Вадим Викторович Каргалов Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси
Введение
Среди многих проблем отечественной истории одной из самых важных и интересных является проблема своеобразия исторического развития феодальной Руси. При общности основных социально-экономических и политических процессов, свойственных феодальной формации, в развитии феодальной Руси в сравнении с другими европейскими странами имелись существенные особенности.
Эти особенности определялись в первую очередь той ролью, которую играла феодальная Русь в мировой истории — ролью сторожевой заставы на юго-восточных рубежах Европы, сдерживавшей в течение многих столетий натиск кочевых орд. И процесс складывания феодальной формации, и дальнейшее развитие феодальной Руси проходили в обстановке непрерывной борьбы с внешними врагами, самыми настойчивыми и опасными из которых были кочевники южных степей. Влияние внешнеполитических факторов на развитие феодальной Руси трудно переоценить. Именно эти факторы вызвали к жизни некоторые явления, не свойственные другим европейским странам, и наложили заметный отпечаток на развитие русского исторического процесса.
К какому времени относится возникновение тех исторических условий, которые в дальнейшем определили некоторые особенности развития феодальной Руси?
Возникновение этих условий, как нам представляется, нельзя связывать с первым этапом «великого переселения народов», когда восточногерманские племена (готы, бургунды, вандалы) двинулись на юг, к границам Римской империи, и в Северном Причерноморье в конце III — начале IV в. образовался сильный готский союз племен. Сколько-нибудь заметного воздействия на жизнь славян существование этого союза не оказало. Готский союз по своему характеру был объединением в первую очередь земледельческих племен западной части Северного Причерноморья (полуоседлые скотоводческие и кочевые племена степей Нижнего Поднепровья и Крыма входили в него только частично). Сами готы, занимавшие в союзе руководящее положение, составляли незначительную часть населения; по мнению П. Н. Третьякова, их появление в причерноморских степях не означало смены населения[1]. В составе готского союза славяне оставались окруженными земледельческими племенами, родственными им по общественному устройству и укладу хозяйства. Необходимо учитывать также, что даже в период наибольшего могущества готского союза (середина IV в.) под властью готских «королей» находилась только часть славянских племен, продвинувшихся на юг и юго-запад от области своего постоянного расселения. Пройдя коренные славянские земли, готы не покорили их. Столкновения славян-«венедов» с готами, о которых сообщает готский историк Иордан, происходили, вероятно, на южных границах славянских земель. Обитавшие там славянские племена, «могучие многочисленностью», воевали с готским королем Германарихом.
Положение значительно изменилось с началом второго этапа «великого переселения народов», когда в борьбу против рабовладельческого Рима включились многочисленные кочевые племена азиатских степей.
Движение кочевых азиатских племен на запад, продолжавшееся несколько столетий, К. Маркс объясняет недостаточным развитием их производительных сил: «Давление избытка населения на производительные силы заставляло варваров с плоскогорий Азии вторгаться в государства Древнего мира… То были племена, занимавшиеся скотоводством, охотой и войной, и их способ производства требовал обширного пространства для каждого отдельного члена племени… Рост численности у этих племен приводил к тому, что они сокращали друг другу территорию, необходимую для производства. Поэтому избыточное население было вынуждено совершать те полные опасностей великие переселения, которые положили начало образованию народов древней и современной Европы»[2].
Кочевники сыграли известную роль в разгроме рабовладельческой Римской империи, однако их нашествие тяжело отразилось на судьбах многих оседлых земледельческих народов Европы, в первую очередь славян, занимавших пограничные со степями области.
Это было столкновение двух различных хозяйственных укладов, во многом исключавших друг друга, — оседлого земледелия и кочевого скотоводства. Стремление кочевников к безграничному расширению своих пастбищ, к уничтожению всего, что мешало земле превратиться в пастбища, угрожало самому существованию оседлых земледельческих народов. Азиатские племена, кроме расширения территорий кочевий, преследовали цель порабощения и ограбления оседлых народов. «Богатства соседей, — указывает Ф. Энгельс, — возбуждают жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается уже одной из важнейших жизненных целей. Они варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем созидательный труд. Война, которую раньше вели только для того, чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы расширить территорию, ставшую недостаточной, ведется теперь только ради грабежа, становится постоянным промыслом»[3].
Набеги на оседлые народы являлись для кочевников обычной нормой взаимоотношений с соседями. Упорная и кровопролитная борьба славянских племен с кочевниками длилась несколько столетий. В этой борьбе случались периоды временного затишья, но никогда не было прочного, устойчивого мира.
Пришельцами из Азии, резко изменившими обстановку в Причерноморских степях, были кочевники-гунны. По свидетельствам античных авторов (Дионисий, Птолемей), на юго-восточных границах Европы, в прикаспийских степях и на Нижней Волге, гунны появились еще во II в. н. э., но это были сравнительно небольшие племенные группы. Мощное движение кочевников, известных под общим именем «гуннов», началось во второй половине IV в.
В состав союза гуннов входили многочисленные монгольские и тюрккие племена Центральной Азии, Сибири и Средней Азии, вовлеченные в общее движение кочевников на запад, а также финно-угорские и аланские племена Приуралья и Прикаспия.
В 70-х годах огромные массы гуннов-всадников перешли Волгу и обрушились на Северное Причерноморье. Это было опустошительное нашествие, сопровождавшееся разорением обширных областей и истреблением целых народов.
В представлении современника гуннского нашествия — римского историка Аммиана Марцеллина, гунны — «подвижный и неукротимый народ, пылающий неудержимой страстью к похищению чужой собственности», двигавшийся вперед «среди грабежей и резни соседних народов». Неожиданность гуннского нашествия еще больше усиливала страх перед неведомым врагом. «Невиданный дотоле род людей, — писал Марцеллин, — поднявшийся как снег, из укромного угла, потрясает и уничтожает все, что попадается навстречу, подобно вихрю, несущемуся с высоких гор». Гунны принесли с собой новые приемы боя, с которыми коренному населению причерноморских степей было очень трудно бороться. «Иногда, угрожаемые нападением, они вступают в битвы клинообразным строем со свирепыми криками. Будучи чрезвычайно легки на подъем, они иногда неожиданно и нарочно рассыпаются в разные стороны и рыщут нестройными толпами, разнося смерть на широкое пространство; вследствие их необычайной быстроты нельзя и заметить, как они вторгаются за стену или грабят неприятельский лагерь. Их потому можно назвать самыми яростными воителями, что издали они сражаются метательными копьями, на которых вместо острия с удивительным искусством приделаны острые кости, а в рукопашную очертя голову мечами рубятся и на врагов, сами уклоняясь от ударов кинжалов, набрасывают крепко свитые арканы для того, чтобы, опутав члены противников, отнять у них возможность сидеть на коне, или уйти пешком»[4].
Высокие боевые качества, а также огромное численное превосходство обеспечили гуннам победу над разрозненными племенами причерноморских степей.
Первой жертвой гуннского нашествия стали аланы, занимавшие прикаспийские степи до реки Дона. Гунны, вторгшиеся в земли алан, «многих перебили и ограбили, а остальных присоединили к себе» (Аммиан Марцеллин). Продвигаясь дальше на запад и юго-запад, гуннские орды разорили земли по Нижней Кубани и на Таманском полуострове. Затем они перешли Керченский пролив и обрушились на Боспорское государство. Богатые боспорские города были разрушены: их стены не выдержали ударов стенобитных орудий гуннов.
В 371 г. гунны напали на владения готского племенного союза. Готы, занимавшие обширную полосу причерноморских степей от Дона до Дуная, были разгромлены. Готский король Германарих не мог противопоставить завоевателям сколько-нибудь значительных сил: при первых же ударах гуннов из-под его власти начали отпадать племена, составлявшие готский союз. Иордан сообщал, например, о выходе в это время из готского союза могущественного племени росомонов. Видя безнадежность сопротивления, Германарих покончил жизнь самоубийством. Значительная часть готов отошла на запад, в пределы Восточноримской империи, а остальные покорились завоевателям и были включены в состав гуннской орды. Все Северное Причерноморье оказалось под властью гуннов.
В исторической литературе были попытки представить нашествие гуннов как явление прогрессивного характера. А. Н. Бернштам, например, возражает против оценки гуннских походов как разбойничьих и грабительских, утверждает, что гунны были выше многих европейских народов того времени по социальному строю и культуре, несли в Европу новые, более совершенные по сравнению с рабством социальные отношения и восточную культуру, мобилизовали все «варварские племена» Европы для разгрома рабовладельческой Римской империи[5].
С этой оценкой гуннского нашествия, как нам представляется, нельзя согласиться. Во-первых, роль гуннов в разгроме рабовладельческой Римской империи не стоит преувеличивать. Во-вторых, гуннское нашествие обрушилось прежде всего на оседлые земледельческие народы Восточной Европы, сыграв резко отрицательную роль в их истории. На долгие годы не только степная, но в определенной степени лесостепная зоны Восточной Европы оказались во власти кочевников, оседлое земледельческое хозяйство, с древности развивавшееся здесь, было разрушено. Нашествие затормозило процесс социально-экономического развития европейских народов. Пришельцам из азиатских степей не нужно было «спасать» славян я другие земледельческие племена Европы от рабовладельческой формации: рабство и так не получило у них сколько-нибудь заметного развития, а рабовладельческий Рим переживал период упадка. Поэтому говорить о каком-либо «положительном» влиянии гуннского нашествия в «историко-социальном» плане было бы неверным, особенно по отношению к славянам.
Гунны не принесли с собой ничего, кроме опустошений, массовых убийств, грабежей и тяжелой дани, наложенной на подвластные народы. В причерноморских степях завоеватели дотла уничтожили древнюю земледельческую культуру, стерли с лица земли те островки оседлости и земледелия, которые существовали в степной зоне северо-западного Причерноморья и на Нижнем Днепре. Сильно пострадали от гуннов и оседлые поселения лесостепи, особенно в ее южной части. Факт запустения многих земледельческих поселений во время гуннского нашествия подтверждается археологическими данными: в конце IV в. жизнь на многих из них прекращается почти одновременно. Раскопки дают яркие картины гибели поселений «черняховской культуры» в результате военной катастрофы: клады, поспешно зарытые жителями при приближении врага, следы массовых пожарищ, керамические печи, загруженные посудой (внезапное нападение помешало гончарам закончить работу).
В первой половине V в. центр гуннского союза находился в Паннонии: здесь располагались основные силы гуннов и ставка их вождя. Северное Причерноморье стало резервом и тылом державы Аттилы, но тылом неспокойным и непрочным. Завоеванные народы неоднократно восставали, ослабляя натиск гуннов на запад, а порой и вообще срывая их завоевательные походы. Упорное сопротивление славян и других восточноевропейских племен явилось одной из причин распада гуннского союза, который наступил после смерти Аттилы (453 г.). Часть гуннов во главе с сыновьями Аттилы вернулась с запада в степи северо-западного Причерноморья, но они уже не занимали прежнего господствующего положения среди других кочевых племен.
На смену гуннскому союзу пришли другие племенные объединения, однако ни одно из них не могло сравниться по могуществу с державой Аттилы. Племенные объединения, во главе которых становились различные кочевые племена, ранее входившие в состав гуннского союза, быстро возникали и так же быстро распадались, значительно усиливаясь во время удачных походов и исчезая бесследно в случае военных неудач. Это были временные, непрочные объединения, не оставившие заметных следов в истории Северного Причерноморья. Как правило, они даже не проводили самостоятельной внешней политики, являясь послушным орудием в руках византийской дипломатии. Об этом очень образно пишет византийский историк второй половины VI в. Агафий, характеризуя взаимную борьбу, вплоть до самоуничтожения, двух послегуннских племенных объединений — утургуров и кутургуров, которые «в течение долгого времени были заняты взаимной борьбой, усиливая вражду между собой. То делали набеги и захватывали добычу, то вступали в открытые бои, пока почти совершенно не уничтожили друг друга, подорвав свои силы и разорив себя. Они даже потеряли свое племенное имя. Гуннские племена дошли до такого бедствия, что если и сохранилась их часть, то будучи рассеянной, она подчинена другим и называется их именами»[6].
По отношению к земледельческим оседлым народам племенные объединения кочевников послегуннского времени проводили ту же политику, что и их могущественные предшественники: это были паразитические объединения, существовавшие за счет ограбления других народов, опустошительных набегов п «даров», вымогаемых у Византии за участие в войнах против ее противников. Однако соотношение сил, по-видимому, в это время уже изменилось. Славяне и другие оседлые племена Восточной Европы успешно отбивали набеги кочевников, о чем свидетельствует существование поселений в непосредственной близости от степей. В Северном причерноморье шел процесс постепенной ассимиляции кочевников земледельческой средой, их оседание на землю. Ассимиляция жителей степей облегчалась тем, что население Северного Причерноморья, по наблюдение М. И. Артамонова, состояло главным образом из местных европеоидных племен, а не из пришлых монголоидов[7]. Во всяком случае, азиатские кочевыe племена тогда не составляли большинства, особенно по соседству с лесостепью.
Проникновение в причерноморские стопи отдельных азиатских кочевыx племен продолжалось и в V–VI вв. Так, во второй половине V в. в Каспийско-Азовском междуморье появились савиры, вытесненные из Западной Сибири аварами. Следом за ними пришли племена сарагуров и огуров.
Все эти группы кочевников в этническом отношении мало отличались гуннов и быстро смешались с ними. Разрозненные и сравнительно немногочисленные группы азиатских кочевников послегуннского периода не создали сколько-нибудь прочных племенных объединений и мало изменили состав населения причерноморских степей. Наиболее значительными племенными объединениями кочевников были союзы утургуров (в Приазовье) и кутургуров (в Северном Причерноморье), состоявшие из тюрко-язычных племен, пришедших вместе с гуннами или вслед за ними, а также сохранившихся групп местного восточноевропейского населения.
В середине VI в. в причерноморские степи проникли авары. Об их происхождении историки высказывают различные мнения. Так, Н. Я. Меррт считает, что в состав аварской орды входили тюркские, монгольские и финно-угорские племена Центральной и Средней Азии, причем основная роль принадлежала тюркам. М. И. Артамонов выводит авар из среды угорского населения Северного Казахстана, огур-угров, вытесненных на запад тюркотами. Таким образом, по предположениям обоих исследователей авары нашли в причерноморских степях родственную этническую среду. Многие угорские племена пришли сюда вместе с гуннами). Этим, а также слабостью местных племенных объединений объясняются быстрые успехи новых пришельцев из Азии. Сама же аварская орда была сравнительно немногочисленной: по свидетельству византийского историка Менандра насчитывала всего 20 тысяч воинов; М. И. Артамонов определяет общую численность авар вместе с женщинами и детьми в 100 тысяч человек.
Авары, вытесненные тюрками из районов своих прежних кочевий, не могли, конечно, в одиночку бороться против многочисленных племен причерноморских степей. Они искали союзников и быстро нашли их: сначала — алан, затем — кутургуров, которые старались использовать аварскую орду для войны с племенным объединением утургуров.
Играя на противоречиях между местными племенами, авары добились господствующего положения в степях Северного Причерноморья. Им удалось создать большой союз племен, западная граница которого доходила до владений Византии. Создание этого союза, известного под названием Аварского каганата, происходило в упорной борьбе с восточноевропейскими народами. Особенно упорное сопротивление аварам оказали славяне.
В VI в. в жизни славянских племен произошли существенные изменения. Именно в это время складываются славянские племенные объединения, игравшие самостоятельную роль в войнах с Византией. Византийские авторы начинают выделять из общего собирательного имени «венеды» отдельные племенные союзы славян. Одним из таких союзов, как полагает Б. А. Рыбаков, был союз народа Рос (Русь), объединивший лесостепные племена между Днепром и Доном (или Донцом). Складывание этого союза прослеживается археологически по распространению так называемой культуры пальчатых фибул. Область распространения этой культуры была в VI–VII вв. ограничена на западе Киевщиной и бассейном Роси, на севере захватывала Чернигов, Стародуб и Курск, а юго-восточная граница совпадала с границей славянского населения. Возросшая опасность со стороны кочевников в связи с появлением в степях аваров способствовала возникновению и других союзов славянских племен. По мнению Б. А. Рыбакова, именно в это время складываются такие прочные племенные союзы, как Поляне, Северяне, Волыняне, Дулебы, Хорваты, занимавшие лесостепную полосу вдоль степной границы.
Война славянских племен с аварами была очень тяжелой, так как военная организация авар, объединившая под своей властью многие кочевые племена причерноморских степей (прежде всего кутургуров, постоянных врагов славян), обладала значительными силами. Немаловажную роль сыграло и совершенное по тем временам вооружение кочевников-авар, обеспечившее им определенное военное превосходство над земледельческими племенами лесостепи. Археологические раскопки аварских могильников в Среднем Подунавье показывают, что пришельцы из азиатских степей были вооружены большими луками, более дальнобойными, чем обычные луки кочевников, тяжелыми копьями, слабо изогнутыми саблями — в то время новинкой военной техники. Употребление стремян давало аварским всадникам более устойчивое положение в рукопашном бою.
Некоторые подробности войны аваров с союзом славянских племен — антами сообщает византийский историк VI в. Менандр Протиктор. Неожиданное нападение кочевников на славянские земли сразу поставило антов в тяжелое положение: «Владетели антские приведены были в бедственное положение и утратили свои надежды. Авары грабили и опустошали их землю». Попытки антов установить мирные отношения с аварами не удались: их посольство было перебито. «С тех пор, — пишет Менандр, — пуще прежнего стали авары разорять землю антов, не переставая грабить ее и порабощать жителей»[8].
Наиболее тяжелым периодом войны славянских племен с аварами были, по-видимому, 50-е годы VI в., когда племена аварского союза двигались на запад по обычной дороге кочевников, занимали степи Северного Причерноморья. В следующем десятилетии, после образования Аварского каганата, основная масса авар обосновалась западнее, поблизости от границ Византии, в Паннонии, и владения византийских императоров стали главным объектом их многочисленных грабительских походов.
О результатах войны славян с аварами известно немного. Видимо, большинство славянских племен не были покорены аварами. Даже во второй половине VI столетия, в период наибольшего могущества Аварского каганата, славянские вожди вели себя достаточно независимо по отношению к аварам. Менандр сообщает, например, что в 578 г. «важнейшие князья склавинского народа» категорически отвергли требование аварского кагана о покорности и заявили: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи!»[9]. Часть славянских племен была вовлечена аварами в походы против Византийской империи, но это, вероятно, были скорее союзники (хотя и не совсем равноправные), чем покоренные[10]. Не случайно при заключении мира византийские дипломаты обычно требовали в качестве заложников детей «скифских» (т. е. славянских) вождей, не без основания видя в этом залог устойчивого мира — без согласия славян походы аварского кагана на Византию были попросту невозможны. Славяне составляли большинство в аварском войске. По свидетельству Феофилакта Симокатты, среди пленных, захваченных византийскими войсками во время похода на авар в 601 г., авары составляли только 1/5, около половины были славянами, а остальные происходили «из других народов»[11]. И, наконец, отдельные славянские племена, преимущественно занимавшие земли поблизости от основных аварских владений в западной части Северного Причерноморья, были покорены завоевателями и жестоко угнетались ими. Русский летописец сообщает о завоевании аварами («обрами») славян-дулебов: «Обри воеваша на Словены и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье творяху женамъ Дулебьскимъ, аще поехати бяше Обрину, не дадяше въпрячи коня, ни волу, но веляше въцрячи 3 или 4 или 5 женъ и телегу, и повести Обрина, и тако мучаху Дулебы»[12].
Покоренные аварами народы были обложены тяжелой данью, величина которой достигала половины урожая. Очень обременительным было также содержание аварских отрядов, ежегодно приходивших зимовать в земледельческие поселения лесостепи; возможно, этот факт и нашел отражение в приведенной выше записи русского летописца о насилиях «обров». По свидетельству Фредегара, «авары каждый год шли к славянам, чтобы зимовать у них; тогда они брали женщин и детей славян и пользовались ими. В завершение насилия славяне обязаны были платить аварам дань»[13].
Ответом на грабежи и насилия была непрекращающаяся борьба славянских племен с угнетателями, которая то выливалась в открытые восстания, то временно затихала, чтобы снова вспыхнуть при первом же удобном случае. Сопротивление покоренных народов подтачивало изнутри державу аварских каганов и послужило одной из основных причин ее гибели.
Аварский каганат сыграл отрицательную роль в истории славянских племен. Аварское господство тормозило развитие производительных сил славянских племен, систематически подрывая их данями и поборами, искусственно ограничивая распространение передового по тому времени хозяйственного уклада — оседлого земледелия. В борьбе с кочевниками-аварами славяне несли тяжелые потери.
Однако преувеличивать влияние Аварского каганата на историческое развитие славянских племен не следует. Включение некоторых племенных союзов славян в состав каганата не изменило их общественно-политического строя. К тому же авары недолго оставались в степях Северного Причерноморья, поблизости от основных районов расселения славянских племен. Занятые бесконечными войнами с Византией, аварские каганы почти не вмешивались в дела Северного Причерноморья. Их взаимоотношения со славянами ограничивались сбором дани с некоторых славянских племен, ограблением пограничных со степью земледельческих поселений (преимущественно в Западном Причерноморье) и вовлечением части славян в походы на Балканский полуостров. Существование Аварского каганата даже не помешало продвижению славянского населения из лесостепной зоны на юго-восток, на плодородные черноземные земли. С VIII в. это продвижение становится массовым и охватывает обширные области между Днепром и Доном.
Славянская колонизация междуречья Днепра и Дона проходила в упорной борьбе с занимавшими эти области кочевниками. Требовались немалые усилия, чтобы оттеснить кочевников, еще труднее было обеспечить безопасность земледельческого населения от их набегов. Не случайно, конечно, славянские земледельческие поселения строились в труднодоступных местах, на высоких речных берегах, и окружались валами, глубокими рвами и крепкими деревянными стенами. Мощные оборонительные сооружения были характерной особенностью славянских поселений, появившихся в VIII–IX вв. на Пеле, Ворскле, Верхнем Дону. Продвигаясь дальше на юго-восток, славянские переселенцы проникли в район Верхнего Донца.
Судя по количеству и размерам поселений, славянская колонизация в этих районах были значительной. Земледельческие поселки стояли вдоль Пела, Ворсклы и Верхнего Дона через каждые 5–10 км и насчитывали сотни жилищ, до одной тысячи и более населения. Некоторые из них занимали площадь 40 и даже 50 тыс. кв. м.
Славянское население, по наблюдениям П. Н. Третьякова, увеличивалось с каждым десятилетием. Этот процесс хорошо прослеживается по археологическим материалам. На многих городищах в этом районе видно, как вокруг первоначального ядра — небольшого укрепленного поселка — возникали новые поселения, которые в свою очередь окружались валами и рвами. Рост населения и расширение территории городищ проходил очень быстро, в течение нескольких десятилетий. Во всяком случае, археологическими исследованиями не выявлено сколько-нибудь значительного различия во времени возникновения отдельных частей поселений. В IX–X вв. колонизационный поток доходил до Нижнего Дона, Азовского моря и Тамани. Появилось русское население и в Крыму.
Академик Д. А. Рыбаков следующим образом оценивает итоги славянской колонизации Юго-Восточной Европы: «В VIII–IX веках по берегам Черного и Азовского морей, на крупнейших реках Восточного Причерноморья было множество славяно-русских поселенцев, занимавшихся земледелием и торговлей»[14].
В колонизации Юго-Восточной Европы участвовали, видимо, не все славянские племена. Население правобережья Днепра было вовлечено аварами в движение на Балканский полуостров, в бесконечные войны с Византией, и его участие в колонизации маловероятно. Очевидно, в юго-восточном направлении двигались племена, жившие в бассейне Десны, по Сейму, в Верхнем Поднепровье и на Верхней Оке — северяне и вятичи.
Относительная слабость послегуннских племенных объединений кочевников создала благоприятные условия для славянской колонизации Юго-Восточной Европы, но не была, конечно, ее причиной. Эта причина коренилась внутри самого славянского общества, переживавшего период перехода от родового строя к феодальному. Славянские племена окрепли и смогли выделить значительные военные силы для расширения своей территории. Оттеснить кочевников и обеспечить безопасность земледельческого населения в степях могли только постоянные дружины, достаточно многочисленные и хорошо вооруженные: стихийная крестьянская колонизация степей представляется маловероятной. На это обстоятельство обращает внимание Б. А. Рыбаков: «Пионерами колонизации были выделяемые земледельческими славянскими племенами дружины, организованно пробивавшиеся через кочевнические заслоны и частично оседавшие в Причерноморьи в соседстве с иноязычным и инокультурным местным населением»[15].
Славянский земледелец, селившийся на просторах причерноморских степей, был носителем экономического прогресса: с ним в области, занятые ранее кочевым скотоводством, пришел передовой по тому времени хозяйственный уклад — пашенное земледелие. Колонизация способствовала и социальному развитию славянских племен. В процессе длительной борьбы с кочевниками выделялись и усиливались дружинные элементы, укреплялась родоплеменная знать, что сыграло известную роль в переходе славян к новым, феодальным отношениям. Однако овладение плодородными черноземными землями степной полосы стоило славянам немалых усилий и жертв.
Славянская колонизация не была, подобно движению кочевых народов, перемещением всей массы населения в новые районы. Основное славянское население оставалось на прежних местах, составляя постоянный и устойчивый резерв переселенческого движения. Этим в немалой степени объясняется стабильность славянской колонизации: земледельческие поселения на Дону, Донце и Тамани существовали длительное время, несмотря на наличие поблизости от этих районов довольно сильных объединений кочевников — болгар (внутренних) и венгров.
Не остановило продвижения славянского населения на юго-восток Европы и существование Хазарского каганата, владения которого в VIII в. охватывали степи между Азовским и Каспийским морями, Северный Кавказ, Нижнее Поволжье и некоторые города Крыма.
События политической истории каганата нашли достаточно полное освещение в монографии М. И. Артамонова «История хазар» (1962). Поэтому мы касаемся их только в той степени, в которой необходимо для выяснения характера русско-хазарских отношений и того влияния, которое мог оказывать каганат на взаимоотношения Руси с кочевниками.
В исторической литературе высказываются различные мнения о роли Хазарского каганата в истории Восточной Европы. С одной стороны, М. И. Артамонов считает Хазарию обширным государством, подчинившим своей власти большую часть Северного Причерноморья (в том числе, и славянские племена) с высокой по тому времени материальной и духовной культурой. Он пишет, что «роль хазар в истории была прогрессивной. Они остановили натиск арабов, открыли двери византийской культуре, установили порядок и безопасность в прикаспийских и причерноморских степях, что дало мощный толчок для развития народного хозяйства этих районов и обусловило заселение славянами лесостепной полосы Восточной Европы». Роль каганата, по мнению М. И. Артамонова, «стала резко отрицательной» только после принятия иудейской религии (с IX в.), когда «наступила эпоха посреднической торговли и паразитического обогащения правящей верхушки»[16].
С противоположных позиций подходит к оценке роли Хазарского каганата в истории Восточной Европы академик Б. А. Рыбаков. По его мнению, Хазария — небольшое полукочевое государство с низким уровнем развития производительных сил, не оставившее почти никаких следов в культуре Восточной Европы. Он указывает на паразитический характер державы хазарских каганов, характеризуя ее как «примитивное государство кочевников-хазар, долгое время существовавшее лишь благодаря тому, что превратилось в огромную таможенную заставу на путях по Северному Донцу, Дону, Керченскому проливу и Волге». Б. А. Рыбаков подвергает сомнению утверждения о том, что хазары могли быть «щитом», прикрывавшим славян от кочевников азиатских степей, и обеспечивали «порядок и безопасность» в причерноморских степях. Он обращает внимание на то, что укрепленные хазарские городки по Дону прикрывали только северокавказские степи, оставляя болгарам, уграм, а впоследствии печенегам всю прилегающую к славянской земле степную полосу шириной в 300 км. По этому пути к границам Руси беспрепятственно подходили хищные орды кочевников, с которыми славянам приходилось вести длительную и кровопролитную борьбу. Б. А. Рыбаков считает маловероятным подчинение славянских племен власти хазарских каганов; исключение могла составлять та часть славянского населения, которая продвинулась далеко на юго-восток, по соседству с Хазарией[17].
При наличии таких различных точек зрения вопрос о роли Хазарского каганата в истории Восточной Европы нуждается, по-видимому, в дополнительном серьезном исследовании. Поэтому ограничимся общей характеристикой того, что представляла собой Хазария в первые столетия существования Древнерусского государства и как складывались в это время русско-хазарские отношения.
Применительно к интересующему нас периоду (IX–X вв.) убедительным представляется определение территории Хазарии, сделанное Б. А. Рыбаковым на материалах еврейско-хазарской переписки (в первую очередь, пространной редакции ответа кагана Иосифа) и карты арабского географа и путешественника XII столетия Ибриси. По мнению Б. А. Рыбакова, территория Хазарии представляла собой «почти правильный четырехугольник, вытянутый с юго-востока на северо-запад, стороны которого составляли: Итиль-Волга от Сталинграда до устья, Хазарское море от устья Волги до устья Кумы, Кумо-Манычская впадина и Дон от Саркела до Переволоки». Крымско-таманские города в X в. уже не входили в состав Хазарского каганата[18]. Более или менее определенно можно говорить о подчинении хазарам волжских булгар и буртасов, а также о вовлечении в орбиту их политики отдельных союзов кочевых племен степей, например булгар и угров (венгров).
Возможно, дань хазарским каганам платили и некоторые славянские племена, однако летописные известия о хазарской дани не дают оснований для вывода о подчинении славян власти кагана.
Вот как, например, рассказывает о взаимоотношениях славян с хазарами южнорусский летописец (IX в.): «Наидоша ю Козаре, седящаю в лесехъ на горах, и ркоша Козаре, платите нам дань. Здумавше же Поляне и вдаша от дыма мечь, и несоша Козаре к князю своему и к стареишинамъ своим, и реша имъ се налезахомъ дань нову, они же реша имъ откуду, они же реша имъ в лесе на горех над рекою Днепрьскою, они же ркоша, что суть вдале, они же показаша мечь. И реша старце Козарьстии: не добра дань, княже, мы доискахомся оружьемъ единою страны, рекше саблями, а сихъ оружье обоюду остро, рекше мечи, си имуть имати и на нас дань и на инехъ странахъ, се же събысться все…»[19].
Этот летописный рассказ, относящийся к полянам, жившим в районе Киева, интересен в том отношении, что проливает свет на характер русско-хазарских отношений. Летописец рассказывает, что хазарский отряд «наидоша» к славянским границам и потребовал выплаты дани, причем требование дани опиралось только на силу оружия: «налезахомъ дань», «доискахомся оружьемъ». Поляне, по-видимому, имели возможность сами решать вопрос, подчиниться или нет, и фактически отказались от выплаты дани, вручив вместо требуемой дани мечи — символ войны. Это дает основание предположить, что «хазарская дань», о которой сообщает летописец, имела временный, эпизодический характер.
В другом месте летописец прямо сопоставляет хазарскую дань с временными выплатами дани варягам. Под 859 г. в Ипатьевской летописи записано: «Имаху дань Варязи, приходяще изъ заморью, на Чюди и на Словенахъ, и на Мерехъ и на всехъ Кривичахъ. Козаре имахуть на Полянех и на Северехъ и на Вятичихъ, имаху по беле и веверици, тако от дыма»[20]. Далее, под 862 г. в летописи сказано, что славяне «изгнаша Варяги за море и не паша имъ дани»[21]. Видимо, в представлении летописца варяжская и хазарская «дани» были явлениями одного порядка — временными, преходящими.
Интересно, что последующие летописные упоминания о хазарской «дани» относятся исключительно к славянским племенам, связанным с колонизацией юго-восточной части Северного Причерноморья: северянам и вятичам. Повествуя о походе киевского князя Олега в 884 г. в земли северян, летописец отмечает: «Победи Северы и възложи на нихъ дань легъку, и не дасть имъ Казаромъ дани даюти». Примерно то же самое сообщает летописец и о радимичах: в 885 г. «посла Олегъ к Радимичем, ркя: кому дань даете, они же реша Казаром, и рече имъ Олег: не давайте Казаромъ, но мне давайте, и вдаша Олгови по щелягу, яко же и Казаромъ даяху»[22]. Имеются упоминания и о хазарской дани с вятичей, селившихся по Оке и Волге: в 964 г. киевский князь Святослав «иде на Оку реку и на Волгу и налезе Вятичи, и рече имъ: кому дань даете, они же ркоша: Казаром по щелягу от рала даем». Через два года, в 966 г., вятичи уже платили дань киевскому князю[23].
Все летописные известия о хазарской дани относятся к славянским племенам, занимавшим пограничные со степью районы и связанные с переселенческим движением в юго-восточную часть Северного Причерноморья, т. е. в районы, находившиеся в непосредственной близости от основных хазарских владений. При господстве в Юго-Восточной Европе хазарских каганов и зависимых от них кочевых племенных объединений продвижение славянского земледельческого населения в этом районе было возможно только при условии установления мирных отношений с хазарами. По-видимому, уплата дани хазарским каганам и обеспечивала такие отношения, являясь своеобразной платой за право селиться на плодородных черноземных землях.
Рассматривая вопрос о причинах даннических отношений некоторых славянских племен с хазарами, нельзя не учитывать и следующего обстоятельства: родоплеменная знать северян и вятичей могла использовать номинальную зависимость от Хазарии для сопротивления централизаторским устремлениям киевских князей, направленным на подчинение всех славянских племен власти Киева. Не случайно, конечно, киевскому князю Святославу удалось обложить данью вятичей только после того, как хазары потерпели серьезное поражение в результате похода русских дружин, закончившегося взятием хазарской крепости Белая Вежа.
Таким образом, летописные известия о хазарской «дани» не дают достаточных оснований для признания зависимости славянских племен от Хазарии. Даннические отношения были временными, непрочными, распространялись на незначительную часть славянских племен и объяснялись, как нам представляется, не столько силой державы хазарских каганов, сколько определенными политическими преимуществами, которые обеспечивались для самих славян установлением мирных отношений с Хазарией (возможность колонизации юго-востока Европы, возможная поддержка против централизаторских устремлений киевских князей, заинтересованность в торговле с Востоком, которую контролировали хазарские каганы и т. д.). В целом же славяне вели достаточно независимую политику по отношению к хазарам, и их влияние на Русь не могло быть сколько-нибудь значительным.
Оценивая роль Хазарского каганата во взаимоотношениях славян с кочевниками причерноморских степей, следует учитывать то обстоятельство, что славянские земли были отделены от владений хазар обширными степными пространствами, по которым беспрепятственно передвигались кочевые племена. Уже хотя бы поэтому каганат не мог быть «щитом» славянских земель от набегов со стороны кочевников. Этот «щит» скорее подпирал кочевников сзади, закрывая от их набегов степи Северного Кавказа и Приазовья и тем самым, естественно, направляя их натиск на север и северо-запад, на славянскую лесостепь. Подчинение отдельных племенных объединений кочевников власти хазарских каганов не устраняло постоянной опасности набегов со стороны степей. Это видно хотя бы на примере кочевников-венгров, занимавших лесостепную полосу между Днепром и Доном всего на расстоянии двух дней пути от Руси. Союз кочевых племен, во главе которого стояло венгерское племя мадьяр, находился в зависимости от каганата, но это не отразилось сколько-нибудь заметным образом на его взаимоотношениях с оседлыми соседями: грабительские набеги на земледельческие славянские поселения продолжались, кочевники нападали на славян и захватывали у них невольников. Продолжались набеги на славян и болгарских племен, занимавших степи Подонья («внутренних болгар»). По свидетельству персидского автора X столетия, болгары — народ «отважный, воинственный и внушающий ужас. Их характер подобен характеру тюрок, живущих возле страны хазар. Внутренние болгары воюют со всеми руссами…»[24]. Хазарский каганат не ликвидировал постоянную опасность набегов кочевников даже со стороны племенных союзов, находившихся в зависимости от Хазарии. Некоторое ослабление натиска кочевников на оседлые славянские племена, сделавшее возможным их продвижение на юг и юго-восток, на черноземные земли, объясняется, по-видимому, не политикой Хазарского каганата, а отсутствием в это время в степях Причерноморья достаточно мощных племенных объединений кочевников. Усилившиеся славянские племена не только отбивали набеги своих беспокойных соседей, но и сумели обеспечить успешное продвижение земледельческой культуры на черноземные земли Юго-Восточной Европы, занятые кочевыми скотоводческими племенами (славянская колонизация VIII–IX вв.). Появление в степях Северного Причерноморья новой волны азиатских кочевников-печенегов сразу изменило обстановку. Хазарский каганат не сумел сдержать их натиск: печенеги прошли севернее основных владений кагана, по широкой полосе степей, примыкавшей к славянским землям. Хазарам пришлось вести с пришельцами тяжелую войну, чтобы защитить свои собственные владения в Приазовье.
Хазарский каганат не играл самостоятельной роли и в развитии славянской торговли с Востоком. Хазария являлась, по выражению Б. А. Рыбакова, огромной таможенной заставой на путях по Северному Донцу, Дону, Керченскому проливу и Волге, перевалочным транзитным пунктом, государством, для которого доходы с транзитной торговли составляли условие существования, и в силу этого ее влияние на содержание и направление восточной торговли было ничтожным. Абуль-Касим в «Книге путей и государств» (976–977 гг.) так писал о Хазарском каганате в связи с восточной торговлей: «Что вывозится из их страны, мед и меха, то это привозится из страны Русов и Булгара». Ему вторит другой арабский писатель — Ахмед ибн-Фадлан (20-е годы X в.): «Преимущественная пища их (хазар) есть рис и рыба; остальное у них находящееся привозится из Руса, Булгара и Куябы»[25].
Взаимоотношения славян и хазар в ходе торговли с Востоком достаточно ясно определяют восточные источники: славянские купцы просто проходили со своими товарами через владения хазарского кагана дальше на восток, уплачивая пошлину. Арабский автор Абуль-Касим (60–70-е годы IX в.) пишет: «Купцы русские ходят на кораблях по реке Славянской, проходят по заливу хазарской столицы, где владетель берет с них десятину. Затем они ходят к морю Джурджана (южная часть Каспийского) и выходят на любой им берег. Иногда же они привозят свои товары на верблюдах в Багдад»[26].
Таким образом, в представлении восточного автора, Хазария — таможенный пункт на большой дороге транзитной торговли с востоком, через который проходят купцы, уплачивая пошлину.
Основной дорогой славянской торговли с Востоком был Волжский путь. В. Б. Вилинбахов пишет, например, на основании анализа находок кладов арабского серебра, что «основную роль в торговле между Западом и Востоком в раннее средневековье играл не «путь из варяг в греки», а Волжский путь, непосредственно соединяющий Балтийское и Каспийское море»[27]. Установление постоянных торговых отношений по Волжскому пути, судя по находкам кладов арабского серебра, относилось ко второй половине VIII в.
В отличие от причерноморских степей в Поволжье сложилась обстановка, благоприятствующая развитию славянской торговли со странами Востока. В Среднем Поволжье безопасность торговли обеспечивали болгары, а в низовьях Волги — Хазарский каганат, который был кровно заинтересован в нормальном функционировании этого пути, так как доходы от транзитной торговли составляли основу его существования. В связи с этим, как нам представляется, нельзя согласиться с категорическим утверждением об отрицательной роли каганата в развитии славянской торговли с восточными странами. Конечно, Хазарский каганат был паразитическим государством, жившим на доходы с транзитной торговли, но именно в силу этого обеспечение хотя бы минимальной безопасности купцов являлось непременным условием его существования и, несомненно, эта безопасность в какой-то мере обеспечивалась. Не случайно в известных в исторической литературе случаях ограбления русских караванов хазарами речь идет не о купцах, мирно торговавших по Волжскому пути, а о военных экспедициях, возвращавшихся из грабительских походов в прикаспийские страны. Хазары лучше обеспечивали торговые пути, чем это могли бы сделать кочевые племена, для которых грабежи были постоянным занятием и с которыми было невозможно установление сколько-нибудь стабильных мирных отношений. Поэтому, как нам представляется, можно согласиться с выводом В. Б. Вилинбахова о том, что гибель Хазарского каганата под ударами половцев поставила под угрозу всякую торговлю по Волге, что привело в конце XI в. к упадку торговли по этому важному пути[28].
В целом влияние Хазарского каганата на историю славян было незначительным. Основные славянские земли оставались отделенными от владений хазарских каганов широкой полосой степей, занятых кочевниками. Взаимоотношения славян с хазарами фактически сводились к эпизодическим выплатам дани с некоторой части оседлого славянского населения, преимущественно в пограничных со степью районах, к торговой «десятине» хазарским каганам во время торговых поездок славянских купцов на восток и, может быть, к каким-то формам зависимости от каганата славянских переселенцев, продвигавшихся с VIII в. на юго-восток Европы и селившихся в непосредственной близости от хазарских владений. А впоследствии, когда в X в. на Таманском полуострове возникло русское княжество Тмутаракань и славяне непосредственно столкнулись с хазарами, каганат уже не представлял сколько-нибудь значительной силы и был разгромлен киевским князем Святославом.
* * *
В первые столетия борьбы славянских племен с кочевниками условия их развития существенно не отличались от условий развития других оседлых народов Восточной и Центральной Европы. Кочевые азиатские орды или просто проходили по причерноморским степям, двигаясь на запад (гунны, авары), или были недостаточно сильны, чтобы сколько-нибудь существенно повлиять на историческое развитие славян (племенные объединения кочевников послегуннского периода, хазары). Возникновение особых исторических условий развития славян связано с проникновением в Восточную Европу следующих волн азиатских кочевников: печенегов, половцев и главным образом монголо-татар.
Глава 1 Борьба Древней Руси с печенегами, торками и половцами
VIII–IX столетия были для славян временем успешной борьбы с кочевниками причерноморских степей и продвижения на юго-восток, далеко за пределы лесостепной зоны. Славянские земледельческие поселения появились на Дону и Северном Донце, в степях Приазовья и на Тамани, постепенно сокращая область распространения скотоводческого хозяйства, подрывая экономическую базу ранее господствовавших здесь кочевых племен. Проникновение в степи Юго-Восточной Европы славянского земледельческого населения способствовало процессу «славянизации» кочевников и росту в их среде классовой дифференциации. Соотношение сил в Северном Причерноморье в это время значительно изменилось. Славянские племена, находившиеся на более высокой ступени социально-экономического развития и уже переходившие к феодализму, успешно теснили разрозненные и ослабленные племенные объединения кочевников. Эпизодические набеги кочевников — болгар и венгров — на русские земли, предпринимаемые с целью грабежа и захвата пленных, существенным образом не изменяли положение. Преобладание славян в Причерноморье становилось все заметнее. Однако в X в. в причерноморские степи хлынула новая волна азиатских кочевников, и Руси снова пришлось вести с ними тяжелую, изнурительную борьбу. Но теперь кочевникам противостояли не отдельные славянские племена, а могучее Древнерусское государство, сумевшее объединить силы славян для борьбы с общим врагом, и речь шла же не о покорении славянских земель пришельцами из Азии, а о сдерживании Русью их натиска на границах, о безопасности земледельческого населения, селившегося на степной окраине. При всей тяжести борьбы с воинственными кочевыми ордами ни в X в., ни в последующие два с поло-иной столетия не вставал вопрос о самостоятельном существовании Древнерусского государства. Русь была уже достаточно сильна, чтобы защитить свою независимость.
I
Новую полосу вторжения азиатских кочевников в Северное Причеррноморье открыли тюркские племена печенегов, пришельцев из степей Средней Азии (М. И. Артамонов считает древним местожительством печенегов район к северу от Аральского моря, включая нижнее и среднее течение Сыр-Дарьи).
В конце VIII или в начале IX в. печенеги захватили степи между Волгой и Уралом и создали там сильное племенное объединение, в состав которого вошли, кроме них самих, местные сарматские и отчасти финно-угорские племена. Область племенного союза печенегов ограничивалась с запада Волгой, с юга — рекой Уралом, с востока — Уральским хребтом, на северо-западе доходила до Жигулевских гор. Под давлением огузского и кыпчакского союзов племен печенеги перешли Волгу и, обойдя с севера основные владения Хазарского каганата, в конце IX в. вторглись в Северное Причерноморье. Константин Багрянородный сообщает в своем сочинении, написанном между 948 и 952 гг., что печенеги появились в причерноморских степях за 50–55 лет до этого, т. е. примерно в 90-х годах X столетия. Более ранние известия о наступлении печенегов, содержащиеся в хронике Регино, относились к 889 г.
Печенеги быстро захватили широкую полосу степей, отделявшую славянские земли от владений Хазарского каганата, разгромили и оттеснили на запад венгров (угров). К началу X в. печенежская орда завладела всей степной частью Северного Причерноморья, от Волги до Прута.
Быстрое продвижение печенегов на запад объясняется прежде всего слабостью их противников. Местные племенные объединения кочевников, разрозненные и ослабленные борьбой со славянами, не сумели оказать пришельцам сколько-нибудь значительного сопротивления. Немаловажную роль сыграло и то обстоятельство, что печенеги нашли в причерноморских степях родственную им этническую среду — кочевые племена, увлеченные сюда гуннами и следующими волнами азиатских завоевателей. Местные кочевые племена вошли в состав печенежской орды и быстро растворились в ней. Не могла оказать серьезного сопротивления печенегам и Хазария. Хазары с трудом защищали от кочевников свои владения в Приазовье и на Северном Кавказе, предоставив им полную свободу двигаться на запад. Говорить о подчинении хазарским каганам даже части печенегов нет оснований; наоборот, восточные авторы подчеркивают их воинственность и независимость. Так, Абу-Дулаф писал в своей «Книге о чудесах стран» (X в.) о печенегах: «Это люди длиннобородые, усатые, производящие набеги друг на друга… Они никому не платят дани»[29].
Печенежская орда, завладевшая причерноморскими степями, переживала период военной демократии, высшей ступени родоплеменного строя. По свидетельству Константина Багрянородного, печенежский союз делился на восемь колен или племен, во главе каждого из таких племен стояли «великие князья». Племена в свою очередь разделялись на роды, которых насчитывалось 40. Власть вождей была наследственной, но право на нее принадлежало не отдельным семьям, а определенным родам. Вожди обладали значительными богатствами, накопленными в результате грабительских походов. Заметную роль в жизни печенежского общества играли советы старейшин и народные собрания, в которых принимало участие все взрослое население.
Многочисленная и воинственная печенежская орда представляла серьезную опасность для соседних оседлых народов. Русь, Болгария, Византия стали постоянными объектами набегов этих кочевников. Насколько опасными и опустошительными были печенежские набеги и как трудно было с ними бороться, видно хотя бы из сообщения о печенегах автора X в. Феофилакта Болгарского: «Их набег — удар молнии, их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко — от быстроты бегства. Нападая, они предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможности о них услышать. А главное — они опустошают чужую страну, а своей не имеют… Жизнь мирная — для них несчастье, верх благополучия — когда они имеют удобный случай для войны или когда насмехаются над мирным договором. Самое худшее то, что они своим множеством превосходят весенних пчел, и никто еще не знал, сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно»[30].
Впервые новые пришельцы из азиатских степей попали в поле зрения русского летописца в 915 г. Под этим годом в Ипатьевской летописи записано: «Приидоша Печенези первое на Русскую землю и створивше миръ съ Игоремъ, идоша к Дунаю». Спустя пять лет, в 920 г., киевский князь уже воевал с печенегами («Игорь же воеваша на Печенегы»)[31]. Затем печенеги исчезают из русских летописей почти на двадцать пять лет и снова вспоминаются летописцем только в 944 г. в качестве союзников в борьбе с Византией.
Видимо, до 90-х годов X в. печенеги не играли самостоятельной роли во внешнеполитических делах Северного Причерноморья и, как правило, выступали союзниками (даже наемниками) Руси, а затем — Византии, Это хорошо прослеживается по русским летописям. В 915 г., когда печенежская орда подошла к Дунаю, Византия привлекла ее к войне с болгаским царем Семеоном. В 944 г. киевский князь Игорь, готовясь к большому походу против Византии, «Печенегы ная», а когда византийский император, прислав «дани…, поволокы и золота много», сумел уладить дело миром, Игорь «повеле Печенегомъ воевати Болгарьскую землю»[32]. Налицо — типичные наемники, которым все равно, с кем воевать.
Спустя два десятилетия, при князе Святославе, печенеги выступают уже в качестве союзников Византии и беспокоят своими набегами границы Древнерусского государства. Не решаясь вступить в единоборство с войском киевского князя, они нападают на киевские земли исподтишка, пользуясь отсутствием Святослава, занятого в то время войной в Дунайской Болгарии. По сообщению летописца, в 968 г. «придоша Печенези первое на Рускую землю, а Святославъ бяше в Переяславци, и затворися Ольга с внукы своими в городе, Ярополкомъ, и Олгомъ, и Володимером в город Киеве, и оступиша Печенези городъ в силе тяжьце»[33]. Только прибытие подкреплений «в лодьяхъ», которое печенеги приняли за возвращавшуюся дружину Святослава («мнеша князя пришедша»), заставило печенежскую орду поспешно отойти. Нападение печенегов на столицу вынудило Святослава прервать военные действия в Дунайской Болгарии вернуться в Киев для организации похода против печенегов. Как сообщает южнорусский летописец, киевский князь «събра воя и прогна Печенэгы в поле, и быст мирно»[34].
Однако опасность печенежских набегов не была ликвидирована, близкое соседство воинственной орды продолжало оставаться фактором, оказывающим значительное влияние на развитие русско-византийских от-ношений. Так, в 971 г. Святослав снова «поча думати съ дружиною сво-ею» о том, что «Печенези с нами ратни»[35].
Византийская дипломатия умело использовала печенегов для постоянного военного давления на Русь. В. Г. Васильевский, автор исследования «Византия и печенеги», писал даже, что печенежская орда была центром «системы византийского равновесия на севере». Византийские дипломаты считали, что пока Византия находится в дружбе с печенегами, ни Русь, ни Болгария не смогут серьезно угрожать границам империи, так как «иначе им можно погрозить печенегами»[36]. Может быть, В. Г. Васильевский несколько преувеличивал роль печенегов во внешнеполитических событиях Северного Причерноморья, но то, что печенежская орда представляла значительную опасность для Руси и направляемая Византией причиняла ей много хлопот, — бесспорно. Именно руками печенегов византийский император сумел расправиться со своим самым опасным врагом — киевским князем Святославом. При возвращении киевского князя из Болгарии печенеги «заступиша порогы», и Святославу с дружиной пришлось зимовать в Белобережье. А весной 972 г., во время перехода его через Днепровские пороги, «нападе на ня Куря, князь Печенежьскыи, и оубиша Святослава, и взяша голову его, и во лбе его зделаша чашю»[37].
После гибели Святослава записи о печенегах на несколько лет исчезают из русских летописей; видимо, больших печенежских набегов в это время не было. Однако присутствие поблизости от жизненных центров Древнерусского государства воинственной печенежской орды оставалось фактором, который приходилось учитывать и во внешней политике, и во внутренних делах. В X в., по свидетельству Константина Багрянородного, печенеги кочевали на расстоянии всего одного дня пути от границ Руси. А степная граница Древнерусского государства находилась всего в двух днях пути от Киева, где-то в районе Переяславля.
В 980 г. летописец упоминает печенегов в связи с междоусобной войной между сыновьями князя Святослава. Когда Владимир Святославич с новгородскими войсками и варяжской дружиной изгнал из Киева своего брата Ярополка, тот сделал попытку заручиться поддержкой печенегов. Приближенный Ярополка, некий Варяжко, советовал своему князю: «Не ходи, княже [к Владимиру], оубьють те, побегъни в Печенегы, и приве-дешм воя». Ярополк действительно был убит, после чего «Варяжько… бежа съ двора в Печенегы, и много воева с Печенегы на Володимира, и одва прибави и»[38]. Это — первое летописное известие об участии кочевников в междоусобных феодальных войнах русских князей.
Столкновения с печенегами продолжались и после утверждения Владимира на киевском великокняжеском столе. Именно этим вызваны, по-видимому, большие усилия Древнерусского государства по укреплению своих южных степных границ. Чтобы как-то обезопасить от печенежских набегов земледельческое население пограничных со степью областей, по Стугне, Ирпени, Трубежу и другим рекам была построена цепь городков-крепостей, в которых постоянно находились военные гарнизоны. По сообщению летописца, в 988 г. киевский князь Владимир «нача ставити городы по Десне и по Оустрьи, по Трубешеви и по Суле, и по Стугне, и нача нарубати мужи лутши от Словенъ и от Кривичъ и от Чюдин и от Вятичъ, и от сихъ насели и грады, бе бо рать от Печенегъ, и бе воюяся с ними, и одоляя имъ»[39]. О больших усилиях Руси по укреплению своих южных границ сообщают и западные источники. Архиепископ Брунон, побывавший в Киевской Руси в начале XI в., отмечал в письме германскому императору Генриху II, что степные границы страны «для безопасности от неприятеля на очень большом пространстве обведены со всех сторон самыми прочными завалами»[40]. Борьба со степью превращалась, таким образом, в общегосударственное дело, привлекавшее военные силы из многих областей страны.
В 90-х годах X столетия печенежский натиск на южные границы Руси значительно усилился. Усиление натиска печенегов С. П. Толстов объясняет внешнеполитическими причинами: стремлением Хорезма, используя печенегов, ослабить русское политическое влияние в Юго-Восточной Европе, которое значительно увеличилось после разгрома Хазарского каганата князем Святославом. Это была, по словам С. П. Толстова, попытка «оттеснить Русь от сферы хорезмийских интересов на Волге». Девятилетняя русско-печенежская война 988–997 гг. началась вслед за принятием Русью христианства, и вряд ли это случайно. Видимо, печенежское наступление было направлено Хорезмом в ответ на изменение религиозно-политической линии Руси. По наблюдениям С. П. Толстова, примерно в это время происходит исламизация печенегов, что подтверждает наличие у них определенных политических связей с исламским Хорезмом[41]. По нашему мнению, влияние Хорезма могло сыграть некоторую роль в активизации печенежского наступления на Древнерусское государство, но оно не было определяющим. Причины следует искать, по-видимому, скорее внутри самого печенежского общества. Продвижение печенежской орды на новые земли закончилось, она осела в причерноморских степях, в окружении своих оседлых соседей. Возможности для дальнейшего расширения территории кочевого передвижения, к чему стремились все скотоводческие племена, были ограничены. Экстенсивное скотоводческое хозяйство не могло удовлетворить жажду половецкой знати к обогащению. В этих условиях грабительские походы на земли оседлых соседей превратились в один из основных источников добывания жизненных благ. Русь, имевшая со степями огромную по своей протяженности границу, стала объектом набегов печенегов. К сожалению, состояние источников таково, что кроме этих общих соображений трудно сказать что-либо о процессах, проходивших внутри печенежского общества к исходу X столетия.
Древнерусскому государству пришлось приложить немалые усилия, чтобы сдержать печенежское наступление. Обострение обстановки на степной границе было сразу же отмечено летописцами. В 933 г., по свидетельству Ипатьевской летописи, «Печенезе придоша по оной стороне от Суды». Князь Владимир с войском вышел «противу имъ и оустре те я на Трубеши, над броду, где ныне Переяславль и ста Володимеръ по сей стране, а Печенезе на оной, и не смеяху си на ону сторону, а они на сю сторону». Киевское войско в конце концов отбило степняков. Князь Владимир «възватися въ Киевь с победою»[42]. Спустя три года печенеги снова предприняли большой поход на Русь. Как сообщает южнорусский летописец, в 966 г. «придоша Печенезе к Василеву, и Володимеръ с малою дружиною приде противу имъ, с съступившимся имъ, не мог Володимеръ стерьпети противу, побегоста, по мостомъ и одва оукрыся от противных»[43]. Несколько подробнее о заключительном эпизоде боя говорится в Лаврентьевской летописи: киевский князь «подъбегъ, ста подъ мостомъ, одва оукрыся противных»[44]. Опасность, видимо, была настолько большой, что в честь своего спасения «обещася Володимеръ поставите церковь въ Василеве»[45].
Походы печенегов на русское пограничье продолжались и в следующем году. В 997 г. была «рать велика без нересту». Гарнизоны пограничных крепостей и дружины киевского князя были не в состоянии сдержать их натиск. Владимиру пришлось срочно поехать в Новгород за помощью, «по верхъние вой на Печенегы». В это время печенеги «придоша и сташа около Белагорода, и не дадяхуть вылезти из град, бе бо голодъ великъ в граде, и не лзе Володимеру помочи, и не бе лзе поитии ему, и еще бо ся бяхуть не собрали к нему вой»[46]. Белгородцам с трудом удалось отбиться, пока печенеги, наконец, «въ своя идоша».
Тяжелая война с печенегами продолжалась до самой смерти князя Владимира и, судя по летописным известиям, не принесла Руси решающих успехов. В 1015 г., накануне смерти Владимира, когда киевский князь уже «разболевшюся», печенежская орда опять двинулась на Киевскую землю. Киевский князь «посла противу имъ Бориса», но тот «возвратившюся с воины, не обретшю печенегь»[47].
Многочисленные опустошительные набеги печенегов в конце X — начале XI вв. привели к отступлению части славянского земледельческого населения из пограничных со степью областей на север, под защиту лесов. Южная граница размещения славянских поселений не заходила теперь дальше лесов и была ограничена укрепленными линиями. Ведение нормального земледельческого хозяйства южнее укреплений было невозможно из-за печенежской опасности. Именно в это время наблюдается значительный рост славянского населения на северо-востоке, в земле вятичей. Если в VI в., по наблюдениям А. П. Смирнова, только 16 % погребений одержали трупосожжения, характерные для славян, то в IX–X вв. их удельный вес достигал 72 %, т. е. край в основном стал славянским[48].
Печенежское наступление на Древнерусское государство в конце X — начале XI в. было отбито. Русь сумела выстоять в этой тяжелой борьбе. Печенегам не удалось продвинуть дальше на север территорию своего кочевого передвижения. Для обороны южных степных границ Древнерусское государство создало систему оборонительных сооружений, протянувшихся на сотни километров. Были построены десятки городков-крепостей, которые если и не всегда могли сдержать большие печенежские «рати», то успешно отбивали набеги отдельных отрядов степняков. Киевскому князю Владимиру после десятилетней войны с печенегами удалось увеличить протяженность нейтральной зоны с одного до двух дней пути. Это было очень важно для предотвращения внезапных печенежских набегов: русские дозоры, выдвинутые в степь, успевали предупредить об опасности. Силы печенежской орды были ослаблены упорными боями с русскими дружинами.
После смерти Владимира печенеги принимали активное участие в междоусобной борьбе между его сыновьями, поддерживая киевского князя Святополка против новгородского князя Ярослава. Согласно летописи, киевский князь против приближающегося Ярослава «пристрой бещисла вой Руси и Печенегъ». Печенежские отряды были в составе войска киевского князя во время решающего сражения под Любечем в 1016 г. Печенеги поддерживали Святополка и впоследствии. В 1018 г. после неудачного похода к Киеву он нашел убежище в печенежской орде. «Бежа Святополкъ в Печенегы», — сообщает летописец[49]. В следующем году опять «приде Святополкъ с Печенегы в силе тяжьце». Однако в битве на реке Алте он был разбит, несмотря на помощь печенежских отрядов, и во время бегства умер от ран. Князь Ярослав прочно утвердился в Киеве.
События феодальной войны между сыновьями Владимира показывают, что перевес сил в пользу Руси уже наметился. Даже выступая в союзе с одним из самых сильных князей — Святополком, печенеги терпели поражение за поражением. Их походы на Русь прекращаются на полтора десятилетия: на это время упоминания о печенегах вообще исчезают из летописей.
Последний большой поход печенегов на Киев был предпринят в 1036 г. в отсутствие князя Ярослава («Ярославу же сущоу в Новегороде»). Киевский князь, «собравъ воя многы, Варягы и Словены», поспешил на помощь своей осажденной столице. В ожесточенной битве, которая продолжалась целый день, печенеги потерпели сокрушительное поражение. «Бе сеча зла, — сообщает южнорусский летописец, — и одва одолевъ к вечеру Ярославь, и побегоша Печенезе раздно, и не ведахуся, камо бежаче, и овии бегающе, топяху вы Ситолми, иней же во инехъ рекахъ, и тако погибоша, и прокъ их пробегоша, и до сего дни»[50]. После этого часть печенежской орды ушла на запад, к границам Византийской империи, и уже в следующем году нападала на ее владения, а часть отступила обратно в степи, растворившись в торках, теснивших печенегов с востока. Печенеги упоминаются русскими летописцами в связи с событиями на Дону, Донце и Роси даже в XII в., однако самостоятельной роли они уже не играли.
Борьба с печенегами в течение нескольких десятилетий была основной внешнеполитической задачей Древнерусского государства, хотя, по справедливому замечанию академика Б. Д. Грекова, «несомненно, печенеги для Древнерусского государства не представлялись непобедимыми» и «Русь их успешно отбивала и осваивала, включая в состав подвластных Киеву народов»[51]. Тяжелая и изнурительная война с печенегами (всего, по подсчетам Б. Д. Грекова, киевские князья воевали с печенегами 16 раз, не считая мелких столкновений) потребовала от молодого Древнерусского государства большого напряжения сил. Несмотря на конечный успех этой войны — разгром печенегов под Киевом в 1036 г., потери Руси в борьбе с печенегами были значительными. Мы имеем в виду не только непосредственные жертвы печенежских набегов, разорение пограничных областей и нарушение древних торговых связей с Причерноморьем и Прикаспием. Отрицательно сказалась на развитии Руси также потеря части плодородных земель в лесостепной зоне и ликвидация в результате печенежского наступления тех островков оседлого земледелия в черноземных степях, которые образовались в результате славянской колонизации Юго-Восточной Европы.
Вопрос о влиянии борьбы с печенегами на внутреннее развитие Руси исследован недостаточно. Интересные соображения по этому поводу высказывает академик Б. А. Рыбаков. По его мнению, организация борьбы с печенегами в общегосударственном масштабе (постройка пограничных крепостей, создание в них постоянных гарнизонов, состоящих из дружинников различных областей Руси, возрастание роли Киева как организатора общенародной борьбы с кочевниками) сосредоточила в руках киевского князя очень большие военные ресурсы, придававшие реальность его власти как великого князя всей Руси. Зависимые от киевского князя военные отряды, живущие в государственных крепостях в состоянии постоянной боевой готовности, служили ему не только для борьбы с внешними врагами — кочевниками, но и были опорой во внутренних делах для давления на оппозиционных феодалов[52]. Все это способствовало укреплению раннефеодальной монархии. В условиях постоянной внешней опасности раннефеодальная монархия была политической формой, содействовавшей первичным процессам феодализации, обеспечивающей в сложнейших исторических условиях развитие феодализма.
Мысль о влиянии борьбы с кочевниками на складывание Древнерусского государства и вообще на социально-экономическое развитие Руси в свое время высказывал и С. В. Юшков в интересной статье «Развитие Русского государства в связи с его борьбой за независимость». Он писал, что «борьба с тюркскими кочевниками ускорила процесс образования феодального государства в Киевской Руси», «ускорила развитие политического строя и образования русского феодального государства»[53]. С. В. Юшков выделяет несколько возможных аспектов влияния борьбы с кочевниками на развитие Древней Руси. Постоянная угроза со стороны кочевников некоторым образом способствовала централизации государственного аппарата и укреплению великокняжеской власти. Создание постоянного войска на границах ускорило разложение «дружинного строя» и усилило феодальные группы. «Лучшие мужи» из различных областей Руси селились на границах, получали от великого князя земли и заводили хозяйство феодального характера. Может быть даже, принятие христианства в какой-то степени (наряду с другими причинами) было вызвано потребностями обороны: борьба с печенегами проходила под лозунгом защиты веры от «поганых»; кроме того, принятие христианства способствовало нормализации отношений с Византией, что обеспечивало тыл для борьбы с печенегами и ликвидировало опасность византийско-печенежского союза.
Печенегов, разбитых в битвах русскими дружинами, сменили в причерноморских степях новые пришельцы из Азии — торки. По свидетельствам арабских авторов, торки (огузы) занимали в конце IX — начале X в. обширную территорию степей от низовьев Сыр-Дарьи и Аральского моря до Хазарии и Волжской Булгарии. Торки, обосновавшиеся к востоку от Волги, неоднократно воевали с хазарами и булгарами. Есть основания полагать, что торки были союзниками киевского князя Святослава во время его похода на Хазарский каганат в 60-х годах X в., закончившегося разгромом этого паразитического государства. Торки выступали в качестве союзников киевских князей в Юго-Восточной Европе и позднее. Не случайно первое упоминание о торках в русских летописях связано с походом князя Владимира против камских болгар в 985 г. Южнорусский летописец сообщает, что «иде Володимиръ на Болъгары с Добрынею оуемъ своимъ в ладъяхъ, а Торкы берегомъ приведе на конехъ и тако победи Болгары»[54]. В конце X или в начале XI столетия торки появились в южнорусских степях и вытеснили печенегов с Дона. Когда печенежская орда, разгромленная под Киевом, откочевала на запад, торки вплотную подошли к границам Киевской Руси.
Первое нападение торков на русское пограничье относится к 1055 г. Кочевники-торки сделали попытку вторгнуться в Переяславское княжество, но были отбиты («иде Всеводъ на Торкы зиме войною и победи Торкы», сказано в Ипатьевской летописи). Видимо, усиление давления торков на русские рубежи было связано с тем, что их теснили половцы, уже проникшие в причерноморские степи. Во всяком случае, непосредственно после записи о походе Всеволода против торков летописец помещает известие о появлении половцев: «Того же лета приходи Блушь с Половци, и створи Всеволодъ миръ с ними»[55].
Однако и после успешного похода князя Всеволода торки продолжали кочевать где-то поблизости от границ Древнерусского государства и представляли для него определенную опасность. Только этим можно объяснить организацию против них большого похода в 1060 г., в котором приняли участие самые влиятельные князья: Изяслав Киевский, Святослав Черниговский, Всеволод Переяславский, Всеслав Полоцкий. По свидетельству Ипатьевской летописи, «Изяславъ и Святославъ и Всеволодъ и Всеславъ, совокупивше воя бесщислены, и поидоша на конихъ и в лодьяхъ бещисленое множьство на Торкы, и се слышавше Торци, оубоявыпеся, пробегоша и до сего дни и помроша, бегающе…, овии от зимы, друзии же гладомъ, инии же моромъ…, и такъ Бог избави крестьяны от поганыхъ»[56]. После поражения, нанесенного им русскими князьями, торки, теснимые с востока половцами, ушли на запад, к границам Византийской империи. Однако их наступление на Византию в 1064 г. кончилось неудачей. Часть торческой орды осела в Македонии, а остальные вернулись в Северное Причерноморье. Торки, поселившиеся в Приднепровье, признали власть киевского князя и остались здесь в качестве военных гарнизонов пограничных крепостей. Основным районом расселения «служебных» торков был бассейн Роси и Россавы, где они основали город Торческ. Факт длительного проживания торков в этом районе подтверждается археологически материалами курганных погребений. Впоследствии торки, осевшие во владениях киевского князя и признавшие его власть, сыграли значительную роль в обороне южных границ Древнерусского государства от набегов половцев. Торки, как внешний враг, не оставили заметных следов в истощи Руси. Их взаимоотношения с могучим соседом — Древнерусским государством — были очень своеобразны. В конце X в. торки были союзниками Руси в борьбе с общими врагами — Хазарией и Волжской Булгарией. Наступление торков с востока на печенежскую орду сыграло, по-видимому, Определенную роль в ослаблении печенегов и облегчило их разгром. В 1055 г. торки впервые напали на русские земли, а в 1060 г. они уже потерпели сокрушительное поражение.
II
Печенегов и торков сменили в причерноморских степях новые азиатские кочевники — половцы, которые в середине XI в. захватили всю степную полосу от Волги до Дуная и частично вытеснили, частично включили, состав своих орд прежнее кочевое население этих областей. Летопись впервые упоминает о появлении половцев на границах Древнерусского государства под 1065 г.: «Приде Блушь с Половци и створи Всеволодъ миръ, ними и възвратишася въ свояси»[57]. Через шесть лет, в 1061 г., половцы шервые напали на русские земли и нанесли поражение переяславскому: нязю Всеволоду. «Придоша Половци первое на Русьскую землю воевать, — аписано в Ипатьевской летописи под этим годом, — Всеволодъ же изыиде противу имъ месяца февраля въ 2 день и бившимъся имъ. Победита Всеволода и воевавше отидиидота. Се быс первое зло на Руськую землю от поганыхъ безбожныхъ врагъ»[58]. С этого времени в течение более полутораста лет половцы непрерывно угрожали южным границам Руси, то совершая на нее опустошительные походы, то беспокоя бесчисленными грабительскими набегами, то вмешиваясь в междоусобные распри князей. Делая полоса истории Древней Руси связана с половецким наступлением, непрекращающейся борьбой против кочевых половецких орд.
По мнению исследователей, занимавшихся вопросами социально-экономической истории половцев, половецкая орда в рассматриваемый период [вторая половина XI–XII вв.) жила на стадии перехода от родового строя к классовому, феодальному обществу. А. И. Попов, автор большой статьи к Кыпчаки и Русь», характеризовал общественный строй половцев как и смешение элементов родоплеменного устройства с начальными элементами феодализма»[59]. 3. М. Шарапова считает возможным говорить о половецком обществе как о «патриархально-феодальном». Во второй половине XI столетия родовой строй у половцев уже находился «в стадии крушения»; рубеж XI и XII вв. был для них гранью между родоплеменным и классовым обществом, однако значительные пережитки патриархально-родового строя сохранились и в следующем, XII столетии. «До феодального строя, — пишет 3. М. Шарапова, — половцы не дошли, они подходили только к порогу феодализма», и «можно установить только зачатки феодальных отношений в половецком обществе»[60]. Примерно к такому же выводу приходит и С. А. Плетнева: «Половцы XII в. жили уже в системе перехода к феодализму, несмотря на неизжитые сильные еще родоплеменные отношения»[61]. Процесс феодализации половецкого общества ускорялся соседством феодальной Руси, с которой половцы были связаны постоянными отношениями. Основным занятием половцев было кочевое скотоводство, некоторую роль в хозяйстве играли охота и рыболовство, однако известная часть половцев, особенно по соседству с оседлыми земледельческими районами, постепенно переходила к оседлости и земледелию (например, на нижней и средней Волге). В половецких степях появились постоянные зимовища, своеобразные степные городки, окруженные пашнями. Но процесс феодализации половецкого общества, так же как и процесс оседания половцев на землю, не был завершен: монголо-татарское нашествие конца 30-х — начале 40-х годов XIII столетия насильственно оборвало его.
Основной единицей половецкого общества был род, известный русским летописцам под названием «вежа». Большим влиянием пользовалась родоплеменная знать — половецкие «князья», которые имели в своем распоряжении значительные военные отряды. Во второй половине XI в. у половцев уже сложились большие объединения государственного характера (Черная и Белая Кумания), представлявшие серьезную опасность для соседних земледельческих народов. Половецкие ханы, стоявшие во главе таких объединений, распоряжались десятками тысяч воинов-кочевников. Военная организация половцев, несмотря на отсутствие государственного единства, оказалась достаточно сильной и сплоченной, чтобы время от времени объединять силы отдельных родов и племенных групп для широкого наступления на соседние народы.
Большую роль в организации половецкого наступления на русские земли сыграла родовая сплоченность кочевых орд, позволявшая половецким «князьям» увлекать в грабительские походы почти все мужское население.
Устойчивость пережитков родоплеменного строя и родовая сплоченность кочевников являлись прямым следствием их образа жизни, характера хозяйства. «У кочевых пастушеских племен община всегда собрана вместе; это общество спутников, караван, орда, и формы субординации развиваются у них на основе этого образа жизни», — писал К. Маркс[62]. Родовая сплоченность половецкой орды и сложившаяся на этой основе сильная военная организация делала половцев опасным врагом для оседлых народов Восточной Европы, особенно в связи с начавшимся у них процессом феодальной раздробленности. Бороться с половецким наступлением силами отдельных феодальных княжеств было очень трудно.
Половецкие орды подступили к русским землям почти на всем протяжении южной степной границы. Многие жизненно важные центры Древнерусского государства оказались в непосредственной близости от кочевников, под угрозой их набегов.
Общие размеры степной территории, занятой половцами, определены в историко-географическом исследовании К. В. Кудряшова «Половецкая степь». По его наблюдениям, «Половецкая земля» в конце XI–XII вв. занимала причерноморские степи между Дунаем и Волгой, включая Крымские степи и берега Азовского моря. Половцы кочевали также в степях Предкавказья и за Нижней Волгой до Яика (р. Урала). На севере «Половецкая земля» на большом протяжении граничила с Древнерусским государством. Прослеживая эту границу с запада на восток, К. В. Кудряшов отмечает, что устойчивую южную окраину Галицкой земли составляли города Ушица, Кучельмин, Онут, Микулин, Коломыя (область Берладь и подунайские города слабо зависели от галицких князей). Южная граница Киевской земли на правобережье Днепра проходила по Поросью: по обеим берегам Роси были сооружены оборонительные валы и поставлены укрепленные города (Юрьев, Растовец, Неятин, Святославль, Торческ). В XII столетии владения киевских князей доходили на юге до верховьев Тясмина. На правобережье Днепра крайней военно-оборонительной линией Руси была Суда с ее укрепленными городами Роменом, Воинем, Горошиным, Кснятиным, Лубеном, Лукомлем, Римовым и др. Однако русские поселения встречались в этом районе и южнее, по рекам Хоролу, Пслу и Ворксле. За Воркслой уже начиналась Половецкая степь. Далее, русско-половецкий рубеж пролегал за рекой Мерлом, верховья которого близко подходили к городу Донцу, являвшемуся крайним оборонительным пунктом на границе со степью. Затем степная граница шла в северо-восточном направлении, по водоразделу между Северским Донцом и верховьями Сулы, Воркслы и Пела: крайними городами на границе с «полем» были Понаш, Вьяхань, Вырь. В пределах Чернигово-Северской земли пограничными оказались области верхнего Посемья с городом Курском, бассейн верхней Оки (Мценск, Новосиль, Дедославль, Корьдну), а также Елец на реке Сосне. Юго-восточная граница Рязанской земли в середине XII в. шла через верховья Дона и Воронежа к месту слияния Цны с Мокшей до города Кадома включительно. Со стороны степей Рязань обороняли пронские города, однако отдельные рязанские города были и на реке Воронеже, и в бассейне Верхней Вороны. На северо-востоке «Половецкая земля» граничила с владениями волжских булгар.
Летописные известия о половцах, в первую очередь записи о походах русских князей в степи, дают возможность установить местонахождение главных центров половецких кочевий. В степях, примыкавших к Черноморской луке, между Дунаем и Днепром, кочевали «лукоморские» половцы. У Днепровской луки, по обе стороны порогов, были становища «приднепровских» или «запорожских» половцев. Крупный половецкий центр в бассейне реки Молочной входил, очевидно, во владения половцев «приморских», кочевавших от Днепра до Нижнего Дона, по берегам Азовского моря. Между Орелыо и Самарой лежали «вежи» половцев, которых по их местоположению относительно Киева можно назвать «заорельскими». Между Северским Донцом и Тором, где находились города Шарукань, Сугров и Балин, размещались половцы «донецкие». В бассейне Дона кочевали половцы «донские». Наконец, известны половцы, обитавшие в степях Предкавказья. Таким образом, половецкие кочевья занимали все южные степи.
В результате половецкого нашествия на Северное Причерноморье огромные массивы плодородных черноземных земель были отторгнуты от Руси, изъяты из земледельческого оборота. Плодородные поля на приднепровских черноземах, которые славились своими обильными урожаями, превратились в пастбища. Земледельческое население этих районов частью погибло во время половецких набегов, частью было захвачено в плен и продано кочевникам в рабство, а остальные люди, бросив обжитые места, бежали на север, под защиту лесов.
Утрата плодородных земель на юге имела тяжелые экономические последствия для Руси. Земледельцы, вынужденные переселиться с черноземных просторов степной или лесостепной зоны на нещедрый суглинок Северо-Восточной Руси, отвоевывали у лесов каждый клочок пахотной земли ценой неимоверных усилий. Скольких сил народных, сколько пота, скольких жертв и лишений стоило сельскохозяйственное освоение бескрайних лесов и болот в междуречье Оки и Волги!
Но не только в утрате плодородных земель на юге заключались тяжелые последствия половецкого наступления для Руси. С приходом половцев все пограничные со степью княжества — Киевское, Переяславское, Новгород-Северское, Рязанское — стали жертвами бесчисленных набегов кочевников. Особенно опасными были осенние набеги, когда степняки старались захватить плоды урожая. Следствием таких набегов были не только непосредственные жертвы, но и полное разорение крестьянских хозяйств и последующий голод. Кстати сказать, именно осенью половцы чаще всего и нападали на русское пограничье. Зимой основная масса кочевников уходила к югу, к побережью Черного моря. Летом кочевья постепенно двигались на север, в ковыльные степи, к границе лесов. И осенью, когда кони были сыты, а пастбища находились в непосредственной близости от руссских границ, половцы нападали на земледельческие поселения.
Наезды конных половецких отрядов было невозможно предугадать и очень трудно отбить. Половцы нападали внезапно, грабили села и деревни, опустошали окрестности городов, убивали и уводили в свои «вежи» людей и обычно исчезали раньше, чем приходили вооруженные княжеские дружины. «В один миг половец близко, — писал византийский писатель II в. Евстафий Солунский, — и вот уже нет его. Сделал наезд и стремглав, с полными руками, хватается за поводья, понукает коня ногами и бичем и вихрем несется далее, как бы желая перегнать быструю птицу, но еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз»[63]. Против больших походов половецких ханов, в которых участвовали десятки тысяч воинов, иногда оказывались бессильными даже объединенные рати нескольких пограничных княжеств.
Борьба с половецким наступлением на русские земли длилась более полутора столетий. В этой борьбе были периоды ожесточенного натиска кочевников и временного затишья, периоды победоносных походов русских князей в половецкие степи и поражений под стенами собственных столиц, периоды неустойчивого «мира» с половецкими ханами и совместных походов во время феодальных войн. Обо всем этом повествуют русские летописцы, то торжествуя по поводу побед над «погаными» половцами, то горько скорбя о поражениях и жертвах.
После нападения половцев в 1061 г. на Переяславское княжество и поражения, нанесенного ими князю Всеволоду Ярославичу, кочевники в течение нескольких лет не предпринимали больших походов в русские земли. Однако присутствие поблизости от границ воинственной половецкой орды оказывало, по-видимому, немалое влияние на внутренние дела русских княжеств. Именно половецкой опасностью в известной мере объяснялось сохранение единства Древнерусского государства после смерти князя Ярослава Мудрого, несмотря на далеко зашедший процесс развития феодальных отношений[64]. Три старших сына Ярослава — Изяслав, Святослав и Всеволод совместно правили страной, стараясь поддерживать мир и единство на всей ее огромной территории, — факт, не совсем обычный для феодальных порядков. А. Е. Пресняков даже называет этот союз старших Ярославичей «триумвиратом»[65]. Как показали дальнейшие события, объединение военных сил русских феодальных княжеств для борьбы с кочевниками было насущной необходимостью: в конце 60-х — начале 70-х годов XI столетия кочевники усилили свое наступление на Древнерусское государство.
Как сообщает южнорусский летописец, в 1068 г. «придоша иноплеменьници на Рускую землю. Половци мнозе. Изяславъ же и Святославъ и Всеволодъ изиидоша противу имъ па Льто (р. Альту. — В. К.) и победиша Половци»[66]. Разбитые в сражении князья поспешно возвратились в Киев, а половецкие отряды начали опустошать русские земли («Половци росоулися по земли»). Киевляне, собравшись на торгу, потребовали у князя оружия и коней для войны с половцами («да вдаи, княже, оружья и кони, и еще бьемся с ними»). Ответом на отказ Изяслава вооружить народ было известное восстание 1068 г., закончившееся разгромом великокняжеского двора и бегством князей из города. Половецкое нашествие 1068 г. захватило, по-видимому, значительную территорию, хотя летопись говорит об этом очень глухо. Именно с событиями 1068 г. академик Б. А. Рыбаков связывает создание былины о походе на Русь половецкого хана Шарукана:
Да числа — сметы нет! А закрыло луну до солнышка красного, А не видно ведь злата — светла месяца. А от того же от духу татарского [половецкого], От того же от пару лошадиного… Ко святой Руси Шурк-великан [Шурукан] Широку дорожку прокладывает, Жгучим огнем уравнивает, Людом христианским речки-озера запруживает…[67].Половцы разорили не только приднепровские земли, но и воевали у Чернигова. Однако здесь они потерпели неудачу. Черниговский князь Святослав с трехтысячной конной дружиной напал на двенадцатитысячное половецкое войско под Сновском и разбил его: «и тако избия и друзии потопоша въ Снъви, а князя ихъ руками яша»[68].
Через три года поход половцев на русские земли повторился. В 1071 г. «воеваша Половци оу Растовца и оу Неятина», на левобережье Верхней Сулы. Никаких сведений об ответных действиях киевского князя летописец не сообщает, однако прекращение самостоятельных походов половцев на русские земли почти на двадцать лет дает основание предположить, что южные границы были укреплены. Даже после 1073 г., когда союз старших Ярославичей распался и на Руси обострились княжеские усобицы, на южной степной границе было сравнительно спокойно. Только дважды, в 1078 г. и в 1079 г., в русские земли приходили половецкие отряды, да и то в качестве союзников враждовавших князей. В 1078 г. «приводе Олегъ и Борисъ поганыя на Рускую землю и поидоста на Всеволода с Половце». Войско князя Всеволода Ярославича, выступившее им навстречу, было разбито на реке Сожице («побидиша Половце Роусь, и мнози оубьени быша тоу»)[69]. Второй раз вмешались половцы в междоусобную войну русских князей в 1179 г., когда «приде Роман с Половце к Воиню». Князь Всеволод, встретив их у Переяславля, «створи мирь с Половце»; Роман бежал в половецкую орду и там был убит[70]. Вмешательство половецких отрядов не оказало сколько-нибудь существенного влияния на исход феодальной войны: несмотря на поддержку половецких отрядов, противники старших Ярославичей потерпели поражение.
