«Волчье логово»

Стэнли Уаймэн

ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО

Историко-приключенческий роман.

Перевод с английского

ПРЕДИСЛОВИЕ

Роман "Волчье логово" представляет английскую переделку старинного французского мемуара или отрывка автобиографии, написанной, по-видимому, около 1620 г. виконтом Ан де Кайлю и привезенной в эту страну (сам автор вряд ли когда бывал в Англии) одним из его потомков, после уничтожения Нантского эдикта (1). Виконт де Кайлю, как известно из других источников, был одним из выдающихся лиц при дворе Генриха IV (2) и, следовательно, в августе 1572 г., когда происходили описанные здесь события, он вместе со своими братьями - Мари и Круазет, участвовавшими с ним во всех этих приключениях, едва только вышел из детского возраста. По тону рассказа видно, что старый ветеран сам молодеет вспоминая события своей юности, и хотя рассказ его не бросает какого-либо нового света на историю того времени, он не лишен известного интереса.

Глава 1 БЕРЕГИСЬ ВОЛКА!

У меня было столько веских причин запомнить события этого дня, что мне кажется, в моих ушах еще теперь звучит голос Катерины. Закрою глаза, и предо мною мгновенно является картина, которую я видел столько лет тому назад - голубое летнее небо, выдающийся угол башни, от которого подвигался по небу обрывок облака, точно дым из трубы. Больше я ничего не мог видеть, потому что лежал на спине с заложенными под голову руками. Мари и Круазет мои братья, лежали около меня в таком же точно положении, а неподалеку от нас, на террасе, на низеньком табурете, который ей вынес Жиль, сидела Катерина. Дело было в августе, во второй четверг этого месяца: было очень жарко, так, что даже галки приутихли. Я уже стал засыпать, следя за постоянно удлиняющимся облаком, становившимся все тоньше и тоньше, когда раздался голос Круазет, переносившего жару не хуже любой ящерицы.

- Мадемуазель, - сказал он, - зачем вы так пристально смотрите на Кагорскую дорогу?

Я бы и не обратил на это внимания, но резкий голос Круазет и то обстоятельство, что Катерина не сразу ответила ему, невольно заставили меня повернуться к ней. И что же! Лицо ее покрылось самым очаровательным румянцем, и, обращенные теперь на нас, чудные глаза ее были полны слез. Мы все, как три щенка на лапках, приподнялись на локтях и посмотрели на нее. Последовало продолжительное молчание, затем она сказала нам совершенно просто:

- Мальчики, я выхожу замуж за мсье де Паван.

Я повалился на спину и раскинул руки.

- О, мадемуазель! - воскликнул я с упреком.

- О, мадемуазель, - повторил за мною Мари. Он также упал на спину, раскинул руки и застонал.

И маленький Круазет также закричал: "О, мадемуазель!". Он был так смешон, когда также повалился на спину, хлопнул при этом себя руками и завизжал, как поросенок. Но это был догадливый мальчик. Он первый из нас вспомнил о заведенном в таких случаях порядке. Подойдя к Катерине со шляпою в руке, в то время, как она сидела, полусмущенная, полусердитая, он обратился к ней, слегка покраснев, с такими словами:

- Мадемуазель де Кайлю, кузина наша, позвольте вам пожелать всяких радостей и долгой жизни. Мы ваши верные слуги, добрые друзья и союзники мсье де Паван во всех ссорах с его врагами, как...

Но я уж не мог выдержать долее.

- Не спешите, Сент-Круа де Кайлю, - сказал я, отталкивая его в сторону (он всегда забегал вперед в то время) и занимая его место. Потом, с самым изысканным поклоном, я начал:

- Мадемуазель, мы желаем вам всяких радостей и долгой жизни, мы ваши верные слуги и добрые друзья и союзники мсье де Паван во всех его ссорах с врагами, как... как...

- ... как подобает членам младшей линии вашего дома, - подсказал вполголоса Круазет.

- Как подобает членам младшей линии вашего дома, - повторил я за ним.

После этого Катерина встала и низко поклонилась мне, и мы все по очереди целовали ее руку, начиная с меня и кончая Круазетом, как требовало приличие. Потом Катерина закрыла лицо платком - она плакала, а мы сели на прежние места, скрестив ноги по-турецки, и произнесли тихо: "О, Кит!".

Но Круазет не мог угомониться.

- Что-то скажет Волк? - прошептал он мне.

- Да, конечно! - воскликнул я. В этот момент я размышлял о себе, но тут явился другой вопрос. - Что-то скажет Видам, Кит? - сказал я, обращаясь к Катерине.

При этом вопросе она выронила свой платок и так побледнела, что я раскаялся в своих словах. Круазет уже дергал меня за рукав.

- Дома ли мсье де Безер? - спросила она тревожно.

- Да, - отвечал Круазет. - Он вернулся прошлым вечером из Сент-Антонен с маленькой свитой.

Эта новость, видимо, успокоила ее, вместо того, чтобы усилить ее тревогу, как я ожидал. Я полагаю, что она беспокоилась более за Луи де Паван, чем за себя. Да это и понятно, потому что даже у Волка вряд ли хватило бы жестокости чем-нибудь повредить нашей кузине. Ее тонкая, стройная фигура, бледное овальное лицо с кроткими карими глазами, ее нежный голос, ее доброта - все это казалось нам тогда идеалом женской прелести. С тех пор, как мы себя помнили, включая и младшего из нас Круазет, которому едва минуло семнадцать (он был годом моложе нас с Мари, бывших близнецами), мы были всегда влюблены в нее.

Теперь я расскажу, как это случилось, что мы, молодежь (сложенные вместе года всех четверых не превышали семидесяти), сидели мирно на террасе замка в тишине этого дня. Было лето 1572 г. Между католиками и гугенотами был только что заключен мир (3); в ознаменование этого события через день или два должен был праздноваться брак Генриха Наваррского с Маргаритой де Валуа (4), сестрою короля, что должно было, как надеялось большинство французов, закрепить мирное соглашение. Виконт де Кайлю - отец Катерины и наш опекун, был одним из губернаторов провинций, которым было поручено следить за водворением этого мира. Он пользовался большим уважением обеих партий, будучи католиком, но не фанатиком, упокой Господь его душу! Уже с неделю перед тем, он отправился в Байону - свою провинцию.

Большая часть наших соседей в Керси также была в отъезде: они отправились в Париж в качестве свидетелей с той или с другой стороны при королевском браке. Таким образом, мы - молодежь, мало стесняемые присутствием добродушной и гнусавой м-м Клод, гувернантки Катерины, пользовались нашею свободой и праздновали вновь заключенный мир по-своему.

Мы постоянно жили в деревне. Никто из нас не бывал даже в По, не только что в Париже. У нашего опекуна, виконта, имелись свои, весьма строгие взгляды на воспитание юношества. И хотя нас выучили ездить верхом и стрелять, владеть шпагой и спускать сокола на охоте, но мы не более Катерины были знакомы со светом: пожалуй мы больше ее слышали об удовольствиях и испорченности придворной жизни, но зато она была более нас знакома с ее утонченными сторонами. Именно она выучила нас танцевать и кланяться. Близость ее весьма способствовала смягчению наших манер, а за последнее время мы кое-что приобрели в обществе Луи де Паван - гугенота, взятого виконтом в плен при Минконтуре, жившего у нас до своего выкупа и уж не походившего совсем на деревенщину. Но мы были очень застенчивы и потому не любили и боялись незнакомых людей. Так что, когда появился наш мажордом - старый Жиль, в то время как мы с грустью раздумывали о новости, сообщенной Катериной, и объявил могильным голосом: "Мсье Видам де Безер желает засвидетельствовать свое почтение мадемуазель" - то нас охватил почти панический страх.

С криком: "Волк!" мы все вскочили на ноги. Выездная дорога в Кайлю постепенно поднимается в виде насыпи от ворот до террасы и по бокам огорожена низкими парапетами. Слова Жиля долетели до нас в то самое время, как снизу показалась и его голова, так что до появления гостя оставался самый краткий промежуток времени. Круазет бросился было к дверям в дом, но не успел дойти и остановился у контрфорса башни, приложив палец к губам. Я вообще неповоротлив, а Мари дожидался меня, так что мы имели весьма неуклюжий и растерянный вид, когда темная тень Видама уже упала перед Катериной.

- Мадемуазель! - сказал он, приближаясь к ней, освещенный ярким солнцем, и склоняясь с прирожденной величественной грацией над ее рукой, я вернулся поздно вечером из Тулузы, а завтра еду в Париж. Я лишь успел немного отдохнуть и смыть с себя дорожную пыль, но спешу принести вам мои... А!

Он, видимо, только что заметил нас и прервал свое приветствие. Выпрямившись и небрежно обращаясь к нам, он сказал:

- А, две молодые барышни Кайлю... Отчего вы не засадите их за прялку, мадемуазель? - и он взглянул на нас с неласковой улыбкой.

Круазет делал страшные гримасы за его спиной. Мы отвечали гневными взглядами, но, что сказать, не нашли.

- Вы покраснели! - продолжал этот злодей, улыбаясь, играя с нами, как кошка с мышью. - Вероятно, вы оскорбились, что я просил мадемуазель засадить вас за прялку? Так знайте же, что я сам готов прясть по приказанию мадемуазель и сочту это за большое счастье для себя.

- Мы не девочки, - пробурчал я, и вся кровь бросилась мне в лицо, - вы не посмели бы назвать девочкой моего крестного, Ан де Монморенси, мсье де Видам!

Хотя мы и шутили между собою над нашими женскими именами, но были еще настолько молоды, чтобы обижаться, когда то же самое позволяли себе другие.

Он презрительно пожал плечами. И какими ничтожными почувствовали мы себя в то время, как его громадная фигура господствовала над всею террасой!

- Мсье де Монморенси был мужчина, - сказал он небрежным тоном, - а мсье де Кайлю...

При этом нахал преспокойно повернулся к нам спиной и сел на низкий парапет около Катерины. При всем нашем тщеславии нам было совершенно ясно, что он считает совершенно излишним вступать в какие-либо разговоры с нами... Да он совсем и позабыл о нашем присутствии!

Как раз в это время показалась мадам Клод с Жилем, несшим за ней стул, и мы отошли на другую сторону террасы, откуда продолжали метать гневные взгляды на своего обидчика, хотя это было ни с чем несообразно. Я до сих пор трепещу при одном воспоминании о нашей дерзости.

Это был громадного роста человек; обстриженная клином борода, только что вошедшая в моду при дворе, совсем не подходила к его мужественной фигуре; его серые глаза отличались каким-то леденящим взглядом, может быть, вследствие небольшой косины в них. В манерах его замечалась какая-то суровая вежливость.

Прибавьте к этому жесткий, повелительный голос, не допускавший никаких противоречий, и вы поймете, что все это вместе взятое, при отталкивающем виде этой гигантской фигуры, действовало подавляющим образом. Недаром говорили, что сильные люди приходили в смущение от одного его взгляда, а слабых он просто приводил в трепет. Чего стоила уже одна эта молва, ходившая про него! Хотя мы мало были знакомы с разными проявлениями людской злобы, но имя его всегда соединялось с доходившими до нас рассказами о разных преступлениях. Мы слышали о нем, как о самом наглом дуэлисте, и что он часто пользовался услугами наемных убийц. Даже в те дни, которые теперь, слава Богу, миновали, он славился своей жестокостью и мстительностью, и имя его часто произносилось шепотом при рассказе о каком-нибудь убийстве. Про него сложилась поговорка, что он "не уступит перед Гизом (5) и не покраснеет перед самой Пресвятой Девой".

Таков был наш гость и сосед, Рауль де Мар, Видам де Безер. В то время, как он сидел на террасе, говоря любезности Катерине и искоса поглядывая на нас, мне казалось, он походил на большого кота, пред которым, ничего не подозревая, порхала красивая бабочка.

Бедная Катерина! Без сомнения, у нее были более веские причины для беспокойства, чем я подозревал тогда. Она, по-видимому, лишилась голоса и едва отвечала, запинаясь. Мадам Клод была глуха и глуповата, а мы мальчики, были совсем сконфужены после полученного отпора, так что разговор не клеился.

Видам же был не из таких людей, что задают себе излишнее беспокойство в столь жаркий день. После одной из наиболее продолжительных пауз в разговоре я вздрогнул, почувствовав, что взгляд его остановился на мне. Ужас мой еще более увеличился, когда я заметил во взгляде Видама особое выражение, которого я не замечал прежде. Это было не то выражение боли, не то какого-то дикого беспокойства. Он медленно перевел этот, не лишенный вопрошения, взгляд на Мари, и потом его глаза остановились на Катерине.

Еще с минуту назад ее заметно тревожило его присутствие. Теперь же, по какой-то несчастной случайности, или по воле самого Провидения, ее внимание было отвлечено чем-то другим, и она не сознавала его пристального взгляда. Ее глаза были устремлены вдаль, она вся разрумянилась, губы были полуоткрыты и грудь волновалась. Мрачная тень пробежала по лицу Видама, он отвел от нее глаза и также стал смотреть по направлению к северу.

Замок Кайлю стоит на крутой скале, посреди узкой долины того же имени. Город гнездится у подножия скалы, так близко к нему, что мальчиком мне случалось перебрасывать камень через крыши домов. Ближайшие холмы, более темные, чем окружающие их зеленые поля по берегам ручья, поднимаются по обеим сторонам. С террасы замка можно разглядеть всю долину и извивающуюся по ней дорогу. Глаза Катерины были устремлены к северной оконечности этой ложбины, где в нее спускается большая дорога из Кагора. Все время с полудня лицо ее было обращено в этом направлении.

Я тоже стал смотреть в эту сторону: какой-то одинокий всадник спускался с крутых холмов в долину.

- Мадемуазель! - внезапно воскликнул Видам таким голосом, что мы все взглянули на него, а лицо Кит покрылось смертельной бледностью. В этом голосе было нечто такое, чего она не слышала никогда прежде, точно ее кто ударил. - Мадемуазель, - продолжал он тоном грубой насмешки, -ждет, вероятно, известий из Кагора от своего жениха. Имею честь поздравить мсье де Паван с победой.

Он угадал верно! Как только раздались эти обидные слова, я вскочил на ноги, возмущенный ими, но, в то же время, пораженный его удивительным зрением и сообразительностью. Он, видимо, разглядел на этом расстоянии цвета фамильной ливреи Паванов.

- Мсье де Видам! - воскликнул я с негодованием (Катерина, вся бледная, не произнесла ни слова). - Мсье де Видам... - но тут я остановился в затруднении: за ним я видел фигуру Круазет, и с его стороны не было заметно никаких признаков одобрения или поддержки.

Так мы стояли некоторое время лицом к лицу, не говоря ни слова: мальчик и взрослый человек, ребенок и руэ. Потом Видам поклонился мне совершенно по-новому.

- Мсье Ан де Кайлю желает отвечать за мсье де Паван? - спросил он вежливо, но насмешливо.

Я угадал смысл его слов. Что-то как будто подтолкнуло меня (Круазет говорил впоследствии, что это была счастливая мысль, хотя я и не придаю теперь этому особенного значения), и я отвечал ему:

- Нет, не за мсье де Паван, но скорее за мою кузину. - Тут я поклонился и продолжал: - От ее лица я принимаю ваши поздравления, мсье де Видам. Ей приятно, что добрые пожелания исходят от нашего ближайшего соседа. Вы верно угадали, что она скоро выходит замуж за мсье де Паван.

Я думал - и в этом убедило меня изменившееся выражение на лице гиганта и его дрогнувшая губа, - что его слова были вызваны одной догадкой. Казалось, глаза самого дьявола на мгновение отразились в его глазах. Потом он оглядел нас с Мари, как дикий зверь в клетке, озирающийся на своего сторожа, и продолжал со своею прежней вежливо-насмешливой интонацией:

- Мадемуазель желает услышать мои поздравления? - сказал он медленно, как бы с трудом выговаривая каждое слово. - Она действительно услышит их, когда наступит счастливый день. В этом она может быть уверена. Но теперь бурное время, и, если я не ошибаюсь, жених мадемуазель - гугенот, и он отправился в Париж. Воздух Парижа, как я слышал, не особенно полезен теперь для гугенотов.

Я видел, что Катерина вздрогнула, и была готова лишиться чувств. Мой гнев восторжествовал над боязнью и нерешительностью, и я грубо прервал его следующими словами:

- Будьте уверены, что мсье де Паван сумеет позаботиться о своей безопасности.

- Может быть, - отвечал Безер, и в голосе его зазвучали стальные ноты. - Но, во всяком случае, это будет памятный день для мадемуазель... когда она услышит от меня первое поздравление... Она будет помнить его всю свою жизнь! Да, за это уж я отвечаю, мсье Ан, - продолжал он, сверкнув на нас своими косыми глазами, - я уверен, что мадемуазель никогда не позабудет этого дня!

Невозможно описать тот демонский взгляд, что бросил он уходя на полуживую девушку, и ту зверскую угрозу, что прозвучала в его последних словах.

Уход его принес нам мало облегчения. Он успел оставить за собою достаточно горя, и если он желал внушить нам страх, то вполне преуспел в этом. Кит вся в слезах вошла в дом, достаточно наказанная за свое невинное кокетство, если такое было, а мы трое посматривали друг на друга с вытянутыми лицами. Не подлежал сомнению тот факт, что мы приобрели теперь злейшего врага в самом близком соседстве. Как сказал Видам, это были бурные времена, когда творились ужасные дела, когда не щадили ни женщин, ни детей... Теперь даже страшно вспомнить об этом.

- Хорошо, если б виконт был здесь, - сказал Круазет в заключение нашего неприятного разговора о возможных последствиях всего этого.

- Или хотя бы наш кастелян Малин, - прибавил я.

- От него было бы мало толку, - отвечал Круазет, - а кроме того, он в С.-Антонен, и раньше недели не вернется. Отец Пьер также в Альби.

- Как ты думаешь, - сказал Мари, - не нападет он теперь на нас?

- Конечно, нет, - ответил пренебрежительно Круазет. - Даже Видам не посмеет сделать этого в мирное время. А кроме того, у него здесь не более десяти человек, - прибавил сметливый мальчик, - и, если считать старого Жиля, то нас будет не меньше. Паван всегда говорил, что три человека легко могут защищать въездные ворота против двадцати. Нет, он не решится на это!

- Конечно, - согласился я. - Итак, мы разбили предположение Мари. Но, что касается Луи де Паван...

Тут меня прервала Катерина. Она быстрыми шагами вышла из дома и имела теперь совсем другой вид: лицо ее горело от гнева, но слез и следа не было.

- Ан! - сказала она повелительным тоном. - Посмотри, что там делается внизу?

Это не было трудно для меня: стоило только подойти к парапету, чтобы увидеть весь город. На террасу обычно доносились все звуки городской жизни. Отсюда мы слышали и рыночный спор над мерою пшеницы, и вой собаки, и брань сварливой бабы, и бой часов на башне и крик ночного сторожа.

В такой жаркий летний день в городе обыкновенно было тихо. Если бы мы не были так заняты своими собственными делами, то давно заметили бы первые признаки начинавшегося внизу волнения, шум которого уже явственно доносился до нас. Мы могли видеть в конце улицы часть дома Видама - мрачную квадратную постройку, доставшуюся ему в наследство от матери. Его родовой замок Безер находился далеко, во Франшконтэ, но последнее время (и Катерине, вероятно, лучше была известна причина этого) он почему-то отдавал предпочтение этому жалкому жилищу в Кайлю. Это был единственный, не принадлежавший нам, дом в городе. Он был известен под названием "Волчьего логова" и представлял собой мрачного вида каменную постройку, окруженную двором. По сторонам его окон виднелись высеченные из камня волчьи головы, вечно скалившие свои зубы на противоположную церковную паперть.

Посмотрев в этом направлении, откуда и доносился до нас шум, мы увидели фигуру самого Безера, высунувшегося со смехом из окна. Причиною его веселости, как мы тотчас заметили, был всадник, подымавшийся не без труда по крутой улице. Он сдерживал свою лошадь и отбивался от небольшой кучки оборванцев, преследовавших его ругательствами и бросавших в него камнями и комками грязи. Человек этот обнажил свою шпагу, и до нас долетели его возгласы, смешавшиеся с пронзительными криками толпы: "Vive la messe!" (6), наполовину заглушенные стуком копыт испуганной лошади. В эту минуту брошенный кем-то камень ударил его в лицо, которое покрылось кровью, и мы услышали громкие проклятия.

- О, мое письмо! - воскликнула Катерина с негодованием, сжимая свои руки. - Они отнимут у него мое письмо!

- Проклятие! - воскликнул Круазет. - Она права! Это посланный от мсье де Паван. Мы должны разогнать их, этого нельзя допустить, Ан!

- Они дорого заплатят за это, клянусь Пресвятой Девой! - воскликнул я. - Да еще в мирное время... Негодяи! Жиль! Франциск! - кричал я. - Сюда, ко мне!

Я кинулся искать мое ружье, между тем, как Круазет вскочил на выступ террасы и, приложив руки ко рту, кричал во всю мочь:

- Прочь! Он везет письмо от виконта!

Но эта попытка ни к чему не привела, а я не находил ружья.

С минуту мы были совсем бесполезны, и, прежде, чем я наконец вынес свое ружье из дома, всадник с преследующей его толпой повернули за угол и скрылись от взора за крышами домов. Но, сделав следующий поворот, они должны были уже приблизиться к воротам замка, и я поспешил вниз к подъездной дороге.

Я остановился на минуту, приказав Жилю собрать наших слуг, а Круазет в это время успел уже выйти на узенькую улочку. Я последовал за ним, но меня чуть не сшибла с ног испуганная лошадь со всадником, лицо которого было покрыто кровью и залеплено комьями грязи. Он ничего не мог видеть, и я отскочил в сторону, чтобы пропустить его. Тут я заметил, что Круазет бравый мальчуган! - схватил за шиворот переднего из бродяг и колотит его эфесом своей шпаги. Между тем, как остальные остановились, несколько опешившие, но глаза их метали грозные взгляды. "Опасный народ, - подумал я, - и большей частью не горожане".

- Долой гугенотов! - закричал один из них, показавшийся мне смелей других.

- Прочь вы, канальи! - крикнул я в ответ, окидывая гневным взором это разбойничье сборище.

- Как вы смеете нарушать королевский мир, презренные твари! Убирайтесь по своим конурам!

Едва были произнесены эти слова, как я увидел, что человек, на которого напал Круазет, выхватил кинжал. Я закричал, чтобы предупредить его, но было поздно. Лезвие опустилось, но, благодарение Богу, острие его ударилось о пряжку на кушаке мальчика и скользнуло в сторону, не причинив вреда. Я увидел и как сталь опять заблестела в воздухе... Злоба была написана в глазах этого человека, но не успел он вновь опустить оружие, как был пронзен насквозь острием моей шпаги. Он повалился, как сноп, увлекая за собой Круазета, за которого схватился коченеющими пальцами.

Я до тех пор никогда не убивал человека и не видел смерти, и мне, наверное, сделалось бы дурно, успей я тогда подумать о том, что сделал. Но думать было некогда. На нас напирала толпа с рассвирепевшими лицами. Опустив глаза, я увидел, что противник мой был мертв. Наступив ногою на труп, я закричал безумным голосом:

- Собаки! Сволочь! Прочь по своим норам! Разве вы смеете поднимать руку на Кайлю! Прочь, а не то по возвращении виконта дюжина из вас будет висеть на рыночной площади!

Должно быть у меня был свирепый вид. Страха я не чувствовал, а только незнакомое мне возбуждение овладевало моим существом. Они подались назад. Неохотно, заминаясь, но толпа стала расходиться. Последними были люди из шайки Безера, к числу которых принадлежал, как я догадался, и убитый мной человек. Я продолжал стоять неподвижно, устремив на них грозный взор, пока улица не опустела, и последний человек не скрылся за углом. Тогда я повернулся и увидел Жиля с полудюжиною наших слуг, с бледными лицами стоявших позади меня. Круазет схватил мою руку с рыданиями.

- О, сеньор! - воскликнул Жиль прерывающимся голосом. Но я взглянул строго на него и оттолкнул Круазета.

- Подымите эту падаль, - сказал я, прикасаясь к трупу ногой, - и повесьте его на этом дереве. Потом ворота на запор! И поворачивайтесь скорее!

Глава II УГРОЗА ВИДАМА

Впоследствии Круазет рассказывал мне целую историю о том, что делалось со мною в ту ночь, но сам я ничего не помню. Мне все это показалось страшным сном. Круазет уверял, что ночью я поднялся со своего места (как старший я спал один, а он с Мари вместе помещались на другом тюфяке в той же комнате), пришел к нему и, разбудив его, со слезами и дрожью во всем теле умолял не оставлять меня одного. Так я и проспал подле них до утра. Но, как я уже сказал, я ничего не помню из этого: мне показалось, что я видел какой-то страшный сон, и только по пробуждении я обнаружил себя на одном тюфяке с Круазет и Мари. Так что я не могу утверждать, случилось ли на самом деле все то, что он рассказывал.

Во всяком случае, если меня и мучила совесть, то это продолжалось недолго. Напротив, мне льстило то новое уважение, с которым теперь Жиль и другие слуги относились ко мне. Я не знаю, что думала Катерина о случившемся. Она получила свое письмо и, по-видимому, успокоилась: мы ее почти не видели. Мадам Клод была занята приготовлением травяных отваров и лечением раненого посланца. Поэтому было совершенно естественно, что первенство в замке выпало на мою долю.

Не было сомнений (по крайней мере, мы были уверены в этом), что нападение на посланного с письмом было совершено по наущению самого Видама. Еще более удивительным казалось, что он просто не зарезал его, чтобы захватить письмо. Но, обращаясь назад к этому времени, мне кажется, что тогдашним людям нравилось вносить известную игривость в самые возмутительные зверства. Это было время религиозных войн, когда возбуждаются самые ужасные страсти. Казалось ничтожным лишь убить своего врага: с его головой играли, как с мячом (я ничего не прибавляю), а сердце его бросали собакам.

Без сомнения, Видаму с его зверским юмором пришла фантазия, чтобы принесший первое любовное письмо Павана явился к его невесте весь окровавленный и залепленный грязью. Свалка у наших ворот также входила в его план, как оскорбление нашему дому. Вряд ли на гнев Безера могли подействовать успокоительно развязка всей этой истории и заслуженное наказание, которому подвергся моей рукой один из его людей. Поэтому мы тщательно осмотрели все запоры, укрепления и окна, хотя замок был неприступен, так как стоял на скале, спускавшейся крутым обрывом на глубину двадцати футов от его фундамента. Ворота, как говорил нам Паван, можно было взорвать порохом, но мы сделали все приготовления, чтобы вовремя закрыть железную решетку, преграждавшую на середине подъездную дорогу. Если бы даже неприятелю и удалось ворваться через ворота, то он очутился бы в ловушке узкой крутой дефилее, простреливаемой спереди и с боковых стен. У нас были две кулеврины (7), которые виконт захватил двадцать лет тому назад в битве при Сент-Квентине в качестве трофея. Мы поставили одну из них в конце подъездной дороги, а другую на террасе, откуда мы могли навести ее на дом Безера, находившегося теперь в нашей власти. В действительности мы не ждали нападения. Но мы также не знали, что могло случиться, и должны были приготовиться ко всему.

У нас не оставалось и десятка слуг, так как виконт взял около двадцати самых надежных людей с собой в Байону. На нас, таким образом, лежала громадная ответственность. Наша главная надежда заключалась в том, что Видам поспешит с отъездом в Париж и отложит Свое мщение, и потому время от времени мы бросали беспокойные взгляды на Волчье логово, ожидая увидеть какие-нибудь признаки скорого отъезда его хозяина. Я был страшно поражен, и все мои надежды разлетелись в прах, когда Жиль с испуганным лицом появился на террасе и объявил, что мсье де Видам у ворот и желает видеть мадемуазель.

- И думать нечего допускать его к ней, -добавил старый слуга, в раздумье почесывая голову.

- Без сомнения. Я сам выйду к нему, - отвечал я решительно. - Поставь Франциска с другим человеком у ворот, Жиль. А ты, Мари, будь поблизости. Круазет пусть останется со мной.

Все эти приготовления заняли одно мгновение, и я встретился с Видамом в начале описанной дефилеи.

- Мадемуазель де Кайлю, - сказал я с поклоном, - к сожалению, не совсем здорова сегодня, Видам.

- Значит она не примет меня? - сказал он, взглянув на меня весьма неласково.

- Нездоровье лишает ее этого удовольствия, - отвечал я через силу.

Поистине это был удивительный человек - при виде его вся моя храбрость уходила куда-то, должно быть в пятки.

- Значит она не желает принять меня. Хорошо, - повторил он, как будто и не слышал, что я сказал, и эти простые слова прозвучали точно смертный приговор. - Теперь, мсье Ан, я должен поговорить с вами. Какое удовлетворение намерены вы предложить мне за смерть моего слуги? Это был скромный, тихий человек, которого вы убили вчера. Бедняга только излишне увлекся своею преданностью истинной вере.

- Я убил его потому, что он поднял руку на мсье Сент-Круа де Кайлю у самых ворот дома виконта, - отвечал я решительным тоном, будучи заранее подготовленным к этому ответу. - Вам известно, мсье де Безер, - продолжал я, - что виконту предоставлено право на жизнь и смерть всех живущих в этой долине?

- За исключением моего дома, - прибавил он спокойным тоном.

- Совершенно верно, но пока ваши люди находятся в стенах вашего дома, - возразил я. - Ибо наказание последовало неожиданно, и человек не имел времени покаяться, то я готов...

- Что?

- Заплатить отцу Пьеру за десять поминовений по его душе.

Я был страшно поражен тем неожиданным впечатлением, которое произвели мои слова. Видам разразился громким смехом.

- Клянусь Пресвятой Девой, любезный друг, - воскликнул он, продолжая смеяться, - уж и потешили вы меня! Вот так шутник! Поминовения? Да ведь убитый был протестантом!

Последние слова поразили меня более всего. Казалось, этот человек с его кощунственным смехом совсем не походил на прочих людей. При выборе своих приспешников он не соображался с их верой. Он знал, что по его приказу гугенот будет готов убить своего единоверца, а католик - закричать: "Да здравствует Колиньи (8)!". Я был так ошеломлен его словами, что не находил ответа, и меня выручил находчивый Круазет, сказав:

- Как же объяснить, мсье де Видам, его преданность истинной вере?

- Истинная вера для моих слуг, - отвечал тот, - моя вера. Потом у него, по-видимому, блеснула новая мысль.

- А что важнее всего, - продолжал он медленно, - не пройдет и десяти дней, как в этом убедятся многие тысячи. Запомните мои слова, мальчуган! Это вам пригодится. А теперь вот что, - продолжал он своим обычным тоном, я не прочь сделать приятное соседу. Я не желал доставлять вам беспокойство, мсье Ан, из-за моего канальи, но мои люди будут ждать какого-нибудь вознаграждения. Выдайте мне эту зловредную тварь, бывшую причиной всей свалки, чтобы я мог его повесить. Тогда мы будем квиты.

- Это невозможно, - отвечал я с напускным хладнокровием, ибо для меня было ясно, кого он подразумевал.

Разве я мог выдать посланца Павана! Никогда!

Он взглянул на меня, по-видимому, совершенно равнодушно, но с такой улыбкой, от которой я почувствовал себя весьма неловко.

- Не придавайте большого значения одному удачному удару, молодой сеньор, - сказал он шутливо, покачивая головой. - В ваши годы мне пришлось драться уже с дюжину раз. Однако, должен ли я понимать, что вы отказываете мне в удовлетворении?

- Предлагаемым вами способом - конечно, - отвечал я. - Но...

- Однако! - воскликнул он с грубой насмешкой, - дело прежде всего! Безер, конечно, получит свое удовлетворение и в свое время, будьте уверены в этом. И, конечно, не от такого неоперившегося цыпленка... Это к чему? ткнул он ногой стоявшую на террасе кулеврину, незамеченную им раньше. - Вот что! Понимаю, - продолжал он, бросив на нас проницательный взгляд. - Вы ждали осады! Эх, вы, ротозеи! Вы и забыли, что из вашей кухни идет спуск над крышею лавки старого Фрэти! Я готов прозакладывать себя, что он открыт! Неужто вы воображаете, что я подступил бы с этой стороны, пока найдется хоть одна лестница в Кайлю! Уж не воображаете ли вы, что старый волк превратился в барана?

С этими словами он повернулся к нам спиной и удалился с гордым, торжествующим видом. Он мог торжествовать! Мы стояли, как пораженные громом, стыдясь взглянуть друг другу в лицо.

Разумеется, спуск был открыт. Вспомнив теперь об этом, мы были до того уничтожены сознанием его превосходства, что я даже забыл проводить его до ворот, как того требовала вежливость. Мы поплатились за это впоследствии.

- Это сам воплощенный дьявол! - воскликнул я с негодованием, ходя в своем нетерпении взад и вперед и потрясая кулаками в направлении Волчьего логов а. - Мне кажется, я ненавижу его еще пуще прежнего!

- Я также, - сказал Круазет спокойно. - Но гораздо важнее то, что он нас тоже ненавидит. Во всяком случае, следует закрыть спуск.

- Постой минутку, - отвечал я после нескольких новых проклятий по адресу нашего посетителя, когда Круазет собрался уходить, чтобы распорядиться этим. - Посмотри-ка, что там делается внизу.

- Честное слово, ведь он, кажется собирается покинуть нас! воскликнул Круазет.

Внизу действительно слышался шум лошадиного топота по мостовой. Несколько всадников выезжали из ворот Волчьего логов а, ив чистом утреннем воздухе до нас доносились звуки их голосов и бряцание уздечек. Последним выехал лакей Безера, фигура которого была нам знакома. Через седло его была перекинута пара туго набитых дорожных мешков, при виде которых мы не могли удержаться от радостного восклицания.

- Он уезжает, - пробормотал я, едва доверяя своим глазам. - Он уезжает!

- Подожди, - отвечал сухо Круазет.

Но я был прав. Нам не пришлось долго ждать. Он действительно уезжал. Вскоре мы увидели его самого: он сидел на сильной серой лошади, и у его седла виднелись кобуры с пистолетами. Его мажордом бежал около, выслушивая последние приказания. Калека, привлеченный этою суетою, покинул свое обычное место у церковной паперти и протянул руку за милостыней. Видам, проезжая мимо, зверски хлестнул его плетью по лицу, и до нас донеслись его ругательства.

- Будь он проклят! - воскликнул в праведном негодовании Круазет. Я не сказал ничего, вспомнив, что этот нищий пользовался особым покровительством Катерины. В памяти моей всплыл случай, бывший незадолго до того, когда в бытность виконта дома, у нас устроилась большая соколиная охота на пари. Безер и Катерина ехали тогда вместе по улице: при этом Катерина подала нищему монету, а Безер швырнул ему весь свой выигрыш.

Сердце мое сжалось при этом воспоминании. Но не надолго. Он все-таки уехал или собирался уехать. Мы оставались неподвижны, устремив глаза по направлению маленькой кавалькады из семи всадников, двигавшейся к северу по белой дороге, и продолжая следить за ними, перекидываясь временами словом-другим, пока наконец движение их не замедлилось, и они не стали подниматься по крутой горной дороге в Кагор, а затем и в Париж.

С радостными возгласами - с Круазетом во главе, мы бросились через террасу и двор в одну из внутренних комнат замка, куда вбежали, едва переводя дух.

- Он удрал! - закричал громко Круазет.

- Он поехал в Париж, и пусть его преследуют всякие неудачи!

При этом мы подбросили в воздух шляпы и испустили торжествующий вопль, но ожидаемой поддержки со стороны присутствующих дам не последовало. Когда мы подняли упавшие шляпы и посмотрели несколько сконфуженно на Катерину, она, вся бледная, глядела на нас полными презрения глазами.

- Глупые вы, глупые, - только и сказала она.

