«Глобализация и спираль истории. Книга 2»

Глобализация и спираль истории. Книга 2 (fb2) - Глобализация и спираль истории. Книга 2 (Трилогия Неизвестная история) 5280K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Владимирович Кузовков

ВТОРАЯ ЧАСТЬ. Причина демографического кризиса в античности и в современную эпоху

Глава VII. Краткий обзор социальной жизни в эпоху античности

В предыдущих главах был описан демографический кризис, произошедший главным образом в античную эпоху – так как в раннем средневековье мы видим уже лишь финал этого кризиса и его последствия. Теперь необходимо остановиться на причинах, вызвавших этот кризис в античную эпоху. Поскольку очевидно, что демографический кризис был связан с массовым нежеланием сначала греков, а затем римлян и романизированных народов Римской империи иметь и воспитывать детей, или, в лучшем случае, с желанием ограничиться малым их количеством (см. главы II и VI), то речь идет о социальном явлении, существовавшем в течение многих столетий. И для того, чтобы приблизиться к его пониманию, следует рассмотреть, что из себя представляло античное общество и какими были его характерные черты в сравнении, например, с более поздними обществами, о которых мы имеем большее представление. При этом, совершенно очевидно, что начинать этот обзор социальной жизни нужно не с поздней античности (III-IV вв.), когда жизнь античного общества круто изменилась уже под влиянием последствий демографического кризиса, а с эпохи расцвета античного общества, когда этот кризис только начался. Как писал американский историк Ф.Вальбэнк, указывая на полное исчезновение латинских писателей после 250 года н.э., «упадок Империи не был вызван какими-то обстоятельствами, которые появились незадолго до 250 года, некоторые из этих факторов активно действовали в течение столетий до этого» ([209] p.100).

Макет центральной части Древнего Рима в эпоху его расцвета. Источник:

На переднем плане (справа): ипподром («цирк Максима») и дворцовый комплекс на Палатинском холме, где располагались дворец императора и дворцы виднейших представителей римской знати. На заднем плане: справа – Колизей, слева - Римский форум.

Римский форум в эпоху расцвета империи (реконструкция). Источники: , www.int-nt.ru

Начну с общего описания того, что из себя представляло античное общество в период своего расцвета[1]. Пожалуй, если бы это можно было сделать одной фразой, то лучше всего привести высказывание английских историков В.Тарна и Д.Гриффита, которые писали, что сходство античного мира с миром сегодняшним «почти пугающее» ([201] p.3). Действительно, внешний облик античных городов и сельской местности походил на то, что мы имеем сегодня в Европе: вся территория была густо населена и покрыта обрабатываемыми полями, садами и виноградниками, необрабатываемых участков, покрытых лесами или лугами, было очень мало.

Многоэтажный дом в городе Остия в Италии во II в. н.э. (Casa dei dipinti): внешний вид, воссозданный архитектором И.Джисмонди. Источник: [48] с. 129.

Попробуйте найти хоть одно внешнее отличие от современных многоэтажных домов. Стекла в окнах использовались уже в то время; что касается лифтов, то и сегодня далеко не все 4-5 этажные дома ими оборудованы. Согласно античным источникам, только в Риме таких многоэтажных домов было более 46 000 и в них могло проживать, по оценкам, около 1 миллиона человек (Каркопино Ж. Повседневная жизнь Древнего Рима. Апогей империи. Москва, 2008, с. 36-39)

В городах было много многоэтажных домов, в которых, как и в современной Европе, жили в основном представители средних и низших классов. Четырех- и пятиэтажные жилые здания были обычным явлением, но в Карфагене, до его разрушения римлянами в 146 г. до н.э., по описанию римского историка Аппиана, было много 6-этажных зданий ([3] Кн. VIII, 1, XIX, 128), а в Риме были и 7-этажные. В античном мире были даже небоскребы: так, знаменитый Фаросский маяк в Александрии представлял собой не что иное, как здание высотой в 40 этажей, на вершине которого находился маяк. Именно распространением многоэтажного строительства можно объяснить, каким образом сравнительно небольшие по территории города могли вместить большое население. Так, число жителей Рима, по оценкам историков, доходило до 1 миллиона, Карфагена – возможно, до 700 тысяч, Александрии и Антиохии – 500 тысяч, Лиона – 200 тысяч ([184] p.10; [55] XVII, III, 15; [126] p.419; [188] p.498; [110] p. 530). Соответственно, плотность населения этих городов приближалась к тому, что мы имеем сегодня в крупных европейских городах.

Александрийский маяк и остров Фарос в бухте Александрии с панорамой города (реконструкция). Источники: ,

По своим размерам Александрийский маяк сопоставим с небоскребами Нью-Йорка; по существу он и представлял собой 40-этажный небоскреб, на вершине которого находился маяк. Человечество вновь научилось строить такие здания лишь к XX веку.

Как и в наши дни, население крупных античных городов, как правило, представляло собой разношерстную многонациональную толпу. Это было следствием массовых миграций населения. Уже в Греции, начиная с V-IV вв. до н.э. отмечено все большее число иммигрантов, как с востока и севера, так, например, и с запада, из Италии. В Афинах во второй половине V в. до н.э. из населения в 400 тысяч человек, по оценкам, около 2/3 составляли иностранцы, включая свободных иностранцев (метэков) и рабов ([125] II, p.228). В Риме к началу II в.н.э. из миллионного населения, по оценкам, около 90% составляли иммигранты или их потомки ([76] p.750). Число самих римлян, эмигрировавших из Италии в период II в. до н.э. – I в. н.э., преимущественно в западное Средиземноморье, исчислялось миллионами человек ([74] p.154). И эта римская эмиграция породила такую же разношерстную толпу в городах Северной Африки, Испании, Галлии, какая была в самом Риме, к которой в дальнейшем в больших количествах прибавились иммигранты с Востока (греки, сирийцы, евреи) и с Севера (германцы, славяне). По данным французского историка М.Леклэ, в крупнейшем городе Галлии – Лионе – во II в. н.э. у 22% его жителей были греческие имена, большой процент населения составляли также итальянцы, сирийцы, карфагеняне и другие иммигранты ([136] p.110). В плане смешения различных народов и национальностей крупные города античности были похожи на древний Вавилон или, например, на современный Лондон.

Помимо многоэтажного строительства и большого количества иммигрантов, были и другие явления жизни городов, похожие на наше время. Характерным явлением, например, стали массовые праздники и другие массовые развлечения. Многие авторы любят акцентировать внимание на гладиаторских боях. Но их организация стоила огромных денег, и их проведение могли время от времени себе позволить лишь крупные города, имевшие специальную арену, да и то, как правило, при наличии богатого спонсора. Кроме того, некоторые императоры старались их ограничить: при Августе (43 г. до н.э. – 14 г. н.э.) был введен запрет на проведение гладиаторских игр более 2 раз (впоследствии – 3 раз) в году и на участие в них более 60 пар гладиаторов[2]. По-видимому, намного более частым явлением были разнообразные религиозные шествия, часто называвшиеся «мистериями», или другие праздники. Они постоянно проводились то в честь одного бога, то в честь другого, которых было несколько десятков (Дионис, Зевс, Гермес, Кибела, и т.д.), причем не только в крупных, но и в небольших городах, и с хождением из одного города в другой. В них принимала участие, как правило, вся городская толпа, которую развлекали танцоры и артисты, передвигающиеся вместе с процессией, и, как отмечает немецкий историк Р.Меркельбах, эти религиозные шествия очень походили на современные карнавалы ([158] pp.73, 122), находящие сегодня все большее распространение в различных городах мира. Разница, по-видимому, была лишь во внешних атрибутах праздника, но и здесь мы видим одинаковые тенденции. Например, праздники и мистерии в честь бога Диониса (Вакха) в античности имели сексуальную атрибутику: участники мистерий наряжались в вакханок и фавнов и несли корзины с фруктами, в одной из которых находился завернутый в полотенце фаллос ([158] p.83-97, 113). А, например, на современном берлинском или бразильском карнавалах мы видим еще более ярко выраженную сексуальную атрибутику.

Другим типом религиозных мистерий были представления, устраивавшиеся, как правило, бесплатно, в античных амфитеатрах, которые имелись практически в каждом городе и которые вмещали десятки или сотни тысяч зрителей. Религиозные мистерии и праздники в античности, по мнению американского историка Р.Макмуллена, «играли центральную роль в экономической жизни» ([155] p.50), поскольку на них стекались толпы народа из сельской местности и других городов. Соответственно, доходы города от продажи населению товаров и услуг в дни праздников резко возрастали, и скорее всего, они превышали те организационные затраты, который нес при этом город (оплата труда артистов, предоставление помещений и т.п.), поэтому города старались устраивать их как можно чаще, часто даже придумывая все новые и новые праздники ([201] p.87). Так, в период поздней Римской республики было около 160 праздничных дней в году, то есть практически каждый второй день был каким-нибудь праздником; в последующие столетия это число еще более возросло ([46] с.70). Кроме толп населения, на праздники стекались и разнообразные торговцы, ремесленники, гадалки и т.д., предлагавшие свои товары или услуги, известно даже о гастролирующих труппах проституток, перемещавшихся от одного праздника к другому в расчете найти там большое количество клиентов ([155] p.52).

Обязательным элементом религиозных праздников ([155] p.46-47), и, по-видимому, в целом, городских развлечений, были танцы под громкую музыку, а развлечения и народные гуляния могли происходить каждый день и каждую ночь. Поэтому неудивительно, что римский писатель Ювенал писал о том, что в античных городах «больной умирает от того, что ему не удается заснуть» и «для того, чтобы уснуть в городе, нужно потратить целое состояние» ([76] p.751). Ночная жизнь крупных городов античности вряд ли была менее оживленной и насыщенной, чем ночная жизнь современного Лондона или Нью-Йорка, но, по-видимому, более шумной. Наряду с праздниками и карнавалами, очень распространенным в античности было участие в различных клубах по интересам: например, в клубах, посвященных тому или иному языческому богу, в философских, поэтических, артистических клубах и т.д. Обычно даже в небольших городах были десятки таких клубов ([201] pp.94-95). Членство в них, по-видимому, преследовало те же цели, что и участие в массовых праздниках и развлечениях: дать возможность даже оторванным от своих корней иммигрантам не чувствовать себя одиноко, а развлечься и погрузиться в некий коллектив, будь то толпа на карнавале или тусовка в клубе.

Хотя религиозные мистерии и клубы, посвященные различным богам, были очень распространены, большинство их участников, по мнению историков, не питало никакого интереса к религии ([155] pp.52-53; [158] p.122). В этом также можно констатировать сходство людей античности и современных людей. В результате одни и те же толпы принимали участие в праздниках, посвященных как греческим и римским, так и восточным богам, и лишь для того чтобы развлечься и удовлетворить любопытство. Культ персидского бога Митры стал очень популярным в римской армии, как полагает Р.Макмуллен, по той простой причине, что он способствовал хорошему времяпрепровождению ([155] p.196). После принесения жертвы (барана или птицы) все участники этой церемонии получали по куску ее мяса, после чего могли его жарить на свежем воздухе с сослуживцами, запивая вином. Участие в такой церемонии, помимо всего прочего, повышало статус такого времяпрепровождения в глазах военного начальства – как-никак, это был не просто отдых с шашлыками, а отправление религиозного обряда. Как писал Страбон, богу Митре был важен лишь факт принесения жертвы, поэтому все мясо жертвенного животного жарилось и разбиралось участниками церемонии, Митре же оставалась лишь его душа ([55] XV, III, 13). Надо полагать, такие исключительные удобства, связанные с отправлением культа Митры и отсутствие каких-либо затрат и неудобств и объясняют столь широкое распространение, которое этот культ приобрел в Римской империи в эпоху ее расцвета.

Античным жителям не была свойственна не только религиозность, но и наивность людей, живших в средние века. Как было показано выше, миллионы людей в античности перемещались из одной страны или провинции в другую, либо в качестве мигрантов, либо в качестве путешественников и коммерсантов, и это было совершенно обычным явлением, не вызывавшим каких-то эксцессов. Например, путешествие морем из Греции в Египет или на побережье Черного моря для семьи с детьми и багажом в IV в. до н.э. стоило всего 2 драхмы (около 15 долларов в переводе на современные деньги, или средний дневной заработок рабочего в Греции) и было обычным делом, учитывая размеры миграций, происходивших в ту эпоху ([126] pp.352, 338). В отличие от античности, первое же массовое перемещение людей в средние века – крестовые походы - как известно, сопровождалось массовыми эксцессами и гибелью людей. Большинство западноевропейцев, принявших участие в первом крестовом походе 1099 г., а это были сотни тысяч человек, были столь наивны, что не имели ни денег для осуществления столь дальнего похода, ни даже приличного вооружения. Поэтому они занимались воровством и грабежом по дороге, чтобы добыть себе провиант, и массами гибли в стычках с местным населением. Те, что уцелели при переходе через Европу, были уничтожены турками в Малой Азии или погибли там от нестерпимой жары и голода. До Сирии и Палестины дошла лишь малая часть из тех, что отправились в поход: в основном графы и бароны со своими вассалами-рыцарями и их вооруженными людьми, а вся крестьянская масса была уничтожена. Еще бóльшим примером наивности является так называемый детский крестовый поход 1212 г., когда подростки, девушки и даже взрослые женщины, также под влиянием религиозных проповедей, массами покинули свои деревни во Франции и Германии и отправились в Палестину. Как пишет Ж.Дюби, многие из них, доверившиеся хитрым судовладельцам в итальянских портах, были увезены за море и там проданы в рабство арабам, лишь часть из ушедших подростков и женщин вернулась в свои деревни, не раз в пути подвергшись изнасилованию и лишившись всяких иллюзий ([23] с.68-69).

