запыхавшийся Ларс-Олоф взволнованно объясняет, что ему пришлось припарковаться за три квартала отсюда, мобильник, как на грех, выключился, и он не смог предупредить, что задерживается на пять минут.

Это принятая норма. Люди приходят точно в назначенное время: ни раньше, ни позже. Это касается как частной вечеринки, так и делового свидания или заседания. В последнем случае в повестке дня стоит время не только начала собрания, но также и его окончания. Я наблюдаю, как отстукивает объявление о предстоящем заседании кафедры секретарша Лена (почему-то у большинства знакомых мне секретарш именно это, по-моему, чисто русское имя, но здесь меня уверяют, что оно чисто шведское). Составив объявление, Лена заканчивает: «Начало в 14. 00, окончание в 15. 45».

– Как же вы можете точно рассчитать, сколько времени продлится кафедра? – спрашиваю я. – Вы же не знаете, сколько каждый профессор будет выступать?

– Почему не знаю? – удивляется Лена. – Известно же: каждое выступление по десять минут. Не больше.

– А если меньше?

– Тогда кто-то другой может прибавить себе лишнее время.

Эта точность по предыдущему зарубежному опыту совершенно мне непривычна. Американские студенты могут прийти чуть раньше, а могут и опоздать. Во время лекции я то и дело вижу, как открывается дверь и входит какой-нибудь студент с кружкой кофе, без тени смущения садится на свободное место: это никого не удивляет. Поэтому и на свою лекцию на факультете журналистики Гётеборгского университета я спокойно прихожу на пару минут позже. Меня встречает взволнованная декан Марина Гершетти.

– Никого нет, – говорит она. – Боюсь, что объявление в Интернете не успели прочитать: секретарша разослала его только вчера.

На пороге появляется девушка и сообщает:

– Лифт не работает. Я поднималась пешком.

А вслед за ней вваливается целая толпа студентов, объясняют: они пришли вовремя, но лифт остановился, поэтому задержались.

Это стремление к точности выражается, в частности, и в любви к цифрам. На больших конференциях и съездах свое выступление докладчик непременно подкрепляет диаграммами, схемами, цифровыми выкладками. Это происходит даже тогда, когда речь идет о сферах, далеких от количественных измерений, например, лингвистике или филологии.

Цифры здесь вообще очень важны. Вот что об этом пишет Сьюзен Сонтаг:

«Порой вместо психологического проникновения шведы насыщают свои выступления, да и просто частные беседы, числительными. В разговорах на вечеринках можно услышать реплики такого рода: „В котором часу вы вчера пошли спать?“; „Не помните, сколько солнечных часов было в прошлом месяце?“; „Какую ренту вы платите за свою квартиру?“. Иными словами, идет обмен нейтральной информацией, не включающей впечатления, размышления, догадки. На вопрос: „Что вы об этом думаете?“ собеседник может ответить: „У меня по этому поводу нет достаточной информации“. Если же все-таки настаивать и попросить его поделиться мнением без точных фактов, он впадет в такое сильное напряжение, что вы откажетесь от своего вопроса».

Преподаватель журналистики Ян-Олоф Гулло, не раз бывавший в России, спрашивает меня:

– Почему русские так плохо оперируют цифрами? Как-то в Петербурге мы обсуждали с коллегой-филологом совместный проект и постарались подсчитать расходы. Нужно было сложить, умножить и разделить определенное количество дней, часов и рублей. Он принимался за это дело несколько раз и запутался вконец. Я же очень легко сделал все вычисления.

– Но ведь он же гуманитарий, ваш русский коллега, естественно, у него плохо с математикой, – вступилась я за соотечественника.

– Я тоже гуманитарий, – возразил Ян-Олоф, – но этому же в школе учат. И еще, – продолжал он, – мне показалось, что русские не любят находить адреса по карте.

Шведы же напротив, ходят по малоизвестным им городам внутри страны или за рубежом, не отрывая глаз от карты в руке. А если станут вам описывать, как добраться до нужного места, то непременно начнут с того, что возьмут чистый лист бумаги и нарисуют на нем точный маршрут вашего передвижения. То есть карту-схему.

Я думаю, что именно рациональный, хорошо просчитанный подход позволяет шведам прекрасно организовывать разные стороны своей жизни. Ну, скажем, очередь. Мы в России хорошо знаем, какое это нудное дело. Но и в других странах, например в Америке, мне приходилось постоять в очереди, например, в банке или на почте. В Швеции очередей нет. Их заменяют талоны. Это меня поразило еще в посольстве Швеции в Москве.

Каждый, кому доводилось получать визу в зарубежную страну, знает это тоскливое предчувствие очереди в консульство, которая особенно вероятна и длинна в летние месяцы. В середине июля я подошла к зданию с тремя коронами – посольству Щвеции на Мосфильмовской улице в Москве. Меня встретил дежурный и протянул талон-картонку. В зале ожидания я увидела несколько человек в креслах. Над кабинками, за которыми находились сотрудники консульства, то и дело вспыхивали зеленые цифры. Когда такая цифра совпала с номером на моем талоне, я вошла в кабинку. Вот и вся очередь.

В Швеции я обнаружила, что эта система талонов вместо очередей распространена повсеместно. В банке при входе мне выдал такой талон автомат. Я опять-таки расположилась в кресле и спокойно ждала, когда мой номер появится над окошком кассира. Такой же автомат встречал меня в ресторане, если там не было мест, в музее в период наплыва посетителей. Всюду.

Сохранить время, сохранить нервы – именно такой message прочитывала я в разных ситуациях.

В метро, едва спустившись на платформу, можно не суетиться, не заглядывать в черную дыру тоннеля, гадая, когда же оттуда появятся заветные огоньки головного вагона. Потому что наверху загорается табло, точно указывающее, сколько минут и секунд осталось до появления поезда. Обычно это соответствует расписанию, вывешенному на стенде в центре зала. Но бывает, что поезд задерживается. И тогда на табло загорается другая запись: сколько времени может составить задержка и каково (опять-таки минуты-секунды – цифровая точность!) ожидаемое время прибытия.

Я еду со знакомым гётеборжцем в машине, перед светофором останавливаемся, я вижу щит со световой информацией. Там появляются какие-то названия улиц и цифры в метрах.

– Что это значит? – прошу я перевести.

– Попробуйте угадать.

– Как далеко отсюда нужная мне улица?

– Да как же этот автомат узнает, какая улица вам нужна? – Нет.

– Где ближайшая заправка?

– Вот это уже ближе. Здесь такие сведения тоже появляются. Но нам сейчас нужны другие. Например, где впереди нас ждут пробки и как их объехать.

– А что означают метры?

– А это расстояния до ближайших парковок, где есть свободные места.

В этот момент мы стоим перед красным светофором, мимо нас проносятся велосипедисты. Они ловко лавируют между автомобилями, останавливаются на красный свет и с появлением зеленого первыми выскакивают вперед.

– Все, завтра ставлю машину в гараж, сажусь на велосипед, – говорит знакомый.

– А почему сегодня этого не сделали?

– Потому что эту неделю я возил своих детей в детский сад. А в следующую жена повезет. Был бы только один ребенок, я бы тоже машину не взял.

– Повезли бы трехлетнего на велосипеде?

– А почему бы нет? Вот, посмотрите.

Он показывает на молодую, спортивного вида велосипедистку. На ее машине сзади приторочено креслице, в нем прочно пристегнут пассажир лет двух от роду. Мы смотрим на женщину, а она на нас. Чего, мол, вы увидели такого необычного? Да, это и впрямь рядовое явление – детская коляска позади велосипедного сидения. Я бы даже сказала, что по этой конструкции легко догадаться, есть ли у человека в доме маленький ребенок. Если сиденье есть, хотя бы и пустое, значит, есть и ребенок.

Рациональные решения бытовых проблем попадаются мне на каждом шагу.

Я панически жду дня своего отъезда из Стокгольма. Самолет уходит ранним утром, и я не хочу беспокоить никого из моих шведских друзей. Вызову такси, думаю я, что за проблема. Но тут выясняется некоторая подробность: от загородного дома, где я живу, до аэропорта поездка будет стоить больше 150 долларов! Тяжело вздыхая, рассказываю об этом своему соседу Леннарту.

– Зачем вам такси? – спрашивает Леннарт, – поезжайте общественным транспортом. До электрички я вас довезу, а там пересядете на городское метро. Доедете до вокзала, потом дойдете до автобуса, и он вас отвезет к аэропорту.

– Но у меня два тяжелых чемодана, – качаю я головой.

– Они на колесах?

– На колесах.

– Так в чем же проблема?

Вариант, конечно, не проходной. Но накануне я все-таки решаю порепетировать. Осваиваю (налегке, без чемоданов) маршрут – вплоть до остановки аэропортовского автобуса. И тут окончательно падаю духом. Все пункты пересадки находятся на разных уровнях. Чтобы сесть на электричку, надо спуститься на нижний уровень. Чтобы пересесть на поезд метро, надо, наоборот, подняться. Потом опять спуститься и подняться аж на три уровня.

Вечером я рассказываю об этом Леннарту. Он говорит:

– Так там же всюду есть лифты.

Он меня все-таки уговорил. С двумя чемоданами на колесах я совершила все эти переходы вверх, вниз, на другие платформы и не испытала ни малейшего затруднения. Потому что всюду параллельно с движущейся лестницей работали лифты. Так же никакой проблемы нет и для инвалида или матери с коляской. Каждый автобус спускает таким пассажирам дополнительную ступеньку вровень с тротуаром: по ней легко вкатить их средство передвижения.

Я могла бы много еще рассказывать о том, как продуманно и эффективно организована шведская жизнь. Но закончу лишь одной, совсем уж мелкой, деталью. Все читатели многостраничных изданий – газет или еженедельников – хорошо знают эту проблему: листы падают на пол, смешиваются, теряются, их потом надо снова собирать – целая история! Так вот, в Швеции такой проблемы нет: газеты там просто скреплены посередине листа. Весьма практичное решение.

Инновации

Про шведов иногда говорят, что у них врожденное «инженерное мышление». Я думаю, что это действительно так: недаром же здесь родилось множество интереснейших технических изобретений. От термометра Цельсия до скайп-системы, соединяющей компьютер с телефоном. От застежки «молния» до кардиорегулятора: он помогает работать вялой сердечной мышце. От домашнего пылесоса до лазерного ножа для хирурга.

Я обратила внимание, что большинство шведских изобретений лежит в сфере медицины и нацелено на облегчение жизни человека. Пермобил, коляска с мотором, возвращает мобильность людям, утратившим способность двигаться самостоятельно. Цифровой слуховой аппарат позволяет плохослышащим свободно разговаривать с другими, не обнаруживая спрятанное за ухом устройство. Я представляю себе, сколько онкологических больных, а особенно женщин, поминает добрым словом шлем, предохраняющий от выпадения волосы во время химиотерапии.

Из сегодняшних инноваций мне больше всего нравятся так называемые «умные ткани». Это материя, способная воспринимать изменения в окружающей среде и реагировать на них. Халат из такой ткани на пациенте госпиталя дает возможность наблюдать за показаниями его здоровья даже тогда, когда он находится вдали от больничной койки: информация передается по беспроводной связи. Сшитая из той же «умной ткани» одежда для пожарников передает на командный пункт данные об уровне задымленности и температуре в горящем помещении. Эта прочная и легкая материя может использоваться вместо камня и металла в строительстве.

Кое-что из творческих идей шведских инженеров показалось мне настолько революционным, что безжалостно расшатало мое традиционное мышление.

По Центральному вокзалу Стокгольма ежедневно проходят сотни тысяч человек (шведы не были бы шведами, если бы не подсчитали точную цифру – 250 тысяч). Разгоряченные тела этих людей выделяют тепло. Инженеры задумались, а нельзя ли жар этих тел с помощью специальной системы превратить в источник обогрева воды. Мечта? Но шведам мечтательность не очень-то присуща. Прагматизм – да. И вот уже готовы чертежи системы вентиляции, которая позволит человеческое тепло (в самом прямом смысле слова) подводить к трубам с водой. А вода будет подаваться в новое офисное здание, которое строится сейчас рядом с вокзалом.

По сравнению с этими глобальными перспективами такая мелочь, как телефон в перчатке, мало что значит. Но меня она тронула заботой о человеке, о той его потребности, которая ему самому, возможно, даже не известна. В самом деле, кто из нас задумывался над тем, что в морозный зимний день трудно позвонить с мобильного телефона. Снимешь варежку – пальцы замерзнут. А шведы задумались. И придумали телеперчатки: громкоговоритель встроен в указательный «палец», а микрофон в запястье. Перчатка связана с телефоном беспроводной связью. Разговаривая, вы прикладываете руку к уху, как будто держите обычный телефон. Пустячок, как говорится, а приятно.

– Никакой это не пустячок, – говорит мне Пэр Енеруд, – а очень важный знак отношений между людьми. Просто мы умеем уважать друг друга.

Уважение к человеку

Пэр Енеруд долго работал в Москве. Россия ему нравится. Он даже подумывает, не вернуться ли туда снова. Обе его дочки-школьницы туда рвутся. А сейчас о том, что ему категорически у нас не нравится.

– Россияне не умеют уважать друг друга, – говорит он.

Пэр работал телевизионным журналистом, поэтому и разговор наш – преимущественно о телевидении. Особенно об одной его программе, которая имеет большой рейтинг; мне лично она не интересна, но никаких негативных эмоций не вызывает. Речь идет о «Поле чудес» с Леонидом Якубовичем.

– Самое кошмарное шоу, – говорит Пэр. – Оно вызывает у меня глубочайшее недоумение.

– Но почему?! «Поле» считается очень демократичной, так сказать, народной передачей…

– Потому что там, на глазах у миллионов зрителей, происходит постоянное унижение участников. Вспомните, как ведущий разговаривает с гостями: потешается над ними, высмеивает, глумится. И они все это терпят, не возмущаются, продолжают унизительные для них диалоги. В Швеции никто никогда не позволил бы себе показать такое неуважение к другому.

– Может, у шведов просто не хватает чувства юмора?

– Юмора, который унижает человека?

Я было отнесла это суждение к тем частным, субъективным мнениям, которые не стоит слишком широко обобщать. Но буквально на другой день я встретилась с другим журналистом, Яном Бломгреном. Он тоже долго работал в Москве, был иностранным корреспондентом газеты «Свенска Дагбладет». И он тоже много хорошего говорил о России, но закончил так:

– А вот что у вас совсем не умеют – это уважать друг друга.

Правда, Ян имел в виду уже не телепередачу, а куда более общую и более болезненную нашу беду – взяточничество.

А начал этот разговор Ян с рассказа о том, как он недавно присутствовал на процессе в одном шведском суде, где подсудимым был водитель, нарушивший правила дорожного движения. Полицейский его остановил, собирался отнять права. Однако суд был вовсе не по этому поводу.

– Этот чудак предложил полицейскому взятку, – сказал Ян. – Представляете?

– Представляю, – с большим пониманием отреагировала я.

– Так вот на суде прокурор сказал: «Как же вы могли проявить такое неуважение к человеку? Да еще к представителю власти».

Я хмыкнула, но промолчала.

– А вы как будто даже не очень удивились? – проницательно заметил Ян. – Потому что в России это был бы довольно заурядный случай, правда ведь? Вот я вам расскажу историю моего русского друга.

Друг Яна получил квартиру в новом доме. Он уже заселялся, но в нем еще не работал лифт. В организации, которая должна была лифт включить, этому новоселу отвечали, что нет технических возможностей, надо подождать, а сколько – неизвестно. И тогда он напрямую спросил, а сколько будет стоить немедленное включение. И ему так же напрямую назвали сумму. Он даже не стал спорить и заплатил эту взятку. И на другой день техническая «невозможность» стала вполне реальной возможностью. Лифт поехал.

– Ну конечно, взяточничество, коррупция – острейшие социальные проблемы России. Но при чем тут уважение? – спрашиваю я.

– При том, что если вы уважаете человека, вы не станете его унижать предложением «дать на лапу». Уважение прежде всего означает честность в отношениях.

Честность и обязательность

Честность называют еще одной характерной чертой шведов.

Социолог Ганс Зеттерберг пишет:

«Вся система морали здесь строится вокруг концепции честности и прямоты. Это сказывается даже в том, что не принято делать преувеличенные комплименты. Например, побывав в гостях у коллеги, никогда не говорите, что его дом обставлен с „исключительным вкусом“ или что „у него совершенно замечательные дети“, а „обед был незабываемым“. Такое преувеличение будет выглядеть не совсем честным и может обидеть хозяина».

Оке Доун приводит данные сравнительных социологических исследований. На вопрос, руководствуетесь ли вы в своей жизни библейской заповедью «не лги», ответы распределились так: «да» ответили 13% датчан, 22% финнов и 60% шведов. На другой вопрос: является ли для вас абсолютным завет «не укради», ответили положительно 13% датчан, 22% финнов и 65% шведов. То есть, грубо говоря, можно считать, что психологическую установку на честность шведы разделяют в три-четыре раза чаще, чем их соседи.

…Леннарт провожает меня до метро: он хочет помочь мне спустить мой багаж к платформе. Я прохожу через турникет, а он останавливается: карточки метро у него нет.

– Слушай, Леннарт, – говорю я, протягивая ему через турникет свою карточку. – Возьми ее и проходи. У кабинки дежурного много народу, он не заметит.

– Ну как это, – говорит он, – это же твоя карточка.

– Ну не будешь же ты покупать новую.

Тут надо пояснить, что карта покупается на день (или пять, или больше) и стоит довольно дорого, а Леннарт обычно ездит на своей машине, карточка ему ни к чему. Но он меня уже не слышит, он направляется к окошку дежурного.

– Вот эта леди, – говорит он, – едет с двумя чемоданами. Ей будет тяжело спустить багаж на платформу. Я ее провожу и вернусь.

– Да что же вы тратите время! – восклицает дежурный. – Поезд же вот-вот придет! Проходите скорей.

…В магазине, где я покупала продукты, у меня не хватило нескольких крон (рублей 45–50); я с сожалением откладываю в сторону одну покупку.

– Когда вы сможете принести деньги? – спрашивает меня продавщица.

– Завтра, – отвечаю.

– Завтра я не работаю. Принесете и отдадите моей сменщице.

Между прочим, она видит меня в первый раз.

Когда только возможно, швед старается быть правдивым. Без большой нужды не станет скрывать информацию. В том числе информацию государственную.

Думаю, многие мои соотечественники, а особенно журналисты, позавидуют принципу широкого доступа к публичным документам. Я уже не говорю про архивы: они открыты любому и в любое время. Но, как известно, у любого министерства, департамента, муниципалитета, у каждого учреждения есть информация, которую не желательно было бы делать открытой. Тем не менее, по законам Швеции, вся документация должна быть доступна для прессы и общественности. Любая. И по первому же запросу.

Правда, с недавних пор этот принцип стало труднее осуществлять. Когда Швеция вступила в Европейский Союз, другие его страны выразили свое недовольство: там таких правил нет. Но Швеция пока стоит на своем: полная прозрачность всех государственных тайн.

Еще одна национальная черта, вытекающая из честности, – обязательность. Мне не раз приходилось убеждаться в том, как надежно шведы держат свои обещания. Как-то в разговоре с Пэром Енерудом я мимоходом заметила, что собираюсь в библиотеку, поискать книги о Швеции. В другой раз также невзначай роняю, что не знакома пока ни с одной семьей. Пэр никак не реагировал на эти мои реплики, да и я сама о них тут же забыла.

Через несколько дней мы с ним выступаем на одном семинаре. Он протягивает мне какие-то листки. Проглядев их, я только что и могу воскликнуть: «Ах, какой же вы молодец, Пэр!». Во-первых, там список книг о Швеции – на русском и английском. Во-вторых, веб-сайты авторов, которые я могу найти в Интернете. В-третьих, телефоны людей, с которыми мне имело бы смысл связаться. В-четвертых, ксерокс одной из интересных для меня книг. И, наконец, он диктует мне телефон Кики и Матиаса, его друзей, молодых супругов. И все это с тем же невозмутимым выражением лица, на котором мышцы, кажется, застыли в полной неподвижности.

…А накануне я познакомилась с очаровательным французом Шарлем. Он был любезен и разговорчив. Мы отлично поболтали, я от души смеялась его остроумным шуткам. Под конец он сказал, что после Франции шведы кажутся ему несколько отстраненными и замороженными.

Прощаясь, Шарль говорит, что всегда будет рад мне помочь и что я могу обратиться к нему за помощью в любое время. Не без задней мысли я замечаю, что скоро уезжаю и что у меня два тяжелых чемодана… С его подвижного лица не сходит приятнейшая улыбка. Но эту мою реплику он пропускает мимо ушей, будто вообще меня не слышит.

…А Пэр не выражал никаких эмоций и не расточал улыбок. Он просто спросил, когда я уезжаю и кто меня провожает. Никто? И он подхватывает мои чемоданы, довозит меня до вокзала, помогает мне купить билет, сориентироваться, найти свой поезд. Перед отъездом он угощает меня кофе с пирожным, а потом сажает в вагон и просит кондуктора быть ко мне особенно внимательным: я ведь иностранка.

Шведы очень редко нарушают правила, стараются как можно точнее исполнять законы. Я ни разу не встречала водителя, который превысил бы разрешенную скорость хотя бы на пару километров. Ни разу не видела, чтобы кто-то попытался пройти без очереди. Впрочем, справедливости ради замечу, что такая «правильность» иногда граничит с педантизмом и раздражает иностранцев.

Грег Симонс, преподаватель Упсальского университета, приехал из Новой Зеландии.

– Сначала мне так здесь понравилось, – вспоминает он. – Всюду порядок, организованность, строгое подчинение законам. Но потом мне стало скучновато. Очень уж эти шведы «правильные».

Он рассказывает, как однажды в аэропорту остановился эскалатор. Пассажиры, которые скучились у входа на лестницу, терпеливо ждали, когда машину починят. Между тем время отправления самолета приближалось.

– Я увидел, что недалеко работает грузовой лифт. Сел в него и предложил остальным – присоединяйтесь! И что вы думаете? «Этот лифт ведь не для людей, а для грузов», – отвечали они и продолжали стоять у мертвого эскалатора, требуя то дежурного, то техника, то полицейского. На меня же смотрели с удивлением и даже с осуждением: как же это я действую не по правилам?

Подобный случай приводит и Оке Доун в своей книге «Шведская ментальность». Репортер газеты «Expressen» отправился в замок Культурхуссет в Стокгольме на вечер в честь Иосифа Бродского, который накануне получил Нобелевскую премию. Но зал оказался заполненным до отказа. И охранник его не пустил. Что было дальше, журналист описал так:

«Он стоял индифферентно, руки скрещены на груди, высокий, молодой и сильный. Встреча началась ровно в час дня. Но через некоторое время зрители стали потихоньку расходиться, освобождая зал. Мы, стоявшие у дверей, попросили охранника: „Пропустите нас теперь. Видите, сколько там свободных мест“. Но он нам отказал: „Мне сказано, в зал больше никого не пускать“. Мы стали его убеждать, пустили в ход все возможные аргументы: ведь он получил это распоряжение, когда зал был полон, но сейчас-то свободные места есть. Какая-то пожилая дама с датским акцентом спросила: „У вас есть здравый смысл?“ По-видимому, это слегка обидело охранника. Он набрал номер телефона своего начальника. И через минуту менеджер вышел к нам за дверь, выслушал все наши просьбы, увещевания и аргументы. А затем так же невозмутимо сказал: „Нет, это не положено“. И удалился».

Lagom

Слово это ни на русский, ни на английский точно не переводится. Приблизительно оно означает что-то вроде: «достаточно», «хватит», а также «соблюдай умеренность».

Lagom– это символ шведской жизни. Его можно заметить не только в поведении, но и в одежде, в дизайне, в архитектуре. Умеренность, сдержанность, экономность – ничего лишнего. Любой автор, пишущий о Швеции, обязательно помянет эту важную особенность поведения. Шарлотт Дэвитт, президент Американского клуба Швеции, уроженка Бостона, прожила в Стокгольме десять лет. В своей книге «Привычки и нравы Швеции» она определяет это понятие так: «Lagom – ключевое слово для шведа – означает, что человек должен удовлетворять свои потребности, но не переходить границы достаточности. Тот же, кто стремится получить больше, будет осужден обществом. В социальной жизни этот принцип реализуется в сравнительно небольшой разнице между богатыми и бедными».

Легенда относит происхождение слова к давней истории страны. К временам, когда викинги, населявшие страну в IX–XI веках, одерживали одну за другой воинские победы. Однажды, после одной из таких побед, славные воины собрались утолить жажду медовым напитком – перебродившим медом с водой. Рог был небольшой, а солдат много: напитка должно было хватить на всех. Поэтому каждому, кто приникал к сосуду, следовало только утолить жажду. Если же он старался выпить больше, ему тут же напоминали: «Lagot om» (то есть «хватит!»), от чего и произошло слово «lagom».

Каждое утро я наблюдаю за гостями гостиницы, где живу: там на завтрак накрывается богатый «шведский стол», который здесь называется «европейским буфетом». Иностранные гости кладут на свои тарелки еды от души, на всю трапезу. Шведы же – по одной ложке. Правда, потом они могут несколько раз встать и снова взять по ложке. Но не больше.

В одежде эта умеренность сказывается в неярких красках, строгих фасонах. В архитектуре и дизайне – в экономных формах, минимализме, который, впрочем, сейчас стал модным во всем мире. Шведы считают, и, я думаю, не без оснований, что эта мода пошла именно из их страны. К lagom’y тесно примыкает и так называемый Закон Янте. Его Шарлотт Дэвитт описывает так:

«Ни один человек не должен считать, что он умнее, лучше, образованней и вообще более значителен, чем другие. „Не думай, что ты собой представляешь что-то уникальное, не допускай, чтобы в глазах окружающих ты выглядел, как исключение“. Короче, вполне нормальный, успешный швед всячески постарается казаться ничуть не лучше окружающих».

Однажды, беседуя с Оке Доуном, я наткнулась на парадокс, который никак не могла объяснить.

– Шведы очень добросовестны и трудолюбивы, – говорил Оке. – Они работают аккуратно, ответственно. Продукция наших предприятий всегда надежна.

Я записываю в свой блокнот эти слова и добавляю от себя: «трудоголики».

– Можно назвать шведов трудоголиками, – говорю я вслух, полагая, что продолжаю его мысль.

– Что вы, не вздумайте так их называть, – предупреждает Оке. – Это слово скорее оскорбительно.

– Любят работать, но обижаются на слово «трудоголик»?

– Да, но работают они только в рабочие часы. Оставаться позже считается дурным тоном.

– Но почему?

– Потому что этим ты как бы посылаешь знак коллегам: вот я какой, я люблю свою работу больше, чем вы, я трудолюбивее, лучше вас. Я от вас отличаюсь.

– …и зарабатываю больше вас, – продолжаю я.

– Нет-нет, дело не в заработке. Система работает таким образом, что налоги увеличиваются пропорционально увеличению заработка. Так что разница будет небольшой. Тут именно вопрос морали: нехорошо выделяться на фоне остальных. Хорошо – быть незаметным, таким как все. Этим, кстати, Швеция резко отличается от Америки. Американцу ежедневно внушают, что уверенность в себе – качество положительное. Он гордится своими успехами, любит демонстрировать богатство, с удовольствием и часто напоказ делает дорогие покупки – машины, дома. Здесь же, напротив, считается, что иметь такую же машину, как у поп-звезды, неприлично. Отсюда же и принятые нормы поведения на публике: нехорошо говорить громким голосом, не надо привлекать к себе внимание.

Теперь мне становится понятной причина моих неудач, когда я хотела сфотографировать людей на улице. Я привыкла к тому, что в Америке или на Тайване это не составляет ни малейшего труда. Американцы охотно делали «чи-и-з» и принимали подходящую позу. Тайваньцы польщенно улыбались и звали в компанию друзей и родных, чтобы те тоже попали в камеру.

Но первая же девушка на главной улице Стокгольма, услышав мой вопрос: «Вы не против, если я вас сфотографирую?», ответила решительно: «Нет, пожалуйста, не делайте этого». Я не поняла причину – ну, бывают же разные настроения. И подошла к двум хорошеньким покупательницам в супермаркете. Увидев мою камеру, они стремительно двинулись к выходу. Следующими были двое влюбленных, они сидели в обнимку на скамейке в парке, их счастливые лица так и просились на пленку. Когда я спросила разрешения, они слегка растерялись:

– Да, сфотографируйте нас, пожалуйста. И пришлите снимки, – сказал юноша.

– Я думаю, что, пожалуй, не стоит. Да, лучше не надо, – запротестовала его подруга.

И совсем уж неприятная история произошла в парке. Я увидела супружескую пару. Двое пожилых, хорошо одетых людей прогуливались по аллее. Жена отошла к будке с мороженым, а муж присел на скамейку.

– Простите, вы не позволите вас сфотографировать? – обратилась я к даме.

– Конечно, с удовольствием, только куплю мороженое.

Она вернулась к мужу, и я щелкнула аппаратом.

– Вы не спросили у меня разрешения, вы нарушили мои права, – вдруг сердито сказал муж.

– Но я спросила разрешение у вашей жены, – растерялась я.

– Да, и я разрешила, – подтвердила дама.

– Но ты, я знаю, любишь выделяться. А я вот нет, – отрезал муж.

«Доставляет ли вам удовольствие находиться в центре внимания: принимать участие в телешоу или увидеть свой портрет в газете?» – задали вопрос социологи в Швеции и в США. «Да» – ответили 70% американцев, «нет» – сказали 67% шведов.

Однажды мы сидели за столом в одном стокгольмском семействе и вели неспешный разговор. Среди гостей ничем не выделялся человек лет 35 (правда, при ближайшем рассмотрении я поняла, что ему за 40), разве только загаром, несколько необычным в конце октября. Был он одет в неяркий свитер и потертые джинсы. В разговор почти не включался. За исключением двух раз. Первый – когда разговор зашел о парковке. Он посетовал, что все труднее найти свободное место, а ведь он приехал не на автомобиле, а на велосипеде, но и тот трудно припарковать. Второй раз было так. Заговорили о разнице в уровнях доходов между десятью процентами самых бедных и самых богатых. Кто-то заметил, что разрыв этот медленно, но все-таки растет.

– А как в России? – спросили меня.

– Точных данных я не знаю, – ответила я. – По одним источникам разница в 25 раз, по другим – в 40.

И тут молчаливый гость вдруг оживился, даже покраснел:

– Богатые получают доход в 25–40 раз больше, чем бедные? – переспросил он. – Но это же несправедливо. Как же это допускает налоговая система?

Остальную часть вечера он молчал, внимательно прислушиваясь к разговору, но больше в него не вступал.

Когда он ушел, я спросила:

– Кто этот скромный молодой человек?

Ответ меня ошеломил:

– Топ-менеджер корпорации «Вольво».

Как пишет Шарлотт Дэвитт, «похоже, что быть богатым в Швеции – это большой грех. И богатые люди прикладывают немалые усилия, чтобы это свое материальное превосходство скрыть. Недаром так популярна поговорка „Высокие деревья скорее ломает ветер“».

Пословиц и поговорок о вреде хвастовства здесь вообще много. Из десятков, которые Оке Доун приводит в своей книге «Шведская ментальность», наверное, половина посвящена осмеянию именно этого порока: «Хвастовство – царица всех грехов», «Хвастун убивает сам себя», «Хвастовство – цветок в саду дьявола», «Хвастовство на пороге – несчастье за дверью», «Сатана вытирает свой хвост о хвастуна».

А теперь самое любопытное. Lagom, то есть установка на умеренность, оказала прямое влияние и даже давление на социальную политику правительства. Это выразилось в идее равенства, справедливости, а также в тенденции к нивелированию доходов.

Во всяком случае, те тридцать лет, когда у власти стояли социал-демократы (до 2006 года), справедливое распределение общего богатства было доминантой их правления. Это, в частности, выразилось в налоговой системе: чем выше достаток, тем больше налог. У людей со средним доходом он составляет порядка трети зарплаты, с высоким – до половины. А люди богатые могут отдавать государству и до трех четвертей дохода.

Юмор

С первых же страниц этой книги у меня чесались руки процитировать совершенно очаровательную книжку «Путеводитель ксенофоба по Швеции». Но я себя всеми силами сдерживала, приберегая удовольствие для этой главы.

Питер Бéрлин – канадец. Однако по своему происхождению он швед: здесь родился, учился, работал первые 25 лет жизни. А потом поездил по разным странам Европы, Азии и Америки. Поэтому хорошее знание быта Швеции он сочетает с широким кругозором и завидным чувством юмора. Я не переставала улыбаться почти на каждой странице. А иногда и хохотала в самых неподходящих для этого местах, например, в метро, где на меня с большим недоумением оглядывались чинные пассажиры. Приведу несколько образцов текста:

«Шведы убеждены, что иностранцы берут карту Швеции с собой в постель: они поражаются, узнав, что некоторые из этих иностранцев считают столицей Швеции Осло (перепутав ее с Норвегией) или полагают, что это родина швейцарских часов».

«Задайте шведу сколько-нибудь содержательный вопрос и услышите в ответ: „Да?“. Иностранец воспринимает это восклицание как глубокое понимание, а на деле это всего лишь стратегическое преимущество получить вопрос еще раз и растянуть время на ответ. Есть ли у этого „да?“ скрытый смысл или – прости господи! – юмор? Да нет, просто это как в поговорке: „Моргни, прежде чем заблеять“, то есть „Подумай, перед тем как сказать“».

«Шведы много думают над смыслом жизни, но при этом ценят скорее сам процесс поиска, даже и не пытаясь приблизиться к истинному ответу».

«Бывший глава компартии проклинал на чем свет стоит двадцать богатейших семейств Швеции. Но на двадцатом он и остановился, потому что женился на богатейшей женщине страны».

«Главный девиз современного брака: „Взаимное уважение и независимость“. Успех этой формулы легко оценить по результату – половина супругов приходят к разводу».

Что же касается чувства юмора у соотечественников, то автор о нем не очень высокого мнения:

«Комик Мартин Льюнг заставлял всю нацию падать от смеха со стульев таким анекдотом: «Двое шведов обедают в ресторане. Один из них кивает на человека, сидящего в углу:

– Слушай, это случайно не Олссон, вон за тем столиком?

– Нет, не Олссон. Тот недавно умер.

– Да? Но… Я только что видел, как он шевелится».

Один московский подросток, которому я рассказала этот анекдот, тоже чуть не упал от этой шутки со стула: такой смешной она ему показалась. Но Берлин-то имеет в виду вполне взрослое население: «Мартин множество раз повторял этот анекдот со сцены и с экрана телевизора, делая ударение на разных словах, полагая, очевидно, что каждый раз он придает шутке какой-то новый смысл. И вся Швеция корчилась от смеха», – так автор намекает на примитивное чувство юмора соотечественников.

Берлин говорит, что «другие народы находят юмор в двусмысленности или в шутке на грани с неприличием. Шведы же потешаются над соседями за границей, в том числе и над отсутствием у тех чувства юмора. Популярный анекдот: «Шведская полиция разыскивает преступника, который бежал в Норвегию. Норвежские полицейские получили фоторобот преступника анфас, в профиль слева и в профиль справа. Через пару дней из Осло раздается звонок. Полицейский сообщает:

– Мы арестовали двоих: человека с левого снимка и человека с правого. Теперь разыскиваем третьего»».

«Интересно, – пишет Берлин, – что точно такой же анекдот я слышал в Норвегии, но о шведах…»

Развеселившись, автор, однако, с моей точки зрения, слегка перегибает палку. Он предлагает иностранцу за ужином в доме шведа загадать такую загадку: «Что каннибал-вегетарианец ест на обед?» Ответ: «Шведов». «Вы можете быть уверены, – обещает автор, – что больше вас в этот дом не пригласят».

Естественно, бестактного гостя не пригласят. А вам было бы приятно, если бы иностранец в таком насмешливом тоне отозвался о вас и ваших соотечественниках: мол, все вы пресные, «вегетарианские»? Юмор юмору рознь. Зачем же задевать национальные чувства?

Однако перейдем к серьезному, не оставляя, впрочем, тему смешного. Что думают о чувстве юмора у шведов ученые? Ульф Ханнерц, профессор кафедры социальной антропологии Стокгольмского университета, посвятил этой стороне шведского характера целое исследование:

«Юмор по своему существу слегка разрушителен. Он насмешничает над устоявшимися идеями, представлениями, мышлением. Шведы же слишком сильно придерживаются правил, установлений. Им непривычно насмехаться над всеми этими традициями. Думаю, что именно поэтому в нашей культуре чувствуется недостаток традиции комического».

Оке Доун продолжает эту мысль: «Серьезность и честность, свойственные шведам, слегка блокируют их восприятие смешного, не позволяют включиться в веселье, в игру». Он приводит рассказ одной из своих знакомых, молодой женщины, недавно переехавшей в Швецию.

– В детском саду, куда я вожу своего сына, решили устроить вечеринку, общую для детей и родителей. Мероприятие должно было включить взрослых в детскую жизнь, дать им возможность понять, что веселит и развлекает ребят. Для большей забавности решили устроить маскарад. И детям, и взрослым сделали клоунский макияж, и тех, и других нарядили в костюмы шутов. Вечеринка удалась: дети играли, плясали, дурачились – словом, развлекались от души. А что в это время делали взрослые? Не только родители, но и воспитатели сидели неподвижно вокруг в своих клоунских нарядах и никак не включались в веселье.

О настороженном отношении к смешному, веселому говорят и народные поговорки: «Много шутишь – жди беды»; «Развеселишься – дьявол придет»; «Там, где серьезное, нет места шутке».

И все-таки шведы шутить любят. Я узнала об этом совершенно неожиданно. В одной милой компании в Гётеборге, когда я представилась, гости неожиданно заулыбались.

