«Общество потребления: мифы и реальность»

СОДЕРЖАНИЕ:

Вместо предисловия. В Патерсоне после Джона Рида

Потребление и потребительство

Кому в Америке жить хорошо

Философия «крысиных бегов»

Взгляд на литературу с Бруклинского моста

Пришествие солипсизма

Американский кентавр

Бизнес и совесть

Американский телециклоп

Сексландия

Иметь или быть?

Вместо предисловия,

В Патерсоне после Джона Рида

Есть в американском штате Нью-Джерси город Патерсон. Внешне — типично американский город средних размеров. В то же время он выделяется из скучного ряда своей историей и претензиями.

Читатель может вспомнить очерки Джона Рида «Война в Патерсоне». Знаменитый американский журналист описывал в них забастовку 25 тысяч рабочих фабрик по производству шелка в этом городе в 1913 году. Бастующие требовали 8-часового рабочего дня и некоторого смягчения потогонной системы. Это было длительное и жестокое классовое сражение, оставшееся в памяти людей прежде всего благодаря таланту Джона Рида.

С тех пор мир ушел далеко вперед, и в самом Патерсоне введен-таки 8-часовой рабочий день для тех, конечно, у кого есть работа. Джон Рид, как известно, создал немного позднее знаменитую хронику Октябрьской революции — «Десять дней, которые потрясли мир». Новая Россия, становление которой наблюдал Джон Рид, стала могучей социалистической державой. Перемен— не перечислить. Посетим же сейчас Патерсон и посмотрим: а какие там произошли перемены за семь десятков лет?

Автор провел шесть лет в Нью-Йорке в качестве собственного корреспондента агентства печати «Новости». Увлекающий, возбуждающий, но и угнетающий Нью-Йорк порой осточертевал. Полчаса на автомобиле по Вестсайдской окружной дороге, мосту имени Джорджа Вашингтона и 80-й автостраде — и ты в притихшем Патерсоне у водопада; ты еще в рамках 25-мильного радиуса, где советский корреспондент может ездить без предварительного уведомления вашингтонских властей.

Знакомство лучше всего начать, поднявшись на гору Гаррет, где несколько лет городские власти ремонтировали развалившуюся смотровую площадку. Отсюда Патерсон виден во всей своей красе как на ладони. Город раскинулся в изящной излучине реки Пассаик. Видны многочисленные старые кирпичные корпуса заводов постройки конца прошлого века, уходящие к горизонту ряды трехэтажных деревянных домиков для рабочих, вдали — небольшая группа современных домов-новостроек этажей по пятнадцать. Город рассекают несколько автострад — он расположен на бойком пути из Нью-Йорка на запад. Есть и местная природная достопримечательность — водопад, похожий на уменьшенную копию Ниагарского, но достаточно впечатляющий, особенно зимой, когда туман над ним кипит сильнее.

Радиостанция Патерсона каждый час напоминает, что передает «чудесную музыку в любое время», и ее слушают многие в соседнем Нью-Йорке, особенно по автомобильным приемникам. Патерсон — город не просто известный, он уже задуман был как образцово-показательный индустриальный центр, с которого другие должны брать пример. Назван он в честь видного промышленника Уильяма Патерсона. Здесь возникли первые в стране заводы и фабрики, здесь поднималась в рост индустриальная Америка. Здесь Сэм Кольт наладил массовое производство своей модели револьвера. Он был борцом за равенство по-американски: кольт в руке — великий уравнитель. Здесь Джон Холланд создал первую работающую модель подводной лодки, успешно погрузившейся в Пассаик. Сейчас эта лодка украшает местный музей. Здесь сделали авиационный мотор, поставленный на самолет, на котором Чарлз Линдберг совершил первый беспосадочный полет через Атлантический океан. Самолет этот, «Дух Сент-Луиса», украшает теперь музей аэронавтики и космоса в Вашингтоне. Одно время Патерсон выпускал 80 процентов всех паровозов в стране. Мало какой другой американский город таких размеров может похвастаться подобными достижениями.

Поэт Уильям Карлос Уильямс посвятил городу большую поэму в шести частях,— «Патерсон», а нынешний известный поэт Аллен Гинзберг — стихотворение «Патерсон». Оба — его жители. Оба видели в нем символ Америки, подобно тому, как в капле дождя садовник видит весь свой сад.

Только видели они зрелище не из приятных: развитие капитализма в Америке, дух стяжательства и потребительства, отрицающий все поэтические ценности.

Городские воротилы всегда рассматривали Патерсон как возможность «делать деньги». Его история — скучно-длинный ряд скандалов. Последний был связан со злоупотреблением деньгами, выделенными на помощь беднякам. Здесь сидит в городской тюрьме известный негритянский боксер чемпион Рубин Картер, обвиняемый в убийстве трех человек в местном баре. Многие видные американцы выступали за его освобождение, отмечая, что Рубин Картер невиновен и что налицо полицейская провокация.

Журналистка Кристофер Норвуд, проработавшая в Патерсоне несколько лет, свидетельствует, что фактически городом правит «режим, который с точки зрения политической теории просто не мог бы возникнуть в нормальных демократических условиях».

«Фактическое положение дел, — пишет Норвуд в книге «О Патерсоне: становление и падение американского города», — прямо противоположно тому, в чем стремятся убедить население политиканы или газеты. В конечном итоге люди живут буквально в аду, однако они не могут указать пальцем на причины. И они приходят к мысли, что жизнь вообще — ад» [1].

Много в городе было перемен за прошедшие десятилетия. Появились универсамы и закусочные, улицы, как и полагается в Америке, заставлены автомобилями. Шелковых фабрик уже нет, но взамен появились другие, население города за семь десятилетий увеличилось со 130 тысяч до 150 тысяч жителей.

Раньше здесь сходились четыре железные дороги. Сейчас нет поезда даже в соседний Нью-Йорк, и вообще хило работает только одна товарная железнодорожная ветка. Но взамен вокруг — эстакады и петли автострад. А когда-то живой и бурлящий местный Бродвей теперь в большинстве кварталов заброшен.

Патерсон отражает путь развития других американских городов: центры их приходят в запустение, потому что зажиточные горожане выезжают в пригороды, а их место занимают бедняки, часто негры и пуэрториканцы. В 1917 году в Патерсоне черных почти не было, пуэрториканцев не было ни одного, а сейчас черных — 28 процентов населения и, наверное, столько же — пуэрториканцев. У большинства нет никакой работы. В результате, как говорится в докладе городской комиссии, в так называемых «районах с низким доходом» процветают «грабежи, избиения, алкоголизм, проституция и торговля наркотиками». На втором этаже здания городского почтамта — вербовочные конторы для набора добровольцев в армию, флот, авиацию и морскую пехоту. Повсюду в городе — их зазывная реклама, обещающая путешествия, приключения, а для юношей посерьезнее — приобретение профессии. И кажется, что поставки пушечного мяса становятся главным занятием городских властей.

Свыше 16 тысяч жителей — старше 65 лет. О них в докладе говорится: «Их мучают многочисленные хорошо изученные документированные проблемы, такие, как финансовые трудности, отсутствие медицинской помощи, трудности с жильем».

«Патерсон, — рассказывает Норвуд, — был задуман как городской эксперимент, который должен был стать памятником американской мощи и престижу. Однако, вместе с другими американскими городами, он гибнет. Приезжего нельзя винить в том, что ему потребуется набраться мужества, прежде чем пройти по улице, которая и сейчас называется Главной, Мейн-стрит. На ней стоят здания, которые будто только и ждут шагов прохожего, чтобы обвалиться. На перекрестках вас пугают группы подозрительных бездельников. Вас охватывает щемящее чувство, будто само время отсюда ушло и возвращаться не собирается… Город, который когда-то называли «шелковой столицей», стал «открытым городом» для преступлений. Его душит атмосфера коррупции, уходящая традициями в прошлое. А какие могут быть прогресс и возрождение, если политиканы дерутся между собой за миллионы? А местная газета «Патерсон ньюс» несет вахту против коммунистического заговора» [2].

Символично, что «война в Патерсоне», описанная Джоном Ридом, длившаяся пять месяцев и всколыхнувшая всю страну, закончилась поражением бастующих. Потом были другие забастовки, но Патерсон так и не сумел поднять голову.

Патерсон — типичная Америка. За фасадом коммерческой чистоты ухоженных магазинов — вечные американские проблемы безработицы, нищеты, пустоты жизни, насилия.

Нам говорят, что в Америке создано общество потребления, где изобилие товаров если не гарантирует индивидуального счастья, то во всяком случае создает для него материальные предпосылки.

Мы познакомились с городом Патерсоном и видели, насколько он «счастлив».

Рассмотрим далее в деталях и подробностях, как течет жизнь в этом обществе потребления.

Потребление и потребительство

Сначала немного теории.

Потребление можно определить как пользование товарами и услугами. Без потребления не прожить. Человеку нужно питаться, одеваться, иметь кров над головой, ездить по делам и просто так. Более того, жизнь человека среди людей, в обществе, порождает духовные и культурные потребности. Иногда пишут соответственно о первичных и вторичных потребностях. Ясно, что удовлетворение первичных потребностей является необходимым условием для всего остального. С другой стороны, недаром говорят, что не хлебом единым жив человек. Он ищет счастья, удовольствия, истину, смысл жизни и многое другое. Удовлетворение потребностей, самых разных, выступает стимулом человеческой деятельности.

Потребности людей растут по мере общественного развития. Возникают новые, ранее не ощущавшиеся потребности при появлении новых, ранее неведомых товаров и услуг. Например, потребность слушать за завтраком последние известия по радио могла возникнуть только после изобретения самого радио. Потребность посещать кинотеатр возникла после появления кинематографа. И т. д. Расширение потребностей как функция человеческого прогресса носит универсальный характер, будь то при капитализме или при социализме. В. И. Ленин отмечал: «…Невозможно опускать из виду той несомненной истины, что развитие капитализма неизбежно влечет за собой возрастание уровня потребностей всего населения и рабочего пролетариата» [3].

При оценке потребностей сразу же возникает вопрос: а судьи кто? Некоторые несомненные потребности являются благоприобретенными, точнее, худоприобретенными, отнюдь не продиктованными императивами физического и духовного существования человека. Курение, например, человеческому организму не только не нужно, но и вредно. Между тем у табачной индустрии многомиллионные обороты и сотни миллионов потребителей во всех странах. Борьба с курением ведется, особенно в последние годы, и не без частных побед и успехов, но в целом потребление табака в мире растет. Приблизительно то же самое можно сказать о крепких спиртных напитках. Как видим, некоторые «потребительские ценности» могут иметь весьма сомнительную объективную ценность. Поэтому столь важно иметь собственную голову на плечах и выработать свои ценностные ориентации. В решающей мере они диктуются характером общества.

И социализм, и коммунизм отнюдь не против потребления. Уравниловка и ограничение потребностей—скучные каноны «казарменного коммунизма», не имеющего отношения к научному коммунизму. При социализме люди получают по труду, значит, не все и не всегда могут удовлетворить любые свои потребности. Но все стремятся к этому, и нет ничего предосудительного в том, что каждый хочет жить лучше. «И когда со всех сторон мы видим новые требования, — писал В. И. Ленин, — мы говорим: это так должно быть, это и есть социализм, когда каждый желает улучшить свое положение, когда все хотят пользоваться благами жизни» [4].

При капитализме и рабочий, и капиталист получают деньги. Для трудящегося это заработанные деньги, капиталисту же они могут плыть в руки и без адекватных усилий с его стороны. Богач на удовлетворение потребностей может выделять лишь часть своих денег, поскольку даже он не может спать сразу в двух кроватях, ехать сразу в двух автомобилях. Впрочем, он может закупить десятки спален и целую автобазу, самолеты и яхты, но в таком расточительном потреблении нет смысла. Богачу разумнее пустить деньги в оборот, чтобы получить еще больше денег, хотя дополнительных денег ему для благ и услад совсем не нужно. Но у него обычно ярко выражена «потребность» обогащаться. Порожденная укладом общества, в котором он живет, эта «потребность» представляется ему чуть ли не естественным инстинктом.

В Соединенных Штатах, странах Западной Европы, Японии и в других развитых капиталистических странах жизненный уровень считается высоким. Не для всех, разумеется, но средние статистические показатели достаточно внушительны. Взять, например, американскую перенасыщенность автомобилями или насыщенность телефонами. Откуда же возникло это обилие товаров и услуг и возможность ими пользоваться для значительной части населения?

«Известный рост жизненного уровня, — отмечает советский ученый Г. X. Шахназаров, — является естественным следствием использования революционных новаций науки и техники, которые в сочетании с развитой индустрией сделали возможным массовое производство потребительских благ» [5].

Принято считать, что у истоков общества потребления стоял Генри Форд. 1 октября 1908 года он выпустил на своем заводе первый автомобиль модели «Т», вскоре окрещенный «жестяной Лиззи». 4 июня 1924 года с конвейера сошла 10-миллионная «Лиззи».

Это было массовое производство, рассчитанное на массовое потребление. Миллионы автомобилей нуждались в миллионах владельцев. Сам Генри Форд любил напоминать о «маленькой идее», которая пришла ему в голову. «Эта идея, — писал он, — построить автомобиль, сделать его дешевым и платить высокую заработную плату всем за труд по его изготовлению» [6].

О том, до чего довело Соединенные Штаты автомобильное перенасыщение, речь пойдет дальше. Сейчас нас интересует генезис общества потребления. Этого Колумба конвейера ставят столь высоко, что английский писатель Олдос Хаксли, например, в социальной утопии «Смелый новый мир» ведет летосчисление в его обществе будущего «после Форда», «п. Ф.», которое к тому времени заменило привычную «нашу эру», «н. э.», начавшую отсчет от рождества Христова.

С фордовских заводов его «маленькая идея» распространилась на другие виды производства. Что только ныне не собирают на конвейерах: от часов до телевизоров. Даже дома собирают из деталей, поставляемых домостроительными комбинатами. «Маленькая идея», разумеется, носилась в воздухе, ее принесло с собой развитие науки и техники, а также организации производства. Форд лишь первым ее подхватил.

Массовое производство, начало которого принято датировать 20-ми годами, было закономерным этапом научно-технического прогресса. Вскоре пришла и научно-техническая революция. Мы порой так и не осознаем до конца масштабов скачка. Поможет сравнение: за ближайшие пять лет человечество произведет больше промышленной продукции, чем за всю свою историю до 1945 года! Среди важнейших для нашей темы достижений были, помимо фордовского конвейера : использование электричества в работе по дому, т. е. появление холодильников, стиральных машин, пылесосов, полотеров и др., вплоть до электрических зубных щеток; приход в дом кондиционеров воздуха, необходимых в жаркой Америке; приход в дом внешнего мира, сначала на словах, с помощью радио, позже в образах на экране телевизора; сокращение расстояний с появлением авиации и особенно реактивной авиации.

Легко заметить, что некоторые товары появились сами по себе, не откликаясь на какую-то конкретную потребность. Оказывается, иные потребности возникают вместе с самим товаром, порождаются им. Без этого товара сама потребность или вообще отсутствует, или не осознается в своем овеществленном виде. Скажем, человеческая любознательность тянула людей к источникам информации: к книгам, газетам, соседям, кумушкам. Но мало кто рассчитывал на эффект присутствия при событиях, случившихся за тридевять земель, который вдруг принес телевизор. Первые годы зритель был доволен черно-белым изображением. Ни за какие деньги он не мог бы получить цветное, поскольку еще не были решены технические задачи, связанные с цветными передачами. Когда их решили, потребители бросились менять черно-белые телевизоры на цветные. Затем в дома стали приходить видеомагнитофоны.

Многие сегодняшние товары, в особенности так называемые товары длительного пользования, по старым понятиям, были бы царской роскошью или вообще были неведомы. Даже у императоров прошлого не было, скажем, такого теперешнего повседневного удобства, как телефон. Приходилось полагаться на гонцов да почтовых голубей. Раньше конюшня и «выезд» были только у людей богатых, теперь в Соединенных Штатах свой «выезд», т. е. автомобиль, — у большинства. Теперь мы читаем в газетах о «торговой войне» между Соединенными Штатами и Японией из-за цветных телевизоров и видеомагнитофонов. Японская так называемая бытовая техника наводнила американский внутренний рынок, и поскольку потребитель предпочитает именно ее, американское производство в этой области сокращается. Япония уже почти задушила американское производство коротковолновых радиоприемников.

И вот вопрос о цветных телевизорах, без которых люди еще недавно жили и не тужили, становится важным аспектом американо-японских межгосударственных отношений, поскольку для Соединенных Штатов эта проблема свертывания производства и соответственного роста безработицы и дефицита торгового баланса, а для Японии сокращение экспорта означает тоже рост безработицы и потерю рынка. Это — пример конфликта, возможного только на уровне общества потребления.

Но мы живем в последней четверти XX столетия, и назад, к лошади и лучине пути нет, а если б даже и был, никто б не повернул в прошлое. Дело не в автомобилях, цветных телевизорах и других благах научно-технического прогресса и современной организации массового производства. Дело в социальной организации общества потребления на капиталистических началах, превращающей его в общество потребительства, где вещи вытесняют людей, где блага оборачиваются горестями. И об этом книга.

Американский опыт показывает и, если хотите, предупреждает, что потребительство опустошает человека, делает его придатком рынка, марионеткой в руках рекламных дел мастеров и обманщиков, не приносит счастья. Довольно скоро человеку становится тошно от жизни без жизненного идеала, без иных целей, кроме как потреблять да обогащаться. Потребительское счастье оказывается иллюзорным.

Парикмахерская рекламирует безобидную свободу слова: «Шесть парикмахеров, представлены все политические партии»

Американский политолог Збигнев Бжезинский, бывший в администрации Картера помощником президента по вопросам национальной безопасности, в интервью обозревателю газеты «Нью-Йорк таймс» признал, что ошибочно принимать за счастье повышение личного материального благосостояния на пять процентов в год. «В конечном счете, — сказал Бжезинский, — каждый человек, как только он достигает стадии самосознания, хочет ощущать, что в его существовании есть какое-то сокровенное и более глубокое значение, чем просто быть и потреблять, и как только он начинает понимать это, он хочет, чтобы окружающая его социальная организация соответствовала этому чувству. А некоторые аспекты нашей социальной организации — вульгарная и сплошная коммерция — в основном соответствуют лишь потребностям желудка и, в фигуральном смысле, потребительской этике» [7].

Поскольку ведущей капиталистической страной, дающей миру пример общества потребления, являются Соединенные Штаты, разговор в книге пойдет прежде всего об американском обществе.

Западноевропейские общества потребления при их определенном национальном своеобразии являются в той или иной мере отражением американского. Когда в Амстердаме, в Голландии, в центре города среди средневековых зданий, которые старше Соединенных Штатов, видишь знакомую по Америке желтую арку фирмы «Макдональд», торгующей «хамбургерами», рублеными бифштексами в булочке, и совершившей в области скоростного общественного питания такой же переворот, какой Форд совершил в автомобильной промышленности, то убеждаешься, что общество потребления лучше всего изучать по первоисточнику. Когда французские певцы приезжают к нам на гастроли с американским репертуаром, убеждаешься, что и «массовая культура» общества потребления начинается в Соединенных Штатах.

Внешней привлекательности у общества потребления, точнее, у общества потребительства, не отнимешь.

Световая реклама веселит глаз на главных улицах и дорогах. Журнальная реклама пришельца из другого общества сначала удивляет тратой таланта, красок, бумаги на преходящую ерунду, но потом все это воспринимается, как органическая часть окружающей действительности, скрашивающая сероватую повседневность.

А главное, — все это, и красивые автомашины, и снятые рядом с ними еще более красивые женщины — и то, и другое будет принадлежать тебе, если у тебя появятся Большие Деньги.

Для должного противостояния внешней мишуре нужна большая внутренняя культура. Однако общество потребления заботится о том, чтобы не дать большинству ни времени, ни возможности, ни стимула приобщиться к подлинным культурным ценностям, накопленным человечеством. Оно как бы «спаивает» людей.

Глагол «спаивать» используют, чтобы показать, что нормального, подающего надежды человека можно направить на другой, пагубный для него путь, к бутылке, если у него не столь уж сильные воля и принципы. Соблазну легкой жизни противостоять нелегко.

Парадоксально, однако, что американец порою лишает себя сна, отдыха и наслаждений, делая деньги ради… легкой жизни, как она подается рекламой, а затем настолько втягивается в целеустремленный процесс делания денег, что даже лишается способности насладиться «легкой жизнью», если и когда он получает к ней доступ…

Кому

в Америке

жить хорошо

В Америке, можно сказать, о деньгах только и говорят. И в то же время о своих деньгах там не говорят. Американцы с поразительной для нас откровенностью могут говорить о своих интимных отношениях; они стали широко пользоваться так называемыми «словами из четырех букв» (сквернословие), которым раньше не разрешалось проникать даже в словари; теперь ругательства звучат с экрана, воспроизводятся в беллетристике, срываются с языка с легкостью, дающейся привычкой. Но один бастион непоколебим: личные деньги. Сколько их, откуда они — не ваше дело. Табу нарушается раз в год в апреле, когда каждый американец должен сообщить налоговому ведомству свои доходы и расходы за год. Но ведомство полученных сведений не разглашает. Ни излишняя откровенность, ни ругань никого не шокируют, но все будут шокированы, если вы заведете разговор о своих деньгах или, того хуже, обратите внимание: этот, мол, живет не по средствам. Каждый в Америке живет по каким-то средствам, а честные они или от мафии — никого не касается. Потому что нет в этой стране различия между трудовыми и нетрудовыми доходами и порой стирается различие между законными и незаконными.

Молчаливо подразумевается, что люди в «свободной» Америке сами хозяева своей собственной судьбы и что если человек беден и нищ, то, очевидно, в силу слабого развития интеллекта или недостаточной целеустремленности, словом, неудачник, глупец или бездельник, и «пусть неудачник плачет». Однако такая расхожая философия, как легко догадаться и как увидим ниже, служит идеологическим оправданием неравенства, не имеющим ничего общего с подлинными его причинами.

Исходную философию и ее практические результаты достаточно метко суммировал американский писатель Курт Воннегут в своей сатире «Завтрак для чемпионов, или Прощай, черный понедельник»:

«Считалось, что в Америке каждый должен загребать, сколько может, и не выпускать из рук. Некоторые американцы здорово сумели всего нахватать и не выпускать из рук. Они стали сказочно богатыми. Другие не могли накопить ни шиша» [8].

В предваряющем порядке следует повторить очевидное: в обществе потребления не текут молочные реки в кисельных берегах. Массовое производство и часть «маленькой идеи» Генри Форда насчет «высокой заработной платы» не превратили Соединенные Штаты в общество изобилия «от пуза». Все, сказанное в последующих главах книги, лишь частично касается негров, пуэрториканцев, мексиканцев, безработных, стариков на мизерных пособиях, молодежи, которая оказывается обществу ненужной, и других категорий обездоленных.

Американское общество потребления не является обществом изобилия для всех. Производственные возможности страны столь велики, что загвоздка не в производстве достаточного количества товаров и услуг для всех нуждающихся, а в системе распределения, при которой кому — бублик, а кому — дырку от бублика. Американский социолог Сидней Ленс в книге об американской нищете пишет следующее:

«К 1971 году стоимость валового национального продукта превысила триллион долларов, так что для каждого средств было больше чем достаточно, если бы их распределяли справедливо. Высокие уровни годовых объемов производства и богатства в целом опровергали тезис о том, что люди были бедными по причине неспособности общества поднять их из бедности, или, другими словами, они были бедны потому, что, как и в старые времена, экономических благ на всех не хватало. Фактически люди становились и оставались бедными потому, что стоявшие у власти либо сознательно ставили их в такое положение, либо проявляли к ним полное безразличие… В обществе сверхконкуренции каждый оставался лишь за себя, а отстающие могли идти ко всем чертям. И если что-то и делалось для бедных, то только потому, что бедные могли взбунтоваться, или же приходилось улучшать их положение, поскольку без этого не могли быть разрешены другие проблемы общества. Для «величайшей нации на земле» легче было забыть о бедных, чем помнить о них, легче было спрятаться за социал-дарвинистский аргумент о «неприспособленности» бедных, чем предпринять политические меры для устранения экономического и политического неравенства, неравенства в системе образования и медицинского обслуживания» [9].

Вашингтон не раз засучивал рукава и громогласно объявлял об очередном наступлении на нищету и бедность. Как с сарказмом заметил американский экономист Джон Кеннет Гэлбрейт, «вот уже много десятилетий, начиная по меньшей мере с 30-х годов, наша страна была официально озабочена своими бедняками. Соответственно, их очень много изучали. Их образование, этнический состав, семейные и сексуальные тенденции, психические склонности, безработица и недостаточные доходы — все это было объектом исчерпывающих академических исследований».

В самом деле, читатель, интересующийся более детальным рассмотрением причин американской нищеты среди изобилия, может найти много книг и статей на эту тему и в переводе на русский язык [10]. Напомним здесь о практических мерах по борьбе с нищетой и их удручающе скромных результатах.

Можно хронологически перечислить «новый курс» Франклина Рузвельта, «справедливый курс» Гарри Трумена, «новые рубежи» Джона Кеннеди. Президент Линдон Джонсон в 1964 году объявил не менее как «беспощадную войну бедности» и обещал: «Мы не успокоимся, пока не выиграем эту войну». Он признавал: «К несчастью, многие американцы живут на краю надежды: одни по причине бедности, другие из-за цвета кожи, а многие по причине и того, и другого». Администрация Линдона Джонсона разработала обширную программу создания «Великого общества», где был бы положен конец бедности и расовой дискриминации, обеспечено медицинское обслуживание престарелых, изменена система образования и многое другое.

— Очередь меня не обескураживает, — говорит безработный в очереди к «конторе по безработице», которой конца не видать. — Я говорю себе, что сейчас работает большее число американцев, чем когда бы то ни было

Как отмечает уже упоминавшийся Ленс, «Великое общество» через два года после своего рождения «впало в коматозное состояние, а еще через год скончалось» [11]. Подоспела реальная война во Вьетнаме, и Соединенным Штатам стало не до мнимой войны с бедностью.

Потом война во Вьетнаме закончилась, но «войну с бедностью» даже не возобновили.

Обычное уличное запустение Бронкса

В январе 1979 года американский еженедельник «Юнайтед Стейтс ньюс энд Уорлд рипорт» еще раз подвел итоги «Великому обществу». Этим подытоживанием в Соединенных Штатах занимаются довольно регулярно.

«Спустя 15 лет после официального объявления войны, — писал журнал, — война Америки против бедности по-прежнему не вылезает из своих окопов и едва ли ближе к победе, чем когда она начиналась» [12].

Главный результат: число лиц, официально отнесенных к категории бедных, остается почти неизменным. И это несмотря на многочисленные программы и миллиарды долларов, потраченных на статистическое уничтожение бедняков. В 1968 году насчитывалось 25,4 миллиона американцев, живших ниже официального уровня бедности. В 1979 году таких американцев было 24,7 миллиона (с учетом всех выплачиваемых пособий и субсидий). Поскольку население страны за эти годы возросло, приведенные цифры указывают на некоторое снижение удельного веса бедняков.

Обычный отдых бездомного. В бумажных сумках — весь его скарб

Но оно поразительно невелико при сопоставлении с ростом правительственных расходов на программы борьбы с бедностью — с 31 миллиарда долларов в 1965 году до 160 миллиардов в 1977 году. Без этих программ бедняками числились бы уже 43 миллиона американцев, т. е. 20 процентов населения страны. Следовательно, 160 миллиардов долларов «выкупают» из бедности 18,3 миллиона. Арифметически говоря, надо бы еще миллиардов 200—250, чтобы одержать победу в этой объявленной «войне». Но в бюджете они не предусмотрены. И победа не только невозможна, но при ближайшем рассмотрении правительству и не нужна, поскольку подорвала бы стимул конкуренции. По мнению социологов, многие американцы «психологически нуждаются» в существовании бедняков и нищих для того, чтобы чувствовать, что уж они-то сами в жизни кое-чего достигли. Как отмечал еженедельник «Тайм», неравенство считается «великим генератором, принесшим ту энергию, которая охватила Американский континент. Оно приумножает богатство, оттачивает умы, создает нервный динамизм, который называют прогрессом. Желание преуспеть — это адреналин конкуренции» [13].

— Я буду рад, когда безработица снизится. Тогда я, может быть, не буду так долго стоять в очереди

В богатейшей капиталистической стране мира беспросветная нужда стала уделом целых слоев населения, попавших, как выражаются те же местные социологи, в «саму себя воспроизводящую культуру бедности». Журнал «Юнайтед Стейтс ньюс энд Уорлд рипорт» поясняет:

«Раз попав в заколдованный круг, миллионы людей оказываются в нем без шансов на то, чтобы вырваться: недостаточные доходы ведут к нищете, которая ведет к отсутствию стимулов, плохому здоровью и недостаточному образованию, что возвращает нас к низким доходам. Так наследие нищеты передается от поколения к поколению» [14].

В Соединенных Штатах, что важно иметь в виду, в бедняках пребывают не столько те, кто работает, но мало зарабатывает, сколько те, кто вообще выброшен с рынка труда. Особенно страдает молодежь, которая порой так и не получает от общества путевку в жизнь, поскольку она, эта молодежь, обществу не нужна.

— Спорим: мой отец был больше времени безработным, чем твой!

В любом большом американском городе есть целые районы, забытые богом и городскими властями, где тысячи людей не знают, чем заняться, где процветают насилие, наркомания, преступность. В Нью-Йорке, например, это Южный Бронкс, Уильямсбург в Бруклине, Гарлем. Или вот свидетельство чикагского корреспондента журнала «Тайм» Роберта Вурмстедта:

«Бедность в негритянских и пуэрториканских районах чикагского Вест-сайда страшнее той бедности, которую я где-либо наблюдал в Западной Африке. Там люди руководствуются сильными традиционными ценностями. Они не живут в постоянном страхе перед насилием, паразитами и пожарами. Там вы не сталкиваетесь с таким чувством отчаяния и безысходности, как в американских гетто» [15].

Упомянем по ходу дела о влиянии инфляции, ставшей постоянной чертой американского экономического ландшафта. Рост цен ведет к перераспределению доходов. Обычно у людей, и без того живущих припеваючи, рост доходов обгоняет рост цен; у большинства реальные доходы падают. Хуже всего лицам с фиксированными доходами, например, пенсионерам, если их пенсии не увязаны с индексом цен. Газета «Нью-Йорк таймс» подытоживает: «Самыми ощутимыми результатами инфляции для широких слоев американцев с низкими доходами стали понижение уровня доходов и усугубление неравенства» [16].

Американцы увлекаются опросами общественного мнения. Их методологическую основу высмеивает журнал «Сатердей ивнинг пост»: «Цель моих вопросов, мадам, — выяснить точку зрения американской домашней хозяйки»

Самая незавидная судьба, наверное, у коренных жителей страны. Они потеряли родину. Власти относятся к индейцам с таким пренебрежением, что даже не знают точно, сколько их осталось. Приблизительно 650 тысяч человек живет в резервациях и еще 350 тысяч — в городах. Всего получается около миллиона краснокожих. А до колонизации Америки бледнолицыми пришельцами индейцев там проживало, по оценкам ученых, свыше трех миллионов. За три с лишним века с начала колонизации эти три миллиона естественным путем должны были превратиться в десять миллионов и более. Их нынешний последний из миллионов — результат политики, вполне отвечающей определению политики геноцида.

На семейном совете. — Дорогой, что бы ты предпочел для следующей недели: питаться или заплатить за квартиру?

Средняя продолжительность жизни индейца сейчас 44 года.

Средняя продолжительность жизни белого американца 75 лет.

По данным индейских организаций, которые в апреле 1979 года были представлены комиссии палаты представителей американского конгресса, занявшейся правами человека, 24 процента индейских женщин были подвергнуты насильственной стерилизации. Уровень детской смертности в индейских резервациях в три раза выше среднего по стране, 75 процентов населения страдает от недоедания и связанных с этим болезней — и это в самой богатой стране мира.

Тяжкая судьба выпала на долю иммигрантов поневоле, прибывших в Америку в трюмах невольничьих судов. Их легко было отличить от благополучных переселенцев по цвету кожи.

Американский негритянский писатель Джеймс Болдуин послал в 1977 году «Открытое письмо г-ну Картеру», в котором, в частности, писал:

«Я должен кое-что вам сказать, сказать с тяжелым сердцем, поскольку то, что я скажу, отнюдь не ново…

Поскольку я об этом знаю, наверняка об этом должны знать и вы — о том, что после Реконструкции (вслед за гражданской войной в Америке. — Г. Г.) Север и Юг заключили между собой союз, целью которого было — и остается — держать черномазого на своем месте.

На Бродвее

Поскольку я об этом знаю, наверняка об этом должны знать и вы — о том, что держать черномазого на своем месте является наиболее эффективным способом держать на своем месте бедного белого, а также держать его в бедности…

Слишком многие из нас находятся в тюрьмах, мой друг; слишком многие из нас голодают; слишком многие из нас не могут отыскать ни единой открытой для них двери» [17].

Президент-адресат не нашел нужным ответить…

Выслушаем теперь монолог негритянского юноши, написанный драматургом Эдом Буллинсом:

«Жарища… Даже в тени невыносимо. Этот старый ободранный Нью-Йорк — дыра. Но у меня нет денег отправиться куда-то еще. Попался. Работы нет и не светит. Хорошо бы завербоваться на военную службу, только там недоучки не нужны. И подумать только, я голосовал за Картера. Да, я голосовал за него. Он болтал всю эту ерунду насчет того, что вернет страну к работе, и подобную чепуху. Этот хлыщ обвел меня вокруг пальца. Готов поспорить, нынче он забыл, что я — часть страны. Но я за него голосовал. Когда человеку 18 лет, он может голосовать, отправиться воевать, жениться, отправиться в тюрьму, платить налоги. Я почти все могу, за исключением того, что я не могу найти работу. И вот я сижу на крыльце, подсчитывая, сколько автомобилей проехало мимо… Для таких, как я, — дело швах. Те, у кого банки, политиканы, богачи, всем им на таких, как я, наплевать… Мне нужны деньги. Я должен их раздобыть любым путем, честным или нечестным. В Америке каждый, кто что-то собой представляет, имеет деньги. Я что-то собой представляю, поэтому я заполучу себе эти зеленые бумажки. И если тут будут тянуть, кое-кто из так называемых лидеров потеряет свои деньги… А завтра… Завтра я, пожалуй, схожу на биржу труда. Делать все равно нечего…» [18].

Читатель наверняка знаком с трагедией негритянского населения Америки. Об этом написано много книг и статей. Хорошо известно также бедственное положение коренных американцев, индейцев. Здесь же расскажем подробнее, в качестве всего лишь одного примера, о внушительном, многомиллионном слое населения, который… прячется.

В Соединенных Штатах, где жители пронумерованы, за каждым пожизненно закреплен так называемый «номер социального обеспечения», где Бюро переписи населения сообщает на своем световом табло с мнимой точностью до единицы, сколько на данную секунду в стране жителей, — в США проживают нелегально, подпольно, неучтенных и неподсчитанных несколько миллионов человек!

Решительно никто не знает правильной цифры, но чаще всего называют 12 миллионов: это как если бы в Соединенные Штаты упрятали всю Австралию. Представители правительства считают, что в их стране от 6 до 8 миллионов лиц проживает без соответствующего разрешения властей. Их официально именуют «отчужденными», «нелегальными иностранцами» или просто «нелегалами». Обоснований в подтверждение правильности этих цифр не приводится. Лица и организации, которых эта проблема волнует, поднимают цифру до 12 миллионов. Те же, кто хотел бы закрыть на нее глаза, опускают цифру до 2 миллионов.

Но какую цифру ни бери — проблема оказывается слишком большой, чтобы ее можно было, как выражаются в Америке, «сунуть под ковер».

Сама по себе проблема «нелегалов» появляется при запрете на въезд в, страну желающих, который, к слову, не очень-то согласуется с показной заботой Соединенных Штатов о свободе эмиграции. По логике вещей свободе эмиграции должна соответствовать свобода иммиграции, иначе куда же иммигрировать? Но на воротах Америки — засов в форме квот допуска иммигрантов в эту «страну иммигрантов». Если б его не было — не было б и проблемы прячущегося населения Соединенных Штатов.

Просто не верится, что США, столь бдительно, скажем, следящие за отказом в визах «подрывным элементам», будто не в силах закрыть покрепче границы. У постороннего наблюдателя появляется догадка о том, что, очевидно, кому-то такое положение выгодно.

По мнению обозревателя Джеймса Рестона, «это, возможно, самая запутанная человеческая и политическая проблема, стоящая перед нашей страной, поскольку она затрагивает не только миллионы жизней, но также социальные проблемы, такие, как стоимость социального обеспечения и уровень безработицы» [19].

Перед нами — конкретный случай межгосударственной трудовой иммиграции, созданный капитализмом «особый вид переселения народов», о котором В. И. Ленин писал еще в 1913 году [20].

Около 80 процентов американских «нелегалов» — мексиканцы. Раньше их называли «мокрыми спинами», а с некоторых пор—«чиканос». Происхождение этого слова неизвестно. «Чиканос» пересекают вплавь, а порой и просто вброд не столь уж «великую», несмотря на название, пограничную реку Рио-Гранде.

Но на этом пути многих ловят американские «миг-рас» — пограничные патрули. Хватают и выдворяют обратно.

Кроме того, в пограничной зоне действуют банды мародеров-уголовников, пробавляющихся ограблением скудных кошельков иммигрантов, куда упрятаны все их сбережения для начала новой жизни на чужбине.

ВХОД ЗАПРЕЩЕН! Что стало со страной возможностей?

Начало статьи об американских «нелегалах» в журнале «Скептик»

Поднакопив денег, можно купить себе переправу через границу с помощью «поллерос», т. е. «цыплятников», или «койотов» — так называют профессиональных торговцев дешевым «рабочим мясом». Они прячут свой «товар» в громадных грузовиках-фургонах между картонными коробками с овощами и фруктами, поставляемыми из Мексики в США, или в специально переоборудованных багажниках легковых автомобилей. Пользуются даже малой авиацией. Переправа стоит несколько сотен долларов, а за дополнительные 300—400 долларов можно получить набор документов, включая карточку социального обеспечения.

В наше вроде бы цивилизованное время вдоль мексикано-американской границы идет бойкая торговля людьми. Американский журналист Кэри Макуильямс свидетельствует:

«От иных рассказов о человеческих страданиях волосы встают дыбом. Детей разлучают с родителями, уголовники и мошенники обирают иммигрантов. В ряде мест границу называют «зоной свободного огня». Человеческое тело становится товаром, который покупают и продают. И помните, что жертвами становятся беднейшие из бедных. Контрабанда людьми стала чем-то вроде современной работорговли» [21].

Соединенным Штатам сейчас столь же не хочется прекращать этот позор, как когда-то — работорговлю. Основные причины в обоих случаях те же — экономические.

Мексиканцы сами — не новички батрачить на Америку. До 1836 года юго-запад Соединенных Штатов, от Техаса до Тихоокеанского побережья, был мексиканской территорией. К 1848 году, после захватнической войны, США получили вместе с огромной территорией и «трофей» — 80 тысяч местных жителей, говоривших по-испански. Их набирали для работ на шахтах в этих далеких тогда краях, на строительстве железных дорог через жаркие пустыни.

Мексиканцев широко использовали на американских полях после первой мировой войны, а в годы второй мировой войны появилась даже специальная программа «брасеро», по которой калифорнийский агробизнес заполучал по дешевке 200—450 тысяч сезонных рабочих на время уборки урожая. В 1964 году программу официально свернули, но появились «зеленобилетчики» — мексиканцы с правом на работу в Соединенных Штатах.

Мексиканцев гонит с родины возможность работать, поскольку в их собственной отсталой — не без содействия северного соседа — стране работы для них нет. В Мексике уровень безработицы остается исключительно высоким.

У многих североамериканцев о мексиканцах бытует поверхностное представление как о беззаботных бездельниках, любящих бренчать на гитаре, слушать песни «марьячес» и держать мировой рекорд по уровню рождаемости и приросту населения в стране. Но американцы в Калифорнии, Нью-Мексико или Техасе знают, что мексиканцы — старательные работяги, которые к тому же не жалуются на выплачиваемую им заниженную заработную плату.

Собраться с духом или, как писал давным-давно В. Короленко, взять ноги за пояс и идти искать долю, работать, биться с лихой нуждой и есть горький хлеб из чужих печей на чужбине — на такое решаются обычно молодые, здоровые, достаточно смелые, т. е., с точки зрения эксплуататора их труда, — самые привлекательные. Около 10 процентов населения Мексики, прежде всего молодой цвет ее, оказалось незаконным путем на территории Соединенных Штатов.

Здесь эстафету приграничных торговцев людьми, называемых «койотами», принимают местные американские шакалы. Дело поставлено на широкую ногу.

Читатель, может быть, видел вышедший на наши экраны в 1979 году итало-мексиканский фильм «Жестокое лицо Нью-Йорка». Герой фильма мексиканец Серджо, отправившийся за новой жизнью в «Нуэва Йорк», подобно другим таким же юношам, оказывается жертвой вербовщиков, для которых земляк — всего лишь товар. Они готовы нести расходы по доставке товара к месту потребления, расходы обернутся прибылями. В чужом городе Серджо сразу же попадает в липкие сети «латиноамериканского братства», мафии, где не церемонятся: на глазах приканчивают лопатой рабочего, попытавшегося возразить против поборов в пользу «братства». Тело запихивают в мешок с кофе — и шито-крыто. Никто ничего не видел. И знающие предупреждают Серджо: «В Калифорнии похуже».

У Серджо оказывается изъян в характере: он «слишком уж гордый». Но его попытка освободиться, отстоять свою любовь и даже разоблачить иммиграционную мафию кончается тем, чем кончают бунтари, — его убивает его же друг, которого заставляют это сделать.

Многие американцы склонны винить во всех бедах, выпадающих на горькую долю «чиканос», самих «чиканос», поскольку, дескать, мексиканцев никто в Соединенные Штаты не приглашал, а если им тесно у себя дома, так не нужно размножаться с безответственностью кроликов…

На самом деле развитый и относительно богатый северный сосед заинтересован в отсталом и бедном южном парии как поставщике, по выражению американской газеты «Ньюсдей», «ненатурализованного мяса». Корни проблемы уходят в любовь богатого капитала к дешевой рабочей силе, и проблема столь же стара, как стар сам капитализм. «Сотни тысяч рабочих, — писал В. И. Ленин, — перебрасываются таким образом за сотни и тысячи верст. Передовой капитализм втягивает их насильно в свой круговорот…» [22].

Отмечая заинтересованность американского, прежде всего калифорнийского, бизнеса в «использовании дешевого мексиканского труда», американские журналисты Александр Кокберн и Джеймс Риджуэй писали:

«Вместо нападок на нищее население Мексики и навязывания беднякам средств контроля над рождаемостью следовало бы держаться ближе к сути дела и ограничить и контролировать деятельность корпораций, которые, как о том красноречиво свидетельствует история, определяют пути иммиграции» [23].

В благополучной Америке считается, что вновь прибывшие в эту благословенную страну, не без труда и лишений начав с последней ступеньки, поднимаются по лестнице успеха в жизни, освобождая самую нижнюю ступеньку для следующей волны обездоленных. По этой теории мексиканцы занимают сейчас место черных, которые якобы продвинулись ступенькой выше в американском обществе. На самом же деле миллионы безработных — особенно черных, но также и белых, и пуэрториканцев — даже лишены возможности занять низшую ступень. Они — не на лестнице успеха, они — на дне общества, на его скудном содержании, поскольку предпринимателю выгоднее более дешевый иммигрантский труд, чем собственные рабочие, которым закон требует выплачивать минимум заработной платы, а коллективный договор — проявлять и другую вынужденную заботу.

«Нелегалы» составляют 10 процентов американской рабочей силы. Они занимают больше рабочих мест, чем в стране официально насчитывается безработных. На первый взгляд можно поспешить с выводом, что иммигранты — причина безработицы. Они, дескать, «воруют» рабочие места у законных американских граждан. Ату их! — и безработица исчезнет. Министр труда в администрации президента Джеймса Картера Рей Маршалл считал «одним из важных аспектов проблемы занятости в США нелегальную иммиграцию, о которой почти никто не упоминает, когда заходит разговор о безработице и о снижении ее уровня».

Однако столь упрощенная арифметика верна лишь частично. Она объясняет враждебное отношение к «нелегалам» некоторых профсоюзов. В романе Дэвида Чандлера «Стачка в Зеленой долине» один из героев заявляет: «Нас сталкивают с конкуренцией дешевого труда, ввозят для этой цели рабочих из Мексики, чтобы держать наши заработки на низком уровне, а прибыли землевладельцев — на высоком» [24]. Такое положение весьма на руку предпринимателям: противопоставляя одних трудящихся другим, они направляют ненависть на жертвы эксплуатации, отводя ее от самих эксплуататоров.