Заметно усилился натиск половцев на Русь в 90-х годах XI в. В это время половцы организовали целую серию крупных по масштабам опустошительных походов на русские земли. Источники не дают никаких сведений, проливающих свет на причины активизации половецкого наступления в 90-х годах. Академик Б. А. Рыбаков высказывает вполне вероятное предположение, что оно связано «с ухудшением жизненных условий в степях и попыткой половецких ханов выйти из кризиса за счет ограбления Руси»[71]. Организация широкого половецкого наступления на Русь была облегчена объединением двух группировок половецких племен: «Черной Кумании» на левобережье Днепра, где правила династия ханов-шаруканидов, и «Белой Кумании», во главе которой стояли Бонякиды (правобережье Днепра). Если сопоставить этот факт с тем феодальным разбродом и усобицами, которыми характеризовалось состояние русских княжеств в конце XI в., то становится понятным, насколько опасным было половецкое наступление.
Первый большой поход, открывший целую серию опустошительных вторжений в русские земли, был предпринят половцами в 1092 г. По сообщению летописца, «рать велика бяше от Половець отвсюду и взяша 3 города, Посеченъ, Прилукъ и много села повоеваша»[72].
В следующем, 1093 г. снова «Половце начаша воевати и приидоша Половце мнози и оступиша Торъчьскии градъ», в то время как другие половецкие отряды «пустиша по земле воююще». Большое войско, спешно собранное киевским князем Святополком из различных княжеств, было разбито на реке Стугне, поблизости от пограничных валов. Торческ, осажденный половцами, упорно оборонялся, но уже «изнемогати начаша оу городе людье, жажою водною, гладомъ». Попытка киевского князя прийти на помощь осажденным не удалась: его войско было снова разбито, «мнози погибоша», причем князь Святополк «приде Кыеву самъ третей». Не получив помощи, Торческ пал. Как сообщает летописец, «Половце же, приемыше град, запалиша огнемъ, и люди разделиша, и ведоша я оу вежи».
Летописный рассказ о страданиях русских людей, уведенных в половецкий плен, — яркий человеческий документ, полный горечи и скорби. «Мучими зимою и оцепляеме оу альчбе и в жаже и в беде, — повествует летописец, — побледневше лици и почернивше телесы, незнаемою страною, языкомъ испаленномъ, нази ходяще и босе, ногы имуще избодены терньемъ, съ слезами отвещеваху другъ другу, глаголяще: аще бехъ сего города, а другии изъ сего села, а тако съвъспрощахуся, со слезами родъ свои поведающе»[73].
Не имея, по-видимому, достаточных сил для успешного ведения войны, киевский князь сделал попытку заключить мир с половецкими ханами. Летописец сообщает, что в 1094 г. «створи миръ с Половце Святополкъ и поя жену дщерь Тугортоканю, князя Половецькаго». Однако заключение мира и даже брачный союз с одним из влиятельных половецких ханов не могли обеспечить спокойствия на степной границе. В том же году «Олегъ приде с Половце ис Тмутороканя и прииде к Чернигову»; князь Владимир, находившийся в это время в городе, был осажден. Половцы «прииде ко граду и пожьже около града, и монастыри пожьже». Половецкие отряды продолжали «воевать около Чернигова» и после того, как призвавший их князь Олег изгнал Владимира из города и сам сел на черниговский «стол». Летописец с горечью замечает, что «Олгове не возбраняющшю, бе бо самъ повелелъ имъ (половцам. — В. К.) воевати, се оуже третьяе наведе Олегъ поганые на Рускую землю… много хрестьянъ изъгублено быс, а другое полонено быс и расточено по землямъ»[74]. Судя по этому описанию, пребывание в русских землях «союзных» половцев было не менее опустошительным, чем их самостоятельные набеги.
В 1095 г. киевский князь Святополк Изяславич и переяславский князь Владимир Всеволодович предприняли ответный поход в половецкие степи. Они «идоста на веже и полоншпа скоты и кони и вельблуды и челядь и приведоста в землю свою»[75].
Однако этот поход, несмотря на видимый успех, не изменил общего положения на степной границе. В том же году «идоша Половце ко Гурьгову и стояша около его лето все, мало не възяша его». В конце концов Святополку удалось отогнать половцев за Рось, но город Юрьев все же пришлось покинуть: «гюргевци выбегоща и приидоша к Кыеву». Впоследствии они были поселены в новом городе — Святополче, срубленном на Витечевском холме (город Гюргев-Юрьев был сожжен половцами).
Перед лицом постоянной половецкой опасности князья Святополк и Владимир пытались объединить военные силы русских феодальных княжеств для отпора кочевникам. В 1096 г. они приглашали Олега Святославича Черниговского в Киев для переговоров о совместной борьбе с половцами («рядъ учинимъ о Рускои земьле… да бы оборонили землю Руськую от поганых»). Отказ князя Олега привел к новой усобице.
Не успела закончиться очередная междоусобная война, как на русские земли снова напали половцы. На этот раз половецкие всадники подступили к столице Руси — городу Киеву. По сообщению летописца, «приде Бонякъ и Половьце к Кыеву оу неделю от вечеря и повоеваша околъ Кыева и пожьже на Берестовомъ дворъ княжъ». Одновременно другая половецкая орда («Куря с Половце») воевала около Переяславля. В нападении на Переяславль участвовала и орда хана Тугортокана — тестя киевского князя; видимо, родственные отношения не слишком стесняли половецкого хана. Святополк и Владимир собрали войско и поспешили на помощь осажденному Переяславлю. 19 июля русские дружины перешли реку Грубеж и ударили на половцев. Половцы были разбиты и «князь ихь Тугортъканъ оубьенъ быс, и сынъ его, и инии князи мнози ту падоша»[76]. Осада Переяславля была снята, зато сам Киев едва не стал жертвой половецкого набега. На следующий день после победы русского войска под Пе-реяславлем «приде второе Бонякъ… отаи хыщникъ къ Киюву внезапу и мало в городъ не вогнаша Половци, и зажгоша по песку около города и оувратишас на монастыре и пожгоша монастырь Стефанечь деревне и Герианечь и придоша на монастырь Печерьскыи». Печерский монастырь был разграблен, монахи разбежались[77].
Половецкие рати, следовавшие одна за другой и непосредственно угрожавшие даже столице государства — городу Киеву, со всей остротой поставили вопрос о необходимости объединения военных сил Руси. Перед лицом грозной опасности временно отступили на второй план междоусобные распри — половцы угрожали всем. Положение было очень серьезным. Автор Киевско-Печерского патерика, характеризуя состояние страны в это время, писал: «И не бе видети тогда люди, сущая в велицеи печали и изнемогших от глада, от рати»[78]. «Снова, как и сто лет назад, потребовалось единение русских сил в рамках единой феодальной империи, снова великий князь киевский должен был стать воеводой всех русских земель, полководцем объединенных дружин»[79].
Попытка объединить военные силы русских феодальных княжеств для борьбы против половецкого наступления была сделана на княжеском съезде в Любече в 1097 г. Сюда на «строенье мира» собрались наиболее влиятельные русские князья: Святополк Киевский, Владимир Переяславский, Давыд Владимиро-Волынский, Олег Черниговский, Василько Теребовльский и другие. Чтобы как-то прекратить междоусобные распри, на съезде в Любече был провозглашен принцип: «Каждо держить очьчину свою». Съезд, таким образом, попросту узаконил сложившееся положение. Как показали дальнейшие события, добиться сколько-нибудь устойчивого объединения на такой основе не удалось: не успели князья разъехаться со «строенья мира», как усобица возобновилась.
Основная цель княжеского съезда в Любече — добиться объединения военных сил русских феодальных княжеств — выражена в летописях достаточно определенно. «Почто губимъ Рускую землю, сами на ся котору и имуще, а Половци землю нашю несуть роздно, и ради суть оже межи нами рать до ныне, отселе имемься по едино сердце, и съблюдемь Рускую землю», — взывали друг к другу князья. Эта же мысль неоднократно повторялась летописцем и в повествовании о событиях последовавшей за съездом в Любече новой феодальной войны: «Оже оуверже в ны ножь, да аще сего не поправимъ, болше зло въстанетъ в насъ, и начнеть братъ брата заколати, и погыбнет земля Русьская, и врази наши Половци, пришедъше, возмуть землю Русьскую»; «аще возметь рать межю собою, погани имуть радоватися, и возмуть землю нашю»; «створити миръ и блгости землю Рускои, и брань имети с погаными».
Между тем, несмотря на призывы к объединению, усобица продолжалась. Случалось, в феодальных войнах принимали участие и половецкие отряды: князья не брезговали помощью «поганых» против своей «братьи». В том же 1097 г., вскоре после съезда в Любече, князь Давыд «побеже Половце» и вернулся на Русь с ордой половецкого хана Боняка.
Объединить свои военные силы для отпора половцам русским князьям удалось только в 1101 г. В это время «съвъкупишася братя Святополк и Володимеръ, Давидъ, Олегъ, Ярославъ съ братьею на Золотьчи». Перед лицом наметившегося объединения военных сил Руси половцы запросили мира: «Прислаша Половци послы свои ото всихъ князъ къ всей брат и просяще мира». После переговоров в Сакове русские князья «створиша миръ с Половци»[80].
Заключение мира с половцами было большим успехом, который обеспечил передышку от половецких набегов, хотя бы временную и непрочную. Это, а также прекращение на некоторое время феодальных усобиц, позволило русским князьям организовать большой поход в половецкие степи. После княжеского съезда у Долобского озера в 1103 г. объединенное русское войско, в состав которого входили дружины шести князей, спустилось от Переяславля вниз по Днепру, ниже порогов, «идоша в поле 4 дни и придоша на Сутинь». Половецкая «сторожа», высланная навстречу русским полкам, был перебита. Неожиданное нападение на половецкие «вежи» имело полный успех: когда «Русь же с весельемъ на конихъ и пеши потекоша к нимъ, Половци… не доступивше, побегоша передъ Руськыми князи, наши же погнаша секуще я». В битве погибло 20 половецких «князей» и множество простых воинов. Русское войско, продолжая поход в глубь степей, разгромило половецкие кочевья «взяша бо тогда скоты и овце и кони и вельблуды и веже с добыткомъ и с челядью… и приидоша в Русь с полономъ великымъ».
Серьезное поражение, нанесенное половцам, позволило киевскому князю Святополку несколько отодвинуть к югу степную границу в Поросье: он заново «сруби Гурьговъ» (Юрьев), ранее покинутый населением из-за половецкой опасности и сожженный кочевниками.
В 1105 г. половецкие набеги на русские земли возобновились: «Пришедъ Бонякъ зиме на Зарубе». В следующем 1106 г. половцы трижды нападали на Русь, но каждый раз отступали, встретив серьезный отпор. Сначала «повоева Половци около Заречьска», но войско, посланное киевским князем, «въгонивыпе Половеце до Дуная, полон отяша». В мае «воева Бонякъ и зая коне оу Переяславль». И, наконец, «приде Бонякъ и Шарукань старый и ини князи мнози и сташа около Лубна». Объединенное войско русских князей двинулось им навстречу, перешло через Сулу. Половцы, не приняв боя, «побегоша, хватаючи конии»[81].
События 1106 г. на степной границе очень показательны: они свидетельствуют о наметившемся, несмотря на продолжающуюся активность половцев, переломе в войне Руси с кочевниками. Половецкие набеги, как правило, успешно отбивались русскими дружинами. Даже большие половецкие орды, не принимая боя, поспешно отступали при приближении русских полков. С другой стороны, Русь уже имела возможность выделять значительные военные силы для походов в половецкие степи. Русские полки заходили далеко в глубь «Половецкой земли», до самого Дона. В 1109 г., по сообщению летописца, зимой «Дмитръ Иворовичь взя вежи Половецькие в Дона, 1000 вежь взя»[82]. Такой дальний и результативный поход русские полки совершили впервые.
Военные действия на степной границе возобновились в 1110 г. Князья Святополк, Владимир и Давид «идоша весне на Половце», и, «дошедше Воиня, воротишася». В свою очередь, вернулись обратно и в степи и подступившие к Воиню половцы. В том же году «пришедше Половци, воева ша около Переяславля по селомъ»[83].
Второй большой поход в глубь половецких степей был предпринят русскими князьями весной 1111 г. Это был объединенный поход военных дружин нескольких княжеств: в степи двинулись «Святополкъ с сыномъ, Ярославъ и Володимеръ съ сынми, и Давидъ с сыномъ». Русское войско «поидоша к Донови» и подступило к центру половецких кочевий — «граду Шаруканю», а затем «поидоша к Сугрову и пришедше зажьгоша и». В решительной битве «на реце Салнице» половцы потерпели поражение: «избьени быта иноплеменнице многое множество». В разоренных половецких кочевьях было взято «полона много, и скоты, и кони, и овце». Летописец особо выделяет освобождение множества «колодников», захваченных половцами во время прежних набегов на русские земли[84].
Поход 1111 г., разгром важных центров половецких кочевий — Шарукани и Сугрова — серьезно ослабили наступление кочевников на русское пограничье. Только в 1113 г., воспользовавшись смертью князя Святополка и народными волнениями в Киеве, половцы сделали попытку напасть на Поросье. Именно так записано в Ипатьевской летописи: «Слышавше же Половце смерть Святополчю, и съвокупишеся и придоша к Выры». Навстречу им выступило войско князя Владимира, и половецкие отряды поспешно отступили в степи[85].
Княжение Владимира Всеволодовича Мономаха в Киеве (1113–1125 гг.) — время победоносных походов русских дружин в половецкие степи, серьезно ослабивших кочевников и надолго прекративших их набеги на южные рубежи. Великий киевский князь сумел объединить под своей властью военные силы ряда феодальных княжеств, что сыграло решающую роль в обороне границ от наступления кочевников.
В 1116 г. великокняжеское войско разгромило центры кочевий «донецких» половцев, набеги которых представляли наибольшую опасность для степного пограничья: «посла Володимиръ сына своего Ярополка, а Давидъ сына своего Всеволода на Донъ и взяша три грады: Сугровъ, Шаруканъ, Балинъ». В том же году другая русская рать «бишася с Половци и с Торкы и с Печенегы оу Дона». Была укреплена и юго-западная граница Руси: Владимир Мономах «посажа посадники по Дунаю»[86].
Следующий крупный поход в половецкие степи был предпринят в 1120 г. Во время этого похода русское войско зашло еще дальше в «Половецкую землю», за Дон. В Лаврентьевской летописи так описывается этот поход: «Ярослав ходи на Половци за Донъ и не обретъ ихъ, воротися опять»[87]. Видимо, при приближении русского войска половецкие «вежи» откочевали дальше на восток, не принимая боя.
В результате победоносных походов в степи, проведенных в последние годы великого княжения Святополка и при Владимире Мономахе, Русь добилась явного перевеса над своими вековечными врагами — кочевниками. Это был очень важный исторический успех, обеспечивший условия для дальнейшего развития русских земель. Недаром летописец считал одной из главных заслуг Владимира Мономаха то, что он «наипаче же бе страшенъ поганымъ». До смерти этого князя половцы не решались больше нападать на русские рубежи. В 1126 г., когда Владимир Мономах умер, «слышавше же се врази Половци и просунушася к Баручю». Для того, чтобы отбить этот половецкий набег, не потребовалось даже вмешательства великокняжеского войска. Из Переяславля к Суле пришла дружина князя Ярополка и наголову разбила половцев: «сразившемася полкома, побеже-ни бывше погании… часть ихъ избиша, а часть их истопе в реке».
Подводя итоги длительной войне Владимира Мономаха и его сына Мстислава с кочевниками, летописец пишет: «Володимеръ самъ собою постоя на Доноу, и много пота оутерь за землю Роускоую, а Мьстиславъ моужи свои посла, загна Половци за Донъ и за Волгоу, за Гиикъ и тако избави… Роускоую землю от поганыхъ и оупорозьнеся Мьстиславъ от рати»[88]. Летописец несколько преувеличил результаты войны с кочевниками: полностью вытеснить половцев из причерноморских степей не удалось. Хотя орда Шаруканидов, на которую обрушилась целая серия русских походов, и отошла в 1117 г. на юг, к Северному Кавказу и в Грузию, но другие объединения половцев продолжали кочевать поблизости от границ Руси. Однако силы их были подорваны, самостоятельные половецкие походы на Русь надолго прекратились.
Взаимоотношения Руси с кочевниками в 30–60 годах XII в. складывались под воздействием двух противоположных факторов. С одной стороны, половцы были серьезно ослаблены войной с русскими княжествами, с другой — на Руси резко усилилась феодальная раздробленность, началась целая полоса затяжных и кровопролитных междоусобных войн. «Время великого княжения Мономаха (1113–1125 гг.), — отмечает Б. А. Рыбаков, — завершает напряженный двадцатилетний период борьбы с половцами, после чего единая держава в тех условиях перестала быть исторической необходимостью и продолжала существовать некоторый срок лишь по инерции, так как глава государства сосредоточил в своих руках очень большие военные резервы и употреблял их на поддержание единства страны твердой рукой»[89]. Единство феодальной монархии, возрождение которой было вызвано чисто внешними причинами, слабело по мере ослабления натиска кочевников. В последние годы великого княжения Мстислава, сына Владимира Мономаха, уже начались усобицы, а после его смерти, (в 1132 г.) непрекращающаяся феодальная война стала основным фактором политической истории русских княжеств. В этих условиях кочевники, уже не способные организовать широкое наступление на русские земли, получили возможность постоянно вмешиваться в русские дела как союзники враждующих между собой князей.
Половецкие отряды начали принимать участие в усобицах русских князей еще при жизни великого киевского князя Мстислава Владимировича. В 1128 г. семитысячная половецкая орда пришла на помощь противнику киевского князя, Всеволоду, и стояла «оу Ратьмира дуброви за Вы-ремъ». Не получив вестей от Всеволода, половцы «бежаша оу своя». В 1135 г. половцы снова пришли на помощь Всеволоду и «воююче села и городы Переяславьскои власти, и люди секуще, даже и до Киева придоша, и Городець зажгоша, ездеху по оной стороне Днепра, люди емлюще, а другыя секуще…, и плениша же и скота бещисление множество»[90]. В 1136 г. противники великого князя Ярополка — «Олговичи с Половци переидоша Днепръ декабря въ 29 и почаша воевати от Трьполя около Красна и Василева и до Белагорода, оли же и до Деревъ, и чресъ Лыбедь стреляхуся». С большим трудом, собрав «множьство вой на нь изо всихъ вемль», князю Ярополку удалось добиться заключения мира с половецкими ханами. В 1139 г. снова «приводе Всеволодъ Олговичь Половце к Прилоукоу и взя, ины городы пойма Посульское». На этот раз опасность была настолько велика, что киевский князь, кроме дружин из различных областей Руси, призвал на помощь войско от венгерского короля: «съзвася съ братью своею и съ сыновци своими събрася, и съ Соуждалци и Ростовчи, с Полочанъ и Смолняны, и король Оугры посла помощь, Береньдичевъ 30 тысящь, и Тоуровце, и собра вой многы». Всеволод и его половецкие союзники не приняли боя с великокняжеским войском и, заключив мир, «разидошеся въ свояси»[91].
Интересно отметить, что в летописном рассказе о заключении мира (как и в других записях такого рода) ничего не говорится о половцах. Видимо, кочевники не играли самостоятельной роли в событиях и выступали в качестве послушных союзников враждующих князей. Именно так представляет половецких «союзников» русский летописец. Черниговский или киевский князь, «заратившись» со своими политическими противниками, мог запросто «посла на не дикыя Половце»; половецкие послы приезжали в княжеские столицы и клялись в верности: «прошаемъ здоровия твоего, а коли ны велись к собе со силою прити»; в свою очередь князь посылал к половцам, «веля имъ поехати к собе вборзе»[92]. Видимо, принимая участие в феодальных войнах, половцы не преследовали каких-нибудь определенных политических целей. Они просто использовали благоприятную обстановку междоусобных распрей для грабежей и захвата пленных. Поэтому половецкие отряды легко отзывались на призывы враждовавших князей, заключали с ними союзы и предпринимали совместные походы, но это были союзники неверные и ненадежные. Встретив сильное сопротивление, они обычно бежали с поля боя, бросив на произвол судьбы призвавшего их князя. Летописи полны упоминаниями о нестойкости в бою половецких отрядов: то князья в ночь перед решающим сражением вдруг обнаруживали, что «Половци от них поидоша в Половци, а мало Половецъ оста оу нихъ», то «Половци…, ни по стреле пустивше, тогда побегоша», то «Половци же оубоявшеся, того же начата отиматися прече», то, подступив в очередной раз в Переяславлю и встретив сопротивление осажденных, «Половци же видивше, оже выехала к ним помочь, и поидоша прочь от города, и тако не стаюче, идоша за Сулу, бояху бо ся»[93].
В летописях не имеется данных о прямом найме половецких отрядов для участия в усобицах. Видимо, враждующие князья расплачивались со «своими» и «дикими» половцами тем, что позволяли им беспрепятственно грабить и Захватывать пленных. В Ипатьевской летописи под 1159 г. содержится интересная запись, проливающая свет на характер взаимоотношений князей с половецкими созниками. Князь Иван Ростиславич Берладник с половцами подступил в Ушице. Население города сочувствовало ему: «смерды скачуч чересъ заборола къ Иванови, и перебеже ихъ 300». В этих условиях разорять город не было никакой необходимости. Однако «хотеша Половцы взяти город», а когда Берладник воспрепятствовал этому, «разгневавшеся Половци, ехаща от Ивана». Впоследствии половцы упоминаются летописцем уже в лагере противников Ивана Берладника. Таким образом, отказа князя отдать на разграбление половецким «союзникам» русский город оказалось достаточно для их «отъезда» и перехода на сторону врагов.
Не удивительно, что походы половецких отрядов во время феодальных войн обычно сопровождались грабежами и насилиями. От их налетов страдали даже княжеские столицы, не говоря уже о неукрепленных селах и деревнях. Так, во время междоусобной войны 1152 г. князь Юрий Долгорукий «пусти Половци к Чернигову воевать. Половце же пришедыпим к городу много полона взяша и Семынь пожгоша», «острогъ зажгоша, перед-городье все», а затем и «городъ пожгли». В 1154 г. опять в качестве союзников князя Юрия Долгорукого половцы разорили окрестности Переяславля: «много зла створиша Половци около Переяславля, и пожгоша села вся». Половцы уводили в свои «вежи» тысячи пленных, которые считались самой ценной добычей. Массовый увод населения в половецкий плен превратился в настоящее бедствие. О размерах этого бедствия дает некоторое представление летописная запись 1160 г. о походе половцев на Смоленск: «Много зла створиша Половци, взяша душь боле тмы (более 10 тыс, — В. К.), а иныя исекоша»[94]. При описании русских походов в степи летописцы часто упоминают об отбитых «колодниках», о «полоне».
В 40—60-х годах XII в. участие половецких отрядов в междоусобных войнах стало постоянным явлением: редкая усобица обходилась без того, чтобы тот или иной князь не приглашал к себе на помощь «поганых». Летописи этого времени буквально пестрят упоминаниями о совместных походах половецких отрядов и дружин враждующих князей; половцы принимали участие в феодальных войнах в 1147, 1148, 1149, 1150, 1151, 1152, 1154, 1160, 1161, 1162, 1167 гг.[95]. Появление в русских землях «союзных» половцев чередовалось с набегами на пограничные области их «диких» собратьев: кочевники использовали благоприятную для них обстановку, когда русские князья были заняты усобицами, для грабежей и захвата пленных. Летописец указывает на прямую связь половецких набегов с усилившимися усобицами: «оуведавше Половци, оже князи не в любви живуть, шедгле в порогы, начата пакостити». Князьям пограничных со степью областей приходилось организовывать походы, чтобы отбить кочевников. Однако, в отличие от походов Владимира Мономаха, эти походы уже не имели общерусского характера и преследовали ограниченные цели; вытеснить половцев за пределы русских земель или отбить награбленную добычу и пленных. В глубь половецких степей русские дружины теперь не ходили. Для борьбы с набегами князья старались привлечь «своих» кочевников — «черных клобуков» (берендеи, торки и др.), заселявших Поросье и другие области на южной степной окраине и признавших власть киевских князей. Так, осенью 1155 г. «придоша Половци и воеваша Поросье. Василъко же с Берендичи спостигъ, изби е, а друтыи изоимаша». В 1162 г. половцы, напавшие на Поросье, были снова разгромлены черными клобуками. По сообщению летописца, «придоша Половци мнози к Гюргеву, и взяша вежи многи по Роту…, Черные же Клобукъ весь съвъкупившеся, ехаша по них, и постигоша я на Реи, и многи биша их, и полонъ весь отимаша оу нихъ, и самехъ изоимаша боле 500, яша же и два княжича». В 1160 г. князь Изяслав «с Берендичи и с Каепичи пусти на Половци ити…, доехавше ихъ, нача я бити и много ихъ избиша, а другыя руками изоимаша и люди отполониша своя, иже бяху Половци поймали»[96].
Таким образом, и после победоносных походов в степи князя Владимира Мономаха и его сына Мстислава половецкая опасность не была полностью ликвидирована. Половецкие «наезды» на Русь продолжались, но уже преимущественно не в форме самостоятельных набегов на пограничные области, а в форме участия в феодальных войнах русских князей.
Вместе с призывавшими их князьями половецкие отряды заходили далеко в глубь русских земель: к Галичу, Чернигову, Смоленску. Отдельные половецкие отряды, по-видимому, постоянно находились в русских землях, переходя на службу от одного князя к другому. Недаром летописец отмечает, что в 1165 г. «Василько Ярополчичь иаби Половци на Руси (курсив мой. — В. К.), много же ихъ руками изоима, и обогатшпас дружина его оружьемъ и конь, и сам искупа много има на нихъ»[97]
Длительные междоусобные войны 40—60-х годов XII в. не только создавали условия для постоянного вмешательства половецких ханов в русские дела, но и позволили половцам, значительно ослабленным русскими походами конца XI — начала XII в., накопить силы для нового наступления на Русь. В степях сложилось сильное объединение кочевников, во главе которого стоял половецкий хан Кончак. В 70-х годах половцы значительно активизировались. Они снова «начаша пакостити» на степной границе. С этим, видимо, связан большой поход князя Мстислава, о котором летописец сообщает под 1170 г.
Поход был задуман как общерусское мероприятие: в нем участвовало 13 самых влиятельных русских князей и «инии мнози». Целью похода, судя по летописному рассказу о нем, было овладение путями к Черному морю, захваченными кочевниками. «Оже оу нас и Гречьскии путь переступаюче, и Солоныи и Залозныи, — обращался ко всей «братье» киевский князь Мстислав, — а лепо ны было, братье, поискати отецъ своихъ и дедъ своих пути»[98].
2 марта 1170 г. объединенное войско русских князей вышло из Киева. Половецкая орда не приняла боя и «побегоша, лишившеся женъ и детии». Началось преследование («поехаша вборзе по нихъ»). Половецкие «вежи» были разгромлены «на Оугле, реце, а другые по Снопороду». Наконец, половцы были настигнуты у Черного леса, «и ту, притиснувше к лесу, избиша е, а ины руками изоимаша. Бастии же инии мнози гониша по них и за Въсколь бьюче и, толико взяша полона множьства, якоже всимъ Рускимъ воемъ наполнитися до изобилья и колодникы, и чагами, и детьми их и челядью, и скоты, и конми; христианы же отполонивше, пустиша на свободу вси»[99]. Однако возобновившиеся усобицы помешали закрепить этот большой успех, и вскоре половцы снова «много зла створивше, люди повоеваша», приняв участие в феодальной войне.
В 1172 г. несколько половецких орд обрушились на русское пограничье. По словам летописца, «приде множьство Половець, разделившеся на двое, однии поидоша къ Переяславлю и сташа оу Песочна, а друзии пои-доша по оной стороне Днепра Кыеву и сташа оу Корсуня». Пока князь Глеб Юрьевич вел переговоры с «переяславскими» половцами на левобережье Днепра, «корсуньские половци» (как их называет летописец) предприняли опустошительный набег на Киевскую землю: «ехаша на Кыевъ воевать, и приехаша къ Полоному к граду Десятиньному и къ Семьчу и взята села безъ оучьта с людми и с мужи и съ женами и коне и скоты и овьце погнаша вь Половьце». Брат киевского князя — Михалко с переяславской дружиной («сь ним Переяславець сто») и полуторатысячным отрядом берендеев напал на отходивших с полоном половцев и в нескольких сражениях разгромил их по частям, причем «яша ихъ руками полъторы тысяче» и отбил «полон»[100].
В 1173 г. половцы предприняли новый поход на Киевскую землю, но опять неудачно: «Тоя же зимы придоша Половци на Кыевьскую страну и взяша множьство селъ за Кыевомъ с людми и скоты и с коньми и поидоша со множествомъ полона в Половьце». Князья Михалко и Всеволод с отрядами берендеев и торков «поехаша по дорозе по нихъ и оустетоша я с полономъ и бишася с ними…, онехъ избиша, а другыя изьимаша и полонъ отяша, 4 ста чади»[101].
В следующем 1174 г. снова «начаша Половьци пакость творити по Рьси». Половецкие ханы Кобяк и Кончак подступили к Переяславлю. Князь Игорь Святославович «совокупивъ полкы свои и еха в поле за Воръсколъ». Поблизости от Переяславля произошел бой между его войском и половецкой ордой, опять закончившийся полным поражением кочевников. По-видимому, половцы не оказали сильного сопротивления. По словам летописца, «бе рать мала, и темь не оутерпеша стати притиву Игореви, и тако побегоша (половцы. — В. К.), весь полонъ свои пометавъше». Дружина Игоря преследовала отступавших половцев, и, «постигъше, онехъ избивше, а иныхъ изьимаша».
Таким образом, половецкие набеги первой половины 70-х годов были довольно частыми, но, как правило, успешно отбивались силами пограничных русских княжеств и отрядами «служилых» черных клобуков и берендеев. По своей силе половецкие орды этого времени не шли ни в какое сравнение с полчищами кочевников конца XI в., когда для обороны от них южных границ киевским князьям приходилось собирать полки из многих областей Руси, вплоть до далекого северного Новгорода.
Конечно, в затяжной войне с половцами были и неудачи. Например, в 1177 г. «придоша Половци на Роускоую землю…, взяша 6 городовъ Береньдичь и поидоша к Растовцю». Русское войско, которое двинулось следом за ними, потерпело поражение: «Половци, оборотившися, победиша полкы Роуськее и много бояръ изъимаша». Зато в 1179 г., когда снова «придоша иноплеменьници на Роускоую землю…, Кончакъ с единомысленными своими, приехавше и к Переяславлю, много зла створи крестьяномъ, онихъ плениша, а ипыи избиша», одного появления русского войска за Сулой оказалось достаточно, чтобы половецкая орда поспешно отступила[102]. В феврале 1183 г. «придоша Половци на Роусь воевать ко Дмитрову», однако, по словам летописца, «не быс пакости от нихъ». Русское войско, выдвинутое к границе, остановило грабительский набег. Наступившая оттепель отрезала степнякам путь к отступлению, в результате «Половце, который оутегли перейти вежами, спасошася, а котореи не оутегли, а тех взяша, рекоша же, ако в тоу рать веже и кони, скоты снози потопли соуть в (реке) Хирии, бегаюче передъ Роусью».
Два последующих похода русских князей против половцев, предпринятые летом того же года, были удачными. Русские полки нанесли кочевникам серьезное поражение, «яша Кобяка Карлыевича со двеима сынома, Билюковича Изая и Товлыя сыномъ и брата его Бокмиша, Осалоука Барака, Тарха, Данила и Съдвака Коулобичкого яша жь, и Корезя Колота-новича тоу оубиша и Торсоука, а инехъ бещисла».
В 1184 г. «пришелъ бяше оканьныи и безбожиныи и треклятый Кончакъ со мьножествомъ Половець на Роусь…, пленити хотя грады Роускые и пожещи огньимъ». Половецкая орда остановилась на реке Хороле и начала переговоры с черниговским князем Ярославом Всеволодовичем. В это время киевский князь Святослав Всеволодович «со всими своими полкы» перешел Хорол и ударил на половцев. Половецкий хан Кончак «зане оуте-че чересъ дорогоу», а «прочая же воя ихъ онихъ избиша, а коне и ороужье многое множество и ополонишася»[103].
В 1185 г. половцам был нанесен еще один удар. Киевский князь «посла Романа Нездиловича с Берендици на поганее Половце…, взяша веже Половецькеи, много полона и конии». Неудачный поход на половецкие «вежи» новгород-северского князя Игоря Святославича, так красочно описанный в «Слове о полку Игореве», существенным образом не изменил положения на степной границе, хотя и привел к некоторой активизации половецких набегов[104].
На связь усилившихся набегов половцев с неудачным походом князя Игоря прямо указывает южнорусский летописец: «Погание же Половци, победивъше с братьею, и взяша гордость великоу и скоупиша всь языкъ свои на Роускоую землю». В свою очередь, русские князья также приняли меры по укреплению обороны южных границ. Князь Давид Смоленский с полками «сташа оу Треполя», а князь «Ярославъ в Чернигове совокоупивъ вой свои, стояшеть».
Половцы наступали в двух направлениях: «Кончакъ поиде к Переяславлю», а «дроузии Половце идоша по оной стороне к Путивлю». Окрестности Переяславля были разорены кочевниками, но сам город устоял, отбив все половецкие приступы. От Переяславля Кончак двинулся к Римову. Русское войско «опоздашеся», и половцы «взямше городъ Римовъ и ополонишася полона и поидоша во свояси». Другая половецкая орда, тоже «оу силахъ тяжькихъ», вторглась в Посемье, «повоевавши волости и села ихъ пожгоша, пожгоша же и острогъ оу Поутивля и возвратишася во свояси»[105]. Русь, таким образом, расплатилась за неудачу князя Игоря разорением своих пограничных областей.
В 1187 г. военные действия на степной границе проходили с переменным успехом. Весной половцы появились «на Татинце, на Днепренскомъ броде», но были отбиты русскими дружинами и отрядами черных клобуков и «бежаша за Днепръ». Осенью «воева Кончакъ по Реи с Половци, по семи же почаша часто воевати по Реи, в Черниговьскои волости». Зимой «совокоупившеся вси князи Роуские поидоша по Днепроу, и доидоша до Снепорода, и тоу изъимаша сторожи Половецкые, и поведоша вежа и стада Половецкая оу Голоубого леса»[106]. Однако «дале от Днепра» князья не пошли, несмотря на призывы Святослава, и «возвратишася во свояси». Той же зимой киевскому князю удалось организовать еще один поход на половцев. По сообщению летописца, он «посла Черны Клобукъ на веже за Днепръ, и Романа Нездиловича воеводою, и взяша вежи за Днепромъ и возвратишася во свояси со славою и честьстью». Момент для похода был выбран очень удачно, так как в это время половцы «шли в Доунаи, и не бе ихъ дома в вежахъ своихъ»[107].
Активная оборона южных границ и успешные походы на половецкие «вежи» ослабили наступление кочевников. Упоминания о набегах половцев на два года исчезают из русских летописей. А в 1190 г. «Святославъ сватомъ своимъ с Рюрикомъ оутишивъша землю Роускоую и Половци примиривша в волю свою», имел даже возможность отправиться «на ловы по Днепрю в лодьяхъ на оустья Тесмени», т. е. в район, ранее постоянно подвергавшийся половецким наездам. Однако осенью того же года половецкие отряды снова появились на русских рубежах. Половцы вмешались в распрю киевского князя с его «служилым» торческим князем Кондувдыем. Половецкие отряды «изъехаша городъ Чюрнаевъ и острог взяша», а затем «почаша часто воевати по Реи». Зимой дружины князей Ростислава Рюриковича и Ростислава Владимировича, соединившись с отрядами черных клобуков, предприняли поход «на вежа Половецькия». Войско русских князей и черных клобуков зашло далеко в глубь половецких степей, до самой Протолчи, и «тоу заяша стада многа Половецкая в лоузе в Днепрескомъ». Половцы, пытавшиеся на обратном пути отбить стада и полон, потерпели поражение: «стрелци же Рускыи и Чернии Клобуци… яша ихъ ясивыхъ 600, а иныхъ избита»[108]. После этого половцы дважды пытались совершить набег на Поросье, но оба раза неудачно. Во время первого набега они узнали, что «Святославъ стоить, совокоупився, оу Коульдерева, и тако оуверноувшася, побегоша, пометавше стяги и копья». В другой раз половцы «ехаша к Товаромоу», но были встречены русским войском и снова «бежачи от города, обломишася на Реи и тоу инехъ изъимаша, а дроугия избиша, а инии истопоша»[109].
Русские походы в половецкие степи, совершенные в следующем году, были более успешными. В 1191 г. «сдумав Игорь с братьею ити на Половци и шедше, ополонишася скотомъ и конми и возвратишася во свояси». Следующий поход, предпринятый зимой, имел в известной мере общерусский характер: в нем участвовали дружины семи князей. Русское войско «ехаша до Оскола», однако неожиданно напасть на половецкие кочевья не удалось — «Половцемъ же весть на ня, и пустиша вежи назадь, а сами совокоупившеся, ждуть их». Не завязывая сражения с успевшими приготовиться половцами, русское войско отступило и благополучно вернулось.
Неспокойно было на степной границе и в 1192 г. Киевскому князю пришлось держать поблизости от южного рубежа большое войско, чтобы предупредить возможные набеги половцев. По сообщению летописца, «князь Святославъ со сватомъ своимъ с Рюрикомъ совокоупившеся и с братьею и стояша оу Канева все лето, стерегоучи земли Роуские, и тако сблюдше землю свою от поганыхъ, и разидошася во свояси». Осенью 1193 г. князья Святослав и Рюрик вели переговоры о мире с половецкими «князьями», которые по их приглашению приехали к Каневу, а зимой русские дружины вместе с черными клобуками предприняли успешный поход за Рось, «ополонишася… скотомъ и коньми и челядью, и колодникъ много изимаша, княжичевъ их (половцев, — В. К.) и добрый мужи имаша, и колодники и кони, и скота, и челяди, и всякого полона и не бе числа»[110]. Той же зимой князь Ростислав вторично разбил половецкую орду, подступившую к городу Торческу, на Роси. Другая половецкая орда зимой «воеваша но Оубережи».
С середины 90-х годов XII в. самостоятельные походы половцев на Русь прекратились. В летописных записях конца XII — начала XIII вв. половцы упоминаются только в связи с междоусобными войнами, в которых отдельные отряды кочевников продолжали принимать участие. По свидетельству южнорусского летописца, половцы участвовали в усобицах в 1195, 1196, 1202, 1217, 1219, 1228, 1229, 1234, 1235 гг.[111]. Опустошения, причиняемые половецкими «союзниками» враждующих князей, иногда были очень значительными[112], но «Половецкая земля» уже перестала выступать в качестве единой враждебной силы, для борьбы с которой требовались общерусские усилия. К концу XII в. половецкая опасность уже была в значительной степени ослаблена, хотя, конечно, кочевники продолжали беспокоить порубежные русские земли.
Причины ослабления половецкого натиска на Русь следует искать как внутри самого половецкого общества, так и в тех внешнеполитических условиях, в которых оказалась «Половецкая земля» к исходу XII столетия. Конечно, решающую роль в ослаблении половецкого наступления сыграло сопротивление соседних оседлых народов, в первую очередь русских. Хорошо организованная, подкрепленная мощными укрепленными линиями оборона южных границ Руси постоянно сдерживала агрессивные устремления кочевников; для ее преодоления половцам приходилось затрачивать много жертв и усилий. Победоносные походы русских князей в степь громили центры половецких кочевий, массовые захваты скота и пленных во время этих походов подрывали экономическую базу кочевых половецких племен, в битвах погибали тысячи и десятки тысяч половецких воинов. Увлекаемые правящей верхушкой в бесконечные грабительские походы, лишенные притока свежих сил из азиатских степей, половцы постепенно слабели в борьбе с соседними народами. Это имело особенно большое значение потому, что численность самих половцев была сравнительно небольшой. А. И. Попов определяет ее «сотнями тысяч». «О миллионах, — по его мнению, — речи идти не может»[113]. Судя по характеру русско-половецких отношений и военных действий на степной границе, с этим можно согласиться.
Борьба против кочевников была делом не только князей и их дружин, но и широких народных масс. Этим в значительной степени объясняется сила отпора половецкому наступлению. Важную роль в отражении половецких набегов играли городские ополчения. Об их участии в борьбе с половцами неоднократно упоминают летописцы. Например, когда в 1093 г. под городом Торческом половцы разбили княжеское войско, горожане продолжали сопротивление и нанесли немалый урон кочевникам. Летописец сообщает: «Половцемъ же оседяще Торочьскии, противящем же ся Торокомъ и крепко борющпмъ, изъ града оубиваху многы от противныхъ»[114]. В 1146 г. жители Путивля, когда к городу во время усобицы подошли «дикие половцы», наотрез отказались сдаться: «Не вдашася имъ Поутивлечи, дондоже приде Изяславъ с силою Киевскою, онем же крепко бьющимся съ града». В 1152 г. половцы, подступившие к Чернигову тоже встретили упорное сопротивление горожан. Городские ополчения, «черные люди», ходили вместе с княжескими дружинами в походы против половцев. Так, во время похода 1151 г. на половцев князья выступили со своими дружинами, со служилыми черными клобуками «и с Кыяны». В войске князя Игоря во время похода 1185 г. были «черные люди». Случалось, что вмешательство горожан срывало намерения враждовавших князей призвать половцев для участия в усобице. В 1139 г., когда черниговский князь Всеволод Ольгович хотел призвать половецкую орду для выступления против киевского князя Ярополка, «людие Черниговци въспиша к Всеволодоу: ты надеешися бежати в Половце, а волость свою погубиши…, поуче… проси си мира»[115]. Князю пришлось подчиниться.
Что касается внутренних причин, то здесь следует выделить прежде всего последствия феодализации половецкого общества, разрушившей единство военной организации кочевников. Половецкие «князья» постепенно превращались в феодальных владык, политика которых в своей основе, несмотря на известные особенности, мало уже отличалась от политики русских князей. Нельзя не учитывать и большого воздействия на половцев Руси и других оседлых народов Восточной Европы. На это, в частности, обращает внимание А. И. Попов. По его мнению, ослабление половецкого наступления на русские земли «могло явиться следствием только 150-летнего воздействия Руси и культурных стран Кавказа на половцев»[116].
Большое значение для борьбы с половцами имело привлечение на службу отдельных отрядов кочевников, «своих поганых», которых русские князья селили в пограничных областях и использовали для сторожевой службы. «Замиренные» печенеги, торки, берендеи, коуи, турпеи, половцы и другие группы кочевников, известные русским летописцам под общим название «черные клобуки», были поселены в XI–XII вв. в Поросье, Верхнем Побужье, по притокам Тясмина и Синюхи, по левой, «переяславской» стороне Днепра и верно несли службу киевским князьям по охране границ от своих «диких» собратьев. Под предводительством русских князей и воевод, а порой и самостоятельно «черные клобуки» неоднократно отбивали набеги половецких орд на Киевскую и Переяславскую землю. Летопись сообщает о сражениях служилых «черных клобуков» с «дпкими» половцами в 1125, 1151, 1155, 1161, 1162, 1171, 1173, 1174, 1190 гг. Иногда «черные клобуки» были даже более воинственно настроены по отношению к «диким» половцам, чем сами русские князья, и прямо требовали огранизации походов в половецкие степи. Возможность бить «диких поганых» руками «своих поганых» была обеспечена длительным воздействием на кочевников более передового феодального русского общества и далеко зашедшим процессом феодализации самой половецкой орды.
Серьезный удар половцам нанесли монголо-татары, вторгшиеся в причерноморские степи в 1222–1223 гг. (тридцатитысячный отряд монгольских полководцев Субедея и Джебэ). Половецкие кочевья в степях Нижней Волги и Нижнего Дона были разгромлены монголо-татарскими завоевателями; остатки половцев бежали на запад. Серьезные потери понесли половцы и в кровопролитной битве на реке Калке (см. гл. 2).
Тяжелой и длительной была борьба Руси с кочевниками-половцами, много жертв и усилий стоила она русскому народу. С 1061 по 1210 г., по подсчетам П. В. Голубовского, половцы совершили 46 больших походов на Русь, из них на долю Переяславского княжества пришлось 19 походов, на Поросье — 12, на Северскую область — 7, на Киевскую и Рязанскую земли — по 4. Количество мелких половецких наездов вообще не поддается учету: их было множество. За это же время половецкие отряды 34 раза принимали участие в междоусобных войнах русских князей[117]. Однако при всей тяжести борьбы с кочевниками и тех опустошениях, которые они причиняли пограничным областям, половецкое наступление нельзя сравнивать с монголо-татарским нашествием на Русь. Даже в периоды наибольшей половецкой опасности, когда степняки ставили свои «вежи» под стенами стольного Киева и осаждали «многим множеством» Переяславль или Чернигов, речь никогда не шла о самом существовании Руси, о ее независимости. Половцы были в состоянии только совершать грабительские походы, иногда очень опустошительные, разбойничьими наездами разорять пограничные области или своим вмешательством усугублять разрушительные последствия феодальных войн. Размеры территории, страдавшей от половецких набегов, были сравнительно невелики. Как отмечает В. Т. Пашуто, половецкие набеги охватывали около 1/15, главным образом степной, части страны[118]. Это были не завоеватели, а беспокойные соседи, которые ранили Русь набегами, но не могли и думать о том, чтобы нанести ей смертельный удар.
Полуторавековая борьба с половцами оказала значительное влияние на историю Древней Руси. Многие явления и процессы, характерные для раннего русского феодализма, трудно правильно понять и объяснить, не учитывая воздействия такого внешнеполитического фактора, как половецкое наступление на южные рубежи.
Вопрос о влиянии борьбы с кочевниками на различные стороны жизни Древней Руси сложен и недостаточно разработан в исторической литературе. Поэтому, не ставя задачей всесторонне осветить его, попытаемся обобщить имеющиеся сравнительно немногие наблюдения и выводы.
Выше уже говорилось, что нашествие половцев на Северное Причерноморье привело к утрате Русью части плодородных черноземных земель на юге страны, к изъятию их из земледельческого оборота. Славянские земледельческие поселения в степях, возникшие в результате колонизационного движения VIII–IX столетий, были сметены половецкой волной. Под ударами половцев в начале XII в. погибло самое южное русское княжество — Тмутаракань, являвшееся важнейшим звеном на путях торговли с Востоком. Половецкая опасность привела к отливу населения и из лесостепной зоны, из пограничных со степью областей. Именно появление в степях половецких орд и их набеги оказались фактором, ускорившим перемещение славянского населения из Приднепровья на север и северо-восток и колонизацию славянами лесного междуречья Оки и Волги.
Половецкая кочевая стихия отрезала Русь от черноморских портов, нарушила торговлю с Востоком и Византией. Как показывают исследования М. В. Фехнер, торговые отношения Руси с Востоком, достаточно оживленные в X–XI вв., приостановились в XII столетии (из инвентаря деревенских погребений этого времени исчезли обычные раньше бусы восточного происхождения). Губительные последствия имело господство половцев в южных степях и для торговли Руси с Востоком по Балтийско-Волжскому пути[119]. Половецкие орды перерезали древние торговые пути от Киевской земли к Черному морю: «Греческий» (в Византию), «Соляной» (через Лукоморье к соляным озерам), «Залозный» (к Азовскому морю и Тмутаракани). Киевский князь Мстислав, обращаясь к другим русским князьям, с горечью отмечал в 1170 г.: «Оуже оу нас и Гречьскии путь переступаюче, и Солоныи, и Залозный»[120]. Известно, что движение торговых караванов по Залозному пути почти полностью прекратилось уже в конце XI в.[121]. Имеются данные даже о том, что половцы пытались нарушить соляную торговлю Киевской земли с Галицией[122]. Нарушение кочевниками древних торговых путей Руси неблагоприятно сказывалось на экономике страны.
О влиянии борьбы с кочевниками на политическое и социально-экономическое развитие Древней Руси интересные наблюдения сделаны академиком Б. А. Рыбаковым. Именно с внешними причинами, с усилением в конце XI — начале XII в. половецкого наступления Б. А. Рыбаков связывает «возрождение феодальной монархии при Святополке — Мономахе — Мстиславе»[123]. После того как половецкое наступление было отбито, единая держава снова перестала быть исторической необходимостью и, просуществовав некоторое время «по инерции», распалась на многие феодальные княжества. Сам ход обособления отдельных феодальных княжеств также связан с борьбой Руси против половцев. Внешнеполитические факторы сыграли определяющую роль в очередности этого обособления. Раньше других обособились от Киева те земли, которым никогда не угрожала половецкая опасность: Новгород и Псков. Во вторую очередь обособились Галич, Волынь и Чернигов. Галичу помогало его окраинное положение, удаленность от основного театра войны с половцами и близость к Венгрии и Польше, откуда могла прийти поддержка. Обособление Чернигова объясняется давними связями с юго-востоком, Тмутараканью, Кавказом. Черниговские князья сами быстро наладили дружественные отношения с половцами и широко пользовались поддержкой «поганых» в междоусобных войнах.
Весьма интересно наблюдение Б. А. Рыбакова о влиянии половецкого наступления на классовую борьбу в южнорусских княжествах, а также на организацию в них феодального хозяйства. Борьба с кочевниками была не только общегосударственным, но и общенародным делом: различные классы русского общества объединяли свои усилия для войны со степью, что в известной мере в определенные моменты сглаживало классовые противоречия, отодвигало их на второй план. Так, по мнению Б. А. Рыбакова, наступление половцев в 1092 г. помешало назревающему социальному кризису вылиться в восстание; оно было отсрочено на 20 лет, до 1113 г., когда половецкий натиск был значительно ослаблен победоносными походами русских дружин в степи[124].
В связи с длительной борьбой с кочевниками, сначала с печенегами, затем с половцами, экономика южноруских феодалов постепенно приспособилась к нуждам постоянной обороны, постоянной готовности к «сиденью» в осаде и к походам. С этим, видимо, было связано широкое развитие здесь закупничества (при содержании закупов внутри укрепленных боярских дворов) и возрастание холопского труда к XII в., позволявшего быстро создавать в таких условиях запасы продовольствия и организовывать своеобразные «крестьянские города» — прообраз военных поселений вроде пограничного Изяславля на Горыни. Во Владимирской земле, надежно защищенной лесами от половецких вторжений, отмеченные явления не получили заметного развития.
Другой аспект влияния борьбы с кочевниками на развитие Древней Руси — это воздействие внешнеполитических факторов на процесс формирования русской народности. По мнению, Л. В. Черепнина, внешние факторы имели известное, хотя и не определяющее значение в истории русской народности. В частности, «ускоряющим моментом в процессе складывания русской народности являлась борьба со степными кочевыми народами». Организуя военные походы против кочевников, постоянно угрожавших южным рубежам, русские феодалы опирались на стихийную борьбу народа за Русскую землю, собирали большие ополчения из различных областей страны. Во время этих походов «складывались территориальные и культурные связи, формировались черты будущего национального характера». Кроме того, общегосударственные мероприятия по обороне южных границ, строительство оборонительных сооружений явилось фактором, содействующим государственному освоению этнической территории Руси. Сюда, на южные укрепленные линии, переселялось население из различных областей страны, в процессе совместной борьбы с кочевниками проходило постепенное сглаживание племенных различий[125]. Расчленение раннефеодального Древнерусского государства в результате дальнейшего процесса феодализации создало предпосылки для дробления древнерусской народности. Границы территории великорусской народности наметились уже в XII — начале XIII в. Одним из факторов, подготовивших расчленение древнерусской народности, был фактор внешнеполитический: наступление кочевников на Южную Русь и непосредственно связанное с ним «перемещение населения, в частности, его отлив из южных областей к северу в результате половецких нашествий и разорения южных районов»[126].
Таким образом, многовековая борьба с кочевниками южных степей оказала определенное влияние на два основных процесса, проходивших в это время в древней Руси: процесс складывания раннефеодального государства и процесс складывания древнерусской, а затем и великорусской народности. Внешнеполитические факторы не были для этих процессов определяющими, но не учитывать их нельзя. В постоянном присутствии такого внешнеполитического фактора, как наступление кочевников на южные рубежи, — особенность исторических условий, определивших в свою очередь ряд особенностей развития раннего русского феодализма по сравнению с историей становления и дальнейшего развития феодальной формации у некоторых других европейских народов.
Судьба половцев похожа на судьбу других азиатских кочевников, вторгавшихся в причерноморские степи: новая волна кочевников поглотила их. Само название «половцы» исчезло. Монголо-татары, завоевавшие Восточную Европу, включили их в состав своих кочевых орд, и с этого времени кочевое население степей известно под общим именем татары.
В свою очередь, половцы (или «кыпчаки», как их называли восточные авторы) оказали определенное влияние на завоевателей. Арабский писатель первой половины XIV в. Эл-Омари писал даже, что монголо-татары «смешались и породнились с ними (половцами. — В. Я.), и земля одержала верх над природными и расовыми качествами их (монголо-татар. — В. К.). И все они стали точно кыпчаки, как будто они одного рода»[127].
Начался новый период в истории феодальной Руси, период борьбы еще более ожесточенной, еще более тяжелой и кровопролитной. Это была борьба за независимость против монголо-татарских завоевателей[128].
Глава 2 Монголо-Татарское нашествие на Русь
Монголо-татарское нашествие на Русь является одним из самых значительных и драматических событий в русской истории периода феодализма. Полчища Батыя, лавиной прокатившиеся по русским землям, подвергли их страшному опустошению, нанесли колоссальный урон производительным силам, разорвали многовековые торговые и культурные связи Руси с соседними странами; над русским народом повисло тяжкое иноземное иго.
История установления монголо-татарского ига, характер взаимоотношений русских князей с Ордой, международное положение русских княжеств, политическая борьба в Северо-Восточной Руси во второй половине XIII–XIV вв., причины усиления одних феодальных центров и ослабления других, процесс формирования русского централизованного государства и русской народности — все эти вопросы невозможно осветить с достаточной полнотой без ясного представления о событиях нашествия Батыя.
Советские историки неоднократно останавливались на событиях похода Батыя в общих курсах и научно-популярных работах[129]. В этих работах дается общий очерк нашествия и его оценка, содержится много интересных наблюдений и выводов. Новые материалы о нашествии приводятся и в исследованиях по истории отдельных городов, написанных на основании широкого привлечения археологических данных[130]. Однако специального исследования о монголо-татарском нашествии на Русь до сих пор нет в советской исторической литературе. Схема нашествия Батыя, разработанная дореволюционными историками, в целом не пересматривалась, хотя многие ее положения устарели и не соответствуют современному состоянию источников, особенно археологических. Между тем критический анализ всей суммы летописного материала, использование восточных источников и широкое привлечение археологических данных позволяют уточнить и исправить традиционную картину монголо-татарского нашествия, оставшуюся в наследство от дореволюционной историографии.
I. Подготовка монголо-татарского нашествия на Русь (1223–1236 гг.)
Планы завоевания Восточной Европы складывались у монгольских феодалов задолго до похода Батыя. Еще в 1207 г. Чингиз-хан направил своего старшего сына Джучи на завоевание племен, обитавших к северу от реки Селенги и в долине Иртыша, причем в состав улуса Джучи были включены и земли Восточной Европы, которые предстояло завоевать в дальнейшем. Персидский историк Рашид-ад-Дин сообщал, что «Джучи на основании высочайшего повеления Чингиз-хана должен был отправиться с войском завоевать все области Севера, то есть земли Ибир-Сибир, Булар, Дешт-и-Кыпчак, Башкирд, Рус и Черкес до хазарского Дербента, и подчинить их своей власти»[131].
Однако при жизни Чингиз-хана эта широкая завоевательная программа не была реализована: основные силы монгольских феодалов были заняты войнами в Китае, Центральной и Средней Азии. В 20-х годах XIII в. монголами были проведены только подготовительные мероприятия к будущему нашествию, к числу которых относились: завоевание Средней Азии и Закавказья, вплотную придвинувшее владения монголов к границам Восточной Европы; перенесение ханской ставки улуса Джучи с верховьев Иртыша на Яик; проведение рекогносцировочных походов на запад с целью стратегической разведки и сбора сведений о государствах Восточной Европы. Самым значительным походом такого рода был поход тридцатитысячного войска Субедея и Джебэ в Закавказье и Юго-Восточную Европу в 1222–1224 гг.
В исторической литературе поход Субедея и Джебэ иногда объясняется случайными причинами: преследованием хорезмшаха Мухаммеда, личным желанием Субедея продолжать поход, на что было позднее получено согласие Чингиз-хана и т. д.[132]. На самом деле замысел этого похода был гораздо шире. Рашид-ад-Дин пишет о походе войска Субедея и Джебэ как о большом, тщательно спланированном самим великим монгольским ханом предприятии: «С Чингиз-ханом было условлено, что они (Субедей и Джебэ) закончат это дело в продолжении 3-х лет; оно было завершено в два с половиной года»[133].
30-тысячное конное войско Субедея и Джебэ, прорвавшись с юга через «Железные ворота» (Дербент), в 1222 г. разбило аланов (которых в решительный момент битвы покинули их союзники — половцы) и вышло в причерноморские степи. Половецкие кочевья в степях Северного Кавказа и низовьях Дона были быстро разгромлены монголами; часть половцев бежала в Крым, куда вслед за ними проникли монголы, другая — за Днепр, в русские земли. По свидетельствам летописцев, половецкий хан Котян обратился за помощью к русским князьям. После большого княжеского совета в Киеве было решено выступить против монголо-татар и сражаться с ними в половецких степях, за пределами русских земель. Объединенная русско-половецкая рать, в которую входило большинство русских князей (киевские, галицкие, черниговские, смоленские, новгород-северские и др.) и значительные силы половцев, спустилась от Киева вниз по Днепру, форсировала его у Олешья по мосту, построенному из составленных рядом лодок, и двинулась в глубь половецких степей. На левом берегу Днепра произошла первая стычка с монголами. Русские разбили татарский авангард, и монголо-татары начали поспешно отступать на восток. После восьмидневного преследования 31 мая 1223 г. русская рать близь реки Калки встретилась с главными силами Субедея и Джебэ. Русское княжеское войско показало полную неспособность к согласованным действиям крупными войсковыми массами. Княжеские дружины вступали в бой по частям, отдельными отрядами, и их сравнительно легко разбивала согласованными ударами монгольская конница. Даже бешеный натиск дружины Мсти слава Удалого, который едва не прорвал боевые линии монголов, не был поддержан другими князьями и окончился неудачей. Очень нестойкими в бою оказались половецкие войска: половцы не выдержали удара монгольской конницы и бежали, расстроив боевые порядки русских дружин. Сильнейший из русских князей Мстислав Киевский так и не вступил в бой со своим многочисленным и хорошо вооруженным полком; он бесславно погиб, сдавшись в плен окружившим его монголам. Русские потери были очень велики: в битве погибло 6 князей, а из простых воинов, по свидетельству летописцев, вернулся лишь каждый десятый; одних киевлян погибло 10 тысяч человек. Монгольская конница преследовала остатки русских дружин до Днепра[134].
Вторжение монголо-татар в Юго-Восточную Европу (1223–1235 гг.)
Монголо-татарское войско Субедея и Джебэ прошло, таким образом, через все половецкие степи, хорошо изучив театр военных действий, в Дешт-и-Кыпчак, куда был направлен впоследствии первый удар Батыя, и вплотную подходило к границам Южной Руси. По свидетельству Лаврентьевской летописи, монголы «придоша близь Руси идеже зовется валъ Половечьскыи»[135]. При преследовании разбитых при Калке русских дружин монгольская конница заходила еще дальше и, по словам новгородского летописца, «татари же възвратишася от рекы Днепря»[136]. Ипатьевская летопись добавляет, что монголы доходили «до Новагорода Стополчьского»[137]. Во время похода 1222–1223 гг. монголы непосредственно познакомились с русскими войсками и укреплениями русских городов, а от многочисленных пленных могли получить сведения о внутреннем положении русских княжеств, об условиях ведения военных действий в Северо-Восточной и Южной Руси в различное время года, о возможных силах противника и т. д Из Дешт-и-Кыпчак монголы проникли далеко в глубь Волжской Булгарии и после поражения от булгарских войск вернулись по степям Казахстана в Среднюю Азию, пройдя, таким образом, по пути будущего нашествия.
В конце 20-х годов XIII в. монголами были предприняты новые шаги по реализации плана завоевания Восточной Европы: на запад, в прикаспийские степи, был послан Субедей с 30-тысячным монгольским войском. Как сообщают персидские источники (Рашид-ад-Дин, «История Вассафа»), великий монгольский хан «отправил Кукдая и Субадая с 30 тысяч всадников в сторону Кыпчак, Саксин и Булгар»[138]. Появление этого монгольского отряда на Яике зафиксировано русскими летописями под 1229 г.
Второй поход Субедея на запад имел не только разведовательный характер: Субедей покорял народы по будущему пути монгольских полчищ и готовил плацдарм для нашествия на Восточную Европу. Монгольское войско потеснило саксин[139] и половцев, занимавших прикаспийские степи, и сбило булгарские «сторожи» на Яике. Расширяя район завоевания, Субедей приступил к захвату башкирских земель. В 1229 г. монголы утвердились в юго-западной части Башкирии. Этим и ограничились успехи монголов в 1229 г.: для дальнейшего продвижения на запад требовались гораздо большие силы.
Следующий этап в монголо-татарском наступлении на Восточную Европу начался после курултая 1229 г. Новый великий князь хан Угедей направил на помощь отряду Субедея войска улуса Джучи. Рашид-ад-Дин сообщает, что Угедей «во исполнение указа, данного Чингиз-ханом на имя Джучи, поручил завоевание Северных стран членам его (Джучи. — В. К.) дома»[140].
Намеченный курултаем 1229 г. поход на запад не был еще общемонгольским: осуществление его было поручено только военным силам улуса Джучи. Центральное место в плане завоеваний, намеченном курултаем, все еще занимала война в Китае, куда были направлены основные монгольские силы и даже отозван с Яика Субедей.
В начале 1230 г. войска улуса Джучи сконцентрировались в районе Яика, усилив действовавший здесь 30-тысячный монгольский отряд. Монголы перешли Яик и вторглись во владения половцев, в степи между Яиком и Нижней Волгой. По сообщению арабского историка «в 627 году (1230 г.) вспыхнуло пламя войны между татарами и кипчаками»[141]. Продолжались нападения монголов и на башкирские земли[142]. С 1232 г. монголо-татары усилили наступление на Волжскую Булгарию; русские летописцы сообщают под этим годом, что в булгарские земли «придоша Татарове и зимоваша, не дошедше Великого града Болгарьскаго»[143]. Военные действия в указанных направлениях продолжались и в 1233–1235 гг.
Наступление на Восточную Европу силами одного улуса Джучи не имело особого успеха. Башкирский народ продолжал сопротивление и подчинился монголам только после подхода к ним новых сил, в 1236 г. В Булгарии монголы были задержаны на оборонительных линиях булгар, на границе леса и степи, так и не сумев пробиться к богатым булгарским городам. Только в прикаспийских степях монгольские отряды довольно далеко продвинулись на запад, потеснив половцев, и их передовые отряды проникли на правобережье Волги, близко подходили к землям аланов. Венгерские монахи, проезжавшие летом 1235 г. по Алании, «не нашли попутчиков, чтобы идти дальше, из-за боязни татар, которые по слухам были близко»[144].
Невозможность силами одного улуса Джучи завоевать Восточную Европу вызвала новое обсуждение вопроса о походе на запад на курултае 1235 г. По свидетельству персидского историка Джувейни, на курултае «состоялось решение завладеть странами Булгара, Асов и Руси, которые находились по соседству становища Бату, не были еще покорены и гордились своей многочисленностью»[145]. Курултай наметил общемонгольский поход на запад: «в помощь и подкрепление Бату» были посланы центрально-монгольские войска и большинство царевичей-«чингизидов» (Менгу-хан, Гуюк-хан, Бучек, Кулькан, Монкэ, Байдар, Тангут, Бюджик и др.). Для участия в походе был отозван из Китая Субедей, один из «четырех свирепых псов Чингиз-хана».
Всю зиму 1235–1236 гг. монголы в верховьях Иртыша и степях Северного Алтая готовились к большому походу на запад, а затем «все они двинулись весною бечиниля, т. е. года обезьяны, который приходится на месяц джумади II 633 г. (1236 г.), лето провели в пути, а осенью в пределах Булгара соединились с уругом Джучи» (Рашид-ад-Дин)[146].
По дороге к Волге монголо-татарами были подчинены башкирские племена, которые после пятнадцатилетнего сопротивления были вынуждены как «друзья и союзники» выделить вооруженные отряды в состав монгольского войска. Осенью 1236 г. монгольские войска, предназначенные для вторжения в Восточную Европу, сосредоточились в прикаспийских степях.
Первый удар объединенных монгольских сил был направлен против Волжской Булгарии. Впервые монголы проникли в Булгарию еще в начале 20-х годов XIII в., когда в булгарские земли вторглись войска Субедея и Джебэ. Арабский историк Ибн-аль-Асир сообщает, что монголы от Калки «направились в Булгар в конце 620 года» (1223 г.), однако встретили там сильное сопротивление. «Жители Булгара» при приближении татар «в нескольких местах устроили им засады, выступили против них, и, заманив их до тех пор, пока они зашли за место засад, напали на них с тыла». Сравнительно немногочисленное монгольское войско, к тому же сильно ослабленное схватками с русскими дружинами, было разбито («поял их меч со всех сторон, и уцелели из них только немногие»); остатки монголов отступили[147].
После этого неудачного похода монголы в течение нескольких лет не предпринимали против булгар активных военных действий. Только летом 1229 г., когда в прикаспийские степи было послано новое 30-тысячное монгольское войско во главе с Субедеем, они снова появились на булгарских рубежах и сбили булгарские «сторожи» на Яике («сторожеве Болгарьскыи прибегоша бьени от Татаръ близь рекы, еиже имя Яикъ»).
На этот раз опасность была вполне реальной, и булгары начали активно готовиться к отпору. Прежде всего необходимо было урегулировать отношения с Русью, так как булгары в начале XIII в. постоянно враждовали с владимиро-суздальскими князьями. Известны столкновения русских князей с булгарами из-за влияния на мордовские земли, походы булгар в глубь Северо-Восточной Руси с целью восстановления торгового пути на запад в 1207 и 1219 гг., во время которых булгары доходили до самого Устюга. В 1220 г. князь Святослав Всеволодович с муромскими князьями предпринял ответный поход на Булгары. Сильное русское войско проникло далеко в глубь булгарской территории, сожгло Ошел и несколько других булгарских городов. В 1221 г., как опорный пункт для выступления на Булгарию, был заложен Нижний Новгород. Отношения между русскими князьями и булгарами были весьма натянутыми. Частые стычки проходили в основном с перевесом русских.
В конце 20-х годов, в связи с ясно наметившейся опасностью монголо-татарского вторжения, правители Булгарии сделали ряд шагов к нормализации отношений с Русью. В 1229 г. «булгары, учиня мир, возили жита по Волге и Оке во все грады Руские и продавали и тем великую помочь сделали. Князь же болгарский прислал в дар великому князю Юрию 30 насадов с житами, которые князь великий принял с благодарением, а к нему послал сукна, парчи с золотом и сребром, кости рыбьи и другие изысчные весчи»[148]. В 1229 г. по инициативе булгар было заключено перемирие с Русью. Никоновская летопись сообщает, что «Болгаре, глаголемии Казанци, прислаша къ великому князю Юрью Всеволодичю о миру, бе бо перемирье промежи ихъ на шесть летъ, а люди пленныа быша во обеихъ странахъ. И тако умиришися, и плененыя люди разпустиша»[149]. В 1230 г. булгары сделали еще один шаг к нормализации отношений с Русью: во Владимир были с почестями перенесены останки русского монаха Авраамия, убитого год назад. Несомненно, такая политика булгарских князей была направлена на создание безопасного тыла для борьбы с новым опасным врагом — монголо-татарами, появившимся на Яике и реально угрожавшим булгарским границам.
Другим подготовительным мероприятием для отражения готовящегося нашествия была консолидация внутренних сил Булгарии, объединение булгарских феодалов для совместной борьбы с монголами; на факт консолидации сил булгарских феодалов для отражения монголо-татарского нашествия указывает исследователь истории Волжской Булгарии А. П. Смирнов[150]. Южная граница страны была укреплена. Археологические исследования А. П. Смирнова выявили целую систему оборонительных рубежей — валов, прикрывавших булгарские земли с юга и юго-востока. «Не имея сил оборонять далекую степную границу, — пишет А. П. Смирнов, — булгары решили создать укрепленные рубежи в лесах, где и выстроили вал, прикрывавший территорию Биляра и восточных районов государства»[151]. Были усилены укрепления и во многих булгарских городах. В Булгаре, например, накануне вторжения монголо-татар были выкопаны новые рвы, усилены и расширены крепостные сооружения, возведены стены и башни из дубового леса. Венгерский монах Юлиан, побывавший в Булгарии накануне монголо-татарского вторжения, сообщает, что у булгар тогда было «40 весьма укрепленных замков», причем «в одном большом городе» насчитывалось «пятьдесят тысяч бойцов»[152].
В 1232 г. монголо-татары начали наступление на Волжскую Булгарию. Однако это наступление захлебнулось, натолкнувшись, на построенные булгарами оборонительные линии, и «объединенные силы булгарских князей» задержали на них монголо-татарское нашествие «на 3–4 года». Это был серьезный успех, но, как нам представляется, А. П. Смирнов несколько переоценивает силу сопротивления булгар и его роль в общей борьбе народов Восточной Европы против монголо-татарских завоевателей. Длительная задержка завоевателей «на границе леса и степи», на укрепленных линиях булгар объяснялась не столько особо «упорным» сопротивлением булгарских войск, сколько недостаточными силами самих монголо-татар в этот период нашествия. В 1230 г. началась война с половцами, которая отвлекла значительную часть сил завоевателей в другом направлении. На севере монголам продолжали оказывать успешное сопротивление башкирские племена. Против Булгарии могла быть выделена только часть и без того не особенно многочисленного монгольского войска: в начале 30-х годов XIII в. в прикаспийских степях действовали исключительно силы одного улуса Джучи (даже Субедей, один из лучших татарских полководцев, был в начале 30-х годов отозван в Китай). Когда же в 1236 г. на Булгарию были двинуты большие монгольские силы, она была молниеносно разгромлена. Восточные источники, довольно подробно сообщавшие о завоевании Булгарии, не упоминают ни о каких боях на оборонительных рубежах: видимо, они были прорваны без особого труда.
Разгром Волжской Булгарин. Война монголо-татар с пловцами, мордвой, мокшей, буртасами (осень 1236 — лето 1237 гг.)
Осенью 1236 г. основные силы монголо-татар, пришедшие из Монголии, соединились с отрядами улуса Джучи «в пределах Булгара». Поздней осенью или в начале зимы 1236 г. («в ту зиму». — Рашид-ад-Дин) монголы начали завоевание Булгарии. «Toe же осени, — сообщает Лаврентьевская летопись, — придоша от восточные страны в Болгарьскую землю безбожнии Татари, и взяша славный Великыи город Болгарьскии и избиша оружьем от старца и до унаго и до сущаго младенца, и взяша товара множство, а город ихъ пожгоша огнем, и всю землю ихъ плениша»[153]. О полном разгроме Булгарии сообщают и восточные источники. Рашид-ад-Дин пишет, что монголы «дошли до града Булгара Великого и до других областей его, разбили тамошнее войско и заставили их покориться». Джувейни добавляет, что «сначала они силой и штурмом взяли город Булгар, который известен в мире неприступностью местности и большой населенностью; для примера подобных им, жителей его частью убили, а частью пленили»[154].
Волжская Булгария была страшно опустошена. Почти все ее города были разрушены (Булгар, Булар, Кернек, Жуконин, Сувар). Массовому опустошению подверглись и сельские местности. В бассейне рек Берды и Актая почти все поселения (13 городищ и 60 селищ), судя по археологическим материалам, были разрушены в первой половине XIII в., т. е. во время татарского погрома[155].
К весне 1237 г. завоевание Волжской Булгарии было закончено. Большое монгольское войско во главе с Субедеем двинулось в прикаспийские степи, где продолжалась начавшаяся еще в 1230 г. война с половцами. По данным венгерского путешественника Юлиана, передовые татарские отряды уже летом 1235 г. доходили до земель аланов на правобережье Волги. Правобережье Волги и являлось, вероятно, плацдармом для вторжения в Детш-и-Кыпчак.
Первый удар весной 1237 г. был нанесен монголами кыпчакам (половцам) и аланам. С Нижней Волги завоеватели двинулись «облавой, и страну, которая попалась в нее, захватили, идя строями». Левый фланг «облавы», который шел вдоль берега Каспийского моря и далее по степям Северного Кавказа к устью Дона, составляли отряды Монкэ-хана и Гуюк-хана. Правый фланг «облавы», двигавшийся севернее, по половецким степям, составляли войска Менгу-хана. Монголо-татары широким фронтом («идя строями») прошли прикаспийские степи и соединились где-то в районе Нижнего Дона. Половцам и аланам был нанесен сильный удар. Рашид-ад-Дин сообщает, что во время этого похода монголы убили «Бачмана, который был из храбрейших тамошних вождей из общества Кыпчакского» я «Кагир-Укуле, из эмиров асов».
Война с аланами и половцами была затяжной и продолжалась до осени 1237 г. Во всяком случае, венгерский монах Юлиан, проезжавший осенью 1237 г. поблизости от границ Руси, застал войско, отправленное Батыем «к морю на всех команов» (половцев), еще в половецких степях.
Следующим этапом войны 1237 г. в Юго-Восточной Европе был удар на буртасов, мокшу и мордву. После описания похода на кыпчаков и аланов Рашид-ад-Дин сообщает, что «сыновья Джучи: Бату, Орда, Берке, внук Чегатая — Бури, и сын Чингиз-хана — Кулькан, занялись войной с Мокшей, Буртасами, Аржанами и в короткое время завладели ими»[156]. Судя по именам участвовавших в походе ханов, это была другая часть монгольского войска (на юге с аланами и половцами воевали Менгу, Гуюк и Монкэ).
Наступление на мокшу, буртасов и мордву могло происходить одновременно или несколько позднее похода в прикаспийские степи. Видимо, победу над этими народами имел в виду Юлиан, когда писал о разгроме монголами «пяти величайших языческих царств» — «Булгарии», «Меровии», «Фасхии» и «царства Морданов»[157]. Покорение мордовских земель, а также земли буртасов и арджанов закончилось осенью 1237 г.
Поход 1237 г. имел целью подготовить плацдарм для нашествия на Северо-Восточную Русь. Монголы нанесли сильный удар половцам и аланам, оттеснив половецкие кочевья на запад, за Дон, и завоевали земли буртасов, мокши и мордвы. Осенью 1237 г. монголо-татарские отряды начали концентрироваться для зимнего похода на Северо-Восточную Русь. Огромное монгольское войско стало на русских рубежах.
II. Вооруженные сиды монголо-татар и русских княжеств накануне нашествия Батыя на Русь
1
Вопрос о численности монгольского войска во время похода на Восточную Европу является одним из наименее ясных вопросов истории нашествия. Отсутствие прямых указаний источников, заслуживающих доверия, приводило к произвольному определению численности армии Батыя различными историками. Единственно в чем сходились исследователи — в признании огромной численности полчищ Батыя.
Большинством русских дореволюционных историков численность орды, которую вел Батый для завоевания Руси, определялась в 300 тысяч человек, а вместе с отрядами народов, покоренных при движении монголов к Волге — даже в полмиллиона[158]. Советские историки специально не занимались вопросом о численности армии Батыя. Они или ориентировались на традиционную в русской историографии цифру в 300 тысяч человек, или ограничивались простой констатацией факта, что монгольское войско было весьма многочисленным[159].
Источники скупо и неопределенно говорят о численности войска монголо-татар. Русские летописцы ограничиваются указанием, что монголы наступали «в силе тяжце», «бесчислена множество, яко прузи траву поедающе». Примерно так же говорят о войске Батыя и армянские источники. Записки европейцев — современников нашествия дают совершенно фантастические цифры. Плано Карпини, например, определяет численность войска Батыя, осаждавшего Киев, в 600 тыс. человек; венгерский летописец Симон утверждает, что в Венгрию с Батыем вторглось «500 тысяч вооруженных»[160].
Сильно преувеличивают численность армии монголов и восточные авторы. Однако примерно установить численность армии Батыя перед вторжением в Восточную Европу все-таки можно, привлекая свидетельства персидского историка Рашид-ад-Дина, близкого к монгольской ставке и имевшего, видимо, доступ к документам монгольской императорской канцелярии, а также различные косвенные данные.
В первом томе «Сборника летописей» Рашид-ад-Дина приводится подробный перечень собственно монгольских войск, оставшихся после смерти Чингиз-хана и разделенных им между его наследниками. Всего Чингиз-ханом было распределено между «сыновьями, братьями и племянниками» монгольское войско в «сто двадцать девять тысяч человек»[161]. Подробный перечень монгольских войск, разделение их по тысячам и даже сотням, с указанием имен и родословных военачальников, список наследников и степень их родства с великим ханом, — все это свидетельствует о документальном характере сведений Рашид-ад-Дина. Свидетельство Рашид-ад-Дина в известной степени подтверждается и другим заслуживающим доверия источником — монгольской феодальной хроникой XIII в. Таким образом, при определении численности армии Батыя можно, видимо, исходить из этих данных.
В походе Батыя на Русь, по свидетельствам Рашид-ад-Дина и Джувейни, участвовали следующие царевичи-чингизиды: Бату, Бури, Орда, Шибан, Тангут, Кадан, Кулькан, Монкэ, Бюджик, Байдар, Менгу, Бучек и Гуюк.
По завещанию Чингиз-хана «царевичам», участвовавшим в походе, было выделено примерно 40–45 тысяч собственно монгольского войска. Но численность армии Батыя не ограничивалась, конечно, этой цифрой. Во время походов монголы постоянно включали в свое войско отряды покоренных народов, пополняя ими монгольские «сотни» и даже создавая из них особые корпуса[162]. Удельный вес собственно монгольских отрядов в этой разноплеменной орде определить трудно. Плано Карпини писал, что в 40-х годах XIII в. в армии Батыя монголов насчитывалось примерно 1/4 (160 тысяч монголов и до 450 тысяч воинов из покоренных народов). Можно предположить, что накануне нашествия на Восточную Европу монголов было несколько больше, до 1/3, так как впоследствии в состав полчищ Батыя влилось большое количество аланов, кыпчаков и булгар. Исходя из этого соотношения общую численность войска Батыя накануне нашествия можно весьма приблизительно определить в 120–140 тысяч воинов.
Эти цифры подтверждаются рядом косвенных данных. Обычно ханы-«чингизиды» командовали в походе «туменом», т. е. отрядом из 10 тысяч всадников. Так было, например, во время похода монгольского хана Хулагу на Багдад: армянский источник перечисляет «7 ханских сыновей, каждый с туменом войска»[163]. В походе Батыя на Восточную Европу участвовали 12–14 ханов-«чингизидов», которые могли вести за собой 12–14 туменов войска, т. е. опять же 120–140 тысяч воинов. Наконец, силы улуса Джучи, даже с приданными для похода центрально-монгольскими войсками, вряд ли могли превышать объединенное войско Чингиз-хана перед вторжением в Среднюю Азию, численность которого различные историки определяют в пределах от 120 до 200 тысяч человек.
Итак, считать, что в монгольской армии перед вторжением ее в Восточную Европу было 300 тысяч человек (не говоря уже о полумиллионе), как нам представляется, нельзя. 120–140 тысяч человек, о которых говорят источники, — это огромная по тому времени армия. В условиях XIII в., когда войско в несколько тысяч человек представляло значительную силу, больше которой не могли выставить отдельные феодальные княжества и города[164], более чем стотысячная армия монголов, объединенная единым командованием, обладавшая хорошими боевыми качествами и опытом военных действий большими конными массами, обеспечивала Батыю подавляющее превосходство над феодальными ополчениями и немногочисленными дружинами русских князей.
О тактике и вооружении монголов говорится в ряде специальных работ военных историков и соответствующих разделах общих исторических трудов. Не повторяя их, ограничимся только основными моментами, необходимыми для объяснения военных действий монголов во время нашествия Батыя на Русь.
Ф. Энгельс относит монгольские войска к «подвижной, легкой коннице Востока» и пишет о ее превосходстве над тяжелой рыцарской конницей[165]. Из сущности армии монголов как «легкой, подвижной конницы» вытекали особенности ее тактики и приемов ведения боя.
2
Тактика монголов носила ярко выраженный наступательный характер. Монголы стремились наносить внезапные удары по захваченному врасплох противнику, дезорганизовать и внести разобщенность в его ряды, прибегая для этого как к чисто военным, так и к дипломатическим средствам. Монголы по возможности избегали больших фронтальных сражений, разбивая противника по частям, изматывая его непрерывными стычками и внезапными нападениями.
Вторжению обычно предшествовала тщательная разведка и дипломатическая подготовка, направленная к изоляции противника и раздуванию внутренних усобиц. Затем происходило скрытое сосредоточение монгольских войск у границы. Вторжение в неприятельскую страну начиналось обычно с разных сторон, отдельными отрядами, направлявшимися, как правило, к одному заранее замеченному пункту. Стремясь прежде всего уничтожить живую силу противника и лишить его возможности пополнять войско, монголы проникали в глубь страны, опустошая все на своем пути, истребляли жителей и угоняли стада. Против крепостей и укрепленных городов выставлялись наблюдательные отряды, опустошавшие окрестности и занимавшиеся подготовкой к осаде.