Этого было достаточно, чтобы уничтожить меня. Я ожидал, что лицо ее прояснится при нашем известии, но вместо того, оно носило незнакомое мне доселе выражение. Эта добрая, кроткая Катерина назвала нас дураками! И безо всякой к тому причины! Я ничего не мог тут понять и в своем смятении обратился к Круазету. Он же смотрел на Катерину испуганными глазами, а мадам Клод вообще плакала тихонько в своем углу. Меня охватило тяжелое предчувствие предстоящей беды.

- Глупые, - повторила наша кузина с горечью в голосе, нервно ударяя носком башмачка по паркету. - Уж не думаете ли вы, что он мог унизиться до мщения вам? Или, что он мог бы повредить мне, оставшись здесь, на одну сотую долю против того как... - тут она остановилась, как будто не находя слов для выражения своего презрения.

- О! Он мужчина! Он понимает! - воскликнула она, гордо поднимая голову. - А вы что - мальчишки! Разве вы можете это понять!

Я смотрел, пораженный, на эту разгневанную маленькую женщину. Трудно было представить, что это наша кузина. А Круазет, сделав шаг вперед тем временем, поднял что-то белое, валявшееся у ее ног.

- Да, прочтите это! - воскликнула она. - Прочтите! О! - и она с таким безудержным гневом ударила своей рукой по столу, что кровь показалась у нее на пальцах.

- Зачем вы не убили его? Зачем вы не пользовались случаем? Ведь вас было трое против одного! - почти шипела она.

- Он был в вашей власти! Вы могли убить его, но не сделали этого! Теперь он убьет меня!

Мадам Клод в это время тихим голосом произносила имя Павана, призывая всех святых.

Через плечо Круазета я прочитал письмо. Оно начиналось так, без всякого обращения: "У меня есть неотлагательное дело в Париже, мадемуазель, касающееся столько же вас, как и меня: я должен увидеть Павана. Он отдал вам свое сердце. Оно принадлежит вам, и я доставлю его вам по принадлежности. Или его правую руку, которую он также отдал вам... В этом я ручаюсь своим словом."

Письмо было без подписи, и написано какой-то красной жидкостью. Может быть кровью... Какая низкая, жалкая выходка! На адресе было написано грубым почерком "Мадемуазель де Кайлю", и стояла печать с гербом Видама - волчьей головой.

- Негодяй! Презренный негодяй! - вскричал Круазет.

Он первым прочел письмо и понял его смысл. Глаза его наполнились слезами, но это были слезы гнева.

Страшное негодование охватило и меня. Я был весь как в огне, поняв всю безграничную жестокость этого низкого человека, способного так мучить невинную девушку.

- Кто доставил это письмо? - закричал я громовым голосом. - Кто подал его мадемуазель? Как оно попало ей в руки? Отвечайте же!

Одна из горничных со слезами пролепетала, что письмо дал ей Франциск для передачи мадемуазель. Я заскрежетал зубами, а Мари вышел из комнаты, чтобы найти Франциска, а заодно и стремянной ремень.

Видам, без сомнения, захватил это письмо с собой, будучи в уверенности, что его не допустят до свидания с моей кузиной. Уходя один через ворота, он решил воспользоваться представившимся случаем и, наверное, отдал послание Франциску, прибавив к нему какую-нибудь мелкую монету, чтобы тот доставил его по назначению.

Мы молча переглянулись с Круазетом, сообразив все это.

- Он будет ночевать сегодня в Кагоре, - сказал я мрачно.

- Я так не думаю, - тихо отвечал он, отрицательно качая головой. - У него свежие лошади, и мне кажется, он будет продолжать путь. Он привык скоро путешествовать. А теперь, когда...

Я кивнул, хорошо понимая, что он хотел сказать далее.

Катерина опустилась на стул, склонив голову на руки, беспомощно распростертые на столе. Но услышав эти последние слова, или под влиянием какой-то новой мысли, она вскочила на ноги в совершенном отчаянии. Лицо ее подергивалось, фигура сгорбилась, как будто она испытывала физическое страдание.

- О, я не могу долее выносить этого! - простонала она. - Неужто никто ничего не сделает? Я сама поеду за ним! Я скажу ему, что откажу Павану! Я сделаю все, все, что он захочет, только бы он пощадил его!

Круазет с рыданиями выбежал из комнаты. Для нас были просто невыносимы страдания молодой девушки, но мы не могли ничем ее успокоить, прекрасно понимая ту ужасную угрозу, которая заключалась в письме. Под влиянием междоусобных войн и религиозной вражды, а может быть и благодаря господству итальянских взглядов, соотечественники мои превратились в диких зверей. Творились еще более ужасные дела, чем те, какими угрожал Безер, и все это сходило безнаказанно. Но выдумать такое, по истине дьявольское мщение, предметом которого была беззащитная любящая женщина, по моему мнению, мог только один Рауль де Безер.

Мадам Клод поднялась со своего места и, обняв руками за шею Катерину, подала при этом мне знак, чтобы я удалился. Я пошел по направлению к террасе, встретив по дороге несколько испуганных слуг. Мне казалось, что только там я смогу дышать свободно.

Там я нашел Мари и Круазета, молчаливых и со следами слез на лицах. Глаза наши встретились, и мы без слов поняли друг Друга.

- Когда? - произнесли мы все разом, причем братья вопросительно взглянули на меня.

Это заставило меня несколько придти в себя, и, подумав немного, я отвечал решительно:

- Завтра на рассвете. Теперь уже час пополудни. Нам нужны деньги и лошади. Через час все это будет здесь, и мы, пожалуй, успели бы попасть в Кагор к вечеру, но тише едешь - дальше будешь. Выедем завтра на рассвете.

Они только кивнули головами в знак согласия.

Мы задумали большое дело: отправиться в отдаленный, незнакомый нам Париж, разыскать там мсье де Павана и предупредить его о грозившей опасности. Мы должны были спешить наперегонки с Видамом во имя спасения жизни жениха Кит. Если б мы доехали до Парижа ранее Безера ила даже вместе с ним, то успели бы в первые сутки предупредить Павана. Нашею первой мыслью было взять с собой сколь можно более народа, чтобы при первом удобном случае совершить нападение на Безера и убить его. Но люди, оставленные виконтом с нами в замке в виду мирного времени и отсутствия какой-либо опасности по соседству, далеко не отличались храбростью. У Безера же была подобрана шайка самых отчаянных швейцарских кондотьеров, готовых на все, подобно своему хозяину. Поэтому мы решили, в конце концов, что будет благоразумнее ограничиться одним предупреждением Павана, и, в случае надобности, сражаться вместе с ним против общего врага.

Мы могли бы еще отправить гонца. Но все наши слуги, за исключением Жиля - слишком старого для такого путешествия, не имели никакого понятия о Париже. Да и никому из них нельзя было доверить столь серьезное поручение. Мы подумали было о посланце Павана, но он был уроженцем Рошеля и, будучи посланным с полдороги, никогда не бывал в столице. Так что нам ничего не оставалось, как ехать самим.

Я помню, что мы решились на это предприятие не без глубокого раздумья. Париж смутно представлялся нашему воображению громадным городом, полным всяких опасностей. Треволнения придворной жизни не привлекали нас. Подобно всем, выросшим в провинции, нас приводило в трепет само столкновение с большим светом и, как вообще бывает с молодежью, нас пугала мысль, что мы не будем походить на других. Мы задумали опасное предприятие, и нам делалось страшно. Если бы могли только предвидеть, что ожидает нас впереди, то нам было бы еще страшней.

Но мы были молоды, и к чувству страха примешивалась известная доля приятного возбуждения. Мы пускались в опасное путешествие подобно древним странствующим рыцарям, и нам представлялся случай заслужить наши шпоры. Нам предстояло увидеть большой свет и разыгрывать роль взрослых людей! Мы спасали своего друга и делали счастливой молодую девушку, которой поклонялись.

Сделав все необходимые распоряжения, мы ничего не сказали Катерине или мадам Клод, поручив Жилю сообщить им обо всем только после нашего отъезда. Мы также позаботились, чтобы о нашей поездке немедленно дали знать виконту в Байону и внушили Жилю необходимость запирать ворота до нашего возвращения и следить за кухонным спуском. Только после всего этого мы вспомнили о своих постелях, но сердца наши сильно бились от волнения, и мы долго не могли сомкнуть глаз.

- Ан! Ан! - позвал Круазет, приподнимаясь на локтях, часа через три после того, как мы улеглись. - Как ты думаешь, что подразумевал Видам, когда говорил сегодня утром о сроке в десять дней?

- Какие десять дней? - спросил я сердито, ибо Круазет разбудил меня, когда я только начал засыпать.

- Он говорил, что через десять дней все увидят - чья вера истинная.

- Право, я не знаю. Ради Бога, не мешай мне спать, - отвечал я, выведенный из терпения болтовней Круазет.

Ведь у нас на уме было такое серьезное дело!

Глава III ПО ДОРОГЕ В ПАРИЖ

Солнце еще не поднялось над холмами, когда мы в сопровождении одного слуги были уже в конце долины, и, приготовляясь к подъему, придержали лошадей, обернулись и бросили последний взгляд на Кайлю - на серые, нагроможденные друг на друга, постройки маленького городка с поднимающимися над ними башнями. Тревожные мысли вновь на время овладели нами. Нам предстояли серьезные испытания, ибо времена были неспокойные. Но юность и свежий ветер скоро разгоняют заботы. Выбравшись на возвышенность, мы веселым галопом скакали то через широкие прогалины в редком дубовом лесу, где деревья тянули свои ветви, словно руки, в одном направлении, то по голым равнинам, где разгуливал ветер. Иногда мы спускались на дно мелового оврага, где в густых зарослях папоротника журчал ручеек или в роще ютилась какая-нибудь одинокая ферма.

После четырехчасовой езды мы увидели перед собой на повороте реки Кагор. Проскакав по Валандрийскому мосту, перекинутому здесь через Ло, мы остановились у постоялого двора на городской площади, где обыкновенно останавливался наш дядя. Мы заказали себе завтрак и объявили с гордостью хозяину, что едем в Париж, на что он всплеснул руками:

- Экое горе! - воскликнул он с сожалением в голосе. - Будь вы здесь вчера, вы могли бы продолжать путь вместе с Видамом де Безер. Ведь, простите, ваши сиятельства, вас немного, а дороги теперь похвалить нельзя!

- Но с Видамом было только шесть человек! - отвечал я, небрежно постегивая хлыстом по сапогам.

Хозяин покачал головой:

- О, мсье Видам знает мир! - сказал он с лукавым взглядом. - Он не попадет впросак! Один из его людей шепнул мне, что к ним присоединятся еще двадцать бравых молодцов в Шатору. Говорят, что война кончилась, но... - и добрый человек при этом пожал плечами и бросил выразительный взгляд на несколько превосходных окороков, коптившихся в устье громадного камина. Но, конечно, вашим сиятельствам все это известно лучше меня, - прибавил он скороговоркой. - Я маленький человек, и я только желаю жить в мире с моими соседями, независимо от того, куда они ходят: к обедне или на проповедь.

Подобные рассуждения были столь обычным явлением в те времена среди состоятельных людей, как в городах, так и в провинции, что мы не высказали при этом никакого мнения. Но, подкрепив свои силы и заручившись содействием почтенного человека в Лиможе для перемены лошадей, мы тронулись в дальнейший путь не без глубокого раздумья.

Свита в двадцать шесть человек, за исключением тех случаев, когда путешествовали дамы, казалась в это время чем-то необычным, даже для самого Безера, у которого было много врагов.

Очевидно, кроме уже известного нам, у Безера был в голове какой-то другой план. Тут наши догадки останавливались, ибо распоряжение о подкреплении из Шатору было, очевидно, сделано им, когда он еще ничего не знал о предстоящей свадьбе Катерины. Правда, чувство ревности могло пробудиться в нем задолго до этого, или задуманное нападение на Павана составляло только часть другого, более обширного, плана. Во всяком случае, поездка наша представлялась теперь еще более спешною, а шансы на ее успешное завершение уменьшились.

Зрелище дороги и разнообразные живописные сцены, встречавшиеся в пути, все это большей частью новое для нас, не давало сосредоточиться на грустных мыслях. Все обращало на себя наше внимание: будь то хорошенькая девушка, отставшая от цыганского табора, или оборванный солдат, безразлично дравшийся по желанию господ на той или другой стороне, или пара бродяг, бредущих из Валенсии (они называли себя "жонглерами") и распевавших песни на прованском диалекте, или нормандский барышник с длинною вереницей лошадей, или вершины Пюи-де-Дома, поднимавшиеся над овернскими холмами на востоке - созерцание всего этого доставляло нам удовольствие.

Однако, мы никогда не забывали цели нашей поездки. Мы, часто разбитые и измученные дорогой, никогда не поднимались утром, чтобы первой мыслью не было: "Вот завтра или послезавтра (в зависимости от дня) мы устраним беспокойство Кит". Да, все это было ради одной Кит, и вряд ли нам пришлось испытать в другой раз такое чистое чувство высокого энтузиазма и самопожертвования!

По пути мы почти не встречали знатных путешественников. Чуть ли не половина французского дворянства была в Париже на праздниках по случаю королевской свадьбы, так что мы не испытывали затруднения в перемене лошадей. Хотя до нас и доходили предупреждения, что дороги не безопасны из-за множества распущенной после войны солдатчины, но мы еще ни разу не были остановлены и не подвергались каким-нибудь неприятностям в пути.

Я не намерен пересказывать все события первого моего путешествия, хотя и вспоминаю о нем с удовольствием, или передавать все впечатления от городов, через которые мы проезжали. Достаточно будет указать на Лимож, Шатору и Орлеан, и что в Шатору нам пришлось испытать горькое разочарование в одной из наших надежд. Мы ожидали, что у Безера при присоединении подкрепления в Шатору будет задержка в перемене лошадей, и что поэтому, двигаясь быстрее, мы сможем нагнать его и даже проскользнуть раньше его в Париж. Но в Шатору мы узнали, что люди его ранее получили приказание следовать вперед, в Орлеан, и ждать его там, так что он мог продвигаться вперед до этого города без задержки. Он явно спешил, потому что, выехав из Орлеана на свежих лошадях, достиг в полдень того же дня Ангервиля, находившегося в сорока милях от Парижа, и, не останавливаясь, двинулся далее, между тем как мы добрались туда только к вечеру шестых суток после выезда из Кайлю.

Мы въехали на большой постоялый двор, который казался еще больше благодаря сумеркам, до того измученные, что едва были в состоянии слезть со своих седел. Наш слуга Жан взял в повод четырех лошадей и повел их в конюшню. Несчастные, измученные животные, понурив головы, покорно следовали за ним. Некоторое время мы переминались с ноги на ногу, расправляя одеревеневшие члены. Вокруг же все было полно движения и суеты. Из открытого окна над воротами доносился звон посуды, мелькали огни и слышались торопливые шаги людей, бежавших по коридорам. Полумрак двора рассеивали два только что зажженных фонаря. В одном из углов его двое кузнецов подковывали лошадь.

- Они говорят, что нашим лошадям нет места, - объявил возвратившийся Жан, почесывая голову с недовольно-сконфуженным видом провинциального слуги.

- Да и нет! - крикнул один из собравшейся перед нами кучки чьих-то слуг.

Слова эти были произнесены нахальным тоном, а прочие заметно были расположены поддержать его. При свете стоявшего на земле фонаря я мог разглядеть, что все они носили значки одного хозяина.

- Послушайте, - сказал я строго, - конюшни большие, они не могут быть заняты только вашими лошадьми. Вы должны найти место и для моих.

- Конечно! "Дорогу королю"! - отозвался он, между тем как другой закричал:

- Vive le roi! (9)

Прочие подняли смех, в котором звучали зловещие ноты. Ссоры между господской прислугой были так же часты тогда, как и теперь, но хозяева редко вмешивались в них, предоставляя челяди путем драки разобраться между собою. Но здесь бедному Жану пришлось бы плохо, так что мы должны были поневоле вмешаться.

- Берегитесь, чтоб вам не пришлось плохо, - продолжал я, удерживая Круазета, ибо здесь совсем было нежелательно повторение истории, бывшей в Кайлю. -Если только ваш господин приятель виконта де Кайлю, которому принадлежат лошади, то вы попадете в беду.

Мне послышалось, что при этом были произнесены вполголоса слова "papegot" (10) и "долой Гизов". Но говоривший перед тем лишь прокричал несколько раз "Ку-ка-ре-ку!" и захлопал руками, словно крыльями.

- Вот так задорный петух! - обратился он в том же тоне и с усмешкою к своим товарищам, ожидая их поощрения.

Меня разбирала охота наказать этого нахала, хотя я и опасался серьезных последствий, когда на сцене появилось новое действующее лицо.

- Стыдитесь, звери! - послышался сверху, словно из облаков, чей-то звонкий голос.

Я поднял глаза и увидел в освещенном окне над конюшней двух красивых, хотя и грубоватого вида, девушек.

- Стыдитесь! Разве вы не видите, что это дети? Оставьте их в покое, крикнула опять одна из них.

Толпа засмеялась пуще прежнего, а я уж совсем вышел из себя, когда меня при всех назвали ребенком.

- Сюда! - воскликнул я, обращаясь к оскорблявшему меня человеку, стоявшему в воротах. - Иди сюда, каналья, и я покажу тебе, как следует разговаривать с господами!

Но из толпы выдвинулся громадный человек куда выше меня и дюймов на шесть шире в плечах. При одном взгляде на него сердце мое сжалось. Но делать было нечего. Хотя я был худощав, но ловок, как борзая собака, а в своем раздражении совсем позабыл об усталости. Я выхватил у Мари тяжелый хлыст и сделал шаг вперед.

- Берегись, малютка! - закричала шутливым тоном, но не лишенным жалости, та же девушка сверху. - Эта толстая свинья убьет тебя!

Мой противник не присоединился к общему смеху. Я заметил, что глаза его забегали, и он не обнаруживал никакого желания вступать со мной в единоборство. Но прежде, чем мне пришлось испытать его мужество, чья-то рука опустилась на мое плечо. Внезапно появившийся из задних рядов толпы человек отстранил меня.

- Оставьте его мне, - сказал он спокойно, выступая вперед. - Не стоит вам пачкать руки об эту каналью. Я скучаю от безделья, и эта работа как раз подойдет мне! Я живо сделаю из него корм для червей, раньше, чем монашки наверху успеют прочитать "Ave"!

Я взглянул на незнакомца. Это был плотный, среднего роста человек со смуглым лицом и резкими чертами. Перо на его шляпе было сломано, сама шляпа была надета набекрень, и вообще он имел такой внушительно-отчаянный вид, что когда, звякнув шпорами, он вытащил из ножен свою длинную шпагу, то первые из толпы попятились назад.

- Выходи! - закричал он громовым голосом, размахивая шпагой и таким образом расчищая место, причем сверкающий клинок кинжала в его левой руке очерчивал круги над его головой. - Кто участвует в игре? Кому охота обменяться ударом в честь "маленького адмирала" (11)? Выходите двое, трое сразу, а то и все вместе! Один черт, выходите же... - и он закончил свой вызов целым потоком страшных ругательств, обращенных к стоявшим напротив.

- Эта ссора тебя не касается, - пробурчал верзила, пятясь назад и не выказывая ни малейшего намерения применить свое оружие.

- Все ссоры касаются меня, но видно ни одна не касается тебя! - был ловкий ответ нашего защитника, сопровождаемый игривым выпадом, заставившим нахала отскочить в сторону.

При этом засмеялись даже его сообщники.

- У, жирная свинья! Плевать мы на тебя хотели! - воскликнула сверху девушка и действительно плюнула на совершенно опешившего громилу.

- Не принести ли вам кусочек его мяса, моя милая? - продолжал наш новый галантный приятель, размахивая кинжалом у самого носа струсившего наглеца. - Только маленький кусочек, моя дорогая? - продолжал убеждать он. - Чуточку печенки с каперсовым соусом?

- Не хочу я этой гадости! - воскликнула девушка среди общего смеха.

- Ни одного кусочка? Даже если я отвечаю за нежность мяса? Это будет вполне подходящая закуска для дам!

- Нет уж! - и она решительно повторила плевок.

- Слышишь, ты противен дамам, гасконская свинья!

После этого он вложил в ножны свой кинжал и, схватив за ухо верзилу, быстро развернул его и дал ему такого пинка, что тот, зацепив ведро, отлетел к стене. Там он и оставался, посылая проклятия и потирая ушибленные места, между тем как победитель воскликнул с торжеством:

- Хватет с него! Если найдутся желающие продолжить поединок, то Блез Бюре к их услугам. Если нет - пора закончить это. Пусть кто-нибудь отыщет стойла для лошадей этого господина - они совсем прозябли, и конец делу. Что касается меня, - продолжал он, обращаясь к нам и грациозным жестом снимая свою помятую шляпу, - то я покорный слуга ваших сиятельств.

Я горячо поблагодарил его, хотя и был поражен его видом. Плащ его был в лохмотьях, спускавшиеся до колен панталоны, когда-то очень красивые, теперь были покрыты грязью, а кружева все оборваны. Он выступал с забавной гордостью и имел вид предводителя шайки кондотьеров. Но, тем не менее, он оказал нам услугу, и Жан был избавлен от всяких дальнейших хлопот с лошадьми. Кроме того, нельзя не уважать храбрость, а он без сомнения был храбрецом.

- Вы ведь из Орлеана, - сказал он довольно вежливо, но скорее утвердительно, а не в виде вопроса.

- Да, - отвечал я, немало удивленный. - Разве вы заметили откуда мы подъехали?

- Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, - отвечал он. - Если на них белая пыль, то их хозяева приехали с севера, красная пыль - с юга. Видите теперь?

- Да, я вижу, - сказал я с изумлением. - Вы прошли должно быть строгую школу, мсье Бюре.

- У строгих учителей бывают сметливые ученики, - отвечал он с усмешкой, и ответ этот мне пришлось припомнить впоследствии.

- Ведь вы также из Орлеана? - спросил я, когда мы собрались идти в дом.

- Да, также из Орлеана, господа, но раньше вас. Я везу письма, весьма важные письма, - сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своим доверием, потом он гордо выпрямился, бросил строгий взгляд на прислугу у конюшни, похлопал себя несколько раз по груди и, в заключение всего, закручивая свои усы, подмигнул девушке, жевавшей у окна соломинку.

Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам, как и прежде сильно взмахнув шляпой, и удалился с важным видом испанца, напевая известную тогда песенку:

- Ce petit homme tant joli!

Oui toujours cause et toujours rit,

Oui toujouis baise sa mignonne,

Dieu gard' de mal ce petit homme! (12)

При входе нас встретил хозяин гостиницы и с видимым любопытством, написанным на лице, спросил нас, потирая руки и низко кланяясь:

- Из Парижа, сеньоры, или с юга?

- С юга, - отвечал я, - из Орлеана, голодные и усталые, хозяин.

- А! - воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазках. - Вы верно не знаете последней новости, - при этом он остановился в узком коридоре, которым мы шли, и высоко поднял лампу, желая увидеть выражение наших лиц.

- Новости?! - отвечал я недовольным тоном, мучимый усталостью и голодом. - Мы ничего не слышали, и самой лучшей вестью для нас теперь будет сообщение, что для нас готовится ужин.

Но даже и этот мой ответ не охладил его желания поскорее сообщить нам свою новость.

- Адмирал де Колиньи, - сказал он, едва переводя дух от волнения, разве вы не слыхали, что с ним случилось?

- С адмиралом? Нет, а что такое? - спросил я быстро, заинтересовавшись наконец его известием.

Но здесь я должен сделать небольшое отступление от своего рассказа. Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь, быть может, слышала от других, что в это время всею Францией управляла итальянка королева-мать. Главной целью Катерины Медичи было сохранить влияние на сына бесхарактерного и слабого Карла IX (13), уже тогда приговоренным к ранней могиле. Второй ее задачей было сохранение престижа королевской власти путем уравновешивания сил двух враждующих партий - гугенотов и католиков, в виду этого она заигрывала то с одной, то с другой партией. В данный момент она удостаивала особым вниманием гугенотов. Их предводители, адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, явно пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии - герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале. Даже их сторонник при дворе - сын королевы, Генрих Анжуйский, по-видимому, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.

Таково было видимое положение вещей в августе 1572 г., но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Катерине Медичи. Поэтому-то адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания для всех. Партия Гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, еще с большей силой, чем сила той привязанности, которую питали к нему его друзья и сторонники.

Тем не менее, многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к Великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы и придерживались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы часто слышали о нем много хорошего. Виконт всегда отзывался о нем как о великом человеке, хотя и заблуждавшемся, но мужественном, честном и даровитом, несмотря на все его ошибки. Поэтому, когда наш хозяин произнес его имя, я позабыл даже о своем голоде.

- В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, - проговорил он вполголоса. - Пока неизвестно, выживет ли он. Весь Париж в волнении, и многие опасаются беспорядков.

- Но кто же осмелился напасть на него? - спросил я с некоторым сомнением. - Ведь у него была охранная грамота от самого короля.

Хозяин наш ничего не ответил на это, а только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.

Здесь уже были сделаны некоторые приготовления на одном конце большого стола для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но незамысловатого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и решительное, серьезное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами - все это внушало почтение, независимое от его одежды. Мы поклонились ему, занимая свои места. Он ответил на наше приветствие, бросив на нас проницательный взгляд, и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресла, а на столе подле него лежал заряженный пистолет. Два лакея стояли за ним и носили на своих ливреях такой же значок, какой я заметил на прислуге во дворе.

Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело для нас большое значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям там подвергался Паван! Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что если там уже начались смуты... Все это в пользу Безера, и тем меньше шансов на успех дела бедной Кит.

Наш сотрапезник между тем закончил свой ужин, но продолжал сидеть за столом, посматривая на нас с явным любопытством. Наконец он заговорил.

- Едете в Париж, молодые сеньоры? - спросил он резким повелительным тоном.

Мы отвечали утвердительно.

- Завтра? - спросил он опять.

- Да, - отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор.

Но он вместо этого впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые едой и разговором, мы уже почти забыли о его присутствии, когда, подняв глаза, я был поражен, увидев его у моего кресла. Он держал в руках клочок бумаги. Я вздрогнул - такое у него было серьезное лицо. Но, заметив, что в комнате появилось еще несколько других посетителей более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам что-то по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только три слова: "Va chasser I'Idole" (14). Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. Вслед за мной Сент-Круа с тем же результатом глубокомысленно изучил записку. Мари ее и нечего было передавать.

- Вы не понимаете? - сказал незнакомец, положив записку в мешочек, висевший на его поясе.

- Нет, - отвечал я, качая головою.

В знак уважения мы поднялись со своих мест и стояли теперь вокруг него.

- Значит нечего опасаться, - отвечал он, посмотрев на нас вполне добродушно. - Нечего. Поезжайте своей дорогой. Но у меня есть сын там... Немного моложе вас, сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: "Вернитесь назад". И без того достаточно овечек для стрижки.

С этими загадочными словами он повернулся и хотел уйти, но Круазет прикоснулся к его руке.

- Позвольте спросить, - сказал в волнении мальчик, - правда ли, что вчера был ранен адмирал Колиньи? (15)

- Это правда, - отвечал он, обращая свои печальные глаза на мальчика, и в них мелькнуло ласковое выражение. - Это правда, дитя мое, - продолжал он каким-то торжественным тоном. - Господь часто испытывает своих избранных. Да простит мне Бог эти слова, и часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.

И опять ласка засветилась в его взгляде, брошенном на Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим малышом. Затем незнакомец отвернулся и с каким-то странным возбуждением стукнул об пол своею тростью с золотым набалдашником. Резким голосом он окликнул своих лакеев, один из которых понес перед ним два подсвечника, а другой - пистолет, и, как нам показалось, несколько рассерженный вышел из комнаты.

Когда я спустился вниз рано утром, первым я встретил Блеза Бюре. Он имел вид еще более разбойничий и обтрепанный, чем при вечернем освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, ибо с другими он вежливостью не отличался. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание.

Я спросил его, кто такой был дворянин-гугенот, ужинавший вместе с нами (то, что он был гугенотом, не подлежало сомнению).

- Барон де Рони, - отвечал он, прибавив с насмешкою: - Это осторожный человек! Если б они все были похожи на него - с глазами на затылке и заряженным пистолетом в руке... ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции или другого не хватало бы. Но они слепы, как летучие мыши.

Он пробормотал что-то еще, и я смог разобрать слова: "сегодня ночью". Но в целом я плохо расслышал, что он говорил, и не обратил на его слова никакого внимания.

- Ваши сиятельства едут в Париж? - начал он совершенно другим тоном.

Когда я ответил утвердительно, он посмотрел на меня с выражением, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью.

- Я прошу вас об одном одолжении, - сказал он. - Я также еду в Париж, и я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги небезопасны, и, если что-нибудь случится в Париже... одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.

- Мы будем рады вам, - сказал я. - Но мы выезжаем через, полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?

- Так же, как и с рукояткой моей шпаги, - отвечал он с оживлением, должно быть довольный моим согласием, как мне казалось. - Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в "ранте" (16) или поцеловать хорошенькую девушку, то я буду вашим лучшим проводником.

При той боязни большого города, которая вообще свойственна провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.

- Знаете ли вы мсье де Паван? - почти невольно вырвалось у меня. - То есть, где он живет в Париже?

- Мсье Луи де Паван? - повторил он.

- Да!?

- Я знаю... - продолжал он, задумчиво потирая свой подбородок и уставляясь глазами в землю, - я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор... А! Знаю! Теперь я вспомнил, - прибавил он, ударив себя по ляжке, - когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный снял для него квартиру на улице Сент-Антуан.

- Прекрасно! - радостно воскликнул я. - Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.

- Это я могу, - отвечал он с неподдельной искренностью. - И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.

Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить свое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном мною союзнике. Они, естественно, обрадовались этому, и мы выехали в самом веселом расположении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж.

Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову, и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы остановились завтракать, нас заставили долго ждать. Так что солнце уже садилось, когда мы первый раз в жизни подъезжали к Парижу.

Красный отблеск заката озарил восточные холмы, на которых высвеченные закатными лучами выделялись башни Notre-Dame и одиноко стоящая колокольня St. Jacques de Boucherie. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были так же облиты ярким светом, и огромное темное облако, растянутое с севера на юг и похожее на человеческую голову, висело над городом и постепенно переходило в окраске от одного цвета к другому, начиная от кроваво-красного, потом фиолетового, кончая черным, по мере сгущения сумерек.

Проехав через ворота и несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным для нас шумом и суетой. Сотни человек двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили couvre-feu (17). Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с крутыми крышами и башенками всевозможных видов, на эти причудливой архитектуры церкви, на скопления горожан (некоторые из них были самого свирепого вида), толпящихся на углах зловонных переулков и провожавших нас недобрыми взглядами.

Вскоре дорогу нам преградила толпа, собравшаяся смотреть на кавалькаду из шести сеньоров, переезжавших улицу. Они ехали попарно, небрежно развалившись в седлах, перекидываясь словами и не обращая никакого внимания на собравшихся подле них людей и их замечания. Их изящная осанка и великолепие их костюмов и вооружения превосходили все виденное нами до сих пор. За ними пешком шла дюжина лакеев и пажей, шутки и смех которых долетали через головы толпы и до нас.

В то время как я смотрел на них, лошадь Бюре, испуганная движением в толпе, попятилась на мою, и Бюре разразился напрасными ругательствами. В тот же момент внимание мое было отвлечено Круазетом, который прикоснулся к моей руке своим хлыстом и воскликнул в большом волнении:

- Посмотри-ка! Разве это не он?

Я стал смотреть в указанном направлении, насколько позволяла взбесившаяся подо мной лошадь, напуганная еще и ругательствами Бюре, и взгляд мой остановился на последней паре кавалеров.

Они переезжали поперек улицу, так что я мог видеть их только сбоку и, собственно, ближайшего к нам всадника. Это был чрезвычайно красивый молодой человек, лет двадцати двух или двадцати трех, с длинными локонами, падавшими на его кружевной воротник, и в шелковом оранжевом плаще. У него было весьма симпатичное и доброе лицо, но он был совершенно незнаком мне.

- Я готов поклясться! - воскликнул Круазет. - Это сам Луи... мсье де Паван!

- Этот? - отвечал я, когда толпа разошлась, и мы смогли двигаться далее. - Ни в коем случае!

- Нет, не тот! Другой, рядом! - воскликнул Круазет.

Но я не разглядел другого всадника. Повернувшись в седлах, мы пристально вгляделись им вслед, и мне показалось, что фигура второго человека напоминает Луи. Но Бюре, по его словам знавший Павана, только смеялся над этим.

- Ваш друг гораздо шире в плечах! - И мне думалось, что он прав, хотя много значил и покрой одежды. - Они наверное возвращаются из Лувра, после игры в "ранте", - продолжал он. - Адмиралу наверное лучше, потому что ближайший к нам был мсье де Телиньи, его зять. Другой же, о котором вы говорили - граф де ля Рошфуко.

С этими словами он свернул в какую-то узкую улицу вблизи реки, и мы могли рассмотреть находившуюся неподалеку темную массу построек, которая, по словам Бюре, и была Лувром, жилищем короля. Из этой улицы мы повернули в короткий проулок, и тут Бюре остановил свою лошадь и громко постучал в тяжелые ворота одного из домов. Было так темно, что когда ворота открылись, и мы въехали во внутренний двор, мы смогли разглядеть только силуэт высокого дома с крутою крышей, выделявшийся на фоне темнеющего неба, и группку людей с лошадьми в ближайшем к нам углу двора. Бюре ничего не сказал им, но когда мы слезли с лошадей, указал нам слугу, который должен был проводить нас к мсье де Паван.

При мысли, что наше длинное путешествие кончилось и что мы вовремя успеем предупредить Луи о грозившей ему опасности, мы позабыли все наши мучения и усталость. Бросив поводья Жану, мы весело побежали по лестнице за слугой. Ура! Дело было сделано наконец!

Дом, в то время как мы проходили по длинным его коридорам и поднимались по лестнице, показался нам полным народа. Мы слышали голоса и не раз могли различить бряцание оружия. Но проводник наш, ни разу не останавливаясь, молча привел нас в небольшую комнату, освещенную висячей лампой.

- Я извещу мсье де Паван о вашем приезде, - сказал он почтительно и скрылся за тяжелой занавесью, отделявшей нашу комнату от другой. При этом до нас долетел шум разговора и звон стеклянной посуды.

- У него, вероятно ужинают гости, - сказал я, чувствуя некоторое волнение и стараясь смахнуть хлыстом пыль со своих сапог (я помнил, что мы теперь были в Париже!).

- Он будет поражен, увидев нас, - сказал Круазет, засмеявшись, хотя тоже испытывал заметное волнение.

Так мы стояли в ожидании нашего хозяина. Минута проходила за минутой, и я раздумывал - вероятно под впечатлением виденной кавалькады, окажется ли мсье де Паван в Париже таким же человеком, каким он был в Кайлю, и будет ли придворный кавалер так же ласков с нами, как жених Кит. Я пребывал в раздумьях, не в силах решить занимавший меня вопрос, когда кто-то раздвинул тяжелую занавесь. У дверей стоял улыбаясь громадного роста человек в великолепном черном костюме с большим белым воротником. В руках он держал маленькую собачку, тотчас же нас облаявшую. Круазет, стоявший рядом, задохнулся.

Это не был наш старый друг Луи де Паван! Это был наш недруг! На пороге комнаты стоял Видам де Безер.

- Добро пожаловать господа, - сказал он улыбаясь, и никогда еще косина в его глазах не была так заметна. - Добро пожаловать в Париж, мсье Ан!

Глава IV В ЗАПАДНЕ

На некоторое время воцарилось молчание. Мы устремили на него негодующие взгляды, а он нам улыбался, он заигрывал с нами, как заигрывает иногда кошка. Круазет рассказывал мне потом, что он был готов умереть от стыда и досады, что мы так были одурачены.