Проблему безработицы не решить депортацией, то есть высылкой, иначе предприниматели просто свернут бизнес, рискующий оказаться неприбыльным при оплате труда рабочих по определенным законом минимальным ставкам. Вот, например, мнение Вика Виллапандо, директора Агентства трудовых резервов графства Сан-Диего:

«Если вы поговорите с американскими фермерами или, скажем, с владельцами американских ресторанов-закусочных, многие скажут вам, что не будь нелегалов и отчужденных без документов, они бы не занимались своим бизнесом или же не преуспевали в такой мере, как сейчас» [25].

Эксплуатация прибывающих новичков — перманентная черта американского образа жизни, многократно описанная. Вспомним роман «Джунгли» Элтона Синклера — о жутких рабочих условиях на чикагских скотобойнях, куда шли работать только что прибывшие в Америку литовцы.

Колин Греер и Марвин Суркин, авторы книги «Нация иммигрантов», констатируют, что «как иммиграция, так и безработица являются укоренившимися устоями американской социально-экономической жизни, а не просто результатами текущих экономических тенденций. Те рабочие места, которые занимают иммигранты, возможно, без них исчезли бы — предприниматели предпочли бы свернуть вздорожавшее производство».

Бессловесные, неорганизованные, напуганные иммигранты — кирпичи, из которых складывалась Америка. Греер и Суркин напоминают: «Они готовы работать за заработную плату, которая ниже минимальной, и оказываются в условиях труда, существовавших перед Депрессией» (кризисом 1929— 1933 годов. — Г. Г.). Они, добавим, не станут жаловаться на плохую технику безопасности.

Так было во все времена американской истории — вновь прибывшие соглашались на все, лишь бы работать. Так создавалась Америка. Теперь, когда парадные ворота страны закрыты и открыта лишь узкая калитка ежегодных квот, бизнес обращается к «нелегалам». Греер и Суркин пишут:

«Как это было и в прошлом, дешевый труд импортируется. Но в беспрецедентных масштабах этими тружениками являются сегодня нелегальные иммигранты, чей труд и условия жизни оказываются практически без защиты со стороны норм закона. Новые безработные и новые иммигранты, особенно нелегалы, демонстрируют, как приоритет прибыли в американской экономической жизни продолжает сохранять спрос на обнищавших рабочих» [26].

Перейдем от экономических категорий к моральным. Согласимся, что рабочему, которому грозит депортация, стоит только хозяину захотеть, трудно пользоваться своими «правами человека».

Еще до того, как эти «права» вошли в политическую моду при администрации президента Джеймса Картера, его предшественник Джеральд Форд назначил специальную комиссию для изучения вопроса. Ее вывод:

«Люди, живущие на подпольном положении, не могут быть учтены для целей планирования или выделения финансовых средств; они не могут быть защищены от произвола на работе или со стороны домовладельца; от болезней и преступников; их дети могут оказаться вне школы; они лишены возможности или опасаются заявлять о своих политических или юридических правах» [27].

Некоторые наблюдатели опасаются появления «людей низшего класса», которые могут стать проблемой «гражданских прав в 80-е годы». В то время как сами иммигранты становятся жертвами эксплуатации, поясняют эти наблюдатели свою мысль, их дети могут вырасти «агитаторами за лучшую жизнь».

На «нелегалов» любопытно взглянуть в плане модных в США разговоров о правах человека. Фактически создается еще одна категория «граждан второго сорта». Им разрешается работать, но они лишены прав по социальному обеспечению. Они не могут пригласить к себе жен и детей из Мексики, что нарушает принцип воссоединения семей.

Время от времени делаются попытки найти какое-то законодательное решение вопроса. В 1983 году обсуждался законопроект Симпсона — Маззоли, названный так по имени его авторов, сенатора Алана Симпсона и члена палаты представителей Рамона Маззоли. Он предусматривал санкции в отношении предпринимателей, нанимающих рабочих без соответствующих документов. С другой стороны, законопроект предусматривал выдачу «нелегалам» прав на жительство, временных или постоянных, если они уже прожили в США определенный период времени.

Препятствием на сей раз оказалась широко распространенная практика подделки документов, прежде всего свидетельства о рождении. На его основе можно потом получить карточку социального обеспечения.

Некоторые специалисты считают, что избавиться от нынешнего хаоса можно будет, только проведя общенациональную замену — после проверки — карточек социального обеспечения.

Журнал «Форчун», выражающий интересы большого бизнеса, предсказывает: «Будущее иммигрантского труда в Соединенных Штатах выглядит великолепно. Вопрос лишь в том, будет ли его наличие в нашей стране санкционировано законом, и если да, то каким этот закон будет» [28].

Итак, мы довольно подробно познакомились с всего лишь одной, впрочем значительной, группой населения, для которой проблемы общества потребления кажутся весьма далекими, поскольку попросту жить не на что. Имеются другие подобные группы. Богатый американский капитализм нуждается в бедняках и отверженных. Познакомьтесь, как решает эту тему фельетонист Расселл Бейкер:

«Всякое общество нуждается в обилии неимущих (уточним: всякое капиталистическое общество. — Г. Г.), и американская модель — не исключение. А раз нам нужно обилие неимущих, кто-то просто должен стать жертвой дискриминации. Быть жертвой дискриминации неприятно, но такова уважаемая американская традиция. Всегда существовали классы, выполнявшие трудную обязанность быть жертвами дискриминации… Никто не задается вопросом, почему стране нужна дискриминация. Он завел бы нас в опасные воды. Ведь если б у нас было достаточно рабочих мест, чтобы поглотить все таланты нации, и достаточно школ, чтобы удовлетворить тягу людей к знаниям, необходимость в дискриминации отпала бы. Но совершенно очевидно, что рабочих мест и школ у нас не хватает. Некоторые утверждают, что мы и не можем себе такого позволить: попытки в этом направлении разрушили бы систему, которая в конце концов неплохо функционирует. А раз так, раз обилие неимущих является экономической необходимостью, значит, существование жертв дискриминации является жизненно важной частью системы…»

Перейдем теперь на другую сторону американской социальной улицы. «Богатые не похожи на нас с вами», — приводит Эрнест Хемингуэй цитату из произведения Скотта Фицджеральда в своем рассказе «Снега Килиманджаро». «И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше» [29].

А в остальном богатые — те же люди. Самые богатые стараются вести себя скромно, их имена мало известны. Нынешнее американское богатство любит мимикрию, обожает сливаться с окружающей средой. Так социально безопаснее.

В период становления американского капитализма было иначе. Бароны-грабители кичились своим богатством. В доме-музее одного из них в заброшенном ныне «городе-призраке» Вирджиния-сити в штате Невада можно увидеть целый склад самых дорогих для того времени вещей. Аналогичный дом-музей Генри Моррисона Флагера в Палм-бич во Флориде окунает посетителя в американскую роскошь начала века. Это беломраморный дворец с музыкальной комнатой, танцевальным залом, гостиными, с хозяйскими покоями, включая «утреннюю комнату» для завтрака на хрустале среди шелковых обоев. Рядом с дворцом выставлен личный железнодорожный вагон, в котором передвигался хозяин. Флагер, скончавшийся в 1913 году, вместе с более известным предпринимателем Джоном Рокфеллером основал компанию «Стандард ойл».

Такого рода дворцов, превращенных теперь в музеи, в стране много. Одно только семейство Вандербильдов оставило их несколько. Однако посетителей там мало. Доходы от продажи входных билетов наверняка не покрывают эксплуатационных расходов. Стремление наследников выставить напоказ богатство своих предков не вызывает встречного желания публики разглядывать безвкусицу разбогатевших, но культурно нищих людей, стремившихся скопировать сразу все, от древнегреческих ваз до мебели в стиле Людовика XIV.

Добрый дядюшка Рокфеллер дает ребенку монетку.

Известная фотография 1923 года

Это так называемое показное потребление было подробно описано еще в конце прошлого века в книге экономиста Торстена Веблена «Теория праздного класса». Он резко критически описал нравы тогдашних богачей, соперничавших друг с другом в роскоши.

Конечно, и теперь где-нибудь в Беверли хиллс, районе особняков Лос-Анджелеса, сосед может пожелать «переплюнуть» соседа по экстравагантности расходов. И сейчас еще существуют улицы, вроде улицы Родео в Лос-Анджелесе или Уорс-стрит в Палм-бич, где магазины рассчитаны на очень и очень богатых людей. Как-то местная газета в Палм-бич опубликовала «открытое письмо г-ну Герасимову», в котором утверждалось, будто в нашей стране члены партии находятся в привилегированном положении, а вот в Америке, дескать, все равны. Я ответил, что именно в Америке все привилегии принадлежат «членам партии» — «партии» богачей, останавливающихся в Палм-бич в умопомрачительно роскошном отеле «Брейкерс» и покупающих туфли из крокодиловой кожи у «Гуччи» на Уорс-стрит.

Сколько таких? Миллионеров в Америке — не миллионы. Но тысяч двести или около того наберется…

Вот три самых высокооплачиваемых бизнесмена, по данным на 1976 год:

Генри Форд и Ли Иококка, руководители компании «Форд». Зарплата у каждого была 25 тысяч долларов в месяц. К ней надо добавить так называемые «бонус», как бы «премиальные» в размере 610 тысяч долларов в год. Итого — почти миллион долларов в год. Сейчас Иококка руководит другой компанией.

Их обоих несколько опередил президент компании «Дженерал моторс» Томас Мерфи, для которого соответствующие цифры составляют: 325 000+625 000= = 950 000.

Президент Соединенных Штатов получает значительно меньше, 200 тысяч долларов в год без «премиальных». Впрочем, ему покрывают все транспортные расходы, он бесплатно пользуется ведомственной жилплощадью в центре столицы, известной под названием Белый дом.

За что так много платят бизнесменам? Считается, что они обладают редчайшим из талантов, талантом организатора. Они, бывает, меняют руководящие кресла от компании к компании и от корпорации к корпорации. Например, Ли Иококка руководил компанией «Форд», а затем стал руководить компанией-конкурентом «Крайслер», сумев вытащить ее из долговой ямы, в которую она попала в начале 80-х годов. Насколько их порой ценят, можно судить по практике их страхования корпорациями, когда в случае если она теряет такого «ключевого человека», то получает в порядке компенсации солидную страховую сумму. Сами же бизнесмены, заключая контракт на руководящую должность, оговаривают, помимо зарплаты, множество дополнительных выплат и льгот, начиная со льготных условий приобретения акций данной компании.

Группа зданий так называемого Рокфеллеровского центра в Нью-Йорке.

Тоже достаточно известная фотография

Например, бизнесмен Роберт Суслов согласился на пять лет возглавлять сеть дорогих универмагов «Сакс фифс авеню» на следующих условиях: зарплата 275 тысяч долларов в год, единовременные «подъемные» в размере годовой зарплаты, выплаты в течение десяти лет после окончания срока контракта в размере 75 тысяч долларов в год и другие «мелочи».

Майкл Бержерак, которого пригласили возглавить косметическую фирму «Ревлон», продал себя подороже: оклад 325 тысяч долларов в год, а «подъемные» — полтора миллиона.

Допустим, что Иококка, Форд и Бержерак — гении организации. Даже в этом случае может ли один человек зарабатывать за день столько, сколько другой не заработает и за год? Конечно же, никакого принципа оплаты по труду здесь нет.

В нынешнем обществе потребления, в отличие от периода становления американского капитализма, столь хорошо описанного Теодором Драйзером, в миллионеры стали выходить не только бизнесмены и менеджеры, но и преуспевающие деятели в области зрелищного бизнеса, а также спорта. В Америке существует присказка: «Нет другого такого бизнеса, как шоу-бизнес». Например, Джонни Карсон, ведущий ежедневную вечернюю развлекательную программу для телевизионной компании Эн-би-си, получает три миллиона долларов в год за несколько ежедневных шуток на злобу дня и беседы с приглашаемыми в его студию. В 1976 году в США много говорили о контракте, заключенном телевизионной обозревательницей Барбарой Уолтерс с компанией Эй-би-си, которую она предпочла своему прежнему работодателю, компании Эн-би-си. Эй-би-си обязалась оплачивать Уолтере ее труд по организации интервью и отдельных специальных программ суммой в один миллион долларов в год. Контракт был заключен на пять лет. Уолтерс получает больше, чем президент компании Эй-би-си.

Актер Марлон Брандо потребовал и получил 2 миллиона 250 тысяч долларов за 12 рабочих дней участия в съемках фильма, а Роберт Редфорд «поменьше» — два миллиона за три недели съемок. Его партнер по тому же фильму «Самый дальний мост» Джеймс Каан «скромно» согласился на миллион. При превышении определенного уровня кассового сбора от демонстрации фильма, оговорено в контракте, и Редфорд, и Каан получат дополнительные «премиальные».

Аналогичные астрономические суммы получают звезды спортивного бизнеса.

Статистических данных о пропасти американского неравенства много. В исследовании профессора Массачусетского технологического института Лестера Турова приводятся, например, такие: 0,008 процента населения владеет таким же богатством, как нижняя половина всех американских семей. Верхняя одна пятая часть населения владеет 80 процентами всего богатства страны. Так было, так есть, так пока и остается. Как отмечал еженедельник «Тайм», «нынешнее распределение доходов не отличается существенным образом от сложившегося в начале века». Приводя цифры, аналогичные указанным выше, журнал цитирует затем мнение экономиста Артура Окуня о том, что подобное распределение доходов в ущерб бедняков вызывающе и бесчеловечно [30].

Внешне Америка с начала века переменилась. Но, как заметил писатель Эрскин Колдуэлл, «из того факта, что часть табачной дороги сейчас заасфальтирована, еще не следует, что все переменилось».

Полвека назад написал Колдуэлл свой первый роман «Табачная дорога», изданный и в русском переводе. В книге, ставшей почти классической, он рассказал о тяжелой доле бедняков тогдашнего американского сельскохозяйственного Юга.

Писатель много раз затем описывал «страну Дик-си», как называют южные штаты, например, в 1964 году в сборнике путевых заметок «Вдоль и поперек Америки».

— Все это выглядит, как в те старые времена Депрессии, которые столь мне памятны. Единственная реальная разница в том, что значительная часть бедняков переехала с тех пор в города. Ныне правительственные программы несколько помогают против голода и безденежья, но я мало вижу улучшений по части жилья на Юге.

Обложка американского журнала с красноречивым комментарием к системе медицинского обслуживания населения: «Кошелек или жизнь!»

Как видим, Америка меняется, ее классовая структура остается.

Если мы, однако, послушаем рядовых американцев, то четверо из пяти на вопрос о классовой принадлежности ответят: мы — средний класс. Между богачами на одном полюсе и бедняками на другом размещается американское большинство, как скажут, «настоящая Америка», причисляющая себя к «среднему классу».

Но из такого результата опросов общественного мнения, по которому 80 процентов граждан оказываются в рядах «среднего класса», вовсе не следует, что они достаточно хорошо сами себя видят. Скорее налицо аберрация классового зрения, навязанная общественности в порядке самозащиты капитала. Ведь при таком разделении общества размывается и исчезает рабочий класс, носитель нового общественного начала.

— Разве я виноват, что меня ограбили, прежде чем я успел вернуться домой с награбленным?

Ему мешают познать самого себя. Класс капиталистов, с одной стороны, изображается как открытый для всех клуб, куда принимают по способностям. Напрочь забыв слова из Декларации независимости о том, что «все люди сотворены равными», американцы, по типичному признанию одного журнала, «принимают неравенство как таковое». Они уверены, что оно необходимо как стимул, подталкивающий людей на свершения ради своекорыстного интереса, причем сумма этих частных отрицательных величин оказывается позитивной благодаря пресловутой «невидимой руке», открытой экономистом-основоположником Адамом Смитом. Он, кстати, добавлял, что «там, где существует крупная собственность, там же существует и крупное неравенство».

— Не найдется ли у вас чего-нибудь для бедного старика, у которого нет в кармане ничего, кроме заряженного револьвера?

Нынешние последователи Адама Смита сравнивают капитализм с судном под парусами, попутным ветром для которого служит жажда наживы. «Погоня за личной экономической выгодой, — заявляет, например, профессор экономики Гарвардского университета Василий Леонтьев, — несомненно, есть могучий источник энергии, который двигает вперед всю американскую экономику». Профессор не уточняет, что «погоня» и «источники энергии» в экономической литературе называются точнее — «эксплуатацией» и «системой присвоения чужого труда». Зато он признает, что «неконтролируемый стимул получения прибыли загнал страну далеко в направлении растущего экономического беспорядка и увеличивающихся социальных потрясений» [31].

Как бы то ни было, многие американцы в гроб сходят с верой в то, что могли бы разбогатеть, да не повезло. Эта сугубо капиталистическая вера, как всякая другая, помогает им сносить невзгоды и способствует сохранению терпимости к существованию вопиющих личных богатств в этом обществе «равных возможностей». Вера эта выражена в поговорке: «От лохмотьев — к богатствам» («from rags to riches»).

На самом деле 80 процентов американцев никогда не выходят за рамки того класса или слоя общества, в котором они родились. Таковыми оказались результаты специального исследования, проведенного институтом Брукингс в Вашингтоне. В области социальной мобильности, таким образом, для подавляющего большинства с рождения горит сигнал «стоп».

— Не хотите ли вы сказать, что совсем не держите при себе денег, даже на такой случай, как этот?

Из «среднего класса» можно, конечно, вырваться в богачи, но гораздо больше шансов попасть в бедняки. Постоянный спутник жизни среднего американца — отсутствие уверенности в завтрашнем дне.

К этому выводу приходят как сами американцы, так и дотошно изучающие их социологи, а также и посторонние наблюдатели.

Об этом пишут, в частности, сотрудники консервативного английского еженедельника «Экономист» Эдмунд Фосетт и Тони Томас. В книге «Америка, американцы» они приходят к выводу, что американскому обществу присуще «глубокое неравенство». Авторы пишут:

«Разница в доходах богатых, бедных и большого числа средних классов остается такой же, какой она приблизительно была в конце 40-х годов» [32].

Противоречие между абстрактным принципом «равных возможностей» и фактическим классовым, расовым и социальным неравенством отмечается в исследовании профессора университета штата Нью-Йорк Мел-вина Дубофски и профессора Маркитского университета Атана Теохариса «Имперская демократия».

Американцы, пишут авторы, живут в обществе, где «одни могут приобретать только за счет других» [33].

Эти научно обоснованные выводы отнюдь не кажутся американцам само собой разумеющимися. Слишком уж сильна их вера «в равные возможности».

Даже причисляя себя к «среднему классу», они готовы делить сей «класс» далее на «низший средний класс», «средний средний класс», «высший средний класс» и, наконец, «высший высший средний класс».

Они живут надеждой перейти на более высокую ступеньку в этом своем пресловутом «среднем классе».

Роберт Лекахман, профессор экономики университета штата Нью-Йорк, свидетельствует, что для специалиста, хорошо знающего статистику доходов, «нет никакого труда четко и зло продемонстрировать, какой рискованной в финансовом отношении является жизнь большинства американцев… Значительно больше половины населения ежедневно перебивается, чтобы свести концы с концами, залезает в долги и живет в страхе перед почти дежурными катастрофами: серьезной болезнью, длительной безработицей, городской перепланировкой и инвалидностью в результате производственной травмы» [34].

А вот как описывает журнал «Эскуайер» душевное состояние сегодняшней американской молодежи из сравнительно благополучной среды так называемого «высшего среднего класса»:

«Их выбор профессии определяется прежде всего тем, сколько она принесет долларов. У них почти животная страсть к деньгам, но не потому, что на них можно купить удовольствия, а затем, чтобы заполучить чувство безопасности. Не удивительно, что в прошлом году (1983 г. — Г. Г.) самой популярной книгой среди студентов была книга «В поисках совершенства: уроки лучших американских компаний». И вместе с тем значительная часть молодежи заражена пессимизмом» [35].

Профессор психологии Бостонского колледжа Уильям Райян поясняет:

«По меньшей мере семь из каждых десяти семей экономически уязвимы и обладают равными шансами годами с трудом сводить концы с концами. Экономическое неблагополучие не является уделом аморфного меньшинства, называемого «бедняками». Это удел большинства американцев. Это те, кто зависит главным образом от заработной платы и пособий, и положение этого уязвимого большинства ухудшается. И теперь-то мы знаем, что в мире денег индивидуальные способности и усердие в счет не идут… Личные качества, такие, как амбиция, умение планировать наперед, бережливость, стремление к достижениям — все эти старинные добродетели, считавшиеся горючим с высоким октановым числом для путешествия от бедности к изобилию, — все эти качества не имеют отношения к экономическому положению или росту семейного благосостояния» [36].

Какие же качества в таком случае ведут к успеху?

Философия «крысиных бегов»

По общепринятому и официальному американскому мнению, Америку двигает вперед идея личного материального успеха. Это, собственно, старая концепция «экономического человека» и благотворного эгоизма из «Богатства народов» Адама Смита. Согласно этому взгляду, в жизни каждый руководствуется своекорыстным интересом, и это хорошо для всего общества, поскольку стремление разбогатеть «возбуждает и поддерживает в постоянном движении человеческое трудолюбие» [37].

«Чтобы понять Америку, нужно усвоить, какую огромную роль играет у нас идея личного успеха», — подчеркивал в беседе со мною Ричард Губер, декан факультета усовершенствования знаний Нью-Йоркского университета.

Я встретился с ним, когда он только что вернулся в свой кабинет после визита в универмаг «Мейсис», самый большой в Нью-Йорке и, если верить рекламе над входом, самый большой в мире. Возможно, так оно и есть: здание универмага в одиннадцать этажей занимает целый квартал вдоль 34-й улицы. Раз в год «Мейсис» даже устраивает в городе свой собственный парад с оркестром и тамбурмажорами. Практикуются и встречи с покупателями. И темой одной из них, на которую Губера пригласили в качестве ведущего, было: «Как добиться успеха в жизни?» Поводом для дискуссии был выход в свет книги «Успех: как каждый мужчина и каждая женщина могут его добиться». Присутствовавший тут же и явно процветающий автор раздавал автографы.

Несколько лет назад Губер сам опубликовал исследование под названием «Американская идея успеха» и вполне по праву считается признанным авторитетом в этой области.

Реклама преподносит курение как составную часть красивой жизни

— В нашем обществе, — говорил Губер, — традиционным определением успеха как было, так и осталось умение делать деньги и, уже опираясь на приносимые ими силу и власть, пользоваться положением в обществе или славой, а то и тем, и другим. Именно потому, что перспектива успеха открыта будто бы каждому, она стала идеологической защитой неравенства, на которое опирается наша капиталистическая система. Дескать, каждый волен преодолеть неравенство, каж-

дый волен преуспевать, не в звездах дело, а в нас самих.

Поскольку любой человек в любом обществе стремится жить лучше, тут нужно уточнение, как это желание преломляется и искажается в условиях американского общества. По этому поводу профессор университета в городе Цинциннати Роджер Фортин пишет следующее:

«Нетрудно показать, что погоня за материальным благополучием и жадность не являются исключительно уникальными американскими чертами, что подобные черты наблюдаются и у других народов. Разница в том, что с ранних колониальных времен американцы увязали понятие успеха с накоплением вещей. Социальные историки и историки культуры нашего времени согласны с утверждением американского социолога Уильяма Джеймса, что «поклонение этой порочной богине по имени УСПЕХ и поклонение только ей является национальной болезнью Америки» [38].

Как-то в Нью-Йорке у меня в квартире погас телевизор. Я позвонил в ремонтную мастерскую, откуда прислали парня, у которого все было на загляденье — и цвет лица, и улыбка, и рост. Говорил он с акцентом, а когда разговорился, то сообщил, что приехал из Австрии. В Америке второй год. Мечтает о теплом местечке в здешней жизни.

— Не пропаду, — заверил меня телевизионных дел мастер. — Я целыми днями обхожу квартиры. С моими-то внешними данными на этой работе не задержусь. Найду богатую невесту, открою собственное дело…

Буднично так сказал, наверное, не мне первому и с улыбкой: дескать, играю по здешним правилам. Бессмысленно и «старомодно» было бы говорить ему, что брак по расчету — это такая штука, которой хотя бы не хвастаются, потому что она противоречит вроде бы общепризнанным моральным нормам. Но здесь, в Америке, все кладется на алтарь успеха, этой «порочной богини», и парнишка уже усвоил, что раз цель во что бы то ни стало материально преуспеть в жизни, она оправдывает любые средства.

Идея успеха, как мы скоро увидим, претерпела в Америке определенную эволюцию. Но она, несомненно, является основополагающей идеей американского образа жизни и корнями своими тянется к временам первых переселенцев, «пилигримов».

Тогда для освоения нового континента требовались люди с характером, трудолюбивые и бережливые. Только таких якобы и ожидал успех. Эта тема получила свою первоначальную разработку в сочинениях Бенджамина Франклина. Сам он явно преуспел — его портрет украшает банкноту в сто долларов.

Франклин написал ставший хрестоматийным «Альманах бедного Ричарда», сборник здравых советов и афоризмов, включая, например, такой: Рано ложиться и рано вставать — Здоровым, богатым и умным стать. У Франклина были сотни последователей и подражателей. Упомяну Горацио Алжера, самого печатаемого американского автора второй половины прошлого века. Начав с «Дика-оборванца», он «выпекал» по три-четыре сентиментальнейших романа в год о бедных мальчиках, старанием да прилежанием ставших миллионерами.

Решительно никто не читает сейчас Горацио Алжера, а многие его и знать не знают. Но наивную идейку о разносчике газет (или чистильщике ботинок), ставшем богачом, вокруг которой автор выстраивал свое повествование, по-прежнему лелеют все или почти все защитники американского образа жизни. При Американской ассоциации школ и колледжей действует «Комиссия имени Горацио Алжера», присуждающая ежегодные премии тем, кто «олицетворяет плоды частной инициативы, трудолюбия, честности и приверженности традиционным идеалам» и кто своими собственными усилиями добился успеха «в духе американской традиции».

Хотя Горацио Алжер требовал от своих героев преодоления лени и других пороков, все же в качестве теоретической предпосылки превращения рассыльного в толстосума он выдвигал идею о равенстве возможностей. Он буквально пел ей гимны: «Большего чуда я не нашел и в арабских сказках тысячи и одной ночи» [39].

При якобы существующем на старте равенстве, гладко получалось у Алжера, к финишу быстрее других приходили самые упорные, те, кто в дело, за которое брались, вкладывали вдвое больше, чем оно требовало.

Миф о «равенстве возможностей» — одна из главных идеологических подпорок американского капитализма. Ведь в Соединенных Штатах не было ни потомственного дворянства, ни ремесленнических гильдий, ставивших в европейских странах сословные перегородки. Только у южных плантаторов и их рабов судьба была на роду написана. Абстрактно говоря, любой американец мог участвовать в погоне за успехом в жизни. Шансы выйти в победители были, правда, ничтожны, но вполне достаточны, чтобы сеять иллюзии и порождать надежды и, следовательно, примирять с существующими «правилами игры».

Широкие географические просторы давали переселенцам горизонтальную подвижность, а отсутствие пут феодализма — некоторую вертикальную. Нельзя было попасть «из грязи в князи», но изредка можно было попасть «из грязи» в столпы общества. Впрочем, никто не обладал гарантией от столь же быстрого разорения.

В обстановке ожесточенной конкуренции и погони за долларом успех благоволил не просто к самым изворотливым, а к самым беспощадным. Частная инициатива при теоретическом равенстве возможностей на практике означала классовое расслоение на кучку эксплуататоров и массы эксплуатируемых. Переход отдельных лиц в порядке исключения из «низших» классов в «высшие» ничего в классовой структуре общества не менял, зато был весьма полезен для стабильности всего строя.

Один из самых расхожих аргументов в Америке в защиту статус-кво — соблазнение абстрактной возможностью обогащения. Американский писатель первой половины нашего века Генри Менкен сформулировал его так: «Капитализм в Соединенных Штатах возьмет верх хотя бы потому, что каждый американец надеется стать капиталистом, прежде чем умрет» [40]. Ричард Губер назвал эту идею о возможности такого успеха «опиумом народа». Б. С. Форбес писал: «Не проклинайте капиталистов, в один прекрасный день вы сами можете оказаться капиталистом» [41]. Но Форбес был Плутархом делового мира и сочинил 500 апологетических биографий разбогатевших бизнесменов, а социологи более близкого к нам времени и более верные истине давно уж констатируют, что равенство возможностей — всего лишь миф.

Еще в 1925 году американский социолог русского происхождения Питирим Сорокин — тот самый, чьи признания В. И. Ленин назвал ценными, — изучив жизнь 600 самых богатых людей Америки, сделал вывод, что «класс богачей в США становится все более и более закрытым и имеет тенденцию превратиться в группу типа касты» [42]. Четверть века спустя социолог Райт Миллс отмечал, что возможности в США все больше и больше сокращаются. Он писал: «Реальная действительность и тенденция ее развития характеризуются в интересующей нас области тем, что пополнение самой богатой верхушки из мира частной собственности происходит за счет высшего класса» [43].

Как уже отмечалось в предыдущей главе, теперь пробиться наверх еще труднее, особенно в сфере бизнеса. Можно еще поймать «длинный доллар» в области искусства, на волне популярности или артистической славы, наконец, на книге, обычно скандальной, попавшей в число самых ходких, в так называемые бестселлеры, но все это не правило, а исключения из правила.

Естественно, что теперь и сама идеология успеха перестроилась на новый лад. Монополистический капитализм свел на нет все плюсы таких качеств, как прилежание, бережливость, практические познания в своем деле, прежде усиленно рекомендовавшихся для успеха в жизни. Эпоха капиталистических весьма колоритных хищников-индивидуалистов уступила место эпохе безличных хищнических корпораций. Экономические кризисы и неурядицы поставили под сомнение формулу «трудолюбие ведет к успеху». В экономике произошли сдвиги в сторону сферы обслуживания и управления, изменившие критерии успеха. Теперь путь наверх открывался через организационную и бюрократическую структуру и для преуспевания нужно было пускать в ход уже иные качества: лесть, угодничество, хитрость.

Ходячее правило гласит: «Единственный способ выиграть спор — избежать его». Беспринципность возведена в принцип.

Не истина дороже, а свой интерес. Оппортунизм объявлен эталоном поведения.

Рациональное зерно в отдельных советах наличествует: лучше быть с людьми вежливым, чем грубым, отдавать должное их достоинствам и т. д. Однако совсем другое дело — пользоваться психологическими отмычками в нарушение таких понятий, как честность и искренность.

С точки зрения вульгарной прикладной психологии, человек — сгусток низменных стремлений, которыми не так уж трудно манипулировать ради собственных низменных стремлений. Людей предлагается ценить не за то, что они собой представляют, а за то, что от них можно получить, взять. Человек становится объектом эгоистических расчетов, а не субъектом равноправных отношений.

Джон Рокфеллер, основатель династии миллионеров, говорил, что «способность обращаться с людьми — такой же товар, который можно купить, как сахар или кофе. И я заплачу за эту способность больше, чем за что-либо другое под солнцем». Все продается, все покупается.

Образцом такого рыночного подхода к людям был сталелитейный король Чарлз Шваб. «Все мы каждый день на протяжении всей своей жизни выступаем коммивояжерами, — учил он. — Мы стремимся что-нибудь продать тем, с кем мы вступаем в контакт» [44]. Может быть, поэтому глагол «продать» используется в английском языке в гораздо более широком смысле, чем в русском. Например, когда человек хочет показать себя с лучшей стороны, могут сказать, что он «неплохо продает себя» или что ему «не удалось продать себя». В общем, важно уметь набить себе цену. Шваб помнил тысячи имен, Шваб разбогател. В Нью-Йорке он держал роскошный особняк на набережной Гудзона. Но кончил-то улыбающийся Шваб банкротством, о чем обычно предпочитают не вспоминать. Не помогла даже улыбка стоимостью в миллион. Особняк снесли, а на его месте построили доходный многоквартирный дом, в котором, кстати, я в Нью-Йорке и жил. Дом все-таки называют «Шваб-хауз».

Шваба нет, последователи живы. Но в последние годы четко наметился отход от улыбки. Наверное, американцы согласились наконец-то с Гамлетом, принцем датским, что «можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем» [45].

Нынешние сочинения об успехе ориентируют читателя на совершенно иное поведение. «Учитесь игнорировать свои альтруистические побуждения», — советует автор одного из них Роберт Ринджер. А называется его книга «Победа путем запугивания». Еженедельник «Тайм» не видит особых различий в стиле изданий на столь модную в Соединенных Штатах тему и так обобщил урок, преподносимый Ринджером: «Скоро мы умрем, а пока в этом мире, который не мы создавали, не во что верить, кроме как в успех и власть».

Новых книг десятка два. Названия: «Успех — он в вашей власти», «Фактор успеха», «Стратегия успеха», «Как быстро сделать карьеру», «Принцип победы: как добиться успеха» и т. д.

Возможно, удачнее других оказалась книга «Успех!» Во всяком случае, разошлась широко, принеся ее автору явный успех. Он пишет:

«Быть жадным — хорошо. Быть, как Макиавелли, — о'кей. О'кей считать, что честность — не всегда лучшая политика, конечно, при условии, что вы не станете заявлять об этом направо и налево. И всегда о'кей быть богатым» [46].

Можно поначалу подумать, что это пародия. Автор, например, дает совет: резолюции на бумагах писать неразборчивыми закорючками — пусть подчиненные догадываются, что вы хотели сказать. Однако, углубившись в книгу, убеждаешься, что Макиавелли для автора действительно герой. Обращаясь к среднему американцу, он пишет: «Очень хорошо, если вы можете подвести под своего начальника мину и занять его место. Так и действуйте, но пока вы этим заняты, не выражайте по отношению к нему ничего, кроме уважения и преданности».

Люди, добившиеся успеха, считает автор, обычно придерживаются весьма низкого мнения о других. Он предлагает такого мнения и придерживаться. В качестве примера, достойного подражания, автор пишет о покойном английском кинорежиссере Александре Корде, который был «Левиафаном, искавшим удовольствий» и считавшим, что путь к успеху — в стремлении обладать хорошими вещами в жизни. Для него все началось с мечты о паре сафьяновых сапог. Затем был автомобиль «роллс-ройс», пиршества с добрым вином я сигарами, красивые женщины — «самая дорогая роскошь из всех».

И тут автор переходит к глобальным обобщениям, столь приятным при вине, сигарах и женщинах. Голос Америки, заявляет он, — это «учение об успехе… Наша американская цель — переделать мир по нашему образу и подобию».

Автор, следовательно, провозглашает универсальность потребительских тенденций и представлений об успехе как о денежном благополучии. Но мы с ним не согласимся. Человек не то, что он имеет, а то, что он есть, и мера его успеха в жизни определяется признанием людей, рядом с которыми он трудится, признанием общества, активным членом которого он является, а вовсе не размерами текущего счета в банке.

Ричард Губер, с которым я беседую, не одобряет цинизма, пронизывающего книгу «Успех!». Губер предпочитает более принятое в его обществе лицемерие.

— В условиях капиталистической системы, — поясняет он свою точку зрения, — постоянно существуют напряженность и разлад между тем, как человек должен был бы себя вести в соответствии с моралью, и тем, как он себя ведет в реальной жизни. Проблема морального компромисса обычно разрешалась допущением противоречия между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле. Однако встречаются авторы, далекие от каких бы то ни было философских сомнений. Они как бы повторяют критику «слева» американской идеи успеха. Эти критики считают, что люди добиваются крупных богатств аморальными методами — трудом праведным не наживешь палат каменных — и что поэтому надо поднять налоги, чтобы отнять у таких людей капиталы, которых они не заслужили. Теоретики идеи успеха соглашаются с такими критиками в той части, что богатство наживается нечестным путем, но они приветствуют этот факт и заполняют свои книги советами, как преуспеть на ниве стяжательства…

Газета «Вашингтон пост» посвящает полосу «Искусству наносить оскорбления»

—  Так, может быть, — говорю я, — они все же лучше других хотя бы вот этой своей похвальной откровенностью. В конце концов они предупреждают, что пишут об успехе, а не о морали. Хотите покаяться — читайте другие книги и ходите по воскресеньям в церковь…

—  Нет, — возражает Губер, — они ведь предлагают как бы учебник для участников «крысиных бегов».

Что ж, Губер прав. Его поддерживает, например, критик Эллен Гудмен:

«Совсем не о'кей быть жадным, подражать Макиавелли, быть нечестным. Не всегда о'кей быть богатым. Есть качественная разница между успехом благодаря производству напалма и успехом благодаря производству пенициллина. Существует разница между подъемом по лестнице успеха и использованием длинного ножа для прочищения себе пути наверх» [47].

Погоня за успехом в его американском понимании порождает специфическую общественную атмосферу, которую и называют «крысиными бегами». Разумеется, первыми финишируют самые проворные. Конкуренция требует качеств, не согласующихся с правилами человеческого общежития. «Крысиные бега» порождают «прикладное» отношение к людям. Когда говорят «мой друг», почти всегда подразумевают «полезный мне знакомый, которому я тоже полезен». Обстановка подножек и обгонов способствует душевному оскудению и отмиранию самой потребности дружить или любить. Дружба и любовь требуют, как в Америке говорят, «эмоциональных инвестиций», а душевные силы важно держать мобилизованными для борьбы за успех. Так путь к богатству и славе ведет также и к моральной деградации. Приобщение к высокому искусству? Все это — просто дребедень. Как с сарказмом замечает Губер в своей книге, «любовь к знаниям, искусству, умственные потребности — все это соблазнительные грабители, крадущие время и тщеславие. Прибыльно только понимание человеческих отношений и его применение к конкретным ситуациям, приносящим прибыль» [48].

Наконец-то это случилось: преступников больше, чем жертв

Всепоглощающая целеустремленность американца, «делающего деньги», «делающего успех», не оставляет ни времени, ни потребности «разбазариваться» на науки, искусство и литературу. Еще меньше возникает желание тратить время на окружающих людей, на их беды и невзгоды. Что это, как не моральная пустыня?

Иллюстрацию можно увидеть в музее, открытом в здании федерального бюро расследований в Вашингтоне. Есть там стенд, посвященный Джеку Грэхэму. Этот молодой человек в свое время проводил собственную мать на аэродром, посадил в самолет и помахал вслед ручкой. Мать летела навестить родственников, а сынок подложил ей в чемодан бомбу замедленного действия. Сорок четыре пассажира, все, находившиеся на борту, погибли. Сейчас сквозь стеклянный колпак можно разглядеть куски и кусочки, оставшиеся от самолета и его груза. Надпись над стендом: «Мотив преступления?» И ответ: «Страховая премия». Так молодой Джек добивался успеха в жизни…

В единоличной погоне за долларом выигрыш одного оборачивается проигрышем другого. В условиях конкуренции успех одного означает неудачу десятков и сотен соперников. Приходят на память слова старого Джона Рокфеллера о том, что красивую и ароматную розу можно получить, только принеся в жертву все остальные бутоны, которые мешали бы ее росту. «Это не какая-то злая тенденция в бизнесе, — поучал Джон Рокфеллер, сделавший правилом топтать и давить всех, кто мешал росту его капиталов и могущества. — Это всего лишь закон природы и закон божий» [49]. Но закон природы тут вовсе не при чем, люди стали людьми, только помогая друг другу, только поддерживая друг друга. Человек—существо социальное, крайний индивидуализм Рокфеллера — не от человеческой природы, а от природы общества, противоречащей природе человека. Вполне возможно, что найдутся богословы, которые возразят Рокфеллеру и с точки зрения «закона божьего».

Но рокфеллеровские идеи живы, поскольку не исчезла социальная почва, их питающая. Например, специалист по вопросам труда Арнольд Вебер свидетельствует в еженедельнике «Юнайтед Стейтс ньюс энд Уорлд рипорт»: «Этика успеха отнюдь не мертва. Просто сейчас людям приходится сильнее, чем прежде, расталкивать друг друга» [50].

В Америке человеку невозможно признаться в неудаче — он тогда конченый человек. Вот любопытные рассуждения на этот счет журналиста Крейга Карпела из журнала «Плейбой»:

«Неудача — самое грязное слово в языке. Просто странно, что мне разрешили о нем написать в семейном журнале. Вас могут пригласить участвовать в телевизионных дискуссиях Джонни Карсона, и вы можете сказать, что вы — алкоголик, и аудитория вас будет приветствовать. Вы можете сказать, что у вас лейкемия — и аудитория будет вас приветствовать. Если вы скажете, что у вас венерическая болезнь, они все закричат: ого-го! Но если вы сядете на стул, положите ногу на ногу и объявите: «Я — неудачник», вас встретит гробовое молчание».

Погоня за успехом — навязанная американцам альтернатива классовому сознанию. Вопрос ставится так: при чем тут классы, если ваше положение в обществе зависит от вас самих? Каждый — кузнец своего счастья, и каждый возделывает свой сад. Положение человека определяется его кошельком, набиваемым потуже на ниве свободного предпринимательства. Или, как пишет Губер в своей книге, «общество, окружающая социальная среда, система никогда не виноваты. Всюду дело за самим человеком. Он один может вкусить сладкий плод триумфа. Он один должен принять горечь поражения» [51].

Деньги, деньги, деньги, они плывут сами в руки достойным. Ведь они не признают сословных ограничений, черты оседлости. Чтобы их заиметь, не нужны ни звания, ни чины. На долларе и даже на центе написано: «В бога мы верим», ну, а за остальное платят наличными. Бизнес Америки — это бизнес, это приумножение денег, которые служат мерилом как вещей, так и людей. У каждого здесь своя цена. Мерка одна — доллар. Ум, талант, внешний вид и характер — эфемерные понятия, если брать их в отрыве от доллара. Он — универсальный, всеобщий знаменатель, на который все делится, может быть, даже любовь. Можно вывести среднестатистическую стоимость гражданина Соединенных Штатов. Среднему американцу его жизнь может казаться бесценной, но это иллюзия, у нее есть цена. Если ему 30 лет, он «стоит» 386 тысяч долларов. Если же ему под пятьдесят, приходится учитывать возрастную «амортизацию». Такому красная цена 205 тысяч долларов.

Так, во всяком случае, подсчитало официальное Бюро переписи. Можно, следовательно, сказать, что речь идет о «государственных ценах». На эту американскую привычку пересчитывать все на доллары обратил внимание еще Владимир Маяковский: «Вы выглядите сегодня на миллион долларов».

Если выглядишь на миллион — глупо этот миллион не заполучить. Скажем, «цена» Джо Димаджио явно выше средней — как-никак бывшая спортивная звезда и первый муж покойной, но не забытой кинозвезды Мэрилин Монро. И вот Джо мелькает на телевизионном экране, беседуя с самыми разными людьми. Была беседа, снятая даже в парилке при бане. Тема же всегда одна, вернее, любой разговор Джо заканчивает одной и той же хорошо знакомой фразой: «Храните деньги в банке «Бауэри». И подобной рекламой подрабатывают очень многие здешние знаменитости, часто с мировым именем. Из кумиров публики упомяну Грегори Пека, Кирка Дугласа…

С рекламы можно начать восхождение к успеху, если за что-либо зацепиться. Для Марго Хемингуэй это было родство с писателем. Красивая внучка начала с позирования фотографам для рекламы косметики, перешла в манекенщицы. Ее личико и фигура обошли обложки многих журналов, принеся славу и доллары. Успеху способствовал постоянно рассказывавшийся ею анекдот: «Меня зовут Марго в честь марки шампанского, которое пили мои родители, прежде чем пойти в постель, откуда я и началась». Когда в беседе с вдовой писателя речь зашла о Марго, Мэри Хемингуэй сказала мне, что у Марго — своя жизнь, которую она начала неплохо, лишь бы богатство не вскружило ей голову… Деятельность на рекламном поприще тут не осуждают. Каждый «продает себя» как может.

Еще в одной книге о том, как расталкивать людей, прокладывая собственный жизненный путь, названной «Сила — как ее заполучить и как ею пользоваться», автор пишет:

«Независимо от того, кто вы, основной истиной остается то, что никому нет дела до ваших интересов, что ваш выигрыш неизбежно оказывается чьим-то проигрышем, а ваше поражение — чьей-то победой… Ваш сосед при первой же возможности, когда увидит, что это сойдет ему с рук, улучшит свое положение за счет вашего…» [52].

В общем, каждый за себя, один бог за всех. Так пропагандируются индивидуализм и эгоизм. Даже понятий таких нет, как трудовой коллектив, гражданственность, а понятие «общество» трактуется обычно не более как арена жизненной борьбы.