– Как-как? – переспросили хозяева. – Ада? Так и пишется? Только по-шведски это будет звучать «Ода». – И все опять заулыбались. Оказалось, что именно так – Ада и Кол – звали двух знаменитых гётеборжцев, сочинителей анекдотов. Мой друг Пэр Монсон, профессор Гётеборгского университета, даже подарил мне сборник этих анекдотов.

Не буду лукавить, некоторые из них показались мне пресноватыми и не очень смешными, вроде: «Мы с Кристиной часто спорим на религиозные темы: она поклоняется деньгам, а у меня их нет».

Однако там же я нашла и несколько образцов вполне «качественного» юмора.

Вот один из них. В трамвае (в Гётеборге трамвайные линии густо расчерчивают город) один пассажир рассматривает карту. Другой, заглянув ему через плечо, спрашивает:

– Это что за карта?

– Это Китай.

– Тогда, боюсь, вы сели не в тот трамвай.

А вот и еще один, по-моему, просто прекрасный. Тут надо пояснить, что Гётеборг и Стокгольм – два самых больших города Швеции. При этом стокгольмцы считают гётеборжцев провинциалами, а вторые первых – зазнайками, чинушами и вообще людьми поверхностными (это слегка напоминает отношения москвичей и петербуржцев).

– Когда мы о вас говорим, мы немного посмеиваемся над вашей провинциальностью, – признается житель Стокгольма жителю Гётеборга. – А вы что говорите о нас?

– А мы о вас вообще не говорим.

Каково достоинство, а? И ведь не откажешь в отличном чувстве юмора.

Язык

О шведском языке я ничего сказать не могу: я его просто не знаю. Но вот Шарлотт Дэвитт считает, что он целесообразен и экономен. В качестве примера она приводит случаи, когда одно и то же слово имеет разные, иногда противоположные значения. Например, «хэй» в зависимости от ситуации может значить и «здравствуйте» и «до свидания».

Об этом, кстати, очень смешно пишет Питер Берлин: «Слово „хэй“ годится и для приветствия, и для прощания. Поэтому, когда шведка-любовница, уходя, бросает своему возлюбленному „хэй“, тот воспринимает это слово эквивалентно английскому „хай“ („привет!“). Он начинает думать, что после бурной ночи она хотела бы повторить все сначала, и его сердце начинает учащенно биться».

Правда, я могу возразить насмешнику, что в случае прощания к этому слову часто прибавляется еще «ду». Так что «до свидания» будет скорее звучать как «хэй ду». А вот слово «thank you» действительно означает и «спасибо», и «пожалуйста».

«Спасибо», – киваю я девушке в регистратуре гостиницы, забирая ключ от номера. «Спасибо», – отвечает она. Я решила, что, должно быть, она тоже мне за что-то благодарна. Но на улице я спросила у прохожего, как мне пройти по нужному адресу. Он объяснил. «Спасибо», – поблагодарила я. И он ответил: «Спасибо». Так это звучит по-английски: очевидно, просто прямым переводом со шведского, где и «спасибо», и «пожалуйста» выражаются одним и тем же словом «так».

Еще одна особенность языка – короткие обращения. «Мисс» или «мистер» очень редко присоединяются к имени человека, даже совсем незнакомого. Особенно непривычна моему уху манера называть официальное лицо только по имени, без фамилии. Переписываясь с профессорами, завкафедрами и деканами, я обращалась: «Уважаемый профессор N», «Уважаемая доктор Х». В ответ эти совершенно незнакомые люди подписывались: «Искренне Ваш, Ян» или «Всего Вам доброго, Кристина». Последняя была деканом большого колледжа, и я еще удивилась: такая молодая, а уже декан. При встрече оказалось, что это премилая старушка, через месяц она собиралась уходить на пенсию.

Из-за незнания шведского я не смогла познакомиться с его сленгом, в том числе с ругательствами. Поэтому целиком полагаюсь на Берлина. Вот что он пишет:

«На один официальный ужин в посольстве была приглашена пара: он швед, она канадка (подозреваю, что речь идет о самом Питере и его канадской жене). Посол заинтересовался оживленной соседкой и спросил ее, выучила ли она уже шведский. Та с легким кокетством ответила, что пока еще нет, но муж ее многому научил, например… И она сказала несколько слов по-шведски. За столом наступила оглушительная тишина, а посол хлопнул бокал шампанского и спешно перевел разговор на другую тему. Дело в том, что канадка сказала: „Маленькие дьяволята, дети Сатаны, резвятся в аду“. А для шведов это означает самое скверное ругательство. Ибо шведский мат преимущественно связан не с сексуальными или сортирными ассоциациями, а с адом и его хозяином Сатаной. Если, скажем, дела идут плохо, то это значит, что вмешались злые силы, а именно Сатана и его дети, дьяволята из Подземелья».

Не зная шведского, однако, я совершенно не испытывала никакого языкового барьера. Дело в том, что большинство шведов говорит по-английски.

Однажды в Америке, в нью-йоркском кафе, я оказалась за столиком с высокой блондинкой, которая поразила меня своим английским: он был удивительно понятен и, как мне показалось, не отличался никаким акцентом. Оказалось, моя новая знакомая приехала из Швеции.

В Стокгольме я окончательно убедилась, что шведский английский – самый замечательный английский в мире. Куда там американцам с их рычащим «r» или британцам, которые этот звук и вовсе игнорируют. И у тех, и у других масса сленга, неправильно (то есть не так, как нас учили) употребляемых времен.

Да, я, конечно, понимаю, что это они – коренные носители языка, а вовсе не шведы. И все-таки шведский английский мне очень нравится – понятный, несложный, очищенный от специфических словечек, оборотов речи и сокращений.

Но самое удивительное, что им владеют все. Ну ладно, университетский профессор, сотрудник банка, доктор, вообще образованный человек. Но вот я с опаской обращаюсь по-английски к продавцу маленькой лавки, к водителю автобуса, грузчику с тележкой в аэропорту. Никаких проблем. Правда, тут есть некоторое возрастное отличие. Люди пенсионного возраста знают этот иностранный язык хуже, разговаривают с некоторым трудом; иногда и вовсе не знают. Молодежь же даже между собой часто говорит на английском. Как этого удалось добиться?

В детском саду под окном моей гостиницы трех-четырехлетние «мамы» играют со своими «дочками». Воспитательница предлагает им немножко поменять роли: пусть одна будет доктором, вторая останется мамой, а кукла – дочкой. Она говорит это по-шведски, потом то же повторяет по-английски.

– Как себя чувствует сегодня ваша дочка? – спрашивает «доктор».

– Спасибо. Ей уже лучше. Лечение помогло, – отвечает «мама».

Воспитательница переводит этот диалог на английский; девочки за ней повторяют. В другой раз дети играют в магазин, в вокзал, и каждый раз ведут игру на двух языках.

И в школе обучение ведется сразу на двух языках. Что же делать, если английский – а не шведский, и не русский – язык межнационального общения?

Патриотизм

Софья, тринадцатилетняя дочь моих друзей Бергитты и Уло, пришла из школы и рассказывает про урок истории:

– Учительница говорила нам о викингах, о том времени, когда Швеция владела большей частью Северной Европы. И она сказала, что мы должны гордиться своей страной, потому что у нее великое прошлое.

– Гордятся прошлым только лузеры (от англ. looser – неудачник, пораженец), – отреагировал отец.

– А мы и есть лузеры, – сказала мать. – Владеть такой территорией и все проиграть…

– Нет, мы не лузеры, мы победители, – возразил отец. – Только наши победы надо искать не в далекой истории, а в сегодняшнем дне.

– А гимн вы знаете? – спрашивает дочь. – Можете спеть от начала до конца? Наша учительница говорит, что настоящий патриот должен знать все слова гимна. Я вот не все знаю.

– А я помню только второй куплет, и то плохо. Там что-то насчет того, что мы готовы пролить кровь за свою родину и все как один отдать за нее жизнь, – говорит мать.

– А я и вовсе ни слова не помню, – говорит отец. – Мы же не идолопоклонники, чтобы ходить вокруг желто-синей тряпки и петь осанны под звуки гимна (желтый и синий – цвета шведского флага).

– То есть вы не патриоты? – уточняет дочь.

– Я патриот, – отвечает отец. – И я горжусь моей страной. Тем, что она цивилизованная, благополучная, демократичная.

…Вот и журналист Пэр Енеруд убеждает меня в том, что шведский патриотизм заметно отличается от того, что принято в других странах. Гимн, шествие под флагами, вообще поклонение атрибутике – все это примитивно и провинциально, говорит он. Наша любовь к родине не громкая, не аффектированная. Мы гордимся не героической историей, а комфортным, разумным настоящим. Мы умеем хорошо работать. Мы знаем, что за рубежом ценят наши товары – они сделаны на совесть. Мы стараемся ни с кем не конфликтовать, никого не обижать. Мы не просто разглагольствуем о равенстве – мы его осуществляем на деле. Весь мир с интересом и уважением наблюдает за социальным феноменом, который принято называть Шведской моделью, или Золотой серединой.

…На протяжении всего бурного ХХ века, когда мир трясло противостоянием капитализма и социализма, Швеция умудрялась сохранять равновесие между двумя этими полюсами. Она выбрала то, что вошло в историю как «путь Золотой середины». Она следует по пути капитализма, то есть рыночной экономики, но при этом взяла принцип социалистического распределения благосостояния. Это и есть «Шведская модель».

«От каждого по способности – каждому по потребности», – прочла я заголовок одной газетной статьи и вздрогнула. Для тех, кому по молодости эта формула ничего не говорит, объясняю: это был самый распространенный лозунг времен Советского Союза. Впрочем, ностальгические чувства я испытала здесь не один раз. Бесплатное образование, в том числе и высшее; бесплатное лечение в поликлиниках и больницах; бесплатные детские сады и дома для престарелых… Все это у нас было. Но, к сожалению, государственная казна не могла выдержать этой колоссальной нагрузки: советская экономика была неэффективной. А в Швеции – эффективная, капиталистическая.

Равное распределение благ осуществляется также с помощью жесткой и, я бы даже сказала, жестокой налоговой политики. Приведу некоторые данные. Если человек зарабатывает в месяц до 10 тысяч (примерно 1700 долларов США), он отдает государству налог в 26%; если до 25 тысяч – 31%; если до 45 тысяч – 41%, если до 60 тысяч – 60%. А дальше – и вовсе заоблачные проценты. Говорят, что Астрид Линдгрен, заработавшей на своих книгах «Карлсон, который живет на крыше» и других, чрезвычайно популярных во всем мире, пришла налоговая декларация, давшая острую пищу сатирикам. В ней писательнице предписывалось заплатить государству… 102% (!) от всего своего дохода.

Купив в первый день кое-какие продукты, я обнаружила, что с меня взяли чуть ли не на треть больше того, что стоили покупки. Обсчитали в шведском супермаркете? А где же пресловутая национальная честность? Оказалось, что с честностью все в порядке: просто кроме стоимости товара полагается заплатить еще и налог.

Но что меня действительно удивило, так это то, как спокойно относятся шведы к своим высоким налогам.

– Да, конечно, я бы предпочла получать все свои шесть тысяч долларов, а не четыре, – говорит Ингрен, школьная учительница. – Но ведь тогда бы я не имела столько льгот: дотации на квартиру, оплаты всех моих транспортных расходов, в том числе и бензина для машины. Я могу болеть без справки и при этом получать полную зарплату. У меня была тяжелая операция, и я отсутствовала на работе целый месяц – мне тоже целиком это время оплатили. Дочка ходила в детский сад, не государственный, а частный. Но все равно я платила за это совсем немного, остальное – из муниципального бюджета…

В Швеции принято выражение «Государство – от колыбели до могилы». Имеется в виду, что из федерального бюджета и социальных служб оплачиваются многие расходы в разные периоды жизни человека: от бесплатных родов до бесплатных похорон. По трудовому кодексу, предприятие обязано также заботиться о повышении квалификации сотрудника. При этом оно же (частное или государственное) оплачивает его учебу.

Вот почему здесь так редки забастовки, а крупных и вовсе не бывает. Впрочем, некоторые аналитики склонны объяснять этот феномен шведским характером – не любят конфликтовать. А Пэр Енеруд считает, что в Швеции традиционно принято доверительное отношение населения к правительству:

– Шведы могут критиковать политиков, партийных функционеров, но они не будут ругать правительство. В России мне показалось, что человек и государство существуют раздельно, даже противостоят друг другу. «Они», – говорили мне московские друзья, – и показывали куда-то вверх со словами: «И что они себе там думают?» У нас же «мы» и «они» озабочены тем же самым – как сделать жизнь обывателя лучше.

– А вы романтик, Пэр, – замечаю я. – И к тому же идеалист. Так не бывает.

– Бывает, – убежденно говорит он. – Разумеется, это не значит, что у нас все гладко и нет проблем.

Проблемы в Швеции есть. Об этом наглядно доложили результаты последних выборов в риксдаг в 2006 году. Социалисты, правившие с небольшим перерывом почти 70 лет, уступили буржуазному Союзу четырех (альянс Аграрной, Либеральной, Христианско-демократической и Умеренной партий). Почему?

Да, уровни доходов людей выровнялись и разница между самыми богатыми и самыми бедными не так велика, как в большинстве других стран (по сравнению с Россией эта разница меньше раз в десять). Да, безработные получают пособия ненамного ниже зарплаты. Да, бедным государство доплачивает. Но на все это нужны деньги. А их даже у очень богатого государства, даже при высоких налогах на богатых все равно не хватает. Так возникают сложности, о которых мы, жившие при социализме, знаем не понаслышке. Правительственная казна Швеции ощутила заметные прорехи, образовавшиеся от выплат субсидий на социальные нужды. В пенсионном фонде обнаружился дефицит. Из госучреждений стали уходить работники: там не могут платить столько, сколько в частных компаниях. Кроме того, всегда много охотников воспользоваться «халявой». И вот уже в поликлиниках образовались приличные очереди желающих подлечиться бесплатно.

Впрочем, при всей схожести с «совком», есть у Швеции и свое ноу-хау: оплата отпуска по «усталости». Человек пишет заявление в государственную страховую компанию о том, что он перетрудился, устал и ему требуется отдых. К этому заявлению прилагается справка от врача, которую взять очень легко. И заявитель приобретает право не работать, но получать при этом до 80% от своей зарплаты.

Мой приятель, профессор Йон Орнес, рассказывает мне о своем родном брате:

– Сколько себя помню, я всю жизнь вкалывал, он же всегда лентяйничал. Я в университетские годы работал грузчиком, чтобы поддерживать приличный уровень жизни. Он обращался к каким-то благотворительным организациям. Наконец кое-как получил образование, стал учителем физкультуры в школе. Но не слишком утруждал себя работой. А недавно, в возрасте 50 лет, и вовсе решил уйти в долгосрочный отпуск. Он мне сказал: «Знаешь, я что-то стал уставать, голова побаливает, надо пойти к врачу, взять бюллетень». И взял – на три месяца. В справке так и написано: «Рекомендуется отдых от работы по усталости». Через три месяца он снова взял бюллетень и вот уже полгода получает пособие, близкое к его зарплате.

Естественно, этот уникальный способ социальной защиты породил и уникальную проблему: тысячи «уставших, измученных непосильным трудом» требуют денег для отдыха от работы.

Новое правительство эти перекосы старается сгладить. Но, конечно, не может удовлетворить всех. Скажем, оно снизило процент налогов, но вышло это к выгоде для богатых и не повлияло на всех остальных. Так что там тоже проблем хватает.

Рядовые шведы временами ворчат и даже пишут недовольные статьи в газеты. Но не более того. В целом, насколько мне удалось уловить настроение, к политике правительства все относятся с пониманием.

– Всегда есть люди, недовольные положением дел, особенно, конечно, своих личных дел, – говорит Пэр Енеруд. – Но мы в большинстве своем считаем, что правительство – помощник в решении наших проблем. Гражданин не отделяет себя от государства: у них общие цели.

В этом одна из особенностей шведского патриотизма. Другая его особенность – страстная любовь к родной природе. Или, как об этом пишет насмешник Питер Берлин:

«Во всем мире люди устраивают шествия вокруг флага, чтобы продемонстрировать патриотизм. Шведы в этом смысле не патриоты. Спроси, что их связывает с родной страной, и они заговорят не об истории или культуре, а о густых лесах, о веселых озерах и о почках, расцветающих весной на густых деревьях. Для шведа национальный флаг – это радующая глаз картинка: пикник на цветущем лугу».

Страсть к природе

О видах, пейзажах, природных красотах я обычно не пишу. Не потому что к ним равнодушна, а – как раз наоборот – потому что уверена: на бумаге все эти прелести теряют свои краски, звуки, запахи. И все-таки удержаться от описания природы Швеции я не могу. По двум причинам. Во-первых, она действительно прекрасна. А во-вторых, нельзя понять характер шведа, не учитывая его любви, нет, пожалуй, даже страсти к природе.

Никогда не чувствовала я себя так привольно, нигде не дышала так легко, как в Швеции. И не только в загородных ее просторах, но и в городах. В Гётеборге, в самом центре города, рядом с университетом, я пересекаю небольшую площадь и оказываюсь в парке; через несколько метров он переходит в лес, где ничего не стоит заблудиться. Дело происходит осенью, в любимое мое время года. И, возможно, поэтому я так остро воспринимаю роскошь окружающей меня природы. Парк резвится красками: изумрудные переходят в густо-зеленые, а потом в желтые, коричневые, бурые. Легкое кружево редеющих ветвей, подсвеченных неяркими лучами осеннего солнца, соседствует с плотной кроной деревьев, смыкающей их стволы, как, наверное, это бывает в джунглях. А под ногами шелестит сухой ковер – в той же гамме красок.

Нечто подобное я, конечно, много раз наблюдала и в отечественном пейзаже, но с некоторой разницей. Во-первых, в Швеции вся эта природа гуще, мощнее. А во-вторых – чище.

Как я выяснила, и то и другое – дело рук человека. Но сначала еще немного о тяге шведов к природе. Вот как об этом смешно, но, по-моему, очень точно пишет Питер Берлин:

«Шведы не любят свой естественный светлый цвет кожи, он им кажется знаком нездоровья. Поэтому весной, когда солнце выглядывает из-за туч, а температура поднимается выше нуля, они спешно покидают свои рабочие места, квартиры и спешат приобрести загар. Покупатели, клерки, домашние хозяйки занимают в парках скамейки и поворачивают белые лица к солнцу, словно подсолнухи, строго следуя его движению по небосклону… Летом, если позволяет погода, народ направляется на берег реки или моря и там раздевается донага, чтобы искупаться в лучах солнца или в воде. С наступлением осени, когда температура стремительно падает, солнцепоклонники отправляются в сауны. И там хорошо можно отличить шведов, отдыхавших за границей, от тех, кто загорал на родине. Коричневые зады патриотов выгодно отличаются от бледных задниц любителей заграничного отдыха».

Как-то, еще будучи в Москве, я пыталась дозвониться знакомым в Стокгольм в субботу-воскресенье. Все домашние телефоны молчали. Будь это летом, я бы поняла: выехали на прогулку за город. Но дело было зимой. Оказалось, что, во-первых, почти все более-менее обеспеченное население имеет свои загородные дома. А во-вторых, выезжают туда каждую пятницу, независимо от времени года.

Питер Берлин пишет:

«В пятницу, ровно в четыре часа дня швед покидает свой офис, прыгает в свой „вольво“ или „сааб“ и встраивается в сумасшедший поток машин. Заскочив домой, он пакует по паре всего, что нужно, кладет в сумку портативный холодильник, поливает цветы, устанавливает видеотаймер, записывает новый message на автоответчик, закрывает дверь, запирает на три оборота замок и опять бросается в бешеный трафик, по сравнению с которым Пятая авеню в центре Нью-Йорка кажется просто большой деревенской дорогой.

Конец пятницы – святое время: Свенссоны (самая распространенная шведская фамилия) отправляются в свои загородные коттеджи, чтобы там насладиться заслуженным отдыхом. Ситуация повторяется, но в обратном порядке, в воскресенье вечером. Во время этого паломничества к матушке-природе в кровь шведа вливается больше адреналина, чем за всю рабочую неделю».

Впрочем, на своих дачах они проводят далеко не целый день. В лесах можно встретить много грибников, собирателей ягод. На берегу рек и озер – рыбаков, терпеливо и задумчиво наблюдающих за своими удочками. Но больше всего, как мне показалось, здесь велосипедистов и еще лодочников. Последние бороздят на своих моторках, а то и на более респектабельных яхтах и катерах, гладь озер, которыми славится Швеция.

– Отношение к природе у шведов, я бы сказал, сакральное, – говорит Оке Доун. – Понаблюдайте за ними, когда они гуляют, например, в лесу. Они предпочитают делать это в одиночку, а если и в компании, то обычно не разговаривают друг с другом. Потому что человеческий голос не должен заглушать голоса природы. Пение птиц, шум ветра в ветвях, шелест листвы – все это куда важнее человеческого языка. Когда говорит природа – человек молчит. Вернее, человек ведет молчаливый внутренний диалог с природой. Это его успокаивает, будит воспоминания, заставляет заглянуть в глубину своего «я». Лучше всего это выразил наш известный поэт Вернер фон Хейденстом:

Восемь долгих лет я мечтал о доме, В моих снах я видел эти мечты. Но я скучал не по людям — Я скучал по природе, среди которой прошло мое детство.

«Шведы – самые большие любители природы в мире и могут разглагольствовать на эту тему до второго пришествия, – пишет насмешник Берлин. – У каждого из них есть мечта – спасти природу от человека. Это не просто рассуждения. Это настоящая страсть».

В том же шутливом стиле автор вспоминает, что прошли времена, когда журналисты писали пламенные статьи о покорении космоса. Сегодня они с тем же жаром пишут об утилизации мусора, о сохранении чистоты лесов и парков. О том же спорят политики в залах риксдага. А ученые в своих лабораториях ломают голову над тем, как превратить отходы человеческой жизнедеятельности в бумагу и другую полезную продукцию.

«Мы не собственники природы, мы лишь одолжили ее у наших детей», – этот слоган звучит для шведов почти как заклинание. Одолжили и обязаны ее вернуть в том же виде. Это, конечно, утопия. Человек сделал уже много необратимого, порядком испортив природу. Но вот о том, что осталось, необходимо позаботиться.

Я наблюдаю за этой заботой с восхищением и завистью. Вот только два эпизода.

По лесу идут двое – девочка лет шести и ее бабушка. Девочка сосет леденец, бабушка спрашивает:

– А где обертка от конфеты?

Девочка роется в карманах куртки, заглядывает в перчатку.

– Наверное, я эту бумажку где-то обронила.

– Ну, тогда пойдем ее искать.

– Мы опаздываем на обед. Мама и папа ждут, – напоминает девочка.

– Что же делать, придется им подождать, – бабушка непреклонна.

Они уходят, я теряю их из виду, а когда возвращаются, не могу удержаться от комплимента.

– Как хорошо вы воспитываете внучку, – говорю я.

– Я просто делаю то, что делали моя мама и моя бабушка, когда я была в ее возрасте, – объясняет она. – Нас с детства приучают, что о чистоте природы надо заботиться так же, как о чистоте в собственном доме.

Другой эпизод показался мне вначале настолько неожиданным и странным, что я просто ничего не поняла. Из Москвы я позвонила профессору Пэру Монсону, который ждал меня в Гётеборге. Но сначала я должна была прилететь из Москвы в Стокгольм.

– Как вы собираетесь добираться к нам из нашей столицы? – спросил меня Пэр.

– На самолете, очевидно.

Он помолчал.

– А на поезде не хотите?

– Но ведь самолетом быстрее.

– Да, быстрей, но менее экологично.

Я ничего не поняла. Когда мы познакомились и подружились, Пэр объяснил:

– Понимаете, мы очень заботимся о чистоте нашего воздуха, постоянно думаем об экологии. Вот и самолетами стараемся летать реже, чаще поездом – он же воздух не загрязняет.

Пэр меня встречал на вокзале в своей машине. Но на другой день я увидела, как он подъезжает к университету на велосипеде.

– Вчера вы были с багажом, – объяснил он, – вот я и вывел машину из гаража. А сегодня я, как всегда, на велосипеде: он выхлопных газов не производит.

Кстати, на парковках около университетов я видела очень мало автомобилей, но зато множество велосипедов. Так университетская публика выражает свою заботу о чистоте воздуха.

Есть и более широкая активность населения, особенно молодого. На семинаре в Гётеборгском университете, посвященном политической деятельности студентов, мнения участников разделились:

– Нас больше не интересует политика, как интересовала наших родителей. Мы заняты собственной учебой, карьерой, личной жизнью. Можно сказать, что мы аполитичны, – это была одна точка зрения.

А вторая звучала так:

– Да, нас действительно мало интересует партийная жизнь, и в этом смысле мы аполитичны, но это не значит, что мы общественно пассивны. Просто нас сегодня занимают совсем другие проблемы. Например, экология.

Это сказал Магнус Эрикссон, студент-политолог. Он руководит одним из отделений Национальной ассоциации защиты природы. Я попросила Магнуса рассказать, что делает эта общественная организация.

– Собираем информацию о состоянии воды, воздуха, лесов, озер. Распространяем ее среди населения. И, главное, лоббируем проблемы охраны окружающей среды в парламенте и в правительстве.

– Насколько эффективна эта деятельность?

Я задаю этот вопрос Хелене Перссон, ведущему сотруднику Государственного центра охраны природы.

– Я считаю, очень эффективна. Под мощным влиянием общественных «зеленых» организаций правительство недавно приняло «Программу-16». Это план улучшения качества природы по 16 критериям: свежая вода, чистый воздух, здоровый лес, озоновый слой – и еще 12 пунктов. На все эти мероприятия выделены большие деньги.

Сама Хелена работает с коллегами над программой охраны и восстановления лесов. Они уже определили 900 тысяч гектаров леса, который нуждается в особом внимании – там, где растут старые деревья, ценные породы. Многие из них нуждаются в «лечении».

– Проблема в том, что часть этого массива принадлежит собственникам. А они могут и вовсе не думать о сохранении старых деревьев. Правительство в таких случаях предлагает либо выкупить ценные участки, либо заплатить за убыток, который лендлорд, возможно, понесет, если согласится деревья не вырубать.

Расходы для госказны, конечно, немалые. Но правительство на это идет, ведь природа для шведов – понятие почти сакральное.

И вот результат. Несмотря на промышленный рост, сегодня воздух в Швеции чище, а вода прозрачнее, чем 20 лет назад. Экологическая политика Швеции считается наиболее эффективной среди всех стран Европейского Союза.

Пикник у лендлорда

В пригороде Стокгольма, недалеко от гостиницы, где я остановилась, обнаруживаю небольшой парк. Он старательно ухожен, много деревьев, в том числе фруктовых, цветочные клумбы, песчаные дорожки. В центре двухэтажное строение с большим крыльцом. Я принимаю его за административное здание. Около него круглый стол и пластмассовые креслица, совсем по-дачному.

Перед входом в парк висит щит с текстом, разумеется, на шведском. Я его прочитать не могу, но это и не так важно – очевидно же, что это предупреждение: не рвать, не бросать, не ломать… Я прихожу сюда отдохнуть. Сажусь за столик, читаю. Увидела на земле упавшее с дерева яблоко – надкусила.

Однажды я привожу в этот парк двоих своих студентов, которые пришли поговорить со мной.

– Ребята, переведите мне, что там, на щите, написано, – прошу я.

– Это частное владение какой-то семьи. Просьба говорить не очень громко, – переводят мне студенты.

– А я-то здесь располагалась как в городском парке! – всплескиваю руками. – Пошли отсюда.

– Почему? – удивляются мои гости. – Государственный, частный – какая разница?

Так я узнала об удивительном – во всяком случае, для меня – законе Швеции. В любом частном владении каждый имеет право гулять, собирать ягоды и грибы, купаться в реке, ставить палатку, загорать. Можно также ловить рыбу, плавать на лодке и устраивать пикники, не получая на это разрешения владельцев. Правда, при этом гости должны строго соблюдать определенные правила. Нельзя оставлять мусор, ломать ветви, разорять птичьи гнезда. Разжигать костры на чужой земле в принципе тоже разрешается, кроме двух исключений. Это не рекомендуется делать в сухие дни, когда может разгореться пожар, а также на скалах. Почему запрещены костры на скалах? Попробуйте догадаться. Впрочем, не старайтесь. Ответ все равно неожиданный: по скале могут пойти трещины от огня. А ведь это тоже часть природы, которую здесь так берегут.

…Мы сидели за столиком в частном парке. И, забывшись, довольно громко разговаривали, смеялись. Вдруг дверь открылась, на крыльцо вышел пожилой человек, очевидно, хозяин дома, то есть лендлорд. Лицо его было бесстрастным.

– Извините, ради бога, – испугалась я. – Мы вас, наверное, побеспокоили.

– Нет, я просто подумал, что день прохладный, а вы тут уже давно. Не замерзли? Я хочу предложить вам кофе.

Через несколько минут на столе стояли кружки настоящего шведского кофе – крепкого и ароматного.

– Приятного аппетита, – пожелал он, так и не улыбнувшись.

Мужчины и женщины

Суровые, но уступчивые

Вернуть бы молодость – влюбилась бы в шведа. Очень уж хороши шведские мужчины. Во-первых, красивы – высокие, широкоплечие, узкобедрые. В основном блондины, хотя попадаются и темноволосые, тоже очень привлекательные. Во-вторых, сдержанны и не болтливы, что придает им значительность, подчеркивает чувство собственного достоинства. В-третьих, бесстрастная мимика ассоциируется с мужественностью: такая «маскулинность» предполагает характер суровый, «нордический». Однако же при более коротком знакомстве выясняется, что шведы отнюдь не брутальны: они обладают легким нравом и уступчивостью. И вот это парадоксальное сочетание меня совершенно очаровывает.

«Средний швед мягок, молчалив, сентиментален, безропотен, но при этом принципиален и надежен. Он верный друг шведской женщины, отец 1¾ ее ребенка (статистически среднее число детей в семье). Он привычно толкает перед собой детскую коляску и умело пеленает младенца. Он примерный работник, замечательный лыжник и отличный хозяин своего загородного дома, который перестраивает бесконечно». Это, конечно, Питер Берлин с его неизменной манерой подшучивать над соотечественниками.

Однако вот что говорит, уже вполне серьезно, студентка из Финляндии Микаэла Ристиниеми, которую я прошу поделиться своими впечатлениями о Швеции:

– Мне нравятся здешние ребята. Они добры, дружелюбны. Они умеют хорошо слушать, с ними просто познакомиться и легко дружить. И я очень ценю их отношение к девушкам – это не показное, а искреннее уважение к женщине. Я бы сказала, что на каком-то подсознательном уровне они действительно усвоили принцип равенства полов.

– И этого достаточно, чтобы тебе понравился мужчина? – с сомнением спрашиваю я.

– Нет, недостаточно. Мне еще важно, как он выглядит. Шведы очень внимательны к своему внешнему виду, они подтянуты, одеты неброско, но аккуратно.

На то же самое обращает внимание студентка-архитектор из Москвы Ольга:

– Мне нравится, что шведские ребята следят за своей внешностью. Но не в смысле лейблов известных марок или дорогой одежды. Просто они всегда подтянуты, хорошо выбриты, аккуратно причесаны. В них нет той лохматости и расхристанности, которая подчас бывает у наших студентов.

…Я стою на углу одной из центральных улиц Стокгольма и с удовольствием рассматриваю воскресную толпу гуляющих. Действительно, среди них много хорошо одетых мужчин. Неброско, но так, как это предписывает принцип lagom – все в меру, ничего лишнего. Нет особенно ярких красок, но нет и мрачных сочетаний. Куртки хорошо пригнаны к фигуре. Впрочем, много пальто, они тоже аккуратно приталены. Джинсы или брюки носятся с однотонными свитерами. Единственная деталь, которая выбивается из этих неброских сочетаний, – шарф. Обычно он шерстяной, довольно яркой расцветки, но грамотно гармонирующий с цветом брюк, свитера или пальто.

Мне интересно, что в молодых мужчинах ценят и хотели бы видеть женщины, вернее, девушки-ровесницы. Я задаю пяти студенткам Стокгольмского университета один и тот же вопрос: «Что для тебя самое важное в мужчине?»

Анна-Мария:

– Это смотря какой период знакомства иметь в виду. Если с самого начала, то, конечно, имеет значение внешность. Я вообще-то предпочитаю брюнетов. Хорошо, чтобы у него было симпатичное лицо, хорошая фигура, чтобы он умел правильно одеваться. «Правильно» – я имею в виду со вкусом. Не обязательно все темное, как это принято у наших родителей. Но и чтобы не выглядел как попугай. Потом, когда я уже начинаю с ним встречаться, для меня очень важно, чтобы он умел держать себя в обществе. Знаете, многие наши мальчики застенчивы, держат себя скованно, не знают, куда девать руки, не смотрят в глаза. Я этого не люблю. Ну и, разумеется, самое главное – чтобы он разделял мои интересы. Мне же нужен друг, а не просто любовник.

Марианна:

– Мужчина должен быть крепкого телосложения, но не очень мускулистый. Не люблю, когда мышцы слишком натренированы: тогда кажется, что в них ушла вся сила, а на интеллект ничего уже и не осталось. Очень ценю надежность и готовность мне во всем помогать.

Эрика:

– Для меня не имеет значения внешность, то есть черты лица, фигура и все такое. Главное – это глаза. Они должны быть добрыми. Да и вообще я уверена, что настоящий мужчина – это добрый мужчина.

Эльза:

– Я скоро выхожу замуж за Яна, уже купили кольца. Поэтому я могу сказать не о мечтах, а о реальности. Меня привлекает интеллект и чувство юмора. Мне 23 года, а встречаться с мальчиками я начала с 15, но никак не могла ни с кем быть долго. Один был очень умный, много читал, но – скучный. Не умел сам пошутить, а на мои шутки обижался. Другой, наоборот, понравился мне своей веселостью, с ним всегда было хорошее настроение. Но потом мне его шутки стали надоедать: то заговорит по телефону голосами детских мультиков, то станет пародировать кого-нибудь из королевской семьи. Мне это в конце концов надоело. А в Яне есть и интеллект, и чувство юмора, и того и другого в меру.

Юханна:

– Если честно, мне вообще не очень нравятся наши мальчики. Они какие-то немножко замороженные. Вот я была в Испании. Там завела себе бойфренда. Потом уехала, и мы расстались, я думала навсегда. Но прошло уже пять лет, а я все еще не могу его забыть. И никто из мальчиков-шведов мне не нравится. Почему? Темперамент, наверное, не тот.

Свободные и естественные

В книге об Ингмаре Бергмане я прочитала: «Великий шведский режиссер своими фильмами подтвердил миф о красивых, здоровых, сексуально раскрепощенных блондинках». Питер Берлин отзывается о своих соотечественницах так: «Стереотип шведки: красивая, свободно мыслящая, с твердыми самостоятельными суждениями по любому вопросу. Она обладает хорошим эстетическим вкусом и сексуально раскованна».

Первое мое впечатление о шведках – батюшки, да это же клоны нашей Ренаты Литвиновой, только без косметики! На второй, более пристальный взгляд, я думаю – нет, даже и без косметики наша покрасивее будет. И наконец, присмотревшись повнимательнее, понимаю, что они, конечно, красивы, только привлекают не яркостью, а естественностью.

Длинноногие, статные, фигуры – одна лучше другой. Заметно, что они много занимаются спортом. В большинстве блондинки, но есть и брюнетки. Последние особенно эффектны: светлая кожа хорошо оттеняется длинными черными волосами. Но на обложке книги Берлина «Путеводитель ксенофоба» красуются пять светловолосых головок. Так что, очевидно, блондинки все-таки более типичны.

Одну такую красавицу-блондинку я останавливаю прямо в парке и прошу уделить мне несколько минут для интервью. Она охотно соглашается. Я узнаю, что ей 25 лет, недавно окончила университет, работает в адвокатской конторе.

– Почему вы выбрали для этой беседы именно меня? – интересуется она.

– Потому что мне захотелось услышать от красивой девушки, как она относится к своей внешности – со вниманием или безразлично?

– Конечно, со вниманием.

– Но ведь хорошая фигура, прекрасный цвет лица и красивые волосы – это все от природы?

– Нет, совсем не все. Почему-то принято считать, что шведки не обращают внимания на то, как они выглядят. Это совсем не так. Мы очень много делаем, чтобы выглядеть хорошо. Правда, возможно, наши критерии красоты несколько отличаются от тех, что приняты в некоторых других странах. Для нас «хорошая внешность» значит здоровый вид, и я лично много делаю для того, чтобы этот вид приобрести.

– Что, например?

– Каждый день по утрам бегаю. Потом иду на работу пешком, быстрым шагом. Трижды в неделю хожу на тренировки в фитнес-клуб, а по воскресеньям зимой становлюсь на лыжи. Летом еду на велосипеде поближе к природе и там гоняю на нем по два-три часа.

– Это помогает сохранять фигуру?

– Да. Но не только спорт помогает. Важна еще диета.

– Вы придерживаетесь диеты? – удивляюсь я. – Зачем? У вас же и так нет ни одной жировой складки.

– Потому и нет. Мы с подругами стараемся питаться грамотно, поменьше углеводов, побольше витаминов. Покупаем нежирное молоко, не едим сметану, сливочное масло. Я обычно ничего не беру в рот за три-четыре часа до сна. Но уж если очень захочется – съедаю яблоко. И всегда внимательно читаю состав продуктов, напечатанный на пакете. Никогда не куплю, например, сок, где есть консерванты, а молоко стараюсь выбирать такое, чтобы в нем были добавки: витамины В, D и кальций. Кроме того, я еще принимаю витамины в таблетках.

– Для бодрости?

– Для бодрости и для красоты. Вот у женщины, например, очень ценится гладкая кожа и пышные волосы. А ведь и то, и другое прямо зависит от того, что вы едите.

Под конец разговора она предупреждает:

– Только не думайте, что так себя ведут все шведские женщины. Некоторые мои подруги понимают, что в еде нужно соблюдать умеренность, но не могут себя заставить вовремя остановиться. Поэтому вы, наверное, заметили, у нас есть и толстушки.