С приближением неприятельской армии отдельные отряды монголов быстро собирались и старались нанести удар всеми силами, неожиданно и по возможности до полного сосредоточения сил противника. Для боя монголы строились в несколько линий, имея в резерве тяжелую монгольскую конницу, а в передних рядах — формирования из покоренных народов и легкие войска. Бой начинался метанием стрел, которыми монголы стремились внести замешательство в ряды противника. В рукопашном бою легкая конница оказывалась в невыгодном положении, и к нему монголы прибегали в редких случаях. Они прежде всего стремились внезапными ударами прорвать фронт противника, разделить его на части, широко применяя охваты флангов, фланговые и тыловые удары.
Сильной стороной монгольской армии было непрерывное руководство боем. Ханы, темники и тысячники не бились вместе с рядовыми воинами, а находились позади строя, на возвышенных местах, направляя движение войск флагами, световыми и дымовыми сигналами, соответствующими сигналами труб и барабанов.
Тактике монголов соответствовало их вооружение. Монгольский воин — это всадник, подвижный и быстрый, способный к большим переходам и внезапным нападениям. По свидетельствам современников, даже масса монгольских войск в случае необходимости могла совершить суточные переходы до 80 верст[166]. Основным оружием монголов были лук и стрелы, которые имел каждый воин. Кроме того, в состав вооружения воина входили топор и веревка для перетаскивания осадных машин. Весьма распространенным оружием были копье, часто с крючком для стаскивания противника с коня, и щиты. Сабли и тяжелое защитное вооружение имела только часть войска, прежде всего начальствующий состав и тяжелая конница, состоявшая из собственно монголов. Удар тяжелой монгольской конницы обычно решал исход боя.
Монголы могли совершать длительные переходы, не пополняя запасов воды и пищи. Сушеное мясо, «крут» (высушенный на солнце сыр), которые имели в определенном количестве все воины, а также стада, постепенно перегонявшиеся вслед за войском, обеспечивали монголов продовольствием даже при продолжительном движении по пустынной или разоренной войной местности.
В исторической литературе тактику монголов иногда определяли как «тактику кочевников» и противопоставляли ей более передовое военное искусство «оседлых народов» (М. Иванин, Н. Голицин). Это не совсем правильно, если говорить о тактике монголо-татар последних лет жизни Чингиз-хана или времени нашествия Батыя на Восточную Европу. Конечно, тактические приемы монгольской конницы носили черты, типичные для кочевых народов, но этим не ограничивалось военное искусство монголо-татар. Монголы переняли от китайцев многие приемы ведения войны, в первую очередь приемы осады городов, что выходило за пределы «тактики кочевников». Для монголов было характерно использование всех современных им средств осадной техники (тараны, метательные машины, «греческий огонь» и т. д.), причем в самых широких масштабах. Многочисленные китайские и персидские инженеры, постоянно находившиеся в монгольской армии, обеспечивали завоевателей достаточным количеством осадных машин. Как сообщал Д'Оссон, при осаде города Нишабура в Средней Азии монголы использовали 3000 баллист, 300 катапульт, 700 машин для метания горшков с нефтью, 400 лестниц, 2500 возов камней[167]. О массовом применении монголами осадных машин неоднократно сообщают китайские (Юань-ши), персидские (Рашид-ад-Дин, Джувейни) и армянские («История Киракоса») источники, а также свидетельства современников-европейцев (Плано Карпини, Марко Поло).
Необходимо отметить еще одну сторону военного искусства монголов — тщательную разведку будущего театра военных действий. Прежде чем начинать войну, монголы проводили глубокую стратегическую разведку, выясняли внутреннее положение и военные силы страны, устанавливали тайные связи, старались привлечь на свою сторону недовольных и разъединить силы противника. В составе монгольского войска имелись специальные должностные лица, «юртджи», которые занимались военной разведкой и изучением театра военных действий. В их обязанности входило: располагать зимние и летние кочевья, в походах назначать места стоянок, знать пути движения войска, состояние дорог, запасы продовольствия и воды.
Разведка будущего театра военных действий велась самыми различными методами и часто задолго до начала войны. Очень действенным методом разведки были рекогносцировочные походы. За 14 лет до нашествия Батыя далеко на запад проникло войско Субедея и Джебэ, которое, по существу, прошло будущей дорогой завоевания и собрало сведения о странах Восточной Европы. Весьма важным источником информации о соседних странах были посольства. Нам известно о татарском посольстве, проходившем через Русь как раз накануне нашествия: венгерский миссионер XIII в. Юлиан сообщает, что татарские послы пытались пройти через Русь к венгерскому королю Беле IV, но были задержаны великим князем Юрием Всеволодовичем в Суздале. Из послания, отобранного у татарских послов и переведенного Юлианом, известно, что это было далеко не первое посольство татар на запад: «В тридцатый раз отправляю к тебе послов»[168], — писал Батый королю Беле.
Еще одним источником военной информации были купцы, посещавшие интересующие монголов страны с торговыми караванами. Известно, что в Средней Азии и странах Закавказья монголы стремились привлечь на свою сторону купечество, связанное с транзитной торговлей. Караваны из Средней Азии постоянно ходили в Волжскую Булгарию и далее в русские княжества, доставляя монголам ценные сведения. Среди монголов были люди, отлично знавшие языки, неоднократно ездившие с поручениями в соседние страны. Юлиан сообщает, например, что во время поездки по Восточной Европе он лично встретил «посла татарского вождя, который знал венгерский, русский, тевтонский, куманский, серацинский и татарский языки»[169].
После многолетней разведки монголо-татары хорошо знали положение в русских княжествах и особенности театра военных действий в Северо-Восточной Руси. Именно этим можно объяснить выбор зимы как наиболее подходящего времени для нападения на Северо-Восточную Русь. Венгерский монах Юлиан, проходивший поблизости от южных рубежей русских княжеств осенью 1237 г., специально отмечал, что татары «ждут того, чтобы земля, реки и болота с наступлением зимы замерзли, после чего всему множеству татар легко будет разгромить всю Русь, страну Русских»[170].
Хорошо знал Батый и о государствах Центральной Европы, например о Венгрии. Угрожая венгерскому королю Беле IV, он писал: «Ты же, живя в домах, имеешь замки и города, как тебе избежать руки моей?»
Направление походов монголо-татар при нашествии на Русь по удобным путям сообщения, хорошо спланированные обходы и фланговые удары, грандиозные «облавы», захватывающие тысячекилометровые пространства и сходящиеся в одной точке, — все это можно объяснить только хорошим знакомством завоевателей с театром военных действий.
Какие силы могла противопоставить феодальная Русь полуторастотысячной монгольской армии?
Русские летописи не содержат цифр общей численности русских войск накануне нашествия Батыя. С. М. Соловьев считает, что Северная Русь с областями Новгородской, Ростовской с Белоозером, Муромской и Рязанской могла выставить в случае военной опасности 50 тысяч воинов; «примерно столько же могла выставить и Южная Русь»[171], т. е. всего примерно 100 тысяч воинов. Советский военный историк А. А. Строков отмечает, что «при исключительной опасности Русь могла выставить и более 100 тыс. человек»[172].
Но не только недостаточная численность русских войск предопределила поражение в войне с монголо-татарскими завоевателями. Основным фактором, обусловившим военную слабость Руси, была феодальная раздробленность и связанный с ней феодальный характер русских вооруженных сил. Дружины князей и городов были разбросаны по огромной территории, фактически не связаны друг с другом, и концентрация сколько-нибудь значительных сил встречала большие трудности. Феодальная раздробленность Руси позволила многочисленной и объединенной единым командованием монгольской армии по частям разбивать разрозненные русские рати.
В исторической литературе сложилось представление о вооруженных силах русских княжеств как о войске, превосходящем монгольскую конницу по вооружению, тактическим приемам и боевому строю. С этим нельзя не согласиться, если речь идет о княжеских дружинах. Действительно, русские княжеские дружины были по тому времени превосходным войском. Вооружение русских дружинников, как наступательное, так и оборонительное, славилось далеко за пределами Руси. Массовым было применение тяжелых доспехов — кольчуг и «броней». Даже такой далеко не перворазрядный князь, как Юрий Владимирович Белозерский, мог выставить, по свидетельству летописца, «тысящу бронникъ дружины Белозерьские»[173]. Летописи полны рассказами о сложных тактических планах, искусных походах и засадах русских княжеских дружин.
Но ограничиться при оценке вооруженных сил Руси в середине XIII в. только констатацией факта высокого военного искусства и вооружения русских княжеских дружин, — значит рассматривать явление односторонне. При всех своих превосходных боевых качествах княжеские дружины обычно не превышали несколько сот человек. Если такой численности и было достаточно для междоусобных войн, то для организованной обороны всей страны от сильного врага этого было мало. Кроме того, даже такой превосходный боевой материал, как княжеские дружины, в силу феодального характера русских войск, был мало пригоден к действиям большими массами, под единым командованием, по единому плану. Феодальный характер княжеских дружин даже в случае концентрации значительных сил снижал боевую ценность армии. Так было, например, в сражении при реке Калке, когда русские княжеские дружины не смогли добиться успеха, несмотря на численное превосходство.
Если княжеские дружины можно считать войском, превосходящим по вооружению монгольскую конницу, то об основной, наиболее многочисленной части русских вооруженных сил — городских и сельских ополчениях, которые набирались в момент наибольшей опасности, — этого сказать нельзя. Прежде всего, ополчение уступало кочевникам в вооружении. А. В. Арциховский показал на материалах раскопок курганов в Ленинградской области, что в погребениях сельского населения — основного контингента, из которого набиралось ополчение, — «меч, оружие профессионального воина, встречается очень редко»; то же самое касалось тяжелого защитного вооружения. Обычным оружием смердов и горожан были топоры («плебейское оружие»), рогатины, реже — копья[174]. Уступая татарам в качестве вооружения, спешно набранное из крестьян и горожан феодальное ополчение, безусловно, уступало монгольской коннице и в умении владеть оружием.
Не могли быть непреодолимым препятствием для монголо-татарских завоевателей и укрепления русских городов. Прежде всего, русские города XIII в. имели сравнительно немногочисленное население. По подсчетам М. Н. Тихомирова, наиболее крупные из них (Новгород, Чернигов, оба Владимира, Галич, Киев) насчитывали по 20–30 тысяч жителей и могли выставить в случае большой опасности 3–5 тысяч воинов; Ростов, Суздаль, Рязань, Переяславль-Русский были еще меньше, а «численность населения других городов редко превышала 1000 человек»[175]. Если вспомнить, что монголы успешно штурмовали крупные города Средней азии и Китая, насчитывавшие десятки и сотни тысяч жителей, приходится признать, что исход борьбы даже для больших русских городов был в значительной степени предрешен. Укрепления русских городов, в основном деревянные, усиленные валами, рвами и естественными препятствиями (крутые берега рек, болота и т. д.), неплохо служили для обороны во время феодальных усобиц. По мнению П. А. Раппопорта и В. В. Косточкина, до середины XIII в. они были в основном приспособлены к осаде, носившей пассивный характер «облежания», и только накануне нашествия Батыя стали переходить к противодействию активной осаде с применением осадных машин.
К моменту монгольского нашествия русские города еще не накопили опыта борьбы с активной осадой, не были созданы специальные системы укреплений, способные противостоять штурму с массовым применением осадной техники[176]. На это же обращает внимание и М. Г. Рабинович, который пишет, что до нашествия Батыя на Руси почти не применялись осадные машины и массовое применение осадной техники против не приспособленных к этому русских городов дало решающее преимущество завоевателям[177].
При большом численном превосходстве полчищ монголо-татар и феодальном характере русских вооруженных сил длительное и упорное сопротивление русских княжеств нашествию Батыя можно объяснить только огромным героизмом русского народа, любовью к Родине горожан и крестьян русской земли.
III. Нашествие Батыя на Северо-Восточную Русь (осень 1237 — весна 1238 г.)
1
Осенью 1237 г. монголо-татары начали подготовку к зимнему походу на Северо-Восточную Русь. Рашид-ад-Дин сообщает, что «осенью упомянутого года (1237) все находившиеся там (в Дешт-и-Кыпчак. — В. К.) царевичи устроили курултай и, по общему соглашению, пошли войной на русских»[178]. На этом курултае присутствовали как монгольские ханы, громившие земли буртасов, мокши и мордвы, так и ханы, воевавшие на юге с половцами и аланами (Менгу, Гуюк и Монкэ). Для похода на Северо-Восточную Русь собрались все силы монголо-татар.
Источники дают возможность примерно установить районы концентрации монголов для похода на русские княжества. В одном письме-донесении (осень 1237 г.) венгерского монаха Юлиана сообщается, что монголы разделили «все войска, идущие в западные страны» на несколько частей: «одна часть у реки Этиль на границах Руси с восточного края подступила к Суздалю. Другая же часть в южном направлении уже нападала на границы Рязани, другого русского княжества. Третья часть остановилась против реки Дона, близь замка Воронеж, также княжества русских»[179].
Стоянка монголо-татар «близь замка Воронеж» косвенно подтверждается русским летописцем. Согласно Тверской летописи, Батый до вторжения в пределы Рязанского княжества «зимоваша… подъ Черным лесомъ, и оттоле приидоша безвестно на Рязаньскую землю лесомъ»[180]. «Темные боры», которые были отлично известны летописцам и представляли собой заметные ориентиры в степях, южнее границ Рязанского княжества встречались только в пойме реки Воронеж или в междуречье Воронежа и Дона. Именно там, по нашему мнению, находился «Черный лес», под которым долго стояли (даже «зимовали») монголы перед походом на Северо-Восточную Русь.
Низовья реки Воронежа стали осенью 1237 г. местом сосредоточения монгольских войск. Сюда подходили монгольские отряды, закончившие войну с половцами и аланами. Возможно, одновременно другая часть монголов (как сообщает Юлиан) собирались восточнее, на границах Рязанского княжества, и впоследствии соединялась с группировкой, двигавшейся от Воронежа. Сообщение о концентрации монгольских войск на Волге, на суздальских рубежах, вызывает большие сомнения, так как русские летописцы ничего не сообщают о появлении монголо-татар с этой стороны; возможно, на северных границах Булгарии находились просто сторожевые монгольские заставы.
В исторической литературе высказывается мнение о неожиданности нападения монголов на русские княжества, Этим в известной степени объясняется крайняя несогласованность действий русских князей по организации обороны Между тем источники свидетельствуют о другом: русские князья (по крайней мере, владимирские и рязанские) хорошо знали о подготавливаемом нашествии.
Сведения о первом после Калки появлении монголо-татар на границах Восточной Европы дошли до Руси через Булгарию и под 1229 г. записаны во многих руских летописях. Знали на Руси и о военных действиях в Булгарии в 1232 г., когда монголы «зимоваша, не дошедше Великого града Болгарьского». Под 1236 г. все русские летописи сообщают о разгроме Волжской Булгарии. Владимирский великий князь Юрий Всеволодович должен был знать о готовящемся нашествии больше других: именно в его владения был направлен основной поток беженцев из разгромленного монголами Поволжья[181]. Известно было владимирскому князю о готовящемся походе и от татарских послов, неоднократно проезжавших через русские княжества на запад. В частности, накануне нашествия в 1237 г., как уже отмечалось, татарские послы, «проезжая через землю Суздальскую», были захвачены великим князем вместе с их посланием к венгерскому королю Беле IV.
На Руси знали не только о самом факте подготовки нашествия, но и об общих целях монгольского наступления. Юлиан сообщает, что «князь суздальский передал словесно через меня королю венгерскому, что татары днем и ночью совещаются, как бы прийти и захватить королевство венгров-христиан»[182], и что у татар «есть намерение идти на завоевание Рима и дальнейшего».
Сведения, передаваемые многочисленными беженцами, позволяли русским князьям знать даже детали готовящегося нашествия. Приведенное выше сообщение Юлиана с сосредоточении монгольского войска на русских рубежах было получено венгерским монахом от русских и болгарских беженцев («как передавали нам словесно сами русские, венгры и болгары, бежавшие от татар»).
Даже если допустить, что наступление монголо-татар именно зимой было определенной тактической внезапностью для русских князей, привыкших к осенним набегам половцев, то ни о какой стратегической внезапности не могло быть и речи: русские князья давно знали о подготовке нашествия и располагали определенными сведениями о противнике. В. Н. Татищев, основываясь, видимо, на каком-то не сохранившемся источнике, прямо пишет, что после разгрома Волжской Булгарии и появления на Руси беженцев-булгар «тогда многие советовали» великому князю Юрию Всеволодовичу «чтоб городы крепить и со всеми князи согласиться к сопротивлению, ежели оные нечестивые татара придут на землю его, но он, надеялся на силу свою, яко и прежде, оное презрил»[183].
В начале зимы монголо-татары от «замка Воронеж» двинулись вдоль восточного края лесов, протянувшихся в пойме реки Воронеж, к границам Рязанского княжества. По этому пути, прикрытому лесами от рязанских сторожевых постов на правом берегу реки Воронеж, монголо-татары «безвестно» прошли к среднему течению Лесного и Польного Воронежа, где и были замечены рязанскими дозорными; с этого момента они попали в поле зрения русских летописцев. Сюда же подошла другая группировка монголов, отмеченная Юлианом «у пределов Рязанских». Только соединением двух монголо-татарских ратей и необходимостью в связи с этим устройства войск можно объяснить неожиданную и, видимо, довольно продолжительную стоянку «на Онузе», отмеченную летописцами.
Место стоянки «на Онузе» можно предположить в районе среднего течения рек Лесной и Польный Воронеж, возможно, между ними, против широкого (15–20 км) прохода в массиве лесов, тянувшихся дальше по Лесному Воронежу. Через этот проход в лесах татарская конница могла вырваться на просторы Рязанского княжества, пройти на притоки реки Прони и далее на Рязань.
2
В освещении событий завоевания монголами Рязанского княжества в исторической литературе нет достаточной ясности. Часть исследователей (Д. Иловайский, Д. И. Троицкий, в советской историографии — В. Т. Пашуто) полагают, что рязанские князья строго придерживались оборонительного плана войны и сразу «затворились в градах». Другие историки (М. Иванин, Н. Голицин, в советской историографии — Е. А. Разин) допускали, что осаде Рязани предшествовало большое сражение на рубежах Рязанской земли. Действительно, свидетельства летописцев об этом этапе нашествия Батыя очень противоречивы. Лаврентьевская летопись просто указывает, что монголо-татары «почаша воевати Рязаньскую землю и пленоваху и до Проньска, попленивше Рязань весь и пожгоша»[184]. Еще лаконичнее свидетельство Ипатьевской летописи: «придоша безбожнии Измалтяне… и взяша град Рязань копьемъ»[185]. Однако Никоновская летопись, более подробно сообщающая о завоевании монголо-татарами Рязанской земли, прямо утверждает, что «князи же Рязаньстии и Муромстии и Пронстии исщедъше противу безбожнымъ и сотвориша съ ними брань и бысть сечя зла»[186]. О том, что рязанские дружины не «затворились в городах», а вышли навстречу Батыю и «сретоша его близ предел Рязанских», сообщает и «Повесть о разорении Рязани Батыем», довольно подробно излагавшая события этого этапа нашествия[187]. «Резвецы и удальцы Рязанские» не спрятались от страшных степных завоевателей за городскими стенами, а грудью встретили монголо-татарские полчища в чистом поле, на рубежах своей родной земли.
Поход Батыя на Рязанское княжество представляется так: монголо-татары с двух сторон, от низовьев реки Воронежа и от южных границ Рязанского княжества, подошли в начале зимы 1237 г. к среднему течению Лесного и Польного Воронежа и «ста на Онузе станом». Отсюда Батый направил к Юрию Рязанскому посольство с требованием покорности и дани («десятины во всем»). Суздальский летописец сообщает, что завоеватели «сташа первое станомъ ту Онузе… и оттоле послаша послы своя, жену чародеицу и два мужа с нею ко княземъ Рязаньскимъ, прося оу нихъ десятины во всем»[188]. Далее летописцы сообщают о большом совете рязанских князей, на котором присутствовали великий князь рязанский Юрий, князья муромские, пронские и «прочие князья местные и бояре и воеводы, и начала совещевати». В. Н. Татищев приводит красочные речи послов и ответы русских князей, которые заявили: «Мы хотим честь свою оружием или смертью сохранить»[189]. Навряд ли эти данные заслуживают полного доверия. Еще Н. М. Карамзин в свое время писал, что «Татищев вымыслил речи послов татарских, князей Олега, Юрия и других»[190]. Видимо, рязанские князья были гораздо осторожнее и даже разрешили татарским послам поехать во Владимир, а к Батыю было отправлено ответное посольство во главе с князем Федором Юрьевичем «с дары и молениями великими, чтобы не воевал Рязанския земли». Одновременно к великому князю Юрию Всеволодовичу во Владимир и в Чернигов были отправлены рязанские послы с просьбой о помощи[191]. Рязанское войско двинулось к реке Воронежу, чтобы усилить гарнизоны на укрепленных линиях и не пустить татар в глубь Рязанской земли. Однако дойти до Воронежа рязанские дружины не успели. Батый, перебив посольство князя Федора, стремительно вторгся в пределы Рязанского княжества. Где-то «у предел Рязанских» произошла битва объединенного рязанского войска с полчищами Батыя. Сражение, в котором участвовали рязанские, муромские и пронские дружины, было упорным и кровопролитным. «Едва одолеша их сильные полки татарскиа», — отмечает автор «Повести о разорении Рязани Батыем»[192].
После разгрома рязанских дружин монголо-татары быстро двинулись в глубь Рязанского княжества. Они пересекли «Половецкое поле», безлесное пространство между Рановой и Пронью, и пошли вниз по реке Прони, разрушая пронские города. «Начаша воевати землю Рязаньскую и плениша ю до Проньска», — отмечает летописец. Автор «Повести о разорении Рязани Батыем» сообщает о страшном разгроме Рязанской земли и гибели пронских городов: «Град Пронск и град Бель и Ижеславец разори до основания»[193]. Ижеславец после «Батыева погрома» вообще прекратил существование: археологический материал, обнаруженный на городище древнего Ижеславца, целиком укладывается в хронологические рамки XI–XIII вв.[194]. Уцелели только северо-восточные лесные районы Рязанского княжества, которые подверглись опустошению в 1239 г. во время похода татар на Муром.
После разгрома городов на Прони монголо-татары двинулись к Рязани. Город Рязань, столица большого и сильного княжества, был хорошо укреплен. С трех сторон Старую Рязань окружали валы и рвы, а четвертая сторона была прикрыта природной крутизной речного берега. Валы Старой Рязани были мощным сооружением и достигали высоты 9—10 м при ширине у основания 23–24 м); рвы имели до 8 м глубины. Кроме внешнего вала, в Старой Рязани был и внутренний вал, который тоже мог стать прикрытием обороняющихся. Мощные деревянные стены, рубленые торасами, дополняли картину укреплений города.
16 декабря монголо-татары подошли к Рязани. После короткого боя на подступах к городу полчища Батыя «отступиша град Рязань и острогромъ оградиша»[195]. Осада началась.
Рязань осадили объединенные силы монголо-татар во главе с самим Батыем. Рашид-ад-Дин в «Истории Угедей-каана» пишет, что «Бату, Орда, Гуюк-хан, Менгу-хан, Кулькан, Кадан и Бури сообща (курсив мой. — В. К.) осадили город Арпан (Рязань)[196].
После возведения «острога» вокруг города начался приступ. Монголо-татары непрерывно бросали на стены свежие силы, изматывая осажденных. «Повесть о разорении Рязани Батыем» сообщает, что «Батыево бо войско переменишася, а гражане непрестанно бьяшеся». На шестой день осады начался решительный штурм Рязани. «В шестой день рано, — пишет автор «Повести…», — придоша погании ко граду, овии с огнем, а инии с топоры, а инии с пороки, и с токмачи, и лестницами, п взяша град Рязань месяца декабря в 21 день»[197]. О том, что город не сдался, а был «взят копьемъ», сообщает и южнорусский летописец[198]. Город был подвергнут страшному разгрому. «Татарове же взяша град Рязань… и пожгоша весь и князя их Юрья оубиша и княгиню его, а иных же емше мужей и жены и дети и черньца и черниць и ерея, овых рассекаху мечи, а других стрелами стреляхуть», — так рисует суздальский летописец трагическую картину гибели Рязани[199]. «Множество мертвых лежаша, и град разорен, земля пуста, церкви пожжены…, только дым и земля и пепел», — пишет автор «Повести…» о состоянии города после нашествия Батыя[200].
Свидетельства письменных источников о разрушении Рязани полностью подтверждаются археологическими материалами. Раскопки А. Л. Монгайта в Старой Рязани обнаружили слой пепла, который покрывал почти всю территорию городища; под обломками сгоревших построек покоились трупы жителей Рязани и их имущество. В восточной части Северного городища раскопано кладбище жертв татарского погрома. Многие костяки носят следы насильственной смерти: черепа пробиты стрелами, на костях следы ударов острым оружием (мечом), в позвоночнике одного из скелетов застряла ромбовидная стрела татарского типа. А. Л. Монгайт датирует захоронения со следами насильственной смерти временем татарского погрома[201].
Разграбив Рязань, монголо-татары двинулись вверх по реке Оке к Коломне, разрушая рязанские приокские города: Ожск, Ольгов, Переяславль-Рязанский, Борисов-Глебов. Ко времени похода монголо-татар к Коломне относится известное народное сказание об Евпатии Коловрате, который с отрядом в 1700 воинов пришел из Чернигова и напал на монголо-татарское войско.
3
Время подхода войск Батыя к Коломне неизвестно. Москва, по данным В. Н. Татищева, была взята монголо-татарами 20 января 1238 г., но по свидетельству Рашид-ад-Дина, монголы осаждали ее 5 дней, т. е. они могли подойти к Москве 15 января, при расстоянии от Рязани до Москвы примерно 250 км. Если принять во внимание, что от Рязани до Коломны 140 км, причем монголо-татары неизбежно должны были задерживаться для взятия приокских рязанских городов, то под Коломной они были, вероятно, не раньше 10 января 1238 г.
Разгром монголо-татарами городов Северо-Восточной Руси (январь-февраль 1238 г.)
Нашествие вплотную придвинулось к границам Владимирского княжества. Великий князь Юрий Всеволодович, в свое время отказавшийся помочь рязанским князьям, сам оказался в непосредственной опасности.
Обычно историки, вслед за летописцами, объясняют отказ помочь Рязани желанием Юрия Всеволодовича «биться особо», что было вообще характерно для периода феодальной раздробленности, и давней враждой между Рязанью и Владимиром (М. Иванин, Н. Голицин). В действительности быстрое продвижение монголо-татар явилось неожиданностью для владимирского великого князя и не оставило времени для подготовки войска в помощь Рязани. Юрий Всеволодович после получения известий о нашествии начал собирать силы для отпора; сопротивление рязанских князей должно было, очевидно, дать возможность выиграть время для концентрации этих сил. Определенную роль сыграла и вероломная политика монголов, направленная к разъединению русских сил. Именно с целью предотвратить объединение владимирских и рязанских полков Батый направил во Владимир специальное посольство. В Лаврентьевской летописи, в своеобразном «Житии», записанном по случаю перенесения тела Юрия Всеволодовича из Ростова в столицу в 1239 г., имеются прямые указания на цели этого посольства: «Безбожныя Татары… прислали послы свое, злии ти кровопиици рекуще: мирися с нами»[202]. Правда, далее в летописи было записано, что «он же того не хотяще», но это, вероятно, вполне объяснимое преувеличение летописца, целиком соответствующее общему духу «Жития», которое стремилось подчеркнуть непримиримость «св. Юрия» по отношению к «безбожным татарам». Если владимирский князь и не поверил татарским предложениям мира, он, несомненно, попытался использовать переговоры для отсрочки нападения на свое княжество, что было крайне необходимо для собирания сил. В этих условиях помогать Рязани было опасно. Необходимо отметить, что великий князь Юрий неплохо использовал небольшой период времени (немногим больше месяца), который прошел от вторжения завоевателей в рязанские земли до их появления на владимирских рубежах, и сосредоточил значительные силы на предполагаемом пути монгольских отрядов.
Пунктом, где собирались владимирские полки для отпора монголо-татарам, был город Коломна, так как заболоченный лесной массив к северу от Оки, по обе стороны реки Пры, почти безлюдный, был совершенно не приспособлен для прохода больших масс конницы, и единственный удобный путь к центру Владимирского княжества лежал по льду Москвы-реки. Этот путь и запирала Коломна. Здесь, в стратегически важном пункте, на скрещении речных путей, собирались войска владимирского великого князя для отражения нашествия.
В исторической литературе имеет место известная недооценка сражения под Коломной: оно рассматривается просто как стычка передового отряда владимирской рати (чуть ли не «сторожи») с татарскими авангардами[203]. Анализ источников позволяет по-иному оценить сражение у Коломны и его место в событиях монголо-татарского нашествия на Северо-Восточную Русь.
Силы, собранные владимирским великим князем у Коломны, были значительными. Прежде всего здесь собрались владимирские полки во главе со старшим сыном великого князя — Всеволодом Юрьевичем. В Ипатьевской летописи имеется указание, что это был не «дозорный отряд», а все силы, которые успел собрать великий князь: «Юрьи посла сына своего Всеволода со всими людми»[204]. Кроме владимирской рати, к Коломне подошли остатки рязанских полков во главе с князем Романом Игоревичем. Суздальский летописец сообщает даже, что к Коломне пришла новгородская рать: «поиде Всеволод сынъ Юрьевъ внукъ Всеволожь и князь Романъ и Новгородци съ своими вой из Владимеря противу Татаромъ»[205]. Кроме того, в состав русской рати под Коломной входили полки ряда княжеств и городов: пронские, московские и др.
Летописи единодушно свидетельствуют о больших масштабах сражения под Коломной: «Бысть сеча велика» (Лаврентьевская и Суздальская летописи), «бишася крепко» (Новгородская I и Тверская летописи), «ту у Коломны бысть им бой крепок» (Львовская летопись). О крупном сражении говорят восточные источники. Рашид-ад-Дин сообщает, что от Рязани к «городу Икэ» (Коломне) пошли все царевичи-чингизиды, осаждавшие Рязань (Вату, Орда, Гуюк-хан, Кулькан, Кадан и Бури), т. е. под Коломной собрались основные силы монголо-татар. Кроме того, Рашид-ад-Дин отмечает, что под Коломной «Кулькану была нанесена там рана и он умер»[206]. При монгольских обычаях ведения боя, когда и сотники, и тысячники, и темники, не говоря уже о ханах, руководили войсками, находясь позади боевых линий, гибель царевича-чингизида (каким был Кулькан) была возможна лишь в большом сражении, которое сопровождалось нарушением боевого порядка и глубоким прорывом противника. Кстати сказать, Кулькан был единственным царевичем-чингизидом, погибшим во время нашествия на Восточную Европу.
По количеству собранных войск и упорству сражения можно считать бой под Коломной одним из самых значительных событий похода Батыя на Северо-Восточную Русь. Это была попытка объединенной владимирской рати сдержать наступление на рубежах Владимирского княжества.
Картина сражения под Коломной восстанавливается по летописям в таком виде: русские полки стояли станом у стен Коломны, за «надолбами». Вперед был выслан сторожевой отряд воеводы Еремея Глебовича («посла Еремея Глебовича во сторожех воеводою»). Монгольская конница подошла с юга, со стороны Оки и «оступиша» русскую рать у Коломны. Русские воины «бишася крепко и быс сеча велика», однако монголо-татары после ожесточенного боя смяли владимирские полки и «погнаша их к надолбомъ, и ту оубиша князя Романа, а оу Всеволожа воеводу его Еремея, и иных много мужей побита, а Всеволод в мале дружине прибежа в Володимерь»[207].
Разбив под Коломной объединенную владимирскую рать и разграбив город, монголы двинулись по льду Москвы-реки дальше на север, в глубь владимирских земель. «Татарове же поидоша к Москве», — сообщает Лаврентьевская летопись. Москва, где в это время находился сын великого князя Владимир Юрьевич «с малым войском», оказала завоевателям упорное сопротивление. Рашид-ад-Дин отмечает, что только «сообща в пять дней» монголо-татары взяли Москву[208]. Город был разрушен. «Взяша Москву Татарове и воеводу убиша Филипа Нянка, а князя Володимера яша руками…, а люди избиша от старьца и до сущего младенца, а град и церкови святыя огневи предаша, и монастыри вси и села пожгоша, и много имения вьземше, отъидоша»[209].
Разграбив и предав огню город и его окрестности («и села пожгоша»), монголо-татары по льду Москвы-реки двинулись дальше на север. Весь путь от Москвы до Владимира занял 13–14 дней. За это время татарская рать преодолела расстояние примерно в 200 км. Летописцы не сообщают, каким путем шел на Владимир Батый. Наиболее вероятным представляется, что татарское войско дошло до Клязьмы и по льду реки Клязьмы направилось на восток, к Владимиру. Движение по льду рек — единственно удобному пути в массивах лесов в условиях глубокого снежного покрова — было вообще характерно для нашествия Батыя на Северо-Восточную Русь.
Поход главных сил Батыя от Рязани к Владимиру интересен в том отношении, что поддается датировке и позволяет выяснить среднюю скорость движения монголо-татарского войска с обозами и осадными машинами в условиях зимы и лесистой местности. Из Рязани монголо-татары двинулись на север 1 января 1238 г. и подошли к Москве примерно 15 января, преодолев расстояние в 250 км за 14–15 дней. От Москвы монголо-татары 20–21 января направились к Владимиру и достигли столицы Владимирского княжества 4 февраля 1238 г. (расстояние около 200 км). Таким образом, средняя скорость движения главных сил Батыя с обозами и осадным парком равнялась примерно 15 км в сутки. Отдельные отряды татарской конницы делали в условиях зимы дневные переходы по 30–35 км[210].
4
4 февраля 1238 г. монголо-татары подошли к Владимиру. Столица Северо-Восточной Руси, город Владимир, окруженный новыми стенами с мощными надвратными каменными башнями, был сильной крепостью. С юга его прикрывала река Клязьма, с востока и севера — река Лыбедь с обрывистыми берегами и оврагами. Три оборонительные полосы нужно было преодолеть врагу, чтобы прорваться к центру города: валы и стены «Нового города», валы и стены «Мономахова», или «Печерного города», и, наконец, каменные стены детинца. Н. Н. Воронин специально отмечает «монументальный боевой характер укреплений детинца», которые включали «стены, сложенные из туфовых плит, смыкавшиеся с городскими валами, и мощную надвратную башню с церковью Иоакима и Анны, сделанную как подобие Золотых Ворот»[211]. Целый ряд каменных церквей и монастырей в черте города могли служить дополнительными опорными пунктами (Успенский и Рождественский монастыри, церкви св. Спаса, св. Георгия, Воздвиженская на Торгу, Дмитриевский и Успенский соборы).
К моменту осады в городе сложилась очень тревожная обстановка. Князь Всеволод Юрьевич, который «в мале дружине прибежа в Володимерь», принес известие о разгроме русских полков под Коломной. Новые войска еще не собрались и ожидать их не было времени: монголо-татары были на пути во Владимир. В этих условиях Юрий Всеволодович принял решение оставить часть собранных войск для обороны города, а самому отправиться на север и продолжать сбор войск. Лаврентьевская летопись сообщает, что «выеха Юрьи из Володимеря в мале дружине, оурядивъ сыны своя в собе место, Всеволода и Мстислава, и еха на Волъгу… совкупляти вое противу Татаром»[212]. Интересные подробности этих событий приводит В. Н. Татищев. По его словам, после возвращения Всеволода Юрьевича, разбитого татарами под Коломной, великий князь Юрий Всеволодович «созвал всех на совет» и «разсуждали, что делать». Показательно, что о том, чтобы Юрий остался и оборонял город, не было и речи — настолько силен был страх перед татарами. «Многие разумные, — по словам В. Н. Татищева, — советовали княгинь и все имение и утвари церковные вывести в лесные места, а в городе оставить только одних военных для обороны». Другие возражали, что в этом случае защитники «оборонять город прилежно не будут», и предлагали «оставить в городе с княгинею и молодыми князи войска довольно, а князю со всеми полками, собравшись, стать недалеко от города в крепком месте, дабы татары, ведая войско вблизи, не смели города добывать»[213]. Трудно сказать, в какой степени достоверно свидетельство В. Н. Татищева. Во всяком случае, исходя из обстановки, оба предложения были вполне вероятными.
После отъезда великого князя во Владимире осталась часть войск во главе с сыновьями Юрия — Всеволодом и Мстиславом и воеводой Петром Ослядяковичем. Конечно, в столицу собралось население окрестных сел и городков, ища спасения от татар, и из него можно было набрать дополнительные силы, но немногочисленной дружины и наскоро собранного ополчения, к тому же деморализованных слухами о страшной силе татар, оказалось недостаточно для успешной обороны города.
Батый подошел к Владимиру «февраля на 4 день, на память св. Семеона во вторник»[214] с наиболее уязвимой стороны, с запада, где перед Золотыми Воротами лежало ровное поле. Татарский отряд, ведя за собой взятого в плен при разгроме Москвы князя Владимира Юрьевича, появился перед Золотыми Воротами и потребовал добровольной сдачи города. После отказа владимирцев татары убили Владимира Юрьевича на глазах его братьев. Часть татарских отрядов объехала вокруг города, осматривая укрепления, а главные силы Батыя остановились лагерем перед Золотыми Воротами: «Татарове, отшедше от Золотых Воротъ и объехаша весь градъ и сташа станом пред Золотыми враты, назрееме множество вой бе-щислено около всего града»[215]. Началась осада.
Штурму Владимира предшествовал разгром татарским отрядом города Суздаля. Летописец сообщает, что «Татарове, станы свое оурядивъ оу города Володимеря, а сами идоша взяша Суждаль». Этот короткий поход вполне объясним. Начиная осаду столицы, татары узнали об отступлении Юрия Всеволодовича с частью войска на север и опасались внезапного удара. Наиболее вероятным направлением контрудара Юрия мог быть Суздаль, прикрывавший дорогу из Владимира на север по реке Нерли. На эту крепость, находящуюся всего в 30 км от столицы, мог опереться Юрий Всеволодович.
Суздаль, оставшийся почти без защитников и лишенный ввиду зимнего времени своего основного прикрытия — водных рубежей, был взят монголо-татарами сходу; во всяком случае, 6 февраля татарский отряд, громивший Суздаль, уже вернулся к Владимиру. Суздаль был разграблен и сожжен, население его перебито или уведено в плен; были уничтожены также поселения и монастыри в окрестностях города.
Между тем подготовка к штурму Владимира продолжалась. «В субботу мясопустую, — сообщает летописец, — начаша наряжати лесы и порокы ставиша до вечера, а на ночь огородиша тыном около всего города Володимиря». Непрерывно били татарские камнеметные орудия — «пороки». Для устрашения защитников города завоеватели проводили под стенами тысячные толпы пленных. В этот решительный момент, накануне общего штурма, руководившие обороной князья бежали из города. По сообщению южнорусского летописца, князь Всеволод Юрьевич «оубояся» и «самъ из град изииде с маломъ дроужины и несы со собою дары многий, надеяше, бо ся от него (Батыя. — В. К.) животъ прияти»[216], но был убит татарами. Суздальский летописец, явно стремясь замолчать этот позорный эпизод, ограничивается туманным замечанием о том, что «Всеволодъ с братом вне града убиты»[217].
6 февраля стенобитные машины монголо-татар в нескольких местах пробили городские стены, однако в этот день защитники Владимира сумели отбить штурм и «во град ихъ не пустили».
Рано утром следующего дня штурм Владимира возобновился: «В неделю мясопустую, по заоутрени, приступиша к городу месяца февраля въ 7 [день]». Основной удар монголо-татары наносили с запада, со стороны «Нового города», где стены не были прикрыты естественными препятствиями. Стенобитные орудия пробили городскую стену «у Золотых Ворот, у св. Спаса». Прорыв «от Золотых Ворот», о котором сообщают летописцы, не следует понимать буквально: татары разбили не каменную твердыню ворот, а деревянную стену неподалеку от них, что было гораздо легче. Об этом свидетельствует указание летописцев на направление прорыва — «у святого Спаса». Церковь Спаса располагалась в «Новом городе», несколько южнее Золотых Ворот. Н. Н. Воронин на основании анализа летописных текстов и обследования Золотых Ворот прямо утверждает: «Не видно, чтобы татары тратили силы на осаду каменной твердыни Золотых Ворот; видимо, не на них был направлен обстрел пороков»[218]. Одновременно или несколько позднее укрепления «Нового города» были прорваны еще в нескольких местах: у «Ирининых», «Медяных» и «Волжских» ворот. «Наметавше в ров сырого леса» (во избежание поджога завалов защитниками), монголо-татары с разных сторон ворвались в «Новый город». Летописец сообщает, что татары «от Золотых Ворот, у св. Спаса внидоша по примету чересъ город, а сюде от северныя страны от Лыбеди ко Орининым воротом, и к Медяным, а сюде от Клязмы к Волжскым воротом, а тако вскоре взята Новый град»[219]. Ворвавшись за городские стены, татары «запалиша и огнемъ». Во время пожара погибли многие защитники «Нового города» («людье уже огнем кончаваются»)[220].
К середине дня 7 февраля объятый пожаром «Новый город» был захвачен монголо-татарами («взяша город до обеда»). По пылающим улицам оставшиеся в живых защитники «Нового города» бежали в средний, «Печерний город» («и вси людье бежаша в Печернии городъ»). Преследуя их, монголо-татары ворвались в «Средний город». Видимо, большого сопротивления здесь им оказано не было, так как летописцы даже не упоминают о каких-нибудь боях на стенах «Среднего города». В. Н. Татищев пишет, что «оборонять было уже некому, многих тут побили и пленили»[221]. Так же сходу были прорваны монголо-татарами каменные стены владимирского детинца, последнего оплота защитников владимирской столицы. Далее летописцы сообщают о драматическом эпизоде сожжения татарами соборной церкви, где собралась великокняжеская семья и «множество бояр и народа». Гибель в огне укрывшихся в соборе людей — последний эпизод обороны великого города.
Ожесточенное сопротивление защитников Владимира, несмотря на подавляющее численное превосходство завоевателей и бегство из города руководивших обороной князей, нанесло монголо-татарам большой урон. Восточные источники, сообщая о взятии Владимира, рисуют картину длительного и упорного сражения. Рашид-ад-Дин в «Истории Угедей-каана» пишет, что монголы «город Юргия Великого взяли в 8 дней. Они (осажденные) ожесточенно сражались. Менгу-хан лично совершал богатырские подвиги, пока не разбил их»[222]. Владимир явился последним городом Северо-Восточной Руси, который осаждали объединенные силы Батыя.
5
После взятия Владимира монголо-татары начали громить города Владимиро-Суздальской земли. Этот этап похода характеризуется гибелью большинства городов в междуречье Клязьмы и Верхней Волги. В феврале 1238 г. завоеватели несколькими крупными отрядами двинулись от столицы по основным речным и торговым путям, разрушая города, являвшиеся центрами сопротивления. Походы монголо-татар в феврале 1238 г. были направлены на разгром городов — центров сопротивления, а также на уничтожение остатков владимирских войск, которые собирал бежавший «за Волгу» великий князь Юрий Всеволодович; кроме того, они должны были отрезать великокняжеский «стан» от Южной Руси и Новгорода, откуда можно было ожидать подкреплений. Решая эти задачи, монгольские отряды двинулись от Владимира в трех основных направлениях: на север, к Ростову, на восток — к Средней Волге (на Городец), на северо-запад — к Твери и Торжку.
Основные силы Батыя шли от Владимира на север для разгрома великого князя Юрия Всеволодовича. Летописец сообщает, что после падения столицы монголо-татары «поидоша на великого князя Георгия» (Юрия), и указывает основное направление их движения — «к Ростову». Монголо-татарское войско прошло по льду реки Нерли и, не доходя до Переяславля-Залесского, повернуло на север, к озеру Неро. Ростов, покинутый князем и дружиной, сдался завоевателям без боя[223]. От Ростова монгольские войска пошли в двух направлениях: многочисленная рать во главе с Бурундаем двинулась на север по льду реки Устье и далее по равнине — к Угличу[224], а другой большой отряд направился вдоль реки Которосли к Ярославлю. Эти направления движения татарских отрядов от Ростова, зафиксированные летописями, вполне объяснимы. Через Углич лежала кратчайшая дорога к притокам Мологи, к Сити, где стоял лагерем великий князь Юрий Всеволодович; сведения о его точном местоположении вполне могли дойти до татар. Поход к Ярославлю и далее по Волге к Костроме через богатые волжские города отрезал Юрию Всеволодовичу отступление к Волге и обеспечивал где-то в районе Костромы встречу с другим татарским отрядом, двигавшимся вверх по Волге от Городца.
Никаких подробностей взятия Ярославля, Костромы и других городов по Волге летописцы не сообщают. На основании археологических данных можно предположить, что Ярославль был сильно разрушен и долго не мог оправиться[225]. Отражением татарского погрома города является местное предание о сражении с татарами на «Тутовой горе», в котором погибли все защитники Ярославля. Еще меньше данных о взятии Костромы. Предположение дореволюционных историков в том, что Кострома находилась на правом берегу Волги и впоследствии, сожженная татарами, запустела и была перенесена на левый берег[226], опровергнуто материалами археологических раскопок 1950 г.[227].
Татарский отряд, направлявшийся от Владимира на восток, к Средней Волге, прошел по реке Клязьме до Стародума и напрямик через леса двинулся к Городцу Радилову[228]. От Городца татарская рать поднялась вверх по Волге, разрушая приволжские города («по Волзе все грады поплениша»), к Костроме. Кострома, видимо, была местом, где встретились татарские отряды, пришедшие от Ярославля и от Городца. Отдельные отряды татарской конницы заходили далеко на север и северо-восток. Летописцы сообщают о походах татарских отрядов на Галич-Мерьский и даже на Вологду.
Для монгольских отрядов, двигавшихся от Владимира на северо-запад, первым объектом нападения стал Переяславль-Залесский — сильная крепость на кратчайшем водном пути из бассейна реки Клязьмы к Новгороду[229]. Большое татарское войско[230] по реке Нерли подошло в середине февраля к Переяславлю и после пятидневной осады взяло город штурмом: «ини идоша на Переяславль и тъ взята» (Лаврентьевская летопись).
От Переяславля-Залесского татарские отряды двинулись в нескольких направлениях. Часть из них, видимо, пошла на помощь Бурундаю к Ростову, другая часть присоединилась к татарской рати, еще раньше свернувшей с Нерли на Юрьев, а остальные войска по льду Плещеева озера и реке Нерли (Волжской) двинулись на Кснятин, чтобы перерезать Волжский путь. Татарское войско, двигавшееся по Нерли к Волге, взяло Кснятин и быстро продвигалось вверх по Волге к Твери и Торжку. Другая татарская рать взяла Юрьев и пошла дальше на запад, через Дмитров, Волок-Ламский и Тверь к Торжку. Суздальский летописец сообщает, что монголо-татары после взятия Переяславля «город мнози поплениша, Юрьевъ, Дмитровъ, Волокъ, Тверь»[231]. Под Тверью татарские войска, двигавшиеся от Волока, соединились с отрядами, поднимавшимися вверх по Волге от Кснятина.
Выявляется нечто вроде огромных «клещей», составлявших характерную особенность татарской тактики. Одни «клещи» охватили землю к северо-западу от Владимира (от Переяславля — Юрьева — Кснятина до Волока — Твери), другие — междуречье рек Клязьмы и Волги.
В результате февральских походов 1238 г. монголо-татарами были разрушены русские города на огромной территории, от Средней Волги до Твери. Летописец сообщает, что Батый, «взяша городовъ 14, опрочь свободъ и погостовъ во один месяць февраль»[232]. Сопоставление данных Лаврентьевской, Суздальской (по Академическому списку) и Симеоновской летописей дает возможность восстановить список городов, взятых монголо-татарами в феврале 1238 г.: Ростов, Ярославль, Городец, Галич-Мерьский, Переяславль-Залесский, Торжок, Юрьев, Дмитров, Волок-Ламский, Тверь, Кострома, Углич, Кашин, Кснятин. В. Н. Татищев добавляет к этому списку Стародуб и Константинов[233], а Воскресенский список «Русского хронографа» — город Вологду[234]. По существу, этот список включает все более или менее крупные города Верхней Волги и междуречья Клязьмы и Волги.
К началу марта 1238 г. монголо-татарские отряды широким фронтом вышли на рубеж Верхней Волги. Великий князь Юрий Всеволодович, собиравший войска в стане на Сити, оказался в непосредственной близости от татарских авангардов. От Углича и Кашина к Сити двинулась большая татарская рать во главе с Бурундаем.
6
Битва на реке Сити, в которой великому владимирскому князю было нанесено решительное поражение и сам он «бог весть како скончася», описана всеми русскими летописцами. Правда, в основном летописные известия о битве на реке Сити весьма лаконичны и дублируют друг друга, но в сумме все-таки дают возможность воссоздать картину последнего сражения владимирских войск.
Непосредственно перед осадой Владимира великий князь Юрий Всеволодович, покинув свою обреченную столицу, бежал на Север. Лаврентьевская летопись сообщает: «Выеха Юрьи из Володимеря в мале дружине, оурядивъ сыны своя в собе место, Всеволода и Мстислава»[235]. С Юрием Всеволодовичем, кроме «малой дружины», уехали из Владимира его племянники Василек, Всеволод и Владимир Константиновичи. О направлении отъезда великого князя летописцы, дополняя друг друга, сообщают следующее: «Еха на Волъгу» (Лаврентьевская летопись), «выступи из Володимеря и бежа на Ярославль» (НПЛ), «поиде к Ярославлю, а оттоле за Волгу, и ста на Сити» (Тверская летопись). Сообщают летописцы и о цели отъезда Юрия Всеволодовича за Волгу: «Нача Юрьи князь великыи совкупляти вое противу Татаром» (Лаврентьевская летопись), «совокоупляющоу емоу около себе вой» (Ипатьевская летопись). В первую очередь помощь ожидалась от князя Ярослава Всеволодовича и от другого брата Юрия — Святослава. Суздальский летописец так и пишет: «Ждучи к робе брата своего Ярослава с полкы и Святослава с дружиною своей»[236]. Кроме того, на Сить, в великокняжеский стан, бежали князья из мелких городов и княжеств, подвергнувшихся татарскому погрому. Так, князь Юрий Стародубский увез при приближении татар семью и имущество «за Городец за Волгу в леса», а сам пошел к Юрию Всеволодовичу на Сить «с малым войском»[237].
Монголо-татары начали поход против Юрия Всеволодовича немедленно после падения Владимира. Сначала они «погнашася по Юрьи по князи на Ярославль». Однако от Ростова основные силы во главе с Бурундаем повернули прямо на север, на Углич (получив, видимо, от пленных более точные сведения о местоположении великокняжеского стана); утром 4 марта татарские авангарды подошли к реке Сити. Великий князь Юрий Всеволодович так и не смог собрать достаточных сил. Правда, Святослав Всеволодович все-таки успел подойти со своей дружиной (Лаврентьевская летопись упоминает его в числе павших на Сити князей), но Ярослава великий князь так и не дождался. «И жда брата своего Ярослава, и не бе его», — печально отмечает летописец.
Вероятно, слухи о приближении врага дошли до великого князя, и он принял некоторые меры предосторожности: «повеле воеводе своему Жиро-славу Михайловичу совокупляти воинство и окрепляти люди, и готовитися на брань», послал трехтысячный отряд Дорожа «пытати Татаръ»[238]. Однако татары опередили. Их продвижение оказалось неожиданно быстрым для великого князя. Известную роль сыграла и беспечность князя Юрия Ипатьевская летопись прямо указывает, что Юрий стоял на Сити, «не имеющоу сторожии»[239]. Отряд воеводы Дорофея Федоровича («Дорожа»), выдвинутый для рекогносцировки, не смог предупредить неожиданного нападения: «Княз же Юрьи посла Дорожа в просики в трех тысячах мужь и прибежа Дорож, и реч: а оуже, княже, обошли сут нас около Татары». Русские полки не успели даже как следует построиться для боя. «Нача князь полки ставити около себя, и се внезапу татарове приспеша, князь же не успев ничто же, побеже», — сообщает летописец[240].
Битва, несмотря на внезапность нападения п большое численное превосходство татарского войска, была упорной. Русские полки, не успевшие даже как следует построиться, «поидоша противу поганым и сступишася обои, и бысь сеча зла». Войско Юрия Всеволодовича не выдержало удара татарской конницы и «побегоша пред иноплеменники». Во время преследования многие русские воины были убиты, погиб и сам великий князь: «Убиен быс великий князь Юрий Всеволодичъ на рице на Сити и вой его мнози погибоша»[241]. Подробностей битвы летописи не сообщают, неизвестны даже обстоятельства гибели самого великого князя. «Бог же весть, како скончася, много бо глаголют о нем иные», — замечает Новгородский летописец. Немного прибавляют к описанию битвы на Сити и восточные источники. Рашид-ад-Дин не придавал битве на Сити особого значения; в его представлении это была просто погоня за бежавшим и прятавшимся в лесах князем. «Князь же той страны Георгий старший, — пишет Рашид-ад-Дин, — убежал и скрылся в лесу; его также взяли и убили»[242].
Дальнейшая детализация сражения на реке Сити связана с использованием археологических материалов. К числу проблем, которые пытались разрешить исследователи привлечением археологических материалов, относятся: уточнение местоположения стана Юрия Всеволодовича на Сити и места боя; восстановление хода сражения на основе данных археологии и топонимики; проверка летописных известий о битве на Сити. Археологические исследования в бассейне реки Сити, продолжавшиеся несколько десятков лет, могут служить примером того, как на основании примерно одинаковых исходных материалов исследователи приходят к совершенно различным выводам.
Впервые побывал на реке Сити с целью обследования предполагаемого места сражения с татарами М. П. Погодин в 1848 г. На основании расспросов старожилов и обследования курганных групп М. П. Погодин назвал в качестве места битвы великокняжеских полков с монголо-татарами окрестности с. Боженки в верховьях Сити (Кашинский уезд, на границе Ярославской и Тверской губерний)[243].
А. Преображенский, обследовавший курганы Сити в 1853 г., приводит интересные данные об остатках укреплений. На левом берегу реки, «верстах в 12 от с. Покровского, а в прямом направлении от реки Сити верстах в 8», им были обнаружены невысокие насыпи, причем опрошенные крестьяне соседних деревень указывали, что «прежде от насыпи до насыпи приметна была небольшая канава, так что насыпи с канавой образовали продолговатый четвероугольник». Кроме того, тоже на левом берегу Сити, «верстах в 2-х от с. Покровского», имелся «земляной вал длиной более 15 сажен, высотой до 3-х и около 7 сажен в подошве». Местные жители рассказывали А, Преображенскому о находках в вале и около него «человеческих костей и старинного оружия»[244].
Ф. Я. Никольский в 1859 г. писал, что могильные насыпи и различного рода земляные укрепления прослеживались по берегам Сити от устья до сел Красное и Боженки в Тверской губернии — «с бардышами, стрелами и прочими находками». В окрестностях села Покровского Ф. Я. Никольским отмечались сохранившиеся к моменту его поездки «земляные городки», где, «по местному преданию, убит великий князь Юрий Всеволодович»[245].
И. Троицкий считал местом битвы при Сити Кашинский уезд Тверской губернии, в районе селений Могилицы и Боженки, причем сражение «занимало большое пространство около реки Сити; даже и ныне в некоторых местах, например, около села Новаго, находят кресты и остатки бранных орудий; находят их и около сел Байловского, Семеновского и Покровского»[246].
Подробное описание ситских курганов составлено Н. П. Сабанеевым. По его наблюдениям, в верховьях Сити (в том числе и в районе сел Боженки и Могилицы) вплоть до с. Станилова курганов не было. Первая группа из 10 курганов находилась на правом берегу Сити, недалеко от села Покровского; далее все курганы располагались на левом берегу реки Сити. Из многочисленных курганов Сити (до 200) особенно интересна курганная группа на левом берегу к северо-востоку от села Покровского; девять курганов этой группы расположены на невысоком уступе, который Н. П. Сабанеев считал остатками городища.
24 кургана у с. Покровского, под деревнями Игнатове и Мерзлеево, были раскопаны. Погребения части курганов погибли, описание находок, данное Н. П. Сабанеевым, страдает краткостью и недостаточной точностью, однако и в таком виде результаты раскопок представляли большой интерес. Сабанеев отмечал, что некоторые костяки были обнаружены разрозненными, конечности их были отделены еще до погребения (Игнатьевский курган), на многих костяках «очень ясно видны следы холодного оружия: у некоторых кости перерублены, у других черепа несут ясные следы сильных проломов и разсеков, и, наконец, у третьих между ребрами находили перержавевшие лезвия небольших железных ножей»[247]. «Боевое значение» курганов Сабанеев подтверждал также тем фактом, что при костяках было обнаружено очень мало вещей, а часть раскопанных курганов «принадлежит татарам». Интересно отметить, что часть захоронений курганов (до 10 %) имела неправильную ориентировку, обычную при поспешном погребении в зимних условиях (подобное явление было отмечено А. Л. Монгайтом при раскопках кладбища жертв татарского погрома в Старой Рязани). Кроме того, Н. П. Сабанеев писал, что курганы Сити (имелись в виду раскопанные им курганные группы в районе с. Покровского) по характеру погребений и сопутствующему материалу весьма похожи на владимирские курганы времени монголо-татарского нашествия, раскопанные в 1866 г. Н. И. Нероновым (так называемая «Владимирская малая группа»). На основании осмотра местности и расспросов старожилов Н. П. Сабанеев писал, что «кости и остатки оружия до сих пор встречаются в полях и вымываются водой, а в старину это случалось гораздо чаще»[248].
Картину битвы на Сити Н. П. Сабанеев восстанавливает в таком виде: татары подошли с запада, «переяславско-кснятинской дорогой через Кашин», причем в «истоках Сити происходила только стычка передового отряда Дорожа, а главная масса войска, застигнутая врасплох в стане, обратилась в бегство и усеяла своими трупами берега Сити вплоть до самого устья».
Примерно так же представлял сражение на реке Сити в 1238 г. и В. И. Лествицын. По его мнению, в районе с. Боженки в верховьях Сити находились курганы воинов Дорожа, а главная битва произошла у с. Станилова, с которым местное народное предание связывало похороны убитого Юрия Всеволодовича[249].
Против характеристики ситских курганов, как имевших «боевое значение», выступил в 1881 г. Л. К. Ивановский. Ивановский считал, что следы лагеря Юрия Всеволодовича на Сити вообще не могли сохраниться, так как «в такое время года становиться лагерем крайне неудобно, а земляных окопов делать, при тогдашних средствах, и совсем нельзя; а поэтому нам кажется вероятнее, что стана совсем не было, войска же были просто расквартированы по деревням». Полемизируя с Н. П. Сабанеевым, Л. К. Ивановский утверждал, что курганы Сити относились целиком к X–XI вв., и не имели военного происхождения; их насыпала, по словам Л. К. Ивановского, «мирная меря и весь»[250].
При всей видимой убедительности (всего Л. К. Ивановским было раскопано около 150 курганов) данные Л. К. Ивановского не могут опровергнуть выводы Н. П. Сабанеева. Прежде всего, в отчете Л. К. Ивановского не указано, о каких группах курганов шла речь; несомненно, на Сити, среди нескольких сот курганов, было много и более ранних погребений, носящих характер мирного захоронения. Группа курганов у с. Покровского, раскопанная Н. П. Сабанеевым, в отчете Л. К. Ивановского вообще не упоминалась; не были использованы также и указания на многочисленные находки вооружения и костяков местными жителями в первой половине XIX в. Однако публикация результатов раскопок Л. К. Ивановского привела к тому, что историки перестали связывать курганы Сити и остатки земляных укреплений с битвой Юрия Всеволодовича с татарами и впоследствии пытались уточнить место битвы и ее ход исключительно на материалах топонимики и местных преданий. Так, В. И. Лествицын в 1886 г., основываясь целиком на народных преданиях, называл местом сражения окрестности деревни Игнатове Ярославской губернии[251], а Н. Н. Овсянников в 1889 г. — село Боженки, причем единственным аргументом его было наличие у с. Боженки каких-то «Батыевых деревьев», известных местным крестьянам[252].
Раскопки курганов на реке Сити продолжил в 1887 г. А. С. Гацисский. Раскопанная им «Боженковская группа» курганов носила, по определению А. С. Гацисского, «чисто этнографический характер». Покровских курганов А. С. Гацисский не обследовал и в основу своих дальнейших изысканий о месте сражения на реке Сити положил «память народную, предания и географические названия». Местное предание, записанное А. С. Гацисским, связывает битву с окрестностями с. Боженки и даже «точно» определяет место, где погиб великий князь Юрий — на островке в топком болоте в 5 верстах от села Боженки. Схема сражения, разработанная А. С. Гацисским: «место битвы — окрестности села Боженки; преследование дрогнувших русских дружин — примерно до селений Станилова и Юрьевского»[253]. То же самое повторяет А. С. Гацисский и в книге «На Сундовике. В Жарах. На Сити, на реце», вышедшей в 1890 г. в Нижнем-Новгороде.
Больше дореволюционные историки вопросом о битве на реке Сити не занимались; в советской историографии события, связанные с битвой великокняжеских владимирских войск с Батыем на Сити, вообще не были предметом специального исследования, за исключением небольшой статьи краеведческого характера.
Несистематический характер раскопок, отсутствие полного описания археологических работ на реке Сити, противоречивые мнения историков, степень правильности аргументации которых почти невозможно проверить, выдвижение «памяти народной» в качестве основного источника исследования — все это вызывает большие трудности при подведении итогов. Только новые археологические работы на реке Сити, проведенные современными научными методами, могут внести ясность в этот вопрос. Между тем материала такого рода почти нет.
Разгром Северо-Восточной Руси монголо-татарской «облавой» (весна 1238 г.)
В 1932–1933 гг. курганы на Сити были обследованы отрядом Средневолжской археологической экспедиции АИМК под руководством П. Н. Третьякова. В отчете о работе этого отряда констатируется, что «ряд курганных групп на р. Сити, осмотренных в 80-х годах прошлого столетия Ивановским, в настоящее время уничтожены раскопкой, многие распахиваются». В материалах экспедиции все же отмечается, что курганы на Сити у с. Покровского, Семеновского и у с. Семинского, как и ряд курганов на р. Себли, дали «вещи конца XII — начала XIII века»[254]. К сожалению, этим (правда, очень ценным) указанием и ограничиваются результаты археологических работ на Сити в 1932–1933 гг., которые могут быть использованы при исследовании вопроса о сражении на Сити. Археологическое обоснование летописных известий о сражении на Сити, по-видимому, не привлекло внимания археологов Средневолжской экспедиции.
Предварительные итоги, которые могут быть сделаны при обобщении археологического и этнографического материала, сводятся к следующему: находки на среднем течении реки Сити остатков вооружения и человеческих костей, а также обнаруженные при раскопках курганов костяки со следами ударов холодным оружием и сопутствующими предметами вооружения подтверждают летописные известия о большой битве на реке Сити. Центром сражения, на наш взгляд, был район села Покровского, в среднем течении Сити. Об этом свидетельствуют раскопки Н. П. Сабанеевым Покровской курганной группы, а также остатки городища со следами укреплений, отмеченного А. Преображенским, Ф. Я. Никольским и Н. П. Сабанеевым. Возражения Л. К. Ивановского о невозможности построить укрепленный лагерь в зимних условиях недостаточно убедительны, так как для своего стана Юрий Всеволодович мог использовать существовавшее ранее городище (кстати сказать, единственное городище, обнаруженное на Сити). Отмеченные историографией находки оружия и человеческих костей на большом пространстве вдоль реки Сити объясняются, вероятно, преследованием и избиением побежденных татарской конницей. Нет, конечно, оснований утверждать, что все многочисленные курганы Сити относятся к битве 1238 г. с татарами. Однако часть их, несомненно, явилась следствием погребения павших в битве русских воинов после отхода татар. Именно такими, на наш взгляд, были курганы около села Покровского. На наличие в этом районе курганов, датируемых началом XIII в., имеются указания в материалах археологической экспедиции 1932–1933 гг. Более полное и аргументированное освещение сражения на реке Сити трудно дать без привлечения дополнительных археологических материалов.
7
Почти одновременно с битвой на Сити, 5 марта 1238 г. татарским отрядом был взят город Торжок, крепость на южных рубежах Новгородской земли. Торжок занимал выгодное стратегическое положение: он запирал кратчайший путь из «Низовской земли» к Новгороду по реке Тверце. Торжок, выдержавший на своем веку множество осад, имел довольно сильные укрепления. Земляной вал на Борисоглебской стороне города, по описаниям позднейшего времени, имел в высоту 6 сажен[255]. Важное место в системе укреплений Торжка занимали водные рубежи; В. Н. Подключников относил Торжок, вписанный в петлю реки Тверцы, к крепостям, которые «прорытие искусственного канала превращало в расположенный на полукруглом острове замок»[256]. Правда, в условиях зимы это важное преимущество оборонявшихся в значительной мере исчезало, но все-таки Торжок был серьезным препятствием на пути к Новгороду и надолго задержал наступление монголо-татар.
По свидетельству Тверской летописи, татары подошли к Торжку «месяца февраля вь 22 день». Эта дата подтверждается Суздальским летописцем, который сообщает, что татары «отступиша град Торжекъ на Зборъ по Федорове неделе», «бишас по две недели» и взяли «месяца марта 5 [день]»[257], т. е. называет примерно ту же дату начала осады. К городу подступила та часть монгольского войска, которая, направляясь на запад и северо-запад от Переяславля-Залесского, разгромила города по Верхней Волге и в междуречье Оки и Верхней Волги. Новгородский летописец приводит подробности осады города: подступившие татары Торжок «отыниша тыномъ всь около, якоже инии гради имаху, и бишася порокы по две недели»[258]. В городе не было ни князя, ни княжеской дружины, и всю тяжесть обороны приняло на свои плечи посадское население во главе с выборными посадниками. (В числе погибших при штурме Торжка летописи не упоминают ни князя, ни воеводу: «оубиене быша Иванко посадникъ Новоторжкыи, Яким Влункович, Глеб Борисович, Михайло Моисеевич» — ПСРЛ, т. I, стб. 522). Гарнизон Торжка ожидал помощи из Новгорода, но она так и не пришла. «А из Новагорода не быс им помощи, — замечает суздальский летописец, — но уже хто ж стал себе в недоумении и в страсе». После двухнедельной осады и непрерывной работы татарских осадных машин «изнемогоша людие в граде». Наконец, 5 марта 1238 г. Торжок, обессиленный двухнедельной осадой, пал. Город был подвергнут страшному разгрому, большинство его жителей погибло: «Погании взяща град Торжек, и иссекоша вся от мужеска полу до женьска, иерескыи чинъ и чернеческыи, и все изобнажено и поругано, бедною и нужною смертью предаша»[259].
Говоря о «походе Батыя к Новогороду», историки обычно исходят из того, что под Торжком сосредоточились к этому времени значительные силы монголо-татар, и будто бы только истощение войск Батыя в результате непрерывных боев и приближение весны с ее распутицей и паводками принудили их вернуться, не дойдя 100 верст до богатого северного города. Однако дело обстояло несколько по-иному. Торжок осаждала и взяла штурмом только часть монголо-татарского войска, вероятно, даже не большая. Сражение на реке Сити, накануне штурма Торжка, которое произошло 4 марта, задержало значительные татарские силы во главе с Бурундаем. Другой большой татарский отряд находился на Волге, в районе Ярославля — Костромы. Ни то, ни другое монголо-татарское войско не могло быть в начале марта под Торжком[260].
Между тем летописцы сообщают, что монголо-татары двинулись по направлению к Новгороду немедленно после падения Торжка, преследуя уцелевших защитников города; ясно, что промедление в две недели делало преследование бесцельным. Тверская летопись, наиболее подробно описывавшая события осады, так сообщает после записи о падении города: «А за прочими людми гнашася безбожнии Татарове Серегерьскымъ путемъ до Игнача-креста, и все секучи люди, яко траву, и толико не дошедше за 100 версть до Новагорода»[261]. Буквально то же самое повторяет Львовская летопись: «А за прочими людьми гнашеся от Торжъку Сересейскимъ путемъ»[262]. Таким образом, можно с достаточным основанием предположить, что по направлению к Новгороду двигался лишь отдельный отряд татарской конницы, и его бросок не имел целью взятия города: это было простое преследование разбитого неприятеля, обычное для тактики монголо-татар.
Такая трактовка «похода» к Новгороду после падения Торжка дает возможность объяснить ряд неясных моментов этого этапа нашествия. Прежде всего становится понятным неожиданный поворот монголо-татарского войска «за 100 верстъ до Новагорода», который летописцы объясняют вмешательством небесных сил. Татарский отряд, преследовавший отступавших защитников Торжка и «все людие секуще, аки траву», просто закончил преследование и вернулся к главным силам. Он, конечно, и не имел намерения штурмовать многолюдный и сильный Новгород, успевший приготовиться к обороне: для такого похода требовались объединенные монголо-татарские силы, а они к началу марта были разбросаны по огромной русской равнине, ослаблены боями и обременены добычей.
Вполне объясним и второй неясный вопрос: почему монголы избрали для продвижения к Новгороду «Селигерский путь», который не является кратчайшим. Нельзя согласиться со сложными построениями военного историка М. Иванина или С. Ильина[263], которые приписывают монгольским ханам намерение выйти на «коммуникации» между Новгородом и Псковом, пройти областями, представлявшими «больше средств для продовольствия» войск, избежать переправы через большие реки и т. д. Эти построения в значительной степени искусственны и модернизируют военное искусство монголов, навряд ли способных несмотря на наличие определенных стратегических планов, строить такие сложные оперативные замыслы. Дело обстояло гораздо проще: монголо-татары не выбирали направления своего броска к Новгороду, а просто преследовали бежавших из Торжка «Селигерским путем» людей, на их «плечах» продвигаясь в глубь Новгородской земли.
Поворот татарского отряда от Новгорода на соединение с основными силами, согласно свидетельствам летописцев, произошел у «Игнача-креста», «за 100 верст до Новагорода»[264].
8
В исторической литературе бытует мнение, что монголо-татары после разгрома на Сити войск великого князя Юрия Всеволодовича сосредоточились в районе Торжка для похода на Новгород, но, вынужденные по ряду причин возвратиться, не дойдя до Новгорода, компактной массой направились на юг, в половецкие степи, пройдя по восточным землям Смоленского и Черниговского княжества. Однако сторонники такого мнения не учитывают следующего: к началу марта 1238 г. основные силы монголов были рассредоточены от Средней Волги до Торжка. Под Торжком и Тверью, на наиболее важном направлении на пути к Новгороду, находились отряды самого Батыя, которые разными путями пришли сюда от Переяславля-Залесского и Юрьева. Другая значительная группировка монголо-татар, разбившая князя Юрия Всеволодовича на реке Сити, располагалась в районе Углича — Кснятина (войско Бурундая). И, наконец, на Средней Волге, в районе Ярославля — Костромы, соединились татарские отряды, двигавшиеся от Ростова к Ярославлю и от Городца вверх по Волге.
Большие силы для похода на Новгород монголо-татары в лучшем случае могли бы собрать в конце марта — начале апреля. Но если учесть, что полчища Батыя с обозами и осадными машинами могли преодолеть расстояние от Новгорода до Торжка (около 300 км) минимум за 15–20 дней, то сосредоточение монгольских войск для похода на Новгород представляется совершенно бесцельным: в середине апреля новгородские леса и болота становились непроходимыми для больших масс конницы и осадной техники. Монголы и не пытались организовать в 1238 г. наступление на Новгород. В летописях нет никаких сведений о движении татарских отрядов от Углича и Ярославля к Торжку.
Ценнейшее указание о дальнейшем развитии событий содержится в «Истории Угедей-каана» Рашид-ад-Дина, который точно датирует свое сообщение: события, описанные им, произошли после того, как Юрий Всеволодович «ушел в лес», и его там «взяли и убили», т. е. сразу после битвы на реке Сити, в начале марта 1238 г. Рашид-ад-Дин указывает, что монголо-татары после разгрома на Сити войска Юрия Всеволодовича «ушли оттуда, порешив в совете идти туменами облавой и всякий город, крепость и область, которые им встретятся на пути, брать и разорять»[265].
Эта «большая облава» двинулась широким фронтом от Волги на юг. В приведенном рассказе Рашид-ад-Дина речь идет, видимо, о татарском войске, находившемся в районе реки Сити: отрядах Бурундая и Менгу-хана (о нем пишет Рашид-ад-Дин). От Ярославля и Костромы двигались на юг в общем направлении к Козельску отряды Кадана и Бури. Западный фланг облавы составляли отряды самого Батыя, направлявшиеся от Торжка и Твери. Продолжая рассказ об «облаве», Рашид-ад-Дин пишет: «При этом походе Батый пришел к городу Козельску»[266]. Об отходе Батыя от Торжка к Козельску сообщают и русские летописцы. Один из монгольских отрядов прошел еще западнее, по другую сторону брянских лесов, восточнее Смоленска[267] и далее, по Верхней Десне, где татарами был разрушен город Вщиж. Интересные данные о взятии Вщижа монголо-татарами сообщает Б. А. Рыбаков, проводивший в этом древнерусском удельном городе археологические раскопки. Весной 1238 г. монголо-татары, двигавшиеся из окрестностей Смоленска к Козельску, подвергли разгрому города Подесенья, в числе которых был Вщиж. Факт разорения Вщижа татарами подтверждается наличием на городище мощного слоя пожарища с предметами 30-х годов XIII в. Этот слой «удалось точно датировать временем Батыя — в пожарище был найден крест-энколпион, обычный для этих лет»[268].
В районе Вщижа татарский отряд повернул на восток, к Козельску, на соединение с остальными силами Батыя. Двигался этот отряд западной границей татарской «облавы». Восточную границу «облавы» можно определить только приблизительно. От Средней Волги она проходила западнее Гороховца (о разрушении которого летописцы сообщают под 1239 г.), севернее Рязани в общем направлении к Козельску[269].
Общая картина военных действий на этом этапе нашествия Батыя представляется в таком виде: в феврале — начале марта 1238 г. монголо-татары несколькими крупными отрядами прошли по речным и торговым путям, разрушив почти все владимирские города, и вышли на рубеж Верхней и Средней Волги. В марте отряды завоевателей, не сосредоточиваясь ни у Торжка, ни у какого-либо другого пункта, широким фронтом, «облавой тьмами», двинулись от Волги на юг, проходя по стране, сопротивление которой было подавлено предыдущими походами, разрушившими крупные города и разгромившими основные владимирские силы. Разбившись на мелкие отряды, монголо-татары при движении на юг подвергли сплошному опустошению все междуречье Оки и Волги. Были разгромлены не только города, но и сельские местности, обезлюдевшие в результате резни и угона населения «в полон». Этим объясняется страшное опустошение Северо-Восточной Руси, в которой, по образным словам летописца, «нес места, идеже не повоеваша».
Героическая оборона Козельска началась в конце марта или в начале апреля 1238 г.[270]. События обороны города довольно подробно освещены в летописях, однако о самом городе и характере его укреплений почти ничего неизвестно. Можно предположить, что Козельск был хорошо укреплен; во всяком случае, А. Н. Насонов называл Козельск, принадлежавший Черниговским князьям, «исключительно сильным и, по-видимому, многолюдным городом». Первоначально Козельск осадили только отряды Батыя, двигавшиеся от Торжка, но полуторамесячная осада не имела успеха — город отчаянно оборонялся. Рашид-ад-Дин сообщает: «Батый пришел к городу Козельску, и осаждая его два месяца, не смог овладеть им»[271].
Только после того, как к Козельску подошли монгольские войска с Волги, с обозом и осадной техникой, город пал. «Потом пришли Кадан и Бури, — продолжает Рашид-ад-Дин, — и взяли его (Козельск) в три дня». Летописец рисует яркую картину героической обороны Козельска: «Татарове ж, бьюшес, град прияти хотяще, разбившим стены града и взыдоша на вал. Козляне ж с ножы резахуся с ними, совет же сотвориша, изыти противу имъ на полкы Татарьскыа, и исшедшие из град, иссекоша праща их и на-падше на полкы и оубшпа от Татар 4000, сами ж избиени быша. Батый ж взя град Козелескъ и изби въся и до отрочате, ссущих млеко, а о князи Василии не ведомо се: инии глаголяху, яко в крови утопе, понеж бо млад бе. Оттоле ж в Татарех не смеяху его нарещи Козелескъ, но зваху его град Злыи, понеже бяше билися оу горад того, по семъ недел, и оубиша 3 сыны темничи. Татарове же искаша их и не обретоша их во множестве трупиа мертвых»[272].
Козельск, надолго задержавший отряды Батыя, стал, видимо, сборным пунктом для монголо-татар, опустошавших «облавой» Северо-Восточную Русь. Сюда собирались завоеватели для отдыха и подготовки к дальнейшему походу.
От Козельска объединенные силы монголо-татар двинулись на юг, в половецкие сгепи. «Батый ж взем Козелескъ и поиде в земълю Половетцкоую»[273]. Можно предположить, что в июне 1238 г., по дороге в степи, татарами был взят и разрушен город Курск. К середине лета монголо-татарские полчиша вышли в придонские степи. Здесь, в степях между Северным Донцом и Доном, расположились в 1238 г. основные кочевья Батыя[274].
IV. Монголо-татары в половецких степях (лето 1238 — осень 1240 г.)
Пребывание монголо-татар в половецких степях (лето 1238 — осень 1240 г.) является одним из наименее изученных периодов нашествия. В исторической литературе бытует мнение, что этот период нашествия — это время отступления завоевателей в степи для отдыха, «пополнения поредевших полков» и «восстановления конского состава» после зимнего тяжелого похода в Северо-Восточную Русь. Все время пребывания монголо-татар в половецких степях представляется как пауза, перерыв в нашествии, заполненный «собиранием сил» и отдельными, не объединенными общим планом походами «вспомогательных отрядов» завоевателей на окраины русских земель, только как время «подготовки» большого похода на Запад. Источники, в первую очередь восточные (сведения русских летописцев о пребывании монголо-татар в половецких степях очень скудны и неопределенны; события 1238 г. вообще выпали из поля зрения летописцев), дают совершенно иную картину: весь период пребывания Батыя в половецких степях, с лета 1238 до осени 1240 г., заполнен непрерывными войнами с половцами, аланами и черкесами, многочисленными походами на порубежные русские города, кровопролитными подавлениями народных восстаний.
Военные действия в Дешт-и-Кыпчак начались осенью 1238 г. вскоре после отступления монголо-татар в половецкие степи. Большое монгольское войско направилось в землю черкесов, за Кубань. «В год собаки, соответствующий 635 (1238 г.), — сообщает Рашид-ад-Дин, — осенью, Менгу-каан и Кадан пошли походом на черкесов и зимой убили государя тамошнего по имени Тукара»[275]. Почти одновременно началась война с половцами, которых монголо-татары ранее оттеснили за Дон. После записи об осеннем походе на черкесов и «страну Мерим», Рашид-ад-Дин сообщает: «Берке отправился в поход на кыпчаков и взял Арджумака, Куранба-са и Канерина, военачальников Беркута»[276]. Война с половцами была затяжной и кровопролитной, огромное количество половцев было перебито. Плано Карпини, проезжавший в 40-х годах XIII в. по Дешт-и-Кыпчак, писал: «В Комании мы нашли многочисленные головы и кости мертвых людей, лежащие на земле подобно навозу». О том же писал Рубрук, который не видел в опустевшей «Комании» ничего, «кроме огромного количества могил команов»[277].
Войны в половецких степях и на Северном Кавказе потребовали от ослабленных походом на Северо-Восточную Русь монголо-татарских войск больших усилий, и русский летописец смог записать под 1238 г., что на Руси «того же лет было мирно».
В 1239 г. монголо-татары активизировали военные действия в отношении русских княжеств. Их походы обрушивались на земли, окружавшие половецкие степи, и проводились с целью расширения покоренной территории и ликвидации возможных очагов сопротивления на границах Дешт-и-Кыпчака.
Зимой большое войско под командованием Гуюк-хана, Менгу-хана, Кадана и Бури двинулось на север, в область Мордвы и Мурома. Во время этого похода монголо-татары подавили восстание мордовских племен, взяли и разрушили Муром, опустошили земли по Нижней Клязьме и дошли до Нижнего Новгорода. Лаврентьевская летопись сообщает под этим годом, что «на зиму Татарове взяша Мордовьскую землю и Муром пожгоша, и по Клязме воеваша, и град св. Богородица Гороховець пожгоша, а сами идоша в станы своя». По свидетельству тверского летописца, монголо-татары выходили в 1239 г. на Волгу и взяли «Городецъ Радиловь на Волзе»[278]. В том же году другой монголо-татарский отряд опустошил Рязанское княжество: «Приходиша Батыеви Татарове въ Рязань и поплениша ю всю»[279].
В степях между Северным Донцом и Днепром продолжалась война войск хана Берке с половцами. Весной 1239 г. один из татарских отрядов, продвинувшихся к Днепру, разгромил город Переяславль, сильную крепость на рубежах Южной Руси, 3 марта 1239 г. после недолгой осады был «взять град Переяславль копьемъ, изби весь»[280].
Захват весной 1239 г. Переяславля, сильной крепости на левобережье Днепра, был одним из этапов подготовки большого похода на запад: Батый «поче посылати на град Роуськые». Следующий поход имел целью разгром Чернигова и городов по Нижней Десне и Сейму, так как Чернигово-Северская земля оставалась еще не завоеванной, угрожая правому флангу готовящегося к походу на запад монголо-татарского войска.
Чернигов был хорошо укреплен. Три оборонительные линии защищали город от врагов: на высоком берегу Десны расположился детинец, прикрытый с востока рекой Стрижень (приток Десны); вокруг детинца шел «окольный град», или «острог», окруженный «малым валом»; и, наконец, третья линия укреплений защищала обширное предгорье. Географическое положение близ рубежей русской земли и активное участие в междоусобных войнах создали на Руси мнение о Чернигове, как о городе, «славном мужеством граждан» и «богатом воями».