В отличие от средневековых жителей, наивность которых отчасти объясняется тем, что они никогда не покидали своей деревни, античные жители, как и современный человек, были частью глобальной цивилизации. Эта цивилизация имела универсальный характер: как сегодня путешествующий по Европе может даже не замечать, что он переехал из одной страны в другую, примерно то же самое, по-видимому, было и в античности, например, при переезде из одного портового города в другой. Как и в сегодняшней Европе, городская жизнь в эллинистическом мире и в Римской империи была универсальной, везде действовали одни и те же законы, а вместе с эмигрантами повсеместно распространялись одни и те же городские обычаи и привычки, предлагаемые развлечения и услуги. Человек, куда бы он ни приехал, мог чувствовать себя как дома. Собственно говоря, и массовые миграции в античную эпоху, в отличие от крестовых походов средневековья, характеризовались тем, что сами мигранты преследовали вполне конкретные экономические цели по улучшению своего материального положения – такие же цели преследуют сегодняшние иммигранты, наводнившие Западную Европу. Таким образом, античных жителей, как и современных, но в отличие, как видим, от средневековых, характеризовали вполне рациональные действия и отсутствие наивности или религиозных иллюзий.

Но указанное выше сходство между античным и современным обществом не дает нам причину демографического кризиса в античности, несмотря на то, что он является характерной чертой и современной Европы, и современной России, и многих других стран в современном мире. Например, никто не может с уверенностью утверждать, что миграции населения сами по себе должны вызывать падение рождаемости. Массовое стремление к развлечениям, как в античности, так и в наши дни, вряд ли само по себе может объяснить нежелание заводить детей, хотя, возможно, между этими явлениями и есть определенная связь. Большое городское население (в сравнении со средними веками), чем античность также походит на современную эпоху, а также рационализм в принятии решений, конечно, можно ассоциировать с малым количеством детей в семьях[3], но в истории есть примеры, когда и то, и другое сочеталось с многодетностью (например, в Англии в течение XVIII в. и первой половины XIX в.).

Не могут серьезно помочь в поисках причин демографического кризиса и особые черты, приписываемые античному обществу, как, например, наличие рабов. Как выше уже говорилось, число рабов в Римской империи вряд ли, даже после великих завоеваний Рима, превышало несколько процентов от всего населения. После восстания Спартака (73-71 гг. до н.э.) не было ни одного крупного восстания рабов. Зато было несколько разрушительных гражданских войн (в течение I в. до н.э. – I в.н.э.), в которых рабы не принимали участия. Да и в самой армии Спартака, кроме рабов, было много свободных пролетариев, недовольных своим положением, которые примкнули к его восстанию ([186] p.226). Собственно говоря, и до этого большую роль в других восстаниях рабов в Риме, как правило, играли пролетарии, о чем писали, например, Аппиан и Саллюст([186] p.206). Как выше уже отмечалось, кроме Италии, рабы в Римской империи в сколько-нибудь заметных количествах были еще лишь в Испании, в других же провинциях о них вообще почти нет никаких упоминаний (см. главу I). Поэтому нет никаких оснований говорить о рабстве как о социальном явлении, которое бы могло вызвать перманентный демографический кризис в Римской империи.

Некоторые историки видят причины демографического и экономического упадка Римской империи в падении нравов римского общества и в слишком далеко зашедшей коррупции (см. главу II). Но с этим слишком много неясного. Ибо, прежде всего, непонятно, откуда могли взяться падение нравов и коррупция – их причины надо сначала объяснить. Во-вторых, непонятно, почему они должны были приводить к падению рождаемости – это также надо доказать, чего пока никто не сделал. В-третьих, нет фактов, доказывающих, что в античности или в Римской империи падение нравов и коррупция были распространены намного больше, чем в другие эпохи. В действительности в эпоху античности мы не видим ничего такого в этой области, чего бы не было, например, в современную эпоху. Если взять, к примеру, Римскую республику, то там были очень строгие нравы. Известно, что Катон (II в. до н.э.) заставил прогнать из римского сената уважаемого человека только за то, что тот позволил себе поцеловать свою жену в присутствии своей дочери ([46] с.173). Гомосексуализм между римскими гражданами в ту эпоху был запрещен, застигнутые за этим занятием подлежали наказанию; известно даже о нескольких случаях смертной казни виновных в гомосексуализме ([46] с.184).

В период Римской империи нравы стали намного более свободными, но вряд ли более свободными, чем мы видим в современном обществе на Западе или в России в начале XXI века. Целый ряд небылиц, сочиненных про античность, не подтверждаются фактами. Например, не подтверждаются имеющейся информацией утверждения о распространенности в Риме массовых сексуальных оргий с участием десятков тысяч людей. Известно о двух случаях распущенного сексуального публичного поведения за несколько столетий, вызвавших большой скандал ([158] p.122), остальные носили закрытый и камерный характер. Римский историк Тацит описывал праздник, устроенный Тигеллином, одним из высших чиновников при Нероне (I в.н.э.), который можно трактовать как своего рода оргию ([56] XV, 37). Но участие в нем ограничивалось представителями высшей римской знати. Вполне вероятно, что нечто подобное происходило и в клубах Диониса (Вакха), существовавших, как правило, под патронажем очень богатых людей, откуда, по-видимому, происходит слово «вакханалия». Но клубы Диониса обычно включали очень небольшое число членов, и все они давали клятву о неразглашении того, что происходило на закрытых сессиях, откуда даже появилась греческая пословица «Молчалива, как вакханка» ([158] pp.101-102). Впрочем, аналоги таких закрытых клубов, без сомнения, имеются и в наши дни, и, возможно, существовали в любые эпохи. Соответственно, если и происходили сексуальные оргии в таких клубах с участием самое большее нескольких десятков человек, то, как утверждает Р.Меркельбах, ничего подобного не было во время мистерий и праздников Диониса, в которых принимали участие десятки или даже сотни тысяч людей и которые представляли собой вполне невинные по современным меркам народные гуляния ([158] p.122). Подтверждением того, что массовые оргии в Риме – не более чем выдумка более поздних авторов, является и тот факт, что ранним христианским общинам в Риме молва приписывала тайные сексуальные оргии. Спрашивается, какой смысл было приписывать христианам совершение чего-либо тайно, если бы в Риме все это происходило открыто, с участием множества людей?

Действительно свидетельствовать о массовом падении нравов в Римской империи могут широко распространившиеся, особенно с конца I в.н.э., гладиаторские бои и массовые убийства людей на арене, совершавшиеся на потеху публике, а также широкое распространение проституции, в том числе храмовой (в храмах Афродиты и Венеры). Но все равно, по размаху проституции Рим вряд ли превзошел современное общество. А зрелища насилия и убийств сегодня так широко культивируются современным кинематографом и телевидением, что по степени воздействия на публику они, пожалуй, уже превосходят то, что было в античности. Конечно, массовые детоубийства (избавления от новорожденных) среди греков и римлян в античности (см. главу VI) также являются несомненным признаком всеобщего падения морали и нравов. Но и сегодня, например, в России мы видим множество брошенных детей. К тому же, по мнению демографов, в древние времена это заменяло те способы контрацепции, которые были придуманы современной цивилизацией.

Что касается коррупции, то и здесь Рим вряд ли превзошел то, что мы видим в наши дни. Есть также много других исторических примеров не меньшей коррупции, о чем выше уже говорилось. Не является чем-то из ряда вон выходящим и нищета античных пролетариев – подобные примеры массовой бедности встречались и в другие эпохи, в том числе встречаются они во множестве и в современном мире.

В целом мы не видим в социальной жизни античного общества ничего такого, чего бы не было в другие эпохи, включая современную. А те социальные явления, которые могут в какой-то мере объяснить перманентный демографический кризис (например, всеобщее падение нравов и массовые убийства новорожденных), невозможно объяснить лишь на основе внешнего наблюдения социальной жизни. Они требуют более глубокого изучения основы существования античного общества – прежде всего, его экономической основы. Итак, поскольку внешние проявления социальной жизни в эпоху античности не дают никакого ключа к объяснению демографического кризиса, то, возможно, этот ключ будет найден при рассмотрении экономики и экономической жизни античного общества, к которому мы переходим в следующей главе.

Глава VIII. Краткая экономическая история античности (в сравнении с историей «европейской мировой экономики»)

Общепризнанно, что главная причина многих социальных явлений лежит в сфере экономики, будь то войны (стремление к обогащению, переделу рынков, захвату источников сырья), революции (стремление к переделу собственности), массовые протесты (недовольство экономическими условиями жизни) или другие социальные явления. Поэтому и анализ данного социального явления – затяжного демографического кризиса – как представляется, невозможен без понимания экономических условий и законов, определявших жизнь людей в эпоху античности.

Что же представляли собой эти экономические условия и законы? Для того чтобы это понять, необходимо сначала кратко остановиться на том, как происходило становление античной экономики. В первой части говорилось о Западной Европе, которая в период раннего средневековья перешла к натуральному хозяйству. Каждая крестьянская семья в этот период сама выращивала все необходимые ей сельскохозяйственные продукты, шила одежду, осуществляла строительство и ремонт своего дома и подсобных помещений и т.д. И лишь небольшую часть необходимых ей товаров и услуг (например, отдельные гончарные и металлические изделия) она выменивала на сельскохозяйственные продукты. Такая ситуация, по мнению экономических историков, продолжалась приблизительно до середины XII в., когда вместе с ростом плотности населения в Западной Европе начался переход от полунатурального хозяйства к иной экономической модели, которую И.Валлерстайн назвал «европейской мировой экономикой» ([210] pp.18, 15), и которую я далее буду называть глобальной рыночной экономикой. Нечто подобное происходило за две тысячи лет до этого, на заре античности. Так, в VIII в. до н.э. в Греции еще преобладало натуральное хозяйство, и живший в то время там Гесиод писал о том, как важно иметь хорошего соседа, взявшего на себя выполнение отдельных видов работ, которые каждому крестьянскому хозяйству приходилось выполнять самостоятельно ([160] S.101). Кроме того, так же как в ряде стран Западной Европы в средние века, в некоторых областях Греции в ранней античности существовало крепостное право[4], которое полностью исчезло лишь спустя несколько столетий – явно феодальный признак, свидетельствующий обычно, как уже говорилось, о редком населении. Но, очевидно, вместе с ростом плотности населения, достигшей к V в. до н.э. в ряде областей Греции, по оценкам французского историка Г.Глоца, более 80 чел./кв.км. ([125] II, p.396), в течение VII-V вв. до н.э. произошел переход от натурального хозяйства к рыночной экономике, когда крестьяне уже значительную часть своей продукции продавали на рынке, и на вырученные деньги покупали необходимые им промышленные товары, одежду и услуги. Это сопровождалось быстрым ростом городов и городского населения: ремесленников, строителей, торговцев. И это дало большой выигрыш крестьянам: они освободились от утомительных побочных работ: пошива одежды, строительства и т.д., поскольку могли теперь все покупать на рынке.

Нечто подобное происходило в течение XII-XIV вв. и в Западной Европе. Здесь центрами формирующейся глобальной рыночной экономики выступали северная Италия и Фландрия, имевшие в то время самую высокую плотность населения в Европе. Так, плотность населения Флоренции с прилегавшей сельской местностью, в XIII-XIV вв., по оценкам Р.Лопеза, составляла порядка 80 чел./кв.км. ([83] p.306) Такая же плотность населения (80 чел./кв.км) была, по оценкам П.Шоню, в герцогстве Милан и в Нидерландах ([96] p.254). По мнению историков, именно бурный демографический рост в предшествовавшие столетия и стал причиной взрыва экономической активности в этих странах Западной Европы в конце эпохи средневековья ([83] p.293).