Да, я видела полных шведок тоже, но поскольку они не казались мне типичными, я не обращала на них внимания.

– Такое пристальное внимание к здоровью – типично шведская черта?

– Нет, не думаю. Моя мама, например, вообще не придерживается никакой диеты, хотя и страдает от полноты. Да и спортом не занимается. Хотя я очень ее об этом прошу. А ведь ей всего-то 46 лет. Но мое поколение за своей физической формой очень следит.

– Косметику не используете? – спрашиваю напоследок.

Она вдруг хитро улыбается:

– Можно на этот вопрос я вам не отвечу?

Она поднимается со скамейки. Я хочу ее сфотографировать.

– Это вам на память? – спрашивает она.

– Возможно, этот снимок будет напечатан в моей будущей книжке, – неосторожно обещаю я.

– Нет-нет, – решительно говорит она и торопливо уходит.

Как же я забыла, что шведы не любят быть в центре публичного внимания! Даже самые красивые из них.

А что касается отношения к косметике, то я недаром об этом спросила.

…Мне часто приходится общаться с Мартиной, директором библиотеки. Человек она очень симпатичный, искренний. Однажды в порыве откровенности она делится со мной своей проблемой. Мартина давно развелась с мужем, дети выросли и разъехались, живет одна.

– Когда я была помоложе, – говорит она, – привлекала к себе внимание. Но сейчас мне 50, и мужчины смотрят мимо меня. Обращаются только по делу. И мне это обидно, хотя я и понимаю: молодость ушла, краски увяли.

– Мартина, а вы не пробовали оживить лицо косметикой? – спрашиваю я.

– О нет, – быстро отвечает она. – Это будет совершенно неестественно. Даже противоестественно.

Я, между тем, достаю из своей сумки косметичку и прошу ее разрешить мне эксперимент. Сначала вынимаю помаду, потом румяна, потом тушь. Мартина смотрит на все эти предметы с ужасом и брезгливо спрашивает:

– Вы хотите попробовать все это на мне?

Наконец, после долгих моих уговоров, она соглашается. Садится против зеркала и закрывает глаза. А когда открывает… Долго молчит, потом спрашивает:

– Это кто – я?

У нее сохранились хорошие черты лица, и при небольшом макияже лицо это вдруг стало оживленным, выразительным, глаза стали больше и заблестели. В прекрасном настроении она ходит до конца дня. А наутро я вижу опять ее бледное, какое-то стертое лицо. На мой удивленный взгляд она отвечает почти обреченно:

– Да, это было красиво, но все-таки ведь неестественно, правда?

Однако финка Микаэла Ристиниеми посвятила меня в некоторую тайну:

– Молодые шведки стараются выглядеть как можно естественнее. Но именно выглядеть. А на самом деле они пользуются макияжем очень широко. И пудрой, и тушью, и румянами. Но так, чтобы даже следов этого не было заметно.

В одежде шведская женщина предпочитает прежде всего удобство. Однако это вовсе не тот стиль «casual», который так распространен в Америке – нарочитая небрежность. Нет, напротив, здесь очень следят за тем, чтобы цвета были хорошо подобраны и соответствовали моде. Осенью 2007 года, когда там была я, в моде был коричневый цвет и все его оттенки. На первой же рекламе в метро я увидела стройную женщину, примеряющую коричневое платье. Такое мягкое, удобное, что мне захотелось тут же его купить. Даже на фотографии было видно, что это натуральная, тонкая шерсть, приятная на ощупь.

«Натуральные материи для одежды, натуральная кожа для обуви, натуральная шерсть для вязаных изделий – главный признак шведской одежды, – пишет Шарлотт Дэвитт. – Основное требование – чтобы эта одежда была удобной».

Шарлотт предупреждает иностранцев, что шведские женщины не любят наряжаться. Для ежедневной работы они обычно предпочитают джинсы или юбки, пуловеры или свитера. Цвета предпочитают темные или нейтральные. Обувь – мягкую, удобную для ходьбы: башмаки на толстой подошве, кроссовки, а если легкие туфли, то на устойчивых, не очень высоких каблуках.

Собираясь в гости, женщины тоже редко одеваются нарядно. Это опять-таки темный костюм или платье, но к нему могут быть надеты серьги, красивое колье или подвески.

Гостья, не знающая этих правил, может оказаться в неловком положении.

Хендрик, тридцатилетний преподаватель испанской литературы, как-то долго мне рассказывал, как его интересует Испания, ее литература, музыка, живопись и, конечно, люди. На Пиренеях он еще не был, но скоро собирается туда поехать. Я вспомнила, что недавно познакомилась с Марией, приехавшей из Мадрида преподавать в стокгольмской школе испанский язык. Хендрик явно заинтересовался, попросил телефон, мимоходом заметил, что он холост, и спросил, замужем ли она. Я этого не знала; позвонила молодой женщине, узнала, что она год назад развелась, живет одна, и очень обрадовалась, когда я предупредила о предстоящем звонке.

Через неделю в моем мобильнике зазвенел радостный голос Марии. Она сообщила, что провела с Хендриком чудесный вечер в ресторане, что он – прелесть. И попросила узнать, почему он не звонит, а его мобильный не отвечает.

Хендрик, встретив меня в коридоре университета, тоже сказал, что познакомился с Марией, и замолчал. Напомню, что у шведов это бывает: отвечают коротко, без эмоций, не разберешь – то ли этих эмоций и вовсе нет, то ли они скрываются под внешней сдержанностью. Я все-таки решила лучше понять ситуацию и прямо спросила:

– Вам понравилась Мария?

Он опять помолчал, потом сказал:

– Да, она очень интересный человек. Много читала, хорошо разбирается в литературе.

– Так она вам все-таки понравилась, Хендрик? Да или нет?

– Что значит «понравилась»? – он отвел глаза в сторону. – Я же сказал: она интересный человек, достойна всяческого уважения.

– Но ведь кроме того, что она «уважаемый человек», она же еще и интересная женщина? – шла я напролом.

– Интересная, – подтвердил он. На этот раз молчание длилось не меньше минуты. – Только вот у нее что-то не то со вкусом…

Теперь уже замолчала я. Мне-то как раз показалось, что Мария одевается с хорошим вкусом, тщательно подбирая краски и тона. На вечеринке, где мы с ней познакомились, я залюбовалась ее костюмом цвета бордо, который так красиво контрастировал со смоляной челкой над смуглым лбом. Хендрику явно не хотелось говорить что-нибудь неприятное о Марии. Но я терпеливо ждала, и наконец он тихо произнес:

– Но она пришла в красном платье…

– Может быть, в костюме? Цвета бордо?

– Ну, платье, костюм – какая разница? Но как можно было в кра-а-асном («re-e-ed»), – протянул он. И совсем уже тихо добавил: – И эти губы…

Я не сразу поняла, при чем тут губы. Но потом все-таки догадалась. К красному костюму Мария наверняка накрасила губы яркой помадой, в тон. А это для шведа Хендрика было уже чересчур: показалось не просто дурным вкусом, а, возможно, даже вульгарностью.

А что мужчины думают о женщинах?

«Какие девочки вам нравятся?» – спросила я своих студентов. Из двух десятков ответов привожу три, как мне показалось, наиболее характерные:

Бо-Арне:

– Мне кажется, что девушки одеваются скорее друг для друга, чем для нас. Во всяком случае, мне совсем безразлично, что на ней надето. Главное, чтобы она была крепкой, сильной. Тогда у нее будет заряд здорового оптимизма. Цвет волос, рост, фигура – все это никакого значения не имеет. А вот что имеет значение – чтобы имела собственное мнение, а то, бывает, девчонка во всем с тобой соглашается, но мне-то с такой неинтересно.

Андреаш:

– Со своей девушкой я живу уже три года. Недавно окончательно понял: хотел бы жить с ней вместе всю жизнь. Наши отношения, кстати, складывались не всегда гладко: иногда спорили, пару раз даже расставались. Но потом начинали скучать друг без друга и снова сходились. Она хорошо меня понимает, любит мои шутки. И когда я над ней подтруниваю, смеется и никогда не обижается. Она бывает очень критична ко мне, вначале меня это сердило. Но потом я понял, что так и должна поступать настоящая подруга: прямо говорить мне о моих недостатках. Иначе как же я смогу от них избавиться? В общем – моя женщина.

Ларс:

– Девочка, конечно, должна быть внешне привлекательной, иначе как же я на нее обращу внимание? Одежда? Ну, это значения не имеет. Хотя, подождите, нет: это важно, но не так, как считают сами девочки. Вот моя подруга любила покупать вещи модных брендов. Но ей это не всегда шло. Я пытался ей об этом говорить, но она только обижалась. Так и расстались. Какие девушки мне нравятся? Невысокие, плотного телосложения, не люблю худышек. Да, и еще, пусть будет брюнетка или рыжая. Только не блондинка – нет-нет, только не блондинка…

Две блондинки

Каждый раз, когда берешься описывать национальный характер, обязательно натыкаешься на такое препятствие: ведь это свойственно не всем, ведь внутри народа есть множество разнообразных индивидуальностей, люди же не похожи друг на друга. Этот феномен хорошо знают социологи, антропологи, психологи – все, кто связан с изучением человека. Выведут какую-то характерную особенность, подкрепят свой вывод процентами, и тут же хор несогласных: а вот я знаю одного шведа (американца, итальянца, немца), так он ведет себя совершенно иначе. С этим сталкивался не раз и Оке Доун, написавший несколько книг о шведском характере: «Индивиды, конечно, сильно отличаются друг от друга. Но есть и нечто общее, что превалирует, что их объединяет, что и есть национальный характер».

Вот и я постаралась дать некий обобщенный образ шведа. А теперь в доказательство тому, что все-таки все они, конечно, разные, хочу рассказать о двух студентках факультета политологии Гётеборгского университета – Малин Хассельблад и Джозеффине Персдоттен. Обеим по двадцать лет, и обе блондинки. Они хорошие подруги, но при этом совершенно разные. Джозеффина высокая, крупная. Выражение лица решительное. Говорит категорично, будто рубит фразы, каждое предложение – истина в последней инстанции.

У Малин тоже светлые волосы, тоже по плечи. Но они закручены в забавные кудряшки, что в сочетании с симпатичной улыбкой и курносым носиком создает образ женственный и милый.

Она не всегда соглашается с подругой, но делает это мягко, в компромиссной манере. Кажется, что она готова в любой момент уступить, но при этом своих суждений не меняет.

Привожу наш разговор почти в точности так, как он сохранился у меня на пленке.

Джозеффина:

– Я начала жить с парнем, когда мне едва исполнилось пятнадцать лет. Очень было любопытно, какая она – эта сексуальная жизнь. И мне она совершенно не понравилась. Я этого парня скоро бросила (он, между прочим, долго страдал). Со вторым в постели было уже лучше, но там оказалась другая проблема. Я все время вынуждена была зависеть от его планов, намерений, желаний. А я хотела быть независимой: заниматься тем, чем мне интересно, скажем, играть на гитаре, слушать музыку, рисовать. А не ходить с ним на футбольные матчи или проводить часы у телевизора. В конце концов я возненавидела всех мужчин: они мешают мне развиваться, быть самой собой. Я сейчас свободна и счастлива.

Малин:

– У меня был всего один друг. Это случилось в прошлом году, в Париже, я там была на практике. Ухаживал очень красиво: цветы, духи, театр. Он был и старше, и умнее меня, и мне доставляло удовольствие ему подчиняться. Правда, он ни разу не воспользовался этой своей силой: всегда был внимателен к моему настроению. Нам было хорошо вместе. Так хорошо, что он сделал мне предложение. Мы начали обсуждать наше будущее. И тут выяснилось, что мы видим его по-разному. Он хотел, чтобы я, окончив университет, посвятила бы себя семье, чтобы занималась домом, детьми. А он бы много работал, так, чтобы полностью обеспечить семью. И главное – он собирался объявить о нашей помолвке прямо сейчас. Я тоже настроена на семью. Но при этом собираюсь делать и свою карьеру. Мне нужно для этого время. Но он ждать не хотел. Либо свадьба прямо на днях, либо – до свиданья. Я сказала «до свиданья».

Я:

– А какого человека вы бы хотели встретить, так сказать, в идеале?

Джозеффина:

– Никакого! Даже думать о мужчинах не могу. Хочу быть свободной.

Малин:

– А я хотела бы познакомиться с каким-нибудь симпатичным парнем. Мне грустно одной. Очень хочется влюбиться. Мальчиков вокруг много, но влюбиться – как-то не получается.

Я:

– А тебе, Джозеффина, неужели не хотелось бы влюбиться? Ну не сейчас, позже.

Джозеффина:

– Позже, может быть. Только не в скучного, законопослушного зануду. А в такого, который стремился бы уйти от рутины жизни, от установленных правил и «правильностей». Главное в мужчине – это талант. В любой области – музыка, живопись, поэзия. Терпеть не могу серость и конформизм. Не люблю, когда мужчина делает что-то потому, что «так надо». Очень ценю творчество, фантазию, отлет от земной суеты и рутины.

Малин:

– А я в такого, как нарисовала Джозеффина, не могла бы влюбиться. Мне нравится, когда мальчик хорошо воспитан, развит, много читает. Очень важно, чтобы он был интеллигентен.

Я:

– Ты хотела сказать «интеллектуален»?

Малин:

– Нет, именно интеллигентен: мягок, внимателен, разумен, не упрям… Но и интеллект тоже, конечно, важен. Хотелось бы, чтобы мой парень мог бы меня чему-то научить, помог бы моему развитию.

Джозеффина:

– Ой, а по мне главное, чтобы не комплексовал по поводу моего интеллектуального превосходства. А то все мои бойфренды сразу же начинают со мной соперничать по части интеллекта и раздражаются, когда я оказываюсь сильней. Последний мой парень очень сердился, когда я припирала его к стенке своей логикой.

Я:

– Иными словами, твой идеальный герой должен быть и умнее, и сильнее тебя?

Джозеффина:

– Либо так, либо совсем наоборот. Пусть он будет далек от моих интересов, пусть ему будет плевать на интеллект. Пусть его не интересуют политика, международные отношения, которые интересуют меня. Но пусть тогда он будет талантлив в других сферах – например, в искусстве. И я в нем буду ценить спонтанность, романтизм, чувствительность…

Я:

– А как вы себе представляете своего избранника внешне?

Малин:

– Высокий, подтянутый, аккуратный. Внимателен к своей внешности, следит за модой. Предпочитает пиджак и брюки, а не свитер и джинсы.

Джозеффина:

– Не переношу этот тип мужчин! Как можно любить мужчину в пиджаке и с галстуком? В одежде он должен быть небрежен, предпочитать то, что называется «уличный стиль»: драные джинсы, свитер с растянутым воротом, разношенные кроссовки. В ухе – серьга или серьги. Может быть татуировка, наконец. Что угодно, только не «как все».

Выйдя во двор кампуса, я присмотрелась к студентам, толпами движущимся по университетской аллее. И увидела тех «нонконформистов», которые так импонируют Джозеффине. Их было немного, они явно выделялись своим необычным видом. Девочка в красных клетчатых чулках, широченных коротких штанах зеленого цвета. Сверху был накинут какой-то желтый балахон. Она курила в компании двоих парней. На уровне бедер у обоих болтались широченные джинсы, ширинки опущены почти до колен. Надо лбами были высоко вздыблены налакированные волосы, беспорядочно торчавшие в разные стороны. Знакомый этнолог Галина Лингквист, когда я ей рассказала про эту группу, рассмеялась:

– Да, это наши фрики. Их цель – шокировать приличную публику, возмущать обывателя. А, кстати, слова «беспорядочно торчащие» волосы вы употребили неверно. Они тщательно следят за образом, который принимают, и, скажем, за этой «беспорядочной» прической проводят часы перед зеркалом.

Секс

Американский президент Дуайт Эйзенхауэр в начале 1960-х заметил, что в Северной Европе есть страна, где нарушены все нормы морали. Мало кто усомнился, какую страну он имел в виду. После этой реплики своего президента американские туристы, путешествующие по Швеции, прицельно искали виды для фотографирования – в основном на берегу реки или около загородной бани, где люди бегали нагими, не испытывая при этом особой застенчивости.

Кинорежиссер Ингмар Бергман впервые показал на экране обнаженных женщин. Это было сенсацией, которая потрясла мир и еще больше укрепила мнение о шведах как о людях, попирающих нормы стыдливости, а заодно и нравственности.

Холодные или страстные?

За стеклянной витриной книжного магазина в Стокгольме я увидела книгу «Холодные, но страстные». На обложке была изображена красивая блондинка с холодным лицом, в платье с низким вырезом на груди и разрезом на юбке до бедра. Книга эта представляла собой отзывы иностранцев о шведках. Я полистала страницы. Один автор писал, что долго не мог решиться подойти к красавице, которую увидел на дипломатическом приеме. Потом все-таки отважился и пригласил ее в ресторан. «От нее веяло прохладой и безразличием, от ее прозрачных глаз не шло никакого призыва. И вдруг…» Ну, короче, когда он провожал ее домой, она вдруг спросила: «Так мы едем не к вам в номер?» И оказалась страстной и жаркой любовницей. Другой иностранец, студент, вспоминает, что очень стеснялся на дискотеке: он никого не знал, а шведским владел плохо. Но какая-то девочка – от волнения он не сумел даже как следует ее рассмотреть – предложила ему войти вместе с ней в общий танцевальный круг, потом они выпили пива, потом пообнимались, поцеловались, и она пригласила его к себе домой.

– У тебя никого нет дома? – спросил он.

– Только родители, – ответила она. – Но они в другой комнате.

А теперь одно мое личное наблюдение. Моя приятельница Марта пригласила меня на обед. Я знала, что Марта живет вдвоем с 14-летней дочерью-школьницей. «Не удивляйся, у нас тут будет небольшой сюрприз», – предупредила Марта.

«Сюрприз» сидел за столом, смущенный и неловкий. Пока не начали есть, он держал руки сцепленными на коленях. Потом вцепился в вилку и нож, как в спасение.

– Знакомьтесь, – сказал Марта. – Это друг моей дочери (она сказала «френд»).

– Бойфренд, – тут же не без гордости уточнила дочка.

На вид гостю было лет 13 (потом все-таки оказалось, что 15). Он явно с трудом заставлял себя сидеть за столом, а когда ужин закончился, потянул девочку за рукав: «Ну, пойдем?»

– На улице очень скользко, – предупредила я, полагая, что сейчас они уйдут. – Будьте осторожны, там на ступеньках лед.

– А мы не собираемся выходить, – сказала девочка. И парочка удалилась в ее комнату.

– Он что, останется у вас ночевать? – догадалась я. Но, как выяснилось, догадалась лишь наполовину.

– Он у нас живет, – сказала Марта. – Они встречаются уже три месяца. Дочка то пропадала где-то допоздна, и я сходила с ума, когда ее мобильник не отвечал, то, наоборот, приходила домой рано и была раздражительна, даже груба. Я поняла, что им негде встречаться, и предложила ей, чтобы встречались у нас. Сначала я уходила из квартиры. Потом перестала. И вот теперь у нас новый член семьи.

– Не рановато ли? Ей ведь всего 14?

– Ну, может, лучше было бы годик подождать. Но уж в пятнадцать-то для девушки нормально начинать сексуальную жизнь.

Я сидела несколько озадаченная, а Марта продолжала говорить, убеждая, как мне показалось, не только меня, но и себя:

– В молодости я была очень консервативна. Вышла замуж уже в 24 года. Месяца за три до свадьбы стала жить со своим женихом. Это был мой первый сексуальный опыт. И знаешь, я сейчас даже вспоминать не хочу, какие страдания я испытывала, начиная примерно с 16 лет. Влюблялась в каждого, кто попадется на глаза, мечтала о высокой любви и пламенной страсти. Рисовала в воображении всяческие сексуальные фантазии. И при этом свято соблюдала девственность: хотела «подарить» ее своему мужу. А он, кстати, тоже не имел большого сексуального опыта. Так что первый год жизни был сплошным разочарованием: ни он, ни я не умели удовлетворять друг друга. На этой почве начались ссоры, скандалы. Так, в конце концов, и развелись. Вот я и подумала: зачем же мешать дочери развиваться естественно? Пусть она утолит свою сексуальную потребность. Пусть получит опыт жизни вдвоем. Ей потом будет легче устраивать личную судьбу.

Насколько такое прагматичное отношение к сексу характерно для современной молодой Швеции?

Вот что об этом пишет Шарлотт Дэвитт в своей книге «Обычаи и этикет в Швеции»:

«Здесь бытует чрезвычайно либеральное отношение к сексу. К примеру, подростки приводят своих бой– и герлфрендов домой и оставляют их на ночь. Сами тинейджеры считают, что этот новый обычай лучше, чем иметь секс в припаркованных машинах или других случайных и столь же неудобных местах. Родители, правда, сначала испытывали некоторую неловкость от такого откровенного сексуального поведения своих детей. Однако, в конце концов, смирились и теперь часто позволяют им жить у себя дома».

Мне, разумеется, трудно было со стороны определить, типичны ли такие союзы «малолеток». Поэтому я заглянула в социологические таблицы и вот что там увидела.

Ранняя половая жизнь охватывает теперь вдвое больше молодых мужчин, но в четыре раза больше женщин. О причинах этого раннего взросления я скажу позже. А сейчас о том, что так потрясло президента Эйзенхауэра – об открытом эротизме и «бесстыдности» наготы. Объяснение этому феномену я нашла в книге «Швеция и шведы». Этот своеобразный справочник по стране, освещающий разные стороны ее жизни, предназначен для иностранцев. Выпускает его Государственный шведский институт, то есть приведенные ниже слова, которые я взяла из этой книги, можно считать официальным кредо: «Шведы спокойнее, чем другие народы, относятся к наготе человеческого тела и к вопросам секса».

Потому что, как здесь принято считать, секс – это нечто естественное, приятное, никому не мешающее. И потому совершенно нестыдное. Так же как не стыдно человеческое тело. Его, к сожалению, надо прикрывать одеждой – так уж принято в современном цивилизованном мире. Но там, где это только возможно и где нет удивленных посторонних глаз, там швед предпочитает сливаться с природой нагим.

Питер Берлин пытается анализировать этот феномен:

«Это правда, что сексуальная жизнь шведов не так ограничена всевозможными запретами, как в других странах. Может быть, это потому, что свободный, естественный секс – это то единственное, что помогает бороться с его неестественными формами, вроде проституции, инцеста или совращения малолетних». (Тут я в скобках замечу, что сегодня «неестественных форм» еще прибавилось. Недавно Либеральная партия в риксдаге предложила обсудить проект закона о запрете скотоложества. – А. Б.)

Затем автор «Справочника ксенофоба» переходит на свое обычное подтрунивание:

«Шведы считают, что спорт существует для отдыха, а секс для удовольствия. Впрочем, некоторые занимаются сексом как спортом, совмещая таким образом отдых и удовольствие, и тем самым экономят силы и время». (Кстати, по-английски «отдых» и «удовольствие» смешно рифмуются: «л’эже энд пл’эже».)

Кроме того, он раскрывает еще одну особенность шведского секса:

«И мужчины, и женщины весьма деловито относятся к половому акту. Каждый раз он анализируется со всеми мельчайшими деталями: „Как тебе было? Хорошо? Неважно?“ и „Как мы можем улучшить это в следующий раз?“ Для иностранца такой подход не вполне приемлем».

Замечу, что такая откровенная «аналитичность» происходит не только в постели, но и на страницах газет. Не в специальных изданиях типа нашего «СПИД-инфо» и не в желтой прессе, а во вполне респектабельных изданиях можно увидеть заголовки вроде: «Удовлетворяете ли вы свою жену в постели?»; «Как улучшить качество жизни с помощью правильного секса?»; «Требуйте от мужа оргазма!»

На тему секса в их жизни я разговаривала и со студентами. Они не смущались темы, но и не демонстрировали чрезмерной деловитости при ее обсуждении. Все сходились на том, что для первого сексуального свидания совсем не обязательно сильное чувство.

Социология подтверждает эту тенденцию. Большинство шведской молодежи считает, что для начала сексуальной связи достаточно просто симпатии, пусть и неглубокой. Если потом придет любовь, они связь сохранят. Если нет – расстанутся. А что бывает, подумала я, если сильная привязанность сохранится только у одного партнера, а у второго – нет? Но об этом социология умалчивает.

«Шведская семья»

– Узнай, наконец, что такое «шведская семья», – напутствовали меня друзья в Москве перед отъездом. – Шведы-то хорошо об этом знают.

– …Шведская семья? – переспросил Пэр Енеруд. – Я знаю, что шведы высоко ставят семейные ценности и супружескую верность. Это не значит, что двое будут жить всю жизнь вместе и умрут в один день. Измены, конечно, бывают. Но вообще-то общественное мнение осуждает двойную жизнь, обман. Не хочешь больше жить в этом браке – прекращай его. Влюбился в другую женщину – уходи к ней. Но не обманывай.

– Пэр, я вас спрашиваю не об обмане, как раз наоборот – о легализованном союзе нескольких партнеров. Так, во всяком случае, у нас понимают выражение «шведская семья».

– Первый раз слышу, – удивился Пэр.

Такой ответ на свой вопрос я слышала потом много раз. Никто из моих собеседников не только не понимал, о чем речь, но даже никогда не слышал такого словосочетания (как я, например, не подозревала, что за границей «русский салат» – это салат «оливье»).

И все-таки нашелся человек, который вспомнил:

– Да, так, кажется, иностранцы называли то, что у нас было известно как «стокгольмский брак». Было, впрочем, и еще одно словосочетание, более распространенное – «коллектив».

Это говорит 70-летний Магнус Йен, музыкант, сейчас он на пенсии.

– В середине 60-х я снял комнату в квартире, где уже жило несколько человек. И сразу окунулся в атмосферу упоительной свободы. Не нужно было думать о приличной одежде, а по дому и вовсе можно было ходить нагишом. Можно было не работать, жить на пособие, я еще немножко подрабатывал как музыкант. Но самая большая прелесть состояла в том, что можно было спать с тем, с кем хотелось. При обоюдном желании, конечно.

– У меня было три девушки: с одной я встречался в понедельник и вторник, с другой – в среду и в четверг, с третьей – в пятницу и субботу. В свою очередь каждая из них не ограничивала себя в выборе и «изменяла» мне, с кем хотела. Были и более-менее постоянные пары, но они в любой момент могли поменяться партнерами. Кроме того, популярностью пользовался и групповой брак. Дети были как бы общими: за ними ухаживали по очереди. И не очень приветствовалось, когда они слишком привязывались к своим биологическим родителям, a родители – к ним. Эта привязанность считалась проявлением «буржуазности». Особенно осуждалось такое чувство, как ревность. «Эта женщина что, твоя собственность?» – часто можно было услышать, если ты выражал недовольство, что твоя подруга провела ночь с другим. Вот на ревности я и споткнулся. Из всех женщин мне особенно приглянулась Анита. Очень уж много у нас было с ней общего, на многие вещи мы смотрели одинаково, нам нравилась одна и та же музыка. Я вдруг почувствовал, что не хочу спать, жить ни с кем другим. Но она нравилась и моему другу. И однажды она предупредила, что проведет ночь с ним, но потом обязательно вернется. И действительно вернулась. Но я не смог ее простить. Я страдал ужасно. И вдруг сразу понял, что весь этот «коллектив» – ужасная глупость.

Профессор Пэр Монсон тоже помнит то время. Правда, сам он в «коллективе» не жил, но иногда заходил туда к друзьям. Он нарисовал мне более широкую социальную картину и описал политический фон того времени:

– Это был конец 1960-х – начало 1970-х, время бурных студенческих волнений. Молодежь собиралась на манифестации против войны во Вьетнаме: здесь протест был даже более сильным, чем в самих США. Мы бастовали против империализма, против буржуазного порядка. Модно было быть коммунистом: либо сталинистом, либо маоистом, либо троцкистом. Я был коммунистом-троцкистом. И все мы выступали против буржуазности, в том числе против традиционной семьи. Отсюда и «коллектив» – как протест против устоявшихся семейных порядков. Отсюда и мода ходить нагим на глазах у других домочадцев. Между прочим, эта мода пришла из России.

– Что? – удивляюсь я. – Привычка ходить голыми? Да у нас это вроде никогда не было принято.

– Было. Движение «Долой стыд!» появилось у вас в 1920-е годы и именно по той же причине – как вызов всем традиционным нормам. Как протест против буржуазных устоев.

Я записываю то, что мне говорит Пэр, а он вдруг останавливается и уточняет:

– Только, пожалуйста, напишите, что даже в то вольное, бесшабашное время «коммуны» (то, что вы называете «шведской семьей») тоже были довольно редким явлением. А в большинстве своем общество жило по старым законам, довольно консервативным. Вот я приведу вам пример из собственной жизни.

…Это сейчас Пэр Монсон – всемирно известный ученый, политолог, профессор. А тогда он был студентом с большим запасом политического азарта, а заодно и неплохим музыкантом. Он играл на гитаре, сочинял песни.

Все его пятнадцать сочинений стали хитами, их исполняли и другие музыканты. И тогда он вместе со своим другом Бо Калстромом открыл звукозаписывающую студию. Потом, правда, они разорились, студию пришлось продать. Но то было время полета: он был популярен, активен, жизнь улыбалась. И он был влюблен.

– Это была прекрасная молодая любовь – чистая и пылкая. Сначала мы встречались на случайных квартирах, у друзей. А потом решили снять комнату и жить вместе. Но… счастье продлилось недолго. Старшая сестра подняла ужасный скандал: как это – сожительствовать, не будучи повенчанными? А ей, сестре-то, было всего 24 года: не старушка какая-нибудь, но даже и она была ограничена принятыми в то время нормами. Все эти «революционные» новшества просуществовали недолго, а уж теперь-то новые поколения даже и слышать об этом не хотят.

Вот и вся правда о «шведской семье».

С точки зрения науки

Скоро в Гётеборге открывается Международный съезд сексологов. Ожидаются делегаты из 30 стран. Почему такое мероприятие происходит в Швеции? Потому что, как считается, здесь сильнее всего развита наука сексология.

Мне назвали имена двух сексологов, наиболее известных в мире – Бо Левин и Ларс-Йоста Доллоф. Тут я хочу уточнить, что сексология – это наука, а сексопатология – это непосредственно коррекция нарушенных сексуальных отношений. Первая исследует наиболее распространенные явления и ведущие тенденции, а вторая использует ее выводы в своей практике.

С профессором Упсальского университета Бо Левиным я поговорить не смогла. Мы познакомились и даже встретились, но он был очень занят и вместо беседы предложил мне книгу «Секс в Швеции», изданную под его редакцией. Этот многостраничный том опубликован Национальным институтом здоровья населения Швеции, что показывает, сколь серьезное внимание уделяет проблеме государство.

Зато профессор Гётеборгского университета Ларс-Йоста Доллоф был чрезвычайно благожелателен. Мы с ним проговорили не один час, и он обобщил мои разрозненные впечатления.

Но сначала о книге «Секс в Швеции». Она дает представление об основных тенденциях в сексуальной жизни шведов, подкрепляя выводы огромным количеством цифр, диаграмм и схем. Я приведу лишь несколько таких выводов и постараюсь обойтись минимумом цифр.

Итак, главный вывод. Сегодня юноши и девушки считают сексуальные отношения нормой и идут на них легко. Как было написано в одной студенческой газете: «То, что предусмотрено природой, естественно и позволительно». Вывод второй. Я уже писала, что возраст первого сексуального контакта снизился. В предыдущей главе я показала это на примере ребят в возрасте до 15 лет. Если же говорить о старшеклассниках, то к 17 годам большинство из них уже имеют сексуальный опыт. Следующая тенденция – «темпы роста» сексуальной активности девочек. Они превосходят аналогичные показатели у мальчиков в два-три раза.

Как и следовало ожидать, количество сексуальных партнеров у современников увеличилось по сравнению с тремя десятками лет назад. При этом у мужчины число контактов увеличилось вдвое, у женщины – в три-четыре раза. Интересно, что спокойные и «холодные» шведы, оказывается, больше любят секс, чем, например, англичане: число любовников у скандинавов в полтора раза больше, чем у жителей Альбиона.

Еще одна любопытная тенденция: удлинился период сексуальной активности людей – в возрасте 71–74 лет продолжают жить «молодой» жизнью почти треть всех стариков.

А вот вывод, который сами ученые считают важным и весьма позитивным. Все большее число респондентов связывают нормальный секс с хорошим здоровьем. Три четверти тех, кто заявил, что они физически вполне здоровы, ответили также, что они удовлетворены своей сексуальной жизнью.

Еще более тесная связь между сексом и психологическим состоянием человека: у тех, кто не испытывает разочарования в постели, значительно чаще бывает хорошее настроение.

О роли секса в жизни человека мне обстоятельно и с большим энтузиазмом рассказал профессор Доллоф:

– Принято почему-то считать, что Швеция всегда была такой сексуально свободной и раскованной, как сегодня. Но это совсем не так. В основном сельское общество, скованное запретами религии, было совершенно невежественно в вопросах пола. Впервые в 1931 году врач Элис Оттенсен-Йоенсен подняла в прессе дискуссию о необходимости сексуального образования и просвещения. Она создала организацию «Шведская ассоциация сексуального просвещения», которая стала выпускать журнал «Утар». Там печатались материалы о том, как избежать венерических заболеваний, как уберечься от нежелательной беременности, как сделать секс источником радости. Эта отважная женщина писала статьи, выступала с лекциями, посещала университеты, беседовала со школьниками…

– А почему «отважная»?

– Потому что пресс представлений, существовавших тогда в обществе, давил со страшной силой. В общественном сознании укоренилось мнение, что секс – это только средство воспроизводства населения: двое, затевая связь, должны иметь в виду главную цель – зачать ребенка. Конечно, в первой трети прошлого века такое мнение не было таким уж повсеместным. Но оно все-таки доминировало.

– А мне казалось, что в Швеции задолго до других стран, а уж тем более России, было введено обязательное сексуальное образование.

– Да, наверное, вы правы. Действительно раньше, но не намного, лет на двадцать. Предмет «Жизнь вдвоем и сексуальность» был введен в 1955 году.

– Это факультатив?

– Нет, обязательный предмет.

– И что там преподают?

– Как себя вести на первом свидании. Как узнать, готова ли твоя партнерша к половому контакту. Как сделать, чтобы страсть с одной стороны не переросла в насилие. Как пользоваться контрацептивами. Как избежать беременности.

– И сегодняшние подростки все это хорошо знают?

– Надеюсь, что знают.

– Значит проблемы сексуального воспитания в основном решены?

– О, нет, совсем даже не решены. Об этом нам говорят сами школьники. На беседах с сексологами они жалуются, что не получают достаточно психологических знаний. Выяснилось, что для тинейджера человеческие отношения важнее, чем только одна специфическая их сторона – секс. А им необходимо знать, например, что такое любовь. Как понять, серьезно ли твое чувство к этой девочке, к этому мальчику. Самый частый вопрос: «Как я узнаю, что это действительно любовь?»

– В таких случаях обычно отвечают: вот придет к тебе это чувство – сам узнаешь, – замечаю я.

– Ну, а пока не пришло? Все эти знания дети должны получать еще в школе. И там же их следует готовить к тому, что секс нужен не просто для удовлетворения желаний. Это способ улучшить качество жизни, придать ей ощущение полноты, радости, счастья.

– И этому надо учить еще в школе?

– Нет, в школе уже поздно. К будущей личной жизни ребенка надо готовить с первого дня его появления на свет.

– О, теперь я верю, что действительно нахожусь в Швеции. Никогда раньше не приходилось мне слышать столь революционной концепции.

– А тут никакой революции нет. Все очень логично. Человек с первой минуты появления на свет должен чувствовать, что он любим и защищен. Его первый интимный контакт (не сексуальный, разумеется, а именно интимный) – с матерью. И с отцом. Эту родительскую любовь он потом перенесет и на свои отношения с другими людьми, особенно на отношение со своим возлюбленным (или возлюбленной). Он должен уметь быть нежным, сентиментальным, романтичным. Только так сможет он приносить радость своему партнеру (или партнерше). Только так может быть счастлив он сам.

Семья

С давним моим оппонентом, писателем Александром Никоновым, мы уже не первый год ведем этот спор:

– У семьи нет будущего. Она распадается и как институт скоро исчезнет совсем, – убежден Никонов (кстати, сам он – прекрасный семьянин!).

– Нет, семья не исчезнет. Просто не может исчезнуть, – возражаю я.

– Да что тут спорить, посмотрите социологию, статистику, оглянитесь вокруг, наконец. Семейные узы все слабее и слабее. Не за горами время, когда и вовсе исчезнут.

Я просматриваю социологические данные, знакомлюсь со статистикой, оглядываюсь вокруг… Увы, ни одного доказательства в мою пользу.

– Нет, семья будет существовать всегда, – тупо повторяю я. – Ну просто потому, что я так чувствую. И, наконец, я так хочу!

– Ладно, – говорит Саша. – Поезжайте в Швецию, посмотрите, что там происходит. Убедитесь, что я прав.

Начало беседы с ведущим специалистом в области социологии семьи Уллой Бьёрнберг меня совсем не вдохновляет. Профессор Гётеборгского университета, автор многочисленных книг и статей о современном браке, она руководила несколькими национальными исследованиями. В ее данных сомневаться не приходится.

– В Швеции из всех видов сожительства женщины и мужчины брак составляет чуть больше 57 процентов, – говорит она.

Ну и как я теперь стану возражать нигилисту Никонову?

Самбо

Вы пытаетесь вспомнить, какой именно вид борьбы (или мексиканского танца) означает это слово? Не трудитесь. Самбо по-шведски – это союз двоих без брака.

– В таком небрачном сожительстве у нас живет треть всех пар, – говорит Улла. – Между прочим, самбо – уникальное шведское явление. Мне не приходилось такое встречать больше ни в одной стране.