Между тем я был не в состоянии сразу осознать нашего положения. Я никак не мог себе представить, чтобы дом, где я находился, не принадлежал Павану. Я смутно начал подозревать, что Безер убил его и завладел домом. Под впечатлением этой фантазии я бросился к Видаму, схватил его за руки и закричал не своим голосом:

- Что вы сделали с мсье де Паваном? Отвечайте мне!

- Пока - ничего, - отвечал он спокойно, с улыбкой взглянув мне в лицо и показав при этом свои острые белые зубы. Затем он стряхнул меня, как котенка, с себя.

- Как же вы тогда попали сюда?

Он посмотрел на Круазета, задавшего вопрос, и пожал плечами, как будто дивясь глупости избалованного ребенка.

- Мсье Ан, кажется, не понимает, - продолжал он насмешливо-вежливым тоном, - что я имею честь приветствовать его в отеле Безер, что на улице Платриер.

- Отель Безер! улица Платриер! - воскликнул я, совершенно растерявшись. - Но Блез Бюре сказал, что это улица Сент-Антуан!

- А! - отвечал он с расстановкой, как будто не сразу понимая. - А! Теперь я вижу в чем дело! - Он опять злобно улыбнулся. - Так вы познакомились с Блезом Бюре, моим достойным конюшим! С почтенным Блезом! Теперь я все понимаю! И вы думали, щенки, - продолжал он, внезапно переменив тон и посмотрев на нас бешеными глазами, - потягаться со мной?! Со мной - безмозглые! Как будто безерского волка можно затравить, как зайца! Ну так слушайте, я расскажу, что вас ожидает. Вы теперь находитесь в моем доме и в моей власти. У меня тут до сорока человек, которые и глазом не моргнут, прикажи я им перерезать хоть горло грудного младенца. Эта работа будет им даже по вкусу, - добавил он с адским торжеством.

Он хотел еще что-то сказать, но я не дал ему. Сознание того, что мы одурачены и его торжество привели меня в такую ярость, что я закричал, не помня себя:

- Сперва я поговорю с вами, Безер! Я выскажу все, что я думаю о вас! Вы подлая тварь, Видам! Собака! Животное! И я плюю на вас! Предатель и убийца! Разве этого мало?! Обнажайте свою шпагу, если вы дворянин!

Он покачал головой, продолжая улыбаться и даже не шевелясь.

- Я сам не занимаюсь грязной работой, - все так же спокойно произнес он. - Я предоставляю такую забаву своим лакеям.

- Хорошо! - ответил я, обнажая с этими словами свою шпагу и бросаясь с быстротою молнии к занавеси, у которой он стоял. - Хорошо! Сперва мы убьем тебя! А там пускай разделывается с нами твоя челядь! - гневно закричал я, и, казалось все зверские чувства пробудились во мне. - Мари! Круазет! Вперед, на него!

Но они не откликнулись на мой призыв. Они стояли неподвижно и не обнажали клинков. Одно мгновение этот человек находился в моей власти. Моя рука со шпагой, конец которой упирался ему в грудь, могла одним движением пронзить его насквозь. И как я его ненавидел! Но он тоже оставался неподвижен. Если бы он сказал только одно слово, сделал малейшее движение или прикоснулся к клинку, я бы убил его на месте. Но он не шевелился, и я не мог сделать этого. Рука моя опустилась.

- Трусы! - воскликнул я с негодованием, обращаясь к братьям, до сих пор не отстававшим от меня. - Трусы, - повторил я тихо, и силы, казалось, оставили меня.

Я бросил шпагу, и она зазвенела, ударившись о пол.

- Так будет лучше! - произнес медленно Безер, как будто мы лишь продолжали наш разговор, а он не подвергался никакой опасности. - Я только что хотел просить вас об этом. Я буду весьма обязан, если и эти молодые господа последуют вашему примеру. Благодарю вас!

Круазет, а вслед за ним и Мари исполнили его требование. Я скрестил руки на груди в полном отчаянии, и был готов разрыдаться, если бы меня не удерживал от этого стыд.

Он стоял перед нами под самой лампой, на целую голову выше меня, полным господином над нами, и мы чувствовали себя совершенными детьми... О! Я готов был заплакать! Вот чем закончилось наше длинное путешествие, все наши надежды и ожидания рыцарских подвигов!

- Ну, а теперь вы может быть выслушаете меня, - продолжал он мягко, и тогда узнаете, как я хочу поступить с вами. Я продержу вас здесь, молодые господа, пока вы не понадобитесь мне, чтобы исполнить мое поручение к мадемуазель, вашей кузине, и передать ей известие насчет ее жениха. Я не заставлю вас долго дожидаться, - прибавил он со зверской ухмылкой. - Вы приехали в Париж как раз вовремя. Здесь предполагается... Одним словом, сегодня ночью приведется в исполнение - и как это вышло для вас удачно! один маленький план, с целью устранения нескольких неудобных людей, в числе которых могут оказаться и ваши знакомые, мсье Ан. Вот и все. Вы услышите лишь выстрелы, шум, пожалуй, вопли... Но не обращайте внимания: вам не грозит опасность. Что же касается мсье де Павана, - продолжал он, понижая голос, - то, пожалуй, к утру я в состоянии буду сообщить вам некоторые известия о нем, чтобы вы передали их от меня в Кайлю... мадемуазель, вы понимаете меня.

Маска вежливости упала на один момент. На его лице блеснула улыбка торжества, губы его зашевелились - он как бы предвкушал сладость и видел самою картину ожидаемого мщения. Я так явственно понял это, что, содрогаясь, отступил на несколько шагов назад. Взглянув в лицо Круазета, я убедился, что его охватило вместе с запоздавшим раскаянием то же чувство, что и меня. Я был так сильно потрясен злобным выражением лица Безера, адскою радостью, сверкавшей в его глазах, что мне на мгновение показалось опять, что сам дьявол показался мне.

Но его обычное хладнокровие скоро возвратилось к нему, и, повернувшись к двери, он сказал небрежно:

- Если вы последуете за мной, то я позабочусь о вашем ночлеге. Может быть, помещение будет вам не совсем по вкусу, ибо мне некогда думать о гостеприимстве сегодня вечером, но вряд ли вы пожалуетесь на ужин.

Он отдернул при этих словах занавесь и перешел в следующую комнату, нисколько не помышляя о том, что мы можем поразить его сзади. В нем иногда обнаруживались черты, видимо не имеющие ничего общего с тем понятием, которое мы имели о нем.

Вслед за ним мы вошли в длинную узкую комнату, освещенную серебряными светильниками: стены ее были сплошь увешаны коврами. Драгоценное серебро с чеканкою работы знаменитого флорентийца Челлини украшало также стол, уставленный богатым венецианским стеклом и множеством другой посуды, наполненной всевозможными кушаньями и напитками, и имевший такой вид, будто за ним только что пировало многочисленное общество. Но кроме двух лакеев у буфета и какого-то духовного лица на дальнем конце стола в комнате никого не было.

Монах встал, когда мы вошли, и Видам поклонился ему как будто они только что увиделись.

- Добро пожаловать, мсье коадъютор, - приветствовал он его довольно холодно.

Они посмотрели друг на друга не очень-то дружелюбно, напоминая скорее двух хищных птиц, готовых кинуться в драку из-за добычи, нежели гостя и хозяина. На это сравнение наводили меня сверкающие глаза обоих и похожий на птичий клюв нос коадъютора.

- Ха-ха! - воскликнул он, пронизывая нас взглядом (видимо после дороги мы представляли жалкое зрелище). - Кто они такие? Уж не первая ли добыча сегодняшней ночи, а?

Видам мрачно посмотрел на него.

- Нет, - отвечал он грубо. - Как вам известно, коадъютор, я не особенно стесняюсь на улице, но они в моем доме и будут ужинать. Быть может, для вас непонятна разница, но она существует для меня, - добавил он ядовитым тоном.

Все это было абсолютно непонятно для нас. Монах не отводил своего зловещего взора, что решительно угнетало меня. Вообще все это, вместе с душившей меня злобой, возбудило во мне такое отвращение, что когда Безер пригласил меня жестом сесть за стол, я отшатнувшись, отвечал хмуро и почти по-детски строптиво:

- Я не стану есть вместе с вами.

Мне в голову не приходило, что эти слова могут пронять толстую шкуру Видама. Но внезапно краска залила его мрачное лицо, и жилы вздулись на висках, хотя взгляд не выразил злобы. Все это продолжалось одно мгновение.

- Арман, - промолвил он спокойно слуге, - эти господа не желают ужинать вместе со мной. Накрой им на другом конце стола.

Человек состоит из противоречий. Увидев, что мои слова подействовали на Видама, я уже раскаивался в своем поступке и даже с неохотой последовал за слугою на противоположный конец стола. Теперь к ненависти, которую несомненно внушил мне Видам, примешивалось еще другое чувство, похожее на удивление, зародившееся вероятно в тот момент, когда его жизнь была в моих руках, и он не обнаружил при этом никакого колебания.

Ели мы в молчании, лишь Круазет, схватив мою руку под столом, просил меня не судить его слишком строго. На другом же конце стола шел оживленный разговор, но из долетавших до нас обрывков фраз я мог только заключить, что духовник старался внушить своему хозяину преимущество известного образа действий, с которыми последний не хотел согласиться. Неожиданно Безер повысил голос.

- У меня своя цель, - гневно воскликнул он с проклятием, на которое священник ничего не возразил, - и я буду служить ей! Далее этого я не пойду. У вас своя задача. Хорошо, служите же ей, но не толкуйте мне о святом деле! Святое дело?! Пусть оно провалится к черту!.. У меня своя цель, также как у вас с мсье Гизом свои цели. И вы меня не убедите, что есть какое-то другое, более важное дело, которому вы служите!

- Дело короля? - сказал монах с кислою улыбкой.

- Скажите лучше "дело итальянки", - отвечал презрительно Безер, подразумевая вероятно королеву-мать - Катерину де Медичи.

- Дело церкви, наконец? - настаивал духовник.

- Церкви? Это ваше, мой друг! - сказал Безер, фамильярно похлопывая по груди собеседника, торопливо крестившегося в это время. - Церкви? продолжал он. - Нет, нет, мой друг. Вот что я вам скажу: вы хотите, чтобы я пособил вам избавиться от пугала и предлагаете свою помощь в борьбе с моим... Тогда, говорите вы, над нами никого не останется. Но поймите вы наконец, - тут Безер стукнул кулаком по столу, - я не допущу, господин церковник, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела! Никого, слышите ли?! Ваше же дело меня совсем не касается. Теперь вам ясно?

Рука священника, подносившего к губам бокал, задрожала, но он не промолвил ни слова. Видам же, увидав, что мы завершили ужин, встал с места. Лицо его было мрачно.

- Арман! - закричал он. - Проведи этих господ в их комнату. Ты понял?

Мы церемонно ответили на его поклон. Монах при этом не обратил на нас никакого внимания, и мы последовали за слугою в отведенную нам комнату. Когда мы шли по длинному коридору, а затем поднимались по крутой лестнице, нам стало ясно, что всякое сопротивление теперь будет бесполезно.

При нашем приближении по обеим сторонам коридора приоткрывались двери, из которых выглядывали вооруженные люди в кирасах. Нас преследовал звон оружия и людской говор, а из открытых окон со двора доносилось бряцание уздечек и удары лошадиных копыт по камням мостовой. Дом видимо являл собой временную крепость. Все это поражало меня. Разве это происходило не в Париже, с его ночною стражей и крепкими воротами? Разве не пугает этих людей краткость августовской ночи? Даже в самом уединенном замке Керси, в военное время и в глухую зимнюю ночь вряд ли можно было встретить столько вооруженных мушкетами и пиками людей.

Естественно все это усиливало наши, а в особенности Круазета, подозрения. Когда мы поднимались по упомянутой мною узкой лестнице, я услыхал, что он замедлил шаг, а затем быстро побежал назад. В недоумении я бросился за ним. Сбежав вниз я оглянулся: Мари со слугой остановились в нерешительности, и я слышал, как последний требовал, чтобы мы вернулись. Тем временем Круазет уже был в конце коридора. Успокоив жестом нашего провожатого, я поспешил к брату, но мне преградил было дорогу какой-то человек, возникший передо мной из внезапно открытой двери. Он слышал наши торопливые шаги и теперь подозрительно смотрел на меня, но вскоре, пробормотав что-то, пропустил. Я побежал далее и очутился в дверях той комнаты, где мы ужинали. Тут я застыл словно пригвожденный к месту, ибо увидел сцену, потрясшую меня до глубины души, и лишь гордость не позволила мне принять участие в том, что я увидел.

В центре комнаты стоял Безер, а подле него ужасный монах. Круазет склонился перед ними, протянув к Видаму руки с мольбой.

- Но, мсье Видам, - словно во сне услышал я голос мальчика, - лучше сразу убить ее, чем разбивать ей сердце! Имейте жалость! Убить его означает смерть и для нее!

Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд свой на Круазета. Монах же явно издевался над мальчиком.

- Сердца скоро заживают, особенно женские, - говорил он.

- Но не у Кит, - воскликнул с горячностью Круазет, - не у Кит, Видам! Вы не знаете ее!

Напрасно он вымолвил эти слова! Гневная судорога пробежала по лицу Видама.

- Вставай, мальчик! - крикнул он. - Я написал мадемуазель о том, что я собираюсь сделать, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, - хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, - что я сдержу слово! Иди!

Лицо его было перекошено яростью, глаза устремлены вверх, словно он призывал свидетелем клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть.

Эта сцена была для меня последним ударом того дня. Словно сомнамбула я побрел обратно к лестнице, преследуемый по пятам Круазетом. Я ничего не замечал из того, что делалось вокруг, и только скрежет ключа, поворачиваемого нашим тюремщиком в замке, пробудил меня к жизни и я осознал, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою крышей.

Кроме двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, и огарка свечи, при свете которого комната казалась еще более убогой, здесь ничего больше не было. Я бросился на один из этих тюфяков и, отвернувшись лицом к стене, стал думать о наших рушащихся планах и торжестве Видама, проклиная в душе Сент-Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, которая находилась так далеко от нас, - к бедной Кит с ее кротким и бледным лицом... И я простил Круазета: ведь он просил не за нас. Он унизился только ради нее...

Не знаю сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, и что делали мои товарищи - спали, или молча бродили по комнате.

Прикосновение руки Круазета, заставившее меня вздрогнуть, вернуло мои мысли и сознание к действительности.

- Ан! - окликал он меня. - Ан, ты что спишь?

- Что такое? - спросил я, приподнимаясь на своем тюфяке.

- Мари... - начал он.

Но надобности продолжать не было, ибо я сам уже увидел Мари. Приподнявшись на цыпочки, он стоял у противоположной стены, переходящей непосредственно в покатую часть крыши, и приподнимал ставню, закрывавшую расположенное наклонно незастекленное окно. Это было окно на улицу!

- Нет ли там водосточной трубы? - прошептал я, и при первой мысли о возможном побеге меня охватило волнение.

- Нет, - тоже шепотом отвечал Круазет. - Но Мари говорит, что там перекинут брус через улицу, до которого мы пожалуй сможем добраться.

Быстро вскочив на ноги я занял наблюдательный пост рядом с Мари. Когда мои глаза немного привыкли к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.

- Я не вижу никакого бруса, - сказал я.

- Смотри вниз, - отвечал Мари.

Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.

- Мы не сможем спуститься туда, - сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.

- Мари говорит, что сможем при помощи веревки, - упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.

- Но у нас нет веревки, - возразил я с обычной для меня недогадливостью.

Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.

- Отлично! - воскликнул я. - Теперь я понимаю вас.

Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.

- Я легче всех, - сказал Круазет.

- Но у Мари меньше всех кружится голова, - возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.

- Верно, - согласился Круазет, - но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.

Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.

Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке... это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, - все это приводило меня в ужас.

- Ну, ты готов? - нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).

- Нет, постой еще минутку! - шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.

- Слушайте, - прибавил я торопливо, - Круазет... мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!

Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.

Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других - спящих, проснуться под ножом убийцы?

Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, что только что встали из-за игры в кости, и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя быть может на верную смерть, провожаемый взглядами товарищей. Благодарение Богу, что я не мог тогда представить себе и одной сотой доли тех ужасов жестокости, предательства и алчности, что притаились у моих ног, готовые разразиться всесокрушающим потоком по первому сигналу пистолетного выстрела. Я и не придавал никакого значения тому, что прошедший день был 23 августа - канун Варфоломеева дня.

Но предчувствие чего-то недоброго гнездилось в моей душе вместе с надеждой на торжество над нашим врагом. Из намеков Видама, перемежавшихся с угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Предостережения, полученные нами от барона де Росни в гостинице, приобретали теперь в моих глазах новое значение, и я не мог уже избавиться от дурных предчувствий. Мне стало казаться, что в этой таинственной мгле августовской ночи я вижу в конце улицы тяжелую массу построек Лувра, что слышу шум голосов и топот людей, собирающихся в многочисленных дворах громадного здания; мне мерещились голоса перекликающихся часовых и окрики проверявших их офицеров...

Мне не грозила опасность быть открытым: я не мог быть увиденным теми редкими прохожими, что имели неосторожность появиться в узком переулке. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветерка до меня доносились отовсюду звуки крадущихся шагов и шепотной речи. Ночь для меня наполнялась призраками. Может быть все это происходило от натянутости моих нервов, неизбежной в том положении, в котором я находился. Во всяком случае все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет.

Наши кинжалы оставались при нас, и это тоже успокаивало меня. Если б только мы смогли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Кто же попадет туда первым - мы или шайка Безера - было вопросом времени.

Мне показалось под влиянием этих мыслей, что Мари слишком уж медлит со спуском, и шепотом я стал торопить его. Наконец он спустился к нам, и я понял, что он медлил не напрасно. Выбравшись наружу, он смог вновь опустить ставень и как бы удлинить веревку, пропустив ее через петлю ставня так, что оба конца нашего каната оказались внизу; когда же Мари присоединился к нам, ему было достаточно потянуть за один конец, чтобы освободить веревку. Что за умница был Мари!

- Браво! - пробормотал я. - Теперь они и не узнают как вылетели птички из клетки!

Итак, мы опять были вместе, но не скрою, что страх опять стал овладевать мною. Относительно легко мы добрались по брусу до противоположного дома, но когда мы остановились у его стены, дыша в затылок друг другу, у меня закружилась голова, и я стал задыхаться.

Окно было на высоте шести футов над балкой, и хотя оно было открыто (в нем была спущена лишь легкая занавесь), его защищали три поперечных железных полосы, показавшихся нам очень толстыми. Но выбора не было, и я, набрав полную грудь воздуха, уже было поднялся на этом головоломном мосте, когда Мари быстро перелез через нас и с размаху, точно в седло, вскочил на узкий подоконник. Ухватившись за его ногу, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет пока оставался внизу. Уцепившись руками за железные перекладины, мы висели на высоте шестидесяти футов над улицей, балансируя между жизнью и смертью.

Положение Круазета теперь казалось мне завидным, ибо ноги мои болтались в пространстве, и страшная глубина казалось тянула меня в свою пропасть. На один момент мне опять стало дурно, но я преодолел это чувство отчаянною решимостью. Мысль о том, что нам ничего не остается, кроме как пробивать себе дорогу дальше, несмотря на железную решетку, подстегнула меня. Ведь даже если б мы пожелали теперь возвратиться в нашу тюрьму, это было бы невозможно!

Без сомнения мы не могли и продвигаться далее, встретив сопротивление со стороны неизвестного обитателя комнаты, ведь на этом узеньком выступе стены даже находчивый Мари ничего не мог бы сделать. Железные перекладины окна были закреплены на близком расстоянии друг от друга, и держаться было весьма неудобно: ничего не стоило женщине, даже ребенку, столкнуть нас, и тогда... При одной мысли об этом и о камнях мостовой под нами я почувствовал вновь головокружение и, прильнув лицом к самой решетке, я приподнял край занавеси и заглянул в комнату. В ней находилось только одно живое существо - женщина, неспавшая несмотря на столь поздний час.

Сама комната походила на нашу и представляла собой мансарду. Большая четырехугольная кровать с занавесями стояла в одном из углов, у очага были два стула, и вся эта убогая обстановка говорила о бедности. Но как же объяснить богатый наряд этой женщины, хотя и бывший в беспорядке, эти драгоценные камни, сверкавшие в ее волосах и на руках? Когда она повернула к нам свое лицо - прекрасное, но заплаканное, - я сразу увидел, что это была благородная дама; когда же она быстро подошла к двери и, приложив к ней руку, стала прислушиваться, когда, взявшись за ручку, она потрясла ее несколько раз и, опустив руки в отчаянии, отошла опять к камину, - я сделал другое открытие. Я понял, что мы только собирались поменять одну тюрьму на другую. Неужели в каждом парижском доме были темницы, неужели под каждой парижской крышей скрывалась какая-нибудь тайна?!

- Мадам! - позвал я тихо, пытаясь привлечь ее внимание. - Мадам!

Она вздрогнула и, не зная откуда доносятся к ней звуки моего голоса, первым делом взглянула на дверь, затем с испуганным видом подошла к окну и быстро отдернула занавесь, и наши глаза встретились. Что будет, если она криком своим поднимет весь дом...

- Мадам, - быстро повторил я, стараясь говорить как можно мягче, чтобы успокоить ее, - мы умоляем вас о помощи! Мы пропали, если вы откажете в ней.

- Вы? Кто вы такие? - воскликнула она дико, прижимая руку к голове, и продолжила: - О, Боже! что будет со мной?

- Мы были в заключении в противоположном доме, - спешил я в несвязных словах объяснить причину нашего появления. - Нам удалось бежать, и мы не можем вернуться назад, даже если бы захотели. Ежели вы не пустите нас в комнату и не скроете нас...

- ... мы разобьемся вдребезги о мостовую, - добавил с полным спокойствием Мари, и мне показалось, что в его словах было даже некоторое удовольствие.

- Пустить вас сюда? - отвечала она, с новым ужасом отпрянув от окна. Это невозможно!

Видом своим она напоминала мне нашу кузину: также бледна и черноволоса. Она была старше Катерины, хотя и хороша еще, но ей не доставало грации Кит. Всматриваясь в нее, я старался угадать ее нрав, и наконец заговорил в полном отчаянии:

- Мадам, - молил я ее, - ведь мы мальчики!.. Круазет! Поднимись сюда!

Прижавшись в самый угол, чтобы дать ему место, я продолжал убеждать ее с известной долей коварства:

- Посмотрите на него, мадам, разве вы не сжалитесь над тремя бедными мальчиками?

Как я и ожидал, полудетское лицо Круазета, с его белокурыми волосами, привлекло ее внимание, и она произнесла тихо:

- Бедный мальчик!

Надо было воспользоваться этим, и я продолжил свои горячие мольбы:

- Мы только хотим пройти через вашу комнату. Наша жизнь теперь в ваших руках. Мы же в большом отчаянии, - тут голос мой прервался. - Насколько я могу судить, вы в одном положении с нами, и мы поможем вам, если только вы спасете нас теперь... Хотя мы и молоды, но мы можем постоять за вас.

- Кому мне верить? - воскликнула она, содрогнувшись. - Но, Боже сохрани, - продолжала она, останавливая взгляд на Круазете, - чтобы я отказала в помощи тем, кто действительно в ней нуждается... Влезайте сюда, если хотите.

Как только с ее губ слетели эти слова, я, осыпая ее благодарностями, просунул голову между прутьями (с большой вероятностью, что она там и останется). Попасть в комнату было не так легко. Круазет, однако, первым успел кое-как пролезть меж полосами решетки, а затем с большим трудом втащил нас за собою. Лишь одна горькая необходимость и вид оставшейся за мной пропасти могли заставить меня выдержать такую мучительную операцию. Когда же я наконец встал в полный рост на ноги, то мне показалось, будто все мое тело, с головы до пят, было покрыто царапинами. А каково было представиться в таком виде даме!

Однако какой неземной восторг я испытывал! О, презренный Безер! Он называл нас детьми, но мы еще успеем разрушить его козни. Прошло не более получаса после полуночи, и мы еще не опоздали. Пока я со скрытым торжеством потягиваясь ходил по ровному полу, наша хозяйка отошла к двери и посматривала на нас испуганным и отчасти недоверчивым взглядом. Тогда я приблизился к ней с самым низким поклоном (жаль только, что при мне не было еще шпаги).

- Мадам, - сказал я, - я мсье Ан де Кайлю, а это мои братья. Мы готовы служить вам чем можем.

- А я, - отвечала она со слабой, не понятой мною, улыбкой, - мадам де Паван, и с благодарностью принимаю ваше предложение.

- Де Паван! - воскликнул я с изумлением и восторгом одновременно.

Де Паван! Так она должно быть родственница Луи! Без сомнения она знает его дом и может облегчить нашу главную задачу. Как все вышло удачно!

- Так вы знаете мсье де Павана? - продолжал я в большом волнении.

- Конечно, - отвечала она с очаровательною улыбкою. - Даже очень хорошо. Он мой муж.

Глава V МОНАХ И ЖЕНЩИНА

"Он мой муж!"

Она произнесла это исключительно просто, но вряд ли подобные слова производили когда-либо такое потрясающее действие. Они сделали нас в мгновение ока безмолвными и неподвижными каменными болванами. Устремив на нее застывшие взгляды, мы пытались собраться с мыслями, чтобы уразуметь значение, которое имели для нас эти простые слова.

Жена Луи де Павана! Луи де Паван женат! Если это была правда, - а, глядя на ее лицо, вряд ли можно было допустить с ее стороны намеренную ложь, - то мы действительно были одурачены. Все наше путешествие было никчемным, и мы рисковали жизнью для негодяя. Это означало, что Луи де Паван, бывший нашим идолом, представлял собой самого низкого, гнусного из придворных кавалеров; что мадемуазель де Кайлю была для него только игрушкой, и что, стараясь опередить Безера, мы только спасали злодея от заслуженного наказания. Вот какое значение получили для нас эти слова, когда мы их вполне усвоили!

- Мадам, - начал необычайно серьезно Круазет после долгого молчания, согнавшего улыбку с ее лица, приобретшего беспокойное выражение. - Ваш муж уезжал на некоторое время? Он вернулся только недели две тому назад?

- Это верно, - отвечала она, и наша последняя надежда отлетела. - Но что из этого? Он вернулся ко мне... и только лишь вчера, - продолжала она, сжимая руки, - мы были так счастливы.

- А теперь, мадам?

Она посмотрела на меня, не понимая моего вопроса.

- Я хотел сказать, - поспешил я объяснить, - что мы не понимаем, как вы попали сюда, да еще пленницей.

Я все еще надеялся, что ее рассказ, быть может, прольет некоторый свет на интересующий нас вопрос.

- Я и сама не знаю, - отвечала она. - Вчера после обеда я была у настоятельницы монастыря Урсулинок...

- Извините, - перебил ее Круазет, - но ведь вы кажется принадлежите к новой вере? Вы гугенотка?

- О, да, - отвечала она быстро. - Но настоятельница мой старинный друг, к тому же она не фанатична. Когда мне случается бывать в Париже, я посещаю ее каждую неделю. Вчера, когда я прощалась с ней, она просила меня зайти сюда и передать одно ее поручение.

- Так вам знаком этот дом! - воскликнул я.

- Даже очень хорошо. Во дворе, с улицы Платриер, вывеска "Руки и перчатки" - лавка метра Мирнуа. Я несколько раз бывала в ней. И вчера пришла сюда, чтобы передать поручение, оставив горничную на улице. Мне предложили подняться наверх, все выше и выше, пока я не попала в эту комнату. Тут меня просили подождать немного, и мне показалось странным, что меня завели в такое жалкое помещение, когда мне нужно было передать Мирнуа пустое поручение насчет перчаток. Я пробовала повернуть ручку двери, но она оказалась заперта. Тогда я перепугалась и стала звать на помощь...

- М-да, - только и мог сказать я, захваченный ее рассказом, во время которого каждый старался найти объяснение произошедшему, и, судя по тому, что мы все одновременно кивнули друг другу, оно было одно и то же.

- ... Тогда явился Мирнуа. "Что это значит?" - спросила я. Он был весьма сконфужен, но дорогу мне преградил твердо. "Все дело в том, ответил он наконец, - что вашему сиятельству придется пробыть здесь несколько часов, самое большее - два дня. Вам не грозит никакая опасность. Моя жена будет прислуживать вам, а когда придет время покинуть этот дом, все будет объяснено". Более я ничего не добилась, напрасно расспрашивая его, не принял ли он меня за другую, или же посчитал за сумасшедшую. На все вопросы он отвечал отрицательно. Когда же я вновь пыталась покинуть комнату, он пригрозил насилием. Я должна была подчиниться. С того времени я здесь одна, в постоянном ожидании всяческих ужасов...

- Этому положен теперь конец, мадам, - сказал я, исполненный самых рыцарских чувств, прикладывая руку к груди.

Перед нами была, ежели я не ошибался, еще одна жертва злодея, оскорбленная даже более чем Кит.

- Даже если на лестнице оказалось десять перчаточников, - заявил я смело, - мы выведем вас отсюда и доставим домой! Где находится дом вашего мужа?

- На улице Сен-Мерри, около церкви. Именно там у нас свой дом.

- Мсье де Паван, - прибавил я с подвохом, - без сомнения в страшном беспокойстве за вас...

- О, конечно, - отвечала она с наивным простодушием, и слезы выступили на ее глазах.

При виде ее полнейшего неведения и отсутствия всяких подозрений, я был готов заскрежетать зубами от ярости. Низкий, презренный обманщик! Чем он мог прельстить ее, что находили мы в этом человеке, который платил злом за нашу привязанность?

Я отвел в сторону Мари и Круазета под предлогом обсуждения способа выломать дверь.

- Что все это значит? - спросил я вполголоса, взглянув на несчастную женщину.

- Как ты полагаешь, Круазет?

Его ответ я знал заранее.

- Что я полагаю! - воскликнул он в страшном негодовании. - Этот негодяй Паван сам устроил ловушку для своей жены! Разве может быть иначе? Раз его жена задержана, он может свободно продолжать свою интригу в Кайлю. Он может жениться на Кит, или... проклятие на его голову!

- Проклинать мало толку, - остановил я его. - Мы должны сделать более этого. Но мы обещали Кит, что спасем его, и мы обязаны сдержать слово. По крайней мере мы должны спасти его от руки Безера.

Мари простонал. Но Круазет горячо поддержал эту мысль.

- От Безера! - воскликнул он с пылающим лицом. - Да, это верно! Но затем мы кинем жребий, кому из нас выпадет драться с ним и убить его.

Я бросил на него уничтожающий взгляд.

- Мы должны драться с ним по очереди, - сказал я, - пока один из нас не убьет его. В этом ты прав, но только твой черед будет последним. К чему тут жребий? И без жребия известно, кто старший.

Дав ему такой отпор, я уже собирался искать что-нибудь подходящее для взлома двери, когда Круазет вновь привлек мое внимание, подняв руку. Мы стали прислушиваться: со стороны окна до нас долетели звуки голосов. Мы переглянулись.

- Они открыли наш побег, - сказал я, и сердце мое сжалось.

К счастью мы догадались сразу же задернуть занавесь, так что люди Безера могли видеть из своего дома лишь слабый свет в окне мадам де Паван. Однако, они скоро догадаются куда мы скрылись, и поспешат отрезать нам отступление с улицы. Вначале у меня мелькнула мысль, выломав дверь, пробить себе любым способом дорогу на улицу прежде, чем наши ошеломленные враги успеют придти в себя от внезапного нападения. Но потом я взглянул на мадам. Как же мы оставим ее? Пока я колебался, единственный шанс был упущен: на лестнице внизу послышались тяжелые шаги и голоса.

Мы оказались меж двух огней. Я окинул взором голую мансарду, включая даже ее покатый потолок, в надежде найти какое-нибудь оружие. Но все было напрасно: ничего, кроме моего кинжала не могло нам помочь.

- Что вы будете делать? - прошептала мадам де Паван, бледнея и трепеща, обводя нас глазами.

Круазет дернул меня за рукав, прежде чем я успел ответить, и указал на большую кровать с занавесями.

- Если нас заметят в комнате, - промолвил он тихо, - раньше, чем все войдут в нее, то наверняка поднимут общую тревогу. Лучше спрячемся там пока. Когда же они все будут здесь... тогда... ты понимаешь?

Он коснулся рукой моего кинжала, и в его лице появилось напряженное, решительное выражение. Я понял его.

- Мадам, - сказал я быстро, - вы не выдадите нас?

Она покачала головой. Глаза ее просветлели, и бледность пропала. Это была настоящая женщина. Сознание, что она теперь была защитницей других, заставило ее забыть о своем собственном страхе.

Шаги приблизились к двери, и мы услышали скрежет ключа, вставляемого в замок. Но прежде чем его открыли, - на наше счастье ключ с трудом поворачивался в замке, - мы успели вскочить на кровать и притаились, согнувшись в три погибели, в алькове у изголовья, где занавесь скрывала нас от стоящих у дверей.

Сбоку через щелочку я мог видеть все происходящее в комнате. В нее вошло трое, и дверь тотчас закрылась за ними: в числе их была женщина. Видама не было меж ними, и я вздохнул свободнее, но побоялся сообщить о своем открытии товарищам, опасаясь, как бы в комнате не услыхали мой голос.

Первою вошла женщина, с головы до ног закутанная в длинную накидку с капюшоном. Мадам де Паван бросила в ее сторону подозрительный взгляд, а потом, к моему изумлению, кинулась к ней на шею, перемешивая рыдания с радостными восклицаниями:

- О, Диана, Диана!

- Бедняжка, - отвечала незнакомка, гладя ее волосы и лаская ее. Теперь ты в полной безопасности!

- Вы пришли за мною?

- Конечно, - живо отвечала Диана, продолжая ласкать ее. - Мы пришли, чтобы доставить тебя к твоему мужу. Он повсюду искал тебя. Он просто убит горем, моя малютка!

- Бедный Луи! - воскликнула жена.

- Да, бедный Луи! - повторила ее избавительница. - Но скоро ты увидишься с ним. Мы только в полночь узнали где ты скрываешься. Этим ты обязана мсье коадъютору. Он первый принес известие и предложил сопроводить меня к тебе.

- И возвратить потерянную сестру вам, - со льстивой улыбкой сказал вошедший за Дианой монах, делая шаг вперед.

Это был тот самый, ненавистный мне духовник, которого два часа тому назад я видел с Безером. Теперь, как и раньше, мне было противно его мертвенно бледное лицо. Несмотря на то доброе дело, в котором он участвовал, я с прежней ненавистью смотрел на эти сжатые, высохшие губы, на его коварные глаза, на это напускное смирение.

- У меня давно не было такой приятной заботы, - добавил он, видимо стараясь подкупить словами бедную женщину.

Но мадам де Паван питала к нему однородные с моими чувства.

Она вздрогнула при звуке его голоса и, высвободившись из объятий сестры, отступила назад. Хотя она и поклонилась ему после этих слов, но движение это было холодно и не обнаруживало благодарности. Я взглянул на лицо ее сестры - оно поражало своей красотой: я еще никогда не видел таких удивительных глаз, такого свежего рта и таких чудных золотистых волос. Даже сама Кит показалась некрасивой рядом с ней. Но прекрасное лицо это моментально приняло жестокое выражение. Минуту назад они были в объятиях друг друга. Теперь они стояли врозь, и какое-то чувство холодности и недоверия пробежало меж ними. На них как будто упала тень монаха и разъединила их.

В этот затруднительный момент на сцену выступило четвертое лицо из бывших в комнате: простой на вид, скромно одетый, человек лет шестидесяти, седовласый - до сих пор он в молчании стоял у самых дверей.

- Я уверен, - воскликнул он, и голос его дрожал от волнения и, может быть, от страха, - ваше сиятельство, вы пожалеете, что оставили мой дом! Поверьте мне! Здесь вы были в полной безопасности. Мадам д'О сама хорошенько не сознает, что она делает, иначе она не увела бы вас отсюда. Она не сознает, что делает!