Мэри Маклерн, ровесница века, бывшая звезда немого кино, держит свой портрет, на котором она изображена в зените славы. На склоне лет ее удел — нищета, как и многих других в обществе, жестоком к своим престарелым

В сущности, всегда, начиная от «бедного Ричарда» Франклина и кончая беспринципным карьеристом, усвоившим уроки нынешних авторов, американская концепция успеха играла реакционную политическую роль. Она подменяла в умах людей идею классовой борьбы неизбежностью и обязательностью схваток, стычек и просто потасовок отдельных индивидуумов в ходе «крысиных бегов». Естественно, что и неудача, а тем более и жизненное поражение расценивались как дело сугубо личное: шляпа, не сумел использовать все имевшиеся возможности, сам и виноват. В общем, пусть неудачник плачет. Зато, как поется в песенке, «выигравшего любят все».

Философия «крысиных бегов» — широкомасштабное «промывание мозгов», постоянная идеологическая обработка, которой столько лет, сколько существует американский капитализм. В наши дни эта «философия» продолжает корежить умы и коверкать поведение людей. Хищническое и потребительское отношение к ближнему, к обществу возведено в норму, жестокие и холодные правила «крысиных бегов» поставлены выше гуманных правил человеческого общежития.

— Жизнь требует от нас, — говорит Губер, — чтобы мы были конкурентоспособны, агрессивны, обезличены и эгоистичны. В экономической системе капитализма главная цель — делать деньги. Деньги — это трофей в естественной борьбе между покупателем и продавцом, между служащими в борьбе за одно и то же продвижение по службе. Американская система опирается на конкурирующий индивидуализм в борьбе за прибыли и продвижение. Это холодный, беспощадный, жестокий мир самоутверждения.

Когда борьба за успех равнозначна борьбе за доллар, она стравливает людей друг с другом, большинство их делает несчастными психологически («у меня есть успех, но он меньше, чем у соседа»), да и попросту не дает им жить по-человечески, потому что тот, кто хочет жить в Америке по-человечески, слишком многого хочет…

В результате общество себя духовно обкрадывает, что можно проиллюстрировать хотя бы на отношении в Америке к писателям.

Взгляд

на литературу

с Бруклинского моста

Как-то в юбилейном для Соединенных Штатов 1976 году (200 лет независимости) Управление общественного транспорта Нью-Йорка решило провести месячник поэзии.

Тамошние городские автобусы разукрашены внутри рекламой сигарет, виски, джина и водки, средств от пота, от головной боли, от живота, от бессонницы и от беременности. Управление решило заменить часть рекламы плакатами со стихами одиннадцати американских хрестоматийных поэтов. Это был смелый шаг, поскольку управление понесло финансовые потери из-за сокращения доходов от платной рекламы.

И автобусы стали не только перевозить горожан с одного места на другое, но и переносить их из этого мира в мир поэзии.

По крайней мере на период пользования общественным транспортом.

Я спросил Евгения Винокурова, как раз тогда приехавшего читать лекции в американском университете, что он думает о таком способе продвижения поэзии в массы. .

— Пропаганда поэзии — вещь прекрасная, вещь необходимая, — сказал Винокуров. — Формы тут могут быть разные. И даже когда люди лишь бегло знакомятся с именами и отрывками из произведений, такая встреча может стать для них началом пути к более глубокому постижению поэтического искусства. Однако странно видеть в автобусе цитаты из Роберта Фроста по соседству с рекламой держать деньги в таком-то банке, выплачивающем такие-то проценты. Сама атмосфера в автобусе тоже не всегда способствует возникновению поэтического настроения. Может быть, следует искать другие способы ознакомления широких слоев населения с американскими поэтами.

От зарифмованных автобусов разговор переходит к оценке места и роли поэзии в американской жизни вообще.

— Хотя поэзия и статистика — вещи малосовместимые, — говорит Евгений Винокуров, — порой статистика может многое сказать и о поэзии. Тиражи поэтических сборников показывают, насколько еще мало читают здесь стихи. Может быть, восприятию поэзии препятствует излишний житейский прагматизм, встречающийся здесь на каждом шагу. Поэзия требует сосредоточенности, а в конкурентном обществе душевные силы часто расходуются на борьбу с другими за свое место в нем.

Судьбы поэзии волнуют американскую культурную общественность. Как-то в Библиотеке конгресса в Вашингтоне был даже проведен семинар на тему: «Сумеет ли поэзия выжить?» На нем говорили о диспропорции между числом неплохих поэтов и числом их читателей, а также, что буквально жизненно важно для поэтов, числом покупателей их книг. В Америке поэтическим творчеством не проживешь.

Консультант Библиотеки конгресса по проблемам поэзии Стенли Куниц констатировал на семинаре, как он выразился, «печальное положение дел» в этой области. Позднее Куниц жаловался в статье, опубликованной в газете «Нью-Йорк таймс», что в Америке к поэтам не прислушиваются.

На семинаре состоялся разговор книгопродавца с поэтом. Книги очень дорогие, и, очевидно, духовная пища уступает дорогу просто пище. Кроме того, даже учреждения, призванные поставлять духовную пищу, поэзию в свой рацион не включают: публичные библиотеки сборники стихов не приобретают. Например, в публичной библиотеке Сан-Франциско удалось обнаружить только четыре книжки современных американских поэтов. Что ж говорить о Техасе или Айове — ведь Сан-Франциско считается культурным центром…

Издательства сторонятся стихотворных произведений, поскольку они приносят им убытки. 86 процентов книг стихов выпускают университетские и мелкие издательства, опирающиеся на дотации и субсидии. Остающиеся 14 процентов выпускают «большие издательства» — главным образом для того, чтобы заполучить репутацию меценатов. Убытки покрываются доходными книгами, например кулинарными. Путь к сердцу ценителя стихов лежит через многие желудки…

— Нельзя весь народ обвинять в непоэтичности, — предупреждает Евгений Винокуров.

Конечно, нельзя. Но условия, окружающие народ, ведут к духовному обеднению и к потере одной из чудесных сторон жизни — любви к поэзии. И получается, что в Соединенных Штатах, как говорит поэт Дон-Маркис, «опубликовать томик стихов — это все равно, что бросить в Большой каньон лепесток розы и ждать возвращения эха» [53].

Перейдем теперь к прозе. Судьбу писателя в Америке я обсуждал в 1977 году с Джеромом Дэвисом в местечке Бруквилл в штате Мэриленд, где он проживал в доме для престарелых.

Еще в 1935 году Дэвис опубликовал книгу «Капитализм и его культура». Он писал, что «вся экономическая, социальная и культурная жизнь при капитализме пропитана «красителем прибыли». Американская культура — это капиталистическая культура» [54].

Я спросил Дэвиса, что он думает о свободе художественного творчества. Действительно ли нет ей на Западе границ и пределов?

— Я вам отвечу на собственном примере, — говорил Дэвис. — Я писал свою книгу, будучи доцентом Йельского университета. К тому времени я работал там уже 12 лет и предстояло мое представление к профессорскому званию. Но после появления книги ученый совет не только отказал мне в профессорском звании, но и проголосовал за мое удаление из университета. Сама книга получила похвальные отзывы авторитетных ученых того времени, например, Гарольда Ласки и Ричарда Нибура. Но все дело было в том, что в капиталистическом обществе университет получает свои основные средства от капиталистов и он не желал восстанавливать их против себя.

Так судьба самого Дэвиса стала иллюстрацией к выводам в книге о том, что буржуазная интеллигенция служит правящему классу, а строптивым одиночкам, нарушающим «правила игры», ломает карьеры.

Большинство писателей и публицистов, констатировал Дэвис, быстро начинают понимать, что к чему, что их благополучие и карьера опираются на существующий экономический и социальный порядок. Многие не только не желают жертвовать комфортом ради высказывания нелицеприятной правды, но даже не чувствуют в том никакой необходимости. Капитализм невозможно оправдать с морально-этических позиций, и интеллигенция занимается придумыванием философских обоснований для поддержки существующих порядков.

Так идейная пустошь коленопреклонения перед деньгами и прибылью засеивается сорняками «идейного плюрализма». Верьте во что хотите. Плюрализм выгоден, поскольку пустопорожняя полемика между школами и школками создает у людей кашу в голове вместо четкого мировоззрения и укрепляет уверенность власть имущих в том, что господствующими идеями останутся идеи господствующего класса. Отсюда и странная на первый взгляд забота Центрального разведывательного управления о выживании разных экзотических религиозно-идеологических сект. Среднего американца поражает разнообразие на рынке идей, но у него нет ни времени, ни желания отсеивать зерна от плевел. Вот что говорит по этому поводу писатель Гор Видал:

«Мы никогда не могли объяснить в наших школах смысл существования нашей собственной страны. Причина такого провала — в разрыве между тем, чем мы должны были стать, республикой, и тем, чем мы стали, хищнической империей. Эта причина, как я подозреваю, настолько ясна нашим детям, что они рассматривают изучение нашей конституции как еще одну форму телевизионной рекламы, в такой же мере фальшивой. Это печально. Будем надеяться, что это не трагично» [55].

Для людей творческих тут возникает прескверная ситуация. Пророки, собравшиеся глаголом жечь сердца людей, обнаруживают, что сердца эти упрятаны в холодильные камеры эгоизма собственника или забаррикадированы идейной кашей в голове. Возникает болотное равновесие, именуемое американскими социологами «давящей терпимостью». Хоть голым ходи, хоть на голове — на тебя не обернутся, никого ты не проймешь. Капиталистическое общество терпит «оводов» вроде Дэвиса, потому что их укусы почти не проникают сквозь кожу общественного равнодушия, задубленную средствами массовой информации. Тихие голоса на окраине политической мысли допускаются как свидетельство «свободы слова», но им не дают усилителей многотиражной печати и телевидения, и они остаются вашим личным бормотанием под нос.

Применительно к художественной литературе «давящая терпимость» означает, что писатель пописывает, а читатель почитывает — в свободное от телевизора и стадиона время. Вообще-то, как отмечал Уильям Фолкнер в очерке «О частной жизни», «Америке не нужны художники, потому что в Америке они не идут в счет». Америка, добавлял этот большой писатель, еще не знает, как их использовать, если не считать «утилизации их известности на торговлю мылом, сигаретами, авторучками» [56]. Талантливый да удачливый писатель может и миллионером стать — также, как и оборотистый литературный ремесленник, держащий равнение прежде всего на банковский счет. Но взгляд на литературное произведение только как на товар ведет, по выражению Эрскина Колдуэлла в очерке «Писатель в Америке», к «коммерциализации таланта» и к «проституции в искусстве». Но такова, добавлял он, «экономика цивилизации». Уточним: капиталистической.

Предоставим также слово поэту Арчибальду Маклиспу. В очерке «Изоляция американского художника» он писал:

«Хотя возможность для художников и писателей работать в Америке может быть проиллюстрирована самой их работой, отнюдь не самоочевидно, что они занимают какое-то место в американской жизни… Наши писатели живут в своеобразной внутренней эмиграции.

Они попадают в колонки новостей, когда умирают или когда отличаются чем-то, не имеющим отношения к творчеству, скажем, когда продадут права на свой роман для кино дороже, чем продали прошлый роман, или когда женятся в седьмой раз, однако их мнение по проблемам общественной значимости не сообщается… Они лишь группа более или менее изолированных людей, живущих в стороне от потока американской жизни, где-то на острове, или в чужой стране, или в провинциальном городке, или даже в сумасшедшем доме, а Великая Республика обращается к миру устами своих банкиров, нефтяных магнатов, юристов при корпорациях и генералов» [57].

Поскольку и на острове, и в провинциальном американском городке можно прожить не только с комфортом, но и с определенной известностью, многие на это идут, освобождая совесть от проблемы гражданской ответственности писателя ссылками на заведенный («не нами») порядок. Скажем, Джон Апдайк, считающий, что пером писателя водит только тщеславие, лично не ставит целями своего творчества, что бы ни говорили его почитатели, «общее улучшение человечества или даже улучшение социальных условий внутри моей собственной скандально несовершенной страны». Он добавляет, что, если нужно, «я буду сочинять рекламу для средств против пота и на ярлыки к бутылкам с томатным соусом» [58].

Конечно, не все американские писатели согласятся с циничной позицией Апдайка. Тот же Маклиш считает, что искусство должно звать к действию. В профессиональном журнале «Райтерс дайджест» можно прочесть, что «неоконченное дело строительства Америки требует писателей не меньше, чем любых других рабочих» [59].

Однако отцам Америки они не нужны.

«Федеральные, штатные и местные власти, — жалуется Курт Воннегут, — просто не замечают наших писателей, какими бы они ни были дерзкими, богохульными и изменническими. И так тянется вот уже двести лет».

Воннегут приводит пример: «Буквально все американские писатели (пожалуй, за печальным исключением Джона Стейнбека — Г. Г.) были против войны во Вьетнаме. Мы сбросили на наше благодушное общество моральный эквивалент водородной бомбы» [60]. Результаты? Соединенные Штаты ушли-таки из Вьетнама, но писательское негодование в числе серьезных причин не фигурировало.

Редактор — автору:

— Мне это нравится. У вас особенный нюх на макулатуру

Аналогичные жалобы высказывает Роберт Пенн-Уоррен. «Читатель в целом, — пишет автор «Всей королевской рати», — не читает нашу литературу, руководствуясь глубокими побуждениями… Мало кто из нас вообще читает упомянутые мною книги (Марка Твена, Теодора Драйзера, Скотта Фицджеральда. — Г. Г.). И уж совершенно точно люди наверху, практичные люди, обладающие властью и руководящие обществом, этих книг не читают, снисходительно и презрительно оставляя подобные игрушки женщинам, детям, несформировавшимся студентам, умникам, длинноволосым, профессорам и расслабленным эстетам» [61].

Фолкнер в речи в честь Джона Дос Пассоса отмечал как непреложный факт, что писатель «занимает в американской культуре сегодня не больше места, чем он занимает в американской экономике, т. е. не занимает никакого места ни в основе, ни в утке, ни в мускулах, ни в сухожилиях…». Фолкнер иронически добавлял, что, возможно, это и не так уж плохо, поскольку заранее приучает писателя к скромности [62].

В результате те, кто хотел бы сказать что-то важное соотечественникам, чувствуют во рту кляп всеобщего равнодушия.

Приведу рассуждения на этот счет литературного критика Ричарда Костеланеца:

«У нас имеются буквально сотни молодых писателей, многие из которых подают надежды, иные уже зарекомендовали себя, а некоторые даже издали отличные книги. Однако их имена в основном неизвестны… Большинство сталкивается с трудностями при публикации своих лучших рукописей, особенно объемом с книгу, а те книги молодых писателей, которые все-таки появляются, обычно не получают рецензий и не находят читателей. Мы считаем, что при достаточно высоком качестве рукописи она будет опубликована и оценена по достоинству, однако опыт показывает, что подобные ожидания обычно иллюзорны. На самом-то деле литературная деятельность, особенно отражающая независимость, подлинную оригинальность и самостоятельность, наталкивается на сильное и упорное сопротивление».

Почти трагический случай произошел 30 августа 1977 года в Нью-Йорке. Дон Камерон Родилл, неплохой журналист, посылавший корреспонденции из Вьетнама и других мест для еженедельника «Ньюсуик» и других известных изданий, написал несколько пьес, которые никто не хотел ни издавать, ни ставить. Чтобы привлечь внимание к судьбе писателя, который предпочел бороться, а не сдаться, Родилл прыгнул с Бруклинского моста в Ист-ривер, предварительно позвонив в редакцию газеты «Нью-Йорк таймс», так что на следующий день там появилась впечатляющая фотография падения неудачливого драматурга.

Сломав одиннадцать ребер, отбив легкие, Родилл все-таки остался жив. И ему на время действительно удалось привлечь внимание общественности к незавидной судьбе писателя в Америке. С Бруклинского моста многое оказалось как-то виднее. Но писательского успеха этим он себе не обеспечил…

Через два года нечто подобное повторилось, но уже как фарс. Роберт Бодин за рулем легкого самолета кружил 9 октября 1979 года над Нью-Йорком, угрожая врезаться в здание издательства «Харкоурт Брейс Иованович», а может быть, и в находящееся неподалеку здание ООН. Из здания ООН пришлось срочно эвакуировать 7 тысяч сотрудников: кто знает… Бодин таким образом проявлял авторское недовольство слабой, по его мнению, рекламой его автобиографии «Признания фальшивомонетчика и бабника». В конце концов он посадил свой самолет на находящийся неподалеку аэродром Лагардия. Но здесь мы уже переходим от литературы к макулатуре, от беллетристики к бульварному чтиву.

По подсчетам Апдайка, во всех Соединенных Штатах, если исключить журналистов и сценаристов, работающих для кино и телевидения, едва ли найдется сто человек, мужчин и женщин, которые бы «зарабатывали себе на жизнь писательским трудом в этой богатой стране» [63].

Я спросил, насколько прав Апдайк, своего знакомого Рея Сайферда, пишущего сценарии для популярной детской телевизионной передачи «Сезам-стрит». На даче Сайферда в Сэнди Хук в штате Коннектикут я как бы продолжил разговор, начатый в Бруквилле в Мэриленде с Джеромом Дэвисом.

— Думаю, цифра Апдайка правильна, — ответил Сайферд. — Книг у нас издается много, но ведь их мало кто читает. Даже хорошая книга обречена на забвение, если на нее не появятся рецензии в печати.

Сайферд признает, что он сам не очень-то следит за литературными новинками: руки не доходят.

Впрочем, вспоминает он, его старый знакомый Герберт Либерман живет-таки писательским трудом. Вот выходит в свет карманное издание его романа «Город мертвых». Именно так называемое «карманное издание» приносит обычно доход — первоначальное издание «в переплете» большинству читателей просто не по карману, и тираж его, за исключением бестселлеров, исчисляется несколькими тысячами.

Как пишут книги:

— Ваши биографы пришли, сэр

Листаю этот судебно-медицинский детектив. Действие происходит в знаменитом нью-йоркском морге. Главный герой — главный патологоанатом этого буйного города. Процесс вскрытия описан неоднократно, во всех мрачных подробностях и довлеет над сюжетом. Читатель запомнит, как достают мозг, но забудет, зачем. Люди оказываются всего лишь мясом. Книга явно рассчитана на то, чтобы пощекотать нервы. Смерть, как и секс, — дело беспроигрышное, доходное.

— Теперь, — сообщил мне Сайферд, — Либерман продает права на создание по роману фильма. Я, впрочем, не представляю, как можно сделать кинокартину в мертвецкой. Уже приглашали одного режиссера, но он посмотрел-посмотрел на секционный стол и… упал в обморок. Решили, с картиной он не справится.

Типичная обложка типичного чтива «в мягкой обложке», «пейпербэк»

А зритель? Картину в конце концов сняли…

Так от насущных проблем уходят даже в некрофилию. Игнорирование злободневного — важная черта американского литературного потока. Гор Видал отмечает, что «незнание подлинного мира не является чем-то новым в нашей литературной жизни. Одна из прелестей американского порядка вещей заключается в том, что гражданин может жизнь прожить и так и не узнать ничего о своем собственном положении и о том, кто его правители». Книги, обычно попадающиеся ему в руки, тут никак не учителя. Тут не скажешь, что «всем хорошим в себе я обязан книгам», тут добавишь, что и многому, очень многому плохому в себе ты обязан книгам. Главная тема в них, по выражению Видала, — «беспричинное злодейство», главный герой — психопат, ну и конечно, добавляет Видал, «массовая беллетристика требует, чтобы постельная сцена

появилась не позднее 12-й страницы» [64]. В качестве поразительного примера, на кого равняется американское общество, приведу суждение президента Рональда Рейгана.

Рейган говорил как-то о «современном варианте великих героев, которые время от времени появляются в истории». Говорил об этом герое как о «символе подлинных ценностей свободного мира».

Удачная покупка: четыре убийства и одно ограбление — и все всего лишь за три доллара 95 центов

Рейган говорил о Джеймсе Бонде, «агенте 007», персонаже серии глупейших бульварных романов и серии глупых голливудских фильмов.

Бонд — супершпион и супермен, повергающий врагов, стреляющий без промаха, прыгающий с автомобиля на вертолет и обратно и в краткие свободные промежутки времени обнимающий красоток.

Даже поклонники Бонда все же не забывают, что сей герой нашего времени — персонаж выдуманный. Но для Рейгана, как видим, Бонд оказался уже «великим героем», появившимся в «истории».

У каждого общества — свои герои.

Так американское общество потребления обеспечивает господство капиталистической культуры, направленной прежде всего на пустое развлечение и на отвлечение внимания от проблем и пороков общества даже ценой насаждения индивидуальных пороков.

В порядке подведения итогов по теме можно привести слова критика Ван Вик Брукса, в свое время писавшего в статье «Литературная жизнь Америки»:

«Вряд ли кому удастся перечислить все те факторы, которые мешают выживанию и развитию творческих умов в нашей стране. Их лишают питательной почвы, им противопоставляют страсть к стяжательству и ореол богатства. Буквально все тенденции общественной жизни Америки вступили в заговор с целью связать по рукам и ногам таланты страны либо направить их эволюцию по единому узкому руслу» [65].

Об этой склонности американского общества губить писательские таланты «всеми способами» писал Эрнест Хемингуэй в повести «Зеленые холмы Африки».

Все это сохранилось и поныне. «Писатели безвредны, — констатирует Воннегут. — Им можно совершенно безопасно предоставить все свободы, которыми обладают птички, — чирикать по желанию, прыгать туда-сюда, летать» [66].

Видал продолжает: «В каждый данный момент тематика и сущность американской литературы ограничены господствующими моральными предрассудками и предвзятым мнением окололитературных кругов» [67].

К этому можно еще добавить, что упомянутые «предрассудки» и «предвзятые мнения» всегда оказываются на стороне правящего класса. Литература, наряду с прессой, телевидением, всем укладом жизни, религией, защищает рыночную цивилизацию. Механизм рынка превращает книги в еще один товар, выпускаемый на потребу обывательской или мещанской моде. И не только ей, а и конкретным политическим целям.

Антисоветским замыслам, например, игнорирование не грозит. Такая литература процветает.

О бульварной литературе написано немало, поэтому познакомимся лишь с одним ее ответвлением — антисоветским.

Карикатура на «комиксы»

«Глаза его не могли оторваться от красной массы Советского Союза на карте мира, висевшей на стене»,— говорит автор романа «Участник переговоров» Рей Монут Роджерс о своем главном герое Стюарте Леланде. Взоры многих американцев и в самом деле часто обращаются в нашу сторону, пожалуй, чаще, чем в сторону других стран, и не только с интересом, но порой и с опаской…

Желание американцев больше о нас узнать создает спрос, тот самый «рынок» в обществе потребления, который заполняется далеко не адекватным товаром. Романов на «русскую» и «советскую» тему выходит много. Могут сказать, что большинство из них ниже всякой критики. Но их читают, порой, как я убедился, зачитывают до дыр в нью-йоркских районных библиотеках. И то, что для «абстрактного» литературоведа — макулатура, для социолога — фактор в формировании общественного мнения, даже общественного климата.

Возьмем один почти патологический случай, сочинение Дэвида Льюиса «Сексшпионаж».

Сначала автор сообщает, что разведывательное дело, как и всякое другое, переживает научно-техническую революцию: 80 процентов информации добывается обработкой открытых источников, 15 процентов — техническими средствами, так что на долю рыцарей плаща и кинжала осталось всего лишь 5 процентов. Но каких! Даже в наш электронный век, заявляет автор, демонстрируя владение темой, «ничто не может заменить теплого и податливого человеческого тела». Вот он и придумал неологизм, поставив его в заголовок своего уникального сочинения.

Фантазии ему не занимать. Оказывается, узнает читатель из книги, «операции сексшпионажа производятся во всемирном масштабе и на них ежегодно расходуются многие миллионы долларов». Так что, дружески советует Льюис американцам, будьте начеку не только в Киеве, но и в Акапулько, не только в Баку, но и в Бангкоке. Причем наряду с уже отмеченными «телами» следует опасаться и технических новинок: зеркал или даже обоев, с другой стороны оказывающихся прозрачными, радиопередатчиков в накладных искусственных грудных сосках, видеомагнитофонов, работающих во тьме кромешной, препаратов, меняющих поведение в сторону куража…

Советская сторона, сообщается напуганному читателю, создала на базе «извечной сексуальной привлекательности» «развитую разведывательную индустрию». Автор дает такое описание «электронной спальни», что, кажется, сам в ней ночевал:

«Ее пронизывает невидимая сеть ультразвуковых лучей. Они связаны с небольшим компьютером, анализирующим частоту и форму нарушения сети лучей… Камеры упрятаны в стены и снимают через специальное стекло, внешняя поверхность которого сливается с цветом обоев» [68].

До сих пор американцы, подшучивая над проявлениями крайнего антикоммунизма, говорили: «Они ищут красного под каждой кроватью». Льюису «красные» мерещатся уже в каждой кровати. По его прикидке, на Западе подвизается около 10 тысяч красных соблазнительниц! И соблазнителей.

— Будучи свободным американцем, я не позволю, чтобы за мной шпионило ЦРУ! Только ФБР или никто!

Книга Льюиса относится не к беллетристике, а к псевдодокументальной болтовне, но, кажется, ею пользуются как пособием авторы романов на «советскую», точнее, антисоветскую тему. Например, герой романа Уолтера Уейджера «Телефон» некий Грегг Таббот прыгает с авиалайнера прямо в Атлантику, где его подхватывает подводная лодка. И вот «советский агент» уже появляется из волн морских среди купающихся на пляже Лонг-Айленда, где его, конечно же, ждет блондинка, неотразимо привлекательная в своей мини-юбке.

Проснувшись на следующее утро в лучшем нью-йоркском отеле, герой видит, как блондинка рядом улыбается во сне. «Он этого и ожидал, — пишет автор, — опираясь на свой солидный опыт обращения с женщинами из тридцати стран — белыми, черными, желтыми, коричневыми и различными смесями этих цветов».

Ясно, что этому Табботу все нипочем.

Дальше — больше. «Телефон» рассказывает о 136 загипнотизированных «агентах Москвы», даже не сознающих, что они — агенты. Но когда они услышат переданную по телефону условную фразу, они, независимо от собственной воли, приступят к выполнению заложенной при гипнозе программы саботажа, кончающейся неизменно их собственным самоубийством ради сокрытия всех следов [69].

По роману в 1978 году вышел фильм. После сеанса я спросил билетера, много ли зрителей на него ходит. Он ответил, что много. Но это же галиматья! — воскликнул я. — Ну и что? — ответствовал билетер. — Это также и неплохое развлечение.

Так он преподал мне урок «массовой культуры».

«Телефону» не уступит «Проект Крамера», сочиненный Робертом Смитом. Там рассказывается, как сотрудники Института кибернетики в Киеве разработали сыворотку, которая, если ввести ее в человеческий организм, превращает его в единое целое с компьютером. Человек в шлеме с электродами может давать компьютеру мысленно команды. Не совсем понятно, но важно для интриги: башковитые киевляне нашли возможность таким вот образом проникнуть через американскую электронную защиту и объединиться в единое нервное целое с компьютером «Аполлон», ведающим ядерной войной. Лоб американского читателя покрывается испариной: Советы обезоруживают Америку! Начинается борьба компьютеров…

Псевдонаучная фантасмагория прикрывает основополагающую политическую тенденциозность: Советы хотят захватить благодушествующую Америку. В романе перепевается перманентная пропагандистская тема «советской угрозы». Вымышленный автором министр обороны Джеймс Рили ругается:

«Черт возьми, мы отстали от Советов на десять лет и накапливали совсем не то оружие!»

«Русские могут нанести удар где угодно и когда угодно», — подает голос стоящий навытяжку перед министром генерал Мейнард Гордон, глава военной разведки, подливая масла в огонь текущей газетной трескотни [70].

Или откроем роман Джорджа Уитмена «Дело разведки». Здесь один персонаж (из Национального совета безопасности) задает вопрос: «Каково ваше мнение о разрядке и перспективах длительных мирных отношений с Советским Союзом?» Другой отвечает уклончиво: «Я считаю, что ваш босс так запутался в своих собственных рассуждениях, что превратился де-факто в советского агента» [71].

Эта коварная идея о том, будто политику разрядки могут проводить разве что «советские агенты», пусть даже «агенты де-факто», получила всестороннюю разработку в романе Рея Маунта Роджерса «Участник переговоров».

Сотрудник государственного департамента Стюарт Леланд еле спасается от явно подстроенной автомобильной катастрофы. Он подозревает, что его хочет убрать сам босс, Митчел Ховак, поскольку Леланд кое-что о нем знает. Знает же он то, что босс, когда был юношей, не только читал Маркса и Энгельса, но и отзывался о Ленине как о «человеке могучего предвидения». Ховак тогда даже верил в объективный ход истории!

Леланд начинает собирать компрометирующий материал на начальника. Ему везет: он находит запись беседы, где тот выражает стремление создать «климат дружбы в американо-советских отношениях и от него перейти к созданию длительного мира между всеми народами».

О столь ужасной крамоле докладывают самому президенту. У него открываются глаза: «Это соглашение об ограничении стратегических вооружений было предупредительным подземным толчком, а теперь последовало настоящее землетрясение для американской политической жизни».

Разбираются различные способы устранения Ховака. Выбор падает на принуждение к самоубийству, что и осуществляется [72].

Какие мысли возникнут в читательской голове по прочтении? Мысли о том, что разрядка пахнет изменой…

Еще более далеко идущим вариантом на тему о «советском проникновении» можно считать роман Констанс Кэри «Предложение Чехова».

Действие происходит в год президентских выборов. На финишную прямую выходит кандидат Ти Хоффман, газетный магнат. Журналист Роберт Риверс наталкивается на таинственные убийства друзей и знакомых кандидата. Он идет по следам лучше всякой ищейки и после трехсот страниц невозможных приключений Риверс обнаруживает, что Хоффман — советский агент, затаившийся в стране с самого конца войны.

«Риверс, — замечает автор, — не мог не содрогаться при мысли о вражеском агенте на посту президента. Эта мысль никак его не покидала» [73].

Читателю предлагают содрогаться за компанию. И этому здесь помогут роман Джоффри Хаусхолда «Красный гнев» или Джозефа Хоуна «Шестой директорат». В них тайные агенты гоняются друг за другом по всему белу свету [74].

Стандартной сюжетной канвой являются приключения ученых в сетях разведывательных служб.

Академик Павел Донатович Кимераков из романа Лесли Эпштейна «П. Д. Кимераков», поехав на международный геронтологический конгресс, молодеет от обворожительной Лауретты. Вернувшись, скучает, зачастил в московский ресторан «Третий мир», где заказывает лапшу в форме букв алфавита, составляя на дне тарелки любимое имя: «Лауретта». Вскоре обольстительница прибывает в гости и прямо в постели в номере гостиницы «Варшава» требует от академика сведений о здоровье советских космонавтов [75].

В книге Роберта Литтелла «Бегство А. Дж. Левинтера» сюжет позакрученнее. На сей раз американский ученый Левинтер, поехав на экологический конгресс в Токио, бежит в Советский Союз, чтобы рассказать о керамической защите американских ракет… [76].

— Твой папочка только что обнаружил, что он достаточно значителен, чтобы в его конторе установили подслушивающее устройство

Многих авторов привлекает транссибирская железная дорога. В наши поезда дальнего следования перекочевали персонажи из когда-то модного для детективных сюжетов «восточного экспресса».

Бриан Гартфилд в книге «Восхождение Романова» придумал заговор с целью возвращения к власти отпрыска царской фамилии. Американские самолеты выбрасывают диверсантов, которые должны перехватить правительственный поезд. Но поезд оказывается не правительственным, а его двойником… [77].

Несколько больше везет разбойникам с железных дорог в романе Дерека Ламберта «Пересадка Ермакова». Им удается-таки перехватить поезд на перегоне между Читой и Улан-Удэ, но ненадолго и в конечном счете безрезультатно. Цель была — потребовать от Советского Союза передачи Западу всех его ядерных специалистов [78].

Еще об одном подобном сочинении, романе Уильяма Адлера «Транссибирский экспресс», профессиональный журнал «Паблишерс уикли» отозвался так: «Фундаментальные несуразицы настолько велики и их так много, что они перестают мешать наслаждаться фабулой, дo отказа напичканной интригами, насилием и неожиданностями» [79].

Из шпионских романов проскочил в «бестселлеры» опус модной сочинительницы детективов Элен Маккинес «Агент на месте». Открывается он встречей агентов в Центральном парке в Нью-Йорке. Они должны разыскать секретный меморандум НАТО против «слепого восприятия разрядки как магического слова» [80].

В 1979 году Джеймс Паттерсон сочинил роман «Иерихонская заповедь» о том, как… на Московскую олимпийскую деревню во время проведения Олимпийских игр 1980 года нападают международные террористы. О степени авторских познаний можно судить по его описанию Москвы в июле, где русские «ходят в меховых шапках», поскольку в Москве «всегда можно ждать пурги», даже в июле. Замысел: отпугнуть читателя, нанести по Играм упреждающий клеветнический удар [81].

Среди поистине бесчисленных сочинений такого рода особенно зловредны написанные «советологами». Например, роман Гаррисона Солсбери «Врата ада». Даже газета «Нью-Йорк таймc» так отозвалась о сочинении своего бывшего сотрудника: «Действующие лица его романа остаются безжизненными чучелами» [82].

Больше везет на этом поприще Джорджу Фейферу. По его клеветнической повести «Девушка с Петровки» поставили кассовый фильм с популярной актрисой Голди Хон в главной роли. Автор продолжил разработку доходной жилы антисоветизма в пухлом романе «Прощание с Москвой». Фейфер величает себя в книге «отважным исследователем московских закоулков». Возможно, некоторые подворотни и впрямь по нему скучают. Та же газета «Нью-Йорк тайме» в своем библиографическом приложении поместила отзыв, где отмечалось, что в центре внимания Фейфера — «сточные

канавы» и что герои романа чувствуют себя в этих канавах «как дома». Отношение автора к описываемой стране весьма четкое. Он настолько ненавидит все вокруг, что мечтает когда-нибудь взять фонарь и просигналить им бомбардировщикам Б-52, направляющимся на Москву… [83].

Подслушивающий телефон-автомат. За 25 центов на выбор приватные беседы конгрессменов, сенатора, бизнесмена…

Подобная ненависть пронизывает и роман Артура Коэна «Герой своего времени» [84].

Частью антисоветского ответвления бульварной литературы стали псевдоисторические романы, чаще всего о царях, о дворе, как будто у американского читателя обнаружились монархические симпатии. Примером этого жанра может служить рукоделие Клариссы Росс «Московские туманы». Действие происходит в канун первой мировой войны и русских революций.

В романе происходящее объясняется, в соответствии с обывательской традицией, ссылкой на Гришку Распутина, положившего дурной глаз на царскую семью и уговаривающего главного героя присоединиться к секте скопцов. В американском посольстве в Санкт-Петербурге считают, что «скопцы планируют захватить власть над миром. Их штаб-квартира здесь, в Санкт-Петербурге».

В конце книги Росс замечает, что «Россия всегда представляла загадку». Несомненно, она в своем увлечении скопцами только напускает туман непонимания своими «Московскими туманами» [85].

Обложка пособия для шпионов-любителей первого тома «Энциклопедии шпионажа»

Такого же уровня сочинения Джеймса Эллиота «Кровь на снегу» о Кровавом воскресенье и Солы «Курс на Петербург» о подготовке Октябрьской революции [86]. О втором из них газета «Нью-Йорк таймc» писала, что автору наплевать на исторические факты.

Достойно глубокого сожаления, что книжный рынок Америки торгует тухлятиной. Однако псевдобеллетристика — одна из черт общества потребления. Антисоветская псевдобеллетристика своими суррогатами удовлетворяет объективно существующий спрос, интерес американцев к Стране Советов. «Россия живет в наших фантазиях, — пишет рецензент газеты «Нью-Йорк таймс». — Россия поставляет зерно на мельницу нашего воображения». Но воображение-то больное, антисоветское. В результате, констатирует журнал «Плейбой», «вот уже 30 лет, как Советский Союз постоянно и всесторонне присутствует в нашей национальной жизни… Что поразительно, так то, как мало большинство из нас знает о русских».

Но в том-то и цель книжного «изобилия», которого мы здесь только лишь коснулись: заглатывайте глупости и ложь, набивайте головы чепухой, чтобы и места в них не осталось для правды и собственных мыслей.

Советскому посетителю американский книжный магазин показался бы странным. Вроде бы в тамошней книжной торговле нет «дефицита». В большом магазине всегда найдутся произведения американских классиков — пусть в скромных изданиях карманного формата (о массовых подписных изданиях здесь и не слышали). Но читатель, приученный прочитывать, а не читать, созерцать, а не сопереживать, развлекаться, а не участвовать в переделке жизни к лучшему, платит в несколько раз больше за сомнительную новинку в твердом переплете, упомянутую во вчерашней газетной или журнальной рецензии.

В Америке выходят, конечно, и серьезные работы. Немало ссылок на них и цитат из них есть и в данной книге. Эти работы рассчитаны на думающую Америку, озабоченную судьбами нации. Здоровая Америка существует, хотя пока что не определяет духовное здоровье Америки. В порядке обобщения приведу мнение американского писателя Е. Доктороу, писавшего в 1983 году:

«За последние десять лет произошел ужасающий спад моральной энергии в искусстве, в политике, в общественных надеждах. Подталкиваемые этикой прагматического эгоизма, мы скрылись за дверями частной жизни и закрыли за собой эти двери. Во имя жестокого индивидуализма мы прославляли жадность, обжорство и социальное принуждение».

Этика прагматического эгоизма получила официальное благословение в период администрации президента Рональда Рейгана. Эта администрация верит в капитализм почти самозабвенно, желательно в «чистый» капитализм, без помощи «дармоедам» и «бездельникам», т. е. обездоленным: Назначение людей — обогащение. В духе этой веры — скандальные истории в самой администрации Рейгана по части незаконных способов обогащения.

Однако не все американцы видят смысл жизни в обогащении и потреблении. Они пытаются искать этот смысл в чем-то не столь приземленном. И им предлагают коммерческие суррогаты.

Внимательные наблюдатели перемен в американском духовном климате с удивлением и озабоченностью отмечают в последние годы моду на самокопание и увлечение «чертовщиной». Обозревательница Харриен Ван Хорн суммировала это так:

«Эпоха разума в Америке закончилась. Астрология, внечувственное восприятие, неопознанные объекты, сайентология, биологическая обратная связь, колдовство и прочее являются симптомами национального нервного срыва» [87].

Присмотримся к этому явлению.

Пришествие солипсизма

Солипсизм, разгромленный в книге В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», в Соединенных Штатах сейчас в моде. Не в форме возрождения абсурдных философских идей о существовании только собственного «я», а в форме массового увлечения самокопанием и созерцанием собственного пупа, который трансформируется в пуп земли.

Во всяком случае Кристофер Леш в книге «Культура нарциссизма: американская жизнь в эпоху сокращающихся ожиданий» пишет, что американский капитализм в его нынешней стадии породил эту самую «культуру нарциссизма», самолюбования, «которая оформила хищнический индивидуализм американского Адама на жаргоне терапии, где на щит поднимается не столько индивидуализм, . сколько солипсизм, оправдывающий поглощение самим собой…» [88].

Некоторое время назад косметическая компания «Клэрол» стала печатать рекламу краски для волос: «Раз уж у меня только одна жизнь, так проживу я ее блондинкой!» Первая часть этой рекламной сентенции стала своего рода знаменем нынешнего периода, который, с легкого пера Тома Вольфа, часто называют «Десятилетие меня». Раз уж у меня только одна жизнь, проживу ее поудобнее да покрасивее. Никакой мысли нет о «боли за бесцельно прожитые годы», поскольку сама жизнь бесцельна. Вернее, цель — это я, в такую мишень трудно не попасть. И плевать на остальное, включая веру в цепь бессмертия через цепочку хромосом от поколения к поколению.

Этот крайний индивидуализм, этот солипсизм ведет к росту энтропии общества, к его распадению на отдельные, мало связанные между собой индивиды. Забота родителей о детях и детей о родителях, солдата — о защите отечества, человека — о своем ближнем — все это противоречит установке: «Раз уж у меня только одна жизнь».

Самолюбование напоминает дорожный знак при въезде в тупик: короткий путь кончается «кирпичом», хода дальше нет. Нарциссизм исключает интерес к чему-либо за порогом собственной смерти. Впрочем, человек чувствует, что и у общества нет будущего. Что ж, будем жить сегодняшним днем, увлечемся самим собой. Еще Оскар Уайльд рекомендовал влюбляться в самого себя — обеспечен роман на всю жизнь.

Всегда остается опасность, что вдруг кто-то скажет такое, что покажется вам интересным и увлекательным. Долой его! Перестанем слушать других. Отвернемся от чужих бед и несчастий, не будем делать «эмоциональных инвестиций» в любовь и дружбу…

Восторженные «революционеры самосознания» вроде Теодора Розака видят здесь ни больше ни меньше, как начало «мутации человеческого сознания, дающей ему единственно реальную надежду на выживание». Оказывается, в человеческой истории начинается век Водолея, когда каждый становится самим собой, любит сам себя, когда, по Розаку, начинается «сдвиг в сознании столь же эпохального значения, как появление речи или орудий труда». Так утверждал этот деятель «контркультуры» в книге «Неоконченное животное. Граница Водолея и эволюция сознания».

Увлечение «я» пришло в Соединенные Штаты на смену «бунту молодежи» 60-х годов и выглядело весьма удачным для власть имущих отклонением движения протеста в безобидный тупик самокопания. Терапия вместо политики, самоусовершенствование или просто самопознание вместо борьбы за совершенствование или просто познание общества.

Поразительным и символическим была в этом отношении эволюция Джерри Рубина, бунтаря-вожака «Иппи». В книге «В 37 лет становлюсь взрослым» он рассказывает о пройденном пути, и станции прибытия следующее:

«За пять лет, с 1971 по 1975 год, я лично перепробовал весь винегрет Нового сознания: ЭСТ, гештальттерапию, биоэнергетику, ролфинг, массаж, бег трусцой, пищу здоровья, тай чи, Эсален, гипноз, современный танец, медитацию, контроль над умами по методу Сильвы, Арику, иглоукалывание, сексуальную терапию… Я научился любить себя так сильно, что теперь для того, чтобы быть счастливым, мне никто другой не нужен» [89]. Длина перечня со странными терминами не дает возможности разъяснить их все даже в большой главе. Расскажу о личном опыте с трансцендентальной медитацией и биологической обратной связью, а также о вырвавшемся вперед ЭСТ.

Сейчас в Соединенных Штатах каждый знает сокращение ТМ. Буквосочетание зарегистрировано в качестве торговой марки, подобно таким хорошо известным, как «Кодак» или «Форд». Расшифровывается оно как «трансцендентальная медитация», или, если хотите, «запредельное размышление», хотя, строго говоря, размышлять тут возбраняется. Как раз весь секрет в том, чтобы научиться ни о чем не думать.

Я пошел на вступительную лекцию. Пригласительный билет обещал «глубокое расслабление, подъем энергии и рост способности наслаждаться жизнью». Звучало достаточно заманчиво.

Переоборудованная под класс комната была забита желающими поднять качество собственной жизни.

На противоположных стенах смотрели друг другу в глаза портреты Махариши Мехеша Йоги, принесшего Америке из Индии рецепт блаженства в облатке ТМ. Стареющая блондинка ласковым голосом доброго наставника вводила непосвященных в курс дела.

— Мы живем в постоянном напряжении, — начала она, и пока с ней трудно было спорить. — В нашей жизни вечно что-то происходит, наш организм часто оказывается в ситуации стресса, напряжения. Американцы глотают около пяти миллиардов успокоительных таблеток в год. Мы предлагаем другой выход.

— Наша процедура, — продолжала блондинка, убедившись, что завладела вниманием аудитории, — позволяет вашему мозгу достичь состояния трансцендентальности. Вы вырастете в собственных глазах, станете смелее в жизни, вас реже будут посещать головные боли и бессонница. Это на индивидуальном уровне. Но у ТМ есть будущее и на более широком социальном уровне. Уже проведенные исследования весьма интересны. Мы сравнили двенадцать городов, где по меньшей мере один процент населения регулярно занимается ТМ, с дюжиной других городов, где последователей ТМ нет или почти нет. В городах второй группы преступность растет быстрее. Это, подчеркиваю, сугубо предварительные исследования. Наконец, на международном уровне — мы можем даже думать о достижении в конечном счете мира во всем мире.

Как не приветствовать столь радужные перспективы? Тем более что реклама ТМ обещает, что результаты придут «просто, естественно, легко, без усилий, эффективно и весело».