Первая эпоха западноевропейской глобализации. Примерная территория распространения глобализации (интенсивной международной торговли) в XII-XV вв. (выделена темным цветом)

Здесь, наверное, уместен вопрос: каким образом Западная Европа, столь мало населенная в раннем средневековье, имела к началу XIV в. уже достаточно густое население. В главах III и VI указывалось, что, по имеющимся данным, к IV в. н.э. плотность населения в Галлии упала до приблизительно 2 чел./кв.км., и, очевидно, еще более снизилась в течение V-VIII вв. А в начале XIV века средняя плотность населения во Франции составляла, по оценкам французских историков, уже более 35 чел./кв.км. ([95] p.23) Но не случайно X-XIII века во Франции и в других странах континентальной Западной Европы считаются периодом демографического взрыва ([149] pp.120, 118). Как только население Западной Европы смогло преодолеть демографический кризис, продолжавшийся и в античности, и в раннем средневековье, то население начало очень быстро расти, и первые признаки этого роста появились в IX веке. Конечно, у нас нет никаких сколько-либо достоверных данных относительно темпов роста населения в Западной Европе в IX-XIII вв. Но что такое демографический взрыв, мы можем понять, например, из демографической истории Финляндии XVII-XX вв., о которой имеются достаточно точные данные. В начале XVII в. Финляндия находилась в составе Швеции и была для нее примерно тем же, чем сегодня является Аляска для США – малонаселенной второстепенной провинцией с холодным климатом. Население Финляндии в 1620 г. составляло 150 тыс. человек, то есть лишь 7% от всего населения Швеции (2 млн.). Однако к 1815 г. население Финляндии выросло уже до 1,1 млн., а к 1929 г. – до 3,6 млн. чел ([96] p.268; [152] p.225). Сегодня по количеству населения Финляндия лишь ненамного уступает Швеции. Таким образом, за три столетия быстрого роста (с 1620 г. по 1929 г.) население Финляндии, часть территории которой находится за северным полярным кругом[5], выросло в 24 раза. Соответственно, если речь идет о 4 или 5 столетиях демографического взрыва во Франции, Италии и Испании в IX-XIII вв., где климат намного более благоприятный и должен был способствовать более низкой смертности и большей продолжительности жизни, то рост населения в 20 или даже в 30-40 раз за это время вполне допустим.

Примерно такие же явления, судя по имеющейся информации, происходили и в Греции в первой половине I тысячелетия до н.э. Их результатом стала перенаселенность Греции – ее первые признаки появились уже в середине VIII в. до н.э., когда началась массовая эмиграция греков в колонии ([77] p.157). Другим результатом, как уже было сказано, стало быстрое развитие товарно-денежных отношений. Что касается приведенной выше цифры плотности населения (80 чел./кв.км.), одинаковой для античной Греции и для Северной Италии и Нидерландов позднего средневековья – это, конечно, совпадение, все три цифры взяты из разных источников и представляют собой совершенно независимо сделанные оценки. Но это совпадение лишний раз показывает, какую роль играла концентрация населения в развитии рыночных отношений: рост населения был и в других странах, но именно этим, наиболее густонаселенным, было суждено стать на первом этапе центрами формирующейся глобальной рыночной экономики[6]. Это также говорит о том, как много общего между этими явлениями, происходившими с интервалом в два тысячелетия.

Мысль о том, что экономическое развитие Западной Европы во II тысячелетии в значительной степени повторяло те процессы, которые происходили в античности, уже много раз высказывалась различными авторами, среди которых, например, такие известные историки и экономисты как Ф.Лот, Э.Майер, Т.Моммзен, Р.Пёльман, М.Ростовцев, Д.Хикс, И.Валлерстайн. Э.Майер, в частности, полагал, что в эпоху античности человечество прошло капиталистическую стадию развития, а ей предшествовал феодализм – в эпоху, описанную Гомером в «Илиаде» и «Одиссее» (конец II – начало I тысячелетия до н.э.). Т.Моммзен писал о капиталистах в Древнем Риме, Р.Пёльман – об античном пролетариате, социализме и коммунизме ([151] pp.72-73; [160] S.99-130; [182]). М.Ростовцев считал, что различие между современной капиталистической экономикой и капиталистической экономикой античности – чисто количественное, но не качественное, и писал, что по уровню развития капитализма и рыночных отношений античность сопоставима с Европой XIX-XX вв. ([219] S.334-335; [48] с.21) Д.Хикс писал о рыночной экономике в античности и проводил параллель между расцветом Афинского государства в V-IV вв. до н.э., с одной стороны, и расцветом Венеции, Голландии и Англии в XIII-XVIII вв. н.э., с другой стороны ([135] pp.61-63, 143-145). И.Валлерстайн писал, что до образования «европейской мировой экономики» во II тысячелетии н.э., в Римской империи в эпоху античности также существовала «мировая экономика» ([210] p.16).

Вместе с тем, несмотря на очевидные параллели между экономическим развитием Средиземноморья в античности и Европы во II тысячелетии н.э., никто пока не проводил их серьезного сравнительного анализа, хотя, без сомнения, подобный анализ помог бы выявить такие закономерности, которые по-другому понять невозможно. Но имеет ли смысл сравнение экономик этих двух столь различных эпох? Ведь многие современные авторы указывают на коренное отличие экономики Западной Европы во II тысячелетии, где произошла научно-техническая или промышленная революция, от античной экономики. Тем не менее, такое сравнение имеет смысл, поскольку основные экономические законы сохраняют свое действие независимо от технологического уровня, на котором находится то или иное общество. Главное, что объединяет современную эпоху с античностью – это наличие в античности высокоразвитой рыночной экономики, которое совершенно неоспоримо, об этом говорят все имеющиеся факты. Например, известно о существовании в Риме 264 видов различных профессий ([203] p.xvi), что свидетельствует о необычайно высоком уровне специализации. Ведь для существования любой профессии нужен устойчивый денежный спрос на соответствующие товары и услуги. Полагаю, и сегодня в целом ряде стран третьего мира не найдется такого числа профессий, какое мы видим в Риме. Можно привести, например, еще такой факт: как отмечает А.Джонс, со ссылками на древние источники, даже бедняки в Римской империи не изготавливали себе одежду сами, а покупали готовую ([131] p.848). В отличие от Римской империи, в современном мире еще и в XX веке можно было найти целые страны и регионы, где в сельской местности люди сами себе изготавливали одежду.

Что касается научно-технического прогресса, то он происходил и в античности. Так, к V-IV вв. до н.э. в 3 раза, по сравнению с предшествующей эпохой, выросла скорость движения торговых судов, что было связано с усовершенствованиями в судостроении и мореплавании[7]. В античную эпоху появилось множество изобретений, включая передовые в то время технологии амелиорации и орошения, растениеводства и животноводства, использование стекла для окон, первые машины для сбора урожая, водяные мельницы, использование цемента в строительстве и высокопрочного углеродистого железа для производства вооружений, и даже появились такие изобретения как водяные помпы и паровые машины[8]. Беда некоторых из них, сделанных уже в конце расцвета античного общества, состояла в том, что они не нашли широкого применения: уже со II в. до н.э. в эллинистическом мире (а в Италии – с I в. н.э) начался затяжной демографический и экономический спад, а в условиях спада, как правило, никто не заинтересован в инвестировании, тем более в такую рискованную сферу, как технические изобретения.

Две водяные мельницы. Картина Я.Рейсдала.

Ветряные мельницы в Испании ()

Конечно, большинство этих изобретений не были совсем утрачены в период поздней античности и раннего средневековья, а были лишь на какое-то время забыты. В дальнейшем, уже в начале II тысячелетия, античные водяные мельницы стали характерной частью средневекового пейзажа. А затем это римское изобретение было приспособлено и в ряде других видов деятельности – в частности, водяной привод стал использоваться в металлургии и в текстильной промышленности, где вода приводила в движение молоты для ковки железа и для валки сукна. Нашли применение и водяные помпы – при осушении болот в Голландии в XIV в. Одновременно с античными нашло широкое применение в Западной Европе и персидское изобретение – ветряная мельница, а также арабское изобретение – треугольный парус. Большой толчок экономическому развитию Западной Европы дали китайские изобретения: порох и огнестрельные орудия, компас, бумага и книгопечатание. Внедрение этих (прежде всего, китайских) изобретений в Европе в XIII-XV вв. и означало, по мнению некоторых западноевропейских авторов, первую промышленную революцию ([212] p.33).

Древний китайский компас (современная реконструкция). Источник: Компас был изобретен китайцами почти 2500 лет назад, но освоен европейцами лишь 700 лет назад.

Китайские фейерверки (современное фото)

Порох бы изобретен китайцами приблизительно во II в. н.э., но в течение многих веков использовался исключительно в мирных целях: для фейерверков, в медицине (для прижигания ран), для борьбы с насекомыми и т.д.

Если же посмотреть, а какой, собственно, вклад в научно-технический прогресс внесла сама Европа в период с X по XVII вв., кроме того, что она улучшала и приспосабливала античные изобретения и изобретения, сделанные на Востоке, то этот вклад окажется совсем небольшим, и практически весь он относится к XVII в.: изобретение машины для вязки шерстяных чулок, некоторые усовершенствования в стекловарении и открытие кокса, применение которого в металлургии начнется уже в XVIII в.[9] Действительно большой поток новых изобретений в Западной Европе начался в XVIII в., и с ним в первую очередь связана Промышленная революция, произошедшая или, скорее, начавшаяся в Англии в этот период и продолжающаяся до настоящего времени.

Китайские изобретения: ракеты и книгопечатание. Источник:

Ракеты были впервые применены китайцами во время боевых действий в XI в. и позднее активно использовались армиями Чингисхана и его преемников. В XIII в. в Китае было впервые применено некое подобие ружья, стреляющего металлическими шариками. Книгопечатание появилось в Китае, по-видимому, в районе VIII в., хотя бумага была изобретена еще во II в.н.э. и с тех пор широко использовалась.

Но это означает, в частности, что с точки зрения применяемых технологий экономика Европы вплоть до середины или конца XVIII в. мало отличалась от экономики античности. Что же касается, например, эффективности сельскохозяйственного производства или размеров и эффективности промышленного производства и транспорта, то различий и вовсе не было в пользу Европы, они также появились лишь в XVIII в. или даже еще позднее. Например, такой средней урожайности пшеницы, какая была в римской Африке и Египте: сам-20 с учетом двух урожаев в году или 15-16 центнеров с гектара (см. выше), - наиболее передовые европейские страны смогли достичь лишь во второй половине XIX столетия[10]. Так, еще в начале XIX в. средняя урожайность пшеницы составляла сам-11 в Англии и Голландии и всего лишь сам-6 во Франции, в Италии и Испании ([86] p.81). Вплоть до XVI в. в металлургии Западной Европы использовались такие же небольшие малопроизводительные печи, какие были в античности. Лишь со второй половины XVI в. в Англии и других странах начали строить более крупные печи, без принципиального изменения самого металлургического производства ([112] p.95) - эти изменения начались, как уже было сказано, лишь в XVIII в. При этом металлургические центры Западной Европы в XVI-XVII вв. по объемам производства еще, по-видимому, были вполне сравнимы с металлургическими центрами Галлии I-II вв. н.э., представлявшими собой целые города из металлургических печей.

Самым крупным предприятием на территории Германии и Австрии в XVIII в. была шерстяная мануфактура в г. Линц, где работало более 1000 человек; в одном из крупнейших центров французской промышленности XVIII в. – городе Эльбёф в Нормандии на шерстяных мануфактурах работало 5000 человек ([162] pp.86, 95). А в одном из крупнейших центров античной промышленности – в г. Лезу на юге Галлии во II в. н.э. на керамических производствах работало не менее 6000-10000 человек ([110] p.548). Средняя грузоподъемность торговых судов в Римской империи составляла порядка 300-400 тонн, крупных торговых судов – порядка 1000-1500, а отдельных торговых судов в античности достигала 4000-5000 тонн ([184] pp.17, 123; [186] p.159; [126] p.440). А максимальный тоннаж торговых судов в Западной Европе вплоть до XVIII в. не превышал 1000 тонн. Именно такой была максимальная грузоподъемность генуэзских судов в XV в., для голландских судов XVII в. она не превышала 900 тонн ([145] p.231; [118] p.316; [112] pp.244-245). Но даже в XVIII в. по грузоподъемности торговых судов Западная Европа еще не опережала античность, это произошло, по-видимому, лишь в XIX в.: так, средний тоннаж французского торгового флота (второго по размерам после английского) в 1780-е годы составлял около 150 т. ([162] p.108)

Западноевропейские суда XIII-XVII вв. Источники: ,

Ганзейское военно-торговое судно – когг (слева) - типовое судно, использовавшееся для перевозок торговых грузов в Балтийском море в XIII-XV вв. Длина – порядка 20 м, грузоподъемность измеряется даже не сотнями, а всего лишь десятками тонн. Галеон-пинасс XVII века (справа) - самый распространенный тип крупных военно-торговых судов той эпохи, наряду с галерами, каравеллами и каракками (в то время практически не было различия между военными и торговыми судами - все эти суда являлись и военными, и торговыми одновременно). Длина самых крупных трехмачтовых кораблей составляла порядка 40 м, максимальная грузоподъемность – 1000 т, хотя есть мнения, что тоннаж отдельных экземпляров галеонов (пинасс) мог достигать 1500 т, а некоторых каракк - 2000 т.

(-11-30-51)

Вместе с тем, максимальная грузоподъемность судов в античности достигала 4000-5000 т.