- "Мадам д'О"! - воскликнула прекрасная Диана, и глаза ее метали молнии в провинившегося, а голос был полон надменного негодования. - Как смеешь ты, презренный, произносить мое имя?

Монах живо подхватил ее слова.

- Да, презренный! Действительно, презренный, жалкий человек! повторил он, медленно протягивая свою длинную сухую руку и возлагая ее на плечо буржуа, который даже вздрогнул при этом прикосновении, словно это были когти хищной птицы. - Как смеешь ты и тебе подобные вмешиваться в дела дворян?! Разве они могут касаться тебя? Я вижу, горе висит над этим домом, Мирнуа! Большое горе!

Несчастный Мирнуа задрожал при этих словах. Лицо его покрылось смертельной бледностью, губы тряслись... И, тем не менее, он как зачарованный не сводил взора с монаха.

- Я верный сын церкви, - бормотал он, причем голос его тоже дрожал, и слова были едва слышны. - Все меня знают таким. Во всем Париже вряд ли кто скажет обо мне худое, господин коадъютор!

- Люди познаются по делам их! - отвечал монах. - Ныне наступило время, - продолжал он, возвысив голос и подняв руку с какой-то напускной торжественностью, - настал день спасения! И горе отщепенцам, Мирнуа! горе всем тем, кто берясь за плуг Господен, оглядывается назад, в сегодняшнюю ночь!

Несчастный старик совсем был подавлен этим выступлением, между тем как мадам де Паван, переводя взгляд с одного из говоривших на другого, казалось в своей ненависти к монаху готова была скорее взять сторону Мирнуа и простить его вину.

- Мирнуа говорил, что он может все объяснить, - нерешительно произнесла она.

Коадъютор моментально устремил свой жестокий взор на нее.

- Мирнуа, - сказал он мрачно, - ничего не может объяснить! Ничего! Пусть только он попробует объяснить!

И действительно, Мирнуа не произнес больше ни слова!..

- Идем, - сказал монах повелительным тоном, обращаясь к пришедшей с ним даме, - ваша сестра должна следовать за нами: дорога каждая минута.

- Но что... что это значит? - все еще колеблясь спрашивала мадам де Паван. - Разве опять грозит опасность?

- Опасность?! - воскликнул монах, выпрямляясь во весь рост, с прежней торжественностью. - Когда я с вами, мадам, всякая опасность исчезает! Я обличен сегодня Божественной властью жизни или смерти!.. Вы не понимаете меня? Сейчас вы убедитесь в этом. Готовы ли вы? Идам! Прочь с дороги, презренный! - выкрикнул он громовым голосом, направляясь к двери.

Но Мирнуа, заслонивший эту дверь спиной, к моему удивлению, даже не шевельнулся. Его широкое, мещанского типа, лицо было бледно, но в нем появилась твердая решимость. И странно сказать, я знал, что, задерживая мадам де Паван, он поступает дурно, но я сочувствовал ему! Грубый торгаш, презренное орудие Павана (так он мне представлялся) - он внезапно твердо произнес:

- Она не уйдет отсюда.

- Она должна уйти! - закричал монах, теряя прежнее самообладание. Глупец! Сумасшедший! Ты не знаешь, что делаешь!

С этими словами он схватил Мирнуа за руку и, сделав резкое движение, отбросил его на несколько шагов в сторону от двери с такой силою, какой я и не предполагал в столь тощем теле.

- Глупец! - прошипел он, грозя торговцу своим длинным кривым пальцем, опять с каким-то злобным торжеством. - В эту ночь нет ни одного человека в Париже - ни мужчины, ни женщины - которым бы осмелился противиться мне!

- В самом деле, неужто? - холодный насмешливый голос, произнесший эти слова, принадлежал не Мирнуа, а донесся со стороны двери.

Монах отпрянул, как будто кто поразил его ножом. Я ухватился за Круазета и еле удержал сведенную судорогой ногу, которую хотел выпрямить, воспользовавшись внезапным шумом в комнате.

Говоривший был Безер! Он стоял в открытых дверях; его громадная фигура заполняла собой почти весь проем, а на лице была прежняя насмешливая улыбка. Мы все, как действующие лица, так и слушатели, до того увлеклись описанным здесь спором, что и не заметили, как он поднялся по лестнице. На нем был тот же черный, расшитый серебром, костюм, но сверху был накинут плащ, под которым сверкнуло оружие. Высокие сапоги со шпорами и большие перчатки наводили на мысль, что он собрался в дорогу.

- Разве так? - повторил он с насмешкой, окинув взглядом всех присутствующих, а также углы комнаты. - Так уж никто в Париже не смеет противиться вам? Подумали ли вы, любезный коадъютор, сколько народу в Париже? Весьма позабавило бы меня, да и присутствующих дам, которые должны простить мое внезапное появление, ежели можно было вас подвергнуть испытанию: скажем, поставить лицом к лицу с герцогом Анжу, или с большим человеком - мсье де Гизом, или, наконец, с адмиралом? да, да, с самим адмиралом?

Ярость и страх, вызванные неожиданным вторжением Безера и боязнью перед ним, отразились на лице монаха.

- Как вы попали сюда, и что вам здесь нужно? - спросил он хрипло и так сверкнул глазами, что, если б он был одарен способностью убивать взглядом, мы навсегда избавились бы в этот момент от нашего врага.

- Я разыскиваю тех самых пташек, которым вы недавно хотели свернуть шеи, мой друг, - отвечал ему Безер. - Они исчезли, и действительно должны быть птицами, потому что, если не попали в этот дом через это окно, то, должно быть, улетели на крыльях.

- Никто не видел их здесь, - решительно отвечал монах, желая поскорее избавиться от Безера (и как я благословлял его за эти слова). - От вас я сразу ушел сюда и был здесь все время.

Но Видам был не из таких людей, что верят на слово.

- Благодарю вас, лучше я посмотрю сам, - сказал он самым спокойным тоном. - Мадам, - продолжал он, обращаясь к мадам де Паван, - вы позволите мне?

Он не смотрел на нее при этом и не мог заметить охватившего ее волнения, иначе бы он догадался о нашем присутствии в комнате. К нашему счастью другие также не подозревали что она в заговоре с нами. Видам мерными шагами прошел по комнате и приблизился к окну, между тем как остальные, по-прежнему, стояли у дверей. Он отдернул занавесь и осмотрел каждую из металлических полос. Возглас изумления и проклятия вырвался у него. Решетка была невредима, а ему и не приходило в голову; что мы могли пролезть в узкий промежуток меж ними.

Отвернувшись от окна, он бросил случайный взгляд на кровать и как будто заколебался. В руках у него была свеча, которую он взял, чтобы лучше рассмотреть решетку, и, ослепленный ее светом, он теперь не мог ясно различить отдельные предметы в темноте. Он не увидел нас. Наши скорчившиеся тела, бледные лица и испуганные глаза остались им незамеченными. До его слуха не долетели учащенные удары наших сердец. И хорошо было для него, что не случилось этого. Если б он все же подошел к кровати, мне кажется, мы непременно убили бы его, по крайней мере предприняли бы попытку.

Кровь ударила мне в голову, и я видел все как в тумане. Ясно различал я только одну точку - около пряжки, которой был перехвачен его плащ, близ ключицы, куда я готов был нанести удар. Но он отвернулся с мрачным лицом и подошел к собравшимся у дверей, нисколько не подозревая, как близок был он от смерти.

Глава VI ИСПУГ МАДАМ

Мы вздохнули свободнее, когда кончилась эта агония ужаса, испытанная нами из-за колебаний Безера. Но страшная ночь казалась нам бесконечной.

За те мгновения, что мы лежали, согнувшись в невыразимом страхе, в алькове кровати, мы прожили целый век опыта, и цепь ужасных приключений окончательно отделила нас от мирной жизни в Кайлю. Париж представлялся нам теперь самым предательским городом и превзошел все наши худшие ожидания. Обман царил повсюду, и люда ежеминутно меняли свою личину. Мы приехали сюда, рискуя собственной жизнью, чтобы спасти Павана - он оказался обманщиком. Рядом был Мирнуа, признававший себя низким предателем, обманывавшим невинную женщину - мы невольно симпатизировали ему. Монах явился сюда с целью спасти ее и сделать доброе дело - между тем нам ненавистен самый звук его голоса, и в каждом слове мы видели обман и затаенную угрозу.

Вообще монах был для нас совершенною загадкою. Почему мы так боялись его? Отчего мадам де Паван, вероятно знавшая его прежде, содрогалась от одного прикосновения его руки? Почему он, словно мрачная тень, явился меж двумя сестрами и оттолкнул их друг от друга так, что когда жена Павана увидела его рядом со своей сестрой, она позабыла, что последняя пришла с целью спасти ее, и смотрела на нее с подозрением и страхом, почти с отвращением?

Итак, Видам отошел от окна и, подойдя к камину, нагнулся, чтобы поставить подсвечник у очага.

- Их нет здесь, - сказал он, выпрямляясь и бросая испытующий взгляд на присутствующих. До сих пор он был так занят мыслью о преследовании, что только теперь обратил на них внимание.

- Это так, и тем более я должен спешить, - продолжал он. - Но мне хотелось бы знать, да, мне хотелось бы знать, любезный коадъютор, что вы делаете здесь. Мирнуа! Мирнуа - честный человек. Я не ожидал встретить вас в его доме... И две дамы?! О, господин коадъютор! А, да это кажется мадам д'О? Моя любезная мадам, - продолжал он в шутливом тоне, обращаясь к ней, вы как будто пугаетесь собственного имени? Но никакие капюшоны не могут скрыть ваших очаровательных глаз или чудных губок - я тотчас бы узнал вас. А ваша спутница?

Тут он умолк и тихонько присвистнул. Без сомнения, он узнал мадам де Паван и был крайне удивлен. Я как мог вытянул шею, чтобы увидеть что за этим последует; даже монах сознавал, что теперь необходимо какое-нибудь объяснение.

- Мадам де Паван, - произнес он сорвавшимся голосом, не поднимая глаз, - была увлечена сюда вчера вечером и задержана против своей воли этим человеком. Он будет отвечать за это. Мадам д'О, узнав где ее скрывают, просила меня сопутствовать ей и содействовать в освобождении ее сестры.

- И, стало быть, в возвращении ее к обезумевшему от горя мужу?

- Совершенно верно, - согласился монах, как мне показалось, уже с большей уверенностью.

- И мадам желает уйти отсюда?

- Конечно! Как же иначе?!

- Но, похоже, - продолжал Видам, растягивая слова с таким выражением, что лицо мадам де Паван вспыхнуло, - это будет зависеть от лица, которое, употребляя ваше выражение, господин коадъютор, увлекло ее сюда...

- Это была, - вмешалась наконец сама мадам де Паван, и голос ее дрожал от негодования, - настоятельница монастыря Урсулинок! Ваши низкие подозрения вполне достойны вас, мсье Видам! Диана! - обратилась она к сестре, схватив ее за руку и бросая презрительный взгляд на Безера. - Уйдем отсюда! Я хочу быть со своим мужем. Я задыхаюсь в этой комнате.

- Мы сейчас же идем, малютка, - проговорила успокоительно Диана, но я заметил, что в ней не было уже того оживления, которым была проникнута ее красота вначале.

Какая-то скованность (неужто страх перед Видамом?!) сменила его теперь.

- Настоятельница Урсулинок, - задумчиво повторил Видам, и в голосе его прозвучало неподдельное изумление. - Так это она завела вас сюда? Добрая душа и, я слышал, ваша большая приятельница... Гм!

- Мой очень близкий друг, - сухо отвечала мадам. - Диана, идем же!

- Близкий друг! И она засадила вас вчера в эту тюрьму! - продолжал рассуждать Видам с таким видом, как будто разбирал анаграмму. - А Мирнуа задержал вас здесь, - достойный Мирнуа, у которого, говорят, под тюфяком туго набитый чулок и который пользуется уважением среди буржуазии... И он в заговоре! Потом, в поздний час ночи, сюда является ваша любящая сестра с моим другом коадъютором, чтобы спасти вас... От кого?

Все молчали. Монах побелел от злобы.

- От кого же? - с мрачной игривостью продолжал Безер. - Вот в чем секрет! От этого опасного Мирнуа? Из когтей этого ужасного Мирнуа? Клянусь честью, - и голос его был полон решительности, - здесь будет безопаснее для вас. Я думаю, вам лучше остаться тут до утра, мадам, несмотря на этого страшного Мирнуа!

- О, нет, нет! - воскликнула в волнении мадам.

- Да, да! - отвечал он. - Что вы скажете на это, коадъютор? Ведь вы согласны со мной?

Монах с мрачным видом опустил глаза, и голос его опять дрогнул, когда он промолвил:

- Мадам может действовать по своему желанию. Но она должна дорожить своей репутацией, мсье Видам. Если она предпочитает остаться здесь... Конечно.

- О, она должна дорожить репутацией? - повторил гигант со злобной веселостью. - И потому должна идти домой вместе с вами и моей старой приятельницей мадам д'О во имя спасения? Вот как стоит вопрос! Нет, нет, добавил он со смехом, - мадам де Паван поступит разумно, гораздо разумнее, оставаясь здесь до утра. А нам предстоит работа. Идем же, пора приниматься за нее.

- Вы серьезно говорите это? - сказал монах и посмотрел на него вызывающе, почти с угрозой:

- Да, серьезно.

Взгляды их встретились, и я, отметив про себя выражение обоих, невольно усмехнулся от радости, что мы уже в безопасности. Я даже подтолкнул Круазета, ибо вспомнил старую поговорку: "Когда воры начинают спорить между собой, честные люди остаются в выигрыше". Может быть хитрый монах избавит нас в конце концов от Безера!

Но, увы, силы противников были неравными. Видам одной рукой мог размозжить череп своего врага, но и это было еще не все. Сомневаюсь, что и в коварстве монах мог быть его ровней. Под грубой животной оболочкой Безера, если только не обманывала молва, скрывался тонкий и хитрый ум итальянца. На вид беззаботный циник, он отличался в то же время хитростью и подозрительностью, и представлял собой соединение двух, абсолютно противоположных натур. Подобного соединения мне не приходилось встречать в равной степени еще ни в одном человеке, исключая разве покойного государя Великого Генриха. Ребенок отнесся бы с подозрением к монаху. Видам мог подкупить и старого ветерана.

И действительно, монах скоро опустил свои глаза.

- Значит наш договор ни к чему не приведет? - еле слышно произнес он, сохраняя недовольный вид.

- Я не знаю никакого договора, - сказал Видам. - И у меня нет времени на мелочные разговоры. Объясняйте это как хотите. Называйте это моей прихотью, капризом, фантазией... Помните только одно - мадам де Паван остается здесь. А мы уходим. И, - прибавил он под влиянием какой-то, видимо новой, мысли, - хотя я не желаю употреблять насилие, но лучше, чтобы и мадам д'О сопутствовала нам.

- Вы говорите слишком повелительно, - насмешливо отметил монах, уже забывший свой тон по отношению к Мирнуа.

- Это верно. Меня ждут сорок всадников через улицу. В настоящую минуту я повелеваю легионами, коадъютор.

- Это правда, - сказала мадам д'О, и голос ее стал настолько мягок, что я невольно вздрогнул: ведь она молчала почти все время после появления Безера.

- Это правда, мсье Безер, - повторила она, откидывая назад капюшон, и мы увидели окаймленное золотистыми локонами прекрасное лицо невероятной бледности, на котором от волнения пылали лишь щеки. - Сила на вашей стороне. Но вы не употребите ее, я думаю, против старого друга. Вы не повредите нам, когда... Но выслушайте же меня!

Но он не стал слушать. Это животное прервало ее просьбу в самой середине.

- Нет, мадам! - закричал он, не обращая никакого внимания на это чудное лицо и умоляющие взгляды, которые могли бы тронуть и каменное сердце. - Вот на это я не согласен! Я не стану даже слушать. Мы знаем друг друга: разве этого не довольно?

Она пристально посмотрела на него. Он ответил на ее взгляд, но уже без улыбки, а даже с тенью подозрения во взгляде. После долгой паузы она отвернулась.

- Хорошо, - тихо произнесла она, глубоко вздыхая. - В таком случае идем.

Затем (что было удивительнее всего), не обращая никакого внимания на сестру, которая в рыданиях опустилась на стул, не сказав ей ни единого слова, даже не взглянув на нее, она повернулась к двери и пошла впереди других, лишь слегка пожав при этом плечами.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, несчастная мадам вскочила со своего места. Она поняла, что ее покидают.

- Диана! Диана! - закричала она словно безумная, и я едва смог удержать Круазета, - такие душераздирающие ноты слышались в ее голосе. - Я пойду с тобой! Не оставляйте меня в этом ужасном месте! Слышишь ли меня? Возвратись ко мне, Диана!

Кровь закипела у меня в жилах, но Диана даже не обернулась. Безер, остававшийся также равнодушным, стоял, преграждая бедной женщине путь к двери, и делал знаки рукою Мирнуа и монаху, чтобы они покинули комнату.

- Мадам, - сказал он, и в его суровом голосе не было ни ноты сострадания, а напротив, сказывалось нетерпение, как при обращении с капризным ребенком. - Вы здесь в полной безопасности. Этого довольно. Плачьте сколько хотите, - добавил он с циничной жестокостью, - у вас тогда останется меньше слез на завтрашний день.

Его последние слова странно поразили ее. Рыдания смолкли, и она со страхом взглянула на него. Может быть он и хотел напугать ее, ибо, пока она безмолвно стояла с прижатыми к груди руками, он поспешно вышел и закрыл за собой дверь. Снаружи до меня донесся шепот, а затем звуки удаляющихся по лестнице шагов. Они ушли, так и не раскрыв нас!

Дама совершенно позабыла о нашем присутствии и возможности нашего содействия ее побегу. Оставшись одна, она с испуганным видом несколько раз оглянулась на дверь, потом бросилась к окну и застыла подле него в безмолвном ужасе на некоторое время.

Она не заметила, что Безер позабыл закрыть дверь на ключ!

Я видел это, но решил выждать: кто-нибудь мог возвратиться для этого, если Видам опомнится еще не выйдя из дома. Впрочем, дверь была не из крепких, так что в случае надобности мы втроем могли выломать ее, не опасаясь такого противника как Мирнуа. А пока я толчками давал знать товарищам, чтобы они не шевелились, и сам сдерживал дыхание, стараясь уловить малейший шорох снаружи. Все мое внимание было сосредоточено на двери. В комнате царил полумрак. Мирнуа унес с собою одну из свечей, а оставшаяся сильно нагорела. Я не смог расслышать поворота ручки, но следя за ней с напряженным вниманием, я заметил, что дверь наша, безо всякого шума, потихоньку стала отворяться. Наконец я увидел, как в нее проскользнула словно тень какая-то фигура. На мгновение я страшно испугался, но потом узнал... мадам д'О! Смелая женщина! Ей удалось скрыться от Видама и поспешить на помощь своей сестре. Ура!

Мы еще поспорим с Видамом! Дело принимало лучший оборот.

Но нечто особенное в ее манере вновь невольно напугало меня. Мадам д'О двигалась подобно привидению, крадучись по комнате так, что шагов ее не было слышно, и меня охватило необъяснимое желание произвести какой-нибудь шум, поднять тревогу. Посреди комнаты она остановилась и стала прислушиваться, оглядываясь по сторонам. Сестры она видеть не могла: фигура той сливалась с занавесью у окошка, - и, должно быть, была в недоумении, куда она могла скрыться. Нервы мои не выдержали, и я шевельнулся, да так, что кровать издала пронзительный скрип.

В тот же момент она повернулась в нашу сторону; лицо ее было скрыто капюшоном, и она подняла одну руку к глазам, стараясь различить темную массу на кровати, принятую ею за сестру.

Я уже раздумывал как, не пугая ее, дать знать ей о нашем присутствии, когда Круазет неожиданно нарушил все мои планы. С ужасным криком и грохотом он, перескочив через меня, спрыгнул на пол. Вслед за тем раздался страшный вопль, полный животного страха, который и поныне звучит в моих ушах. Мадам д'О отшатнулась назад, дико взмахнув руками, и я услышал звук падения какого-то металлического предмета на пол. В тот же момент послышался третий крик - со стороны окна, и мадам де Паван подбежала к ней, подхватывая ее на руки.

Какою странною казалась теперь эта комната, еще недавно полная гробового молчания, и наполнившаяся теперь отголосками воплей и причитаниями! Я проклинал в душе Круазета за его глупый поступок и страшно сердился на него, но было не до выговоров. Я поспешил к двери, приоткрыл ее немного и прислушался. Но все было тихо в доме. Вынув ключ из замка и положив его в карман, я вернулся назад. Мари и Круазет стояли в стороне от мадам де Паван, которая склонившись над сестрой терла ей виски, пытаясь объяснить наше присутствие.

Через несколько минут мадам д'О пришла в себя и поднялась на ноги. Первое потрясение от смертельного испуга уже прошло, но она была очень бледна. Она все еще дрожала и избегала наших взглядов, хотя по временам, когда она думала, что мы не смотрим на нее, бросала взор на каждого из нас по очереди, с каким то странным выражением любопытства с примесью страха. Я не удивлялся этому. Потрясение, которое она пережила, убило бы другую, более слабую женщину.

- К чему ты это сделал? - все же спросил я Круазета, ибо раздражение мое далеко не прошло при виде этого чудного напуганного лица. - Ведь ты мог просто убить ее!

Должно быть он здорово сорвался, потому что я не смог добиться от него толкового ответа. Он только ходил взад и вперед по комнате, весь трясясь и повторяя:

- Уйдем отсюда скорее, уйдем из этого ужасного дома!

- С большой охотой! - отвечал я несколько свысока: ведь это и предстояло нам теперь сделать.

Слова его напомнили мне и главную нашу обязанность, чуть было не упущенную среди всех треволнений этой ночи. Паван все же должен быть спасен, но не для Кит, а для ответа за свое преступление. Мы обязаны его спасти! Дорога теперь была открыта перед нами, и каждая потерянная минута становилась укором.

- Да, ты прав, - прибавил я решительно. - Теперь не время сидеть над больными. Мадам де Паван, - продолжал я, обращаясь к ней, - вы знаете дорогу отсюда к вашему дому?

- О, да! - воскликнула она.

- В таком случае мы тронемся в путь. Ваша сестра уже достаточно оправилась, и мы не будем терять более времени.

Я ничего не сказал ей об опасности, угрожавшей ее мужу, или о том, что мы подозревали его в измене, и вообще, что он был главною причиною ее заточения в этом доме. Я рассчитывал на нее главным образом как на проводника, хотя, исполняя нашу главную задачу, полагал своею обязанностью доставить ее в безопасное место.

Она быстро встала:

- Вы уверены, что мы сможем выбраться отсюда?

- Вполне уверен, - отвечал я с решительностью самого Безера.

И я был прав. Мы тихо спустились по лестнице, потревожив только одного Мирнуа, который настиг нас у выходной двери пока мы возились с запорами. Он стал было задерживать нас, но я живо укротил его, взмахнув кинжалом перед его носом. Я заставил его открыть нам замки, пригрозив ему на случай преследования, и мы друг за другом вышли на улицу.

Обдуваемые ночным ветром, мы наконец-то свободные стояли на улицах Парижа. На колокольне ближайшей церкви пробило два часа, и едва мы сделали несколько шагов по грубо вымощенной улице, как торжественно зазвучали колокола Notre dame. Передвижение наше по ночному Парижу стало легче, благодаря указаниям нашей проводницы. И если Безер не прямо отправился к своей цели, то мы еще могли предупредить его. Я шел рядом с мадам д'О, другие несколько опережали нас. Временами дорогу нам освещали масляные лампы, качавшиеся на блоках посреди узких улиц, и благодаря которым мы могли обойти какую-нибудь падаль или отброс, лежавший на пути, или перешагнуть через вонючую лужу. Даже при том напряженном состоянии, в котором я находился, обоняние мое, привыкшее к свежему деревенскому воздуху, сильно страдало от зловонной и заразной атмосферы парижских улиц. В местах, где ламп не было, царили непроглядный мрак и жуть. Но у меня являлось сомнение, что люди здесь спали когда-нибудь: неоднократно нам приходилось давать дорогу группам вооруженных людей с факелами. Очень часто, особенно под конец нашего пути, обращали на себя внимание лучи света, проходившие через полуотворенные ворота по обеим сторонам улицы. Я заметил и красный отблеск факелов в окнах высокого барского дома, отступавшего вглубь от улицы. Свет этот исходил со двора, бывшего перед домом и отгороженного от нас низкой стеной, но и оттуда до нас доносился шум голосов и людской топот. В другой раз я увидел украдкой приоткрывшиеся ворота, из которых выглянули два вооруженных человека, и это напомнило мне обстановку в доме Безера. Неоднократно, при поворотах в какой-нибудь тайный узкий переулок, я замечал неподвижно стоявшие группки людей... Словом, надо всем носилась какая-то тайна, в этом мраке чувствовалось приготовление к чему-то ужасному, приводившее меня в трепет.

Но я ничего не спрашивал, а мадам д'О хранила молчание. Как провинциал, я старался объяснить себе это движение в неурочные ночные часы моим незнанием городской жизни, тем более, что со стороны мадам д'О это не вызывало никаких замечаний. Я старался уверить себя, подавляя впечатление момента, что все это нормально и не предвещает ничего дурного. Кроме того, меня занимала мысль как держать себя с Паваном, в каких выражениях предупредить его о грозившей опасности, бросив в то же время ему в лицо наше обвинение в предательстве.

В полном молчании, не считая неизбежных восклицаний при встрече с какими-либо препятствиями, мы прошли с четверть мили, когда моя спутница свернула в узенький переулок и, замедлив шаги, дала понять знаком, что мы у места назначения. Она указала на дверь, над которой висела лампа, освещавшая также полуоткрытую калитку рядом с ней. Я видел как Круазет нагнулся, чтобы войти в эту калитку, и моментально отпрянул назад. Что это значило? Первой моей мыслью было, что мы опоздали, что Видам опередил нас...

Между тем все было тихо, и через мгновение я вздохнул свободнее, увидев, что Круазет отступил назад только для того, чтобы пропустить кого-то, идущего ему навстречу. Это был коадъютор. Потом Круазет проскользнул в калитку, и за ним последовали другие, причем монах не обратил на них никакого внимания. Я хотел уже войти за ними, но почувствовал, что мадам д'О сжала мою руку и лишь потом отошла от меня. Поняв это как призыв к ожиданию, я взглянул в лицо монаху. Лицо это было бледно, и на нем отражалась нечеловеческая ярость и бессильная злоба. Схватив Диану за руку, он грубо оттащил ее на несколько шагов в сторону, но я слышал их разговор.

- Его нет здесь! - прошипел монах. - Понимаете? Вечером он переехал на другую сторону реки, в Сент-Жермен, в поисках жены. И не вернулся! Он на той стороне, и полночь уже давно пробило!

Некоторое время она стояла не двигаясь, словно ее поразил удар. Случилось что-то важное, и я понял это.

- Он не может теперь вернуться? - сказала она немного погодя. Ворота...

- Закрыты! - отвечал он. - Ключи от них в Лувре.

- А лодки, лодки на этой стороне?

- Все до последней! - отвечал он, ударяя в ярости кулаком одной руки по ладони другой. - Никто не может переехать сюда пока все не закончится.

- А в Сент-Жерменском предместье? - вполголоса спросила она.

- Там ничего не будет. Ничего.

Глава VII МОЛОДОЙ РЫЦАРЬ

Я охотнее оставил бы их вдвоем и пошел бы прямо в дом, ибо сгорал от нетерпения скорее достигнуть цели нашей дальней поездки. Кроме того, мне совсем не нравился разговор монаха, да и не было никакого желания подслушивать его. Но я до того был поражен его гневом и грубым обращением с мадам д'О, что не решался оставить ее, пока она сама меня не отпустит. Поэтому я терпеливо ждал у двери, чувствуя себя крайне неловко, в то время, пока они вполголоса продолжали беседу, и был чрезвычайно рад, когда она наконец закончилась, и мадам д'О возвратилась ко мне. Я предложил ей свою руку, на которую она оперлась, но не спешила переступить порог калитки.

- Мсье де Кайлю, - начала она, и естественно при этом я взглянул на нее - наши глаза встретились.

Ее чудные карие очи, поблескивавшие при свете лампы, которая висела как раз над нами, пристально смотрели на меня. Уста ее были полуоткрыты, а один из золотистых локонов выбился из-под капюшона.

- Мсье де Кайлю, согласны вы оказать мне одну услугу, - продолжала она, - которой я никогда не забуду?

Я вздохнул.

- Клянусь, - произнес я с горячностью, соответствовавшей торжественности случая. - Клянусь вам, что не далее как через десять минут после исполнения мной некоторого, уже начатого, дела, я посвящу вам всю мою жизнь. Но сейчас...

- Сейчас? Мне именно нужно сейчас, рассудительный юноша!

- Я должен увидеть мсье де Паван! Я дал слово! - воскликнул я.

- Увидеть мсье де Паван?!

- Да.

Я чувствовал, что она смотрит на меня с сомнением, даже с подозрительностью.

- Как так? - с явным изумлением спросила она. - Вы только что доставили домой его жену, перепугав меня при этом чуть ли не до смерти... Так чего же вам еще нужно, храбрый странствующий рыцарь?

- Я должен его видеть, - твердо отвечал я, будучи готов рассказать ей все, но близко стоявший монах мог расслышать мои слова, а я составил себе слишком неблагоприятное мнение о нем, чтобы решиться на это.

- Вам нужно видеть мсье де Паван? - повторила она, вглядываясь в меня все пристальнее.

- Это необходимо, - отвечал я решительно.

- В таком случае вы его увидите. Именно я хочу пособить вам в этом. Видите ли, его нет здесь теперь, вот в чем дело. Он оставил свой дом вечером в поисках жены и, по словам коадъютора, переправился на другую сторону реки, в Сент-Жерменское предместье. Между тем необходимо, чтобы к рассвету он был здесь, понимаете ли, к рассвету.

- Уверены ли вы, что его нет здесь? - переспросил я, сознавая, что все ожидания разлетелись прахом.

- Вполне, - быстро отвечала она. - Ваши братья уже убедились в этом. Слушайте, мсье де Кайлю, Паван должен быть здесь к рассвету не только ради жены, снедаемой беспокойством, но и...

- Я знаю! - воскликнул я, прерывая ее. - Также и ради себя. Жизни его грозит опасность!

Пораженная этими словами, она быстро обернулась, и мы оба быстро взглянули на монаха. Мне показалось, что мы поняли друг друга.

- Это верно, - продолжила она вполголоса, - я также хочу спасти его, но мне известно, что в безопасности он будет только здесь. Только здесь, вы понимаете меня! Он должен быть доставлен сюда до рассвета, мсье де Кайлю. Это необходимо! - воскликнула она, и выражение суровой решимости появилось на ее чудном лице. - Коадъютор не может ехать за ним. Также не могу и я. Единственный человек, который может спасти его - это вы. Не следует терять ни одной минуты!

При последних словах она повернулась в том направлении, откуда мы пришли, продолжая опираться на мою руку, и я, полный сомнения и нерешительности, последовал за нею.

Мысли мои совершенно спутались. Я не сознавал своего положения, мне хотелось прежде всего войти в дом и посоветоваться с Мари и Круазетом, но все это так быстро случилось, и время, по ее словам было так дорого, и мне, увлекающемуся юноше, было так трудно отказать ей в чем-либо, когда она смотрела с умоляющим выражением столь прекрасных глаз... Я только смог проговорить запинаясь:

- Но я совсем не знаю Парижа... Я, пожалуй, не найду дороги, теперь ведь ночь.

Она отпустила мою руку и остановилась:

- Ночь! - воскликнула она с презрением в голосе. - Я считала вас не мальчиком, а мужчиной! Вы боитесь?

- Боюсь? - отвечал я, оскорбленный до глубины души. - Кайлю никогда не боятся!

- В таком случае я могу показать вам дорогу, если все затруднение в этом. Идемте, здесь надо свернуть... Войдите на минуту сюда, - продолжала она, останавливаясь у дверей высокого большого дома, стоявшего на улице, показавшейся мне чище и внушительнее виденных мною до сих пор. - И я передам вам необходимые сведения, а также расскажу дорогу.

Произнеся эти слова, она три раза дернула за шнурок колокольчика. Едва замер его серебристый звон, дверь тихо отворилась, пропуская нас в узкую прихожую. Никто не встречал нас. На большом ящике горела свеча в разукрашенном шандале. Мадам д'О взяла ее и, приказав мне следовать за нею, стала подниматься по лестнице. Наверху мы вошли в комнату, какой мне еще не приходилось видеть: гостиную и спальню одновременно. Стены были обиты богатым синим шелком и освещались лампами, скрытыми в цветных шарах из венецианского стекла и разливавшими нежный полусвет, а в воздухе носился легкий запах кедрового дерева. В изящной корзинке у камина лежали маленькие щенки.

Повсюду царил какой-то изящный беспорядок: на одном из столиков стояла открытая шкатулка с драгоценностями, на другом была брошена кружевная накидка, несколько масок и веер. Я также обратил внимание на разукрашенный драгоценными камнями хлыстик и кинжал с серебряною рукоятью висевшие на стене. Но что меня особенно поразило, я заметил за дверями шпагу в черных ножнах и мужскую перчатку...

Не останавливаясь ни на мгновение, мадам д'О подошла к шкатулке и вынула из нее массивный золотой перстень с печатью. Протянув его мне, она проговорила с внезапным напускным равнодушием, едва обернувшись ко мне:

- Наденьте это. Если вас остановят солдаты или не будут давать лодку, чтобы переправиться через реку, смело говорите, что вы едете по службе короля. Вызовите их начальника и покажите это кольцо. Будьте смелы. Пусть он только осмелится задержать вас!

Пока я бормотал слова благодарности, она вытащила из ящичка белый лоскут и разорвала его на полоски. Не успел я еще предугадать ее намерения, как она сделала мне на левом рукаве импровизированную белую повязку (18), потом, взяв мою шляпу, с той же поспешностью она прикрепила к ней две полоски такой же материи, расположив их в виде грубого креста.

- Вот, - сказала она. - Теперь слушайте, мсье де Кайлю: сегодня ночью должно случиться нечто такое, о чем вы и не подозреваете. Эти знаки помогут вам перебраться в Сент-Жермен, но, как только вы окажетесь на том берегу, сейчас же уничтожьте их! Сорвите их, запомните это! Когда вы вернетесь в той же лодке, они вам уже не понадобятся. Если же вас увидят с ними потом, это навлечет беду на вас, да и на меня тоже.

- Я понимаю, - сказал я, - но...

- Вы не должны задавать вопросов, - возразила мне она, погрозив нежным пальчиком. - Мой рыцарь должен верить мне так же беспредельно, как и я ему, иначе он не был бы здесь, с глазу на глаз со мной, в такую пору. И запомните еще: когда вы встретитесь с Паваном, ни слова не говорите ему о том, кем посланы. Не забудьте этого, а причину я вам объясню потом. Скажите только, что жена его найдена и страшно беспокоится о нем. Если же вы упомянете о грозящей ему опасности, он еще, пожалуй, не пойдет с вами. Мужчины бывают упрямы.

Я с улыбкой кивнул, как бы поняв ее намек. Но в то же время у меня мелькнула другая мысль: Паван не дурак - будет достаточно и имени Видама... Впрочем, дело покажет. Кроме того, у меня было для него и другое сообщение, о котором мадам д'О и не подозревала.

Достаточно подробно она рассказала мне о трех поворотах, которые я должен был сделать, чтобы выйти к реке, а также, где находится лодочная пристань, и в каком доме найти Павана.

- Он в отеле Байльи, - сказала она. - Ну, теперь, кажется, все.

- Не совсем, - набравшись смелости сказал я. - Мне не хватает еще кое-чего, а именно шпаги!

Она проследила направление моего взгляда и, странно засмеявшись, все же принесла оружие.