— Наше движение не имеет религиозного характера и находится вне идеологической сферы,— продолжала преподавательница. — Вы можете практиковать любое вероисповедание, можете быть атеистом. Мы обучаем не божественному откровению, а научно обоснованной процедуре. Четыре занятия по два часа каждое, обязательно четыре дня подряд и без опозданий. Можно вечерами для тех, кто днем занят на работе. 125 долларов с человека. Для мужа с женой скидка — 200 за двоих. Дети до 16 лет — бесплатно.

Желающий заполняет анкету, платит деньги в кассу, проходит собеседование и получает свою личную «мантру» — слово, которое он обязуется держать в строжайшем секрете и никому не открывать, иначе ТМ пойдет насмарку.

Сама «мантра» может что-то значить на санскрите, но не обязательно, она может быть сочетанием звуков без смысла, дело не в смысле, а в звучании слова и в его «созвучии» душе новообращенного. Вопрос о выборе «мантры» из утвержденного списка решает инструктор.

Критерии, которыми он руководствуется, неясны. Не проводилось исследований, которые бы подтверждали, будто каждому соответствует своя «мантра». Нет и объяснений, почему ее разглашение чревато пагубными последствиями для ваших 125 долларов.

На первом собственно занятии учат сидеть по 20 минут, повторять про себя свое заклинание — «мантру» и ни о чем, решительно ни о чем не думать. Инструкторы ТМ утверждают, что описать результаты невозможно, как невозможно описать момент перехода ко сну.

Наверное, нервная система получает таким образом полезную передышку. Рациональное зерно в расслаблении духа и тела имеется. Но поднимать процедуру на мистический уровень трансцендентальной медитации? «Это чепуха и коммерческий трюк», — говорит психиатр Стенли Дин. Это прежде всего коммерция, говорит журналист, скрывающийся под звучным псевдонимом Адам Смит. В книге «Сила мозга» он высмеивает ТМ как «величайшую выдумку после персикового мороженого» [90].

В центрах ТМ, которых в Соединенных Штатах сотни, раздают диаграммы, показывающие, как за двадцать минут без дум и забот у людей понижаются пульс, частота дыхания, обмен веществ, кровяное давление, меняются к лучшему электроэнцефалограмма и электропроводимость кожи. Внешне наукообразный вид этих схем и кривых напомнил мне рекламу виски в солидных американских журналах в виде статьи из научного издания на тему: «Влияние льда на виски». Статью украшает цветная диаграмма, иллюстрирующая процесс падения концентрации алкоголя в бокале по мере таяния льда. Сторонники ТМ столь же изобретательны. Конечно, пульс снижается. Но подобное происходит и при отдыхе в кресле с книжкой в руках, при сидении на берегу реки с удочкой, даже, возможно, в парикмахерской под аппаратами для сушки волос. ТМ же обещает вылечить от гипертонии, алкоголизма, импотенции, ожирения или чрезмерной худобы.

Более того. «Постоянная медитация поможет нам решить все наши проблемы и все мировые проблемы». Так заявил Шри Чинмоя, директор группы медитации при ООН. Как-то он провел «выездную сессию» в епископальной церкви на 81-й улице. Уселся, как на троне, на возвышении, покрытом белым шелком, и сидел молча все положенные двадцать минут, в голубой рубахе до пят, дхоти, как бы в трансе, хотя иногда с тенью улыбки на губах. Через двадцать минут пригласил желающих остаться, послушать музыку…

Если учесть, что американцы в их гиподинамическом обществе главным образом только тем и занимаются, что часами просиживают, объявление 20-минутного сидения как пути к спасению можно причислить к одному из величайших достижений рекламного дела, равного продаже холодильников эскимосам. ТМ привлекает также тем, что не надо думать, и тем, что подход ТМ к проблеме созвучен убеждениям многих американцев в существовании однозначных технических ответов на все возникающие вопросы. Болит голова? Глотайте таблетку экседрина. Болит душа? Записывайтесь на курсы ТМ.

Впрочем, Адам Смит шутливо предлагает не терять времени и заниматься повторением «мантры» в автобусах и электричках, по дороге на работу и домой, а так-библиотеках.

Перейдем к Арике. Нужно найти камень, любой камень по вкусу. Положить его на пол, сесть самому рядом и… переместить ваше сознание в камень. Для этого придется взять его в руки, закрыть глаза, задержать дыхание и сделать руками с камнем несколько кругов перед собой. При этом думать только одно: «ом намо нарайя найя».

Затем повторять это с камнем в левой руке, в правой, и так — в течение четырех часов. Скучнее занятия не придумаешь.

Читатель, наверное, догадался, что слова-заклинание — тоже «мантра», только одна на всех. И Арика — вариация на ту же тему, только для выносливых. Может быть, по этой причине она менее популярна, чем ТМ, которую еженедельник «Тайм» назвал «вдохновителем 70-х годов».

Бывает, американская индустрия самопознания использует не восточные религиозные мудрости, а новейшие достижения науки и техники.

Меня привлекла реклама «Центра по преобразованию стресса» о том, что «волны будущего — это мозговые волны». Довольно обширный зал в полуподвале церкви на 79-й улице в Нью-Йорке был переполнен. Люди стояли по стенкам. Всех возрастов: девушки с распущенными волосами и дамы с подобранными; юноши в джинсах и старики в жилетках.

За столом подковой восседали киноактриса, бизнесмен, врач, писательница и звезда телеэкрана. Ведущий представил их в обычной американской манере крайней гиперболизации личных заслуг каждого, а затем предложил присутствовавшим, включая стоящих у стен, закрыть глаза и расслабиться, забыть заботы и подумать о приятном. Затем ведущий стал ровным голосом подсказывать темы:

— Вот ваша рука. Думайте о ней. Вот ваша нога… Свет в зале попритушили. Многие, с готовностью внемля мини-гипнозу, слегка вздремнули.

Подготовив таким образом аудиторию к восприятию последующего, ведущий предоставил слово директору — основателю Центра Адаму Крейну.

— Переменами в человеческом сознании, — заявил он, глазом не моргнув, — можно предотвратить мировую катастрофу. Об индивидуальном самоусовершенствовании я уж и не говорю. Биологическая обратная связь открывает нам путь к познанию собственного тела и восстанавливает мост между телом и разумом. Принцип обратной связи можно проиллюстрировать примером падения с велосипеда. Информация о встрече тела с дорожным покрытием без задержек попадает в мозг для принятия решения о дальнейшем поведении. Но во многих случаях обратная связь тела с разумом разорвана и не ощущается. Современные технические средства дают возможность эту связь выявить. Сейчас этим занимаются 2500 организаций в Соединенных Штатах и Канаде, 150 компаний выпускают аппаратуру. Мы можем констатировать появление рынка товаров, относящихся к биологической обратной связи (тут уж явная натяжка! — Г. Г.).

Следующий оратор, врач в костюме с иголочки, вернул обсуждение с коммерческих на «научные» рельсы.

— Главное теоретическое положение, на которое опирается вся концепция биологической обратной связи, — разъяснил он, — состоит в предпосылке, согласно которой параметры, подлежащие измерению, поддаются также и контролю со стороны воли. Работая с энцефалограммой, мы обнаружили, что люди волевым усилием могут изменять интенсивность альфа-излучения собственного мозга, а от этой интенсивности зависит степень возбуждения нервной системы. Говорят, все болезни — от нервов. Некоторые врачи считают, что если не все, так уж добрая (недобрая) половина. Мы предлагаем недорогой (просто дешевый) способ самоконтроля над вашим нервным состоянием.

Обсуждение снова съехало на коммерческие рельсы. Третий оратор выступал уже простым коммивояжером :

— Пользуйтесь нашими процедурами и нашей аппаратурой по преобразованию вредоносной энергии стресса в полезную энергию и в положительные эмоции! Почему в этом заинтересован бизнес? Да потому, что мы не можем себе позволить расходы по исправлению человеческих ошибок и стремимся свести их число к минимуму. Наши процедуры можно использовать для улучшения качества кадров вашей фирмы независимо от ее размеров. С их помощью можно бороться как с хищениями, так и с алкоголизмом…

Потом была демонстрация действия аппаратуры на желающих, их оказалось в зале много, больше, чем требовалось. Их подключали к аппарату, сообщавшему аудитории свистом уровень их альфа-излучения. Другой прибор сообщал о мускульном тонусе, третий — о температуре ладоней.

К концу вечера присутствовавшие получили набор рекламных открыток, предлагающих выбор программ индивидуального и коллективного обучения по регулированию стресса: хотите 18 уроков за 350 долларов, а хотите — 6 уроков всего лишь за 100 долларов.

На встрече бойко выступала Барбара Браун, рекламировавшая свою книгу «Новый разум, новое тело». В оценке возможностей и перспектив биологической обратной связи она была осторожнее других ораторов. В книге она писала:

«Мы обманываем сами себя каждый божий день. Мы покупаем товары, руководствуясь тем, что внушает нам красивая реклама, а не сутью дела. Это может оказаться верным и в отношении некоторых сторон биологической обратной связи, особенно в части, касающейся альфа-ритма, поскольку у нас еще не было времени отделить подлинные результаты от воображаемых. Возможно, вся эта история кончится ничем, когда мы обнаружим, что имеем дело не с реальной действительностью, а с воображаемыми, мнимыми величинами».

Рассказанный эпизод — пример увлечения американцев «модификацией поведения». Многие усматривают здесь дорожку для спасительного бегства от тревожной действительности с ее набором стрессов. Некоторые, подходя к проблеме с утилитарной политической стороны, видят тут в перспективе возможности приведения поведения людей к общему овечьему знаменателю.

Возможно, аппаратура, сообщая человеку какие-то параметры жизнедеятельности его собственного организма, даст возможность ему эти параметры регулировать. Но сам механизм регуляции, воздействия на эти параметры, неясен. В противном случае гипертонию можно было бы лечить с помощью аппарата для измерения кровяного давления. Поэтому курсы биологической обратной связи делают упор на то, чтобы научить слушателей расслабляться. Но этим же занимаются и ТМ, и Арика…

Перейдем теперь к «учебным семинарам Эрхарда», сокращенно ЭСТ («Эрхард семинарс трейнинг»). Их успех называли феноменальным. Спрос превышал предложение, для проведения семинаров для всех желающих не хватало обученного персонала и добровольцев. Уже десятки тысяч американцев прошли через ЭСТ, хотя это не так уж легко и приятно, совсем наоборот, как мы сейчас и попытаемся показать, хотя эстинцы предупреждают, что объяснить ЭСТ на словах — все равно, что описать вкус апельсина человеку, который никогда его не пробовал.

250 человек, заплатив по 300 и больше долларов каждый, соглашаются две субботы и воскресенья, даже больше, себе не принадлежать. Они переселяются в зал при каком-нибудь отеле на суровых условиях: в зале не перекусывать, не пить, не курить, в туалет не выходить, часы сдать, чтобы за временем не следить, ручки сдать, чтобы заметок не делать. Питание одноразовое, перерывы — приблизительно через четыре часа. А за все это еще и платить? Аудитория волнуется: уж не плакали ли денежки, не выманили ли их шарлатаны? Ответ ведущего вводит в «философию» ЭСТ: раз вы так считаете, значит, так и есть. Выманили.

Ведущий учит основам нового мировоззрения по Эрхарду: если ваша жизнь не сложилась, в этом виноваты вы сами, а не люди и не общество. Всю жизнь вы стремились кому-то что-то доказать: отцу, матери, сестре, брату, жене, мужу, сыну, дочери, врагу, другу. Вы хотите убедить себя и других, что это они сделали вас такой гадиной, какая вы есть. Это они испортили вам детство, карьеру, лучшие годы жизни. Или же вам просто не везло, убеждали вы себя, попали не в ту причинно-следственную связь…

— Познакомьтесь с мистером Дженкинсом из квартиры 46. Он единственный во всем нашем доме, кого не грабили

На самом деле, учит Вернер Эрхард высшей премудрости, «что есть — то есть». В реальном мире нет различий между плохим и хорошим, поражением и победой, убитым и убийцей. Все одно. Отбросьте эти выдумки вашего ума и принимайте мир таким, какой он есть. Жизнь — суп гороховый: ничего ясно не видно и двигаться можно лишь с трудом. И не воображайте, что вы можете из этого супа вырваться. Но как только вы поймете, осознаете, что застряли в супе гороховом, так он сам прояснится.

Важнейший метод семинара — унижение слушателей. Сам Эрхард объясняет:

— Вы — труба. Пища и жидкости поступают с одного конца и выходят с другого. Задумайтесь над вашей трубчатостью. Вы поневоле задумаетесь, когда захотите в туалет, а мы вас не пустим!

Непременная часть инструктажа — оскорбление слушателей сквернословием. Чтобы окончательно смешать их с грязью, доказать, что сами они — грязь.

Затем им предлагают изливать душу, и приниженные, оскорбленные участники семинара изливают.

Один из участников говорит:

—    Готов придушить всякого, кто назовет меня черномазым.

—    Перед черным один выбор — быть черным, — поучает ведущий. — Важно сознательно сделать этот выбор, а не считать, что он навязан. Вы все равно никогда ничего не измените. Так примите то, что есть.

Другой жалуется, что смертельно болен раком и все время думает о близкой смерти.

— Но ведь смерть — в будущем, а оно не существует. Существует настоящее. Вы не можете умереть сейчас. Сейчас вы всегда живы.

Такими вот утешительными софизмами торгует Эрхард и его хорошо отлаженная организация. Вот так промывают американцам мозги, воспитывая пассивность и эгоизм.

— Помогать людям? Ни в коем случае. Тем самым вы будете мешать росту их личности и приучать притворяться, чтобы вызвать сочувствие.

Сюзан Гордон в книге «Одиночество в Америке» передает похвалу успешного эстинца:

— Раньше я всему придавал значение. Теперь я не волнуюсь. Несколько недель назад мой сын и его друзья попали в автомобильную катастрофу и получили травмы. До ЭСТа я бы считал это важным событием и очень бы волновался. А сейчас я об этом совсем не думаю.

Значит, ЭСТ научил его, пользуясь лозунгом ЭСТ, «по-новому играть в игру жизни». На все и на всех плевать.

Бывший беглый алиментщик Джек Розенберг, скрывшийся от жены и троих детей под новым звучным именем Вернер Эрхард, торговец автомобилями, без образования, так успешно торгует теперь своей житейской философией, что стал, как пишет, например, «Нью-Йорк таймс», «признанным духовным лидером тысяч американцев».

Вот письмо одного такого американца, Леонарда Корделла, присланное им в редакцию журнала «Нью таймс», напечатавшего статью об Эрхарде, где было показано, что король — не только гол, но и жаден.

«Три года назад, — сообщал Корделл, — ЭСТ изменил мою жизнь, и для меня совершенно не имеет отношения к делу, является ли Вернер жадным до власти маньяком, ложащимся спать с мыслями о своих миллионах» [91].

Это письмо показывает, что ЭСТ появился вовремя, чтобы лжеудовлетворять какие-то психологические потребности американцев. Очевидно, он заполняет какую-то пустоту в американском сознании, пусть даже тоже пустотой в форме «горохового супа». Наверное, неудачникам ЭСТ — в утешение, слабовольным — способ оправдать страх перед ответственностью за свои поступки и саму жизнь, одиноким — оправдать их одиночество. Наверное, увлечение ЭСТ отражает стремление найти убежище от сложностей жизни, пусть даже через унизительную грубую дрессировку. Боб Слокум, герой романа Джозефа Хеллера «Что-то случилось», ужасается: «На своих некрепких плечах я должен вынести упадок американской цивилизации и вину и несостоятельность правительства Соединенных Штатов» [92]. А надо ли выносить, спрашивает Эрхард. Что есть, то есть. И предлагает сбросить бремя.

Перед нами еще одна отдушина, клапан для выпуска общественного недовольства. Недаром американский бизнес с готовностью признал ЭСТ. Фирмы сообщают, что предпочитают принимать на работу эстинцев. Р. Розен в книге «Психоболтология» разъясняет: «Взаимное тяготение между ЭСТ и американским бизнесом не случайно: один из результатов ЭСТ состоит в росте согласия человека на статус-кво. Эстинцы покорны и трудолюбивы» [93].

Есть у идей ЭСТ свой бард — популярный певец Джон Денвер.

Не будем рассматривать другие американские «увлечения», как перечисленные Джерри Рубиным, так и оставшиеся за пределами его личного опыта. Их слишком много. В нашей печати и книгах можно прочесть, например, о появившемся в Америке из Сеула Сане Мьюни Муне, основателе церквеобъединения, а также о разных сектах и культах, которых в Соединенных Штатах около трех тысяч.

В ноябре 1978 года мир поразила трагедия в Джонстауне в Гайяне, куда переселилось около тысячи человек калифорнийской секты «Народный храм». Они покончили с собой. Их руководитель Джим Джонс готовил их к массовому самоубийству на случай, если за ними придут американцы. И ему показалось, что пришли.

Оценки трагедии в Джонстауне разнятся. Андрею Вознесенскому она напомнила самосожжение староверов на Руси. Почему в наше просвещенное время тысяча американцев переехала в джунгли? Чтобы быть подальше от общества потребления с его «крысиной гонкой», с его равнодушием к душе.

Как-то двум американским провинциальным журналистам стало скучно и они решили пошутить — сочинили репортаж о вымышленной коммуне Сансуки, где жители добиваются двух ступеней «духовного континуума»: сначала ступени «овощного сознания», а затем высшей ступени «первичной риноцефалии». Авторы украсили свой репортаж не только бессмысленными терминами, но и неправдоподобными эпизодами. К их удивлению, редакция получила уйму писем от поверивших читателей с просьбой уточнить адрес Сансуки.

Рядом с увлечением культами — увлечение оккультизмом, мистикой, астрологией. Выпускаются, находят массового зрителя и принося многомиллионные доходы замешанные на чертовщине фильмы. Мистика пришла на экран в конце 60-х годов с фильмом «Ребенок Розмари». В 1974 году особенно прошумела кинокартина «Изгоняющий дьявола», но в принципе потустороннее стало постоянной темой для Голливуда.

В Соединенных Штатах — 800 специализированных книжных магазинов по оккультизму, во многих магазинах — отделы. Ведущий магазин «Гностика» в Миннеаполисе, расположившийся в здании, где раньше был морг, устраивает в своем лекционном зале вечера, а раз в год, осенью — фестиваль века Водолея. Владелец и издатель Карл Вешке бизнесом доволен и предсказывает дальнейший рост читательского интереса, ссылаясь на удачное положение планеты Нептун в 1970— 1989 годах, а Нептун, известное дело, влияет на состояние мистики на Земле.

Взглянем на обложки книг: «Альманах ведьмы», «Трансцендентальная магия», «Руководство по изгнанию дьявола», «Сочинения по алхимии Эдварда Келли», «Философия магии» в трех томах, «Иллюстрированная энциклопедия сверхъестественного» в 24 томах…

Журналисты и социологи любят разыскивать причины увлечения чертовщиной. Вопрос обычно формулируется так: почему американцы, живущие среди сверкающих нержавеющей сталью достижений современной техники, интересуются сатаной и ведьмами?

Иногда ответ увязывается со скукой будней, но чаще — с утратой веры в науку и технику. Познакомимся с мнением нью-йоркского епископа Поля. Моора. Он объясняет:

«После второй мировой войны, а особенно в последние годы и особенно в Соединенных Штатах, у людей оказалась подорванной вера в то, что наука и техника дадут окончательные ответы на стоящие перед людьми проблемы и откроют им истину. Энергетический кризис, инфляция, ненужные войны… Когда люди переживают период огромной неуверенности в экономической и политической жизни, как это именно сейчас и происходит, у них резко возрастает интерес к иррациональному» .

Присмотримся, например, к экономической стороне жизни человека в обществе потребления. Читатели знают из ежедневных газетных сообщений об инфляции, безработице, неуверенности в завтрашнем дне. И люди, естественно, задают вопрос: что делать?

«По штату» отвечать на это должна была бы браться политическая экономия, прежде чем возьмутся революционеры. Однако когда в Соединенных Штатах в 1976 году широко отмечали 200-летие выхода в свет книги Адама Смита «Богатство народов», орган деловых кругов еженедельник «Бизнес уик» пессимистически написал: «Все теоретическое богатство экономической мысли, собранное за двести лет с Адама Смита, заложившего основы своей книгой «Богатство народов», оказалось негодным для описания и анализа проблем нашего времени» [94].

Между тем профессия экономиста в капиталистических странах чрезвычайно модная. Леонард Силк, экономический обозреватель газеты «Нью-Йорк таймс», объясняет ее привлекательность двумя причинами: тяжелыми временами и хорошими деньгами. Раньше бывало, что бизнесмен поглядывал на экономиста сверху вниз и посмеивался: если ты такой умный, то почему не такой уж богатый? Теперь, по мнению Силка, немало экономистов могут бодро ответить: я и есть богатый!

Своих ученых апологетов буржуазия оплачивает хорошо. Но она также ждет от них подсказок и рецептов, как справиться с экономическими потрясениями : обуздать инфляцию, начинающую походить на дикого, необъезженного мустанга; сократить безработицу, похожую на бесконечную топь, засасывающую миллионы людей.

В Соединенных Штатах еще в 1946 году был создан президентский Совет экономических советников с главной целью — разрабатывать программы и меры по достижению полной занятости. В том году конгресс принял наивный акт о занятости, официально поставивший перед страной цель добиваться максимальной занятости, стабильности цен и постоянного экономического роста. Число советников в этом совете доходило у иных президентов до семидесяти. Им приходится несладко. Как писал другой журнал деловых кругов «Форчун», «те люди в Вашингтоне, которые пытаются управлять экономикой, не понимают, что происходит». Журнал приводит мнение первого министра финансов в правительстве президента Джеймса Картера Майкла Блюменталя, доктора экономических наук и бывшего директора крупной корпорации «Бендикс». Он сказал: «Я действительно считаю, что экономическая наука близка к банкротству как в смысле прогнозирования, так и в смысле анализа фактов» [95].

Некоторые экономисты защищают честь мундира ссылкой на то, что винить их в таких бедах, как нищета и безработица, — все равно, что упрекать медицину в том, что люди все еще продолжают болеть и даже умирать. Нельзя казнить гонца за плохое известие. Дело специалистов — сообщить, что корабль дал течь. Дело капитана и экипажа — решать, пить ром или бежать к насосам. Эти и подобные софизмы наводят на мысль, что буржуазная политическая экономия исходит из положения о вечности нищеты и безработицы, демонстрируя тем самым, что где-то сразу после Адама Смита она перестала быть наукой и превратилась в наукообразную апологетику капиталистического статус-кво. Но толку, как видим, все меньше. Канадская газета «Торонто стар» высказала, очевидно, общее мнение, написав: «Экономисты и теоретики признают, что старые рецепты больше не годятся и что новых они не нашли. Никто еще так полно не признавал своего поражения» [96].

Чем же все-таки занимаются 70 тысяч американских экономистов и их коллеги в других капиталистических странах? Ищут оптимальные варианты перестановки кресел на палубе идущего ко дну капиталистического «Титаника»?

Говорят, они ищут Кейнса с новыми подсказками по спасению капиталистического хозяйства от присущих ему недугов. Как известно, английский экономист Джон Мейнард Кейнс разработал теорию так называемого «регулируемого капитализма». Он уже тоже не помогает, идут «неокейнсианские» и иные поиски костылей для дряхлеющего общества. Тем временем, как видим, чуть ли не сходит на нет престиж экономической науки. Вот типичное заявление на этот счет из книги Джима Хайтауэра «Ешьте до смерти» на совсем другую тему — о фальсификации пищевых продуктов в обществе потребления:

«Экономической науки не существует, как бы там ни пытались убедить нас в обратном сами экономисты. Кое-кто имеет ученые степени и называет себя экономистами, но это вовсе не значит, что они эксперты — по крайней мере в смысле обладания знаниями о том, что надо делать, или даже о том, что же в самом деле происходит вокруг» [97].

В числе причин несоответствия экономиста своему назначению называют то обстоятельство, что уже в процессе обучения в университетах учат не поискам истины, а схоластической апологетике буржуазного строя. Так, профессор Гай Рут, автор книги «Происхождение экономических идей», считает:

«Экономисты, которых выпускают со своих конвейерных линий сами университеты, витают в облаках. Существенной частью их обучения является приобщение к миру фантазии, весьма далекой от действительности…» [98].

Аналогичным образом популярный американский экономист Джон Кеннет Гэлбрейт жалуется на «пустоту экономической теории в том виде, в каком ее преподают в большинстве капиталистических стран». Любопытно, что такой вывод Гэлбрейт высказал в момент, когда он занимал пост президента Американской экономической ассоциации.

«Общепризнанная экономическая наука, — пишет он в книге «Экономика и общественная цель», — является барьером на пути к пониманию самых основных тенденций современного экономического общества». Он удручен, что главные усилия его академических коллег направлены на то, чтобы «помешать человеку увидеть, как им манипулируют» [99].

В столь же минорном настроении пребывает шведский экономист, с мировым именем Гюннар Мюрдаль. В книге «Против течения» он пишет, что «экономическая наука стоит перед угрозой серьезного кризиса», поскольку она искусственно изолируется от социальных проблем. Между тем она не может развиваться в отрыве от других общественных наук. Мюрдаль всю жизнь доказывает, что в общественных науках не может быть «беспристрастных» исследователей. На позицию исследователя неизбежно влияют его характер, воспитание, образование, общество, в котором он работает, и, конечно, самыми важными являются те силы в обществе, «которые направляют деятельность экономистов таким образом, чтобы их выводы соответствовали господствующим интересам и предрассудкам».

Упомяну, наконец, о разочаровании еще одного американского экономиста профессора Оскара Моргенштерна, несколько лет тому назад скончавшегося. В беседе со мной в Принстоне он даже возмущался:

— Как могут студенты, порой обладающие чувством реальности, проявлять интерес к такого рода «науке»?»

Читатель может спросить, не будет ли в таком случае правильным перечеркнуть все, что делается экономистами в капиталистических странах.

Конечно же, нет. Тот же Оскар Моргенштерн, разработавший совместно с Джоном фон Ньюменом теорию игр, дал в руки исследователям полезную новую методологию. На уровне конкретных исследований, так сказать тактическом, у западных экономистов могут появляться интересные и полезные работы. Но в масштабах всего народного хозяйства они взращены апологетами капитализма.

Известная английская экономистка Джоан Робинсон в резко критической статье в газете «Нью-Йорк таймс», писала о страхе буржуазных профессоров перед марксизмом и добавляла, что «целью всего обучения было воздвигнуть ширму и отгородить студентов от взглядов в сторону доктрин Маркса… Преподаватели стремились представить экономику в приятном свете, а вовсе не стремились изучить действительное положение дел в ней» [100].

Соответственно политическую экономию в Соединенных Штатах изучали по учебнику, написанному еще в 40-е годы профессором Полем Самуэльсоном, в котором экономическое учение Маркса не рассматривалось.

Кстати, труд Самуэльсона, неоднократно переиздававшийся, разошелся тиражом в три миллиона экземпляров и сделал своего автора миллионером. Но времена меняются, и в конце концов автор включил-таки дополнительную главу о Карле Марксе и в предисловии к 10-му изданию написал:

«Это же форменный скандал! До последнего времени даже выпускники экономических факультетов не изучали Карла Маркса. Им разве что только сообщали, что он был с «причудами».

Что ж, запоздалое обращение к Марксу и к его экономическому учению будет даже буржуазным экономистам не без пользы. Они обнаружат возможные ответы на некоторые вопросы, стоящие сейчас перед их обществом и кажущиеся им неразрешимыми.

А пока что, не находя ответа на вопрос «что делать?» у экономистов, обыватель, как мы видели, уходит в солипсизм или же поднимает взор к звездам…

Многие американцы — сам видел это в автобусе и в метро — начинают чтение газеты с изучения ежедневного гороскопа. Их печатают 1300 ежедневных газет из общего числа 1700, выходящих в стране. Каждый, разумеется, хорошо помнит, под каким знаком зодиака родился, и на каждый день газета предсказывает, что можно ожидать «скорпиону» или «близнецам» и как себя надо сегодня вести. Например:

«Бык: Через неделю ваши дела пойдут на поправку, а пока что старайтесь принимать вещи такими, какие они есть».

Это — из газеты «Нью-Йорк пост».

Американцы вовсю увлекаются астрологическими выкладками. Есть астрологические журналы, а в книжных магазинах — соответствующие чернокнижные отделы. В стране насчитывается 10 тысяч астрологов, т. е. 10 тысяч человек, зарабатывающих себе на жизнь звездочетством. Это чуть ли не целая отрасль народного хозяйства. Для сравнения: в виноделии занято в Соединенных Штатах меньше людей.

И дурмана от них, пожалуй меньше.

Несколько лет назад в Нью-Йорке ввели новую форму телефонного обслуживания: передачу вашего гороскопа по телефону. У каждого знака зодиака отныне свой номер. Всего, значит, двенадцать. Я родился в начале марта, значит, под Рыбами. У «рыб» номер 936-6262. Звоню. На сегодня мне советуют быть независимым и смелым. Но, не докончив, магнитофонный звездочет Джин Диксон сама себя перебивает: «Я закончу беседу с вами после следующего объявления». И уже подключается приятный баритон, предлагающий мне попробовать новое средство от пота. Вскоре Джин Диксон возвращается в мою телефонную трубку и сообщает, что сегодня меня ожидает успех. «Особенно у лиц противоположного пола», — уточняет она.

Из 58 секунд общения 15 отданы рекламе, за которую рекламодатель платит 10 тысяч долларов в месяц. Считают, что операция «Гороскопофон» дает за год только по Нью-Йорку 1440 тысяч долларов прибыли…

Увлечение гороскопами не ради забавы, а как руководство к действию на ежедневной основе превращает пустомелю Водолея в общественного наставника, поощряет в людях пассивное доверие к судьбе и в какой-то мере отучает их от принятия самостоятельных решений. Возникает также механизм так называемого «самоисполняющегося предсказания»: если «быку» советовать на этой неделе «принимать вещи такими, какие они есть», он будет склонен «на всякий случай» вести себя именно таким рекомендованным образом и, может быть, упустит важный момент, требовавший с его стороны быстрой реакции и решительности.

В любом случае гороскопы удобны, как пуховое одеяло, закрывающее от неблагоприятных внешних факторов. Некоторые люди, не обладая достаточными внутренними ресурсами, бегут от проблем. Для таких астрология — манна небесная, и если б ее не было, ее им придумали бы. Другим свойственна леность мысли. А тут все за них уже решили звезды и планеты в своем вечном движении. Наконец, когда не видят четких общественных ориентиров, начинают равняться на знаки зодиака. Людям нужны ориентиры, чтобы разобраться в клубках сваливающихся на них проблем. Астрология живуча, как гидра, поскольку своими мнимыми истинами удовлетворяет разнообразные психологические потребности. И она выгодна власть имущим, поскольку, подобно ТМ, ЭСТ и т. п., уводит мысли в сторону от корней земных проблем, личных и социальных, сваливая все на далекие и равнодушные небеса.

Астрологический бум в Соединенных Штатах принял настолько космические масштабы, что не на шутку встревожил американских ученых. Двести видных ученых обратились к общественности с открытым письмом «Возражения против астрологии». В числе подписавших: Лайнус Полинг, Поль Самуэльсон, Глен Сиборг, Беррес Скиннер, Конрад Лоренц и другие.

— Своим поступком вы запятнали себя, свою семью и друзей, а также всех, родившихся под знаком Водолея

Ученые выразили тревогу по поводу того, что «астрология проникла во все поры современного общества». По их мнению, это ведет к росту «иррационализма и обскурантизма». Силой своего коллективного научного авторитета авторы письма объявили, что «претенциозные утверждения астрологических шарлатанов» не имеют под собой «решительно никакой научной основы». Они писали:

«Астрологи, как правило, всегда шарлатаны, и тот, кто верит их предсказаниям, становится добровольной жертвой и обвинять может только самого себя… Было бы глубочайшим заблуждением думать, что расположение звезд и планет к моменту рождения в состоянии предопределить будущее. Откровенному обману должен быть положен конец» [101].

Это письмо много обсуждалось в печати. В частности, Стивен Голдберг из Американской Академии психиатрии и неврологии писал в том же журнале «Гуманист», где первоначально появилось письмо, о том, что отрицание астрологии как лженауки недостаточно. Нужно доказать полную несостоятельность астрологических предсказаний как предсказаний. «Все мы знаем, — поясняет Голдберг, — что некоторые люди более упрямы или скучны, чем другие. Астрология должна продемонстрировать, что люди, родившиеся в момент определенного сочетания небесных тел, имеют больше шансов быть упрямыми, чем люди, родившиеся при другом сочетании небесных тел… Главное испытание астрологии — в доказательстве наличия связи между небесными явлениями и чертами характера… Если она этого испытания не выдерживает, нет нужды поднимать вопрос об астрологии как способе объяснения мира» [102]. Автор приходит к выводу, что так оно и есть.

Но астрологи умеют защищаться. Послушайте, например, их адвоката Вивьен Киллингсуорт:

«Я читаю свой гороскоп, потому что издатели знают, что я куплю и прочту все, где написано про меня, — особенно в лестных словах. Приятно бодрит, когда узнаешь, что, будучи «весами», я от природы очаровательна, мила, тактична, артистична… Астрология, пришелец седых времен, является и конечным продуктом современного общества. Вы получаете собственную личность в уже готовом виде и в подарочной упаковке. Ваша жизнь сходит с конвейера в формате вашего выбора: ежемесячного, еженедельного или, для особо нетерпеливых, ежедневного гороскопа. Тем самым потребитель избавляется от неудобств неожиданного или, того хуже, от необходимости планировать свою жизнь… В наши опасные времена единственным суррогатом астрологов выступают экономисты-прогнозисты, а ведь результаты их прогнозов ничуть не лучше астрологических» [103].

Можно добавить аргумент об экономической обоснованности астрологии в обществе потребления. Прочитав упоминавшееся выше письмо ученых, редактор первой по тиражу нью-йоркской газеты «Дейли ньюс» вознес руки к небу: «Отменить рубрику «Что говорят сегодня ваши звезды?» Вы шутите. Из-за нее же люди и газету-то покупают!»

Так что все продолжается по-прежнему. По данным общественных опросов, проводимых известной фирмой Гэлаппа, более 32 миллионов американцев, составляющих около 22 процентов взрослого населения страны, верят в астрологию. Да и как не поверить, если в справочнике «Полный астролог», выпущенном научным издательством «Макгроу-хилл», дается такой конкретный пример:

«На карте рождения Карла Маркса позиция планеты Уран в зените с созвездием Стрельца наделила его гуманным инстинктом, который толкнул его на поиски нового социального порядка» [104].

Еще один растущий феномен в рассматриваемой сейчас стороне общества потребления — бурный рост псевдорелигиозных сект. Журнал «Ньюсуик» сообщает:

«Они ютятся в темных подвалах Нью-Йорка и Сан-Франциско, поклоняясь дьяволу. Они терпеливо ждут второго пришествия или обшаривают глазами небо в поисках космического корабля, который принесет им новую эру. Некоторые практикуют полигамию в изолированных от мира горных общинах. Десятки тысяч покинули свои семьи, друзей, отказались от образования, карьеры… Три миллиона американцев исповедуют три тысячи религиозных и иных культов…» [105].

Как говорил упоминавшийся епископ Моор, в эпоху экономической и политической неуверенности резко вырос интерес к иррациональному…

Верное наблюдение нью-йоркского епископа представляется все ж таки неполным. Наука и техника не несут ответственности за перечисляемые им энергетический кризис, инфляцию, войны. Здесь Моор неправ. Ответственность несет общество. Чувство разочарования в науке и технике, будто бы обещавших решить все проблемы, является сублимацией, вытеснением подлинного разочарования в возможностях самого капиталистического общества решать встающие перед ним проблемы. Так, помогут колдуны или кудесники?

Знакомый набор капиталистических бед, усугубляясь, повышает их психологическую цену. Бессилие правительства с ними справиться, равно как и идеологическое бессилие ученых — приказчиков по части рецептов для спасения (экономистов сравнивают с астрологами по точности прогнозов), разочарование в жизни на почве собственного бессилия, что-либо в ней переменить — все это распространяет в обществе волну отчаяния. И как психологическая защитная реакция — широкая внутренняя эмиграция, уход в себя, шлифовка-полировка собственного «я». Или, наоборот, выход в астральные дали да богоискательство.

Еще одна статья о «последней моде в области социальных болезней — нарциссизме».

Отмечая этот феномен, Кристофер Лэш пишет в упоминавшейся книге о «культуре нарциссизма»:

«Потеряв всякую надежду сколько-либо значащим образом улучшить свои жизни,, люди убедили себя в том, что значение имеет только их психическое усовершенствование: установление контакта с собственными чувствами, погружение в мудрость Востока, уроки балета или танца живота, преодоление «страха перед удовольствиями». Сами по себе безобидные, эти искания, поднятые на уровень программы и обернутые в риторические высказывания насчет аутентичности, означают уход от политики» [106].

Аналогичную мысль высказывает Гарри Штейн в журнале «Нью таймс». Сконцентрировав внимание на самом себе, замечает он, «вы освободите свою голову от таких лишних забот, как состояние национальной экономики или перспективы международного мира».

Нарциссизм и солипсизм — прежде всего болезнь так называемых средних классов, их реакция на пустоту существования. Те, кого каждодневно заботит пустота желудка, заполняют существование поисками пропитания. Но порой и их затягивают подобные увлечения — к спокойствию власть имущих. Эдвин Шур в книге «Ловушка самопознания: увлечение собою вместо социальной перемены» подчеркивает, что когда в кружки психотерапии записываются бедняки, то тем самым «бедняков только отвлекают от более срочной задачи защиты их подлинных коллективных интересов».

Эти общественные, а точнее, антиобщественные настроения Америки и в значительной степени вообще Запада 70-х годов социологи предлагают обобщить под единый терминологический зонтик. Американцы вообще обожают терминологическую звонкость. Начиная со ссылки на слова в Декларации независимости о праве человека на стремление к счастью, они предлагают далее выбор: «движение самосознания», «новая сознательность», «новая алхимия» и даже «революция сознания». Но лучше всех обобщил это явление Чарлз Фэйр, который назвал свою книгу о рассказанных в этой главе несуразицах «Новая чепуха».

Похоже, «чепуха» сохраняет силу.

Американский кентавр

В Соединенных Штатах, разумеется, живут и американцы, но человеку, который в Америку попадает впервые, может показаться, что там прежде всего живут автомобили. В районе Лос-Анджелеса так и есть: там автомашин вдвое больше, чем людей. Считается, что города строятся для людей, но в Соединенных Штатах половина городской территории так или иначе принадлежит автомобилям. Даже улицы бывают без тротуаров.

Уинстон Черчилль как-то пошутил, что худшей катастрофой в истории человечества было изобретение автомобиля. Применительно к Америке в этой шутке есть большая доля правды.

Как отмечалось, само зарождение общества массового потребления датируют появлением фордовского конвейера и быстро спрыгивающих с него друг за другом автомашин, которых становится все больше и больше. Вот ступени насыщения, а потом и перенасыщения страны автомобилями: в 1920 году 1 автомобиль приходился на 13 человек, в 1930 — на 51 /2 ; далее пропорция менялась следующим образом: в 1950— 1 : 33 /4 ; в 1960 — 1 : 3; в 1970 — 1 : 21 /4 .

Насыщение, как видим, подошло к границе здравого смысла.

И вот уже машины требуют для себя «жизненного пространства». Падают широкими просеками леса, уступая место бетонным полосам. Полосы эти рассекают поля, пробиваются через горы и смело, как завоеватели, входят в города, ломая все, встречающееся на их пути. Въезд почти в любой американский крупный город — это продолжение автострады над уже начавшимися жилыми кварталами с пронумерованными съездами через каждые полкилометра-километр. Пропустишь съезды — рискуешь выскочить снова в чистое поле. Иногда, впрочем, ведущая в город автострада разменивается полностью на съезды и кончается какой-нибудь заштатной окраинной улочкой.

В Америке города можно рассматривать и как перекрестки автострад. И наоборот, на перекрестках автострад возникают, порой на голом месте, — которое, кстати, обычно дешевле, чем обжитое, — промышленные и торговые предприятия, а также и новые города.

Карта автомобильных дорог Соединенных Штатов — это схема кровеносной системы страны, со своими «артериями», федеральными дорогами, и «капиллярами», дорогами графств. Вдоль и поперек, от океана до океана и от канадской до мексиканской границы, пересекают страну «межштатные» федеральные автострады. Тем, что ведут с севера на юг, даны двузначные номера, оканчивающиеся на 5, например, всем известная дорога 95 от канадской границы через Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон и далее на юг на курорты Флориды. Тем дорогам, что ведут с запада на восток, даны номера, оканчивающиеся на 0. Например, по автостраде 80 можно, никуда не сворачивая, за неделю, а сломя голову и дней за пять добраться от Нью-Йорка до Сан-Франциско.

Помимо таких многополосных технических чудес, вызывающих восхищение теми, кто их строил, а также своим однообразным совершенством опасную сонливость у водителей за долгие часы езды, вся территория страны испещрена очень хорошими, добротными дорогами штатного и местного значения. Лишь один из благотворных результатов — ликвидация потерь сельскохозяйственной продукции по причине бездорожья. Их нет. Это означает также доставку товаров и продукции на грузовиках по маршруту «от двери до двери», т. е. без перевалок.

И когда говорят — автомобиль создал Америку, надо согласиться с уточнением: автомобиль и автомобильные дороги.

Рабочие у конвейера завода Форда или Крайслера, наверное, самая малая часть американцев, которых автомобиль кормит. В 1974 году каждый шестой американец был обязан автомобилю своими средствами существования. Тысячи ими торгуют, новыми и подержанными, тысячи следят за состоянием их автомобильного здоровья, тысячи их кормят, работая на бензозаправочных станциях. Страховые агенты, дорожная полиция, автомобильные воры и гоняющиеся за ними сыщики, дежурные при въездах в туннели, на мосты, на штатные автострады, взимающие плату за проезд, репортеры на вертолетах, сообщающие водителям по радио, как объехать очередную пробку в результате очередной аварии.

Фельетонист Рассел Бейкер не так уж далек от истины, заявляя, что «в настоящее время автомобиль служит не столько для перевозки людей (это можно сделать гораздо дешевле и быстрее с помощью других видов транспорта), сколько для предотвращения краха американской экономики. Он стал таким же ее инструментом, как биржи, федеральная резервная система, банки, казна… Процветание экономики, согласно утверждениям детройтских бизнесменов, зависит от производства десяти миллионов новых автомобилей в год. Правда, при этом мы не должны позволять этим машинам пожирать уйму бензина, превращать наши города в огромные стоянки, а атмосферу — в газовую камеру. Вывод напрашивается сам собой: правительство должно скупать всю готовую продукцию Детройта и сбрасывать ее в океан. Таким образом мы сохраним автомобилестроение, разрешим экономический кризис и убережемся от экологической катастрофы» [107].

Действительно, как говорят в Америке, стоит Детройту чихнуть, как простужается вся Америка. Уже упоминавшийся профессор Василий Леонтьев, лауреат Нобелевской премии по экономике, изучал на модели американской экономики последствия сокращения продаж автомобилей на сумму в один миллиард долларов. Последствия оказались такие: увольнение 22 900 рабочих в автомобильной промышленности, 4600 — в сталелитейной промышленности, 4170 — в машиностроении, 1900 — в текстильной промышленности, 1840 — в электропромышленности, 1340 — в химической промышленности, 760 — в стекольной промышленности. Останутся не у дел 4420 продавцов автомобильных магазинов, 2650 учрежденческих работников, 2050 складских рабочих и т. д. Всего увольнение 22 900 рабочих, занятых непосредственно в производстве автомобилей, приведет к последующему увольнению 34100 человек, занятых в смежных областях [108].

Была ли неизбежна автомобильная гипертрофия американской экономики?

Выбор определялся первоначально капиталистическими стимулами. Генри Форд хотел роста прибылей на основе расширенного производства легковых автомобилей. Он вряд ли представлял себе экономические и тем более социальные последствия. Но вот сегодняшнее мнение его наследника Генри Форда-второго: «Некоторые заявления критиков нашей автомобильной культуры правильны, некоторые являются преувеличением, а некоторые и неправильны. Но важно то, что автомобиль останется и впредь. Пользование им будет расти не только в Соединенных Штатах, но также и в Европе, и в Азии… Автомобили — с нами, и они останутся с нами» [109].