Монголо-татары появились в пределах Черниговского княжества осенью 1239 г. Псковская I летопись и «Летопись Авраамки» сообщают точную дату падения Чернигова — 18 октября 1239 г. Вероятно, во главе вторгшихся в Черниговское княжество монгольских войск стоял Менгу-хан (как полагает В. В. Мавродин), так как военные действия на западной окраине половецких степей вели вплоть до 1240 г. войска Менгу-хана. Гуюк-хана, Кадана и Бури (Рашид-ад-Дин). Монголо-татары вторглись в черниговские земли с юго-востока и «обьступиша град в силе тяжце». Попытка князя Станислава Глебовича прийти на помощь осажденному городу не удалась: под стенами Чернигова «побеженъ быс Мъстиславъ и множество от вой его избъенымъ быс». Начался ожесточенный бой на стенах города. Защитники Чернигова «со града метаху на Татарь камение съ стенъ за полтора перестрела, а камение якоже можаху четыре человеки силнии подъяти». После яростного боя на стенах, во время которого победа была «долго сомнительная» (Н. М. Карамзин), враги ворвались в город. «Взяша Татарове Черниговъ, — сообщает летописец, — град пожегше и люди избиша, и монастыре пограбиша»[281]. Следы пожара в слоях времени татарского погрома обнаружены археологами во многих местах Чернигова. В XIV–XV вв. на ряде участков древнего города жизнь вообще прекратилась. По интересным наблюдениям Б. А. Рыбакова, город долго не мог оправиться после татарского погрома и восстановился в прежних до-монгольских границах только в XVIII в.
От Чернигова монголо-татары двинулись на восток по Десне и далее — по Сейму. Это направление прослеживается по записи Лаврентьевской летописи, которая сообщает, что татары после погрома Чернигова взятого в плен «епископа Перфурья пустиша в Глухове, а сами идоша в станы свои». К северу от Чернигова татары, вероятно, не поднимались; во всяком случае, в Любече, находившемся всего в 50 км северо-западнее Чернигова, следов татарского погрома археологами не обнаружено. Зато восточнее Чернигова, по Десне и Сейму монголо-татарами были разрушены многочисленные города, построенные для защиты от кочевников (Путивль, Глухов, Вырь, Рыльск и др.), и опустошены сельские местности. Затем монгольская рать повернула на юг, к верховьям Северного Донца[282].
Последним монголо-татарским походом 1239 г. было завоевание зимой 1239 г. Крыма. Сюда, в степи северного Крыма и далее, «к берегу моря», бежали разбитые монголо-татарами в причерноморских степях половцы. Преследуя их, в Крым проникли монгольские войска. Никаких подробностей завоевания монголо-татарами Крыма источники не сообщают. Известно только, что к концу декабря 1239 г. татарская конница дошла до Сурожа[283].
Таким образом, в течение 1239 г. монголо-татарами были побеждены остатки непокоренных половецких племен, совершены большие походы в мордовские и муромские земли, завоевано почти все Левобережье Днепра и Крым. Татарские владения вплотную подошли к границам Южной Руси.
Монголо-татары в половецких степях. Лето 1238 — осень 1240 г.
О военных действиях в начале и середине 1240 г. известно немного. В начале 1240 г. (или в конце 1239 г.)[284] зимой монгольская рать под предводительством Менгу-хана подступала к Киеву: «Менькоу-канови же, пришедшоу сглядать град Кыева, ставшоу же емоу на оной стране Днепра во градъка Песочного, видивъ град, оудивися красоте его и величествоу его, присла послы свои к Михаилоу и ко гражаномъ, хотя е прельстити, и не послоушаша его»[285]. Этот поход Менгу-хана можно оценить как рекогносцировочный: сил для осады укрепленного Киева у Менгу-хана не было и он ограничился разведкой и коротким броском на правый берег Днепра для преследования отступавшего киевского князя Михаила Всеволодовича. Захватив «полон», Менгу-хан повернул обратно.
Весной 1240 г. значительное войско из «туменов» Гуюк-хана и Менгу-хана было двинуто на юг, по каспийскому побережью, к Дербенту. Рашид-ад-дин сообщает, что «весной, назначив войско для похода, они (Гуюк и Менгу. — В. К.) поручили его Букдаю и послали его к Тимур-Кохалка («Железные ворота») с тем, чтобы он занял его»[286].
Это продвижение на юг, на Кавказ, не было случайным. Силы улуса Джучи, частично освободившиеся после похода на Северо-Восточную Русь, были использованы для завершения общемонгольского предприятия — завоевания Кавказа. Монголы непрерывно наступали на Кавказ с юга. В 1236 г. монгольские войска опустошили Грузию и Армению; в 1238 г. покорили земли между Курой и Араксом, а в 1239 г. овладели Карсом и городом Ани, бывшей столицей Армении. Войска улуса Джучи принимали участие в общем монгольском наступлении на Кавказ ударами с севера. Народы Северного Кавказа оказывали упорное сопротивление завоевателям.
К осени 1240 г. подготовка большого похода на запад была закончена. Монголы завоевали области, оставшиеся непокоренными после похода 1237/38 г., подавили народные восстания в мордовских землях и Волжской Булгарии, заняли Крым и Северный Кавказ, разрушили русские укрепленные города на левобережье Днепра (Переяславль, Чернигов) и вплотную подошли к Киеву.
Прежде чем переходить к событиям завоевания монголо-татарами Южной Руси, остановимся еще на одном факте. По свидетельствам восточных источников, осенью 1240 г. великим монгольским ханом были отозваны из половецких степей Гуюк-хан и Менгу-хан. Рашид-ад-дин сообщает, что «Гуюк-хан и Менгу-хан… осенью года мыши (1240) согласно повелению каана Угедея возвратились из Дешт-и-Кыпчак» и «в год быка, соответствующий 638 (1241), расположились в своих ордах»[287]. О возвращении в Монголию перед походом на запад «царевичей с старшими эмирами» сообщает и «История Вассафа»[288]. В официальной китайской истории Юань-ши (перевод арх. Палладия) тоже имеется упоминание о том, что после похода на Северо-Восточную Русь «часть войск уходила в Монголию» и описывается пир у Батыя в честь уходивших «царевичей» и полководцев[289].
Если верить этим свидетельствам восточных источников, в Монголию накануне похода на запад отзывались значительные силы: Гуюк-хан и Менгу-хан командовали центральномонгольскими войсками, выделенными великим монгольским ханом в помощь Батыю в 1236 г. В дальнейшем походе Батыя на запад участвовали, кроме его братьев, всего три царевича-чингизида (Кадан, Бури, Бучек). Нашествие, таким образом, в какой-то степени утратило характер общемонгольского предприятия (каким был поход на Северо-Восточную Русь): в нем участвовали в основном силы улуса Джучи и вновь покоренных народов, т. е. значительно меньшие, чем в походе Батыя на Владимиро-Суздальскую Русь. Как показали дальнейшие события, этих сил, к тому же значительно ослабленных героическим сопротивлением русского народа, оказалось недостаточно для разгрома феодальных государств Центральной Европы.
V. Похода Батыя на Южную и Юго-Западную Русь (осень1240 — весна 1241 г.)
В исторической литературе изложение фактов похода Батыя на Южную Русь начинают обычно с осады Киева; события, предшествовавшие взятию «матери городов русских» и не нашедшие отражения в летописях, выпадают из поля зрения исследователей. Между тем привлечение восточных источников и археологического материала позволяет в какой-то мере восстановить историю и этого этапа похода.
Рашид-ад-Дин в «Истории царевичей Дешт-и-Кыпчак» указывает, что осенью 1240 г. «царевичи Бату с братьями, Бури и Бучек направились походом" в ""страну" русских и черных шапок (черных клобуков)»[290], поселения которых прикрывали со стороны степей южнорусские земли. Основной областью расселения черных клобуков (по К. В. Кудряшову) были земли к югу и юго-востоку от Киева, в Поросье и по Днепру. Другой район, занятый клобуками, находился на левобережье Днепра, к северо-востоку от Киева, но левобережные клобуки были, вероятно, разгромлены еще в 1239 — начале 1240 г. монгольскими отрядами, наступавшими на Переяславль и Чернигов. Во всяком случае, Менгу-хан при рекогносцировочном походе на Киев неизбежно должен был пройти через земли черных клобуков на левобережье Днепра. Большой поход монголов осенью 1240 г. был направлен на основную область расселения черных клобуков — на Поросье. Видимо, именно отсюда, со стороны Поросья, монголо-татары вторглись на территорию Киевского княжества.
Плацдарм для вторжения был уже подготовлен: единственный крупный город, прикрывавший с этой стороны подступы к Киеву, — Переяславль — был взят и разрушен еще весной 1239 г., а в конце 1239 г. монголо-татары завоевали Крым. Городки-крепости по Суле и нижнему Днепру, построенные в X–XI вв. для защиты Киевской земли от кочевников, покидались гарнизонами при приближении завоевателей. Примером такого городка на степной окраине киевской земли, покинутого гарнизоном, является Воинь. Раскопки Кременчугской экспедиции 1956 г. на городище Воиня показывают, что городок утратил население в середине XIII в., после чего жизнь на посаде Воиня и на территории детинца не возобновлялась. Однако никаких следов сражения в городище не обнаружено, не обнаружено и ценных вещей, пожарище или зольный слой не прослеживаются, а остатки крепостных стен XIII в. на валах городища не погибли от пожара, а сгнили. Видимо, население покинуло город Воинь при приближении монголо-татар, захватив с собой все ценное имущество.
Осенью 1240 г. монголо-татарские полчища, форсировав Днепр, с юга подошли к реке Роси. Здесь, на укрепленной линии поросских городов-крепостей, черными клобуками и русскими гарнизонами была сделана попытка остановить нашествие. Города Нижней Роси оказали яростное сопротивление завоевателям. Однако прорвав укрепленную линию на Нижней Роси, монголо-татары по междуречью Россавы и Днепра двинулись к Киеву, разрушая города и опустошая сельские местности. Этот этап похода Батыя хорошо прослеживается по археологическим материалам: в XIII в. здесь происходит массовое запустение домонгольских городищ и селищ. Разведками 1954 г. в Поросье обнаружено 23 таких поселения XI–XIII вв., из них на Роси — 6 городищ и 7 селищ и на Россаве — 5 городищ и 5 селищ[291].
По археологическим данным воссоздаются яркие картины обороны укрепленных городов на Нижней Роси, которые первыми приняли на себя удар нового нашествия. Это прежде всего остатки городков на Княжьей горе и на горе Девице, оказавших яростное сопротивление монголо-татарам и целиком погибших при штурмах.
Городище Княжья гора на Днепре, поблизости от устья реки Роси — это остатки феодального замка-крепости. Неоднократные археологические раскопки на городище дали много интересного материала. Раскопками Н. Беляшевского на Княжьей горе (1890–1892 гг.) было обнаружено несколько десятков черепов и шесть целых скелетов павших защитников городка. Нахождение скелетов между тесно построенных хижин, а также то обстоятельство, что они зарыты неглубоко, свидетельствует о поспешном погребении во время осады, когда нельзя было похоронить мертвых за валом. На осаду указывают также находки большого количества оружия (более 170 наконечников стрел разной формы, 11 наконечников копий, фрагменты мечей и сабель и т. д.) и многочисленные находки кладов[292]. С 1877 по 1890 гг. на Княжьей горе было обнаружено 12 кладов. Все они лежали на небольшой глубине (6–7 вершков от поверхности), многие вещи несли на себе следы пожара. Один из кладов домонгольского времени обнаружен у основания столба сгоревшего жилища, среди черепков разбитого глиняного сосуда, другой — в устье глинобитной печи. Значительное количество кладов, их неглубокое залегание, обилие вещей и утвари под развалинами жилищ дают основание заключить, что город погиб в результате осады и внезапного штурма. Археологический материал, иллюстрирующий гибель города, поддается точной датировке: в слое пожарища обнаружена византийская монета XIII в. и вислая печать митрополита Кирилла Грека (1223–1233 гг.). После татарского погрома жизнь на городище не возобновлялась.
Такую же яркую картину обороны и гибели городка дают раскопки городища на Девич-горе на Нижней Роси (у с. Сахновка Корсунь-Шевченковского района Киевской области). Этот городок, построенный в XI в. Ярославом в числе других поросских городков-крепостей для защиты Киевской земли от кочевников, тоже оказал сопротивление монголо-татарам. Раскопками 1901 г. на Девич-горе было обнаружено много разнообразного оружия: 154 наконечника стрел (из них не менее 40 % стрел татарского типа), фрагменты 8 сабель и 6 ножей, 2 булавы, части кольчуги и т. д. В 1949 г. на валу городища археологами открыты остатки обгоревших деревянных укреплений, а во рву — разнообразное оружие (2 наконечника копий, 32 наконечника стрел и т. д.). Значительная часть стрел относилась к монгольскому типу и была обнаружена на внутренней стенке рва; одна из таких стрел застряла в позвоночнике человеческого скелета. На городище было найдено много ценных вещей, брошенных жителями в жилищах и сохранившихся под развалинами: украшения из золота и серебра, ремесленные изделия из бронзы, железа и кости. Обилие драгоценностей и ценных вещей, многочисленные находки оружия, костяки павших в битве воинов, следы пожарища дают основание заключить, что город погиб в результате военного разгрома. Археологический материал датирован керамикой XIII в.[293].
Несколько иную картину дали раскопки городов Средней Роси. В. И. Довженок и М. П. Кучера по материалам раскопок 1956 г. на городище у хутора Половецкого (Богуславский район Киевской области) заключают, что это городище погибло во время монголо-татарского нашествия (ни одного предмета, который относился бы ко времени позднее середины XIII в., обнаружено не было), однако следов осады и штурма города не прослеживается: «Постройки уничтожены огнем, но население успело вывезли из них все ценное имущество»[294]. По-видимому, после разгрома городов Нижней Роси население покинуло город, унося с собой все ценное имущество, а затем татары сожгли его.
Таким образом, по археологическим материалам представляется картина полного разгрома Поросья монголо-татарами, вторгшимися в область расселения черных клобуков с юга. Города по Роси и Россаве частью погибли во время штурмов, частью были покинуты жителями и сожжены. Косвенным свидетельством военного разгрома Поросья является обилие кладов в этом районе: 12 кладов на Княжьей горе, большой клад в Сахновке, 7 кладов между Росью и Россавой. Несколькими кладами, по наблюдениям Г. Ф. Корзухиной, отмечается и дальнейший путь монголо-татар от Роси к Киеву (клады у с. Черныши, у м. Пивцы, у г. Обухова, у с. Василькова и в д. Мышеловка, в 10 км от Киева)[295]. По пути к Киеву завоевателями были разрушены многочисленные города и феодальные замки, прикрывавшие подступы к столице (Витичев, Василев, Белгород и др.), и опустошены окрестности Киева вплоть до Вышгорода и Городца[296].
Многочисленные укрепленные городки и замки Киевской земли были разрушены монголами и в основной своей массе больше не восстанавливались.
Киев, «мать городов русских», был первым крупным городом на пути нового нашествия монголов. Раскинувшийся на высоких холмах над Днепром, великий город был сильно укреплен. Мощные валы Ярославова города прикрывали Киев с востока, юга и запада. По реконструкции П. А. Раппопорта (на основании раскопок вала Ярославова города в 1952 г.) высота вала достигала почти 12 м и ширина — 20 м[297]. Общая протяженность валов Ярославова города превышала по периметру 3,5 км. По валу тянулись деревянные стены, усиленные каменными надвратными башнями. Исследователь древнего Киева М. К. Каргер пишет, что «валы Ярославова города по своей мощи не имели равных в истории древнерусской фортификации»[298]. Вторым укрепленным рубежом были валы и стены древнего «города Владимира». И, наконец, внутри «города Владимира» имелись укрепления вокруг так называемого «Ярославова двора». Окруженный мощными валами Киев с многочисленным населением мог стать серьезным препятствием на пути монголо-татар.
Однако, несмотря на непосредственную опасность нашествия, в Южной Руси не было заметно никаких попыток объединиться для отражения врага. Продолжались княжеские усобицы; летописец рядом с рассказом о разгроме монголами Переяславля и Чернигова спокойно повествует о походе Ярослава к Каменцу, во время которого тот «град взя Каменецъ, а княгиню Михайлову со множьством полона приведе к своя си»[299]. Продолжались усобицы и в самом Киеве. Киевский князь Михаил Всеволодович бежал «предъ Татары в Оугры»[300] и освободившийся киевский стол поспешил захватить один из смоленских князей, Ростислав Мстиславич, но был вскоре изгнан более сильным претендентом — Даниилом Галицким. Изгнав своего соперника из Киева, Даниил Галицкий ничего не сделал для подготовки города к обороне; он даже не остался в Киеве, оставив за себя «тысяцкого Дмитра». Киев был фактически предоставлен своим собственным силам. Никакой помощи от других южнорусских княжеств он не получил.
События осады и штурма Киева получили достаточно полное освещение в работах М. К. Каргера, который на основании письменных и археологических источников воссоздал картину героического сопротивления и гибели великого русского города[301].
Нашествие монголо-татар на Южную Русь
Монголо-татарские рати во главе с самим Батыем подошли к Киеву в ноябре 1240 г. «Приде Батый Кыевоу в силе тяжьце, многомъ множьствомъ силы своей, и окроужи град, и остолпи сила Татарьская, и быс град во обьдержаньи велице, — записано в Ипатьевской летописи под 1240 годом. — И бе Батый оу города, и отроци его обьсядахоу град, и не бе слышати от гласа, скрипения телегъ его, множества ревения вельблудъ его н рьжания от гласа стадъ конь его, и бе исполнена земля Роуская ратных». Основной удар монголо-татары наносили с юга от Лядских ворот. «Постави же Батый порокы городоу подъле вратъ Лядьскьх» и «порокомъ же беспрестани бьющимъ день и нощь, выбиша стены», — сообщает летописец. В первый же день штурма после ожесточенного боя на развалинах стен «города Ярослава» татары взошли на вал. Однако ослабленные упорным сопротивлением киевлян, враги не сумели развить успех и ворваться на плечах отступавших защитников в глубь города: по свидетельству летописца, татары «седоша того дне и нощи» на стенах «города Ярослава». Защитники Киева во главе с раненым Дмитром отступили в «город Владимира» и укрепились на его стенах. Наутро сражение возобновилось («наоутрея же придоша на не и быс брань межи ими велика»). Укрепления «города Владимира» тоже были прорваны, начался бой внутри города. Киевляне обороняли каждую улицу, каждый дом. Раскопки, произведенные в 1946 г. в районе Б. Житомирской улицы, за стеной «города Владимира», хорошо иллюстрируют этот этап обороны Киева. В развалинах сгоревших жилищ, расположенных за городской стеной, в непосредственной близости от «Батыевых ворот», лежали в беспорядке костяки защитников города. Неожиданно ворвавшиеся в ворота татары были так близко, что отступить успели не все. Взрослые находили смерть в рукопашной схватке, дети искали спасение в печке, где их и застала гибель.
Последним оплотом обороняющихся была Десятинная церковь: за ее каменными стенами собрались последние защитники великого города. Наконец, каменный храм, переполненный людьми, рухнул под ударами осадных орудий. 6 декабря 1240 г. Киев пал. Город был страшно опустошен, большинство построек погибло в огне, жители были перебиты татарами. «Люди от мала до велика, вся убита мечем», — сообщает летописец. Киев надолго утратил значение крупного городского центра.
От разрушенного Киева монголо-татары двинулись дальше на запад, в общем направлении к Владимир-Волынскому. Ипатьевская летопись прямо указывает, что Батый «поиде самъ Володимероу».
Основные силы Батыя двигались на Владимир-Волынский через Колодяжин-Данилов, в то время как другие отряды завоевателей опустошали Южную Русь. Это было обычное для монголо-татар наступление широким фронтом, «облавой». Рашид-ад-Дин пишет, что после взятия Киева монголо-татары «туменами обходили все города Владимирские и завоевали крепости и области, которые были на пути». Русский летописец тоже отмечает, что по дороге «в Угры» Батый «многое множество бесчисленно Русскихъ градов взятъ, и всехъ поработи»[302]. Косвенным подтверждением этих данных являются наблюдения Г. Ф. Корзухиной, которая прослеживает путь завоевателей по залеганию русских кладов середины XIII в. Клады, которыми было отмечено нашествие Батыя на Юго-Западную Русь, размещались на весьма широкой территории, от с. Збранки (район Овруча) и с. Высоцкого на севере до Верхней Случи и Вербова (северо-западнее Галича)[303]. И, наконец, археологические данные показывают широкую полосу разрушений в результате монгольского нашествия в пределах треугольника Киев — Владимир — Галич.
В декабре 1240 г. под натиском монголо-татарских полчищ города по Среднему Тетереву были покинуты населением и гарнизонами[304]. Без боя сдались татарам и большинство болоховских городов (Деревич, Губин, Кудин и др.).
Однако на укрепленных линиях на Случи, Верхнем Тетереве и Горыни, состоявших из городков-крепостей «райковецкого типа», монголо-татары встретили сильное сопротивление. Археологические исследования городищ в этом районе воссоздают картину героической обороны и гибели укрепленных городков под ударами превосходящих сил монголо-татар. Это прежде всего известное «Райковецкое городище» на Верхнем Тетереве, которое входило в систему укреплений, защищавших русскую землю от набегов кочевников. Детинец городища (площадью около 1,25 га) был окружен валом, основу которого составляли рубленые дубовые клети (тарасы). Укрепления детинца дополнялись двойной линией глубоких рвов. Раскопками всей территории городища была вскрыта картина жестокого внезапного военного разгрома, во время которого все население было уничтожено, а постройки преданы огню (археологический материал городища целиком укладывается в хронологические рамки XI — первой половины XIII в.). Под развалинами сгоревших построек в беспорядке лежали трупы погибших людей и богатый хозяйственный инвентарь, который владельцы не успели ни увезти, ни спрятать. Сотни скелетов защитников города и татар с оружием в руках и в доспехах были обнаружены там, где их застала смерть в жестокой битве. Во рву оказались скопления больших бесформенных камней, среди которых были и обломки жерновов. Происхождение этих скоплений не вызывало сомнений: камни были сброшены на врага при штурме стен и ворот детинца. Самое большое скопление камней находилось у ворот, где толщина завала достигала метра. Под этим завалом найдены костяки людей, погибших при штурме детинца. Можно предположить, что именно на ворота было направлено острие штурма. Нападение монголо-татар на городок было совершенно неожиданным: за стены детинца не успело сбежаться даже население окрестных поселений. Трупы обнаружены в развалинах жилищ за стенами детинца. Неожиданность катастрофы, постигшей городок, прослеживается по всей бытовой обстановке. В одном из домов обнаружен горшок недоеденной каши с воткнутой в нее ложкой. В домах и на улицах лежали трупы женщин и детей, изрубленных татарами. Мужчины погибли в единственных воротах: они защищали город. На стенах стояли женщины, рубившие серпами шедших на приступ татар[305].
Следующим городом, стоявшим на пути завоевателей, был сильно укрепленный Колодяжин. Колодяжин, расположенный на высоком крутом берегу реки Случи, долго выдерживал бешеный натиск врагов. Ипатьевская летопись сообщает, что Батый «приде к город Колодяжьноу и постави порока, и не може разбити стены». Только после того как жители Колодяжина, «послушавше злого света его», сами открыли ворота, монголо-татары ворвались в город[306]. Однако и после этого бой продолжался. О разгоревшейся внутри города жестокой битве свидетельствуют обнаруженные раскопками в слое пожарища человеческие скелеты и найденное возле них оружие (наконечники стрел, копья, булавы, мечи). Самое положение скелетов говорит о гибели людей во время боя; на многих черепах видны следы ударов мечом или саблей, в позвоночнике одного из скелетов застрял железный наконечник татарской стрелы.
Все жители Колодяжина были перебиты, некому было даже похоронить трупы погибших защитников города: они так и остались лежать на поверхности, многие костяки оказались разрозненными в результате растаскивания хищниками. Колодяжин был сожжен татарами дотла и больше не восстанавливался. По всей территории городища, почти на всю глубину культурного слоя, прослеживаются следы пожара (обугленные бревна клетей, обожженный до красного цвета лессовый пол жилищ, угольное Заполнение полуземлянок). Весь вещевой материал городища полностью укладывается в пределы XII–XIII вв.
О разгроме двух других укрепленных городков — Каменца и Изяславля — южнорусский летописец только кратко сообщает, что Батый «приде Каменцю, Изяславлю, взятъя»[307]. По городу Изяславлю имеется богатый материал раскопок М. К. Каргера. Городище древнего Изяславля, расположенное у восточной окраины села Городница (Шепетовский район Хмельницкой области), было защищено тремя линиями валов и рвов; детинец дополнительно укрепляли ров и вал. Материалы раскопок воссоздают картину упорного боя и гибели городка под ударами монголо-татарских завоевателей. По всей территории городища хорошо прослеживается слой пожарища, содержащий обгорелое дерево, завалы обуглившегося зерна, многочисленные человеческие кости; многие скелеты лежали под развалинами сгоревших построек. На городище и особенно в клетях вала, ограждавшего посад, и возле него было найдено большое количество оружия: боевые топоры (3), железные наконечники копий (11), железные булавы (4), более 300 разнообразных стрел (из них не менее 100 центральномонгольских по происхождению). О внезапном военном разгроме городка свидетельствуют находки кладов: здесь обнаружено четыре клада серебряных вещей. Ряд находок позволяет датировать военную катастрофу, постигшую город, временем монголо-татарского нашествия. Керамика, собранная на городище, по форме и технике изготовления целиком относится к XII–XIII вв.; датировку уточняют находки бронзового блюда западноевропейской работы, характерной для XIII в., и византийской монеты начала XIII в.
Таким образом, монголо-татары встретили на рубежах Галицко-Волынской Руси сильное сопротивление. Укрепленные городки по Верхнему Тетереву, Горыни и Случи отбивались до последнего воина и гибли, похоронив под дымящимися развалинами трупы своих героических защитников.
Прорвав укрепленные линии на Верхнем Тетереве, Горыни и Случи, монголо-татары двинулись в глубь Волынской земли. Отдельные татарские отряды заходили довольно далеко на север. Возможно, одним из таких отрядов было разрушено городище Басив Кут в районе Ровно, имевшее валы до 15 м высотой. Керамический материал городища относится исключительно к XI–XIII вв.; после гибели городища жизнь на нем не возобновлялась. Упорное сопротивление оказали города Данилов и Кременец. Ипатьевская летопись сообщает, что Батый «видевъ же Кремянец и градъ Данилов, яко не возможно прияти емоу, и отиде от нихъ»[308]. Причиной того, что Батый не взял этих сравнительно небольших городков, кроме героизма защитников и сильных укреплений (Кременец, например, расположен на высокой горе Боне с крутыми, скалистыми склонами), явилось, видимо, то обстоятельство, что их осаждали отдельные татарские отряды, в то время как основные силы двигались на Владимир-Волынский.
Город Владимир-Волынский недаром привлекал жадные взгляды завоевателей. Заложенный еще в конце X — начале XI в., он выступает в письменных источниках как большой и сильно укрепленный город, с мощными деревянными стенами и башнями. Ипатьевская летопись сообщает, что в 1231 г. венгерский король, осаждавший Владимир «дивившоуся емоу рекъшоу: яко така град не изобретохъ ни в Немечкыхъ странахъ»[309]. В XIII в., кроме поселений внутри городских стен, к северу от вала располагались поселки и церкви Пятницкая и Никольская, а «Заречье» протянувшееся к югу от реки Луги, превратилось в самостоятельное укрепление, прикрытое с южной стороны валами[310].
Владимир-Волынский был взят монголами штурмом после короткой осады. Летописец сообщает, что Батый «приде к Володимроу и взя копьемъ и изби и не щадя». О страшном разгроме Владимира свидетельствует следующая запись в Ипатьевской летописи: «не бе бо на Володимере не осталъ жывыи, церкви… исполнена троупья, иные церкви наполнены быша троубья и телесъ мертвых»[311]. Летописные данные подтверждаются археологическими материалами. На территории Владимира-Волынского и его предместий (Шкартани, Лузивщине и др.) выявлены места, где в слое угля и обломков керамики беспорядочно лежали людские костяки с разрубленными костями и черепами, пробитыми большими железными гвоздями. В отдельных случаях скопления черепов, пробитых гвоздями, обнаружены близь старых владимирских церквей: Апостолыцины, Михайловца, Спащины, Стара-Кафедры. Почти повсеместно на двухметровой глубине прослеживается слой угля и пепла, местами до 0,3 м толщиной, в котором обнаружены обгорелые столбы и разрозненные человеческие костяки, часто со следами ударов холодным оружием на костях; при них находили железные наконечники стрел и культовые предметы — кресты, медальоны и т. д. В целом археологические материалы дают яркую картину гибели города в результате штурма и последующего избиения его населения монголо-татарами. А. Цинкаловский пишет, что битва за город была долгой и ожесточенной, и татары с большим трудом сумели его взять, подвергнув за это жителей страшным казням. Этим и объясняются находки во Владимире-Волынском черепов с вбитыми в них железными гвоздями[312].
О завоевании северной части Волынской земли известно немного. Холм монголо-татарам не удалось захватить: сильно укрепленный город сумел отбить налет татарского отряда (главные силы монголо-татар прошли в другом направлении). Имеются сведения о разрушении татарами Берестья. После отхода татар, по сообщению летописца, «Данилови же со братомъ пришедшоу ко Берестью и не возмогоста итти в поле, смрада рад и множьства избъенных»[313]. Северная часть волынских земель, вероятно, опустошалась тридцатитысячным монгольским войском, направлявшимся в Польшу.
Двигаясь от укрепленных линий на рубежах Галицко-Волынской Руси основными силами на Владимир-Волынский, Батый выделил часть войск для опустошения владимирских и галицких земель. Монголо-татарские отряды направились от Каменца и Данилова на юг — к Десне и Пруту, на юго-запад — к Галичу, на запад — к Бужску и Звенигороду, и «туменами обходили облавой все города Владимирские и завоевали крепости и области, которые стояли на пути»[314].
Опустошение значительной части волынских и галицких земель татарской «облавой» прослеживается по археологическим материалам. По всей территории Галицкого княжества, от Кременца до верховьев Прута, встречаются памятники времен нашествия Батыя, дающие однородный материал XII — первой половины XIII в.; как общее явление, наблюдается массовое прекращение жизни на домонгольских городищах и селищах в этих районах в середине XIII в. К числу памятников такого рода относятся: городища Плеснеск, Ясенив и Олесько южнее Кременца, городище Бильче Золоте на левом берегу Серета, три городища близь села Зеленче, селище Болотня в междуречье Серета и Боброка, городище Звенигород в районе Львова[315], городище Городок южнее Галича, два городища у с. Васильев на Днестре, Ленковецкое городище на Пруте, многочисленные городища Буго-Днестровского междуречья (Южная Подолия), около 60 городищ и селищ по Верхнему Днестру, Пруту и Серету (Северная Буковина) и др.
Конечным пунктом «облавы», где монголо-татарские отряды соединились после опустошения Юго-Западной Руси, был, вероятно, город Галич. По свидетельству Рашид-ад-Дина, к тому городу монголо-татары подошли уже «вместе»[316], т. е. объединенными силами, и взяли его штурмом после трехдневной осады. После татарского погрома Галич запустел: княжеский двор и дружина переехали в город Холм, который стал новой столицей княжества. Запустение Галича после татарского погрома подтверждается археологическими материалами. По исследованиям В. К. Гончарова, большинство археологических находок на территории древнего Галича датируется XII — первой половиной XIII в. Татарами были разрушены и многочисленные феодальные замки в окрестностях Галича: они тоже содержат вещевой материал, не выходящий за пределы XIII в.
Разгромив галицкие и волынские земли, Батый «иде Оугры». Поход в Польшу и Венгрию начался, по свидетельству Рашид-ад-Дина, в «весенние месяцы» 1241 г.[317], а уже 11 апреля объединенные силы венгерского короля Белы IV и хорватского герцога Коломана потерпели поражение от монголо-татар. Весь поход Батыя на Южную Русь занял, таким образом, очень немного времени: от взятия Киева в декабре 1240 г. до вторжения в Венгрию прошло всего 4 месяца. С уходом войск монголо-татар за границу поход Батыя на русские земли закончился.
* * *
Героическая борьба русского народа против монголо-татарских завоевателей имеет всемирно-историческое значение. Упорно, до последнего защитника, сопротивлялись монголо-татарским полчищам русские города. Горы татарских трупов остались у стен Рязани, Владимира, Торжка, Козельска, Чернигова, Киева. Не раз русские дружины выходили в «чистое поле» встречать страшных степных завоевателей и в «сече злой» на рубежах рязанской и владимирской земли наносили большой урон татарским ратям. Дорогой ценой заплатил Батый за разорение русских земель: его войска оказались ослабленными, обескровленными непрерывными боями в Северо-Восточной Руси, в половецких степях, на укрепленных линиях Южной Руси. После завоевания Руси монголо-татары уже не смогли собрать достаточно сил для дальнейшего похода на запад. Именно героическое сопротивление русского народа и других народов нашей страны (булгар, половцев, аланов) сорвало планы монгольских ханов распространить свои владения «до моря Франков» и спасло зарождавшуюся европейскую цивилизацию от разгрома монголо-татарскими полчищами.
Русь не только избавила страны Центральной и Западной Европы от ужасов самого нашествия кочевников и связанных с ним разорения, неисчислимых жертв и утраты созданных трудом народов материальных и духовных ценностей. Русское сопротивление спасло европейские народы от распространения на них так называемого «золотоордынского феодализма», который, по справедливому замечанию А. Н. Поляка, является «загнивающей» формой феодализма, «не создавшей возможности перехода к высшему общественно-экономическому строю»[318].
Передовые представители русской общественной мысли неоднократно указывали на роль Руси в отражении варварского нашествия монголо-татар. «Русские необозримые равнины поглотили силу монголов, — писал А. С. Пушкин, — и остановили нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной Россией»[319]. Эту же мысль подчеркивал и революционер-демократ Н. Г. Чернышевский: «Нет, не завоевателями и грабителями выступают в истории политической русские, как гунны и монголы, а спасителями, спасителями от ига монгольского, которое они сдержали на мощной вые своей, не допустив его до Европы, быв стеной ей, правда, подвергнувшейся всем выстрелам, стеною, которую вполовину было разбили враги»[320]. Европу спасли не немецкие рыцари, не римские папы с их призывами к «крестовому походу», не смерть великого монгольского хана Угедея, а русские дружинники, крестьяне и горожане русской земли, с оружием в руках оборонявшие свою Родину от монголо-татарских завоевателей, обескровившие в непрерывных сражениях полчища Батыя.
Отдавая должное героической борьбе русского народа с монгольскими завоевателями, необходимо отметить и другую сторону событий — невозможность в условиях феодальной раздробленности успешно противостоять монголо-татарам, неспособность даже лучших представителей феодального класса объединить и возглавить усилия народных масс для отражения нашествия. В одиночку, не поддержанные другими князьями, погибли в неравном бою «близь предел Рязанских» храбрые рязанские дружины. В сражении под Коломной были разбиты превосходящими силами монголов наскоро собранные владимирские полки, во главе которых не было даже их собственного великого князя. Юрий Всеволодович, бежавший из своей столицы в заволжские леса, так и не смог собрать в стане на Сити достаточных сил: князья не торопились посылать дружины своему «брату старейшему». Не пришло войско из близлежащего сравнительно безопасного Новгорода. Героическая оборона русских городов, которые татарам удавалось брать только ценой огромных жертв, после многодневных штурмов, проводилась, как правило, силами местного городского и сельского населения. Так было при обороне Владимира, где оставленные для руководства обороной сыновья великого князя, Всеволод с братом, «оубояся бе бо и самъ изъ град изииде с маломъ дроужины». Так было при обороне Торжка, в котором вооруженное посадское население во главе с выборными посадниками, без князя и княжеской дружины, две недели отбивало ожесточенные приступы монголо-татар, «а из Новагорода не быс им помощи». Так было при героической обороне Козельска, вписавшей славную страницу в русскую военную историю. Летописец специально отмечает, что козельский князь Василько «млад бе», и сами «Козляне ж съвет сотвориша не вдатис Батыеви». Так было и в Киеве, где к моменту осады вообще не оказалось князя и обороной руководил «тысяцкий Дмитр».
Официальные княжеские и церковные летописцы почти не сообщают о роли народных масс в борьбе с монголо-татарским нашествием. Борьба с «безбожными татарами» представляется ими исключительно как дело князей, «святых мучеников» и «страдальцев» за Русскую землю. Однако есть еще один вид источников — русский былинный эпос, «память народная», которая несколько по-иному расценивает роль князей и народа в событиях «Батыева погрома». Основная ценность этого рода источников заключается не в сообщении ими новых фактов или событий (хотя, конечно, многие из былин имеют историческую основу), а в том, что былины отражают отношение народных масс к событиям, дают оценку народом тех или иных исторических явлений. Былины Киевского цикла, связанные с борьбой Руси против кочевников-половцев, были переосмыслены после монголо-татарского нашествия. Новое страшное бедствие, обрушившееся на Русь, заслонило давние набеги половцев, и на место традиционного «половчанина» встал «злой татарин». Как нам представляется, значительная часть известных в поздней записи былин отражает уже не обстановку Киевской Руси, а те реальные отношения, которые сложились после монголо-татарского нашествия. Это могло произойти как в результате переработки домонгольского былинного эпоса, так и в процессе отбора былин, содержание которых наиболее соответствовало новым условиям (при сохранении их основной фактической канвы). Многие из таких былин («Илья-муромец и Калин-царь», «Василий Игнатьевич и Батыга», «Камское побоище» и др.) в описании событий татарских «наездов» прямо противопоставляют две силы, классовый характер которых не вызывает сомнений: князья, бояре, купцы готовы сдать Киев «Калин-царю», боятся выступить против «злого татарина», покорно ждут гибели, и, наоборот, народ, народные массы, которые в былинах олицетворялись в образах богатырей, смело идут в бой, и, несмотря на явное противодействие князя[321], разбивают врагов. Богатыри, олицетворявшие народные массы, а не князья — вот кто настоящие «воители» за Русскую землю в представлении народа.
Великий русский писатель М. Горький противопоставляет официальной истории, созданной «сильными мира сего», историю, созданную самим народом в сказаниях и былинах, в которых «запоминал он великую работу построения Русской земли». Устами одного из своих героев, старика-странника, М. Горький так реконструирует на основании былин, «памяти народной», историю Суздальской земли: «Стучат тяжелые топоры в крепких руках, сушат люди болота, возводят города, монастыри, идут все дальше по течениям холодных рек, во глубины густых лесов, одолевают дикую землю, становится она благообразна. А князья, владыки народа, режут, крошат ее на мелкие куски, дерутся друг с другом кулаками народа и грабят его. И вот со степи татары подошли, но не нашлось в князьях воителей за свободу народную, не нашлось ни чести, ни силы, ни уса; продали они народ Орде, торговали им с ханами как скотом, покупали за мужичью кровь княжью власть над ним же, мужиком»[322].
Глава 3 Борьба русского народа против установления иноземного ига в первые десятилетия после нашествия Батыя
Монголо-татарское иго установилось над Северо-Восточной Русью не сразу: нашествие Батыя от утверждения над русскими землями ордынского владычества отделяет двадцатилетний период, заполненный сложной дипломатической борьбой, антитатарскими выступлениями народных масс, междоусобными княжескими распрями. Однако не только в работах общего характера, но и в специальных исследованиях по истории монголо-татарского ига[323] политическая история конца 30-х — начала 40-х годов XIII в. почти не затрагивается, а последующие события рассматриваются в основном в связи с деятельностью князя Александра Невского (причем внимание привлекают преимущественно вопросы, связанные с его борьбой против крестоносной агрессии с запада). В результате анализ сложного и противоречивого процесса установления над Русью иноземного ига фактически подменялся рассмотрением политики Александра Невского, который, по мнению В. Т. Пашуто, старался «прежде всего, поддерживать мирные отношения с ханами Золотой Орды (для борьбы с ней разоренная Русь еще не имела необходимых сил), предотвращать новые монгольские нашествия, объединяя при этом все русские земли, которые можно было объединить, и оказывать решительный вооруженный отпор крестоносным захватчикам»[324].
Заслуги Александра Ярославича Невского в организации обороны западных рубежей Руси и отражении немецко-шведской агрессии общеизвестны. Славная победа на льду Чудского озера нанесла серьезный удар крестоносцам и остановила их наступление на русские земли. Сам Александр Невский был крупнейшим полководцем того времени и искусным дипломатом. Однако связывать процесс установления монголо-татарского ига только с его политикой нельзя. При таком подходе к рассмотрению событий политической истории Руси в первые десятилетия после нашествия Батыя остаются в тени основные факторы, которые, по существу, определили саму политику Александра Ярославича: борьба за власть между отдельными группировками феодалов; политические требования той части феодального класса, которая в силу ряда причин склонялась к признанию верховной власти ордынского хана и к мирным отношениям с Золотой Ордой; антитатарские выступления народных масс, принимавшие в ряде случаев антифеодальный характер (что очень беспокоило русских феодалов); существование сильной оппозиции признанию власти ордынского хана в Западной и Северо-Западной Руси и т. д.
Особое значение для правильного освещения истории установления иноземного ига над Русью имеет изучение классовой борьбы в этот период. В. И. Ленин, характеризуя необходимость изучения классовой борьбы для оценки тех или иных исторических явлений, указывает: «марксизм дал руководящую нить, позволяющую открыть закономерность в этом кажущемся лабиринте и хаосе, именно: теорию классовой борьбы. Только изучение совокупности стремлений всех членов данного общества или группы обществ способно привести к научному определению результата этих стремлений. А источником противоречивых стремлений является различие в положении и условии жизни тех классов, на которые каждое общество распадается»[325].
Классовая борьба на Руси не прекратилась после нашествия Батыя, а только приобрела другие формы. Во второй половине XIII столетия в выступлениях низов тесно переплетались антитатарские и антифеодальные мотивы особенно в связи с политикой великих владимирских и некоторых других князей, выступавших за установление мирных отношений с Ордой. В событиях острой политической борьбы, когда решался вопрос о признании русскими княжествами зависимости от ханов Золотой Орды, с достаточной определенностью выделяются и приходят в столкновение друг с другом две разлтные социальные силы: феодалы, значительная часть которых быстро нашла общий язык с завоевателями, и народные массы, для которых были характерны непримиримые, последовательно антитатарские настроения.
Рассматривая столкновения «противоречивых стремлений» различных классов в их отношении к иноземному игу, значение героической борьбы народных масс за сохранение условий своего самостоятельного исторического существования и анализируя события первых десятилетий после «батыева погрома», мы останавливали свое внимание на Северо-Восточной Руси (события этого периода в Южной Руси уже освещались в советской исторической литературе)[326].
I. Русские княжества и Золотая Орда в 40-х — начале 50-х годов XIII столетия
Весной 1238 г. полчища Батыя отошли в половецкие степи. Занятые ожесточенной войной с половцами и аланами, походами на порубежные русские «грады» и подготовкой большого похода на запад, завоеватели не нападали на Северо-Восточную Русь. «И бысть то летом все тихо и мирно отъ Татаръ», — сообщает летописец[327]. В опустошенной страшным «Батыевым погромом» Северо-Восточной Руси начинает восстанавливаться нормальная жизнь. В свои столицы возвращаются уцелевшие князья. Князь киевский и новгородский Ярослав Всеволодович, брат убитого на реке Сити великого князя Юрия, «седе на столе в Володимери», а его младшие братья Святослав и Иван — в Суздале и Стародубе[328]. Во Владимирскую землю постепенно возвращалось разогнанное «Батыевым погромом» население. Летописцы сообщают о восстановлении городов, о новом заселении сел и деревень. Возвращение населения во Владимирское княжество происходило, по-видимому, довольно быстро, так как уже в следующем 1239 г. великий князь смог собрать значительные силы для похода на Смоленск: «Иде Смолиньску на Литву, и Литву победи, и князя ихъ ялъ, а Смольняны оурядив»[329].
Записей о татарах в русских летописях в первые три-четыре года после нашествия нет вообще: видимо, страшный «Батыев погром» был воспринят современниками как кратковременный опустошительный набег кочевников, после которого степные завоеватели возвратились в степи и фактически исчезли из поля зрения летописцев[330]. Русские князья в первые годы после нашествия были заняты больше восстановлением своих разгромленных княжеств и распределением княжеских столов, чем проблемой установления каких-либо отношений с ушедшими за пределы русских земель завоевателями. Межкняжеские отношения не претерпели особых изменений в результате нашествия: на владимирский великокняжеский стол сел следующий по старшинству «Всеволодович», раздав остальные города своим братьям и племянникам.
Положение изменилось, когда монголо-татары после похода в Центральную Европу снова появились в южнорусских степях. Перед русскими князьями вплотную стал вопрос об установлении каких-то отношений с завоевателями.
Видимо, полного единодушия в Северо-Восточной Руси по этому вопросу не было. Сильные и богатые города на северо-западной и западной окраинах, не подвергшиеся татарскому разгрому (Новгород, Псков, Полоцк, Минск, Витебск, Смоленск), выступали против признания зависимости от ордынских ханов. В представлении летописца XVI в. Новгород даже «отделился» тогда от «Руси», не желая признавать ордынскую власть: «въ тоя же горкая Батыева времчина отвергоша они (новгородцы. — В. К.) работнаго ига, видевше держаще державныхъ Рускихъ нестроение и мятежь, и отстуииша тогда, и отделишася отъ Руси, царства Владимерскаго. Оставше бо Новгородцы отъ Батыя не воеваны и не пленены»[331]. Северо-западные русские земли, почти не пострадавшие от нашествия, не только сохранили свои богатства и вооруженные силы, но даже пополнили население за счет беглецов из восточных княжеств. Это оказывало, конечно, значительное влияние на внешнеполитический курс великого князя.
Северо-Западной Руси, которая выступала против подчинения ордынскому хану, противостояла группировка ростовских князей: Владимир Константинович Углицкий, Борис Василькович Ростовский, Глеб Василькович Белозерский, Василий Всеволодович Ярославский. Их княжества сравнительно мало пострадали от нашествия Батыя: Ростов и Углич сдались без боя и не были, вероятно, разрушены татарами, а до Белоозера завоеватели вообще не доходили. Некоторые города Ростовской земли еще во время нашествия наладили, вероятно, какие-то отношения с завоевателями. Так, Ф. Киссель на основании «древней угличской летописи» сообщает о городе Угличе, что Батый в 1238 г. «оставил в нем своих чиновников», и князь Владимир Константинович Углицкий, вернувшийся в город в 1240 г., правил совместно с ними[332]. Трудно сказать, насколько достоверно это сообщение, но о том, что именно ростовские князья с самого начала склонялись к признанию зависимости от Орды и превратились со временем в настоящих «служебников» хана, имеются многочисленные данные в летописях и житийной литературе[333]. Именно ростовские князья первыми «поехаша в Татары к Батыеви про свою отчину»[334] и в дальнейшем поддерживали тесные связи с ордынскими ханами.
Существование двух группировок — северо-западной, выступавшей против признания зависимости от Орды, и ростовской, склонявшейся к установлению мирных отношений с завоевателями, — во многом определяло политику великого владимирского князя. Эта политика в первое десятилетие после нашествия Батыя была двойственной. С одной стороны, большая часть Северо-Восточной Руси была опустошена нашествием и уже не имела сил для открытого сопротивления завоевателям, что делало неизбежным признание, хотя бы формальное, зависимости от золотоордынских ханов. Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что добровольное признание власти ордынского хана обеспечивало лично великому князю определенные преимущества в борьбе за подчинение своему влиянию других русских князей. В случае же отказа Ярослава Всеволодовича явиться в Орду великокняжеский стол мог при поддержке Батыя перейти к другому, более сговорчивому князю. С другой стороны, существование сильной оппозиции ордынской власти в Северо-Западной Руси и неоднократные обещания западной дипломатией военной помощи против монголо-татар могли пробуждать надежду при определенных условиях противостоять притязаниям завоевателей. Кроме того, великий князь не мог не считаться с антитатарскими настроениями народных масс, которые неоднократно выступали против иноземного ига.
Все это привело к тому, что великие владимирские князья после формального признания власти золотоордынских ханов пытались выступить против монголо-татарского владычества, и факт признания этой власти еще не означал в действительности установления над страной иноземного яга. Первое десятилетие после нашествия является периодом, когда иноземное иго еще только оформлялось, и в стране побеждали силы, поддерживавшие татарское владычество.
Установление отношений великого владимирского князя с Ордой плохо освещается в источниках. Суздальский летописец просто сообщает под 1243 г., что «великыи княз Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батый же почти Ярослава великого честью, и мужи его, и отпусти и, рек ему: «Ярославе, буди ты старей всем князем в Русском языце. Ярослав же възвратися в свою землю с великою честью»[335]. Новгородская I летопись добавляет, что «князь Ярославъ позванъ цесаремъ Татарьскымъ Батыемъ, иде к нему въ Орду»[336]. Есть основания предполагать, что поездке великого князя в Орду предшествовала дипломатическая разведка, проведенная его сыном Александром Ярославичем. Новгородская IV летопись сообщает, что в 1242 г. «поиде Александръ къ Батыю царю»[337].
Следом за великим князем потянулись в Орду «про свою отчину» другие князья. В 1244 г. ездили в Орду и вернулись «пожалованы» князья Владимир Константинович Углицкий, Борис Василькович Ростовский, Василий Всеволодович Ярославский. В 1245 г. «с честью» возвратился из ставки великого монгольского хана Константин Ярославич. Видимо, он привез формальное признание Ярослава Всеволодовича великим монгольским ханом. Лаврентьевская летопись сообщает об этих событиях: «Княз Костянтинъ Ярославичь приеха ис Татаръ от Кановичъ къ отцю своему с честью. Того ж лет великый княз Ярославъ и с своею братею и с сыновци поеха в Татары к Батыеви»[338]. В Орду приезжали не только северо-восточные, но и южнорусские князья (имеются данные о пребывании в Орде черниговских князей). Никаких подробностей, которые могли бы пролить свет не причины этого «съезда» князей в Орде, летописи не сообщают. Только в Новгородской III летописи содержится запись, имеющая, как нам представляется, прямое отношение к описываемым событиям: «В лето 6754 (1246 г.) при архиепископе Спиридоне Великаго Новагорода и Пскова, великий князь Ярославъ Всеволодовичь… началъ дань давать въ Златую Орду»[339]. Вероятно, поездка русских князей в Орду была как-то связана с оформлением даннических отношений. К этому же времени относятся частичные переписи в некоторых южнорусских княжествах (Киевском, Черниговском).
В Северо-Восточную Русь ордынские переписчики и сборщики дани в это время еще не проникали, но можно допустить, что существовали определенные обязательства русских князей по отношению к ордынскому хану.
Из Орды великий князь Ярослав Всеволодович поехал в Монголию к великому хану и осенью 1246 г. умер, «ида от Кановичъ». В исторической литературе гибель Ярослава Всеволодовича в ставке великого монгольского хана связывается с противоречиями между Батыем и великим ханом. Так, А. Н. Насонов высказывает предположение, что великого князя, как сторонника Батыя, отравили[340].
Русские летописцы очень неопределенно сообщают о причинах гибели Ярослава Всеволодовича в Монголии. По существу, они приводят единственную подробность — факт «клеветы» на него со стороны некоего «Феодора Яруновича». Софийская I летопись отмечает, что Ярослав Всеволодович «обаженъ же бысть Феодоромъ Яруновичемъ царю и многы дни претерпевъ…, представися въ Орде нужною смертию»[341]. Почти без изменения вошла эта запись и в «Степенную книгу», по сообщению которой Ярослав «завистными винами оклеветанъ бысть отъ некоего Феодора Яруновича»[342]. Кто такой «Феодор Ярунович» и какими «завистными винами» оклеветан был Ярослав — неизвестно, но сам факт «клеветы» дает основание предполагать, что дело заключалось не только в противоречиях между Батыем и великим монгольским ханом. В условиях, когда Южная Русь готовилась к борьбе с завоевателями, а в Северо-Восточной Руси еще имелись значительные силы, выступавшие против установления иноземного ига, естественно предположить, что «вины» Ярослава как-то связаны с сопротивлением монголо-татарскому владычеству. Косвенным подтверждением этого предположения являются данные Б. Я. Рамма о переговорах владимирских князей с папством относительно союза против татар. Б. Я. Рамм считает, что «серия из 7 папских посланий» в 1246 г. относится к переговорам папской курии не с Даниилом Галицким, а с владимиро-суздальскими князьями и свидетельствует «достаточно убедительно о том, что русские князья решили вступить в соглашение с папством, рассчитывая, что этим путем можно заручиться поддержкой для военного отражения новых татарских набегов». По мнению Б. Я. Рамма, переговоры с папством зашли так далеко, что в «декабре 1245 или в самом начале 1246 года» суздальским князем было направлено посольство в Лион[343]. Видимо, об этих переговорах стало известно монголам, что и послужило причиной гибели Ярослава Всеволодовича.
Плано Карпини писал, что монгольская «ханьша» приказала отравить князя Ярослава, чтобы завоевателям было «свободнее и окончательнее завладеть его землей». Действительно, гибель великого князя Ярослава значительно усложнила обстановку в Северо-Восточной Руси. Началась борьба за великое княжение между его сыновьями и братьями. Сначала великокняжеский стол перешел по обычаю к следующему по старшинству «Всеволодичю» — суздальскому князю Святославу, который «седе в Воладимери на столе отца своего, а сыновци свои посади по городом, яко бе имъ отецъ оурядилъ Ярославъ»[344]. Против Святослава выступили «Ярославичи» — Михаил, Андрей и Александр. Летописец сообщает, что Святослав во Владимире «седе лето едино и прогна и князь Михаиле Ярославичь». Затем в борьбу за великое княжение активно включились Александр и Андрей. По словам В. Н. Татищева, между ними началась «пря велия о великом княжении», после чего они «уложа ити во Орду», где «многу стязанию бывшу»[345]. Как сообщает летописец, в 1247 г. «поеха Андреи княз Ярославич в Татары к Батыеви, и Олександръ княз поеха по брате же к Батыеви». Однако Батый не стал сам решать спор между братьями и «посла ю к Каневичем», в Монголию[346].
Между тем в Северо-Восточной Руси продолжались усобицы. Михаил Ярославич, захвативший великокняжеский стол, был убит в 1248 г. в войне с литовцами («оубьенъ быс Михаиле Ярославич от поганыя Литвы») и на владимирский великокняжеский «стол» снова сел Святослав Всеволодович. Он княжил до 1249 г., до возвращения из Монголии старших «Ярославичей».
Решением великого монгольского хана владимирский стол в обход своего старшего брата получил Андрей Ярославич. Причину этого, как правильно указывает А. Н. Насонов, следует искать в обострившихся отношениях между Батыем и великим монгольским ханом. Видимо, князя Александра, первым из русских князей приехавшего в Орду, считали в ставке великого хана сторонником Батыя и поэтому предпочли отдать великое княжение Андрею. Лаврентьевская летопись сообщает под 1249 г.: «Приеха Олександръ и Андреи от Кановичь, и приказаша Олександрови Кыевъ и всю Руськую землю, а Андреи седе в Володимери на столе»[347]. Решение великого хана отдать владимирский стол Андрею Ярославичу в обход его старшего брата послужило в дальнейшем источником больших осложнений.
Андрей Ярославич, получивший владимирский великокняжеский стол непосредственно от великого монгольского хана, вел себя довольно независимо по отношению к Орде: за время его великого княжения (1249–1252 гг.) летописи не отмечают поездок князей в Орду, не говорят о посылке «даров» хану; «дани и выходы», по свидетельству В. Н. Татищева, платились «не сполна»[348].
В начале 50-х годов, когда Андрей Ярославич укрепился на великокняжеском столе, им была сделана попытка оказать открытое сопротивление Орде. Для борьбы с татарами Андрей Ярославич старался заключить союз с Южной Русью, с сильнейшим южнорусским князем Даниилом Романовичем Галицким. Косвенные данные о складывании в начале 50-х годов XIII в. этого союза имеются в летописях. Прежде всего очень симптоматична поездка по северо-восточным русским княжествам митрополита Кирилла в 1250 г. Митрополит Кирилл был прямым ставленником князя Даниила Романовича, долгое время служил у него «печатником», выполняя многочисленные дипломатические поручения, и его поездка по Северо-Восточной Руси была, конечно, не случайной. Лаврентьевская летопись ограничивается краткой записью: «Toe же осени приеха митрополитъ Кирилъ на Суждальскую землю»[349]. Более подробно говорит о поездке митрополита Кирилла Никоновская летопись: митрополит «иде изъ Киева въ Черни говъ, таже прииде въ Рязань, таже прииде въ Суздалскую землю, и сретоша его князи и бояре съ великою честию»[350]. Митрополит Кирилл, таким образом, объехал столицы наиболее сильных северо-восточных княжеств.
В прямую связь с поездкой митрополита Кирилла по Северо-Восточной Руси можно поставить заключение брака между великим владимирским князем Андреем Ярославичем и дочерью Даниила Галицкого, что было, вероятно, внешним проявлением складывавшегося союза между двумя сильнейшими русскими князьями. Лаврентьевская летопись сообщает, что в 1251 г. «оженися княз Ярославичь Андреи Даниловною Романовича и венча и митрополитъ в Володимери»[351]. Сделана была, видимо, попытка привлечь к союзу и сидевшего в Новгороде Александра Ярославича: в 1251 г. митрополит Кирилл «прииде въ Новъгородь». К тому же времени относится появление в Новгороде папских послов к Александру, которых летописец обвиняет в желании склонить Русь к «латинству». Однако привлечь Александра к антитатарскому выступлению не удалось.
Союз великого князя Андрея Владимирского с Даниилом Галицким, т. е. фактически союз Северо-Восточной и Южной Руси, отличался явной антитатарской направленностью. К. Маркс пишет в своих «Хронологических выписках», что «Андрей пытался противиться монголам»[352]. В летописях имеются прямые указания на враждебное отношение великого князя Андрея к татарам и его нежелание подчиниться власти ордынского хана. Даже Лаврентьевская летопись, в целом отрицательно относившаяся к попытке Андрея Ярославича оказать сопротивление татарам, отмечает, что он предпочел «с своими бояры бегати, нежели царемъ служити»[353]. Автор Никоновской летописи вкладывает в уста великого князя Андрея Ярославича гордые слова о том, что «лутчи ми есть бежати в чюжюю землю, неже дружитися и служили Татаромъ»[354].
Готовясь к открытой борьбе с татарами, великий князь Андрей Ярославич мог опереться прежде всего на северо-западные русские земли, которые не подвергались татарскому погрому и не попали еще в орбиту ордынской политики. На стороне Андрея активно выступил тверской князь Ярослав Ярославич (его «княгиня» и дети находились в войске князя Андрея во время битвы с татарами под Переяславлем). Можно предположить, что великому князю сочувствовало население Пскова и Ладоги. В 1253 г., когда союзник Андрея князь Ярослав Тверской «выбежал» из «Низовьской земли», псковичи «посадиша его въ Плескове»[355]. Не менее радушный прием встретил князь Ярослав Тверской и в Ладоге, где «почтиша и ладожане». Колеблющуюся позицию в событиях начала 50-х годов занимал Новгород. Новгородцы в 1252 г. отказались принять бежавшего от татар князя Андрея, однако в 1255 г. они сами призвали его бывшего союзника Ярослава Тверского. Наиболее сильным союзником великого князя Андрея Ярославича был, конечно, князь Даниил Романович Галицкий, который успешно подавлял оппозиционные выступления галицко-волынских феодалов и готовился к войне с Ордой: строил новые крепости, набирал полки, вел активные переговоры с папой и венгерским королем Белой IV о совместной борьбе с татарами.
В целом в начале 50-х годов XIII в. на Руси сложилась довольно сильная антитатарская группировка, готовая оказать сопротивление завоевателям.
Необходимо отметить, что выступление великого князя Андрея Ярославича против установления монголо-татарского ига имело под собой кое-какие реальные основания. Конечно, Северо-Восточная Русь была опустошена нашествием, но за 14 лет, прошедших со времени «Батыева погрома», разогнанное население в основном вернулось, восстанавливались города, укреплялся государственный аппарат, заново создавались вооруженные силы. Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что обширные районы Руси не подвергались татарскому разгрому: северо-западные и западные земли (Новгород, Псков, Полоцк, Витебск, Смоленск), Северная Русь (Белоозеро, Вологда, Устюг Великий), частично — города Ростовской земли. В начале 50-х годов оформляется союз с Южной Русью, которая сумела быстро оправиться от нашествия и восстановить способность к сопротивлению. С другой стороны, монголо-татары располагали в начале 50-х годов меньшими силами, чем перед походом Батыя. Это было уже не объединенное войско монгольской империи, как в 1237–1240 гг., а только военные силы Золотой Орды, значительно ослабленные героическим сопротивлением русского народа и продолжительным походом в Центральную и Южную Европу. К тому же внимание ханов Золотой Орды в рассматриваемый период было в значительной степени отвлечено за Восток, где происходила ожесточенная борьба за монгольский императорский престол. Два улуса — Джучи и Тулуя — объединились для борьбы с родами Угедея и Чагатая и только к 1251 г. добились решительного перевеса над своими соперниками. Батый, принимавший активное участие в этой борьбе, значительно расширил свои владения на восток и юго-восток и продвинулся до Семиречья, захватив Мавераннахр. Войска улуса Джучи принимали участие в завоевании Ирана и в войнах на Северном Кавказе, где татарам продолжали оказывать упорное сопротивление аланы. Отвлечение значительных татарских сил на восток и юг создавало дополнительные трудности в организации большого похода на Русь, который был необходим в случае открытого выступления антитатарской группировки князей[356]. И, наконец, самое главное — нашествие Батыя не сломило русского народа, не подавило его волю к борьбе. Как убедительно доказывает на основании анализа памятников русской общественно-политической мысли того времени И. У. Будовниц: «В самые страшные десятилетия татарского ига, наступившие после кровавого батыева погрома, проповеди прислужничества, угодничества и пресмыкательства перед носителями иноземного гнета, исходившей от духовенства и господствующего феодального класса, народ сумел противопоставить свою боевую идеологию, основанную на непримиримости к захватчикам, на презрении к смерти, на готовности пожертвовать своей жизнью, лишь бы освободить страну от иноземного ига»[357].
Однако политика великого князя Андрея Ярославича, направленная на организацию сопротивления татарам, столкнулась с внешнеполитическим курсом Александра Ярославича, который считал необходимым поддерживать мирные отношения с Ордой для восстановления сил русских князей и предотвращения новых татарских походов. Князя Александра Ярославича поддерживала значительная часть русских феодалов, духовных и светских. Страшный «Батыев погром» сопровождался массовым избиением представителей феодального класса и утратой накопленных богатств. «Политическая буря», вызванная нашествием, расшатала государственный аппарат русских княжеств, разорила феодальное хозяйство. Недаром новый великий князь Ярослав Всеволодович, вернувшись в разоренную татарами Владимирскую землю, прежде всего принял меры к восстановлению феодального управления и суда («поча ряды рядити» и «судити людемъ»). Предотвратить новые татарские вторжения можно было нормализацией отношений с Ордой, т. е. признанием ее власти. В этих условиях русские феодалы пошли на определенный компромисс с монголотатарскими завоевателями, признав верховную власть хана и пожертвовав в пользу монголо-татарских феодалов часть феодальной ренты (в форме «ордынского выхода»). Взамен русские князья получали известные гарантии от повторения нашествия и сохраняли свои «столы» и власть над угнетенными классами. Неприкосновенной осталась для феодалов возможность эксплуатировать феодально-зависимое население. Сохранив господствующее положение и аппарат власти, феодалы могли переложить на плечи народных масс основную тяжесть иноземного ига (как это и произошло впоследствии). Кроме того, в условиях феодальной раздробленности и княжеских усобиц признание верховной власти хана обеспечивало князьям определенные преимущества в борьбе за княжеские «столы»: князья, выступавшие против власти хана, рисковали лишиться своих княжений, которые переходили при помощи татар к более «дальновидным» соперникам. Ордынские ханы, в свою очередь, были заинтересованы в соглашении с местными князьями, так как получали в лице местной княжеской администрации дополнительное орудие для поддержания своего владычества над народными массами. Политика соглашения с местными феодалами при условии признания верховной власти хана и уплаты дани была обычной в политической практике монголо-татар.
Политику соглашения с завоевателями поддерживала православная церковь. Кроме причин, общих для всего класса феодалов, на позицию церковников оказывала большое влияние обычная для монголов политика привлечения на свою сторону местного духовенства путем полной веротерпимости, тарханов, освобождения от дани и т. д. Не менее важным для объяснения позиции православной церкви по отношению к ордынским ханам представляется то обстоятельство, что церковники очень подозрительно следили за переговорами антитатарской группировки князей с папской курией, видя в союзе с католическими государствами реальную угрозу своим доходам и привилегированному положению. На эту сторону политики русской церкви правильно обращает внимание В. Т. Пашуто, который пишет, что «русская церковь предпочитала видеть на Руси татарское иго, от которого ее доходы не страдали, чем допустить представителей католической церкви забирать свои исконные доходы»[358]. Церковь не только поддерживала политику феодалов, направленную на установление мирных отношений с татарами, но и идеологически обосновывала власть ордынского хана над русскими землями, провозглашая ее божественное происхождение. Именно такую трактовку татарской власти содержит известное «Житие Михаила Черниговского», церковный автор которого вкладывает в уста «святого мученика» князя Михаила такие слова: «Тобе цесарю, кланяюся, понеже ти богъ поруцелъ царство света сего»[359].
Наконец, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что силы, выступавшие за мирные отношения с татарами, возглавлялись таким популярные князем, как Александр Ярославич Невский. В борьбе против Андрея Ярославича, которого легко можно было обвинить в «измене» хану, для Александра открывалась единственная возможность вернуть принадлежавший ему по старшинству великокняжеский стол. Если Андрей Ярославич опирался на антитатарские силы, то Александр, естественно, мог отнять у него великокняжеский стол только при помощи Орды.
Необходимо отметить, впрочем, что в привлечении «поганых» к междоусобной борьбе князей не было для того времени ничего исключительного, ничего противоречащего феодальной этике и обычной практике межкняжеских отношений.
В результате силы Северо-Восточной Руси перед «Неврюевой ратью» оказались раздробленными. Значительная часть феодалов, духовных и светских, не поддержала попытку великого князя открыто выступить против Орды, что предопределило неудачу этого выступления. Ордынский хан был недоволен слишком самостоятельной политикой великого князя Андрея Ярославича. На великоханском престоле в Монголии в это время уже сидел Монкэ, ставленник Батыя, и центрально-монгольская администрация, ранее способствовавшая утверждению Андрея на великом княжении, больше не поддерживала его. Поэтому, когда Александр Ярославич в 1252 г. приехал в Орду «искать» великое княжение, ему был оказан самый благосклонный прием. Против великого князя Андрея была направлена сильная монголо-татарская «рать» царевича Неврюя.
Летописцы, весьма осторожно сообщавшие об этих событиях, все же связывают «Неврюеву рать» с поездкой Александра Ярославича в Орду. Так, в Лаврентьевской летописи непосредственно перед сообщением о бегстве князя Андрея записано, что «иде Олександръ князь Новгородьскыи Ярославич в Татары и отпустиша и с честию великою, давше ему стареишиньство во всей братьи его»[360]. Летописцы указывают и на цель «Неврюевой рати» — прогнать неугодного Орде великого князя Андрея[361].
Интересные подробности сообщает В. Н. Татищев. По его данным, в 1252 г. «иде князь великий Александр Ярославич во Орду к хану Сартаку, Батыеву сыну, и прият его хан с частию. И жаловася Александр на брата своего великого князя Андрея, яко сольстив хана, взя великое княжение над ним, яко старейшим, и грады отческие ему поймал, и выходы и тамги хану платит не сполна. Хан же разгневася на Андрея и повеле Неврюи салтану итти на Андрея»[362]. Видимо, у князя Андрея Ярославича были все основания горестно упрекать своего старшего брата: «Господи! что есть доколе нам межь собою бранитися и наводити другъ на друга Татаръ»[363].
Сильное татарское войско во главе с Неврюем двинулось в 1252 г. против непокорного великого князя. Андрей Ярославич пытался организовать сопротивление. Софийская I летопись сообщает, что татары «подъ Владимеремъ бродиша Клязму», «поидоша къ граду Переяславлю таящеся», и под Переяславлем «срете ихъ великыи князь Андрей съ своими полкы, и сразишася обои полци, и бысть сеча велика». Великокняжеское войско, к которому пришли на помощь только тверские дружины с воеводой Жирославом, после ожесточенной битвы «погаными побежедени быша». Ни один из князей ростовской группировки в битве не участвовал; о них в связи с этими событиями летописи вообще умалчивают. Кроме Переяславского княжества, ставшего ареной битвы и преследования разбитых полков великого князя, татарская рать разгромила только Суздаль, «отчину» Андрея.
«Неврюева рать» сыграла значительную роль в установлении монголо-татарского ига над Северо-Восточной Русью: она принесла окончательную победу князьям, которые стояли за примирение с завоевателями, за подчинение власти ордынского хана (конечно, обеспечив при этом свои собственные классовые интересы).
Поражение антитатарской группировки привело к тому, что в течение длительного периода (по существу, вплоть до возвышения Москвы) ни одно из северо-восточных русских княжеств уже не могло стать организационным центром для борьбы с завоевателями. По мнению С. В. Юшкова, это послужило основной причиной отделения от Владимиро-Суздальской Руси, завоеванной монголо-татарами, русских земель на западной окраине (Полоцка, Смоленска, Витебска и др.). Переход этих земель к Литве объективно означал избавление от ужасов монголо-татарского ига. Можно проследить некоторое совпадение внешнеполитических интересов Литвы и русских княжеств после нашествия Батыя (совместная борьба с монголо-татарами, а также немцами и шведами), что облегчило их присоединение к Литовскому государству. «Дело шло, стало быть, о перемене политического верховенства, о перемене господства монголо-татарского хана на господство Литовского великого князя». Второе было гораздо легче, так как между литовским великим князем и русскими князьями сложились не отношения господства и подчинения, а отношения «сюзеренитета — вассалитета». Политический и правовой режим русских земель в составе Литовского государства мало изменился. В результате, по мнению С. В. Юшкова, переход русских земель из-под власти Золотой Орды к Литве «был интересен и для правящей верхушки той или иной русской земли, и для всей массы населения»[364].
II. Народ и феодалы в период установления монголо-татарского ига
1
После бегства великого князя Андрея от «Неврюевой рати» во Владимир вернулся из Орды Александр Ярославич, получивший от хана ярлык на великое княжение. «Приде Олександръ, княз великыи ис Татар в град Володимерь…, и посадиша и на столе отца его Ярослава»[365].
При Александре Ярославиче усилившаяся великокняжеская власть предприняла ряд шагов к объединению Северо-Восточной Руси, к подавлению сепаратистских выступлений отдельных феодальных центров. Великому князю удалось добиться известных успехов в этом направлении, однако подходить к оценке результатов объединительной политики Александра Ярославича, как нам представляется, следует с большой осторожностью из-за ее внутренней противоречивости. Его деятельность проходила совсем в иных исторических условиях, чем объединительная политика Всеволода III Большое гнездо или Юрия Всеволодовича. Монголо-татарское нашествие в значительной степени разрушило объективные предпосылки объединения русских земель, Монголо-татары разгромили русские города, являвшиеся потенциальными центрами объединения и опорой великокняжеской власти, нарушили те минимальные экономические связи между отдельными феодальными центрами, которые были необходимым условием для объединения. Процесс объединения русских земель был, таким образом, насильственно прерван страшным татарским погромом, и деятельность Александра Ярославича, при большом сходстве внешних ее проявлений с — объединительной деятельностью владимирских князей домонгольского времени, имела, на наш взгляд, принципиально иное содержание. Разгромив своих соперников и признав зависимость от ордынского хана, Александр Ярославич начал распространять свою власть на остальные русские земли (Тверь, Новгород, Псков). Независимо от его намерений подчинение этих земель великокняжеской власти во второй половине XIII в. объективно означало распространение на них власти ордынского хана, и борьба Новгорода, Пскова, Твери против подчинения владимирской великокняжеской администрации (проводившей политику поддержки татар) была фактически борьбой против установления иноземного ига. В этих условиях происходит перегруппировка классовых сил на окраинах, куда не доходили завоеватели и куда несла иго владимирская великокняжеская администрация: уже не боярство, а народные массы, «черные люди», выступают против великого князя.
Вопрос об отношении к монголо-татарскому игу различных классов русского феодального общества, о классовой политике русских духовных и светских феодалов в их взаимоотношениях с монгольской феодальной аристократией недостаточно разработан в исторической литературе. По существу, достаточно резко этот вопрос (в плане идеологической борьбы) поставлен только в книге И. У. Будовница по истории общественно-политической мысли Древней Руси. В специальной главе, посвященной отношению к татарскому игу различных классов русского общества, И. У. Будовниц пишет: «Памятники русской общественно-политической мысли XIII века позволяют выявить позицию различных классов русского общества в первые десятилетия татарского ига. Князья и бояре стремились использовать бедствие в своих целях, для упрочения своей власти над основной массой населения, для увеличения своих привилегий и доходов. В то же время они стремились переложить все тяготы татарского ига на плечи трудового народа… Большую идеологическую помощь татарам оказывало духовенство, которое непрестанно призывало народ к покорности, смирению и безоговорочному повиновению… Непримиримую позицию по отношению к носителям ига занял народ. Памятники, вышедшие из гущи народа, насыщены идеей мести за поруганную и опустошенную землю, они проникнуты оптимизмом и непоколебимой верой в конечную победу над насильниками. Они чужды всякого пресмыкательства перед грозными завоевателями»[366].
Отношение различных классов русского феодального общества к иноземному игу проявляется в конкретных событиях политической истории Северо-Восточной Руси второй половины XIII в.
В первые же годы великого княжения Александра Ярославича великокняжеская власть начала наступление на Северо-Западную Русь, где можно было ожидать народных движений против установления ига, прежде всего — на Тверь и Новгород. Подробности наступления Александра Ярославича на Тверь неизвестны. Летописец зафиксировал только конечный результат борьбы: в 1253 г. «выбежа князь Ярославъ Ярославич на зиму изъ Низовьскои земли и посадиша его въ Плескове»[367].
Одновременно продолжалось наступление великого князя на Новгород. С попыткой Александра усилить свое влияние в Новгороде связано, видимо, восстание 1255 г. Новгородцы выгнали сына великого князя, Василия Александровича, и призвали из Пскова Ярослава Ярославича Тверского, известного как противника подчинения татарам. Новгородская I летопись довольно подробно описывает события восстания 1255 г.: «Выведоша новгородьци из Пльскова Ярослава Ярославича и посадиша его на столе, а Василья выгнаша вонъ». Александр Ярославич немедленно «поиде ратью к Новугороду». При приближении «Низовских полков» князь Ярослав Ярославич «побеглъ» из города, а в Новгороде начались столкновения бояр и «менших людей». На примере новгородского восстания 1255 г. уже довольно явственно прослеживается, какие слои населения поддерживали претензии великого князя, а какие выступали против него. Летописец достаточно четко разграничивает позиции различных социальных групп во время восстания: «Целоваша святую Богородицю меншии, како стати всемъ, любо животъ, любо смерть за правду новгородьскую, за свою отчину», и, наоборот, «бысть въ вятшихъ светъ золъ, како побети меншии, а князя въвести по своей воли…». Столкновение этих групп проявляется и в ходе восстания. Представитель «вятших» Михалко при приближении полков великого князя перебежал к нему со своей дружиной («побежа Михалко из города к святому Георгию, како быто ему своимь полкомь уразити нашю сторону и измясти люди»). Об этом «уведавше черный люди, погнаша по немъ, и хотеша на дворъ его»[368]. Новгородский летописец отмечает союз в этих событиях новгородского боярства, «вятших людей», с великим князем, называя «вятших» клятвопреступниками, изменниками новгородскому делу. «Черные люди» говорят в ответ на требования великого князя выдать посадника Онанья: «князь нашь тако сдумалъ с нашими крестопреступници»[369].
Таким образом, уже в новгородском восстании 1255 г. намечается классовое размежевание: «вятшие люди», новгородское боярство, поддерживали великого князя, а «черные люди», новгородские низы, были готовы умереть «за правду Новгородьскую, за свою отчину».
Великому князю не сразу удалось подавить выступление новгородских «черных людей». Летописец сообщает, что «стоя всь полк по 3 дни за свою правду», и только после обещания Александра Ярославича — «вам гнев отдам», новгородцы впустили его в город. После подавления восстания влияние великого князя в Новгороде усилилось. Посадник Онанья, выступавший вместе с «черными людми» против великого князя, «лишися посадничьства» и Александр Ярославич «даша посадничьство Михалку Степановичи)», своему стороннику.
Ко времени великого княжения Александра Ярославича относится такое крупнейшее политическое мероприятие, как проведение татарской переписи русских земель.
Проведению татарской переписи в Северо-Восточной Руси предшествовала оживленная дипломатическая подготовка. В 1256 г. к новому правителю Золотой Орды Улавчею великим князем были посланы «дары», которые повез старейший из ростовских князей — Борис Василькович. Зимой 1257 г. «поехаша в Татары» наиболее влиятельные русские князья: великий князь Александр Ярославич, Борис Василькович Ростовский и вернувшийся на суздальский «стол» Андрей Ярославич. Видимо, во время этой поездки и был решен вопрос о проведении в Северо-Восточной Руси татарской переписи.
Татарская перепись 1257–1259 гг. явилась важной вехой в оформлении монголо-татарского владычества над феодальными русскими княжествами, в известной степени завершая процесс установления ига. До переписи власть ордынских ханов над Северо-Восточной Русью не приобрела каких-то определенных форм. Сначала усобица между сыновьями Ярослава Всеволодовича за владимирский стол значительно ослабила великокняжескую власть, на которую стремились опереться татары в организации властвования. Затем в конце 40-х — начале 50-х годов складывается союз между Даниилом Галицким и Андреем Владимирским, направленный против татарского владычества. Наконец, после разгрома антитатарской группировки, в первые годы великого княжения Александра Ярославича, великокняжеская администрация была недостаточно сильна, чтобы преодолеть сопротивление установлению ига со стороны отдельных феодальных центров.
Центрально-монгольская администрация начала проведение общей, генеральной переписи всех покоренных монголами стран в начале 50-х годов. Эта перепись проводилась чиновниками, присылавшимися из Монголии, и имела целью создать единую податную систему на всей территории Монгольской империи. В 1252 г. была проведена монгольская перепись в Китае, в 1254 г. — в Армении. Для переписи русских земель еще в 1253 г. был послан из Центральной Монголии Бецик-Берке[370], но сопротивление русского народа не позволило тогда провести «число». Это было сделано только тогда, когда была разгромлена антитатарская группировка северо-восточных русских князей во главе с великим князем Андреем Ярославичем, покорена Южная Русь и усилившаяся великокняжеская власть могла обеспечить проведение переписи и безопасность переписчиков и сборщиков дани.
События татарской переписи особенно ярко показывают отношение к иноземному игу различных классов русского общества: перепись проходила при прямом содействии русских феодалов и активном сопротивлении народных масс.
Суздальский летописец сообщает о татарской переписи 1257 г. очень кратко: «Приехаша численици, исщетоша всю землю Суждальскую и Рязаньскую и Мюромьскую и ставиша десятники и сотники и тысячники и темники, и идоша в Ворду, толико не чтоша игуменовъ, черньцовъ, поповъ, крилошанъ, кто зрить на св. Богородицю и на владыку»[371]. В условиях значительной самостоятельности русских княжеств по отношению к Орде и отсутствия на их территории татарских войск участие княжеской администрации в проведении переписи представляется неизбежным. Отсутствие в летописях записей о каких-либо выступлениях против ордынских «численицев» в Суздальской земле в известной степени подтверждает это предположение[372].
Если в отношении суздальских, муромских и рязанских земель можно только предполагать активное содействие княжеской власти татарским «численицам», то относительно Новгорода, где великокняжеская администрация была слабее, участие великого князя в проведении татарской переписи подтверждается прямыми свидетельствами источников. Летописный рассказ Новгородской I летописи о событиях 1257–1259 гг. в Новгороде — яркий обличительный документ, показывающий прямое сотрудничество великого князя и новгородского боярства с иноземными завоевателями и упорное сопротивление народных масс установлению ига.
Известия о татарской переписи вызвали взрыв возмущения в Новгороде. Новгородский летописец сообщает под 1257 г.: «Приде весть изъ Руси зла, яко хотятъ Татарове тамгы и десятины на Новегороде; и сметошася люди чересъ все лето». Выступление новгородцев было направлено непосредственно против великокняжеской администрации: посадник Михалка, ставленник великого князя, был убит («на зиму убиша Михалка посадника новгородци»). Восставшим, видимо, сочувствовал и сын великого князя Василий Ярославич, который при приближении владимирских полков бежал в Псков. С самого начала событий прослеживается прямое участие в переписи великого князя Александра Ярославича и других северо-восточных князей. Когда в Новгород «приехаша послы татарьскыи съ Олександром», великий князь жестоко расправился с недовольными. Он «выгна сына своего изъ Пльскова и посла в Низ», а «дружину его казни, овому носа урезаша, а иному очи выимаша, кто Василья на зло повелъ»[373].
По свидетельству Никоновской летописи, в Новгород вместе с татарами для «счисления» приехала целая «экспедиция» низовских князей: «Приехаша численици изъ Татаръ въ Володимерь, и поехаша численицы Ардинскиа, и князь велики Александръ Ярославичь Владимерский, и Андрей Ярославичь Суздалский, и князь Борисъ Василковичь Ростовский счести Новгородцкиа земли»[374]. Очень интересные данные об участии русских князей в татарской переписи приводит В. Н. Татищев: «Приехаша численицы ис Татар в Володимер и поехаша численицы ординскии в Новград, и князь великий посла от себя мужи для числения (курсив мой. — В. К.). Князь же Василий Александрович, послушав злых советник новгородцев, и безчествоваша численики. Они же з гневом великим, пришед к великому князю Александру», после чего Александр Ярославич «созва братию» и «поидоша сами с численики князь великий Александр Ярославич владимерский, и Андрей Ярославич суздальский, и князь Борис Василькович ростовский счести Новогородские земли». По прибытии в Новгород великий князь жестокими казнями новгородцев «численников татарских укроти и умири»[375].