– Что же тут уникального? Герлфренды и бойфренды давно уже существуют в Америке, да и в любой развитой стране. Вот и в России теперь не в диковинку такие незарегистрированные союзы.

– В том-то и разница: самбо – союз зарегистрированный.

Итак, если коротко. Пока вы встречаетесь, развлекаетесь, назначаете свидания в квартире отсутствующего приятеля – ну, вы знаете, как это бывает, – это ваше личное дело. Никто об этом не обязан знать, и в статистику эти данные не попадают. Но если вы решили съехаться, завести общее хозяйство и жить вместе одним домом – вы попадаете в категорию самбо. Не хотите оформлять брак законодательно? Это ваше дело. Но сообщить в налоговую инспекцию свой адрес вы обязаны, и поскольку адрес этот один, вас регистрируют в официальный союз – самбо. Теперь можно не спешить заключать брак в муниципалитете или освящать его в церкви. Потому что вы автоматически получаете все права, которые есть у законных супругов. Кроме одного – наследовать имущество после смерти одного из них. Но ведь до этого еще так далеко, правда?

Рождение ребенка, и даже не одного, никак не подтолкнет к законному браку: прав от этого у обоих родителей не прибавится и не убавится. Ваш союз распался? Вы отказываетесь платить алименты? Так ведь вы жили с этой женщиной, родили этого ребенка – обязаны его содержать. Ах, это не ваш ребенок? Она вам изменяла? Пожалуйста, пройдите тест на отцовство. Были вы в это время в браке или самбо – разницы никакой.

В первые мои дни в Швеции мне показалось, что вообще все пары вокруг неженаты и не замужем. С кем бы мне ни приходилось знакомиться, на вопрос: «Вы в браке?» отвечали: «Нет, у нас самбо». Это были люди разных возрастов, разного социального статуса.

Мари-Луиз, студентка, и ее партнер (как это здесь называется) Нильс, аспирант, живут вместе три года. Недавно они купили общую квартиру. Родители с обеих сторон помогли деньгами. Маме и папе Мари-Луиз ее выбор нравится. Они живут в другом городе, часто приглашают молодых погостить и очень радуются, когда те остаются на несколько дней. Но Мари-Луиз этими визитами тяготится:

– Понимаете, они все время спрашивают, когда мы наконец оформим наши отношения, то есть заключим брак. Но я не понимаю, зачем это нужно? У каждого есть свои цели, учеба, карьера. Самбо дает ощущение свободы, независимости от другого.

– Я – другой? – спрашивает Нильс. До сих пор он сидел молча, предоставляя девушке говорить за них двоих.

– Да, другой. Значимый другой, дорогой другой, но – другой. И пока ты будешь дорог мне, а я тебе, наши отношения будут романтичными и прекрасными. И мы будем вместе. А если…

– Если что? – я вижу, как он напрягся, и понимаю, что этот разговор не первый.

Нильс не представляет себе жизни без Мари-Луиз. Он старается быть с ней всегда, когда это только возможно. Она ходит на занятия по латиноамериканским танцам, и он ходит с ней, хотя до того не обнаруживал в себе любви к этому виду искусства. Она уехала на практику в Берлин, на три месяца. Он взял отпуск в аспирантуре и уехал с ней. «А вы когда-нибудь зарегистрируете свой брак?» – спрашиваю я. Он отвечает не задумываясь, видно, что ответ у него готов давно: «Сразу же, как только Мари-Луиз согласится».

А вот еще одна встреча, еще один разговор.

Тридцатилетние Кристен и Стефания живут вместе около года. Он работает на железной дороге, она – в магазине. Оба они объясняют мне, почему живут самбо. Они получают одинаковую зарплату и, значит, нет необходимости финансовой поддержки друг друга. До знакомства каждый снимал квартиру, могли бы это делать и сейчас, но зачем же порознь? У них любовь, они хотят жить вместе – квартиру сняли общую.

Оба говорят примерно одно и то же. Однако с разными интонациями. Кристен спокоен, уверен и, кажется, вполне доволен такой жизнью. Стефания же явно нервничает, то вспыхивает румянцем, то, наоборот, бледнеет. Голос ее то и дело срывается.

Я улучаю момент, когда Кристен выходит из комнаты, и спрашиваю:

– Стефания, тебе, кажется, не очень по душе самбо?

– Ах, это все мое католическое прошлое.

– Ты верующая?

– Нет, но я приехала из Польши, меня воспитывали дедушка с бабушкой, а они истинные католики. И мне без брака как-то… неловко, что ли.

– Перед кем неловко? Ведь общественное мнение в Швеции вполне принимает такую форму отношений. Да и права у самбо почти такие же, как у законных супругов.

– Ах, при чем тут права! – восклицает Стефания. На глаза ее навертываются слезы. – Брак ведь это нечто стабильное. Он дает уверенность в будущем. А самбо – нет. Захотел кто-то один – и, пожалуйста, уходи. Ничто не остановит. А я хочу, чтобы нас с Кристеном связывали серьезные обязательства.

Я прошу Уллу Бьёрнберг прокомментировать мои интервью. Она говорит:

– Да, это самая распространенная причина, по которой партнеры в самбо решают свой союз превратить в полноценный брак. То есть причина чисто психологическая: получить уверенность, что это не временное сожительство, а глубокие и долгие отношения, что их не так-то просто будет разорвать. И наше исследование подтверждает основу для таких опасений: союзы самбо распадаются в два-три раза чаще, чем законные браки.

– Но бывает и наоборот, – продолжает Улла. – Супруги живут долго и вполне своим союзом довольны. У них в этом внебрачном союзе рождаются дети. Они подрастают, и тут родители решают сочетаться законным браком. Тогда подросшие дети присутствуют на свадьбе родителей. Создался даже ритуал: в руках у ребенка должны быть цветы, которые он дарит жениху и невесте, то есть папе и маме. А знаете, какая в связи с этим появилась новая статистика? Средний возраст женщины, родившей первого ребенка, ниже, чем возраст ее вступления в брак.

Такой вот забавный парадокс.

Сарбо

С Йоном Орнесом мы ведем неторопливую беседу о политической жизни страны, о ее социальных проблемах. Ему явно нравится эта беседа. Вдруг он взглядывает на часы и начинает торопливо собираться:

– Ох, я совсем забыл, мне сегодня дочку забирать из детского сада и надо еще успеть в магазин, купить чего-нибудь на ужин.

– Жена не успеет ужин приготовить?

– Нет, девочка сегодня не у жены, а у меня.

– Вы в разводе?

– Нет, мы женаты и разводиться не собираемся. В субботу вот едем все втроем на дачу.

– Это сарбо, – объясняет мне Улла. – Еще одно шведское изобретение. Это когда супруги, будучи в законном браке и имея общих детей, живут порознь.

– В Америке я знаю такие случаи: когда муж и жена не могут найти работу в одном городе, они разъезжаются по разным городам, а иногда и странам. Это что, тоже сарбо?

– Нет, не совсем, – говорит Улла. – Разница в том, что там этот разъезд вынужден. При возможности муж и жена опять соединяются и стремятся жить вместе. Наши же супруги-сарбо обычно разъезжаются по психологическим причинам. Тут много объясняется чисто шведским характером, привычкой к уединению. Если в большинстве культур понятие «одиночество» имеет негативную окраску, то у шведов скорее положительную. Да и опыт показывает, что раздельное существование часто ослабляет напряжение, которое супруги испытывают от несовпадения взглядов, или привычек, или просто от присутствия друг друга. Жизнь порознь иногда уменьшает количество конфликтов в семье, а то и вовсе их снимает. Некоторые супруги таким образом «лечат» свой брак.

– Впрочем, бывает и наоборот. Муж и жена разъезжаются по разным домам, уже договорившись о разводе. Дело в том, что развод можно получить по первому же заявлению, если супруги бездетны. Но если есть дети, тогда им дается время на обдумывание их решения: ровно шесть месяцев. В это время они и живут, как правило, сарбо.

Я наконец задаю профессору Бьёрнберг свой главный вопрос:

– Улла, похоже, что брак действительно теряет свой общественный статус. Распадается, сокращается. Исчезнет совсем?

– Почему вы так решили?

– Ну как же! На примере Швеции это особенно заметно: самбо, сарбо… В брак хотят вступать все меньше молодых людей…

И тут она меня ошарашивает:

– Как раз молодые люди сейчас женятся и выходят замуж значительно охотнее, чем их родители. В Швеции наступает новая волна: мода на брак. Сегодня в церквях запись на брачную церемонию – на несколько месяцев вперед.

Я хочу проверить, насколько справедливо это утверждение.

Мой первый собеседник – Арам Доун.

– Ты собираешься жениться? – спрашиваю я сына Оке Доуна.

– Ну, сейчас-то мне еще рано, мне только 20. Но когда я окончу университет, думаю, что женюсь. У меня, между прочим, была девушка, она мне очень нравилась. Но – мы решили расстаться.

– Разонравилась?

– Нет, наоборот. Я почувствовал, как мы сближаемся все больше. И меня это испугало. Можно, конечно, было бы продолжать наши случайные контакты. Можно было бы начинать жить самбо. Но я этого не захотел. Если не намерен жениться, то и не надо завязывать серьезные отношения.

Впрочем, Арам не очень типичен: отец у него швед, а мама – армянка из Еревана. Так что благоговейное отношение к браку могло ему передаться по материнской линии.

Моя следующая собеседница Кристина Стром, студентка. Оба ее родителя – шведы.

– О чем вы говорите, когда общаетесь с друзьями? – спрашиваю я.

– О мальчиках, о новых фильмах, о телепередачах. И еще о будущей семейной жизни. Сейчас мои подруги много об этом говорят. Каждая мечтает встретить такого парня, с которым можно было бы построить крепкую семью. Обсуждаем наших знакомых парней с этой точки зрения. Настроен ли он на создание семьи? Может ли из него получиться хороший муж и отец?

– А как вы относитесь к самбо?

– Я и мои подруги – мы все против самбо. Отношения с самого начала должны быть серьезными, с намерением остаться в этом союзе на всю жизнь.

Малин Хассельбладт придерживается того же мнения:

– Мои родители жили самбо до моего совершеннолетия. Мама мне сказала: «Если хочешь чувствовать себя частью целого, сразу выходи замуж. Иначе полжизни уйдет на пустую нервотрепку, а при любой размолвке будешь думать: зачем мне это надо? Так и разрушаются союзы самбо».

– Так разрушаются и законные браки, – говорю я.

– Да, но значительно реже.

Я решаю провести «социологический опрос» в группе студентов-политологов, которым читаю лекции.

– Ребята, как вы думаете, семья сохранится или исчезнет?

Кто-то откликается – «сохранится», кто-то – «исчезнет».

– Хорошо, давайте голосовать. Поднимите руки, кто считает, что у института семьи будущего нет.

Поднимаются две руки.

– А кто за то, что будущее есть?

Я считаю: 22 руки. Остальные, по-видимому, не определились. Всего в группе 31 человек. Данные моего самодеятельного «социологического опроса» далеки от репрезентативности. И все-таки…

– Но ведь ваши родители очень скептически относились к браку, – напоминаю я.

Девочка тянет руку:

– Знаете, мы своим родителям подражать не хотим. Самбо, сарбо… Мы не хотим играть с человеческими отношениями, мы хотим стабильной семьи.

Я улыбаюсь. А потом начинаю совершенно неадекватно смеяться. Ребята смотрят на меня с удивлением.

– Вы слышите, Никонов?! – тихо говорю я по-русски. Впрочем, если бы я сказала это по-английски, они бы все равно меня не поняли…

Свадьба

Ну, а что по этому поводу говорит Питер Берлин? Насмешничает, ёрничает, как обычно? А вот и нет:

«После десятилетий упрощенного отношения между полами шведы вдруг стали приобретать вкус к свадьбам. Празднуют их все чаще и возвращают старинные ритуалы».

Об этом же говорит и редактор шведского «Журнала для невест» София Буй:

«Три четверти наших читателей хотели бы сочетаться браком в церкви. Они мечтают о традиционной свадьбе: белое платье, букет белых роз, большой свадебный торт и церковная церемония. И чтобы обязательно горели свечи и звучал марш Мендельсона».

Эту тенденцию, впрочем, будущие невесты вовсе не связывают с религиозностью. «Для большинства, – пишет журнал для невест, – церковь – это просто красивое место, которое лучше всего подходит для клятв в вечной любви, независимо от того, религиозен ли человек».

Кстати, церковь не единственное место, где сочетаются браком молодые пары: не менее популярные для этого места – близ реки или на зеленом лугу.

…Пэр Монсон и его жена Людмила меня повезли посмотреть знаменитый замок Гуннебо, под Гётеборгом. Когда-то это был частный дом, который богатый купец выстроил для своей возлюбленной. Сегодня это любимое горожанами место для прогулок.

Открытое зеленое поле идет по пологому холму вверх. Его венчает белый дом в классическом стиле. С обеих сторон поле окружает лес, осенью он очень нарядный – зелено-желто-красный. А посреди поля двумя ровными рядами высятся островерхие кусты. Их кроны из мелких листочков подстрижены с тщательностью опытного парикмахера. Все кусты одного размера, такие одинаковые башенки, будто это не живая природа, а театральная декорация. Между собой они образуют широкую аллею, по которой в этот солнечный осенний день гуляет множество народа.

Мы поднимается к замку, и сразу за ним открывается водная гладь: небольшое озеро.

На берегу озера обращает на себя внимание группа, человек тридцать. Все нарядно одеты. А посередине – девушка в длинном белом платье и молодой человек в строгом черном костюме. Свадьба!

В руках у невесты небольшой букет белых роз, платье ее также украшено цветами. Человек в черной сутане говорит что-то минут пять. Потом молодые обмениваются кольцами, целуются. Друзья и родные произносят тосты и пожелания, при этом в руках у каждого по бокалу, который то и дело наполняется шампанским.

Вот, собственно, и вся церемония. Вернее, формальная ее часть. Вместо священника процедуру бракосочетания может провести и чиновник из мэрии. Но это именно формальности. Само же свадебное торжество начнется позже.

В приглашении на свадьбу сообщается дресс-код, то есть стиль одежды, рекомендуемый для гостей. Он, впрочем, довольно свободный – нарядное платье, хороший костюм. Есть только один категорический запрет: женщины не должны быть ни в белом (если вы не хотите соперничать с невестой), ни в черном («плохой знак»).

Во время приема гости поют, танцуют, разыгрывают шутливые сценки. Одна из них – «умыкание невесты»: подружки прячут девушку, и жених должен ее отыскать.

Когда начинаются танцы, первой парой выходят в круг новобрачные. За ними – гости в паре с тем, кто оказался рядом за столом. И только на второй танец они меняются партнерами: приглашают своих законных супругов или возлюбленных.

В любой момент гости могут начать стучать вилками по бокалам. Это эквивалентно нашему «Горько!», то есть сигнал к тому, чтобы молодые поцеловались.

Когда же невеста выходит из комнаты, подружки, согласно ритуалу, идут целоваться с женихом. То же происходит с мужской частью гостей, когда выходит жених.

Дорогое ли это удовольствие? Отнюдь не дешевое. Согласно данным газеты «The local», все расходы – оркестр, цветы, еда и свадебное путешествие – обходятся в среднем около 15 тысяч долларов. Впрочем, довольно часто сумма доходит и до 50 тысяч.

Но на какие расходы не пойдешь, чтобы, как в старое, доброе время бабушек и дедушек, широко отпраздновать это важнейшее событие в жизни человека – начало семейной жизни.

Супруги

Еще до своего отъезда в Швецию я встретилась с Анной-Майей Перссон, корреспондентом шведского телевидения в Москве. Меня интересовали такие вопросы:

– Что, на ваш взгляд, отличает Швецию от России? Что российскому читателю было бы интересно узнать о шведах? В чем, так сказать, шведская экзотика?

Анна-Майя живет в Москве больше года, а как раз в день нашей встречи только вернулась из отпуска на родину. Так что ее впечатления должны быть свежими.

– Главное, что нас отличает, – говорит она, – отношения в семье. Это просто бросается в глаза.

– В чем же разница?

– В том, что отношения между супругами в Швеции построены на принципе равенства.

– А в России нет?

– В России это больше декларируется, да и то не всегда. А в Швеции реально осуществляется. Я бы сказала, даже законодательно. Вот, например, декретный отпуск. Раньше он предоставлялся только матерям. Сейчас оба родителя имеют право на отпуск по рождению ребенка общим количеством 480 дней. Отпуск оплаченный: отец или мать получают 80 процентов от суммы последнего заработка.

– И мужья, конечно, передают эту привилегию своим женам?

– А вот тут уже вступает в силу закон: каждый родитель имеет право на 60 дней отдыха от работы, и присоединить этот отцовский отпуск к материнскому нельзя.

– И многие отцы этим воспользовались?

– Да почти все, кого я знаю.

– А что потом, после этих двух месяцев?

– А потом матери, конечно, чаще используют отпуск. Но я знаю уже много молодых мужей, которые дают возможность женам вернуться на работу, а сами занимаются домом и детьми до конца родительского отпуска.

– И это не задевает их мужскую гордость?

– А сейчас у нас совсем другие представления о мужской гордости. Мы называем это «новая мужественность»…

Я тогда не все поняла из разговора с Анной-Майей. Многое мне прояснило знакомство с семьей Матиаса и Кристины Алм. Напомню, что им по тридцать лет, она журналист, он – фотограф).

– Хотелось бы иметь больше возможности быть настоящим мужчиной, – сказал мне Матиас.

– А что вам мешает?

– Дефицит времени.

– А что такое, по-вашему, настоящий мужчина?

– Ну, это же всем понятно. Хороший муж. Хороший отец. И хороший профессионал.

Фотограф Матиас – отличный профессионал. Я видела его работы, они сняты настоящим художником.

– А что такое хороший муж?

– Тот, кто умеет максимально облегчить своей жене ее домашний труд. Чтобы она всегда чувствовала, что он – ее надежный помощник.

Матиас очень симпатичный, такой типичный швед: светлокожий, блондинистый, спортивного сложения. Правда, все с тем же бесстрастным выражением лица. Когда же он улыбается, лицо преображается и становится очень милым.

Они с Кики немножко похожи друг на друга. Только она живее, энергичнее и очень улыбчива. Последнее я отношу на счет ее профессии: она журналист, а значит, много общается с людьми, обязана их к себе располагать.

– Кики, а вы как считаете, ваш муж – настоящий мужчина?

– О да! – она кидает на него игривый взгляд, явно вкладывая в свой ответ интимный смысл.

Однако, вспомнив, как это определил муж, отвечает уже серьезно:

– Да, Матиас мне верный друг во всем. Только с ним могу я обсудить свои проблемы, в том числе и рабочие.

Знаете, часто его советы мне очень помогают. Ну а родитель он, наверное, даже лучше, чем я. Всегда ровен, спокоен, разумен. Он их очень любит, но не балует.

«Их» здесь двое: пятилетняя девочка с неожиданным именем Ваня и трехмесячный Эббе. Мне не удалось увидеть, как Матиас обращается с Ваней – она была в детском саду. Но с Эббе отец управлялся прекрасно: и умело, и нежно. Кормил его, менял памперсы, разговаривал, играл с ним. И явно сдерживал эмоции, которые этот очаровательный шведик не вызвать просто не может.

Я прошу рассказать, как они познакомились.

– Это было на вечеринке у друзей, – вспоминает Матиас. – Я пригласил Кики танцевать и вдруг почувствовал острое желание немедленно с ней переспать.

– Да-а? – вдруг разочарованно говорит Кики. – Так это была просто страсть? А я-то думала, что любовь с первого взгляда.

– Нет, – честно говорит Матиас. – Сначала это была именно страсть. А вот потом – да, потом я понял, что люблю эту женщину.

Свадьбу они отпраздновали через полтора года. Кики вспоминает:

– Друзья пригласили нас на свою дачу. Туда же приехал священник из соседней лютеранской церкви. Нет, мы оба не религиозны. Просто захотели, чтобы бракосочетание было настоящим, то есть по всем правилам христианской традиции.

– В саду накрыли большой стол: в городе мы не могли бы разместить всех своих друзей и родных – около 70 человек. Гости придумывали смешные тосты, вспоминали забавные истории из нашей прошлой жизни. Очень была веселая свадьба.

– А потом начались довольно трудные будни. Моя квартира, где мы начинали жить, была очень маленькая. Чтобы купить эту, где мы сейчас, пришлось много работать. И, конечно, полно дел по дому.

И эта новая их квартира, в которой мы сидим, не так уж велика для четверых: всего две спальни.

Я обращаю внимание, что там идеальная чистота.

– Кто помогает?

– Никто, – говорит Матиас. – Сами. Мы разделяем домашние обязанности, так сказать, «по интересам». Я люблю убираться. На мне также стирка.

– Матиас вообще чистюля, – говорит Кики. – Порядок, который вы видите, – это его заслуга.

Матиас:

– Зато Кики прекрасно готовит.

Кики:

– Просто я люблю этим заниматься. Ведь готовка – это процесс творческий. Из тех же овощей, фруктов, зелени можно приготовить множество блюд – и каждый раз разное.

– А кто покупает продукты?

– Овощи нам привозят на дом. Это так называемая «корзина натуральных продуктов». А за остальными мы едем вместе, детей берем с собой.

Кики сейчас во втором своем декретном отпуске. Первый она взяла, когда родилась Ваня: тогда поделили его с Матиасом пополам. Нынешний свой отпуск Кики собирается прервать, когда Эббе можно будет отдать в детский сад. Дочка туда ходит с трех лет. А сэкономленные месяцы Кики возьмет позже, когда в этом будет необходимость: она может использовать отпуск в течение восьми лет.

– Вы оба работаете, – почему бы вам не воспользоваться службой сервиса? – говорю я. – В Америке, например, если супруги прилично зарабатывают, они обязательно наймут приходящую домработницу, а те, кто побогаче – целую бригаду.

Кики:

– Ну, во-первых, мы не так уж много зарабатываем: деньги приходится экономить на всем. Но главное не это. Просто у шведов не в традиции использовать наемный труд для домашних дел.

Впоследствии мне объяснили, что эта традиция идет от демократических представлений о равенстве.

Об этом я узнала в доме Уллы и Шелла Бьёрнбергов. Улла преподает, пишет статьи, ведет международные исследования, издает книги – времени в обрез. Шелл – судья мировой категории, он тоже много работает. Люди они совсем не бедные. Тем не менее уборкой своего огромного дома они занимаются сами.

– У шведов очень сильная установка на равенство, – говорит мне Улла. – Вид человека, убирающего мою спальню за деньги, меня лично коробил бы. Почему в моем доме кто-то должен делать черную работу за меня?

– Мне кажется, что это не очень современно, – говорю я.

– Да, вы правы, но мы с Шеллом имеем право быть несовременными: нашему браку скоро уже 40 лет.

– То есть вы поженились как раз в разгар «сексуальной революции», моды на «стокгольмский брак» – тот, что за границей называется «шведской семьей»?

– Да, именно тогда. В то время брак, свадьба считались ужасно «буржуазными». И вообще дух «свободы», «независимости» витал в воздухе. Сегодня я беру эти слова в кавычки, а тогда мы какое-то время даже скрывали свои супружеские отношения… А что касается домашней работы, сейчас ее не так уж много, потому что дети выросли, разъехались.

Трое детей Бьёрнбергов уже окончили университеты, обзавелись своими семьями, живут неблизко: кто в Стокгольме, а кто и вовсе за границей. Съезжаются к родителям в основном по праздникам.

– Сейчас-то мы живем, как говорится, для себя, – продолжает Улла. – А то, знаете, каково это, когда в доме одновременно трое подростков…

«Kаково это» я вижу на примере семьи Джейд и Леннарта Хаггстромов. Оба работают: он – строительным рабочим (сейчас окончил курсы программистов, получил повышение), она – медсестрой в центре для инвалидов.

Джейд – приветливая, спокойная, заботливая. Последнее слово требует дополнения – «заботливая о ком-то». Но на ее добром лице написана забота обо всех: муже, детях, друзьях, даже обо мне, ее временной соседке, – я живу в соседнем доме, и она все время приносит мне что-то, что очень нужно: то лекарство от больного горла, то шерстяной шарф (свой я потеряла). И, конечно, она очень заботится о своих подопечных – людях, с которыми работает в доме для пациентов с нарушенными функциями.

– Работать трудно?

– Трудно, – говорит она, – но зато какое удовольствие от результата!

Какой уж тут результат, если твои пациенты кто без рук, кто плохо видит, а кто и вовсе умственно отсталый. Но Джейд думает по-другому:

– Эти беспомощные люди учатся писать, рисовать, работать, они приобщаются к спорту и к искусству. А я этому помогаю.

Леннарт – сгусток энергии. Всегда на подъеме, всегда в хорошем настроении. Весел, любит шутить, от него идет постоянный «драйв».

Трудятся они оба очень много, и проблем у них хватает. Главное дело – строительство дома. Вернее, дом-то уже есть, но они его надстраивают, прибавляют число комнат, расширяют. Дети растут, для них нужно больше пространства. Стройкой занимается Леннарт – каждую минуту после работы и все выходные. Так что заботы по хозяйству в основном ложатся на Джейд. Она работает на полставки, после полудня уже дома.

Проблем с детьми тоже хватает. Старшей, Сессилии, уже 17 лет, она живет со своим бойфрендом. Но что-то у них там не все ладно. Она то переезжает к родителям, то опять возвращается к приятелю.

Пятнадцатилетняя Софи любит ходить на дискотеку – здесь эти танцевальные клубы разделены по возрастам. Есть для взрослой молодежи – с вином и пивом, а есть и для подростков, где за столом особенно не разгуляешься: подают только кока-колу и орешки. Но зато это прекрасное место для знакомств. Знакомится Софи преимущественно с девочками: у нее много подруг. Реже с мальчиками. Но на свидания пока не ходит:

– Когда увижу, что это надежный парень, что у него ко мне серьезное отношение, тогда начну встречаться.

– Какой парень? – смеется Леннарт. – Ты лучше об уроках думай и меньше крутись у зеркала.

Леннарт мне жалуется:

– Перед дискотекой часами макияж наводит, завивает волосы, красит губы.

– Да? – удивляюсь я. – Мне показалось, что шведские девушки не любят яркую косметику.

– Это когда они становятся взрослыми. А пока девчонки – либо перед зеркалом крутятся, либо по телевизору на моделей любуются, стараются им подражать.

Любимая передача Софи – «Топ-модель» (конкурс красоток, которые соревнуются за право быть фирменным лицом известных компаний). Если честно, то Софи пока не очень тянет на топ-модель: полноватая фигура, круглое лицо, неловкие движения. Но ведь 15 лет – переходный период, может, еще «окуклится» и станет прелестной бабочкой.

Младший, тринадцатилетний Томас, тоже, конечно, не без греха. У него не очень хорошо идет математика. Мать с ним сама занимается: как ни заглянешь, сидят оба за компьютером, решают школьные задачки. Но он не горит желанием отдавать этим занятиям слишком много времени. Только сядет с мамой за компьютер – стук в дверь: приехали друзья, зовут покататься на велике. Вот этим он готов заниматься с утра до вечера, недаром курносое его лицо пылает ярким румянцем.

Словом, семья как семья. Ничего необычного. Однако, несмотря на занятость родителей, несмотря на напряженный ритм домашней жизни, несмотря на проблемы, которых здесь не может не быть, – несмотря на все это, здесь царит удивительное спокойствие. Я люблю приходить в гости к Хаггстромам: я у них расслабляюсь. Да и каждый из них пятерых тоже, кажется, спешит домой, чтобы тут укрыться от внешнего мира с его напряжением и стрессами.

Мне трудно судить, насколько такая атмосфера типична для шведского дома – все-таки семейная жизнь обычно скрыта для посторонних глаз. Поэтому я обращаюсь к Оке Доуну:

– Характерна ли такая спокойная домашняя обстановка для шведов вообще?

– Да, это типично. Помните, я вам говорил, что шведы стараются по возможности избегать конфликтов. Они скорее склонны к согласию, готовы на уступки.

– Откуда же тогда такое количество разводов? Им же должны предшествовать конфликты?

– Видите ли, настоящие конфликты – ссоры, скандалы – у нас не очень приняты. Даже самые сложные отношения часто развиваются молчаливо.

А вот это уже оборотная сторона «шведской бесконфликтности» – молчаливое противостояние.

Моя московская знакомая Татьяна вышла замуж за шведа.

– После своего первого, московского, брака я была просто счастлива, – вспоминает она, – мой супружеский опыт запомнился мне чередой криков, брани, взаимных оскорблений… Доходило до драк. А тут – все тихо, никаких скандалов. И вообще почти никаких противоречий. Когда мой шведский муж выразил недовольство, что я часто посещаю корпоративные вечеринки на работе и не беру его с собой, я не придала этому значения. Очень уж спокойно он об этом сказал. Второе его замечание я тоже не приняла всерьез, оно мне показалось просто смешным. Я, видите ли, в гостях у его сослуживца слишком часто смеялась. Потом была еще пара каких-то замечаний, таких же пустяковых. А потом муж просто замолчал. Он и до этого не очень был разговорчив, так что я не придала этому большого значения.

– И вот однажды он приходит и говорит: «Я думаю, нам нужно расстаться, мы не подходим друг другу. Надеюсь, мы останемся друзьями». Я стала его тормошить, требовала, чтобы он объяснился. Он отвечал: «Я ведь все тебе уже сказал, мне нечего добавить». И, несмотря на мои просьбы, мольбы, рыдания, действительно ушел. Сначала жил один, недавно женился. Я вот купила сумочку, нравится? Подарю завтра его жене на день рождения.

– Вы что, пойдете?

– Да, пойду. Меня пригласили – здесь так принято.

Это еще одна особенность современной семьи в Швеции: в разводе супруги продолжают сохранять друг с другом дружеские отношения. Улла Бьёрнберг говорит, что это новая, но все более укореняющаяся тенденция: отношения между «бывшими» не прерываются. Этот новый стиль всячески пропагандируется. В том числе и на телевидении.

По семейному каналу идет ток-шоу. В центре – муж и жена, они в разводе. Рядом их общие дети – сын и дочь. Слева – новая жена бывшего мужа и ее сын. Справа – бывшая жена, ее новый муж и их общий ребенок. Вся эта «родня» рассказывает, как они взаимодействуют. Они приглашают друг друга в гости на семейные праздники. Все взрослые готовят подарки всем детям. Они друг другу помогают и в повседневной жизни. Бывшая жена рассказывает, как она навещала нынешнюю жену своего экс-супруга, когда та лежала в больнице. Дети вспоминали, как они все вместе отлично провели каникулы на даче.

Все это было немножко комично, однако смеяться мне не хотелось. Скорее, я испытала уважение к этому цивилизованному разводу. Ну не сложилось, разошлись, но зачем же, как говорится, «стулья ломать»? Зачем копить ненависть друг к другу? Зачем создавать у детей ощущение неблагополучия, недоброжелательности, разрушенного семейного мира? Хорошо, если люди сумели преодолеть свою неприязнь, изжить ее полностью. Полностью?

Ингер, учительница начальных классов, призналась мне:

– На день рождения сына я пригласила, естественно, его отца, то есть моего бывшего мужа, его жену и их общую дочь. Я всячески делала вид, что так и должно быть и что я всем довольна. Но, видит бог, чего мне это стоило. После их ухода я долго не могла уснуть: плакала в подушку – тихо, чтобы сын не услышал. Мой сын об этих моих страданиях, конечно, ничего не знает. И, надеюсь, никогда не узнает.

Дети

– Знаете, какой был у меня самый счастливый период жизни? Когда я была беременна. А знаете почему? Потому что я чувствовала, что мне все рады. Такой тут общий настрой: будто беременная женщина несет в себе праздник – готовность подарить нового человека этому старому миру, – так говорила мне Людмила, русская жена Пэра Монсона.

Я это уже успела заметить: будущая мать привлекает к себе исключительно положительное внимание, общество относится к ней с пиететом.

…В трамвай входит молодая женщина с сильно заметным животом. И весь вагон начинает улыбаться. Будущая мама явно пользуется вниманием. Она сидит с довольным видом человека, который несет окружающим радостную весть.

Другая сцена. В магазине молодой человек лет 25, увидев беременную продавщицу, интересуется:

– Вам не трудно стоять? Может быть, лучше работать сидя?

Беременность, кажется, не только не пытаются скрывать, ее скорее даже демонстрируют. Выпирающий живот тесно обтягивают свитером, не изменяют и современной моде – оставлять полоску обнаженного тела между блузкой и джинсами. Особенно любят подчеркивать свое «интересное положение» известные женщины – политики, актрисы, телеведущие. При этом окружающие не делают вид, что этого «положения» не замечают: напротив, беременность обсуждается, о ней открыто говорят с экранов телевизоров.

– У меня было такое ощущение, что я нахожусь как бы в облегченном режиме жизни, – вспоминает Людмила. – Самые противные заботы – получить справку, отнести анкету и другие подобные – оказывались пустяковым делом. Я позвонила в социальную службу, заявила, что жду ребенка. Мне электронной почтой прислали анкету, я ее заполнила и через несколько дней получила сертификат: право на декретный отпуск.

– Потом я отправилась в женскую консультацию, и Пэр пошел со мной. На все приемы к врачам мы потом ходили вместе. И это было очень кстати: я волновалась и плохо слышала, что говорил врач, а половину рекомендаций вообще не запомнила. Пэр же задавал точные вопросы, информацию тщательно записывал. Потом на протяжении всех месяцев он следил, чтобы я принимала лекарства и во всем выполняла предписания. Кроме того, Пэр посещал специальную мужскую консультацию – для будущих отцов. Словом, мы «беременeли» вместе. А потом при родах муж перерезал пуповину.

– Так вы рожали дома?

– Нет, в больнице. Но здесь это принято: муж, если хочет, может оставаться в палате, принимать участие в родах.

– А как же гигиена, опасность инфекции и все такое?

– А никак. Ну, конечно, если человек болен, его к роженице не допустят. Вообще же само присутствие будущего отца очень полезно для женщины и для самого отца. Для жены это поддержка: он ее успокаивает, подбадривает. Для мужа это как бы начало тесной связи с ребенком с первых его дней.

И эта связь заметна даже постороннему взгляду. В парках я встречаю десятки молодых мужчин, катящих детские коляски. К детскому саду, что рядом с моим домом, по утрам на велосипедах отцы подвозят ребятишек примерно так же часто, как и матери.

На лужайке в лесу я увидела группу друзей – молодых супругов с детьми. Мужчины сидели в кружке, в центре которого резвились дети. А их жены в это время девичником расположились поодаль. Знакомый, который меня привез в этот лес, заметил в мужской компании приятеля.

– Что, к нам пришли мусульманские обычаи? – пошутил он. – Мужчины отдельно, женщины отдельно?

– Ну, надо же им пообщаться друг с другом. Дети, работа. Пусть отдохнут, – ответил приятель.

У Людмилы и Пэра родились двойняшки, назвали их русскими именами: Коля и Митя. В честь русской матери, а также из любви Пэра к России. Они появились на свет с разницей в две с половиной минуты, но отличаются друг от друга так, будто вообще произошли от разных родителей. Один медлительный, несколько аутичный. Другой, наоборот, шумный, чересчур подвижный. Когда им исполнился год, а декретный отпуск закончился, малышей повели в детский сад. Казалось, что это прекрасный выход из положения: группа на семь-восемь человек, в каждой по три воспитателя, дети под внимательным присмотром. Увы, оказалось, все не так гладко. Мальчики плохо адаптировались в новой среде. Среди других ребят они чувствовали себя неуютно, плакали. Пришлось их забрать и перевести в другое дошкольное учреждение с очень домашним названием «Дневная мама».

Эта детская служба устроена так. Мать маленького ребенка приглашает в свой дом еще двоих-троих детей. Обстановка в таком доме больше напоминает домашнюю. Во всяком случае, Коля и Митя почувствовали себя значительно лучше, разом повеселели.

Есть и другие варианты. Один из них – женщина трудится на своей основной работе не пять раз в неделю, а два. А еще три дня подрабатывает «домашней мамой». Сюда приводят ребятишек те родители, которые не хотят, чтобы их чада целую неделю были на попечении чужих людей, а два-три раза их устраивает.

Другая альтернатива детскому саду – «материнская коммуна». Это когда мамы – преимущественно в первый год жизни ребенка – объединяются и присматривают за детьми по очереди. Государство не остается в стороне при любом варианте. Все эти дошкольные заведения получают финансовую поддержку из муниципального бюджета. Независимо от того, государственные они или частные.

«Мы не владеем своими детьми»

– Каковы принципы воспитания детей в Швеции? – об этом я прошу рассказать Оке Доуна.

– Ведущая задача воспитания ребенка – как развить его независимость. В первую очередь независимость от родителей. У нас очень популярен слоган: «Мы не владеем своими детьми, мы только производим их на свет». Этот принцип резко отличает воспитание в Швеции от многих других обществ.

Эту мысль развивает и Аник Сьогрен, француженка, живущая в Швеции:

«Здесь считается, что хорошо воспитанный молодой человек – это тот, кто умеет устанавливать границы своего пространства. За эти границы не должны заходить посторонние, в том числе и родители. Последние относятся к такому поведению детей с пониманием. Это их не сердит и не раздражает. Ребенку следует научиться сопротивляться давлению взрослых. Он должен быть независим в суждениях и поступках. А в южноевропейских странах такое отделение детей от родителей воспринимается почти как драма».

Эти принципы лежат не только в основе семейного воспитания – общественного тоже. Вот выдержка из программы, которую я взяла в одном из центров детского досуга. Она рекомендована Государственным национальным советом здоровья:

«Центр должен поддерживать в детях их стремление освобождаться от близкой зависимости от родителей». И еще: «Центр должен способствовать развитию у детей навыка кооперироваться с другими детьми, не обращаясь за решением своих проблем к взрослым. Его цель – воспитать ребенка независимым и самостоятельным».