Итак, Форд-первый был за прибыли от массового производства автомобилей, однако только «жестяной Лиззи» было бы недостаточно для возникновения явления, которое Форд-второй называет вместе с американскими социологами «автомобильной культурой». Было необходимо также политическое решение о поддержке автомобильной промышленности со стороны правительства. Ведь нужные для автомобилей дороги строили не за счет автомобильных компаний, а за счет налогоплательщиков. Их деньгами можно было распорядиться и по-другому. Можно было сохранить и расширить сеть железных дорог. Однако их бросили на произвол судьбы, и они пришли в полный упадок.

Американская автомобилизация стала возможной только благодаря щедрым казенным субсидиям.

И в конечном счете автомобиль из удобного средства передвижения превратился в опору всего образа жизни, в «идеологию на четырех колесах». Вот как разъясняет эту метаморфозу американский ученый Питер Муди в журнале «Уорлд политикс», т. е. «Международная политика», который, казалось бы, не должен особенно интересоваться социальными последствиями автомобилизации:

«Хотя техника сама по себе является средством для достижения цели или способом, с помощью которого мы добиваемся наших ценностей, она может стать автономной и влиять на наши ценности, даже определять их. Например, в Соединенных Штатах автомобиль для многих — это не просто удобное транспортное средство. Общество настолько приспособилось к существованию автомобиля и эта машина стала столь необходимым средством для достижения столь многих других целей, что стала ценностью сама по себе. Более того, здоровье экономики в значительной степени зависит от того, что каждый год должно производиться и продаваться определенное число автомобилей, независимо от того, желает ли их кто-либо или нет. Следовательно, возникает необходимость пропагандистской обработки людей для создания морального климата, одобряющего потребление автомобилей» [110].

Первым этот неизбежный капиталистический поворот на пути американского автомобиля сделал не Форд, а его современник и конкурент президент компании «Дженерал моторс» Альфред Слоун. Вполне здравую идею Форда об утилитарном массовом автомобиле Слоун довел до ее абсурдного потребительского конца. Соответственно в литературе можно встретить термины «фордизм» и «слоунизм».

«Первейшая цель корпорации, — учил Слоун, — делать деньги, а не просто делать автомобили». Чтобы получить больше денег, по логике Слоуна, себе же хуже выпускать добротный, не притязательный автомобиль вроде «жестяной Лиззи». Владелец будет пользоваться им многие годы, не будет покупать новый автомобиль и тем самым подорвет автомобильный бизнес. Поэтому Слоун разработал в 20-е годы успешно действующую до сих пор систему навязывания потребителю постоянно меняющихся моделей автомобилей с многочисленными дорогостоящими дополнениями, и деталями. Вместо верной, но скучной «золушки», «жестяной Лиззи», потребителю предлагались шикарные красавицы, и его убеждали почаще их менять.

Каждый год во внешний облик американских автомобилей вносятся изменения. Технические изменения в двигателе или в ходовой части происходят гораздо реже, и часто автомобили ближайших годов выпуска совершенно одинаковы, за исключением внешнего вида. А внешний вид дизайнеры меняют умышленно, чтобы люди следовали автомобильной моде, как они следуют моде в одежде. Дадим слово Слоуну:

«Изменения, вносимые нами каждый год, и признание необходимости этих изменений вынудили нас заняться регулированием перемен… С точки зрения технической и производственной не так уж трудно создать два автомобиля, аналогичных по весу и цене, но весьма непохожих по внешнему виду» [111].

И начинается воздействие рекламы на потребителя. Владелец автомобиля прошлогодней модели, вполне им довольный, начинает чувствовать, что выглядит несколько смешно, как если б он носил узкий галстук, когда в моде — широкий. Конечно, можно быть выше подобных мелочей, но ведь что люди могут подумать? Что дела мои плохи? Конечно, многие американцы, особенно старшего поколения, спокойно разъезжают в старых автомобилях, не гоняясь за модой и не делая из автомобиля культа. Но все же нужны недюжинная воля, выдержка и самостоятельность суждений, чтобы противостоять настойчивой рекламе и создаваемому этой рекламой давлению обывательского мнения.

Большинство же следит за автомобильной модой, как болельщики за любимыми спортсменами. Тысячи и тысячи устремляются каждую осень в выставочный зал «Колизей» на площади Колумба в Нью-Йорке, где ежегодно проводятся «автомобильные шоу» — показ моделей следующего года. Посетители с благоговением рассматривают хромированные чудеса на колесах, трогают руль, спрашивают у сторожей-блондинок насчет технических характеристик и подсчитывают в уме, смогут ли заменить понравившейся новинкой вдруг опостылевшую старую подругу. И все, от мала до велика, знают эти имена лучше, чем имена президентов: «кадиллаки» и «линкольны», «бьюики» и «доджи», «олдсмобили» и «понтиаки»…

Без слов — о тщеславии

«Не много найдется любовных связей, — писал еженедельник «Тайм», — где страсть десятилетиями сохраняла бы столь высокий накал, как в романе американцев с их большими легковыми автомобилями. Как и во всяком длительном романе, здесь случались подъемы и спады, порой даже разочарования, но до разрыва дело не доходило. Большой автомобиль, более чем любой атрибут современной цивилизации, оставался символом довольства и силы. Ради автомобиля залезают в долги, им хвастают перед соседями и друзьями, его спешно отправляют в мастерскую, едва он кашлянет… Для многих нет более захватывающего переживания, чем промчаться с ветерком по автостраде…» [112].

О психологических последствиях этой «любовной связи» еженедельник «Вилидж войс» писал следующим образом:

«Метафизика автомобиля: «А ну, прочь с дороги, сукин сын!» — является воплем свободного предпринимательства в своем наиболее убийственном виде. Для человека за рулем, в доспехах из сверкающей стали, раззадоренного рекламой, подгоняемого несчастными лошадиными силами, вселенная существует для того, чтобы ее переехать. Вот он в своем «Буревестнике» (название дорогой полуспортивной машины. — Г. Г.), и вот целый континент из автострад, и он требует абсолютной свободы, всесилия безграничного индивидуализма. А что происходит? Приходится останавливаться у первого же светофора, его обгоняют, опять шалят тормоза, и он всех готов прибить. И водитель, как всякий американец, мчащийся по жизни, кипит и из Горацио Алжера превращается в Ли Харви Освальда» [113].

Автомобиль изменил все — внешний облик страны и ее жителей, потребительские привычки, способы проведения отпуска и даже, не преминут добавить американцы, подмигнув, методы ухаживания.

Можно чуть ли не жизнь прожить, не вылезая из-за руля. Есть банки, где к окошечку кассира можно подъехать на машине, есть аналогичные закусочные, есть киноплощадки, где ставишь автомобиль к столбику, подключаешь звук и смотришь фильм на далеком экране, даже с покойниками кое-где можно прощаться, проезжая мимо выставленного гроба на машине.

И с годами американский автомобиль становился все краше, а модели подороже — все шикарнее, и их сравнивали со «спальнями на колесах». Под капот загоняли все новые и новые лошадиные силы, которые большую часть жизни автомобиля топтались на месте, поскольку были лишними пристяжными в упряжке.

И всем казалось, что так должно быть и впредь, что таков естественный порядок вещей.

Вот несколько ироническое описание журналистом Патриком Райаном добровольного автомобильного рабства американцев, их «поклонения новому богу Скорости» :

«Наглядное свидетельство той печальной степени, какой может достигнуть подчинение человеческого духа автомобилепоклонству, можно наблюдать в любом жилом квартале в субботу утром. Люди, вроде бы созданные по образу и подобию божьему, удовлетворяются работой конюха при металлической лошади. Эти люди, которые принадлежат своим автомобилям, проводят значительную часть своего короткого отдыха в конце недели в процедуре омовения, высушивания, натирания воском и полировки своих скотин на четырех колесах, делая это со всей возможной нежностью, пользуясь самой мягкой губкой и самой тонкой замшей. Кажется, что, стирая честную дорожную пыль с лакового эпидермиса, они символически смывают свои собственные грехи. И никого не называя по имени, я вижу в своих соседях рабов моторов и желаю некоторым из них, чтобы они хотя бы сами мылись так же часто, как они моют свои автомобили.

Более того, нынешняя мода планировать города как места стоянок для автомобилей грозит американцу атрофией нижних конечностей… День ампутации быстро приближается стараниями возбужденных торговцев Американской Автомобильной Мечтой. Благодаря бескомпромиссной преданности идее отмены в конце концов конечностей мы уже можем получить автообслуживание в кино, ресторанах, банках, аптеках, на почте, в церкви, исповедальнях и похоронных бюро. Интересно представить церемонию открытия первого объединенного автокрематория и пантеона. Речь держит президент общества четырехколесных кентавров. Он говорит:

— Я считаю большой для себя честью нажать первым эту кнопку, которая отправит в последний путь нашего первого клиента и столь оплакиваемого коллегу Клинтона Курдлевика, восседающего за рулем своего любимого седана «Сорви-голова». Клинтон был вне сомнений подлинным представителем наших мобильных времен. Вопрос о его рождении родители решили в «кадиллаке», родился он несколько преждевременно в такси по пути в родильный дом, а умер от недоедания, попав на 14 дней в автомобильную пробку под Лос-Анджелесом. И вот, посмотрите, он в последний раз за рулем, в совершенстве прибранный и улыбающийся благодаря стараниям автослужбы бальзамирования, по-прежнему и в смерти вместе, как всегда в жизни, с лучшим другом человека, его автомобилем… А теперь я снова нажимаю кнопку, и благородный «Сорви-голова» медленно покатится вниз по съезду в печь нашего крематория, полностью экипированную для возвращения праха в прах и для отделения всех металлических частей для последующей продажи. И подобно тому, как викинга сжигали с его лодкой, а ассирийца хоронили с его колесницей, так и наш автоподвижник Клинтон отправляется на встречу с Создателем в своей автомашине. Это его последняя поездка в Окончательный Великий Гараж на небесах!» [114].

За свою любовь к автомобилю американцы расплачиваются деньгами и жизнями.

Сначала о деньгах. Статья автомобильных расходов во многих семейных бюджетах превысила статью расходов на питание. Американец может вполне экономить на еде, лишь бы не оставить без питания, т. е. без бензина, своего «лучшего друга». Для многих тут нет выбора, поскольку зачастую автомобиль оказывается единственным способом добраться до работы.

Покупка автомобиля — только начало расходов, тем более что американцы обычно покупают его в кредит. В магазине можно заказать автомобиль с завода, предусмотрев цвет снаружи и внутренней обивки, тип шин и всевозможные дополнения вроде кондиционера воздуха, нелишнего жарким американским летом. Заказ переносится на перфокарту, которая отправляется в компьютер на заводе, и через два-три месяца машина из покупательского представления превращается в реальность. Но проще выбрать себе автомобиль из имеющихся в наличии в магазине и на его стоянке. Насчет фирмы решение надо принять сразу, потому что модели компании «Форд» продаются в одних магазинах, а компании «Американ моторс» — в других, японские «тойоты» — в третьих и т. д.

У каждого чистенького, новенького автомобиля на боковом стекле — лист с указанием цены с разбивкой по статьям: столько-то так называемая «основная цена», а затем многочисленные добавки — за часы, за автотрансмиссию, за тот же кондиционер, за диски на колеса, наконец, за «подготовку» автомобиля к встрече с покупателем. Никто не платит всю указанную на стекле цену — она откровенно «с запросом». Начинаются долгие переговоры, напоминающие покупку лошади на базаре, где продавец расхваливает товар, а покупатель подмечает изъяны, чтобы сбить цену. Важный компонент переговоров — обсуждение состояния старой машины покупателя, которая сдается «в зачет», и соответствующая сумма сбрасывается с цены нового автомобиля. Порой покупателю так и не говорят, во сколько действительно оценивают его старую машину, а просто представляют «скидку» с первоначальной цены. Так продавцу выгоднее вести бухгалтерию, снижать выплачиваемые им налоги. В любом случае покупатель уезжает из магазина за рулем нового автомобиля с мыслью, которая несколько портит настроение: наверное, меня все-таки надули на сотню-другую долларов. Обычно так оно и есть, торговцы автомобилями — бывалые ребята и неплохие психологи.

Следующий большой расход — обязательное страхование автомобиля на определенную и достаточно большую сумму и при желании — дополнительное страхование. Страховые выплаты очень высоки, и в Нью-Йорке, например, так называемая «полная страховка» обходится в четверть стоимости автомобиля в год, т. е. за четыре года владелец выплатит вторую стоимость автомобиля.

Все американцы совершенно уверены в том, что страховые компании их обдирают, и, судя по процветанию этих компаний, так оно и есть. Но минимальная страховка обязательна…

Она дала Соединенным Штатам возможность перейти к так называемому «страхованию без определения вины». Теперь при авариях или столкновениях автомобилей не определяют, кто прав, а кто виноват, возмещение ущерба обеим сторонам выплачивают страховые компании. Оказалось, что при огромном количестве подобных случаев проще и дешевле не таскаться по судам с определением виновности, кто кого покалечил. Поэтому можно видеть, как владельцы двух столкнувшихся автомобилей спокойно, не обмениваясь крайними мнениями о водительской компетенции друг друга, обмениваются данными о страховых документах и отправляют по почте заполненные бланки на аварию. Бланки же они всегда с собою возят.

Следующий автомобильный расход — на его ремонт, на поддержание машины в добротном техническом состоянии.

Большинство американцев в устройстве автомобиля не разбираются, для получения водительских прав знать его не нужно. Нужны лишь умение вождения и знание правил движения. Широко разветвленная система технического обслуживания и членство в Американской автомобильной ассоциации избавляют их от технических забот. Но здесь они становятся жертвами очередных обманов. И начинается обман с самого Детройта. Вот как объясняет его на страницах газеты «Нью-Йорк таймс» бывший торговец автомобильными деталями Патрик Коби:

«Кузов автомобильной новинки делается из металлического листа толщиной в лист бумажный. Автомобили специально сконструированы таким образом, чтобы развалиться при малейшем столкновении. Американцам должны быть очевидны причины такого положения вещей. Простые аварии, когда машины стукались бамперами, их хозяева обменивались ругательствами и разъезжались, теперь заканчиваются путешествием в мастерскую, где нанесенный ущерб оценивается в сотни долларов. Автомобильные компании получают сказочные богатства на торговле запасными частями и на ремонте» [115].

Дорожные знаки: «Вливающийся поток» и «Следите за своими выражениями»

Дональд Рэндолл и Артур Гликман, авторы книги «Большой американский грабеж на автомобильном ремонте», дополняют картину: дело в том, что в этом бизнесе, как и во всяком другом, на первом месте — деньги, а ремонт — на втором. Логическим развитием этого принципа является замена механиком тех частей, которые вполне можно отремонтировать, приписки работ, которых не делали, уговаривание клиента на проведение пустопорожних и ненужных работ и т. д.

Еще один существенный автомобильный расход — оплата его стоянок и гаража. Место в подземном гараже жилого дома на Манхэттене может стоить в год четверть стоимости самого автомобиля, места на стоянках — по нескольку долларов в час.

И наконец, последняя по счету, но все растущая статья автомобильных расходов — на бензин, который быстро дорожает.

Теперь об автомобиле как душегубе.

Сейчас автомобиль убивает в год 50 тысяч и более американцев. Это гораздо больше боевых потерь Соединенных Штатов во время войн в Корее или в Индокитае. Умножив число убитых на коэффициент 7, получим число раненых.

Еще в 1895 году, когда на всю страну насчитывалось только 5 безлошадных повозок с бензиновым двигателем, две из них ухитрились столкнуться на улице в городе Сент-Луисе, причем оба водителя получили ранения. После такого начала автомобиль уничтожил свыше 2 миллионов американцев. За 200 с небольшим лет национальной истории страна потеряла убитыми во всех войнах гораздо меньше — 652 тысячи человек. Получается, что автомобиль — враг пострашнее любого «врага внешнего».

Что делать? В 1973 году в связи с нехваткой бензина ограничили скорость «потолком» в 55 миль в час, т. е. менее 90 километров в час, и вскоре обнаружили благоприятный побочный эффект: число погибших на дорогах в 1973 году сократилось до 45 тысяч по сравнению с 56 тысячами в 1972 году. Решили это ограничение сохранить, хотя, честно говоря, оно на автострадах нарушается повсеместно. Там все едут со скоростью 60—65 миль в час. Поедешь медленнее — всем только мешать будешь. Но все-таки это не 100 миль в час, которые легко развить на мощных американских автомобилях с двигателями в 200 лошадиных сил…

Другая мера — обучение. Программы здешних автошкол начинаются с обязательной лекции об ужасах дорожных катастроф и о необходимости самодисциплины и ответственности за рулем. Особенно подчеркивается опасность поддаться азарту кому-то себя «показать», кого-то лихо обогнать. После лекции демонстрируют фильм об «оборонительном методе вождения» автомобиля. Он рекомендует всегда быть спокойно готовым к тому, что другой водитель или пешеход нарушит правила движения. Самому же эти правила следует соблюдать всегда.

При всем при том на основе собственного шестилетнего опыта вождения автомобиля по американским улицам и дорогам могу засвидетельствовать, что американцы — водители вежливые, даже предупредительные. Хотя, чего греха таить, ездят довольно часто в подпитии. Законы против этого слабоваты, в большинстве штатов одна-две рюмочки «на дорожку» — вообще не проступок.

Если взять соотношение катастроф и пробега, то цифры для Америки будут не столь уж плохи с «достижением» в 1974 году достаточно низкой цифры в 1,3 смерти на каждые 100 миллионов миль пробега. В 1971 году, до упомянутого выше всеобщего ограничения скорости, соответствующая цифра была 2,05.

Безопасность движения, разумеется, можно повысить, попытавшись улучшить под этим углом зрения конструкцию автомобиля. Я как-то забирался в Детройте в «безопасный автомобиль», неуютный и танкообразный, но он был только в экспериментальном варианте и в производство его так и не запустили. Компаниям долговечные автомобили невыгодны, они противоречат принципам слоунизма.

В Детройте нравоучительно говорят, что виноват всегда водитель. Однако бывает виновата и машина. До сих пор помнят в Соединенных Штатах шум вокруг книги Ральфа Нейдера «Небезопасно на любой скорости: конструкторски предусмотренные опасности американского автомобиля», появившейся в 1966 году. В ней на примерах конкретных моделей было показано наплевательское отношение детройтских корпораций к жизни потребителей выпускаемой ими продукции. Книге помог скандал: стало известно, что компания «Дженерал моторс» установила за автором слежку с целью дискредитации его личной жизни и взглядов. Президенту «Дженерал моторс» пришлось даже публично извиняться. Нейдер делает в книге обобщение: «Важной проблемой современной жизни является — как контролировать силу экономических интересов, которые игнорируют вредоносные последствия от использования ими прикладной науки и техники» [116].

Другая общественно опасная сторона автомобиля — загрязнение атмосферы выхлопными газами. Автомобиль можно рассматривать как химическую фабрику на колесах, и многие американцы, активные защитники окружающей среды, давно уже воюют с автомобилем в городах. В выпусках городских новостей по радио или телевидению время от времени появляется фраза: «Сегодня состояние воздуха в городе неудовлетворительное». Так случается в безветренные дни, когда сочетание тепла, солнечного света и выхлопных газов приводит к возникновению вредоносного смога, а отсутствие ветра способствует его недопустимой концентрации. Город покрывает сизая дымка, и американцы в таких случаях говорят, что слышат, как кашляют птицы. Если, конечно, глупые птицы еще остаются в такие дни в городе.

Можно также вспомнить случай в Бостоне, где в городском парке проходил концерт песни. Многие зрители поставили свои автомобили в трехэтажном гараже под парком.

По окончании концерта все поспешили в гараж, где стояло 1300 автомашин. Стали их дружно заводить. Результат: повальное бегство на свежий воздух. Полицейские вынесли 20 человек, потерявших сознание, еще 25 человек увезли машины «скорой помощи».

Социолог Льюис Мумфорд следующим образом выражает растущие антиавтомобильные настроения части американцев:

«Подобно тому, как мы сейчас помещаем предупреждающую надпись на пачках сигарет, об их вреде для здоровья, нам следовало бы на приборном щитке и над выхлопной трубой всех автомобилей написать большими буквами: «Осторожно! Загрязнение воздуха, производимое данным экипажем, приносит вред здоровью и может иметь своим результатом преждевременную смерть от рака легких, болезней сердечно-сосудистой системы, эмфиземы и других причин» [117].

Автомобиль «является нашим худшим загрязнителем воздуха». Так говорилось в одном из программных посланий «О положении страны». Тогда же Джон Джером в книге «Смерть автомобиля» вынес такой вердикт:

«Автомобили убивают нас почти по 60 тысяч в год и еще тысячами ранят, они загрязняют окружающую среду, пожирают, как орешки, наши природные ресурсы, разрушают наши города, душат развитие более эффективных транспортных систем, обостряют наши проблемы нищеты и расовой дискриминации, ослабляют семейные связи, перестраивают нашу социальную и моральную структуру и господствуют в экономике, подрывая нашу священную капиталистическую систему» [118].

На будущее в Соединенных Штатах приняты законы, требующие повышенной степени очищения выхлопных газов. Наконец-то следуют давнему совету Владимира Маяковского, заметившего после визита в Америку: «Автомобилей много, пора подумать, чтобы они не воняли на улицах» [119].

В городах с автомобилями стали бороться, как с тараканами в квартире. Но и те и другие в Нью-Йорке неистребимы. В районе Уолл-стрита — деловой части города, «даунтауна», всегда было почти невозможно приютить машину на платной стоянке. Большинство служащих расположенных там банков и контор прибывают на работу на метро. В последние годы стали изводить автомобиль из центральной торгово-деловой части Манхэттена, «мидтауна». Сняли еще имевшиеся кое-где столбики-счетчики, у которых можно было оставить машину на полчаса, бросив в прорезь монету в 25 центов. Только на полчаса: на 31-й минуте, когда на счетчике выскакивал красный флажок, сигнализирующий, что время истекло, обычно как из-под земли возникала женщина-полицейская, выписывала квитанцию о штрафе на 15—20 долларов и подсовывала ее под «дворник» переднего стекла автомобиля. Если штраф в течение недели не оплачен, на второй по почте придет напоминание с накидкой в 5 долларов сверх первоначальной суммы. Если вы снова окажетесь невнимательны, напомнят еще раз, а потом расскажут о вашем поведении компьютеру, и в конце года, когда надо возобновлять номерной знак, он вам его не возобновит, пока вы не уплатите все накопившиеся за вами штрафы и пени — надбавки за просрочку.

Так вот, эти столбики-счетчики, примета американских городских улиц, в «мидтауне» ликвидированы. На продольных авеню, которые пошире, повесили знаки «стоянка запрещена», а на поперечных «стритах» — знаки «остановка запрещена».

Пользоваться автомобилем в большом городе стало очень дорого. В итоге пришли к типично американскому решению: богачи могут позволить себе то, что недоступно беднякам.

Проблема стоянки автомобиля в городе занимает очень большое место в жизни американца. Проблема может показаться сугубо производной, вторичного порядка, дескать, кто тебя заставляет автомобиль держать. Но, как уже указывалось, в американских условиях он в большинстве случаев просто необходим. Посмотрим, как обрисовывает эту проблему фельетонист Рассел Бейкер:

«Одно из главных времяпрепровождений на Манхэттене — парковка автомобилей. Многие горожане приспосабливают все расписание своей жизни к схваткам за место у бровки тротуара. Мне рассказывали о браках, закончившихся разводом, поскольку жена не умела вовремя захватить это место у бровки…

Сам я живу в квартале, который для парковок — сущий рай. Можно оставлять машины по обе стороны улицы в любое время, за исключением всего лишь шести часов в неделю. Однако два раза в неделю каждая сторона по очереди должна быть освобождена от уставленных автомобилей. Это позволяет уборочной машине проехать близ бровки тротуара и своими стальными щетками поднять в воздух накопившиеся за три-четыре дня следы выгулов собак и распылить их в мельчайшую суспензию, танцующую вместе с ветерком, пробирающуюся сквозь закрытые окна и оседающую на занавесках.

Три часа, пока продолжается запрет на парковку, хозяева автомашин ездят вокруг соседних улиц, поглядывая на стрелки часов. После того как проходит уборочная машина, они возвращаются и с часок-другой простаивают поодаль от бровки, чтобы не нарушать запрета, но весьма мешая движению транспорта. За полчаса до истечения времени запрета все возвращаются к бровке. Это еще незаконно, поэтому все остаются за рулем, готовые при появлении полицейского немедленно отъехать.

Как только наступает долгожданный срок и запрет перестает действовать, горожане выскакивают из своих автомашин, запирают их и уходят получать поздравления от любимых и от всех членов семьи за очередную победу в борьбе за три дня бесплатной стоянки. Поскольку это происходит дважды в неделю, это значит, что на каждый стоящий на улице автомобиль приходится почти 8 часов в неделю, уходящих только на то, чтобы обеспечить эту стоянку.

Если же владелец захочет использовать автомашину как автомашину, это время можно считать потерянным, поскольку освобождавшееся место немедленно займет следующий желающий. И многие автомобили на моей улице очень редко используются как автомобили, возможно, потому, что место, ими занимаемое, гораздо важнее, чем какая-то там поездка.

Американцев часто обвиняют в том, что они посвящают свои жизни автомобилям. В Нью-Йорке мы видим, как любовь переходит в извращение» [120].

Предоставим далее слово по этому же вопросу другому фельетонисту, Арту Бухвальду:

«Когда вы занимаете своей машиной чужое место, вы отнимаете у другого самое дорогое. Это ведь не просто парковка, а территориальный императив… Что имеет в виду Декларация независимости, провозглашая право на стремление к счастью? Нет большего проявления этого стремления, чем поиск места для стоянки. Американцы тратят больше времени на поиски стоянки, чем они тратят, смотря телевизор» [121].

Если в городе около тротуара пустое место — будьте уверены, стоянка автомашин здесь запрещена или ограничена надписями вроде: «только для судей», «только для врачей» и т. п.

Следующие хлопоты — со штрафами. Можно попытаться бороться: вернуть подложенную вам квитанцию по почте в городское Бюро нарушений правил стоянки с пометкой: считаю себя невиновным. Через неделю-другую бюро пришлет повестку в суд на число чуть ли не за месяц вперед. Можно ответить, что число вас не устраивает, продолжая игру в кошки-мышки. Но рано или поздно, а судный день придет.

Пропавший день. Однажды я его потратил ради журналистского интереса. Огромная очередь в зале, где стены увешаны разъяснениями правил уличного движения. К очередному освободившемуся судье заводят сразу по шесть человек. Заставляют клясться говорить правду, всю правду и только правду. Но сам суд скор, похож на автомобильный конвейер. Вашей «правде» судья не верит, если у вас не найдется дополнительных доказательств. Лично я надеялся, что меня спасет от штрафа то обстоятельство, что машина стояла у сломанного счетчика. Но, оказывается, ставить машину у неработающего счетчика запрещено. Поразмыслив, я убедился в разумности этого правила. Не будь его, вполне возможно, что владельцы автомашин, экономя свои четвертаки, научились бы выводить из строя механизм счетчика.

При выходе из здания суда большое удобство — окошко с кассиром. Штраф можно заплатить сразу. И подобные кассиры принимают в год по Нью-Йорку 15 миллионов долларов штрафов. Еще 64 миллиона долларов горожане послушно, не оправдываясь, присылают по почте.

Один из предлагаемых в Соединенных Штатах вариантов решения проблемы автомобиля в городе — его прокат. Клиент арендует автомобиль со стоянки, которые предполагается иметь в каждом районе. Сдать автомобиль можно на любую стоянку, а не только на ту, откуда он взят напрокат. Сами автомобили, предназначенные для такого проката, можно выпускать в облегченном варианте на двух пассажиров.

Кстати, именно так передвигаются посетители Лос-Анджелеса, прибывшие в этот город не на собственных автомобилях. Однажды в этом городе, когда мне нужно было рано утром на аэродром, я просто оставил автомобиль, взятый напрокат несколько дней назад, на ближайшей площадке, бросив ключ в специальный ящичек при запертой на ночь конторке. Все окончательные расходы за пользование этим автомобилем были произведены позднее по почте.

В развитие этого варианта предлагают запретить личным автомобилям появляться в центре городов. Их нужно будет оставлять на специальных стоянках по периферии городского центра.

Другим — и неудачным — начинанием была кампания призывов к американцам объединяться в «автопулы». С помощью вопросников отыскивали лиц, являющихся соседями как по месту проживания, так и по месту работы, с тем чтобы они по очереди подвозили друг друга в качестве как бы «попутного груза». Путного не получилось, поскольку сама идея более полной загрузки автотранспорта принадлежит к области общественного транспорта и противоречит врожденному индивидуализму владельца личного автомобиля. Многие рассматривают его как свой второй дом, куда незнакомцев пускать нежелательно.

Еще с одним предложением выступает Даниель Рус, директор Центра по изучению транспортных проблем при Массачусетском технологическом институте.

«Нам следует делать два дела одновременно: улучшать общественный транспорт и делать автомобиль более социально ответственным… Может быть, люди должны покупать не автомобили, а возможность передвижения. Если, например, вам нужен автобус на 6 пассажиров или небольшой грузовичок, вы можете его получить на нужный вам срок для вашей цели. Я хочу сказать, что нам следует взглянуть на автомобиль по-новаторски, с воображением» [122].

Еще одно из изучаемых частичных решений — производство специальных автомобилей для поездок по городу, недорогих, относительно тихоходных, экономичных и с полностью обезвреженными выхлопными газами. Эмма Ротшильд, автор нашумевшей в свое время книги «Потерянный рай. Упадок автоиндустриальной эпохи», пишет, что «использование дешевых «городских» автомобилей является наиболее разумным шагом к быстрому улучшению городского транспорта». Это, конечно, сугубо американский подход, отказывающийся всерьез рассмотреть возможности автобусов и троллейбусов. Но и он не годится, как объясняет далее та же Ротшильд: «Подобное развитие повергло бы автомобильные компании в смятение. Упрощение автомобиля противоречит истории торговли автомобилями… Решение предложить большое количество очень дешевых автомобилей потребует от руководителей отрасли такого сальто-мортале, на какое они пока не способны… За последние 40 лет расточительство было частью истории автомобильной промышленности» [123].

И далее Эмма Ротшильд, принадлежащая к известному банкирскому клану, выражает надежду на административное вмешательство, т. е. на определенное государственное планирование того, в каком направлении следует развивать автомобильную индустрию.

С первого, еще не привыкшего взгляда американские автомобили поражают своими габаритами. Новичок, приехавший впервые в Америку из Европы, уже при выходе на площадь перед нью-йоркским аэропортом имени Кеннеди неизменно поражается прямо-таки гигантскими размерами заокеанских автомобилей по сравнению с автомобилями в странах Европы. Между прочим, часть европейских автомобилей, и весьма существенная, выпускается на европейских филиалах «Форда» и других американских корпораций. Это обстоятельство подсказывает, что и американские компании могут делать небольшие автомобили. Но в Соединенных Штатах это было невыгодно, и их, молчаливо сговорившись, корпорации не выпускали. Ну, а приехавший новичок очень быстро привыкал к новым габаритам, чувствовал себя удобнее, считал, что имеет дело с прогрессом, и, возвращаясь в Европу, поражался, какие там скромные машины.

Но, может быть, пора заглянуть в американский Автоград, или, как его там называют, «Мототаун», тем более что в его судьбе, как и в судьбе города Патерсона, отразился путь, пройденный Америкой.

До Детройта можно добраться даже по воде — морем, а потом по рекам и озерам. Наши сухогрузы так и делают, донося советский флаг чуть ли не до середины Америки. Но в автомобильную столицу мира обычный путешественник въезжает на автомашине — по Вудворд-авеню, первой американской автостраде, построенной еще в 1910 году.

На подъездах к Автограду взметнулась ввысь мачта с объявлением, сообщающим, что здесь находится международная штаб-квартира «Форда».

Корпорация «Гудиер тайр энд раббер» » впечатляет стендом с прыгающими цифрами, рассказывающими о том, сколько начиная с 1 января выпущено в Соединенных Штатах автомашин. Могла бы и не впечатлять — каждый знает, что счет идет на сотни тысяч и миллионы: итоговая цифра увеличивается на единицу каждые 5—6 секунд. Наверное, корпорации цифра нужна, чтобы подчеркнуть собственные масштабы производства — она «обувает» многие из выпускаемых машин, выпускает для них самые разнообразные покрышки.

На парадной лестнице здешнего музея, называемого Институтом искусства, на посетителя строго смотрит с портрета госпожа Додж, как бы напоминая, кому обязан музей и сам город своим существованием. Гораций Додж с супругой подарили музею свою личную коллекцию старинной русской мебели, фарфора и прочих ценностей.

Во внутреннем дворике — фрески известного мексиканского художника Диего Риверы. На них изображены безрадостные фигуры рабочих у конвейеров. Эксплуатируя их труд, Доджи и Форды получали баснословные прибыли, позволявшие с легкостью тратить деньги на покупку произведений искусства и прослыть меценатами.

«Детройт» по-французски означает «узость» или «пролив». Своим названием город обязан Кадиллаку, авантюристу из Франции. Теперь его имя носит центральная площадь Детройта, а в автомашинах, названных в честь Кадиллака, по американскому «табелю о рангах», разъезжают самые преуспевающие.

Первоначально заштатный город Среднего Запада превратился вдруг в индустриальное сердце американской экономики. Это произошло благодаря усилиям предприимчивых работяг с головой на плечах: сантехника Бьюика, бесшабашных братьев Додж, железнодорожного механика Крайслера, каретного мастера, французского иммигранта Шевроле и конструктора Виллиса. Потом уже пошли автомобильные марки в придачу к надгробиям.

Справедливо или нет, но американский Автоград больше связывают не с этими, до сих пор звучащими именами, а с именем Генри Форда, сына крестьянина Сэмуэла Форда из ближней деревеньки Дирборн. Теперь ее не узнать — так она похорошела, став своеобразным музеем американского образа жизни конца прошлого века. Собственно, Дирборн теперь — пригород Детройта с автозаводом и правлением компании «Форд». Здесь желающим показывают конвейер в работе. Но большинство посетителей предпочитают прогуливаться по уютным безавтомобильным улицам деревеньки, разглядывая магазин велосипедов братьев Райт, «сколотивших» первый аэроплан, или лабораторию Томаса Эдисона, или, наконец, крестьянский дом, где, как написано в путеводителе, «родился для человечества» Генри Форд, а неподалеку — кирпичную мастерскую, где Форд собрал еще в 1896 году своего первенца.

По контрасту посетим здание технического центра корпорации «Дженерал моторс», поднимающееся ввысь над просторной, но строго отгороженной от посторонних — индустриальный шпионаж! — территории. Пройдя первый контроль и попав за ворота, можно полюбоваться огромным прямоугольником искусственного пруда с фонтанами и декоративными островками или же выставленными на площадке моделями новинок текущего автомобильного сезона. В само же здание не пускают дальше фойе и специальных комнат для приемов. За закрытыми дверьми центра — святая святых, где вдали от глаз конкурентов творят будущее американского автомобиля.

Показывают немного и нехотя, в основном для саморекламы.

Центру уже больше полувека. Здесь впервые создали автомобильную газовую турбину и даже искусственное сердце. Но вот удивительно: американские легковые автомобили по ряду важных технических характеристик в 70-е годы стали хуже, чем раньше. В частности, они потребляли значительно больше бензина на милю пробега, чем 50 лет назад. Конечно, в них теперь мощнее моторы. Но значительная часть мощности двигателя излишняя, особенно при нынешнем ограничении скорости. Автомобили стали менее долговечными. И дело тут не в упадке инженерно-технической мысли, а в ее искажении все тем же мотивом прибыли, направляющим эту мысль на создание условий для, как выражаются в Детройте, «органического устаревания» автомобиля, а чем быстрее, тем для компании лучше.

Но вернемся в город, где есть что посмотреть, хотя на конкурс городской красоты Детройту свою кандидатуру можно не выставлять. В Детройте отразились и, пожалуй, в особенно обостренном виде, общие для американских городов проблемы. Редактор городского отдела местной газеты «Детройт фри пресс» Уильям Серрин знает город вдоль и поперек. Ему и слово держать:

— Этот отвратительный, удручающий, переполненный насилием город кажется мне в то же время и самым интересным, поскольку вбирает в себя, как губка, все проблемы страны. Что тут дешево ценится, так это человеческая жизнь. Моя семья покупает продукты в трех супермаркетах, и в каждом уже было по убийству. Наркотики ломают жизнь. Многие улицы превратились сейчас в ряды заброшенных зданий, давно покинутых жителями. Очереди у пунктов регистрации безработных и пунктов выдачи продовольственных купонов выстраиваются еще до восхода солнца.

По мнению Серрина, спасение Детройта — и Америки в целом — не только в переходе на выпуск автомашин меньших размеров, но и в уменьшении размеров автомобильной промышленности вообще, в уменьшении пагубной зависимости нации от автомобиля.

Но сам же он признает:

— Проблемы Детройта и проблемы Америки не имеют значения для тех, кто обладает богатством и властью.

У них-то жизнь в порядке. У них дома в хорошем состоянии, их лужайки всегда ухожены и зелены, их автомобили новы и элегантны, их дети устроены в лучшие колледжи и университеты, и самолеты в любой момент могут увезти их подальше от будничных забот.

В Детройте такие люди не живут, предпочитая красивые и относительно безопасные пригороды, вроде Гросс-пуан, где обитает сам Генри Форд-второй. Жены этих людей если в городе и появляются, то по вечерам в «Форд-аудиториум», концертном зале, или в масонском храме, где тоже дают концерты. Раньше было поверье: не появляйтесь в городе по четвергам, будто там в этот день особенно опасно. Теперь все дни недели «четверги». И говорят тут: верный признак, что вы преуспели в Детройте — это если вы переселились куда-нибудь в пригород.

В Детройте самые высокие в стране показатели преступности. За год убивают человек по восемьсот. Оружие — почти у всех. Не удивительно, что ночные улицы пусты. Едешь ночью по самому центру — и ни души.

— Если у вас в Детройте есть друг, — шутит Франклин Зимринг, профессор Чикагского университета, занимающийся проблемами преступности, — и этот друг хочет провести отпуск в более спокойной обстановке, можете рекомендовать ему Белфаст.

Оказывается, в Северной Ирландии столько же жителей, сколько в Детройте, и, можно красноречиво сравнить: в Детройте убивают за год в четыре раза больше, чем в Ольстере.

Почему же не слышно призывов к военной оккупации Детройта для установления спокойствия силой, как в Ольстере?

— Американцы, — объясняет Зимринг, — просто привыкли к высокому уровню убийств. Как говорил Черчилль, угорь привык, что с него сдирают шкурку. Кроме того, детройтское насилие не угрожает политическим устоям. Большинство убийств приходится на черную бедноту.

Главный полицейский инспектор Джон Лоу жалуется:

— Люди воспринимают убийство как нечто обычное. Ко мне даже иногда звонят, спрашивают, сколько было убийств за текущие сутки. Оказывается, люди на работе держат пари, и кто угадает цифру, получает с проигравших денежный куш. Умеют забавляться в городе, получившем кличку «Килл-сити» (т. е. «Убий-град». — Г. Г.), равно как и почти официальный статус столицы убийств». Но очень уж мрачный юмор получается…

«Возможно, конец Детройта уже близок, — писал несколько лет назад американский журнал «Нью таймс». — Никто в Детройте не знает, что сулит будущее или что нужно сделать, чтобы как-то его изменить».

Американцы любят наклеивать на бамперы автомашин всевозможные плакатики, забавные и серьезные, вроде: «Не уверен — не обгоняй», «Вирджиния— для влюбленных» и т. п. Один местный житель наклеил: «Последний житель, покинувший Детройт, пожалуйста, потушите свет».

Все-таки отцы города, автомобильные короли, сделали попытку его спасти, воздвигнув на набережной напротив Канады группу впечатляющих зданий, назвав ее «Центром Возрождения». Вот что пишет о проекте журналист Роджер Уильямс:

«Детройт стал любимым всеми примером умирающего города, тем местом, где сошлись городские проблемы, чтобы перечеркнуть достижения Америки XX века. И хотя сообщения о смерти Детройта несколько преувеличены и преждевременны, пациент в самом деле очень серьезно болен. Заброшены и разрушены тысячи и тысячи домов и квартир. В центре позакрывались магазины и отели. По уровню преступности и по уровню наркомании Детройту нет в стране равных. Безработица составляет 14 процентов, а для черной молодежи — почти 40 процентов. Банды молодежи терроризируют жителей, хозяйничают на автостоянках и даже на автострадах, где их жертвами становятся автомобилисты, остановившиеся из-за какой-либо неисправности в машине.

Деловые люди понимают, что в подобной ситуации каждый действует по принципу: спасайся, кто может. Никто ничего не строит. Тем не менее в центре Детройта возникла самая дорогая строительная площадка в мире и, говорят, в истории, если учесть, что пирамиды строили рабы. Это Центр Возрождения, колоссальная группа административных зданий, магазинов и отель на недавно еще голом берегу реки Детройт. Этот центр считают символом заботы частного предпринимательства о Детройте и, расширительно, о всей городской Америке» [124].

Центр Возрождения действительно впечатляет не меньше, лично меня больше, чем египетские пирамиды. В «Форд-аудиториум», как упоминалось, даются концерты. Во «дворце съездов», названном «Кобо-холл» в честь одного из мэров города, проходят важные встречи, например, всемирная энергетическая конференция в 1974 году или очередной съезд Коммунистической партии США в 1979 году. Поражают сочетанием размаха и легкости круглые небоскребы административных зданий. Но поражает и другое: весь этот Центр Возрождения выглядит «чужаком», инородным телом, не сливается с городом, хотя от него до центра — рукой подать. Это ощущение укрепляет и такая деталь: пешком от города к Центру Возрождения, хотя они рядом, пройти затруднительно, мешают автострады. И если в «Форд-аудиториум» дают концерт — то не для горожан, черной бедноты, а для жителей пригородов…

Центр Возрождения — анклав, не соотносящийся с соседними кварталами, и сам по себе, каким бы дорогим он ни был, не излечит больной Детройт.

Расскажу теперь об одной поучительной истории, показывающей, как Детройт заботится о потребителях своей продукции. Речь пойдет о бензобаке автомобиля модели «Пинто», которую заводы «Форда» стали выпускать с 1971 года.

Компания и ее тогдашний президент Ли Иакокка в особенности спешили с запуском этой модели в серийное производство, чтобы обогнать конкурентов с выпуском этой первой фордовской модели скромных размеров, и машина вышла с существенным конструктивным недостатком: при ударе в машину сзади — вариант столкновения довольно частый — на скорости свыше 40 километров в час бензобак смещался, наталкивался на неудачно расположенные штыри, разрывался, и бензин начинал фонтанировать. При малейшей искорке «Пинто» превращался в пылающий факел.

Неудачное расположение бака ради увеличения вместимости багажника (забота о потребителе, но сугубо внешняя) при уменьшенных размерах этого «экономичного» автомобиля (опять забота) можно было поправить добавкой одной детали стоимостью в 11 долларов. Но при умножении этих 11 долларов на число выпускаемых автомобилей в половину миллиона в год набегала большая сумма, и Ли Иакокка на такой расход идти не желал. Все работавшие с ним знали, что он не позволит ни на цент повысить себестоимость «Пинто», определенную в 2000 долларов. Один из ведущих инженеров-конструкторов «Форда», пожелавший остаться неизвестным, заявил корреспонденту журнала «Мазер Джонс»: «Этой компанией руководят не инженеры, а торговцы. Соответственно для них на первом месте — внешний вид автомобиля, а не его безопасность в эксплуатации» [125]. Сам Иакокка любил поучать: «Безопасность не продашь». То есть можно продавать комфорт, удобство вождения, внешний вид и внутренний интерьер салона автомобиля. А о безопасности покупатель обычно не спрашивает, тем более что в бесконечной рекламе новых автомобилей по телевидению, в журналах и газетах новые модели расхваливают за любые имеющиеся или воображаемые совершенные мелочи, но никогда не упоминают о безопасности. Этот вопрос для рекламы — табу. Напомни о нем потребителю, он, чего доброго, станет пользоваться этим критерием при покупке своего следующего автомобиля, а не случайными суждениями о красоте виниловой крыши или хромированных деталей.

Итак, по дорогам Америки стали бегать проворные «Пинто». И иногда рассеянные водители автомобилей, следующих за ними, забыв о соблюдении дистанции, при резком торможении впереди идущего «Пинто» врезывались в него сзади. В общем, страшной смертью в огне на «Пинто» стало погибать по 180 человек в год. Еще большим было число искалеченных пламенем.

Но выпуск «Пинто» с роковым дефектом продолжался. В корпорации «Форд» правит не забота о ближнем, а «священное писание» в форме анализа по методу «затраты — результаты». При таком анализе сравниваются затраты и результаты, и если результаты не оправдывают затраты, проект отменяется.