Однако несмотря на расправу с недовольными и прямое содействие великокняжеской администрации, провести в 1257 г. перепись в Новгороде не удалось. Новгородский летописец замечает по этому поводу, что «почаша просити послы десятины, тамгы, и не яшася новгородьци по то, даша дары цесареви и отпустиша я с миромь»[376]. Видимо, великий князь не располагал еще достаточными силами, чтобы принудить новгородцев к переписи.
Только через год новгородцы дали согласие на проведение переписи. Новгородская I летопись Старшего извода сообщает под 1259 г., что в город «приеха Михаиле Пинещиничь из Низу со лживымъ посольствомь, река тако: «аже не иметеся по число, то уже полкы на Низовьской земли», и яшася новгородци по число»[377]. В исторической литературе высказывалось предположение, что в данном случае речь шла о «татарских полках», собиравшихся для похода на Новгород. Однако никаких оснований считать «полкы на Низовьской земли» татарскими нет. Летописцы очень тщательно фиксируют участие татар в усобицах и, конечно, сосредоточение татарских полков в «низовских землях» для наступления на Новгород не могло остаться ими незамеченным; между тем никаких намеков на присутствие в это время татарских отрядов на Руси в летописях нет. Более вероятным представляется, что великий князь сосредоточил для похода на непокорный Новгород русские «низовские» полки (владимирские, ростовские, суздальские), и новгородцы согласились на проведение переписи под угрозой великокняжеского войска.
Немедленно после согласия новгородцев на «число» в Новгород снова поехали татарские послы «Беркаи и Касачикъ… и инехъ много». Татарских послов опять сопровождал великий князь Александр Ярославич. Татары при проведении переписи допускали всяческие насилия и незаконные поборы («много зла учиниша, беруче туску оканьным Татаромъ»), и опять «бысть мятежь великъ в Новегороде». Великий князь Александр Ярославич выступил в поддержку татарских послов: «Нача оканьныи боятися смерти, рече Олександру: «дай намъ сторожи, ать не избьють нас». И повеле князь стережи их сыну посадничю и всемъ детемъ боярьскымъ по ночемъ»[378].
Как и во время прошлых новгородских «мятежей», против великого князя и приехавших с ним татар активно выступили «черные люди». «Чернь не хотеша дати числа, — сообщает летописец, — но реша: умремъ честно за святую Софью и за домы ангельскыя». Новгородское боярство, «вятшие люди», наоборот, открыто поддержали великого князя («вятпши велятся яти меншимъ по числу»). Противоречия между «менпшми» и «вятшими» достигли, вероятно, большой остроты, так как новгородский летописец неоднократно подчеркивает при описании событий 1259 г., что в Новгороде «бысть мятежь великъ», «тогда издвоишася люди», «створигпа супоръ»[379]. О борьбе народных масс и боярства в Новгороде во время переписи сообщают и другие летописи. Воскресенская летопись прямо указывает, что «болшии веляху меншимъ ятися по число, а они не хотеху». О том же пишет Вологодско-Пермская летопись: «Раздвоишася людие, хто доброй, тот за Святую Софею, а хто не хощеть. И перемогоша бояре чернь, и яшася под число, творяху бо себя бояре легко, а меншим зло»[380]. При активной поддержке новгородского боярства великому князю удалось сломить сопротивление «черни» Новгорода, «и бысть заутра, съеха князь с Городища и оканьнии Татарове с нимъ…, и почаша ездити оканьнии по улицамъ пищюче домы христьяньскыя, и отъехаша оканьнии, взямше число»[381].
Таким образом, в событиях переписи 1257–1259 гг. в Новгороде наблюдается картина тесного сотрудничества великокняжеской администрации и лично великого князя Александра Ярославича с татарскими «послами» и «численцами». Не случайно К. Маркс в «Хронологических выписках» после записи о покорении монголами Южной Руси отмечает «Александр Невский сам взялся за дело, чтобы ввести новое обложение также и в своей земле»[382]. Княжеские феодальные дружины были силой, на которую опирались немногочисленные татарские «численцы» при проведении переписи русских земель. Княжескую политику сотрудничества с татарами активно поддержало боярство, стремившееся переложить на плечи народа все тяготы иноземного ига («творяху бо себе бояре легко, а меньшим зло»). Светским феодалам в проведении переписи помогало русское духовенство. Освобожденные ордынскими ханами от всяких повинностей и даней, русские церковники заняли примирительную позицию по отношению к переписи. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что летописные известия о «числе» (в значительной степени отражавшие позицию церковников) вполне лояльны по отношению к татарам и нигде не квалифицировали перепись как «зло хрестьяном». Только народные массы выступили против переписи, усиливавшей иго, но их выступления были подавлены татарскими и русскими феодалами.
Однако борьба народных масс Северо-Восточной Руси против установления монголо-татарского ига не прошла бесследно. Именно активное сопротивление народных масс явилось основной причиной того, что русские княжества пользовались по отношению к Орде гораздо большей самостоятельностью, чем другие покоренные татарами страны. В Новгороде, где борьба народных масс против иноземного ига была наиболее упорной, с самого начала не было ни татарских баскаков, ни «бесермен», и новгородцы сами собирали дань для отсылки в Орду[383]. Именно сопротивление народных масс привело к тому, что в Северо-Восточной Руси не сложилось монголо-татарской администрации, которая могла бы непосредственно осуществлять над русским народом иноземную власть. Утвердившийся в исторической литературе тезис о существовании в Северо-Восточной Руси «военно-политической баскаческой организации» монгольских феодалов с развитой сетью вооруженных «баскаческих отрядов» вызывает в связи с этим сомнения.
2
Вопрос о «баскаческой организации» в Северо-Восточной Руси является составной частью большой проблемы о характере монголо-татарского ига. В оценке взаимоотношений русских княжеств с Ордой в исторической литературе имеется определенное противоречие: с одной стороны, указывается, что Русь не была простым «улусом» Орды и не входила непосредственно в ее состав, «русские феодальные княжества стали в вассальные отношения к хану»[384]; с другой стороны, признается существование в Северо-Восточной Руси какой-то «военно-политической баскаческой организации», целой сети «баскаческих отрядов», которыми руководила «монгольская военно-феодальная аристократия». Тезис о существовании в Северо-Восточной Руси «военно-политической баскаческой организации» монгольских феодалов, принятый советской историографией[385], был выдвинут в 1940 г. А. Н. Насоновым в его исследовании по истории татарской политики на Руси[386].
Создание в Северо-Восточной Руси «баскаческой организации» А. Н. Насонов выводит прежде всего из известного летописного известия о переписи 1257 г., когда «приехаша численици, исщетоша всю землю Суждальскую и Рязаньскую и Мюромьскую и ставиша десятники и сотники и тысячники и темники»[387]. В этих «десятниках», «сотниках», «тысячниках» и «темниках» А. Н. Насонов видел «лиц командного состава» из «собственно татар и монголов», которые вместе с численниками пришли на Русь.
Такое толкование летописного текста о переписи 1257 г. представляется очень спорным. Во-первых, ни Лаврентьевская летопись (на которую ссылается А. Н. Насонов), ни другие списки не дают никаких указаний на то, что «десятники», «сотники», «тысячники» и «темники» пришли вместе с численниками, т. е. могли быть из «собственно татар и монголов». Во-вторых, нет никаких оснований считать этих лиц «командным составом» каких-то военных формирований. Более вероятным представляется, что назначение «десятников», «сотников» и т. д. связано с проходившей переписью; именно так рассматривает этот вопрос М. Н. Тихомиров: «Была создана организация взимания податей по десяткам, сотням, тысячам и тьмам (десяткам тысяч)»[388]. Точка зрения М. Н. Тихомирова представляется более обоснованной, так как в источниках имеются указания на «тьму» монгольского времени как на определенную податную единицу. В письме крымского хана Менгли-Гирея к «Жигмонту Литовскому»[389] упоминаются со ссылкой на «старые пожалования» «Черниговская тьма со всимп выходы и даньми», «Курская тьма з выходы и даньми», «Сараева тьма» в качестве податных единиц.
На основании летописного текста о «десятниках», «сотниках», «тысячниках» и «темниках» А. Н. Насонов утверждает, что «с уходом численников на Руси были сформированы (набраны) особые отряды, частью местного населения, с пришлым командным составом, которые поступали в распоряжение баскаков»[390]. «Прямые следы пребывания на Руси таких отрядов (составленных из туземного населения)» А. Н. Насонов видит в известном «летописном рассказе о баскаке Ахмате».
Между тем анализ летописных известий об «ахматовых слободах» не дает никаких оснований для подобного вывода. «Ахматовы слободы» по летописным известиям представляются не местами стоянки вооруженных «баскаческих отрядов», а торгово-ремесленными поселениями, куда сбегалось население под защиту баскака. Никоновская летопись прямо отмечает, что «быша тамо торгы и мастеры всякиа, и быша те велики две слободы якоже грады великиа».
В «двух бесерменах», которые вместе с тремя десятками «Руси» ехали из одной слободы в другую и были перебиты Липецким князем Святославом[391], тоже трудно увидеть «баскаческий отряд» и «монгольских военачальников». Более того, сами «Ахматовы слободы» были созданы незаконно и, видимо, в нарушение обычных норм отношений баскаков и местных князей. Князь Олег Рыльский «иде въ Орду о томъ с жалобою ко царю Телебузе…, царь же Телебуга, давъ приставы князю Олгу, река: «что будетъ вашихъ людей въ слободахъ техъ, те люди выведите во свою область, а слободы те разгонита»[392], — более чем странное отношение хана к «баскаческому отряду»!
Последний довод, который выдвигает А. Н. Насонов в качестве доказательства существования на Руси «военно-политической баскаческой организации» и «баскаческих отрядов», заключается в том, что «в пределах Европейской России мы встречаем целый ряд поселений с названиями: Баскаки, Баскаково, Баскачи и т. п.», и «может быть, происхождение части этих названий связано с местопребыванием или деятельностью баскаческих отрядов или баскаков»[393]. На наш взгляд, существование на территории Северо-Восточной Руси населенных пунктов с названиями Баскаки, Баскаково, Баскачи и т. п. не дает оснований считать их местом стоянки «баскаческих отрядов». Гораздо более вероятным представляется предположение, что появление этих названий связано с землевладением монгольских феодалов на Руси, факты которого отмечались в исторической литературе[394]. Баскаки, постоянно проживавшие в русских городах, могли получать от князей определенные земельные пожалования. А. Юшковым опубликована любопытная жалованная грамота рязанского князя Олега Ингваровича «Ивану Шаину» на земли по реке Прони (1257 г.): «бысть он посажен от Батыя на Чернигове владетелем, и аз, князь велики, ведая его, Ивана Шаина, породы ханска и воина добра, велел есте ему отвести поле по реке Прони»[395]. Этот документ, по нашему мнению, может пролить свет на причины появления многих «Баскаковок». В другом документе — докончании великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем рязанским Олегом Ивановичем (1382 г.) — прямо говорится о землях «на рязанской стороне», которыми «баскаки ведали»[396]. О землевладении «ордынских вельмож» в ростовских землях имеются сведения в «Повести о св. Петре, царевиче Ордынском»[397]. Появление большого количества «баскаковок» в ярославских и ростовских землях связано с тем, что ярославские и ростовские князья были постоянными «служебниками» хана и, видимо, больше привлекали в свои земли «ордынских вельмож».
Таким образом, аргументы А. Н. Насонова в лучшем случае допускают двойственное толкование и не обосновывают в достаточной степени тезис о существовании в Северо-Восточной Руси «военно-политической баскаческой организации» монгольских феодалов.
Русские летописи, неоднократно упоминавшие о баскаках, ничего не говорят о существовании каких-либо «баскаческих отрядов». Даже в летописных рассказах об антитатарских городских восстаниях второй половины XIII — начала XIV в. нет упоминаний ни о баскаках, ни об их военных отрядах. Это неслучайно: если в обычное время «баскаческие отряды» и не отмечались летописцами, то во время антитатарских выступлений отряды баскаков (если бы они существовали) не могли, конечно, остаться в стороне от событий.
Восстание 1262 г., самое крупное антитатарское выступление в городах Северо-Восточной Руси во второй половине XIII в., было направлено не против баскаков (которые даже не упоминаются летописцами в связи с этими событиями), а против «бесермен» — откупщиков ордынской дани. Никаких серьезных столкновений с татарами во время этого восстания не было. Летописи сообщают, что бесермен просто «выгнаша из городовъ»; убиты были только наиболее жестокие из них (например, известный Зосима в Ярославле). Такое развитие событий наводит на мысль, что никаких вооруженных «баскаческих отрядов», способных если не «держать в повиновении Русь» (А. Н. Насонов), то во всяком случае оказать сопротивление восставшим, в Северо-Восточной Руси не было.
Следующее антитатарское выступление в Ростове в 1289 г. тоже никак не связано с существованием баскаков и «баскаческих отрядов». Летописец сообщает, что «седе Дмитрии Борисович Ростове, тогда же бе много Татаръ в Ростове, и изгнаша их вечьем, и ограбиша их»[398]. Летописец рисует картину, типичную для того времени: князь пришел из Орды на княжение с отрядом татар; насилия татар привели к вечевому выступлению и изгнанию их из города (даже не «избиша»).
Такой же характер имело восстание в Ростове в 1320 г.: оно тоже было связано с грабежами и насилиями татар, прибывших в город вместе с ростовским князем. В 1315 г. «прииде из Орды князь Михаиле Ярославичь, а с нимъ послове Таитемерь, Махрожа, Инды. Они же быша в Ростове и много зла створиша». В 1316 г. «приде изо Орды княз Василеи Ростовъскыи, а с нимъ послы Сабанчи и Казанчии». В 1318 г. «приеха Конча в Ростовъ и много зла створи и церковь святыя Богородица пограби, и вси церкви и монастыреве и села и люди плениша»[399]. Наконец, в 1320 г., когда снова «быша зли Татарове в Ростове», «собравшеся людие, изгониша их из града»[400], — опять, видимо, без большого боя.
Нет указаний на участие баскаков и баскаческих отрядов и в восстании 1327 г. в Твери. Причины тверского восстания 1327 г. мало отличались от причин неоднократных восстаний в Ростове: в 1325 г. в Тверь «приде изъ Орды князь Александръ Михайловичу а съ нимъ Татарове должници; и много тяготы бысть земли Тверской отъ Татаръ», а в 1327 г. «прииде изъ Орды посолъ силенъ на Тверь, именемь Шелканъ, со множествомъ Татаръ»; против насилий прибывших с Шелканом татар и поднялось восстание[401].
Антитатарские выступления 1289, 1320 и 1327 гг. объединяют общие черты: они были направлены против ордынских «послов» и их отрядов, прибывавших из Орды (обычно с местными князьями), и проходили без всякого участия баскаков.
Как нам представляется, это объясняется тем, что никакой «военно-политической организации» монгольских феодалов, с широкой сетью «баскаческих отрядов», способных «держать в повиновении Русь», на территории Северо-Восточной Руси не было. Русские князья обладали по отношению к ордынскому хану известной автономией, исключавшей существование на Руси татарской администрации. «Татарские ханы угнетали издалека», — писал К. Маркс[402].
Какие же функции выполняли баскаки в северо-восточных русских княжествах во второй половине XIII — начале XIV в.? Источники дают возможность в какой-то степени ответить на этот вопрос.
Плано Карпини, который специально останавливался на организации татарского господства над землями, где сохранялись местные князья, писал: «Башафов, или наместников своих, они (татары) ставят в земле тех, кому позволяют вернуться; как вождям, так и другим подобает повиноваться их мановению, и если люди какого-либо города или земли не делают того, что они захотят, то эти башафы возражают им, что они неверны татарам, и таким образом разрушают их город или землю, а людей, которые в ней находятся, убивают при помощи сильного отряда татар, которые приходят без ведома жителей и внезапно обрушиваются на них»[403]. Арабский автор первой половины XIV в. Эломари также сообщает что по отношению к ордынскому хану русские, ясы и черкесы выступают «как подданные его, хотя у них и есть свои цари. Если они обращались к нему с повиновением, подарками и приношениями, то он оставлял их в покое; в противном случае делал на них грабительские набеги и стеснял их осадами»[404].
Система господства Золотой Орды над русскими княжествами была основана, таким образом, не на существовании какой-то «военно-политической организации», а на угрозе карательных походов за любое проявление непокорности. Баскаки выступают не в качестве «наместников», обеспечивавших подчинение местного населения ордынской власти при помощи собственных вооруженных отрядов, а как представители хана, которые только контролировали деятельность русских князей и доносили хану о случаях неповиновения. По доносам баскаков хан или направлял татарское войско для карательного похода, или вызывал непокорного князя на суд в Орду. Именно на эту сторону деятельности баскаков обращал внимание Б. Д. Греков. По его мнению, русские князья были поставлены «под контроль ханской власти», и «контроль этот осуществляли баскаки»[405].
В роли «доносчика», посылавшего «клеветы» в Орду, представляют баскака русские летописцы. Никоновская летопись сообщает под 1270 г., что «оклеветань бысть во Орде ко царю княгь велики Рязаньский Романъ Олговичь» и убит в Орде[406]. В. Н. Татищев (вероятно, на основании какого-то неизвестного нам списка) дополняет это скупое сообщение. Он пишет, что князь Роман Ольгович «оклеветан бысть во Орде к хану от баскака рязанского», причем в вину ему было поставлено: «Хулит вы, великого хана, и ругается вере твоей». Рязанский баскак не ограничился доносом, но сам приехал в Орду и всячески интриговал против Романа Ольговича («баскак наусти многи от князей татарских»), пока рязанский князь не был убит по приказу хана[407].
О другом случае доноса баскаков в Орду сообщает Н. М. Карамзин. По его данным, князя Михаила Тверского призвали в 1318 г. в Орду и «велели ему отвечать на письменные доносы многих баскаков, что он не платит всей определенной дани»[408]. Косвенным подтверждением этого сообщения является запись летописца о том, что после убийства в Орде Михаила Тверского с его сыном, князем Александром Михайловичем, прибыли в Тверь «татарские должници»[409].
Споры между баскаками и местными князьями разбирались ордынским ханом; если баскаки могли посылать «клеветы» в Орду, то и русские князья имели право жаловаться хану на незаконные, с их точки зрения, действия баскаков. Князь Олег Рыльский в 1285 г., упрекая «сродника своего князя Святослава Липовечского» за самовольные действия по отношению к баскаку Ахмату, говорил: «Мочно было намъ Божиею помощью Ахмата баскака предъ царемъ потягати»[410].
Очень важно, говоря о функциях баскаков, выделить следующее обстоятельство: баскаки «держали в повиновении» не «Русь» (для этого в их руках не было вооруженной силы), а князей, принуждая их к покорности угрозой потери княжения и неминуемой расправы в Орде. Подчинение народных масс, сбор дани, безопасность «послов» и самих баскаков обеспечивались местной княжеской администрацией[411]. Являясь посредниками между монголо-татарскими завоевателями и русским народом, великие князья владимирские непосредственно осуществляли подчинение народных масс ордынским ханам[412]. Сильный великий князь Александр Ярославич успешно справлялся с этой задачей: в период его княжения татары не предпринимали новых походов против Северо-Восточной Руси: не было в летописях записей и о каком-либо вмешательстве хана в русские дела.
В связи с этим правомерно поставить вопрос о наличии определенного сотрудничества русских и татарских феодалов во второй половине XIII в., на которое опирались завоеватели для подавления сопротивления народных масс.
3
Вопрос о сотрудничестве татарских и русских феодалов в первые десятилетия ига уже ставился в исторической литературе. А. Е. Пресняков в своем исследовании об образовании великорусского государства прямо указывает, что с начала великого княжения Александра Ярославича видна «активная роль княжеской власти в удовлетворении татарских требований и постепенное вытеснение прямых агентов хана», причем владимирские князья поддерживали авторитет великокняжеской власти «не только личной энергией и личным влиянием, но и страхом татарской кары и прямой опорой в татарской силе»[413]. М. Н. Покровский считал возможным говорить о прямом союзе русских и татарских феодалов, направленном против народных масс. Он пишет: «Союз, уже наметившийся в Новгороде в 1259 году — «лучших людей» и князя с татарами против «черни» — должен был стать и, действительно, стал постоянным явлением»[414]. А. Н. Насонов писал впоследствии, что «этот вопрос, затронутый им (Покровским. — В. К.) мимоходом, заслуживает самого пристального внимания, так как связан с весьма важной стороной татарской политики на Руси». К сожалению, вопрос этот не получил достаточного освещения в исторической литературе. Даже в обстоятельной работе А. Н. Насонова по истории татарской политики на Руси проблема сотрудничества русских князей с татарскими феодалами сводится почти исключительно к предательству ростовских князей, превратившихся в простых «служебников» хана[415]. Только Б. Д. Греков достаточно определенно указал (да и то мимоходом) на политику сотрудничества с татарами русских духовных и светских феодалов[416]. В большинстве более поздних работ, связанных с периодом монголо-татарского ига, вопрос о союзе русских и татарских феодалов или вообще не ставился, или сводился к сотрудничеству с завоевателями отдельных князей.
В. И. Ленин пишет, характеризуя отличие гражданских войн от войн международных, что «войны международные всегда кончались сделками между имущими классами»[417]. Это произошло и после нашествия Батыя в Северо-Восточной Руси. Русские феодалы быстро договорились с ордынскими ханами и, признав верховную власть хана, сохранили свои «столы» и власть над угнетенными классами.
Союз с феодалами завоеванных стран был обычным явлением в политической практике монголо-татар. Так было, например, в завоеванном монголами Закавказье, где великий монгольский хан возвратил грузинскому князю Авагу его владения, чтобы «посредством его стараться подчинить строптивых, что и получилось впоследствии»[418].
В Северо-Восточной Руси, где не было татарской администрации и постоянных татарских отрядов, подчинение народных масс ордынским ханам и сбор татарской дани вообще невозможно было осуществить без прямого содействия местной княжеской администрации.
Политике сотрудничества с монголо-татарскими завоевателями, которую проводила значительная часть русских феодалов, народные массы противопоставили непримиримое отношение к насильникам. Несмотря на страшные последствия «Батыева погрома» и политику собственных феодалов, которые пошли на сговор с ордынскими ханами, русский народ продолжал борьбу против иноземного ига. Эта борьба только намеками отразилась в летописи: то в форме записей о новгородских «мятежах», то в гордых словах выступившего против татар великого князя Андрея Яро-славича («лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити Татаромъ»), то в летописных рассказах о вечевых выступлениях против «бесермен». Это понятно. В бурных событиях первых лет монголо-татарского владычества особенно ярко проявляется особенность русских церковных и княжеских летописцев: «Замалчивание, или, по крайней мере, смягчение фактов, тягостных или противоречащих тенденции книжника-летописателя»[419].
Непримиримое отношение народных масс к татарскому владычеству ярко проявилось в поэзии периода ига, поэзии героической и глубоко патриотической. «Народ противостоял монголо-татарскому игу не только на полях сражений, — пишет исследователь историко-песенного фольклора Б. Н. Путилов. — Он противостоял ему во всей своей жизни — общественной, домашней, внутренней. Духовная и нравственная жизнь народа заключала в себе решительное и последовательное отрицание ига»[420].
Многие исторические песни времени монгольского ига звучат как прямой призыв к борьбе с татарскими насильниками:
Ты коли, руби сабельками Злых татар с татарчонками, Ты секи, кроши грабителей, Все мечами да булатными!..[421]Значение героической борьбы русского народа против иноземного ига исключительно велико. Именно этой борьбе Северо-Восточная Русь обязана своим особым положением по отношению к ордынскому хану. Не «мудрая политика» русских князей, а борьба народных масс против монгольских завоевателей привела к ликвидации «бесерменства» и «баскачества»[422], к изгнанию из русских городов многочисленных «царевых послов», к тому, что Русь не превратилась в простой «улус» Золотой Орды. Под тягостным иноземным игом русский народ сумел сохранить условия своего самостоятельного национального развития.
III. Ослабление великокняжеской власти и татарские походы последней четверти XIII в.
1
В 1263 г. по дороге из Орды умер великий князь Александр Ярославич. После короткой усобицы между его младшими братьями на владимирском столе утвердился (с согласия хана) князь Ярослав Ярославич. Новый великий князь продолжал политику своего предшественника: при нем незаметно никаких изменений в отношениях северо-восточных княжеств с Ордой. Продолжались столкновения великого князя с Новгородом, один за другим следовали новгородские «мятежи».
К великому княжению Ярослава Ярославича относятся первые известия о непосредственном участии татар в русских делах и прямой поддержке ими великого князя. В 1269 г. в походе низовских князей на немцев принимал участие «баскак великыи володимиръскыи, именемъ Амраганъ»[423].
Следующее выступление татар в поддержку великого князя относится к 1270 г. В этом году, по свидетельству Новгородской I летописи, снова «бысть мятежъ в Новегороде; начата изгонити князя Ярослава из Новагорода, и созвониша вече». Сторонники великого князя бежали («тысячкой Ратиборъ и Гаврила Кыяниновицъ, а инии приятели его»), а новгородцы «взяша домы их на грабление и хоромы разнесоша»[424].
Великому князю, несмотря на обещание целовать крест «по всей воли» новгородцев, пришлось уйти из города «по неволе». Ярослав Ярославич «нача полкы копити» и даже «послалъ къ цесарю татарьскому Ратибора, помоци прося на Новогород». Как далее сообщает летопись, ордынский хан «отпустил рать на Новгород по Ратиборову лживому слову, рече бо Ратибор цесарю: «новгородци тебе не слушают, мы дани тобе прошале, а они нас выгнали, и иных побиле, а Ярослава беществовале»[425]. Примерно так же излагает обвинения, предъявленные великим князем новгородцам, Ермоловская летопись: «Новогородци мене не послушаютъ, выхода твоего не даютъ, а данники выгнали, а иныхъ погиби, и мене безчествовали»[426]. По версии новгородского летописца, татарскую рать удалось вернуть, доказав хану при помощи князя Василия Ярославича и новгородских послов, что «новгородци прави, а Ярославъ виноватъ». Однако важно не это: ордынский хан, судя по летописным известиям, открыто поддерживал притязания великого князя, о чем свидетельствует и прибытие к Ярославу двух татарских послов для утверждения его на новгородском столе. Договорная грамота 1270 г. между Ярославом Ярославичем и Новгородом скреплена татарскими послами. На обороте этой грамоты написано: «Се приехаша послы от Менгу-Темеря царя сажать Ярослава с грамотой Човчу и Банши»[427].
Против Новгорода великим князем была организована целая карательная экспедиция: на город пошли «Ярославъ съ всею силою своею и Дмитрии с переяславци и Глебъ с смолняны». Новгородцы оказали войску великого князя сильное сопротивление — «поставиша острогъ около города по обе стороны», «выидоша всь град въ оружьи от мала и до велика», и «то уведавъ, Ярославъ поиде… к Русе и селе в Русе». Новгородцев поддерживали в столкновении с великим князем соседние земли: «Совокупишася в Новъгород вся власть новгородчская, плесковици, и ладожане, и Корела, Ижера, и Вожане». Только после вмешательства митрополита, пославшего в Новгород грамоту с требованием «слушати бога и мене, крови не проливайте» и поручившегося за Ярослава, новгородцы «взяша миръ по всей воле новгородстеи и посадише Ярослава»[428]. Известную роль, конечно, сыграло и прибытие ордынских послов с грамотой хана «сажать Ярослава».
Активное участие в новгородских событиях 1270 г. ордынского хана подчеркивает роль великого князя владимирского как посредника в проведении татарской политики на Руси. Если раньше великие князья подавляли выступления в Новгороде исключительно своими силами, то теперь в связи с ослаблением великокняжеской власти они старались привлечь татарские войска и открыто опирались на авторитет ордынского хана (прибытие ордынских послов «сажать Ярослава»). В дальнейшем в связи с продолжавшимся ослаблением великокняжеской власти непосредственное вмешательство татар в русские дела усиливалось.
Великий князь Василий Ярославич (1272–1276 гг.), получивший владимирский стол после смерти Ярослава, уже открыто пользовался вооруженной помощью татар в борьбе с непокорным Новгородом. В 1273 г., когда снова произошел конфликт между великим князем и Новгородом, «князь велики Василеи Ярославичь, внукъ Всеволожъ съ великимъ баскаком Володимерскимъ Иаргаманомъ, и со княземъ Айдаромъ и съ многыми Татары царевыми воеваша Новгородцкиа власти, и возвратишася со многимъ полономъ въ Володимерь. Того же лета князь велики Тферский Святославъ Ярославичъ… иде съ Татары царевыми, и воеваша Новогородцкиа власти: Волокъ, Бежичи, Вологду». При прямой военной поддержке татар Василий Ярославич сел в Новгороде. Летописец так пишет о причинах сдачи новгородцев: «Смутишася Новгородцы, и бысть страхъ и трепетъ велий на нихъ глаголюще: «отъвсюду нам горе се князь велики Володи-мерский, а се князь велики Тферский, а се великий баскак царевъ съ Татары и вся Низовскаа земля на насъ»[429].
О причинах выступления новгородцев летописи ничего не сообщают. Можно предположить, что оно как-то связано с подготовкой новой татарской переписи. Именно под 1273 г. Новгородская IV летопись сообщает, что «бысть число второе из Орды от царя»[430]. Вторая татарская перепись была общерусской и проходила на тех же условиях, что и первая: «Бысть на Руси и въ Новегороде число второе изо Орды от царя, изочтоша вся, точию кроме священниковъ, и иноковъ и всего церковного причта»[431]. По свидетельству В. Н. Татищева, вторая татарская перепись была вызвана несоответствием действительного количества населения составленным в 1257 г. спискам[432].
После смерти в 1276 г. великого князя Василия Ярославича наступает новый этап в отношениях Руси с Золотой Ордой. Если раньше ордынские ханы опирались в своей политике на Руси на великого князя владимирского, который своими вооруженными силами и авторитетом великого князя обеспечивал сбор дани, то теперь положение изменилось. Уже при великом князе Ярославе ослабление великокняжеской власти привело к тому, что татары должны были оказывать ему помощь в борьбе с оппозиционным Новгородом. При следующем великом князе, Василии Ярославиче, великокняжеская администрация оказалась вообще не в состояния без прямой военной помощи татар осуществлять подчинение всей Северо-Восточной Руси и обеспечить тем самым регулярное поступление дани. Этим, на наш взгляд, и было вызвано непосредственное участие татарских войск в походе на Новгород вместе с «низовскими полками» в 1273 г.
Параллельно с ослаблением великокняжеской власти росла роль ростовских князей, прочно связанных с Ордой. Именно на них стали опираться завоеватели. Эта новая ориентация ордынских ханов начинает проявляться с 60-х годов и все явственнее прослеживается в связи с процессом ослабления великокняжеской власти. Постепенное сближение ростовских князей с Ордой и превращение их в простых «служебников» хана хорошо показано в исследовании А. Н. Насонова по истории татарской политики на Руси[433]. Окончательная переориентация ордынских ханов от поддержки великокняжеской власти к опоре преимущественно на ростовскую группировку князей относится к последней четверти XIII в.; с конца 70-х годов наблюдаются наиболее тесные связи ростовских князей с татарами, доходившие до прямого сотрудничества во многих внешнеполитических мероприятиях ордынского хана. В 1275 г. «ходиша Татарове и князи Русстии на Литву, и воевавше, возвратишася съ многимъ полономъ»[434]. В 1277 г. князья Борис Ростовский, Глеб Белозерский, Федор Ярославский и Андрей Городецкий «со царемъ Менгутемремъ поидоша въ войну на Ясы», причем летописец специально отмечает, что «царь же Менгутемерь добре почти князи Руские, и похвали ихъ велми». В 1278 г. Федор Ярославский и Михаил Ростовский принимали участие в подавлении антитатарского выступления в Дунайской Болгарии[435]. Совместный поход русских князей и татар на Литву повторился в 1279 г.
Большое влияние на татарскую политику в отношении русских княжеств оказало появление второго военно-политического центра в Орде (имеется в виду возвышение Ногая). Ослабление великокняжеской власти, с одной стороны, и двоевластие в Орде, с другой, привело к тому, что система господства татар над Северо-Восточной Русью, основанная на подчинении народных масс при помощи сильной великокняжеской власти, оказалась подорванной. Великокняжеская власть в последней четверти XIII в. уже не могла обеспечить регулярное поступление дани, а усобицы в Орде открывали простор для различных политических комбинаций князей. Играя на противоречиях между ханом Золотой Орды и Ногаем, отдельные князья добивались значительной самостоятельности по отношению к татарам. Ростовские же князья, на которых старались опираться в Орде, были недостаточно сильны, чтобы без военной помощи хана подчинить татарской власти все северо-восточные русские земли. Только непосредственное вмешательство татарских вооруженных сил могло в изменившихся условиях поддерживать иго над Северо-Восточной Русью.
Именно этим вызваны, очевидно, непрерывные походы татар на Северо-Восточную Русь в последней четверти XIII в. и активное участие «ордынских царевичей» в усобицах князей. Монголо-татары поддерживали теперь свое господство над Русью вооруженной силой, новыми опустошительными походами.
Не останавливаясь на событиях междоусобной борьбы за владимирский стол между сыновьями Александра Ярославича (достаточно подробно освещенных в литературе), попробуем оценить место и роль татарских походов последней четверти XIII в. в истории монголо-татарского нашествия на Русь.
2
Многие исследователи монголо-татарское нашествие на Русь в XIII в. сводят в основном к походу Батыя. Походы второй половины XIII в. представляются как эпизодические набеги, которые (несмотря на значительные опустошения) не могли изменить основного процесса этого периода — постепенного восстановления разрушенных нашествием Батыя производительных сил. Такая точка зрения, на наш взгляд, не совсем правильна. Монголо-татарское нашествие на Русь в XIII в. нельзя сводить к единичному акту (каким был поход Батыя). Многочисленные свидетельства источников о непрекращающихся татарских ратях дают основание утверждать, что наступление монголо-татар на Северо-Восточную Русь вовсе не ограничивалось походом Батыя: татарские вторжения продолжались и во второй половине XIII в., особенно участившись с 70-х годов. Эти вторжения опустошали все новые и новые районы Северо-Восточной Руси, нарушали процесс восстановления производительных сил, вызывали массовые миграции населения. Только взяв в сумме и нашествие Батыя, и более поздние татарские походы, можно представить поистине огромный урон, нанесенный русским землям монголо-татарскими завоевателями и правильно понять происходившие в Северо-Восточной Руси во второй половине XIII в. процессы.
Первый после нашествия Батыя крупный татарский поход на Северо-Восточную Русь произошел в 1252 г.; речь идет о так называемой «Неврюевой рати», зафиксированной всеми русскими летописями. Разорению подверглись Суздальские земли (особенно местности по реке Клязьме) и Переяславское княжество. Города от «Неврюевой рати» пострадали сравнительно мало (кроме Переяславля, разрушенного татарами, и, может быть, Суздаля), но сельские местности были сильно опустошены: «Татарове же россунушася по земли… и людии бещисла поведоша до конь и скота, и много зла створше»[436].
После «Неврюевой рати» наступило более чем двадцатилетнее затишье. Великие князья владимирские в этот период всячески старались подчинить народные массы татарской власти без непосредственного вооруженного вмешательства ордынских ханов. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что силы Золотой Орды были отвлечены покорением южнорусских княжеств (в 50-х годах), походами против Литвы и затяжной войной с иранскими Хулагидами (60-е годы XIII в.).
Положение изменилось с середины 70-х годов. Значительно ослабленная великокняжеская власть уже не могла без прямой военной помощи татар осуществлять подавление антитатарских выступлений народных масс и оппозиционных феодальных центров. Вся последняя четверть XIII в. заполнена непрерывными опустошительными татарскими походами в Северо-Восточную Русь для подтверждения ига.
В 1273 г. татарское войско из Орды («царевы татары») вместе с «низовскими князьями» дважды «воеваша Новогородцкия власти». Опустошению подверглись области, не затронутые нашествием Батыя (Бежичи, Вологда).
В 1275 г. татарская рать, возвращаясь после похода на Литву, погромила земли на южной окраине («около Курска»). Летописец сообщает, что «Татарове велико зло и велику пакость и досаду сътвориша христианомъ, по волостемъ, по селамъ дворы грабище, кони и скоты и имение отъемлюще, и где кого стретили, и облупивше нагого пустять»[437].
Через три года татары подвергли опустошению земли Рязанского княжества. Никоновская летопись сообщает под 1278 г.: «Того же лета приходиша Татарове на Рязань, и много зла сътворшпа, и отъидоша въ свояси».
В 1281–1282 гг., в связи с усобицей между сыновьями Александра Ярославича, татары дважды опустошили почти всю территорию Северо-Восточной Руси. В 1281 г. большая «рать» Кавгадыя и Алчедая разорила северо-восточные русские княжества: «Татарове разсыпашася по всей земле… и опустошиша вся». Татарскими отрядами были разрушены города Муром и Переяславль, разграблены окрестности Владимира, Суздаля, Ростова, Юрьева, Переяславля, Твери, Торжка. Татарские авангарды, преследовавшие отступавшего великого князя Дмитрия Александровича, появлялись даже «близь Новагорода». В следующем 1282 г. татары повторили нашествие. Князь Андрей Александрович Городецкий опять привел на великого князя «рать многу, Тураитемиря и Алына и многих Татар»[438]. Владимирские и переяславские земли были снова опустошены. Летописец сообщает, что ордынцы «пришедше, много зла створиша въ Суздалской земли, якоже и преже сотвориша въ мимошедшее лето». В 1283 г. татарской ратью, посланной Ногаем, были опустошены земли Воргольского, Рыльского и Липецкого княжеств; города Курск и Воргол были взяты и ограблены татарами»[439].
В 1284 г. великий князь Дмитрий Александрович «с татары» (видимо, от Ногая) предпринял поход на Новгород. Он пришел «ратию къ Новугороду, и съ Татары и съ всею Низовьскою землею, и много зла учиниша, и волости пожгоша»[440].
В 1285 г. татары опять приняли активное участие в усобице: князь Андрей Александрович «приведе царевича изъ Орды, и много зла сотвори християномъ». По свидетельству Никоновской летописи, во время этого похода сильно пострадали сельские местности («бывшимъ же Татаромъ въ розгонехъ семо и тамо»).
В 1288 г. татарскими отрядами были опустошены земли Рязанского княжества, Муром и Мордва. Летописец сообщает, что «князь Елортай Ординский, Темиревъ сынъ, приходи ратью на Рязань, и воева Рязанъ, Муром, Мордву, и много зла сътвориша»[441].
Татарские походы 70—80-х годов, повторявшиеся почти ежегодно, не только производили значительные опустошения, но и создавали в Северо-Восточной Руси атмосферу постоянной военной опасности и тревоги, вносили беспорядок в экономическую и политическую жизнь русских княжеств.
Самым опустошительным ордынским вторжением после нашествия Батыя была так называемая «Дюденева рать» 1293 г. Летописцы сопоставляют ее по разрушительным последствиям с «Батыевым погромом». Так, в «Летописи Авраамки» записано рядом: «В лето 6745 Батый пленилъ Рускую землю… В лето 6801 Дюдень приходилъ на Русь и плени градов 14 в пожьже»[442]. Записи о том, что Дюдень разрушил такое же количество городов, как и Батый (14), подчеркивают сопоставимость в глазах летописцев этих двух походов.
Летописи рисуют картину страшного опустошения Северо-Восточной Руси в 1298 г. Татарские отряды прошли от Мурома до Волока-Ламского, «города пожьже», «села и волости и монастыри повоеваша». Летописцы сообщают о разрушении Дюденем 14 городов, среди которых называют Муром, Владимир, Суздаль, Юрьев, Переяславль, Коломну, Москву, Можайск, Волок, Дмитров, Угличе-поле. Татары не тронули Ростова и Ярославля, столиц союзных с ними князей. Выстояла и сильно укрепленная Тверь, в которую собралось население из соседних княжеств. Остальные города Владимиро-Суздальской Руси лежали в развалинах; «всю землю пустую сотвориша», — отмечает под 1293 г. Воскресенская летопись; «разбегошася розно люди черные и все волости Переяславскыя… и тако заметеся вся земля Суздальская», — прибавляет Симеоновская летопись. Множество жителей было уведено татарами «в полон»; не спаслись даже те, кто прятался в лесах — татары «людей из лесов изведоша». По своим разрушительным последствиям «Дюденева рать» была немногим меньше, чем нашествие Батыя. Почти все области, разоренные Батыем, в 1293 г. снова подверглись татарскому погрому.
В том же 1293 г. другое татарское войско напало на Тверь, выстоявшую во время «Дюденевой рати». Никоновская летопись сообщает под 1293 г.: «Того же лета царевичь Татарский именемъ Тахтамиръ приеде изъ Орды на Тферь, и многу тягость учини людемъ»[443]. Татары снова прошли по владимирским и переяславским землям, жителей «овехъ посече, а овехъ въ полонъ поведе». Еще один татарский отряд в 1293 г. подходил к Ярославлю, где против местного князя, отличавшегося своими особенно тесными связями с ордынским ханом, произошло восстание[444].
Еще об одной татарской «рати» сообщает под 1297 г. Симеоновская летопись: «В лето 6805 бысть рать Татарская, прииде Олекса Неврюи»[445]. Никаких подробностей этой «рати» летописец не приводит. Имеется только указание, что она была как-то связана с усобицей и съездом князей во Владимире.
Таким образом, летописи рисуют картину непрерывных татарских «ратей» в течение всей последней четверти XIII в. За 20–25 лет татары 15 раз предпринимали значительные походы на Северо-Восточную Русь (в 1273 г. — два похода, в 1275, 1278, 1281, 1282, 1283, 1284, 1285, 1288, 1293 гг. — три похода, в 1297 г.). Из этих походов три (1281, 1282, 1293 гг.) имели характер настоящих нашествий, подвергавших разгрому значительную часть Северо-Восточной Руси[446]. Владимирские и суздальские земли опустошались татарами за это время пять раз (не считая грабежей при проходе татарских отрядов во время походов на другие княжества). Четыре раза громили татары «новгородские волости» (два раза в 1273, в 1281 и 1284 гг.), семь раз — княжества на южной окраине (Курск, Рязань, Муром), два раза — тверские земли. Сильно пострадали от многочисленных татарских походов второй половины XIII в. русские города Владимир, Суздаль, Юрьев, Переяславль, Коломна, Москва, Можайск, Дмитров, Тверь, Рязань, Курск, Муром, Торжок, Бежецк, Вологда. Целый ряд городов неоднократно подвергался нападению ордынцев. Так, после нашествия Батыя Переяславль-Залесский татары разрушали четыре раза (в 1252, 1281, 1282, 1293 гг.), Муром — три раза, Суздаль — три раза, Рязань — три раза, Владимир — по меньшей мере два раза (да еще трижды татары опустошали его окрестности).
Если к этому прибавить набеги литовских феодалов и постоянные княжеские усобицы, усиленные вмешательством татар, то представляется картина постоянной военной опасности и тревоги. Татарские походы нарушали нормальную жизнь русских княжеств, разоряли города и сельские местности, препятствовали торговле. Население было терроризировано постоянной угрозой смерти или плена. В обстановке постоянных татарских «ратей», походов литовских феодалов и немцев русский народ не имел возможности восстанавливать разрушенные нашествием Батыя производительные силы. Наоборот, разрушения, произведенные «Батыевым погромом», были усилены последующими татарскими вторжениями. Только со второй четверти XIV в., когда на более или менее значительный срок прекратились непрерывные татарские «рати» и, по образному выражению летописца, «бысть тишина велика по всей Русской земле и пересташа татарове воевати землю Русскую», Северо-Восточная Русь могла заняться восстановлением производительных сил.
Таким образом, процесс установления монголо-татарского ига над Северо-Восточной Русью не был «мирным» признанием русскими князьями зависимости от золотоордынских ханов, а проходил в условиях ожесточенной классовой борьбы и антитатарских выступлений отдельных феодальных центров.
Установление ига проходило при активном сопротивлении народных масс и открытом содействии части духовных и светских феодалов, которые сравнительно легко шли на признание зависимости от золотоордынских ханов, не затрагивавшей их основные классовые интересы. В организации своего господства над Северо-Восточной Русью монголо-татары старались опираться на местных князей, в первую очередь на великих князей владимирских.
Борьба народных масс против иноземных завоевателей во второй половине XIII в. имела не только антитатарский, но и антифеодальный характер. Значение этой борьбы исключительно велико, так как именно сопротивление народных масс обеспечило русским княжествам особое положение по отношению к Золотой Орде, исключавшее возможность появления на их территории монголо-татарской администрации. В Северо-Восточной Руси не сложилось военно-политической баскаческой организации монгольских феодалов с развитой сетью вооруженных баскаческих отрядов. Подчинение народных масс власти Золотой Орды и сбор дани осуществлялись местной княжеской администрацией, а баскаки, как представители ордынского хана, выполняли только контрольные функции.
В последней четверти XIII в. в связи с ослаблением великокняжеской власти татары перешли к политике прямого военного давления на Русь, предпринимая для подтверждения ига многочисленные опустошительные походы. Монголо-татарское нашествие на Русь в XIII в. нельзя сводить к походу Батыя: это был длительный процесс и целая серия вторжений, продолжавшихся несколько десятилетий. Поэтому, изучая последствия монгольского нашествия на Русь, необходимо учитывать и последствия нашествия Батыя, и последствия более поздних татарских походов.
Глава 4 Последствия монголо-татарского нашествия на Русь
Монголо-татарское нашествие на Русь, которое нанесло страшный удар русским феодальным княжествам и привело к установлению над страной тяжкого иноземного ига, оказало значительно воздействие на историю Руси. Монголо-татары не могли, конечно, нарушить дальнейшее развитие феодальных отношений, но новые условия, в которые были поставлены русские княжества монго-ло-татарским завоеванием, обусловили ряд особенностей этого процесса.
К числу непосредственных последствий монголо-татарского нашествия, которые можно осветить на материалах второй половины XIII столетия (хронологические рамки, очерченные темой спецкурса), относятся: разрушение производительных сил страны «Батыевым погромом» и последующими ордынскими вторжениями; перемещение населения под воздействием ордынских «ратей»; разрыв внешнеполитических и торговых связей Руси с соседними странами в результате иноземного завоевания; упадок русской культуры после нашествия; влияние иноземного завоевания на экономическое и политическое развитие русских земель.
Изучение истории Северо-Восточной Руси[447] в первые десятилетия после нашествия Батыя камня на камне не оставляет от утверждений некоторых зарубежных историков о якобы «положительном» воздействии монгольского завоевания на покоренные страны. Какой бы стороны жизни феодальной Руси мы ни коснулись, везде последствия нашествия были отрицательными, регрессивными.
I. Опустошение русских земель монголо-татарскими завоеателями
Монголо-татарское нашествие XIII в. сопровождалось страшным опустошением русских земель, разрушением городов, массовой гибелью населения. Русские княжества лежали в развалинах, запустели целые области, население бежало от татарской опасности в леса, переселялось на безопасные окраины. Колоссальный урон, нанесенный монголо-татарами производительным силам феодальной Руси, начал восполняться только в следующем XIV в.
По существу говоря, вопрос о разрушении производительных сил Руси монголо-татарами является вопросом об экономической основе исторических процессов, происходивших в русских княжествах во второй половине XIII в.
В советской историографии дается правильная общая оценка тяжелых последствий «татарских погромов», освещается целый ряд вопросов, связанных с их влиянием на развитие русских земель. Хорошо разработан советскими историками вопрос о последствиях нашествия для русского города. Страшный удар, нанесенный завоевателями древнерусскому ремеслу, показан в капитальном исследовании Б. А. Рыбакова «Ремесло древней Руси» (1948). В работах М. Н. Тихомирова и А. М. Сахарова разбираются многие вопросы, связанные с влиянием монголо-татарского завоевания на средневековые русские города[448]. На основе богатого археологического материала советскими археологами воссозданы яркие картины героической обороны и гибели под ударами Батыя ряда русских городов (Рязани, Владимира, Киева, Чернигова, Вщижа, Колодяжина и многих других).
Несколько хуже обстоит дело с изучением последствий нашествия для сельских местностей феодальной Руси. Даже в работах по истории земледелия и крестьянства, непосредственно связанных с рассматриваемым периодом (вторая половина XIII в.), о последствиях монголо-татарского нашествия для русской деревни высказываются только самые общие соображения[449]. Именно поэтому мы уделяем внимание преимущественно последствиям нашествия для сельских поселений Северо-Восточной Руси, а в отношении городов ограничиваемся обзором их состояния во второй половине XIII в. в основном на материалах уже имеющихся исследований. Последствия монголо-татарского нашествия на Русь рассматриваются не как результат только похода Батыя, а как следствие целой серии татарских вторжений, продолжавшихся несколько десятилетий (начиная с «Батыева погрома»). Такая постановка вопроса дает возможность полнее представить разрушительные последствия монголо-татарского завоевания, расширить круг источников, иллюстрирующих состояние русских княжеств после нашествия, а также облегчает использование археологических материалов.
1
Монголо-татарское завоевание сопровождалось массовым разрушением русских городов. Везде, где проходили полчища Батыя, на месте цветущих городов оставались развалины, жители их погибали или уводились завоевателями в плен. «Множество мертвых лежаша, и град разорен, земля пуста, церкви позжены», «люди избшпа от старца до сущаго младенца», «все изобнажено и поругано бедною и нужною смертию», — такими словами характеризуют летописцы состояние русских городов после нашествия Батыя. Летописные свидетельства о страшном разгроме русских городов Батыем полностью подтверждаются археологическими данными. Советскими археологами воссозданы картины гибели ряда русских городов во время нашествия Батыя. Развалины жилищ, следы массовых пожарищ, трупы горожан, порубленных саблями или пронзенных татарскими стрелами, остатки имущества под рухнувшими постройками, многочисленные клады, так и не раскопанные погибшими владельцами, — такую картищг дают слои времени татарского погрома в Рязани, Владимире, Чернигове, Киеве, Колодяжине, Вщиже и других русских городах[450].
Не успели русские города оправиться от «Батыева погрома», как на них снова обрушились татарские «рати». В течение всей второй половины XIII в. летописцы сообщают, что татары «плениша град», «град и церкви пожгоша». «все пусто сотвориша и пограбиша», «испустошиша и города и волости». Татарскими походами во второй половине XIII в. снова подверглись разгрому Владимир, Суздаль, Юрьев, Переяславль, Коломна, Москва, Можайск, Дмитров, Волок, Рязань, Муром, Бежецк, Вологда.
«Батыев погром» и татарские «рати» второй половины XIII в. привели к заметному упадку русского города. В целом ряде городов Северо-Восточной Руси этот упадок прослеживается археологически по обеднению слоев послемонгольского времени. Во Владимире раскопки Н. Н. Воронина в 1937–1938 гг. показали, что «культурный слой XIII–XIV вв. характеризуется значительным обеднением инвентаря, поделки из кости становятся грубее»[451]. Такая же картина отмечается Н. Н. Ворониным в Суздале, где наиболее мощным был слой XII–XIII вв., расположенный под слоем пожарища (датированного временем монгольского штурма), в Переяславле-Залесском, где слои XIV–XV вв. оказались «чрезвычайно бедными и кроме керамики ничего не содержали», в Ярославле[452] и других городах. Хорошо прослеживается упадок городского ремесла и культуры после «Батыева погрома» на примере древнего Мурома. Домонгольский период в жизни Мурома был временем наибольшего расцвета города, за которым последовала полоса запустения. На целом ряде вскрытых раскопками участков выше домонгольского слоя XI–XIII вв., ограниченного угольной прокладкой (следы татарского погрома), более поздние слои отсутствовали, а на других материалы домонгольского времени, безусловно, количественно преобладали: «монгольское завоевание привело к длительному упадку города вплоть до XV–XVI вв.»[453]. Подобная картина наблюдалась и при раскопках в городе Чернигове. На целом ряде участков города слой XII–XIII вв. со следами массового пожара в верхней своей части залегал на небольшой глубине, а непосредственно над ним размещались слои XVIII–XIX вв., что свидетельствовало о длительном запустении города после татарского погрома. По интересному наблюдению Б. А. Рыбакова, своих прежних домонгольских размеров Чернигов достиг только в XVIII в.[454].
Факт упадка русских городов после нашествия Батыя неоднократно отмечался в исторической литературе, однако причины этого упадка сводились обычно к последствию похода Батыя (разрушение городов и утрата ими ремесленного населения в результате массовых избиений и увода ремесленников в Орду). Между тем в упадке русских городов во второй половине XIII — первой половине XIV в. не меньшую роль сыграли разрушительные силы последующих татарских «ратей» и ухудшение общих условий развития русского города. Очень показательно, что города, переживавшие в рассматриваемый период упадок, располагались, как правило, в районах, постоянно подвергавшихся татарским набегам (Владимир, Суздаль, Муром, Переяславль-Залесский). Другая группа городов, тоже сильно разгромленных в свое время «Батыевым погромом», но сравнительно мало страдавших от последующих татарских походов, дает другую картину: признаки упадка здесь менее заметны (Дмитров, Углич, московские и тверские города). Раскопки П. Н. Третьякова в 1935 г. свидетельствуют о значительном оживлении городской жизни Углича и образовании в XIV в. около него «гигантских слобод», которые протянулись по правому берегу Волги на 9—10 км (культурные наслоения XIV–XV вв.)[455]. На территории бывшего Тверского княжества разведки Э. А. Рикмана в 1947 г. обнаружили быстрый рост посадов вокруг «провинциальных городков и крепостей XIII–XIV вв.» по Верхней Волге. Посады Ржева, Старицы, Белгорода, Зубцова, Опоки, Кашина, Кснятина, Микулина, Телятьева, Клина и ряда других «мелких рядовых тверских городов» в XIV–XV вв. «росли и развивались»[456]. Такая же картина наблюдается по некоторым мелким московским городам, например, Рузе, в которой Л. А. Голубева в 1948 г. проследила «интенсивную жизнь» в XIII–XIV вв.[457]. Нет следов упадка города после монголо-татарского нашествия в Звенигороде (раскопки Б. А. Рыбакова и А. В. Успенской).
Тяжелые последствия для развития русских городов имело не только непосредственное разрушение их татарскими «ратями». Экономику городов подрывали постоянные опустошения сельских местностей, сельскохозяйственных округ городов. Именно это препятствовало восстановлению нарушенных нашествием Батыя экономических связей города с деревней, вызывало массовые перемещения сельского населения на более безопасные северные и западные окраины и усугубляло различия в условиях развития для городов, расположенных в районах постоянной татарской опасности (южные окраины, междуречье Клязьмы и Волги, Муромские земли), и городов на сравнительно безопасных западных и северных окраинах. Московские, тверские, ярославские города, сравнительно мало страдавшие от татарских ратей второй половины XIII в., получили возможность быстрее ликвидировать последствия «Батыева погрома», что явилось одной из причин усиления этих княжеств в XIV в.
Вопрос о влиянии монголо-татарского завоевания на судьбы русского города в той или иной связи неоднократно ставился в советской историографии, что позволяет в общей оценке последствий нашествия для русских городов опереться на уже имеющиеся исследования. Как явствует из работ М. Н. Тихомирова, домонгольские города переживали до середины XIII в. период расцвета. Бурно развивалась городская культура, совершенствовались сложнейшие ремесла, складывались ремесленные объединения, велась борьба с феодалами за городские вольности. Русские домонгольские города стояли на пути превращения в города-коммуны. Монголо-татарское нашествие XIII г. насильственно прервало проходившие в них социально-экономические процессы. Именно татарский погром помешал русским городам развиться в такую могучую силу, в какую они превратились в Западной Европе, что имело крайне тяжелые последствия для развития страны в целом. Только в тех районах Руси, которых не коснулся «татарский погром», появились «вольные города» — Новгород, Псков, Полоцк[458].
Монголо-татарское нашествие нанесло страшный удар ремесленному производству — основе городской культуры. Разрушение городов сопровождалось массовым уводом ремесленников в ордынский плен; завоеватели захватывали и средства производства. Русское городское ремесло было уничтожено. Все сложные ремесла исчезли, возрождение их началось только спустя 150–200 лет. В инвентаре деревенских курганов XIII–XIV вв. совершенно отсутствуют шиферные пряслица, сердоликовые бусы, стеклянные браслеты и многие другие ремесленные изделия, обычные для до-монгольской Руси. Навсегда или надолго исчезло мастерство перегородчатой эмали, черни, зерни, полихромной поливной строительной керамики. Целое столетие после монгольского нашествия не возобновлялось каменное строительство в опустошенных завоевателями княжествах (в Новгороде — более половины столетия). Беднее стал общий вид русских городов, почти исчезли каменные постройки; то что строили — строили значительно хуже, чем в XII — первой половине XIII в. Очень тяжелые последствия для экономики городов имел разрыв в результате монголо-татарского завоевания зародившихся в XII–XIII вв. экономических связей города с деревней, разрушение организации массового производства на рынок. Города переживали период упадка. Б. А. Рыбаков пишет, характеризуя общие последствия «татарского погрома» для развития русских средневековых городов: «Русь была отброшена назад на несколько столетий, и в те века, когда цеховая промышленность запада переходила к эпохе первоначального накопления, русская ремесленная промышленность должна была вторично проходить часть того исторического пути, который был проделан до Батыя»[459].
Правда, предпосылки для возникновения и развития городов, порожденные самой общественно-экономической структурой феодального строя, не были разрушены монголо-татарским завоеванием, но условия развития русских городов резко изменились в худшую сторону. Городское ремесло было подорвано; рыночные связи города с деревней оказались нарушенными; монголо-татарское завоевание усилило отрыв русских городов от мировых торговых путей. Тяжелые выплаты в Орду, разнообразные «дани» и «запросы» подрывали еще не окрепшую после «Батыева погрома» экономику русского города. Темпы развития русских городов в силу этого оказались замедленными, и даже в первой половине XIV в. процесс восстановления городской экономики не был завершен[460]. Порожденная монголо-татарским нашествием XIII в. слабость русских городов, потенциальных центров борьбы за политическое объединение страны и будущих очагов буржуазного развития, имела крайне тяжелые последствия для дальнейшей истории Руси.
2
Монголо-татарское нашествие XIII столетия нанесло страшный удар и производительным силам русской феодальной деревни. Летописцы при описании нашествия Батыя и последующих монголо-татарских вторжений постоянно упоминают об опустошениях и разрушении сел и деревень, о массовых избиениях и уводе в ордынский плен жителей, о грабежах татарских отрядов. Во время похода Батыя в 1237–1238 гг. было опустошено все междуречье Оки и Волги: «Несть места, ни вси, ни селъ тацех редко идеже не воеваша на Суждальской земли», «несть селъ целых»[461]. Позднее сельские местности Северо-Восточной Руси продолжали разорять многочисленные монголо-татарские походы второй половины XIII в. Необходимо отметить, что эти походы (за исключением «Дюденевой рати» 1293 г.) наносили ущерб прежде всего сельским местностям, так как города, за немногими исключениями, не подвергались разгрому и их население отсиживалось от «татарских ратей» за городскими стенами. Во время «Неврюевой рати» 1252 г. «Татарове же россунушася по земли… и людии безъ числа поведоша до конь и скота». В 1281 г. рати Ковгадыя и Алгидая «села Переясьлавская и Ростовьская пограбиша», «разсыпашася по всей земли…, около Владимеря, около Юрьева, около Переяславля все пусто сотвориша», «волости, села и погосты, монастыри пограбиша». Симеоновекая летопись специально подчеркивает, что монголо-татары «по селомъ скотъ и кони и жита пограбиша, высекающе двери у хоромовъ»[462]. Очень сильно пострадали сельские местности во время «Дюденевой рати» 1293 г., когда монголо-татарские отряды прошли от Мурома до Волока и «положиша всю землю пусту».
Сельские местности Северо-Восточной Руси опустошались не только во время больших монголо-татарских вторжений, подвергавших разорению целые области. Большой ущерб крестьянскому хозяйству наносили грабежи и бесчинства, которыми сопровождались любые передвижения татарских отрядов (даже «союзных» с собственными князьями) по русской территории. Так, в 1275 г. монголо-татары, возвращаясь из совместного с русскими князьями похода на Литву, подвергли ограблению русские земли на южной окраине. В Симеоновской летописи дается яркое описание этих событий: «Татарове же велико зло и велику пакость и досаду сътвориша христианомъ, идуще на Литву, и пакы назадъ идуще от Литвы, того злее сьтвориша: по волостемъ, по селамъ дворы грабяще, кони и скоты и имение отъемлюще, и где кого стретили, и облупивше нагого пустятъ, а около Курска и кострове лнянии в рукахъ потерли и всюды и вси дворы, кто чего отбежалъ, то все пограбите погании»[463]. Крестьян грабили все: ордынские отряды, принимавшие участие в княжеских усобицах (что являлось своего рода «вознаграждением» за помощь), баскаки, охрана многочисленных «царевых послов» и «царевичей». Недаром в одной из правых грамот первой половины XV в. в числе причин, которые привели к запустению села близ проезжей дороги, указывается: «послы татарские тою же дорогою ходили»[464].
Экономику феодальной деревни подрывали не только постоянные разорения крестьянского хозяйства. Не менее тяжелой была утрата в результате «татарских погромов» части сельского населения. Татарские вторжения сопровождались массовыми избиениями и уводом «в полон» жителей. Летописи этого времени буквально пестрят упоминаниями о том, что монголо-татары «людей без числа поведоша», «со многим пленом отъидоша во Орду», «множьство бесчисленно христиан полониша, а иних оружьем иссекоша» и т. д. Даже леса не всегда были надежной защитой от насильников. Во время «Дюденевой рати» монголо-татары «люди из лесов изве-доша». Много людей погибало от морозов и болезней в лесах, где население спасалось от ордынских вторжений, а также от голодовок и эпидемий, неизбежных при возвращении в разоренные деревни. Именно тяжелыми последствиями монголо-татарских вторжений второй половины XIII в. объясняются следовавшие один за другим «глады» и «моры», на связь которых с нашествием правильно указывают К. Г. Васильев и А. Е. Сегал[465].
В результате многократных монголо-татарских вторжений и их последствий численность сельского населения в районах, подвергавшихся «татарским погромам», значительно сократилась. Забрасывались пашни, превращались в пустоши деревни. Епископ Серапион писал в 70-х годах XIII в., характеризуя тогдашнее состояние русских земель: «Кровь отец и братья нашея, аки воды многа землю напои…, множащася же братья и чады наша в плен ведены быша, села наши лядиною поростогпа»[466]. В известном житии Михаила Черниговского так описывается состояние княжества после «Батыева погрома»: «Села отъ того нечестиваго Батыева пленениа запустеша и ныне лесомъ зарастоша, точию знамениа имень имъ памятию отъ рода в родъ предпосылаются»[467]. Автор «Повести о граде Курске» дает картину полного запустения Курской земли, которая после нашествия Батыя «разорена сущу бывшу» и «от многих лет запустения великим лесом поростоша и многим зверем обиталище бывша»[468]. Примерно так же описывается состояние русских земель на южной окраине в повести о хождении Пименовом в Царьград (XIV в.): «Бысть же сие путное шествие печално и унынливо, бяще бо пустыня зело всюду, не бе видети тамо ничтоже, ни града, ни села… пусто же все и не населено, нигде бо видети человека, точно пустыня велия»[469]. Даже в середине XV в. источники неоднократно упоминали о селах и деревнях, которые «опустели от татар», «разошлись люди от татар» и т. д.
Свидетельства письменных источников, достаточно красноречивые, но очень разрозненные и по своему характеру (жития, проповеди) допускавшие вполне объяснимые преувеличения и литературные штампы, дают только самое общее представление о последствиях монголо-татарского нашествия для сельских местностей Северо-Восточной Руси. Их существенно дополняют археологические материалы, однако при использовании этих материалов возникают значительные трудности. Различные районы Северо-Восточной Руси археологически обследованы очень неравномерно, что затрудняет систематизацию и делает невозможным применение статистического метода. Осложняет использование археологических данных и отсутствие точных датировок сельских поселений периода монголо-татарского нашествия. При раскопке городов обнаруживается большое количество разнообразного археологического материала, который в комплексе допускает возможность датировки, обычным же материалом раскопок поселений сельского типа являются фрагменты керамики, часто очень немногочисленные. Однако, несмотря на эти трудности, использование археологического материала для исследования данной проблемы может дать важные результаты.
В археологической литературе довольно определенно выделяются домонгольские памятники XI–XIII вв. Конечно, известная часть их погибла в силу других причин (пожары, эпидемии, феодальные войны, на юге — набеги половцев), однако прекращение жизни на городищах и селищах до середины XIII в., как представляется, не было массовым, по крайней мере, для Северо-Восточной Руси, где XII — первая половина XIII в. были временем большого хозяйственного оживления: появлялись новые города, быстро росло население, значительных успехов достигло сельское хозяйство. Только монголо-татарское нашествие, сопровождавшееся опустошением обширных областей и гибелью населения, могло быть причиной массового запустения домонгольских поселений сельского типа.
Далеко не все поселения, запустевшие в XIII в., погибли во время похода Батыя, но представляя монголо-татарское нашествие на Русь как целую серию вторжений, продолжавшихся и во второй половине столетия, можно с большой долей вероятности отнести прекращение жизни на многих домонгольских городищах и селищах к его последствиям. Это предположение тем более вероятно, что запустение ряда сельских поселений домонгольского времени археологи прямо связывают с последствиями нашествия. К таким поселениям относятся, например: Гочевское городище на Пеле, городище и селище у с. Пировы на Клязьме, городище у с. Новая слобода на Сейме, городище Вырь в Белопольи, селище у д. Лебедки, несколько домонгольских поселений под Угличем и другие (раскопки Б. А. Рыбакова, В. В. Седова, Д. Т. Березовца, М. В. Фехнер и др.).
Археологический материал сельских поселений ХII-ХIII вв. уже подвергался определенной систематизации в литературе. Прежде всего следует отметить сборник «Очерки по истории русской деревни X–XIII вв.», вышедший в 1956 г. под редакцией Б. А. Рыбакова. В указателе сельских поселений и курганов X–XII вв., приложенном к сборнику, обобщается материал этого рода по всей территории Северо-Восточной Руси. Из 371 домонгольского поселения, упомянутого в указателе, 105 прекратили существование не позднее XIII в., 6 запустели в это время на два-три столетия и только 46 имели наряду с домонгольскими слоями археологический материал XIV–XV вв. (остальные поселения не датированы дли прекратили существование в более ранний период). Если исключить сельские поселения районов, в меньшей степени подвергавшихся «татарским погромам» (новгородские волости, Тверское княжество, ярославские и углицкие земли по Волге), то получается еще более показательная картина: 88 домонгольских поселений прекратили существование в XIII в. и только 9 продолжали существовать в XIV и более поздних веках[470].
Конечно, приведенные цифры ни в коем случае не являются абсолютными: многие домонгольские городища и селища исчезли под позднейшими поселениями, значительная часть их не датирована, а датировка остальных, возможно, нуждается в серьезных уточнениях, но основной факт — запустение домонгольских селищ на территории Северо-Восточной Руси в связи с монголо-татарским нашествием XIII в. — прослеживается, на наш взгляд, с достаточной определенностью.
Это в значительной степени подтверждается и археологическими материалами по отдельным районам Северо-Восточной Руси. В пределах Рязанского княжества, довольно обстоятельно изученного археологически, многие домонгольские поселения прекратили существование не позднее XIII в. (особенно по реке Прони). Показательны результаты сплошного обследования центральных районов Смоленской земли В. В. Седовым. По его наблюдениям, и в этом районе поселения XI–XIII вв. наиболее многочисленны — их зарегистрировано 89. В XIV–XV вв. число поселений сократилось до 52, причем они по количеству дворов были почти вдвое меньше поселений домонгольского времени[471]. Систематический материал имеется по районам средней Волги. На участке Волги от Углича до реки Мологи при сплошном обследовании обнаружено 29 селищ периода раннего феодализма и только 8 поселений XIV–XVII вв. (имеются в виду только датированные памятники). В районе Углича все 16 древнерусских селищ, обследованных в 1955–1956 гг. М. В. Фехнер, погибли в XIII в., о чем свидетельствует полное отсутствие соответствующих находок. М. В. Фехнер связывает запустение этих поселений «с нашествием татар»[472]. Массовое прекращение жизни на домонгольских городищах в этот период (отсутствие археологических материалов XIV–XVII вв.) прослеживается также в бассейне верхней и средней Оки, на верхней Десне, по Сейму и Пслу. Ряд домонгольских памятников, прекративших существование после монголо-татарского нашествия, обнаружены на Клязьме и к северу от нее (в пределах Владимирского, Переяславского, Суздальского и Юрьевского княжеств).
В целом, несмотря на фрагментарность и несистематический характер археологического материала, запустение сельских поселений в XIII в. в результате монголо-татарского нашествия прослеживается почти по всей территории Северо-Восточной Руси, причем размещение домонгольских городищ и селищ, запустевших в это время, в общем территориально совпадает с районами, которые известны по данным письменных источников как наиболее часто опустошавшиеся татарами. К числу таких районов относятся: владимирские земли по Клязьме, Рязанское княжество, земли по верхней Оке и Сейму, Переяславское княжество. В этих районах домонгольские городища и селища, запустевшие не позднее XIII в., численно преобладают.
Несколько иная картина прослеживается по районам, которые известны как сравнительно безопасные от монголо-татарских вторжений второй половины XIII в.: Московскому княжеству (за исключением восточных и западных окраин), Тверскому и Ярославскому княжествам, землям по средней Десне (в районе Брянска и ниже) и некоторым другим. В этих районах наряду с городищами и селищами домонгольского времени имеется довольно много сельских поселений со слоями XIV–XV вв., что свидетельствует о сохранении на них жизни и даже о притоке населения из опустошаемых районов. В частности, для провинциальных городков Тверского княжества два столетия после «Батыева погрома» были временем значительного роста и развития. В Ярославском княжестве на участке Волги от Ярославля и выше селищ со слоями XIV–XV вв. зафиксировано почти вдвое больше, чем прекративших существование в XIII в., а на Шексне последние вообще отсутствуют. Значительное количество поселений со слоями XIV–XV вв. обнаружено на средней Десне в районе Брянска Любеча (раскопки Б. А. Рыбакова, Ф. М. Заверняева, В. П. Левенка). Сохранение жизни на ряде домонгольских городищ в этом районе неплохо иллюстрирует отмечавшийся в литературе факт перемещения центра политической жизни Черниговской земли на север, к Брянску[473]. Примерно такая же картина прослеживается и по Московскому княжеству. Следует, однако, отметить, что во всех этих районах последствия монголо-татарского нашествия были достаточно тяжелыми, о чем свидетельствует прекращение жизни на многих домонгольских городищах и селищах.
О влиянии монголо-татарского нашествия на размеры и размещение сельских поселений можно судить лишь по немногочисленным археологическим данным, не позволяющим с достаточной определенностью выяснить тенденции изменения сельских поселений. Можно предположить, что селища уменьшались в размерах, переносились из-за постоянной «татарской опасности» с открытых берегов рек в леса, под защиту чащоб и болот. В. В. Седов отмечает, во всяком случае, что в XIV–XV вв. особо крупные селища исчезают, а количественно преобладают небольшие селища, которые по числу дворов были почти вдвое меньше, чем домонгольские[474]. На среднем Дону, т. е. в районе, постоянно подвергавшемся набегам из степи, в рассматриваемый период исчезают поселения на открытых местах, а селища небольших размеров (3–4 землянки) размещаются в лесах: селиться у больших рек и на открытых водоразделах люди избегали[475]. Можно предположить, что подобная тенденция (может быть, менее ярко выраженная) имела место и в других районах Северо-Восточной Руси.
В совокупности свидетельства письменных источников и археологические материалы дают картину тяжелых последствий монголо-татарского нашествия XIII в. для сельских местностей Северо-Восточной Руси.
Следует отметить, что аналогичная картина прослеживается и на территории Южной и Юго-Западной Руси, где также имело место массовое прекращение жизни на домонгольских городищах и селищах. Обобщенный археологический материал такого рода имеется по Северной Буковине, бассейну Роси и Россавы, району Киева, западным областям Украинской ССР и некоторым другим районам[476].
3
Ущерб, наносимый народному хозяйству феодальной Руси монголо-татарскими завоевателями, не ограничивался опустошениями и грабежами во время многочисленных татарских «ратей». После установления ига огромные ценности уходили из русских земель в виде ордынских «даней» и «запросов», что подрывало и без того ослабленную нашествием экономику Руси. (Завоевателями была создана целая система ограбления покоренных народов, которая не давала им оправиться после разгрома и имела целью увековечить тяжкое иноземное иго. 14 видов ордынских «даней» и других «тягостен» опутывали русские земли.
Центральное место в системе «ордынских тягостей» занимала «дань», известная по источникам под названием «царева дань», «дань десятинная», «выход» и просто ««десятина». Дань была постоянным налогом, собиравшимся в пользу ордынского хана с городского и сельского населения (по переписи от дани освобождалось только духовенство и «церковные люди»). Единицей обложения при сборе дани было хозяйство (в городах — дом, в сельских местностях — соха, плуг, деревня). О размерах дани источники не дают определенных сведений. В. Н. Татищев указывает, что «дань урочная со всея земли» собиралась великим князем Василием «по полугривне с сохи, а в сохе числища два мужи работнии», а сверх того «и дары многи, и выход особ»[477]. С. Соловьев приводит выдержку из письма Едигея к великому князю Василию Дмитриевичу, из которой явствует, что серебро в Орду отсылалось из следующего расчета «по рублю дань с двух сох»[478]. По свидетельству летописцев 1384 г. дань в Орду платили «съ всякие деревни по полтине»[479]. Правда, последнее свидетельство относится к XIV в., но его, как нам представляется, можно распространить и на более ранний период ига, так как новых переписей после «числа» 1273 г. не проводилось, и в XIV в. дань собиралась «по давним сверткам»[480]. Татарская «дань» в размере «по полугривне с сохи» или «со всякие деревни по полтине» тяжелым бременем ложилась на крестьянское хозяйство.
Кроме «царевой дани», на крестьянское население в качестве постоянных «ордынских тягостей» ложились «поплужное», «ям» и «подводы». Имеются данные о замене некоторых из этих «тягостей» (например, «яма») определенными выплатами серебром. «Дань», «поплужное», «ям», «подводы» раскладывались на все крестьянские хозяйства одинаково, так как незначительные в тот период имущественные различия среди крестьян не могли практически учитываться сборщиками дани. Кроме этих сборов, практиковался ряд налогов с торговли и ремесленного производства: «тамга», «мыт» и др. Величину их определить невозможно, источники ничего по данному вопросу не сообщают[481].
Кроме постоянных налогов, монголо-татары прибегали к нерегулярным сборам. К их числу относятся прежде всего «запросы», т. е. единовременные требования хана о присылке крупных сумм сверх установленной дани на военные расходы, расходы по управлению и т. д. Эти «запросы» часто были очень значительными. Например, в Волжской Булгарии один из таких «запросов» привел к тому, что жители «были вынуждены продавать своих детей, нуждаясь в деньгах»[482].
Очень обременительными были различные «дары» и «почестья» — подарки, отсылаемые в Орду или подносимые на месте царевым послам, «царевичам», баскакам и т. д. («поминки», «поклонное», «выходное», «памятное», «становое», «выездное», «мимоезжее»). В пользу хана, его родственников, а также отдельных представителей монгольской феодальной аристократии собиралась особая «пошлина»: «царева пошлина, царицина, князей, рядцев, дороги, посла»[483]. Тяжелым бременем ложился на крестьянское хозяйство «корм», который вымогали татары при проезде через русские земли. Источники упоминают много видов этой повинности: «кормы наши и коней наши», «корм послов наших или цариц наших или наших детей» и т. д. К нерегулярным ордынским «тягостям» относилась также обязанность по повелению хана «рать сбирати, где восхочем воевати», и ханская «ловитва» (охота)[484].
Определить точно общую сумму татарских даней с русских княжеств не представляется возможным. Известные цифры «ордынского выхода», приводившиеся в духовных и договорных грамотах русских князей XIV–XV вв., распространяются только на определенную часть территории Северо-Восточной Руси (Московское княжество, Нижний Новгород, отдельные города Поволжья) и не дают общей суммы дани. Кроме того, они относятся исключительно к постоянной «царевой дани» и, может быть, к денежному выражению некоторых других тягостен (тамга, ям) и не учитывают выплаты в Орду нерегулярных сборов (различные «запросы», «дары», «поминки», «корм»). Однако и эти далеко не полные цифры «ордынского выхода» составляют огромные по тем временам суммы. По докончанию великого князя Дмитрия Ивановича с Владимиром Серпуховским (1389 г.) «ордынская тягость» Московского княжества выражается в сумме 5000 рублей, а по докончанию 1396 г. «в семь тысяч рублей». Духовная грамота Владимира Серпуховского (1401–1402 гг.) сообщает о «новгородском выходе» в 1500 рублей[485]. Кроме того, отдельно, помимо «московского выхода», платили дань в Орду рязанский, тверской и другие великие князья.
Татарские дани обычно отправлялись в Орду в виде серебряных слитков — «саумов». Источники неоднократно упоминают также об отправке в Орду золота и серебра в гривнах и рублях[486]. В Орду из русских княжеств шло такое большое количество серебра, что у восточных авторов сложилось представление о Руси как о стране серебряных рудников. Арабский автор 30-х годов XIV в. даже писал, что в стране русских имелись «серебряные рудники и из страны их привозят саумы, т. е. серебряные слитки»[487]. Марко Поло также утверждал, что у русских «много серебряных руд, добывают они и много серебра»[488].
Постоянная утечка серебра и других драгоценных металлов в результате татарских погромов и систематического ограбления при помощи дани имела тяжкие последствия для экономики феодальной Руси. В Северо-Восточной Руси, особенно в «низовских землях», с середины XIII в. наблюдается своеобразный «серебряный голод». Отлив серебра привел к резкому уменьшению веса серебряной гривны: она уменьшилась вдвое, с 195 г до 97,5 г (разрубленная пополам гривна стала называться рублем). Показательно, что в Новгороде и Пскове, непосредственно не подвергавшихся татарскому погрому, сохранилась прежняя серебряная гривна весом 195 г. Нехватка серебра отрицательно сказывалась на развитии товарно-денежных отношений.
Монголо-татарское нашествие XIII в. нанесло тяжелый удар культуре древней Руси. В огне татарских погромов погибли многие драгоценные памятники русской литературы и письменности. «Библиотеки», обычные для домонгольской Руси, стали редкостью. Летописцы, рассказывая о разгроме русских городов, горестно отмечают, что монголо-татары «книги одраша». Летописи, хронографы, поучения, жития, поэтические повести домонгольского времени дошли до нас в редких списках, к тому же сильно испорченных малограмотными переписчиками. Только в одном списке сохранился изумительный образец древнерусской литературы — «Слово о Полку Игореве», имевший, несомненно, широкое распространение в домонгольской Руси.
Монголо-татарское нашествие привело к длительному упадку русского летописания, которое в домонгольское время достигло очень высокого уровня развития. Упадок летописания после «Батыева погрома» проявился в прекращении летописной работы во многих крупных культурных центрах феодальной Руси (в разоренной старой Рязани, в сожженном Батыем и подвергавшемся многочисленным татарским «ратям» Владимире, в Чернигове, Киеве). Работы по составлению общерусского летописного свода были перенесены в Ростов, мало пострадавший от нашествия. Именно в Ростове, по мнению М. Д. Приселкова, был составлен общерусский свод 1239 г.[489].
Упадок русского летописания проявился также в значительном обеднении содержания летописей. Летописные записи стали краткими, почти совершенно отсутствовали в них обобщения разнородных событий, утратилась живость изложения домонгольских летописцев. Лаконичные записи о поездках князей «в Орду», о татарских «ратях» и литовских «наездах», о церковных событиях и усобицах князей — вот, по существу, и все содержание летописей за вторую половину XIII в. Летописные своды этого времени являлись, как правило, простой компиляцией, механическим собранием предыдущих записей, не объединенных «политической волей» летописца. «Именно в этой безыдейности летописания, — отмечает Д. С. Лихачев, — сильнее всего сказалось тлетворное влияние чужеземного ига»[490].
Тлетворное влияние монголо-татарского ига, которое «оскорбляло и иссушало саму душу народа, ставшего его жертвой» (К. Маркс), проявилось и в переработке антитатарских памятников письменности, а также в стремлении церковных летописателей смягчить описание ужасов и жертв нашествия. Так было смягчено антитатарское «житие» Михаила Черниговского, к которому для оправдания убийства этого князя в Орде была добавлена запись об избиении им татарских послов[491]. Несомненно, смягченными являются записи северо-русских летописцев о гибели в Монголии великого князя Ярослава Всеволодовича: они весьма неопределенно отмечают, что князь Ярослав «преставися во иноплеменницех, ида от Кановичь», в то время как антитатарски настроенный южнорусский летописец прямо утверждает, что великого князя «зелиемь оумориша»[492]. Некоторые летописцы, отражая политику сотрудничества с татарами владимирских великих князей и протатарскую позицию церковников, дают искаженную картину «Батыева погрома», преуменьшают зверства монголов. Так, в Лаврентьевской летописи ничего не говорится о героической обороне Козельска, очень скупо, освещаются события обороны Киева и других южнорусских городов, совершенно ничего не сообщается о «льсти» и вероломстве монголо-татар, а в записях второй половины XIII в. по отношению к ордынским ханам выдерживается вполне лояльный тон. Владимирские летописцы с удовлетворением отмечают, что русских князей принимали в Орде «с честью» и отпускали «много почтиша».