Ну и, конечно, как же тут обойтись без Питера Берлина:

«Если южноевропейская мама может целую минуту шлепать своего ребенка, а в следующую минуту душить его в объятиях и поцелуях, то шведские родители сильно ограничены в способах воспитания. Шлепнув собственного ребенка, ты нарушаешь один из важнейших законов Швеции».

Последнее – не шутка и не преувеличение. Именно законодательно запрещено любое рукоприкладство родителя по отношению к своим детям. При этом у несовершеннолетних граждан, так же как и у взрослых, есть правозащитник. Такой «омбудсмен», лицо вполне официальное, призван отстаивать права малолетних, защищать их интересы.

Одна студентка-иранка рассказала мне, как ее дедушка, приехавший в гости из Тегерана, попался на незнании этого положения в Швеции. Рассердившись на младшего брата девушки, своего десятилетнего внука, за непочтительность (настоящую или мнимую – роли не играло), он дал мальчишке подзатыльник. Внук ушел в соседнюю комнату и позвонил по телефону горячей линии детскому омбудсмену. Через полчаса в дверь позвонили. На пороге стояли двое полицейских, которые вручили ошарашенному дедушке повестку в суд. И суд состоялся, его вердиктом был штраф. Студентка считает, что дед еще легко отделался, мог бы попасть и за решетку.

Принцип воспитания по-шведски усвоила и Людмила Монсон.

…Вместе с Людмилой, Пэром и их трехлетними двойняшками мы едем в парк Гуннебо Кассл. Как я уже писала, это большой прогулочный плац, который полого поднимается вверх к замку, а затем спускается к небольшому водоему. Вода отгорожена от земли невысоким парапетом. И оба мальчика пытаются на него взобраться. Люда и Пэр оттаскивают их оттуда. Митя больше не подходит, а Коля норовит вернуться.

«Туда нельзя», – спокойно говорит Людмила и отворачивается для разговора со мной. В ту же минуту Коля, перегнувшись через парапет, исчезает в воде. Правда, глубина там небольшая, так что вскоре показывается его светлая головка в тине. Он кашляет, чихает и, конечно, плачет. Людмила быстро и ловко, но без тени паники, вытаскивает орущего Колю. Пэр так же без лишних слов спускается вниз к машине и пригоняет ее. Людмила стягивает с дрожащего Коли все мокрое, заворачивает его в свою куртку, укутывает пледом. Все это быстро, но без суеты, без каких-либо слов назидания. А мне, у которой зуб на зуб не попадает от страха, тихо говорит: «Не беспокойтесь. Это хороший урок».

Больше сцен домашнего воспитания мне видеть не доводилось. Зато я довольно долго наблюдала жизнь в детском саду – в комьюнити «Эльфо». С директрисой детского сада Анитой Гронланд мы подружились. Она поделилась со мной своими проблемами: в детском саду три группы ребятишек от года до трех лет, в каждой по 14–15 человек. На одну группу приходится три воспитателя и две няни. Этого в общем-то достаточно, если дети, так сказать, в норме. Но недавно сюда привели двоих новичков: один – необыкновенно непоседливый и задиристый, другой, наоборот, – аутист, полностью замкнутый в себе.

Пришлось взять двоих новых воспитателей. К непоседе пристроили веселого парня, выпускника педагогического вуза, а к аутисту – немолодую женщину, мать и бабушку, имеющую большой родительский опыт.

– Но ведь им надо платить дополнительные деньги, – делится проблемой Анита. – Родители обоих – люди небогатые, то есть платят небольшой процент соответственно своему невысокому заработку. А муниципалитет выделяет суммы усредненные. Приходится как-то выкручиваться.

Я прошу ее рассказать о задачах педагогических. Она говорит мне о принципах, с которыми я уже знакома:

– Главное – воспитать у ребенка самостоятельность и независимость. И обязательно – уважение к другому.

Я наблюдала такую сценку. Мальчик лет пяти пожаловался воспитательнице, что девочка заняла качели и летает на них уже очень долго. Воспитательница останавливает качели, объясняет девочке, что нужно учитывать желания других людей. Девочка сходит на землю, а воспитательница обращает внимание на другую группу и уходит в дальний угол площадки, полагая, что инцидент исчерпан. Но это не так. Конфликт только начинается.

Пока девочка не торопясь сходит с качелей, а мальчик на них впрыгивает, он ей бросает: «Давай поторапливайся, толстуха!» Тут надо заметить, что девочка в свои пять лет действительно полновата и немного медлительна. Но слышать это обидно, и она начинает плакать. Воспитательница кидается на плач, узнает, в чем дело, и бледнеет. Мальчик совершил по меньшей мере два проступка: во-первых, он обидел девочку, что более тяжкий проступок, нежели обидеть мальчика. Во-вторых, «толстуха» звучит по-шведски так же оскорбительно, как и по-русски. Каково же будет наказание?

Воспитательница объясняет ему, как взрослому, его вину. Потом берет за руку и отводит к песочнице, где сейчас никого нет.

– Пока ты будешь играть тут один, – говорит она. – У тебя будет время подумать о том, как нужно уважать других людей.

Однополая любовь

Ее зовут Катя. Она русская, а в Стокгольмском университете работает над темой о гомосексуальных связях. Несмотря на девичье имя, ее довольно легко принять за мальчика. Крупные руки, резкие черты лица. О том, что она привержена нетрадиционной сексуальной ориентации, догадаться нетрудно. Мы договариваемся с ней о встрече. Она вначале охотно на нее соглашается, но через пару дней вдруг внезапно меняет тон разговора – с благожелательного на неприязненный. Потом тянет со встречей. А потом и вовсе от нее отказывается. Я пытаюсь понять, откуда вдруг такая немилость. Ничего не могу придумать. И вдруг у меня рождается одна версия. А не залезла ли Катя в преддверии нашей встречи в Интернет и не прочла ли она там мою книгу об Америке, где я писала в том числе и о геях? Если моя догадка верна, тогда Катю понять можно.

Много раз оговариваясь, что только возражаю против пропаганды гей-культуры, а не против самих геев, тем не менее я, конечно, пишу об этой культуре отнюдь не с самых позитивных позиций. Меня беспокоит, что американская толерантность и политкорректность придают гей-движению некоторую агрессивность. Все чаще гомосексуалы начинают декларировать свою особость не как отклонение от нормы, а как норму, которой нужно следовать и другим.

В блогах, посвященных моей книге, я обнаружила несколько возмущенных откликов. Авторы ругали меня за некомпетентность в этом вопросе, за поверхностное видение ситуации в Америке. На самом деле, читала я, там все еще царит насмешливое и неприязненное отношение к однополым парам. И вообще, советовали мне авторы, не суйте свой нос туда, где вы ни черта не понимаете.

Я, признаться, на эти отклики особого внимания не обратила: написаны они были грубо, иногда даже с матерком. Ну, извините, это уж ваши проблемы, ребята.

И вдруг мне попалось еще одно послание. Я прочла его раз, потом еще раз… Я постаралась о нем забыть. Потом я его скачала, еще раз посмотрела с карандашом в руке. И поняла, что отмахнуться от него мне не удастся. Это был короткий рассказ юноши-гея о его жизни. О страданиях человека, с ранних лет узнавшего, что он не такой, как все. Рассказ был полон боли. Насмешки соседей, отчаяние родителей, соболезнования родных и знакомых. Он старался с собой бороться. Он очень хотел влюбиться в девушку, как все его сверстники. Но не мог. Он всячески скрывал свою нетрадиционность, но о ней все равно узнали. И с тех пор его не покидает унизительный страх изгоя. «Вы увидели только верхний пласт отношения к нам в обществе, – писал автор блога. – Он действительно регулируется политкорректностью. Но вы не копнули глубже: а там все та же неприязнь к нашей инакости».

И я загрустила. Я поняла, что и в самом деле плохо знаю проблему, вернее знаю о ней много, но только то, что лежит на поверхности: гей-сообщества в каждом университете, газеты и журналы для любителей однополой любви, отделы сексуальных меньшинств в муниципалитетах, телешоу и телепрограммы, предоставляющие гомосексуалам много времени. Но ведь я действительно даже не попыталась увидеть проблему изнутри. И я почувствовала искреннее раскаяние.

Исповедь лесбиянки

Андреа очень привлекательная женщина. И она тщательно следит за собой. Темные волосы уложены в модную прическу. Хорошо подкрашенные ресницы увеличивают и без того большие глаза. Новенький брючный костюм подчеркивает стройность фигуры. Она легко ходит в туфлях на очень высоких каблуках. Словом, эффектная женщина. Мужчины бросают на нее заинтересованные взгляды, ищут знакомства, ждут более близких отношений. А она взамен предлагает дружбу. Одних это просто охлаждает, другие обижаются. И тогда, чтобы не обижались, приходится им объяснять, что она лесбиянка. Со мной она была очень откровенна:

– Я родилась в Хорватии, там о толерантности вообще мало было известно, а уж о терпимом отношении к гомосексуалам и подавно. Так что я вынуждена была скрывать свою необычность с ранних лет. Я была хорошенькой. Любила наряжаться. И все это для того, чтобы понравиться… старшим девочкам. Я хорошо училась, помогала тем ребятам, кто был послабее, обычно это бывали девочки. И я влюблялась в них. К мальчикам же была совершенно равнодушна.

– Я, конечно, всячески скрывала свои сексуальные пристрастия. Но соседка по парте догадалась, рассказала другим. И начался ад. Надо мной смеялись в глаза и за глаза, со мной перестали дружить и мальчики, и девочки. Последним родители просто запрещали иметь со мной любые контакты. Меня не приглашали на дни рождения. Считалось, что общение со мной опасно. Я пыталась все еще делать вид, что это все выдумки, что ничего такого нет, что я как все. А потом устала от такого притворства. Однажды в классе подошла к доске и громко объявила: «Я хочу, чтобы все это знали: я – лесбиянка».

– Жизнь моя после этого лучше, разумеется, не стала. Меня теперь уже открыто избегали, при моем появлении ребята шушукались, смеялись. Передать это ощущение одиночества, отринутости очень трудно. Но, поверьте, это – ад.

– Однажды я познакомилась со шведкой, она была немного старше меня. И я в нее влюбилась. Роман наш бурно развивался. Скоро она предложила вступить с ней в официальный союз, в Швеции это возможно. И мы уехали в Стокгольм.

– Только тут я почувствовала себя свободной от своих комплексов. Только тут перестала стесняться своей сексуальной ориентации. Завела друзей, включилась в активную социальную жизнь гей-сообщества. Тут же началась и моя успешная карьера.

Сейчас Андреа – преподаватель кафедры политологии Гётеборгского университета. Коллеги и студенты осведомлены о ее принадлежности к секс-меньшинству, но относятся к этому спокойно, я бы даже сказала «без знака», то есть не хорошо и не плохо. Просто как к данности.

Я думаю, здесь срабатывают два принципа шведской жизни: толерантность и равенство. С одной стороны, люди терпимы ко всякой инакости, непохожести. С другой – свято соблюдаются права каждого гражданина страны. Ну и, может, еще одна черта шведского характера – неагрессивность: да, это не так, как я привык, не так, как привыкло все мое окружение. Но пусть будeт. Я к этому отношусь спокойно.

Я думаю, что большую роль тут сыграло и либеральное шведское законодательство. В 1995 году был принят закон, позволяющий заключать официальный брак между двумя людьми одного пола. А с 2003 года разрешено даже усыновление партнерами ребенка – либо от одного из биологических родителей, либо со стороны. Мужчины почти в два раза больше пользуются правом законодательного бракосочетания, чем женщины (за год зарегистрировано 1400 пар геев и 775 пар лесбиянок). А женщины в три раза чаще прибегают к усыновлению ребенка (95 и 29 случаев).

Но продолжу исповедь Андреа:

– Я была очень счастлива со своей подругой. Я мечтала, что теперь, избавившись от своих комплексов, смогу целиком отдаться наукe. Я пропадала в библиотеках, работала над исследованиями, писала статьи. Партнерша же моя, как оказалось, была человеком совсем иного склада. Она предпочитала развлечения, путешествия, она искала новых впечатлений и встреч. И вот однажды она нашла себе другую подругу. И ушла от меня.

Андреа недолго страдала от одиночества: скоро и она встретила свою новую любовь. В этом ничего необычного нет. А вот жизнь ее бывшей подруги сложилась несколько неожиданно.

В новом союзе две бездетные женщины мечтали завести ребенка. При этом брать на воспитание чужого им тоже не хотелось, они мечтали, чтобы это был биологический ребенок. На одной гей-вечеринке они познакомились с двумя мужчинами. Рассказали им о своей проблеме. Мужчины сказали, что тоже хотели бы иметь ребенка, но, как вы понимаете, физиологически это невозможно. Они предложили вступить с девушками в сексуальную связь. Идея была хорошей, но, как оказалось, невыполнимой. Первых абсолютно не тянуло к женщинам. А вторые не могли себе представить в своей постели мужчину. И тогда решили прибегнуть к внутриутробному осеменению. Такие операции в Швеции осуществляются сегодня довольно часто.

Через девять месяцев родился чудный мальчик. У него оказалось не два, а четыре любящих родителя. Все четверо работают, и ребенок растет то в одной семье – с двумя папами, то в другой – с двумя мамами.

Ну а Андреа приходит на их семейные праздники со своей новой партнершей.

– Так здесь принято у натуралов, – говорит Андреа. – Не разрывать, а наоборот, поддерживать отношения со своими бывшими супругами. А чем мы, собственно, отличаемся от натуралов?

Я спрашиваю у Андреа, принимает ли она участие в гей-парадах, которые здесь регулярно проводятся.

– Нет, я против всяких демонстраций такого рода. Это же развлечение. А наша проблема слишком серьезна, чтобы превращать ее в дешевое шоу.

Правда о феминизме

Мой знакомый, бизнесмен Карл Свенссон – владелец двух ресторанов и пяти кафе, – поделился со мной своей заботой. Вот уже месяц, как уволился его топ-менеджер, и он никак не может найти ему замену.

Он вздохнул, посмотрел на меня и шутливо предложил:

– Может, ты пойдешь на эту должность?

– Нет уж, – в тон ответила я. – Во-первых, я плохо разбираюсь в тонкостях кулинарии, а во-вторых, боюсь, я весьма посредственный менеджер.

– Зато у тебя есть одно неоспоримое преимущество, – опять улыбнулся он. – Ты – женщина.

Я сразу его поняла. Потому что уже знала об Актe о равных возможностях, который предписывает соблюдать пропорциональное соотношение работников обоего пола, в том числе и на руководящих должностях. За исполнением этого положения следит Государственный комитет равных возможностей; он состоит из активистов женских организаций, а также из руководителей предприятий.

– А что будет, если вы возьмете мужчину топ-менеджера?

– Да ничего не будет, если, конечно, не выяснится, что на эту должность претендовала женщина с теми же данными. Вот тогда это уже может быть квалифицировано как гендерная дискриминация. При скверном обороте дело может дойти и до суда.

Я и раньше слышала, что Швеция – страна «победившего феминизма» или еще «государственного феминизма». В Стокгольме мне стало ясно, что в значительной степени это мнение оправданно. Судите сами. Из 20 министров 12 – женщины (в России из 20 – только 2). В риксдаге депутатов-женщин 40% (в российской думе – 14).

Из 4 деканов Стокгольмского университета 2 – тоже «слабого пола». Кстати, с одной из них, Гудрун Дал, деканом факультета социальных наук, я познакомилась ближе и узнала историю ее назначения на высокую должность. Много лет она была заместителем декана, а ее муж – профессором того же факультета. Потом их брак распался, но они продолжали работать вместе. Когда умер декан, несколько человек подали заявления на конкурс, чтобы занять его место. В том числе и муж Гудрун, один из самых сильных профессоров. Но однажды ее вызвал к себе проректор и спросил, почему на эту должность не претендует она сама. Мягкая, безо всяких авторитарных замашек, Гудрун очень удивилась, но спорить не стала, заявление подала. И выиграла конкурс. Факультет, которым она руководит, считается в университете одним из самых успешных и дисциплинированных.

На тему равноправия полов я беседую с Биргиттой Ней, заведующей кафедрой женских исследований Стокгольмского университета.

– Я слышала, что в Швеции женщины полностью уравнялись в правах и возможностях с мужчинами, – начинаю я.

– Кто это вам сказал? – перебивает меня Биргитта. – В правах – да, мы этого добились. Но в возможностях – до этого еще очень далеко.

Первую победу феминизм (тогда еще суфражизм) одержал в Швеции в 1921 году: женщины получили право голоса на выборах в риксдаг и на членство в партиях. Это произошло на четыре года позже, чем в России. Вторая волна шведского феминизма докатилась до середины 1960-70-х: тогда наконец удалось облегчить женщине проблему ухода за детьми – были открыты детские сады. К этому времени они уже больше 40 лет успешно существовали в нашей стране.

Третья волна – требование поддержки женщин-политиков – принесла плоды в 1990-х, когда законодательная и исполнительная власти оказались почти наполовину в женских руках.

– Я могу назвать вам и еще несколько достижений феминизма, – говорит Биргитта Ней. – Именно по нашей инициативе кафедры женских исследований открылись почти во всех университетах Швеции. Мы добились и декретного отпуска в связи с рождением ребенка.

– Так чем же вы недовольны? – спрашиваю я Биргитту.

– Тем, что незавоеванных позиций еще очень много. Вот только один пример. Зарплата женщины в среднем отстает от мужской.

– Как же это получается, если закон предписывает выплачивать равную зарплату за равный труд, невзирая на пол?

– Это происходит по двум причинам. Во-первых, женщины традиционно больше работают в сфере обслуживания, образования. А там заработки меньше. Во-вторых, многие из них трудятся неполный рабочий день.

– Но тут-то вы сделать ничего не можете. Не хочет человек работать по восемь часов в день – его право.

– А вы уверены, что именно «не хочет»? Может быть, не может? Потому что по-прежнему большая часть домашних забот лежит на плечах женщины.

– А как же вовлечение мужчин в домашний труд? Ведь шведский прогресс в этом деле известен всему миру.

– Прогресс есть, я не отрицаю. Например, за последние несколько лет женщины тратят на домашние дела почти на час меньше, чем раньше. Но все равно, например, работающие матери уделяют своим детям-школьникам времени в полтора раза больше, чем их отцы.

– Насколько мне удалось наблюдать во всех знакомых мне семействах, супруги делят домашнюю работу поровну. Или мне это только показалось?

– Нет, не показалось. Я думаю, дело в том, что вы знакомы по преимуществу с семьями преподавателей, ученых, во всяком случае, с людьми образованными. А социология показывает, что чем выше уровень образованности, тем равномернее распределяются домашние заботы между супругами. Но вы не забывайте, что Швеция до начала прошлого века была страной сельской, это наложило печать на менталитет, он был очень консервативным. Быстро переделать сознание каждого невозможно. А общие данные такие: женщина выполняет 60% работы по дому, мужчина – только 40.

– Не такие уж плохие данные.

– Ну да, лучше, чем в большинстве других стран. Но в карьерном росте женщины все еще сильно отстают. Смотрите, на первом курсе аспирантуры две трети студентов – девушки. Почти все они, окончив, начинают делать карьеру. И что же мы видим? Профессоров-женщин всего 20%.

– Пятая часть – тоже ведь немало.

– А почему не половина?

– Ну, как-то так уж повелось…

– Вот в этом-то все и дело. Повелось, что для мужчины делать карьеру – это нормально, а для женщины – это исключение. А мы, феминистки, не видим разницы.

Я рассказываю Биргитте о моем знакомом бизнесмене, который ищет женщину топ-менеджера.

– Да ну, бросьте, – говорит Биргитта, – это скорее такое политкорректное кокетничанье: мол, я такой прогрессивный, я тоже за гендерное равенство. На самом деле частный бизнес мало интересуется Актом о равных возможностях. Влиять на него мы почти не можем. В частном бизнесе вы редко встретите женщин на руководящих должностях, что сейчас уже широко распространено в государственных учреждениях. Там мало заботятся о равных гендерных возможностях. Да что долго говорить, посмотрите на список владельцев частных бизнесов. Вы увидите: подавляющее их большинство – мужчины. И у нас, феминисток, нет на них никаких рычагов воздействия.

Тут, я думаю, Биргитта слегка сгущает краски. Вот, например, Федеральный комитет по развитию бизнеса. В нем уже 13 лет работает секция в поддержку женского предпринимательства. Руководитель секции Шерстин Венненберг говорит:

– Мы пригласили специалистов, которые составили программы, помогающие женщине открыть свой бизнес. Они энергично ищут потенциальных бизнес-леди, то есть тех, кто хотел бы открыть свое предприятие, но не знает, с чего начать. Эти женщины приходят к нам в группы, получают начальные знания: в какой области выгоднее всего открыть бизнес, где взять кредит, как приобрести новые технологии, как правильно платить налоги, и многое другое. В эти же группы для новичков мы приглашаем и предпринимательниц с опытом работы в бизнесе. В результате сегодня среди тех, кто открывает свое дело, уже почти треть – женщины.

Однако привлечь женщину в бизнес – полдела. Нужно еще, чтобы она не отступила при первых же трудностях, а трудностей этих много. И вот в каждом муниципалитете открылась должность консультанта, который в течение первых пяти лет помогает женщинам вести свое дело, советует, как решать внезапно возникающие сложности.

Еще одно направление нашей секции – бизнес-образование для школьниц. Традиционно так сложилось, что по окончании школы или университета выпускницы сначала идут работать на службу, и только лет через 10–15 задумываются о собственном бизнесе. Мы же разработали программу «Как стать предпринимателем» для старшеклассниц. Мы очень заинтересованы, чтобы в бизнес пришли молодые девушки, хорошо образованные и энергичные.

«Женщина – такой же человек»

Как вся эта практически уже официальная политика феминизма повлияла на менталитет мужчин? Об этом я спрашиваю Деннис Мальмберг, руководителя Программы женских исследований Упсальского университета. Она говорит:

– Мы много сделали, чтобы укоренить в сознании мужчин, что женщина – такой же человек, только другого пола. Это касается не только трудовых отношений, но и личной жизни. Например, мы добились отмены закона, запрещавшего аборты: женщина получила право распоряжаться своим телом по своему усмотрению. А в 1970-е годы мы боролись со «стокгольмским браком». Мы выступали против чересчур либеральных сексуальных отношений.

– Вот это неожиданность! – удивляюсь я. – А я-то считала, что феминистки – ярые защитницы свободной любви.

– Феминистки прежде всего защитницы интересов женщин. Вначале они, возможно, и поддерживали эту неограниченную свободу выбора сексуальных партнеров. Но на деле оказалось, что это преимущественно свобода для мужчин. Так сказать, социально легализованное разрешение менять партнерш столько раз, сколько захочешь.

– Так ведь легализованное разрешение-то для всех?

– На словах – да. Но на деле иначе. Женщины вовсе не так охотно меняют возлюбленных. Они больше склонны к моногамии. Не говоря уж о том, что, забеременев, женщина и вовсе теряет сексуальную привлекательность. А родившийся ребенок может остаться без отца. Где же здесь равенство? И феминистки энергично сопротивлялись такой «свободе»…

– Теперь о вашем вопросе, – продолжает Биргитта, – как феминистская деятельность повлияла на мужское сознание. Я думаю, что повлияла сильно. Наверное, в этом смысле Швеция по сравнению с другими странами действительно ушла вперед. Конечно, далеко не каждый швед сегодня приверженец женского равенства. Но чем выше интеллектуально развит человек, тем чаще он разделяет идеи феминизма.

Понятно и убедительно эти идеи позже мне излагает молодой профессор Сёдерторнского колледжа Патрик Акер.

Патрик производит впечатление классического интеллигента: вдумчивый взгляд, мягкие интонации, деликатные манеры. Он и впрямь интеллигент – по происхождению и по убеждению.

Родился в самом центре Стокгольма, в семье инженера. Хотел стать репортером, поступил на факультет журналистики. Но скоро понял, что его призвание не практическая журналистика, а наука. Сфера его исследований – роль СМИ в формировании общественного сознания.

Учась в аспирантуре, он познакомился с Льюис, тоже аспиранткой. В начале романа они жили порознь, встречались то у одного, то у другой. Но вскоре стало ясно, что надо снимать общую квартиру.

– Льюис, однако, не сразу на это согласилась, – вспоминает Патрик. – Она была очень увлечена наукой, а совместный быт требует внимания к хозяйству. Льюис опасалась, что это сильно оторвет ее от занятий. Убедил же я ее только тогда, когда прямо сказал: «Льюис, я истинный феминист. Я считаю, что женщина и мужчина должны одинаково развивать свою личность, раскрывать свои возможности. Я обещаю, что всячески буду тебе в этом помогать».

– Вы альтруист? – замечаю я.

– Я эгоист, – возражает он, – я думал не столько о ней, сколько о себе. Ну скажите, зачем мне идти по жизни с человеком, который по своему развитию ниже меня? Мне же это будет в тягость. А я хочу, чтобы мне с моей женщиной было интересно. Я вообще не понимаю, как можно жить с женой, с которой нельзя обсудить новую книгу, или фильм, или политическое событие – словом, поговорить на одном языке. Взаимопонимание, по-моему, то единственное, что соединяет двух людей и скрепляет их союз. Но, если один делает карьеру, а другая забросила свои деловые интересы ради дома, они неизбежно перестают понимать друг друга. У женщины вырабатывается комплекс неудачницы, а у мужчины комплекс вины перед ней.

– И вы реализовали свою концепцию феминизма в жизни?

– Надеюсь, что реализовал. Во всяком случае, я всегда старался вместе с Льюис разделять заботы по дому, наравне с ней заниматься детьми. Через год после того, как мы поселились вместе, у нас родился Сэм, а еще через три года Вилма. Первые месяцы после их рождений было очень тяжело: мы по очереди брали отпуск. Помогать было некому. Потом дети пошли в детский сад, стало немножко легче. В первом классе школы мы определили Сэма в группу продленного дня. И тут начались новые сложности. Выяснилось, что мальчик совершенно не приспособлен проводить досуг в коллективе. Он любил читать, хотел уединения. Его утомляли дети, раздражал шум. А Вилма, лидер по натуре, наоборот, чувствовала себя в детском окружении прекрасно. Пришлось Сэма взять с продленки: он приходил домой, а мы только по телефону его контролировали.

– Патрик, – говорю, – я что-то пропустила: а когда у вас была свадьба-то? Или ее не было?

– Была-была, – смеется он. – Совсем недавно. Хотя идея свадьбы витала с первого дня, как только мы переехали в общую квартиру. Мы обменялись кольцами, то есть как бы совершили обряд помолвки. И собирались со дня на день узаконить свой брак. Но потом жизнь закрутилась в таком бешеном темпе – работа, дети, хозяйство, – что мы просто забыли о своем намерении. И вот год назад наконец-то выбрали время. В церкви Софии обвенчались в торжественной обстановке. Среди приглашенных родных главными гостями были десятилетний Сэм и семилетняя Вилма. Потом мы поехали в свадебное путешествие в Лиссабон. На неделю. Большего времени мы себе позволить не могли. Хочешь быть счастливым – привыкай к перегрузкам.

– И эти перегрузки одинаковы для мужчины и женщины?

– Нет, на деле, конечно, все равно на женщину выпадает больше. Я это хорошо понимаю. И очень сочувствую.

Общество «Обнаженная грудь»

Я уж было хотела поставить в этой теме точку, но вдруг мне на глаза попалась удивительная цифра. На последних выборах в ригсдаг, в 2006 году, партия Феминистская инициатива получила 0,7% голосов. Значит, она непопулярна и у мужской, и у женской половины избирателей. Почему?

Мне объяснили так. Феминистская инициатива вовсе не представляет интересы феминизма вообще. Это лишь леворадикальное крыло движения. Ее главная идея проста: у женщин есть основной враг – мужчины. Это они захватили всю власть в обществе, тянут наверх своих братьев по полу, сплачиваются и совместно не дают туда хода женщинам.

Гудрун Шиман, лидер движения, сравнивает все мужское братство с движением «Талибан»: агрессивным, на грани терроризма. Ее коллега Тиина Розенберг призывает относиться с презрением к женщинам-предательницам.

И кто же они, эти перебежчицы? Оказывается, те, которые спят с мужчинами.

Мои собеседницы, «нормальные» феминистки, просили меня не обращать внимания на радикалов. Я так и собиралась сделать: ясно же, что «симпатизантов» у них мало – 0,7%. Но тут в сентябрьском (за 2007 год) номере газеты «The local» появилась статья «Это всего лишь грудь», которая меня слегка насторожила.

Две девушки пришли в бассейн города Упсала без верхней части купальника. На просьбу дежурного прикрыть грудь купальщицы ответили отказом, за что и были выведены из бассейна. Свое возмущение одна из девушек, 22-летняя Ранхильд Карлссон выразила в интервью газете так:

– Я считаю, что это настоящая дискриминация по полу. Я согласна носить верхнюю часть купальника, но только при одном условии: если мужчины также будут закрывать грудь лифчиками. Это серьезный вопрос неравенства.

Я посмеялась над этим интервью и забыла о нем, как о глупом анекдоте. Но спустя месяц я прочла еще об одном происшествии. В городе Мальмё уже семь женщин нырнули в бассейн, демонстративно скинув с себя верхнюю часть купальника. Через две недели «подвиг» повторили опять-таки семь купальщиц в городе Лунде. И их тоже попросили покинуть бассейн. Они потребовали объяснений. Получив ответ, что они «нарушают общепринятые правила поведения», феминистки бросили клич, собирая своих возмущенных сторонниц со всей страны. И те не заставили себя долго ждать. В конце прошлого года они объединились в общество «Обнаженная грудь». И потребовали обсудить этот вопрос на парламентском уровне.

В шведских СМИ развязалась бурная дискуссия. Значит, не так уж непопулярны леворадикальные идеи?

Зачем же стыдиться?

Пэр Монсон, профессор кафедры политологии Гётеборгского университета, человек несомненно прогрессивных взглядов и сторонник женского равноправия, поделился любопытным опытом. Он много раз бывал в России.

– …И, знаете, я стал замечать: в Москве у меня исчезает комплекс вины, что я – мужчина, – признался он.

– Вины за что? – изумилась я.

– Ну, знаете, у нас так много говорят о борьбе за женское равенство, о мужчинах, препятствующих женской карьере, что я чувствую себя частью этого агрессивного мужского сообщества. Даже сказать о каком-то человеке – предположим, сильном, волевом, что он – настоящий мужчина, считается верхом неполиткорректности. Этим как бы подчеркивается его половое отличие и некоторое превосходство.

– А сказать «настоящая женщина»?

– Можно, конечно. Но только если вы хотите обидеть эту особу. Когда я в Москве первый раз услышал о ком-то из коллег, что она не просто хороший ученый, но и привлекательная женщина, я вздрогнул и оглянулся. Я ждал, что мужчины станут смущенно отводить глаза в сторону, а женщины возмутятся. Но ничего подобного не произошло. И те и другие восприняли это как приятный комплимент. У нас бы это сочли проявлением сексизма.

…И я подумала: «Равенство равенством, но почему мужчина должен стыдиться того, что он мужчина, а женщина того, что она женщина?»

Серебряные головы

Этот термин я взяла из стокгольмских газет. Так журналисты называют людей старше 65, то есть пенсионеров. Питер Берлин, как всегда остроумно, пишет и о стариках. Правда, иногда его юмор идет «на грани фола» и даже слегка заезжает за эту грань. Так и в этом случае автор шутит где-то близко к дозволенному, а возможно, уже за его пределами. И тем не менее я его процитирую:

«Во времена викингов дожить до старости и умереть в своей постели считалось большим позором. Если у старика были сыновья, он мог попросить их избавить его от этого позора. И те сбрасывали родного батюшку с высокой скалы. Сегодня число пенсионеров возрастает значительно быстрее, чем работающая часть населения. Так что старый обычай скоро, я думаю, снова войдет в жизнь».

Прошу прощения за этот черный юмор, но факт, давший повод для рискованной шутки, является неоспоримым. Сегодня около 20% населения Швеции составляют граждане старше 65. По прогнозу демографов, к 2035 году рост числа пенсионеров обгонит рост числа работников. И кто же тогда будет обеспечивать безбедную старость?

Власти, конечно, об этом задумываются, и в печати обсуждаются различные варианты выхода из положения. От увеличения возраста выхода на пенсию до сокращения государственных пособий и расширения частных пенсионных фондов.

Но это все в будущем. Сегодня же старики живут так, что не нуждаются (или почти не нуждаются) в помощи детей. Пенсия состоит из двух частей: так называемая народная плюс служебная. К этому надо добавить еще доплату за жилье и проезд в транспорте. В общем, жить можно. Правда, время от времени старики выражают недовольство уровнем своей обеспеченности и требуют этот уровень повысить. Выражают свой протест организованно – через Национальную организацию пенсионеров и Ассоциацию пожилых граждан.

Старики в толпе

Впрочем, для меня важны не столько все эти цифры, сколько внешнее впечатление. В стокгольмской толпе стариков много, и от них исходит аура благополучия. Они красивы. Держатся прямо, даже когда опираются на палку. Хорошо одеты. Они позволяют себе более броские сочетания цветов, чем молодые. На них желтые, или васильковые, или ярко-зеленые куртки; брюки в крупную клетку, хорошо отглаженные. Ботинки тщательно начищены. У женщин, как и положено, неброской расцветки костюм или пальто, но на шее яркий, чаще красный, шарф. Весь этот нарядный колер делает их моложе. И те и другие выглядят спокойными, ухоженными и, как сказала одна моя русская знакомая, «чисто промытыми».

Их также много в парках: в спортивных костюмах делают пробежку или ходят, опираясь на палки, похожие на лыжные, только без опорных кружков.

Стариков можно часто встретить в бассейнах, на теннисных кортах, в фитнес-клубах. Чуткие к потребительским потребностям фирмы производят для пожилых людей одежду, спорттовары, косметику. Отделы специально для «серебряных голов» сегодня можно найти во многих крупных универмагах.

Старики делают все, чтобы продлить годы полноценной жизни. А общество им в этом помогает. До глубокой старости они ездят на велосипедах. Сексологи ведут интенсивные исследования с целью повышения сексуальной активности в том возрасте, который считается для таких занятий уже непригодным.

Я как-то обратила внимание на уличный плакат: двое пожилых людей стоят обнявшись. Подпись гласила: «Любовь доступна каждому». Не могу сказать, что эстетически эта картина безупречна: авторам явно не хватило вкуса. Но идея мне вполне импонирует.

Приведу еще один забавный пример того, как старики не отказывают себе в удовольствиях. Несколько лет назад патрульный из дорожного управления Стокгольма отобрал права у некоего Вилли Эренрейгха. Тот очень нетвердо вел свой автомобиль и не реагировал на сигналы полицейского. Остановив водителя, патрульный взглянул на его водительское удостоверение и потерял дар речи: автолюбителю шел 105-й год. Через несколько дней состоялся суд, на котором Вилли откровенно признался:

– Да, я действительно плохо вижу, плохо слышу, и у меня не все в порядке с координацией. Но я веду активный образ жизни, и без машины я обойтись не могу.

По решению суда присяжных права столетнему водителю вернули. Правда, посоветовали все же пользоваться такси.

В своем доме

– Вот тебе телефон моей мамы, она ждет твоего звонка, – говорит мой знакомый Карл Свенссон. – Заодно попытайся у нее выведать, почему она не захотела с нами жить. Ей ведь уже 85, трудно все-таки одной.

Анна-Мария, высокая худощавая дама, встречает меня с тем немым выражением лица, к которому я никак не могу привыкнуть. Каждый раз я начинаю нервничать, лихорадочно вспоминая, чем могла вызвать недовольство собеседника. Она, однако, гостеприимно приглашает меня к столу, где уже стоит кофейник и ваза с булочками. Охотно пускается в разговор.

Анна-Мария рассказывает, как жила с семьей – с мужем и тремя детьми – в большом доме под Стокгольмом. Потом дети выросли, уехали в свои квартиры, а они с мужем остались в этом доме жить вдвоем. Когда муж умер, старший сын Карл предложил ей продать дом и купить четырехкомнатную квартиру, где они и поселились: муж, жена, двое детей и она, Анна-Мария.

– Потом старшая внучка вышла замуж за бельгийца, уехала в Брюссель; осталось нас четверо. Тогда решили ту квартиру продать и купили две другие; вот эту – для меня.

– Кто же решил? – осторожно приступаю я к просьбе Карла.

– Я решила, – твердо говорит Анна-Мария.

– Почему? Ведь наверняка в семье-то лучше, да и помощь вам нужна.

Она задумывается.

– В семье, конечно, лучше, – говорит наконец Анна-Мария. – Если это твоя собственная семья. Но если это семья твоего сына, то ты все время боишься помешать.

– Вам это дали понять?

– Нет-нет, они, я думаю, даже не предполагали, что я могу уехать. Хотя у нас в Швеции так принято: старики живут отдельно.

– Так вы уехали, потому что так принято или потому что вам так лучше?

– Конечно, так лучше. Вот несколько примеров. Приходит внук из школы. Берет свой велосипед и гоняет на нем до позднего вечера. И родители не делают ему даже замечания. Я спрашиваю: «Юрек, а уроки на завтра ты выучил?» Он отвечает: «Бабушка, извини, но это мое дело». А сын мне говорит: «Мама, это ведь действительно его дело, ему уже тринадцать лет, он должен сам отвечать за свои поступки». Я с этим совершенно не согласна. Но не буду же я с ними спорить. У нас спорить вообще не принято.

Или еще. Сын приходит с работы – устал, сел к столу, поужинали; ему бы телевизор посмотреть, отдохнуть. Но – нет. Он идет мыть посуду. А телевизор смотрит жена. Я спрашиваю его тихонько: «Почему ты, а не она?» Он отвечает: «Но мы так договорились: она готовит, я мою посуду». Мне это не нравится, но я опять-таки сдерживаюсь. Бывает и так, что за столом у них возникает какое-то напряжение. Не будь меня, они бы, наверное, стали выяснять отношения, но при мне сдерживаются. Но я-то чувствую, что сейчас им мешаю. А я привыкла жить свободно, как захочу, и никому не мешать. Вот как сейчас.