- Берите ее, - сказала она, - и не теряйте более ни одной минуты. Не упоминайте мое имя! Смотрите, чтобы по возвращении на вас не увидели белых значков. Кажется все... А теперь - всяческой вам удачи!

Она протянула мне руку, которую я незамедлительно поцеловал.

- Удачи, мой рыцарь, удачи вам! И возвращайтесь ко мне скорее!

Божественная, как мне тогда показалось, улыбка осветила ее лицо, и с этой улыбкой она сопроводила меня до конца лестницы. Потом, когда она склонилась с лампой в руках над перилами, указывая мне, как открыть тяжелые запоры двери, я бросил последний взгляд на это прелестное чудо с живыми глазами, на склонившуюся над перилами изящную фигуру с протянутой в знак прощания маленькой ручкой, и быстро вышел на темную улицу.

Я чувствовал себя более чем странно. Четверть часа назад, будучи у дома Павана, я думал, что наше путешествие закончено, цель была достигнута и успех близок, нужно было только протянуть руку. И теперь все ушло от меня. Предстояло снова начинать борьбу и преодолевать новые опасности. Было бы вполне естественно, если бы я пал сейчас духом и почувствовал полное отчаяние, но все было совсем иначе.

Никогда еще мое сердце не билось так одушевленно и с таким гордым порывом, как в то время, когда я шагал по темным улицам ночного Парижа, стараясь избегать людей и думая только о том, как бы не пропустить указанные повороты. Насколько я могу припомнить, никогда впоследствии - ни в минуты высшего торжества и успехов, ни на войне и ни в любви - мне не приходилось испытывать такого подъема духа, такой энергии, как в эти мгновения. Впервые на шляпе у меня красовался знак моей дамы, на пальце был надет волшебный перстень, на рукаве - талисман. Шпага опять была со мною. Вокруг меня лежал в тумане таинственный город, полный романтических приключений и опасностей, полный всяких чудес и удивительных столкновений, о которых я читал в рыцарских романах. Все это я преодолею силою своей руки и при содействии только что полученных мною волшебных даров... Я даже не сожалел о моей разлуке с братьями. Я был старший, и естественно, что мне Ану де Кайлю, выпала на долго самая опасная часть предприятия. К чему же это могло привести?.. В воображении я уже видел себя герцогом, пэром Франции, я уже держал в руках маршальский жезл...

Но, погрузившись в юношеские фантазии, я не забывал о том, что мне предстоит. Зорко наблюдая за всем происходившим вокруг, я заметил, что за последние полчаса число людей, встречавшихся мне на улицах, резко увеличилось. Меня по-прежнему поражало молчание, с которым прокрадывались мимо меня небольшие группы в два-три человека, а иногда и одиночные прохожие. До меня не долетало песен, шума разгула или драки, но почему же в столь поздний час я видел такое множество народа на улицах? Принявшись считать их, я заметил, что большинство носило те же самые знаки на шляпах и рукавах, что были и у меня, и что все они спешили с каким-то сосредоточенным видом, словно к месту назначенного свидания.

При всей своей молодости я далеко не был глуп, хотя в некоторых случаях и не отличался сообразительностью Круазета. Слышанные мною раньше намеки не пропали для меня даром. "В эту ночь произойдет нечто такое, о чем вы и не подозреваете", - сказала мадам д'О, а мои глаза заставляли припомнить то, что слышали мои уши. Действительно, затевалось что-то особенное.

Под утро в Париже должно было что-то произойти. Но что? Не предполагалось ли восстание? В таком случае, так как я был на службе у короля, мне ничего не угрожало. А может быть, в мои восемнадцать лет, мне предстояло участвовать в каком-нибудь историческом перевороте? Или просто затевалась стычка между двумя дворянскими партиями? Как я слышал, такие вещи не раз случались в Париже. Но как мне действовать в подобном случае? Впрочем, поживем - увидим.

Ничего иного, кроме перечисленного выше, я и не мог себе представить. Это истинная правда, хотя и требующая некоторых объяснений. Я не был приучен к сильному проявлению религиозной вражды меж более уравновешенными партиями в Керси, где, за редкими исключениями, все приветствовали вновь заключенный мир между католиками и гугенотами. Поэтому я не мог представить, до чего мог дойти фанатизм парижского населения, и упустил из виду главную причину тех ужасов, которые неизбежно как восход солнца должны были произойти под утро в Париже. Я знал, что множество гугенотских семей или их представителей собрались в городе, но мне не пришло в голову, что им грозит какая-нибудь опасность. Их было много, они были сильны и пользовались расположением короля. Они были и под покровительством Наваррского короля, только что женившегося на сестре короля Франции, и принца Конде. И хотя эти двое были молоды, то старый адмирал Колиньи отличался мудростью, да и последняя рана его не была опасна. Он тоже, без сомнения, пользовался королевским расположением и был даже его доверенным советником. Король недавно посещал его на дому и целый час просидел у его кровати.

Безусловно, думал я, если бы угрожала какая опасность, эти люди предвидели бы ее. К тому же главный враг гугенотов - великолепный герцог де Гиз, Генрих le Balafre, наш "большой человек", "Лорен", как называли его в народе, - разве он не был в немилости у короля? Всего этого, не говоря уж и о самом радостном событии, собравшем столько гугенотов в Париже и устранившем, казалось, возможность всякого предательства, было вполне достаточно, чтобы успокоить меня.

Если у меня, пока я спешил к реке, и мелькало предчувствие истины, то я старался подавить его, и даже более того, повторяю это с гордостью, - я не мог допустить подобной мысли. Не дай Боже (можно ведь сказать правду сорок лет спустя), чтобы все французы несли ответ за пролитую кровь во время заговора, не ими задуманного, хотя они и были его исполнителями!

Итак, меня не очень волновали дурные предчувствия, и то восторженное настроение, которое пробудило во мне свидание с мадам д'О, не покидало меня все время до тех пор, пока в конце узенькой улицы подле самого Лувра передо мной не открылся вид на реку. Слабый свет луны, пробившейся на мгновение сквозь густые облака, озарил спокойную поверхность воды. Прохладный речной воздух освежил меня и заставил сосредоточиться.

Справа от меня оставалась темная бесформенная громада строений Лувра, впереди слева, на некотором расстоянии, был различим остров Сите, и я мог проследить течение ближайшего рукава реки, застроенного по обоим берегам, но еще без нового моста Pont Neuf, который был сооружен впоследствии. Лишь узкое пространство набережной отделяло меня от самой реки, по ту сторону которой виднелась неправильная линия строений, без сомнения представлявшая собой предместье Сент-Жермен.

Мадам д'О говорила, что в этом месте будет спуск к вода, и что внизу я найду лодку. Быстрым шагом я направился к открытой площадке, на краю которой я заметил два столба, вероятно указывавшие пристань. Едва я сделал несколько шагов, как, случайно обернувшись назад, с крайне неприятным ощущением увидел, что из темноты выступили три подозрительные фигуры и последовали за мной, отрезая мне отступление. Не подлежало сомнению, что мое предприятие уже не было так просто. Но я все же решился сделать вид, будто не замечаю своих преследователей и, призвав на помощь всю свою храбрость, стал быстро спускаться по лестнице. Но они были уже совсем близко, и я, резко оборачиваясь и кладя руку на эфес шпаги, крикнул:

- Что вы за люди, и чего вам от меня нужно?

Ответа не последовало, но они встали полукругом, и один из них засвистал. Тотчас от темной линии домов отделилось еще несколько человек, которые также быстро приблизились к нам.

Положение было серьезно. Бежать? Но взглянув по сторонам, я убедился, что это невозможно: на ступеньках лестницы, ведущей вниз, я увидел еще несколько человек. Я попался в ловушку! Ничего не оставалось, кроме как следовать совету мадам брать одной смелостью. Слова ее так и звучали в моих ушах, и во мне еще достаточно оставалось прежнего возбуждения, чтобы твердость вернулась ко мне. Я скрестил руки на груди и гордо выпрямился.

- Негодяи! - презрительно произнес я. - Вы ошибаетесь, не догадываясь, с кем имеете дело. Давайте скорее лодку, и пусть двое из вас перевезут меня на другую сторону. Вы ответите спинами, и даже головами, если только задержите меня!

В ответ послышались смех и ругательства, и, прежде чем я успел добавить еще что-либо, к нам подошла еще одна, более значительная группа.

- Кто это, Пьер? - спросил какой-то человек спокойным, повелительным тоном, из чего я заключил, что наткнулся не на шайку обыкновенных воров.

Говоривший был видимо начальником отряда. На берете его гордо торчало перо, а под плащом я заметил стальную кирасу. Его платье было полосатое: черного, белого и зеленого цвета - ливрея герцога Анжу, брата короля впоследствии Генриха III, бывшего еще и близким другом герцога Гиза, а потом и его убийцею. Начальник отряда говорил с иностранным акцентом, и лицо у него было чрезвычайно смуглое. Рассмотрев все это при свете фонаря, приподнятого кем-то с целью разглядеть меня, я сразу догадался, что он был итальянцем.

- Задорный петушок, - отвечал солдат, подавший сигнал, - только не из той породы, что мы думали.

Он приблизился ко мне с фонарем и указал на белую перевязь на моем рукаве.

- Мне думается, мы захватили вороненка вместо голубя.

- Как это вышло? - спросил, сверкая глазами словно угольями, итальянец. - Кто вы такой? И зачем вам понадобилось в такую пору переправляться на тот берег реки, молодой сеньор?

Я действовал по вдохновению момента. "Будьте смелы", - сказала мне моя дама, и я окончательно решился следовать ее совету. Бросившись вперед, я схватил начальника стражи за застежку плаща и, тряхнув его как следует, отбросил с такой силой, что он чуть не свалился с ног.

- Собака! - воскликнул я, наступая как бы с намерением опять схватить его. - Учись, как говорить с благородными людьми! Неужто меня может остановить такая сволочь?! Я послан по службе самого короля, слышишь!

Он пришел в неописуемую ярость.

- Скорее по службе самого дьявола, я думаю! - воскликнул он на ломаном языке, хватаясь за оружие. - Какая бы не была служба, никто не посмеет безнаказанно оскорбить Андреа Паллавичини!

В этот момент, когда смерть действительно смотрела мне прямо в лицо, я безгранично уверился, что только отчаянная смелость может спасти меня. Он уже открыл рот и поднял руку, чтобы дать сигнал, по которому бы Ан де Кайлю был бы преспокойно отправлен на тот свет, когда я отчаянно закричал, показывая ему руку с перстнем:

- Взгляни на это, Андреа Паллавичини, коли уж так тебя звать! Взгляни на это, а завтра, если ты благородной крови, я готов дать тебе удовлетворение за обиду! Теперь же ты давай мне лодку, чтоб я мог перебраться на ту сторону, или ты ответишь головой! Повинуйся тотчас, или по моему приказу твои же люди покончат с тобой!

Это была отчаянная, безумная выходка с моей стороны потому, что я поставил все на этот талисман, даже не догадываясь о его значении. Мало того, я даже не успел сам взглянуть на перстень и не имел ни малейшего представления, кому он принадлежит. Все это напоминало игру в кости, и мне повезло.

Выражение и так непривлекательного лица Паллавичини моментально изменилось. Он схватил мою руку и пристально посмотрел на перстень, после чего с ненавистью взглянул на меня и с подозрением - на своих людей. Но это уже было мне безразлично: ведь талисман сделал свое дело, и все будут вынуждены мне повиноваться, а это главное.

- Если бы вы раньше показали мне это, молодой сеньор, - было бы лучше для нас обоих, - с суровой угрозой сказал он.

После, обругав своих людей за глупость, он приказал отвязать одну из лодок. Она была крепко, хотя и неискусно привязана, потому что они долго возились с нею. Я же стоял в ожидании среди людей, для которых моя персона представлялась, судя по перешептыванию, предметом большого любопытства. До меня долетали отдельные фразы:

- Это герцог д'Омал.

- Нет, ничего подобного, это не д'Омал.

- Дурак, да у него на руке перстень.

- Герцога?

- Да, герцога...

- Ну, так все ладно. Бог с ним! - последние слова были произнесены с известной долей сочувствия, и я заметил, что многие поглядывали на меня с большим почтением.

Поторопив людей, возившихся с лодкой у нижней ступени лестницы, я внезапно увидел трех человек, пересекавших открытую площадку и вышедших, как видно, из того же дома, откуда появился и Паллавичини со своими людьми. Я сразу почуял опасность.

- Ну, поворачивайтесь скорее! - закричал я опять, но было уже поздно: мы не успели бы отчалить до их приближения, и я решился твердо встретить новую опасность.

Первые же слова, которыми встретил Паллавичини вновь подошедших, сразу рассеяли мои опасения.

- Какого дьявола вам нужно? - грубо закричал он, прибавляя с полдюжины ругательств прежде, чем те успели ответить ему. - Зачем вы привели его сюда, когда я велел оставить его в караульне? Идиоты!

- Капитан Паллавичини, - начал средний из них - человек лет тридцати, богато одетый, но одежда которого была в беспорядке словно после борьбы. Я уговорил этих добрых людей провести меня вниз...

- Совершенно напрасно, мсье, - все также грубо прервал его начальник стражи.

- Вы не знаете меня, - отвечал строгим голосом пленник. - Понимаете ли вы, что я друг принца Конде...

Но итальянец опять прервал его:

- Много для меня значит ваш принц Конде! - воскликнул он. - Я знаю только свой долг, и вам лучше будет покориться. Вам нельзя переправиться на ту сторону, и вас не пустят домой, и вы не получите никаких объяснений, кроме одного - это делается по повелению короля. Объяснение... - проворчал он вполголоса. - Ты получишь это объяснение скорее, чем ожидаешь...

- Но я вижу лодку, готовую к отплытию, - сказал пленник с достоинством, сдерживая гнев. - Вы только что сказали мне, что по повелению короля никто не должен переезжать реку, и арестовали меня потому, что, имея крайнюю надобность в Сент-Жермене, я не хотел этому подчиняться. Но что же это значит, капитан Паллавичини? Другие-то переезжают! Я спрашиваю, что это значит?!

- Что вам угодно, мсье де Паван? - нахально отвечал итальянец. Объясняйте себе это как хотите.

Я вздрогнул при звуке этого имени и воскликнул с изумлением:

- Мсье де Паван! Неужто я ослышался?

Но пленник обратился ко мне с поклоном.

- Да, мсье, - сказал он с вежливым достоинством, - я - мсье де Паван. Я не имею чести знать вас, но вы кажетесь мне дворянином.

При этом он бросил полный презрения взгляд на капитана.

- Может быть вы объясните мне причину насилия, которому я подвергся? Если сможете - я сочту это за одолжение, если нет - извините меня...

Я не сразу ответил, потому что все мое существо было сосредоточено на упорном созерцании этого человека. Он был белокур, румян; борода его была обстрижена клином по тогдашней придворной моде, и с этой стороны в нем замечалось некоторое сходство с нашим Луи, но он был ниже его ростом и полнее, у него не было такого воинственного вида, и он более походил на ученого, чем на воина.

- Вы не родственник мсье Луи де Павана? - спросил я, и мое сердце как-то странно забилось в ожидании разъяснения, которое я уже почти предвидел.

- Я сам Луи де Паван, - отвечал он с нетерпением в голосе.

Я безмолвно продолжал смотреть на него, с трудом переваривая его ответ, и все думал. Потом я медленно произнес:

- У вас нет кузена того же имени?

- Есть.

- Он был взят в плен виконтом де Кайлю под Минконтуром?

- Это верно, - отвечал он отрывисто. - Но к чему все это, мсье?

Я опять не мог сразу ответить ему. Теперь все объяснилось. Я смутно припомнил, что Луи де Паван как-то упоминал о своем кузене того же имени, представителе младшей линии. Но, так как наш Луи жил в Провансе, а тот - в Нормандии, то родственные связи, вследствие дальности расстояния и благодаря смутному времени, ослабли между ними, несмотря даже на то, что они придерживались одной религии. Они почти не виделись друг с другом, и в продолжение своего долгого пребывания у нас, Луи только раз упомянул о своем родственнике. А как раз в то время я еще не предвидел, что он породнится с нашей семьей, и случайно сказанные слова скоро вылетели у меня из головы, и я совершенно позабыл об этом обстоятельстве.

Но вот этот человек стоит теперь передо мной, и, видя его, я так же ясно видел все последствия этого открытия. Мне так хотелось поделиться радостью с Мари и Круазетом! Все это доказывало (и я мысленно краснел, вспоминая как мало верил в него), что наш друг не был негодяем, а всегда оставался таким же благородным человеком, каким мы его сперва считали. Это доказывало, что он не был придворным распутником, готовым играть с сердцем провинциальной девушки. Он был верным женихом нашей Кит! И, наконец, это доказывало (а это было важнее всего), что он все еще находился в опасности и не подозревал, что воплощенный демон - Безер, дал клятву убить его. Разыскивая его однофамильца, мы только сбились с пути и потеряли уйму драгоценного времени.

- Ваша жена, - начал я торопливо, сознавая всю необходимость скорого объяснения. - Ваша жена...

- А, моя жена! - подхватил он, в волнении прерывая меня. - Что вы знаете о ней? Видели вы ее?

- Да, видел. Она в безопасности, в вашем доме в Сент-Мерри.

- Благодарение Богу! - с горячностью воскликнул он.

Но в это время капитан Паллавичини прервал нас, и я мог заметить, что у него появились новые подозрения. Он бесцеремонно встал между нами и сказал:

- Ваша лодка готова, молодой сеньор.

- Моя лодка? - переспросил я, стараясь выиграть время для обдумывания обстоятельств, при которых, без сомнения, мне уже не было надобности переезжать на другую сторону, ибо этот Паван может указать мне дом нашего Луи. - Моя лодка?

- Да, она ждет вас, - отвечал итальянец, переводя свои черные глаза с одного из нас на другого.

- Так пусть ее ждет! - как можно высокомернее отвечал я, прикрываясь напускным гневом. - Как вы смеете прерывать нас! Я не поеду теперь на тот берег. Этот сеньор может сообщить мне все что нужно. Он пойдет со мной.

- Куда?

- Куда?! К тому, кто послал меня, бездельник! - крикнул я громовым голосом. - По-видимому, вы не пользуетесь особым доверием герцога, капитан, так советую послушаться меня. Нет ничего легче, как разделаться с чересчур услужливым слугой! Если он забегает вперед, то с ним поступают как со старой перчаткой. Да, как со старой перчаткой! - повторил я с жестокой насмешкой. - Ею пользуются, чтобы не запачкать руку, а потом бросают... Смотрите, не пересалите вашей преданностью, капитан Паллавичини! Это опасное дело!

Он побледнел от гнева при такой дерзости со стороны безбородого мальчишки, но и заколебался. Я говорил неприятные вещи, но я был прав. Заметив какое впечатление произвели мои слова, я обратился к окружавшим нас солдатам:

- Принесите, друзья мои, шпагу мсье де Паван, - сказал я.

Один из них тотчас побежал в караульню и немедленно принес ее. Эта стража видимо была набрана из числа горожан, и они почему-то относились ко мне с таким почтением, что, мне думалось, были готовы по моему приказанию обратить оружие и на своего временного предводителя.

Паван взял шпагу; мы отвесили по церемонному поклону Паллавичини, который ответил нам самым яростным взглядом, и медленно, стараясь не обнаружить признаки торопливости, пошли сначала по освещенной площадке, а потом повернули в ту улицу, по которой я вышел к реке. Как только городской мрак поглотил нас, Паван тронул меня за рукав и остановился.

- Позвольте мне поблагодарить вас за помощь, - растроганно сказал он. - С кем я имею честь говорить?

- Мсье Ан де Кайлю - друг вашего родственника, - отвечал я.

- В самом деле, - сказал он, крепко обнимая меня, - я благодарю вас от самой глубины сердца!

- Но я не мог бы многого сделать для вас без этого кольца, - отвечал я со скромностью.

- И значение его заключается...

- Я, право, и сам не знаю!.. - должен я был сознаться, забывая в порыве одно из предостережений моей дамы. - Я знаю только, что его мне дала мадам д'О, и что действие его превзошло все ожидания.

- Кто дал вам его?! - спросил он, так хватая меня за руку, что я ощутил боль.

- Мадам д'О, - повторил я, ибо запираться было уже поздно.

- Эта женщина! - сказал он голосом полным ужаса. - Да возможно ли это? Она дала его вам?

Для меня были совершенно непонятны то удивление и негодование, которые слышались в его голосе. Мне показалось даже, что он как бы отшатнулся от меня.

- Да, мсье Паван, - обиженно отвечал я. - Это возможно потому, что это правда, и, кроме того, я не думаю, что вы стали бы выражаться так об этой даме, если бы знали все. Только благодаря ей ваша бедная жена была освобождена из того места, где ее задерживали, и была благополучно доставлена домой.

- А! - воскликнул он в волнении. - Где же была моя жена?

- В доме перчаточника Мирнуа, - отвечал я холодно, - в улице Платриер. Знаете ли вы его? А, знаете... Ну так ее держали там пленницей, пока мы не содействовали ее освобождению с час тому назад.

Но он и теперь не вполне понял меня. Я не мог видеть его лица в темноте, но в его голосе звучало изумленное сомнение.

- Мирнуа-перчаточник, - повторил он шепотом. - Это честный человек, хотя и католик. Ее задержали там? Кто же ее задержал?

- Кажется виновницей всего была настоятельница Урсулинок, - сказал я в нетерпении: допрос был несвоевременен. - Мадам д'О узнала, где ее скрывали и доставила ее домой, послав меня за вами, так как слышала, что вы были на той стороне. Вот и все, что я могу сообщить вам.

- И эта женщина послала вас за мной? - опять повторил он.

- Да, да, мсье де Паван, - отвечал я с раздражением.

- В таком случае, - произнес он медленно, с видом глубокого убеждения, сильно на меня подействовавшего, - для меня устроена западня. Это самая ужасная, самая жестокая, самая низкая женщина в мире! Если она послала вас, то лишь с целью устроить для меня западню! Моя жена уже попалась в нее. Господи, помоги ей, а также и мне, если это так!

Глава VIII ПАРИЖСКАЯ УТРЕНЯ

Бывают такие слова, которые вас совершенно ошеломляют: до того они резки, до того неожиданны, что на них можно ответить только ударом. Именно такое действие произвели на меня слова мсье де Паван. Если бы мы были не одни, я сказал бы ему, что он лжет и обнажил шпагу. Но с глазу на глаз, в мрачной темноте улицы Фосс, безо всяких свидетелей, и к тому же под влиянием новых для меня дружеских чувств к нему, ... что же я мог сделать?

Ничего я и не сделал, а просто продолжал стоять словно окаменелый в ожидании того, что он скажет дальше. Долго ждать он меня не заставил.

- Она сестра моей жены, - заговорил он сурово. - Но это не повод к ее защите. Защищать ее? Если бы вы пожили только месяц при дворе, мсье де Кайлю, то убедились бы сами, что всякая такая защита бессмысленна: она известна не менее мадам де Сов. И как не тяжело мне это говорить, - а я убежден в этом, хотя моя жена и не верит мне, - что первое желание мадам д'О - отделаться от своей сестры, и от меня также, чтобы захватить наследство Маделены. Недаром я вчера испытывал такой ужас, когда она не вернулась домой!

- Вы несправедливы к мадам д'О! - воскликнул я, содрогнувшись от такого обвинения, особенно подействовавшего на меня в темноте ночи. - Без сомнения вы несправедливы к ней! Как вам не стыдно, мсье де Паван?

Положив мне на плечо руку, он заглянул в мое лицо.

- Видели вы с ней монаха? - медленно спросил он. - Его называют коадъютором - отталкивающего вида собака?

Я отвечал утвердительно, и дрожь пробежала по всему моему телу под влиянием чувства, вызванного его манерой говорить. Я рассказал, какое участие принимал монах в этом деле.

- Я действительно прав, - добавил Паван. - Для меня устроена западня... Настоятельница Урсулинок и похищение моей жены? Да она самый близкий друг ее! Это невозможно: она скорее спасла бы ее от опасности... Хм! Постойте-ка минуту...

Я замер в ожидании новых ужасных открытий. Наконец он пробормотал, видимо сдерживая себя из последних сил:

- Да может ли это быть?! Не знала ли настоятельница об истинной опасности, грозящей всем нам, и не хотела ли она укрыть Маделену? Мне думается...

И я стал размышлять также, ведь мысли воспламеняются словно порох - от самой ничтожной искры. Нескольких слов Павана было достаточно, чтобы пробудить целый рой новых идей в моем мозгу, и на мгновение я был словно ослеплен внезапно охватившим меня ужасом: мне отчетливо представилась картина злодейства, которого я никак не мог подозревать. Мне припомнились сопротивление Мирнуа и горячая настойчивость монаха; я вспомнил суровое предостережение, сделанное Безером мадам де Паван, когда он сказал, что для нее будет лучше оставаться в доме Мирнуа; оживление на улицах, безмолвные люди, спешившие в разных направлениях, признаки близкой борьбы... Какой контраст все это представляло с тишиной и явной безопасностью дома Мирнуа!

Я быстро спросил Павана, в каком часу он был арестован.

- За час до полуночи, - отвечал он.

- В таком случае, вы ничего не знаете о том, что делается? - быстро сообразил я. - Даже теперь, когда мы теряем здесь время... Но слушайте же...

И второпях, путаясь и сбиваясь в судорожном волнении, я рассказал ему все, что я заметил на улицах, а также о слышанных мною намеках. Показал я ему и значки на платье, которыми снабдила меня мадам д'О.

Его поведение в конце моего короткого рассказа навело на меня еще пущий ужас. Он силой потащил меня к одному из ближайших окон, в котором незадолго перед тем появился свет.

- Кольцо! - воскликнул он. - Скорее покажите мне кольцо! Чье оно?

Он поднял мою руку к слабому свету, чтобы разглядеть кольцо. Это был тяжелый золотой перстень с печатью, отличавшейся одной особенностью: у нее было две грани. На одной была вырезана буква "Н" с короной наверху, на другой - орел с распростертыми крыльями.

Паван отпустил мою руку и прислонился к стене, совершенно подавленный отчаянием.

- Это кольцо герцога Гиза, - пробормотал он. - Это орел Лорени.

- А! - воскликнул я, получив внезапное объяснение чудесам.

Герцог был тогда, как и впоследствии, идолом парижан, и я понял, почему городская стража оказывала мне такое почтение: они приняли меня за доверенное лицо, посланное герцогом. Но более я ничего не мог понимать и предвидеть. Паван же понял и увидел все. Он проговорил с горечью:

- Теперь нам - гугенотам, осталась только последняя молитва. Это наш смертный приговор. К завтрашнему вечеру, юноша, в Париже не останется ни одного. Гизу нужно отомстить за смерть своего отца, и эти проклятые парижские волки готовы сделать все, что он прикажет. Барон де Рони предупреждал нас об этом слово в слово. Если бы только Бог вразумил нас послушать его совета!

- Стойте! - вскричал я, ибо в своих чудовищных предположениях он зашел слишком далеко, превосходя мои худшие опасения, хотя, отчасти и аналогичные высказанным, но, на мой взгляд, лишенным достаточных оснований. - Но король... король не допустит этого, мсье де Паван!

- Мальчик, ты слеп! - прибавил он с нетерпением, потому что теперь он ясно видел все, а я, по-прежнему - ничего. - Мы только что покинули капитана герцога Анжу - приверженца брата короля, заметьте это! И он, он повиновался герцогскому кольцу! Герцогу сегодня предоставлен полный простор, а он ненавидит нас. А река? Отчего нам не позволяют переправляться на ту сторону? Король! Да он погубит нас или уже погубил. Он предал нас своему брату и Гизам. Va chasser I'Idole! - Во второй раз мне приходилось слышать эту странную фразу, и лишь потом я узнал, что она была анаграммой имени короля: Charle de Valois, и служила паролем у гугенотов. - Va chasser I'Idole предал нас! Я помню слово в слово то, что он сказал адмиралу: "Теперь мы заманили вас сюда и не отпустим так легко!". О, предатель! Низкий предатель!

Он прислонился к стене, убитый этим ужасным открытием и совсем обессиленный ожиданием близкой опасности. Вообще, как мне казалось, это был нерешительный человек, хотя и несомненной храбрости, но более он подходил для ученых занятий, чем для бранного дела, и теперь совсем предался отчаянию. Может быть причиной этого была мысль о жене, а может быть на него повлияли те треволнения, которые он уже испытал, и неожиданное открытие предстоящих кошмаров. Во всяком случае, я первый пришел в себя, 6 моим первым движением было разорвать надвое бывший у меня в сумке белый платок: из одной половины я сделал перевязь на его рукаве, другую прикрепил на его шляпу, в виде грубого подобия креста, что я имел на себе.

Ясно, что я уже не вполне доверял словам мадам д'О. Правда, я еще не убедился окончательно в ее вине, но уже сомневался в ее искренности. "Не носите их по возвращении", - сказала она мне, и это было странно, хотя я и не мог представить ее одной из тех сирен, от которых нас предостерегал отец Пьер, пересказывая древних поэтов. Но сомнение зародилось во мне, хотя я и содрогался при мысли об этом возможном предательстве. Ее дружба с этим отвратительным монахом, се стремление добиться возвращения домой Павана, ее старания увести туда свою сестру, где она, находясь в доме известного гугенота, подвергалась наибольшей опасности, - все это приводило меня к одному выводу, до того жуткому, что при всех сомнениях и колебаниях, я не хотел остановиться на нем и всеми силами старался избавиться от этой мысли, неотступно сверлившей мозг.

Все это промелькнуло в моем уме за то время, пока я прикреплял белые значки к одежде Павана. Я не терял времени: после высказанных им догадок, каждая минута казалась мне драгоценной. Я укорял себя, что забыл на время главную цель, которая привела нас сюда, а именно - спасение жениха Катерины. Теперь почти не оставалось надежды, что мы успеем предупредить его вовремя, благодаря несчастной ошибке. Если опасения моего товарища были основательны, Луи должен был погибнуть в общем избиении гугенотов прежде, чем мы успеем разыскать его. Даже и в противном случае, мало оставалось надежды: Безер не станет медлить со мщением. Я знал его достаточно для такого суждения. Гиз еще мог пощадить своего врага, но Видам - никогда. Он, правда, предостерег мадам де Паван, но после такого необычайного для него поступка, воплощенный в нем дьявол заговорит еще сильнее и будет искать новой жертвы, как голодный зверь.

Я взглянул на узкую полоску неба, видневшуюся между домами: заря была уже близко. Едва оставалось полчаса до рассвета, хотя внизу, в этих узких улицах, царил еще мрак. Да, наступало ясное, радостное утро, и в городе было совсем тихо; не слышно было ни одного звука, изобличавшего какую-нибудь борьбу или волнение. "Без сомнения, - думал я, - Паван ошибся. Или заговора вовсе не существовало, что было вероятнее всего, или его оставили, или может быть..." Что это - крик? Нет, пистолетный выстрел! Короткий сухой, зловещий звук раздался в тишине ночи. Это было где-то поблизости от нас, и я замер.

- Где это? - воскликнул я, оглядываясь кругом.

- Недалеко от нас, близ Лувра, - отвечал Паван, прислушиваясь. Смотрите, смотрите! О, Боже! - с отчаянием прибавил он. - Да это сигнал!

Да, это был сигнал. Раз, два, три... Прежде, чем я успел сосчитать сколько, стали загораться, словно зажженные одною рукой, огни в окнах тех девяти или десяти домов, что были расположены в небольшой улочке, где находились и мы. Прежде, чем я успел спросить своего спутника, что это обозначало; прежде, чем мы успели обменяться хоть словом или двинуться с места; прежде чем мы успели сообразить, что нам делать, - над самыми нашими головами раздался страшный резкий удар, и, точно раскачиваемый руками обезумевшего от ярости, загудел большой колокол. Густые звуки его разнеслись в пространстве; они опрокинулись с такою силой на спящий город, что, казалось, самый воздух заколебался, а дома дрогнули. В одно мгновение тихая летняя ночь превратилась в ад.

Мы повернулись и бросились прочь из улицы, инстинктивно пригнув головы и поглядывая наверх.

- Что, что это? - в ужасе повторял я. Гул набата оглушал меня.

- Это колокол Сент-Жермен л'Оксерруа, - крикнул он в ответ. - Церковь Лувра. Все вышло как я говорил. Мы погибли!

- Погибли? Нет! - ответил я с яростью, и под влиянием раздававшегося звона мужество проснулось во мне. - Этого не будет! На нас чертовы знаки, и они будут оберегать своих. Обнажайте шпагу, и горе тому, кто нас остановит! Вы знаете дорогу, так ведите меня! - закричал я в исступлении.

Зараженный моей отвагой, он обнажил шпагу, и мы смело двинулись вперед. Мои предположения оправдались: без сомнения, мы походили на других убийц, наполнявших улицы в эту ужасную ночь. Под защитой белых значков мы прошли одну улицу, потом другую, все еще преследуемые колокольным трезвоном, и наконец, повернули в третью. Нас никто не останавливал и не спрашивал ни о чем, хотя множество людей, к которым постоянно прибывали новые - особенно когда мы стали приближаться к. той части города, в которой, очевидно, был центр волнений, - и спешили одной дорогой с нами. Впереди нас, где отблески огней играли на массе оружия, слышался рев голосов, то смолкавший, то снова усиливавшийся, как грозный шум волнующегося моря. Все сливалось в волнении, тревоге и шуме. Но некоторые картины, увиденные во время нашего продвижения вперед, сохранились у меня в памяти.

Я видел испуганные бледные лица в окнах домов, полуодетые фигуры у дверей; я припоминаю большие удивленные глаза ребенка, которого держали у окна, чтобы показать нас; изображение Христа на углу какой-то улицы, освещенное красным пламенем дымящего факела; я помню женщину с оружием в руках, одетую в мужское платье, которая шла рядом с нами, распевая площадную песню. Я вспоминаю все это, и глухой шум людской толпы, освещаемой краткими вспышками света, до сих пор звучит в моих ушах...

Наконец мы должны были остановиться на углу другой улицы, пересекавшей ту, по которой мы шли. Толпа было устремилась туда, но вынуждена была остановиться в начале улицы, уже переполненной народом. При этом началась свалка из-за мест, с которых был лучше виден театр действий в глубине улицы. Мы с Паваном попробовали было пробраться через толпу, чтобы продолжить дорогу, но, подталкиваемые сзади другими, напиравшими на нас, мы сами невольно попали в такое место, откуда было видно все происходящее.

Вся улица была ярко освещена. Из конца в конец ее, во всех окнах домов с высокими крышами отражался свет бесчисленных факелов. Вместо мостовой была видна сплошная масса человеческих лиц, - хотя в выражении их было мало человеческого, - и все они были обращены в одну сторону. По временам из этой массы поднимался шум и рев, напоминавший рев диких зверей, беснующихся в своей клетке, что повергало меня в такой ужас, что я, совершенно вне себя, то и дело хватался за рукав Павана. Неудивительно, что эти звуки производили такое впечатление (мне приходилось слышать подобные и впоследствии), потому что нет ничего на свете ужаснее человеческой толпы, обезумевшей от ярости.

Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов, стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по-видимому не обращая никакого внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили с суровым, сосредоточенным вниманием за тем, что происходило по ту сторону ворот. Все они были богато одеты, но у некоторых поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами, были видны кирасы. Я даже разглядел драгоценные камни, сверкавшие на берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек, лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, - замечательно красивой наружности, гордо сидевший на своем коне. На нем был серый колет, и он на голову был выше своих товарищей. Казалось, сама лошадь с гордостью носила своего всадника.

Не было надобности спрашивать о нем Павана: я сам догадался, что это был герцог Гиз, и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Что происходило внутри этого дома, я тоже понял, и в тот же момент чуть не лишился чувств от охватившего меня негодования. Передо мной промелькнуло страшное видение: я ясно увидел седую окровавленную голову, увидел страшную расправу! Все чувства мои возмутились, и я стал бороться с толпой, пробивая себе дорогу за Паваном, поглощенный одною мыслью - как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока толпа и пылавшая огнями улица, на которой свершилось столь ужасное дело, не оказались позади.