Римские императорские галеры (реконструкция и остов) Источник:

Остовы двух этих галер эпохи императора Калигулы (37-41 гг. н.э.) были подняты со дна озера Неми в Италии в 1920-е годы. Длина кораблей составляла около 70 м, ширина – 20 м. Галеры имели водопровод с горячей и холодной водой и систему отопления, для чего использовались свинцовые и керамические трубы, были снабжены насосами для откачки воды и имели вращающиеся платформы, для чего применялись шарикоподшипники.

-05-01-233

Водоизмещение и грузоподъемность каждой из этих двух античных галер в разы превышали водоизмещение и грузоподъемность самых крупных западноевропейских судов XVII века.

Что же касается наземного транспорта, то никакого серьезного прогресса по сравнению с античностью не было вплоть до XIX в.: как и в древности, преобладал гужевой или вьючный транспорт. При этом Вольтер в середине XVIII в. писал, что из всех наций лишь у Франции и Бельгии есть дороги, которые достойны сравнения с римскими дорогами в античности ([113] p.249).

Таким образом, по эффективности сельского хозяйства, концентрации промышленности, уровню развития транспорта и объемам торговли[11] отрыв Западной Европы от античности произошел лишь в XIX в., и лишь по производительности труда промышленности и скорости морского транспорта – по-видимому, несколько ранее (в XVIII в. или в XVII в.), за счет накопленных Европой к тому времени технологий. Так или иначе, но никаких серьезных качественных различий между античной и европейской экономикой мы не видим вплоть до XIX в., поэтому сравнение этих двух экономик не просто возможно, а удивительным является то, что никто его до сих пор обстоятельно не делал.

Следует отметить, что во всех приведенных выше примерах речь идет о рыночной (капиталистической) экономике: известно, что и промышленные центры Галлии, и римские торговые суда находились в частной собственности ([184] pp.71, 88-90; [110] pp.556-562), и их появление было результатом, прежде всего, частной инициативы, как и развитие промышленности и торговли в Западной Европе во II тысячелетии. Поэтому предположения о том, что это своего рода «потемкинские деревни», созданные римскими императорами специально для того, чтобы морочить голову окружающим (см. похожие предположения, высказываемые в отношении античных городов – глава IV), следует сразу отмести как безосновательные.

Итак, уже было сказано о том, что в XII в. в Западной Европе, а до этого, в V в. до н.э. в восточном Средиземноморье начала формироваться глобальная рыночная экономика. Чем отличается глобальная экономика от обычной? В обычной экономике, существовавшей в Западной Европе до середины XII в., торговля произведенными товарами в основном ограничивалась сравнительно небольшим регионом, например, отдельно взятой страной или даже одной или несколькими соседними провинциями. Торговля осуществлялась в основном через местные ярмарки, где крестьяне обменивали произведенную ими продукцию (зерно, мясо или вино) на промышленные товары, а ремесленники совершали обратный обмен. Наряду с этим, существовала торговля между странами, которой занимались купцы. Они, как правило, на свой страх и риск закупали товары на местной ярмарке или непосредственно у производителей и везли его морскими и речными путями в другую страну, иногда преодолевая тысячи километров, в расчете перепродать с большой выгодой. Затем на вырученные деньги они приобретали товары местного производства и везли их обратно, также в расчете их перепродать значительно дороже. Вывозились обычно те товары, которые в данной стране были дешевы и в избытке, а ввозились те, которые были в ней дороги и в дефиците, поэтому такая торговля, существовавшая в небольших объемах, по сути способствовала лишь избавлению от произведенного избыточного товара и устранению создавшегося дефицита, не оказывая значительного влияния на внутреннюю торговлю и цены внутреннего рынка. Очевидно, что-то подобное происходило и в VI в. до н.э. в античной Греции, когда в торговле впервые стали использовать монеты из электрона (смеси золота и серебра), то есть деньги приобрели привычную для нас сегодня форму. Греция в тот период ввозила в небольших количествах лес и металлы, которых ей недоставало, и еще почти не ввозила зерно, которым обеспечивала себя сама, а вывозила шкуры и скот ([77] p.427; [188] pp.91-93).

Несмотря на небольшие объемы внешней торговли, а скорее всего, именно вследствие этого, она была, хотя и рискованным, но очень прибыльным бизнесом. За одну торговую экспедицию купец мог увеличить первоначальный капитал, помещенный в товары, в 2-3 раза, а иногда и больше. На это указывает, например, процент по так называемым морским ссудам, то есть ссудам, предоставлявшимся греческим купцам под осуществление определенной торговой экспедиции, который обычно был на уровне 30%, но иногда, по наиболее рискованным предприятиям, достигал 100% за экспедицию ([126] p.292). Конечно, этот процент отражал высокий риск (в случае кораблекрушения или утраты товара ссуда не возвращалась), но также и прибыльность торговых операций. Аналогичные морские ссуды существовали и в Западной Европе, и процент по ним достигал таких же размеров. Так, процент по морским ссудам, выданным под торговые экспедиции итальянских купцов в Сирию и Александрию в XII в., достигал 40-50% за экспедицию ([84] p.53). А прибыль, которую могли получать купцы от заморской торговли, хорошо характеризуют следующие цифры. В 1560-е годы, когда португальские купцы освоили торговый путь в Индию вокруг Африки, они покупали в Калькутте перец по цене 5 крузадо за легкий центнер и продавали его в Лиссабоне по цене 64 крузадо, выигрывая в цене почти в 13 раз! ([113] p.17)

Данный пример характеризует торговлю со странами, лежавшими за пределами постоянных или регулярных торговых связей, только этим можно объяснить такой большой размер торговой прибыли. Формирование глобальной рыночной экономики как раз и означало, что целая группа стран и территорий настолько развивали взаимную торговлю, что цены между ними начинали выравниваться, и торговая прибыль падала. В итоге их экономика приобретала совсем иной характер – возникал общий рынок этих стран и территорий. До этого каждая страна была в основном самодостаточной – то есть она полностью обеспечивала себя самыми необходимыми товарами и продовольствием, и приобретала на внешнем рынке лишь «экзотические» товары (типа перца и других пряностей и предметов роскоши) или дефицитные (например, дерево для античной Греции). А после резкого увеличения внешней торговли каждая страна начинала все больше производить те товары, которые были у нее более дешевыми или более качественными, и свертывать те производства, которые не выдерживали конкуренции с более дешевыми или качественными импортными товарами.

Так, Греция с V в. до н.э. начала в значительных количествах закупать зерно, поскольку бóльшая часть ее территории плохо подходила для его выращивания, и его урожайность была низкой, и экспортировать в больших количествах вино (виноград хорошо рос на горных склонах), а также оливковое масло и различные промышленные изделия: керамику, изделия из металлов ([188] pp.92-94). Наиболее интенсивная торговля велась между самой Грецией и греческими городами-полисами, основанными, начиная с VIII-VI вв. до н.э., по всему восточному Средиземноморью, в южной Италии, на Сицилии и на побережье Черного моря. Соответственно, в V-IV вв. до н.э. размеры глобальной экономики, то есть общего рынка античности, по-видимому, ограничивались указанными регионами. В дальнейшем, по мере продолжавшегося роста торговли, глобальная экономика разрасталась и захватывала все новые регионы: по-видимому, с III в. до н.э. в общий рынок уже входили Италия и Карфаген с прилегающей территорией. Но распространение глобальной рыночной экономики далее на запад, судя по всему, сдерживала монополия Карфагена на мореплавание, установленная им в этот период[12]. А распространение на восток и юг сдерживали пустыни Ливии, Аравии и Сирии и горы Малой Азии, служившие труднопреодолимым препятствием для развития торговли[13].

В дальнейшем, после Пунических войн и уничтожения Карфагена Римом, все препятствия для расширения глобальной экономики на запад были уничтожены, а затем завоевания Рима значительно ускорили процесс глобализации, то есть создания общего рынка[14]. При этом центр глобальной экономики ко II в. до н.э. переместился в Рим, а до этого, в III в., Карфаген претендовал на то, чтобы самому стать таким центром, перехватив лидерство у эллинистических государств. Можно предположить, с учетом имеющейся информации об интенсивности и основных направлениях торговли в Римской империи, что к I-II вв. н.э. глобальная экономика включала, помимо восточного и центрального Средиземноморья, практически все завоеванные Римом территории - Испанию, Северную Африку, Галлию, придунайские и прирейнские территории и Британию (или, по крайней мере, ее юго-восточную часть).

Разумеется, как только греческие города-государства перешли в V-IV вв. до н.э. от эпизодической к регулярной торговле и увеличились ее объемы, прибыль по торговым операциям также понизилась. Но, с другой стороны, сильно уменьшились и риски торговых экспедиций по тем направлениям, где установились постоянные торговые пути. В предыдущие столетия каждая торговая экспедиция носила характер авантюры: купцы не были уверены, смогут ли они реализовать свои товары (так как спрос на импортные товары был еще очень мал) и купить с выгодой другие, дефицитные в их собственной стране, нередко для достижения этих целей им приходилось совершать очень длительные плавания. Но к V в., и еще более к III-II вв. до н.э., ситуация изменилась. Теперь торговцы хорошо знали, что они могут, например, купить по определенной цене зерно в греческих городах на побережье Черного моря, и без особых проблем продать его, также по определенной цене, в Греции (поскольку там существовал постоянный спрос), а на пути из Греции в Черное море захватить греческие товары (вино, оливковое масло, керамику, металлические изделия) и продать их в расположенных там греческих городах. Кроме того, греческие государства предпринимали усилия для того, чтобы очистить моря от пиратов, и, хотя им никогда не удавалось достичь такой безопасности мореплавания, какая была потом в Римской империи, но все же определенных успехов в этом направлении они достигли. Резкое увеличение объемов торговли и уменьшение рисков, связанных с торговлей и мореплаванием, привело к снижению как прибыльности регулярных торговых операций, так и процента по ссудам, что показано на Графике 1.

Источники: Процентные ставки: [188] p.404; [126] pp.292, 437; [201] pp.115-116; [110] p.491; [49] с. 181; [131] pp.863, 868. Число кораблекрушений: [141] p.106. Грузоподъемность торговых судов: [125] II, p.414; [184] p.17; [131] p.843

График 1 иллюстрирует данные о числе кораблекрушений в различные периоды с 600 г. до н.э. по 650 г.н.э., по результатам находок останков кораблей в Средиземном море. Как видно на графике, число кораблекрушений резко возросло в период с 200 г. до н.э. по 200 г.н.э. – примерно в 5-6 раз по сравнению с 600-400 гг. до н.э. и по сравнению с 400-650 гг. н.э., что отражает резко возросшие объемы торговли. Одновременно увеличилась и грузоподъемность торговых судов. В период ранней античности (до III-II вв. до н.э.) и поздней античности (начиная с середины или конца III в. н.э.) лишь отдельные суда имели грузоподъемность свыше 300 тонн. А в период расцвета античности тоннаж крупных судов превышал 1500 тонн (см. График 1), то есть увеличился в 5 раз, отдельные же торговые суда, как уже говорилось, могли брать на борт до 4-5 тысяч тонн груза. У нас нет статистики средней грузоподъемности торговых судов в разные периоды античности. Но если предположить, что в период расцвета античности она увеличилась пусть не в 5 раз, а в 3-3,5 раза по сравнению с ранней античностью, и одновременно в 5-6 раз возросла интенсивность движения торговых судов, как видно из статистики кораблекрушений, то можно сделать вывод, что объемы торговли в указанный период были раз в 20 больше, чем в ранней и поздней античности.

Имеются и другие данные, подтверждающие резкий рост объемов торговли по мере развития античной цивилизации. Например, в начале II в. до н.э. торговый оборот Родоса, который был в то время самым крупным торговым центром восточного Средиземноморья, в 5 раз превышал торговый оборот Афин в начале IV в. до н.э., а они были крупнейшим торговым центром всего Средиземноморья в то время ([126] p.445). Со 157 г. по 80 г. до н.э. количество римских серебряных монет в обращении увеличилось в 10-12 раз, другое значительное увеличение денег в обращении произошло в конце I в. до н.э. ([141] p.109; [110] p.510) Как отмечают многие экономические историки, это было также связано с дальнейшим ростом объемов торговли и размеров рыночной экономики, для обслуживания которой требовалось больше денег ([186] p.170; [203] p.xxi). С другой стороны, в главе III уже приводились данные о размерах инфляции в Римской империи в III-IV вв. н.э., то есть в период краха античной рыночной экономики, сопровождавшегося резким сокращением объемов торговли и постепенным переходом к натуральному или полунатуральному хозяйству. С I в. н.э. до конца IV в. цены в Римской империи (на хлеб и золото) выросли в 2 000 000 раз, и, как говорилось в главе III, такое обесценение медных и бронзовых денег невозможно объяснить «порчей» монет императорами. Значительная часть указанного роста цен, наряду с сокращением населения Римской империи, объясняется резким падением в III-IV вв. объемов торговли, достигавшей столь больших размеров в I-II вв. н.э. (см. График 1). Огромная масса бронзовых и медных денег, ставших ненужными в III-IV вв. ввиду резкого сокращения объемов торговли, быстро обесценивалась, что приводило к беспрецедентно высокой инфляции. Размеры гиперинфляции III-IV веков, таким образом, дают нам возможность представить, каких больших размеров достигла глобальная рыночная экономика античности в период ее расцвета.