Метод этот требует приведения всех данных к количественным показателям. Как в таком случае учитывать жизни погибших?

Автопромышленники не осмелились сами вешать ценники людям на шею, но убедили помочь им в этом Национальную администрацию по безопасности движения на автострадах. Автопромышленники заявили, что такой подсчет им необходим для определения рентабельности своих проектов.

Национальная администрация по безопасности движения определила в 1972 году в докладе, сколько стоит жизнь одного американца, если он ее потеряет в дороге : 200 275 долларов. (Затем инфляция подняла эту цифру до 278 000 долларов, а потом еще выше.) Эта сумма явилась результатом многих слагаемых, в том числе потери от прекращения работы погибшего (132 000), расходы на его похороны (900), мелкие расходы в связи с аварией (200). Есть в раскладке графа «Боль и страдания жертвы» — щедрая цифра в 10 000 долларов. Нигде в докладе не разъяснена методология, с помощью которой была определена именно такая «стоимость» боли и страданий.

Получив этот не достававший в формуле «затраты — результаты» количественный показатель, «Форд» ввела его в уравнение и получила искомый ответ: с точки зрения компании и ее акционеров выгоднее мириться со 180 смертями в год и несколькими сотнями обожженных («Форд» уже сама определила их «стоимость» в 67 000 долларов) и выплачивать родственникам погибших и пострадавшим денежную компенсацию, определяемую «полюбовно», по договоренности сторон, или в суде, чем израсходовать по 11 долларов на каждый новый «Пинто», которые устранили бы этот опасный дефект с бензобаком. По этому анализу дополнительные затраты значительно превышали «результаты», т. е. «стоимость» погибших с прибавлением к «стоимости» обожженных и стоимости обуглившихся автомашин. А раз так, дополнительные расходы не оправданны.

Компания подготовила для министерства транспорта меморандум «Смертные случаи, связанные с вытеканием и возгоранием горючего во время аварий». Журналист Марк Доуи дал такую характеристику этому документу:

«Министры транспорта были именно такими администраторами, какими их хотел видеть большой бизнес. Они понимали капитализм, любили его и думали так, как думают деловые люди. Вы могли говорить с ними о «смерти в результате загорания» и об «инвалидности в результате ожогов», и в голове у них ни на секунду не возникали образы детей, плачущих на похоронах, или людей, прячущих дома свои расплавленные огнем лица. Их ум переходил сразу к итоговой строке в бухгалтерской книге: дополнительная безопасность означала повышение цены, повышение цены означало уменьшение числа продаж, а уменьшение числа продаж означало снижение прибылей» [126].

Так фактически были признаны приемлемыми 180 смертей в год и соответственно большее число ожогов, хотя всех этих людей можно было спасти, потратив дополнительно по 11 долларов на каждый автомобиль.

Вся эта достаточно жуткая история имеет все-таки счастливый конец в том смысле, что в 1977 году был принят правительственный стандарт № 301, которому бензобак у «Пинто» не удовлетворяет. Так что в конце концов «Форду» пришлось раскошелиться на 11 долларов. Но за семь лет компания уже успела выпустить на рынок около трех миллионов автомашин этой марки, и они долго еще будут бегать по американским автострадам, угрожая своим пассажирам моментальным аутодафе.

Любопытная, красноречивая деталь: компания «Форд» имеет заводы и в Канаде, где тоже выпускают «Пинто». Но в Канаде правительственный стандарт с самого начала был строже, и тамошний «Пинто» с самого начала имел спасительную дополнительную деталь стоимостью в 11 долларов, на которую «Форд» столько лет упорно не соглашалась у себя дома. Так кто ей ближе: доллары или жизни американцев?

Марк Доуи обобщает:

«Пинто» не является каким-то изолированным случаем в дурной практике автомобильных корпораций, и «Форд» — не единственный грешник… И не только «Форд» вводит в свои расчеты стоимость человеческой жизни. Просто «Форд» оказалась единственной компанией, допустившей оглашение своей постыдной калькуляции. Готовность обменять жизни на прибыли органически присуща капиталистическим корпорациям».

Действительно, примеры, подобные случаю с «Пинто», можно умножить. Например, подводя итоги 70-м годам, еженедельник «Ньюсуик» в перечне запомнившихся событий, наряду с «Пинто», отмечал: «Компания «Файерстоун тайр энд раббер» торговала покрышками, имевшими тенденцию внезапно лопаться. Это вызвало много смертей и увечий. Оказалось, что компания выпускала этот тип покрышек вопреки служебной записке для внутреннего пользования от директора лаборатории компании, в которой содержалось предупреждение именно об этом недостатке данных покрышек» [127].

Медленно и неохотно перестраивается Детройт на выпуск автомобилей меньших, чем раньше, размеров, хотя первые признаки необходимости автомобильной скромности появились уже много лет назад. Детройт предпочитал уступить часть рынка импортным машинам малых габаритов, но самому не мельчить.

Началось с появления за океаном скромного западногерманского автомобиля фирмы «Фольксваген», прозванного «жуком». «Жук» оказался первой ласточкой предстоящих перемен. Некоторые американцы по разным причинам, включая и такую, чтобы выделиться и отличиться от соседей не роскошью, а подчеркнутой скромностью, а также ради существенной экономии при покупке и эксплуатации, стали приобретать «жуков», а затем «мазды», «тойоты» и другие небольшие импортные автомобили. На автострадах они казались хрупкими и беззащитными среди стад обычных мастодонтов, но тем не менее продолжали плодиться. Хозяева Детройта упорно продолжали внушать потребителю, что это именно он сам не хочет покупать карликовые тарантасы. В одной публикации компании «Дженерал моторс» в декабре 1948 года утверждалось, будто «американцы хотят блеск и треск, поэтому у них популярны автомобили быстрые, большие, мощные и сверкающие хромом». И уже тогда, в январе 1949 года, ежемесячный бюллетень Объединенного профсоюза работников автомобильной промышленности «Фэктс фор экшн» отвечал на это, что «легкий автомобиль сделать можно дешево, стоить он будет меньше и на него уйдет меньше природных ресурсов, но для автомобильных монополий прибыли важнее нужд населения» [128]. Многие годы этот профсоюз выступал за выпуск более экономичных автомобилей. Но прошли десятилетия, и в 1973 году президент все той же «Дженерал моторс» Ричард Герстенберг вновь внушал: «Люди любят большие автомобили» [129].

И все же как раз тогда, 23 декабря 1973 года, «Дженерал моторс» решила начать переход к более экономичным автомобилям. Вскоре появились уменьшенные модели знакомых марок: «шевроле» (название «Шеветт»), «кадиллак» («Севилья») и пр. «Форд» решила выждать, и в результате к 1980 году оказалась в убытке на внутреннем рынке со своими традиционными «поглотителями бензина». Но убыток этот компенсируют автомобили небольших размеров, которые «Форд» выпускает и продает в Других странах.

Ли Иакокка, который, как хороший футболист, меняющий команды; возглавляет теперь корпорацию «Крайслер», объявил, что «окончательно похоронит миф, будто «Крайслер» занята выпуском пожирающих горючее чудовищ» [130].

У всех новых американских автомобилей, помимо сниженного расхода топлива и укороченной длины, есть еще одно общее — высокая цена. Автомобили стали скромнее, а цена осталась той же или повысилась.

И Детройт по-прежнему хотел бы сохранить в Америке чуть ли не монокультурную экономику, где монокультура — автомобиль. Начали с автомобилей для людей, а кончили людьми для автомобилей. Американский автомобиль — хорошая идея, доведенная до абсурда капиталистическим характером американского общества. Посадили страну на колеса, а сейчас всей стране грозит оказаться как бы «под колесами».

Вот что пишет по этому поводу антрополог Марвин Харрис:

«Чтобы объяснить любовь к автомобилю в Соединенных Штатах, мы должны принять во внимание огромные материальные вложения в производство автомобилей, их рекламу, дороги и горючее. Любовь к автомобилю возникла не потому, что американцы обожают мигающие приборные щитки. От автомобиля зависит значительная часть всей экономики, и именно по этой причине и развилась любовь к автомобилю. Наша иррациональная страсть к нему не имеет ничего общего с нашим индивидуализмом, или с чувством «властелина на дороге», или с мистическим отождествлением со сталью и скоростью. Это результаты, а не причины» [131].

Другой результат — удушение других способов передвижения. Американцы отучились гулять. Среди горожан в моде бег рысцой, но не прогулки. Да и негде гулять: на улицах и в парках вечерами опасно. И американцев, отучая их от собственных ног, отучили почти совсем от других видов транспорта.

Без автомобиля в Америке далеко не уедешь. В городах на легковые автомобили приходится 93 процента всех перевозок, на автобусы — 5 процентов, на рельсовый и водный транспорт — 2 процента. При междугородных пассажирских перевозках на автомобиль приходится 87 процентов, на автобус — 2,3 процента, на железные дороги — менее 1 процента, на воздушный транспорт — несколько более 9 процентов и на водный транспорт — 0,3 процента [132].

По этим цифрам можно себе представить состояние американского пассажирского железнодорожного сообщения и городского общественного транспорта.

Так было не всегда. Когда-то в городах бегали трамваи и троллейбусы, а между городами ходили пассажирские поезда с пульмановскими вагонами. Но это были старые добрые времена.

В 1971 году убыточные пассажирские железнодорожные перевозки были объединены в государственную компанию «Амтрак». В конгрессе идут постоянные споры вокруг размеров субсидий «Амтраку». Чем шире его деятельность — тем больше убытки, поскольку перевозки нерентабельны. Единственный современный скоростной поезд — «Метролайнер», соединяющий Нью-Йорк с Вашингтоном. Как-то я провел ночь в «Бродвее», фирменном поезде на маршруте Чикаго — Нью-Йорк, существующем уже 70 лет. Поезд соединяет два крупнейших промышленных центра и транспортных узла страны. Можно подумать, что поезда снуют между ними, как между Ленинградом и Москвой, или как между Москвой и Киевом. В действительности их соединяет лишь один ночной поезд в сутки.

«Бродвей» оказался старой запущенной колымагой, где все тряслось и скрипело, где не было ни чая, ни радио, ни даже таблички с расписанием. Впрочем, «Бродвей» не обращал на него внимания и прибыл на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке с многочасовым опозданием. Что ж, основная часть железнодорожного оборудования страны находится в возрасте 50—75 лет. Американский поезд нынче — «машина времени», уносящая назад…

Перспективы железнодорожного пассажирского сообщения в Соединенных Штатах продолжают оставаться исключительно мрачными.

Чуть больше надежды на развитие общественного транспорта в городах. Все большее число американцев требует этого: один автобус заменяет 35 автомобилей, один трамвай или вагон метро — 50 автомобилей.

Так и было, и трамваи с троллейбусами отмерли не сами по себе, за ненадобностью. Их задушили автомобильные и нефтяные монополии.

В 1974 году сенатская подкомиссия по антитрестовскому законодательству и монополиям опубликовала доклад, получивший название «доклад Снелла» по фамилии руководителя группы экспертов, его составившего. В нем рассказывается о гибели американского городского транспорта:

«Некоторые считают, что упадок автобусного и железнодорожного сообщения объясняется желанием горожан путешествовать исключительно на автомобилях. На самом деле рост числа автомобилей и грузовиков последовал вслед за упадком железнодорожных и автобусных систем. Короче говоря, когда исчез выбор, автомобили и грузовики стали незаменимыми.

«Дженерал моторс», «Форд» и «Крайслер» реорганизовали американскую транспортную систему с тем, чтобы она служила желаниям корпораций, а не общественным нуждам. Наше исследование с большой долей уверенности показало, что монополия в производстве наземных средств передвижения неумолимо вела к гибели общественного транспорта» [133].

Главный могильщик здесь — корпорация «Дженерал моторс». Она является фактической монополисткой производства автобусов в стране. Общественный транспорт убивали двумя последовательными ударами. Сначала «Дженерал моторс» скупила в 30-е годы трамвайные компании, существовавшие в 45 городах, включая Нью-Йорк, Филадельфию, Сент-Луис, Балтимор и другие. Трамваи отправили на свалку, из мостовых повыковыривали рельсы, а по улицам пустили автобусы. Позднее автобусы стали отменять.

О масштабах разгрома можно судить по примеру района Лос-Анджелеса. Здесь в 1939 году была самая большая в мире система трамваев и электричек с протяженностью путей 1860 километров. А сейчас городские власти планируют как величайшее достижение восстановить одну шестую часть былой сети городского транспорта.

В трех городах — Сан-Франциско, Атланте и Вашингтоне — за последние годы введены в действие скоростные современные системы городского транспорта, в столице — метро, в Сан-Франциско — так называемая БАРТ — «скоростная транспортная система района бухты», сочетание надземного и подземного метро. Но это, конечно, очень скромные начинания для столь большой страны. Сопротивление сохраняется, приобретая порой политическую окраску: если вы против автомобиля — вы не патриот. Фельетонист Арт Бухвальд считает выступление против автомобильной тирании проступком, достаточным для вызова в комиссию конгресса, скажем, Ирвинга Эдсела. Бухвальд приводит такой воображаемый диалог:

«Председатель. Мистер Ирвинг Эдсел (тут у Бухвальда намек на неудачную фордовскую модель, названную в честь сына Генри Форда. — Г. Г.), проведенное нами расследование показало, что вы не владелец автомобиля и не собираетесь им стать. Можете вы объяснить нам, почему? Эдсел. Я езжу на автобусе.

Председатель. Мистер Эдсел, отдаете ли вы себе отчет в том, что произойдет, если каждый гражданин США будет ездить на автобусе?

Эдсел. Наверное, туда попасть нельзя будет. Автобусы и сейчас переполнены.

Председатель. Вы утверждаете, мистер Эдсел, что вы хороший американец. А можете ли вы быть хорошим американцем, не поддерживая автомобильной промышленности?.. Я хочу напомнить вам, что наши отцы и деды сражались и проливали кровь за ваше неотъемлемое право водить машину» [134].

Пока между городскими, штатными и федеральными властями идут споры о том, кто и как должен финансировать развитие общественного транспорта, необходимость которого на словах теперь признается, немало американцев обращается к… велосипеду.

В Нью-Йорке на некоторых центральных авеню часть мостовой ближе к тротуару отгорожена жирной белой лентой — это велодорожка. Есть они и в других городах. Вообще более 300 городов собираются строить велодорожки. Число велосипедов приближается к числу автомобилей. От чего уехали, к тому и приехали…

О государственном подходе к велосипеду можно судить по тому факту, что при подготовке в 1977 году закона по энергетике было предложено включить в него специальный раздел, посвященный велосипеду. В докладе энергетической комиссии палаты представителей американского конгресса было подчеркнуто, что «конгресс считает велосипед наиболее эффективным средством передвижения, представляющим реальную альтернативу для поездок на работу». Министру транспорта поручалось «завершить изучение вопроса о потенциальном влиянии перехода к велосипеду в сфере транспорта» [135].

Влияние может оказаться значительным. Стюард Юдолл, бывший министр внутренних дел, подсчитал, что если хотя бы только три процента американцев полностью перешли с автомобилей на велосипеды, то не было бы в стране никакой нехватки горючего.

Совершенно по-серьезному относится к велосипеду газета «Нью-Йорк таймс». Она доказывает:

«Манхэттен является идеальным местом для велосипедного транспорта: средние расстояния не слишком велики, улицы не слишком крутые, опасности не столь уж большие, а иные способы передвижения тяжелы и медленны. Сегодня в Нью-Йорке на велосипеде можно передвигаться по городу значительно быстрее, чем другими видами наземного транспорта, и он бесконечно предпочтительнее поездки в метро на небольшие расстояния в рамках одного района» [136].

В одной из книг об этом друге человека я прочел: «Велосипед — это свобода. Не вас везут, а вы едете, вы крутите педали, вы принимаете решения, вас обвевает веселый ветер, вы чувствуете собственную силу, а не какие-то там лошадиные…» [137].

Все же в отличие от бега трусцой велосипед не стал модой в американских городах.

Любовь к автомобилю выстояла перед испытанием роста цен на бензин и на сам автомобиль, как прежде она выстояла перед испытанием загазованности воздуха или потерей части времени, отведенного на человеческую жизнь, в автомобильных пробках на забитых ездоками дорогах.

Любимый автомобиль стал, правда, несколько меньше, зато у него более продуманный салон. Бензин теперь много дороже, но электронный рачительный карбюратор отпускает мотору оптимальную смесь в зависимости от условий езды. Детройт учится экономичности.

Даже упор в рекламе делается теперь меньше на совершенства красавиц, снятых при автомобилях, и больше на технические совершенства самого автомобиля.

Вот для наглядности отрывки из рекламы автомобиля «Форд-Темпо» выпуска 1984 года:

«Компьютер усовершенствовал внутренний салон «Темпо», сиденья, двери, крышу и окна, обеспечив максимально эффективное использование пространства. На «Темпо» установлен самый совершенный в мире автомобильный компьютер EEC-IV, обрабатывающий до 250 000 команд в секунду».

Впечатляюще, хотя и не совсем понятно.

А вот автомобильное будущее, как оно представляется персонажу романа Артура Хейли «Колеса»:

«Внутренний вид салона машины, особенно та ее часть, где сидит водитель, в ближайшие годы существенно изменится. Наличие компьютера заставит нас изменить большинство приборов. Так, например, мы уже сейчас можем твердо сказать, что указатель уровня горючего в баке отживает свой век; его место займет прибор, который будет показывать, на сколько миль нам еще хватит горючего при данной скорости. На маленьком экранчике водитель прочтет информацию о дороге и предупреждающих знаках, поступающую с установленных на шоссе электромагнитных датчиков… В вашем автомобиле будет приемник, работающий в одном диапазоне с системой дорожного оповещения, и вы будете получать звуковые и визуальные указания с экрана…» [138].

В заключение главы — некоторые размышления применительно к нашей автомобилизации. Как-то на американо-советском симпозиуме, организованном американским фондом мира в нью-йоркском отеле «Хилтон», обсуждались экологические проблемы. Зашла речь об автомобилях, брошенных на улицах своими разочаровавшимися в них владельцами. В Нью-Йорке отвозят на свалку по нескольку тысяч таких бесхозных автомобилей в год, что является одной из обременительных забот городского санитарного департамента. Я сообщил удивленным американцам, что у нас такой проблемы нет, что ни один владелец автомобиля, находящийся в здравом рассудке, так вот просто не бросит свой автомобиль. И не потому, что побоится штрафа или взыскания стоимости буксировки. Ему будет жалко потраченных денег и усилий, а если автомобиль ему и в самом деле надоел — покупатель всегда найдется.

Но автомобилей у нас становится все больше, растет число новообращенных автомобилей и автовладельцев. И не затихают споры о путях автомобилизации страны.

Под шум дискуссий автомобиль между тем продолжает плодиться и размножаться. Американцы часто спрашивали меня, зачем нам повторять их ошибки, а идейные противники потирали руки, видя в автомобиле троянского коня западного общества потребления. Один из них, бывший заместитель государственного секретаря Джордж Болл назвал автомашину «революцией на четырех колесах» (в контексте видно, что он имеет в виду контрреволюцию). Советские граждане, выразил он надежду, станут более мобильными и «более способными утверждать свой индивидуализм» [139]. Еженедельник «Тайм» видит в «жигулях» и «волгах» «колесницы декаданса, выехавшие на дороги повсюду в стране». Журнал объявляет автомобиль «крайним выражением статуса и самодовольства, которому нет равных с точки зрения социальной коррупции» [140]. В этих и подобных высказываниях выражается надежда, что автомобильная «западная болезнь», подобно инфекции, перекинется и на социалистические страны, так что в конце концов под его колесами погибнет социалистический образ жизни.

Я бы сказал, что пока налицо признаки легкого недомогания, однако социальный иммунитет организма дает все основания считать, что до лихорадки и эпидемии дело не дойдет.

Автомобили уже начинают забивать дворы и улицы и портить характеры, о чем свидетельствуют взаимные жалобы водителей на пешеходов, состояние дорог и ГАИ, пешеходов — на водителей и ГАИ, работников ГАИ — на водителей, пешеходов и дороги. Имеются жертвы.

Представляется, что здесь, как и во многом другом, все хорошо в меру. Америка перенасыщена автомобилями, и из такого перенасыщенного раствора при малейшем катализаторе хлопьями выпадают удручающие осадки. Но совсем без индивидуального транспорта тоже не обойтись, особенно среди «русских просторов». Вопрос в том, с какого по счету зерна начинается куча, где разумный потолок автомобильного насыщения. Ну и, конечно, надо полнее удовлетворять автонужды гаражами, дорогами и обслуживанием.

Думаю, здесь надо придерживаться правила, применяемого к правам и свободам: пользуйтесь этими правами и свободами, но так, чтобы при этом не ущемлять чьих-либо других прав и свобод и не наносить ущерба интересам общества в целом.

Если, например, в городе становится от автомобилей не пройти и нечем дышать, то права и свободы, интересы и здоровье граждан должны иметь приоритет.

Американские автомобилисты на дорогах: Можем ли мы при автомобилизации и урбанизации сохранить цивилизацию?

Нужно также вспомнить наказ Д. Менделеева и позаботиться о том, чтобы не оставить потомков без химического сырья.

Каждый вправе пользоваться автомобилем в наш автомобильный век. Как говорил герой романа И. Ильфа и Е. Петрова, автомобиль — не роскошь, а средство передвижения. Он остается наиболее удобным средством передвижения от пункта А к пункту Б, особенно если они не связаны непосредственно прямой линией общественного транспорта.

Однако, как показывает опыт общества потребления, автомобиль коварен. Из средства передвижения он в глазах некоторых и на глазах у всех может превращаться в материальный символ успеха в жизни и льстить тем самым тщеславию. Ведь есть уже и такие горожане, которые держат машину для «престижа», пользуются ею редко, для «выезда», как в прошлом пользовались нарядной каретой. И если на одном полюсе здесь накапливается удовлетворенное тщеславие, то на другом может появиться зависть. Оба чувства несут отрицательный социальный заряд.

Еще одна сторона коварства автомобиля — в лести собственному «я» его владельца. Человеку за рулем может казаться, что он расширяет пределы собственной власти, он может вообразить себя покорителем пространства. Автомобиль раздувает его мнение о самом себе. Замечу, что в Соединенных Штатах, где водят машину практически все, отношение водителей к пешеходам — предупредительное, поскольку перепад в статусе исчез: любой пешеход через минуту может оказаться за рулем.

Сразу изменить восторженное отношение к автомобилю на функционально-утилитарное скорее всего невозможно. Наверное, как корью в детстве, некоторым придется переболеть этим восторгом, прежде чем первоначальный роман перейдет в спокойные деловые отношения. Тут, конечно, обсуждение проблемы в печати поможет отыскать истину.

У нас нет детройтских корпораций с их общественно опасным своекорыстием. У нас нет рекламы авточудес. Наш утилитарный автомобиль производится как товар длительного пользования, рассчитанный на многолетний срок эксплуатации, а не на замену его новой моделью через два-три года. Мы не суем под капот «тигра», где достаточно «оленя». И, нет худа без добра, многие жертвы автострасти вскоре узнают, что обладание их мечтой не равнозначно счастью и блаженству, скорее наоборот, сулит горести вроде трудностей ремонта или поисков гаража, а то и просто стоянки.

Одновременно у нас продолжают развиваться системы городского общественного транспорта.

Автомобиль — пример, и, пожалуй, важнейший, поисков модели разумного потребления. Можно ездить на автомобиле, но нельзя допускать, чтобы он на нас ездил.

Бизнес и совесть

В Соединенных Штатах популярна игра «Монополия», больше у детей, поскольку взрослые играют в жизни, но в определенной мере и среди взрослых. Игра знакомит с основами капиталистического хозяйствования.

Задача игрока — обеспечить себе монополию и тем самым победить партнеров. В игре, как и в жизни, успех приносит сочетание удачи, риска и расчета. Случайность удачи обеспечивается в «Монополии» бросанием костей: сколько выпадет очков, на столько квадратов вперед двигает игрок свою фишку на поле игры. Квадрат, в который она попадает, дает условия дальнейшей деятельности, и тут уж вам самим решать, построить ли на данной территории доходный дом, отель или заводик. Последствия этого решения скажутся в дальнейшей игре и повлияют на поведение партнеров. Игрок сам балансирует риск и расчет. Чем больше риск, тем больше шансов разбогатеть, но одновременно и больше шансов пойти по миру.

Монополия обеспечивается путем хозяйственного освоения серии квадратов. Тогда можно требовать высокие суммы с партнеров, если очередной бросок костей приводит их на эти же, где вы уже хозяин, квадраты.

Бывает, попадаешь и в тюрьму. Но найдешь средства — сам себя выкупишь. Какие-то важные стороны капиталистической действительности «Монополия» в самом деле отражает.

В начале игры каждый получает по сумме «долларов», почти настоящих. В конце игры они собираются у лучшего «монополиста». Побеждает богатейший.

Забава учит некоторым необходимым в капиталистическом обществе навыкам. Неважно, чем заниматься, важно добиться успеха, оцениваемого денежной выгодой. Условие достижения успеха в игре и в жизни — никакой сентиментальности и жалости: обдирай попавшего на твою клетку, как липку. А в целом игра исходит из предположения о наличии некоторых общих для всех правил делового поведения и является в этом смысле как бы элементарным введением в американскую хозяйственную жизнь.

Аналогичных игр много, но «Монополия» — самая старая и самая популярная.

В ее популярности отражается интерес американцев к вопросам хозяйствования, управления, организации. По управлению людьми и процессами в Соединенных Штатах выходит по 250—300 книг в год. Однако цельной и законченной теории управления создать пока не удалось, что признают ведущие специалисты в этой нечетко очерченной области. У теории менеджмента хищнический захват, она готова поглотить индустриальную социологию, инженерную психологию, целые куски из кибернетики, исследования операций, теории игр; порой она даже претендует на преобразование общества в целом на технократических началах, отменяя тем самым идеологию и альтернативные теории общественного развития. В то же время даже Питер Дракер, профессор Высшей школы бизнеса при Нью-Йоркском университете, ведущий авторитет в этой области, признает, что менеджмент может быть еще и не «дисциплина», хотя «по крайней мере может стать таковой».

Из многочисленных учебных заведений, готовящих «капитанов» делового мира, самой авторитетной считается Школа бизнеса при Гарвардском университете. Ее выпускники раскачиваются в креслах крупнейших корпораций. Кресла-качалки им полагаются по рангу.

Школа выделяется методикой обучения руководству на конкретных примерах-задачах. Ее окружают почет и уважение.

Но как-то один ее неблагодарный выпускник, Питер Коэн, вынес сор из избы, опубликовав книгу «Откровение согласно Гарвардской школе бизнеса». Она вызвала довольно громкий скандал в деловой среде — как если бы кто-то объявился на торжественном обеде в коротких штанишках.

Прежде чем бог создал прибыль, он создал производство, а перед производством он создал капитал. Так тому и быть!

Коэн рассказал, что слушателями школы становятся прежде всего карьеристы, поставившие целью жизни достичь любой ценой деловых вершин — «не только ценой занятий ночи напролет, но и ценой потери уважения к самому себе». В этой школе, свидетельствует Коэн, «Америка развращает тех, кого она меньше всего может позволить себе развратить — профессиональных менеджеров». Он замечает, что студенты других факультетов Гарвардского университета видят в слушателях школы «оловянных солдатиков с портфельчиками, наемников для битвы за более высокую прибыль, готовых продать свою левую руку, лишь бы проникнуть на новый рынок».

Та самая «философия менеджеризма», о которой любит распространяться тот же Питер Дракер, автор фундаментального труда «Менеджмент», по словам Коэна, сводится в Гарвардской школе к принципу, согласно которому «максимизация долгосрочной прибыли является той причиной, по которой бог создал наш мир».

В книге приводятся высказывания нескольких слушателей об атмосфере их бурсы. Один: «Упор делается на то, чтобы всегда быть готовым перерезать горло конкуренту — в ста двух случаях из ста». Другой: «В момент, когда в классе начинаются занятия, мы как бы превращаемся в голодных львов, выпущенных на ранних христиан».

На сегодняшний день все американские школы бизнеса и все пособия по управлению не спасли, однако, страну в целом от серьезнейших экономических трудностей, что, впрочем, легко объяснимо, поскольку все действуют кто во что горазд и сумма отдельных эгоистических усилий не равнозначна всеобщему благу. Не спасли эти школы и учебники отдельных участников общенациональной игры в «Монополию» от неудач, просчетов и банкротств. Впрочем, кто-то ведь должен проигрывать. В качестве примера процветающих корпораций, являвших миру образец менеджмента, называли раньше «Литтон индастрис» или «Америкэн стандарт». Но вот как отозвался о них орган деловых кругов еженедельник «Бизнес уик»:

«Их называли на Уолл-стрите и в школах бизнеса как предвестников будущего. Но с такой же быстротой, с какой они забрались наверх, они покатились вниз. И каким шумом сопровождалось их падение! Они превратились в спотыкающихся гигантов, а ошибки в управлении привели к потерям миллиардов долларов и в ряде случаев к банкротствам».

Несколько таких происшествий, в частности громкое банкротство компании «Пенн сентрал», дали материал для интересного исследования Джоэл Росс и Майкла Ками «Кризис в управлении корпорациями».

Этот кризис распространяется и на регулирование экономики в целом. «Куда исчезли наши лидеры бизнеса?» — спрашивал обозреватель Клейтон Фритчи в заголовке статьи, опубликованной газетой «Вашингтон пост». Далее он писал:

«Раньше ведущие банкиры и промышленники страны были столь же знамениты, как и звезды кино, и большинство всерьез относилось к их мнению. Теперь же заправилы бизнеса превратились в глазах населения в безымянную, безликую, зачастую унылую группу людей, которые, может быть, и знают, как делать деньги, но очень мало сведущи в экономике в целом, в национальных масштабах».

Встречаясь с «магнатами», руководителями американских корпораций и банков, замечаешь ряд общих черт: обычно они загорелые, независимо от сезона, приветливые, независимо от собеседника, и никуда не спешащие, независимо от должности. И, как бы заканчивая разрушение плакатного образа, — без брюшка и без сигар. Большинство вообще не курят. Когда они собираются в большом числе в одном месте, например, в нью-йорском отеле «Уолдорф-Астория» на деловую конференцию, они напоминают оздоровительную группу при санатории.

Встреч с такими людьми порой приходится ждать, пока секретарь не разыщет свободных минут в расписании будущей недели, а то и будущего месяца, но уж во время самой беседы ее вряд ли прервет «срочный» и долгий телефонный разговор или сослуживец, прибежавший решать «горящий» вопрос. И сама беседа будет протекать неторопливо, со встречными вопросами о том, давно ли вы в Америке и как вам здесь нравится. Но молчаливо присутствует: «Не забывайте, как нам обоим ни приятно, мы условились провести вместе только полчаса!»

На деловом олимпе — мягкая тишина, спокойная самоуверенность хозяина, кофе по требованию и пустые пепельницы — сейчас модно не курить, но если посетитель пожелает…

У руководителей «Вестингауз электрик» в Питтсбурге, «Милакрон» в Цинциннати, «Контрол дейта» в Миннеаполисе — всюду я видел пустой письменный стол. Стол пуст, например, и в кабинете Дэвида Рокфеллера, президента банка «Чейз Манхэттен». И всего один телефон, фактически — отводная трубка к секретарю. И секретарь — не за плотной дверью с тамбуром, а за раздвижной перегородкой, никогда полностью не закрывающейся.

Поскольку президенты и вице-президенты компаний и корпораций в большинстве своем сейчас уже не потомственные капиталисты-предприниматели, не «бароны-разбойники» прошлого, а те самые безродные менеджеры, которые делали карьеру по правилам Гарвардской школы бизнеса и собственными усилиями, возникает вопрос: почему эти усилия внешне не видны? Ведь вряд ли, оказавшись наверху, они совсем списывают старые привычки и методы работы. Скорее всего именно эти качества, которые они и сейчас сохраняют, способствовали их деловому успеху.

Совет директоров корпорации обсуждает аболевший вопрос: как перейти в иное состояние самосознания

О том, что талант руководителя редок, говорит существование в Соединенных Штатах специальных фирм и контор по подыскиванию менеджеров на высокие посты по заявкам крупных корпораций. Казалось бы, «акулы» бизнеса не нуждаются в «варягах», выращивают лидеров внутри, они теснятся и толкаются, как молодая поросль в лесу, а в отделах кадров существуют списки на выдвижение. Так оно в целом и есть, но в реальной деловой жизни приходится порой обращаться к посреднической конторе. Цена услуг по поиску — 25 процентов от годового оклада найденной «головы», и речь тут идет о крупных суммах.

«Сила руководителя, — говорится в одном популярном пособии, — заключается в способности использовать творческие силы других, быть лидером. Умение же быть лидером в первую очередь требует умения уважать право других решать, а это означает передачу части полномочий на ту ступень, где принимаются наиболее эффективные решения» [141].

Повесим в комнате, где работают десять сотрудников, лампу в тысячу ватт. Осветив комнату, она тем не менее окажется слишком высоко, чтобы ярко осветить все места, но лампы в сто ватт у столов дадут достаточно света всем. Подобно свету, сила власти падает с увеличением расстояния от ее источника. Эффективная передача, делегирование части полномочий, считают теоретики менеджмента, исключительно важны для качества руководства в целом.

— Секрет моего долголетия: сбалансированная диета, достаточный отдых и много денег

Американские теории управления, могущие содержать вполне здравые конкретные рекомендации, в целом имеют целью сохранить капиталистическое общество в работоспособном состоянии. Жестокая, неприкрытая флером менеджмента и так называемых «человеческих отношений» эксплуатация бизнесу в конечном счете невыгодна, поскольку, как предупреждает Питер Дракер, «вызывая классовую ненависть и классовую борьбу, она вообще ставит под вопрос существование предприятия».

Ради сохранения капиталистической структуры общества сейчас более чем когда-либо раньше бизнесу требуются привлекательные одежды. Соответственно одна из идеологических подпорок общества потребления — тезис о том, будто бизнес приобрел социальную ответственность.

С точки зрения исторической мало кто станет спорить, что первоначально у бизнеса совести не было

Жестокость делового мира передана в трилогии Теодора Драйзера «Финансист», «Титан», «Стоик» и во многих других романах, описавших эпоху становления американского капитализма. В социологии звериное лицо капитала вообще показали не только Карл Маркс и марксисты, но и, например, Торстен Веблен в его «Теории праздного класса». Сохранились до наших дней рассказы-легенды о «баронах-разбойниках», магнатах вроде Корнелиуса Вандербильда, сколотившего себе самое большое в мире состояние на железных дорогах и судах, или Джона Рокфеллера, нашедшего богатство в нефти, или Эндрю Карнеги, выбравшего сталелитейную промышленность. Джеймс Бек, юрист того времени и член палаты представителей конгресса в 1905—1917 годах, свидетельствовал: «Диогену пришлось бы трудно, если б он вздумал разыскивать честного человека на Уолл-стрите. Я-то знаю, поскольку был юристом у корпораций» [142].

Хотя и сейчас выходит немало книг, хрестоматий и подарочных изданий, рисующих разных вандербильдов прошлого самыми нежными красками, все же американцы склонны согласиться, что если у бизнеса раньше и была совесть, то спала непробудным сном. Ведь даже сам Корнелиус Вандербильд задавал риторический вопрос: «Не думаете ли вы, что железными дорогами можно управлять, соблюдая законы?»

Но теперь говорят, что все это — история. Вот уже десятка два лет американцев приучают к мысли о социальной ответственности бизнеса. Четверть века назад Генри Люс, редактор и издатель журналов «Тайм», «Форчун», «Лайф», «Спорте иллюстрейтед», автор тезиса о послевоенном «американском веке», уже убеждал соотечественников, что «современная корпорация теперь стала выступать совершенно сознательно как ответственная социальная организация… В то время как прежняя «бездушная корпорация» заявляла о своей честности и законности и этим ограничивалась, сегодня она принимает на себя ответственность за каждую сторону социального окружения, которых она касается» [143].

Причина моральной метаморфозы (как дальше увидим — мнимой) — в необходимости обороны от критических суждений, нарастающих по мере роста произвола монополий, усиливающихся вместе со все новыми скандалами в области бизнеса, нарушения интересов потребителя, ущерба, наносимого окружающей среде, наконец, вместе с ухудшением положения в экономике вообще.

— Конечно, деньги имеют свои преимущества. Когда мы купили этот дом, холм был справа, но Мортону он там не нравился, и мы передвинули его влево

Типична в этом отношении жалоба Дэвида Рокфеллера: «Некоторые люди во всех бедах в нашем обществе винят бизнес и систему предпринимательства» [144].

«Престиж американского бизнеса вряд ли падал так низко, как сейчас, — жаловался еженедельник «Бизнес уик». — Представление о бизнесе как о продажном и бесчеловечном опирается на серию скандалов с корпорациями — от краха «Пени сентрал» через махинации в Чили компании «Интернешнл телефон энд телеграф» к незаконным взяткам, раздававшимся «Галф», «Локхид» и десятками других корпораций» [145].

Поразмыслив, бизнесмены, как сообщал журнал «Ньюсуик», «в примечательном большинстве решили, что самым убедительным ответом будет громогласное утверждение, что они не просто делают прибыли, а уже занялись бизнесом по улучшению мира… Национальная ассоциация промышленников, все еще пытающаяся переубедить других, что она — не динозавр, признала, что у бизнеса существует обязанность «участвовать в решении» стоящих перед обществом проблем. «Да, — писал Поль Самуэльсон, лауреат Нобелевской премии по экономике, — хотите верьте, хотите нет, но большая корпорация в наши дни не просто может осуществлять социальную ответственность, — в ее же интересах попытаться этим заняться» [146].

«Насколько чист бизнес?» Статьи на эту тему часто появляются в американских журналах

Нашлись идеологи, поспешившие оформить желаемое в псевдотеоретические одежды. Так, Адольф Берли-младший выступил с теорией «трансцендентального дополнения». Согласно этой «теории» с переходом от отцов к детям произошел сдвиг в мировоззрении. Отцы любили наживу, дети любят ближнего сильнее дивидендов. Этот сдвиг в сознании и есть «трансцендентальное дополнение», или, если заменить псевдофилософию псевдоматематикой, «коэффициент, стоящий над стремлением к прибыли».

По Адольфу Берли-младшему, тут мы имеем дело чуть ли не с «капиталистической революцией XX века».

Новоявленные «капиталистические революционеры» идут в атаку на святая святых — на саму движущую силу капиталистического общества, на прибыль. Конечно, идут в атаку только на словах, но достаточно громких. Вот, например, рассуждения Джона Адамса-младшего, бывшего президентом группы страховых компаний «Гановер иншуренс»:

«Идея о том, что прибыли per se, сами по себе, хороши, уже не выдерживает критического анализа. Является ли прибыль возвышающей, стимулирующей, придающей энергию целью? Лично я не смог бы придумать много вещей, которые бы были более обесчеловечивающими, унизительными и подавляющими, чем требование к сотрудникам и служащим тратить свою жизнь на то, чтобы обеспечивать прибыль какой-нибудь доброй, старой «Никудыш-инкорпорейтед». Если мы посвятим свои жизни прибыли, мы разрушим систему свободного предпринимательства».

Адамс видит причину преклонения перед прибылью в буквальном толковании Адама Смита, которого Адамс считает устаревшим. Смит утверждал, что общественное благо возникает как сумма индивидуальных усилий, где каждый преследует лишь свой собственный интерес. Адамс комментирует: «Попытка перенести эту теорию в нашу сложную экономическую систему нереальна и бессмысленна» [147].

«Радикальный» путь решения этого вопроса нашел Герман Вейсс, вице-президент корпорации «Дженерал электрик». Пожаловавшись на повсеместно распространившуюся тенденцию видеть корень зла в прибыли, Вейсс предложил:

«Неплохо было бы изъять слово «прибыли» из нашего делового словаря. Чистые прибыли после выплаты налогов состоят из двух частей: дивидендов, которые я назову справедливым вознаграждением, и доходов, которые реинвестируются в дело». Идею уничтожения неудачного слова поддержал сам Питер Дракер, к которому в американском деловом мире внимательно прислушиваются. Он объявил: «Суть в том, что прибыли не существует. Существуют стоимости. То, что называют «прибылями», состоит из трех стоимостей: стоимости капитала, стоимости страхования от риска, неизбежно связанного с экономической деятельностью, и стоимости рабочей силы» [148].

Здесь нет резона разбирать по существу рассуждения Адамса или Дракера, тем более что слово «прибыль» продолжает процветать, а выраженная им идея продолжает оставаться путеводной звездой в деловом мире. «Что значит имя? — спрашивала шекспировская Джульетта. — Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Отмена самого слова не отменит существования механизма капиталистической эксплуатации с его количественным показателем, прибылью. Аналогичным образом на Западе периодически отменяют слово «капитализм» и в любом случае стараются им не пользоваться — оно редко встречается в общественно-политической литературе. Из этого вовсе не вытекает, что капитализм прекратил свое существование.

Адамсу, Дракеру и другим, если так можно выразиться, «совестливым» бизнесменам и теоретикам противостоят откровенно однозначные защитники прибыли ради прибыли, которым на общество наплевать. Познакомимся с рассуждениями представителя этого консервативного крыла американского делового мира президента компании «Ингерсолл-Рэнд» У. Уирли:

«Думаю, что нас, бизнесменов, есть в чем упрекнуть. Мы не говорим того, что есть. Мы беремся участвовать в дебатах по моральной проблеме с материалистическими аргументами. Марксистскому наступлению на прибыль мы противопоставили нытье о том, насколько малы наши прибыли. Пускаясь в рассуждения, как они малы, бизнесмены соглашаются с моральным осуждением прибыли марксистами. Бизнесмены соглашаются, что существует такое понятие, как «слишком большая прибыль». Они должны были бы говорить правду, а именно: что прибыли нет границ и пределов, если она получена без использования силы и без обмана. Бизнесмену нечего стыдиться принципа прибыли» [149].

На защиту «священной коровы» капитализма встает крайне правый сенатор Барри Голдуотер:

«Прибыль — это живая кровь нашей системы конкурентного предпринимательства, а это слово стало чуть ли не бранным в нашем лексиконе… Прибыль — корень всего добра. Вот в чем мы должны убеждать людей» [150].

На заседании совета директоров «Титаник корпорейшн»:

— И поскольку правительство настаивает на том, что честность — лучшая политика в бизнесе, мы просто отнесем это за счет наших производственных расходов

С этой точки зрения все разговоры о какой-то там «социальной ответственности» бизнеса — от лукавого, проявление «ползучего социализма». Ведь любые отвлекающие занятия филантропией снижают показатель прибыли. И вот как откликнулся консервативный еженедельник «Хьюмен ивентс» на предложение разработать в министерстве торговли «индекс социального поведения» для оценки с этой точки зрения деятельности корпораций:

«Американскому бизнесу грозит опасность заразиться новомодной «социальной» болезнью, против которой пенициллин уже не поможет. Называется болезнь «социальной ответственностью» — самое затасканное и заезженное слово в Вашингтоне» [151].

Много лет изучал этот вопрос профессор Рочестерского университета Генри Манн. Он отмечает, что у большинства крупных корпораций всегда имеются финансовые резервы на случай возникновения непредвиденных обстоятельств или для компенсации допущенных ошибок. Из этих резервов можно время от времени черпать средства на что-либо общественно полезное. Однако, с точки зрения бухгалтерии и акционеров, такие расходы будут выглядеть как блажь и разбазаривание средств в ущерб доходам. Своя рубаха ближе к телу — тут не до филантропии!

В клубе богачей:

— С американским долларом не может случиться ничего, что нельзя было бы излечить достаточным количеством долларов

Если у руководства корпорации есть склонность пофилософствовать, то можно такие расходы списать как «долговременную политику максимизации прибыли». Например, экономист Нейл Джэкоби в книге «Власть корпораций и социальная ответственность: проект на будущее» настаивает, что «современной корпорации надлежит принимать участие в решении социальных проблем именно с целью максимизации прибылей» [152]. В перспективе такой показной альтруизм — проявление дальновидного эгоизма, стремления к самосохранению, а в идеологически благоприятной среде шансы уцелеть повышаются. В то же время на добровольных началах тут далеко не уедешь, поскольку корпорация, тратящаяся на общественные цели, в финансовом отношении попадает в невыгодное положение по сравнению с конкурентом, который узколобо думает только о сегодняшних прибылях. В конце концов игра «Монополия» исключает всякую филантропию.

Генри Манн приходит к такому заключению:

«Социальная ответственность корпораций, доктрина, которую многие предлагают как схему для популяризации и защиты свободного предпринимательства, может оказаться успешной только в том случае, если отказаться от свободного рынка и перейти к системе правительственного контроля. Игра не стоит свеч» [153].