– Хорошо, что вы не нуждаетесь ни в чьей помощи, – говорю я.

– Очень даже нуждаюсь, – возражает Анна-Мария. – В магазин уже не хожу. Белье в прачечную не отношу.

Большую уборку в квартире сделать не могу. Даже в аптеку за лекарствами трудно выйти.

– Кто же все это делает?

– Работники социальной службы. Ко мне по очереди приходят две милые женщины. Одна постарше, мы с ней подружились. А другая – студентка, подрабатывает, очень симпатичная девочка.

– Значит, вы из дома не выходите?

– Выхожу. Я подписалась на «транспортную услугу», получила специальную карточку. По ней я могу взять такси. Оно будет стоить вдвое дешевле. А могу заказать специальный автобус для пожилых: он оборудован поручнями и специальными сиденьями, их можно откинуть, чтобы лечь. Стоить это будет еще дешевле, чем такси. Я так выезжаю летом за город. А недавно была на свадьбе внучки. Правда, до конца праздника не дождалась: все-таки возраст, знаете ли. Тот же автобус увез меня обратно домой.

Я замечаю у нее на руке браслет наподобие часового. Но циферблата на нем нет, есть кнопка. Она ловит мой взгляд.

– Вас заинтересовал мой «браслет тревоги»? Это я тоже получила в социальной службе. На случай, если понадобится помощь. Вот на прошлой неделе закружилась голова, упала, а встать не могу. Нажала на кнопку, и через 15 минут ко мне приехали сестра с врачом. Сделали мне укол, думали, может, у меня инсульт. Но ничего, обошлось.

– А если бы не обошлось? Пришлось бы ложиться в больницу?

– Да, в специальную гериатрическую клинику.

– А кто вам готовит?

– Обычно я сама. А продукты и лекарства приносят две мои помощницы. Они же моют меня, убираются в квартире. Относят белье в прачечную.

…В этот момент в дверь позвонили.

– Кто это? – удивилась Анна-Мария.

– Обед заказывали? – спросил мужской голос.

– Ой, я и забыла: вот что значит возраст, все стала забывать. Я сегодня что-то неважно себя с утра почувствовала, решила не делать себе обед, а заказать готовый. Я не очень часто пользуюсь этой услугой, люблю есть то, что сварила сама.

У меня скопилось еще много вопросов к Анне-Марии. Но вид у нее был уже утомленный, и я решила откланяться.

– Так что, как видите, помощи я получаю больше, чем мне могли бы оказать родные, живи я с ними вместе.

– А они вас навещают?

– Да, сын каждую неделю, невестка реже. А внук совсем редко, – сказала она все с тем же немым выражением лица. Но в голосе ее явственно прозвучала печаль.

Пансионат для престарелых

– Если бы у мамы не началась синильная болезнь, мы бы ее в пансионат для престарелых не отдали, – говорит Улла Биргергардт, заведующая кафедры славистики Гётеборгского университета. – А до этого она долго жила в доме для пожилых.

…В один такой дом меня пригласили в гости. Трехэтажное здание состояло из нескольких квартир. В каждой жил один пенсионер, иногда супружеская чета. На первом этаже располагались социальные службы: врачи, медсестры, санитары. А также прачечная, парикмахерская. И – большой зал для совместных развлечений. Там проходят концерты, встречи с писателями, журналистами, артистами. Два раза в неделю это помещение становится кинозалом.

– А почему вы тогда не взяли маму к себе? У вас недостаточно большая квартира? – спрашиваю я Уллу.

– Нет, не в этом дело. Просто это уже давно в шведской традиции. Старики любят жить отдельно, они предпочитают уединение. Но это не значит, что взрослые дети отказывают им во внимании и помощи. Напротив, мы помогаем и деньгами, хотя наша мама в этом не нуждается, помогаем и обычной повседневной заботой – прийти «прогулять» родителя или подстричь ногти. А бывает, нужно сходить в муниципальную службу за усилителем звука для телефона, за лупой для слабых глаз, за «ходунками» – приспособлением для ходьбы после инсульта или инфаркта.

– Но вам же это тоже нелегко. Вы же много работаете.

– Да, иногда взрослые дети престарелых родителей объединяются в «группы ухода»: по очереди ухаживают за своими стариками. А если на какое-то время мы уезжаем, можно отвезти их в центр временного проживания, что-то наподобие детского сада на время отсутствия родителей.

– Ну, а потом мама заболела уже серьезно. Перестала ориентироваться в пространстве, стала забывать, что с ней случилось минуту назад, бывало, даже меня не узнавала, путала всех своих родственников. И я каждую минуту хваталась за телефон – волновалась, как она там. Сейчас-то я успокоилась. В доме для престарелых у мамы отдельная комната, в ней душ, туалет. И, конечно, телевизор. Мы перевезли туда все ее любимые вещи. В том числе и мебель, кроме кровати. Там своя конструкция кроватей: их можно опускать, подымать, с обеих сторон – поручни. В доме обычно таких не бывает.

– Обслуживанием вы довольны? Девушки приветливы?

– Да, атмосфера там дружелюбная. А почему вы сказали «девушки»? Там ведь много и молодых парней. Они работают санитарами, медбратьями. Моют стариков, кормят, высаживают на горшок – кто сказал, что это чисто женские занятия?

В моем сознании еще раз промелькнул след феминизма.

Кстати, самой Улле уже 65 лет, и она собирается на пенсию.

– И что вы будете делать потом?

– Собираюсь продолжать исследования по русской литературе. Хочу много путешествовать по миру. Буду больше читать, ходить на выставки.

– Но денег-то станет меньше?

– Не намного меньше: народная пенсия, университетская надбавка, вклад в частную страховую компанию – все это даст мне примерно ту же самую сумму, что я получаю сейчас.

– Так с каким чувством вы ждете выхода на пенсию? – спрашиваю напоследок. – Только честно.

– С большим нетерпением, – говорит она. – И это честно.

Религия

«Швеция – одна из наименее религиозных стран мира». Это цитата из книги «Швеция и шведы», изданной Шведским институтом, весьма авторитетной государственной организацией.

Утверждение это тем более удивительно, что Евангелическо-лютеранская церковь (точное название) существует более четырех столетий. Если кто-то в семье состоит членом церкви, остальные домочадцы приписываются к ней автоматически. Отделение церкви от государства произошло в Швеции совсем недавно – 1 января 2000 года. Статистики подсчитывают число постоянных прихожан, социологи анализируют результаты опросов. Выводы такие. За последнее десятилетие прошлого века (1990–1999) число прихожан сократилось на 13%, а за семь лет века нынешнего их стало меньше на 200 тысяч (при населении 9 миллионов человек). На этом основании делается вывод, что религиозность шведов пошла на убыль именно в последние два-три десятилетия.

Но вот я открываю седьмой том собрания сочинений Ильи Эренбурга и обнаруживаю в его заметках такие слова: «Нет в Швеции, кажется, гостиницы, где в каждой комнате не лежала бы рядом с телефонным справочником Библия. Справочник зачитан и ветх, а Библия свежа, невинна, ее держат, но не читают… В церковь шведы ходят редко, предпочитая ей футбольные матчи…»

Это написано не 10, не 20 лет тому назад – в середине прошлого века. Значит, уже тогда зоркий глаз писателя засек эту особенность – формально религия в Швеции широко распространена, но истинной религиозности что-то не заметно.

Интервью со священником

На эту тему я беседую с Яри Ристиниеми, священником-лютеранином, автором нескольких серьезных теологических книг. Яри родом из Финляндии, но живет в Швеции уже 30 лет. Это ему позволяет взглянуть на страну с двух ракурсов – снаружи и изнутри. Его мнение поэтому кажется мне вполне объективным.

– Церковь стала институтом, независимым от государства, всего несколько лет назад. Как вы к этому отнеслись? – спрашиваю я.

– Положительно. Вера – личное, я бы даже сказал, сокровенное дело каждого. Их всего двое – человек и Бог. Ну и церковь, так сказать, посредник между ними. При чем здесь государство?

– Но ведь после отделения верующих стало значительно меньше.

– Я думаю, не так уж и значительно. Просто шведы стали реже посещать церковь. Но в каком-то смысле это даже лучше. Отпали те, для кого богослужение – что-то вроде шоу. Все демонстративно, все напоказ…

– А в России православная церковь все чаще вмешивается в общественную жизнь, в политику, армию, образование.

– Я против этого. Политика и вера вообще несовместимы. Это дает большой соблазн использовать церковь для влияния на людей в политических целях. Но такая церковь не может иметь большого доверия у верующих: ведь они рано или поздно поймут, что ими манипулируют.

– А церковь и армия?

– Такой подход теоретически возможен, но не в современной Швеции. Здесь сегодня почти пятая часть населения – люди других конфессий: мусульмане, католики. Так какие же священники будут их благословлять? Пасторы? Ксендзы? Муллы? Это нереально.

– А церковь и образование? Сегодня в российских СМИ обсуждается возможность введения в обязательную школьную программу основ православия.

– В религиозных школах?

– Нет, в общеобразовательных.

– Но мне казалось, что в России церковь тоже отделена от государства?

– Отделена.

– И Россия тоже многоконфессиональная страна?

– Да, это так.

– Как же можно детей разных конфессий заставить изучать только одну из них?

– Но православие в России – доминирующая религия.

– Да я вообще против религиозного образования в общих школах. Вы поймите, вера – это то, что должно быть внутренней потребностью человека. Любое обязательное ее навязывание очень опасно: оно может вызвать обратное действие – сопротивление.

– А что с нравственностью? Ведь принято считать, что мораль и вера нераздельны, что только религиозный человек может быть высокоморальным.

– Но это не так! У меня есть несколько друзей, не принадлежащих вообще ни к какой религии, и они, поверьте, высокопорядочные люди.

Незадолго до этого разговора я прочла в газете «The local» от 15 октября 2007 года статью о том, что шведское правительство запрещает изменять программы общих предметов в частных христианских школах. Речь шла о некоторых учителях биологии, которые, рассказывая о происхождении жизни на Земле, преподносили версию о божественном сотворении мира как альтернативу теории эволюции. Министр образования Швеции Ян Бьорклунд сказал: «Ученики, в том числе и религиозных школ, должны быть защищены от фундаментализма. Пусть религиозное образование остается в их школьных занятиях, пусть их день начинается с молитвы, пусть любые службы проходят после школы. Но учителя основных предметов должны строго следовать программам, утвержденным государством. Министерство образования в будущем году вдвойне усилит проверку школ. И те, в которых правила нарушаются, будут закрыты».

– Похоже, что у вас, наоборот, государство вмешивается в религиозное образование? – спрашиваю я.

– Правила есть правила. Их нельзя нарушать, – коротко отвечает пастор.

– Скажите, Яри, чем вы объясняете такое прохладное отношение к церкви в этой стране? – спрашиваю я.

– Сильным влиянием социалистических идей. До начала прошлого века подавляющее большинство шведов были людьми глубоко религиозными. Но потом в стране началось повальное увлечение марксизмом-ленинизмом. Все эти активные люди – студенты, продвинутые рабочие, молодая интеллигенция – провозглашали лозунг: «Долой Бога!» Потом волна политической активности схлынула, государство пошло по пути уверенного капиталистического развития. Но «антибуржуазные», антирелигиозные настроения сохранились. После войны началась борьба за уменьшение влияния церкви.

– Так сегодня большинство шведов – атеисты?

– О нет, я бы так не сказал.

– Значит, верующие?

– Тоже нет, – смеется Яри. – Ситуация сложная, даже, пожалуй, парадоксальная.

Парадоксы

– Вы религиозный человек? – спрашиваю я профессора Монсона.

– Нет, не религиозный.

– Значит, вы не принадлежите к лютеранской церкви?

– Обязательно принадлежу, я член этой церкви.

В этом особенность отношения к религии в Швеции. На вопрос о вере большинство людей отвечали мне, что они не религиозны. Однако те же самые люди признавались, что они либо венчались в церкви, либо крестили там детей, либо проводили отпевания своих почивших родных. Вот более точные данные: 62% всех бракосочетаний и 74% крещений новорожденных произошло в церкви. Как написано в том же информационном издании «Швеция и шведы», «сегодня церковь превратилась в традиционно-культурное и церемониальное наследие».

Прочитав эту фразу в Москве, я не очень поняла, что она означает. Пришлось разбираться в Швеции. До своего отделения от государства лютеранская церковь официально регистрировала браки. Сегодня этот и другие акты гражданского состояния заключают государственные органы, обычно один из отделов городской мэрии. Тем не менее, зарегистрировавшись в таком загсе, новобрачные часто направляются в церковь, а еще чаще приглашают священника на свадебное торжество.

Еще интереснее с конфирмацией. Как заметил Илья Эренбург, «…даже заведомые безбожники и социалисты готовят своих детей к конфирмации». Многие родители приводят детей-подростков на эту церемонию в храм. Но обычно сами дети, их отцы и матери не придают этому действу прямого религиозного смысла, его воспринимают скорее как торжественное посвящение ребенка в мир взрослых.

Однако, став формально лютеранином (а после конфирмации он именно таковым считается), мальчик или девочка не берут на себя никаких религиозных обязательств.

Иными словами, отказываясь от формальной религиозности, шведы все чаще обращаются к церкви как к храму, придающему значительность важнейшим событиям жизни.

При этом церковь подчас выполняет и совсем новые для нее функции. Например, благословение на развод. Совершается он во время церемонии, несколько напоминающей по ритуалу свадебную. Под молитву о всепрощении супруги благодарят друг друга за то лучшее, что было в их совместной жизни. Затем пастор благословляет их на расставание.

В некоторых ресторанах я заметила большие керамические сосуды, куда посетители опускали маленькие записочки. Мне объяснили, что это так называемые «молитвенные чаши», а записочки – просьбы к Богу об исполнении желаний вполне светских посетителей ресторана. Когда чаша наполнится, ее передают пасторам, а те зачитывают записи во время своих молитв, передавая их содержание, так сказать, по прямому назначению.

Модернизация

Похоже, что приобщение церковной жизни к светской не такое уж новое явление в Швеции. Во всяком случае, вспоминая о своих встречах с лютеранскими священниками, Илья Эренбург писал: «Что касается пасторов, то они любят светское общество и французские романы». С годами эта тенденция усилилась. Сегодня она совершенно очевидна. Наиболее выразительный пример – модернизация духовной музыки. Часто месса идет в сопровождении флейты, саксофона, электрогитары. В церковные мелодии вносятся элементы шведского фольклора, а также африканские и латиноамериканские мотивы. Духовные песнопения часто перебиваются элементами джаза, даже рока. А как иначе привлечешь молодежь?

Нельзя сказать, чтобы эти новации вызывали всеобщее одобрение лютеранского духовенства. Представители его консервативного крыла, так называемой Высокой церкви, осуждают эти модернистские тенденции. Они выдвигают два важных контрдовода. Во-первых, если светская и духовная жизнь так тесно сближаются, то постепенно исчезнут и различия. Границы размываются. Во-вторых, привлекая молодых прихожан, не теряет ли церковь одновременно старых? Ведь вряд ли пожилому лютеранину будет приятно услышать в храме джазовые ритмы, а рокмузыка его может и вовсе ввести в шок. Но, несмотря на все эти возражения, лютеранская церковь продолжает прислушиваться к велениям сегодняшнего дня. В первый раз после 27 лет огромной работы была издана Библия в современном переводе: читать ее теперь легче и интереснее. Ответом на вызов времени стало и право женщины на посвящение в сан. Сегодня уже четверть всех священников – женского пола. Генеральным секретарем Центрального управления Шведской церкви была избрана Лени Бьорклунд – первая женщина на таком высоком посту.

Дальше – больше. Сейчас в духовных верхах обсуждается вопрос о возможности заключения церковного брака между гомосексуалами. Как я уже писала, однополые союзы на государственном уровне в Швеции разрешены с 1999 года. В этой связи правительство обратилось к церкви с просьбой о таком же разрешении. Архиепископ Андерс Вейрюд ответил так: «Венчать пару единого пола мы можем, но называть этот союз браком не станем. Потому что слово „брак“ применимо только к союзу мужчины и женщины».

Однако геев такое решение не устроило, они снова потребовали полностью уравнять их с разнополыми супругами. Сейчас, когда я пишу эти строки, вопрос продолжает обсуждаться в церковных верхах.

Праздники

Переход церковных ритуалов в традиции общекультурные особенно заметен во время религиозных праздников. Отмечаются они в точные даты (которые, впрочем, могут слегка смещаться) и по установленным правилам. Однако редко когда заканчиваются в церкви.

Самый любимый праздник шведов – День святой Люсии – начинается в темную пору, 13 декабря. Когда-то эта сицилийская дева приняла христианство, за что заплатила мучительной смертью. Образ Люсии – светлой, чистой, истово верующей – ассоциируется с белым цветом. Поэтому в день праздника утро в шведской семье должно начинаться с того, что дочь наряжается в длинное белое платье, подпоясанное красной лентой, и водружает на голову корону с пятью свечами. В таком наряде она будит родителей и приносит им на завтрак кофе с шафрановыми булочками.

Позже в офисах, школах, на рабочих местах начинаются конкурсы на лучшую святую Люсию. Девушка должна быть привлекательна, однако не возбуждающей, а умиротворяющей красотой. Поэтому эффектные, сексапильные красотки выиграть соревнование не могут: побеждают строгие, с лицами целомудренными и спокойными.

Все победительницы конкурсов собираются в одно красивое белое шествие и, напевая знаменитую «Санта Лючию», движутся по улице, заходят в городские рестораны или в сельские дома. Завидев свет зажженных свечей на венках девушек, те, кого они посетили, должны их угостить грогом и виноградом.

Юноши, кстати, тут тоже присутствуют. В длинных белых рубахах и остроугольных шляпах они идут по бокам шествия, охраняя Люсий.

Шествие имеет и вполне гуманитарную направленность. Оно заворачивает в больницы, в дома для престарелых, радуя красотой немощных пациентов. Девушки поют песни о тьме, которая сейчас, в декабре, царствует на земле, и о свете, который скоро победит эту тьму и придет на землю. Кстати, в корне слова «люсия» лежит значение «свет».

А с приходом весны наступает уже всехристианский, широко отмечаемый праздник Пасхи. На рынках и площадях продавцы щедро раскладывают желтые цветы, особенно часто – нарциссы. Прохожие покупают также березовые прутики с яркими перышками. Лучше если на прутике уже слегка зазеленели почки: значит, весна на пороге.

С тех пор как церковь утратила свое прежнее влияние на жизнь, Великий пост почти не соблюдается, во всяком случае, в городах. Здесь вовсю едят жареное мясо (предпочтительно ягнятину), разную рыбу, а на сладкое подается семла – трехслойная булочка со взбитыми сливками и шоколадной пастой. Ну и, конечно, какая же Пасха без яиц? Желтые, оранжевые, лиловые, они украшают стол. Детей принято угощать яйцами шоколадными.

Дети на этом празднике играют важную роль. Они наряжаются в одежды, напоминающие старинные, красят щеки, губы, сурьмой обводят брови. И в таком виде ходят по домам, ожидая сладостей. Согласно шведскому фольклору, на Пасху ведьмы улетают к сатане на Синюю гору. А маленькие дети должны как бы охранять место и не дать им возвратиться. С этой же целью некоторые хозяева загородных домов разжигают на улице небольшие костры – они также призваны отогнать ведьм, если те вдруг решат вернуться и испортить торжество.

Кстати, Пасха, хоть и не является государственным праздником, ознаменована четырьмя выходными днями. Считается, что в эти дни около 5% населения все-таки идет в церковь. Остальные же используют этот отдых, чтобы последний раз в сезоне покататься на лыжах или подготовить лодки и катера к лету.

О приближении Рождества можно догадаться задолго до самого праздника. Еще за четыре недели до этого дня на подоконниках зажигаются свечи, которые надо будет тушить по одной раз в семь дней. В центре Стокгольма открывается праздничный базар с богатейшим выбором подарков. Этими дарами домочадцы станут обмениваться на Рождество, готовясь к праздничному обеду. Торжество это сугубо семейное, тихое. Детишки усаживаются перед телевизором, смотрят мультики, а в это время незаметно появляется старик с длинной бородой – шведская версия Санта Клауса. Когда фильм заканчивается, Санта начинает презентовать подарки. Правда, не безвозмездно. Прежде чем получить подарок, юный член семьи должен либо прочитать стишок, либо отгадать загадку.

Торжественный рождественский стол предполагает истинно праздничное изобилие. Маринованная селедка, соленый лосось, печеночный паштет, копченая колбаса, холодные свиные ребрышки. И еще поднос с сыром разных сортов. На десерт – ваза со свежими фруктами.

На тринадцатый день после Рождества наступает Крещение – оно знаменует окончание рождественских праздников.

В первую субботу после 30 октября отмечается День всех святых – это день поминовения усопших.

Есть еще, конечно, и другие – нерелигиозные – праздники, но к теме этой главы они отношения не имеют.

Еда

Национальная кухня

Мои друзья, профессора Стокгольмского университета Керин и Хаккан, приглашают меня в ресторан. Они спрашивают, что бы я хотела заказать на ужин, и я, естественно, отвечаю: что-нибудь чисто национальное, местное.

Первое же блюдо, которое нам приносит официант, вызывает у меня улыбку. Это селедка – для меня, коренной москвички, конечно, невероятная экзотика! Затем появляется нечто в фарфоровой супнице, из которой идет пар. Мельком заглянув под приоткрытую крышку, я вижу какие-то белые шарики величиной с куриное яйцо. По виду они не напоминают мне ничего. Но запах… Его невозможно спутать ни с чем. Да, это картошка, только маленькая и идеально круглая. Картошка с селедкой – и это называется национальное блюдо? Забегая вперед, скажу, что многое из шведской кухни оказалось мне хорошо знакомым.

Захожу в недорогой ресторан и объясняю официантке, что первый раз в стране, и поэтому прошу принести что-нибудь типично шведское. Она понимающе кивает и приносит гороховый суп. Тот самый, который я люблю готовить на своей кухне. На второе появляются «митболлс» (мясные шарики), на пробу они оказались чисто русскими котлетами. К ним подается картофельное пюре с луковым соусом.

Однако при всем сходстве шведских блюд с нашими они все-таки, как говорится, «то, да не то». Скажем, та же селедка. Вкус ее отличается от нашей. Я узнала, что вариантов ее приготовления больше двадцати: маринованная разными способами, а также соленая, копченая, жареная, вареная. И еще какая-то «квашенная в банке», куда ее помещают чуть ли не на целый год, а когда вынимают, поднимается такое амбре, что непосвященные выбегают из комнаты. Зато посвященные, съедая ее сразу – промедление опасно! – испытывают истинное наслаждение гурманов.

Я же не могла оторваться от селедочной икры, которая продается в любом гастрономе. Она запечатана в тюбики и имеет десятки разновидностей: для любителей острых вкусовых ощущений или сластен, для детей и для вегетарианцев, со всевозможными добавками.

Почти всегда на домашнем столе моих знакомых появлялся лосось. Каждый раз он имел несколько иной вкус, но всегда отличался нежной прозрачностью. Неожиданным для меня было то, что он считается не деликатесом, а почти повседневной едой. На столе у Уллы Бьёрнберг он был в двух видах – соленом и маринованном, – главное блюдо с горячей картошкой и салатом. В других домах я пробовала его копченым или испеченным в соусе, приготовленным на гриле или на шампурах. Коронное же кушанье из лосося называется гравлакс – с сахаром, солью и укропом.

Чисто шведские блюда я тут, конечно, тоже нашла. И получила от них большое удовольствие. Например, «искушение Янсона» – картофельная запеканка с анчоусами. Для вкуса туда добавляют лук и сливки.

Из мясных кушаний шведы предпочитают свинину, запеченную в яйцах, горчице и овощах, – это национальная ветчина. А также оленину. Но это уже деликатес, стоит он дорого.

В большом ходу на шведском столе хлеб. Он имеет приятный сладковатый вкус, и потому – к своему великому огорчению! – я употребляла его немерено. Но наряду с мягким хлебом шведы часто едят и хрустящие хлебцы. Насмешник Питер Берлин так описывает этот мучной продукт: «Хлебцы выглядят как прямоугольные куски тонкого коричневого картона, а по вкусу напоминают необработанную целлюлозу. Они настолько хрупки, что когда на них намазывают масло, они крошатся и распадаются на куски. Это, впрочем, не мешает шведам упрямо намазывать на них что угодно».

Хрустящие хлебцы и впрямь безвкусны, но именно это и позволяет почувствовать вкус того, что лежит сверху.

Ну и, наконец, десерт, знаменитый рис а-ля Мальта. На меня, признаться, он сильного впечатления не произвел. Рисовая каша варится в молоке с ванилью, остужается, а затем взбивается со сливками и мандаринами. Последние когда-то привозились только с острова Мальта. Отсюда и название. Больше мне понравились груши, сваренные в красном вине. И, конечно, совершенно очаровало парфе из морошки: желтки взбиваются с сахаром, сливками и морошковым вареньем, а затем сильно охлаждаются. Именно этот деликатес подается на сладкое во время банкетов в честь нобелевских лауреатов.

Кстати, о морошке. Из этой очень сладкой ягоды здесь любят варить варенье, но подают ее и просто так, в живом виде, иногда с молоком. Вообще отношение к ягодам у шведов, я бы сказала, любовное. В роскошных лесах их собирают ягодники – и для себя, и на продажу. Ягоды занимают почетное место в национальной кухне.

«Ягодная королева» – конечно, земляника. Появляется она ненадолго, пользуется огромным спросом. Но ценится не только за вкус и питательность. Это еще и символ: несколько ягод, нанизанных на длинную травинку, – такой подарок преподносят в знак любви.

Хороша и лесная черника со сливками и сахаром. Ну и, конечно, брусника. Варенье из нее подается к любым мясным блюдам. Кстати, шведские повара, которые побеждали на многих международных соревнованиях, на конкурсе кулинаров в Париже заняли второе место именно благодаря своему блюду с лесными ягодами.

О многочисленных сладких булочках, пирожных, печеньях я уже писала в главе о праздниках. Наибольшее впечатление на меня произвело имбирное печенье – своим неповторимо острым, горьковато-терпким вкусом.

Впрочем, как я уже сказала, в многочисленных ресторанах и ресторанчиках чаще подают блюда, приготовленные по европейским рецептам. Особенно много так называемой пасты, то есть макаронных изделий самых разных видов. Много рецептов привезли с собой иммигранты из Восточной Азии, Южной Европы, Северной Африки. Приезжие открывают свои магазины, рестораны, кафе под общим названием «Ориенто». Шведские же повара, отвечая вызовам глобализации, все чаще придумывают новые блюда, где смешивают рецепты национальные и зарубежные.

Алкоголь

«Пьют шведы много», – писал Илья Эренбург. Но это было полвека назад. А сейчас Швеция – одна из самых слабоалкогольных стран в мире. На одну душу населения здесь приходится 6 литров алкоголя в год, в два раза меньше, чем во Франции с ее 12 литрами, не говоря уж о России – 14,2 литра на человека, включая младенцев и древних старушек.

А тогда, в середине века, шведы откровенно спивались. И правительство жестко взяло дело в свои руки. Вся розничная торговля спиртным была отдана государству, в так называемую сеть «Система». Частным же магазинчикам осталось лишь пиво и некрепкое вино. Кроме того, были введены строгие ограничения по времени продажи (с 9 до 18 по рабочим дням, с 10 до 14 по субботам). И по возрасту покупателей: не моложе 20 лет, с предъявлением паспорта. Так что прежде чем пойти в Швеции за спиртным, посмотрите на часы. Кроме того, не забудьте, что цены зависят от крепости напитка: если бутылка сухого обойдется в 7–8 евро, то литр водки или джина уже в 30–40.

Знаменитая шведская водка «Абсолют» стоит в самой Швеции в 1,5 раза дороже, чем в соседней Дании, и в 2,5 раза дороже, чем в Германии. Впрочем, сейчас этот свой знаменитый бренд шведы выставили на продажу.

Государство сурово следит за трезвым образом жизни сограждан и достигло в этом бдении заметных успехов. Тем не менее шведы от винопития не отвыкли. Что-то привозят из-за границы – легально или не очень. Что-то покупают по высоким ценам. Но при любом застолье спиртные напитки на столе стоят.

Самый популярный из них – пиво. К моему удивлению, в одном доме я увидела такую картину. После того как все пивные бутылки были осушены, на столе появилось сухое вино. Я считала, что на этом алкогольная часть застолья завершилась, но тут принесли новую партию бутылок: водка, джин, коньяк. К кофе же после трапезы подали еще и ликер.

Но вот что интересно.

– Даже самый последний пьяница в стране не станет нарушать общепринятые нормы поведения, – говорит мне Оке Доун.

– И не упадет где-нибудь на улице? – спрашиваю я.

– Это вообще исключено. Не дай бог, увидит кто-нибудь из соседей – стыда не оберешься. Поэтому, даже сильно упившись, швед все силы сосредоточит на том, чтобы идти не шатаясь и добраться до дома.

Кофемания

Но зато кофе граждане Швеции потребляют немерено. Большие любители цифр и точных калькуляций, они подсчитали, что на каждого человека приходится 1117 чашек в год, чуть больше только в соседней Финляндии. «Если вы захотите понять, что заставляет биться сердце шведа, вам не надо идти далеко. Это кофе, – пишет Питер Берлин. – Запрет на кофе, я думаю, ввел бы в ступор всю страну на несколько дней. Кофе – то единственное, что заставляет шведов просыпаться каждое утро и не засыпать после еды в рабочее время. А ужин без этого напитка просто невозможен».

Подтверждаю. Любое приглашение в ресторан, кафе или домой в течение дня означает небольшую трапезу: чашка-другая кофе и сладкая булочка. Такого напитка – хорошей крепости, ароматнейшего запаха и красивого темного цвета – больше мне пить нигде не приходилось. Способов приготовления напитка здесь десятки: кофе со сливками, вскипяченный на молоке, заваренный с пряностями и ромом…

Самый вкусный он в таких известных кафе, как «Бла портен» или «Хард-рок кафе». Но и в домашних условиях его могут сварить не хуже: за четыре века с тех пор, как здесь появился кофе, шведы стали большими искусниками по части его приготовления.

Интересен и чисто психологический аспект восприятия этого напитка. Как мне показалось, его считают едва ли не универсальным средством создания хорошего настроения, релаксации, взаимопонимания.

Кофепитие также важный ритуал деловой жизни. В офисах (я это наблюдала в университетах) дважды в день по утрам и в три часа пополудни работа останавливается на «кофейный перерыв». Остаться на рабочем месте в это время как бы не очень прилично. Тут надо вспомнить привычку шведов – не высовываться и не выделяться среди других. Продолжая работать, вы вроде бы показываете, что отличаетесь от остальных, что вы – упаси бог! – может быть, даже «трудоголик». К тому же считается, что чашка кофе не только поднимает настроение, но и сплачивает коллектив.

Этикет застолья

Мы едем в гости. Я уже писала об этой поездке к друзьям моих друзей в главе «Характер». Подъехали мы к дому за несколько минут до назначенного времени и колесили вокруг него, чтобы не прибыть чуть раньше, а потом, наоборот, бежали, чтобы не прийти чуть позже. По дороге мой приятель наставлял меня, как надо себя вести за столом, чтобы не выглядеть в глазах хозяев человеком невоспитанным. Первым правилом этикета был как раз приход гостей минута в минуту. Затем начался ритуал винопития:

– Когда рюмка наполнена, не спеши сделать первый глоток. Дождись первого тоста. Тебе это кажется странным?

– Нет, не кажется, – заверила я. – По нашим обычаям тоже нельзя начинать пить до тоста.

– А кто его произносит? – спросил приятель.

– Кто угодно. Иногда, правда, выбирают тамаду.

– У нас по-другому. Первый тост обязательно поднимает хозяин. Но перед тем он берет с тарелки немного закуски, ровно одну ложку. И только проглотив ее, начинает приветствовать гостей: благодарит их за то, что оказали ему честь своим приходом.

– Теперь уже можно пить?

– Нет, еще рано. Во время приветствия хозяина гости поднимают рюмки на уровень груди. Примерно так – он поднял невидимый сосуд и уточнил: – Видишь, где третья пуговица моей рубашки? Вот напротив нее должна быть рюмка все время, пока хозяин не скажет главного слова: «Скол!» – это знак того, что можно начинать пить.

Так оно и было. Сначала гости вслед за хозяином попробовали по ложке салата, затем подняли свои рюмки строго напротив третьей пуговицы мужской сорочки и держали их так, пока хозяин не произнес: «Скол!»

У нас прозвучало бы как «Ну, выпьем!», или «Будем здоровы!», или в сокращенном варианте просто «Будем!»

Гости в ответ тоже хором призвали: «Скол!»

Однако, к моему удивлению, отпив глоток, они все еще продолжали держать рюмку в той же «позиции третьей пуговицы». Одновременно они совершали некий странный ритуал: молча смотрели друг на друга. После чего все дружно поставили рюмки на стол. Я вопросительно взглянула на своего приятеля. Он кивнул: «Теперь можно пить».

– А когда же чокаться? – спросила я тихо, полагая, что ритуал винопития здесь и в России должен иметь много общего.

– Нет, здесь никогда не чокаются, – ответил он.

Несколько раз за этим столом я не понимала, что означают те или иные ритуальные действа. А вернувшись, раскрыла книжку «Обычаи и этикет Швеции» Шарлотт Дэвитт и кое-что узнала. Например, после того как сказано «скол!», гости делают глоток вина и ставят рюмки на стол. Теперь необходимо установить душевный контакт друг с другом. Для этого человек должен обменяться проникновенным взглядом сначала с хозяином, а потом с каждым гостем в отдельности. После этого каждый может пить сколько хочет, не дожидаясь дальнейших тостов. Мужчины могут слегка флиртовать с женщинами, при этом произносится какой-нибудь персональный тост. Сказав «скол!», необходимо тут же осушить рюмку.

Обычай этот не новый, о нем писал и Эренбург: «Пить в Швеции просто так нельзя. Иностранец хлебнул вина, как будто он не на званом обеде, а на вокзале. Он забыл, что вино – это не напиток, а лирическая поэма. Хозяева и гости стыдливо потупили глаза: они ничего не видели.

Надобно, дорогой иностранец, сказать «скол!», поднести сперва бокал к жилету, под которым, как известно, сердце, а потом уже и к губам. Надо проделать это все, не сводя глаз с того, за здоровье кого вы пьете. Если вы скажете один раз «скол!» хозяйке, а три раза дочке аптекаря, то вы попросту хам…»

«Игры в „скол!“ у шведов не знают границ», – пишет Питер Берлин и затем пусть и шутливо, но довольно подробно эти игры описывает. Хотела было передать коротко своими словами, но боюсь не донести аромат этого застольного этикета. Поэтому приведу цитату целиком:

«После тоста хозяина каждая дама терпеливо ожидает, пока ее сосед слева поднимет свой бокал и, глядя ей прямо в глаза, воскликнет „скол!“ Но и после этого дама может выпить свое вино только тогда, когда один из гостей повторит это „скол!“ Это, однако, не касается хозяйки: она может послать „скол!“ любому своему гостю… Если же гость, сидящий напротив, решит выпить один, она шепотом упрекнет его, что он о ней забыл. Гость мужского пола, решив выпить рюмку с другим мужчиной и сказав ему „скол!“, совершит непростительную ошибку».

Прочитав это, я уже не восприняла как чистую шутку вывод автора: «Тот, кто достиг в играх в „скол!“ уровня мастера высшего класса, вполне может быть сравним с чемпионом по шахматам».

Я пожалела, что не узнала обо всех этих тонкостях до первого званого обеда у друзей моего друга. Однако в других домах, признаться, я далеко не всегда видела жесткое следование этому этикету. Кроме разве шутливого заигрывания с дамами и часто произносимого призыва к питию: «Скол!»

Свой этикет, однако, существует не только у домашнего обеда, но и в ресторане. Из других особенностей мне запомнились три.

Первая. Компания друзей, посетившая ресторан, рассчитывается так: каждый платит за себя. Не за часть общего счета, поделенного поровну, а именно за то, что каждый себе заказал. При этом человек, захотевший заплатить за всех, рискует остаться непонятым: это может быть расценено как осуждаемое здесь желание выделиться. Так, один русский бизнесмен, отобедав со своими партнерами в ресторане, попросил общий счет и оплатил его за всех целиком. Такой жест широкой русской натуры шведские хозяева оценили по-своему: до сих пор этот случай рассказывают как смешной анекдот.

Вторая особенность меня бы не удивила, если бы я не была в Америке. Там давно уже вошло в привычку брать с собой остатки ресторанного угощения и даже вполне откровенно просить у официанта «doggy bag» (пакет для еды собачке). Обычай этот сейчас распространился в Европе, даже, кажется, и в России. В шведском же ресторане это не то чтобы запрещено, но не принято. При мне супруги-иностранцы попросили пакет и стали в него складывать то, что осталось на тарелках. Официант наблюдал за этим, не особенно скрывая ироничной улыбки. А когда гости ушли, он, очевидно, поделился впечатлениями со своими коллегами, и из кухни донесся дружный смех.

Третье открытие в шведском ресторане было для меня приятным. Здесь не кладут в воду или другие напитки лед. В Америке это мне приносило много неудобств. Там даже не представляют, что можно пить просто воду или просто сок, а не смешанный наполовину с кубиками льда. Впрочем, вода в стокгольмских ресторанах была всегда очень чистой и слегка, но только слегка, охлажденной.

В ресторане всегда можно оставить немного еды на тарелке. Но вот если вы решили воспользоваться «буфетом», то есть «шведским столом», то тут оставлять ничего не принято. Не можете все съесть – не берите слишком много.

Дом

– Знаете, с чем ассоциируется у шведа образ его родины? – спрашивает меня Пэр Енеруд. – С красным домиком, отороченным белой каемкой, и с белой церквушкой. Типичная сельская картинка.