Однако, несмотря на страшный удар, нанесенный монголо-татарским нашествием, нить общерусского летописания ни разу не прерывалась. Из Владимира, разгромленного Батыем, работа по составлению общерусского свода была перенесена в Ростов, затем в Тверь, усилившуюся в начале XIV в., а в XV в. — в Москву. Возобновилось местное летописание в ряде других феодальных центров. В многочисленных списках расходились по русской земле лучшие произведения русской домонгольской литературы, и прежде всего «Повесть временных лет», которая напоминала русским людям о былой независимости. Призыв автора «Повести» к объединению Руси, к борьбе с кочевниками по-новому звучал в условиях ига, призывая народ к сопротивлению монголо-татарским завоевателям. Восстановление культурных ценностей было частью общей борьбы русского народа с ненавистным иноземным игом.
Процесс восстановления культурных ценностей, разрушенных нашествием, по мнению М. Н. Тихомирова, «подспудно происходил во всех русских землях уже через 3–4 десятилетия после «Батыевой рати» 1237–1240 гг.». С 70-х годов началось восстановление письменной традиции. Церковный собор 1274 г. наряду с борьбой против нарушений церковных установлений положил начало работе по созданию церковно-юридических сборников — «Кормчей книги». В последней четверти XIII в. в Северо-Восточной Руси появился ряд новых «кормчих»: «Рязанская Кормчая» — 1284 г., «Софийская Кормчая» — 1278–1280 гг., вышедшее в конце XIII в. «Мерило Праведное» — своеобразное руководство для гражданских судов и т. д. Появление в последней четверти XIII в. ряда церковно-юридических сборников (кормчих) способствовало восстановлению юридических норм, расшатанных татарскими погромами, укрепляло государственный аппарат русских княжеств. М. Н. Тихомиров указывает еще на одну важную сторону работы по составлению «кормчих»: она была связана с общей борьбой русского народа против иноземного ига, противопоставляя юридические нормы русских церковно-юридических сборников татарской власти. Работа по составлению кормчих явилась началом «консолидации народных сил для отпора татарским захватчикам»[493].
II. Монголо-татарские вторжения и перемещение населения северо-восточной Руси во второй половине X в.
Одним из последствий монголо-татарского нашествия XIII в. были значительные изменения в размещении населения Северо-Восточной Руси. Массовые переселения в поисках большей безопасности приводили к частичному запустению отдельных русских княжеств и перемещению центров политической жизни.
В исторической литературе перемещение населения Северо-Восточной Руси рассматривалось в основном в связи с проблемой «возвышения Москвы» (С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, М. К. Любавский, А. К. Пресняков и др.) или с так называемой «колонизацией Севера» (А. А. Кизеветтер, С. Ф. Платонов, А. А. Савич). Эти исследования опирались преимущественно на материалы XIV–XVII вв. и почти совершенно не рассматривали перемещения населения во второй половине XIII в., непосредственно после нашествия Батыя. По существу, перемещением населения в интересующий нас период обстоятельно занимался только А. Н. Насонов. Он писал, что массовое бегство населения из Владимирского княжества, с земель по Клязьме, началось немедленно после похода Батыя: после падения столицы княжества «оставшееся население Владимира бежало… на Север, за Волгу, на территорию Ростовского княжества» и в основной своей массе не возвратилось после отхода татар[494]. Начало второго этапа перемещения населения А. Н. Насонов относит к 60—70-м годам XIII в., когда «из Ростовского края от ордынских властей и под страхом разорения от татарских ратей, приходивших с юго-востока, население разбегалось и сбивалось на западные окраины Северо-Восточной Руси»[495]. На наш взгляд, эта схема нуждается в пересмотре.
Прежде всего вызывает сомнение утверждение А. Н. Насонова о том, что массовое бегство населения из владимирских земель по Клязьме началось сразу же после нашествия Батыя. Конечно, страшный «Батыев погром», опустошивший большую часть Северо-Восточной Руси, не мог не вызвать известного перемещения населения. Слухи о приближении монголо-татарских полчищ собирали людей в города, под защиту крепких стон княжеских столиц, других — загоняли в непроходимые лесные чащобы. Часть населения бежала при приближении татар на север, за Волгу, где собирал полки великий князь Юрий Всеволодович. Гонец из Владимира, прискакавший в воинский стан на реке Сити, докладывал великому князю: «Владимир взят…, а избывшие люди к тебе идут»[496]. Однако значительная часть населения Северо-Восточной Руси пряталась в лесах, не успев уйти от стремительно наступавших татар, а остальные вернулись на старые места после отхода Батыя в половецкие степи. Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что поход Батыя, несмотря на нанесенные им страшные опустошения, был кратковременным актом, после которого наступил длительный перерыв в татарских вторжениях. Под 1238 г. летописи содержат ряд записей о возвращении населения в разгромленную татарами Владимирскую землю, о восстановлении городов и новом заселении сел, о действиях нового великого князя Ярослава Всеволодовича по восстановлению хозяйства и управления. Лаврентьевская летопись оценивает начало великого княжения Ярослава Всеволодовича как время, когда русскую землю «избави Богъ рукою своею крепкою от безбожных Татаръ» и новый великий князь стремился навести порядок и восстановить светские и духовные законы («поча ряды рядити» и «судити людемъ»)[497]. Софийская I летопись отмечает, что «по первомъ взятии Батыеве великый князь Ярославъ Всеволодичь обнови землю Суздальскую… и множество людии собра». О возвращении населения во Владимирскую землю после похода Батыя сообщают и другие летописи. Воскресенская летопись подчеркивает, что Ярослав Всеволодович «поча грады, разоренные от Батыя, ставити по своим местам». Как период, когда во Владимирскую землю возвращалось население и там налаживалась нормальная жизнь, представляет начало великого княжения Ярослава Всеволодовича и летописец XVI в.: «Великому же князю Ярославу Всеволодичу, жи-вущу въ смятении людей своихъ, приходяще грады и села своя, и населяше ихъ жителми, и поновляше грады стенами, разоренныя отъ Батыя, и посаждаше въ нихъ жителей, и облехчеваше данмы и оброки жителемъ селскимъ и градскимъ, и утешаше люди своя»[498].
Население, возвратившееся во Владимирскую землю после похода Батыя, было настолько значительным, что уже в следующем 1239 г. Ярослав Ярославич мог собрать для похода против литовцев большие силы и «иде Смолиньску на Литву, и Литву победи».
Возвращалось население и в разоренную Батыем Рязанскую землю. Рязанский князь Ингвар Ингоревич, вернувшийся после отхода Батыя в Рязань, «обнови землю Рязанскую, и церкви постави, и монастыри согради, и пришельцы утеши, и люди многы собра, и бысть радость крестьяном, их же избави Бог от безбожных татар»[499].
Свидетельства письменных источников о восстановлении Рязани и о возвращении в нее населения подтверждаются археологическими данными. А. Л. Монгайт указывает на «довольно интенсивную жизнь Старой Рязани после Батыева погрома»: разрушенные церкви были восстановлены после пожара 1237 г., на кладбище имелись более поздние погребения, ряд вепфй относился ко времени после монголо-татарского нашествия. Старая Рязань оставалась даже столицей княжества, которая лишь в XIV в. была перенесена в Переяславль-Рязанский, причем, по мнению А. Л. Монгайта, «причиной этого было не первоначальное разорение Рязани, от которого она успела уже оправиться, а последующие нападения татар ввиду близости Старой Рязани в степи»[500].
Восстановлению населения Владимирской земли после «Батыева погрома» способствовало то обстоятельство, что в течение ряда лет (по существу, до самой Неврюевой рати 1252 г.) монголо-татары не предпринимали крупных походов в Северо-Восточную Русь, а владимирские великие князья нашли определенные формы взаимоотношений с Ордой, гарантировавшие, казалось бы, от повторения «Батыева погрома». Этим объясняется тот небезынтересный факт, что после возвращения великого князя Ярослава Всеволодовича из Орды и утверждения его «в отца место» начинается переселение во владимирские земли из южных, опустошаемых непрерывными набегами татар и Литвы княжеств. К сожалению, этот процесс почти не нашел отражения в источниках. Только «Степенная книга» (возможно преувеличивая масштабы этого переселения) сообщает, что Ярослав Всеволодович, вернувшись из Орды, «множество людий собра», причем люди «сами прихожаху къ нему въ Суждьскую землю отъ славныя реки Днепра и от всех странъ Русския земьли: Галичане, Волыньстии, Кияне, Черниговьцы, Переяславцы и славнии Киряне, Торопьчане, Меняне, Мещижане, Смольняне, Полочане, Муромьцы, Рязаньцы… И тако множа хуся»[501].
Причиной массового перемещения населения из владимирских земель на север и на запад было не нашествие Батыя, а непрерывные татарские рати последней четверти XIII в., значение которых, на наш взгляд, недооценивается в исторической литературе (подробнее о татарских походах этого периода см. стр. 167–171). Эти походы, повторявшиеся почти ежегодно (с 1273 по 1297 гг. татары 15 раз предпринимали походы в Северо-Восточную Русь), нарушали нормальную жизнь северо-восточных русских княжеств, терроризировали население и в конечном итоге привели к бегству населения из областей, которые чаще всего подвергались татарским погромам (владимирские земли по Клязьме, Переяславское и Рязанское княжества, Муромские земли по Оке).
Перемещение населения Северо-Восточной Руси во второй половине XIII в. под влиянием монголо-татарского нашествия — очень сложный и противоречивый процесс. Направление и интенсивность миграционных потоков зависели от многих факторов: от направления татарских походов, княжеских коалиций в междоусобных войнах, внешнеполитической ориентации отдельных князей, внутреннего положения княжеств и степени их запустения в результате татарских погромов, наличия проторенных речных и торговых путей и т. д.
В 80—90-е годы XIII столетия в Северо-Восточной Руси существовали две политические группировки князей, боровшихся за великокняжеский «стол». В одну группировку, пользовавшуюся поддержкой Волжской Орды, входили князья Андрей Александрович Городецкий, Федор Ростиславич Ярославский, Константин Ростовский. В другую, ориентировавшуюся на темника Ногая, — великий князь Дмитрий Александрович Переяславский, Михаил Ярославич Тверской, Даниил Александрович Московский.
Наличие двух враждующих княжеских коалиций оказывало большое влияние на направление миграционных потоков: население бежало из областей, опустошавшихся татарскими походами, в земли союзных с Ордой княжеств.
Основные направления перемещения населения Северо-Восточной Руси в последней четверти XIII в.: 1. Переяславское княжество, владимирские земли по Клязьме и нижней Оке, откуда наблюдалось массовое бегство населения в последней четверти XIII в. 2. Направление основных миграционных потоков. 3. Города, в которых с конца XIII в. наблюдается увеличение населения. 4. Направления новгородской колонизации.
Летописцы сообщают о массовом бегстве населения в последней четверти XIII в. из Переяславского княжества, превратившегося в постоянный объект татарских походов[502]. По свидетельству Симеоновской летописи, во время «Дюденевой рати» 1293 г. монголо-татары, подступившие к Переяславлю, нашли город пустым, «понеже людей несть, выбегли ис Переяславля». Перед татарской ратью «разбегошася разно люди черныя и все волости Переяславьскыя…, и тако замятися вся земля Суждалская»[503].
Из Переяславской земли население бежало на западные окраины, в Тверское и Московское княжества. Это объясняется, во-первых, тем, что московские и тверские князья были союзниками Дмитрия Переяславского в войне с Андреем Городецким и поддерживавшими его татарами, и переяславцы бежали в земли союзных князей, и, во-вторых, тем обстоятельством, что татарские рати появлялись в переяславских землях с юго-востока, и наиболее естественным направлением бегства жителей было северо-западное — на сравнительно безопасные западные окраины.
О бегстве населения во время татарских «ратей» к Твери имеются прямые указания источников. Воскресенская летопись, описывая подготовку Твери к обороне во время ««Дюденевой рати», отмечает «многолюдство» в городе, «бе бо множество людий збеглося во Твери изо иныхъ княженей передъ ратью»[504].
Факт массового перемещения населения в конце XIII в. на западные окраины, в Московские и Тверские земли, неоднократно отмечался в исторической литературе (особенно в работах, связанных с проблемой «возвышения Москвы»). М. К. Любавский в своем исследовании о заселении и объединении центра указывает на значительное увеличение населения в этих районах и доказывает это положение целым рядом косвенных данных: появлением в XIV–XV вв. на землях Московского и Тверского княжеств большого количества новых слобод; возникновением новых монастырей на основе увеличившегося крестьянского населения (34 монастыря в Московском княжестве, 21 — в Тверском); упоминанием в актах XIV–XV вв. сел с названием «Рязанци», «Ростовци» и т. д.[505].
Другое направление массового перемещения населения — северное — тоже в известной степени связано с существованием княжеских группировок. Из владимирских земель по Клязьме население бежало на север, к Ростову и Ярославлю. Ростовские и ярославские князья были постоянными союзниками претендента на великокняжеский стол Андрея Городецкого, который пользовался поддержкой татар, и их княжества находились в известной безопасности от татарских набегов. Около Ростова татары появлялись во второй половине XIII в. только один раз (в 1281 г.) и отошли, не взяв города. В 1293 г. во время «Дюденевой рати», разрушившей большинство городов Северо-Восточной Руси, татарские отряды вообще не подходили к Ростову. Ярославское княжество тоже ни разу не подвергалось татарскому погрому; правда, в 1293 г. татарский отряд с «царевым послом» подходил к городу, но в качестве сопровождения непризнанного ярославцами князя Федора Ростиславовича. Естественно, что сюда, в сравнительно безопасный район Поволжья, бежало население из опустошаемых татарскими походами земель по Клязьме. Часть беглецов из владимирских земель оседала на правобережье Верхней Волги, а остальные уходили дальше на Север, в заволжские леса[506].
Движение населения из Ярославского и Ростовского княжеств на север неплохо прослеживается по фактам монастырской колонизации и своеобразному «почкованию» в этом направлении удельных княжеств. На северных границах Ярославского, Ростовского, Костромского княжеств с конца XIII в. (по подсчетам М. К. Любавского) появилось 27 новых монастырей. На реке Шексне, по которой, вероятно, шел основной миграционный поток в районе Белоозера, зафиксировано появление 13 новых монастырей. На другом пути массового переселения, в направлении Вологды — Кубенского озера, возникло более 20 монастырей (в основном на самом Кубенском озере и реках его системы)[507]. В этих же направлениях происходило «почкование» удельных княжеств. По подсчетам того же М. К. Любавского, Ярославское княжество в направлении на север выделило 7 уделов (Моложский, Прозоровский, Новленский, Заозерско-Кубенский, Курбский, Шехонской и Ухорский); Белозерское княжество — тоже 7 уделов (Шелешпанский, Кемско-Сугорский, Карголомский, Ухтомский, Андожский, Вадбольский, Белосельский)[508].
К сожалению, трудно сказать, насколько далеко к концу XIII в. зашел на север в этом направлении переселенческий поток. Фактический материал, на который опирается историческая литература в освещении процесса колонизации русского Севера, относится преимущественно к более позднему времени (XIV–XVII вв.); археологически этот вопрос почти не разработан. Только по Белоозеру имеется кое-какой археологический материал, дающий возможность предположить появление здесь на рубеже XIII–XIV вв. переселенцев из южных районов. Раскопки археологической экспедиции ИИМК АН СССР в 1957 г. в Белоозере обнаружили на территории городского квартала XI–XIII вв. ««сооружение производственного характера» (предположительно — коптильня). Л. А. Голубева, опубликовавшая результаты экспедиции, пишет, что «по своим конструктивным особенностям, — стены из вертикально поставленных бревен, большая глинобитная печь, — постройка уникальна в ряду белозерских строений и чужда традициям северорусского домостроительства». Этот тип постройки Л. В. Голубева связывает с более южными районами — Суздалем или Старой Рязанью и датирует «концом XIII — началом XIV вв.»[509]. Наблюдения Л. А. Голубевой интересны в том отношении, что позволяют примерно датировать появление переселенцев из южных районов в Белоозере: в конце XIII в. переселенцы из Суздаля или старой Рязани уже строились в далеком северном городе и заводили хозяйство.
Другим направлением перемещения населения из ростовских и ярославских земель было северо-восточное — к Великому Устюгу. В исследованиях, опиравшихся в основном на факты монастырской колонизации, это направление прослеживалось плохо[510]. Только привлечение археологического материала дает возможность в какой-то степени уточнить пути русских переселенцев.
По материалам русских курганов XIII в., обобщенным П. Н. Терентьевым, в костромском Левобережье русское население окончательно закрепилось в середине XII в. К середине XIII в. русское население продвинулось до Галича-Мерьского, который упоминается летописями в 1238 г. в списке городов, взятых Батыем. Окрестности Галича-Мерьского были наиболее восточным пунктом, где известны русские курганы XIII в. (раскопки Апухтина). В конце XIII — начале XIV в. курганы с русским материалом продвинулись дальше на северо-восток. Русские могильники XIII–XIV вв. были зафиксированы у г. Тотьмы на Сухоне. Важно отметить, что этот переселенческий поток, как показывает анализ П. Н. Третьяковым инвентаря русских курганов, во второй половине XIII–XIV вв. шел уже не из Новгорода, а из «района Ярославль — Ростов — Суздаль»[511].
Значительно увеличивается с конца XIII в. значение Великого Устюга. Его все чаще упоминают летописцы. В 1290 г. в Устюге была освящена епископом Тараспем «церковь святыа Богородица», одна из немногих в то время новых церквей. Об увеличившемся значении края свидетельствует и появление во второй половине XIV в. специального епископа для Перми и Устюга[512].
Русские поселения в конце XIII–XIV вв. проникают и дальше на северо-восток, на Вычегду и Верхнюю Мезень. На Вычегде отмечаются находки русских вещей, особенно керамики, формы которой в это время имеют характерный волнистый орнамент. О том, что в районе Вычегды рано обосновалось русское население, свидетельствует и то, что «область распространения характерных для Прикамья кладов восточного серебра, странным образом обходя бассейн Вычегды, простирается в Зауралье»[513].
Продвижение русского населения от Устюга в первую очередь на северо-восток, на Вычегду и Верхнюю Мезень, объясняется тем, что путь к верховьям Камы был закрыт для русских переселенцев: в бассейне Верхней Камы в это время преобладало булгарское влияние[514]. В южном направлении от Устюга довольно успешное продвижение русских переселенцев наблюдается только в районе Вятки.
Путь от Устюга к Вятке был хорошо известен русским летописцам — по нему неоднократно проходили ушкуйники для набегов на Среднее Поволжье. В конце XIII — начале XIV в., в связи с усилившейся владимиро-суздальской колонизацией, на Вятку от Устюга начинают проникать переселенцы из «низбвских земель». Состояние источников не дает возможности проследить процесс заселения Вятки. Археологический материал, в какой-то степени иллюстрирующий процесс увеличения русского населения в этом районе, имеется по городищам Вятки-Хлынова. Экспедиция ИА АН СССР, проводившая в 1959 г. раскопки в г. Кирове, установила, что «русское население появилось в бассейне Вятки на рубеже XII–XIII вв.». На месте Вятки было в то время «древнее поселение сельского типа». С середины — конца XIII в. Л. П. Русаковский, проводивший раскопки, считает возможным говорить уже о городе, причем отмечает «мощные культурные слои, датируемые концом XIII–XVIII вв.». В это же время (середина — конец XIII в.) получил укрепления и «неукрепленный поселок» у городища[515]. Итак, материалы раскопок свидетельствуют о значительном увеличении русского населения в бассейне Вятки с конца XIII в.[516].
Источники дают возможность выявить еще один район заволжской колонизации во второй половине XIII в. — бассейн рек Унжи и Ветлуги. Сюда, вероятно, бежало от татарских «ратей» население Нижней Оки и Клязьмы. Перейдя Волгу, беглецы по реке Унже уходили в заволжские леса. О. Н. Бадер, обследовавший городища Унжи и Ветлуги, предполагает, что «Унженский край заселялся русскими уже в XIII веке», свидетельством чего, по его мнению, является русская керамика Унженского городища[517]. Можно предположить, что это был стихийный процесс бегства от татарских набегов, который проходил помимо княжеской администрации: русское заселение Унжи не носило характера завоевания. По наблюдениям О. Н. Бадера, процесс заселения русскими бассейна Унжи был постепенным и протекал не как смена населения, а как смешение марийцев с русскими. Русские и марийские поселения существовали в бассейне Унжи бок о бок, по соседству.
С Унжи русское население продвигалось дальше на восток, на Ветлугу. Наиболее вероятным путем проникновения русских переселенцев на Ветлугу представляется узкий водораздел между Унжей и Ветлугой в их верхнем течении. Путь от Волги вверх по Ветлуге был закрыт для русской колонизации булгарами и татарами, в силу чего прежде всего заселялось Верхнее Поветлужье. Именно здесь отмечаются О. Н. Бадером «очень большое сходство керамики Шангельского городища, сделанной на быстро вращающемся гончарном круге, с русской керамикой», и записанные в окрестностях Одоевского городища местные исторические предания о приходе на Ветлугу первых русских переселенцев[518]. Во второй половине XIV в. Ветлуга была уже довольно густо заселена русскими. Воскресенская летопись сообщает, что в 1374 г. ушкуйники, возвращавшиеся на Вятку после похода в Волжскую Булгарию, «много селъ по Ветлузе идуще пограбиша»[519]. В XV в., по свидетельству одного из местных ветлужских «житий», русские поселения по Ветлуге простирались до самой Волги: «размножашася по всей той реке народ мног даже до великия реки Волги»[520].
Обзор перемещения населения Северо-Восточной Руси во второй половине XIII в. будет неполным, если не упомянуть также о принудительном перемещении населения во владения Золотой Орды.
Татарские походы на Северо-Восточную Русь сопровождались уводом «в полон» огромного числа людей, которые или продавались в рабство мусульманским купцам, или использовались в качестве рабов в Золотой Орде и Центральной Монголии.
Русские летоппси буквально пестрят записями о том, что татары «множество безчисленно христиан полониша», «овех посече, а овех в полон поведе», «со многим полоном отъидоша», «в полон ведоша мужи и жены и дети» и т. д. Множество русских пленных использовались татарами в качестве пастухов и надсмотрщиков бесчисленных стад. Лаврентьевская летопись при описании «Неврюевой рати» специально отмечает, что татары «людей бещисла поведоша до конь и скота»[521]. О большом количестве русских пленных во владениях золотоордынских ханов сообщает Рубрук[522]. Плано Карпини, проезжавший через половецкие степи в 40-х годах XIII в., постоянно встречался с русскими. Толмачом у Батыя был «русский из земли Суздальской», в ставке великого хана в Центральной Монголии постоянно находились русские «клирики» и служители, при дворе Батыя и монгольского наместника на западной границе были русские князья «с товарищи», послы из русских княжеств и купцы; почти все свидетели, перечисленные Плано Карпини в доказательство его пребывания в Орде, — русские[523]. На Нижнем Дону и Волге во второй половине XIII в. существовали целые поселки русских, которые переправляли через реки «послов и купцов». По свидетельствам арабских авторов, по Волге постоянно ходили «суда Русских», а в столице Орды — Сарай-Берке имелись русские кварталы и базары[524]. Русские поселения были и в Крыму. Имеется ряд прямых указаний источников на значительное русское население как в степях Северного Крыма, так и в приморских городах: Херсонесе, Судаке, Алуште и других. Рубрук, проезжая в 1253 г. по степям Северного Крыма, писал, что среди «куманов» (половцев), населяющих эти степи, весьма сильно влияние христианства «благодаря русским, число которых среди них весьма велико»[525]. О русских в Крыму во второй половине XIII в. сообщают и восточные авторы. Арабский историк Эльму-фаддель отмечает: «Имя этой земли Крым, обитают ее множество куманов, русских и аланов»[526]. Другой арабский автор, Ибнабдеззахыр, сообщает, что город Судак в Крыму «населяют люди разных наций, как-то: Кыпчаки, Русские и Аланы»[527]. Наличие русского населения в Крыму подтверждается археологическими данными. Археологический материал русского происхождения (русские кресты), обнаружен в Херсонесе, на юго-западном побережье Крыма (на Мангуне), на южном побережье (в Алуште), в восточной части полуострова — на городище у с. Планерного. А. Л. Якобсон считает возможным говорить о существовании в городе Херсоне во второй половине XIII в. «русской колонии»[528].
Значительно увеличилось во второй половине XIII в. русское население на Дунае. В 1254 г. венгерский король Бела IV жаловался римскому папе, что его теснят с востока русские и бродники, а в числе враждебных народов, подходивших к венгерской границе с юга, называл русских, куманов, бродников, болгар. Другим фактом, свидетельствующим об увеличении русского населения на Дунае, было возникновение там во второй половине XIII в. ряда вассальных русских княжеств. В Мачве, поблизости от Белграда, появился русский князь Ростислав, а в северо-западной Болгарии — тоже русский князь Яков-Святослав, оба в качестве вассалов венгерского короля[529].
Русские поселения были даже в далеком Китае. По свидетельству китайских хроник, в начале XIV в. около Пекина существовали поселки русских охотников, рыбаков и воинов[530].
Русские пленники, проданные татарами мусульманским купцам, проникали в Византию, Египет и Сирию. Арабский историк Элайни сообщает, например, что русские, взятые в плен татарами, «были отвезены в земли Сирийские и Египетские. От них-то и произошли мамлюки, оставившие прекрасные следы в государствах мусульманских»[531]. Русские рабы были важной статьей «экспорта» из Золотой Орды на Ближний и Средний Восток.
Таким образом, монголо-татарское нашествие привело к значительным изменениям в размещении населения Северо-Восточной Руси. Пустели княжества, подвергавшиеся во второй половине XIII в. постоянным татарским ратям (Переяславское, Владимирское, Муромское, земли на юге). Население бежало от татарских погромов на западные и северные окраины, роль которых в политической жизни значительно повышается к концу XIII в. (Московское и Тверское княжества, города по Волге). Перемещение населения за Волгу из Владимиро-Суздальской Руси проходило в трех основных направлениях: на север — к Белоозеру и Вологде, на северо-восток — к Великому Устюгу и на восток — на Унжу и Ветлугу.
Однако, несмотря на тягчайшие последствия монголо-татарского завоевания, основной костяк русского населения в междуречье Оки и Волги сохранился. Перемещение населения в новые районы приводило к его перемешиванию, способствовало стиранию остатков племенных различий. В результате миграций населения и его концентрации на западных и северных окраинах Владимиро-Суздальской земли сложилось то новое его размещение, которое послужило территориальной основой процесса формирования единого русского государства с центром в Москве.
III. Разрыв внешнеполитических и торговых связей Руси в результате монголо-татарского завоевания XIII в
1
Монголо-татарское завоевание привело к значительному ухудшению международного положения русских княжеств. Страшный «Батыев погром» и установление иноземного ига нарушили древние торговые и культурные связи Руси со многими соседними странами.
Неблагоприятно сложились после нашествия Батыя отношения русских княжеств с западными соседями — Польшей и Литвой. Русь, сильно ослабленная «Батыевым погромом», стала во второй половине XIII в. объектом постоянных нападений со стороны литовских феодалов. На связь участившихся литовских набегов с ослаблением русских княжеств в результате татарского погрома прямо указывают источники. В «Летописце Великого княжьства Литовъского и Жомоицьского» записано (после рассказа о нашествии Батыя): «В тот час доведался князь великий Монти-вилъ Жомоитскии, иж Русская земля споустела, и князи Роускии разогнаны, и он, давши войско сыну своему Скирмонтоу», послал его «воевать» русские земли[532]. Плано Карпини, описывая постоянные набеги литовцев на Южную Русь, отмечает: «Так как большая часть людей русских перебита татарами или отведена в плен, то они поэтому отнюдь не могли оказать им (литовцам. — В. К.) сильного сопротивления»[533].
Во второй половине XIII в. Литва находилась в состоянии постоянных военных действий с северо-восточными русскими княжествами. В 1239 г. литовцы сделали попытку захватить Смоленск, но были отбиты великим князем Ярославом Всеволодовичем. В 1245 г. «воеваша Литва около Торжку и Бежици». К 1248 г. относились два набега литовцев, во время одного из которых был убит князь Михаиле Ярославич. В 1253 г. снова «воеваша Литва волость Новгородьскую». В 1258 г. литовцы совершили два крупных похода против русских князей: «приидоша Литва с Полочаны къ Смоленску и взяша Вопщину на щитъ», а затем «той же осени приходи Литва к Торжьку…, и много зла бысть в Торжьку». В 1263 г. литовцы захватили Полоцк («посадиша свои князь в Полотьске»)[534]. После некоторого перерыва (в связи с усобицами в Литве) набеги литовцев на русские земли возобновились в 80-х годах XIII в.
Во второй половине XIII столетия усилили свое наступление на русские земли феодалы в Прибалтике. В результате крестоносной агрессии был утрачен Русью очень важный торговый путь к Балтийскому морю по Западной Двине и оказались нарушенными древние русско-эстонские связи[535].
Постоянные войны на западной границе крайне затрудняли связи со странами Центральной Европы (Польшей, Германией). Внешним проявлением этого явилась грамота папы Александра IV (1255 г.) «литовскому Королю» с разрешением «воевать Россию» и присоединять ее области к своим владениям[536].
Несколько дольше сохраняла свои связи с западными соседями, прежде всего с Венгрией, Юго-Западная Русь. В 40-х — начале 50-х годов XIII в. между Юго-Западной Русью и Венгрией оформляется союз для совместной обороны от монголо-татарских завоевателей. Этот союз был скреплен браком сына галицкого князя Льва Романовича с дочерью венгерского короля Белы IV Констанцией. Довольно оживленными были связи Даниила Романовича Галицкого и с другими государствами Центральной Европы. Положение изменилось к концу 50-х годов, когда Юго-Западная Русь тоже попала в орбиту золотоордынской политики. По наблюдениям А. П. Катушина, занимавшегося исследованием ранних русско-венгерских связей, «в последующий период, когда Русь находилась под игом Золотой Орды, связи с Венгрией и другими странами Западной Европы были чрезвычайно ослаблены»[537].
Монголо-татарское завоевание нарушило древние связи русских княжеств с Византией. Постоянные поездки русских в Константинополь, прерванные нашествием, долгое время не возобновлялись. Церковные связи, занимавшие в это время центральное место в русско-византийских отношениях, осуществлялись преимущественно саранскими епископами и, находясь под контролем татар, больше выполняли дипломатические задачи золотоордынских ханов, чем касались русских дел (ордынские ханы вели через Константинополь активные переговоры с египетскими султанами о совместных военных действиях против иранских Хулагидов).
Изменился и характер связей. Если раньше эти связи были общерусскими, то во второй половине XIII в. кое-какие отношения с Византией поддерживала только Южная Русь. Правда, в Константинополе продолжала существовать во второй половине XIII в. русская колония[538], но ее существование, вероятно, поддерживалось не сохранением каких-то русско-византийских связей, а бегством населения Южной Руси от татарской опасности. Более или менее значительные русско-византийские связи восстановились только с середины XIV в., когда снова начались путешествия русских людей на Ближний Восток[539].
Монголо-татарское завоевание нарушило древние связи русских земель с Закавказьем. Русско-грузинские связи, сохранявшиеся в XII в. и первой половине XIII в., несмотря на господство в причерноморских степях половцев (взаимная информация, брачные союзы русских и грузинских князей), были прерваны наступлением монголо-татар. После похода Субедея и Джебэ в 1222–1223 гг. исчезают записи о грузинских делах в русских летописях. Со второй половины XIII в. совершенно не упоминалась и Русь в грузинских источниках. Основным препятствием для русско-грузинских отношений была война между Хулагидами и золотоордынскими ханами: Грузия входила в состав улуса Хулагу. О восстановлении минимальных контактов русских княжеств с Грузией можно говорить, начиная с середины XIV в. С этого времени записи о событиях в Грузии снова появились в русских летописях[540]. Непосредственные же связи Грузии с Русью были восстановлены только после свержения монгольского ига, в 1492 г., когда кахетинский царь Александр прислал посла к Ивану III с просьбой о покровительстве и помощи в борьбе с мусульманскими странами.
Примерно так же складывались после монголо-татарского нашествия и русско-армянские отношения: сведения об армянских делах, свидетельствовавшие об установлении каких-то контактов, появляются в русских летописях с середины XIV в. К тому же времени относятся записи в русских летописях об армянских купцах на Волге. Однако эти летописные известия, как нам представляется, являются не отражением установившихся отношений с Арменией, а связаны с эмиграцией армянского населения. Армения с 60-х годов XIII в. сделалась ареной военных действий между Хулагидами и золотоордынскими ханами, что вызвало массовую эмиграцию армянского населения. Армяне переселялись при прямом содействии золотоордынских ханов в их владения в Поволжье, а также в причерноморские города[541]. По данным С. М. Соловьева, армяне во второй половине XIII в. появились даже в городах Юго-Западной Руси.
Монголо-татарское нашествие, таким образом, нарушило древние внешнеполитические связи Руси. Прервались связи русских княжеств с Польшей и Венгрией, почти прекратились многовековые русско-византийские отношения, были разорваны связи Руси с государствами Закавказья (Грузией, Арменией). Только с середины XIV в. внешнеполитические и культурные связи Руси, разорванные монголо-татарским нашествием, в какой-то степени начали восстанавливаться. Непосредственные контакты с некоторыми странами (например, с Грузией) возобновились только после свержения татарского ига.
2
С вопросом о разрыве в результате монголо-татарского нашествия внешнеполитических связей русских княжеств непосредственно связан вопрос о влиянии монгольского завоевания на внешнюю торговлю Руси. По этому вопросу в исторической литературе высказываются противоречивые мнения. Историки-востоковеды считают, что с образованием «Монгольской империи» происходит быстрое развитие русской внешней торговли вообще и торговли Восточной Европы со странами Среднего и Ближнего Востока в особенности (В. В. Бартольд, Ф. И. Успенский и др.). С другой стороны, некоторые историки (исходя, вероятно, из общей отрицательной оценки последствий монгольского завоевания для Руси) считают, что в результате монгольского завоевания произошел разрыв торговых связей Руси как с Западом, так и с Востоком, что повлекло за собой упадок во второй половине XIII в. русской внешней торговли[542]. Причину таких противоречивых суждений, как нам представляется, следует искать в отсутствии обобщающей работы по внешней торговле Руси в первые десятилетия после монголо-татарского нашествия.
При оценке состояния внешней торговли и торговых связей Руси во второй половине XIII в. необходимо выделить два периода, резко отличающихся друг от друга: период самого нашествия, «политической бури», нарушившей нормальную жизнь Восточной и Центральной Европы, и период определенной нормализации отношений русских княжеств с Ордой, когда создались известные условия для восстановления торговых связей.
Монголо-татарские полчища, прокатившиеся в 1237–1242 гг. по землям Восточной и отчасти Центральной Европы, разгромили центры торговли и ремесла — города, разорвали торговые связи, дезорганизовали внутреннюю и внешнюю торговлю. Не только в странах, непосредственно подвергавшихся нашествию, но и в Западной Европе монгольское нашествие временно привело к параличу внешней торговли. Источники сообщают о панике в Европе, губительно отразившейся на внешней торговле. Автор анонимного продолжения «Истории царства Французского» писал, что «из-за боязни татар много осталось во Франции нераспроданных товаров»[543]. В «Большой хронике Матвея Парижского» сообщается, что «жители Готии и Фризии не отправились, по своему обыкновению, в Англию и Гернемус во время ловли селедки» из-за боязни татар, отчего нарушилась торговля континента с Англией[544].
Однако нарушение европейской торговли не было длительным: монгольское нашествие «произвело на Европу чрезвычайно сильное, но преходящее впечатление»[545]. Для Руси период расстройства торговли продолжался дольше, примерно до середины 50-х годов XIII в. (для Северо-Восточной Руси), когда после разгрома аптитатарской группировки князей на великокняжеском столе утвердился Александр Ярославич и были установлены мирные отношения с золотоордынскими ханами. Нормализация отношений с Ордой создала возможности для возрождения внешней торговли Руси в новых условиях, в условиях существования Золотой Орды и татарского ига.
Монголо-татарское завоевание внесло значительные изменения во внешнюю торговлю Восточной Европы. Враждебная Литва отрезала Владимиро-Суздальскую Русь, попавшую в орбиту татарской политики, от государств Цзнтральной Европы. Торговля русских городов с Польшей и Центральной Германией прекратилась. Крестоносцы перерезали очень важный для русской торговли путь по Западной Двине в Балтийское море. Новгород неоднократно подвергался нападению немецких рыцарей и шведских феодалов, что отрицательно сказывалось на новгородской торговле. С другой стороны, монголо-татарское завоевание привело к перемещению торговых путей с Востоком. Как показывают исследования известного русского византиеведа академика Ф. И. Успенского, «монголы содействовали направлению торгового пути, вместо прежнего южного течения в порты Средиземного моря, на север, к черноморским побережьям, причем торговое движение из столицы хана Хулагу направилось в Сарай и на поволжские равнины. С этим направлением, развивающимся и окрепшим с конца XIII и в XIV вв., несомненно, выиграла Русь»[546].
Внешняя торговля Руси в период иноземного ига развивалась под воздействием целого ряда факторов, из которых можно отметить: перемещение мировых торговых путей в Юго-Восточную Европу; известные гарантии безопасности поволжской торговли в связи с политикой золотоордынских ханов, направленной на стимуляцию транзитной торговли; упадок в результате «Батыева погрома» ремесла в городах Северо-Восточной Руси; ухудшение условий русской торговли с Западом в связи с вовлечением русских княжеств в орбиту татарской политики и т. д. Все эти факторы необходимо учитывать при общей оценке состояния внешней торговли Руси после нашествия Батыя.
Торговля Северо-Восточной Руси с западом во второй половине XIII в. велась в основном через Новгород и Смоленск. Исключительно к этим городам относятся немногочисленные свидетельства источников о торговле с немецкими и «готскими» купцами.
Новгородская торговля по Балтийскому морю не прекратилась после нашествия Батыя. Во второй половине XIII в. неоднократно подтверждались торговые договоры Новгорода с Ригой, «Готским берегом» и северонемецкими городами. Торговый договор Новгорода с Готским берегом, Любеком и северонемецкими городами, заключенный в 1262–1263 гг. «по старому миру», гласит: «Новгородцмъ гостити на Гоцкыи берег бес пакости, а немцьмъ и гтьмъ гостити в Новгородъ бес пакости и всему ла-тиньскому языку, на старый миръ»[547]. В проекте новой договорной грамоты Новгорода с Любеком и Готским берегом о торговле и суде в 1269 г. князь Ярослав Ярославич от имени новгородцев «подтвердил старый мир о пути по Неве за Котлингом от Готского берега и обратно, от Новгорода до Котлинга», что и было закреплено в договоре 1269 г. Немецким купцам были предоставлены сухопутные и водные пути для торговли с Новгородом: «Дахом 2 пути горний по своей волости, и третье в рецкахъ, гости ехать бесъ тоежъ пакости»[548]. Во второй половине XIII в., несмотря на завоевание крестоносцами Прибалтики, продолжалось русское мореходство на Балтийское море; новгородские купцы ездили «за море» с товарами, русские рыбаки ловили рыбу в Финском заливе и селились в прибрежной полосе[549]. Зимой и летом в Новгород прибывали большие торговые караваны немецких купцов («зимние» и «летние» гости), привозившие товары из Центральной и Западной Европы. Немецкие «гости» проникали и дальше Новгорода, во Владимиро-Суздальскую Русь. В ярлыке ордынского хана Менгу-Тимура (1266–1272 гг.) великому князю Ярославу Ярославичу предписывается: «Менгу-Темерево слово к Ярославу князю. Дай немецкому гостю путь на свою волость. От князя Ярослава ко рижаном и к болшим и к молодым и кто гостит, и ко всем: путь вашь чиста есть по моеим волости. А кто мне ратный, с тим ся сам ведаю. А гостю чист путь по моей волости»[550]. В то время Ярослав Ярославич был великим князем Владимирским, и под его «волостью» можно понимать всю Владимиро-Суздальскую Русь. Проникновение немецких купцов по «Менгу-Темереву слову» за пределы новгородских земель почти не отражено в источниках. Единственное летописное известие о пребывании немецких купцов в русских княжествах в последней четверти XIII в. относится к Курскому княжеству. Никоновская летопись сообщает, что в 1284 г., во время карательного похода татар против рыльских и воргольских князей, были взяты в плен иноземные купцы: «Тогда же прилучися въ земли той быти гостемъ нарочитымъ Немецкимъ и Цареградцкымъ, и техъ поведоша покованыхъ въ Немецкихъ железехъ». Дальнейшее развитие событий показательно для характеристики политики татар по отношению к торговле: «Уведеша же о нихъ, яко гости суть, и повелеша ихъ розковати, и весь ихъ товаръ изыскавше, отдати имъ целъ и не вредити ихъ ничемъ никому»[551].
Интересные данные о проникновении немецких купцов во Владимирские земли содержатся в Рижской долговой книге конца XIII столетия. В записях 1286 г. дважды упоминается немецкий купец Любберт «из Суздаля», а в записи 1287 г. сообщается о поездке в Суздальскую землю немецкого купца Николая Волка[552].
Продолжалась во второй половине XIII в. торговля с Западом и через Смоленск. Как показывают исследования Н. А. Усачева, торговля Смоленска с Висби, Ригой и с северонемецкими городами не прекратилась после нашествия Батыя. Правда, появление в Смоленске татарских послов с вооруженными отрядами (что нашло отражение в позднейших приписках к договору 1229 г.) «привело к некоторым заминкам в торговле», однако «размеры торговли были значительны»[553].
Таким образом, нельзя говорить о полной торговой изоляции Северо-Восточной Руси с запада во второй половине XIII в. Через Смоленск и особенно через Новгород на Русь постоянно проникали немецкие товары.
Как центр балтийской торговли, Новгород приобрел во второй половине XIII в. совершенно исключительное значение. Торговля Руси в западном направлении, с Польшей и Центральной Европой, фактически прекратилась в связи с постоянными литовскими набегами, и основная масса европейских товаров проникала в северо-восточные русские княжества через Новгород.
Весьма важным обстоятельством, стимулировавшим развитие новгородской торговли после нашествия Батыя, было образование вокруг Новгорода своеобразной «торговой периферии». «Низовские земли», разгромленные татарами, превратились в поставщиков традиционных товаров русского экспорта (воска, меда, мехов, льна и т. д.), которые новгородские купцы продавали за границу. Новгородские купцы торговали по всей территории Северо-Восточной Руси, причем эта торговля велась «по цесаревой грамоте», с санкции ордынского хана. Свободе торговли по Владимиро-Суздальской Руси новгородцы придавали большое значение. Требование дать «путь чист» по «Низовской земле» встречается почти во всех договорных грамотах Новгорода с великими князьями. В договорной грамоте 1270 г. с великим князем Ярославом Ярославичем специально оговаривается, что «гостю нашему гостити по Суздальской земли бесъ рубежа, по цесареве грамоте»[554]. То же требование встречается и в позднейших договорных грамотах Новгорода с великими князьями. При заключении договора 1270 г. новгородцы требовали от великого князя: «и при купче Новгородьскыи, что в Костроме и по иным городом, то, исправивъ, пусть в Новъгородъ с товаром»[555]. Новгородские купцы распространяли «немецкие» товары, прибывавшие по Балтийскому морю, по всей территории Северо-Восточной Руси. Летописцем упоминаются «гости Новогородцкиа, кои быша въ Володимери, и во Тфери и на Костроме»[556].
Очень тяжелыми были последствия монголо-татарского завоевания для русской черноморской торговли. По образному выражению В. В. Мавродина, «татарская кочевая стихия отрезала Русь от Черноморья»[557]. Только после образования Золотой Орды и определенной нормализации отношений с нею русские княжества начали постепенное восстановление торговых связей с причерноморскими городами. Почти прекратилась торговля Северо-Восточной Руси с Крымом. Немногочисленные свидетельства источников о связях русских земель с Крымом (русские поселения в Крыму, поездки в Крым за солью, торговля русскими мехами и т. д.) относятся, как нам представляется, исключительно к Южной Руси. На это обстоятельство, в частности, обращает внимание В. Е. Сыроечковский в своем известном исследовании о купцах-сурожанах. Он считает русских купцов, привозивших во второй половине XIII в. меха в Крым, выходцами из южнорусских княжеств и указывает, что «для XIII века с несомненностью устанавливаются связи Сурожа с Юго-Западной Русью»[558].
Центром торговли с Крымом какое-то время оставался Киев, дорога в который была хорошо известна итальянским купцам (пизанские купцы торговали в Киеве с начала XIII в.). В «Истории Монголов» Плано Карпини упоминаются «купцы из Константинополя, приехавшие в Россию через землю татар и бывшие в Киеве» в 1246 г., в том числе «Михаил Генуэзский», «Мануил Венецианский», «Яков Реверей из Акры», «Николай Пизанский» и «много других»[559]. В. В. Мавродин, говоря о продолжавшемся русском судоходстве по Черному морю после похода Батыя, также имеет в виду именно Южную Русь[560]. В Северо-Восточную Русь, связи которой с южнорусскими княжествами были в значительной степени утрачены, итальянские купцы не проникали. Нет сведений и о поездках северорусских купцов во второй половине XIII в. в Византию и Крым. Видимо, Владимиро-Суздальская Русь в этот период была отрезана от черноморских городов и ее связи с ними начали налаживаться только в XIV в. В летописях под 1319 г. впервые упоминается «море Сурожское», а под 1356 г. летописцы сообщают о прибытии в Москву вместе с татарским послом Ирынчеем «гостей-сурожан»[561]. В. Е. Сыроечковский указывает, что «торговые связи Москвы с итальянскими колониями, по всей вероятности, создались в XIV веке»[562].
Исключительное значение для русской торговли во второй половине XIII столетия приобретает «Волжский путь». По Волге шла торговля северорусских княжеств с Ордой и через нее — с Востоком. На большое значение «Волжского пути» для русской внешней торговли неоднократно указывалось в исторической литературе. В. Е. Сыроечковский пишет, например, что «развитие и ранний расцвет московской торговли определились не столько западными, сколько восточными связями», главным образом «по Волжскому пути»[563]. Об увеличившемся в XIV–XV вв. значении «Волжского пути» для северо-восточных русских земель и росте в связи с этим городов по Волге пишет А. М. Сахаров[564].
Торговый путь по Волге был отлично известен летописцам, и случаи нарушения волжской торговли в связи с усобицами или войнами специально отмечались в летописях. Так, в летописной записи об усобицах в Орде в 1361 г. указывается, что «Булатъ Темирь, князь Ординский, Булгары взялъ и все грады по Волзе и улусы поималъ, и отня весь Воложский путь»[565]. Летописцы рисуют картину большого оживления волжского торгового пути в XIV в. Упоминания о русских купцах, торговавших по Волге с Ордой, содержатся в летописях под 1319, 1356, 1378, 1380, 1382 и другими годами.
Русская торговля по «Волжскому пути» начала восстанавливаться уже во второй половине XIII в. Нашествие Батыя, разгромившее Волжскую Булгарию и Северо-Восточную Русь, на какое-то время совершенно прервало волжскую торговлю, но с образованием Золотой Орды установление мирных отношений с ордынскими ханами и свойственная монголам политика поощрения транзитной торговли создали условия для ее восстановления. Оживлению «Волжского пути» способствовало перемещение на север, к черноморскому побережью, мировых торговых путей и расширение торговли с городами Средней Азии. Сведения о русской торговле на Волге во второй половине XIII в. имеются в восточных источниках. Арабский историк Ибнабдеззархыр при описании путешествия египетских послов к хану Берке в 1262 г. упоминает «реку Этиль» (Волга): «эта река пресноводная, шириной в реку Нил, по ней ходят суда русских»[566]. Другой арабский автор — Эломари тоже писал, что по реке «Итиль» «плавают большие суда и ездят к русским и славянам». Ибнбатута сообщает, что в Сарае-Берке было много русских, которые жили «в своем квартале» и имели свои «базары»[567]. Эти данные свидетельствуют о том, что русская торговля по «Волжскому пути» восстановилась еще во второй половине XIII в.; к XIV в. относилось ее дальнейшее расширение.
По «Волжскому пути» в Северо-Восточную Русь проникали восточные товары, в первую очередь среднеазиатского происхождения (керамика). Упоминания о восточных вещах неоднократно встречаются в источниках (например, в духовных грамотах русских князей).
Монголо-татарское завоевание, таким образом, разорвало древние внешнеполитические и торговые связи как с западными, так и с южными соседями Руси (Польшей, Венгрией, Византией, государствами Закавказья). Почти полностью прекратилась западная торговля с Польшей и Центральной Германией. Северо-Восточная Русь во второй половине XIII в. оказалась фактически отрезанной от черноморской торговли. Однако монголо-татарское завоевание не привело к полной изоляции русских княжеств ни с Запада, ни с Востока: продолжалась торговля Северо-Восточной Руси с Западом через Новгород и Смоленск, а после нормализации отношений с Ордой, уже во второй половине XIII в., восстановилась русская торговля с Востоком по «Волжскому пути». Ю. А. Лимонов так пишет о последствиях «Батыева погрома» для волжской торговли: «Несмотря на значительный урон, который был причинен нашествием татаро-монголов волжской торговле, Волжский путь не потерял своего значения. Русские купцы продолжали вести торговлю в низовьях Волги»[568]. Известное оживление русской внешней торговля, так же как и восстановление некоторых нарушенных монголо-татарским завоеванием внешнеполитических и культурных связей Руси с соседними странами, относилось к XIV в.
IV. Экономические и политические последствия монголо-татарского нашествия на Русь (XIII в.)
Монголо-татарское нашествие XIII в., сопровождавшееся колоссальным разрушением производительных сил и завершившееся установлением над русскими землями тяжкого иноземного ига, оказало глубоко регрессивное воздействие на экономическое и политическое развитие Руси.
Опустошение русских земель татарскими погромами и систематическое ограбление русского народа ордынскими данями имели крайне тяжелые последствия для страны. Городское ремесло было подорвано разрушением городов и уводом в плен ремесленников, крестьянское хозяйство разорялось татарскими «ратями» и тяжелыми выплатами в Орду, экономические связи города с деревней оказались нарушенными, ухудшились условия внешней торговли.
Народное хозяйство русских княжеств, подорванное татарскими погромами и постоянно истощавшееся данями и поборами, переживало во второй половине XIII в. период упадка. Монголо-татарское завоевание надолго искусственно задержало экономическое развитие Руси.
К. Маркс и Ф. Энгельс в «Немецкой идеологии» указывают еще на одну важную сторону тяжелых последствий вторжений кочевых народов для экономического развития оседлых стран. В период феодальной раздробленности, когда сношения ограничиваются простым соседством, каждое изобретение в области производства приходится делать заново в каждой отдельной местности, и при этих условиях «достаточно простых случайностей, вроде вторжений варварских народов или даже обыкновенных войн, чтобы довести какую-нибудь страну с развитыми производительными силами и потребностями до необходимости начинать все стачала»[569]. Это замечание целиком можно отнести и к феодальной Руси.
Однако последствия монголо-татарского нашествия были, как нам представляется, гораздо тяжелее, чем просто временная задержка экономического развития Руси. Монголо-татары не могли, конечно, разрушить основы феодального строя на Руси, но условия экономического развития русских княжеств претерпели значительные изменения. Завоевание страны кочевниками искусственно задерживало развитие товарно-денежных отношений, законсервировало на длительное время натуральный характер хозяйства. Этому способствовало прежде всего разрушение завоевателями центров ремесла и торговли — городов, будущих потенциальных очагов буржуазного развития. Русские города были не только разрушены монголо-татарами, но и лишены в результате избиения и увода в плен ремесленников основного условия для восстановления экономической жизни — ремесленного производства. «Русское городское ремесло было совершенно уничтожено, — пишет Б. А. Рыбаков, — Русь была отброшена назад на несколько столетий, и в те века, когда цеховая промышленность Запада переходила к эпохе первоначального накопления, русская ремесленная промышленность должна была вторично проходить часть того исторического пути, который был проделан до Батыя»[570]. Дело было не только в том, что сами города были разрушены нашествием Батыя и в дальнейшем разорялись новыми и новыми татарскими походами — «политика Золотой Орды была вообще враждебна городам»[571]. Монголо-татары, которые «установили режим массового террора, причем разорения и массовые убийства стали его постоянными институтами» (К. Маркс)[572], подрывали экономическую основу, на которой вообще было возможно развитие средневековых городов — феодальное сельское хозяйство Руси. Как показали исследования М. Н. Тихомирова, непременным условием возникновения и развития русского средневекового города является развитое сельское хозяйство, и города, как правило, были центрами сельскохозяйственной округи[573]. Монголо-татарские завоеватели, разоряя набегами и данями сельское хозяйство Руси, подрывали таким образом экономическую основу развития русских городов. Большая часть прибавочного продукта, которая могла пойти на дальнейшее развитие производства, безвозмездно уходила в виде ордынских даней и добычи при грабежах татарских отрядов за пределы страны. Это тормозило развитие производства и обмена, подрывало торговые связи города с деревней и общественное разделение труда. «Зарождавшиеся в XII–XIII вв. связи города с деревней, широкая торговля некоторых крупных центров с далекой периферией, а, следовательно, и организация массового производства в городах — все это было уничтожено татарами почти повсеместно»[574].
Разрушение городов, нарушение связей города с деревней, обеднение непосредственных производителей и огромная утечка в Орду серебра, основного денежного металла древней Руси, усилили натурализацию хозяйства, препятствовали развитию товарно-денежных отношений.
Экономика деревни, более примитивная и простая, восстанавливалась после татарских погромов быстрее, чем сложная, основанная на опыте многих поколений ремесленников экономика города. Экономический упадок и политическая слабость городов имели своим следствием крайнее усиление чисто феодальных элементов в общественном строе.
Русские города как политическая сила, способная в какой-то степени противостоять феодалам, погибли в огне татарских погромов. В этих условиях феодальная зависимость крестьян развивалась в своих наиболее грубых и неприкрытых формах. Ряды феодально-зависимого населения быстро пополнялись за счет разоряемого татарскими «ратями» и ордынскими данями крестьянства. Дальнейшему закрепощению крестьян способствовали и татарские переписи. Обязанность регулярно выплачивать ордынскую дань, которая проходила через руки собственных феодалов, усиливала зависимость крестьян и прикрепление их к земле. завоевание привело к усилению феодального гнета.
Вынужденные, отдавать ордынским ханам часть феодальной ренты в виде дани, русские феодалы старались возместить ее усиленной эксплуатацией крестьян. Антифеодальные классовые выступления крепостного крестьянства в условиях иноземного ига были почти невозможны. Князья выступали как проводники ордынской политики (во всяком случае, во второй половине XIII столетия) и могли рассчитывать на поддержку хана, тем более, что в условиях ига антифеодальные выступления зачастую принимали антитатарский характер[575]. Препятствовала антифеодальной борьбе крестьян и политическая слабость русских городов, разгромленных монголо-татарами: «городской воздух» на Руси не делал феодально-зависимого крестьянина свободным.
Монголо-татарские завоеватели, опустошавшие русские земли и систематически грабившие их данями и другими «ордынскими тягостями», ничего не могли дать взамен русскому народу: ни о каком положительном влиянии завоевателей на экономику Руси говорить не приходится. Как показали исследования М. Г. Сафаргалиева, Золотая Орда была основана «на примитивном кочевом, скотоводческом натуральном хозяйстве, где только что стало возникать земледелие, ремесло же не вышло из рамок домашних промыслов, а товарно-денежные отношения не вошли в быт основной массы кочевого населения»[576]. Монголо-татарское завоевание явилось тормозом для развития производительных сил Руси, находившейся на более высоком уровне экономического и культурного развития.
В политическом плане отрицательные последствия монголо-татарского завоевания проявились прежде всего в нарушении процесса постепенной политической консолидации русских земель, в усугублении феодальной раздробленности страны. Если для домонгольской Руси, по наблюдениям А. Н. Насонова, были характерны признаки борьбы великого князя с местными боярами-феодалами, попытки великокняжеской власти опереться в своей централизаторской деятельности на горожан и другие слои населения, некоторые признаки тяготения элементов, недовольных феодальным беспорядком, к князю, — то монголо-татарское нашествие насильственно прервало, или, по крайней мере, затормозило эти подспудные процессы. Непосредственным следствием «татарского погрома» было ослабление великокняжеской власти. Нашествие Батыя расшатало административный аппарат, серьезно ослабило великокняжеское войско. Разгром владимирских земель и бегство населения из бассейна реки Клязьмы подорвали экономическую основу великокняжеской власти, а разгром городов, потенциальных союзников великого князя в борьбе за политическое объединение страны, сузил ее социальную базу. В последней четверти XIII в. наблюдается, по образному выражению А. Е. Преснякова, «агония великокняжеской власти»[577]. Другой стороной этого процесса было усиление децентрализаторских стремлений отдельных феодальных княжеств и местного боярства[578].
Нарушение монголо-татарскими завоевателями наметившегося в первой половине XIII в. процессе постепенной государственной концентрации русских земель — одно из самых тяжких последствий «татарщины». Татарские погромы, нанесшие страшный удар экономике феодальной Руси, разрушили объективные предпосылки будущего государственного объединения русских земель. Были нарушены минимальные экономические связи между феодальными центрами п серьезно ослаблены города, потенциальные очаги будущего развития и естественные союзники великокняжеской власти в борьбе за политическое объединение страны.
Советская историческая наука полностью опровергла бытовавшее в дореволюционной историографии (и до сих пор проповедуемое некоторыми зарубежными историками) мнение о «положительном» влиянии монголо-татар на формирование русской государственности. Как показывают исследования А. Н. Насонова, «политика монголов на Руси заключалась в стремлении всячески препятствовать консолидации, поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»[579]. Русское централизованное государство с центром в Москве создавалось не в результате содействия ордынских ханов, а «вопреки их интересам и помимо их воли»[580]. Слабость русских городов, вызванная монголо-татарским завоеванием, отрицательно сказалась на процессе образования русского централизованного государства[581].
Иноземное завоевание на долгое время искусственно законсервировало феодальную раздробленность. По словам К. Маркса, «натравливать русских князей друг на друга, поддерживать несогласие между ними, уравновешивать их силы, никому не давать усиливаться, — все это было традиционной политикой татар»[582]. Только после свержения монголо-татарского ига создались условия для окончательного оформления русского централизованного государства. На связь процесса складывания русского централизованного государства со свержением иноземного ига указывал Ф. Энгельс: «В России покорение удельных князей шло рука об руку с освобождением от татарского ига»[583].
Отрицательное воздействие оказало монголо-татарское нашествие и на процесс формирования русской народности. Создание в результате процесса феодализации предпосылок формирования трех восточно-славянских народностей — великорусской (русской), белорусской и украинской — было объективно прогрессивным явлением, однако монголо-татарское завоевание отрицательно сказалось на дальнейших судьбах этих народностей. Л. В. Черепнин в своем исследовании об условиях формирования русской народности до конца XV столетия выделяет несколько аспектов отрицательного влияния иноземного завоевания на этот процесс: разрушение производительных сил; консервация феодальной раздробленности; отрыв от Северо-Восточной Руси южных и юго-западных земель и возникновение условий, благоприятствующих их захвату польскими, литовскими и венгерскими феодалами. Монголо-татаское нашествие чрезвычайно усложнило международную обстановку, в которой происходило образование русской (а также украинской и белорусской) народности. Складывающиеся братские народности были вынуждены вести борьбу за свою независимость[584].
* * *
Исследование истории Руси после монголо-татарского нашествия неизбежно приводит к выводу об отрицательном, глубоко регрессивном влиянии иноземного завоевания на экономическое, политическое и культурное развитие страны. Последствия монголо-татарского ига сказывались в течение нескольких столетий. Именно оно явилось основной причиной отставания Руси от развитых европейских стран, для ликвидации которого потребовались титанические усилия трудолюбивого и талантливого русского народа.
Глава 5 Монголо-татарское нашествие в исторической литературе
I
Изучение монголо-татарского нашествия в нашей стране имеет многовековую историю. Оно началось с того далекого времени, когда русские летописцы — современники нашествия, вернувшись в разгромленные Батыем города, описывали события «Батыева погрома» и делали попытки оценить обрушившееся на Русь бедствие. Все летописи, независимо от их политической ориентации, называют татарский погром страшным бедствием для русской земли, «злом христианам». С горечью вспоминали современники о былом могуществе и богатстве русской земли, «многими городами украшенной», и рисовали картины страшного разгрома после нашествия Батыя. «Град и земля Рязанская изменишася доброта ея, и отыде слава ея, и не бе что в ней благо ведати, только дым и земля и пепел», — сетовал автор «Повести о разорении Рязани Батыем»[585]. «Каких только наказаний не приняли мы от бога, — писал в 70-х годах XIII в. владимирский епископ Серапион. — Не пленена ли земля наша? Не усеяли ли наши отцы и братья трупами землю? Не уведены ли жены и дети наши в плен? А кто остался в живых, не порабощены ли они на горькую работу от иноплеменников?… Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля — все достояние иноплеменных»[586].
Однако уже в первые десятилетия после «Батыева погрома» прослеживается особенность, характерная для последующей историографии монгольского нашествия: стремление подчинить освещение событий непосредственным политическим целям. При анализе летописных записей о нашествии Батыя в различных сводах заметно различное отношение летописцев к событиям. Если в южнорусской летописи (Ипатьевская летопись) всячески подчеркивалась жестокость монголов и их вероломство (многочисленные упоминания о татарской «льсти»), красочно описывалась оборона русских городов (Козельска, Киева и других), то суздальский летописец (Лаврентьевская летопись), отражавший примирительную по отношению к Орде политику северорусских князей, повествует о нашествии Батыя более сдержанно и лояльно. Лаврентьевская летопись совершенно не упоминает о вероломстве монголо-татар, настойчиво проводит мысль о невозможности сопротивления завоевателям (с этой целью, вероятно, было совершенно упущено известие о героическом сопротивлении Козельска и ряда южнорусских городов), а в дальнейшем отмечает, что ордынские ханы принимали явившихся с покорностью русских князей «с честью» и отпускали «много почтивше»[587].
Примирительное отношение к татарскому владычеству, отражавшее реальную политику русских феодалов, было вообще характерно для летописцев в первые полтора века после нашествия Батыя; только в годы, когда в Орде происходили смуты, в летописях появлялись обличавшие иго записи (например, под 1262 и 1409 гг.).
Новые тенденции в оценке монголо-татарского владычества складываются в процессе борьбы русского народа за свержение иноземного ига. В московском летописании утвердилось представление о периоде монголо-татарского ига как о времени угнетения, разжигания ордынскими ханами «усобиц» и «неустроения» Руси. Это время противопоставляется и домонгольской истории Руси, и времени объединения русских земель «под рукой» великого московского князя (Казанский летописец XVI в.). С таких же позиций оценивает иго «Степенная книга» и «Синопсис» архимандрита Иннокентия Гизеля (1674 г.), выдержавший 30 изданий и надолго ставший самым популярным русским историческим сочинением.
Попытка дать общую картину событий монголо-татарского нашествия и оценить его роль в истории Руси относится к XVIII столетию (В. П. Татищев, И. Н. Болтин, М. М. Щербатов и др.).
В «Истории Российской» В. Н. Татищева содержится подробное описание событий нашествия Батыя, представляющее собой обширную сводку летописного материала. Большая научная добросовестность В. Н. Татищева дает возможность в ряде случаев использовать его сочинение как исторический источник, тем более, что много сообщаемых им сведений не сохранилось в известных списках летописей. Появление «Истории Российской» во многом определило дальнейшее развитие историографии монголо-татарского нашествия, предоставив в распоряжение историков сводку фактического материала[588].
Интересное замечание о роли монголо-татарского завоевания сделал прогрессивный историк XVIII в И. Н. Болтин. В «Примечаниях на историю древния и нынешния России г. Леклерка» он отмечает, что монголо-татары, в отличие от римлян, не оказали решающего воздействия на жизнь покоренных народов. «При владычестве их, — пишет И. Н. Болтин, — управляемы были русские теми же законами, кои до владения их имели… Нравы, платье, язык, названия людей и стран остались те же, какие были прежде»[589].
Значительным шагом вперед в изучении монголо-татарского нашествия на Русь было появление «Истории Российской от древних времен» М. М. Щербатова. В разделе о нашествии монголов М. М. Щербатов не только дает подробное изложение событий нашествия, но и делает ряд частных наблюдений и выводов. Очень интересны замечания М. М. Щербатова о том, что раздробленность Руси и усобицы мешали организации войска, способного отбить татар, о деморализующей оборону роли церковной идеологии, которая представляла нашествие «казнию Божескою, коей сопротивляться не можно» и т. д. М. М. Щербатов правильно оценивает характер татарской политики, препятствовавшей государственному объединению русских земель: «Татары, яко видно, единственно стремились умножить междоусобия в России»[590].
Оценка монголо-татарского завоевания Н. М. Карамзиным, который посвятил нашествию Батыя целый раздел в третьем томе «Истории государства Российского» (и ряд замечаний в следующих томах), была противоречивой. С одной стороны, он правильно охарактеризовал нашествие Батыя как страшное бедствие для русского народа, которое, «поглотив гражданское благосостояние…унизило само человечество в наших предках и на несколько веков оставило глубокие, неизгладимые следы, орошенные кровью и слезами многих поколений»[591]. Именно татарское иго Н. М. Карамзин считает причиной отставания России от «государств Европейских». Однако, с другой стороны, он признает, что татары принесли Руси и «благо»: благодаря им была ликвидирована раздробленность и «восстановлено самодержавие». «Свершилось при монголах, легко и тихо, чего не сделали ни Андрей Боголюбский, ни Всеволод III, — пишет Н. М. Карамзин, — в Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова, умолк вечевой колокол… рождалось самодержавие»; усилившаяся Москва была «обязана своим величием хану»[592].
Живое, образное повествование о монголо-татарском нашествии на Русь, созданное Н. М. Карамзиным на основе русских летописей и некоторых западноевропейских источников (Плано Карпини, Рубрука, Марко Поло), получило широкую известность и легло в основу ряда статей, посвященных нашествию Батыя, и соответствующих разделов в общих курсах.
Целиком на фактическом материале «Истории государства Российского» была написана, например, работа А. Рихтера «Нечто о влиянии монголов и татар на Россию» (СПб., 1822). А. Рихтер старается доказать, что монголо-татары оказывали огромное влияние на все стороны русской жизни и даже способствовали превращению русских в «народ азиатский». По его мнению, под влиянием татарского «деспотизма» русские «приучились к низким хитростям, к обманам, к корыстолюбию», «нравы ожесточились»; появилось «рабство и затворничество женщин по образцу татарскому»; было перенято «азиатское великолепие царей» и «раболепное преклонение перед ними»; «древний национальный костюм наших предков» был «заменен татарским»; русские переняли военную тактику и вооружение монголов (преобладание легкой конницы, нападения из засад); значительное влияние оказали татары на «гражданские законы» (введение смертной казни и телесных наказаний, правеж, тарханные грамоты), а также «на словестность» (появление большого количества «татарских слов» в русском языке) и т. д.[593].
Мы позволили себе привести подробное изложение статьи А. Рихтера потому, что в ней были высказаны почти все выводы позднейших сторонников «исключительного» влияния татарского ига на Россию. Выводы А. Рихтера полностью или частично неоднократно повторялись русскими дореволюционными историками. Показательно, что даже спустя 45 лет, в 1867 г., историк-разночинец А. П. Щапов считал необходимым полемизировать с Рихтером и писал, что тот в своих утверждениях о влиянии монголов на Россию «довел эту мысль до крайности»[594].
Дворянские историки XVIII — начала XIX столетия обобщили летописные материалы по истории монголо-татарского нашествия, поставили вопрос о влиянии завоевателей на Россию. Однако обоснованно ответить на этот вопрос дворянская историография не смогла. Серьезным недостатком исследований В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и других была узость источниковедческой базы: они в основном опирались на материалы русских летописей. Восточные источники по истории монгольских завоеваний еще не были введены в научный оборот. Почти не разработана была и история самой Золотой Орды, без чего невозможно составить сколько-нибудь правильное представление о взаимоотношениях Руси с завоевателями и об их влиянии на покоренные страны.
Большое значение в дальнейшем изучении всего комплекса вопросов, связанных с монголо-татарским завоеванием, сыграли конкурсы на разработку этой темы, объявленные Российской Академий наук. В 1826 г. в «Программу задач, предложенных Российской Академией наук», был включен вопрос о последствиях монголо-татарского завоевания для Руси.
Конкурсное задание было сформулировано таким образом: «Какие последствия произвело господство монголов в России и именно какое имело оно влияние на политические связи государства, на образ правления и на внутреннее управление онаго, равно как и на просвещение и образование народа?», причем было признано «желательным» привлечение, кроме русских летописей, сведений «из восточных и западных источников»[595]. Единственное рукописное «рассуждение» на немецком языке, представленное на конкурс, Академия «не признала достойным ни денежной награды, ни одобрительного отзыва», однако проведение первого конкурса все же сыграло известную роль в истории изучения монголо-татарского завоевания, так как обратило внимание ученых на основную задачу историографии монголо-татарского нашествия — привлечение «восточных и западных источников». Не случайно, что в конце 20-х годов изучение истории монгольских завоеваний шло именно в намеченном конкурсом направлении. В 1826 и 1827 гг. в журнале «Северный архив» были опубликованы обширные выдержки из «Истории монголов» Д'Оссона, которая содержала много свидетельств восточных авторов (особенно Рашид-ад-Дина). Продолжением работы в этом направлении была публикация в «Вестнике Европы» перевода «Путешествия Асцелина, Карпини, Рубруквиса и Марко Поло (1245–1290 гг.)»[596] и перевод В. Григорьевым с персидского языка «Истории Монголов» Хонтемира (1834 г.).
В журналах конца 20-х — начала 30-х годов появляется ряд статей, посвященных вопросу о влиянии монголо-татарского завоевания на историю России[597]. Большим шагом вперед в историографии нашествия было появление в 1832 г. книги М. С. Гастева «Рассуждение о причинах, замедливших гражданскую образованность в Русском государстве до Петра Великого». Считая «владычество монголов» одной из причин, замедливших развитие России, М. С. Гастев характеризовал его как «время величайшего расстройства, величайшего несчастья для нашего отечества, одно из тех времен, кои тяготеют над человеком, удушают его». По мнению М. С. Гастева, «татарское подданство не ликвидировало уделов и усобиц», «успехи земледелия при владычестве монголов были очень слабы», «постоянные набеги нарушали нормальный ход жизни», «русские княжества долженствовали платить тягостную дань монголам». Подводя итоги, М. Гастев категорически заявляет: «Какую пользу доставили нам татары? Кажется, никакой. Само единодержавие, многими принимаемое за плод их владычества, не есть плод их владычества»[598].
В 1832 г. Российская Академия наук вторично объявила конкурс на разработку вопроса о монгольском завоевании Восточной Европы и истории Золотой Орды, установив первую премию в 200 червонцев. «Программа задач, предлагаемых Имп. Академией Наук к соисканию 1834 и 1835 гг. по части истории», составленная известным востоковедом первой половины XIX в. академиком X. Френом, представляла, по существу, изложение взглядов самого автора программы на роль монголо-татарского завоевания.
Академик Френ считал монголо-татарское завоевание тягчайшим бедствием для русского народа и указывал на владычество «монгольской династии, бывшей некогда в течение двух с половиной веков ужасом и бичом России, державшей ее в узах безусловного порабощения и располагавшей своенравно венцом и жизнью князей ее»; Френ отмечал, что «владычество сие долженствовало иметь более или менее влияние на судьбу, устройство, постановления, образование, право, язык нашего отечества», для выяснения которого необходимо изучение истории Золотой Орды[599].
Результаты самого конкурса 1832 г. не оставили заметных следов в исторической литературе. Представленный в 1835 г. в Академию наук обширный (около 1300 л.) труд немецкого востоковеда Хаммера-Пургшалля не заслужил положительной оценки. В отзыве членов академической комиссии Френа, Шмидта и Круга отмечалось, что исследование Хаммера является поверхностным, в нем недостаточно использованы русские летописи, русские и восточные источники привлекаются некритически, допущено много ошибок в хронологии, искажений личных имен и географических названий, поэтому «Академия, по вышеприведенным причинам, не могла присудить труду его какой-либо премии»[600]. Правда, труд Хаммера под названием «История Золотой Орды» был издан в 1839 г. за границей, но после резкой критики академической комиссией и неодобрительных отзывов ряда русских историков (Н. Полевой, И. Березин) не пользовался авторитетом и был мало известен в России.
В 30-х годах XIX в., непосредственно после опубликования «Программы» Академии наук, появились два больших курса русской истории: «История русского народа» Н. А. Полевого и «Русская история» Н. Г. Устрялова. Н. А. Полевой писал, что в «монгольский период» перед «бурей» нашествия «исчезают самобытные частности» и появляется «из мелких русских княжеств великое Российское государство». Однако, по его мнению, образование единого русского государства произошло не благодаря содействию монголов: Орда и не догадывалась, что «внук Калиты, губителя родных, щедрого поклонника ханов, обнажит уже на Орду меч»[601]. Н. Г. Устрялов признает известное содействие ордынских ханов «в перевесе князя Московского над удельными», но тоже подчеркивает, что это содействие не следует преувеличивать. «Мы вправе сказать, — пишет он, — что и без них (татар. — В. К.) удельная система рушилась бы так же точно, как пала феодальная в Западной Европе». Татарское влияние, по мнению Н. Г. Устрялова, проявлялось в изменении представлений народа о верховной власти, в усилении власти князей над всеми слоями русского общества, в некоторых изменениях податной системы и уголовном праве (смертная казнь, телесные наказания), однако татары не изменили «самобытности народной»[602].
Дальнейшее развитие взглядов на монгольское нашествие содержится в трудах историков «государственной школы» К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева.
К. Д. Кавелин сформулировал свою точку зрения на монголо-татарское иго в статье «Взгляд на юридический быт древней Руси» (1846 г.). По его мнению, татары не внесли в развитие русского исторического процесса никаких новых «начал», способных разрушить «родовой быт славян», и «все монгольское влияние ограничилось несколькими словами, может быть, и даже вероятно, несколькими обычаями, не совсем для нас лестными, каковы: пытка, кнут, правеж». Однако и К. Д. Кавелин отмечает, что «монголы разрушают удельную систему», а татарское владычество «усилило власть великого князя и тем воссоздало видимый центр политического единства Руси», способствуя в известной степени складыванию «единодержавия»[603].
Для работ другого историка «государственной школы» — С. М. Соловьева характерно почти полное игнорирование роли монгольского завоевания в истории России. «Новый порядок вещей (под которым подразумевалась замена «родовых» отношений «государственными». — В. К.) начался гораздо прежде монголов, — пишет С. М. Соловьев в «Истории отношений между князьями Рюрикова дома», — и развивался естественно, вследствие причин внутренних»[604]. Ту же мысль высказывает С. М. Соловьев и в другой работе — «Взгляд на историю установления государственного порядка в России до Петра Великого»: влияние монголов не было «главным и решающим. Монголы остались жить вдалеке от русских княжеств, заботились о сборе дани, оставляя все как было, следовательно, оставляя в полной свободе действовать те новые отношения, которые начались на севере прежде них»[605].
Справедливо возражая против мнения о положительной роли монголо-татарского ига в складывании русской государственности, С. М. Соловьев допускает серьезную ошибку, вообще отрицая влияние иноземного завоевания на внутреннее развитие Руси; татарскую политику на Руси он сравнивает с эпизодическим участием половцев в усобицах русских князей.
Недооценка последствий монголо-татарского нашествия нашла отражение и в более поздней работе С. М. Соловьева «История России с древнейших времен». Такому важному событию, как нашествие Батыя на Русь, в многотомной «Истории России» уделяется лишь часть второй главы третьего тома, причем события нашествия описываются весьма бегло.
Взгляды С. М. Соловьева, несмотря на недооценку им разрушительных последствий нашествия, в конце первой половины XIX в. выражали передовое направление в русской исторической науке. В вопросе о роли монгольского ига в русской истории они противостояли официально-монархической схеме русского исторического развития, выдвинутой Н. М. Карамзиным, и «трудам» ряда церковных авторов, которые пытались использовать материалы татарского нашествия для возвеличивания православия[606].
Значительным вкладом в историографию монголо-татарского нашествия явилась книга М. И. Иванина «О военном искусстве и завоеваниях монголов» (1846 г.), в которой впервые сделана попытка осмыслить события похода Батыя с точки зрения военного историка. В книге М. И. Иванина содержится много интересных сведений о событиях похода Батыя, об особенностях тактики кочевников, боевых качествах монгольской конницы и т. д.
Не ставила своей задачей определить влияние монгольского завоевания па Русь и появившаяся в 1850 г. работа профессора Московского университета И. Д. Беляева «О монгольских чиновниках на Руси, упоминаемых в ханских ярлыках», содержание которой довольно точно определяется в предисловии самим автором: «объяснение разных наименований монгольских чиновников и правителей, упоминаемых в ярлыках»[607].
В целом историография 30—40-х годов XIX в. характеризуется большим вниманием историков к событиям монголо-татарского нашествия, постановкой принципиальных вопросов о роли монгольского ига в русской истории и о степени влияния завоевателей на различные стороны жизни русского общества. В это время была подвергнута критике официально-монархическая концепция исторического развития Н. М. Карамзина и в ряде работ и статей, особенно в трудах революционных демократов, сформулирован передовой по тому времени взгляд на монголо-татарское нашествие и его последствия.
В. Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834 г.) называл татарское иго «сковывающим началом» в истории русского народа, которое задерживало его развитие[608]. Молодой Н. Г. Чернышевский в письме к родным 30 августа 1846 г. писал, характеризуя монгольских завоевателей: «Жалко или нет бытие подобных народов? Быша, и быша, яко и не бывше. Прошли, как буря, все разрушили, сожгли, полонили, разграбили и только… Быть всемогучими в политическом и военном смысле и ничтожными по другим, высшим элементам жизни народной?» Н. Г. Чернышевский правильно понимал всемирно-историческое значение борьбы русского народа против монголо-татарских завоевателей, спасшей от разгрома «европейскую цивилизацию»: «Нет, не завоевателями и не грабителями выступают в истории политической русские, как гунны и монголы, — пишет Н. Г. Чернышевский, — а спасителями, спасителями от ига монголов, которое они сдержали на мощной вые своей, не допустив его до Европы, быв стеной ей, правда, подвергнувшейся всем выстрелам, стеною, которую вполовину разбили враги»[609]. К вопросу о регрессивной роли татаро-монгольских завоеваний Н. Г. Чернышевский возвращается в статье «Непочтение к авторам», в которой отмечает, что развитие цивилизации в России «задерживалось соседством хищнических азиатских орд: печенегов, татар»[610].
Яркую картину последствий монгольского нашествия для русских земель дает А. И. Герпен. В книге «О развитии революционных идей в России» (1851 г.) А. И. Герцен пишет: «Татары пронеслись над Россией подобно туче саранчи, подобно урагану, сокрушающему все, что встречалось на его пути. Они разоряли города, жгли деревни… и после всех этих ужасов исчезали за Каспийским морем, время от времени посылая оттуда свои свирепые орды, чтобы напоминать покоренным народам о своем господстве. Внутреннего же строя государства, его администрации и правительства победители-кочевники не трогали… Монгольское иго тем не менее нанесло ужасный удар: материальный ущерб после неоднократных опустошений привел к полному истощению народа — он согнулся под тяжким игом нищеты. Люди бежали из деревень, никто из жителей не чувствовал себя в безопасности, к податям прибавилась выплата дани, за которою при малейшем опоздании приезжали баскаки, обладавшие неограниченными полномочиями, и тысячи татар и калмыков. Именно в это злосчастное время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе»[611].
Оценка монголо-татарского завоевания В. Г. Белинским, Н. Г. Чернышевским и А. И. Герценом была высшим достижением русской исторической науки XIX в. Буржуазная историография конца XIX — начала XX в. в этом отношении сделала значительный шаг назад.
Развитие русской историографии монголо-татарского нашествия в 50—60-х годах XIX в. характеризуется прежде всего дальнейшим расширением источниковедческой базы. Много новых восточных источников было введено в научный оборот И. Н. Березиным. В исследованиях «Внутреннее устройство Золотой Орды (по ханским ярлыкам)» и «Тарханные ярлыки, данные ханами Золотой Орды русскому духовенству» (1852 г.) он обстоятельно знакомит с этим важным видом источников. В других его работах — «Первое нашествие монголов на Россию» (1852 г.) и «Нашествие Батыя на Россию» (1855 г.) — приводятся обширные выдержки из восточных авторов о нашествии монголо-татар на Восточную Европу (Рашид-ад-Дина[612], Джувейни, Ибн-Эльасира, Абулгази и др.) Выдержки из восточных авторов опубликованы И. Н. Березиным с подробными комментариями, объяснением исторических терминов, географических названий и личных имен. В примечаниях к переводам комментируются отдельные события, даются указания на степень достоверности тех или иных фактов и дат. Вместе с тем И. Н. Березин, вводя в научный оборот новые восточные источники, ограничивается объяснением текстов и не пытается сделать какие-либо выводы и обобщения. Такой же характер имеет и докторская диссертация И. Н. Березина «Очерк внутреннего устройства улуса Джучиева» (1864 г.), написанная автором в плане исторического и филологического комментария.
50—60-е годы XIX в. внесли мало нового в историографию монгольского нашествия. Немногочисленные статьи, посвященные частным вопросам темы[613], работы церковных авторов (в которых трактовка исторического материала, как правило, была целиком подчинена задаче восхваления церкви и духовенства)[614] и несколько брошюр из серии «Чтений для народа»[615] — вот, пожалуй, и все, что прибавили эти десятилетия к историографии нашествия.