Аналогичную позицию отрицания за бизнесом социальной ответственности занял ведущий американский консервативный экономист Милтон Фридман.

Зато упоминавшийся Джэкоби, приходя в своей книге к выводу о необходимости расширять практику государственного регулирования для «стимулирования социальной активности корпораций», считает, в отличие от Манна, что игра стоит свеч.

И некоторая игра ведется, причем старым, проверенным, привычным для бизнеса методом — рекламой. Можно рекламировать товар, но не обязательно рекламировать только товар. Можно рекламировать доброту данной корпорации или всего общественного строя…

Соответственно журнал «Эсквайр» совместно с факультетом журналистики Мичиганского университета установил с 1973 года ежегодную «премию социальной ответственности корпораций». Премия присуждается лучшей рекламе в печати или по телевидению, в которой показывались бы те блага, которые приносят обществу в целом особенно совестливые корпорации.

И вот уже нефтяная монополия «Мобил ойл» покупает место в газетах и журналах и заполняет его текстом вроде такого:

«Хотя бизнесмены и не похожи на социальных реформаторов, они реагируют на критику и на длительное давление со стороны общественности. Дальновидный бизнесмен рассматривает такое давление как систему раннего предупреждения… Корпорации такие цепкие, что даже готовы творить добро, чтобы выжить. Эта цепкость идет дальше старого утверждения о том, что человек в своей жажде прибыли часто неизбежно способствует и общественной пользе. В момент кризиса бизнес творит добро сознательно и с умыслом». Таков, добавляет «Мобил ойл», наш ответ на «марксистскую диалектику», согласно которой капитализм погибает под тяжестью собственных противоречий.

Перед нами старая попытка предотвратить коренные преобразования с помощью частичных реформ или даже видимости таких реформ.

В числе первых призеров «премии социальной ответственности» оказалась компания «Сиграм дистиллерс», выпускающая виски, водку и другие алкогольные напитки. Премию она получила за рекламу в журнале, демонстрирующую влияние роста концентрации алкоголя в организме на потерю координации движений. В рекламе показано, как меняется почерк у человека по мере того, как он пропускает рюмку за рюмкой. Фраза, которую он повторно и все менее четко и ровно пишет, гласит: «Я могу пить и управлять автомобилем». Получается, что «Сиграм» выступает чуть ли не против своей собственной продукции. Впрочем, рядом или в другом журнале можно увидеть привлекательную рекламу виски «Канадиен клаб» фирмы «Сиграм». Руководители компании трезво рассудили, что для престижа их бизнеса совсем не плохо выглядеть почти трезвенником, показать, что пить надо уметь. Кстати, многие пьяницы утверждают, что пить они умеют…

Помимо такой показушной «социальной ответственности» рекламы, фирмы оплачивают показываемые по так называемому общественному телевидению пьесы, концерты классической музыки, диспуты по острым проблемам дня, демонстрация которых коммерческим телевидением была бы невыгодна.

Издаются брошюры вроде выпущенной компанией «Контрол дейта» и названной «Вклад нашей корпорации в решение социальных нужд». В ряде учебных заведений созданы кафедры социальной ответственности бизнеса.

Что касается саморекламы, то, изучив этот сравнительно новый феномен, профессор международного бизнеса Техасского университета Пракаш Сети пришел к выводу о его неудовлетворительности:

«За некоторыми исключениями, проблемы подаются в форме броских заголовков и в упрощенном изложении. Главный упор делается на укрепление позиций рекламодателя и на поиск поддержки интересов бизнеса, что вовсе не обязательно хорошо для экономики или для общества… Мой анализ этой оправдательной рекламы заставляет меня сделать вывод, что в той форме, в какой ее ведут корпорации и индустриальные группы, за рядом исключений, эта реклама имеет сомнительную ценность и сомнительную эффективность. Причины тут экономические, социально-политические и идеологические» [154].

В самом деле, бизнес есть бизнес, и, как кратко, но ясно выразился Генри Форд-второй, «большой бизнес слишком велик, чтобы быть человечным» [155]. Монополистический капитал грабит общество, обогащается за его счет и скуп на подачки обществу, даже когда понимает, что их следует рассматривать как выплаты по страховому полису от революции. И дальше подачек дело не идет. Профессор Нейл Чемберлен открывает свою книгу «Пределы ответственности корпораций» следующим предваряющим выводом: «Что могут сделать крупные корпорации в отношении социальных проблем нашей эпохи? Тезис моей книги — они могут сделать до удивительного мало» [156].

Да и не хотят делать много.

История американского бизнеса заполнена примерами обмана потребителя или прямо-таки преступного к нему отношения. Я уже рассказал ранее про опасный бензобак автомашины «Пинто». Можно было бы зачислить во врагов потребителя всю военную индустрию. Все эти ракеты и авианосцы, приносящие «законную» прибыль поставщикам Пентагона, являются фактически прямыми вычетами из доходов налогоплательщиков.

Но остановимся в качестве примера на самой крупной отрасли американского хозяйства. Она крупнее автомобильной промышленности, и она крупнее военной промышленности. Без нее буквально не прожить. Как говорят в Америке, если вы едите, значит, вы имеете отношение к сельскому хозяйству. Речь пойдет о пищевой промышленности и вообще о так называемом агробизнесе».

Потребитель знакомится с конечным продуктом «агробизнеса» в продовольственном супермагазине.

Внешне он — сплошное изобилие и загляденье. Играет так называемая «консервированная» музыка. Манят яркие этикетки на банках, коробках, картонках, бутылках. Приглашают полки с собачьими и кошачьими консервами…

Глава корпорации вызывает секретаршу:

— Мисс Дюган, не могли бы вы прислать сюда кого-либо, кто бы отличил правое от неправого?

А теперь слово корреспонденту газеты «Нью-Йорк таймс» Уильяму Роббинсу, написавшему книгу «Американский пищевой скандал: почему на ваш заработок вы не можете хорошо питаться» :

«Нам говорят, что американцы — счастливые люди, поскольку они покупают лучшие продовольственные товары по ценам ниже, чем в любой другой стране. Так нас уверяет пищевая индустрия, являющаяся самой большой концентрацией финансовой мощи в мире. Нам так часто повторяли эту Большую Ложь, что среди нас мало осталось скептиков. Еще меньше осталось лиц, задающих вопросы по сути дела».

Далее Роббинс рассказывает о том, как монополии подминают под себя фермеров, как они в погоне за прибылью поступаются качеством, например, подкачивают воду в ветчину или в птичье мясо, что не возбраняется законом, как пытаются завлечь покупателя яркой упаковкой, которая порой стоит дороже содержимого, например, в случае с кукурузными и иными хлопьями, употребляемыми каждой семьей за завтраком: ну как устоять перед «Завтраком для чемпионов»?

Грабеж продолжается в самом магазине:

«Защита потребителя не входит в задачи супермаркета. Фактически, чем меньше он его защищает, тем выгоднее. Ведь тот, кто выпустил конкретный продовольственный товар, накинул к его стоимости расходы на рекламу, и теперь черед розничного торговца делать свою наценку. И она тем выше, чем выше предыдущие наценки. Размер наценки для супермаркета вырос с годами с 12,5 процента до 20 процентов и более… Супермаркеты не только не высказывают ни малейшей склонности встать на защиту потребителя, но, наоборот, уже многие годы отличаются тем, что обирают покупателей, каждый день придумывая для этого все новые и новые хитроумные способы…»

И наконец, остановимся немного подробнее на судьбе одного из символов американского образа жизни — сосисках.

«У сосиски долгая история, и чем дольше она с нами живет, тем меньше она на себя похожа. Впервые она появилась в Соединенных Штатах на Всемирной выставке в Чикаго в 1893 году. Она быстро стала популярной. Хотя нет анализа ее содержания в то время, очевидно, что по содержанию и вкусу она соответствовала тем нескольким центам, которые она тогда стоила…

К началу второй мировой войны сосиска стала одним из символов Америки. Американские солдаты за рубежом видели ее в своих сновидениях вместе с яблочным пирогом и с мамой. В 1945 году сосиска содержала 14 процентов жира и 15 процентов белков.

И тут она покатилась вниз. Доля белков уменьшалась, зато цена и доля жиров росли. Промышленности помог технический «прогресс», новый способ позволял придавать сосисочному фаршу единую консистенцию даже при наличии излишков жира и воды. К 1969 году белков осталось 11 процентов, жиров стало 33 процента… Перечень ингредиентов зазвучал как рецептура варева ведьм из «Макбета».

Сегодня американская сосиска, яма спасения для отходов мясной промышленности, может законно содержать в себе говядину, баранину, свинину, козлятину, включая такие органы животных, как пищевод, диафрагма, сердце с соответствующими соседними жиром, костями, кожей, жилами, нервами и кровеносными сосудами. Она может также содержать до 15 процентов куриного мяса. Обычно используется мясо списываемых кур-несушек, которое невысоко ценится. Она может также содержать до 2 процентов кукурузного сиропа, до 3,5 процента соли и специй и 3,5 процента «добавок», включая соевые бобы, молочные продукты и злаки.

В эту смесь можно добавить до 10 процентов воды, с тем, чтобы общий объем воды составлял не более 50 процентов от веса всей продукции».

Далее Роббинс весьма неаппетитно пишет о добавляемых ради «косметики» химикалиях, которые специалисты считают потенциально опасными, об обнаруживаемых в сосисках остатках насекомых, «что само по себе не страшно», и грызунов, что уже похуже.

«По сравнению со всем этим, — пишет автор в заключение, — американцы вряд ли отшатнутся от варева, готовившегося ведьмами в «Макбете» [157].

Сосиски — символ американского общества потребления, столь же ненастоящего, с таким же несоответствием привлекательного внешнего вида и внутреннего содержания. И ведь сосиску любят. Ее обожают. Только чудаки едут в Нью-Йорк в магазины немецких деликатесов на 86-й улице, чтобы, заплатив гораздо дороже, полакомиться импортными, но по старинке добротными сосисками. Американцу, выросшему на своих «горячих собаках», как здесь называют сосиски, эти другие обычно даже и не нравятся.

Когда снижение качества выгодно и потребителя можно к нему приучить, тогда монополии не раздумывая идут на снижение качества, поскольку при сохраняющейся цене этот шаг увеличивает прибыль. Как отмечал еще покойный американский социолог Райт Миллс, «люди, сформировавшиеся и выросшие в мире корпораций, не выработали в себе действенных моральных преград, которые ограничивали бы их корыстные устремления» [158].

У бизнеса могут быть хватка, расчет, даже смелость, но ему противопоказаны жалость, совесть, абстрактная забота о ближнем.

В заключение — о военном бизнесе, олицетворении своекорыстия. Вот уж где ради прибыли бизнесмены готовы земной шар спалить. Слово писателю Гору Видалу:

«В течение жизни более чем одного поколения более трети национального федерального дохода расходовалось на то, чтобы конгрессмены, дающие генералам требуемые ими деньги, были затем переизбраны с помощью денег, которые им дадут корпорации, получившие в свою очередь федеральные деньги от генералов, которые по выходе в отставку пойдут работать на те же самые корпорации» [159].

Или вот рассуждения на эту тему бывшего дипломата, профессора Принстонского университета Джорджа Кеннана:

«Наша практика, ставшая привычкой, разрешать Пентагону ежегодно тратить более сотни миллиардов долларов на мнимые потребности национальной обороны, превратилась в нечто большее, чем отличительная черта оборонной политики, а именно в национально-экономическую наркоманию, от которой нам уже не избавиться легко и быстро. Потребуется по меньшей мере несколько лет, даже если вдруг исчезнет ссылка на внешнюю причину, даже если Советский Союз завтра исчезнет и окажется, со всеми своими армиями и ракетами, на дне океана» [160].

Влияние военщины на внешнюю политику — тема, выходящая за рамки книги. Но следует все же отметить взгляд на войну, насаждаемый в обществе потребления. Фактически это пропаганда войны. Людям навязывают рекламой, политической шумихой и легковесной макулатурой мысль о приемлемости ядерной войны, о том, что это будет еще одна, следующая, третья по счету мировая война, в которой погибнет «всего» десять процентов — или около того — человечества. К мысли о войне людей приучают вариациями на тему «Русские идут». Американцы же, несмотря на горечь поражения агрессии во Вьетнаме и несмотря на воспоминания о второй мировой войне, не представляют себе подлинного лица войны. Их уберегли два океана. Об этой особенности национальной психологии предупреждал достаточно давно в своей автобиографии Норберт Винер, «отец кибернетики». Он писал о «тенденции (процветающей отнюдь не только в Америке, но проявляющейся у нас особенно сильно) относиться к войне, как к захватывающему футбольному матчу, в котором в определенный момент выясняется окончательный счет, показывающий, кончилась ли игра победой или поражением» [161].

Картинки-«комиксы» — постоянный спутник большинства американских газет. Рекламируется новая чудо-пища «мокарони»: можно обжираться, как свинья, и остаться тонким, как змея. Это воплощение американской мечты! И чтобы убедиться в поразительных результатах питания «мокарони», познакомимся со средней американской семьей, включая собаку…

В американских журналах регулярно появляются залихватские «сценарии» третьей мировой войны, украшенные схемами со стрелками, поражающими противника. Идет процесс банализации войны, превращения ее в нечто обиходное.

Крайним примером такой банализации было утверждение представителя Пентагона высокого ранга Т.К. Джонса о том, будто, «если будет достаточно лопат, каждый сумеет уцелеть» — достаточно вырыть себе яму и прикрыть ее сверху небольшим слоем земли,— и можно будет пережить ядерный удар.

Бравада Джонса вызвала бурю протеста со стороны общественности и молчаливое одобрение администрации Рейгана, занятой обширной программой «перевооружения Америки», отвечающей интересам военно-промышленного комплекса и прежде всего его калифорнийской части. Бывший губернатор Калифорнии и нынешний президент не забыл тех, кто помог ему прийти к власти.

Как-то в Пасадене, пригороде Лос-Анджелеса, я беседовал с бухгалтером, работавшим в корпорации «Рокуэлл интернэйшнл». Бухгалер рассказывал, как ненавидели рабочие президента Картера, приостановившего производство нового бомбардировщика Б-1, и как им нравится президент Рейган, возобновивший производство бомбардировщика. Ведь это дополнительные рабочие места, пояснил бухгалтер.

Все же большинство американцев не столь близоруко. Антивоенное движение охватило широкие слои населения. Но пропаганда войны продолжается, подтверждая вывод этой главы об отсутствии у бизнеса совести.

Американский

телециклоп

Соединенные Штаты — крупнейшая теледержава. Телевизоры встретишь повсюду. На аэровокзалах в залах ожидания расставлены кресла, у которых на левом подлокотнике укреплен небольшой телевизор. Бросил монетку в прорезь модифицированного включателя — и смотри не на жизнь вокруг, а очередную передачу. Телевизор начинает входить в обязательный инвентарь тюремной камеры.

Этот волшебный ящик имеется теперь практически в каждой семье. Когда я, живя в Нью-Йорке, попросил мастера сократить недельный срок ремонта своего неудачного «Форда-Филиппса», он удивленно поднял брови: разве вы не можете пока обойтись вторым телевизором? Во многих семьях их и впрямь по одному на поколение, если не по одному на комнату, включая кухню. В стране больше телевизоров, чем телефонов, а телефонов в Америке больше, чем где бы то ни было.

Скромнее выглядит санитарная статистика по части водопровода и канализации. В самом деле, по просвещенному мнению Майкла Данна, телевизионного консультанта, «если б пришлось выбирать между телевизором и канализацией, средний американец выбрал бы телевизор» [162].

По данным компании «Нильсен», обслуживающей телевизионные корпорации и обеспечивающей им «обратную связь», информацию о поведении телезрителей, средний «рабочий день» каждого американского телевизора возрос с внушительной цифры в 4 часа 35 минут в 1950 году до поражающей цифры в 6 часов 17 минут в 1978 году. Телесмотрение стало основным занятием, оттеснив на второе место 40-часовую рабочую неделю. По прикидке Николаса Джонсона, председателя Федеральной комиссии связи, в чьем ведении находится и американское телевидение, средний американец, достигший возраста 65 лет, провел у телевизора 9 полных лет.

Американцы подгоняют расписание своей жизни под расписание телевизионных передач. Примером того, как жизнь подражает искусству, можно назвать сдвиг во времени в жизни штатов Среднего Запада. Хотя фермеры здесь и раньше вставали и ложились ближе к восходу и заходу солнца, чем городские жители Восточного побережья, именно телевизор навязал Среднему Западу свой ритм. Из-за разницы во времени в один час прямые передачи из Нью-Йорка принимались там на час раньше, например, основные 7-часовые новости — в 6 часов вечера, а утренние начинались в 6 часов по местному времени, когда в Нью-Йорке было 7 часов. Соответственно жители штатов Среднего Запада стали ужинать раньше, ложиться спать раньше, вставать раньше, чем в те времена, когда телевизора еще не было.

Для Калифорнии и Западного побережья, где разница во времени составляет уже три часа, передают видеозапись.

Телевизор изменил многие привычки и меняет людские характеры. Одной из его жертв оказался кинопрокат. Новые кинотеатры в стране не строятся, нет потребности, старые закрываются. В 1945 году, период расцвета Голливуда, в неделю кинотеатры посещало 90 миллионов зрителей, практически каждый, если вычесть детей и тех, кто по разным причинам не мог. Сейчас население возросло на 60 процентов, а число посетителей кинотеатров сократилось вдвое — до 45 миллионов зрителей в неделю.

Уже начинают предпочитать телеэкран настоящей жизни, например, многие болельщики, считающие, что в телевизор увидишь больше. Кроме того, критические моменты, например, когда забивают гол, на экране повторяются в замедленном темпе, давая возможность посмаковать детали.

Кто смотрит телевизор? Телевизоры имеются у 73 млн. семей, или у 97% всех семей США. Около 45% всех семей имеют более одного телевизора. 77% всех телевизоров — цветные. Среди смотрящих: взрослые женщины проводят перед телевизором в среднем 30 часов 14 минут в неделю. Дети в возрасте от 2 до 11 лет — 25 часов 38 минут. Взрослые мужчины — 24 часа 25 минут в неделю. Подростки от 12 до 17 лет — 22 часа 36 минут

Писатель Жерзи Козински проделал такой эксперимент в первом классе местной школы. В классе установили телекамеры и телевизоры, так что учителя можно было видеть и «в натуре», и на экранах у стен. Неожиданно в класс ворвались хулиганы, затеяв с Козински спор и драку. Так было условлено, но школьники об этом не знали. Дополнительные скрытые камеры зафиксировали их реакцию: никто не стал протестовать и лишь единицы наблюдали действительно происходящее. Остальные повернулись к телевизионным экранам, где было «лучше видно».

Постоянное общение с телевизором нередко становится врагом человеческого общения. Автор одного из фельетонов рассказывал, как только при «затемнении», когда внезапно погас свет — и телеэкран — в результате аварии на электростанции, глава семейства узнал, что вокруг него происходит: дочь собирается замуж, сын отбился от рук, жена уходит и т. п. В другом фельетоне жена тщетно пытается отвлечь мужа от телевизора, когда угоняют их автомашину, когда сын приезжает на побывку из армии, когда у дочери появляется внебрачный ребенок… Для укрепления семьи журналист Роберт Мейер совершенно серьезно предложил «запретить законом все телевизионные передачи в Соединенных Штатах каждый вечер на время от 60 до 90 минут сразу после передачи вечерних последних известий… Члены семьи смогут собраться после ужина и поговорить друг с другом» [163].

О том, что это не праздные надежды, говорит такой факт: «В 1975 году в Вашингтоне акушеры объявили о скачке числа рождений через 9 месяцев после окончания телетрансляций заседаний комиссии по Уотергейтскому делу» [164]. Пока шли эти заседания, вызвавшие всеобщий интерес, семейная жизнь явно прозябала.

Порой единственная возможность обратить на себя внимание в семье — подойти и выключить телевизор.

В стране около тысячи телевизионных компаний, из них свыше 600 объединены вокруг трех ведущих гигантов: «Коламбиа бродкастинг систем» (Си-би-эс), «Нешнл бродкастинг корпорейшн» (Эн-би-си) и «Американ бродкастинг корпорейшн» (Эй-би-си). Казалось бы, выбор на любой вкус. Но два совпадения: в одно и та же время по всем или почти по всем каналам идут передачи одного жанра и в принципе зрителю говорится и показывается одно и то же. В общем, как пишет Даниель Бурстин, директор Национального музея истории и техники в Вашингтоне, «телевидение завоевало страну со скоростью блицкрига и добилось ее безоговорочной капитуляции» [165].

С точки зрения времени, которое на него тратят, телевидение стало основным продуктом потребления в американском обществе потребления. Что же там, на экране? Рассказывает редактор журнала «Нешнл лампун»:

«Я увидел передачи-игры — вульгарные, безвкусные, отвратительные и даже неприличные в своей продажности.

Я увидел «ситуационные комедии», где нет ни ситуаций, ни комедийности. Я не смог бы смеяться, даже если бы мне хорошо заплатили.

Я увидел драмы, от которых несло бездушным насилием и кричащей безвкусицей, с диалогом, напоминающим разговор двух горилл в зоопарке. Я видел телевизионные беседы, где ни один из участников не поднимался выше уровня четырехлетнего младенца.

И буквально каждые пять минут эта околесица прерывалась рекламой — настолько безмозглой, настолько пустой, что я был уверен, что это пародии.

Вот до чего дошло телевидение. Оно напоминало мне пустошь, населенную людьми без ума и сердца. Телевидение — не искусство и не развлечение. Это товар в упаковке, совершенно такой же, как рекламируемые им мыло или деодоранты» [166].

Таких гневных высказываний можно привести очень много. Ругань в адрес телевидения — одна из постоянных тем бесед. Публикуется множество критических книг об «электронном зеркале», «телециклопе», «телевизилите».

Но речь идет только о роли американского телевидения в обществе потребления.

В начале телевизионной эры, в 1938 году, критик Е. Уйат написал часто вспоминаемую фразу: «Телевидение станет испытанием для современного мира, и в этой новой возможности заглянуть дальше собственного взора мы откроем для себя невыносимые нарушения спокойствия, или спасительную радугу в небе» [167].

Американское телевидение пошло по первому пути. Впрочем, выбора не было, поскольку ему так на его социальном роду было написано. Техническая природа этого рукотворного чуда тут ни при чем. Дело в социальной природе общества. В этом отношении телевидение разделяет судьбу многих других изобретений и открытий. Сама по себе передача изображений на расстояние политически и морально нейтральна. Ответственность за качество этих изображений и характер их воздействия на зрителя падает не на телебашни и не на антенны, а на создателей программ. Это элементарно. Тем не менее в Америке довольно часто склонны ругать телевидение как таковое.

Мы в самом деле испортили отпуск. Однажды мы провели ночь в мотеле без телевизора!

Более вдумчивые критики подчеркивают коммерческий характер американского телевидения. Его цель— торговать, а не просвещать. Другая цель — манипулировать сознанием, а не информировать. Фрэнк Манкиевцч и Джоель Свердлов в книге «Дистанционное управление: телевидение и манипулирование американской жизнью» пишут:

«Люди, пользующиеся этим новым голосом, не пытаются нас информировать, инструктировать или развлекать. Их целью не является шокировать нас или разжигать наше воображение с помощью насилия и секса… Это национальное средство связи не является в конечном счете способом донесения до зрителей новостей или способом развлечь миллионы американцев комедией, драмой, музыкой или способом чему-то обучить и расширить их знания. Нет, это самый прибыльный из всех придуманных метод мобилизации аудитории для рекламодателей, которые затем передают свои коммерческие послания».

В частности, отмечают авторы, «детей учат, учат и еще раз учат тому, что путь к счастью лежит через обладание товарами» [168].

Американские телевизионные корпорации составляют одну из самых процветающих отраслей бизнеса. Торгуют они временем: по закону разрешается продавать на передачу рекламы до 12 минут времени из каждых шестидесяти. Например, в программах новостей, занимающих полчаса особенно ценного времени, поскольку их смотрит широкая аудитория, на собственно новости остается 22 минуты.

Перебивка новостей или вообще действия, происходящего на экране, сначала удивляет и поражает отсутствием такта и уважения. В новостях, например, нередки грустные кадры. И вот кому-то отдают последние почести или на экране голодные дети из какой-либо развивающейся страны, а затем сразу вслед — бойкая реклама женского исподнего.

Но американцы привыкли. Ведь подтверждает же своим авторитетом уже упоминавшийся Николас Джонсон в книге «Как реагировать на телевизор»: «В целом телевидение сегодня отдано фактически на откуп частным корпорациям. Для них это обычный бизнес, цель которого — максимальное извлечение прибыли» [169]. Снова проблема соотношения бизнеса и совести, решаемая в пользу бизнеса.

Есть у коммерческих телевизионных объявлений опасная психологическая черта: появляясь на том же экране, реклама совмещается в сознании с другими передачами. Цель рекламы — заставить зрителя поверить в чудесные качества данного автомобиля, именно этой туалетной бумаги, конкретной марки пива. Поверив, зритель начинает верить и другим передачам. Многие, например, одной ногой живут в искусственном мире «мыльных опер». Они выписывают специальный журнал «Соуп опера дайджест», чтобы внимательнее следить за жизнью персонажей бесконечных серий «Все мои дети», «Когда вращается мир», «Дни нашей жизни», «На краю ночи» и т. п. В них рассказывается об обыденной американской жизни с ее браками, изменами, болезнями, психозами, изредка даже социальными проблемами вроде безработицы. Серии эти были первоначально рассчитаны на сентиментальных домохозяек и придуманы для заполнения вроде бы пустовавшего дневного времени. Название свое они получили по названию главного товара, рекламировавшегося в это время с учетом аудитории. Серии эти пришлись по вкусу не только домохозяйкам, но также студентам и другим социальным группам. Верные зрители серий считают их персонажей живыми людьми, забрасывают телестанции советами, мнениями, протестами, хотя, конечно, знают, что все это придумано и служит все тем же меркантильным целям.

Качество «мыльных опер» по сравнению с хорошей драмой — такое же, как уровень бульварной литературы, рассчитанной на неразвитый вкус или его отсутствие, по сравнению с классикой.

Руководители американского бизнеса утверждают, что показывают зрителю именно то, что он хочет. На самом деле его желания во многом определяются характером телевизионных передач.

Ведущий сценарист «мыльных опер» — Норман Лир. Он объясняет:

«Я не встречал такого, что было бы слишком хорошим для американцев или бы поднималось столь высоко над ними, что они не могли бы этого понять, если б им дали шанс. Если бы телевизионное руководство взяло на себя часть ответственности руководства, оно могло бы дать зрителю возможность познакомиться с Чеховым. В интересах своих зрителей все три телекорпорации могли бы встретиться и договориться о времени: итак, в 9 часов вы показываете Чехова, мы — Шоу, а вы — Ибсена. На следующей неделе я займусь Мольером, вы — Расином, а они — Шиллером. И если б этот эксперимент проводился года три по два часа раз или два в неделю, я уверен, что американский зритель выбрал бы потом одну из трех пьес, а не стал бы глазеть на повторный показ серии «Я люблю Люси».

Но повышение культурного уровня аудитории не входит в задачи телебизнеса. Со вкусами попроще ему проще. И полезнее с политической точки зрения. Вот мнение советского специалиста о классовой цели американского буржуазного телевидения, этой «жевательной резинки для глаз», превращающейся в основной продукт пищи духовной:

«Как бы погерметичнее замкнуть массы телезрителей в кругу пошлых потребительских интересов и соответствующего им потребительского мировоззрения, с тем чтобы резко снизить их социальную восприимчивость, их способность видеть действительность в истинном свете, восставая против социальных несправедливостей современной Америки и отвергая взращенный в податливых душах благополучный мещанский изоляционизм… Антенны телевизоров — это социальные громоотводы, это неусыпные стражи большого бизнеса, монополистического истеблишмента Соединенных Штатов» [170].

Конечно, бывают на американском телеэкране и высокохудожественные, и острые политические передачи, особенно по каналам «Паблик бродкастинг систем» (Пи-би-эс). Массовый зритель эти каналы не включает и не они формируют массовое потребительское сознание.

В формировании этого сознания значительная роль отводится двум компонентам: насилию и сексу.

Так телекомпания Эн-би-си рекламировала свои спортивные программы

Во всех пьесах Уильяма Шекспира 54 акта насилия — столько же, сколько в трех, порой в двух вечерах, проведенных у американского телевизора.

О проблеме насилия на американском телеэкране сказано неимоверно много — а насилие и ныне там.

Еще после убийства президента Джона Кеннеди и борца за гражданские права Мартина Лютера Кинга Национальная комиссия по причинам и предотвращению насилия в своем докладе записала:

«Нас глубоко тревожит постоянный показ насилия по телевидению — и не в плане подлинной попытки средствами искусства отобразить жизнь, а в плане потворства интереса зрителя к насилию, который само телевидение поощряет… Большинство имеющихся исследований и свидетельств указывает на то, что насилие в телевизионных программах может оказывать и оказывает отрицательное влияние на аудиторию, особенно на детскую» [171].

Национальная ассоциация за улучшение телепередач подсчитала: дети с 5 до 15 лет в среднем видят по телевидению 13 400 насильственных смертей. Повторяя друг друга и подсказку здравого смысла, социологи в ходе исследований приходят к выводу: чем больше ребенок видит насилия, тем больше он сам склонен прибегать к нему. Вот, например, еще один вывод: «Комиссия считает, что чрезмерно большое количество передач, посвященных преступлениям, насилию и жестокости, может способствовать и способствует распространению среди молодежи таких понятий и поступков, которые расчищают дорогу преступности среди малолетних» [172].

В американской печати периодически появляются сообщения, подтверждающие причинно-следственную связь преступления и телепередачи. Однажды, например, шел телефильм «Роковой рейс». В нем преступник подложил в пассажирский авиалайнер бомбу с взрывателем, автоматически приходящим в действие при снижении самолета до определенной высоты. Преступник требовал крупного выкупа, самолет летал по кругу, на экране развертывались полные драматизма события, рекламодатели были довольны широкой телевизионной аудиторией.

На следующие сутки было четыре попытки вымогательств по телефону в полном соответствии с увиденным на экране, на следующей неделе — еще восемь попыток. Федеральное агентство авиации официально осудило показ фильма. Но еще до показа, руководствуясь рекламными анонсами, против его демонстрации выступила Ассоциация пилотов гражданской авиации. Хозяева фильма — компания Эн-би-си — игнорировала их протест. Потом фильм показывали во Франции и в Австралии, и в обеих странах находились люди, пожелавшие воспользоваться предлагавшимися в нем преступными рецептами. Сам автор сюжета Род Стерлинг в итоге признал, что «бесконечно сожалеет», что написал этот сценарий.

Дети особенно склонны имитировать увиденное. И вот газеты сообщают, как две девочки задушили семилетнего мальчика, заманив его на чердак, совсем так, как это выглядело на экране. На вопрос о причине своего поступка ответили: хотели посмотреть, как выглядит смерть.

В самом деле, как? На телеэкране она всегда чистенькая, синтетическая, быстрая. Для щекотания нервов до конца надо сходить в кино, скажем, на фильм «Снафф».

Там юноша хватает длинный охотничий нож… Кровь бьет фонтаном. Нож уходит глубже и глубже…

В печати и по телевидению шли споры, снято ли в нем настоящее убийство, или это шедевр специальных съемок. Лица, имевшие отношение к фильму, но пожелавшие остаться неизвестными, заявляли, что все было «по-настоящему», убили проститутку, приглашенную на рядовые съемки обычного порнографического фильма.

В этом из ряда вон выходящем примере шокирует не только само возможное убийство, но — что даже сильнее — и «поиск истины» в печати и по телевидению вместо нормального человеческого возмущения, что такое можно вообще показывать в цивилизованном обществе.

Оказывается, можно, потому что прибыльно. В самом деле, рассуждает обыватель, раз уж кого-то зарезали, может быть, потратить пять долларов на билет и посмотреть, как это выглядит…

Как ни парадоксально, но такой ужас в американских условиях, возможно, даже полезен, поскольку, как только что отмечалось, смерть на телеэкране до привлекательности прибранная, почти домашняя.

Равным образом сцены изнасилования порой преподносятся даже привлекательно, как бы с точки зрения насильника, а не его жертвы. Психическая травма, наносимая жертве, затушевывается.

Тед Карпентер в сборнике «Книга телевидения» констатирует общеизвестное: «Хотя из года в год общественность протестует и нет конца тревожным итогам исследований последствий насилия на телеэкране, в ответ хозяева передач лишь изредка ухом поводят» [173].

Люди гибнут на экране, как если б они были оловянными солдатиками в детской игре. У телекомпаний есть объяснение: дескать, зрители не хотят рассматривать подробности агоний, особенно если это отталкивающие подробности. Скорее всего компании просто боятся потерять зрителя. Ведь садисты все же среди зрителей в меньшинстве.

Еще одно социально важное последствие процветания насилия на американском телеэкране — превращение его в глазах зрителей в универсальный ответ на любую проблему, во всеобщую отмычку. Еще в докладе Национальной комиссии по причинам и предотвращению насилия отмечалось, что телепередачи «создают у зрителя впечатление, что насилие, используемое как средство разрешения конфликтов или как средство достижения личных целей, является господствующей характеристикой жизни» [174].

Кулак, нож, пистолет оказываются более эффективными, чем поиск правоты или обращение к логике и разуму. Вот что пишут Ф. Манкиевич и Дж. Свердлов:

«Почти любая телевизионная программа строится по одной и той же схеме. Ставится проблема. Это может быть угон скота, убийство главаря мафии, похищение, дело о наркотиках или невозможность для юноши заполучить собственный автомобиль. Проблема усугубляется, действие запутывается, но к концу передачи проблема решается. Преступник убит или ранен, в крайнем случае пойман после погони с насилием и дракой, добро торжествует, наркоманы излечены, а семья решает, что юноша может иметь автомобиль. Центральным событием, почти без исключения, является действие, включающее тот или иной вид насилия, внезапного, иногда длительного. Обычно способ решения проблемы включает использование пистолета или другого смертельного оружия» [175].

Сила как аргумент, арбитр и судья, в силе — право — эти идеи несут в Америке налет исторической традиции. Тут бытует и поговорка, что насилие — столь же американская вещь, как и пирог с вишней.

Хорошо известна также и ставка на силу в американской внешней политике.

— Зачем мне с тобой спорить, если я просто могу тебя пристрелить?

Эта сентенция — из телепрограммы «Насилие в Америке», показанной в 1977 году компанией Эн-би-си и сделавшей немало шума.

На экране — географические контуры Соединенных Штатов, разрубленные топором. Ведущий Эдвин Ньюмен говорит:

— Насилие проникло во все поры общества. У нас самый высокий уровень преступности во всем западном мире. Во всей Японии за год совершается меньше убийств, чем только в одном Нью-Йорке. Почему мы такие насильники?

Ньюмен обращается к мнению психоаналитика Зигмунда Фрейда, утверждавшего, будто агрессивность заложена в человеческой природе. Но вот, оказывается, в Венесуэле живут совершенно мирные племена. И далее по ходу трех передач этой программы зритель убеждается, что причины насилия — в характере общества, отягощенного к тому же такими историческими традициями, как беззаконие дикого Запада и рабство черных, а также истребление индейцев.

На экране — сцена в морге Детройта. Ведущий комментирует: если общество отвергает людей, они обращаются к насилию. Безработица, плохие жилищные условия, нищета, безнадежность.

Дает интервью молодая пуэрториканка, живущая в Южном Бронксе:

— Первое, чему я научу свою дочурку, это умению драться.

Видный психиатр говорит:

— Насилие — качество приобретенное. Особенно много преступников выходит из семей, где царят разлад и насилие, где детей унижают и избивают.

Заслуга в создании этой честной передачи принадлежит Ньюмену, и она явилась отрадным исключением. Однако компания Эн-би-си имела затруднения с поиском рекламодателей, которые были бы готовы оплатить эту передачу. Ее даже пришлось на неделю отложить, что на американском телевидении весьма редко.

Американское теленасилие стало важной статьей экспорта. Телесерии «Кэннон», «Кунг Фу», «Бонанза» знакомы жителям Мадрида или Бейрута не меньше, чем жителям Миннеаполиса или Сиэттла. Американское общество навязывает свои культурные «ценности» остальному миру.

Разгул насилия на американском телеэкране и в самой жизни можно объяснить и тем, что власть имущим выгоднее, чтобы люди грызли друг друга, а строй, мешающий им стать людьми, не трогали. Но насилие — обоюдоострое оружие. Натравливая людей друг на друга, столпы общества сами, бывает, становятся жертвами поощряемого ими насилия, от которого им не удается защититься никакими телохранителями. Американцы, конечно же, каждый лично для себя—против насилия, но, как они всегда были любезно готовы рассеять мое недоумение, мол, насилие и связанные с ним неприятности — своеобразная «плата» за ту безграничную «свободу», которую они ни на что не променяют Дополнительные издержки…

Люди ко многому привыкают. «Меня грабили столько-то раз», — сообщает американец тоном, каким говорят: «Я часто гриппую». Один мой знакомый профессор, ставший жертвой ограбления чуть ли не в центре Ньюарка, сожалел не столько о самом этом событии, сколько о грубости грабителей, заставивших его лечь лицом к земле, а также о потере памятных часов, которые он получил как участник Всемирного конгресса миролюбивых сил в Москве…

Как-то известный телевизионный обозреватель компании Эн-би-си Джон Чанселлор опрашивал малолетних преступников. Одного из них — грабителя и убийцу — Чанселлор спросил:

—  Что ты чувствовал, когда убивал человека, и что ты чувствовал потом?

—  Ничего, — равнодушно ответил этот парень.

—  Ничего? — удивился Чанселлор.

—  В самом деле ничего. Это как если б все происходило не по-настоящему, а на телеэкране.

Журналист Уилсон Брайан Кей в книге «Сексплуатация в средствах массовой информации» обобщает:

«Никто еще ничего не сделал, чтобы уменьшить уровень насилия, разве что временами увеличивают численность полиции, что часто ведет к росту насилия. И никто ничего не собирается делать, разве что поддержать очередное из бесконечных исследований, которые призваны успокоить общественность на некоторое время или же ее запугать. В действительности же ответ на вопрос о причинах насилия в Америке совсем прост: американцы превратили насилие в одно из самых прибыльных дел. Насилие — хлеб насущный всех средств массовой информации, столь же ядовитый, как и секс, если не больше. Секс и насилие выступают в обнимку в кино, на телевидении, в музыке, всюду» [176]. В последнее время, уступая наконец-то нажиму из Вашингтона, телекомпании договорились между собой о введении с 7 до 9 часов вечера так называемого «семейного часа», фактически двух часов, и показывать в это время только такие программы, которые можно смотреть вместе всей семьей. Но, они тут же поспешили компенсировать уступку сгущенной порцией насилия на остаток вечера, так что его стали называть «часом убийств», открывающимся, как забег, выстрелом пистолета.

Жители города Атланты, столицы штата Джорджия, вышли с плакатами на улицы, протестуя против показа по телевидению секса и насилия

Все же за многие годы немало было сказано гневного о насилии на телеэкране, и, начиная приблизительно с 1978 года, следует отметить — возможно, с аптекарскими весами — некоторую деэскалацию американского теленасилия. Но она с лихвой компенсируется другим вариантом заманивания зрителя, так что «час убийств» уже предлагают переименовать в «сексочас».

Некоторые продюсеры считают насилие и секс двумя концами американского телевизионного коромысла: снижение показа насилия ведет к пропорциональному насыщению программ сексом. Как иначе удержать зрителя у телеэкрана и заставить его смотреть объявления, им, кажется, неведомо. И говорят, что на экране преобладают два цвета: красный (насилие) и голубой (секс).

Сохраняя пропорции и приоритеты, следует отметить, что здесь киноэкран по-прежнему далеко впереди. Между прочим, новые фильмы зачастую снимают в двух вариантах — для кинопроката и для возможной продажи на телевидение. Во втором варианте постельные сцены подаются в смягченных, пастельных тонах. Соответственно журнал «Ньюсуик» отмечал, что «по сравнению с тем, что доступно на киноэкране, сцене и в журнальном киоске, нынешний сексуальный видеоряд сугубо скромен».

Можно согласиться, что отношения между полами — существенная часть человеческих отношений и как таковая заслуживает внимания искусства, никогда не бывшего равнодушным к страстям человеческим. Но уровень, на котором американское телевидение решает данную тему, несомненно, несет обществу один вред. Журнал «Ньюсуик» переходит от перечня к жалобе:

«Вызывает беспокойство то обстоятельство, что обилие секса на телеэкране рассчитано на потакание похоти самым дешевым способом. С хихиканьем и ухмылкой новые телесерии бравируют своей смелостью подобно несовершеннолетним, сыплющим ругательствами на школьном дворе. В одном из самых смешных эпизодов передачи «Джеймс в 15 лет» младшая сестра Джеймса Сэнди сообщает, что наконец-то определила тему своего сочинения на свободную тему, заданного в школе. Тема, с энтузиазмом объявляет Сэнди, будет: «Любовь среди несовершеннолетних и как ее подавить, чтобы сохранить энергию для занятий спортом».

Даже самые крайние противники не собираются изгонять секс из телевидения. Но все большее число зрителей из всех слоев населения поднимают законный вопрос: когда телевидение ставит тему секса перед реальными сэнди, не разумно ли надеяться, что оно будет говорить на языке взрослых» [177].

Время от времени последние барьеры падают и на телевидении. В 1974—1976 годах в Нью-Йорке в субботу после полуночи по каналу «джей» кабельного, т. е. проводного, телевидения, за который надо дополнительно платить, в программе «Полуночный блюз» показывали все совсем натурально. А также и ненатурально, причем продюсер проявлял явную склонность к садизму. Например, любил показывать, на ночь глядя, избиение голого мужчины изящной амазонкой в обтягивающем кожаном костюме, в ботфортах и с хлыстом.

Постановщик «Полуночного блюза» Аль Гольдштейн — ведущий порнограф страны, владелец самого грязного еженедельника, даже название которого у нас печатать не принято.

В заключение — о видео- «поветрии».

Видеомагнитофоны и кассеты к ним дешевеют и, повторяя историю «жестяной Лиззи», становятся предметом массового потребления. На видеокассеты записываются фильмы, и сам Голливуд начинает постепенно приходить к выводу, что главная прибыль теперь — не в пустующих кинотеатрах, а в тиражировании видеокассет с записями фильмов, не в кинопрокате, а в видеопрокате.

Кассеты можно как купить, так и взять на время на дом, как книгу из платной библиотеки.

Стоит ли добавлять, что частный характер видеокассет открыл еще один канал для любителей порнографии.

Сексландия

Тема секса в американской жизни заслуживает внимания не по причине ее изначальной пикантности, не для щекотания читателя, а потому, что бесстыжая коммерческая эксплуатация чувственных побуждений, могущих быть гуманно чистыми, но и непристойно грязными, является важной чертой общества потребления.

Коммерческую выгоду рекламодатели почувствовали здесь сразу. И в рекламе они беззастенчиво используют женские формы как прилавок, на котором раскладывают свои товары, унижая этим женское достоинство. Вот мнение по этому поводу газеты «Нью-Йорк таймс»:

«Коммерческие объявления по телевидению печально знамениты своей подразумевающейся связью между рекламируемым товаром и сексуальным удовлетворением. Автомобили превращаются в фаллические символы, и их, затаив дыхание, ласкают девушки сногсшибательных пропорций. Двое встречаются и влюбляются, распивая определенный сорт вина. Некоторые из коммерческих упражнений забавны. У большинства из них нет ни стыда, ни совести» [178].

Но секс — не только коммерция. Это еще и идеология. Подобно тому, как секс мешал маленькой Сэнди заниматься спортом, так взрослых он отвлекает от политики, от общественных интересов, предлагая взамен приятный альковный мирок. Что власть имущим и нужно.

«Плейбой» появился, как с неба свалился, расталкивая традиционные иллюстрированные журналы «Кольерс», «Лук», «Лайф» и способствуя падению интереса к ним. Но теперь сам «Плейбой» теснят сильные конкуренты: «Хастлер» (т. е. «Нахал»), «Пентхауз» (квартира в небоскребе с выходом на крышу) и другие.

Формула успеха многомиллионного «Плейбоя» копируется этими эпигонами, а по части порнографии они идут дальше, до конца, так что теперь, на их фоне, «Плейбой» — легкий проказник. А формула успеха состоит из «джентльменского набора» — развлекательного чтива для отдыха и мечтаний с добавлением написанных на высоком профессиональном уровне статей на серьезные темы и рассказов известных писателей.