На Графике 1 показаны также изменения процента по ссудам в эпоху античности. Как уже было сказано, рост объемов торговли и уменьшение торговых рисков и рисков мореплавания, начиная с V-III вв. до н.э., приводил к снижению как прибыльности торговых операций, так и процента по ссудам. Это объясняется очень просто: кредиторы, как правило, всегда хорошо представляют размер прибыли по тем операциям, которые они кредитуют. В этих целях и банки, и частные заимодавцы, до появления банков, всегда внимательно изучали бизнес тех, кому они ссужали деньги. Соответственно, чем меньше становились прибыли торговцев и бизнесменов, тем меньший процент они были готовы платить своим кредиторам[15]. До формирования глобальной экономики в античности и после ее краха в IV в. н.э. прибыльность торговых операций была самой высокой, что отражало как небольшие объемы торговли и, соответственно большую разницу в ценах между разными странами, так и высокие риски торговли и мореплавания (см. выше пример с португальской торговлей индийскими пряностями). Соответственно, и ставки обычного процента были наивысшими – более 20% годовых[16]. Очевидно, что такой высокий уровень процента мог существовать лишь в странах, где преобладало полунатуральное хозяйство, и он не мог сохраниться там, где развивалась или где уже сложилась рыночная экономика, как мы это видим и на примере Западной Европы во II тысячелетии н.э. (см. ниже). Точно такие же процессы происходили в Греции в V в. до н.э. С ростом объемов торговли прибыльность и рискованность торговых операций упала, во всяком случае, очевидно, по основным, коротким торговым путям. Кроме того, ссуды начали предоставлять не только под торговый бизнес, но и под создание небольших производств: так, в Афинах в V-IV вв. были производства, на которых работали сотни человек. Ссуды также могли предоставлять под развитие товарного сельского хозяйства – например, разведение виноградников для производства вина с целью его экспорта. Разумеется, прибыль, которую рассчитывали получить такие предприниматели, не могла сравниться с той, которую получали купцы по дальним морским экспедициям, поэтому и уровень процента, характерный для нерыночной экономики (более 20%) стал для них неприемлем: он установился в V-IV вв. в ведущих греческих государствах на уровне 12%.

В дальнейшем, по мере роста объемов торговли и размеров глобальной рыночной экономики, уровень процента продолжал снижаться: к началу III в. он опустился до 10%, а в первой половине II в. до н.э. – установился на уровне 6 2/3-7% (см. график 1)[17]. Уменьшился процент не только по обычным ссудам, но и по морским ссудам (где кредитор нес риск потери товара) ([126] p.442), поскольку и в морской торговле, и в других видах предпринимательской деятельности действовала одна и та же тенденция – снижение как прибыльности, так и рискованности ведения бизнеса по мере развития рыночной экономики. Как видно на Графике 1, во второй половине II в. до н.э. эта тенденция приостановилась, и процент немного повысился, а в период с 80-х до 20-х годов до н.э. он даже опять вернулся к уровню 12%, который был в V-IV вв. до н.э. По видимому, основную роль в этом сыграли особые факторы – войны Рима за передел мира и гражданские войны в Риме, в ходе которых происходили массовые конфискации и уничтожения собственности, и которые могли серьезно повысить рискованность ведения бизнеса и ссудных операций (подробнее см. Комментарии). Но в дальнейшем тенденция к снижению стоимости кредита продолжилась, и с последней четверти I в. до н.э. процент по обычным ссудам упал до уровня 4% годовых, на котором и оставался до начала III в. н.э.

Далее мы еще вернемся к рассмотрению тех явлений, которые сопровождали процесс глобализации в античности. А пока давайте посмотрим, как формировалась глобальная рыночная экономика в Европе во втором тысячелетии нашей эры, поскольку главное содержание и характерные признаки этого процесса соответствовали тому, что происходило в древнем мире. Во-первых, так же как и в античную эпоху, расширение глобальной экономики во II тысячелетии шло постепенно. Так, по мнению И.Валлерстайна, в XIII-XVII вв. она включала бóльшую часть Европы (исключая Россию и Турцию), а также, начиная с XVI в., некоторые колонии европейских государств в Америке; во второй половине XVIII в. она постепенно начала охватывать другие страны, в том числе Россию, Турцию, Индию, Западную Африку, а к началу XX в. она уже охватила весь земной шар ([210] p.68; [212] p.129).

Во-вторых, в течение ее развития несколько раз происходил перенос основного центра глобальной рыночной экономики. Первоначально, в XIII-XIV вв., этот центр сформировался в Северной Италии, затем, к XVII в., переместился в Голландию. К 1815 г., после длительной борьбы с Францией, место лидера глобальной экономики заняла Великобритания, но уже к началу XX в. утратила эту роль, которая к середине XX в. перешла к США. Сегодня мы наблюдаем процессы, результатом которых может стать перемещение центра глобальной экономики в другие страны[18]. Точно так же в античности центр глобальной экономики сначала сформировался в Греции (Афины – V-IV вв. до н.э.), затем перенесся в другие эллинистические города-государства (в том числе Родос, Коринф, Эфес и другие), но эту роль у них оспаривал Карфаген. В середине II в. до н.э., после уничтожения Римом своих конкурентов (Карфагена, Коринфа – в 146 г. до н.э.) и подрыва им экономического могущества Родоса[19], центром глобальной экономики стала Италия. Но по мере углубления экономического кризиса в Италии центр античной экономики в начале II в. н.э., в свою очередь, перенесся в Галлию, а в конце II в. н.э. – в Северную Африку.

В-третьих, нет необходимости доказывать очевидный факт, что развитие глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка сначала стран Европы, а затем – всего мира, во II тысячелетии, так же как в античности, привело к значительному увеличению объемов торговли. Так, объемы голландского судоходства с 1500 г. по 1700 г. увеличились в 10 раз, а объемы экспорта всех стран Европы с 1815 г. по 1914 г. увеличились приблизительно в 40 раз ([211] p.46; [88] p.1). В XIII-XVII вв. самые большие торговые суда в Европе имели грузоподъемность 1000 тонн, а сегодня – сотни тысяч тонн.

В-четвертых, в течение XIII-XVII вв. произошло значительное повышение общего уровня цен, выраженных в серебре и золоте; такое же явление произошло в античности в V-III вв. до н.э. (см. Комментарии в конце главы).

И наконец, в-пятых, по мере развития глобальной рыночной экономики в Европе происходило такое же понижение ссудного процента, как это было в античную эпоху (см. График 2). Наиболее заметное снижение процента, как и в античности, произошло уже на первом этапе развития рыночной экономики: с 20-25% в начале XIII в. он упал до 8-12% в начале XIV в., что Р.Лопез совершенно справедливо связывал с падением в целом предпринимательской прибыли ([83], p.334). В дальнейшем процент снизился намного больше – до 3% в Италии в конце XVI в. - начале XVII в. и в Голландии во второй половине XVII в., которая к тому времени стала не только торговым, но и финансовым центром Европы (см. График 2). Известный итальянский историк К.Сиполла писал об этом понижении процента как о настоящей экономической революции XVI-XVII вв. ([127] p.264), точно такая же экономическая революция, как было показано выше, произошла и в античности.

Надо сказать, что указанные процессы в Западной Европе, как и в античности, не были непрерывными. Можно указать, по меньшей мере, на одно событие, которое прервало на какое-то время процесс формирования глобальной экономики. Этим событием была затяжная борьба за мировое господство между династией Габсбургов, правивших в Испании, Австрии и ряде других государств Европы и Америки, и династией Валуа (Франция) с конца XV в. по 1557 г. В течение этого времени война между ними шла почти без перерыва, причем основным театром военных действий была Италия, которая была в то время торговым, промышленным и финансовым центром Европы. Война сопровождалась торговой блокадой и значительным ущербом промышленному и сельскохозяйственному производству в Италии, Испании, Франции. Причем, судя по всему, функционирование глобальной рыночной экономики в этот период было нарушено и процесс формирования общего рынка повернулся вспять, поскольку север Европы был отрезан от юга Европы и от Италии, которая была в то время основным торговым и диспетчерским центром европейского общего рынка (более подробно см. Комментарии в конце главы).

Источники: Процентные ставки: [83] pp.334, 344; [210] pp.76-77; [97] p.213, [67] p.85. Цены на пшеницу: [85] pp.395-400, 472-473

График 2 иллюстрирует описанные выше экономические процессы. На нем видно, что с конца XVI в. по середину XVIII в. действовала явная тенденция к сближению и выравниванию цен в европейских странах. Если до этого разница в ценах на пшеницу между отдельными странами достигала 7-7,5 раз, то к концу этого периода она не превышала 2 раз[20]. Это наглядно демонстрирует результаты процесса глобализации в указанный период: европейские страны все менее функционировали как отдельные рынки и все более становились частью общего рынка, частью глобальной экономики, а их внутренние цены все больше определялись мировыми ценами. На графике также видно, что процесс выравнивания цен не только приостановился в первой половине XVI в. (во время войн между Габсбургами и Валуа), но, наоборот, даже происходило обратное – усиление различий между уровнями цен в разных странах. Кроме того, тенденция к понижению процентных ставок в этот период также не просто приостановилась - они даже повысились (приблизительно с 4,5 до 5,5%).

В следующей главе я объясню, почему такое внимание было уделено относительно короткому периоду (конец XV в. – середина XVI в.), в течение которого глобализация была приостановлена. А теперь мне необходимо остановиться на других характерных особенностях XIII-XVII веков, в течение которых происходило формирование общего рынка в Европе и периода V-II вв. до н.э., когда такие же процессы происходили в античности. Одним из таких особенностей стал, в частности, демографический кризис. В первой части книги уже говорилось о сокращении населения в Древней Греции, которое ко II-I вв. до н.э. приняло катастрофические размеры, а затем такая же катастрофа поразила всю западную половину Римской империи. Добавлю к этому лишь то, что эти явления начались намного раньше. Так, в Афинах в 431 г. до н.э. было 42 тысячи граждан[21], к 390 г. число граждан там сократилось до 30 тысяч, а к 310 г. до н.э. – до 20 тысяч ([125] III, pp.4, 15). Спарта во время войны с Персией в первой половине V в. до н.э. могла выставить 8000 воинов-спартанцев, а во второй половине IV в. до н.э. – менее 1000. Коринф в III в. до н.э. мог выставить лишь четверть тяжеловооруженных воинов-гоплитов от того числа, которое было в V в. до н.э. ([78] p.538; [201] p.103) Несмотря на большой приток иммигрантов из Сирии и других стран, к III в. до н.э. некоторые области Греции, например Лариса, лишились половины населения. Некоторые греческие города, например, Гераклея-Латимос и Тирреон в Акарнании, уже в III в. до н.э. разрушили свои прежние стены и построили новые, меньшие в диаметре ([201] pp.102-103). Как уже говорилось, такие же явления будут происходить, начиная с I-III вв. н.э., повсеместно в западных провинциях Римской империи.

Что касается демографического кризиса в Европе в XIV-XVII вв., то на сегодняшний день о нем имеется значительно больше информации, чем в отношении Древней Греции и Древнего Рима. Это позволяет историкам и демографам не просто констатировать сам факт сокращения населения в том или ином городе или области, но и делать обоснованные оценки для отдельных стран в отдельные периоды. Если суммировать выводы, сделанные в отношении основных демографических тенденций в Европе в XIV-XVIII вв., то можно выделить 4 основных периода: (1) начала и до середины или конца а и сокращения населения в Европе; 000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000XIV-XV вв. – период затяжного демографического кризиса и сокращения населения повсеместно в Европе; (2) XVI в. – рост населения, также повсеместно (но в большинстве стран – лишь до последней трети XVI в.); (3) с последней трети XVI в. и до середины или конца XVII в. – опять сокращение населения в большинстве стран Европы; (4) XVIII-XIX вв. – повсеместный рост населения. Давайте кратко рассмотрим основные выводы западных историков и демографов по этим четырем периодам:

1. XIV-XV вв. Сокращение населения в Европе началось задолго до эпидемии чумы («черной смерти») 1347 года, в некоторых странах: например, в Англии и Германии, - оно началось уже в XIII в., то есть за 100 лет до «черной смерти». По данным английского историка С.Даера, в Англии уже к 1340 г. отмечено большое количество заброшенных земель ([177] p.160). Кроме того, как указывает демографический историк К.Хеллеинер, демографический кризис не закончился к началу XV в., когда прекратились эпидемии чумы, а продолжался в течение всего XV века ([85] pp.14, 94). Например, население города Хуэска в Арагоне с 1347 г. по 1495 г. сократилось более чем в 2 раза, число жителей Тулузы во Франции с 1335 г. по 1450 г. уменьшилось в 1,5 раза. В Нормандии в 221 церковном приходе численность населения между концом XIII в. и концом XV в. сократилась на 40%. В Германии в епископате Эрмланд к 1525 г., несмотря на уже начавшийся в XVI в. демографический рост, оставались заброшенными 47% всех крестьянских дворов, а 80 из 332 деревень вообще перестали существовать. Но городское население также сокращалось: в Германии, по оценкам, с 1370 г. по 1470 г. (то есть уже после основных эпидемий) оно сократилось на 15-20%. В некоторых случаях сокращение числа жителей не только не замедлилось с прекращением эпидемий чумы, а, наоборот, даже ускорилось. Так, число крестьянских дворов в районе Уазан на юго-востоке Франции сократилось на 46% с 1339 г. по 1428 г. (то есть за 90 лет) и еще на 41% с 1428 г. по 1450 г. (то есть за 22 года) ([85] pp.14-15). Похожая картина была и в других странах: Италии, Англии, Нидерландах.