Очутившись, наконец, в каком-то узком переулке, который, по словам моего товарища, должен был привести нас к его дому, мы замедлили шаги, чтобы перевести дух, и невольно оглянулись назад. Небо за нами казалось багровым, воздух был наполнен звуками набата, которые неслись с каждой колокольни, с каждой башни. С востока до нас доносился сухой треск барабанов, отдельные выстрелы и крики "Долой Колиньи!" и "Долой гугенотов!"...

Испуганный город поднимался, как один человек, внезапно разбуженный чем-то ужасным. Из каждого окна выглядывали тревожные лица мужчин и женщин, слышались вопросы, зажигались свечи. Но большинство населения еще не принимало участия в волнении.

Паван на минуту снял шляпу, пока мы стояли в тени одного из домов.

- Не стало благороднейшего человека во Франции, - произнес он тихо и торжественно. - Упокой Господь его душу! Они добились своего и зарезали его, как собаку. Он был стар, но они не пощадили его; он был дворянин, но они призвали городское отребье для совершения убийства... Но будь уверен, мой друг, - при этом голос его изменился, в нем послышались ноты гордости и он выпрямился во весь рост. - Будь уверен, что дни его убийц сочтены! Да! Обнаживший нож от ножа и погибнет. Я не увижу этого, но ты увидишь!

Слова эти не произвели тогда на меня сильного впечатления. Мужество само возвратилось ко мне, я весь трепетал под влиянием охватившего меня воинственного пыла. Но годы спустя, когда главные два человека из группы собравшихся у порога дома Колиньи умерли, когда Генрих де Гиз и Генрих де Валуа погибли под ножом убийц, через шесть месяцев один после другого, тогда я вспомнил предсказание Павана. И когда вспомнил, для меня стали ясны пути Провидения; и я увидел, что та самая необузданная смелость, которая подвигла Гиза погубить Колиньи, завела его, с коробкою конфет в руке и неостывшими поцелуями любовницы на щеках, в кабинет короля - известный кабинет в Блуа. Она также подтолкнула его приподнять занавес, - и кто из французов не знает этой истории? - приподнять занавес, за которым стоял адмирал...

Но возвратимся к нашим приключениям. Бросив мимолетный взгляд на город, мы пустились далее, обсуждая дорогой, что нам предпринять. Первым движением Павана было искать убежища в его доме, но вскоре он стал колебаться, предвидя опасность для своей жены при его возвращении. Он думал, что одну ее толпа вероятно бы пощадила, так как смерть ее принесла бы мало выгоды его личным врагам, если б сам он спасся. Поэтому он настаивал на том, чтобы мы избегали его дома, но я не согласился с этим. Шайка убийц под предводительством монаха (допуская справедливость подозрений Павана), без сомнения, дожидалась некоторое время его возвращения, но затем, все равно, последует нападение на дом, хотя бы из-за одного грабежа, и неизвестно еще, какая судьба постигнет его жену тогда. Я также стремился во что бы то ни стало воссоединиться с моими братьями и с ними вместе постараться спасти нашего Луи, или, в крайнем случае, сообща скрыться из города. Четверо вооруженных людей смогли бы защитить мадам де Паван и увести ее в какое-нибудь безопасное место, коли уж не представилось случая оказать помощь Луи сразу. Помимо всего, у нас оставалось кольцо герцога, которое могло пригодиться.

- Нет, - убеждал я его, - идем туда. Мы как-нибудь проскользнем в ворота с улицы, закрепим их болтами и запорами, и, пока они будут ломиться в них, все успеем выйти задней калиткой.

- Но такой калитки нет, - отвечал он, покачав головой.

- Есть окна!

- Они защищены крепкими решетками. Мы не успеем сломать их, - сказал он с глубоким вздохом.

Я оказался в затруднении, но опасность только способствовала изощрению моей сообразительности. В то же мгновение у меня появился другой план, более рискованный и опасный, но который стоило испытать. Я сообщил его Павану, и он согласился. Едва он успел кивнуть мне головой, как мы уже вышли в знакомую улицу, и при слабом свете разгорающейся зари я увидел, что мы были в нескольких шагах от ворот и той самой калитки, через которую вошли в дом мои братья. Находились ли они еще в доме? Были ли живы? Прошло более часа с тех пор, как я их оставил.

Как не велико было мое нетерпение, но я пристально осмотрел всю улицу, пока мы подходили к дому. Легонько постучав в дверь, я встал в оборонительное положение на случай внезапного нападения. Но пока все было тихо, и улица, находившаяся в стороне от центра волнений, была совершенно пуста, не считая нескольких голов, высунувшихся из окон и созерцавших нас в полном безмолвии и с большим вниманием. Однако вскоре я заметил издали крадущуюся фигуру, которая, заметив нас, тотчас же скрылась за углом.

- Стучите громче! - закричал я, забывая всякую осторожность. - Громче, громче! Поздно бояться шума! Все равно, тревога уже поднята, потому что этот шпион побежал за своими товарищами!

Злоба душила меня: я не мог равнодушно видеть безмолвные лица в окнах. Меня доводили до исступления эти жестокие, безжалостные глаза, в которых я читал зверское любопытство и терпеливое ожидание кровавого зрелища, приводившие меня в ярость. Эти мужчины и женщины, смотревшие на нас такими окаменелыми взорами, хорошо знали, кто такой был мой товарищ и какой он веры придерживался. Чуть ли не каждый день они видели, как он выезжал и въезжал в эти самые ворота, веселый и счастливый, - это было постоянное и, как я думаю, излюбленное зрелище улицы, - а теперь они с таким же любопытством ждали появления его убийц. Даже дети по-новому смотрели на него, как на человека, приговоренного к смерти, нетерпеливо ожидая начала кровавого спектакля. Так и только так я понял их.

- Стучитесь! - в гневе повторил я, теряя последнее терпение. Может я поступил необдуманно, увлекая его в эту часть города, где он был всем известен, но отступать было уже поздно. - Стучитесь! Мы должны попасть туда во что бы то ни стало. Они не могли все покинуть дом!

Дверь, в которую я продолжал отчаянно ломиться, к моему большому облегчению открылась. На пороге показался бледный дрожащий слуга, за ним стоял Круазет.

Не говоря ни слова, мы бросились в объятия друг другу.

- Но где же Мари, - восклицал я, - где Мари?

- Мари в доме, и мадам де Паван также, - отвечал он радостно, потому что мы были опять вместе и все было нипочем. - Но Ан, где же ты был все это время? Что случилось? Большой пожар? Или умер король? Что такое?

Я быстро пересказал ему, что случилось со мной и что, как я опасался, могло ожидать прочих. Естественно, он был изумлен и напуган, но когда я объяснил ему недоразумение, касаемое Луи, радость его была так велика, что, кажется, поглотила все его прочие чувства. Луи для него опять стал верным женихом Кит, нашим старым другом и товарищем - надежным, храбрым, без страха и упрека.

Прошло несколько минут, прежде чем Круазет смог успокоиться, но тут воспоминание об опасности, грозившей Луи, и о нашем безвыходном положении вернулось с новой силой. План его спасения не удался!

- Нет! Нет! - воскликнул с отвагой Круазет, который не мог и слышать об этом. - Нет, мы не откажемся от надежды! Дружно, рука об руку, мы двинемся вперед и разыщем его. Луи храбр как лев и ловок - мы успеем еще предупредить его. Мы пойдем, как только...

Тут он замялся и умолк, оглядывая опустелый дворик, где мы стояли, и внезапное молчание было красноречивее всяких слов. Первые, холодные лучи рассвета уже пробивались в это закрытое пространство, освещая конюшни по сторонам двора, шалаш привратника у ворот и величественный четырехэтажный дом, серый и мрачный, возвышавшийся над нами.

- Да, - начал я мрачно, - мы пойдем, когда...

Тут и я замолчал. Одна и та же мысль преследовала нас обоих. Как мы оставим этих людей? Как бросим даму в такую минуту, когда ей грозит опасность? Разве мы в состоянии отплатить ей таким поступком за ее доброту? Нет, никогда, даже ради Кит! Наш Луи как мужчина, скорее справится с опасностью и найдет из нее какой-нибудь выход.

Мы приняли решение. Свой план я уже сообщил Круазету, и, пока мы стояли в ожидании других во дворе, он начал сбивчивый рассказ о мадам д'О. Мне казалось, что он говорит больше для того, чтобы поддержать в нас мужество, и я мало обращал внимания на его слова, но не успел он еще дойти до самой сути дела (а может быть, я и не сумел схватить ее), когда на улице послышался шум - шум шагов многих людей, приближающихся к дому. Разговор наш был прерван, и мы бросились по своим, заранее оговоренным местам, и в то время, как я стоял у ворот, мимо меня, в слабом, едва брежжущем свете утра, проскользнула легкая фигура женщины, которая на мгновение вложила свою руку в мою. Под капюшоном трудно было признать ее бледное лицо с добрыми кроткими глазами, но я поднес эту руку к губам и поцеловал. Все колебания мои пропали, и мне стало ясно, в чем была наша прямая обязанность. Я стоял, терпеливо ожидая, что будет дальше.

Глава IX "ГОЛОВА ЭРАЗМА"

Ворота уже начали поддаваться. Шайка злодеев, подкрепляемая все новыми пришельцами, громила их снаружи, и удары сыпались один за другим. Несколько тяжелых досок уже были проломаны, и через отверстия слышались самые зверские проклятия. Уставших постоянно заменяли новые, вместо сломанных таранов приносили другие и работали с дикой энергией. Вначале они проявляли осторожность, ожидая оборонительного огня, и к воротам подошли только наиболее смелые; но теперь, не ощущая сопротивления, уже вся толпа ломилась в них. Они ревели как бешеные и бросались на ворота с разбега, сами едва не попадая под удары тяжелых молотов, которым они помогали кулаками, заставляя трещать сломанные крепления.

Одна толстая железная полоса все еще продолжала держаться, и я не сводил с нее глаз, словно зачарованный. Я оставался один на опустелом дворе и стоял рядом с одним из каменных столбов, на которых крепились ворота. Большая входная дверь в дом позади меня была настежь, как и окна первого этажа, в узких длинных проемах которых виднелись еще не потушенные свечи, горевшие красным дымным пламенем. На широком каменном подоконнике сидел Круазет, положив руку на створчатую ставню. Он был бледен, и я, чтобы подбодрить его, кивнул головой и улыбнулся через силу. Злость преодолевала во мне страх, а при этих демонских криках мне приходили на ум рассказы о временах Жакерии и ее падении.

Но как раз сейчас было разумней думать о настоящем: шум ударов и крики толпы усилились, как бывает, когда собаки, идущие по следу, увидят перед собой добычу. Железная полоса начинала сдавать, и левая половина ворот медленно наклонялась вовнутрь. В открывшемся зазоре мелькали зверские лица с воспаленными глазами, и Круазет в ужасе окликнул меня. Я закричал что-то ему в ответ и бегом пустился через двор к ступеням лестницы, ведущей в дом, причем скорость бега у меня увеличилась, когда позади раздался пистолетный выстрел, и пуля просвистела над моим ухом. Но меня она не задела, и, одним прыжком взлетев на верхнюю ступень лестницы, я оглянулся. Разбойники были уже на середине двора. Я попытался закрыть на замок входную дверь, но не успел, услышав за собой рев торжествующей толпы. Хорошего ждать было нечего, и я бросился со всех ног по дубовой лестнице, перескакивая сразу через четыре ступени, и вбежал в большую залу, захлопнув за собой дверь.

Страшный беспорядок царил в этой богатой комнате. Часть дорогих ковров была сорвана, одно из окон было закрыто и ставня опущена - без сомнения это сделал Круазет. Два других окна были открыты, и проникавший в них утренний свет придавал всему мертвенный колорит, смешиваясь с красноватым пламенем свечей, все еще горевших в шандалах. Мебель была сдвинута на середину комнаты и навалена в виде баррикады поперек помещения.

За этим сомнительным сооружением, слабые места которого были предусмотрительно прикрыты сорванными со стен коврами, спинами к двери, ведущей во внутренние комнаты, стояли Мари и Круазет, бледные и готовые к борьбе. В руках у Мари была длинная пика; Круазет установил на спинке стула аркебузу и раздувал фитиль. Каждый из нас, кроме того, был при шпаге.

Я быстро проскочил в специально оставленный для меня проем в баррикаде и занял место подле них.

- Ты в порядке? - проговорил Круазет, беспокойно взглянув на меня.

- Кажется, и даже не задет.

Я едва успел обнажить шпагу, как ворвалось с дюжину негодяев, оборванные, запыхавшиеся, с красными лицами и выпученными жадными глазами. Попав сюда, они сразу остановились. Дикие их крики смолкли, и, наталкиваясь друг на друга с проклятиями, они замерли в удивлении перед нами, видимо не ожидая такого неприятного сюрприза. Они искали только жертв и, не встретив никакого сопротивления у ворот, вынуждены были сей час остановиться в нерешительности при виде направленного на них дула и зажженного фитиля. Предводителем у них был мясник, державший большую секиру на обнаженном плече, но были меж ними также два или три солдата в королевской форме, вооруженные пиками.

Я воспользовался случаем, дававшим единственный шанс, и вскочил на стул, взмахнул рукой, призывая к молчанию. Инстинкт повиновения оказал на момент свое действие, и в комнате воцарилась тишина.

- Берегитесь! - воскликнул я как можно громче и убедительней, хотя сердце мое сжималось при одном взгляде на эти зверские рожи, смотревшие на меня и, в то же время, избегавшие моих взглядов. - Берегитесь, что вы делаете? Мы такие же католики, как и вы, и добрые сыны церкви. Мы верные подданные! Да здравствует король, господа! Боже, храни короля! - И при этом я ударил шпагой по баррикаде так, что сталь зазвенела.

- Кричи: "Да здравствует месса!", - раздался голос из толпы.

- Конечно, господа! - вежливо отвечал я. - От всего сердца! Да здравствует месса! Да здравствует месса!

Это поставило мясника, к счастью еще трезвого, в затруднение. Он не предвидел ничего подобного и выпучил на нас глаза с таким изумлением, словно бык, которого он только что собирался ударить обухом по голове, вдруг открыл рот и заговорил.

(Позже оказалось, что в числе убитых толпою было и несколько католиков, но, как обнаружилось впоследствии, причиною их смерти была личная месть. За исключением этих случаев, крик "Vive la messe!" обыкновенно вынуждал пощаду, особенно вначале, когда толпа еще не вполне сознавала предоставленное ей право на убийство, и люди еще не совсем опьянели от пролитой крови.)

Заметив колебания на лицах членов шайки, на вопрос, кто мы такие, я отвечал уже более смело:

- Я Ан де Кайлю - племянник виконта де Кайлю, королевского губернатора Байоны и Ландов! А они, - продолжал я гордо, - мои братья. Вы ответите, господа, если прикоснетесь к нам. Виконт жестоко отомстит за малейшее насилие над нами.

До сих пор вижу то глупое изумление, то приниженное зверство, что выразилось на этих, с позволения сказать, лицах. Как ни были грубы и тупы эти люди, слова мои произвели на них впечатление; они уже колебались, и настрой толпы изменялся в нашу пользу, когда кто-то закричал сзади:

- Проклятые щенки! Выбросите их за окно!

Голос послышался из самого темного угла комнаты - близ закрытого ставнями окна. Бросив в ту сторону мимолетный взгляд, я смог едва различить худощавую фигуру в длинном плаще и в маске, по виду напоминавшую женщину, и около ее - двух здоровенных парней, причем все они держались в стороне от других.

Говоривший был смелее других, находясь в самом конце комнаты, а, между тем, передовые обнаруживали меньше решимости.

Нас было только трое и, конечно, мы были бы смяты при первом же натиске вместе с нашей баррикадой, но, все же, с нами нужно было считаться. Аркебуз Круазета с его горящим фитилем, заряженный несколькими порциями свинца - весьма серьезное оружие: с расстояния в пять шагов, разбрасывая свой заряд, он мог нанести весьма тяжелые раны. Многие из присутствующих, и особенно их предводитель, сознавали это очень хорошо. Возможность быть убитыми в нападении, в виду ожидаемого грабежа, была для них не особенно приятна. Кроме того, большинство все же помнило, что оставалось множество гугенотов, которых можно было безнаказанно убивать и грабить, так к чему же резать горло католикам, да еще попасть из-за этого в беду; к чему рисковать быть вздернутым на Монфонконе (19) из-за пустой фантазии, или возбуждать из-за пустяков неудовольствие такого влиятельного человека как виконт де Кайлю...

В этот самый критический для нас момент тот же голос из угла напомнил им главную цель:

- Паван! Где Паван?

- А! - подхватил мясник, поплевав при этом на руки, чтобы покрепче ухватить свою секиру. - Подавайте сюда эту собаку-еретика, и тогда убирайтесь! Ведите нас к нему!

- Паван? - отвечал я спокойно, но при этом не мог оторвать глаз от сверкавшего в его руках металла. - Его здесь нет!

- Это ложь! Он прячется в комнате позади вас! - воскликнул тот же голос. - Выдавайте его!

- Да, выдавайте его! - повторил человек с секирой почти добродушно. Или вам плохо будет. Пустите нас к нему и убирайтесь.

В толпе послышались ропот и крики "Смерть гугенотам!", "Да здравствует Лорен!", показывавшие, что не все одобряли сделанное нам снисхождение.

- Берегитесь, господа, берегитесь, - продолжал я настаивать. - Я клянусь, что его здесь нет. Я клянусь в этом, слышите ли?

Рев нетерпения и движение в толпе, словно собиравшейся уже броситься на нас, заставили меня прекратить дальнейшие переговоры.

- Стойте! Стойте! - закричал я. - Одну минуту! Выслушайте меня! Вас слишком много для нас. Поклянитесь, что отпустите нас, если мы дадим вам дорогу!

С десяток голосов отвечало согласием, но я смотрел только на мясника, казавшегося мне лучше других.

- Да, я клянусь, - сказал он.

- Мессой?

- Мессой.

Я дернул за рукав Круазета, и в тот же миг он сорвал горевший фитиль и сбросил тяжелое оружие на пол. Толпа бросилась через нашу баррикаду, ломая составлявшую ее мебель, а мы, едва отпрянув в сторону, друг за другом поспешили к другому концу комнаты, причем на нас уже никто не обращал внимания. Все были заняты одной мыслью - добраться скорее до своей жертвы. Мы были уже у выхода, когда раздался первый удар мясника в дверь, которую мы защищали, а теперь бросили.

Стремглав летели мы вниз по лестнице, объятые паническим страхом, и новый рев толпы нагнал нас уже во дворе; но мы не оглянулись и не остановились ни на мгновение. Через несколько секунд мы перескочили через поваленные ворота и были на улице. Какой-то калека, две или три собаки, несколько женщин, с боязливым любопытством заглядывавших во двор, лошадь, привязанная к столбу - вот все, что мы увидели. Никто не останавливал нас, и через минуту мы уже свернули за угол, потеряв дом из виду.

- Теперь они будут верить слову благородного человека, - сказал я с улыбкой, вкладывая в ножны шпагу.

- Я желал бы взглянуть на нее в этот момент, - отвечал Круазет. - Ты видел мадам д'О?

Я покачал головой, не отвечая на вопрос. Я не был уверен в этом, и воспоминание о ней приводило меня в ужас. Неужели я видел ее..? Это было нечто чудовищное, противоестественное! Ее родная сестра! Ее зять!..

Я поспешил переменить тему.

- Паваны, - начал я, - имели пять минут времени...

- Больше, - отвечал Круазет. - Если только они тотчас выбрались из дома. Если с ними ничего не случилось и никто не задержал их, то они должны быть уже у Мирнуа. Они были уверены, что он пустит их к себе.

- О! - со вздохом сказал я. - Как глупо было с нашей стороны увести оттуда мадам де Паван! Не вмешайся мы в ее дела, мы давно были бы с Луи, с нашим Луи - я хочу сказать.

- Правда, - тихо отвечал Круазет, - но тогда нам не удалось бы спасти другого Луи, в чем, я думаю, мы преуспели. Он до сих пор находился бы в руках Паллавичини... Вот что, АН, будем считать, что все повернулось к лучшему! - При этих словах уверенная отвага блеснула в его глазах, и я устыдился себя. - Скорее на помощь нашему Луи! Бог поможет нам успеть вовремя!

- Да, вперед! - воскликнул я, увлеченный его отвагой. - Первая улица направо, вторая налево и опять первая налево - кажется так они говорили? Дом напротив книжной лавки с вывеской "Голова Эразма"! Вперед, мальчуганы! Еще, может быть, не поздно...

Но, прежде чем повести далее мой рассказ, я должен объяснить, что же случилось в доме Паванов. Комната, которую мы охраняли с такой самоотверженностью, была пуста. План принадлежал мне, и я гордился им. Круазет, как и следовало, был только исполнителем. Я нарочно побежал от ворот, а попытка закрыть наружную дверь, баррикада, защищавшая двери во внутреннюю комнату - все это было сделано, чтобы отвлечь внимание наших врагов. Паван со своею женой, наскоро переодетой мальчиком, скрывался за дверями домика привратника и незаметно выскользнул на улицу, когда нападавшие ворвались в дом. Даже слуги, как мы узнали впоследствии, спрятавшиеся в подвале дома, успели спастись таким же образом, хотя некоторые из них позже и были убиты на улицах как гугеноты.

Было еще одно обстоятельство, увеличивавшее надежду на спасение Павана и его жены: я дал ему кольцо герцога, предполагая, что в затруднительном положении оно может ему пригодиться. Я также предполагал, что и нам самим по выходе из дома, не угрожала особенная опасность, если только мы не встретимся с Видамом.

Мы действительно не встретились с ним, но едва прошли с четверть намеченного пути, как поняли, что нам предстоят опасности, вовсе нами не предвиденные.

Дом Павана находился на некотором расстоянии от центра той кровавой бури, которая охватила в то утро несчастный Париж; он был в нескольких сотнях шагов от улицы Бетизи, где жил адмирал, и - сравнительно, в стороне. Поглощенные треволнениями драмы, в которой только что участвовали, мы мало обращали до сих пор внимания на яростный трезвон колоколов, на выстрелы, крики и всеобщее смятение, в котором находился теперь город.

Мы не могли представить себе тех ужасных сцен, которые происходили неподалеку от нас. Страшная правда открылась нам лишь теперь, на улицах, и при виде ее кровь готова была застыть в жилах, довольно было пройти несколько шагов, повернуть за угол... Мальчики, только что оставившие деревню, и неделю назад еще беззаботные и веселые, совсем не помышлявшие о смерти - теперь были ввергнуты в бездну кошмаров, не поддающихся описанию. И какой контраст представляло это ясное, напоминавшее о спокойной, былой жизни, небо с тем, что творилось вокруг нас! Совсем близко мы слышали песню жаворонка; солнце освещало верхушки домов; кудрявые облака проходили над нами; веяло свежестью раннего утра... Где это, не во сне ли? Неужели в этих узеньких переулочках, где вопли, проклятия, мольбы; люди, похожие на демонов, топчущие убитых и покалеченных; солдаты королевской стражи и зверская толпа, разбивающие окна, двери, и перебегающие с окровавленным оружием из дома в дом, разыскивая, преследуя, и, наконец, убивая в каком-нибудь темном углу, нанося удар за ударом корчащемуся в предсмертных судорогах несчастному?.. Здесь гибли под рукой убийцы женщины, дети... Иные еще отбивались первым попавшимся на момент оружием, но умирали, прижатые к стене грудами трупов, наполнявших потоками крови уличные канавы.

Я был в Кагоре в 1580 году, когда дрались на улицах, и видел, как убивали женщин. Я был с Шатильоном, девять лет спустя, когда он проезжал по предместьям Парижа, и, помня смерть своего отца, никому не давал пощады. Я участвовал в битвах под Курта и Иври, и мне приходилось много раз видеть, как закалывали пленных целыми сотнями... Но это была война, и ее жертвы заканчивали свои дни под Божьим небом с оружием в руках - это не были женщины и дети, только что пробудившиеся от сна!

Во всех этих случаях я не чувствовал того ужаса, той жалости и негодования, какие охватили меня в это памятное, давно прошедшее, летнее утро, когда мне пришлось в первый раз увидеть освещенные солнцем парижские улицы. Круазет ухватился за меня, весь бледный, точно помертвелый, с закрытыми глазами, так что я должен был вести его. Мари шел по другую сторону, сурово сжимая губы. На пути нам попался, - подобно многим из убийц, - пьяный, шатавшийся солдат королевской стражи; окровавленные руки изобличали род его занятий. Он загородил нам дорогу, но я обошел его стороной, а Мари продолжал идти прямо, как будто перед ним никого не было, и этот человек, позоривший образ Божий, не стоял на его пути. Я видел только, что рука Мари как бы случайно прикоснулась к рукоятке кинжала, но к нашему, а может быть и своему, счастью, королевский стрелок отшатнулся в сторону и миновал нас. Этой опасности мы избегли. Но видеть, как у нас на глазах убивали женщин, и проходить мимо... О, это было ужасно! До того ужасно, что если бы я в то время обладал волшебным талисманом, исполнявшим мои желания, то я потребовал бы пять тысяч всадников, во главе которых понесся бы по улицам Парижа, и многие бы припомнили прошлые дни Жакерии!

Хотя оргия вероятно достигла своего апогея, нас пока никто не трогал. Правда, на каждой из пройденных нами улиц попадавшиеся навстречу шайки убийц останавливали нас, но, так как мы имели на себе те же значки, что и у них, называли себя и провозглашали пароль "Да здравствует месса!", - то нас пропускали далее. Трудно передать то смятение и хаос, которые царили в городе, и теперь мне самому трудно даже поверить, что я действительно был свидетелем некоторых происшествий.

Я помню, как мимо нас пронесся на коне богато одетый человек со шпагой наголо, кричавший как бесноватый: "Режьте их! Режьте!"; и этот крик повторялся, пока он не исчез из вида.

Мы наткнулись далее на труп отца с двумя сыновьями - они были брошены вместе в канаву и обобраны грабителями. Младшему из мальчиков не было и тринадцати лет (я упоминаю о них потому, что этот мальчик - Жан Номпар де Гоман, остался все же в живых и жив до сих пор; это мой друг - маршал де ля Форс).

Помнится мне и единственный случай, в котором нам удалось оказать помощь. При повороте в одну из улиц мы наткнулись на группу солдат, окруживших мальчика лет четырнадцати. На нем было длинное платье школьника, а в руках - стопка книг, за которые он инстинктивно крепко держался, несмотря на раздающиеся вокруг него, многократные угрозы. Солдаты требовали, чтобы он назвал свое имя, а он не мог или не хотел, по нескольку раз повторяя в испуге, что идет в Бургонский колледж. Католик ли он? Мальчик молчал. Тогда один из солдат, державший его за воротник, занес пику, и школьник вскинул вверх руку с книгами, чтобы защитить от удара лицо...

Круазет с криком бросился вперед, чтобы предотвратить удар.

- Смотрите! Смотрите! - неистово закричал он, и солдат замер с поднятой рукой. - У него молитвенник! Он не еретик, он католик!

Злодей опустил оружие и выхватил книги, но, посмотрев на них глупым, недоумевающим взглядом воспаленных глаз, он мог только понять, что на одной из них был изображен красный крест. Этого для него было довольно: он выпустил мальчика, не забыв, однако, напутствовать его ударом и проклятием. Но Круазет не удовлетворился этим, и причина его упорства была мне непонятна. Я заметил только, что он переглянулся с мальчуганом.

- Слушайте, - продолжал он смело, обращаясь к солдатам, - отдайте ему его книги! Ведь вам они не нужны...

Тут уже угроза нависла над нами. Им и так не нравилось наше вмешательство, а это было уж слишком. Все они были пьяны и расположены к драке, к тому же превосходили нас числом, и скоро оружие засверкало у нас перед глазами. Неминуемая беда грозила нам, если бы не подоспел нежданный защитник.

- Остановитесь! - властно приказал он, вставая между нами. - В чем дело? К чему драться между собой, когда остается еще перерезать горло стольким еретикам и получить в добавок царство небесное! Стойте же, говорю я вам!

- Да кто вы такой? - взревела вся шайка.

- Я герцог Гиз, - преспокойно отвечал он. - Отпустите господ, черт вас подери.

Манеры этого человека подействовали сильнее его слов, потому что вряд ли можно было где найти более отчаянного головореза.

Я тотчас узнал его, да и бандиты почуяли в нем господина. Ограничившись несколькими проклятиями, они бросили на землю книги, обнаружив при этом свое настоящее понятие о религии, и двинулись дальше с криком: "Бей, бей гугенотов!".

Оставшийся с нами человек был Бюре - тот самый Блез Бюре, который еще вчера (хотя казалось, что много месяцев прошло с тех пор) предал нас в руки Безера. Теперь, когда он загладил частично свой поступок, мы не знали, как относиться к нему.

Но он-то был не из таких, чтобы сконфузиться от чего-либо, и, добродушно ухмыляясь, смотрел нам прямо в глаза.

- Я не злопамятен, господа, - сказал он нахально.

- Да, не похоже на то, - отвечал я.

- И, кроме того, мы в расчете теперь, - продолжал плут.

- Вы очень добры, - парировал я.

- Конечно. Однажды вы оказали мне услугу, - сказал он, к моему удивлению, очень серьезно. - Вы не помните теперь, но это было дело ваших рук совместно с вашим братом. - И он указал на Круазета. - Клянусь папой и испанским королем, я не позабыл этого!

- А я не помню, - отвечал я.

- Как?! Вы позабыли того парня, которого прокололи в Кайлю? Вот как! Ну, вспомнили теперь? Чисто сработано! Ловкий удар! А это был сметливый парень, мсье Ан, очень сметливый парень! Он и сам догадывался об этом, и я также. Но хуже всего, что это понимал и сам высокорожденный Рауль де Безер... Вы понимаете меня?

Он ухмыльнулся, и я его понял: по чистой случайности я избавил его тогда от опасного соперника. Этим и объяснялась та почтительная манера почти добродушие, с которой он нас завел в западню.

- Вот и все, - сказал он. - Если вам потребуется то же самое, только дайте мне знать. До свидания, господа.

Он надел набекрень свою шляпу и быстро пошел по улице, распевая прежнюю песню:

Ce petit homme tant joli,

Qui toujour cause et toujour rit,

Qui toujour baise sa mignonne,

Dieu gard' de mal ce petit homme!

Некоторое время звуки его песни еще доносились до нас; мы также видели, как на ходу он сделал игривый выпад рапирой в сторону трупа, поставленного ради шутки у дверей какого-то дома, и, промахнувшись, скрылся наконец за углом.

Мы тоже задержались лишь на минуту, чтобы сказать несколько слов спасенному нами мальчику.

- Впредь, если вас кто остановит, покажите свои книги, - наставлял его Круазет, сам еще походивший на ребенка белокурыми локонами, обрамлявшими нежное и взволнованное лицо. Вместе они вообще представляли, как мне казалось, очень милую картину. - Нет, покажите им только книгу с крестом. Дай Бог вам благополучно дойти до колледжа!

- Я бы хотел знать ваше имя, - сказал мальчик, сдержанность и спокойствие которого при такой обстановке поражали меня. - А я Максимилиан де Бетюн, сын барона де Рони.

- В таком случае, это лишь услуга за услугу! - воскликнул Круазет. Ваш отец вчера, нет - позавчера, предостерегал нас...

Тут он остановился и сразу закричал:

- Бегите, бегите!

Мальчику не понадобилось повторное предостережение, и он, как вихрь, понесся по улице: к нам приближались два или три злодея, видимо в поисках очередной жертвы. Они заметили его и готовы были уже преследовать, но, увидев трех вооруженных людей, сочли за лучшее оставить его в покое.

Его дальнейшие приключения хорошо известны: он также в живых теперь. Его останавливали еще два раза, но каждый раз ему удавалось спастись, показывая книгу с крестом. Когда он добрался до здания колледжа, привратник не пустил его туда, и некоторое время он оставался на улице, подвергаясь каждую минуту риску быть убитым и не зная, что делать. Наконец, ему удалось подкупить привратника несколькими мелкими монетами, чтобы тот позвал принципала колледжа, который сжалился над ним и скрывал его в течение трех дней. По окончании резни его разыскали двое вооруженных слуг его отца и доставили к родным. Вот каким образом Франция чуть было не лишилась одного из своих великих министров - герцога де Сюлли.

Но вернемся к нашим похождениям. После того, как мальчик благополучно скрылся, мы, не теряя более ни минуты, продолжили свой путь и, невзирая на все ужасы, встречавшиеся на каждом шагу, упорно считали повороты, преследуя только одну цель: как можно скорее увидеться с Луи де Паваном и разыскать дом против книжной лавки "Голова Эразма".

Скоро мы оказались в узкой длинной улице, в конце которой виднелась сверкавшая в лучах солнца река. Было тихо и пусто: ни одной живой души кроме бродячей собаки. Шум и волнение, свирепствовавшие в других частях города, не долетали сюда. Мы вздохнули свободнее.

- Это, должно быть, та улица, - сказал Круазет.

Я кивнул, потому что в то же время заметил, почти на середине улицы, вывеску, которую мы искали, и указал на нее. Но только во время ли мы пришли сюда или же безнадежно опоздали? Движимые одной и той же мыслью, мы прибавили шагу, а потом все побежали по улице. Но за несколько шагов до "Головы Эразма", сперва Круазет, а затем и мы с Мари остановились как вкопанные.

Дом напротив книжной лавки был разграблен и опустошен сверху донизу. В этом высоком, выходившем фасадом на улицу доме было разбито каждое стекло. Наружная дверь висела на одной петле, а филенка ее была расщеплена ударами топора. Черепки фарфора и осколки стекла, перебитых в бессильной злобе, покрывали ступени лестницы, по которой стекала по каплям красная струйка, что должна была остыть в уличной канаве. Откуда текла эта струйка? Увы! Глаза наши скоро остановились на трупе человека.

Он лежал на самом пороге: голова откинута, широко раскрытые, уже остекленевшие глаза были обращены к небу, посылавшему им бесполезный теперь свет. Дрожа от страха мы заглянули в это лицо. Это был слуга, бывший некогда вместе с Паваном у нас в Кайлю. Мы сразу его узнали потому, что он был хорошо знаком нам и любим. Он часто рассказывал нам о войне, носил наши ружья... А теперь кровь медленно сочилась из его раны. Он был мертв.

Круазета затрясло. Он обхватил руками каменную колонну портика и прижался лицом к ее холодной поверхности, чтобы скрыть слезы. Это был конец, а ведь до сих пор мы не переставали надеяться, что какая-нибудь счастливая случайность, или чье-нибудь предостережение, спасет нашего друга...

- О, бедная, бедная Кит! - и Круазет разразился страшными рыданиями.

Глава Х HAU, HAU, HUGUENOTS!

Я помню, что покойный Генрих IV Великий (я не знавал человека храбрее его: он любил опасность, как женщину - ради ее самой) никогда не мог сомкнуть глаз перед битвой. Я это слышал и от него самого перед сражением под Арком. В натуре Круазета было нечто подобное: он был способен к сильному напряжению, не покидавшему его пока грозила опасность, - после чего, как правило, следовал упадок сил. Мы же с Мари, хотя и не менее его готовые постоять за себя, были менее впечатлительны и менее подвижны и, пожалуй, в этом больше походили на немцев, чем на французов.

Я сделал это отступление, чтобы после всего, рассказанного про Круазета, его не заподозрили в женской слабости (хотя его сердце было нежнее женского), не скрывая, что каждый из нас вел себя сообразно своему характеру. И я, в то время как Круазет, объятый трепетом, безуспешно пытался скрыть свои слезы, стоял ошеломленный увиденным, взглядывая то на разоренный дом, то на застывшее под лучами солнца мертвое лицо, а в глубине души у меня таилась мысль о несправедливости Провидения, допустившего это. Постепенно вид мертвеца и поруганного дома затмила в моем уме другая картина: я видел родной старый замок, зеленые поля вдоль реки, серые холмы, поднимавшиеся над ними, нашу террасу и... Катерину, выходящую нам навстречу с бледным лицом и широко раскрытыми глазами, вопросительно смотревшими на нас. Но мы не могли утешить ее, - ведь с нами не было ее жениха!..