– Но я таких домиков не видела, – удивляюсь я.

– А где вы были? В центре Стокгольма? Там их действительно мало. Поезжайте ближе к окраинам или еще лучше – в деревню, в глубинку. Впрочем, можно и ближе. Пойдите в музей «Скансен».

Скансен

С шумной современной улицы, по которой мчится поток «вольво» и «саабов», я попадаю в какой-то иной мир. Как это у поэта: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Навстречу идет миловидная девушка. На ней широкая юбка в пол, блузка на шнуровке, с вышивкой на рукавах. Поверх всего расшитый фартук. Из-под платка, покрывающего голову, выбивается светлая прядь, волосы падают на плечи.

– Приветствую вас в нашем Национальном этнографическом музее «Скансен», – говорит она на отличном английском. – Куда хотите зайти? В торговую лавочку? В аптеку? В пекарню?

Толкаю первую же дверь и попадаю на два-три века назад. За прилавком деревенской лавки другая девушка, постарше, в похожем костюме. Только волосы у нее целиком забраны под чепчик. Какой же головной убор более правильный – платок на распущенные волосы или чепчик, в котором они спрятаны целиком? Она объясняет, что все зависит от семейного положения:

– Я уже замужем, а моя подруга еще нет. Вы что-нибудь хотите купить? – спрашивает она из-за прилавка.

Глаза у меня разбегаются. Я хотела бы купить все. Вот этот фонарь – предшественник электрической лампочки. И эти ножницы с витиевато изогнутыми ручками – для стрижки овец. И железную щетку, чтобы вычесывать шерсть, оставшуюся после стрижки. И утюг на углях. И старинные тазы. И ухваты для печки… Ведь это какая же экзотика! Однако мой скромный бюджет позволяет сделать лишь одну дешевую покупку. Я прошу отпустить мне разноцветные леденцы. Девушка взвешивает их на больших старинных весах, ссыпает в кулек из грубой серой бумаги.

А теперь – в аптеку. Мне как раз надо купить аспирин от простуды. Но пожилой продавец – очки в круглой оправе, – своим обликом действительно напоминающий старого аптекаря, объясняет, что таких лекарств у них нет и быть не может: в XVII–XVIII веках их не продавали. А если от простуды, то вот травяной чай: заварите, закутайтесь на ночь, и к утру все пройдет. Выйдя из аптеки, я слышу соблазнительный аромат свежей сдобы и иду на этот запах. Передо мной еще один дом, над ним висит большой деревянный крендель. Пекарня. Не имитация, не сцена, разыгранная на тему «Как пекли хлеб в старину», а самое настоящее действующее производство. Пекарь в белом переднике и высоком колпаке выпекает булочки. И ровной своей румяностью, и безупречно круглой формой они очень похожи на муляжи. Но аромат… Я с трудом выстаиваю очередь человек в пять. А дорвавшись до этих соблазнительных изделий, набираю их целый пакет.

Теперь, насытившись, можно осматривать музей дальше. Иду к стеклодувам. Там на глазах у изумленных посетителей лысый дядька в длинной белой рубахе берет кусок обыкновенного стекла, раскаляет его и превращает в изящную вазочку для варенья. Ну уж раз побывала у стеклодува, как же не заглянуть к гончару? Он тоже в старинном наряде, не обращая на нас никакого внимания, разрисовывает только что сделанный глиняный горшок с простеньким рисунком – по белому полю наивные голубые цветочки. Я вспоминаю современные керамические кувшины изысканного дизайна, которые видела в городских магазинах, и чувствую, как история проходит у меня перед глазами.

На улице я вижу деревянную церквушку, потом ветряную мельницу. Вот пошли жилые постройки – крестьянские подворья, крытые соломой. В каждом доме – свой хозяин в одежде, соответствующей эпохе. Из труб домов идет дым. А вот и он – красный домик с белой оторочкой.

Честно говоря, услышав от Пэра про красный цвет шведского архитектурного символа, я немного удивилась. Уж на что русские крестьяне любят украшать свои избы, даже и сейчас, а красного дома я что-то ни разу не видела. Шведский домик оказался красно-коричневого цвета. По контуру он был обведен белой краской. Белыми были и перила крыльца. На самом крыльце стояли два огромных сундука, служившие, по-видимому, и шкафами, и сиденьями. Они тоже были выкрашены в вишневый цвет и тоже окаймлены белым. Ни резных наличников, ни ярких заборов, никаких внешних украшений: все, как и полагается по правилам lagom, то есть умеренно. Но почему все-таки такой нетипичный красный цвет?

Из дома выходит молодой красавец в старинной рубахе и широких штанах. Его я об этом и спрашиваю. Объяснение, оказывается, лежит вовсе не в сфере эстетики, а вызвано чисто прагматической причиной. Шведы еще давно научились делать краску из отходов медного производства, которое было здесь развито. Краска эта оказалась устойчивой к снегу, дождям, солнцу, ветрам. Ею выгодно было покрывать снаружи деревянные стены домов: она была долговечной. А цвет… да, цвет подкачал, он имел тот яркий красноватый оттенок, который несколько нарушал сдержанный национальный колорит. Но, как мы уже знаем, шведы – люди прежде всего практичные. Целесообразность оказалась важнее эстетики. Так и повелось: деревенские (и не только деревенские, но часто и городские) постройки возводить в этом единообразном стиле и в несложной цветовой гамме – темно-красное с белым.

Потом, когда я стала выезжать за город, я много раз видела эти домики, очень похожие друг на друга. И поняла, почему именно такое нехитрое сооружение превратилось в символ патриотизма.

Ширь и приволье

Как правило, это выражение ассоциируется с природным пейзажем: степь или луга – в общем, большие просторы. Стокгольм же – современный европейский город с бесконечными транспортными и людскими потоками, множеством высоких зданий. И тем не менее в нем не пропадает это ощущение простора. Там очень легко дышится.

На то есть несколько причин. Город вальяжно расположился на 14 островах и островках. В нем безмятежно существуют сотни озер, бухт, каналов. В него по-хозяйски вторгается заливами море. А там, где нет воды и домов и есть сколь угодно малое пространство, оно засажено кустами, клумбами, деревьями. Впрочем, многое, особенно деревья, не насажено, а сохранено. В самом центре, рядом с так называемым Шведским домом, знаменитым туристическим центром, большой парк Кунгстредгорден. Я люблю по нему гулять, наблюдая за людьми, фланирующими по аллеям с густыми цветочными бордюрами или отдыхающими прямо на зеленой траве.

Вода и зелень создают очарование, рождают странное, не типичное для города ощущение шири и приволья.

Впечатление простора усугубляет и расположение города на разных уровнях. Стоя в центре, на мосту улицы Дротинингаттен с ее пешеходами, автомобилями, витринами магазинов и кафе, я одновременно вижу другую улицу, внизу, там тоже пешеходы, автомобили, магазины. Это создает ощущение объемности. Я выглядываю из окна своей гостиницы на пятом этаже, и город предстает мне уже в трехуровневом виде: тот, что прямо против моих глаз, тот, что над ним, и тот, что ниже.

Архитектурно Стокгольм разнообразен. В нем видно влияние нескольких стилей. Минимализм строгих современных зданий перемежается со стрельчатыми башнями древних соборов. В соседстве с романтичным барокко существует строгая готика. Впрочем, есть районы, где стиль сохраняется в чистом виде. Таков, например, Гамла Стан, или Старый город. Этот средневековый городской центр был заложен еще в XVII веке. Он тщательно охраняется ото всего, что его может повредить или разрушить: от машин, автобусов и любого другого транспорта. Это пешеходная зона. Ничто не мешает прохожим или туристам любоваться стариной. Узкие улочки, булыжная мостовая, чугунные гербы над массивными дверями, старинные фонари, множество антикварных лавок…

Здесь находится знаменитый на весь мир Королевский дворец – постройка в стиле позднего шведского барокко. Знаменит он тем, что это сегодня самая большая действующая королевская резиденция. В его шестистах комнатах собраны многочисленные предметы мебели, скульптуры и украшения XVII и XVIII веков. В полдень прохожие непременно собираются, чтобы посмотреть на торжественный ритуал смены караула.

Вообще в городе много зданий, имеющих историческую и архитектурную ценность. Дом городского суда, построенный в начале прошлого века, украшен скульптурами и настенными росписями. Городская Ратуша своими массивными мрачноватыми формами, кажется, воплощает дух скандинавского Средневековья. Однако построена она в этом стиле всего 80 лет назад. В Ратуше, в ее голубом зале, раз в год чествуют лауреатов Нобелевской премии. Сами же премии вручаются в Шведской академии наук.

И, конечно, здесь десятки музеев, среди которых интересен, особенно детям, Юнибакен. Он посвящен хорошо известной у нас писательнице Астрид Линдгрен. Под тексты из ее произведений – диктор читает их по радио – вагончик везет меня по местам героев книг: «Пеппи – Длинный Чулок», «Рони – дочь разбойника», «Мио, мой Мио!», «Мы все из Бюллербо». Ну и, конечно же, «Карлсон, который живет на крыше».

Об этом добродушном, плутоватом друге Малыша я вспоминаю в совершенно неожиданном месте. Бродя по респектабельному району Бломанен, я вдруг вижу на плоской крыше современного здания маленький домик. Сейчас трудно сказать, пришла ли архитекторам идея поселить горожан на крышах под влиянием литературной фантазии Астрид Линдгрен или же ими руководили другие соображения. В городе большой дефицит земли под новое строительство, а Карлсон показал, где еще можно селиться, кроме земли.

Поднимаюсь лифтом наверх и обнаруживаю, что не такой уж он маленький, этот шоколадно-бежевый особнячок: так просто казалось с земли. Это двухэтажный коттедж. В нем четыре комнаты (около ста квадратных метров), а еще гостиная, кухня, прихожая. Есть такие домики и на одну-две комнаты, есть и на шесть. Между ними в скверах и на игровых площадках резвятся дети. Пространство, разумеется, огорожено высоким забором. Коттеджи сдаются с полным оборудованием – холодильник последней марки, электроплита, а также встроенные шкафы и полный набор кухонной мебели.

Из новых районов мне особенно понравился Хаммамрбю. Он построен на плавнях озера Меларем. Дома между собой связывает по воде паром. В его каюте, однако, паромщика не видно: судно управляется компьютером. Район Хаммамбрю считается одним из лучших в мире образцов современного жилого комплекса, как с точки зрения архитектуры, так и инфраструктуры. Там много новшеств. Например, стены жилых домов сделаны из… стекла. Разумеется, сверхпрочного, небьющегося, но – прозрачного. Почему? А потому что шведы, как вы помните, пылают страстью к живой природе и ловят, где только можно, лучи солнца. Вот архитекторы и решили: через прозрачные стены обитатели как бы впускают прекрасный пейзаж в свой дом. Могут они и бесконечно наслаждаться солнцем. А если от того и от другого устали – пожалуйста, повесьте плотные шторы и живите, как все остальные горожане. Впрочем, нет, все-таки не как все. Здесь не услышишь шума с улицы. В домах полная, стопроцентная звукоизоляция.

Мусор тут собирается вакуумным способом. Есть и еще одно новшество: кроме своей, здесь можно иметь и общую машину. В коммунальный гараж закупается несколько автомобилей. Если вам сегодня понадобилось выехать в город на четырех колесах, можете взять машину из гаража. Учитывая, что шведы не так уж часто пользуются своими авто, предпочитая им городской транспорт или велосипед, такой прокат весьма выгоден: экономит деньги и время.

Ну, и цены, соответственно… кусаются. Впрочем, смотря с чем сравнивать. Бывает жилье и подороже. Аника Фалькенгрен, генеральный директор шведского банка SEB, купила дом за 5 миллионов евро в пригороде Стокгольма. До недавнего времени она считалась самой богатой домовладелицей в Швеции. Но пару лет назад ее перещеголял сосед: купил дом за 7 миллионов евро. Как вы думаете, гражданином какой страны оказался этот человек? Догадались? Ну ладно, я назову вам его имя – Александр Изосимов, генеральный директор компании «Вымпелком» (Билайн). А вы сомневались?

Квартира

Мне бы хотелось закончить главу «Дом» описанием замечательной архитектуры Швеции. Хотелось, чтобы у читателей осталось приятное впечатление о старых и новых городских постройках. Но не могу я не сказать и о том, что в стране называют одной из серьезных проблем, омрачающих жизнь горожан. Звучит эта проблема очень знакомо: квартирный вопрос. Означает примерно то же, что и у нас, хотя и со шведской спецификой.

В Стокгольме, Гётеборге, Мальмё, еще кое-каких крупных городах катастрофически не хватает жилья. В очереди на его приобретение можно простоять несколько лет. Объясняется этот дефицит, как ни странно (а может, и не странно, а вполне закономерно), социалистическим принципом распределения жилплощади. Жилищный сектор до сих пор не вошел в рыночную систему: цены на квартиры не регулируются естественным соотношением спроса и предложения, а строго фиксируются. Поэтому право арендовать или купить квартиру первым получает не тот, кто больше за нее заплатит, а тот, кто ближе стоит в очереди.

Половина шведов живет в своих домах и квартирах, другая половина их снимает.

Все находящиеся в аренде дома принадлежат Акционерному обществу арендодателей. Стоимость жилья устанавливается после консультации с очень влиятельным Союзом квартиросъемщиков. Арендодатель не имеет права повысить стоимость квартиры, он законопослушно отдает ее очередникам.

Как вы помните, классик сказал, что квартирный вопрос испортил москвичей. Думаю, что это беда не обошла и жителей больших шведских городов. Мне, во всяком случае, рассказывали, что, помимо честной очереди, существует и «черный рынок», или, как это здесь называют, «деньги под столом». Это когда потенциальный съемщик платит сверх положенной суммы непосредственно арендодателю. Однако дело это противозаконное, можно за него и под суд загреметь. Или, в лучшем случае, лишиться лицензии на сдачу квартир. Впрочем, последнее может произойти и по другой причине: если жители недовольны обслуживанием дома и заявили об этом.

Квартплата, как я уже сказала, фиксированная, просто так расти или падать – как это полагается по законам рынка – она не может. Но может измениться, если, к примеру, в доме произведен дорогой ремонт или оборудование поменяли на более современное. Стоимость такой ухоженной квартиры где-нибудь на окраине может оказаться выше стоимости запущенной, даже если она расположена в престижном центре.

Жильцы могут пользоваться общей кладовкой в подвале здания. Во многих домах сейчас есть свои прачечные, сауны, солярии; все это также предназначено для общего пользования.

Для жильца, однако, существует и ряд ограничений. Прежде всего, он берет на себя обязательство не шуметь позже 10 вечера. В доме, куда я пришла в гости, у входа висело объявление: «Уважаемые соседи! В субботу, в 7 часов вечера, к нам, в квартиру 16, собираются гости. У нас может звучать громкая музыка. Будут танцы. Заранее просим нас извинить за этот шум. Пожалуйста, потерпите. С искренним сочувствием, Ян и Майя».

Уют

Свои квартиры – неважно, частные они или съемные, – шведы любят. «Уют» – слово, так редко употребляемое американцами, здесь звучит очень часто. В это понятие прежде всего входит зеленое обрамление дома. Хорошо, конечно, если это частный дом Уллы и Шелла Бьёрнбергов на окраине Стокгольма: его окружает небольшой парк с фруктовыми деревьями, клумбами и цветочными дорожками. Но и в центре города, с его тесно поставленными домами, жители стараются украсить свое жилье снаружи: цветами на балконах, палисадниками у некоторых старых зданий.

Но основное внимание – на внутреннее убранство. Планировки дома нового и дома старого значительно разнятся. В старом – отдельные комнаты для спален, кухни, гостиной. В новом – отделены только комнаты для сна, остальные представляют собой одно большое помещение, пересеченное невысокими перегородками. Иногда о переходе из комнаты в комнату узнаешь только по мебели. Вот диван, кресла, низкий столик, телевизор – это комната для гостей. А вот стол, стулья, буфет – это, конечно, столовая.

Общая особенность всех домов – большие, просторные кухни. В старом доме Бо и Эйприл вход в кухню через дверь. А в новой постройке, где живут Кики и Матиас, кухня открыта, соединена с гостиной. Но и там, и там – это большие помещения. Очень ценятся широкие окна: стоимость квартиры зависит от ширины окон – чем больше, тем дороже.

Все дома, где я была, радовали глаз убранством. Я пыталась определить, как создается то, что по-английски звучит как «cozy», то есть уют, уютный. И вот что открылось моему беглому взгляду.

Мягкость, тепло комнатам придают ковры. Не сплошные напольные покрытия, а небольшие или совсем маленькие. Их расцветка соотносится с цветом мебели – либо в тон, либо в контраст.

Яркими пятнами оживляют комнаты цветы в горшках или вазах.

Обратила я также внимание и на зеркала. Они развешаны по стенам в рамках, зрительно расширяют пространство.

В интерьерах важную роль играют картины. У Карлстромов это целая галерея; экспонаты подобраны со вкусом и пониманием. У Бо, хозяина дома, давнее пристрастие к живописи. Он и сам немного рисует, но главное – с юности интересуется работами художников, особенно русских. Разговаривать с ним интересно: о Кандинском, например, он может говорить часами.

В других домах таких галерей не было, но все равно почти всюду висели картины, хотя бы одна-две – подлинники.

Самым приятным для меня открытием в домах моих знакомых оказались книги. Их много, и они считаются знаком респектабельности, как это еще лет двадцать назад было принято в России.

У Шелла и Уллы Бьёрнбергов такой интерес понятен: оба они интеллектуалы. В их большом двухэтажном доме книги заполонили все свободное пространство. Джейд и Леннарт – люди рабочие, но и в их доме книжные полки украшают все комнаты. Я не случайно употребила слово «украшают»: печатные произведения, по местным понятиям, придают дому интеллигентность, красят его.

Отдельно надо сказать о посуде. Не только цветочные вазы, декоративные кувшины и мелкая скульптура, но и обычная кухонная утварь отличаются элегантностью и стилем.

За обедом у Бьёрнбергов я никак не могла приступить к трапезе – долго любовалась фарфоровым сервизом. Все предметы – супница (для горячей картошки), большие блюда (для рыбы), тарелки, тарелочки, а также чайный набор – все было одного белого цвета. Ни одного рисуночка, цветочка, даже полоски. Никогда не думала, что строгая однотонность может быть такой красивой.

И последнее. Я обратила внимание на то, какой порядок сохраняется в каждом доме: ни одной трещины, капающей воды, облупленного угла. Если честно, это было не мое открытие, я зафиксировала эту черту домашней жизни шведов после того, как прочла у Шарлотт Дэвитт: «Шведы любят свой дом, и вы это почувствуете, едва переступив порог. Квартиры хорошо отапливаются, двойные окна в суровую зиму плотно законопачены. Все, что сломалось или испортилось, тут же немедля чинится…»

Войдя к Карлстромам, я было стала причесываться у зеркала в раме. Оказалось, однако, что это только рама.

– Зеркало сегодня утром треснуло, – сказала виноватым голосом Эйприл. – Завтра купим другое, вы уж нас извините.

– Да, так уж получилось. Вообще-то у нас такой непорядок редко – также извиняясь, заметил Бо.

К этой теме – об отсутствующем на пару дней зеркале – они возвращались еще не раз, пока я не сообщила им, что у меня в московской квартире треснул потолок в коридоре, и я уже полгода не соберусь его отремонтировать. Тогда только, кажется, они успокоились. И показали мне новый стул. Это было отлично выполненное фабричное изделие, хорошей формы и прочное. Я, конечно, похвалила покупку, хотя и не поняла, что в ней такого уж особенного.

– А то, что это не покупка, – сообщила довольная Эйприл. – Это самоделка.

– Неужели Бо такой умелец?

– Не Бо, а Эрик.

Сын Карлстромов, школьник, сидел с нами за столом, застенчиво отводя глаза в сторону. Я с трудом могла в это поверить:

– Эрик, неужели ты это сделал сам?

– Да, на уроке ручного труда. У нас были занятия по работе с деревом. Вот я и подумал: сделаю что-нибудь для своего дома. И сделал.

Дизайн

«Эстетический гений»

Ни в одной стране не приходилось мне так часто слышать слово «дизайн», как в Швеции. И, я думаю, нигде не играет он такой значительной роли, нигде не влияет на повседневную жизнь больше, чем здесь.

…Каждый день, выходя из дома, я выдерживаю – а вернее, не выдерживаю – это испытание. Путь мой к метро лежит мимо посудного магазина. Не заметить его витрину нельзя. А взглянув на нее, невозможно не остановиться. Она прекрасна. В какой-то неуловимой взаимосвязи и гармонии здесь расставлены, развешаны, разложены товары – чашки, чайники, вазочки, салатники… Все это завораживает разнообразием форм и расцветок. Хорошо, если я спешу и нет времени войти внутрь. Но если оно есть… тогда уж почему бы и не заглянуть? Я знаю, как это опасно (для моего кошелька, разумеется), но все равно не могу удержаться.

Войдя в магазин, я веду некий аутотренинг: «Предположим, что это музей. А я всего лишь его посетитель. И ни один из этих очаровательных экспонатов не продается». Так я внушаю себе до тех пор, пока не вижу салатницу – удлиненно изогнутую, блестяще-черную снаружи, светло-серую изнутри. Ничего элегантнее этой посудины я, кажется, раньше не встречала. Я представляю себе, как в Москве наполняю ее зеленым салатом и ставлю на стол, за которым сидят мои гости. Впрочем, что же, у меня один салат на столе, что ли? Нет, надо, чтобы этих штук было хотя бы две. Или три.

– Не хотите ли в тон к салатницам посмотреть тарелочки? – предлагает мне продавщица, заворачивая покупку. – У нас сегодня первый день распродажи.

Ну уж если сегодня дешевле, чем вчера, то сам бог велел не скупиться. Я мысленно пересчитываю кроны в портмоне. Да, могу себе позволить и тарелочки, и еще вот эту изящную пару – солонку и перечницу, ракетами вытянутые вверх и точно подходящие мне по цвету. Я вытряхиваю все купюры из сумки и собираюсь выходить. Но тут вдруг взгляд мой зацепляет круглая керамическая миска, облитая сверху блестяще-черным и в черно-серую клеточку изнутри… Как тут можно остановиться?

– Извините, – молящим голосом прошу я продавщицу. – Не могли бы вы эту вещь отложить, я очень быстро вернусь, это рядом.

Вот почему я боюсь проходить мимо посудного магазина. А мимо мебельного – не боюсь. Хотя дизайн домашнего интерьера, открывающегося за широкой стеклянной витриной, тоже очень хорош. Можно и внутрь войти без риска: не потащишь же отсюда в Москву диван или стол со стульями!

Впрочем, витринный дизайн привлекает тут в любом магазине. Об этом писал еще Илья Эренбург: «В Швеции замечательные витрины. Крупа, фрукты, чашки, лапша – все это разложено с поразительным мастерством, скажу больше – с вдохновением. В этой идеализации материи ныне сказывается эстетический гений шведского народа».

Полвека назад этот «эстетический гений» писатель заметил только в витринах магазинов. Сегодня то, что называется современным словом «дизайн», в Швеции можно увидеть на каждом шагу.

Я не сразу понимаю, отчего у меня складывается стойкое ощущение красоты окружающего меня мира. Понять это мне помогает высказывание знаменитого немецкого дизайнера Константина Грика: «Приезжая в аэропорт в Стокгольме, вы видите современный дизайн. Стойка обслуживания, убранство кафе, одежда служителей, даже бумажные стаканы, и тарелочки, и салфетки – все это оформлено с непревзойденным вкусом и в общей гармонии. А потом, уже в самом городе, автомобили, стоянки автобусов, мобильные телефоны, компьютеры – все-все говорит о том, как современна эта страна. Как вездесущ ее дизайн».

Я привыкла гордиться московским метро. Я и сейчас его люблю, особенно старые станции, щедро украшенные в стиле советского ампира. Да и новые, несмотря на экономию материала, тоже хороши. И все-таки стокгольмское метро сильно поразило мое воображение. Про него можно сказать словами какой-то нашей телерекламы: «Это стильно!». Здесь нет ни одного лишнего украшения, ни одной яркой краски – зато есть та сдержанность, строгая необходимость, которая определяется понятием lagom. Однотонные стены вестибюля в бежевом колере отделаны полосками коричневого цвета: иногда они идут сплошной линией, иногда прерываются, иногда нарушают размеренный ритм. И все. Ничего лишнего. Тем не менее это решение создает ощущение живой динамики и хорошего вкуса, притягивает взгляд.

Конечно, стокгольмское метро не избежало беды общественного транспорта всего мира: его стены – слишком соблазнительные площадки для рекламы. Однако и тут шведский дизайн постарался облагородить это вторжение бизнес-интересов. Реклама не портит эстетику метро, как это происходит в Москве, или в Нью-Йорке, или в Чикаго. Нет, она вписывается в декоративную систему как гармоничное украшение. Все рекламные постеры помещены в рамки одного размера – как бы картины средней величины. И размещены они на стене лесенкой по ходу движения эскалатора. Складывается впечатление, что едешь мимо небольшой картинной галереи. Аккуратно и эстетично.

Хороши и вагоны метро. Заметно просторнее наших, сиденья шире, расположены не друг напротив друга, а по сторонам, лицом по ходу поезда. Но главное отличие – апельсинно-желтые ручки и подлокотники изящно удлиненной формы. Эти цитрусовые разбивки оживляют однообразие пространства, веселят глаз. И к тому же хорошо заметны, если за них надо внезапно ухватиться.

В другой раз я получила удовольствие от шведского дизайна в академическом здании Гётеборгского университета. Строгие аудитории, классы, спортзал. Где тут простор для художественной фантазии? Но Марина Гершетти, декан факультета журналистики, настойчиво предлагает мне пройтись по зданию, смотрит со скрытой гордостью. Аудитории большие, просторные, светлые – что ж, это хорошо (со вздохом вспоминаю здание родного факультета журналистики лучшего в стране Московского государственного университета. Здесь я училась, здесь сейчас преподаю. В нем мало что изменилось).

Марина приводит меня в комнаты для самостоятельных занятий, здесь ребята читают, пишут, работают с компьютером. И я останавливаюсь в изумлении: как можно было превратить это деловое рабочее помещение в такое красивое и уютное пространство? Мебель в комнатах одинаковая – столы и стулья. Но у каждой свой стиль и колорит. В одной вся мебель выдержана в весеннем светло-зеленом цвете. В другой – черно-белый рисунок причудливых растений. В третьей – теплые палевые тона разного оттенка, от свежего молока до молока густо-топлёного. Но больше всего Марине не терпится показать мне лестницу между этажами. Она закрыта стеклянным футляром, и все сооружение напоминает водопад или, учитывая местные особенности, фьорд. Свет, простор, движение…

Искусство как политика

– Да, дизайн действительно входит в разные сферы нашей жизни. И это происходит не случайно и не стихийно. Это политика, на которую тратятся большие силы и деньги, – говорит главный редактор журнала «Form» Стаффин Бенгтссон.

Свидания с этим изысканным, модно одетым молодым человеком я ждала долго. Было понятно, что он действительно очень занят. Однако каждый раз, когда он по телефону откладывал нашу встречу, а я предлагала вообще ее отменить, он с той самой шведской неспешностью встречу все-таки обещал.

Когда мы встретились, он объяснил, почему хотел увидеться:

– Я не упускаю ни малейшего шанса, который дает мне возможность пропагандировать наш дизайн.

Журнал «Form» издает ассоциация «Svensk Form», центр художников-дизайнеров. Ее главная цель – развитие и продвижение шведского дизайна внутри страны и за ее границами. Организация эта серьезная: кроме центра в Стокгольме, у нее есть еще множество региональных отделений и сотрудничающих с ней дизайнерских объединений за рубежом. Как истинный швед, Стаффин называет мне точные цифры. Они действительно выразительны. Ежегодный бюджет «Svensk Form» – 14 миллионов крон. Из них 2,5 миллиона – частные инвестиции; 3,5 миллиона – членские взносы, реклама, продажа товаров. А вот остальные 8 миллионов поступают из Министерства образования и культуры. То есть почти две трети денег на развитие дизайна дает государство. Почему?

– Потому что наше правительство теперь понимает, что дизайн – это не просто искусство. Это очень важная часть экономики. Это сильное оружие в конкурентной борьбе. Возьмите, например, соперничество шведского «Сони Эрикссон» и финской «Нокии». Состязание ведется преимущественно в сфере дизайна телефонов.

– Дизайн – это также способ повысить производительность: мы много делаем для эргономики – облегчения процессов труда и улучшения рабочих условий. Это и выражение заботы о малозащищенных слоях населения – инвалидах, стариках. Вообще нам удалось убедить правительство, что современный шведский дизайн – одно из наиболее выразительных воплощений демократических идей. Он создается не для избранных, а для всех.

Я вспомнила, как еще до этой встречи прочла в интервью Питера Хобурга, бывшего главы департамента дизайна корпорации «Вольво»: «В шведском дизайне, как в зеркале, отражается принцип заботливого отношения общества ко всем и каждому». О том же говорит и немец Константин Григ: «Современный дизайн вы можете увидеть и в какой-нибудь другой развитой стране. Но он будет в избранных местах или районах – в основном для элитной публики, то есть для меньшинства. В Швеции же дизайн украшает жизнь любого: и того, для кого главный инструмент – компьютерная мышь, и того, кто работает со сверлильным станком, и того, кто имеет дело с медицинской аппаратурой».

– Между прочим, промышленный дизайн начал создаваться еще в 20-е годы прошлого века, – продолжает Стаффин. – Тогда впервые встала задача обеспечить растущий рабочий класс привлекательными товарами высокого качества, но при этом недорогими. Тогда же родился слоган: «Больше красивых и недорогих вещей в повседневную жизнь!» Эта идея сформировала главную тенденцию шведского дизайна на весь ХХ век, продолжает она быть ведущей и сегодня.

Журнал «Form» помогает проводить идеи ассоциации «Svensk Form»: организует международные выставки, награждает лучших дизайнеров премиями, создает специальные проекты. Наиболее популярные из них «Young» («Молодые») и «Company pool» («Сообщество компаний»). По первой программе Svensk Form работает со студентами, молодыми художниками, по второй – с дизайнерами промышленных предприятий.

По всей стране открыты десятки дизайнерских курсов, школ, факультетов. Их обучение составлено по самым высоким международным стандартам. Наиболее известны Школа дизайна в Стокгольме, Колледж дизайна и художественных ремесел в Гётеборге, факультет дизайна университета в городе Умеа. В последнем треть студентов составляют иностранцы из 16 стран, а за его выпускниками стоит очередь из крупных корпораций: ждут, когда их можно будет пригласить на работу.

– Еще одна черта нашего дизайна – он большое внимание уделяет природе, – говорит Стаффин.

– Украшаете природу тоже? – шучу я.

– Нет, заботимся о ее сохранении, – вполне серьезно отвечает он. – Стараемся, чтобы все наши изделия можно было легко уничтожить, когда они выйдут из употребления. Например, все меньше используем пластик. Сегодня все телефоны «Сони Эрикссон» не представляют опасности для природы: те, что уже вышли из рабочего состояния, могут быть уничтожены без остатка.

Swedish grace

– Расскажите немного о стиле шведского дизайна. Что его отличает от других? – прошу я Стаффина.

– Если говорить коротко, то это «swedish grace» и «swedish modern» («шведская грация» и «шведский модерн»).

– Звучит современно.

– Нет, это отнюдь не современные названия. Они родились еще в 20-е годы прошлого века, а точнее в 1925 году, когда Швеция участвовала во Всемирной выставке декоративного искусства в Париже. Тогда же и обозначились отличительные особенности шведского стиля: простота, светлые тона, сдержанная элегантность. А кроме того, стремление к природным материалам, в основном к дереву – ольхе, сосне, березе. Иностранцы определяют шведский стиль словами «honesty», «sincerity», «genuine», то есть «честность», «искренность», «естественность».

– Согласитесь, эти эпитеты больше подходят к человеческому характеру, чем к художественному стилю.

– Да, наверное. Но именно эти определения приходят на ум при виде изделий шведской мебели, посуды, одежды. Такое впечатление возникает из-за отсутствия нарочитых украшений. Шведские дизайнеры стремятся к минимуму декоративности, скромному орнаменту. Они как бы говорят: вот вещь, вот ее форма, краска. Все как есть.

Краски, как я уже сказала, светлые, как здесь говорят, «блондинистые». Ткани – натуральные, с не очень заметным рисунком, часто прозрачные. И очень тонкие, летящие. Абажуры, светильники, бра имеют целью не притушить свет, а наоборот, сделать его еще ярче. В стране, где солнце появляется не так часто, а его лучи не очень ярки, потребность в свете вполне объяснима.

– Другая черта шведского стиля – практичность, функциональность, – продолжает Стаффин. – Это особенно заметно в магазинах нашей фирмы IKEA. Там, скажем, в оборудовании офиса или домашнего кабинета вы найдете множество полок, полочек, коробочек, кармашков, держалок, подставок – чтобы можно было разместить вещи разного назначения и калибра – от книг и бумаг до скрепок и кнопок. И не тратить время на поиски этих необходимых предметов.

– Москвичи тоже любят IKEA. Кажется, за ее доступность и простоту, – вспоминаю я.

– Да, эта демократичность привлекает к ней внимание покупателей во всех 17 странах, где открыты 172 фирменных магазина. У фирмы четко выраженная концепция: «Главное место для человека на земле – его дом. А главное достоинство дома – удобство». Поэтому вы найдете там не только необходимые в хозяйстве вещи, но и множество приспособлений, облегчающих быт. При этом они придуманы таким образом, что занимают минимум места. Например, хозяйка собирается приготовить блюдо на водяной бане или в кастрюле-скороварке. Иногда ей нужно сделать эту еду на несколько человек, а иногда на одного-двух. Что же – покупать несколько кастрюль с этими функциями? IKEA предлагает другой выход: одну вставку для водяной бани, которая подходит к кастрюлям разных размеров. И такую же многоразмерную вставку-скороварку.

– А как достигается доступность цен? Ведь каждое усовершенствование, как правило, увеличивает стоимость товара.

– Увеличивает, если об этом не задумываться или даже к этому стремиться. Но демократичность, то есть стремление привлечь покупателя с любым бюджетом, – одна из главных целей наших дизайнеров. Они постоянно думают о ценовом контроле. Приведу только один пример. Наш известный художник Най Карлссон придумал замечательную новую модель кресла-качалки: и красивую, и удобную для отдыха, особенно для отдыха человека пожилого. Основой для этого изделия было другое кресло – менее удобное, но зато дешевое. В IKEA новая модель понравилась, но что делать с ценой? И вот Най Карлссон едет на мебельную фабрику и вместе с инженерами колдует над изделием, что-то укорачивает, что-то упрощает, где-то более дорогую деталь заменяет менее дорогой. Ни внешний вид, ни удобство кресла не изменились, а стоимость стала меньше. Соответственно, цена тоже.

– Но вернемся к шведскому стилю, Стаффин, – напоминаю я. – Вы говорите о сдержанности, о минимуме украшений, о неяркости цветовых сочетаний. И все это сложилось еще без малого век назад. И что, шведский дизайн с тех пор не испытывал никаких изменений?

– Конечно, испытывал. Как только наши дизайнеры вышли на мировую арену, они попали под влияние других стран. Особенно Италии, но в значительной степени также арабских и азиатских. Более того, в последней четверти прошлого века и у нас появились некие вычурности, пестрота в тканях, многоцветие в отделке: наши художники принялись изображать бабочек, цветочки… Словом, китч. Это был как бы протест молодого поколения против устоявшейся традиции поколения старшего. И знаете, время все расставило по своим местам. «Swedish grace» и «swedish modern» устояли. Но дизайн обогатился новыми красками. В нем больше места стали занимать украшения – из разноцветного стекла, яркой керамики, да и другие новшества. Сегодня шведский стиль более динамичен, энергичен. В нем больше новаторства.

Svensk Tenn

Все, о чем говорил мне главный редактор дизайнерского журнала Стаффин Бенгтссон, я вижу на выставке «Svensk Тenn». Это своеобразный музей-магазин современного дизайна. Устроен он так. Все пространство поделено на квадраты, каждый как бы комната: спальня, гостиная, кухня, кабинет. Заглянув в такое помещение, можно не только увидеть отдельные предметы, но представить себе весь его интерьер.

Вот, например, гостиная. Посредине диван с черной тканевой обивкой. Под ним – пушистый белый ковер. Подушки выдержаны в бело-черной гамме – в клеточку, в полоску, с геометрическим рисунком. Портьеры пепельного цвета с черными прострочками. На диване – плед. Теплый, пушистый (холодно же зимой!), светло-серый с темно-серым. Все строго, корректно, в едином стиле.

А вот спальня. Совсем в другом вкусе – веселой цветочной расцветки. Яркие подушки. Им в тон шторы. По трем углам южные растения в кадках, кажется, кипарисы. А в четвертом углу – керамическая ваза. Строго говоря, это три вазы: одна как бы поставлена на другую. Края всех трех причудливо изогнуты, у каждой свой цвет. Явно вижу влияние Востока, только там это роскошество, я думаю, более естественно. Здесь же, на фоне шведского lagom’a, на мой вкус, это выглядит не совсем уместно. Думаю, что Стаффин назвал бы это китчем.

Интересны обеденные столы – овальные или круглые, массивные, со слегка загнутыми краями. Скатертей, как правило, нет, вместо них на полированной поверхности – льняные салфетки и жестяные подносики, очень яркие, нарядные.

В Svensk Tenn’e, между прочим, много украшений, вопреки утверждению Стаффина, что декорации шведскому стилю несвойственны. Впрочем, это вполне согласуется с другим его мнением – международная мода наложила свой отпечаток на шведский дизайн. Я имею в виду в первую очередь вазы, кувшины, безделушки. Особенно хороши вазы из стекла: вытянутые вверх, вширь, причудливой формы, с неровными краями, они весело перекликаются очень чистыми цветами – синим, сиреневым, желтым.