Основной причиной столь длительного демографического кризиса стало снижение рождаемости и распространение практики избавления от «лишних» детей, о чем имеется множество свидетельств. Многие историки и демографы указывают, например, на существовавший в то время большой диспаритет между числом мужчин и женщин в Англии ([85] p.71), что очень напоминает Римскую империю (см. главу VI). Как указывает Д.Расселл, диспаритет между числом мужчин и женщин в Англии в 1300 г. был самым высоким за всю ее историю, после эпидемий «черной смерти» он уменьшился, но все равно в начале XV в. среднее соотношение составляло 160 мужчин на 100 женщин, что свидетельствует о широко распространенной практике избавления от новорожденных девочек. По его же данным, в некоторых итальянских городах в XV в. был отмечен необычайно высокий процент стариков в возрасте более 60 лет: 23-26% от всего взрослого населения старше 20 лет ([190] pp.207; 58). Такое число стариков, характерное для современной Европы, а также для римской Африки и Испании в античности, указывает на явные проблемы с воспроизводством населения. Многие историки указывают на очень большой процент холостяков в европейских городах – в некоторых случаях до половины всего взрослого населения, и отмечают, что в XV в. многие люди вообще предпочитали не жениться ([85] p.70; [177] p.166).

2. Рост населения в XVI в. (вернее, с конца XV в. до последней трети XVI в.) также происходил более или менее одновременно во всех странах Европы. В итоге если, например, в середине XV в. сельский пейзаж Франции сравнивали с пустыней, где только изредка можно было встретить ухоженные поля и виноградники, то в 1565 г. современники писали о процветании сельской Франции ([168] p.26). Причина этого внезапного роста так же непонятна историкам и демографам, как и причина демографического кризиса XV века ([85] p.72). К.Хеллеинер отмечает, что по числу и размаху войн и сопутствовавших им разрушений и эпидемий XVI век не уступал XV веку. Тем не менее, демографический рост происходил и в тех странах, которые сильнее всего страдали от войн. В некоторых областях Италии, подвергавшейся в течение 60 лет непрерывным нашествиям французских и испанских войск, сопровождавшихся насилием, грабежами и эпидемиями, население в течение XVI в. увеличилось в 2,5-3 раза ([85] pp.21, 34). По-видимому, основная причина столь резкого роста населения опять была связана с рождаемостью. В Германии многие летописцы указывали на необыкновенно высокую рождаемость, начиная с конца XV века ([85] pp.24-25). Д.Расселл указывает, что соотношение числа мужчин и женщин в Англии упало со 160 мужчин на 100 женщин в начале XV в. до всего лишь 98 в конце XV в. ([190] p.207), что указывает на отказ от прежней практики контроля за рождаемостью. А данные, полученные английскими демографами Э.Ригли и Р.Шофилдом на основе обработки статистики большого числа церковных приходов со всей территории Англии, позволили им сделать вывод, что рождаемость в стране в 1541 г[22]. была на очень высоком уровне, который во все последующие столетия Англия смогла вновь достичь лишь один раз – в конце XVIII – начале XIX вв. ([218] pp.230-231) (см. График 4 в главе X).

3. Демографический спад XVII в. (вернее, с последней трети XVI в. до второй половины или конца XVII в.). В Италии резкое замедление роста численности населения началось в последней трети XVI в - то есть, что удивительно, после прекращения войн и разорения Италии французскими и испанскими войсками, продолжавшихся до 1557 г. ([85] p.21) Но по-настоящему заметное сокращение населения произошло во многих странах к середине XVII в., а в некоторых продолжалось до конца столетия или до начала XVIII в. Так, число жителей Испании в течение XVII в. уменьшилось, по оценкам, на 1/4 ([85] p.48). Во Франции сокращение населения было заметно уже в середине XVII в., а к концу правления Людовика XIV (1715 г.) оно уменьшилось, по оценкам, на 4-4,5 миллиона человек ([170] p.71; [86] p.577), то есть примерно на 20-25%. К середине XVII в. население Италии, по оценкам, сократилось на 20%, в Германии и Моравии – на 1/3, в Богемии – наполовину ([170] p.71). В Польше, судя по данным о падении производства зерна, население уменьшилось с 1564 г. по 1685 г. еще больше – примерно на 60%. При этом, половина этого сокращения произошло в мирный период 1564-1615 гг., до начала опустошительных войн последующего периода[23]. Хотя ранее считалось, что в некоторых странах, в частности, в Германии, уменьшение населения середины XVII в. было вызвано Тридцатилетней войной, но в последнее время многие историки более не видят в войне основную причину, указывая на то, что и в Германии, как и в Польше, сокращение населения началось задолго до войны ([171 p. 21). Кроме того, демографический кризис серьезно затронул все европейские страны, и его нельзя объяснить одной региональной войной, развернувшейся на территории 3-4 стран.

Указанные выше явления опять были связаны, прежде всего, с падением рождаемости, что подтверждается множеством имеющихся данных. На графике 3 (глава X) хорошо видно, что в Англии оно началось уже с середины XVI в., и продолжалось до 1680-х годов. Имеющаяся статистика по ряду областей Франции также показывает низкую рождаемость в течение XVII в., которая в целом была ниже смертности. П.Шоню подсчитал, что, по сравнению со странами с высокими темпами роста населения, как, например, французская Канада, во Франции средний интервал между рождением детей в браке в XVII в. был в полтора раза больше, при этом женщины вступали в брак значительно позднее. В Нормандии средний возраст вступления в брак у женщин составлял 27 лет ([96] pp.234-235, 203). Соответственно, во Франции женщины в среднем рожали примерно в 2 раза меньше детей, чем во французской Канаде, где почти все население состояло из тех же французов, недавно уехавших из Европы. К.Хелеинер ссылается на данные 1703 года по Исландии, свидетельствующие об очень малом числе детей в структуре населения и следовательно о низкой рождаемости ([85] p.89). В Италии в XVII в. было очень много подкидышей, для которых существовали специальные ясли-приюты, причем среди них всегда было больше девочек, чем мальчиков. В Милане в конце XVII в. число подкидышей составляло 12% от предполагаемого общего числа родившихся детей. При этом, несмотря на существование приютов, по данным К.Сиполлы, 80-90% подкидышей умирали в течение первого года жизни ([97] pp.67-68).

Настроения людей того времени хорошо передал известный французский мыслитель Монтескье, который писал в 1718 г., то есть в конце этого страшного для Европы периода: «Почему Мир так мало населен в сравнении с тем, каким он когда-то был? Как могла Природа потерять свою изначально необыкновенную плодовитость? … Хотя [в Италии] все живут в городах, но они полностью опустошены и обезлюдели: кажется, что они еще существуют лишь для того, чтобы отметить место, где существовали могущественные города, о которых так много повествует история. Греция так опустошена, что она не содержит и сотой части того населения, что там было в древности. В Испании, ранее такой многолюдной, сегодня можно видеть лишь необитаемые деревни; и Франция – ничто по сравнению с той древней Галлией, о которой писал Цезарь. В Польше и европейской части Турции[24] почти не осталось людей… Что удивительно, это то, что обезлюдение продолжается каждый день и, если оно продлится, то через десять веков останется одна пустыня. Вот… самая ужасная катастрофа, которая когда-либо случалась в Мире; но ее едва ли заметили, поскольку она произошла неощутимо и в течение многих веков; она отражает внутренний порок, секретный и таинственный яд, продолжительную болезнь, которая поразила человеческую природу» ([165] CXII).

4. Рост населения в XVIII-XIX вв., вопреки мрачным ожиданиям Монтескье, происходил практически во всех странах Европы. Одной из его важных причин было повсеместное снижение смертности и рост рождаемости. Однако рост рождаемости происходил далеко не во всех странах, и демографы выделяют по этому показателю две группы стран – с высокими и низкими темпами роста населения ([96] p.203). К странам с высокой рождаемостью относились Англия, Германия (уже начиная со второй половины XVII в.), Швейцария и Россия, к странам с низкой рождаемостью – большинство других стран Европы (подробнее см. далее).

Читателю, возможно, уже наскучил этот экономико-демографический обзор разных эпох, но он необходим для того, чтобы перейти к вопросам, рассматриваемым в следующих главах, ради чего он в основном и был предпринят. А в заключение настоящей главы необходимо кратко подвести итоги вышесказанному:

1. В античную эпоху в Средиземноморье мы видим явление, подобное тому, которое происходило в Европе с XII в. по настоящее время. Речь идет о формировании глобальной рыночной экономики, которая в античности охватывала почти все Средиземноморье, в Новой истории включала всю Европу и часть колоний европейских государств на разных континентах, а к началу XXI века охватила весь мир.

2. Процесс формирования глобальной античной экономики с VI по I вв. до н.э. почти в точности повторился в XII-XVII вв., когда формировалась «европейская мировая экономика», и все основные экономические показатели (объемы торговли, ставка процента, инфляция и т.д.) вели себя совершенно так же, как это было при формировании античной экономики. Следовательно, речь идет об одном и том же явлении – глобализации – которая не является особенностью лишь последних столетий, а была также важной чертой экономической жизни в эпоху античности.

3. И в античности, и во втором тысячелетии н.э. глобализация сопровождалась демографическим кризисом, который углублялся в те периоды, когда происходила глобализация, и прекращался тогда, когда прекращалась глобализация.

Комментарии к Главе VIII

1. Процентная ставка в античности и в средние века

Нет никакой информации о том, какой была процентная ставка в Греции до V в. до н.э., то есть до начала формирования там рыночной экономики. Поэтому в качестве «дорыночной» ставки процента в античности (до 500 г. до н.э.) в графике 1 взята процентная ставка по ссудам в Египте при Птолемеях в III в. до н.э.: 24% годовых. Как указывал М.Ростовцев, Птолемеи сохранили экономическую систему в Египте в том виде, в каком она сложилась с тех времен, когда Египтом правили фараоны с преобладанием натуральной, нерыночной экономики ([188] pp.272-275). Поэтому указанная ставка (24%) вполне может отражать тот уровень процента, который существовал не только в Египте, но и во всем Средиземноморье, до V в. до н.э.[25]

Что касается периода с V в. до н.э. до начала III в. н.э., то имеется достаточная информация обо всех основных изменениях процентной ставки по обычным ссудам (см. источники информации к Графику 1). Последняя имеющаяся информация относится ко времени между правлением Каракаллы и Александра Севера, то есть между 217 г. и 222 г. н.э., когда, как пишет М.Ростовцев, «процентные ставки сильно снизились … Люди отказывались брать кредиты, и на рынке предложение превышало спрос» ([49] с.181). Поскольку до этого ставки были на уровне 4% годовых, а затем они «сильно снизились», и, тем не менее, «люди отказывались брать кредиты», то налицо полный крах кредитного рынка, который, очевидно, после этого просто перестал существовать. Тем более, что вскоре начались гражданские войны (период, известный как «век 30 тиранов») и гиперинфляция, что вряд ли способствовало существованию нормального кредитного рынка.

И в дальнейшем мы его не видим, при том что уровень ставок по кредитам резко вырос. Так, в IV в. - начале V в. римскими императорами был установлен максимально допустимый размер процентной ставки – 12% годовых, что уже само по себе говорит о резком взлете ставок и о попытках императорской власти их понизить под угрозой законодательно-репрессивных мер. Тем не менее, известно, что землевладельцы предоставляли кредит арендаторам-колонам в конце IV в. - начале V в. под 50% годовых ([89] I, p.124). Что касается дальнейшего периода (VI-VII вв.), то экономическая жизнь в западном Средиземноморье в своих основных чертах уже ничем не отличалась от того, что было в течение всех средних веков, для которых, как отмечает К.Сиполла, были характерны неразвитость кредитной системы и очень высокие процентные ставки, которые варьировали от 10% до 50% годовых ([84] p.404). Соответственно, поскольку мы видим очень большой разброс процентных ставок в течение всего указанного периода (конец IV в. – середина VII в.) - от 10-12% до 50% годовых по обычным ссудам, то на графике 1 показан некий условный средний показатель уровня процента для этого периода – 25%. Данная цифра, конечно, является условной и можно было бы вместо 25 поставить 20 или 30, так как никто не может точно сказать, каков был средний уровень рыночного процента в поздней античности или в средние века. Однако не вызывает сомнений, что процентные ставки в этот период были во много раз выше, чем в Римской империи в I-II в. н.э., и график призван иллюстрировать этот факт[26].