В 70-х годах появляется ряд университетских курсов и общих статей, в которых заметны попытки оценить последствия монгольского завоевания для истории России. В 1870 г. Н. И. Костомаров в большой статье «Начало единодержавия в древней Руси» выступил против С. М. Соловьева, отрицавшего положительное влияние татарского ига на складывание «единодержавного государства». В отличие от С. М. Соловьева, Н. И. Костомаров утверждал, что «в Северо-Восточной Руси до татар не сделано никакого шага к уничтожению удельно-вечевого строя» и только в татарском «рабстве Русь нашла свое единство, до которого не додумалась в период свободы». В целом, по мнению Н. И. Костомарова, «татарское завоевание дало Руси толчок и крутой поворот к монархии», которая и наступила в результате ослабления Золотой Орды и «перехода верховной власти к великому московскому князю»[616].
Тезис Н. И. Костомарова о решающей роли татарского ига в ликвидации «удельно-вечевого строя» и складывании «единодержавия» получил в дальнейшем широкое распространение в русской буржуазной историографии.
Несколько по-иному подходил к оценке монголо-татарского завоевания Руси К. Бестужев-Рюмин. В своем курсе «Русской истории» (который имел в основном компилятивный характер) К. Бестужев-Рюмин пытается примирить противоположные оценки роли монгольского завоевания, упрекая С. М. Соловьева за недооценку, а Н. М. Карамзина и Н. И. Костомарова за преувеличение влияния Орды на складывание русской государственности. Известный интерес представляет разделение К. Бестужевым-Рюминым татарского влияния на Русь на «прямое» и «косвенное» (в смысле задержки культурного развития России и ее отрыва от западноевропейской «цивилизации»); именно «косвенное влияние» татарского ига К. Бестужев-Рюмин считал основным[617].
В 1873 г. с полемической статьей по вопросу о татарском влиянии на русскую историю выступил В. И. Кельсиев, который протестовал против утверждений о неспособности русских к самостоятельным историческим действиям, против преувеличения иноземного, и в особенности татарского влияния на Россию, критиковал историков, которые Русь «приняли за «tabula rasa», на которой всякий, кому не лень, могли производить что угодно». В. И. Кельсиев писал, что татарское влияние на русскую жизнь было незначительным. «Заимствовав от татар, или, по крайней мере, через татар, многие слова, — писал В. И. Кельсиев, — мы вовсе не заимствовали от них ни быта, ни цивилизации»[618].
Однако интересная статья В. И. Кельсиева не могла нарушить основной тенденции буржуазной историографии второй половины XIX в. — стремления преуменьшить разрушительные последствия монгольского завоевания и найти «положительное влияние» татар на русскую историографию. Историк русского права И. Д. Беляев в «Лекциях по истории русского законодательства» (1879 г.) прямо утверждал, что монголо-татары «подготовили многое для будущего торжества самодержавия»: они способствовали ликвидации различий между «дружиной» и «земщиной», усилению отдельных князей; в условиях монголо-татарского ига князь, собиравший ордынский выход, стал «ближе к народу» и получил «большую власть» над своими подданными[619].
Очень большое значение придавал монгольскому влиянию и другой историк русского права — Ф. И. Леонтович. Он считал монгольское право «двухвековым мостом», при помощи которого русские шагнули «от мира к государству», причем монголо-татары принесли Руси много новых «политических и социальных институтов»: систему приказов, тарханы, крепостничество, местничество, кормление и т. д. По мнению Ф. И. Леонтовича, даже «Соборное уложение 1649 года напоминает «Великую Ясу» Чингиз-хана с ея страшными наказаниями»![620].
Из других работ этого времени можно упомянуть новое, значительно дополненное издание книги М. И. Иванина «О военном искусстве и завоеваниях монголо-татар и среднеазиатских народов при Чингиз-хане и Тамерлане» (1875 г.), статьи О. Миллера «О древнерусской литературе по отношению к татарскому игу»[621] и Е. Е. Голубинского «Порабощение Руси татарами и отношение ханов монгольских к русской церкви», в которых опровергалось утверждение церковных авторов о якобы «патриотической» роли церковников в период нашествия монголо-татар, а также работы украинских историков И. Левицкого и М. А. Максимовича. И. Левицкий утверждал, что монголо-татары нанесли украинским землям такой страшный урон, что «после татарского нашествия Украина стала пустынею»[622]. М. А. Максимович, наоборот, считал, что «гиперболические выражения летописей не следует понимать в буквальном смысле», и после нашествия на Украине «осталось население столь значительное, что для князей было кем воевать и соседей, и друг друга»[623]. Справедливо выступая против националистической теории М. Погодина об утрате Киевской Русью после нашествия Батыя своего коренного населения и последующем заселением ее «новопришлым народом из Карпатов», М. А. Максимович недооценивает разрушительные последствия нашествия[624].
80—90-е годы XIX в. мало внесли в историографию монгольского нашествия. В единственном общем курсе этого времени — «Истории России» Д. Иловайского (1880 г.) — не содержится никакой оценки монгольских завоеваний; раздел второго тома «Истории России», посвященный нашествию Батыя, представляет собой простую компиляцию. Немногочисленные статьи, вышедшие в 80-х — начале 90-х годов, касались преимущественно частных вопросов монгольского нашествия[625].
Попытку обобщить итоги исследования последствий монгольского завоевания для Руси сделал М. И. Сагарадзе в лекции «Влияние монгольского ига на Россию» (1891 г.). Однако вместо «установления одного общего взгляда относительно вопроса о влиянии монгольского ига на различные стороны русской жизни» у него получилось эклектическое соединение взглядов историков различных направлений, причем влияние Н. И. Костомарова с его теорией разрушения татарами «удельно-вечевого строя» проявилось наиболее отчетливо[626].
Русская буржуазная историография периода империализма не внесла ничего принципиально нового в исследование монголо-татарского нашествия на Русь. Наиболее значительное историческое сочинение начала XX в. — «Курс русской истории» В. О. Ключевского — в оценке монголо-татарского завоевания продолжает наметившуюся уже в историографии конца XIX в. тенденцию «положительного влияния» ига па образование русского централизованного государства. «Власть хана, — пишет В. О. Ключевский, — давала хотя признак единства мельчавшим и взаимно отчуждавшимся вотчинным углам русских князей… Гроза ханского гнева сдерживала забияк, милостью, т. е. произволом, хана не раз предупреждалась или останавливалась опустошительная усобица. Власть хана была грубым татарским ножом, разрезавшим узлы, в какие умели потомки Всеволода III запутывать дела своей земли»[627]. Для В. О. Ключевского была характерна недооценка разрушительных последствий нашествия, игнорирование тех новых условий, в которые были поставлены русские княжества монгольским завоеванием. Не случайно в многотомном «Курсе русской истории» не нашлось даже места для описания событий нашествия Батыя[628].
В двух других общих курсах русской истории — «Русская история в очерках и статьях» под ред. М. В. Довнар-Запольского и «Русская история» Д. И. Багалея — оценка монголо-татарского ига очень противоречива и эклектична. Автор очерка «Русское общество и татарское иго» в истории М. В. Довнар-Запольского С. К. Шамбинаго отмечал, что татарское завоевание привело к «огрублению нравов», «полнейшей замкнутости Руси» и упадку культуры, но одновременно признавал за татарами определенное положительное влияние на складывание русской государственности. «Не без влияния татар, — писал С. К. Шамбинаго, — явилось изменение княжеской власти»[629]. Оценка татарского владычества Д. И. Багалеем носит эклектический характер «многих факторов»; «татары оказали сильное влияние на политический быт древней Руси…, — писал Д. И. Багалей, — главным образом (татарское владычество. — В. К.) отразилось на характере великокняжеской власти, которая перешла мало-помалу во власть царскую», что было «положительным» моментом. Но одновременно татарские погромы имели «чрезвычайно печальные экономические последствия для населения», и «татарское иго задержало на некоторое время культурное развитие русского народа»[630].
С другой стороны, С. Ф. Платонов в «Лекциях по русской истории» называл монгольское иго лишь «случайностью в нашей истории» и считал, что обе «стороны» влияния татарского ига — и «влияние на государственное и общественное устройство», и «влияние на культуру» — были ничтожны. «Мы можем рассматривать внутреннюю жизнь русского общества в XIII веке, — писал он, — не обращая внимание на факт татарского ига». Единственное значительное последствие татарского владычества С. Ф. Платонов видел в том, что оно привело к «окончательному разделению Руси на две половины: на Северо-Восточную и Юго-Западную»[631].
Примерно так же расценивает влияние монголо-татарского завоевания Н. Рожков. Он писал, что татарское влияние «не было велико, и в тех случаях, когда проявлялось, лишь дополняло собою ряд других, внутренних воздействий…, было в сущности явлением внешним, поверхностным». Даже задержку экономического развития России из-за «татарских погромов» не следует, по мнению Н. Рожкова, преувеличивать, так как наблюдавшееся в период ига усиление торговли с востоком «служило одной из предпосылок зарождения товарного хозяйства в удельной Руси». В социально-политическом смысле влияние татар Н. Рожков видит в том, что иго «содействовало закрепощению масс» и «укрепляло власть московских царей, способствовало собиранию Руси Москвой»[632].
Единственная специальная работа по истории монголо-татарского ига на Руси — книга Д. И. Троицкого «Русь в монгольский период» — представляет собой популярный очерк, не содержавший нового фактического материала и, по существу, не дававший никакой оценки монголо-татарского завоевания[633]. Не пытался оценить влияние монголо-татарского нашествия на русскую историю и М. Дьяконов в «Очерках общественного и государственного строя древней Руси». Он ограничился лишь констатацией факта существования в историографии «двух направлений» — сторонников решающего влияния татар на складывание «единодержавного государства» и историков, «не придающих монгольскому игу решающего значения»[634]. Немногочисленные статьи этого периода, касающиеся монголо-татарского нашествия на Русь, не вносили ничего принципиально нового в историографию нашествия (статьи Н. И. Веселовского, П. Н. Голубовского, С. Смирнова, Ф. Сурина-Массальского и др.).
В начале XX в. продолжалась публикация источников, связанных с историей монголов и монголо-татарского завоевания Руси. В 1907 г. В. О. Поповым были опубликованы «Яса Чингиз-хана» и «Уложение монгольской династии Юань-чао-Дянь-чжань»[635].
В 1911 г. появились в переводе Малеина «Путешествие в Восточные страны» Рубрука и «История Монголов» Плано Карпини. В 1914 г. А. И. Иванов подготовил к изданию ценную подборку китайских источников «Походы монголов на Россию по официальной китайской истории Юань-ши»[636]. Однако восточные источники, опубликованные в это время, не были использованы буржуазной историографией; даже ссылок на ценнейший сборник арабских материалов В. Тизенгаузена, изданный в 1882 г., почти нет в работах русских буржуазных историков периода империализма.
В целом для русской буржуазной историографии периода империализма характерно отсутствие новых идей в освещении истории монгольского завоевания, возвращение к теории «решающего влияния» татарского ига на формирование русской государственности, преуменьшение разрушительных последствий татарских погромов. В ряде работ историков этого периода оценка монголо-татарского нашествия на Русь и его последствий вообще отсутствует (Д. И. Троицкий, М. Дьяконов) или представляет собой эклектическое объединение взглядов предшествующих исследователей (Д. И. Багалей, С. К. Шамбинаго).
Подводя итоги развития русской дореволюционной историографии монгольского нашествия, можно отметить, что русские дореволюционные историки накопили значительный фактический материал о завоевании монголо-татарами русских княжеств, сделали ряд ценных наблюдений и интересных выводов по частным вопросам темы и источниковедческому анализу документов. В русской буржуазной историографии периода империализма наблюдается отход от многих правильных положений, выработанных историографией середины XIX в. (особенно в трудах революционных демократов), тенденция к преуменьшению разрушительных последствий татарских погромов и стремление отыскать «положительное влияние» завоевателей на русскую историю (в вопросе о складывании единого русского государства). Источниковедческая база русской дореволюционной историографии монгольского нашествия была недостаточной; мало использовались восточные источники, почти не привлекался к исследованию археологический материал. Можно вполне согласиться с оценкой состояния историографии нашествия, сделанной в 1913 г. К. А. Стратонитским: «Ни в одной книге, ни в одной статье, где рассматривается та или другая сторона нашей жизни хотя сколько-нибудь с исторической точки зрения, не обходится без упоминаний о татарах, татарщине, татарских обычаях… А между тем, едва ли можно указать на какой-либо другой вопрос в русской истории, который был бы так мало разработан, как вопрос о татарах»[637].
II
Система взглядов на монголо-татарское завоевание и его роль в истории Руси, разработанная русской буржуазной историографией периода империализма, легла в основу работ по этой теме белоэмигрантской исторической «школы» евразийцев. Работы историков этой «школы» интересно рассмотреть подробнее, так как многие их теории до сих пор повторяются зарубежными буржуазными авторами.
«Евразийство» было одним из наиболее влиятельных литературно-философских течений русской белой эмиграции 20-х — начала 30-х годов. Книги «Евразийского книгоиздательства» выходили в Харбине, Берлине, Белграде, Праге, Париже. В Берлине в 1923–1927 гг. издавался периодический орган евразийцев — «Евразийский временник», а в Париже — журнал «Евразийская хроника». В ряде европейских городов (Париж, Прага и др.) постоянно функционировали «евразийские» клубы и семинары.
Евразийское движение зародилось в начале 20-х годов, в обстановке глубокого кризиса русской белоэмиграции. Полным провалом закончились попытки силой свергнуть Советскую власть; Советское государство не только выстояло, но и начало успешную работу по восстановлению разрушенного мировой войной и иностранной интервенцией народного хозяйства. В самой Западной Европе под давлением трудящихся масс все громче раздавались голоса за признание Советской России, за установление с ней нормальных дипломатических и торговых отношений. В обстановке послевоенного кризиса и ожесточенных классовых боев европейского пролетариата собрались международные конференции в Генуе и Гааге, на которых советская делегация заявила о твердой решимости Советской власти проводить свою, независимую от капиталистов Запада политику, об отказе от уступок капиталистам в принципиальных вопросах. Все это создавало в рядах белой эмиграции атмосферу безнадежности и подавленности.
С другой стороны, в связи с обострением классовой борьбы в Западной Европе в среде белоэмигрантов произошло «крушение европейских идеалов»: контрреволюционная белоэмиграция уже не надеялась на активную военную помощь в борьбе с Советской Россией со стороны капиталистических государств Западной Европы, охваченных пожаром классовой борьбы.
В этих условиях идеологи контрреволюционной белоэмиграции искали какую-то «третью силу», которая могла бы победить крепнувшую Советскую власть. Поиски новых средств борьбы с Советской Россией привели к возникновению «сменовеховства» — течения преимущественно белоэмигрантской интеллигенции, которая с началом нэпа надеялась на «мирное перерождение» Советской власти и реставрацию капиталистических отношений, и «евразийства», идейная близость которых несомненна.
Выход из идейного тупика, в который зашла контрреволюционная белоэмиграция, «евразийцы» видели в теории «смены культур». Эта «смена культур», по мнению «евразийцев», должна была произойти в результате развития человеческого духа совершенно независимо от каких-либо материальных предпосылок. По утверждениям «евразийцев», «большевистская идеология», являясь разновидностью на русской почве гибнущей «западной культуры», тоже якобы переживала «глубокий кризис», а на смену ей шла «с востока» «евразийская культура», отличавшаяся «патриархальностью», «религиозным обоснованием» и в корне противоположная социализму. Согласно теории «евразийцев», в результате простой «смены культур» Советская власть в России должна была исчезнуть, а на ее месте возникнуть «евразийское государство», представляющее собой своеобразную форму реставрации капиталистических отношений.
Эта теория имела целью дать какую-то историческую перспективу контрреволюционной белоэмиграции, идейно поддержать неразоружившихся врагов Советской власти.
Свою надуманную, глубоко идеалистическую «теорию», евразийцы старались обосновать историческим материалом. «Евразийским книгоиздательством» было выпущено в 20-х годах много книг и статей по истории (книги И. Р.[638], Э. Хара-Давана, В. Иванова, П. И. Савицкого, Н. С. Трубецкого, статьи Я. Садовского, Б. Ширяева, С. Пушкарева и др.). Особое внимание «евразийских историков» привлекала история монголов, которым они приписывали решающую роль в формировании «евразийской культуры и государственности».
Взгляды «исторической школы евразийцев» сложились под влиянием русской дворянско-буржуазной историографии, особенно «славянофильства» и «колонизационной теории» В. О. Ключевского. Однако если русские буржуазные историки начала XX в. обогащали науку привлечением богатого фактического материала, то источниковедческая база «евразийских историков» была крайне скудной. По существу, «евразийцы» почти не привлекали для своих «исследований» источники и пользовались для иллюстрации исторических схем данными, которые содержались в работах историков прошлого. В книге евразийца Э. Хара-Давана, например, прямо говорилось, что сочинение написано «по историческим данным профессоров Ключевского и Платонова»[639].
Особенно большой шаг назад сделали «евразийцы» в методологическом отношении: евразийская «школа» отказалась даже от элементов экономического материализма, содержавшихся в работах лучших представителей русской буржуазной историографии. Преследуя глубоко реакционные цели, прозябая в обстановке идейного разложения и обреченности контрреволюционной эмиграции, «евразийцы» скатились к мистике и идеализму.
Очень сильное влияние на складывание взглядов «евразийцев» оказала книга реакционного немецкого философа-идеалиста Освальда Шпенглера «Закат Европы», появившаяся вскоре после первой мировой войны. Шпенглерианское предсказание неизбежной гибели «европейской цивилизации», его теория «смены культур», релятивизм и философский идеализм лежали в основе исторических взглядов «евразийской школы».
«Евразийцы» отрицали существование объективных законов развития общества. С. Пушкарев утверждал в своих статьях, что «общезначимых законов исторического развития не существует, ибо история имеет дело с явлениями индивидуально-неповторимыми и качественно-своеобразными[640]. Фактором, определявшим развитие исторического процесса, «евразийцы» считали духовное развитие в различных его проявлениях. По утверждению Я. Садовского, «главным двигателем в жизни человечества является этическая область»[641]. В связи с этим «евразийцы» придавали религии непомерно большое значение в истории. «Религия есть совесть народа», она «должна дать русскому народу целостную методику жизни», «церковь должна воздействовать на хозяйственную жизнь страны»[642], Московское государство «представляет из себя пример государства, базирующегося на религиозности, вросшей в быт», причем сама мысль об образовании государства «родилась под влиянием и действием объединяющей народ религиозности»[643], — такими высказываниями буквально пестря, т сочинения «евразийцев».
Один из теоретиков «евразийского» движения Я. Садовский так формулировал идейно-политические цели «евразийства»: «противопоставление духовной культуры материализму, утверждение религии основой культуры, отстаивание интересов личности против гнета коллектива, нации против нивелировки интернационала»[644].
«Евразийская историческая школа» полностью игнорировала не только классовую борьбу, но и само существование классов. Анонимный автор книги «Наследие Чингиз-хана» утверждал, что в своей политике и государственном строительстве Чингиз-хан опирался не на класс, не на национальность, а на «определенный психологический тип людей», которые «честь и высшие принципы» ставили выше страха и жажды благополучия и являлись в силу этого носителями «большой и положительной идеи»[645].
Об «едином туранском психологическом типе», не связанном никакой классовой или национальной принадлежностью, писал и другой евразийский историк, князь Н. С. Трубецкой[646].
В соответствии с идеалистическим осмыслением общественной жизни «евразийцы» создали свою собственную схему русского исторического процесса. Полнее всего она была изложена в «Наследии Чингиз-хана», изданном в 1925 г. в Берлине «Евразийским книгоиздательством». Необходимо отметить, что изложенная в этой книге концепция являлась в значительной мере общей для историков «евразийской школы» и с появлением новых сочинений ее представителей только дополнялась и уточнялась.
Автор (под инициалами И. Р.) «Наследия Чингиз-хана» игнорировал первый период русской истории, историю Киевской Руси. По его мнению, «не только из Киевской Руси не возникла современная Россия, но это было даже и исторически невозможно», так как Киевская Русь являлась «группой княжеств, управлявшихся варяжскими князьями», и была «нежизнеспособна»[647]. Смысл русской истории, заявлял автор «Наследия Чингиз-хана», нужно искать в другом направлении — на Востоке: «…вся территория современного СССР некогда составляла часть монгольской империи, основанной великим Чингиз-ханом», и «в исторической перспективе то современное государство, которое можно назвать и Россией, и СССР, есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингиз-ханом»[648].
Это произошло потому, продолжал И. Р., что территория России представляет из себя «систему степей» от Тихого океана до устья Дуная и в географическом отношении отличается «и от собственно Европы, и от собственно Азии», являясь «особым материком, особой частью света, которую в отличие от Европы и Азии можно назвать Евразией». Эта «особая часть света» — Евразия в целом, через существование «переходных типов», не только «представляет из себя географически и антропологически единое целое, но ее можно рассматривать даже как «до известной степени самодовлеющую хозяйственную область». В силу такого единства — географического, антропологического и хозяйственного — «государственное объединение Евразии было с самого начала исторической необходимостью»[649], и народ, взявший на себя эту задачу, делал исторически прогрессивное и необходимое дело.
Таким народом, по мнению автора, не могли быть русские, болгары или хазары, ибо «народ, овладевший той или иной речной системой, оказывался хозяином одной определенной части Евразии». Только «система степей», протянувшихся по всей Евразии, связывала ее в единое целое, и «народ, овладевший системой степей, оказывался господином всей Евразии». Таким народом были монголы.
С этих исходных позиций автор «Наследия Чингиз-хана» и оценивал роль и значение монголо-татарских завоеваний в истории «Евразии»: «Чингиз-хану удалось выполнить историческую задачу, поставленную самой природой Евразии, задачу государственного объединения всей этой части света»; «завоевывая Евразию и государственно ее объединяя, Чингиз-хан совершал дело исторически необходимое и осуществлял вполне реальную, самой природой поставленную историческую задачу»[650]. В представлении «евразийцев» кровавое и опустошительное монгольское завоевание «было делом созидательным и для самой Евразии в конечном итоге полезным», а прославившийся своими жестокостями Чингиз-хан «выступал как осуществитель творческой миссии, как созидатель и организатор исторически ценного здания»![651]. «Евразийцы» забыли известные всем факты гибели под ударами монгольских завоевателей древних цивилизаций, длительную полосу упадка, которую переживали подвергнувшиеся монгольскому нашествию страны, потопленные в крови народные восстания против завоевателей, тяжкое иноземное иго, высасывавшее из покоренных народов все живые соки, замедлявшее их экономическое, политическое и культурное развитие, — историческая правда не укладывалась в их надуманную «схему».
В соответствии с трактовкой «Евразии» как единой монгольской империи, «мировой» по своему характеру, И. Р. первоначально отводил Руси роль одного из многочисленных монгольских «улусов», значение которого впоследствии неизмеримо возрастает только потому, что «Русское государство явилось наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингиз-хана»[652]. Русь сумела перенять «монгольскую государственную идею» и занять место монголов в политической системе Евразии, под непосредственным воздействием «монгольской государственной идеи» образовалось московское государство. «Государственное объединение русских земель под властью Москвы, — утверждал И. Р., — было прямым следствием татарского ига»[653]. Правда, монгольская государственная идея подвергалась на Руси определенной обработке, получив под влиянием «византийских государственных идей и традиций» новое, «христианско-византийское обоснование»[654].
Дальнейшее содержание русской истории автор «Наследия Чингиз-хана» видел в том, что Русь взяла на себя исторически необходимую задачу объединения Евразии, переняв ее у монголов, в результате чего произошла «замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву»[655]. Традиции преемственности с политикой монгольских ханов поддерживались русскими царями до Петра I, с которого началась «измена монгольской идее», «европеизация России», что, по мнению И. Р., имело самые отрицательные последствия и в конце концов привело Россию к революции.
Основные положения И. Р. о «Евразии» как «особом материке», об исторической обусловленности монгольских завоеваний, о положительной роли монголов в создании «евразийской» государственности и культуры, о Руси как «наследнице» монгольской империи развивались и дополнялись в работах других историков «евразийской школы».
Н. С. Трубецкой в статье «О туранском элементе в русской культуре» (1925 г.) подчеркивал мысль об огромном положительном влиянии на русскую культуру и государственность монголов и вообще «туранского народа»[656]. По мнению Н. С. Трубецкого, перенимание русским народом характерных для «туранского психологического типа» черт (устойчивость убеждений, сила, религиозность) явилось «благоприятным условием» для образования русского государства, и «туранское влияние» для Руси «в общем было положительно»: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу. Русский царь явился наследником монгольского хана: «свержение татарского ига» свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву. Произошло обрусение и оправославление татарщины, и московский царь оказался носителем этой новой формы татарской государственности»[657].
В 1926 г. в книге «Евразийство. Опыт систематического изложения», являвшейся, по существу, официальным изложением программы «евразийцев», подобная схема русского исторического развития была снова подтверждена. В разделе «Общие положения» указывалось: «Термином «Евразия» мы означаем особый материк, как место развития специфической культуры, евразийской и русской… Культурное и географическое единство Евразии сказывается в ее истории, определяет ее хозяйственное развитие, ее самосознание и ее историческую миссию в отношении Европы и Азии… Впервые евразийский культурный мир предстал на сцене как целое в империи Чингиз-хана… Монголы сформулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя. Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства, прежде всего и больше всего — Московский улус. Это Московское государство, органически выросшее из Северо-Восточной Руси…, заступило место монголов и приняло на себя их культурно-политическое наследие»[658].
С. Пушкарев в статье «Россия и Европа в историческом прошлом» (1927 г.) шел еще дальше в оправдании монгольских завоеваний. Он выступал против взгляда на Русь XIII в. как на «сторожевой пост» по охране европейской цивилизации от монгольских завоевателей и утверждал, что с восточными соседями-кочевниками русский народ «мирно уживался гораздо легче, чем с соседями западными», и даже больше того — «татары защищали Россию от Европы»![659].
Старался доказать «благотворное» влияние монгольского ига на русский народ и евразиец Б. Ширяев. В статье «Национальное государство на территории Евразии» он возражал против довольно распространенного в буржуазной историографии деления истории России на три периода: Киевский, Московский и Петербургский, и считал единственной «великой гранью» в русском средневековье события монголо-татарского нашествия. «Монгольское иго, — писал Б. Ширяев, — вызвало русский народ из провинциализма исторического бытия мелких разрозненных племенных и городских княжеств так называемого удельного периода, на широкую дорогу государственности, объявшей, в конце концов, весь русский народ в совокупности». По его мнению, именно во время ига и под влиянием татарской политики происходил «генезис русской государственности. Она возникла под внешним давлением опеки монгольской государственной власти»[660].
Весьма положительно оценивал влияние монголо-татарского ига на Русь евразиец Э. Хара-Даван, автор книги «Чингиз-хан как полководец и его наследие». Он повторял типичное для евразийцев утверждение о решающей роли монголов в формировании русской государственности: «Влиянием монгольского владычества эти (русские. — В. К.) княжества были слиты воедино, образовав сначала Московское царство, а впоследствии Российскую империю». Сама татарская политика на Руси, по мнению Э. Хара-Давана, была направлена прежде всего на формирование русской государственности: «…монголы приступили к собиранию и организации Руси, подобно своему государству, ради водворения в стране порядка, законности и благополучия… В результате такой политики монголов они дали покоренной ими стране основные элементы будущей московской государственности: самодержавие (ханат), централизм, крепостничество»[661]. Кроме того, утверждал Э. Хара-Даван, монголо-татарское иго «сильно отразилось и на культуре русского народа, и далеко не в одном только отрицательном смысле». В качестве примеров «положительного влияния» ига автор называл обеспечение безопасности торговых и культурных связей с Востоком, влияние татар на быт, административные учреждения, военное искусство, «укрепление православия» и даже на то обстоятельство, что «монгольское иго влило известный процент монгольской крови в кровь русского народа. Прилив свежей, посторонней крови создает условия для рождения талантов и гениев»[662]. Монгольское иго, заключал Э. Хара-Даван, было для Руси «превосходной, хотя и тяжелой школой, в которой выковалась московская государственность и русское самодержавие»[663].
К числу историков «евразийской школы» относился в 20-х — начале 30-х годов и Г. Вернадский. Он в полной мере соглашался с традиционной для евразийцев схемой русского исторического процесса и места в русской истории монголо-татарского завоевания.
В статье «Два подвига св. Александра Невского», опубликованной в 1925 г. в «Евразийском временнике», Г. Вернадский писал о том, что монгольское завоевание Руси было в значительной степени оправдано тем, что иначе русские земли попали бы под власть западных государств, и только монголы предотвратили это. «Русь могла погибнуть в героической борьбе, но устоять и спастись в борьбе одновременно на два фронта не могла. Предстояло выбирать между Западом и Востоком. Даниил Галицкий выбрал Запад… Александр Невский выбрал Восток и под его защитой решил отбиваться от Запада»[664]. Г. Вернадский хвалил Александра Невского за его «смирение» по отношению к Орде и так оценивал русско-татарские отношения: «Александр видел в монголах дружественную в культурном отношении силу, которая могла помочь ему сохранить и утвердить русскую культурную самобытность от латинского Запада»[665].
Еще яснее взгляды, характерные для «евразийской исторической школы», проявились в статье Г. Вернадского «Монгольское иго в русской истории». Г. Вернадский рассматривает русскую историю только как составную часть истории монгольской империи — что типично для евразийцев. Г. Вернадский всячески старался преуменьшить отрицательное влияние монголо-татарского нашествия на историческое развитие Руси. Этой цели служило и утверждение, что «монгольское нашествие не было чем-то принципиально новым» по сравнению с другими движениями кочевников (печенегов, половцев), ссылка на то, что монгольское иго «поставило русскую землю в теснейшую связь со степным центром и азиатскими перифериями материка», так как «русская земля попала в систему мировой империи — империи монголов»[666], и т. д. Монгольское иго Г. Вернадский считал не обременительным для Руси. Он писал, что в отличие от Польши, Литвы и Венгрии, установивших свою власть над частью русских земель, «монгольская империя не мешала внутренней культурной жизни своих частей, в том числе и земли русской… Это государство было — мировая империя, а не провинциальная держава». Больше того, «монголо-татарская волна поддержала на своем гребне оборону русского народа от латинского Запада»[667].
Историю Северо-Восточной Руси Г. Вернадский не выделял из истории Золотой Орды, хотя и признавал, что полного слияния «улуса Джучи» с «русской государственностью» не произошло. По его мнению, «Золотая Орда явилась преемницей сразу двух государственных миров: степного (частью половецкого) и лесного (северо-русского)» и имела, в соответствии с этим, «две столицы» — Сарай, как центр государственный, и Москву, которая являлась «главным центром в церковном отношении».
Систематически свою концепцию русского исторического развития Г. Вернадский изложил в книге «Начертания русской империи» (часть I), выпущенной «Евразийским книгоиздательством» в 1927 г. Почти дословно повторяя программный сборник «Евразийство», Г. Вернадский писал: «Евразия представляет собой ту наделенную естественными границами географическую область, которую в стихийном историческом процессе суждено было освоить русскому народу»[668]. В этом процессе «освоения Евразии» и оформления «евразийского государства» русские испытывали, по мнению Г. Вернадского, двоякое влияние — монгольское и византийское: «Русский народ получил два богатых исторических наследства — монгольское и византийское. Монгольское наследство — евразийское государство. Византийское наследство — православная государственность»[669].
Всю русскую историю автор ставил в зависимость от «движения кочевых народов», от борьбы «леса и степи» и в соответствии с этим строил свою систему периодизации. Период русской истории до монголо-татарского нашествия Г. Вернадский определял как «борьбу леса со степью», второй период (с нашествия Батыя) — как «победу степи над лесом». Этот период, по мнению Г. Вернадского, имел огромное положительное значение для русских земель, так как обеспечил им условия для дальнейшего развития: «Русские княжества надолго освободились от борьбы со степью. Подчинением великому монгольскому хану (затем и «царю ордынскому», т. е. хану Золотой Орды) достигается формальное объединение русских княжеств; когда падает власть Золотой Орды, Москва оказывается в силах принять эту власть на свои плечи»[670]. В следующий период русской истории «условно 1452–1696 гг.» — была одержана «решительная победа леса над степью»[671].
Более поздняя работа Г. Вернадского «Опыт истории Евразии», по существу, не вносила ничего принципиально нового в систему взглядов автора на русскую историю. И в этой работе Г. Вернадский рассматривал историю России только в связи с «евразийской историей», отводил Руси роль первоначально улуса монгольской империи, а в дальнейшем — преемницы «мировой евразийской империи», оправдывал завоевания монголов, считая их носителями идеи «евразийского единства». О страшном опустошении русских земель в результате монголо-татарских завоеваний в книге вообще не говорилось[672].
«Историческая школа евразийцев» 20-х — начала 30-х годов оставила в наследство зарубежной историографии целую систему взглядов на русскую историю и особенно на роль монгольских завоеваний в истории русского народа и других народов Восточной Европы. В общих чертах взгляды «евразийцев» сводились к следующему:
1) монголо-татарские завоевания рассматривались как исторически необходимое и прогрессивное явление;
2) преувеличивался уровень культуры, государственности, военного искусства монголов; идеализировались «гениальность» и «мудрая государственная деятельность» монгольских ханов и полководцев;
3) замалчивался грабительский характер монголо-татарских завоеваний, разрушавших производительные силы и культуру оседлых стран;
4) русская история рассматривалась лишь в связи с историей монгольской империи как история одного из «монгольских улусов», лишенного самостоятельного исторического бытия;
5) великие достижения русского народа в создании своей самобытной национальной культуры и государственности приписывались «благотворному» монгольскому влиянию, восприятию «монгольской государственной идеи»;
6) объявляя русских «туранским народом», близким монголам и тюркам, «евразийцы» подчеркивали их «противоположность» западно-европейским народам, проповедовали «вечный конфликт» между Востоком и Западом.
Разработка советскими историками вопросов, связанных с оценкой монгольских завоеваний и их роли в истории оседлых народов Азии и Восточной Европы, показала полную научную несостоятельность выводов «евразийцев». Исследования Б. Я. Владимирцева, А. Ю. Якубовского, М. Г. Сафаргалиева[673] показали, что монголо-татары по уровню экономического, политического и культурного развития стояли гораздо ниже покоренных ими народов и не могли дать им ничего «положительного» и «исторически ценного». Раскопки советских археологов Б. А. Рыбакова, М. К. Каргера, Н. Н. Воронина, А. Л. Монгайта, В. К. Гончарова и других на огромном фактическом материале доказали разрушительный характер монголо-татарского завоевания, которое сопровождалось опустошением целых стран, гибелью городов и сельских поселений, массовым избиением населения и привело к длительному упадку ремесла, торговли, культуры[674]. В исследованиях А. Н. Насонова, Б. Д. Грекова, Л. В. Черепнина[675] опровергается мнение о якобы «положительном» влиянии монголо-татар на процесс складывания русского централизованного государства и великорусской народности.
О «теоретических» потугах оторвавшейся от своего народа, скатившейся к мистике и идеализму кучки белоэмигрантов-евразийцев можно было бы и не вспоминать, если бы в буржуазной историографии последних лет не делались попытки возродить их похороненные жизнью идеи.
После второй мировой войны в зарубежной буржуазной историографии появились работы, в которых повторялись в тех или иных вариантах многие выводы «евразийской школы». Конечно, в новых исторических условиях, когда Советский Союз возглавил могучий лагерь социализма, когда наша страна вступила в период развернутого строительства коммунизма и стали очевидны преимущества социалистической системы, даже самые яростные враги коммунизма не решаются говорить о «кризисе» большевистской идеологии и скорой «гибели» Советской власти. Но основные исторические выводы евразийцев о «прогрессивности» монгольских завоеваний, о том, что русская культура и государственность сложились под монгольским влиянием, о «вечном конфликте» между западом и востоком, о якобы природной агрессивности «востока» и т. д. до сих пор бытуют в буржуазной историографии.
В первые ряды современной буржуазной исторической науки выдвинулись такие старые «зубры» евразийства, как профессор (ныне американский) Георг Вернадский. В книге «Монголы и Русь» (1953 г.) Г. Вернадский повторяет многие положения евразийцев по этой важной проблеме русской истории. Он полностью растворяет историю России как «субвассала» монгольской империи в истории великих и золотоордынских ханов, старается преуменьшить разрушительные последствия нашествия, дает положительную оценку влияния монголо-татарского ига на формирование русской государственности. «Организация общественных классов, которая возникла в течение монгольского периода, — пишет Г. Вернадский, — развивалась дальше и завершилась Московским государством»[676]. Утверждения об определяющей роли монголо-татарского завоевания в оформлении русской государственности, преуменьшение разрушительных последствий нашествия, рассуждения о том, что русские восприняли военно-административную и политическую систему монголов, содержатся и в более поздних работах Г. Вернадского[677].
Активная проповедь «прогрессивности» монголо-татарских завоеваний, которая прослеживается в работах Г. Вернадского, является довольно распространенной в современной буржуазной историографии. Так рассматривается, например, монгольское завоевание в «Иллюстрированной истории России», изданной в 1957 г. в Нью-Йорке[678]. Большое распространение получила теория влияния на русскую историю различных иноземных «культур», которая объясняет формирование государственности, права, развитие культуры и т. д. различными «влияниями»: в древности — варягов, с принятием христианства — Византии, в средние века — монголов, а с Петра I — «европейской цивилизации» (например, в трудах американского историка Бакуса). Так, французский историк А. Муссе прямо утверждает, что лишь «монгольское нашествие… принесло в страну понятие государства, которого славяне не имели»[679].
История монголо-татарского завоевания XIII в. и его влияния на русскую историю является предметом постоянной фальсификации и со стороны западногерманских реваншистских историков.
Бывший гитлеровский зондерфюрер, а ныне западногерманский историк Г. Раух даже исключает Россию из числа европейских государств. По его утверждению, монгольское завоевание превратило «Московское государство» в «азиатскую державу». Татарское влияние Г. Раух считает решающим фактором русской истории, пишет, что «результаты влияния татарского государства… превратились в основополагающие факторы московской государственности», и даже всерьез пытается отыскать в советском строе «татарские черты!»[680].
Другой западногерманский историк Г. Штёкль тоже утверждает, Россия, начиная с монгольского нашествия XIII в., уничтожившего все «европейские тенденции», оказалась «вне Европы», стала враждебной и угрожает «вечным восточным империализмом». По примеру своих американских единомышленников, Г. Штёкль отказывает Руси в способно самостоятельно развиваться и называет в качестве определяющих факторов русской истории влияние Византии и татарское господство[681].
Западногерманский историк Михаил Правдин (псевдоним Mиxaила Хароля) пишет, что в историческом развитии России до начала XVII определяющую роль играли различные иноземные «влияния», и называли Киевскую Русь государством «европейско-византийским», а Московское государство — «варяжско-византийско-монгольским»[682]. О «решающем влиянии монгольского ига на образование единого Русского государства на «русский характер» пишет и Герхард Тимм[683].
Утверждения современных буржуазных историков о России как носительнице особой «азиатской культуры», глубоко отличной от культуры «запада», России как «азиатской стране» преследуют далеко идущие политические цели. Тезис об «исключительности» русской истории, «глубоко отличной» от «европейской», используется апологетами современного капитализма для объявления социалистической революции в России и все еще «на востоке» исторической случайностью, не обязательной для «запада», для проповеди «вечного конфликта» между «востоком» и «западом» для запугивания масс каким-то «восточным империализмом», якобы оставшимся в наследство России от Чингиз-хана. Утверждая, что русская культура и государственность сложились под монгольским влиянием, буржуазные историки стараются доказать неспособность русского народ самостоятельному историческому развитию, стараются принизить героический подвиг народов СССР, в труднейших исторических условиях создавших свою богатую и самобытную культуру и государственность.
Возрождение современными буржуазными историками реакционных, идеалистических взглядов «евразийской школы» является свидетельством их методологической слабости и неспособности самостоятельно решить важнейшие проблемы мировой истории. Использование теоретического багажа давно дискредитировавших себя и разложившихся как политическое течение «евразийцев» навряд ли может помочь кому-либо в изучении русской истории.
III
Взгляды советских историков на монголо-татарское нашествие и его последствия для Руси складывались в процессе преодоления ошибочных тенденций, оставшихся в наследство от русской буржуазной историографии, и в борьбе с «теориями» реакционных зарубежных историков.
Для советской историографии 20-х годов было характерно большое внимание к вопросам истории Золотой Орды, без изучения которой невозможно решить вопрос о степени влияния монголо-татарских завоеваний на русскую историю (работы Н. И. Веселовского, Ф. В. Баллода, В. В. Бартольда, Ф. И. Успенского и других). Однако, справедливо критикуя представление о полной «дикости» татаро-монголов[684], эти исследователи, в свою очередь, допускали серьезную ошибку, выражавшуюся в преувеличении социального и культурного уровня Золотой Орды и ее влияния на покоренные народы. Так, Ф. В. Баллод приписывает монгольским завоевателям «какое-то особо бережное отношение к представителям науки, искусства и ремесла» и считает их «культурным народом, занимавшимся промышленностью и торговлей», имевшим «свои собственные золотоордынские искусство и архитектуру, плоть от плоти мусульманского искусства, как самостоятельная ветвь»[685]. В. В. Бартольд пишет, оценивая последствия монгольского завоевания для русских земель: «Несмотря на опустошения, произведенные монгольскими войсками, несмотря на все поборы баскаков, в период монгольского владычества было положено начало не только политическому возрождению России, но и дальнейшим успехам русской культуры. Вопреки часто высказывавшемуся мнению, даже влиянию европейской культуры Россия в монгольский период подвергалась в гораздо большей степени, чем в Киевский»[686]. В книге Н. К. Арзютова «Золотая Орда» золотоордынское государство характеризуется как «держава купцов». «Настоящим главой государства, — писал Н. К. Арзютов, — было купечество, торговая буржуазия. Купцом же являлся, говоря по существу, сам хан. Вся военная политика сводилась к тому, чтобы удержать в своих руках такие торговые магистрали, как с севера на юг — Волгу, и с запада на восток — сухопутный»[687]. Известная переоценка роли торговли в экономике Золотой Орды содержится и в статье А. Якубовского «Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X–XV вв.»[688].
В работах 20-х годов, касающихся монголо-татарского нашествия на Русь и его последствий, взгляды дореволюционных историков по этой проблеме еще не подверглись коренному пересмотру. Даже в работах М. Н. Покровского заметна недооценка разрушительных последствий нашествия, признание за завоевателями известной роли в образовании русского централизованного государства. М. Н. Покровский, например, подвергал сомнению «ходячее мнение, будто татарское нашествие было разгромом культурной страны «дикими кочевниками». «Объединение Руси вокруг Москвы, — писал он в другой своей работе, — было на добрую половину татарским делом»[689].
Большой вклад в исследование монголо-татарского завоевания внесла историческая литература середины и второй половины 30-х годов. Среди работ, посвященных вопросам общественно-экономической истории монголов, следует отметить книгу Б. Я. Владимирцева «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм». Б. Я. Владимирцев определяет общественный строй монголо-татар как своеобразную форму феодализма, «кочевой феодализм», экономической основой которого являлась феодальная собственность на пастбища[690]. Исследования Владимирцева показали несостоятельность представления о «торговом характере» золото-ордынского государства и более высоком уровне развития его по сравнению с феодальной Русью.
Важную роль в пересмотре представлений о высоком уровне развития Золотой Орды сыграла работа А. Ю. Якубовского о ремесле столицы Орды — Сарая-Берке. А. Ю. Якубовский убедительно доказывает, что культура золотоордынских городов имела эклектический, несамостоятельный характер, а вовсе не являлась самобытной «татарской культурой». «Материальная культура золотоордынского Поволжья, — пишет А. Ю. Якубовский, — слагалась из элементов, в огромной своей части экспортируемых из более культурного окружения, особенно Хорезма», а «духовная культура Золотой Орды складывалась под непосредственным влиянием Средней Азии»[691]. Итоги изучения истории Золотой Орды были подведены А. Ю. Якубовским в книге «Золотая Орда»[692].
В 1937 г. с обобщающей статьей, посвященной татарскому нашествию на Русь, выступил в «Историческом журнале» Б. Д. Греков. Он указывал, что политика ордынских ханов не только не способствовала складыванию русского централизованного государства, но даже, наоборот, это произошло «вопреки их интересам и помимо их воли»[693]. Общая характеристика тяжелых последствий монголо-татарского завоевания для развития Руси содержалась в сборнике «Восточная Европа под властью монгольских завоевателей»: «Татарское владычество имело для русского народа отрицательный и регрессивный характер. Оно способствовало росту феодального гнета и задерживало экономическое и культурное развитие страны»[694]. Регрессивное влияние монголо-татарского завоевания на экономическое и политическое развитие феодальной Руси показал на материале Левобережной Украины В. В. Мавродин. В большой статье «Левобережная Украина под властью татаро-монголов» В. В. Мавродин прослеживает некоторые последствия нашествия: опустошение целых областей «татарскими погромами», ослабление княжеской власти и усиление феодальной раздробленности, отлив населения в лесные районы, — картину, типичную для всей Руси после «Батыева погрома»[695]. Оценка монгольского нашествия как страшного бедствия, которое «задерживало экономическое и культурное развитие русских земель», содержится и в работах К. В. Базилевича и В. Н. Бочкарева[696].
В том же году вышла в свет монография А. Н. Насонова «Монголы и Русь. История татарской политики на Руси». Основной вывод А. Н. Насонова о том, что «политика монголов на Руси заключалась не в стремлении создать единое государство из политически раздробленного общества, а в стремлении всячески препятствовать консолидации, поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»[697], убедительно опровергает бытовавшее в русской дореволюционной и современной буржуазной историографии мнение о «положительном влиянии» монголов на процесс складывания единого русского государства.
Среди работ конца 30-х годов, касавшихся отдельных вопросов монголо-татарского нашествия на Русь, можно назвать работы В. Т. Пашуто и Н. И. Сутта, раздел книги М. Д. Приселкова об упадке русского летописания после нашествия Батыя, несколько работ по истории отдельных городов и княжеств Руси, а также две статьи, появившиеся в начале 40-х годов, — С. Ильина «Селигерский путь Батыя к Новгороду» и Н. Лебедева «Византия и монголы в XIII веке»[698].
Советская историография 30-х — начала 40-х годов выработала, таким образом, единый научно обоснованный взгляд на последствия монголо-татарского нашествия как на страшное бедствие для русского народа, надолго задержавшее экономическое, политическое и культурное развитие Руси. Значительно расширилась за этот период источниковедческая база. В 1937 г. был опубликован новый перевод «Истории монголов» Д'Оссона[699] и интересный сборник «История Татарии в документах и материалах», содержащий многочисленные выдержки из современных нашествию восточных и западных источников[700]. В 1940 г. С. А. Аннинским были опубликованы известия о татарах и Восточной Европе венгерских миссионеров XIII в. (Юлиана и «брата Иоганки»)[701]. К 1941 г. относится публикация С. А. Козиным «Сокровенного сказания» — единственного доступного монгольского источника XIII в.[702]. В том же году увидел свет второй том «Сборника материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Извлечения из персидских сочинений» В. Г. Тизенгаузена[703]. Этот сборник, подготовленный к изданию А. А. Ромаскевичем и С. Л. Волиным, представляет собой ценнейшее собрание восточных источников по истории монголов и монгольского завоевания Восточной Европы.
Послевоенный период развития советской историографии характеризуется прежде всего широким привлечением к исследованиям археологического материала. Археологические данные полностью подтвердили разработанную советской историографией оценку монголо-татарского нашествия как тяжелого бедствия для русского народа, сопровождавшегося колоссальным разрушением производительных сил и неисчислимыми жертвами. Археологами воссозданы яркие картины героического сопротивления и гибели под ударами монголо-татарских завоевателей ряда русских городов (Мурома, Рязани, Владимира, Чернигова, Киева, Колодяжина и др.), показан на археологическом материале упадок русского города после «Батыева погрома»[704]. Широкое привлечение археологического материала позволило советским историкам решить многие вопросы, считавшиеся неразрешимыми в дореволюционной историографии. Б. А. Рыбаков в капитальном исследовании «Ремесло Древней Руси» показывает страшные последствия татарского погрома для ремесла и торговли русского города; его выводы о разрушении монголо-татарским нашествием ремесленного производства, о разрыве торговых связей города с деревней, о нарушении широкой торговли крупных торговых центров с периферией и об общем упадке городского ремесла второй половины XIII — первой половины XIV в., сделанные на основе богатейшего фактического материала, раскрывают одно из самых тяжелых последствий нашествия — упадок русского средневекового города[705]. Материалы раскопок Л. П. Зяблиным так называемых «татарских курганов» дали возможность опровергнуть бытовавшее в историографии мнение о существовании в южнорусских степях какой-то «татарской культуры» и ее «большом влиянии» на окружающие районы. «Татаро-монгольское нашествие, — пишет Л. П. Зяблин, — не привело к возникновению новой культуры в степях после XIII в., а сами монгольские элементы этой культуры занимают ничтожное место»[706]. Привлечение археологических материалов сделало возможным восстановить историю борьбы народов Поволжья против монголо-татарских завоевателей[707]. Значительный материал накоплен советской археологической наукой по сельским поселениям феодальной Руси (городища сельского типа и селища)[708], обобщение которого проливает свет еще на одну сторону последствий монголо-татарского завоевания — влияние «татарских погромов» на историю русской феодальной деревни.
Дальнейшей разработке подвергся в исторической литературе послевоенного периода вопрос о первом вторжении монголов в пределы русских земель и битве на реке Калке. Статья Л. А. Сердобольской «К вопросу о хронологии похода русских князей против татар и битвы при реке Калке», вышедшая в 1947 г.[709], значительно дополнила статью на эту же тему А. Б. Салтыкова[710]. Статья К. В. Кудряшева уточнила на основании анализа письменных источников местоположение реки Калки. Источниковедческому анализу летописных известий о битве при Калке посвящены статьи Н. В. Водовозова и А. В. Эммаусского[711].
Несомненной заслугой советской историографии последних лет является разоблачение бытовавшей в современной буржуазной историографии легенды о стремлении папства оказать действенную помощь русскому народу в борьбе с монгольскими завоевателями. В работах В. Т. Пашуто и Б. Я. Рамма показана вероломная, своекорыстная политика папской курии, которая старалась использовать обрушившееся на русские земли бедствие и под прикрытием лицемерных обещаний помощи против татар подготавливала порабощение Руси[712].
В советской историографии получил дальнейшее развитие поставленный передовыми представителями русской общественной мысли еще в первой половине XIX в. вопрос о всемирно-историческом значении героической борьбы русского народа против монголо-татарских завоевателей, которая спасла страны Центральной и Западной Европы от разгрома кочевниками. Как показали работы советских историков, «решающим фактором, предопределившим неудачный поход в Западную Европу, была четырехлетняя борьба Руси с монголами»[713].
Большое принципиальное значение имела постановка в советской историографии вопроса об особенностях классовой борьбы в условиях иноземного ига и ее роли для сохранения русским народом возможностей своего самостоятельного исторического существования[714], о регрессивном влиянии монголо-татарского завоевания на процесс формирования русского централизованного государства и великорусской народности, о последствиях татарского погрома для русских городов и условиях их развития в период иноземного ига, о влиянии нашествия и тяжкого многовекового ига на развитие русской общественно-политической мысли[715] и т. д.
Советские историки решительно выступили против идеализации Чингиз-хана и его агрессивных последователей, против утверждений некоторых зарубежных историков о «прогрессивности» монгольских завоеваний. В содержательной статье Н. Я. Мерперта, В. Т. Пашуто и Л. В. Черепнина «Чингис-хан и его наследие», в известной мере подводившей итоги исследований советских ученых по этой проблеме, убедительно показано, что «кровавое дело, начатое Чингис-ханом и продолженное его потомками, дорого обошлось русскому народу и другим народам нашей Родины, принесло им неисчислимые бедствия. Поэтому напрасно пытаются некоторые историки оправдать действия Чингис-хана тем, что он якобы покончил с феодальной замкнутостью и содействовал сближению народов. Эти историки закрывают глаза на то, что завоевания Чингис-хана, подорвав экономику ряда стран, на многие десятилетия затормозили их консолидацию и взаимное сближение. Освободительная борьба народов против деспотии Чингис-хана и его преемников являлась актом величайшего прогресса»[716].
Дальнейшее развитие получило в советской историографии последних лет изучение истории самой Золотой Орды и ее взаимоотношений с Русью. В 1950 г. вышла книга Д. Б. Грекова и А. Ю. Якубовского «Золотая Орда и ее падение», дополнившая и продолжившая хронологически довоенное исследование этих же авторов[717]. Значительным вкладом в историографию Золотой Орды явились работы М. Г. Сафаргалиева[718]. Его книга «Распад Золотой Орды» (1960 г.) подвела итоги многолетних исследований автора. Продолжалось исследование монголо-татарских завоеваний и в историографическом плане[719].
Последовательное изложение событий монголо-татарского нашествия на Русь содержится в соответствующих разделах общих исторических трудов[720] и в ряде научно-популярных работ советских историков[721]. В этих работах дается правильная оценка последствий монгольского завоевания, содержатся ценные наблюдения о ходе нашествия Батыя, о международной обстановке того времени, излагаются события установления ига и борьбы русского народа против ордынского владычества. Однако специального исследования о монголо-татарском нашествии на Русь нет и в советской историографии. Наше пособие имеет целью в какой-то степени восполнить этот пробел.
IV
Источники, содержащие сведения о монголо-татарском нашествии и установлении иноземного ига над Русью, довольно многочисленны и разнообразны. Страшный «Батыев погром», надолго нарушивший нормальное развитие народов Восточной Европы и сопровождавшийся неисчислимыми жертвами, оставил глубокий след в умах современников. О нашествии писали и русские летописцы, и персидские историки, и авторы западноевропейских хроник, и монахи-миссионеры, путешествовавшие в ставку «великого хана», и составители официальных китайских историй. Правда, в большинстве их записи (за исключением русских летописей) отрывочны и фрагментарны, но в сумме они все-таки дают довольно подробную картину монголе-татарских завоеваний.
Ценнейшим, единственным в своем роде источником по истории татаро-монгольского нашествия на Русь в XIII в. являются русские летописи, содержащие систематическое изложение событий монгольского нашествия на Русь. Летописи дают возможность проследить основные этапы и выяснить направление ударов завоевателей, характеризуют страшные последствия татарского погрома для русских земель. Почти исключительно на основании русских летописей можно проследить процесс установления татарского ига над Русью, классовую борьбу и борьбу внутри класса феодалов в этот период, систему организации ордынской власти над русскими княжествами. Русские летописи как памятники общественно-политической мысли того времени показывают отношение к иноземному игу различных классов русского феодального общества и тлетворное влияние тяжкого и позорного ига на развитие национального самосознания Руси. Анализ летописных сводов различной политической ориентации (владимирских, новгородских, южнорусских, московских) дает возможность восстановить объективную картину монголо-татарского нашествия и установления ига, показать героическую борьбу русского народа против иноземных завоевателей в XIII в.
Использование русских летописей как основного источника исследования значительно облегчалось тем, что русская историческая наука накопила значительный материал по критическому анализу летописных сводов, политической направленности отдельных летописцев, выделению из состава более поздних сводов первоначальных текстов, оценке достоверности сообщаемых ими сведений.
Для исследования событий нашествия Батыя и процесса установления монголо-татарского ига наибольший интерес представляют Лаврентьевский, Академический (Суздальский), Тверской, Симеоновский, Воскресенский и Никоновский списки русской летописи, а также новгородские своды и южнорусский летописец (Ипатьевская летопись). Достоверность сведений различных списков русской летописи далеко не равноценна. Лаврентьевская летопись, переписанная в 1377 г. с «ветхого летописца» 1305 г., содержит описание монголо-татарского нашествия на Русь по ростовским сводам 1239 и 1263 гг.[722], т. е. сделанное вскоре после «Батыева погрома». С другой стороны, ростовское происхождение этой части Лаврентьевской летописи является причиной умалчивания о некоторых эпизодах похода Батыя (например, об обороне Козельска), смягчения в ряде случаев жестокостей татар, тенденциозного освещения русско-ордынских отношений в первые десятилетия после нашествия (ростовские князья известны своими тесными связями с ордынскими ханами и лояльной политикой по отношению к Орде). Это же замечание, хотя и в меньшей степени, относится к Академическому списку Суздальской летописи (XV в.), раздел которой с 1237 по 1418 гг. восходит к своду ростовского епископа Ефрема[723], и к Ермолинской летописи (вторая половина XV в.), тоже широко отражавшей ростовское летописание.
Довольно подробно о событиях нашествия Батыя и периода установления монголо-татарского ига сообщает Тверская летопись, в которой, кроме тверского летописного материала, отразилось новгородское и псковское летописание, а также ростовские записи (по А. А. Шахматову). Большой раздел о нашествии Батыя содержится в Симеоновской летописи (список первой половины XVI в.). По наблюдениям А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова, Симеоновская летопись восстанавливает текст сгоревшей в 1812 г. древнейшей московской летописи 1490 г. (Троицкой летописи) и отличается большой достоверностью[724]. Очень сложен вопрос о степени достоверности Никоновской (Патриаршей) летописи (XVI в.). Являясь обширной компиляцией различных источников, происхождение и состав которых не всегда удается выяснить, Никоновский летописный свод содержит много интересных подробностей нашествия Батыя и установления монголо-татарского ига. Записи Никоновской летописи далеко не всегда подтверждаются другими летописцами, что очень затрудняет ее использование как источника. Несколько особняком в списке летописных источников нашествия стоят южнорусские летописи. События нашествия Батыя на Северо-Восточную Русь в Ипатьевской летописи даются очень кратко и неточно, последовательность их нарушается, многие подробности похода, известные по северо-русским летописям, вообще отсутствуют. Однако данные Ипатьевской летописи ценны тем, что приводят эпизоды нашествия Батыя, упускаемые тенденциозными ростовскими летописцами. К числу таких эпизодов относятся, например, сведения о сдаче в плен руководивших обороной Владимира сыновей великого князя Юрия[725] (о чем суздальские летописи сообщают очень неопределенно), об обороне Козельска, о татарской «льсти» и т. д.
Ценным дополнением к летописным известиям являются исторические повести, житийная литература и актовый материал (очень немногочисленный). Русские исторические повести времени монгольского нашествия («Повесть о нашествии Батыя на Русь», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Повесть о Меркурии Смоленском» и др.) дополняют летописные известия о походе Батыя новыми материалами, приводят красочные эпизоды борьбы русского народа против завоевателей[726]. «Повесть о разорении Рязани Батыем», сохранившаяся в составе «Повести о приходе чудотворного Николина образа Зарайского из Корсуни-града в пределы Рязанские»[727], служит весьма ценным дополнением к летописным известиям о разгроме Батыем Рязанского княжества. Только в составе этой «Повести» содержится известное сказание о Евпатии Коловрате, воссоздающее
героический эпизод борьбы русского народа с завоевателями. По мнению Н. В. Водовозова, «Повесть» была написана в XIII в., по свежим следам событий, и имела несомненную историческую основу[728]. Мнение Н. В. Водовозова представляется достаточно обоснованным. В заключительной части «Повести» указано, что ее автором был «Еустафей второй, Еустафеев сын Корсунска», который жил не позднее второй половины XIII в. Время написания «Повести» поддается еще большему уточнению: «Олег Красный, упомянутый автором «Повести» среди павших в битве в 1237 г. князей, попал в плен и вернулся в Рязань в 1252 г. Можно предположить, что «Повесть» была написана до 1252 г., сразу после нашествия Батыя, так как о возвращении в Рязань князя Олега автор, конечно, знал бы. О том, что «Повесть» была написана по свежим следам нашествия и ее автор был участником или, по крайней мере, современником событий, свидетельствует подробное описание похорон каждого убитого в битве князя, разрушений церквей в Рязани и т. д.
Интересные данные о периоде установления монгольского ига и взаимоотношениях русских феодалов с ордынскими ханами сообщают «жития святых», вопрос об использовании которых в качестве исторического источника давно поставлен в русской историографии[729]. Хорошо известны исследователям и неоднократно привлекались к изучению истории Руси второй половины XIII в. «жития» Михаила Черниговского, Александра Невского, Федора Ярославского, «св. Петра, царевича Ордынского» и др.[730]. Ценность житийной литературы в качестве исторического источника заключается в том, что «жития» сообщают много интересных подробностей, бытовых деталей, конкретных эпизодов отношений русских феодалов с ордынскими ханами, упущенных официальными летописателями.
Немногочисленный актовый материал, который можно привлечь к изучению монголо-татарского нашествия на Русь, разбросан по ряду общих публикаций документов и тематических сборников и дает очень разрозненные и единичные сведения по рассматриваемому периоду[731]. Наибольшую ценность представляют духовные и договорные грамоты князей и ханские ярлыки русским митрополитам, содержащие данные об организации татарского владычества над Русью.
Значительное место в источниковедческой базе монголо-татарского нашествия на Русь занимают восточные источники: персидские, арабские, монгольские, китайские, армянские. Среди публикаций восточных источников особую ценность представляют сборники переводов персидских и арабских авторов по истории Золотой Орды В. Г. Тизенгаузена. Два тома этих материалов, содержащие выдержки из сочинений 41 арабского и персидского автора, являются исключительным по своей ценности сборником фактического материала для изучения нашествия монголов на Восточную Европу и истории Золотой Орды[732]. Из персидских авторов самые достоверные и подробные сведения о походе монголов на Восточную Европу приводит Рашид-ад-Дин. Рашид-ад-Дин (Фазль-Аллах Абу-ль-Хайр Хамадани, 1247–1318 гг.) был официальным историком ильханов династии Хулагидов и великим визирем монгольского правителя Газан-хана. Основной труд Рашид-ад-Дина — «Сборник летописей» («Джами ат-таварих») — был написан, по мнению Д'Оссона, на основании монгольских архивов в Персии (где хранились «исторические отрывки признанной подлинности, написанные на монгольском языке и алфавите»), сведений «ученых различных национальностей», устных рассказов представителей монгольской феодальной знати[733] и отличался достоверностью и критическим отбором источников. И. П. Петрушевский называет Рашид-ад-Дина «точным историком» и, оценивая «Сборник летописей», пишет об «огромной ценности его как исторического источника»[734]. Рашид-ад-Дин сообщает не только о подготовке монгольского наступления на Восточную Европу, но и довольно подробно описывает события похода Батыя на русские княжества, в некоторых случаях дополняя и уточняя свидетельства русских летописцев. Основной труд Рашид-ад-Дина, «Сборник летописей», неоднократно публиковался в отрывках (публикации И. Березина, В. Тизенгаузена), а в 1948–1952 гг. издан в научном переводе, снабженном многочисленными комментариями[735]. Менее достоверны сведения о монгольских завоеваниях другого персидского историка — Джувейни (1226–1283 гг.). Труд Джувейни, придворного историка династии Хулагидов («История завоевателей мира»), представляет собой откровенную апологию монгольских завоеваний. Д'Оссон называет Джувейни «панегиристом варваров» и ставит под сомнение ценность его труда как исторического источника[736]. Определенный интерес представляет та часть труда Джувейни, которая посвящена подготовке монгольского нашествия на Восточную Европу (1223–1236 гг.). В основном по этому же периоду сообщают сведения «Сокровенное сказание», единственный доступный монгольский источник XIII в., и китайская история Юань-чао-ми-ши, выдержки из которой были опубликованы в 1866 г. Палладием[737]. Фрагментарные записи о походе Батыя, отобранные из китайских источников, имеются в интересной публикации А. И. Иванова «Походы монголов на Россию по официальной китайской истории Юань-ши»[738]. Довольно подробно писали о монгольских завоеваниях XIII в. армянские историки. Правда, нашествия на русские земли они касались только мимоходом, но записи об организации монгольского владычества над завоеванными странами, о политике привлечения на свою сторону местных феодалов, о размерах и организации сбора дани помогают выяснить, например, принципы организации татарского властвования и над Русью[739].
Другую группу источников представляют записки западноевропейских путешественников-миссионеров XIII в. и западноевропейские «хроники» (французские, венгерские, и т. д.). О состоянии Восточной Европы накануне нашествия Батыя, вооруженных силах монголов и их подготовке к вторжению, о завоевании Нижнего Поволжья и Волжской Булгарии интересные сведения сообщают записки венгерского миссионера XIII в. Юлиана[740]. Плано Карпини, Рубрук и Марко Поло в своих сочинениях писали о последствиях монгольских завоеваний, об организации их власти над покоренными странами, о внутренней жизни Золотой Орды и Центральной Монголии, о политике ордынских и великих монгольских ханов[741]. Кое-какие данные о монгольских завоеваниях приводят западноевропейские хроники, выдержки из которых были опубликованы в 1937 г. в сборнике документов по истории Татарии[742].
Наконец, работы советских археологов дают возможность привлечь к изучению монголо-татарского нашествия на Русь новый важный вид источников — археологические материалы. Только широкое привлечение археологических материалов поставило на фактическую основу изучение вопроса о последствиях нашествия для русских средневековых городов и сельских местностей. Почти исключительно на основании археологических данных разработан вопрос о последствиях нашествия для развития русского ремесла, торговых связей города с деревней, общего состояния русских городов.
Большой археологический материал, накопленный советскими учеными, частично опубликован в виде монографий и многочисленных статей в археологических журналах (КСИИМК, «Советская археология», «Материалы и исследования по археологии СССР», «Археология», КСИА УССР и др.), тематических сборниках, и т. д., частично содержится в архивах Института Археологии АН СССР (Москва), Ленинградского отделения Института Археологии, Института Археологии АН УССР (Киев) и краеведческих музеев. Привлечение архивных археологических материалов расширяет источниковедческую базу исследования, позволяет ввести в научный оборот материал, до сих пор мало известный широкому кругу историков русского феодализма.
В целом в распоряжении исследователя монголо-татарского нашествия на Русь имеется довольно много разнородного материала (как письменного, так и археологического).
Примечания
1
Π. Н. Третьяков. Восточнославянские племена, М., 1958, стр. 145.
(обратно)2
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 568.
(обратно)3
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 164.
(обратно)4
Аммиан Марцеллин. История. См.: В. В. Латышев. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе, ВДИ, 1949, № 3, стр. 303, 306, 302.
(обратно)5
См.: А. Н. Бернштам. Очерк истории гуннов, Л., 1951, стр. 162–163.
(обратно)6
Агафий. О царствовании Юстиниана. Пер. М. В. Левченко, М.–Л., 1953, стр. 163–164.
(обратно)7
См.: М. И. Артамонов. История хазар, Л., 1962, стр. 103.
(обратно)8
См. сб. «Византийские историки, переведенные с греческого С. Дестунисом». СПб., 1860, стр. 6, 324, 325.
(обратно)9
См.: Там же, стр. 50, 433–434.
(обратно)10
Кстати, одно из толкований древнетюркского слова «ант» — союзник.
(обратно)11
Феофилакт Симокатта. История. Пер. С. П. Кондратьева, М., 1957, стр. 178.
(обратно)12
ПСРЛ, т. II, М., 1962, стб. 9.
(обратно)13
М. И. Артамонов. История хазар, Л., 1962, стр. 112.
(обратно)14
Б. А. Рыбаков. Древние славяне в Причерноморье. «Славяне», 1954, № 2, стр. 23.
(обратно)15
Б. А. Рыбаков. Славяне в Крыму и на Тамани. Симферополь, 1952, стр. 8.
(обратно)16
М. И. Артамонов. История хазар, Л., 1962, стр. 457–456.
(обратно)17
См. Б. А. Рыбаков. Русь и Хазария. Сб. «Акад. Б. Д. Грекову ко дню 60-летия». M., 1952, стр. 88; его же. К вопросу о роли Хазарского каганата в истории СССР. СА, XVIII, 1953, стр 131–149.
(обратно)18
См.: Б. А. Рыбаков. К вопросу о роли Хазарского каганата в истории СССР. СА, XVIII. 1953, стр. 146.
(обратно)19
ПСРЛ, т. II, стб. 12.
(обратно)20
ПСРЛ, т. II, стб. 13–14.
(обратно)21
Там же. стб. 14.
(обратно)22
Там же, стб. 17.
(обратно)23
Там же, стб. 53.
(обратно)24
Очерки истории СССР. ΙΙΙ–ΙΧ вв. М., 1958, стр. 606.
(обратно)25
А. Я. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870, стр. 92, 219.
(обратно)26
М. Тебеньков. Древнейшие сношения Руси с прикаспийскими странами. Тифлис, 1896, стр. 13.
(обратно)27
В. Б. Вилинбахов. Балтийско-Волжский путь. «Советская археология», 1963, № 3, стр. 126.
(обратно)28
См.: там же, стр. 133.
(обратно)29
А. Я. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870, cтp. 185.
(обратно)30
См.: В. Г. Василевский. Труды, т. 1. СПб., 1908, стр. 1–5.
(обратно)31
ПСРЛ, т. II, стб. 32.
(обратно)32
ПСРЛ, т. II, стб. 32.
(обратно)33
Летописец здесь пишет, что печенеги пришли «первое на Русского землю», хотя упоминания о них в летописи встречались и ранее (см. запись под 915 г.). Видимо, этим подчеркивалось, что в 968 г. произошло первое большое вторжение печенегов в пределы Киевской земли.
(обратно)34
ПСРЛ, т. II, стб. 53–55.
(обратно)35
Там же, стб. 59.
(обратно)36
В. Г. Васильевский. Труды, т. 1. СПб., 1908, стр. 3.
(обратно)37
ПСРЛ, т. II, стр. 61–62.
(обратно)38
Там же, стб.66.
(обратно)39
ПСРЛ, т. II, стб. 106.
(обратно)40
«Университетские известия». Киев, 1873, № 8, отд. II, рубр. IV, стр. 7.
(обратно)41
См.: С. П. Толстов. По следам древнехорезмийской цивилизации. М.–Л., 1948, стр. 262, 259.
(обратно)42
ПСРЛ, т. II, стб. 106–108.
(обратно)43
Там же, стб. 109.
(обратно)44
ПСРЛ, т. II, стб. 124–125.
(обратно)45
ПСРЛ, т. II, стб. 109.
(обратно)46
Там же, стб. 112.
(обратно)47
Там же, стб. 115, 118.
(обратно)48
См.: Очерки истории СССР. X–XI вв., М., 1956, стр. 150.
(обратно)49
ПСРЛ, т. II. стб. 128–129, 131.
(обратно)50
ПСРЛ, т. II, стб. 131, 138, 139.
(обратно)51
Б. Д. Греков. Киевская Русь. Избранные труда. Μ., т. II, 1959, стр. 373–377.
(обратно)52
См.: Б. А. Рыбаков. Обзор общих явлений русской истории IХ — середиины XIII река. «Вопросы истории», 1962, № 4, стр. 40.
(обратно)53
С. В. Юшков, Указ, статья. Всесоюзный институт юридических наук. Ученые труды, вып. VIII. М., 1946, стр. 126, 132.
(обратно)54
ПСРЛ, т. II, стб. 71.
(обратно)55
Там же, стб. 151.
(обратно)56
Там же, стб. 151–152.
(обратно)57
ПСРЛ, т. II, стб. 152.
(обратно)58
Там же.
(обратно)59
А. И. Попов Кыпчаки и Русь. «Ученые записки ЛГУ. Серия исторических наук», вып. 14. Л., 1949. стр. 98
(обратно)60
З. М. Шарапова. Социально-экономический и политический строй у половцев. «Ученые записки мопи», т. XXVIII, вып. 2, стр. 116–117, 121, 125.
(обратно)61
С. А. Плетнева. Кочевники южнорусских степей ΙΧ–ΧΙΙΙ вв. Автореферат дисс. М., 1962, стр. 12.
(обратно)62
К. Маркс. Формы, предшествующие капиталистическое производству, ОГИЗ, 1940, стр. 24.
(обратно)63
П. Голубовский. Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. Киев, 1884, стр. 80.
(обратно)64
Конечно, половецкая опасность была далеко не единственной причиной сохранения единства древнерусского государства при «ярославичах». Немаловажную роль играло и воздействие других факторов, М. Д. Приселков связывает это явление с политикой Византии (М. Д. Приселков «Слово о полку Игореве» как исторический источник. «Историк-марксист», 1938, кн. 6, стр. 124–125), а Μ. Н. Тихомиров — с реакцией феодалов на обострение классовой борьбы в Киевской Руси (Μ. Н. Тихомиров. Крестьянские и городские восстания На Руси ΧΙ–ΧΙΙΙ вв. М., 1955, стр. 98–99 и др.).
(обратно)65
А. Е. Пресняков. Княжое право в Древней Руси. СПб., 1909, стр. 43–45.
(обратно)66
ПСРЛ, т. II, стб. 156.
(обратно)67
Б. А. Рыбаков. Первые века русской истории, М., 1964.
(обратно)68
ПСРЛ. т. II, стб 161.
(обратно)69
ПСРЛ, т. II, стб. 191.
(обратно)70
Там же, стб. 195–196.
(обратно)71
Б. А. Рыбаков. Первые века русской истории, М., 1964, стр. 114.
(обратно)72
ПСРЛ, т. II, стб. 206.
(обратно)73
ПСРЛ, т. II, стб. 209–216.
(обратно)74
Там же, стб. 216–217.
(обратно)75
Там же, стб. 219.
(обратно)76
ПСРЛ, т. II, стб. 221–222.
(обратно)77
Там же, стб. 222–223.
(обратно)78
Патерик Киевского Печерского монастыря. СПб., 1911, стр. 107.
(обратно)79
Б. А. Рыбаков. Обзор общих явлений русской истории IX — середины XIII веков. «Вопросы истории», 1962, № 4, стр. 44.
(обратно)80
ПСРЛ, т. II, стб. 231, 236–238, 247–248, 250.
(обратно)81
ПСРЛ, т. II, стб. 253–258.
(обратно)82
Там же, стб. 260.
(обратно)83
Там же.
(обратно)84
См.: ПСРЛ, т. II, стб. 266–268.
(обратно)85
См.: там же, стб. 276.
(обратно)86
Там же, стб. 284.
(обратно)87
ПСРЛ, т. I, М., 1962, стб. 292.
(обратно)88
ПСРЛ, т. II, стб. 289, 290, 303–304.
(обратно)89
Б. А. Рыбаков. Первые века русской истории, М., 1964, стр. 143–144.
(обратно)90
ПСРЛ, т. II, стб. 291, 295–296.
(обратно)91
Там же, стб. 299, 301–302.
(обратно)92
Там же, стб. 335, 341, 500 и др.
(обратно)93
ПСРЛ, т. II, стб. 357, 438, 458, 472 и др.
(обратно)94
ПСРЛ, т. II, стб. 456–457, 476, 497, 508.
(обратно)95
См.: там же, стб. 304, 319, 334, 339, 341, 342, 356–359, 361, 377–378, 382, 389, 404, 423–425, 431, 437–438, 455–458, 468, 471, 472, 475–476, 497, 500, 508–505, 515–514, 526 и др.
(обратно)96
Там же, стб. 479, 507, 521.
(обратно)97
ПСРЛ, т. II, стб. 525.
(обратно)98
Там же, стб. 538.
(обратно)99
Там же, стб. 539–540.
(обратно)100
ПСРЛ, т. II, стб. 555–556, 557–559.
(обратно)101
Там же, стб. 562–563.
(обратно)102
ПСРЛ, т. II, стб. 603, 612–613.
(обратно)103
Там же, стб. 628–629, 632, 63،—636.
(обратно)104
Подробности похода Игоря см. там же, стб. 638–644.
(обратно)105
ПСРЛ, т. II, стб. 646, 647–649.
(обратно)106
Там же, стб. 652, 653.
(обратно)107
Там же, стб. 659.
(обратно)108
ПСРЛ, т. II, стб. 668, 669, 671–672.
(обратно)109
Там же, стб. 672–673.
(обратно)110
Там же, стб. 677–678.
(обратно)111
Там же, стб. 690, 69،, 695, 698, 700, 717, 725, 736, 737, 755. 761, 772, 773 и др.
(обратно)112
Например, в 1235 г., когда половцы «взямшю всю землю Галичькоую» (ПСРЛ, т. II, стб. 775).
(обратно)113
А. И. Попов. Кыпчаки и Русь. «Ученые записки ЛГУ. Серия исторических наук», вып. 14, 1949, стр. 98.
(обратно)114
ПСРЛ, т. II, стб. 212.
(обратно)115
ПСРЛ, т. II, стб. 301, 333, 424, 457, 641.
(обратно)116
А. И. Попов. Цит. работа, стр. 109.
(обратно)117
См.: П. Голубовский. Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. Киев, 1884, стр. 83, 169.
(обратно)118
См.: «Древнерусское государство и его международное значение», М., 1965, стр. 98.
(обратно)119
Подробнее см.:
А. Н. Насонов. Тмутаракань в истории Восточной Европы. «Исторические записки», 1940, № 6;
М. В. Фехнер. Некоторые сведения археологии по истории русско-восточных экономических связей до середины XIII в. «Международные связи России до XVII в.» М., 1961, стр. 54;
В. Б. Вилинбахов. Балтийско-Волжский путь. «Советская археология», 1963, № 3, стр. 133.
(обратно)120
ПСРЛ, т. II, стб. 538.
(обратно)121
В. Г. Фоменко Южные пути Киевской Руси на Запорожье. «Археографический ежегодник», М., 1964, стр. 30.
(обратно)122
А. И. Попов. Кыпчаки и Русь. «Ученые записки ЛБУ. Серия исторических наук», вып. 14, 1949, стр. 104.
(обратно)123
Б. А. Рыбаков. Первые века русской истории, М., 1964, стр. 150.
(обратно)124
См.: Б. А. Рыбаков. Указ, соч., стр. 114.
(обратно)125
См.: Л. В. Черепнин. Условия формирования русской народности до конца XV в. «Вопросы формирования русской народности и нации», М., 1958, стр. 10, 27, 38–39.
(обратно)126
Там же, стр. 55, 70.
(обратно)127
В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. I. СПб., 1881, стр. 235.
(обратно)128
К сожалению, автор не имел возможности использовать при написании этой главы интересную книгу А. Федорова-Давыдова «Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов», которая вышла в 1966 г., после сдачи рукописи в издательство.
(обратно)129
См.:
Б. Греков. Татарское нашествие. Исторический журнал», № 6, 1937;
Б. Греков, А. Якубовский. Золотая Орда. Л., 1937;
Д. Альшиц. Нашествие Батыя. М. 1939;
В. Н. Бочкарев. Борьба русского народа с татаро-монгольскими завоевателями. М. 1940;
Б. А. Рыбаков. Борьба Руси с Батыем. «Народ-богатырь», 1948;
А. А. Строков. Военное искусство Руси периода феодальной раздробленности. М. 1949;
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая орда и ее падение, М.–Л., 1950;
«Очерки истории СССР. IX–XIII вв.», М., 1953;
В. Т. Пашуто. Героическая борьба русского народа за независимость. XIII в. М., 1956;
Е. А. Разин. История военного искусства. Μ., т. 2, 1957;
В. Т. Пашуто. Очерки истории СССР. ΧΙΙ–ΧΙΙΙ вв. М., 1960;
История СССР, т. II, М. 1966;
В. В. Карганов. Монголо-татарское нашествие на Русь, М., 1966 и др.
(обратно)130
В монографиях и статьях Н. И. Воронина, М. К. Каргера, А. Л. Монгайта, Б. А. Рыбакова и др.
(обратно)131
В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. II. Извлечения из персидских сочинений, 1941, стр. 48. (в дальнейшем — Тизенгаузен, II.).
(обратно)132
См., например: Б. Греков, А. Якубовский. Золотая Орда, Л., 1937, стр. 37.
(обратно)133
Тизенгаузен, II, 31.
(обратно)134
См.: ПСРЛ, т. I, стб. 445–447 т. II, стб. 740–745.
(обратно)135
Там же, стб. 446.
(обратно)136
НПЛ, стр. 63.
(обратно)137
ПСРЛ, т: II, стб. 745.
(обратно)138
Тизенгаузен, II, 34, 84.
(обратно)139
«Саксины» — хазарское население на Нижней Волге, сохранившееся после разгрома Хазарского каганата киевским князем Святославом.
(обратно)140
Тизенгаузен, II, 65.
(обратно)141
Тизенгаузен, I, 73.
(обратно)142
См.: С. А. Аннинский. Известия венгерских миссионеров XIII века о татарах и Восточной Европе. «Исторический архив», т. 3, 1940. стр. 85. (в дальнейшем — Юлиан.).
(обратно)143
ПСРЛ, т. I, стб. 459.
(обратно)144
Юлиан, стр. 79.
(обратно)145
Тизенгаузен, II, стр. 22.
(обратно)146
Рашид-ад-Дин (Тизенгаузен, II, стр. 31).
(обратно)147
Тизенгаузен, I, 2.
(обратно)148
В. Н. Татищев. История Российская, т. III М.–Л., 196, стр. 225. (в дальнейшем — Татищев, III.).
(обратно)149
ПСРЛ, т. 10. М., 1965, стр. 98.
(обратно)150
См.: А. П. Смирнов. Волжские булгары. 1951, стр. 49, 102.
(обратно)151
Там же, стр. 98—100, 102.
(обратно)152
Юлиан, стр. 81, 86.
(обратно)153
ПСРЛ, т. I, стб. 460.
(обратно)154
Тизенгаузен, II, 35.
(обратно)155
Подробнее о завоевании Волжской Булгарии см. работы А. П. Смирнова «Волжские булгары», КСИИМК, № 13, 1946 «Древняя история Чувашского народа», Чебоксары, 1948; «Волжские булгары», М., 1951; «Очерки древней и средневековой истории народов Среднего Поволжья и Прикамья», М., 1952, и др.
(обратно)156
Тизенгаузен, II. 36.
(обратно)157
Юлиан, стр. 86.
(обратно)158
Η. М. Карамзин, А. Н. Оленин, И. Березин, С. М. Соловьев, М. Иванин, Н. Голицин, Η. Г. Устрялов, Д. И. Иловайский, Д. И. Троицкий и др.
(обратно)159
К. В. Базилевич, В. Т. Пашуто, Е. А. Разин, А. А. Строков и др.
(обратно)160
«История Татарии в документах и материалах», М., 1937, стр. 47.