В каждом номере журнала, носящего подзаголовок «Развлечение для мужчин», читатель найдет на развороте с дополнительным выпадающим листом фотографию «дивы месяца» и на соседних страницах — иллюстрированный рассказ о ее жизни.

«Плейбой» старается держаться на плаву, не опускаться до низин «Хастлера» или «Пентхауза».

Аполитичность — плейбоевское знамя. Его редактор Хью Хефнер подчеркивает:

«Я знаю, в нашем мире существует много серьезных проблем: болезни, лишения, несправедливость. Многочисленные журналы уделяют много внимания всем этим проблемам. И это хорошо. Однако темные стороны жизни не относятся к сфере интересов «Плейбоя». Мы опираемся на приятные вещи, на веселье и радость бытия».

Кто же те миллионы американцев, регулярно покупающие «Плейбой» в киосках или выписывающих его по почте (таких гораздо меньше). Ведь даже в богатой Америке не хватает пресыщенных красивой жизнью молодых мужчин, которых заинтересуют объявления о продаже личного самолета, появляющиеся иногда на страницах журнала.

«Плейбой» сообщает об открытии клуба в Нью-Йорке

Широкий плейбоевский читатель — это представитель так называемых «средних классов», мечтающих о той «красивой жизни», в которую их зовет, манит журнал. На часок-другой читатель как бы приобщается к элите общества потребления, умеющей потреблять все блага жизни по-плейбоевски красиво. В центре потребностей остается женщина, а гарниром к ней —

«Сексуальная свобода: демократия или лицемерие?»— спрашивает газета «Сент — Луис глоуб демократ», отвечая рисунком: лицемерие!

шикарные квартиры, шикарные автомобили, дорогие напитки и прочие внешние атрибуты «сладкой жизни».

Герой романа Хеллера «Что-то случилось» не случайно отмечает:

«Похабщина и вооружение — вот две области, в которых мы усовершенствовались. Во всех прочих стало хуже» [179].

И тем, и другим американское общество буквально пропитано. Особенно первым. Ведь каждый журнальный киоск стал нынче разнообразнейшей экспозицией женских тел. Глаз привыкает. И после подобного «разгона» требует «добавки».

Ага, новая потребность? Пожалуйста, отвечает общество потребления.

Для лиц с собственным воображением — соответствующее чтиво. С использованием слов и выражений, которых еще несколько лет назад нельзя было отыскать в словарях: которых и сейчас не отыскать в англо-русском словаре в двух томах на 150 тысяч слов, вышедшем третьим изданием в 1979 году в Москве. Такие слова отнесены к 151-й тысяче…

Для лиц, предпочитающих зрительное восприятие,— богатый выбор возможностей.

В городах за четверть доллара можно посмотреть «пип-шоу» (не ищите в словаре), т. е. «зрелище через дырку». В автомат, похожий на тот, что торгует у нас газированной водой, надо бросить монетку в 25 центов. Автомат заурчит пришедшим в движение проекционным аппаратом и откроет дырку на уровне глаз клиента. А в дырке — ни в сказке сказать, ни пером описать. Но только две минуты. Хотите повторить — расстаньтесь с другой монетой. Хотите разнообразия — перейдите к соседнему автомату в зале.

Любители более сильных ощущений приглашаются в кино. Скандальная 42-я улица в Нью-Йорке между шестой и восьмой авеню и находящейся тут же площадью Таймс-сквер стала, пожалуй, мировой столицей извращений. О масштабах порнокинопроката можно судить по рекорду фильма «Глубокое горло», давшего 25 миллионов долларов сбора. Производственные же расходы на его создание были минимальными.

Было только вопросом времени объединение обыденной, грубой кинопорнографии с кинопрофессионализмом. И вот в начале 1980 года американский кинозритель получил фильм большого экрана «Калигула». Постановка фильма обошлась в 22 миллиона долларов, в нем участвуют несколько известных актеров. Одних костюмов пошили 3592. Исторический сюжет, биография знаменитого кровожадного и развратного римского императора, служит не более как предлогом и фоном для показа наилучшим образом почти исчерпывающего набора секса и насилия. Рецензент еженедельника «Ньюсуик» пишет, что сопостановщик и «консультант» Боб Гуччионе, издатель «Пентхауза», «закупил огромное количество плоти и показал ее во всех возможных ракурсах… Предупреждаю, что бесчисленные потрошения, обезглавливания и кастрации смотреть даже весело, поскольку сама длина фильма и повторы действуют вроде наркоза» [180].

Секс завладел американским киноэкраном. Этот молодой человек говорит спутнице: — Я чувствую себя в несколько глупом положении, сидя здесь и держась за руки, в то время как там такое происходит…

Но пока что изучаемый нами потребитель был всего лишь зрителем. При желании и готовности платить он может стать участником.

Для этого в больших городах расплодились, как кролики, так называемые «массажные салоны», ставшие, по меткому замечанию одного из журналистов, «наиболее быстро растущей отраслью индустрии Соединенных Штатов» [181]. Объявление в салоне сообщает: «Полное удовлетворение — по требованию клиента». Если же объявление не вывешено, это подразумевается. В Нью-Йорке самые фешенебельные из этих заведений, например «Убежище Цезаря», открыты 24 часа в сутки и доступны только людям с кошельком. Там несколько «программ», например «программа Е» на сто минут за сто с гаком долларов.

Почему женщины идут «работать» в подобные заведения? Социологи Альберт Велард и Марк Уорлик, изучившие этот «чувственный бизнес», пишут:

«Высокий уровень безработицы среди молодежи, среди женщин без квалификации был главным фактором в снабжении рабочей силой массажных салонов. «Почему я тут оказалась? Очень просто. Мне нужна была работа, а другой работы не было» [182].

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что никогда не слышали таких грязных выражений? Вы что, никогда не ходите в театр, в кино, не читаете книги?

Формально законы, ограничивающие свободу бизнеса в этой области, существуют. Но их некому проводить в жизнь, поскольку у полиции и судов немало дел поважнее. Возни тут много, а результаты мизерные. Максимальное наказание обычно не превышает неделю-другую тюрьмы и штраф долларов в 300—500.

В результате, как пишет Джеймс Стерба в газете «Нью-Йорк таймс», «бизнес проституции с использованием современных средств изучения рынка и обхода законов вышел из центральной части больших городов на просторы Средней Америки».

В ряде графств штата Невада публичные дома работают легально. Они существуют там уже несколько поколений, со времен горнорудной горячки, но легализованы были только в 1971 году. В итоге в казну штата стали поступать дополнительные доходы от налогов на бизнес, бывший раньше «подпольным» и налогов не плативший.

Владелица одного из таких предприятий в районе города Вирджиния-сити объяснила мне «терапевтическое значение» ее заведения, конечно же, открытого только ради общественного блага. В соседний город Рино наезжают десятки тысяч туристов, поскольку там разрешены казино и игорные дома. В то же время закон штата легализовал проституцию только в графствах с населением до 200 тысяч жителей, а в Рино их больше. Продувшийся (но не в пух и прах) может приехать утешиться, выигравший — покуражиться. В Рино постоянно устраиваются всевозможные съезды — участник может приехать отвлечься.

— Я слишком горда, чтобы жить на пособие, вот почему…

Некоторые американские исследователи данной проблемы видят ее решение в следовании примеру Невады. Элизабет и Джеймс Воренберги пишут:

«Легализация публичных домов и выдача проституткам лицензий на право заниматься своим промыслом осуществлены в Неваде недавно, хотя сами эти дома были частью местного ландшафта на памяти всех старожилов. Без таких традиций легализация проституции в американских городах показалась бы явным отрицанием моральных ценностей, которые, как предполагается, всеми разделяются. Поэтому утвердительному участию правительства в бизнесе проституции должна предшествовать первая ступень открытой терпимости… Настало время признать, что существуют способы сексуального обслуживания за деньги, которые приемлемы как для проституток, так и для стражей закона, а также и для окружающих жителей» [183].

Проституция — тот же бизнес, о чем свидетельствует уже название статьи «Экономика проституции» из журнала «МС», заставку которой мы здесь воспроизводим

В заключение — о масштабах. По оценке Воренбергов, проституцией в Соединенных Штатах во всех ее разнообразных формах занято 500 тысяч человек. По расчетам Гейл Шихи, автора книги на эту тему [184], годовой денежный доход от этого бизнеса — от 7 до 9 миллиардов долларов, причем доход чистый, поскольку в большинстве случаев он не фиксируется и не декларируется, таким образом ускользая от налогообложения. Эта сумма значительно больше всего годового бюджета министерства юстиции, призванного с этим делом бороться. По масштабам оно — бизнес, вполне заслуживающий эпитета «большой». Большой бизнес общества потребления в его самой неприглядной форме.

Польский журналист Максимилиан Березовский дает такие штрихи к теме настоящей главы: «Казалось, эротизм сразил Америку одним ударом. В действительности же качественные изменения наступили в результате длительного эволюционного процесса. Они не коснулись ни всей страны, ни всех социальных групп сразу. Но эффект был ошеломляющим… Во второй половине 70-х годов типичное телевизионное меню одного вечера складывалось из рассказа о переживаниях уличной девицы, исповеди парочки гомосексуалистов и сцены насилия… Распространение противозачаточных пилюль покончило с призраком опасности, ибо аборты довольно долго оставались делом хлопотным… Американцы набросились на бочку с медом не оттого только, что хотели выразить тем самым свое отношение к существовавшим до того запретам. Они не просто сводили счеты с пуританством. Во всем склонные к гигантизму, они и в новом «развлечении» позабыли о чувстве меры… Торговцы не хотели выпустить из своих рук секс и порнографию. Именно потому, что потребительство в Америке — великая сила, интерес к эротике и мог преобразиться в приносящий многомиллиардные барыши бизнес… О величайшем триумфе коммерции свидетельствует тот бесспорнейший факт, что женщина стала не только объектом, но и потребителем эротики… Думаю, самую суть дела ухватила Клэр Льюис, когда написала: «Власть, деньги и секс — это три великие американские ценности сегодняшнего дня» [185].

В годы так называемой «сексуальной революции», писал журнал «Экскуайер» в марте 1984 года, американцы перестали пользоваться банальными фразами вроде «Ты мне нужен» или «Я тебя люблю». Все делалось молча.

В последнее время, однако, американцы стали отходить от их теории «стакана воды», по которой интимные отношения приравнивались к физиологическим потребностям вроде жажды, утоляемой механически стаканом воды. Порнографические журналы продолжают выходить и продаваться, многие превратились в атласы анатомии с гинекологическим уклоном, но читатель уже устал: сколько можно про одно и то же… Сокращается клиентура «массажных» заведений. Выходит из моды так называемый «открытый брак» и обмен супругами. Увеличивается число браков — 2,5 миллиона в 1982 году, рост на 16 процентов по сравнению с 1975 годом. Впервые за многие годы число разводов сократилось до 1,2 миллиона в 1982 году.

Социологи, как всегда, наготове со своими объяснениями. В числе указываемых ими причин:

1. Незапретный плод несладок. Стефан Греер, владелец сети ночных заведений в Чикаго, поясняет: «Если вы не работаете в кондитерской, любая конфета кажется вам вкусной. Но нынче, так сказать, все «работают в кондитерской», секс доступен каждому. И люди становятся избирательнее, выбирают «любимую конфету», т. е. любимого человека».

2. Любовные приключения опустошают душу и тело. Врач Лонна Барбах из Сан-Франциско считает: «Мы пережили поколение «Я», теперь люди хотят вернуться в поколение «Мы».

3. Американцев поразила эпидемия неприятной, неизлечимой болезни, генитального герпеса. По оценкам, на весну 1984 года, «им болеют от 10 до 20 миллионов американцев, и каждый год заболевают еще от 200 до 500 тысяч. Социологи видят в этом серьезное сдерживающее начало» [186].

«Сексуальная революция закончилась», — констатирует журнал «Тайм». Журнал, скорее всего, поспешил с выводом. Точнее пока что было бы сказать: «Сексуальная революция оказалась в тупике». Многие ее атрибуты остаются, но сама она уже демонстрирует свое бесплодие.

В подборе писем-откликов, опубликованном журналом «Тайм» 30 апреля 1984 года, выделялось письмо Рут Литке:

«Итак, поколение беби-бума открыло для себя традиционные ценности верности, обязательств и брака. А те из нас, кто вырос в 50-е годы, остались сейчас наедине со своими разбитыми жизнями, поскольку считалось, что готовность к длительному браку не входит в число обещаний поколения Меня».

Иметь или быть?

Не в деньгах счастье. А в чем же, возразит американец на эту народную мудрость. Он может добавить с умным видом, что и сам ценит деньги не как таковые, а как средство приобретения благ. Значит, сделает он вывод, в конечном счете счастье в деньгах и в возможности ими свободно распорядиться по своему усмотрению.

Американец уверен, что добрался своим ходом до такой жизненной философии. Однако столь ограниченным его делает общество потребления. В самом деле, для существования подобного общества нужны потребители, люди, постоянно что-то приобретающие и быстро все выбрасывающие, чтобы предотвратить «затоваривание» на индивидуальном уровне. Так порой об американском обществе и говорят как бы об «обществе выбрасываемых вещей» — «throw — away society».

«Рекламодатели научили нас искать счастье в вещах, которые можно купить»,— констатирует журнал «Футурист» [187].

Помимо постоянного «промывания мозгов» рекламой, общество потребления нуждалось в лозунге. И он был выброшен еще перед первой мировой войной: «Догнать Джонсонов!» Не недоступных, недосягаемых Вандербильдов, за которыми безуспешно гналась «людоедка» Эллочка из романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев», а соседей по улице или по дому. Началось с появления в 1911 году рассказа Ирвинга Бочеллера «Догнать Лиззи». Лиззи была самой удачливой девушкой небольшого городка, где все стремились достичь того же, чего достигла Лиззи. Именно эта книжная Лиззи и воплотилась потом в «жестяную Лиззи» Генри Форда. Затем в 1913 году появилась серия комиксов «Догнать Джонсонов». Оттуда и пошло. Зависть культивировали как стимул человеческой жизнедеятельности. Чтобы автомашина была не хуже, чем у Джонсонов, чтобы жена была одета не хуже, чтобы дети учились в школе не хуже той, куда ходят «джонсонята». Критерием успеха оставались деньги. Никто не имел в виду «догнать Джонсонов» по знаниям, интересам или даже размерам личной библиотеки. Атмосфера общества потребления делала людей завистливыми. Американский психолог Эрих Фромм отмечал, что «жадность и зависть столь сильны в людях не потому, что они сильны от природы, а по причине трудностей организовать сопротивление общественному давлению быть волком с волками» [188].

Завистливый человек, однако, не может быть счастливым, поскольку ему всех никогда не обогнать, значит, всегда будет чему завидовать и портить себе кровь.

Но экономике по-прежнему нужен лозунг «Догнать Джонсонов», чтобы она не забуксовала, не затоварилась, не соскользнула вниз по постоянной кризисной кривой. Экономике нужна, как выразился один социолог, «институализация зависти».

«Двигаться вперед, — пишет Даниел Белл, — не означает больше, как это было в конце XIX века, продвижение вверх по социальной лестнице, а принятие определенного стиля жизни — членство в местном клубе, путешествия, разные «хобби», что и отличает члена общества потребления… Можно сказать, что потребительская экономика находит свою реальность в показухе» [189].

Смеется Расел Бейкер:

Потребляя вчерашнюю газету, я потребил вместе с ней и статью о некоем Мартине Давидсоне, рекордсмене потребления, человеке, который желает потреблять только самое лучшее. И потребляет! Недавно, например, он потребил лимузин марки «Кадиллак». А что потребляю я? Зубную пасту да таблетки аспирина. Да еще камбалу. Разве это сравнишь с «Кадиллаком»?

И это еще не все. Сейчас Давидсон как раз заканчивает процесс потребления мебели на 150 тысяч долларов, чтобы освободить место на этаже в небоскребе на Манхэттене, которое он собирается потреблять позже.

Эта статья в газете является мне укором, и я теперь вижу, что мои худосочные акты потребления проистекают из-за отсутствия энергии и стимулов. Одна из целей Давидсона — потреблять с таким увлечением и азартом, чтобы оказаться включенным в число трех главных клиентов Барни. А вы знаете, что это такое. Барни — один из ведущих магазинов мужской моды на Манхэттене… Нет, я не отступлюсь. Пока у меня есть деньги, я так просто не уступлю даже тяжеловесу Давидсону. Начну-ка с лимузина. Впрочем, сначала две таблетки аспирина и в кровать» [190].

У феномена джонсизма всегда было много критиков. Бунт молодежи 60-х годов нередко объясняют тем, что дети отрицают культ вещей и «джонсизма» их отцов. Социолог Хейзел Хендерсон видит в стране «упадок джонсизма» и предлагает более «созидательную» альтернативу:

«Можем ли мы достаточно возмужать, чтобы преодолеть низменные стимулы джонсизма или же нам придется ограничиться изменением направления этих человеческих побуждений в сторону целей, которые были бы менее связаны с материальной выгодой и были бы менее саморазрушительными? Возможно, достаточно будет изменить цели и символы успеха, в результате чего наш нарциссизм найдет выражение в развитии личности и объединении наших представлений о самих себе. Тем самым конкуренция может быть направлена в сторону физического развития и благополучия, а приобретательство принять форму обладания знаниями и перехода на более высокий уровень самосознания. Положения и признания можно добиваться и другими путями…» [191].

Конечно, можно, добавим мы, даже нужно ради интересов как общества в целом, так и каждого отдельного человека. Но абстрактные рассуждения Хендерсона остаются всего лишь благими пожеланиями, поскольку оставляют в стороне вопрос об экономических пружинах общества потребления. Что оно будет делать, если каждый предпочтет обладать знаниями, а обладание вещами сократит до разумного уровня?

И реклама по-прежнему вбивает в голову, что счастье — в обладании вещами, разжигая искусственную жажду: у вас все еще обычные часы, когда у других уже электронные? У вас все еще старый фотоаппарат «Поларойд», где нужно высчитывать время проявления моментальной фотографии, когда есть уже принципиально новая модель, выкидывающая готовый снимок? У вас стереопроигрыватель с двумя звуковыми колонками, когда уже появились квадропроигрыватели с четырьмя колонками? Как, у вас еще нет видеомагнитофона? И т. д.

Уже появлявшаяся Эллочка Щукина, чьи дети и внуки — с нами, предупреждает, что нездоровое и никчемное соревнование с Вандербильдом может возникнуть и у нас: вокруг «жигулей» и «волг», или мебельных гарнитуров с женскими именами, или ковров, или дач. Это известный вопрос шкалы жизненных ценностей, которую каждый для себя чертит. Еще, например, педагог Константин Ушинский задавал в прошлом веке вопрос: «…Что вы скажете о жизни, которая вся была бы убита на приобретение роскошной мебели, покойных экипажей, бархатов, кисей, тонких сукон, благовонных сигар, модных шляпок?» [192]. Потребительские тенденции опираются на живучесть мещанства, распаляются нехваткой «модных» товаров и подкрепляются рекламным пением заокеанских сирен. И рассматривать это явление надо как махровое мещанство.

Парадоксально, но эти тенденции находят порой более уродливое выражение в подражательном варианте, чем в оригинале. Удовлетворение типа: вот, сумел достать «дефицит» благодаря своим знакомствам, связям или положению — американцу неведомо. Там надо как-то деньги достать, а остальное приложится. Поэтому там потребительство как бы лишено «приключенческих мелочей» вроде разработки комбинаций по доставанию пары модных джинсов или приятных показушных мелочей вроде заморских напитков или сигарет. Например, американец редко является владельцем дорогой зажигалки, а если является — то она ему обычно кем-то подарена и он ею не хвастается. К каждой пачке сигарет в магазине и в автомате прилагается пакетик скромных картонных спичек, и никакая соблазнительная реклама «красивой жизни» не сумела пока что убедить американцев в необходимости обладания собственной зажигалкой.

В то же время есть американцы, разъезжающие на автомобилях западногерманской марки «мерседес». Собственные американские автомобили такого класса, как, например, «линкольн-континентал», по комфорту и качеству вполне сравнимы с «мерседесом», однако обладать «мерседесом» считается престижным, поэтому и цена чуть ли не вдвое выше. В нее заложена и импортная пошлина. Ясно, что с точки зрения здравого смысла американцу глупо переплачивать за «мерседес». Но кое-кто переплачивает, чтобы показать, что может себе позволить сорить долларами. У такого в кармане может оказаться и золотая зажигалка.

Так приносят ли вещи людям счастье? Социологические исследования, которыми так увлекаются американцы, дают отрицательный ответ. Профессор психологии и социологии Мичиганского университета Агус Кемпбелл констатирует:

«Многие люди делают простое предположение, что если у них будет больше денег, их жизнь будет счастливее. Данные нашего исследования лиц с различным уровнем дохода указывают на то, что дополнительные деньги не являются панацеей от всех трудностей жизни, а в главнейших жизненных областях вообще совершенно неэффективны» [193].

В последние годы было опубликовано около 70 книг, обосновывающих ту всегда присутствовавшую, но только сейчас пришедшую ко многим как откровение истину о том, что рост потребления не ведет автоматически к росту благосостояния и уж тем более к личному счастью. Если кто еще думает, что осуществление мечты об автомобиле или даче принесет семейное счастье там, где его нет, — тот живет в потребительских мечтах, а не в реальной действительности.

Американский писатель Норман Мейлер отмечает душевную пустоту Соединенных Штатов в 70-е годы:

«70-е годы были десятилетием, когда люди делали упор на внешние покровы, на поверхность вещей, а не на их суть. Это было десятилетие, когда преобладало внешнее изображение, поскольку ничего более глубокого не происходило» [194].

Один из популярных сейчас в Америке критиков расточительности общества потребления — экономист Э. Ф. Шумахер, скончавшийся в 1977 году. Название одной из его книг «Малое — это прекрасно» стало лозунгом реформаторов, пытающихся убедить большой бизнес в пользе малых величин. «Экономика должна начинаться с людей, а не с товаров», — наставляет Шумахер. «С точки зрения экономической мы живем неправильно, занимаясь прежде всего культивированием жадности и зависти и создавая таким образом множество совершенно необоснованных потребностей [195].

В последние годы подобные еретические идеи высказывают и просвещенные лидеры бизнеса. Например, председатель правления Первого национального банка Чикаго Гейлорд Фримен заявил:

«Возможно, самым важным аспектом трех десятилетий нашей послевоенной жизни была наша преданность обществу потребления… Мы должны взглянуть в глаза тому факту, что чрезмерный упор на потребительские расходы столь же вреден для нашего общества, как и чрезмерное потребление алкоголя и табака» [196].

Упомянем о международной стороне проблемы. Расточительное американское потребление растет за чужой счет, а ведь природные ресурсы нашей планеты ограниченны, конечны. Другая сторона той же мысли — не только не нужно, но и невозможно для остального мира равняться на Америку по всем ее потребительским параметрам. В самом деле, в 1970 году Соединенные Штаты, чье население составляло 5,7 процента населения Земли, поглощали 40 процентов природных ресурсов мира [197]. Получается, что если на американский уровень потребления выйдет еще «полторы Америки», т. е. страны, где проживает около 9 процентов населения планеты, то они вместе поглотят 100 процентов природных ресурсов мира, что, естественно, невозможно. Между тем, как упоминалось на Гаванской конференции неприсоединившихся стран в 1979 году, во многих странах люди берут за образец американскую модель расточительства.

Американский социолог Ричард Барнетт так оценивает стремление к подражательству с точки зрения интересов Соединенных Штатов:

«Экспорт американских потребительских ценностей и американской технологии в перспективе создает проблемы в области безопасности Соединенных Штатов, поскольку такой экспорт поощряет экономику расточительства в странах третьего мира, что усугубляет проблемы загрязнения воды и распределения ресурсов. Если нас волнует продление жизни на этой планете, в наших же собственных эгоистических интересах, чтобы в других странах не повторяли наш иррациональный и разрушительный путь развития и потребления ресурсов» [198].

Дело, однако, не в субъективных пожеланиях, а в выборе пути развития. Капиталистический путь в конечном счете ведет к расточительству, поскольку мотивом экономической деятельности является стремление к прибыли, а не к общественному благу. Об этом уже говорилось. Вот еще одно суждение, принадлежащее Барри Коммонеру, профессору университета в Сент-Луисе, одному из лидеров движения в защиту окружающей среды:

«За последние тридцать лет были приняты тысячи производственных решений в Соединенных Штатах. Эти решения определили, что автомобили должны быть большими и достаточно мощными, чтобы развивать скорость в 100 миль в час… В каждом случае решение принималось в соответствии с красной чертой, в расчете на приемлемую прибыль» [199].

Так рождалось, процветало и заходило в нынешний тупик общество потребления. Такое общество с опорой на «трех китов» — собственность, прибыль, потребление — порождает и членов общества, нацеленных на то, чтобы чего-то иметь, а не то, чтобы кем-то быть. В результате возникает непривлекательный тип личности, так описываемый Эрихом Фроммом:

«Осторожные лица с ориентацией на владение вещами наслаждаются безопасностью, и в то же время по необходимости они Чувствуют себя в опасности. Они зависят от того, что они имеют: деньги, престиж, собственное «я», т. е. от чего-то, находящегося вне их. Что же остается от них, если они теряют то, что имеют?..

Если же я есть то, кто я есть, а не то, что я имею, никто не может лишить меня чувства безопасности и чувства собственной личности» [200].

Конечно, в американском обществе потребления встречаются оба типа описанных Фроммом людей, но первый тип встречается как правило, порожденное общественными условиями, а второй — как исключение, протестующее против этих условий.

Сводя все многообразие человеческой личности к мнимому стандартизированному многообразию потребления, подменяя богатство внутреннего «я» внешним богатством «мое», окружая человека мертвыми вещами, превращая его в придаток вещей, общество, управляемое алчными акулами бизнеса, духовно обкрадывает своих членов и расписывается в отсутствии собственного духовного потенциала.

Но обществу капиталистической эксплуатации, си-речь обществу потребления, именно это и нужно. От осознания своего положения в обществе трудящиеся массы раньше отвлекались ежедневной заботой о хлебе насущном. Для американских обездоленных это верно и сегодня. А «благополучному» среднему американцу предлагается заманчивый, но по большому счету иллюзорный мир вещей. За вещами надо гнаться, гонка отвлекает от осознания собственного положения в обществе не меньше заботы о хлебе насущном. Буржуазия довольна, что молчат об эксплуатации.

Не все, конечно. Есть в Америке прогрессивные силы, есть Коммунистическая партия Соединенных Штатов. Просто это — другая тема.

И в заключение — об американских претензиях на руководство миром. На каком основании? Разве Америка являет миру пример для подражания? Врачу — исцелися сам.

Уже упоминавшийся профессор Принстонского университета Джордж Кеннан пишет:

«Если мы хотим быть для других народов чем-то большим, а не просто пугающей военной силой, нам следует обратить внимание на лицо, которое наше общество являет остальному миру… Одним из первых требований ясности мысли относительно нашей роли в мировых делах является признание той истины, что мы не можем быть для кого-то большим, чем мы есть для себя. Что мы не можем быть для других источником надежды и вдохновения на фоне безнадежного провала и ухудшения жизни у нас дома».

Кеннан замечает, что для американского образа жизни характерны черты, могущие показаться другим непривлекательными и даже отталкивающими. Он продолжает :

«У нас большая и серьезная проблема распада ряда наших крупных городов, особенно крупнейшего из них, Нью-Йорка… У нас ужасная проблема преступлений с применением насилия во многих местах страны… У нас проблема инфляции… У нас хаотичная и безобразно недостаточная система общественного транспорта… У нас проблема падения качества образования… Коррупция печати и телевидения, отданных на милость рекламодателям… Постыдное явление повсеместного распространения, будто лесной пожар прошел, порнографии… Сохраняющаяся проблема ухудшения окружающей среды» [201].

Из этого, тоже неполного, перечня читатель увидит, что в книге затронуты отнюдь не все мифы и не все стороны действительности общества потребления.

Однако уже сказанного, надеюсь, достаточно для обобщающих читательских выводов.

[1]. Norwood Christopher. About Paterson. The Making and Unmaking of an American City. New York, 1974, p. 149.

(обратно)

[2]. Norwood Christopher. Op. cit., p. 27, 91.

(обратно)

[3]. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 101.

(обратно)

[4]. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 36, с. 501.

(обратно)

[5]. Шахназаров Г. X. Социалистическая судьба человечества. М., 1979, с. 269.

(обратно)

[6]. Форд Г. Сегодня и завтра. М., 1926, с. 12.

(обратно)

[7]. "New York Times Magazine", Dec. 31, 1978.

(обратно)

[8]. Воннегут К. Избранное. М., 1978, с. 365.

(обратно)

[9]. Ленс С. Бедность: неискоренимый парадокс Америки. М., 1976, с. 431.

(обратно)

[10]. См., напр.: Харрингтон Майкл. Другая Америка: бедность в США. М., 1963; Люмер Химер. Бедность: ее корни и пути устранения. М., 1967; Ленс Сидней. Бедность: неискоренимый парадокс Америки М., 1976.

(обратно)

[11]. Ленс С. Указ. соч., с. 419.

(обратно)

[12]. "U. S. News and World Report", Jan. 22, 1979, p. 20.

(обратно)

[13]. "Time", Apr. 15, 1974, p. 72.

(обратно)

[14]. "U. S. News and World Report", Jan. 22, 1979, p. 22.

(обратно)

[15]. "Time", Aug. 29. 1977, p. 17.

(обратно)

[16]. "New York Times", Oct. 30, 1975.

(обратно)

[17]. "New York Times", Jan. 23, 1977

(обратно)

[18]. "New York Times", Sept. 21, 1977.

(обратно)

[19]. "New York Times", Feb. 11, 1979.

(обратно)

[20]. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 89.

(обратно)

[21]. "Skeptic", July —August. 1977, p. 51.

(обратно)

[22]. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 89.

(обратно)

[23]. "Village Voice", Mar. 14, 1977, p. 33.

(обратно)

[24]. Чандлер Д. Стачка в Зеленой долине. М., 1975, с. 102.

(обратно)

[25]. "Center Magazine", July — August, 1977, p. 70.

(обратно)

[26]. "New York Times", Nov. 6, 1976.

(обратно)

[27]. Center Magazine", July — August, 1977, p. 62.

(обратно)

[28]. Цит. по: "People's World", July 15, 1978.

(обратно)

[29]. Хемингуэй Э. Избр. произв., т. 2, М., .1959, с. 304.

(обратно)

[30]. "Time", June 16, 1977, p. 83.

(обратно)

[31]. Цит. по: Советская Латвия, 1973, 30 апреля.

(обратно)

[32]. Fawcett E., Thomas T. America, Americans. London, 1983, pp. 47, 3.

(обратно)

[33]. Dubofski M.. Theoharis A. Imperial Democracy. Englewood Cliffs, 1983, p. X.

(обратно)

[34]. "Washington Post", Sept. 11, 1972.

(обратно)

[35]. "Esquire", Feb., 1984.

(обратно)

[36]. "New York Times", Oct. 7, 1977.

(обратно)

[37]. Аникин А. Адам Смит. М., 1968, с. 62.

(обратно)

[38]. "National Observer", May 29, 1976, p. 134.

(обратно)

[39]. Цит. по: Huber R. The American Idea of Success. New York, 1971, p. 50.

(обратно)

[40]. Цит. по: Huber R., op. cit., p. 112.

(обратно)

[41]. Цит. по: Huber R., op. cit., p. 216.

(обратно)

[42]. Tам же, с. 387.

(обратно)

[43]. Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959, с. 144.

(обратно)

[44]. Цит. по: Н u b e r R., op. cit., p. 248.

(обратно)

[45]. Шекспир В. Гамлет, принц датский. М., 1950, с. 465.

(обратно)

[46]. Success! New York, 1977, p. 4.

(обратно)

[47]. "Washington Post", Nov. 1, 1977.

(обратно)

[48]. Н u b е r R., op. cit., p. 266.

(обратно)

[49]. Цит. по: Н u b е r R., op. cit., p. 66.

(обратно)

[50]. "U. S. News and World Report", June, 30, 1979, p. 48.

(обратно)

[51]. Н u b е r R., op. cit., p. 103.

(обратно)

[52]. Power. How to Get It, How to Use It. New York, 1975, p. 4.

(обратно)

[53]. "Christian Science Monitor", Feb. 14, 1979.

(обратно)

[54]. Д э в и с Д. Капитализм и его культура. М., 1949.

(обратно)

[55]. Vidal G. Matters of Fact and Fiction. New York, 1977, p. 281

(обратно)

[56]. Faulkner W. Essays, Speeches and Public Letters. New York, 1965, p. 72.

(обратно)

[57]. Macleish A. A Continuing Journey. Boston, 1968, p. 181.

(обратно)

[58]. Updike J. Picked. Up Pieces. New York, 1975, p. 31.

(обратно)

[59]. "Writer's Digest", September, 1977.

(обратно)

[60]. Vonnegut К. Opinions Wampeters, Foma and Granfallous. New York, 1974, p. 225.

(обратно)

[61]. Warren Robert Perm. Democracy and Poetry. Cambridge, 1975, p. 33.

(обратно)

[62]. Faulkner W., op. cit., p. 153.

(обратно)

[63]. Updike J., op. cit., p. 31.

(обратно)

[64]. Vidа1 G., op. cit., p. 237.

(обратно)

[65]. Брукс Ван Вик. Писатель и американская жизнь. М., 1971, с. 183.

(обратно)

[66]. Vonnegut К., op. cit., p. 226.

(обратно)

[67]. Vida1 G., op. cit., p. 30.

(обратно)

[68]. Lewis D. Sexpionage. New York, 1976.

(обратно)

[69]. Wagег W. Telefon. New York, 1975.

(обратно)

[70]. Smith R. The Kramer Project. New York. 1975.

(обратно)

[71]. Whitmen G. A Matter of Intelligence. New York, 1975.

(обратно)

[72]. Rogers Ray Mount. The Negotiator. New York, 1975.

(обратно)

[73]. Саrеу С. The Chekhov Proposal. New York, 1975.

(обратно)

[74]. Household G. Red Anger. New York, 1975; Hone G. The Sixth Directorate. New York, 1975.

(обратно)

[75]. Epstein L. P. D. Kimerakov. New York, 1975.

(обратно)

[76]. Littel К. The Defection of A. J. Lewinter. New York, 1975.

(обратно)

[77]. Gartfield B. The Romanov Succession. New York, 1974.

(обратно)

[78]. Lambert D. The Ermakov Transfer. New York, 1975.

(обратно)

[79]. Adler W. Transsibirian Express. New York, 1976.

(обратно)

[80]. Mc Ciness E. Agent in Place. New York, 1977.

(обратно)

[81]. Patterson J. Jericho Commandment. New York, 1979.

(обратно)

[82]. Sa1isbuгу Н. The Gates of Hell. New York, 1975.

(обратно)

[83]. Feifer G. Moscow Farewell. New York, 1976.

(обратно)

[84]. Соhen A. A Hero in His Time. New York, 1977.

(обратно)

[85]. Ross С. Moscow Mists. New York, 1977.

(обратно)

[86]. E11iоtt J. Blood on Snow. New York, 1978.

(обратно)

[87]. "New York Post", Mar. 30, 1975.

(обратно)

[88]. Lasсh С. The Culture of Narcissism: American Life in an Age of Diminishing Expectations. New York, 1978.

(обратно)

[89]. Rubin J. Growing (Up) at Thirty-Seven. New York, 1976, p. 19

(обратно)

[90]. Smith A. Powers of the Mind. New York, 1975, p. 127.

(обратно)

[91]. "Business Week", Mar. 15, 1976.

(обратно)

[92]. Хеллер Дж. Что-то случилось. М., 1978, с. 117.

(обратно)

[93]. Rоsen R. D. Psychobable. New York, 1977, p. 50.

(обратно)

[94]. "Business Week", Mar. 15, 1976. 

(обратно)

[95]. "Fortune", Sep. 11, 1978.

(обратно)

[96]. "Toronto Star", Feb. 20, 1979.

(обратно)

[97]. Нightоwer J. Eat Your Heart Out. New York, 1975, p. 242.

(обратно)

[98]. "New York Times", Nov. 8, 1977.

(обратно)

[99]. Galbraith J. Economics and the Public Purpose. Boston, 1973, p. 227.

(обратно)

[100]. "New York Times". Aug. 12, 1977.

(обратно)

[101]. "Humanist", Sept.—Oct., 1975.

(обратно)

[102]. "Humanist", March — April, 1979, p. 13.

(обратно)

[103]. "New York; Times", Sept. 20, 1975.

(обратно)

[104]. "The Complete Astrologer". New York, 1975, p. 100.

(обратно)

[105]. "Newsweek". Dec. 4, 1978.

(обратно)

[106]. Lasch С, op. cit., p. 11.

(обратно)

[107]. За рубежом, 1975, № 12.

(обратно)

[108]. См.: "New York Times", Dec. 8, 1974.

(обратно)

[109]. "Saturday Evening Post", Nov., 1976, p. 68.

(обратно)

[110]. "World Politics", April, 1979. p. 424.

(обратно)

[111]. Rothschild E. Paradise Lost. The Decline of Auto-Industrial Age. New York, 1974, p. 39.

(обратно)

[112]. "Time", Dec. 31, 1973, p. 18.

(обратно)

[113]. "Village Voice", Dec. 14, 1972, p. 7

(обратно)

[114]. "Saturday Evening Post", Nov., 1975, p. 17, 84.

(обратно)

[115]. "New York Times". Nov. 28, 1972.

(обратно)

[116]. Nader R. Unsafe at Any Speed: The Designed-In Dangers of the American Automobile. New York, 1966, p. 5.

(обратно)

[117]. "Earth Handbook", New York; 1970, p. 206.

(обратно)

[118]. "New York Post", Aug. 12, 1972.

(обратно)

[119]. Маяковский В. Мое открытие Америки. Соч., т. 7, с. 344.

(обратно)

[120]. "New York Times" Oct. 16, 1976.

(обратно)

[121]. "Los Angeles Times", June 26, 1977.

(обратно)

[122]. "Newsweek", Nov. 19, 1979, p. 70.

(обратно)

[123]. Rothschild E., op., cit., p. 219.

(обратно)

[124]. "Saturday Review", May. 14, 1977, p. 6.

(обратно)

[125]. "Mother Jones", Sept. —Oct., 1977, p. 23.

(обратно)

[126]. "Mother Jones", September — October, 1977, p. 28.

(обратно)

[127]. "Newsweek", Nov. 19, 1979, p. 31.

(обратно)

[128]. "New York Times", March 30, 1974.

(обратно)

[129]. "Time", Dec. 31, 1973, p. 20.

(обратно)

[130]. "International Herald Tribune", Sept. 19, 1979.

(обратно)

[131]. "Psychology Today", January, 1975.

(обратно)

[132]. См.. "Congressional Record", Mar. 14, 1973 p. S4743.

(обратно)

[133]. "Boston Sunday Globe" Mar. 3. 1974.

(обратно)

[134]. Цит. по: За рубежом, 1966, № 24.

(обратно)

[135]. Цит. по: Социалистический Донбасс, 1977, 6 сентября.

(обратно)

[136]. Цит. по: Московский комсомолец, 1974, 11 сентября.

(обратно)

[137]. Там же.

(обратно)

[138]. Хейли А. Колеса. Москва, 1983, с. 70.

(обратно)

[139]. Ва11 G. Diplomacy for a Crowded World. New York, 1976, p. 100.

(обратно)

[140]. "Time", Sept. 26, 1977.

(обратно)

[141]. Курс для высшего управленческого персонала. М., 1970, с. 736.

(обратно)

[142]. "Newsweek", Sept. 1, 1975, p. 50.

(обратно)

[143]. "Fortune", Dec. 1955, p. 224.

(обратно)

[144]. "Newsweek", May 24, 1971, p. 30.

(обратно)

[145]. "Business Week". July 9, 1976.

(обратно)

[146]. "Newsweek", May 24, 1971, p. 31

(обратно)

[147]. "Intellectual Digest", Nov., 1973, p. 72, 74.

(обратно)

[148]. "Nation", Mar. 15, 1975, p. 298.

(обратно)

[149]. "Congressional Record", Mar. 8, 1973, p. S4247.

(обратно)

[150]. "Human Evenis", Apr. В, 1974, p. 318.

(обратно)

[151]. "Human Events", Nov 26, 1977, p. 939.

(обратно)

[152]. Jасоbу N. Corporate Power and Social Responsibility. A Blueprint for the Future. New York, 1973, p. 197.

(обратно)

[153]. "Fortune", July, 1973, p. 218.

(обратно)

[154]. "Saturday Review", Jan. 21, 1978, p. 22, 24.

(обратно)

[155]. Сonot R. American Odyssey. New York, 1974, p. 203.

(обратно)

[156]. Цит. по: "Nation", Nov. 2, 1974, p. 438.

(обратно)

[157]. Robbins W. The American Food Scandal. New York, 1974, p. 2, 126, 174.

(обратно)

[158]. Миллс Р. Властвующая элита. М., Иностранная литература, 1959, с. 170—171.

(обратно)

[159]. Vida1 G., op. cit., p. 198.

(обратно)

[160]. Kennan G. The Cloud of Danger. Boston, 1977, p. 14.

(обратно)

[161]. Винер Н. Я — математик. М., 1964, с. 288.

(обратно)

[162]. "U. S. News and World Report", Sept. 3, 1979, p. 53.

(обратно)

[163]. "Newsweek", Feb. 9, 1976, p. 11.

(обратно)

[164]. Mankiewicz F., Swerdlow J. Remote Control. New York, 1978, p. 8.

(обратно)

[165]. Boorstin D. Democracy and Its Discontents. New York, 1974, p. 22.

(обратно)

[166]. "National Lampoon", Apr., 1977, p. 8.

(обратно)

[167]. Mankiewiсz F., op. cit., p. X.

(обратно)

[168]. Mankiewicz F., op. cit., p. 203.

(обратно)

[169]. Цит. по: США — экономика, политика, идеология, 1970. Kill, с 96.

(обратно)

[170]. Оганов Г. ТВ по-американски. М., 1979, с. 30, 58.

(обратно)

[171]. Цит. по: Маnkiewiсz F., op. cit., p. 23.

(обратно)

[172]. Цит. по: «США — экономика, политика, идеология», 1970, № 11, с. 101.

(обратно)

[173]. "TV Book", New York, 1977, p. 355.

(обратно)

[174]. Цит. по: Mankiewiсz F., op. cit., p. 44.

(обратно)

[175]. Mankiwiсz F., op. cit., p. 9.

(обратно)

[176]. Wilson Bryan Key. Media Sexploitation. New York, 1977, p. 210.

(обратно)

[177]. "Newsweek", Feb. 20, 1978, p. 54, 61.

(обратно)

[178]. "New York Times", Nov. 21, 1976.

(обратно)

[179]. Хеллер Дж. Что-то случилось. М., 1979, с. 436.

(обратно)

[180]. "Newsweek", Feb. 25, 1980, p. 55.

(обратно)

[181]. "Los Angeles Times", Feb. 1, 1976.

(обратно)

[182]. "Society", Nov.-Dec, 1977.

(обратно)

[183]. "Atlantic", Jan., 1977, p. 38.

(обратно)

[184]. См.: Sheehy G. Hustling. New York, 1973.

(обратно)

[185]. Березовский М. Бог любит Америку. Москва, 1980, с. 38, 39, 40. 86.

(обратно)

[186]. "Time", Apr. 9, 1984.

(обратно)

[187]. "Futurist", Feb., 1979.

(обратно)

[188]. Frоmm E., op. cit., p. 199.

(обратно)

[189]. Веll D. The Cultural Contradictions of Capitalism. New York, 1976, p. 22, 68.

(обратно)

[190]. "New York Times", June 9, 1979.

(обратно)

[191]. "Futurist", Oct., 1974, p. 220.

(обратно)

[192]. Цит. по: Советская культура, 1977, 15 апреля.

(обратно)

[193]. "U. S. News and World Report", Dec. 24, 1979, p. 64.

(обратно)

[194]. "U. S. News and World Report", Dec. 10, 1979, p. 57.

(обратно)

[195]. Schumacher E. F. Small is Beautiful. London, 1978, p. 54.

(обратно)

[196]. Цит. по: "New Yorker", Feb. 16, 1976, p. 96.

(обратно)

[197]. "Time", Feb. 2, 1970.

(обратно)

[198]. "Foreign Policy", Autumn, 1971.

(обратно)

[199]. Цит. по: "New Yorker", Feb. 16, 1976, p. 101.

(обратно)

[200]. Fromm E., op. cit., p. 110.

(обратно)

[201]. Кеnnan G., op. cit., p. 25.

(обратно)

Оглавление

Реклама на сайте