Легкий шум, созвучный скрипу качавшейся над нами вывески, внезапно вывел меня из задумчивости. Медленно, все еще во власти грустных дум, я обернулся. Одна половинка двери книжной лавки отворилась, и из нее на нас выглядывала старуха. Когда наши взгляды повстречались, она сделала движение, намереваясь как бы закрыть створку, но я не двинулся с места, и, успокоенная этим, она еле заметно кивнула мне головой. Я сделал шаг вперед.

- Ш-ш-ш! - отвечала она, и ее старое, сморщенное лицо, походившее на вылежавшееся нормандское яблоко, выразило глубокую жалость, когда она взглянула на Круазета.

- Что такое? - тоже шепотом машинально спросил я.

- Взяли его, - прошептала она.

- Кого взяли? - переспросил я без задней мысли.

Она кивнула в сторону разоренного дома и пояснила:

- Молодого сеньора, который жил там! О, господа! Каким красавцем он вернулся вчера с королевского приема! Я еще не видывала такого красавца - в атласном колете с бантами... И подумать только, что сегодня утром за ним гонялись как за крысой!

Слова старухи произвели полный переворот в моих мыслях. Сердце мое встрепенулось, и в нем пробудилась новая радостная надежда.

- Ушел ли он от них? - воскликнул я в волнении. - Удалось ли ему скрыться, тетушка?

- Как же! - отвечала она с живостью. - Вон этот бедняга (спокойно теперь лежит, - прости, Господа, ему его же ересь!) храбро отбивался у двери, пока сеньор, выбравшись на крышу, побежал вдоль улицы, а они внизу ревели и стреляли по нему словно мальчишки, с каменьями гоняющиеся за белкой.

- И он скрылся?

- Скрылся? - отвечала она, в раздумье покачивая седой головой. - Этого я не знаю. Боюсь, что теперь-то они его уже взяли... Мы все время наверху дрожали с моим стариком, словно в лихорадке, боясь высунуть нос (он и сейчас в постели, да хранят нас святые!). Но я слышала, как они двинулись с криками и выстрелами к реке и, пожалуй, если взяли его, то около Шатле. Мне так думается!

- Как давно это случилось? - нетерпеливо спросил я.

- Да с полчаса... А вы будете его родные? - с любопытством спросила она.

Но я не отвечал ей, стараясь растормошить Круазета, который за слезами не слышал нашего разговора.

- Есть надежда, что он жив! - сказал я ему на ухо. - Он убежал от них, слышишь!

И я быстро повторил ему рассказ старухи. Приятно было увидеть, как румянец заиграл на его бледных щеках, слезы высохли и новая жизнь, подкрепленная отвагой, пробудила каждый его мускул.

- Значит есть надежда? - воскликнул он, хватая меня за руку. Надежда, Ан! Идем скорее, не теряя ни мгновения! Если он жив, мы станем сражаться рядом с ним!

Напрасно старуха пробовала удержать нас. Полная жалости к нам и уверенная, что мы идем на верную смерть, она забыла прежнюю свою осторожность и кричала нам вслед, чтобы мы вернулись. Но мы, не обращая никакого внимания на ее вопли, во всю силу молодых ног бежали уже вслед за Круазетом. Одолевавшее нас недавно утомление (а следует помнить, что мы не спали и не прикасались к еде в течение многих часов) покинуло нас, благодаря радостной надежде на то, что Луи еще жив и скрылся.

Скрылся! Но надолго ли? Ответ не заставил себя долго ждать. Только мы повернули за угол к реке, как до нас донесся гул человеческих голосов, свежий ветер охладил наши лица и тысячи крыш на противоположном берегу ослепили нас отраженным солнечным светом. Но мы быстро свернули направо, замедлив шаги только подойдя к большой толпе на площади у моста (кажется Pont au Chanse, насколько я помню) подле Шатле с его седыми от времени башнями и стенами.

Меж людьми, составлявшими ее, царила сравнительная тишина, и было заметно какое-то сосредоточенное ожидание зрелища, в котором толпа еще не обнаруживала желания принять активное участие. Мы направились прямо в центр ее и скоро догадались о причине странной тишины и спокойствия, изумивших нас вначале. Отсутствие ужасных симптомов повального грабежа и резни, которые мы видели прежде на каждом шагу, - преследование, крики, проклятия, пьяный вой - успокоило нас сперва, но не надолго. Толпа, бывшая перед нами, видимо находилась под влиянием организованной силы, и наши сердца только сильнее сжались при этом открытии. От слепой ярости обезумевшей в погоне толпы, похожей на сорвавшегося с привязи бешеного быка, еще можно было спастись. Но холодное, кровожадное преследование не оставляло никаких шансов.

Все, без исключения, лица были направлены на старые дома, находившиеся напротив реки. Площадка перед ними была пуста, и несколько десятков королевских стрелков и конных стражников, стоявших в оцеплении, не допускали сюда народ, нанося наиболее смелым из толпы удары плашмя своими палашами. По сторонам площадки, там, где она закруглялась по линии домов, стояло по небольшой группе всадников, где-то по семь человек в каждой. В центре этого свободного пространства выделялся одиночный всадник, передвигавшийся на своей лошади взад и вперед по площадке, внимательно посматривая на дома. Это был громадного роста человек, вооруженный с головы до ног, в высоких сапогах и с большим пером в шляпе, мерно раскачивавшимся при каждом движении. Лица его я не видел, да это и не нужно было. Я и так узнал его. Мучительный стон вырвался у меня - это был Безер! Смысл происходящего становился понятен. Всадники - большей частью суровые бородатые швейцарцы, - смотревшие с презрением на окружавшую их толпу и не жалевшие ударов, все носили его цвета и были вооружены также с головы до ног. Весь этот порядок и дисциплина были делом его рук: он добивался своего мщения. Стальным кольцом он охватил нашего друга, и я чувствовал, что для него пропала последняя надежда. Пытаться пробить себе дорогу сквозь эту организованную вооруженную облаву, - это было то же самое, если бы Луи де Паван уже лежал на пороге своего дома рядом со своим слугой.

С отчаянием смотрели мы на старые деревянные дома. Крыши их представляли лабиринт крутых скатов, желобов, покосившихся труб, обветшалых шпилей и гниющих брусьев. Между ними, должно быть, и скрывался жених Кит. Да, это было недурное место для игры в прятки, но только не со смертью. В нижних этажах домов не было ни окон, ни дверей, потому что, как я узнал впоследствии, этот берег часто затоплялся рекой. По всему фасаду шла длинная деревянная галерея, выше человеческого роста, на которую вели две деревянные лестницы по концам ее. Над первой галереей располагалась вторая, а выше - ряд окон в скатах крыш. Весь же квартал, в семьдесят или восемьдесят шагов длиною, состоял из четырех домов, в каждый из которых вела особая дверь, открывавшаяся в нижнюю галерею. Несомненно, что, если бы Видам замешкался, Луи вполне мог бы скрыться здесь; и, когда толпа бросилась бы беспорядочным потоком в этот лабиринт комнат и переходов, то при некоторой удаче, он мог бы остаться незамеченным и скрыться отсюда после того, как они покинули бы здание.

Но часовые были уже не только в каждой галерее, но и на крыше. При малейшем их движении или при попытке заглянуть внутрь домов, где "работала" группа солдат, отряженная для розыска беглеца, в толпе поднимался ропот, иной раз переходивший в рев, который наводил на меня такой ужас ранее. Казалось, волнение начиналось с дальнего конца толпы, где собралось самое отребье, и всадникам Видама не раз приходилось вступать в борьбу на периферии. Отсюда же вскоре раздались и звуки воинственной песни, подхваченные остальными:

"Hau! Hau! Hugenots!

Failes place aux Papegots!" (20)

Песня эта, как известно, была распространена между протестантами, а для пущей забавы и в насмешку над гугенотами последние слова в каждой строке были переставлены.

Не оставляя попытки пробиться в первые ряды, мы спрашивали друг друга безмолвными взглядами: "Что делать дальше?", но даже Круазет не имел готового ответа. Делать было нечего. Мы опять опоздали! Но каков кошмар, стоять в бездействии перед жестоко беснующейся толпой и ждать, что нашего друга убьют для потехи! Замучают, точно крысу, как выразилась старуха, и нет никого, кроме нас, кто пожалеет его! Ни одной души, которую бы мог потрясти его предсмертный крик, его последний, предсмертный взгляд... Это действительно было ужасно!

- Да, - пробормотала, обращаясь к своей товарке, стоявшая около меня женщина - одна из многих в толпе, - плохо теперь приходится гугенотам. Это все наш молодец Лорен! Но жаль этого красивого парня, Марго!.. Я сама видела, как он перелетел с крыши на крышу, точно сами святые перенесли его через переулок. И подумать, что это еретик!..

- Это все колдовство, - отвечала другая, крестясь.

- Может быть! Только без колдовства ему уж не увернуться от этого здоровяка, - сказала первая успокоительно.

- Этого черта! - воскликнула Марго с ненавистью, украдкой показывая на Видама, после чего шепотом и с проклятиями поведала своей подруге такую историю про него, от которой кровь застыла у меня в жилах.

- Да, он сделал это! А еще святой веры... Да воздаст ему за это Пресвятая дева Лоретская!

Может рассказ ее и был правдой: я слышал о нем и не такие леденящие душу истории; и в то время, как Видам, разъезжавший взад и вперед перед толпой, повернулся лицом к нам, я уставился на него, как очарованный. Его глаза задержались на окружавших нас лицах, и я затрепетал при одной мысли, что он нас признает.

И он увидел нас! Я совсем позабыл о его удивительном зрении. По его лицу пробежала суровая улыбка, в то время, как он отдавал приказание. Я совсем помертвел. О побеге и думать было нечего: мы со всех сторон были сжаты толпой так, что едва могли пошевелиться. Но я все-таки сделал попытку.

- Круазет, - прошептал я, оборачиваясь: он был позади меня, - нагни голову. Может быть он тебя и не заметит. Нагибай голову, мальчик!

Но Сент-Круа был упрям и не послушался меня. А когда к нам подъехали несколько всадников, грубо потребовавших, чтобы мы вышли вперед, Круазет, оттолкнув нас, выступил первым с гордо поднятой головой, крепко сжатыми губами и огнем в глазах. Толпа бросилась было за нами, - уж не знаю, с враждебными целями или из простого любопытства, но несколько ударов пиками заставили ее попятиться и отступить с воем и проклятиями.

Я ждал, что нас поведут к Безеру, но он всегда поступал вопреки моим ожиданиям. Взглянув на нас со зверской усмешкою, он лишь прокричал:

- Смотри, чтобы они не убежали опять! Но не смей к ним прикасаться, пока я не соберу всю шайку! - и отвернулся от нас.

Меня стала душить злоба. Неужто он осмелится тронуть нас! Неужто Видам сможет совершить открытое убийство племянников Кайлю? Я не мог допустить такой мысли, но, вместе с тем...

Дальнейшее течение моих мыслей было. прервано Круазетом, которого уже не было рядом с нами. Он бросился к Видаму, и, обернувшись, я увидел, что он обхватил с мольбой его колено. Не в состоянии расслышать слова Круазета, тем более, что сопровождавший нас всадник встал между нами, я все же услыхал ответ Видама.

- Никогда! - закричал он, и неприкрытая ярость звучала в его голосе. Не вмешивайтесь в мои планы! Что вы в них понимаете? И послушай, Сент-Круа - так, кажется, тебя зовут, мальчик - если ты осмелишься еще раз заговорить со мной, то я... Нет, я не убью тебя! Это тебе может еще понравиться, ведь ты упрям... Но я велю раздеть тебя и высечь плетьми, как последнего поваренка на моей кухне! Иди прочь и помни это!

Злоба и нетерпение перекосили его лицо, и Круазет медленно возвратился к нам, бледный и безмолвный.

- Ничего, - сказал я с горечью, - может быть нам повезет в третий раз.

При этом я не испытывал особого негодования по поводу оскорблений, нанесенных нам Видамом, и не сердился, как в прошлый раз, на спровоцировавшего их мальчика. Слова уже не оказывали на меня действия: что значат слова для обреченного на смерть?

Мы думали теперь только о жизни одного человека и о счастье любящей его женщины. А Круазету, быть может, еще приятно будет впоследствии вспомнить, что в своей последней мольбе он хватался за них, как утопающий за соломинку.

Нас отвели на правый край площадки и поставили в окружении группы вооруженных всадников. Так мы стояли в молчании, пока я не почувствовал прикосновения руки Мари. Он пристально наблюдал за часовым на крыше одного из наиболее отдаленных домов. В этот момент часовой, стоявший спиной к набережной, призывно взмахнул рукой.

- Он видит его, - прошептал Мари.

Я апатично кивнул головой. Но оглушительный рев, пробежавший по толпе, вывел меня из самозабвения и заставил вздрогнуть. Что это? Один из солдат на верхней галерее направил острие своей пики на кого-то, находившегося внутри дома. Но больше мы ничего не видели и не понимали. Однако, находившиеся против этого окна, видели достаточно, чтобы восторжествовать над предосторожностью Видама. Даже он не предвидел той безумной ярости, что может охватить людей, уже попробовавших крови. Я заметил движение, начавшееся, опять-таки, в отдаленных рядах; потом сотни рук поднялись к небу, сопровождаемые криками негодования. Солдаты щедро раздавали удары, хотя и медленно уступали натиску толпы. Но усилия их были бесполезны: с торжествующими воплями беспорядочный поток людей прорвался меж ними, оставил их за собой и хлынул к лестницам.

Безер в этой сумятице оказался недалеко от нас.

- Проклятие! - закричал он. - Они выхватят его из моих рук, чертовы собаки!

Развернув лошадь и вонзив в ее бока шпоры, он в одно мгновение очутился у ближайшего к нам конца галереи, бросил поводья, в несколько прыжков, соскочив с лошади, взбежал по лестнице и устремился на галерею. Шестеро его спутников последовали за ним, бросив поводья одному из их числа, и вскоре раздался стук их тяжелых сапог по деревянному настилу.

У меня захватило дыхание: я понял, что настал критический момент. Это походило на скачки за приз между двумя партиями, или, скорее, между их предводителями: Видамом и вожаками толпы. Последним предстояло пробежать меньшее расстояние, но все они столпились на узенькой лестнице, причем под общим напором некоторые упали, так что произошла задержка в продвижении. Поэтому Видам опередил их и бежал уже по галерее прежде, чем они успели добраться до нее.

Среди всего этого шума и смятения я молил небо, чтобы толпа опередила его, чтобы произошла свалка между людьми Видама и толпою, - тогда Паван еще, пожалуй, мог скрыться в общей неразберихе. Переполох пробудил во мне надежду; выделявшиеся среди рева толпы, выкрики "Волк, волк!" - заставили меня потерять голову, и, выхватив шпагу, я закричал, словно безумный:

- Кайлю! Кайлю!

Остававшиеся на площади с напряженным вниманием на передовые фигуры, неуклонно сближавшиеся на галерее: они встретились как раз у дверей. Я разглядел, что предводителем толпы был худощавый человек, по виду монах, хотя, вопреки сану, он был вооружен, полы его длинного одеяния были подобраны и голова обнажена. Когда же я всмотрелся в него пристальнее; когда увидел, что его, и без того бледное, коварное лицо вовсе помертвело и ужас отразился в глазах в то время, как он увидел, кто перед ним; когда эта презренная фигура дрогнула и готова была повернуть назад, но было уже поздно, - тогда только я узнал коадъютора.

Я замер на месте с открытым ртом. Бывают секунды, которые стоят часов: в их течение решается жизнь или смерть человека. Одна из таких секунд наступила, когда встретились лицом к лицу эти два человека, хотя всякая пауза в их отношениях при таких условиях вряд ли казалась возможной. Перед монахом - и, вероятно, он сознавал это, - был дьявол, позади него бушующее море. Он замер, и даже бесновавшаяся за ним толпа на мгновение умолкла. Но, вслед за тем, они оба, подобно огрызающимся собакам, кинули друг на друга косые взгляды и одновременно бросились к дверям. Тут то и произошло нечто неожиданное.

Я видел, как поднялись руки Видама, и тяжелая рукоятка его шпаги со страшной силой обрушилась на бритый череп монаха. Тот повалился как сноп, не вымолвив ни одного слова, не издав ни единого звука, и среди рева толпы, способного потрясти самое мужественное сердце, Безер исчез внутри дома.

Тогда я понял, что значит сила, дисциплина и навык: следовавшие за Видамом солдаты, несмотря на свою малочисленность, не задумываясь, бросились на передних в толпе, спотыкавшихся о труп своего вожака, и погнали их с галереи. Толпа на площади не имела огнестрельного оружия и не могла оказать им помощи также по причине узости галереи, которая через две минуты уже была очищена и осталась во владении людей Видама. Какой-то, громадного роста, солдат поднял труп монаха и перебросил его, точно мешок зерна, через перила. Он упал с глухим стуком на землю. Я услышал потрясающий крик, выделившийся в вое толпы, затем толпа обступила тело, и я больше ничего не видел.

Если б только эти негодяи были сколько-нибудь сообразительны, они тотчас же бросились к правой лестнице, где стояли мы, с двумя или тремя верховыми из отряда Безера. Легко расправившись с нами, тем более, что мы еще были обременены лошадьми в поводу, они потом могли бы напасть с обоих концов галереи на кучку занимавших ее людей. Но у толпы не было больше предводителей и никакого плана действий. Они только успели стащить с лошадей двух или трех солдат Безера и жестоко выместили на них свою злобу. Большая же часть швейцарцев избегла подобной участи, благодаря тому, что все внимание толпы было сосредоточено на доме и событиях на галерее; все они, легко отделавшись от нападавших, присоединились к нам, так что у основания лестницы скоро собралась кучка людей, достаточно сурово и решительно настроенных. После минутного колебания, мы встали с ними в ряд, а затем, не встречая препятствий, вскочили на трех свободных лошадей.

Все это произошло скорее, чем я могу передать словами. Только мы успели вложить ноги в стремена, как временное затишье и последовавший за ним рев негодования возвестили о появлении Видама. Трудно передать и то, до чего была проникнута фанатизмом, жестокостью и мстительностью кровожадная парижская толпа того времени. Этот человек сейчас убил не только их предводителя, но и служителя алтаря. Он совершил святотатство! Что же они сделают? Несколько наклонившись вперед, я видел всю галерею, и происходившая на ней сцена заставила меня позабыть о собственной опасности.

Без сомнения, за всю его бурную жизнь, Безеру никогда еще не приходилось проявить с такой поразительной силой отличавшие его качества, как в этот момент, когда он стоял, с насмешливою улыбкой на губах, перед морем обезумевших и непоколебимо твердо смотрел на них, полный презрения к людям, жаждавшим его смерти. Его несокрушимое спокойствие очаровывало даже меня. Удивление сменило ненависть, и трудно стало допустить, чтобы в такой цельной натуре не было бы хоть капли добра! И не было лица в мире (кроме, разве, одного), которое заставило бы оторвать мой взор от него. Но это другое лицо было рядом с ним, и я, судорожно схватив Мари за руку, указал на человека с обнаженной головой справа от Безера.

Это был сам Луи, наш Луи де Паван! Но как изменился он с тех пор, как я видел его в последний раз веселым кавалером, проезжавшим по улицам Кайлю, улыбающимся нам и посылавшим рукой последние прощания своей невесте! Рядом с Видамом он казался совсем малорослым; лицо, которое я привык видеть веселым и добродушным, теперь было бледно и сурово; волосы, волнистые и немного темнее, чем у Круазета, были в беспорядке и покрыты запекшейся кровью, сочившейся из раны на голове. Шпаги у него не было, а платье было разорвано и покрыто пылью. Губы его дрожали, но он гордо держал голову и был полон достоинства.

Я задохнулся от сдерживаемых рыданий, и сердце мое готово было разорваться на части, когда я увидел его таким, - всеми брошенным и безоружным. Я уверен был, что Кит, увидав его теперь, с радостью умерла бы вместе с ним, и я благодарил Бога, что это невозможно. В его твердости было известное спокойствие, представлявшее, тем не менее, сильный контраст с поведением Безера: на его лице не было, как и подобало человеку, стоявшему перед лицом неминуемой смерти, той презрительной улыбки, что играла на лице великана подле него.

"Что же предпримет Видам теперь?" - мысленно спрашивал я себя, содрогаясь при этом. Не отдаст ли он Павана на растерзание толпе? Нет, я был уверен, что он ни с кем не разделит своего мщения, - гордость его не допустила бы этого. Но пока я раздумывал, сомнения мои неожиданно разрешились. Я увидел, что Безер как-то особенно махнул рукой, и в тот же миг небольшая кучка всадников с громким криком понеслась в атаку на толпу у другого конца площади. Их было не более десяти или двенадцати человек, но, поощренные его взглядом, они летели с отвагой, достойной тысячи. Толпа дрогнула и метнулась в сторону. С быстротой молнии всадники развернулись и поскакали назад с торжествующими улыбками на разгоряченных лицах, разгоняя оставшиеся на их пути группки, вскоре опять очутившись подле нас.

Маневр был отлично выполнен, а тем временем Видам с кучкой людей, бывших около него, и теми, кто оставались до того внутри строения, поспешил к нашему концу галереи. Таким образом, тыл его был на время очищен, а его пешие солдаты, сбежав вниз, разбирали теперь лошадей как попало. В суматохе я потерял из виду Павана, но вскоре заметил его сидящим на лошади, позади одного из всадников. Перед каждым из нас также вскочило по человеку, ничем не выразившие своего недовольства на наше присутствие. Да и не было времени для расспросов.

Толпа, оправившаяся от первой атаки, вновь сплачивалась, и раздражение ее, особенно при виде удающегося нам отступления, нарастало с каждым мигом.

Нас было менее сорока человек, к тому же некоторые лошади были перегружены двумя седоками. Безер окинул свой отряд быстрым взглядом и остановился на нас глазами. Отдал какое-то приказание своему лейтенанту, и тот, дав шпоры великолепному, серой масти коню, подскакал к Круазету и перетащил его к себе в седло. Не поняв цели этого, я все же успокоился, увидев, что Круазет уселся позади... Блеза Бюре. Мы тотчас же тронулись с места, пробивая дорогу через собирающуюся толпу.

Нет смысла рассказывать, что было далее. Я видел только метания испуганных лошадей и ряды бледных озлобленных лиц по сторонам. Раз я увидел, оглянувшись назад, как лошадь Видама споткнулась обо что-то в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади справа от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которого тоже не забуду на всю жизнь.

Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху: глаза его были открыты, а зубы стиснуты в предсмертной судороге. Распростертое на нем, лежало тело молодой женщины с золотистыми волосами, которые раскинулись вокруг ее нежной шеи. Я не знал, был ли это тоже труп, или же живое тело, но вытянутая рука точно окостенела, и, кроме того, через нее вероятно прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера, если уж она не была раздавлена копытами его лошадей сейчас. Впрочем, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. Лицо ее было скрыто на груди монаха, одна рука откинута, но я с ужасом признал в ней женщину, совсем недавно снабдившую меня теми условными знаками, что до сих пор были на моем платье; и на боку у меня все еще была шпага, полученная от нее при прощании. При этом мне вспомнились слова, гордо сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: "Нет человека в Париже, который осмелился бы пойти против меня в эту ночь". Теперь это оказалось пустой похвальбой! Рука его теперь была одинаково бессильна как на добро, так и на зло; мозг его бездействовал, а повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие: служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его, и все замыслы и планы, роившиеся в его голове, погибли вместе с ним. В конце концов, только одним злым человеком, бездушный прах которого лежал теперь на площади, стало меньше в Париже! Что касается той, что лежала у него на груди, то кто может судить о женщине, зная ее? А не зная - и того меньше... Я старался подавить в себе всякое воспоминание о ней, но при этом страшная слабость и внутренний холод охватили меня.

Я был до того потрясен увиденным, что пришел в себя только когда мы, оставив за собой толпу, не встречая дальнейших препятствий, въехали в какую-то мощеную улицу. Тут меня стали обуревать сомнения, - куда мы едем, уж не в дом ли Безера? Сердце мое сжималось при мысли о подобной возможности. Но, прежде чем я смог предположить что-либо иное, наша беспорядочная кавалькада остановилась в узком проходе перед какими-то массивными воротами с большими круглыми башнями по сторонам. Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи, - последовала некоторая заминка, потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы въехали под их своды. Куда вели эти ворота - в крепость, тюрьму или замок, оставалось неизвестным для меня, пока мы не выехали на грязную, заваленную всяким мусором, изборожденную глубокими колеями, открытую площадку, в дальнем конце которой виднелись несколько полуразвалившихся шалашей и домишек, раскиданных по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее... О милосердное небо!.. Перед нами открылась картина сельской природы.

Я никогда не забуду того облегчения, которое почувствовал при этом. Глядя на столь мирный сельский пейзаж, освещенный солнцем, я едва верил своим глазам. Я вдыхал всеми легкими свежий воздух; в каком-то радостном восторге подбросил вверх свою шпагу и опять поймал ее, между тем как окружающие меня суровые лица только усмехались, глядя на безумные проявления моей радости. Я почувствовал в первый раз, что лошадь, на которой я сидел, была живым существом. Никакой волшебник не в силах был сделать для меня такого превращения, как начальник стражи у ворот - простым поворотом своего ключа! Так мне казалось, по крайней мере, в первые моменты свободы и когда мы оставили за собой эти ужасные улицы.

Я повернул голову и бросил взгляд на Париж; густой дым висел над его башнями и крышами, но мне показалось, что его окутывало какое-то адское облако. В ушах моих еще звучали крики, вопли, проклятия, сопровождающие смерть. В действительности до меня доносился глухой шум пальбы близ Лувра и трезвон колоколов. Мы встречали по дорогам и деревням группы поселян, привлеченных этим явлением. Они обращались с робкими вопросами к более добродушным из нашей группы, доказывавшими, что молва об ужасах, творившихся в городе, уже распространилась по окрестности. Я узнал потом, что ключи от городских ворот с вечера были отправлены к королю и что за исключением герцога Гиза, выехавшего в восемь часов в погоню за Монгомери и некоторыми протестантами (оставшимися к их счастью в Сент-Жерменском предместье) никто до нас еще не оставлял города.

Говоря о нашем отъезде из города, я должен упомянуть о тех чудовищных делах, которые совершались в Париже в течение этого и нескольких последующих дней и являются позором Франции в настоящее время, заставляя краснеть каждого порядочного француза, даже при восшествии на престол покойного Генриха IV. Меня спрашивают иногда, как свидетеля этих событий, что я думаю о них, и я отвечаю, что виновата в этом не только наша Родина.

Вместе с королевой Катериной де Медичи, сорок лет тому назад к нам было завезено нечто неуловимое, но весьма сильное - дух жестокости и предательства. В Италии это свойство привело к печальным последствиям, но привитый к более отважному характеру французов, к их северной воинственности, этот дух интриги сказался в еще более ужасных делах. В течение почти тридцати лет влияние его было истинным бедствием для Франции. Два герцога Гиза - Франциск и Генрих, принц Конде, адмирал Колиньи, король Генрих III - все эти выдающиеся люди погибли под ножом убийцы, не говоря уже о принце Оранском и Великом Генрихе.

Следует также отметить, что большинство участников этих постыдных дел не перешагнули границы первой молодости. Королем, в первую очередь конечно подчиненным своей матери, управляли юнцы, едва закончившие ученье. Это были молодые горячие головы, безрассудные юные дворяне, готовые на всякое отчаянное дело, совсем не думая о его последствиях. Из четырех французов, игравших главные роли в этом деле, Королю было двадцать два года, его брату - только двадцать, герцогу Гизу - двадцать один. Что же касается других заговорщиков - королевы-матери, Реца, Невера и Бирига, то они были итальянцы, и пусть Италия отвечает за них, если Флоренция, Мантуя и Милан согласны поднять брошенную перчатку.

Но вернемся к нашему путешествию. Проехав около мили, мы сделали привал подле постоялого двора. При этом потерянные в городе лошади были возмещены новыми, а Бюре принес нам еду: мы умирали с голода и накинулись на нее как звери. Видам держался в стороне от всех - ему прислуживал паж, но когда я украдкой взглянул на него, мне показалось, что даже в этом железном человеке события прошлой ночи произвели некоторые перемены. Мне казалось, что я заметил на его лице выражение совершенно несвойственного ему волнения - странного и несообразного его характеру чувства. Я готов был поклясться, что в то время, как он посмотрел на нас, на его мрачном лице промелькнуло ласковое выражение и какая-то печальная улыбка.

Луи находился с охранявшими его людьми в другой части двора; он не видел нас и даже еще не знал о нашем присутствии. Я высмотрел его бледный профиль, в выражении которого преобладала печаль, а не отчаяние. Он несомненно размышлял о судьбе, постигшей его храбрых товарищей, которые еще вчера были рядом с ним, а также о том, что могло ожидать его самого. И когда по сигналу Бюре мы вновь выехали на дорогу, я, никого не спросясь, пришпорил свою лошадь и приблизился к Павану в то время, когда мы проезжали под воротами.

Глава XI ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

- Луи! Луи!

Он вздрогнул и повернулся на звук моего голоса; лицо его выразило радость и изумление одновременно. Он никак не мог предполагать, что мы были так близко от него, и вот мы едем рука об руку, колено в колено. Глаза его наполнились слезами, когда он рассматривал мое лицо, словно отыскивая в нем черты, напоминавшие его невесту. Кто-то раздобыл ему шляпу, помог привести в порядок платье и перевязал ему рану, - она не была опасна, - так что теперь он имел совсем другой вид. Его горе и печаль сменились на мгновение радостью при виде меня, и он напомнил мне прежнего Луи - в Кайлю, когда мы возвращались вместе с соколиной охоты или с какой-нибудь веселой прогулки в холмах. Но, увы, шпаги - его шпаги, при нем не было!

- Скажи мне, - воскликнул он, когда прошло первое изумление, - как же вы попали сюда? Как вы оказались подле меня? Все ли здоровы в Кайлю? Неужто мадемуазель...

- Она совершенно здорова! И думает только о тебе, я готов поклясться! - отвечал я с живостью.

- Что касается нас, - продолжал я, стараясь не касаться пока главного предмета, - то Мари и Круазет скачут позади нас. Мы оставили Кайлю восемь дней тому назад, а в Париж прибыли вчера вечером. С тех пор мы не смыкали глаз. Луи, мы провели такую ужасную ночь, какой я никогда...

Он остановил меня жестом.

- Тш! - прошептал он, поднимая руку. - Не говори об этом, Ан.

Я понял, что воспоминание о судьбе его друзей, о тех ужасах, которые он видел и ему пришлось пережить, так свежо в нем, что невыносим всякий намек на это. Помолчав немного, он опять спросил, что привело нас сюда.

- Мы ехали, чтобы предостеречь тебя от него, - отвечал я, указывая на Видама, ехавшего впереди кавалькады.

- Он... он сказал, что Кит никогда не будет твоей женой и угрожал тебе смертью, напугав ее. Тогда, узнавши, что он уехал в Париж, мы двинулись следом, чтобы предостеречь тебя.

И я вкратце поведал ему все наши похождения и все те странные случайности и недоразумения, которые задерживали нас в продолжение этой кошмарной ночи, до той самой минуты, когда уже было поздно что-либо предпринять.

Глаза его блестели, а краска покрывала лицо, пока я продолжал рассказ. Потом он крепко сжал мою руку и с нежной улыбкой оглянулся на Мари и Круазета.

- Как это все похоже на вас! - воскликнул он, глубоко потрясенный услышанным. - Это похоже на ее братьев! Храбрые, благородные юноши! Виконт будет гордиться вами на старости лет. Вам всем предстоят славные дела! Я утверждаю это.

- Но, Луи, - отвечал я печально, хотя мое сердце и забилось сильнее от гордости, - если б мы только не опоздали... Если бы смогли попасть к тебе двумя часами ранее...

- Я боюсь, что ваше предупреждение уже тогда принесло мало бы пользы, - отвечал он, грустно покачивая головой. - Нас предали нашим врагам. Предостережения! Сколько их было у нас! Де Рони предупреждал нас, и мы не поверили ему: взгляд короля должен был предостеречь нас, а мы поверили ему! Но... - При этом Луи выпрямился и поднял вверх руку, а я вспомнил предсказание его родственника.

- Но это уже более не повторится во Франции, Ан! Никогда! Никто не будет верить друг другу! Не будет ни чести, ни жалости, ни веры, ни мира; не прекратится убийство в доме Валуа, совершившего это преступление! Я верю в это, верю!

Насколько прозорлив он был, мы знаем теперь. В течение двадцати двух лет после 27 августа 1592 года война не прекращалась ни на один месяц во Франции. На улицах Парижа, под Арком, Кутри, Иври кровь лилась рекой, дабы смыть кровь, пролитую в ночь на Варфоломеев день. Последний из Валуа был погребен под сводами Сент-Дени, и ему наследовал великий король, первый из всех бывших до него, - самый храбрый, добродушный, самый мудрый из всех, тот, кто также в несчастную для Франции минуту пал под ножом убийцы. И только тогда Франция в ужасе отринула от себя зло и предательство.

Было вполне естественно, что в разговоре с Луи я не избегал ни малейшей подробности, но старательно обходил главное, царившее в моем уме над всеми остальными мыслями. Каковы намерения Видама? Что означает это странное путешествие? Какая судьба уготована Луи? Понятно, что я даже не решался спросить его об этом, тем более, что этот напрасный вопрос причинил бы муку нам обоим. Надежды оставалось так мало, даже после замеченной мною улыбки (улыбки ли?) Видама, что я старался не думать об этом.

Но Луи заговорил первым. Позже, уже после заката, когда вечерние тени пали на землю, а мы все продолжали путь на усталых лошадях к югу, он внезапно спросил меня:

- Не знаешь ты, куда мы едем, Ан?

Его неожиданный вопрос смутил меня, и прошло немало времени, прежде чем я ответил ему на удачу:

- Домой.

- Домой? Нет. И в то же время по пути домой. В Кагор, - отвечал он с каким-то странным спокойствием.

- Твоего дома, мой мальчик, я никогда не увижу. Я не увижу Кит, мою дорогую Кит!

Он впервые назвал ее при мне тем нежным именем, каким привыкли называть ее мы, чувство, зазвучавшее в его голосе, так тронуло меня, что я не в силах был более сдерживаться. Я заплакал.

- Полно, мой мальчик, - сказал он тихо, наклоняясь ко мне и кладя руку мне на плечо, - мы ведь мужчины. Мы должны быть тверды. Слезы не помогут нам, так оставим их женщинам.

При этих словах я зарыдал пуще прежнего - ведь его голос тоже дрогнул на последнем слове... Но минуту спустя он говорил со мной уже ровным и строгим голосом.

Я спросил:

- Неужели Видам осмелится... публично...

- В этом не может быть и сомнения, - отвечал он. - Чем публичнее, тем лучше для него. Они не задумывались, когда в одно утро умертвили тысячи людей. Кто потребует его к ответу, когда наш собственный король объявил каждого гугенота вне закона; объявил, что гугенота можно безнаказанно убить при простой встрече с ним! Когда Безер обезоружил меня, - и он указал на свою рану, - конечно, я ожидал смерти, я видел смерть в его глазах, Ан! Но он не убил меня.

- Отчего же? - спросил я в трепетном ожидании.

- Я могу только догадываться, - отвечал Луи со вздохом. - Он сказал, что моя жизнь в его руках, но он прикончит меня в другое время, а если я не дам ему слово следовать за ним, не делая попыток бежать дорогой, то он бросит меня на растерзание собакам, ревевшим на площади. И я дал слово. Мы едем вместе. А еще вчера, о, Ан! Только вчера в это время мы возвращались с Телиньи из Лувра, где играли в paume с королем, и весь мир, весь мир казался таким прекрасным тогда!