Из наиболее модных украшений интерьера – сочетание стекла с металлом и просто металл. Мне понравились две вазы. Одна – нежно розовая, схваченная с двух сторон чеканными серебряными манжетами. Другая – металлическая, в форме стилизованного лотоса.

Еще один признак современности – шутливость. Стеклянное яблоко, «надкушенное» с одной стороны. Настольная лампа, вытянутая вперед, словно клюв пеликана. И откровенно смешные мягкие игрушки – зверюшки, человечки и «не пойми кто» с уморительными мордами и в забавных позах.

Картины очень большие, почти во всю стену. В большинстве – абстрактная живопись. Никаких портретов, сюжетов, реалистических пейзажей.

В зале посуды мне больше всего понравился чайный сервиз. Чашки большие, глубокие, с толстыми стенками. Все одинаково круглые, но разного цвета. А внутри – чисто белые. Остальные предметы – чайник, молочник, сахарница – по форме соответствуют чашкам, они круглые, глубокие, а по цвету лишь частично повторяют каждую из них.

Я выхожу из Svensk Tenn’a на улицу, голова у меня слегка кружится от этой красоты. Наутро я звоню Стаффину:

– Послушайте, – говорю, – это, конечно, все замечательно. И разнообразие форм, и гармония красок. Я увидела и шведскую грацию, и шведский модерн. А также яркость, живость, юмор, привнесенные, очевидно, извне. Но я не заметила пресловутой доступности вашего дизайна.

– А что, разве там нет ничего, что может себе позволить человек с небольшим достатком?

– Кое-что есть, но далеко не все. На некоторые ценники я даже смотреть боялась.

– Естественно. Ведь кроме людей небогатых есть люди хорошо обеспеченные, с большими деньгами. Им по карману приобрести дорогие вещи по своему вкусу. Почему же мы должны лишать их этого удовольствия?

Может, это как раз и есть демократия?

Иммиграция

Мы ведем приятную беседу в кругу молодых профессоров Сёдерторнского университетского колледжа. И по ходу разговора я задаю интересующий меня вопрос:

– Какими чертами вы бы определили шведский национальный характер?

Внезапно наступает странная тишина. Мои собеседники отводят глаза в сторону, а один из них, Йон Орнес, после паузы и тоже глядя куда-то вдаль, отвечает:

– Ну вообще-то, это не совсем политкорректный вопрос.

Позже, когда мы с Йоном подружились, я попросила его объяснить, что именно так покоробило этих молодых интеллигентов в моем невинном вопросе.

– Видите ли, вопрос о национальном характере заведомо предполагает разговор об отличии шведов от других этнических групп в стране. А это, в свою очередь, ведет к проблеме иммиграции. То есть к сложному и очень болезненному вопросу сегодняшнего дня.

Так началось мое знакомство с проблемой, известной большинству цивилизованных стран. Отношению к иммигрантам.

В розовом свете

Для Швеции проблема эта сравнительно новая. В отличие от Америки, страны иммигрантов, да и многих европейских государств, куда давно уже переезжают граждане из зарубежья, Швеция долго была государством гомогенным, то есть состояла из людей, имеющих общую историю, характер, традиции, менталитет. Только в 30-е годы прошлого века сюда начали прибывать беженцы из фашистской Германии, но было их сравнительно немного, они легко адаптировались и мало повлияли на этнический облик страны.

После войны, со второй половины 1940-х годов Швеция уже сама энергично приглашает иностранцев: развивалось промышленное производство, требовались специалисты. Зарплаты в этой благополучной стране были выше, чем в Турции, Греции, Югославии, Италии. А условия жизни лучше. Поэтому, приехав первоначально лишь на заработки, многие остались здесь навсегда. Впрочем, это тоже не сильно разбавило однородный состав шведского населения.

Но вот в последней четверти прошлого века и начале нынешнего хлынула новая волна иммиграции. Это были беженцы из воюющих стран – Африки, Ливии, Ирака. Это были и специалисты (преимущественно строительных профессий) из Латвии, Литвы. Это были и иммигранты, которых не устраивала политическая ситуации на родине… Они приезжали и легально, и нелегально. Швеция принимала всех подряд. При этом условия получения гражданства были чрезвычайно комфортными. Вот что мне об этом рассказал профессор Чарльз Уэстин, директор Центра исследования проблем иммиграции:

– Большой разницы между теми, кто прибыл сюда легально и нелегально, у нас нет. Все они подают заявление с просьбой о постоянном месте жительства. И пока оно рассматривается – а это бывает и несколько месяцев – государство заботится о вновь прибывших. Им дают на время жилое помещение – номер в гостинице, квартиру или дом (на несколько семей). Обычно жилье предоставляется вместе с питанием. Все это, разумеется, бесплатно. Кроме того, им же выдается еще ежемесячная сумма на необходимые приобретения (одежду, обувь), медицинское обслуживание, развлечения. Оплачиваются также расходы на дорогу из дома в Швецию. Приехавший может снять жилье и сам и получить часть денег в качестве субсидии от государства.

– А работать он имеет право? – спрашиваю я.

– Имеет. Но только в профессиях, не требующих высокой квалификации. Таксистом, например. Когда же он получит гражданство, тогда, естественно, сможет трудиться, где захочет.

– Значит, практически иммигрант от коренного шведа ничем не отличается?

– Юридически – ничем. Но на практике, конечно, бывает по-разному. Например, работодатель хотел бы, да не может взять специалиста с самым замечательным резюме. Просто потому, что тот не знает шведского. Поэтому иммигранты в обязательном порядке должны посещать курсы шведского языка. Платит правительство. Оно еще и приплачивает за регулярное посещение занятий.

– Родной язык не забывают?

– Нет, конечно. В семье же обычно говорят на «домашнем» языке. Кстати, если в школе собирается группа ребят, хотя бы пять-шесть человек, желающих изучать язык своей страны, дирекция обязана нанять учителя и платить ему из бюджета школы: для учеников это будет бесплатно.

– А что происходит с жильем? Как я поняла, из мест временного проживания они должны выехать?

– Да, это может быть проблемой. На то, чтобы купить квартиру, денег у приезжих, как правило, нет. Хотя банки готовы предоставить самые льготные кредиты. Но снять квартиру, конечно, дешевле. Однако у нас, особенно в больших городах, довольно большой дефицит.

– Знаете, в Москве можно встретить объявления вроде: «Сдаю квартиру. Лиц кавказской национальности прошу не беспокоиться».

– У нас за такое объявление попадешь прямиком в тюрьму, – возмущенно говорит Чарлз Уэстин.

Такие благоприятные условия для иммиграции дали свои плоды. В последнее десятилетие 20% населения составляют люди, родившиеся за пределами Швеции, и их дети.

Я хотела бы к этому добавить цитату из Питера Берлина. Вы еще не забыли этого насмешника, автора «Путеводителя ксенофоба по Швеции»? На этот раз, впрочем, он вообще не пользуется любимыми юмористическими красками, пишет вполне серьезно:

«В последние годы монотонный цвет этнического полотна Швеции заметно расцвел яркими красками, привезенными из самых дальних уголков мира. Шведские магазины пополнились новыми экзотическими товарами. Шведские рестораны, кроме рубленой селедки и жидкой каши (не удержался все-таки, поёрничал! – А. Б.), стали предлагать куда более разнообразное меню. Новые граждане привезли произведения народного искусства дальних стран, доступные до того лишь людям богатым, во время дорогостоящих туров за рубеж… Конечно, находятся придурки, которые жалуются, что иммигранты занимают их вакансии и квартиры. Но большинство шведов проявляют высокую степень толерантности к приезжим».

В темных тонах

Эти впечатления Берлина относятся, я думаю, к концу прошлого или к самому началу нынешнего века. Сужу об этом по данным, которыми он оперирует: «Каждый из восьми шведов либо легальный иммигрант, либо беженец». Сегодня, как я уже сказала, цифры другие: не каждый восьмой, а каждый пятый родился вне Швеции. К тому же уровень рождаемости у «новых шведов» возрастает с каждым годом.

Как на эти демографические изменения реагирует общественное сознание? Об этом, в частности, можно судить по тому, как меняется число приверженцев Демократической партии Швеции. Эта ультранационалистическая партия регулярно призывает к сокращению государственных расходов на иммигрантов, к ограничению их прав и возможностей. А ее радикальное крыло и вовсе требует их полной депортации. «Придурков», как назвал их П. Берлин, пока немного: на последних выборах в 2006 году они составляли 2–3 %, партия в парламент не прошла. Но это в целом по стране. В отдельных же ее районах, особенно в тех, где приезжих много, цифры несколько иные.

На сайте партии я обнаружила, что в пригороде Мальмё сторонники «демократов» насчитывают уже почти 20%. Да и общее их число в стране сегодня увеличилось почти вдвое.

Что толкает к Демократической партии новых приверженцев? Конечно, прежде всего, активность самой партии: выступления в печати и на телевидении, организация собраний и митингов. Но это далеко не все. Шарлотт Дэвитт замечает: «У шведов амбивалентное отношение к иммигрантам. С одной стороны, те помогают решить важную экономическую проблему – нехватку рабочих рук. С другой – с новыми гражданами появляются новые социальные проблемы».

– О каких проблемах идет речь? – спрашиваю я профессора Уэстина.

– Нехватка жилья. Бедность. Безработица, – отвечает он.

– Что за парадокс? В Швеции, насколько я знаю, очень низкий уровень безработицы. Все время слышу разговоры о том, что не хватает работников…

– Да, это так. Но далеко не все вакансии могут занять приезжие. О первой причине мы уже говорили: незнание языка. Другая – недостаток квалификации. Врач из африканской страны, к примеру, далеко не всегда обладает знаниями и опытом врача-европейца. Третья причина – плохое знакомство с местными обычаями, менталитетом. Работодатель опасается брать такого человека на работу: клиенты могут быть недовольны. Ну и еще, к сожалению, скрытая ксенофобия. Ее обычно трудно доказать, именно поэтому она и «скрытая».

Что имел в виду профессор Уэстин, я поняла после беседы с судьей Шеллом Бьёрнбергом. Он рассказал мне об одном процессе, в котором лично принимал участие. Журналисту, иммигранту из Ганы, очень понравилась квартира в новом доме в центре Стокгольма. Он выяснил все условия – они ему подошли. В свою очередь, хозяин поинтересовался – все ли документы у будущего жильца оформлены. Есть ли у него постоянная работа? Достаточно ли он кредитоспособен? Все было в полном порядке. Со сроком сделки гость торопился: жил он у друзей, ему хотелось скорее обрести свой угол. Хозяин же, напротив, с составлением договора тянул, откладывал со дня на день. А через месяц сказал, что ему предложили более выгодную ренту, и он квартиру сдал.

Однако гость пошел «на принцип». Во-первых, он узнал, что «более или менее» выгодной цены на аренду не существует: она регулируется и лимитируется. А во-вторых, он подождал еще месяц и установил, что свет в окнах не зажегся ни в один из вечеров – в квартире никто не жил. То есть она не была сдана. И тогда иммигрант подал в суд.

– Ситуация была очевидной, – рассказывал мне Шелл. – Типичный случай расовой дискриминации. Однако доказать это оказалось делом почти невозможным. Хозяин клялся, что обожает африканцев, но что жильцы поставили ему условие: либо новый сосед, либо они уезжают.

– Жильцов же можно было опросить? – предположила я с простодушием дилетанта.

– Опросили. Но кто же сознается в откровенном расизме? Все дружно отрицали свою роль в этом деле. По моим ощущениям, жильцы тут ни при чем. Это было явно решение самого хозяина.

– Чем же дело закончилось?

– А оно не закончилось: судебный процесс по обвинению в расовой дискриминации все еще продолжается.

У меня в блокноте есть еще пара случаев, несколько омрачающих безоблачную картину вхождения иммигрантов в шведскую жизнь. Молодой талантливый математик Леонид Кобецкий живет в Швеции давно. Еще в детстве он приехал с родителями из Польши. Окончив университет, Леонид разослал резюме в несколько десятков мест, где были объявлены соответствующие его уровню вакансии. В ответ он получил… ноль предложений. Я спросила его:

– Оказалось, что места были уже заняты?

– Нет, вакансии по-прежнему были открыты.

– В чем же дело?

– В фамилии Кобецкий: она явно не шведская. А здесь работодатели стараются сохранить привлекательные позиции в первую очередь для коренных соотечественников. Хотя, конечно, никогда в этом открыто не признаются. Впрочем, я, наверное, нашел бы себе работу. Но решил продолжить учебу: поступил в аспирантуру.

А вот еще одна история. Я познакомилась с молодой гречанкой, биологом Софией. Она уже несколько лет живет в Стокгольме со своим бойфрендом Арне Сьёгреном.

В официальный брак они не вступают, считают, что еще рано. София очень ценит свою независимость – и материальную, и психологическую. Несмотря на это она решила взять фамилию своего приятеля и добилась соответствующего разрешения.

– Почему вы это сделали? – спрашиваю я.

– Потому что Сьёгрен – чисто шведская фамилия. А иначе мне, с моей греческой, было бы трудно найти работу.

Впрочем, все это, конечно, не правила, а их нарушения. В целом же недоброжелательное отношение к приезжим считается признаком дурного тона, а выраженное откровенно – бескультурьем и невоспитанностью.

Неприлично не только противопоставлять одну этническую группу другой, но даже говорить об их различиях. Я еще раз вспоминаю смущение моих собеседников, университетских профессоров, когда я попросила их рассказать мне об особенностях шведского национального характера. Они даже сам мой вопрос сочли недостаточно деликатным, неполиткорректным.

Идеология эта, я думаю, действительно свойственна большинству шведов. Во всяком случае, образованным горожанам. Однако есть и другие. Жители окраин, особенно тех, которые плотно заселены приезжими, проявляют неприязнь к «чужакам» без всякой политкорректности. Об этом мы беседуем с редактором газеты «Geteborgs-Рosten» Сесилией Фриске.

– К сожалению, в последние годы мы наблюдаем новое для нас явление – ксенофобию. У взрослых это проявляется в брюзжании по поводу приезжих – их многодетности, шумного поведения, привычек. У подростков это переходит в стычки, иногда – правда, пока еще редко – в уличные беспорядки. Недавно наша газета написала о драке, в которой ребята из местных семей напали на компанию своих сверстников-иммигрантов. Поколотив их, банда не остановилась, а пошла бить стекла в лавочках.

– Мы получили десятки писем от своих читателей, возмущенных этим, как они писали, «совсем не шведским» поведением ребят. Однако пришли и два других отклика. Вот посмотрите.

Сесилия протянула мне два листка – вырезки из газеты с нашумевшей статьей. Поперек одной страницы было написано черным фломастером: «Долой иммигрантов!», а поперек другой – красными чернилами: «Чужаки, убирайтесь домой!»

– Мы, конечно, стараемся задушить эту болезнь национализма еще в зародыше. Но я с тревогой наблюдаю, как эпидемия вспыхивает то там, то здесь.

В газете «The local» я прочла, что рабочие одной строительной фирмы устроили забастовку протеста против руководителей, которые вербуют строителей в Литве и Польше. Гастарбайтеры снимают дефицит рабочих рук, а значит, снижают зарплату.

Где же выход?

– Как вы понимаете, я совсем не ксенофоб. Я резко осуждаю все эти выходки, – говорит Йон Орнес, возвращаясь к неполиткорректной теме нашей беседы. – Но поток иностранцев действительно ведь становится неуправляем. Они приезжают со своей культурой, часто сельской, со своими привычками, далекими от наших. Они вваливаются, например, в вагон метро большой толпой, громко переговариваются, ссорятся, мирятся – все это на виду у других. Шведы воспринимают это как бесцеремонность, неуважение к местным обычаям. Кроме того, они не разрешают своим девушкам по вечерам ходить в бары или встречаться в кафе, то есть лишают их общения с друзьями. Им кажется диким наш семейный уклад, где муж делит с женой заботы по дому: хозяйство, по их представлениям, дело чисто женское. Более того, некоторые из них привозят сюда законы шариата, вроде многоженства…

– Ну, может, и бог с ними. Пусть живут как хотят.

– Пускай, конечно, если это происходит в их странах. Но не в Швеции. А здесь влияние этих культур может настолько изменить этнический колорит, что шведская идентичность просто исчезнет…

Это опасение разделяет и журналист общенациональной газеты «Свенска Дагбладет» Ян Бломгрен. Его, правда, больше, чем этнический, беспокоит социальный аспект:

– Поток иммиграции все время увеличивается, – говорит он. – В 2007 году в Швецию переехало в полтора раза больше людей из зарубежья, чем в предыдущем году. Пригороды некоторых наших городов становятся похожими на анклавы южных стран. Десятки тысяч приезжают из Ирака, Ирана, Афганистана, Сомали… Приезжие меняют социальную картину страны. Правительство борется с имущественным расслоением, с бедностью и безработицей. А беженцы эту цель отодвигают все дальше: иммигрантские районы – это концентрация плохо образованного, бедного населения. Я, разумеется, не против иммиграции вообще. Но я считаю, что ее поток пора попридержать.

Меня также интересовали мнения на этот счет молодого поколения. Вот только два из них.

Эрик, ученик средней школы, 16 лет:

– У нас такая серьезная проблема с жильем: чтобы снять квартиру, мой старший брат, инженер, стоит в очереди уже два года. А для иммигрантов правительство строит дешевое жилье.

Анна-Лена, аспирантка Стокгольмского университета, 23 года:

– Я считаю, что, наоборот, процедуру разрешения на жительство надо упростить: пусть приезжают все, кто хочет. Ведь это же разнообразит нашу жизнь.

Профессор Чарлз Уэстин, который возглавляет научные исследования проблем иммиграции, знает о подобных суждениях очень хорошо. Его собственное мнение вполне определенно:

– Иммиграция, то есть вливание в общество людей из разных культур, это в конечном счете благо. А вот гомогенность, замкнутость на национальной однородности – это действительно беда.

– Что же плохого? – возражаю я. – Устоявшиеся традиции, привычки, похожесть в укладе жизни и образе мыслей – разве это не способствует миру и стабильности?

– Временно, возможно, и способствует. Но так рассуждать было бы слишком близоруко. Надо посмотреть, к чему такое безмятежное спокойствие приведет в дальнейшем. По всем законам человеческой истории застой тормозит развитие общества, снимает стимулы к движению. Иностранцы с их культурой, отличной от нашей, обогащают нашу жизнь, делают ее более динамичной.

– Обогащают настолько, что могут изменить весь стиль этой жизни? – спрашиваю я. – Если же несколько заострить проблему, то нет ли угрозы той европейской цивилизации, к которой Запад шел таким мучительным путем?

– А почему не наоборот? Почему не рассчитывать, что иммигранты разделят наши ценности? Почему вы считаете, что наш образ жизни и наша ментальность не вызовут желания к ним присоединиться, им подражать? Или наша цивилизация недостаточно сильна и привлекательна? Тогда это уже проблема самой цивилизации.

– Вы хотите сказать, что правильный путь – это растворение иммигрантов в шведской культуре?

– Ни в коем случае! Я за то, чтобы они сохраняли свою национальную идентичность: язык, искусства, ремесла, еду, одежду. Но при этом интегрировали бы в наше общество, то есть участвовали бы в его экономике, общественной жизни, политике.

– Интегрируют?

– Интегрируют. Но не так быстро и не так успешно, как этого бы хотелось. Особенно те, кто живет на окраинах большими общинами. Им, конечно, так комфортнее – разговаривать на одном языке, общаться друг с другом. Но при этом их социализация в шведскую жизнь сильно тормозится. Более того, часто люди немолодые осуждают наш образ жизни и не позволяют своим детям его перенимать.

– Как же в таком случае будет происходить ваш оптимистичный сценарий интеграции? И будет ли он происходить вообще?

– Обязательно будет. Иммигранты никуда не денутся, разве только вернутся на родину. Если же останутся здесь, то они вынуждены будут входить в наше общее комьюнити – граждан Швеции. Может быть, не они сами, но их дети будут стоять ближе к нашим ценностям…

– Да, вот как раз насчет детей. Вы, конечно, слыхали про подростковые беспорядки под Гётеборгом, Мальмё?

– Ну, это все-таки единичные эпизоды.

– В Париже, между прочим, до ноября 2005 года тоже считали, что молодежные волнения – отдельные эпизоды, – напоминаю я. – Все началось, как вы помните, с небольшой стычки в Клиши-су-Буа, в 15 километрах от французской столицы. А потом беспорядки перешли в многодневную бойню, охватившую 20 городов в предместьях Парижа. И власти не могли их прекратить несколько дней.

– А вы знаете, какие причины лежали в основе этих событий? Безработица и бедность.

– Но к этому привела либеральная иммиграционная политика.

– Нет, к этому привело отсутствие этой политики. Если вы приняли у себя иммигрантов, вы обязаны позаботиться об условиях их существования. Создавать новые рабочие места, давать молодежи возможность учиться, развиваться. Должны вкладывать деньги в строительство для них жилья. А этих несчастных африканцев просто «кинули». Сначала приняли, а потом бросили.

– А вы не думаете, что при ускоренных темпах иммиграции и в Швеции могут произойти подобные события?

– Могут. Если правительство не примет превентивные меры, то есть не будет создавать новые рабочие места, не станет увеличивать иммиграционные расходы по мере необходимости.

– Но ваше правительство и так тратит на приезжих большие деньги.

– Значит, надо еще больше.

– Какой же ему в этом резон? Что, девять миллионов населения для Швеции мало?

– Во-первых, мало: нехватка работников может сильно затормозить экономику. Во-вторых, разговор этот все равно праздный: миграция – естественный мировой процесс, остановить его невозможно. Надо, наоборот, сделать его менее болезненным и более эффективным. А в-третьих, мы должны стремиться не к изоляционизму, а к мультикультурному обществу, широко открытому навстречу всем желающим. Только такой подход может быть достойным нашей страны, если она хочет называться обществом истинной демократии.

…Журналист Пэр Енеруд пафоса не любит. Громких слов об «истинной демократии» не говорит. Но он полностью поддерживает идею профессора Чарлза Уэстина:

– Проблема вовсе не в том, чтобы сдерживать поток иммиграции. Проблема в том, чтобы всеми мерами вырабатывать в обществе стойкую толерантность. Да, чем больше будет приезжих, тем, очевидно, чаще будут возникать ксенофобские настроения.

– Но с этим же ничего нельзя поделать?

– Можно. И кое-что уже делается. Я приведу вам примеры из совершенно разных сфер – полиции и телевидения. Недавно я беседовал с руководителем службы набора полицейских. Он мне сказал, что служба ищет кандидатов не столько среди двухметровых шведов-блондинов, сколько среди смуглолицых брюнеток, приехавших из Африки. Полиция в нашей стране пользуется авторитетом. И полицейский кадровик, между прочим, здоровый такой мужик, швед, сказал мне: «Хочу, чтобы люди уважали человека в форме, независимо от его расы и пола».

– А вот другой пример, – продолжает Пэр. – На телеканалах регулярно идет отбор желающих вести программы. Кандидаты просматриваются парами. Так вот, один из двоих обязательно должен быть либо чернокожий, либо азиат. И это тоже воспитание толерантности. Телеведущих ведь обучают, как быть обаятельными, как нравиться зрителям. Люди стараются им подражать, на них походить. Очень действенный способ создавать атмосферу расовой терпимости.

Тюрьма

Приближаясь к концу книги, я подумала, что хорошо бы ее закончить какой-нибудь приятной темой. Легкой и светлой, как шведский дизайн. «Тюрьмой, например», – пришла мне в голову глупая шутка. Я о ней, естественно, тут же забыла. О чем бы таком написать – добром, хорошем?… «О тюрьме», – вдруг опять посетила меня эта мрачная идея. Когда же я обнаружила, что пенитенциарная тема всплывает в моем воображении в третий раз, я решила отнестись к ней серьезно. Важен ведь не образ, который ассоциируется с позитивной или негативной эмоцией: карнавал – весело, больница – грустно, война – мрачно. Важны чувства, которые этот конкретный сюжет у тебя вызвал. А шведская тюрьма оставила у меня впечатление… Впрочем, не буду забегать вперед.

В 1998 году я впервые увидела фильм Аллы Суриковой «Хочу в тюрьму», и он мне понравился. Я читала кислые рецензии на него и скорее соглашалась с весьма умеренной оценкой его художественных достоинств. И все-таки было в этой ленте что-то, что меня привлекало. Я посмотрела ее еще пару раз и поняла, что. Во-первых, замечательный актер Владимир Ильин, вернее, достоверный образ его героя – умельца-бедолаги. А во-вторых, мне стало интересно, откуда в голове авторов родилась эта странная фантазия – суровое место исполнения наказаний преступников, похожее на пансионат. Я, конечно, знала законы художественного преувеличения. Но что дало повод? «Буду когда-нибудь в Скандинавии, навещу тюрьму», – пообещала тогда я себе.

Однако, приехав десять лет спустя в Швецию, я об этом намерении забыла, а когда вспомнила, было поздно: времени на организацию такой экскурсии уже не оставалось. «А жаль, – подумала я, – эта тема могла бы внести еще одну краску в палитру моих впечатлений о стране».

Однажды мой студент Бьёрн, узнав, что я хотела бы побывать в рядовой шведской семье, передал мне приглашение своей мамы на обед. Я думала, что мы будем за столом втроем, но еще в прихожей поняла: будут и другие гости. Бьёрн посмотрел на куртки, висевшие на вешалке, и со словами «Кто это?» поспешил в гостиную.

За столом сидели двое мужчин. Один, лет 40, чисто выбритый, аккуратно причесанный. Другой, лет 25, с модным «ежом» на голове и серьгой в ухе. Тот, что помоложе, показался мне на кого-то похожим, впрочем, долго гадать не пришлось. Мой Бьёрн с криком «Гуннар!» кинулся к гостю. И когда головы их оказались рядом, сомнения исчезли: это были братья.

Я оказалась в некотором замешательстве. О том, что у Бьёрна есть брат, я знала. Но он рассказывал, что тот баловался наркотиками, потом стал помогать их распространять. А кончилось дело большой бедой: его судили и дали тюремный срок.

– Это мой старший сын, – счастливым голосом сказала мама. – Вот, пришел на обед.

Я молчала, боясь что-нибудь спросить. Но Гуннар держался как ни в чем не бывало.

– Вас что-то удивляет? – с легкой усмешкой спросил он. – Вам, наверное, рассказали, что я сижу в тюрьме.

Я кивнула.

– Так я действительно сижу в тюрьме, – он улыбнулся. – Просто у меня сегодня день свидания с семьей.

Второй мужчина, сидевший до того в молчании, наконец заговорил:

– Да, это правда. Он приехал домой на обед. А я его сопровождающий (как я поняла, у нас это называется тюремным надзирателем).

– Там у них был карантин, – радостно объясняла мама, – и мы считали, что его сегодня не выпустят. Но вчера карантин сняли.

Я себя чувствовала очень неловко в этой щекотливой ситуации. О чем говорить с преступником, сидя с ним даже не за решеткой, а в расслабляющей домашней обстановке? Я начала какой-то общий разговор о том, что вот первый раз в Швеции, что мне нравится ее природа…

– А о шведской тюрьме не хотите что-нибудь узнать? – вдруг прервал меня Гуннар.

– Хочу! – горячо ответила я.

– С чего начать, с хорошего или плохого? – спросил он.

– Ну, как положено. Если есть две новости – хорошая и плохая, – начинают обычно с плохой.

– Ладно. Тюрьма – это не самое лучшее место для жизни. Потому что ты лишен главного – свободы.

– Да уж, за решеткой, конечно, хуже, чем на воле, – поддакнула я.

– Ну, решеток-то у нас нет, – заметил он.

– Окна без решеток? – я вопросительно посмотрела на «сопровождающего».

– Да, на окнах решеток нет. А повредить их нельзя – они из небьющегося стекла.

– Так вот, когда я понял, что теперь мне за этим неразбиваемым окном предстоит провести три года, я впал в глубочайшую хандру. Дальше пошли другие «приятные» открытия. Моя девушка передала мне цветок в горшке – передачу не пропустили. Приятель принес пачку сигарет – тоже не разрешили передать.

– Цветы, сигареты и вино принимать не разрешается, – подтвердил надзиратель. – Там могут быть спрятаны наркотики.

– Хотя бы соседи по камере попались нормальные? – спросила я.

– Соседи? – переспросил Гуннар. – Но я живу один.

– Почему такое исключение?

– Не исключение. Все заключенные имеют каждый по комнате, – он усмехнулся. – Впрочем, какая эта комната – так, комнатушка: шесть квадратов. Да и мебели по минимуму: стол, стул, полка для книг, платяной шкаф, раковина, ну и, конечно, кровать. Матрац, правда, хороший, белье меняют часто.

– Телевизор забыл, – напомнил надзиратель.

– Ну да, телевизор старенький.

– Ну и, конечно, унитаз, – напомнила я.

– Унитаза мне еще в камеру не хватает! – возмутился Гуннар. – Он, слава богу, в туалете в коридоре, там же, где душ.

– И что, туда можно выходить в любое время?

– Днем – да. А ночью, когда дверь камеры закрывают, только в сопровождении охранников.

– Что для вас все-таки самое неприятное?

– Дисциплина и «антинаркота». Знаете, я только в тюрьме понял, какое это огромное благо – распоряжаться своим временем, делать, что хочешь. А тут – все по звонку: работа, учеба, спорт. Да еще эти дурацкие программы вроде «борьбы с наркотической зависимостью» – «антинаркота», – он покосился на сопровождающего.

– Как же иначе? – отреагировал тот. – Тюрьма же исправительное учреждение.

– А что уж такого непереносимого в этой программе? – спросила я.

– Приходит какой-то плешивый хмырь и бубнит мне о том, что я знаю лучше него: как это вредно для здоровья, для секса и для будущих детей – курить травку и колоться.

От скуки взбеситься можно. Лучше уж кирпичи таскать, ей-богу.

– Но там же и психолог, – напомнил сопровождающий.

– Ну да. Когда приходит психологиня – фигурка, между прочим, что надо, – тогда все-таки веселей.

Он заметил мою улыбку, уточнил:

– Не потому, что фигурка, а потому, что она проводит тренинг. Это немного похоже на игру. Так, между прочим, все эти антинаркотические знания лучше усваиваются.

– А работать обязательно? Чем вы там занимаетесь?

– Работать обязательно, если ты не старик: пенсионерам – по желанию. А я сначала просто изводился: клеил коробочки для женской парфюмерии. Тоска жуткая! А потом меня перевели в другую мастерскую – собирать электродетали. Это уже не так нудно. Хотя, конечно, самое для меня интересное – компьютерный класс.

– А до тюрьмы ты компьютером интересовался?

– Так, слабо. Я больше гитарой увлекался, психоделической музыкой. Но теперь эту музыку даже слышать не могу: с нее же вся моя наркоистория началась. Вообще я не знаю, буду ли даже на гитаре играть. Хочу научиться компьютерные программы составлять. Или наоборот, свой бизнес открою.

– Открыть бизнес – это ведь тоже не так просто. Тут специальные знания нужны, – замечаю я.

– Конечно. Курс «Бизнес: финансы и экономика» я посещаю регулярно. Хотя вот это как раз можно делать по желанию.

– А чем ты еще занимаешься с удовольствием?

– Спортом. У нас хорошая футбольная команда.

– Три матча подряд с соседней школой выиграли, – вставил надзиратель. И вдруг повернулся к Гуннару. – А тебе-то что этот футбол?

– Да нет, это я просто так вспомнил. Я в футбол не играю. Я люблю гольф: у нас хорошая площадка. Еще играю в настольный теннис. И с удовольствием хожу в тренажерный зал. Между прочим, я раньше вообще спортом не занимался. А теперь, видите, какие мышцы накачал, – он показал мне правую руку выше локтя.

– То есть тебе там не скучно?

– Скучаю по друзьям, по дому, по девушке. Ну, конечно, если уж очень соскучусь, могу позвонить: телефон в коридоре бесплатный. Я даже в Канаду своему другу звоню.

– Тоже за счет тюрьмы?

– Нет. Покупаю в тюремном магазине телефонную карточку – говори, пока деньги не кончатся. Но развлечений, конечно, мало.

– Тебя сколько раз приглашали в любительский театр! Им очень музыкант нужен, – с укором сказал охранник.

– Нет, я же сказал: музыку я разлюбил. Гитару в руки брать не хочу.

– Ну, тогда кино смотри. Можно же взять напрокат DVD и любой фильм.

– «Любой», – передразнил Гуннар. – Там самый последний – тот, что я еще полтора года назад на воле видел.

– Тогда смотри новое кино по телику.

– Да там экран вот такой, – он показал руку от локтя до ногтей.

– Так иди в общую гостиную, там стоит большой и новый.

– Да ну, там мужики такие фильмы смотрят, которые мне и даром не нужны. Кстати, бывает, что и газеты сегодняшние только назавтра приходят. А что мне вчерашние новости? Я же хочу быть в курсе текущих событий.

– А книжки читаешь? – спрашиваю я.

– Да, читаю. Раньше книги не любил, они мне все скучными казались. А здесь пристрастился: библиотека неплохая, и любую книгу можно заказать, через неделю привезут.

Мать отрезала большой кусок черничного пирога, положила сыну на тарелку. Он с удовольствием его откусил.

– Соскучился по домашней еде? – заметила я.

– Да, как мама, там печь не умеют. У нас как раз вчера на десерт черничный пирог подавали – не сравнить.

– А что вам еще давали вчера? – спросила мать.

– Гороховый суп со свининой.

– Приличные куски свинины, – вставил охранник.

– В чужой тарелке всегда куски больше, – заметила я.

– Почему в чужой? – удивился он. – У нас же, работников тюрьмы, то же меню, что и у заключенных.

– А еще, еще-то что? – волновалась мать.

– Мясные котлеты. Картофель жареный. Салат из свежих овощей. Консервированные персики со взбитыми сливками. Сыр. Булочки с кремом. Чай. Кофе. Вода минеральная.

– Все это вместе?

– На выбор. Кто что хочет и сколько хочет.

– Но домашнего-то все-таки хочется? – настаивала я.

– Когда уж очень захочется, иду в магазин, он у нас внутри тюрьмы, покупаю продукты и готовлю на кухне. Это можно. Но обычно меня и общая еда вполне устраивает.

Мы так уютно сидели, непринужденно беседовали, всем было хорошо. Вдруг охранник спохватился, стал поглядывать на часы.

– Нам скоро в путь, – предупредил он.

И объяснил, что посещение дома разрешается только после четверти срока, не чаще двух раз в месяц. И только на шесть часов, не считая дороги.

…А в Упсале я оказалась в гостях за столом рядом с Полом, симпатичным молодым парнем. Он был по-шведски красив и не по-шведски приветлив. Я сделала ему комплимент:

– Такого улыбчивого шведа нечасто встретишь.

– Профессия обязывает, – сказал он.

– Актер? Телеведущий? Журналист?

– Нет, я охранник-воспитатель в тюрьме.

– Почему же такая улыбчивость?

– А это второе требование при собеседовании, когда поступаешь на работу.

– А какое первое?

– Диплом о педагогическом образовании.

Вообще-то Пол – учитель географии. Но найти работу в школе оказалось непросто. К тому же он был уже женат, а учительский заработок невелик. Вот он и обратил внимание на объявление в газете: «В тюрьму требуются педагоги-охранники».

– Меня соблазнила зарплата, да к тому же полный пансион – на еду тратиться не надо. Решил, поработаю годик, скоплю немного денег, а там найдется какая-нибудь школьная вакансия. И она действительно через год нашлась. И даже не одна. Но я уже никуда не ушел: мне в тюрьме понравилось.

– Что именно?

– То, что видишь плоды своих трудов. Что ты имеешь возможность общаться с каждым человеком в отдельности. Я работаю по плану, согласовываю его с коллегами – воспитателями, психологами, консультантами. Стараюсь помогать руководителям разных программ – по проблемам семейных отношений, например, или по борьбе с алкогольной зависимостью. Иногда ночей не сплю: думаю, как помочь этому человеку? А когда вижу, что он уже готов отказаться от своего криминального образа жизни и образа мысли, это, поверьте мне, большая радость.

И все-таки – почему я выбрала такую странную тему для оптимистического окончания этой книги? Потому что даже там, где, казалось бы, свобода невозможна по определению, я увидела то, что так высоко оценила в Швеции. Ценность человеческой личности. Гарантию ее гражданских прав. Уважение к людям, даже к тем, кто нарушает законы общества. Я увидела, как в реальности, а не на словах, осуществляются принципы гуманности и равенства.

Оглавление

Вместо предисловия

Характер

  Без улыбки

  Молчаливые люди

  Уединение

  Спокойствие и согласие

  Рациональность

  Инновации

  Уважение к человеку

  Честность и обязательность

  Lagom

  Юмор

  Язык

  Патриотизм

  Страсть к природе

  Пикник у лендлорда

Мужчины и женщины

  Суровые, но уступчивые

  Свободные и естественные

  Две блондинки

Секс

  Холодные или страстные?

  «Шведская семья»

  С точки зрения науки

Семья

  Самбо

  Сарбо

  Свадьба

  Супруги

  Дети

  «Мы не владеем своими детьми»

Однополая любовь

  Исповедь лесбиянки

Правда о феминизме

  «Женщина – такой же человек»

  Общество «Обнаженная грудь»

  Зачем же стыдиться?

Серебряные головы

  Старики в толпе

  В своем доме

  Пансионат для престарелых

Религия

  Интервью со священником

  Парадоксы

  Модернизация

  Праздники

Еда

  Национальная кухня

  Алкоголь

  Кофемания

  Этикет застолья

Дом

  Скансен

  Ширь и приволье

  Квартира

  Уют

Дизайн

  «Эстетический гений»

  Искусство как политика

  Swedish grace

  Svensk Tenn

Иммиграция

  В розовом свете

  В темных тонах

  Где же выход?

Тюрьма

Реклама на сайте