В целом представленная на графике 1 информация по процентным ставкам не претендует на очень большую точность, которой для большинства рассматриваемых периодов невозможно достичь. Но она, вкупе с приведенными выше комментариями, позволяет сделать вывод о том, что и эпоха, предшествовавшая античности, и средние века характеризовались, с одной стороны, очень высоким уровнем процентных ставок и, с другой стороны, очень слабым развитием рынка кредитов или его отсутствием. А в процессе развития античного общества произошло значительное понижение процентных ставок и сформировался устойчивый и достаточно развитый кредитный рынок, о чем свидетельствует как стабильный уровень процентных ставок, сохранявшихся неизменными более 2 столетий (с конца I в. до н.э. до начала III в. н.э.), так и ряд других фактов: существование регулярных кредитных операций не только в виде обычных ссуд, но и, например, морских ссуд, ссуд под залог имущества и т.д., наличие банков, предоставлявших ссуды физическим лицам (как потребительские, так и для ведения бизнеса). В целом указанные процессы соответствовали тому, что происходило в Западной Европе в период с XIII по XVIII вв.

Известно, что процесс снижения процентных ставок в античности не был непрерывным (впрочем, как и в Европе в XIII-XVIII вв. – см. график 2). С середины II в. до н.э. и почти до конца I в. до н.э. происходила обратная тенденция, особенно в период с 80-х до 20-х годов до н.э., когда они опять вернулись к уровню 12%, хотя до середины II в. до н.э. находились на уровне 6 2/3 – 7% годовых ([201] pp.115-116). По видимому, основную роль в этом сыграли особые факторы – войны Рима за передел мира и гражданские войны I в. до н.э. Совершенно очевидно, что войны, сопровождавшиеся также разгулом пиратства, очень сильно увеличивали риски торговых операций и любой предпринимательской деятельности, поэтому небольшое повышение процентной ставки – совершенно нормальная реакция кредитного рынка. Но дальнейшее повышение ставок – до 12% - в 80-е годы до н.э. могло иметь еще отдельные причины. Как известно, в 80-е годы в Риме дважды к власти приходили диктаторы (в 88 г. - Марий, а в 82 г. – Сулла), что сопровождалось кровавым террором, в ходе которого были уничтожены тысячи людей. Причем, объектом террора Мария и Суллы были не только их политические противники, видные сенаторы, но и просто богатые римляне. Так в период диктатуры Суллы пострадало 40 сенаторов и 1600 всадников (предпринимателей или зажиточных граждан): они были включены в проскрипционные списки - списки тех, кого следовало уничтожить с конфискацией имущества; всего в эти списки было включено 4700 человек ([74] pp.301-302). Конфискованного имущества было так много, что на конфискованных землях Сулла расселил 80 тысяч своих ветеранов, предоставив каждому участок земли. Помимо «официального» террора, санкционированного Марием или Суллой, был еще и «неофициальный»: войска сначала Мария, а затем Суллы в течение многих лет грабили Италию – причем, разумеется, грабили тех, у кого можно было что-то взять ([74[ pp.342, 286-287).

Террор и проскрипции не могли не привести к дестабилизации всяких кредитно-ссудных отношений и росту процентных ставок, поскольку риски предоставления денег в долг в условиях гражданской войны и террора резко возросли. Не случайно процентные ставки по некоторым кредитам в последующие годы достигли совершенно невероятных размеров - 50% и даже 100% годовых ([151] p.90). Если учесть, что займы часто давали политикам (например, Цезарь имел огромные долги, пока не получил власть), то это совершенно не удивительно: кредитор вместо получения суммы долга и процентов от политического деятеля, мог вполне лишиться и всего имущества, и головы. Имеются основания полагать, что гражданские войны привели не только к дестабилизации кредитных операций, но и к некоторому свертыванию торговли. Так, по данным К.Хопкинса, если со 157 г. по 80-е годы до н.э. количество римских серебряных денариев в обращении увеличилось в 10-12 раз, то с 80-х по 50-е годы до н.э. оно, наоборот, уменьшилось приблизительно на 15% ([141] pp.109-111).

Террор и проскрипции были не только в 80-е годы. В течение всего периода гражданских войн не прекращались расправы с богатыми римлянами. В последний раз к проскрипциям прибегали члены второго триумвирата (Октавиан Август, Антоний и Лепид) в конце 40-х годов, когда преследования затронули 300 сенаторов и 2000 всадников, почти вся их собственность была конфискована, а на конфискованных землях Август расселил 50 тысяч ветеранов ([186] p.141). Все это, разумеется, не могло способствовать стабилизации экономики и делового климата. Потенциальная угроза нового террора сохранялась, пока продолжалось противоборство Октавиана Августа и Антония в течение 30-х годов. И лишь когда после поражения Антония в 31-30 гг. до н.э. установился прочный мир, Август объявил о прекращении гражданских войн и начал предпринимать меры по окончательной ликвидации пиратства в Средиземном море[27], то вместе с этим стабилизировался кредитный рынок, резко снизились риски торговых операций и, совершенно естественно, процентные ставки упали до 4%.

Было бы ошибочным объяснять это снижение процентных ставок (с 12% до 4%), как это делают некоторые историки ([108] p.22), неким мифическим золотом Клеопатры, о котором нет никакой точной информации. Даже если это золото существовало и досталось Августу после смерти Клеопатры, о чем точно не известно, то представляется весьма сомнительным, что оно вообще могло оказать влияние на процентные ставки. Достоверно известно, что в 50-х годах до н.э. Цезарь захватил огромное количество золота в Галлии, где оно в основном хранилось в местных храмах. Его было так много, что после этого стоимость золота по отношению к серебру в Италии упала на 25% ([40] с.280); но это не привело к сколько-нибудь заметному понижению процента. Кстати говоря, именно такой во все времена была обычная реакция рынка на появление большого количества золота. И она также была всегда относительно кратковременной. В 154 г. до н.э. были открыты таврийские золотые прииски – в результате стоимость золота по отношению к серебру в Италии упала на 1/3 ([39] с.437), а процент не только не понизился, а, наоборот, даже немного повысился (см. выше). Ранее, во второй половине IV в. до н.э. также произошло обесценение золота: соотношение стоимости золота и серебра в Греции опустилось с 1:122/3 в середине IV в. до 1:10 в 336 г. (то есть более чем на 20%), что Г.Глоц объяснял наплывом персидского золота ([126] p.280). Известно, что Персия в тот период активно финансировала войны между греческими государствами, кроме того, в самой персидской армии служили десятки тысяч греческих наемников, также получавших золото в оплату своих услуг, поэтому такое объяснение выглядит правдоподобным. Что касается конца 20-х годах до н.э., когда Август захватил Египет, не известно ни о каких резких изменениях цены золота по отношению к серебру в этот период; поэтому золото Клеопатры скорее всего не более, чем миф, или его было слишком мало, чтобы вести о нем речь. Кроме того, мы говорим о явлении (низкие процентные ставки в Римской империи), имевшем место в течение около 250 лет, и попытки объяснить его каким-то кратковременным вбросом в обращение золота или другим кратковременным событием вряд ли обоснованны.

Чисто теоретически можно было бы предположить, что Август в 20-х годах стал раздавать массированные дешевые или бесплатные кредиты, используя для этого полученное в Египте или где-то еще золото, что могло привести к кратковременному снижению процентных ставок на рынке, подобно тому, как в современном мире такой эффект может дать резкое снижение учетной ставки центрального банка. Но даже при таком кратковременном воздействии, во-первых, должно было произойти снижение цены золота по отношению к серебру (если речь идет о кредитах в золоте), во-вторых, дешевых императорских кредитов должно было быть очень много. Если бы это произошло, кто-то из современников, наверное, отметил бы такие примечательные события. Но ни о том, ни о другом нет никаких сообщений. Кроме того, непонятно, какую цель мог бы преследовать в данном случае Август, раздавая массированные дешевые кредиты. Поэтому следует признать, что идея о том, что золото Клеопатры или какие-то другие награбленные Римом сокровища могли привести к столь резкому снижению процентных ставок, не выдерживает критики. Как видно на графике 1, процентные ставки в 20-е годы снизились лишь немного ниже того уровня, который уже был достигнут в первой половине II в. до н.э. в эллинистическом мире, до начала войн Рима за передел мира и гражданских войн в Риме. И это отражало не кратковременные действия тех или иных факторов, а долгосрочную тенденцию, которая затем сохранялась в течение около 250 лет.

Поэтому если говорить в целом о причинах понижения процента в эпоху расцвета античности, то нет причин полагать, что они отличались от причин его снижения в позднем средневековье. Основной причиной было, без сомнения, снижение прибыльности торговых операций в условиях резкого увеличения объемов торговли, что и составляло основное содержание глобализации, происходившей как в ранней античности, так и в период с XII по XVII вв.

Надо отметить, что некоторые историки пытаются доказать коренное отличие античной экономики от западноевропейской экономики XVI-XVII вв. тем, что в древней Греции и Риме сравнительно небольшое число ссуд выдавалось для целей развития производства или торговли, а подавляющее их число выдавалось для целей потребления ([203] p.43). В действительности, это было характерно не только для античности, но и, например, для Англии до начала Промышленной революции. Английский экономист Д.Норс так в свое время описывал ситуацию в последней трети XVII в. в Англии: «Из тех денег, которые в нашей стране отдаются под проценты, едва ли одна десятая часть размещена среди торговых людей, использующих эти ссуды в своих предприятиях; в большинстве случаев деньги даются взаймы для поддержания роскоши, для покрытия расходов…» ([35] с.161). Даже в современном мире, где роль капитала в производстве, без сомнения, намного выше, чем в античности и чем в Англии XVII века, размер потребительских ссуд намного превышает размер ссуд, выдаваемых для развития производства или торговли. Поэтому отмеченное для античности преобладание потребительских ссуд нисколько не противоречит существованию там рыночной экономики. Наоборот, это характерная черта любой рыночной экономики, поскольку именно спрос, потребление является ее движущей силой.

2. Война между Габсбургами и Валуа в XVI в. и ее влияние на формирование глобальной экономики в Европе

Резкое обострение отношений между Испанией и Францией произошло уже в конце XV в. Но особенно сильно военный конфликт разгорелся между ними после вступления Карла I на престол Испании в 1516 г. После смерти своего деда Максимилиана I Габсбурга он был избран в 1519 г. императором «Священной Римской империи» под именем Карла V. Под его властью оказались Испания, часть Италии (Южная Италия, Сицилия, Сардиния), Нидерланды, Франш-Конте, а также испанские колонии в Новом Свете. Франция, бывшая до этого самым сильным государством Европы (где правила династия Валуа), не могла уступить первенство империи Габсбургов. Война между Габсбургами и Валуа продолжалась практически без перерыва до 1557 г., когда оба государства были уже полностью истощены войной; Карл V отрекся от престола, и его огромная империя распалась, а Франция объявила себя банкротом. Было подсчитано, что за полстолетия Франция и Испания не находились в состоянии войны в общей сложности лишь около 3 лет ([169] p.346), причем основным театром военных действий была северная Италия, которую захватывала то одна, то другая сторона, преодолевая при этом не только сопротивление противника, но и сопротивление самих итальянцев.

Война сопровождалась торговой блокадой и значительным ущербом промышленному и сельскохозяйственному производству в Италии, Испании, Франции. Причем, судя по всему, функционирование глобальной рыночной экономики в этот период было нарушено, а страны Севера Европы отрезаны от основного ее центра – Италии. Это вытекает, в частности, из анализа, проведенного И.Валлерстайном. Он также указывал, что, отрезав север Европы от юга, война между Габсбургами и Валуа ускорила процесс образования нового центра глобальной экономики на севере – в Голландии ([210] pp.165-184).

Каким образом эта война могла стать серьезным препятствием функционирования глобальной экономики? Для того, чтобы это понять, необходимо учесть два обстоятельства. Первое: северная Италия была в то время торговым, промышленным и финансовым центром Европы. Она поставляла во многие страны Европы, например, продукцию своего текстильного производства, а также пряности и другие товары, которые она ввозила с Востока. Итальянские банкиры ссужали деньгами всю Европу. Второе: итальянские купцы не только доминировали в средиземноморской торговле и в торговле между южной и северной Европой, они фактически выступали в качестве диспетчеров, управлявших торговыми потоками между Севером и Югом Европы.