- Круазет видел тебя в это время, - начал я и остановился, заметив вновь охватившее его горе при воспоминании о друзьях.

- Но откуда тебе известно, Луи, что мы едем в Кагор?

- Когда мы проезжали городские ворота, он сказал, что назначен губернатором в Керси, чтобы проводить там эдикт против нашей религии. Разве ты не видишь, Ан, - добавил мой товарищ с горечью, - что для него недостаточно просто убить меня! Он хочет измучить меня ужасным ожиданием предстоящей смерти. К тому же, моя казнь была бы прекрасным началом его правления в Керси. Но я не боюсь его! - воскликнул Паван, гордо поднимая голову. - Я нисколько не боюсь его!

В этот момент он забыл и Кит, и гибель своих друзей, и ожидающий его конец, и погрозил в гневе рукой своему врагу.

Сердце мое разрывалось. Гнев Видама больше был направлен против моей кузины, чем против ее жениха, и теперь, судя по его угрозам, я угадал его намерения лучше самого Павана. Целью Безера было отомстить Женщине, которая его отвергла. В виду этого, он и вез сюда из Парижа ее жениха, чтобы казнить его, предуведомив ее об этом. Вот в чем заключался его план: он не только сообщит ей об этом, но и сама казнь может совершиться в ее присутствии! Он мог заманить ее в Кагор, и тогда...

Точно пропасть внезапно открылась перед моими ногами. В этом плане было столько адской жестокости, впрочем совершенно в характере слышанных мною рассказов о Волке, что я не сомневался в справедливости моей догадки. Прочитав замыслы его злого ума, я понял, почему он взял на себя затруднение возиться с нами: через нас он и надеялся привлечь в Кагор мадемуазель Кайлю.

Разумеется, я ничего не сказал об этом Луи. Я как мог скрывал свои чувства, но мысленно дал себе страшную клятву, что в последний час мы еще поборемся с Видамом. Попытавшись убить его, мы можем погибнуть, но зато избавим от страданий Кит. При мысли об этом мои слезы сразу высохли. Во мне вспыхнул огонь благородного негодования, или, по крайней мере, мне так показалось.

Не думаю, что могло быть более странное путешествие, чем наше. В пути нас преследовала та же неразбериха в умах и обстановке, что и на дороге в Париж. Но необычность ее пропала для нас. Правда, не было уже разговоров с плутоватыми хозяевами постоялых домов и добродушными трактирщиками: наше появление в сопровождении такой вооруженной силы, скорее возбуждало страх перед размерами реквизиций нового губернатора Керси, а о том, много ли он платил, можно было судить по тем мрачным взглядам, которыми провожали нас хозяева каждое утро, (вызванными, как я думаю, не только теми известиями, которые мы первыми привезли из Парижа).

Гонцы, посланные из Парижа, стали опережать нас только на третий день нашего путешествия. Одного из этих гонцов, который, как я узнал из разговоров, ехал в Кагор с письмами к губернатору и епископу, Видам остановил и потребовал к себе. Не знаю, как это было устроено, но только епископ никогда не получил этих писем, в которых, видимо, заключались указания на совместную власть с Видамом. Знаю только, что гонца, который вероятно не захотел и далее рисковать своей шкурой, оставили в одном весьма неудобном помещении в Лиможе, откуда, в свое время и не спеша, он, должно быть, возвратился в Париж.

Самым странным же было то обстоятельство, как к нам относились наши спутники. Уже на второй день нам не препятствовали ехать вместе, если только мы держались в середине растянувшейся кавалькады. Видам ехал один впереди, с наклоненной в мрачной задумчивости головой, размышляя, как мне представлялось, о своем плане мщения. Так он ехал целыми днями, не говоря ни с кем и не отдавая приказаний. Временами мне становилось даже жаль его: он по-своему любил Кит, насколько была к тому способна его деспотичная натура, непривычная к противоречию, и теперь он потеряет ее безвозвратно. Что же даст ему задуманное мщение? Лишь одно удовлетворение бессильной злобы. Вот поэтому-то на меня и производила чрезвычайно грустное впечатление эта одинокая гигантская фигура, всегда ехавшая впереди.

Он редко обращался к нам, а еще реже - к Луи. Когда же это случалось, его резкий голос и жестокий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Даже во время еды он сидел на одном конце стола, а мы вчетвером - на другом, подобно тому, как это было в наш первый вечер в Париже. Меня повергали в трепет те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника. Иногда, впрочем, на его лице появлялось выражение, которого я никак не мог себе объяснить.

Я осторожно сообщил свои подозрения Круазету. К моему удивлению он не был так сильно поражен этим, как я ожидал, и скоро я узнал причину того. У него были свои предположения на этот счет.

- Как ты думаешь, Ан, - спросил он как-то вполголоса, когда мы были одни, - не замышляет ли он заставить Луи отказаться от Кит?

- Отказаться от нее?! - воскликнул я, не понимая его. - Каким образом?

- Предоставить ему выбор... ты понимаешь?

И я понял все в один момент. Как я не догадался об этом прежде? Ведь Безер мог так поставить вопрос: отказ от невесты и жизнь, в противном случае - смерть и неизбежная утрата Кит вместе с жизнью.

- Но Луи никогда не откажется от нее. Для Безера - никогда!

- Но он потеряет ее в любом случае, - тихо отвечал Круазет.

- А может быть еще хуже. Луи теперь в его власти. Представь себе, что он сделает саму Кит распорядительницей судьбы Луи и назначит ее ценой его освобождения? Предоставит ей выбор: принять его любовь и спасти жизнь Луи или отказаться и стать причиной его смерти?

- Сент-Круа! - воскликнул я с негодованием. - Он не способен на такую низость! - А между тем, это было ничем не лучше той зверской мести, которую я сам ожидал от него.

- Может быть, - отвечал Круазет, устремив взгляд в даль, на которую уже спускались вечерние сумерки.

Как-то само собой мы опередили всю кавалькаду, и перед нами не было никого, кроме Видама, ехавшего медленным шагом и все так же задумчиво склонявшего голову.

- Может быть мы и ошибаемся, - повторил Круазет. - Мне иногда кажется, что мы не понимаем его, и что на свете могут быть люди хуже Безера.

Я пристально посмотрел на него, потому что подразумевал совсем не то.

- Хуже? - сказал я. - Вряд ли!

- Да, хуже, - продолжал он, покачав головой. - Помнишь, как мы укрывались в алькове кровати в доме Мирнуа?

- Разумеется. Как можно забыть это?

- И помнишь, как вошла мадам д'О?

- С коадъютором? - сказал я, содрогаясь. - Да, помню.

- Нет, во второй раз, - отвечал он, - когда она возвратилась одна. Было темно, ты помнишь, и мадам де Паван стояла у окошка, так что сестра не видела ее...

- Да, да, помню, - ответил я с нетерпением, потому что уже по тону его голоса понял, что он собирается сообщить мне нечто такое о мадам д'О, что было неприятно для меня.

Как раненый при виде зонда, я чувствовал себя крайне тяжело при воспоминании об этой женщине, столь прекрасной и, в то же время, окруженной такой атмосферой зла и коварства. Не знаю, что лежало в основе этого стыд, страх или сознание того, что некоторое время я воображал себя ее рыцарем... И до сих пор я не могу решить себе - ненавидеть ее или сожалеть о ней я должен, а также, был ли я простым орудием в ее руках или изменил ей.

- Ты помнишь, как она подошла к кровати, Ан? - говорил далее Круазет. - Ты был ближе всех к ней, и в темноте она приняла тебя за свою сестру... Тут-то я и вскочил с кровати.

- Знаю! - сердито откликнулся я. - Ты перепугал ее до смерти, Сент-Круа. Не могу себе представить, зачем ты это сделал?

- Чтобы спасти твою жизнь, Ан, - чрезвычайно просто сказал он. - А ее спасти от преступления - ужасного, противоестественного преступления. Она возвратилась, - мне даже трудно говорить об этом, - для того, чтобы убить свою сестру. Что ты вздрагиваешь? Ты не хочешь верить этому? Да, это чересчур ужасно, но я видел в темноте лучше, чем ты. Я видел поднятую с ножом руку, я видел ее злое лицо! Если бы я не кинулся с кровати на пол, она заколола бы тебя. В испуге она выронила нож, а я его поднял. Вот он при мне, смотри!

Бросив взгляд украдкой, я в ужасе отвернулся.

- Зачем, - бормотал я, - зачем она это сделала?

- Ей ведь не удалось, как ты знаешь, увлечь сестру в дом Павана, где убить ее было бы легко. Безер, хорошо знавший мадам д'О, помешал этому. Вот тогда эта ужасная женщина вернулась с ножом, надеясь, что среди общей резни это убийство пройдет незамеченным и не будет расследовано, а Мирнуа будет молчать.

Мне нечего было сказать. Я был совершенно уничтожен, но поверил Круазету. Когда же в уме я сложил все факты, то увидел, что множество мелочей, на которых я не заострял внимания, подтверждали сказанное им. Основательны были и подозрения другого Павана. "Хуже Безера"? Да, в сто раз хуже. Насколько предательство хуже насилия, настолько безжалостное коварство змеи хуже свирепости волка.

- Когда ты ушел с ней, - тихо прибавил Круазет, - я подумал, что уже никогда не увижу тебя, Ан. Я считал тебя погибшим, и когда ты вернулся, наступил счастливейший момент в моей жизни.

- Круазет, - умоляюще проговорил я, чувствуя как запылали мои щеки, давай никогда не будем говорить о ней.

И в течение многих лет мы действительно не делали этого. Но, Боже мой, сколько невероятного все же происходит в жизни! Ведь она встретилась нам вместе с тем жестоким человеком, с которым была связана ее судьба, в одну из самых роковых (и последних) минут своей жизни. Они встали поперек нашей дороги, и пришлые, неопытные мальчики, какими мы и были в действительности, лишь способствовали их гибели. Я часто спрашивал себя, что было бы, если я встретил ее при других обстоятельствах, в мирное время, во всем блеске ее красоты, и у меня находился только один ответ: я проклял бы этот день. Но Провидение благосклонно ко мне, ибо такие мужчины и женщины уже просто не существуют теперь. Они жили в дни ужасного раздора, смятения и борьбы и исчезли с ними, словно зловещие ночные птицы, покидающие поле былой битвы с первыми лучами солнца.

По утрам, в дороге, при солнечном свете, я невольно был в лучшем настроении и мрачные мысли не одолевали меня. Хуже было, когда закатывалось солнце. Мы продолжали путь до позднего времени, и тут меня спасал Луи, ехавший обычно рядом со мной и говоривший о своей возлюбленной. И как трогательно он говорил! Сколько последних его заветов должен был я передать ей! Как часто он вспоминал былое время, проведенное вместе в долинах Кайлю, когда все мы впятером играли и резвились как дети! Меня поражало то, насколько спокойно он мог говорить об ожидавшей его судьбе, не восставая против Провидения. Как он мог все время думать только лишь о Кит, о том, как пойдет ее жизнь, когда она будет уже одна!

Теперь я понимаю это. Смерть казалась ему близкой и естественной после того, как столько его друзей погибли столь неожиданно, без всякого морального приготовления к смерти. Она была для него как бы нормальным состоянием человека, а жизнь, напротив - исключением. Такое впечатление обычно производит на ребенка впервые увиденный покойник.

Как-то после полудня нам представился, как мне показалось, исключительно благоприятный случай для побега. Перед нами открылись Овернские холмы, и мы увидели слева от нас возвышающуюся над ними вершину Пюи де Дом. Вчетвером мы оказались позади кавалькады. Дорога представляла собой узкую тропу, проложенную по волнистой равнине, заросшей местами дроком и кустарниками. Последние из основной группы полдюжины всадников ехали на расстоянии четверти мили перед нами, и лишь двое - на таком же расстоянии позади нас. Мысль о побеге мелькнула у меня впервые за всю дорогу. Дикие Овернские холмы были столь близки к нам! Если бы смогли сохранить запас в четверть мили, то погоня вряд ли настигла нас до наступления темноты, которая скрыла бы нас от дальнейшего преследования. Отчего нам не дать шпоры лошадям и не ускакать от стражников?

- Невозможно, - тихо отвечал Паван на мои слова.

- Почему? - с живостью спросил я.

- Во-первых, потому, что я дал слово Видаму доехать с ним до Кагора.

- Что это значит! - воскликнул я, вспыхивая. - Ты был захвачен предательски, вопреки охранному листу короля, так чего же тебе стесняться! Твои враги поступили не так честно. Глупо!

- Не думаю, - отвечал Луи, качая головой. - Кроме того, ты и сам поступил бы подобным образом на моем месте.

- Мне кажется, я сделал бы по-своему, - нерешительно сказал я.

- Нет, мой мальчик, - сказал он, улыбаясь, - я знаю тебя хорошо. К тому же, это бесполезно. - При этом он повернулся в седле и, прикрывая рукой глаза от солнца, пристально посмотрел назад. - Я так и думал, продолжал он. - Один из них на серой Марго - самой быстрой кобыле в отряде, по словам Бюре. Под другим - нормандский конь, которым мы любовались еще сегодня утром... Это западня, устроенная Безером нарочно, Ан.

Стоит нам только на двенадцать ярдов свернуть в сторону, как эти двое со скоростью ветра понесутся за нами.

- Ты хочешь сказать, - воскликнул я, - что Безер специально уехал со своими людьми вперед?

- Именно так, - подтвердил Луи. - Это не подлежит сомнению. Всего приятнее для него было бы сначала отнять мою честь, а уж потом жизнь. Но, слава Богу, только последняя в его власти.

Достаточно было взглянуть на всадников, находившихся впереди нас, чтобы увериться в справедливости слов Луи: под ними тоже были лучшие лошади из всего отряда, и все они не были отягчены поклажей, а один из них постоянно оборачивался назад. Когда стемнело, промежуток между нами сократился, и Бюре подъехал к нам с хитрым выражением в глазах. Он явно понял, что мы разгадали маневр Видама, но не показал этого. Так же поступили и другие. Но при мысли о том, что я один был готов попасться в расставленную ловушку, новый приступ ненависти к нему охватил меня. В этих мрачных размышлениях я и провел остаток пути, пока на следующее утро дозорные не возвестили, что на горизонте показался Кагор. Действительно, в мелкой лощине, окруженной холмами, перед нами открывался вид на город. Купола собора, башни Валандрийского моста, поворот Ло, дугой огибавшей город - все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие закончилось.

Теперь только одна мысль занимала меня. Ранее я уже сообщил Круазету свой отчаянный план внезапного нападения на Безера. Убить его - последнее, что нам оставалось. Наступал последний удобный для этого момент, и другого случая уже не представится.

Мы остановились в беспорядке на вершине холма, между тем, как два человека поскакали в город, чтобы сообщить о прибытии нового губернатора, а Бюре с полудюжиной вооруженных всадников отправился вперед в качестве авангарда. Перед нами по крутому склону холма извивалась узкая дорога, лошади наши устали... Время и место были неподходящими для исполнения моего плана и ему могла благоприятствовать только предстоящая ночь. Поддерживало меня одно отчаяние.

День клонился к вечеру. Но, прежде чем тронуться с места или подать бесповоротный в этом случае сигнал, я последний раз окинул взглядом окружающий ландшафт: плодородную долину, освещенную последними лучами заходящего солнца, россыпи камней на склонах, деревья, кустарниковые заросли по берегам реки и даже темную полосу дубового леса на вершинах дальних холмов, за которыми был Кайлю. Если гонец, посланный нами перед отъездом к виконту, добрался благополучно, то наш дядя мог возвратиться и даже быть сейчас в Кагоре. Мы были так близко от дома, где, быть может, уже была предусмотрена помощь!

Но никто не встречал нас, и я не видел даже места, подходящего для засады. И немудрено: никакие известия о случившемся или о нашем затруднительном положении не могли еще достичь виконта. Едва зародившаяся во мне надежда скоро умерла. Мы должны были рассчитывать только на собственные силы.

Отряд пустился снова в короткий путь до города. Я склонился к Круазету, с которым мы ехали рядом, и прошептал, укрепляясь в стременах и проверяя узду:

- Ты помнишь, что я говорил? Готов ли ты?

Вздрогнув, он повернул ко мне бледное лицо, а потом взглянул на одинокую фигуру, по-прежнему ехавшую шагах в двадцати впереди нас: меж нею и нами никого не было.

- Мне требуется только одно, - шептал я, держась за рукоять своей шпаги. - Ты или Мари - кто пожелает? Другие в общей суматохе должны направиться в сторону дороги к Арембельскому броду, а коли их не догонят, спешить в Кайлю.

Круазет колебался. Не знаю, быть может причиной его колебаний стал тихий звон к вечерне, доносившийся из города, но он был Кайлю и должен был ответить. Я повторил вопрос.

Круазет положил руку на мою уздечку и стал бормотать что-то несвязное. Этого было уже достаточно, чтобы я понял его! С негодованием я прервал его лепет и обратился к Мари.

- В таком случае, ты? - спросил я.

Но Мари покачал головой, в нескольких словах дав твердый отказ. Странно, но я не был особенно поражен этим. При других обстоятельствах я был бы вне себя от гнева при виде такого малодушия. Теперь же мне казалось, что ничего другого и не должно было случиться. Я опустил голову, отказался от своего плана и впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен, и не мне было бороться с ним.

Мы въехали в ворота Кагора как очарованные, глядя на все безучастно, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие смерти, если ему не приходилось видеть его прежде. Однако, представившееся нам зрелище заслуживало внимания: почти все население города было на улицах, через которые мы проезжали. Едва скрывая опасения, люди внимательно смотрели на процессию из вооруженных всадников и на лицо нового губернатора.

Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка, где к нам подошел Бюре.

- Мсье де Паван, - сказал он довольно грубо, отделяя Луи собой от нас, - будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу следовать за мной.

Мы последовали без возражений. Да и к чему бы они привели?

Я чувствовал, как Видам с верхней площадки парадной лестницы следит за нами со всегдашним злобным выражением глаз. Я шел молча, но Круазет со страшной энергией что-то бубнил всю дорогу. Через дверь с низкой притолокой в нижнем этаже мы вошли в какую-то комнату, весьма похожую на тюремную камеру. Здесь нас ждал ужин, по окончании которого, я бросился на одну их приготовленных для нас постелей, избегая всяких разговоров с товарищами не по борьбе, а по несчастью. Никаких объяснений меж нами и не было, но я чувствовал, что они то и дело поглядывают на меня, ожидая, что я заговорю первым.

Я пытался заснуть, когда вернулся Бюре - пожелать нам спокойной ночи и, вместе с тем, посмотреть, не убежали ли мы опять. Круазет спросил его:

- Мсье де Паван и спит сегодня один, Бюре?

- Не совсем, - отвечал тот мрачно, словно был в дурном настроении или чувствовал усталость. - Видам заботится о его душе: послал к нему священника.

Свеча погасла, а державший ее Бюре настолько уже возвратился к своей обычной манере беседы, что уходя не мог удержаться от смеха при мысли о таком необыкновенном благочестии своего господина. Я слышал, как братья вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, проклиная Видама и укоряя себя. Даже Мари не мог найти здесь ни малейшей лазейки, через которую мы смогли бы покинуть эту тюрьму: дверь была заперта, окно защищено решеткою, сквозь которую с трудом пролезла бы и кошка, стены сделаны из толстого камня.

Я продолжал лежать, притворяясь спящим, и не в силах заснуть довольно долго. Наконец я услышал, что биениям моего сердца вторят глухие удары молотков где-то поблизости. Из нашего окна, находившегося против какой-то стены, ничего не было видно, но мы догадались, что означал этот шум, продолжавшийся до самого рассвета. Мы не могли следить за работой или слышать голоса плотников, до нас не доходил и свет фонарей, при котором они укрепляли в земле столбы и прибивали доски. Мы не видели ничего, но знали, что они делали. Они строили эшафот.

Глава XII РАДОСТНОЕ УТРО

Я слишком утомился ездой, чтобы обойтись совершенно без сна. Бессонные ночи являются последствием беспокойства и волнений, и я долго лежал с открытыми глазами, теша себя последними надеждами. Часа за два до рассвета совершенно измученный я уснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко, и косые его лучи освещали наше окно, оживляли комнату, напоенную свежестью утреннего воздуха, и некоторое время я лежал еще, подперев щеку рукой, как бывало дома в Кайлю. Мари робко прикоснулся ко мне, и сонное оцепенение покинуло меня. Я вспомнил, где мы и что нас ожидает.

- Вставай, Ан! - сказал Круазет. - Видам прислал за нами.

Я вскочил и первым делом надел шпагу.

В открытых дверях стоял Бюре со странной улыбкой на лице и держал в руках берет с пером.

- Вы крепко спите, молодой сеньор, - сказал он. - Должно быть, у вас чистая совесть.

- Чище, чем у вас, - задорно отвечал я, - или у вашего господина.

Он пожал плечами и, дав знак следовать за собой, повел нас по мрачным коридорам, заканчивавшимся каменной лестницей, ведущей наверх. Из открытой двери на верхней площадке до нас доносился людской говор и вырывалась полоса света. Поднявшись по лестнице, мы вошли в большую комнату, стены которой были местами расписаны, местами увешаны коврами. Здесь было уже менее мрачно: солнечный свет проникал через три громадных стрельчатых окна, доходивших от пола, покрытого камышовыми циновками, до самого потолка. На одном конце этой обширной комнаты, украшенной к тому же и оружием, было возвышение, на котором стояло массивное резное кресло. Потолок залы был выкрашен в голубой цвет, и по нему были рассыпаны золотые звезды. Я вспомнил это место: несколько лет назад я сопровождал виконта, бывшего здесь с церемониальным визитом у губернатора. О, если бы виконт был здесь теперь!

Среднее окно было открыто. Я подошел к нему, но тотчас отшатнулся: к нему, вровень с полом, и также покрытый циновками, примыкал эшафот! На нем уже стояли в ожидании два или три человека. Я искал взглядом среда них Луи, но его не было там. Раздавшийся в это время шум заставил меня повернуть голову к дверям, и я увидел его, входящим в комнату под конвоем четырех солдат, вооруженных пиками.

Лицо его носило следы бессонной ночи, но было совершенно спокойно, а глаза были устремлены куда-то вдаль, к холмам Керси и лицу Кит, которым он когда-то любовался, сопровождая ее во время прогулок. Выражение этих глаз как бы говорило, что все происходящее здесь - мираж, и ничто не властно над чувствами и помыслами человека. Он держал себя с достоинством, походка его была твердой и уверенной. Когда он увидел нас, лицо его просияло, и он приветствовал нас улыбкой. Даже на поклон Бюре он ответил с добродушным достоинством. Круазет бросился к нему, громко называя его по имени. Но прежде чем Луи успел сжать руку Круазета в своей, дверь на другом конце залы отворилась, и в нее быстро вошел Видам.

Он был один. Лицо его было красным, словно после долгой спешки, злоба же, казалось, никогда не покидала выражения его глаз. Окинув комнату взглядом, он увидел нас, гордо кивнул головой и, громко звеня шпорами, пошел в противоположный конец залы. Нет, он не поклонился нам, - он только подал знак солдатам и Бюре, чтобы они отошли в сторону. Остановившись, он повернулся к нам и пристально посмотрел на своего соперника взором, исполненным ненависти. Некоторое время царила полная тишина: опять был слышен сдержанный говор толпы из открытого окна и щебетание ласточек под кровлей замка. Но я думаю, что в этот момент спокойнее всех билось сердце у Луи де Павана. Наконец Безер прервал молчание.

- Мсье де Паван, - начал он, и голос его зазвучал хрипло, выказывая под наружной насмешливой вежливостью кипевшие в нем страсти, - мсье де Паван, я имею полномочия короля казнить всех гугенотов, находящихся в моей провинции Керси. Имеете ли вы что-нибудь возразить, если я начну с вас? Или вы пожелаете возвратиться в лоно истинной церкви?

Луи, сохраняя молчание, презрительно пожал плечами. Я видел, как при этом судорожно сжались пальцы громадных рук его победителя, но Видам сдержал себя и только заговорил медленнее.

- Хорошо, - продолжал он, по-прежнему не обращая никакого внимания на нас - немых свидетелей борьбы между этими двумя людьми, и устремив глаза на одного Павана. - Никогда еще ни один человек не делал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мной, мсье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней назад я мог убить вас. Вы были в моей власти: стоило мне только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, мсье де Паван.

- Это правда, - тихо сказал Луи, - но к чему столько слов?

- Я не отдал вас им в руки, - продолжал Видам, как бы не слыша его. Но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент для моего мщения! Я исполню, слово в слово, клятву, данную мною вашей невесте две недели тому назад. Я... Молчи, мальчик! - внезапно сорвался он на крик, обернувшись к нам.

Это Круазет пробормотал что-то, обратив на себя гнев Безера. Угроза подействовала, и Круазет замолчал, после чего эти двое были окончательно предоставлены сами себе с нашей стороны. Но этот сбой сильно повлиял на Видама. Бормоча проклятия, он несколько раз прошелся по направлению к окну и обратно. Холодный цинизм, под которым он часто скрывал свой гнев, производивший такое подавляющее впечатление на людей, не знавших его, теперь отчасти покинул его. Он предстал перед нами в истинном свете: жестокий, непреклонный, ненавидевший со всею силой своей бурной натуры, не встречавшей никогда противодействия. Признаюсь, он поверг меня в трепет.

- Слушайте! - продолжал он суровым тоном, остановившись против нас, причем раздражение видимо взяло верх над его прежней, более спокойной манерой. - Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стоило лишь поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер в своей мести не нуждается ни в чьей помощи, - ни короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, - тут он остановился на мгновение, - если я еще раз встречусь с вами, мсье де Паван, я убью вас на месте!

Он замолчал. Гомон толпы, долетавший из окна, мешал мне собрать мысли воедино. Я всеми силами старался понять смысл его слов. На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно внезапно спала завеса, закрывавшая их, но секунду спустя, он опять обратил на свою жертву то же мрачное лицо.

- Слушайте, мсье де Паван, - сказал он, с величавым видом взмахивая рукой по направлению окна. - Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю! Дорога перед вами свободна, - поезжайте по ней, поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что дарю вам ее, но не по дружбе, а из ненависти. Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас больше страдать, мсье де Паван. Теперь же - берите вашу жизнь, как дар от меня, и страдайте так, как страдал бы я, если бы меня спас и пощадил мой враг!

Не сразу я понял смысл его слов. Только когда я услышал, как благодарит его за великодушие Паван, в словах которого гордость боролась с чувством смирения, я оценил их суть. Но он прервал Павана грубыми колкостями, отвечая дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.

- Уходите! Уходите! - кричал он вне себя. - Я не за тем привез вас живого сюда, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, мсье де Паван, уходите!

- Но, мсье де Безер, - продолжал настаивать Луи, - выслушайте меня. Нужно...

- Убирайтесь, а то я не отвечаю за себя! - прорычал он, приходя в исступление. - Каждое ваше слово раздражает меня. Оно лишает только меня моего мщения. Идите, заклинаю вас именем Бога!

И мы пошли, потому что не было ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, друг за другом, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании отблагодарить его. Но суровый и непреклонный - он оставался таким до последней минуты, пока мы не вышли из залы. Таким он и остался в моих последних воспоминаниях о нем: гигантская фигура, стоящая в тени балдахина над губернаторским креслом, которую как бы обходил солнечный свет, падавший из окна и заливавший всю остальную залу; пара жестоких глаз, сверкавших как уголья и устремленных на нас; гордо сжатые губы, на которых играла страшная усмешка. Таким я и мои товарищи последний раз видели в живых Рауля де Мар, Видама де Безер.

Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, - со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок - поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.

***

Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, - пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни в жизни, когда вся природа живет только для нашего счастья. Следует благодарить Бога за такие дни и пользоваться ими, что мы и делали с полным увлечением.

Уже наступил вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз - на Кайлю. Прощальные лучи солнца еще согревали нас, но долина внизу уже была наполнена густым мраком, так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, а только видели несколько огней на ее вершине. В глубоком, внезапно охватившем нас, молчании мы стали спускаться по знакомой тропе.

Весь день мы ехали, объятые восторгом, может быть неблагоразумным, но вполне невинным, и если в нем был некоторый эгоизм, то нас не покидало и чувство благодарности. Сердца наши были полны счастья и торжества, и радовались мы не только за себя, но и за Кит. С наступлением мрака ночи, когда мы уже были не далеки от родного дома, и нам предстояло сообщить великую радость другим, меж нами воцарилось молчание. Явились воспоминания о том, что произошло с тех пор, как мы, сравнительно недавно, поднимались по этой тропе, и это навело нас на мысль о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, - о колоссе, покинутом нами среди его величия и силы, но в полном одиночестве. Мои товарищи могли вспоминать о нем с добрыми чувствами, без примеси стыда. Но меня бросало в жар при сознании того, что могло бы случиться, поступи я по-своему: по своей недальновидности я бы совершил темное, предательское дело, если бы убил его, как собирался сделать это дважды. Тогда Паван несомненно погиб бы. Только Видам, с его сильным отрядом (и мы никогда уже не узнаем, с какой целью он собрал его: для этого, или в виду укрепления своей власти в Керси), мог спасти его. Весьма у немногих, как бы сильны они ни были, хватило бы смелости вырвать его из лап разъяренной толпы. Пожалуй, один Безер только мог на это решиться из всех бывших тогда в Париже. И я останавливаюсь на этом еще раз, как на предостережении моим внукам, хотя вряд ли когда они увидят такие дни.

Лошади наши застучали копытами по крутым мощеным улицам Кайлю, а нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, в особенности, когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, теперь темным и опустелым, из которого Безер натравливал городскую чернь на посланца Павана.

Нам не потребовалось у ворот звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана "Эй, там, у ворот! Открывайте господам!", как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех - и прислугу, и старого Жиля, и мадам Клод, высыпавших нам навстречу. Я увидел белый призрак, устремившийся к нам, увидел бледное лицо, казавшееся еще белее чем платье; лицо, на котором выделялись только глаза, полные томительного ожидания.

Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке, и сказал просто - это был величайший эффект в моей жизни:

- Вот Паван!

И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.

* *

*

Видам де Безер умер так же, как жил. Он все еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года. Захваченный врасплох, он был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью, и в течение пяти дней и пяти ночей он боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба Великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах Провидения. Но он пал наконец, пронзенный ружейной пулей в голову, и умер вечером 22 июля. Тотчас после этого сдались защитники города.

Мари и я участвовали в этом деле на стороне короля Наваррского и, по поручению этого государя, поспешили отдать те последние почести телу Видама, которые он заслуживал, благодаря своему мужеству, и которыми мы могли выразить свое чувство благодарности к нему. Год спустя, останки его были перенесены из Кагора и погребены в церкви его собственного аббатства Безер, где находятся и по сию пору, под памятником, на котором вкратце описаны его жизнь и храбрость. Но подобный ему человек, имя которого живет в истории страны и его современников, не нуждается в памятнике.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Характер и поведение Видама де Безер, - как они представляются в этих мемуарах, находят себе параллель у де Ту, в его рассказе об одном из самых примечательных эпизодов Варфоломеевской резни.

"Среди нечеловеческих жестокостей, происходивших в городе, имел место один случай, достойный повествования; случай, который, до некоторой степени, может служить противовесом этих зверств.

Еще задолго до того, существовала смертельная вражда между двумя людьми, которую не могло примирить никакое посредничество их друзей и соседей, - вражда между лейтенантом гонората савойского маршала Виллара Везеном, славившимся среди дворян его провинции не только своей храбростью, но и отталкивавшей многих зверской натурой, и Ренье - молодым человеком, равным с ним по происхождению и отваге, но более кроткого нрава. Когда, посреди этого ужасного смятения бойни, видевший смерть на каждом шагу Ренье уже готовился к самому худшему, перед ним, в его жилище, явился Везен, в сопровождении двух спутников, вооруженных шпагами. В ожидании неминуемой смерти, Ренье встал на колени в последней молитве, но Везен грубо приказал ему встать и садиться на коня, уже ожидавшего на улице. Так он увлек за собою Ренье, не знавшего куда его везут, прочь из города, взяв с него честное слово, что дорогою он не попытается бежать. Вместе, нигде в пути не останавливаясь, они доехали до самой Гиены. Все это время Везен почти не разговаривал с Ренье, но заботился, чтобы у него были кров и пища. Таким образом они прибыли в Керси, в замок Ренье. Тут Везен обратился к нему, сказав: "Вы знаете, как давно я искал случая отомстить вам, и как легко я мог бы сделать это, воспользовавшись нынешними обстоятельствами. Но моя совесть не позволяет мне этого, а ваша храбрость требует, чтобы мы встретились при равных условиях. Берите свою жизнь, которой вы обязаны моему снисхождению".

Интересующиеся этим могут найти и много других любопытных сведений в том же 2-м томе записок де Ту.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Нантский эдикт - законодательный акт, подписанный 13 апреля 1598 г. Генрихом IV, завершивший период гугенотских войн (1562-1594 гг.). По нему господствующей религией во Франции объявлялся католицизм, но гугенотам предоставлялась свобода вероисповедания и богослужения (за исключением Парижа и некоторых городов). Окончательно был отменен в 1685 г. Людовиком XIV.

2. Под этим именем в 1594 г. на французский престол вступил король Наварры Генрих Бурбон.

3. Подразумевается Сент-Жерменское мирное соглашение между католиками и гугенотами, заключенное в 1570 г.

4. Летом 1572 г. был заключен брак между дочерью Екатерины Медичи Маргаритой Валуа - сестрой Карла IX, и Генрихом Бурбоном - представителем протестантизма. Целью брака также было примирение враждующих партий. См. также "9".

5. Гизы - герцоги Лотарингии: Франсуа Гиз (1519-1563 гг.) - убийствами протестантов в Васси положил начало гугенотским войнам. Здесь: Гиз Генрих (1550-1588 гг.) - глава католической партии, один из организаторов Варфоломеевской ночи, пытавшийся получить французский престал при помощи паны Римского я Испании.

6. "Да здравствует месса!" - воинственный крик католиков во время борьбы с гугенотами.

7. Coulevrine - небольшая пушка того времени.

8. "Да здравствует Колиньи!" - воинственный клич гугенотов. Колиньи-Гаспар де Шатильон (1519-1572 гг.) - граф, адмирал. В начале гугенотских войн примкнул к принцу Конде, после смерти которого в 1569 г., стал главой гугенотов. По заключении Сент-Жерменского мира пользовался влиянием на Карла IX, под которым и был заключен брак Маргариты Валуа и Генриха Наваррского. Убит во время Варфоломеевской ночи.

9. "Да здравствует король!"

10. Папист, католик.

11. Прозвище Колиньи.

12. "Такой это славный маленький человечек. Всегда-то он болтает и смеется, Всегда целует свою милую, Храни его от беды, Боже!"

13. Карл IX (1550-1574 гг.) - король Франции с 1560 г. по 1574 г., но фактической правительницей страны была королева-мать, Екатерина Медичи (1519-1589 гг.), которая, несмотря на сближение Карла IX и Колиньи после Сент-Жерменского мира, добилась согласия сына на массовое избиение гугенотов и подготовила его совместно с Гизами в ночь на праздник Святого Варфоломея 24 августа 1572 г.

14. "Изгоняй идола!" - условный пароль гугенотов.

15. 22 августа 1572 г. на Колиньи, возвращавшегося вечером из Лувра, было совершено покушение у дома Гизов и он был ранен.

16 Игра в мяч, бывшая тогда в моде.

17. Вечерний звон, по которому в городе гасили огни.

18. Белая повязка и крест - опознавательные знаки католиков, условно принятые на время избиения гугенотов.

19. Место казни на окраинах Парижа.

20. "Эй! Эй! Гугеноты! Очищайте место папистам!".