(обратно)161
Рашид-ад-Дин. Сборник летописей, т. 1, 4..2, стр. 266.
(обратно)162
Китайская история Юань-ши сообщает, например, что Субедей после похода в Дешт-и-Кыпчак предложил «образовать особый корпус из тысячников из маркитов, наименей, хангиндев и кыпчаков», на что было получено согласие Чингиз-хана.
(обратно)163
К. П. Патканов. История инока Магакия. XIII век. СПб., 1871, стр. 24.
(обратно)164
Вспомним, что войска крестоносцев, объединявшие, по существу, значительную часть военных сил Европы, не превышали 100 тысяч человек.
(обратно)165
См.: К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 14, стр. 27.
(обратно)166
См.: «История Татарии в документах и материалах». М. 1937, стр. 48 (из франц. источников).
(обратно)167
См.: Д'Оссон. История монголов, 1937. стр. 169.
(обратно)168
Юлиан, стр. 89.
(обратно)169
Юлиан, стр. 81.
(обратно)170
Там же, стр. 86.
(обратно)171
С. М. Соловьев. История России, т. I–V, стр. 689–690.
(обратно)172
А. А. Строков. Военное искусство Руси периода феодальной раздробленности. М., 1949, стр. 75.
(обратно)173
ПСРЛ, т. 7, стр. 38.
(обратно)174
См.: А. В. Арциховский. Русское оружие Χ–ΧΙΙ вв. ДСИФ МГУ, № 4, 1946, стр. 3, 4, 14.
(обратно)175
Η. Μ. Тихомиров. Древнерусские города, М., 1956, стр. 139–140.
(обратно)176
См.: П. А. Раппопорт, В. В. Косточкин, к вопросу о периодизации древнерусского военного зодчества, КСИИМК, № 59, 1955, стр. 25.
(обратно)177
«Известия АН СССР», Серия историческая, № 1, 1951, стр. 65, 67.
(обратно)178
Тизенгаузен, II, 102.
(обратно)179
Юлиан, 86.
(обратно)180
ПСРЛ, т. 15, стб. 366.
(обратно)181
В. Н. Татищев сообщает, что булгары, спасаясь от татарского погрома, «пришли в Русь и просили, чтобы им дать место. Князь же, великий Юрий вельми рад сему был и повелел их развести по городам около Волги и в другие» (Татищев, III, 230). Юлиан указывал, что в 1237 г. через суздальскую землю проходили «бежавшие перед лицом татар венгры-язычники» (башкиры. — В. К.). (Юлиан, 89.).
(обратно)182
Кроме «венгров-христиан», населявших территорию нынешней Венгрии, известны «венгры-язычники», предки переселившихся на запад кочевников-мадьяр. В XIII в. «венгры-язычники» жили в Приуралье и имели общий язык со своими западными одноплеменниками (по сообщению Юлиана).
(обратно)183
Татищев, III, 230.
(обратно)184
ПСРЛ, т. I, стб. 460.
(обратно)185
ПСРЛ, т. II, стб. 778.
(обратно)186
ПСРЛ, т. 10, стр. 106.
(обратно)187
Временник ОИДР, кн. 15, 1852, стр. 15–16. об исторической основе «Повести» см. статью Н. В. Водовозова «Повесть о разорении Рязани Батыем» («Учен, записки МГПИ им. Потемкина», кн. 48. Кафедра русск. литературы, вып. 5, 1955).
(обратно)188
ПСРЛ, т. I, стб. 514.
(обратно)189
Татищев, III, 467–468.
(обратно)190
Карамзин, III, 567.
(обратно)191
ПСРЛ, т. I, стб. 514 Д. Иловайский. История Рязанского княжества, М. 1885, стр. 128.
(обратно)192
Временник ОИДР, кн. 15. М., 1852, стр. 16.
(обратно)193
Там же, стр. 16.
(обратно)194
См.: А. А. Мансуров. Археологическая карта р. Прони. СА, № 4, 1936, стр. 221.
(обратно)195
ПСРЛ, т. I, стб. 515.
(обратно)196
Тизенгаузен, II, 36. в переводе и. Березина — «город Ян» (ЖМНП, 1855, V, стр. 99).
(обратно)197
«Военные повести древней Руси», М.–Л., 1949, стр. 12, 26.
(обратно)198
См: ПСРЛ, т 2, стб; 778.
(обратно)199
ПСРЛ, т. I, стб. 515.
(обратно)200
Временник ОИДР, кн. 15. М., 1852, стр. 18.
(обратно)201
См.: А. Л. Монгайт. Старая Рязань, М., 1955, стр. 29.
(обратно)202
ПСРЛ, т. I, стб. 468.
(обратно)203
В. Т. Пашуто, например, оценивает бой под Коломной как столкновение с татарами «владимирского дозорного отряда воеводы Еремея Глебовича» (см. «Очерки истории СССР. ΙΧ–ΧΙΙΙ вв.», М., 1953, стр. 832).
(обратно)204
ПСРЛ, т. II, стб. 779.
(обратно)205
ПСРЛ, т. I, стб. 515.
(обратно)206
Тизенгаузен, II, 36 Березин. ЖΜΗΠ, V, 1855, 99.
(обратно)207
ПСРЛ, т. I, стб. 515–516.
(обратно)208
Тизенгаузен, II, 36.
(обратно)209
ПСРЛ, т. I, стб. 460–461.
(обратно)210
С такой скоростью продвигались татарские отряды в феврале 1238 г. от Владимира к Торжку, преодолен расстояние 420–450 км за 13–14 дней.
(обратно)211
МИА, № 11, стр. 222.
(обратно)212
ПСРЛ, т. I, стб. 461.
(обратно)213
Татищев, III, 71.
(обратно)214
ПСРЛ, т. I, стб. 61.
(обратно)215
ПСРЛ, т. I, стб. 61–62.
(обратно)216
ПСРЛ, т. 2, стб. 780.
(обратно)217
ПСРЛ, т. I, стб. 464.
(обратно)218
МПА, т. 11, стр. 206.
(обратно)219
ПСРЛ, т. I, стб. 463.
(обратно)220
ПСРЛ, т. III, стб. 51.
(обратно)221
Татищев, III, 234.
(обратно)222
Тизенгаузен, II, 36.
(обратно)223
В летописях нет никаких указаний о разорении татарами Ростова. Ряд косвенных данных свидетельствует о том, что город не был разрушен и, как можно предположить, сдался татарам. После битвы на реке Сити тело великого князя Юрия было перевезено в Ростов, в уцелевшую церковь Богородицы (ПСРЛ, т. I, Стб. 467). М. Д. Приселков отмечает, что летописный свод 1239 г. был составлен в Ростове, и делает на этом основании вывод, что Ростов не был разрушен монголами (М. Д. Приселков. История русского летописания, Л., 1940, стр. 91, 94).
(обратно)224
Углич, по-видимому, тоже сдался монголо-татарам без боя. Подробности сдачи Углича на основании какой-то «древней угличской летописи» сообщает Ф. Киссель в книге «История города Углича» (Ярославль, 1844, стр. 49–50, 84–85).
(обратно)225
Η. Н. Воронин, проводивший раскопки в Ярославле, отмечает, что «слой монгольской поры XIII–XIV вв. очень беден», (МИА; № 11, стр. 192, 178.)
(обратно)226
См.:
И. В. Миловидов. Очерки истории Костромы. Кострома, — 1888, стр. 30;
В. К. Лукомский. Кострома. Истор. очерк. СПб., 1913, стр. 4–5;
Б. Дунаев. Кострома в ее прошлом и настоящем, М., 1913.
(обратно)227
См. М. В. Фехнер. Раскопки в Костроме, КСИИМК, 1952, № 47, стр. 105, 109.
(обратно)228
Город Гороховец, расположенный ниже по Клязьме, не был разрушен в 238 г.; летописи сообщают о разрушении Гороховца под 1239 г. в связи с походом монголо-татар на Мордву и Муром.
(обратно)229
Η. Н. Воронин пишет, что Переяславль-Залесский имел укрепления, «которые уступали только Владимиру» (Η. Η. Воронин. Переяславль-Залесский. М., 1948, стр. 14).
(обратно)230
Рашид-ад-Дин сообщает даже, что «город Переяславль они (монголы) взяли сообща», т. е. объединенными силами (Тизенгаузен, II, 36).
(обратно)231
ПСРЛ, т. 1, стб. 518.
(обратно)232
ПСРЛ, т. I, стб. 464.
(обратно)233
Татищев, III, 273 (прим. 649).
(обратно)234
ПСРЛ, т. 22, ч. I, стр. 397.
(обратно)235
ПСРЛ, Т. I, стб. 461.
(обратно)236
ПСРЛ, т. I, стб. 461.
(обратно)237
Татищев, III, 233.
(обратно)238
ПСРЛ т. 10 стр. 109–110.
(обратно)239
ПСРЛ, т. II, стб 779.
(обратно)240
ПСРЛ, т. I, стб. 519.
(обратно)241
ПСРЛ, т. I, стб. 519.
(обратно)242
И. Березин, ЖМНП, V, 1855, стр. 100.
(обратно)243
См.: Μ. П. Погодин. Путевые записки проф. Погодина по некоторым внутренним губерниям. «Москвитянин», № 12, 1848, стр. 113 и др.
(обратно)244
А. Преображенский. Волость Покрово-Сицкая. «Этнографический сборник», т. 1, 1853, стр. 109.
(обратно)245
Ф. Я. Никольский. Путеводитель по Ярославской губ., 1859, стр. 49 и др.
(обратно)246
И. Троицкий. История Мологской старины. Памятная книжка Ярославской губернии на 1862 год». Ярославль, 1863, стр. 39, 40.
(обратно)247
Η. П. Сабанеев. Описание курганов Мологского уезда. «Труды Ярославе, губ. стат. комитета», т. V, 1868, стр. 43, 76, 79, 89.
(обратно)248
Указ, соч., стр. 84.
(обратно)249
См.: В. И. Лествицын. Место побоища на р. Сити. «Ярославские губ. ведомости», 1868, № 41, стр. 13.
(обратно)250
Отчет Л. К. Ивановского о раскопках курганов в Моложском уезде Ярославской губ., «Древности», т. IX, в. I. М., 1881, стр. 7, 8, 9, 15.
(обратно)251
См.: В. И. Лествицын. Помощь из Нижнего. Ярославль, 1886, стр. 6.
(обратно)252
См.: Η. Η. Овсянников. Κ 4 марта 1889 года, ко дню чествования памяти убиенных в 1238 году в битве с татарами на р. Сити. Тверь, 1889, стр. 6.
(обратно)253
А. С. Гацисский. О месте битвы на берегах Сити. «Нижнегородские губ. ведомости», 1889, № 4, стр. 87–88.
(обратно)254
ГАИМК. Археологические работы Академии на новостройках в 1932–1933 гг. М., 1935, стр. 136–139.
(обратно)255
См.: Μ. Н. Тихомиров, древнерусские города, М., 1956, стр. 36.
(обратно)256
В. Н. Подключников. Стратегический фактор в общей планировке русских городов. «Сообщения кабинета теории и истории архитектуры», в. 3, 1943, стр. 8.
(обратно)257
ПСРЛ, Τ. Ι, стб. 521.
(обратно)258
ПСРЛ, т. 3, стр. 52.
(обратно)259
ПСРЛ, т. I, стб. 521, 522.
(обратно)260
От Сити до Торжка 12–13-дневных переходов, от Костромы — Ярославля — не менее 20–25-дневных переходов.
(обратно)261
ПСРЛ, т. 15, стб. 371.
(обратно)262
ПСРЛ, т. 20, стр. 158.
(обратно)263
См.: С. Ильин. «Селигерский путь» Батыя к Новгороду. «Исторический журнал», № 4, 1944.
(обратно)264
ПСРЛ, т. I, стб. 522.
(обратно)265
Тизенгаузен, II, 37; в переводе И. Березина: «они составили совет, чтобы тьмы шли облавой, и каждый представляющий город, страну и крепость брали и разоряли» (ЖМНИ, V, 1855, стр. 100).
(обратно)266
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)267
К Смоленску подходил только небольшой татарский отряд, разбитый на подступах к городу. Этот факт нашел отражение в известной «Повести о Меркурии Смоленском» («Материалы по изучению Смоленской области», в. 1. Смоленск, 1952, стр. 137).
(обратно)268
Б. А. Рыбаков. Удельный город Вщиж. «По следам древних культур, древняя Русь», М., 1953, стр. 104, 115; его же. Раскопки во Вщиже. КСИИМК, № 38, 1951, стр. 38.
(обратно)269
Рязани татары на обратном пути не тронули, в «Повести о разорении Рязани Батыем» отмечается, что после возвращения в начале 1238 г. в Рязань князя Ингваря Игоревича, город «избави бог от безбожных татар» (Временник ОИДР кн. 15, 1851, стр. 21).
(обратно)270
Отряды Батыя, двигавшиеся в прямом направлении от Твери, могли дойти до Козельска за 15–20 дней.
(обратно)271
Тизенгаузен, II, 37. о семинедельной осаде сообщает и русский летописец (ПСРЛ, т. 1, стб. 522).
(обратно)272
ПСРЛ, т. I, стб. 522.
(обратно)273
Там же.
(обратно)274
Неоднократно высказывавшееся в исторической литературе предположение об отходе Батыя «за Волгу» не подтверждается источниками.
(обратно)275
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)276
Там же.
(обратно)277
Плано Карпини. История монголов. СПб., 1911, стр. 50; Рубрук. Путешествие в Восточные страны. Пер. Малеина. СПб., 1911, стр. 82.
(обратно)278
ПСРЛ, т. I, стб. 470 т. 15, стб. 374.
(обратно)279
ПСРЛ, т. 10, стр. 115.
(обратно)280
ПСРЛ, т. 4, стр. 178 т. 16, стб. 51 т. II, стб. 781.
(обратно)281
ПСРЛ, т. I, стб. 469 т. 4, стб. 51 т. II, стб. 782.
(обратно)282
См.:
Б. А. Рыбаков. Раскопки в Любече в 1957 г. КСИИМК, в. 79, стр. 30;
Г. Ф. Корзухина прослеживает отход татар от Чернигова по Десне и Сейму в направлении к верховьям Северного Донца по залеганию кладов монгольского времени (Г. Ф. Корзухина. Русские клады ΙΧ–ΧΙΙΙ вв. М., 1954, стр. 44).
(обратно)283
На полях древней книги одного из сурожских монастырей имеется запись, датированная 26 декабря 1239 г.: «в тот же день пришли татары» (Записки ОИД, IV, 1863, стр. 497, зам. № 10).
(обратно)284
Летописи сообщают о походе Менгу-хана к Киеву под 6748 г., «той же зимы» когда произошел этот поход — в конце 1239 или начале 1240 г., установить трудно.
(обратно)285
ПСРЛ, т. II, стб. 782.
(обратно)286
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)287
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)288
Там же.
(обратно)289
Труды членов русской духовной миссии в Пекине, т. 4, 1866, стр. 156.
(обратно)290
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)291
См… В. И. Довженок. Городища и селища на Роси и Россаве. КСИА АН УССР, № 5, 1955, стр. 52.
(обратно)292
См.: Н. Беляшевский. Раскопки на Княжьей горе в 1891 году. «Киевская старина», т. 36, 1892.
(обратно)293
См.:
В. И. Довженок, Н. В. Линка. Археологические исследования на Нижней Роси в 1949 году. Архив ИА (Киев), д. № 1179, л. 46;
В. А. Богусевич. Города и замки Киевской земли ΙΧ–ΧΙΙΙ. вв. Архив ИА (Киев), ф. 12, д. № 368, стр. 118.
(обратно)294
В. И. Довженок, Μ. Π. Кучера. Отчет о работе Древнерусской экспедициигода на р. Роси 1956 г. Архив Института археологии АН УССР, д. 2810, л. 18, 24, 38, 45.
(обратно)295
См.: Г. Ф. Корзухина. Указ, соч., стр. 46.
(обратно)296
Археологический материад имеется по городищам Вышгорода, Белгорода, Витичева, Городца, Выгуровщины, Виты-Почтовой, Старые Безрадичи и др.
(обратно)297
См.: П. А. Раппопорт. Отчет об исследовании вала «города Ярослава». Архив ИА (Киев), ф. 35, оп. 2, д. № 1612, стр. 9.
(обратно)298
М. К. Каргер. Древний Киев. М.–Л. 1958, стр. 261.
(обратно)299
ПСРЛ, т. I, стб. 469.
(обратно)300
ПСРЛ, т. II, стб. 782.
(обратно)301
См.: М. К. Каргер. Киев и монгольское завоевание. СА, № 11, 1949. М. К. Каргер. древний Киев, М.–Л., 1958.
(обратно)302
Тизенгаузен, II, 37: ПСРЛ, т. 10, стр. 117.
(обратно)303
См.: Г. Ф. Корзухина. Указ, соч., стр. 46.
(обратно)304
Относительно одного из тетеревских городков — Городска — р. Выезжев пишет на основании раскопок 1955 г., что этот городок не переживал осады, о чем свидетельствует ограниченное количество находок, а также отсутствие оружия и костяков убитых жителей. Город, покинутый населением при приближении татар, был сожжен или Батыем, или позднее, во время войны Даниила Галицкого с болоховскими князьями (Отчет р. Выезжева о раскопках малого городища в г. Городске в 1955 г. Архив ИА (Киев), д. № 1955/11, стр. 1, 16).
(обратно)305
См.: Б. А. Рыбаков. Древнерусский город по археологическим данным. «Известия АН СССР, серия истор.», т. 7, № 3, 1950, стр. 243.
(обратно)306
См: ПСРЛ, т. II, стб. 786.
(обратно)307
Там же.
(обратно)308
ПСРЛ, т. II, стб. 786.
(обратно)309
Там же, стб. 765.
(обратно)310
См.: Μ. Н. Тихомиров. Древнерусские города, М., 1956, стр. 317–319.
(обратно)311
ПСРЛ, т. II, стб. 788.
(обратно)312
См.: А. Цинкаловекий. Княжий город Володимир. Львов, 1936, стр. 33.
(обратно)313
ПСРЛ, II. стб. 788.
(обратно)314
Тизенгаузен, II, 37.
(обратно)315
О взятии Батыем Звенигорода имеется интересное историческое предание, записанное со слов жителей нынешнего села Звенигород комплексной экспедицией Львовского историческою музея. Согласно этому преданию, Звенигород, окруженный со всех сторон непроходимыми болотами, осадило бесчисленное татарское войско «царя» Батыя. Первый удар татар, направленный на южные ворота города, был отбит. Защитники Звенигорода яростно оборонялись. Город был достаточно обеспечен водой, и из окрестных лесов звенигородцы послали помощь хлебом и людьми. Только предательство дало возможность татарам проникнуть ночью за городские стены. Весь день на улицах шел бой, к вечеру уцелевшие в сече звенигородцы затворились в детинце, а ночью сделали попытку прорваться через болота к покрытым лесом Плиховским высотам. Только немногие прорвали кольцо врагов и ушли в лес, унося на руках раненного в бою князя. Остальные жители Звенигорода погибли или были уведены в татарский плен, враги сожгли город и разрушили укрепления детинца (Комплексная экспедция Львовского исторического музея в с. Звенигород в 1953 г… Архив музея, рукопись, л. 11–13). Кстати, комплексной экспедицией Львовского исторического музея в 1954 г. записана еще одна легенда, связанная с монголо-татарским нашествием. Близ села Шоломия, в урочище Пидзувалла, обнаружены остатки монастыря X–XIII вв. Легенда гласит, что в небольшом природном колодце у этого монастыря монахи и жители окрестных сел затопили за час до прихода татар все свои и Церковные ценности (М. Свешников. Отчет об археологических работах Львовского исторического музея в 1954 г. Раскопки города Звенигорода. Архив Института археологии АН УССР, 1954/3, д. № 2208, л. 23–35).
(обратно)316
См:., ЖМНП. 1855, V, стр. 107.
(обратно)317
Тизенгаузен, II, 38.
(обратно)318
А. Н. Поляк. Новые арабские материалы позднего средневековья о Восточной и Центральной Европе. «Восточные источники по истории Юго-Восточной и Центральной Европы», М., 1964, стр. 54.
(обратно)319
А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. XI. М., 1949. стр. 184.
(обратно)320
Η. Г Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. XIV. M., 1949. стр. 48.
(обратно)321
Обычным персонажем былин был богатырь, сидевший в темнице, в «порубе», который разными путями доставал оружие и без согласия князя выходил на битву со «злым татарином».
(обратно)322
М. Горький. Собрание сочинений, т. IX. М.–Л., 1929, стр. 11–12.
(обратно)323
См.:
А. Н. Насонов. Монголы и Русь. М.–Л. 1940;
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение М.–Л., 1950.
(обратно)324
В. Т. Пашуто. Очерки истории СССР. ΧΙΙ–ΧΙΙΙ вв. М., 1960, стр. 178, его же. Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век М., 1956 Александр Невский и борьба русского народа за независимость в XIII веке, М., 1950, стр; 105. Сравните вывод Б. Я. Рамм о том, что «с середины XIII века феодально католическая экспансия против Руси явно выдохлась» и наступление крестоносцев приобрело характер «эпизодических вторжений» (Б. Я. Рамм. Папство и Русь, М., 1959, стр. 171).
(обратно)325
В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 58.
(обратно)326
См.: В. Т. Пашуто. Очерки истории Галицко-Волынской Руси, М., 1950.
(обратно)327
ПСРЛ, т. 10 стб. 113.
(обратно)328
См.: ПСРЛ, т. I, стб. 467.
(обратно)329
Там же, стб. 469.
(обратно)330
Во всяком случае, появление татаро-монголов на Клязьме и Нижней Оке зимой 1239 г. явилось полной неожиданностью для населения Владимиро-Суздальской Руси и вызвало, по свидетельству летописца, страшную панику: «Тогды же бе пополохъ золъ по всей земли и сами не ведяху, и где хто бежить» (ПСРЛ, т. I, стб. 470).
(обратно)331
ПСРЛ, т. 19, стб. 6.
(обратно)332
См.: Ф. Киссель. История города Углича. Ярославль, 1844, стр. 50, 53–54.
(обратно)333
См.: А. Н. Насонов. Монголы и Русь, М.–Л., 1940, стр. 59–67.
(обратно)334
ПСРЛ, т. I, стб. 470.
(обратно)335
Там же.
(обратно)336
НПЛ, стр. 79.
(обратно)337
ПСРЛ, т. 4, стр. 37.
(обратно)338
ПСРЛ, т. 1. стб. 470–471.
(обратно)339
ПСРЛ, т. 3. стр. 220.
(обратно)340
См.: А. Н. Насонов. Монголы и Русь, М.–Л., 1940, 31–32.
(обратно)341
ПСРЛ, т. 5, стр. 186.
(обратно)342
ПСРЛ, т. 21, стр. 25.
(обратно)343
См.: Б. Я. Рамм. Папство и Русь, М., 1959, стр. 162–164. Факт переговоров и даже определенного сговора с представителями папской курии, которые «могли вселить в Ярослава надежды на возможность освобождения из-под татарского ига», допускает и В. Т. Пашуто (В. Т. Пашуто. Очерки истории Галицко-Волынской Руси, М., 1950, стр. 269; его же. Александр Невский. «Ученые записки ЛГУ», 1939. № 36, стр. 76).
(обратно)344
ПСРЛ, т. 1, стб. 471.
(обратно)345
Татищев. История Российская, т. V. М.–Л., 1965, стр. 39.
(обратно)346
См: ПСРЛ, т. I, стб. 471.
(обратно)347
Там же, стб. 472.
(обратно)348
Татищев, т. V, стр. 40.
(обратно)349
ПСРЛ, т. 1, стб. 72.
(обратно)350
ПСРЛ, т. 10, стр. 137.
(обратно)351
ПСРЛ, т. 1, стб. 72.
(обратно)352
Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. М., 196, стр. 15.
(обратно)353
ПСРЛ, т. 1, стб. 73.
(обратно)354
ПСРЛ, т. 10, стб. 138.
(обратно)355
НПЛ, стр. 307.
(обратно)356
На трудность организации нового татарского похода на Русь обращает внимание В. Т. Пашуто: «Золотоордынские ханы поставили, в качестве одной из важнейших, задачу подчинить все русские земли, как завоеванные ими, так и не завоеванные. Однако героическое сопротивление русского народа, а также противоречия между Золотоордынскими и великими ханами, возникшие из-за права обладания богатым «русским улусом», отсутствие необходимых военных сил и должного уровня государственной организации не позволяли им рассчитывать на быстрое осуществление их планов» (Очерки истории СССР. ΙΧ–ΧΙΙΙ вв. М., 1953, стр. 86-861).
(обратно)357
И. У. Будовниц. Общественно-политическая мысль Древней Руси, М., 1960.
(обратно)358
В. Т. Пашуто. Александр Невский. «Ученые записки ЛГУ», № 36, 1939, стр. 78.
(обратно)359
НПЛ, стр. 301.
(обратно)360
ПСРЛ, т. 1, стр. 473.
(обратно)361
«Прииде Неврюи на Суздальскую землю на князя Андрея» (НПЛ, стр. 304), «Приде Неврюнъ и прогна князя Андрея за море» (ПСРЛ, т. 1, стб. 524), «приде Неврюй и Котия, и Олабуга храбры на землю Суждалскую… на великого князя Андрея Ярославича» (т. 5, стр. 186).
(обратно)362
Татищев, т. V, стр. 40. С. М. Соловьев тоже считает, что Александр ездил 1252 году в Орду «с жалобой на брата» (С. М. Соловьев. История России, 1960, т. 3, стр. 157).
(обратно)363
ПСРЛ, т. 10, стр. 138.
(обратно)364
С. В. Юшков. Развитие Русского государства в связи с его борьбой за независимость. Всесоюзный институт юридических наук. Ученые труды», вып. VIII. М., 1946, сто. 141–142.
(обратно)365
ПСРЛ, т. 1, стб. 473.
(обратно)366
И. У. Будовниц. Общественно-политическая мысль Древней Руси. М. 1960, стр. 354.
(обратно)367
НПЛ, стр. 307.
(обратно)368
НПЛ, стр. 80–81.
(обратно)369
Там же, стр. 308.
(обратно)370
См.: Иакинф. История первых четырех ханов из дома Чингисова. СПб., 1829, стр 19.
(обратно)371
ПСРЛ, т. 1, стб. 475.
(обратно)372
Кстати, об участии рязанского князя в проведении татарской переписи своих земель писал Б. Д. Греков (Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение, М.–Л. 1950, стр. 212).
(обратно)373
НПЛ, стр. 82.
(обратно)374
ПСРЛ, т. 10. стр. 141.
(обратно)375
Татищев, т. 5, М.–Л., 1965, стр. 42–53.
(обратно)376
НПЛ, стр. 82.
(обратно)377
Там же.
(обратно)378
НПЛ, стр. 82.
(обратно)379
Там же.
(обратно)380
ПСРЛ, т. 7, стр. 162 т. 26, стр. 88.
(обратно)381
НПЛ, стр. 82–83.
(обратно)382
Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. М., 1946, стр. 146.
(обратно)383
Μ. Н. Тихомиров высказывает предположение, что в результате восстания новгородцы «добились каких-то уступок от татарских послов» (Μ. Н. Тихомиров. Крестьянские и городские восстания на Руси, М., 1955, стр. 274).
(обратно)384
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение, М.–Л., 1950, стр. 220.
(обратно)385
См.:
Очерки истории СССР. ΙΧ–ΧΙΙΙ вв. М., 1953, стр. 872;
История СССР, т. 1. М., 1956, стр. 143;
Всемирная история, т. 3. М., 1957, стр. 599 БСЭ (2-е изд.), т. 4, стр. 282;
В. Т. Пашуто. Очерки истории СССР. ΧΙΙ–ΧΙΙΙ вв. Пособие для учителей, М., 1960, стр. 184 и др.
(обратно)386
См.: А. Н. Насонов. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси. М.–Л., 1940.
(обратно)387
ПСРЛ, т. 1, стб. 474–475.
(обратно)388
Μ. Н. Тихомиров. Крестьянские и городские восстания на Руси. XI–XIII вв. М. 1955, стр. 270.
(обратно)389
«Книга посольская Великого княжества Литовского», опубл. в «Сборнике князя Оболенского», М., 1838, № 1, стр. 88.
(обратно)390
А. Н. Насонов. Указ. соч., стр. 17.
(обратно)391
ПСРЛ, т. 10, стр. 102 т. 7, стр. 178.
(обратно)392
ПСРЛ, т. 7, стр. 176–177. При анализе этого текста необходимо учитывать, конечно, наличие определенных противоречий в Орде, которые в известной степени могли повлиять на решение Телебуги (курский баскак Ахмат был, вероятно, ставленником Ногая).
(обратно)393
А. Н. Насонов. Указ, соч., стр. 18.
(обратно)394
См.:
А. Н. Насонов. Указ, соч., стр. 65;
П. П. Смирнов. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII века, т. I, М.–Л., 1947, стр. 44–47.
(обратно)395
А. Юшков. Акты ΧΙΙΙ–XVIII века, представленные в Разрядный приказ, ч. I, 898, стр. 1–2.
(обратно)396
ДДГ. М.–Л., 1950, стр. 19.
(обратно)397
«Православный собеседник», 1859, ч. 1, стр. 370.
(обратно)398
ПСРЛ. т. I. стб. 526.
(обратно)399
Там же, стб. 529.
(обратно)400
Там же, стр. 530.
(обратно)401
См.: ПСРЛ, т. 7, стр. 199–200.
(обратно)402
Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, т. VIII, стр. 153.
(обратно)403
Плано Карпини. История монголов. Пер. Малеина. СПб., 1911, стр. 34.
(обратно)404
Тизенгаузен, I, 231.
(обратно)405
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение, М.–Л., 1950, стр. 220.
(обратно)406
См.: ПСРЛ, т. 10, стр. 149.
(обратно)407
См.: Татищев. История Российская, т. V. М.–Л., 1965, стр. 9.
(обратно)408
Карамзин, IV, 171.
(обратно)409
ПСРЛ, т. 7, стр. 199.
(обратно)410
ПСРЛ, т. 10, стр. 165.
(обратно)411
Только в тех областях Северо-Восточной Руси, где не было сильной местной княжеской администрации (например, в Мордовских землях), татарская администрация непосредственно управляла местным населением (А. А. Кротов. К вопросу о северных улусах Золотоордынского ханства. «Известия общества исследования и изучения Азербайджана», 1928, стр. 77–78).
(обратно)412
Именно это имеет в виду, как нам представляется, К. В. Базилевич, который указывает, что татары пытались поставить политическую систему великого княжества Владимирского «на служение собственным интересам» («Вопросы истории», 1949, № 11, стр. 77).
(обратно)413
А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства. Очерки по истории XIII–XV столетий. Пг., 1918, стр. 58, 65.
(обратно)414
Μ. Н. Покровский. Русская история с древнейших времен, т. I, М., 1922, стр. 108–109.
(обратно)415
См.: А. Н. Насонов. Монголы и Русь, М.–Л., 1940, стр. 66 и др.
(обратно)416
Б. Д. Греков пишет, что «бояре, купечество, церковь сравнительно легко нашли общий язык с татарской властью», «все русские земли стали в зависимость от татарского хана через посредство своих местных представителей власти», и отмечает в связи с событиями антитатарского восстания 1262 г.: «боярство и князья помогали татарам, не без основания надеясь сохранить и упрочить таким путем свое привилегированное положение» (Б. Д. Греков. А. Ю. Якубовский: Золотая орда и ее падение, М.–Л., 1950, стр. 231, 228).
(обратно)417
В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 38, стр. З66.
(обратно)418
К. П. Патканов. История монголов по армянским источникам, т. 2, СПб., стр. 39 (Из истории Киракоса).
(обратно)419
А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства. Пг., 1918, стр. 58.
(обратно)420
Б. Н. Путилов. Русский историко-песенный фольклор ΧΙΙΙ–XVI веков, М.–Л., 1960, стр. 75.
(обратно)421
Н. Бунаков. О исторических песнях ига монгольского. «Вологодские губ. ведомости», 185, № 38–39, стр. 17.
(обратно)422
А. А. 3имин. Народные движения 20-х гг. XIV века и ликвидация системы баскачества в Северо-Восточной Руси. «Известия АН СССР. Серия истор. и философ.», ч. IX, № 1, 1952, стр. 65.
(обратно)423
НПЛ, стр. 319.
(обратно)424
Там же.
(обратно)425
НПЛ, стр. 320. Интересно отметить, что наряду с обвинениями новгородцев в отказе от уплаты дани в вину им ставилось «бесчестие» и «непослушание» великому князю. Видимо, ордынский хан рассматривал великого князя как своего представителя на Руси, авторитет которого необходимо поддерживать; именно на это рассчитывал великий князь Ярослав, жалуясь, что новгородцы его «беществовали».
(обратно)426
ПСРЛ, т. 23, стр. 88.
(обратно)427
СГГД, т. 1, стр. 4.
(обратно)428
НПЛ, стр. 320, 321.
(обратно)429
ПСРЛ, т. 10, стр. 152.
(обратно)430
ПСРЛ, т. 4, стр. 42. И. И. Срезневский писал, что сведения о переписи 1273 г. имелись «не только в позднейших летописях, но и в современных записях, между прочим, и в перечне событий, вписанном в Кормчей 1280-х годов: «в первое лето княжения (Василия) второе число бысть от Адама 6781 лета», (И. И. Слезневский. Древние памятники русского письма и языка (X–ΧΙV вв.). СПб., 1882, стр. 138.)
(обратно)431
ПСРЛ, т. 10, стр. 152.
(обратно)432
В. Н. Татищев писал: «Князь же великий отъимаяся числом баскаков прежних. И хан повеле послати новы численники во всю землю русскую с великими грады, да не утаят люди» (т. V, стр. 51).
(обратно)433
См.: А. Н. Насонов. Указ. соч., стр. 59–67.
(обратно)434
ПСРЛ, т. 10, стр. 152.
(обратно)435
См.: ПСРЛ, т. 7, стр. 173, 17.
(обратно)436
ПСРЛ, т. 1, стб. 173.
(обратно)437
ПСРЛ, т. 18, стр 71.
(обратно)438
ПСРЛ, т. 10, стр. 156, 159, 160.
(обратно)439
ПСРЛ, т. 7, стр: 176, 177.
(обратно)440
ПСРЛ, т. 3, стр. 64.
(обратно)441
ПСРЛ, т. 7, стр. 179 т. 10, стр. 166, 167.
(обратно)442
ПСРЛ, т. 16, стр. 309.
(обратно)443
ПСРЛ, т. 10, стр. 169.
(обратно)444
См.: Великий Читии Минеи, собр. Макарием. СПб., 1869, стр. 1265.
(обратно)445
ПСРЛ, т. 18, стр. 83.
(обратно)446
А если прибавить «Неврюеву рать» 1252 г. — четыре такта нашествия.
(обратно)447
О последствиях монголо-татарского завоевания для Южной Руси см.:
В. Т. Пашуто. Очерки истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950;
В. В. Мавродин. Левобережная Украина под властью татаро-монголов. «Ученые записки Ленинградского университета». 1939, вып. 32.
(обратно)448
См.:
Μ. Н. Тихомиров. Древнерусские города, М., 1956;
А. М. Сахаров. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV веков, изд. МГУ, 1959.
(обратно)449
См.:
Г. Е. Кочин. Развитие земледелия на Руси с конца XIII по конец XV вв. «Очерки экономики и классовых отношений в русском государстве XII–XVII вв.», М.–Л., 1960;
А. Д. Горский. Очерки экономического положения крестьян Севера Восточной Руси XIV–XV вв., изд. МГУ, 1960.
(обратно)450
См.:
А. Л. Монгайт. Старая Рязань, М., 1955;
Μ. Κ. Каргер. Древний Киев. М.–Л., 1958;
В. К. Гончаров. Древний Колодяжин. КСИИМК, № 41, 1951;
В. К. Гончаров. Райковецкое городище. Киев, 1955;
Б. А. Рыбаков. Древнерусский город по археологическим данным. Изв. АН СССР. Серия истор., т. 7, № 3, 1950; его же. Стольный город Чернигов. Удельный город Вщиж. «По следам древних культур. Древняя Русь», М., 1953 и др.
(обратно)451
Краткие ответы об экспедициях за 1937–1939 гг. Архив ИА (ЛО), ф. 2, oп. 1, № 258, 1937, стр. 39–40.
(обратно)452
МИА, № 11, 1949, стр. 192, 178.
(обратно)453
Η. Н. Воронин. Муромская экспедиция, КСИИМС, в. 21, 1949, стр. 136, 138 см. также: Отчет Муромской экспедиции 1946 года. Архив ИА, д. № 79, стр. 8–11, 30.
(обратно)454
См.: Б. А. Рыбаков. Стольный город Чернигов. «По следам древних культур. Древняя Русь». М. 1953, стр. 94–97.
(обратно)455
См.: Π. Η. Третьяков. Отчет о работах Угличской экспедиции ГАИМКА за 1935 г. Архив ИА (ЛO), 1935, д. № 113, стр. 1–2.
(обратно)456
Отчет Э. А Рикмана о разведках на территории б. Тверского княжества в 1947 году. Архив ИА, д. № 417, стр. 2, 23.
(обратно)457
Отчет Л. А. Голубевой о раскопках в Рузе в 4948 году. Архив ИА, д. № 259, стр. 13.
(обратно)458
См: Μ. Н. Тихомиров, древнерусские города, М., 1956, стр. 66, 185, 437 и др.
(обратно)459
Б. А. Рыбаков. Ремесло Древней Руси. 1948, стр. 525–533, 780–781.
(обратно)460
См.: А. М. Сахаров. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV вв., 1959, стр. 24, 207, 202, 74.
(обратно)461
ПСРЛ, т. 1, стр. 464 т. 18, стр. 57 и др.
(обратно)462
ПСРЛ., т. I, стб. 473, 525: т. 7, стр. 176: т. 18, стр. 78.
(обратно)463
ПСРЛ, т. 18, стр. 74.
(обратно)464
АСЭИ, т. 2, № 411.
(обратно)465
См.: К. Г. Васильев, А. Е. Сегал. История эпидемий в России, М., 1960, стр. 24 и др.
(обратно)466
Е. Петухов. Серапион Владимирский, русский проповедник XIII века. СПб., 1888. Приложения II, III, стр. 5, 8.
(обратно)467
ПСРЛ, т. 15, стр. 386.
(обратно)468
«Повесть о Граде Курске» опубликована в «Календаре и памятной книге Курской губернии на 1888 год», стр. 260.
(обратно)469
ПСРЛ, т. II, стр. 96.
(обратно)470
«Очерки по истории русской деревни Χ–ΧΙΙΙ вв.». «Труды ГИМ», вып. 32. М., 1956, cтp. 151–183.
(обратно)471
См. В. В. Седов. Сельские поселения центральных районов Смоленской земли (VIII–XV вв.) МИА, № 92, 1967 стр. 24–25.
(обратно)472
Отчеты М. В. Фехнер о раскопках на территории Угличского района в 1955 и 1956 гг. Архив института археологии АН СССР, № 1143 и 1228.
(обратно)473
См.: В. В. Мавродин. Левобережная Украина под властью татаро-монголов. «Ученые записки ЛГУ», № 32, 1939, стр. 7.
(обратно)474
См.: МИА, № 92, 1960, стр. 23, 25.
(обратно)475
См.: В. П. Левенок. Археологический отчет о разведках на верхнем Сейме и среднем Дону в 1958 г. Архив Института археологии АН СССР, стр. 33.
(обратно)476
См.:
Б. А. Тимощук. Древнерусские поселения Северной Буковины, КСИИМК, № 57, 1955;
В. И. Довженок. Городища и селища на Роси и Россаве. КСИА АН УССР, № 5, 1955;
О. Ратич. Древнерусские археологические памятники на территории западных областей УССР. Киев, 1957;
П. А. Раппопорт. Обследование городищ в районе Киева. «Археология», т. VII. 1952 и др.
(обратно)477
В. Н. Татищев, т. V, 51.
(обратно)478
С. М. Соловьев (изд. 1960 г.), т. 3, стр. 92.
(обратно)479
ПСРЛ, т. VIII, стр. 9. о том. же сообщает Η. М. Карамзин со ссылкой на Троицкую летопись (т. V, стр. 3).
(обратно)480
ДДГ, стр. 20.
(обратно)481
В Китае, по данным К. А. Стратонинского, монголы брали с купцов в виде торговой пошлины 1/30 стоимости товара (Указ. соч., стр. 26).
(обратно)482
Тизенгаузен, I, 235.
(обратно)483
СГГД, т. II, СПб., 1819, стр. 5.
(обратно)484
Там же, стр. 9.
(обратно)485
См.: ДДГ, стр. 31, 44, 74.
(обратно)486
См.: ДДГ, стр. 48; ПСРЛ, т. VIII, стр. 48; Рубрук, стр. 86.
(обратно)487
Тизенгаузен, I, 303.
(обратно)488
Марко Поло. Путешествие, 1940, стр. 263.
(обратно)489
См.: М. Д. Приселков. История русского летописания, Л., 1940, стр. 91–93.
(обратно)490
Д. С. Лихачев. Русские летописи, М.–Л., 1947, стр. 280–281.
(обратно)491
См.: В. О. Ключевский, древнерусские жития как исторический источник. М., 1871, стр. 147.
(обратно)492
ПСРЛ, т. 2, стб. 808.
(обратно)493
Μ. Н. Тихомиров. Воссоздание русской письменной традиции в первые десятилетия Татарского ига. «Вестник истории мировой культуры», 1957, № 3 стр. 9, 12.
(обратно)494
См.: А. Н. Насонов. Монголы и Русь, М.–Л., 1940, стр. 37–38.
(обратно)495
Там же, стр. 67.
(обратно)496
ПСРЛ, т. 7, стр. 141.
(обратно)497
ПСРЛ, т. 1, стб. 467.
(обратно)498
ПСРЛ, т. 5, стр. 186 т. 7, стр. 143, 245; т. 10, стр. 113; т. 15, стр. 273; т. 19. стр. 9; т. 24, стр. 94 и др.
(обратно)499
«Повесть о приходе чудотворного образа Николина Зарайского из Корсуни-града в пределы Рязанские)), временник ОИДР, кн, 15, 1852, стр. 18, 21.
(обратно)500
Α. Л. Монгайт. По Следам древних культур. Древняя Русь, М., 1953.
(обратно)501
ПСРЛ, т. 21, стр. 253.
(обратно)502
Город Переяславль разрушался татарами после нашествия Батыя четыре раза (в 1252, 1281, 1282, 1293 гг.), т. е. больше, чем любой другой город Северо-Восточной Руси.
(обратно)503
ПСРЛ, т. 18, стр. 82.
(обратно)504
ПСРЛ, т. 7, стр. 180.
(обратно)505
См.: М. К. Любавский. Образование основной государственной территории великорусской народности. Заселение и объединение центра. Л., 1929. стр. 8, 22–33.
(обратно)506
Мы намеренно не останавливаемся на вопросе о социально-экономических причинах русской колонизации Севера. Перемещение населения из междуречья Оки и Волги на север рассматривается только в связи с влиянием на этот процесс татарских походов второй половины XIII в. Не разбираются в главе и вопросы, связанные с новгородской колонизацией севера, начавшейся задолго до монголо-татарского нашествия.
(обратно)507
См.: М. К. Любавский. Указ. соч., стр. 25–28.
(обратно)508
Там же, стр. 8.
(обратно)509
Л. А. Голубева. Белозерская экспедиция 1957 г. КСИИМК, № 79, 1960, стр. 40–43.
(обратно)510
Во всем Устюжском крае, по подсчетам М. К. Любавского, зафиксировано появление только 5 новых монастырей.
(обратно)511
Π. Η. Третьяков. Костромские курганы. Известия ГАИМК, т. 10, вып. 6–7. М.–Л. 1931, стр. 7, 24, 28, 36, 37.
(обратно)512
См.: ПСРЛ, т. 7, стр. 180 т. 5, стр. 239 т. 8, стр. 69.
(обратно)513
М. В. Галицкий. Верхнее Прикамье в X–XIV вв. МИА, № 22, 1951, стр. 69.
(обратно)514
В. В. Галицкий отмечает, что «болгарское влияние на Верхней Каме археологически выявляется чрезвычайно ярко, район Верхней Камы был для болгар «областью их коренных интересов» (Указ. соч., стр. 71, 76). В конце XIII в. на Каму и ее притоки проникли и монголо-татары: их погребения, например, появились в это время на реке Чепце (А. П. Смирнов. Волжские булгары, М., 1951, стр. 54–55).
(обратно)515
См.: Л. П. Гусаковский. Отчет об археологических работах в г. Кирове в 1959 году. Архив ИА, Р-1, № 1922, стр. 1, 17, 18.
(обратно)516
В исторической литературе высказывались предположения о существовании в районе Верхней Вятки какой-то «Вятской республики». А. Ф. Трефилов, например, утверждал, что на Вятке «во второй половине XIII — начале XIV в. из переселенцев русских княжеств. Северо-Восточной Руси скопилось такое количество русских, что они возглавили объединение всего населения Вятской земли в единый политический организм» («Очерки истории Удмуртской АССР», т. 1. Ижевск, 1958, стр. 261). Мнение об образовании на Вятке какого-то специфического «политического организма» не подтверждается источниками: нет никаких оснований считать, что на Вятке сложились особые социальные отношения.
(обратно)517
См.: О. Н. Бадер. Городища Ветлуги и Унжи. МИА, № 22. М., 1951, стр. 157.
(обратно)518
Там же, стр. 158.
(обратно)519
ПСРЛ, т. 8, стр. 21.
(обратно)520
«Костромская старина», 1890, вып. 1.
(обратно)521
ПСРЛ, т. I. стб. 473.
(обратно)522
См.: Рубрук. Путешествие в восточные страны. СПб., 1911, стр. 95.
(обратно)523
См.: Плано Карпини. История монголов. СПб., 1911. стр. 61–62.
(обратно)524
Тизенгаузен, I, 63, 192.
(обратно)525
Рубрук. Указ. соч. стр. 84.
(обратно)526
Тизенгаузен, I, 192.
(обратно)527
Там же, стр. 63.
(обратно)528
См.: А. Я. Якобсон. Русско-корсунские связи XI–XV вв. «Византийский временник», XIV, 1958, стр. 125, 128.
(обратно)529
См.: М. Н. Тихомиров. Исторческие связи русского народа с южными славянами. «Славянский сборник», 1947, стр. 167.
(обратно)530
См.: Г. Рабин, к вопросу о русско-китайских отношениях XIII–XVII вв. «Сборн. студ. работ Среднеазиатск. гос. ун-та. им. в. и. Ленина». Ташкент, 1956, стр. 56.
(обратно)531
Тизенгаузен, I, 503.
(обратно)532
См. ПСРЛ, т. 17, стб. 230.
(обратно)533
Плано Карпини, стр. 45.
(обратно)534
ПСРЛ, т. 1, стб. 469, 471–472; НПЛ, стр. 79, 80, 82, 84.
(обратно)535
См. Я. Зутис. Русско-эстонские отношения в ΙΧ–ΧΙV вв. «Историк-марксист», 1940, № 3.
(обратно)536
Акты исторические, относящиеся к России, собр. Тургеневым, т. 1, 1841, стр. 83.
(обратно)537
А. Н. Китушин. Ранние русско-венгерские связи. «Ученые записки Азербайджанского университета», 1956, № 6, стр. 110.
(обратно)538
См. М. В. Левченко. Очерки по истории русско-византийских отношений, М., 1966, стр. 551.
(обратно)539
См.: «Записки Стефана Новгородца» (около 1350 г.), опубликованные Сахаровым в «Сказаниях русского народа», т. II, кн. 8, 1849, стр. 537.
(обратно)540
Под 1346, 1389, 1403 и др. годами.
(обратно)541
Так, Η. М. Карамзин сообщает, что в 1263 г. татары хана Берке «перевели (из Армении) многих жителей в нынешнюю Астраханскую и Казанскую губернии некоторые из них ушли в Тавриду и поселились отчасти в Кафе, отчасти в старом Крыму и близ Судака» (Η. М. Карамзин, IV, пр. 146).
(обратно)542
Так, С. А. Покровский пишет, что «Татаро-монгольское нашествие отрезало Русь от культурных стран Востока» (С. А. Покровский. Внешняя торговля и внешняя торговая политика России, М., 1947, стр. 29), а Д. П. Маковский утверждает, что во второй половине XIII в. «татаро-монгольское нашествие разрушило древний путь на восток», в то время как нападения Литвы «подорвали также нужные и выгодные связи с западноевропейскими странами» (Д. П. Маковский. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве русского государства в XVI в. Смоленск, 1960, стр. 18, 19).
(обратно)543
«История Татарии в документах и материалах», М., 1937, стр. 48.
(обратно)544
Там же, стр. 46.
(обратно)545
А. И. Дробинский. Русь и Восточная Европа во французском средневековом эпосе. «Исторические записки», № 26, 1948, стр. 125.
(обратно)546
«Византийский временник», т. II, 1949, стр. 268.
(обратно)547
Грамоты Великого Новгорода и Пскова, М.–Л., 1949, стр. 57.
(обратно)548
Там же, стр.58, 62.
(обратно)549
См.: В. В. Мавродин. Русское мореходство на Балтийском море в XIII–XVI вв. «Ученые записки ЛГУ. Серия истор.», вып. 24, 1956, стр. 169 и др.
(обратно)550
«Русско-ливонские акты». СПб., 1868, стр. 446.
(обратно)551
ПСРЛ, т. 10, стр. 163.
(обратно)552
См. Ю. А. Лимонов. Из истории восточной торговли Владимиро-Суздальского княжества (в сб.: «Междонародные связи России до XVII века», М., 1961, стр. 62).
(обратно)553
Н. А. Усачев. Торговля Смоленска с Висби, Ригой и северонемецкими городами в ΧΙΙ–ΧΙV вв. (дисс.). М., 1962, стр. 303, 317.
(обратно)554
«Грамоты Великого Новгорода и Пскова», М.–Л., 1949, стр. 13.
(обратно)555
Там же.
(обратно)556
ПСРЛ, т. 10, стр. 151 (1273 год).
(обратно)557
В. В. Мавродин. Русское мореходство на южных морях. Симферополь, стр. 109.
(обратно)558
В. Е. Сыроечковский. Гости-сурожане. М.–Л., 1935, стр. 15.
(обратно)559
Плано Карпини, стр. 62.
(обратно)560
См.: В. В. Мавродин. Русское судоходство на южных морях, 1955, стр. 111–114.
(обратно)561
ПСРЛ, т. 10, стр. 182, 228.
(обратно)562
В. Е. Сыроечковский. Указ, соч, стр. 18.
(обратно)563
Там же, стр. 9.
(обратно)564
См. А. М. Сахаров. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. Изд. МГУ, 1959, стр. 73, 152 и др.
(обратно)565
ПСРЛ, т. 10, стр. 233.
(обратно)566
Тизенгаузен, I, 63.
(обратно)567
Там же, стр. 241, 306.
(обратно)568
Ю. А. Лимонов. Из истории восточной торговли Владимиро-Суздальского княжества. «Международные связи Руси до XVII в.», M., 1961, стр. 63.
(обратно)569
К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 5.
(обратно)570
Е. А. Рыбаков. Ремесло древней Руси, 1948, стр. 780–781.
(обратно)571
К. Базилевич. Опыт периодизации истории СССР феодального периода. «Вопросы истории», № 11, 1949, стр. 76.
(обратно)572
К. Маркс. Секретная дипломатия XVIII века.
(обратно)573
См.: Μ. Н. Тихомиров. Древнерусские города, М., 1956, стр. 64, 393–394 и др.
(обратно)574
Б. А. Рыбаков. Ремесло древней Руси, 1948, стр. 535.
(обратно)575
На эту особенность народных движений времени монгольского ига указывает Л. В. Черепнин, который пишет, что «особенностью ряда городских движений XIV–XV веков, так же как движений второй половины XIII века является то, что они были одновременно проявлением борьбы против ига со стороны Золотой Орды и феодального гнета со стороны господствующих классов Северо-Восточной Руси» («Вестник МГУ», 1952, № 4, вып. 2. Серия общ. наук, стр. 121).
(обратно)576
Μ. Г. Сафаргалиев. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960, стр. 273.
(обратно)577
А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства. Пг., 1918, стр. 49.
(обратно)578
Усиление местного феодального боярства после нашествия Батыя и борьбу с ним во второй половине XIII века княжеской власти показывает на материале Галицко-Волынской Руси В. Т. Пашуто (В. Т. Пашуто. Очерки истории Галицко-Волынской Руси, М.–Л., 1960, стр. 224, 228 и др.).
(обратно)579
А. Н. Насонов. Монголы и Русь, М.–Л., 1940, стр. 5.
(обратно)580
Б. Греков. Татарское нашествие (XIII–XV вв.). «Исторический журнал», № 6, 1937, стр. 62.
(обратно)581
См.: Л. В. Черепнин. Образование русского централизованного государства в XIV–XV вв. М., 1960, стр. 10.
(обратно)582
К. Маркс. Секретная Дипломатия XVIII в.
(обратно)583
Ф. Энгельс. О разложении феодализма и развитии буржуазии. «Пролетарская революция», № 6, 1935, стр. 160.
(обратно)584
См.: Л. В. Черепнин. Условия формирования русской народности до конца XV в. Сб. «Вопросы формирования русской народности и нации», М., 1958, стр. 57, 79.
(обратно)585
Временник ОИДР, т. 15, 1852, стр. 18.
(обратно)586
Е. Петухов. Серапион Владимирский. русский проповедник XIII в. СПб., 1888, приложения II, III.
(обратно)587
Ср. запись в подобном случае южнорусской летописи, «о злее зла честь татарская», «Злобе бо их и льсти несть конца» (ПСРЛ, т. 2, стб. 536–537).
(обратно)588
См.: В. Н. Татищев. История Российская, кн. 4, СПб., 1784.
(обратно)589
И. Н. Болтин. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка, т. 2, СПб., 1788, стр. 295.
(обратно)590
Μ. М. Щербаков. История Российская от древнейших времен, т. 2, стр. 559, 566 т. 3, стр. 67.
(обратно)591
Η. М. Карамзин. История государства Российского, т. 3, СПб., 1816, стр. 191.
(обратно)592
Η. Μ. Карамзин. История государства Российского, кн. 2, т. 5. СПб., 1842, стр. 215–1219, 221–223.
(обратно)593
См: А. Рихтер. Нечто о влиянии монголов и татар на Россию. СПб., 1822, стр. 5–20.
(обратно)594
А. П. Щапов. Общий взгляд на историю интеллектуального развития в России. Сочинения, т. 2, СПб, 1906, стр. 498.
(обратно)595
В. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. 1, 1884, стр. 554.
(обратно)596
«Вестник Европы», 1829, ч. 164, № 15–16.
(обратно)597
См.:
Г. Прандунас. Причины падения России под иго татар и постепенно восстановление единодержавия в оной. «Вестник Европы», 1827, ч. 155, № 14;
Н. Устрялов. О состоянии Руси накануне нашествия монголов. «Сын отечества», ч. 144, № 34 и др.
(обратно)598
М. Гастев. Рассуждение о причинах, замедливших гражданскую образованность в Русском государстве, М., 1832, стр. 99, 112–121, 131. Книга М. Гастева вызвала резкие возражения Μ. П. Погодина, который повторял тезис о положительном влиянии татарского ига на складывание «единодержавия» и писал, давая общую оценку татарского влияния: «с монголами мы, по крайней мере, квиты» («Телескоп», 1832, № 12, стр. 529).
(обратно)599
См.: Программа задач, предложенных Акад. Наук к соисканию 1834 и 1835 гг., стр. 1, 3.
(обратно)600
ЖМНП, 1836, т. XI, стр. 158–159.
(обратно)601
Н. А. Полевой. История русского народа. СПб., 1833, т. 4, стр. 9: т. 5, 22–23.
(обратно)602
Η. Г. Устрялов. Русская история, ч. I, изд. 5-е, 1855, стр. 185, 187–193.
(обратно)603
К. Д. Кавелин. Собрание сочинений, т. 1. СПб., 1897, стр. 12, 42.
(обратно)604
С. Соловьев. История отношений между русскими князьями Рюрикова дома., М., 1847, стр. VII, 18.
(обратно)605
С. Соловьев. Взгляд на установление государственного порядка в России до Петра Великого. СПб., Изд. «Общественная польза», стр. 839.
(обратно)606
Примером такого рода «трудов» может обжить статья анонимного автора «Пути промысла божия о России в порабощении ее татарами» (1842 г.), в которой нашествие оценивается как «перст Божий)) и называется «одним из благотворнейших событий (!) и для нашей церкви и для нашего отечества», ибо «укрепило православие», и «породило у нас самодержавие» («Маяк», 1842, № 6, стр. 28, 29).
(обратно)607
Архив историко-юридических сведений, изд. Калачевым, кн. 1. М., 1850, стр. 99.
(обратно)608
См.: В. Г. Белинский. Поли. собр. соч. т. 1. М., 1853, стр. 37.
(обратно)609
Η. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. XIV. М., 1949, стр. 48.
(обратно)610
Η. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. VII. М., 1950, стр. 706.
(обратно)611
А. И. Герцен. О развитии революционных идей в России, М., 1958, стр. 227.
(обратно)612
В 1869 г. И. Н. Березиным был опубликован отдельно «Сборник летописей. История Рашид-ад-Дина» (ТВО, 1869, ч. 131).
(обратно)613
См.:
А. А. Бобровников. О монгольских надписях на русских актах. «Известия Археологического общества», 1861, т. 3, в. 1;
С. Березовский. Где находилась Онуза, где останавливался станом Батый. «Тамбовские губ. ведомости», 1862, № 13;
Е. И. Лествицын. Место побоища на Сити, «ярославские губ. ведомости», 1868, № 41 и др.
(обратно)614
См.:
Макарий. Успехи православной церкви в период монгольский. «Христианское чтение», 1859, № 6;
Макарий. Русские монастыри в период монгольский. «Христианское чтение», 1861, № 9;
П. Н. Соколов. Татарское иго и подвиги св. Невского. «Херсонские епарх. ведомости», 1862, № 17;
Η. Е. Образцов. Как отразилось на историю православного русского духовенства монгольское владычество с его дальнейшими результатами. Смоленск, 1867.
(обратно)615
См.:
«Владычество татар и освобождение от них земли русской». «Чтение для солдат», кн. 3, 1853;
К. Бестужев-Рюмин. О злых временах татарщины и страшном Мамаевом побоище. СПб., 1865 и др.
(обратно)616
Н. И. Костомаров. Начало единодержавия в древней Руси. «Вестник Европы», 1870 г., № 11 стр. 53–54; № 12, стр. 496, 517, 561.
(обратно)617
См.: К. Бестужев-Рюмин. Русская история, т. 1, СПб., 1872.
(обратно)618
В. И. Кельсиев. Заметки о Татарском вЯиянии на веЯикороссов. «Гражданин», 1873, № 44–45, стр. 1179, 1207.
(обратно)619
См.: И. Д. Беляев. Лекции по истории русского законодательства, М., 1879, стр. 278–279.
(обратно)620
В. И. Леонтович. К истории права русских инородцев, древний монгол.-калмыцкий или ойротский устав взысканий. Одесса, 1879, стр. 249, 252–262, 272.
(обратно)621
«Древняя и новая Россия», 1876, № 2, 5.
(обратно)622
И. Левицкий. Татары и Литва на Украине. Киев, 1876, стр. 18.
(обратно)623
М. А. Максимович. О мнимом запустении Украины в нашествие Батыево и населении новопришлым народом. Собр. соч. Киев, 1876, стр. 135–136.
(обратно)624
Стремление преуменьшить разрушительные последствия нашествия для украинских земель было характерно для опубликованной в 1891 г. работы другого украинского историка М. С. Грушевского — «Очерк истории Киевской земли», М. С. Грушевский вообще расценивает монгольское завоевание как положительный факт в истории украинского народа, так как, по его мнению, под ударами татар произошла «нивелировка» местного общества, «обескняживание» и «демократизация» общественного строя (М. С. Грушевский. Очерк истории Киевской земли от смерти Ярослава до конца XIV столетия, 1891, стр. 458–459). Эти же положения повторяет М. С. Грушевский и в своей более, поздней работе «Очерк истории украинского народа» (СПб., 1906).
(обратно)625
А. С. Гринев. Конница Чингиз-хана. «Колосья», 1885. № 3;
В. И. Лествицин. Помощь из Нижнего. По поводу статьи Гацисского «Современное положение о месте битвы на берегах Сити», 1884;
Η. Н. Овсянников. К 4 марта 1889 г. Ко дню чествования памяти убиенных в 1238 году на р. Сити в битве с татарами. Тверь, 1889;
А. С. Гацисский. О месте битвы на берегах Сити. «Действия Нижегор. губ. арх. ком.», в. 4, 1889, и др.
(обратно)626
См.: М. И. Сагарадзе. Влияние монгольского ига на Россию. Кутаиси, 1895, стр. 43, 47, 57.
(обратно)627
В. О. Ключевский. Соч., т. 2, стр. 43.
(обратно)628
Недооценка В. О. Ключевским последствий монголо-татарского нашествия для общественно-политического развития Руси была впоследствии подвергла критике А. Е. Пресняковым, упрекавшим Ключевского и вообще историков «юридической школы» в том, что они рассматривали процесс образования русского государства «вне связи с общими условиями политической жизни» А. К. Пресняков указывает, что «общие условия… глубоко изменились для всего русского севера после татарского разгрома и утверждения владычества Золотой орды» (А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства. Пг., 1918, стр. 8–49).
(обратно)629
«Русская история в очерках и статьях». Под ред. М. В. Довнар-Запольского, т. 1. М., 1909, стр. 618.
(обратно)630
Д. И. Багалей. Русская история, ч. 2, в. 1. Харьков. 1911, стр. 31–33, 34.
(обратно)631
С. Ф. Платонов. Лекции по русской истории. Пг., 1917, стр. 106, 109.
(обратно)632
Н. Рожков. Татарское иго. «Энциклопедия Гранат», т. 41, ч. VII, стр. 84, 85, 87.
(обратно)633
См.: Д. И. Троицкий. Русь в монгольский период. СПб., 1909.
(обратно)634
М. Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. СПб., 1908, стр. 196–199.
(обратно)635
Записки ВО русского арх. об-ва. СПб., 1907, т. XVII, в. 4.
(обратно)636
Записки Вост. разряда военно-истор. об-ва. СПб., т. III, 1914.
(обратно)637
К. А. Стратонитский. Монгольское управление покоренными Китаем и Арменией, М., 1913, стр. 3.
(обратно)638
Есть основания считать, что под инициалами «И. Р.» писал Н. С. Трубецкой.
(обратно)639
Э. Хара-Даван. Чингиз-хан как полководец и его наследие. Белград. 1929, стр. 201.
(обратно)640
«Евразийский временник», т. 5. Берлин, 1927, стр. 121.
(обратно)641
«Евразийский временник», т. 4. Берлин, 1925, стр. 399.
(обратно)642
Там же, стр. 380–381 и т. д.
(обратно)643
«Евразийская хроника», в. 8. Париж, 1927, стр. 7, 8.
(обратно)644
«Евразийский временник», т. 4. Берлин, 1925; стр. 393.
(обратно)645
И. Р. Наследие Чингиз-хана… Берлин, 1925, стр. 14, 15.
(обратно)646
См.: «Евразийский временник», т. 4. Берлин, 1925, стр. 353.
(обратно)647
И. Р. Наследие Чингиз-хана… Берлин, 1925, стр. 4.
(обратно)648
Там же, стр.5.
(обратно)649
И. Р. Наследие Чингиз-хана… Берлин, 1925, стр. 6.
(обратно)650
Там же, стр. 8.
(обратно)651
И. Р. Наследие Чингиз-хана., Берлин, 1925, стр. 8.
(обратно)652
Там же, стр. 9.
(обратно)653
Там же, стр. 21.
(обратно)654
Там же, стр. 19.
(обратно)655
Там же, стр. 22.
(обратно)656
К «туранскому народу» Н. Трубецкой относил «угрофинские племена», «самоедов», «тюрков», «монголов» и «маньчжур», объединяя их в «единый туранский психологический тип».
(обратно)657
«Евразийский временник», т. 4. Берлин, 1925, стр. 272–273.
(обратно)658
«Евразийство. Опыт систематического изложения», 1926, стр. 33–36.
(обратно)659
«Евразийский временник», т. 5. Берлин, 1927, стр. 147, 149.
(обратно)660
«Евразийская хроника», 1927, в. 7, стр. 7.
(обратно)661
Э. Хара-Даван. Чингиз-хан как Полководец и его наследие. Белград, 1929, стр. 119, 120, 200.
(обратно)662
Там же, стр. 204.
(обратно)663
Там же, стр. 226.
(обратно)664
«Евразийский временник», т. 4. Берлин, 1925, стр. 320–321.
(обратно)665
Там же, стр. 327.
(обратно)666
«Евразийский временник», т. 5. Берлин, 1927, стр. 156, 157.
(обратно)667
Там же, стр. 159.
(обратно)668
Г. В. Вернадский. Начертание русской истории, ч. I, 1927, стр. 6.
(обратно)669
Там же, стр. 17.
(обратно)670
Там же, стр. 22.
(обратно)671
Там же, стр. 23.
(обратно)672
Г. В. Вернадский. Опыт истории Евразии, ч. I. «Евразийское книгоиздательство», 1934, стр. 6-15.
(обратно)673
См.:
Б. Я. Владимирцев. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм, Л., 1934;
А. Якубовский. К вопросу о происхождении ремесленной промышленности Сарая-Берке. «Известия ГАИМК», т. 8, в. 2–3;
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение, М.–Л., 1950;
М. Г. Сафаргалиев. Распад Золотой орды. Саранск, 1960.
(обратно)674
См.:
Б. А. Рыбаков. Ремесло древней Руси, 1948;
А. Л. Монгайт. Старая Рязань, М., 1955;
М. К. Каргер. Древний Киев, М., 1958;
«По следам древних культур». Древняя Русь, М., 1953 и др.
(обратно)675
См.:
А. Н. Насонов. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси, М.–Л., 1940;
Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский. Золотая Орда и ее падение М.–Л., 1850;
Л. Е. Черепнин. Образование русского централизопанного государства а XIV–ΧVI веках, М., 1960;
Л. В. Черепнин. Условия формирования русской народности до конца XV в. «Вопросы формирования русской народности и нации». Сб. статей. М.–Л., 1958.
(обратно)676
G. Vernadsky. The Mongols and Russia. N. Y., 1953. Подробнее CM. рецензию H. Я. Мерперта и В. Т. Пашуто. «Вопросы истории», 1955, № 8.
(обратно)677
См.: Л. В. Данилова. Русское централизованное государство в освещении буржуазных историков США. Сб. «Критика буржуазных концепций истории России периода феодализма», М., 1962.
(обратно)678
Picture History of Rossia, ad G. Hartin. New-York, 1957.
(обратно)679
A. Mousset. Histoire de Russie. p., 1945, p. 9, 17. См.: В. П. Шушарин. Современные буржуазные историки о характере Древнерусского государства. Сб. «Критика буржуазных концепций истории России периода феодализма», М., 1962, стр. 136–137.
(обратно)680
I. V. Rauch. Rusland und Europa in ZweigespSch». «Archiv fur Kulturgеschichte», 1953; его же. Volk und staat in der russischen Geschichte. «Europa — Archiv», 1952. Подробнее Cм.: А. Андерле, 3. Квилич. Бывший зондерфюрер в погоне за «исторической правдой». «История СССР», 1961, № 1, стр. 201–212.
(обратно)681
См.: G. Stokl. Russland und Еигора von Pater den Grossen. «Historische Leitung», Bd. 184, H. 3. Munchen, 1957. Подробнее CM.: В. T. Пашуто, В. И. Салов, А. Л. Хорошкевич. Против фальсификации истории нашей Родины немецкими реваншистами, М., 1961, стр. 13 и др.
(обратно)682
М. Prawdin. Russland. Stuttgart, 1951.
(обратно)683
См.: G. Thimm. Das Ratsee Russland, Geschicbte und Gegenwart. Stuttgart und Hamburg, 1952, s. 10–11, 96.
(обратно)684
Такая точка зрения высказывалась, например, в «Русской истории в очерках и статьях» под ред. М. В. Довнар-Запольского, т. I, М., 1909, стр. 568.
(обратно)685
Ф. В. Баллод. Приволжские «Помпеи», М.–Л., 1923, стр. 89, 121, 131.
(обратно)686
В. В. Бартольд. История изучения Востока в Европе и России, Л., 1925, стр. 171–172.
(обратно)687
Н. К. Арзютов. Золотая Орда. Саратов, 1930, стр. 9.
(обратно)688
Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР, ч. I, 1932.
(обратно)689
М. Н. Покровский. Очерк истории русской культуры, ч. I, стр. 186; его же. Русская история в самом сжатом очерке, стр. 26.
(обратно)690
См.: Б. Я. Владимирцев. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм, Л., 1934.
(обратно)691
А. Якубовский. К вопросу о происхождении ремесленной промышленности. Срая-Берке. «Известия ГАИМК», т. 8, в. 2–3, стр. 22, 25.
(обратно)692
Первый раздел совместной работы Б. Грекова и А. Якубовского «Золотая орда (Очерк истории улуса Джучи в период сложения и расцвета)», Л., 1937.
(обратно)693
Б. Греков. Татарское нашествие (XIII–XV вв.). «Исторический журнал», 1937, № 6, стр. 62.
(обратно)694
«Восточная Европа под властью монгольских завоевателей». Под. ред. А. В. Шестакова. Ростов-на-Дону, 1938, стр. 22.
(обратно)695
Ученые записки ЛГУ. Серия историческая, № 2. Л., 1939.
(обратно)696
См.:
К. В. Базилевич. Восточная Европа под властью монгольских завоевателей. М., 1940;
В. Н. Бочкарев. Борьба русского народа с татаро-монгольскими завоевателями, М., 1940.
(обратно)697
А. Н. Насонов. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси, М.–Л., 1940, стр. 5.
(обратно)698
В. Т. Пашуто. Александр Невский. «Ученые записки ЛГУ», № 36, 1939;
Н. И. Сутт. Александр Невский. Ярославль, 1940;
М. Д. Приселков. История русского летописания, XI–XV вв. Л., 1940;
К. И. Иванов. Переяславль-Залесский. Ярославль, 1940;
В. Самсонов. Прошлое старых городов Курской области. «Прошлое Курской обл.». Курск, 1940 и др:; «Исторический журнал», 1944, № 4 и 1942, № 1.
(обратно)699
См.: Д’О ссон. История монголов от Чингиз-хана до Тамерлана, т. 1, 1937.
(обратно)700
См.: «История Татарии в документах и материалах», М., 1937.
(обратно)701
См.: С. А. Аннинский. Известия венгерских миссионеров XIII века о татарах и Восточной Европе. «Исторический архив», т. III. М.–Л., 1940.
(обратно)702
См.: С. А. Козин. Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 г., т. 1, 1941.
(обратно)703
См.: В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. 2. Извлечение из персидских сочинений, М.–Л., 1941.
(обратно)704
См.:
Б. А. Рыбаков. Археологические источники русской истории (X–XV вв.). КСИИМК, № 13, 1946;
А. Д. Варганов. Из ранней истории Суздаля (IX–XIII вв.). КСИИМК, № 12, 1946;
Η. Н. Воронин. Социальная топография Владимира XII–XIII вв. СА, № 8, 1946;
А. Л. Монгайт. Старая Рязань. «Вопросы истории», № 4, 1947;
М. К. Каргер. Киев и монгольское завоевание. СА, № 11, 1947;
Η. Η. Воронин. Раскопки в Переяславле-Залесском. Раскопки в Ярославле. МИА, № 11. 1949;
В. К. Гончаров. Древний Колодяжин. «Вестник АН УССР». № 6, 1950;
В. К. Гончаров. Райковецкое городище. Киев, 1950;
А. Л. Монгайт. Раскопки в Старой Рязани, КСИИМК, № 38, 1951;
А. Л. Монгайт. Археологические исследования Старой Рязани, КСИИМК, № 41, 1951;
Б. А. Рыбаков. Раскопки во Вщиже. КСИИМК, № 38, 1951;
М. Брайчевский. Археологические памятники времен борьбы Руси против монгольского нашествия. «Вестник АН УССР», № 10,1951;
П. А. Раппопорт. Обследование городищ в районе Киева. «Археология», № 44, 1952;
Б. А. Рыбаков. Стольный город Чернигов. Удельный город Вщиж «По следам древних культур. Древняя Русь», М., 1953;
А. Л. Монгайт. Старая Рязань, М., 1955;
М. К. Каргер. Древний Киев, М., 1958 и др.
(обратно)705
См.: Б. А. Рыбаков. Ремесло древней Руси, М., 1948.
(обратно)706
Л. П. 3яблин. О «татарских курганах». СА, № 22, 1955, стр. 85.
(обратно)707
См.: А. П. Смирнов. Волжские болгары. КСИИМК, № 13, 1946; его же. Древняя история чувашского народа. Чебоксары, 1948; его же. Волжские булгары, М., 1951; его же. Очерки древней и средневековой истории народов Среднего Поволжья и Прикамья, М., 1952 и др.
(обратно)708
Статьи М. Воеводского, С. А. Изюмова, Д. Т. Березовца, В. И. Довженка, П. А. Раппопорта, Б. А. Тимощука, О. Ратича, В. В. Седова, Μ. А. Артамонова и др.
(обратно)709
Сборник трудов Пятигорского пединститута, в. 1. Ставрополь, 947.
(обратно)710
См.: А. Б. Салтыков. Хронология битвы при реке Калке. «Ученые записки РАНИОН». М., 1929, т. 4.
(обратно)711
См.:
К. В. Кудряшев. О местоположении реки Калки. «Вопросы истории». 1954, № 9;
Н. В. Водовозов. Повесть о битве на реке Калке. «Ученые записки мгпи им. Потемкина», т. 67, в. 6, 1957;
А. В. Эммаусский. Летописные известия о первом нашествии монголо-татар на Восточную Европу. «Ученые записки Кировского пединститута», в. 17, т. 1, 1958.
(обратно)712
См.:
В. Т. Пашуто. О политике папской курии на Руси. «Вопросы истории». № 5, 1949;
Б. Я. Рамм. Папство и Русь, М., 1959.
(обратно)713
А. И. Козаченко. К вопросу о всемирно-историческом значении борьбы Руси с монгольскими завоевателями в XIII веке. «Ученые записки МОПИ», т. 27, в. 2, 1953, стр. 53.
(обратно)714
См.:
Μ. Н. Тихомиров. Крестьянские и городские восстания на Руси. М., 1955;
Л. В. Черепнин. Формы классовой борьбы в Северо-Восточной Руси в XIV–XV вв. (в период образования русского централизованного государства). «Вестник МГУ. Серия общ. наук», № 4. М., 1952;
А. А. Зимин. Народные движения 20-х годов XIV века и ликвидация системы баскачества в Северо-Восточной Руси. «Известия АН СССР, Серия истории и философии», т. IX, в. 1, 1952.
(обратно)715
См.:
Л. В. Черепнин. Образование русского централизованного государства в XIV–XV веках, М., 1960;
Л. В. Черепнин. Условия формирования русской народности до конца XV в. «Вопросы формирования русской народности и нации». Сб. статей, М.–Л. 1958;
Μ. Н. Тихомиров. Древнерусские города, М., 1956;
А. М. Сахаров. Города Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. М., 1959;
И. У. Будовниц. Общественно-политическая мысль Древней Руси, М., 1960.
(обратно)716
«История СССР», 1962, № 5, стр. 119.
(обратно)717
Имеется в виду книга Б. Грекова и А. Якубовского «Золотая Орда», изданная в 1937 г., в которой рассматривалась история Золотой Орды в период «складывания и расцвета», т. е. в ΧΙΙΙ–ΧΙV вв.
(обратно)718
См.: Μ. Г. Сафаргалиев. Борьба мордовского народа с татарским игом. «Записки Мордовского НИИ социальной культуры». Саранск, 1946; его же. Разгром Золотой Орды (к вопросу об освобождении Руси от татарского ига). «Записки Мордовского НИИ языка, литературы и истории», ч. 2. Саранск, 1949; его же. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960.
(обратно)719
См.:
А. Ю. Якубовский. Из истории изучения монголов периода XII–XIII вв. «Очерки по истории русского востоковедения». М., 1953;
Л. С. Пучковский. Монгольская феодальная историография XIII–XVII вв. «Ученые записки Ин-та востоковедения», т. 6, 1953.
(обратно)720
История СССР (учебник для ВУЗов), ч. 1. М., 1948;
Очерки истории СССР. IX–XIII вв. М., 1953;
История СССР (учебник для ВУЗов), ч. I. М., 1964;
И. Е. Артемов, В. И. Лебедев. История СССР. Пособие для учителей, М., 1959;
В. Т. Пaшуто. Очерки истории СССР. XII–XIII вв. Пособие для учителей, М., 1960;
История СССР, т. II, м. 1966 и др.
(обратно)721
Б. А. Рыбаков. Борьба Руси с Батыем. «Народ-Богатырь», М., 1948;
В. Т. Пашуто. Александр Невский, и борьба Руси за независимость в XIII веке. М., 1951;
В. Т. Пашуто. Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век. М., 1956;
Г. Г. Фруменков. Героическая борьба народов нашей страны с татаро-монгольским нашествием в XIII веке. Архангельск, 1957 и др.
(обратно)722
О составе Лаврентьевской летописи см.:
А. А. Шахматов. Обозрение русских летописных сводов XIV–XV вв. Л., 1938, гл. 1;
М. Д. Приселков. Лаврентьевская летопис (история текста). «Ученые записки ЛГУ», № 32. Серия истор. наук, в. 2, 1939;
Д. С. Лихачев, русские летописи. М.–Л., 1947, стр. 427–431.
(обратно)723
См.: Д. С. Лихачев. Русские летописи, М.–Л.; 1947, стр. 456–457.
(обратно)724
См.:
А. А. Шахматов. Симеоновская летопись XVI века и троицкая начала XV века. «Известия Отделения русского языка и словесности Академии Наук», 1900, кн. 2;
Д. Приселков. История русского летописания XI–XV вв: Л., 1940, стр. 100 и др.
(обратно)725
См.: ПСРЛ, т. 2, стб. 780.
(обратно)726
См.: И. П. Сахаров. Сказания русского народа, т. 1, 1941;
Военные повести Древней Руси, М.–Л., 1949 и другие публикации.
(обратно)727
Временник ОИДР, т. 15, 1852.
(обратно)728
См.: Н. В. Водовозов. Повесть о разорении Рязани Батыем. «Ученые записки МГПИ им. Потемкина», т. 48, Кафедра русской литературы, в. 5, 1955, стр. 21, 22. ср. оценку «Повести» Д. С. Лихачевым во вводной статье к сборнику «Военные повести Древней Руси», М.–Л., 1949.
(обратно)729
См.: В. О. Ключевский, древнерусские жития святых как исторический источник. СПб., 1871.
(обратно)730
Множество «житий» содержат «Великие Читии Минеи» митрополита Макария, изданные Археографической Комиссией в 1869 г.
(обратно)731
См.:
СГГД ЛИ;
АЮБ;
Русско-ливонские акты;
АИ, собранные из иностранных архивов А. Н. Тургеневым;
РИБ; Сборник князя Оболенского, № 1, 1838;
И. И. Срезневский. Древнейшие памятники русского письма и языка (Х–ХV). СПб., 1882;
А. И. Юшков. Акты ΧΙΙΙ–XVII вв., представленные в Разрядный приказ, ч. I. М., 1898;
АФЗХ, т. 1 Грамоты Великого Новгорода и Пскова, М.–Л., 1949;
ДДГ;
Материалы по истории крестьян в России в XI–XVII вв. Л., 1958 и др.
(обратно)732
См.: В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. 1. Извлечения из сочинений арабских. СПб., 1884, т. 2. Извлечения из персидских сочинений, М.–Л., 1941.
(обратно)733
См.: Д'Оссон. История монголов, т. I. Предисловие Д’Оссона. Иркутск, 1937, стр. 14.
(обратно)734
И. П. Петрушевский. Рашид-ад-Дин и его исторический труд (Рашид-ад-Дин. «Сборник летописей», т. I, кн. 1, М.–Л., 1952, стр. 36. 23). См. также: В. В. Бартольд. Иран. Ташкент, 1926; А. А. Ромаскевич. Персидские источники по истории Туркмении в Х-ХV вв. «Материалы по истории туркмен и Туркмении», т. I. М.–Л., 1939, стр. 40–61 и др.
(обратно)735
См.: Рашин-ад-Дин. Сборник летописей, т. I, кн. 1–2, ч. 3. М.–Л., 1948–1952.
(обратно)736
См.: Д'Оссон. История монголов, т. I. Предисловие Д'Оссона. Иркутск, 1937, стр. 8.
(обратно)737
См.:
С. А. Козин. Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 года, М.–Л., 1941;
Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, т. IV, 1866.
(обратно)738
Записки Восточного разряда военно-исторического общества, т. III. СПб., 1914.
(обратно)739
См.: К. П. Патканов. История инока Магакии. XIII век. СПб., 1871; его же. История монголов по армянским источникам, т. 1–2. СПб., 1873–1874;
«Всеобщая история Вардана Великого». Пер. Эмина, М., 1861;
«Хронографическая история Мехитара Айриванского (XIII в.)». СПб., 1869.
(обратно)740
См.: С. А. Аннинский. Известия венгерских миссионеров XIII века о татарах и Восточной Европе. «Исторический архив», т. III. М.–Л., 1940.
(обратно)741
См.:
Плано Карпини. История Монголов;
Рубрук. Путешествие в Восточные страны. Пер. Малеина. СПб., 1911;
Марко Поло. Путешествие. Пер. Η. П. Минаева, Л., 1940.
(обратно)742
См.: «История Татарии в документах и материалах», М., 1937.
(обратно)
Комментарии к книге «Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси», Вадим Викторович Каргалов
Всего 0 комментариев