Как только началась война между Испанией и Францией в конце XV в., торговля между южной Европой и остальными европейскими странами была парализована. Почему это было так, станет понятным, если взглянуть на карту Европы: главными кровеносными сосудами глобальной экономики в XV в. были торговые пути, проходившие из Италии по рекам Франции и Германии в Северное море и по рекам Франции в Бискайский залив и Англию, а также по морю вокруг Испании в Португалию. Как только для торговли на этих путях возникли препятствия в результате начала военных действий, объемы торговли неизбежно должны были сократиться[28]. Причем, нападениям с самого начала (с 1494 г.) подвергалась северная Италия – торговый, промышленный, финансовый и диспетчерский центр европейской экономики Европы. Поэтому военные действия не просто перекрыли главные торговые артерии Европы, они еще отрезали голову, управлявшую европейской торговлей, от туловища. Фактически эта ситуация продолжалась до 1557 г., когда с окончанием войны все препятствия для участия северной Италии в глобальной экономике исчезли. Но к тому времени начал формироваться новый центр глобальной экономики – Голландия, который в дальнейшем перехватил лидерство у Италии.

3. О всеобщем росте цен в процессе формирования глобальной экономики

В течение XIII-XVII в. в Западной Европе произошло значительное повышение общего уровня цен, выраженных в серебре и золоте. Высказывались разные предположения о причинах этого явления. Долгое время существовала, например, точка зрения, что оно было вызвано притоком золота и серебра из испанских колоний в Америке. Но это предположение противоречит фактам, о чем пишут многие экономические историки. Быстрый рост цен, выраженных в серебре, начался уже во второй половине XII в., то есть за несколько столетий до наплыва американского золота в Европу, и продолжался в течение XIII в. В результате, например, средний уровень цен на пшеницу в Англии в 1300-1319 гг. был в 3,25 раза выше, чем в 1160-1199 гг. ([174] p.48) О существовании Америки в то время европейцам еще даже не было известно.

Основной точкой зрения в научных кругах на сегодняшний день является предположение И.Бреннера о том, что общий рост цен в указанный период был вызван развитием промышленности, ростом торговли и резким увеличением спекулятивной деятельности в области земельной собственности и финансов или, в трактовке И.Валлерстайна, «общим увеличением капиталистической деятельности» ([210] p.72; ([72] pp.238-239) в эпоху формирования глобальной экономики. Как видим, первый период общего бурного роста цен (вторая половина XII в. – первая половина XIV в.) совпал с начальной фазой западноевропейской глобализации. Второй период интенсивного общего роста цен (вторая половина XVI в. – первая половина XVII в.), когда средний уровень цен, выраженных в серебре в западноевропейских странах увеличился примерно в 3 раза ([127] pp.250-251), совпал со вторым этапом глобализации, которая ускорилась именно в этот период (см. График 2).

В античную эпоху происходили такие же инфляционные тенденции, что и в Европе в XII-XVII вв. По данным Г.Глоца, в греческих городах-государствах уровень цен, выраженных в серебре, удвоился с начала VI в. до н.э. до начала V в. до н.э.; затем он еще раз удвоился в период с 480 г. по 404 г., и в третий раз удвоился к 330 году ([126] p.285). В целом за два с половиной или три столетия общий уровень цен вырос в 8 раз. Таким образом, и период интенсивного роста цен (начальная фаза глобализации), и размеры их увеличения по отношению к золоту и серебру (в 8 или 9-10 раз за несколько столетий) – в эпоху античности совпадают с тем, что происходило в Европе во втором тысячелетии н.э.

Глава IX. Глобализация и демографические кризисы в истории

Возможно, после прочтения предыдущей главы у читателей возникло ощущение, что количество загадок и нерешенных вопросов все растет и растет, а их объяснения все нет и нет. Действительно, к кризису рождаемости в античности в предыдущей главе добавились еще и кризисы рождаемости XIII-XVII вв. в Европе, которым до сих пор также не могут найти внятного объяснения. Тем не менее, мы уже очень близки к их разгадке. Но прежде чем перейти к столь ответственному вопросу, я кратко остановлюсь на тех объяснениях указанных явлений, которые выдвигались до настоящего времени.

Наиболее известной теорией, пытавшейся объяснить динамику роста населения, является теория Т.Мальтуса, выдвинутая им в конце XVIII в. Она говорит о том, что население всегда растет в геометрической прогрессии, пока хватает продовольствия и средств к существованию. А когда того или другого начинает не хватать, то возникают голод, войны или эпидемии, которые опять сокращают численность населения до приемлемого уровня[29]. В этой связи мальтузианцы, сторонники взглядов Мальтуса, призывали к ограничению рождаемости, вплоть до принятия соответствующей государственной политики.

В действительности, как уже не раз отмечалось разными авторами, факты не подтверждают теорию Мальтуса[30]. Так, демографические историки К.Хеллеинер и Э.Ригли указывают, что согласно теории Мальтуса, значительное, по меньшей мере на 1/3, уменьшение населения в Европе в период эпидемий «черной смерти» XIV века должно было привести к резкому увеличению рождаемости и росту населения в XV веке. А в действительности все было наоборот: рождаемость оставалась низкой и население продолжало сокращаться, что опровергает данную теорию ([85] p.68; [217] p.104). Явно противоречит теории Мальтуса и последующий демографический кризис в Европе (последняя треть XVI в. – середина-конец XVII в.), о котором говорилось в предыдущей главе. Резкое уменьшение населения в указанный период происходило и в тех странах (Испания, Польша, Моравия – нынешняя Словакия), где плотность населения была и без того очень низкой, более того, население здесь сократилось даже в большей мере, чем в густонаселенных странах (в Польше – в 2-2,5 раза, а во Франции и в Италии – лишь на 20-25%). Следовательно, никак нельзя объяснить сокращение населения в этих странах нехваткой земли для производства продовольствия – наоборот, во всех этих странах мы видим огромный избыток земли. Не говоря уже о том, что никак нельзя с точки зрения указанной теории объяснить то полнейшее опустошение и обезлюдение, которое произошло в поздней античности и раннем средневековье на плодороднейших территориях Средиземноморья и Западной Европы, обладающих самым мягким и прекрасным климатом в мире для жизни и для занятия сельским хозяйством.

Как отмечают критики теории Мальтуса, данная теория уподобляет людей животным или насекомым, которые размножаются до тех пор, пока находят себе пропитание ([217] p.103). Это, конечно, слишком примитивный, и, пожалуй, даже оскорбительный подход к человеческой расе. Как представляется, и как следует из отмеченных выше демографических тенденций, процессы, регулирующие всплески и спады рождаемости у людей, намного сложнее, чем у животных или насекомых. Вместе с тем, несмотря на, казалось бы, уже не раз доказанное несоответствие теории Мальтуса реальным фактам и явлениям, многие экономические историки продолжают ссылаться на ее постулаты как на возможное объяснение демографических процессов, происходивших в те или иные исторические периоды ([134] p.164; [113] p.145). Причина, по-видимому, состоит в том, что на сегодняшний день нет теории, которая бы могла удовлетворительно объяснить происходившие в прошлом (и происходящие в настоящем) затяжные спады и подъемы рождаемости.

В принципе существуют еще две современные демографические теории, хотя их трудно назвать теориями - скорее, это «наблюдения», типа наблюдения натуралиста за изменениями природы осенью. Первое из этих «наблюдений» состоит в том, что человечество в последние полтора столетия испытывает «демографический переход»[31], то есть снижение рождаемости и увеличение продолжительности жизни. Выдвигались разные причины данного явления – индустриализация, урбанизация, повышение образовательного уровня населения, снижение детской смертности. Однако они никак не объясняют те демографические процессы, которые происходили ранее в истории. Как полагают историки, большинство жителей Римской империи жили не в городах, а в сельской местности, не говоря уже о средневековой Европе, поэтому одной урбанизацией, не говоря уже об остальных указанных выше причинах, происходившие там всеобщие снижения рождаемости никак нельзя объяснить. Опять же, и Испания, и Польша, и Моравия по уровню урбанизации в XVI-XVII вв. явно отставали от большинства других стран Западной и Центральной Европы, но, несмотря на это, именно эти страны испытали в XVII в. наиболее глубокий демографический кризис. И наоборот, в Англии в течение XVIII в. - первой половины XIX в., где в этот период произошла Промышленная революция и где была и индустриализация, и урбанизация, и повышение образовательного уровня населения, и снижение смертности, одновременно со всем этим происходило и резкое увеличение рождаемости (см. График 3).

Впрочем, указанные причины объясняют изменения рождаемости в разных странах в течение последнего столетия так же плохо, как и в течение двух предыдущих тысячелетий. Например, в 1950-1960-е годы во всех промышленно развитых странах произошло резкое увеличение рождаемости, вопреки продолжавшейся индустриализации и урбанизации (см. главу XII), что опровергло все демографические теории. Поэтому в последнее время список указанных выше причин «демографического перехода» был значительно увеличен, и к ним были добавлены такие факторы, влияющие на демографию как культурные, языковые и религиозные особенности, готовность населения воспринять идею ограничения рождаемости, распространение концепции маленькой семьи и.т.д. [183] Поскольку никакой статистический анализ не сможет определенно показать, насколько верна многофакторная модель, если в ней больше 2-3 факторов, то к указанным выше возможным причинам снижения рождаемости можно было бы смело добавить и такие, как, скажем, изменения солнечной активности или изменения в расположении планет. Во всяком случае, практическая ценность данной многофакторной модели от этого вряд ли бы существенно изменилась.

Существует еще одна теория или наблюдение. Некоторые историки, отмечая высокую рождаемость в Канаде, Финляндии и США в XVII-XVIII вв., пишут о «демографии первооткрывателей» ([96] p.268 ; [148] pp.326-327). При этом подразумевается, что в условиях, когда происходит колонизация новых, необжитых ранее, территорий, рождаемость населения резко повышается, а затем, по мере их освоения и роста уровня цивилизации, она начинает снижаться. Данное наблюдение – достаточно интересное, но оно также не всегда соответствует действительности. Например, в предыдущей главе уже говорилось о старении населения и проблемах с его воспроизводством в Исландии в XVII в. Но этот процесс, судя по всему, начался намного раньше. Исландия была заселена викингами около 900 г. н.э. В 1100 г. население острова достигло 80 тысяч человек, а плотность населения при этом была менее 1 чел./кв.км. – то есть вполне соответствовала плотности населения Финляндии или Канады в XVII в., где историки отмечают «демографию первооткрывателей». А к 1800 г. население Исландии вследствие проблем с низкой рождаемостью уменьшилось до 47 тысяч ([21] с.84), в то время как в Финляндии, находящейся примерно в той же климатической зоне, оно практически утраивалось каждые сто лет. Причем, как пишет историк Г.Джонс, данные регулярных исландских цензов свидетельствуют о медленном и неуклонном сокращении в стране числа хуторов (а следовательно, и населения): спустя несколько столетий после массовой колонизации Исландии это число уменьшилось на 1/4, а к 1703 г. – сократилось уже почти в 2 раза ([21] с.51). Как видим, картина здесь прямо противоположная тому, о чем говорит теория «демографии первооткрывателей».

Другим примером может служить Гренландия. Здесь в конце X в. были основаны две колонии викингов, при общей численности населения, достигавшей 3000 человек. Но вскоре после заселения острова рост населения прекратился и началось его постепенное сокращение. Одна из двух колоний прекратила свое существование к 1342 г., и остатки колонистов переселились в другую. А последний обитатель второй колонии умер около 1500 г. и остался не погребенным, поскольку некому было его похоронить. Причем, не было объективных причин для вымирания: исследования останков колонистов показали, что все они хорошо питались, поскольку разводили скот и всегда имели молочные продукты и мясо, а также собирали вполне нормальные урожаи зерна ([21] с.84, 91, 107-108). Не было недостатка и в корме для скота: в местах поселений были прекрасные пастбища, и после смерти всех колонистов в колонии продолжали жить одичавшие коровы и овцы. Нет никакой информации, которая бы свидетельствовала о серьезных эпидемиях или внезапном истреблении колоний внешними врагами: никаких врагов у гренландцев, равно как и у исландцев, не было и даже неоткуда было взяться. Тем не менее, в течение всех этих двух или трех столетий постепенно уменьшалось число обитаемых ферм ([21] с.94-95), и постепенность этого процесса указывает на проблемы с воспроизводством населения, аналогичные тому, что мы видим в Исландии. Причем, вряд ли подходят рассуждения о необычайной суровости климата Гренландии: юг Гренландии, где находилась одна из двух колоний, находится на широте таких крупных городов как Берген, Хельсинки и С-Петербург. В России можно найти десятки примеров поселений, находившихся в намного более суровых условиях, где население росло, рождаемость была высокой и которые просуществовали до настоящего времени, а многие превратились в города. И к тому же большинство из них были намного больше оторваны от остального мира, чем Исландия и Гренландия[32]. При этом, так же как и в отношении Исландии, в Гренландии есть прямые подтверждения факта сознательного ограничения рождаемости. Археологические раскопки показали, что число мужчин в могилах гренландских колонистах значительно превышало женщин ([21] с.93), что, по мнению демографов, является именно таким подтверждением, о чем выше уже говорилось, и, как мы видим, такое несоответствие было характерно и для эпохи античности, и для Англии XIV в., и для многих других стран в период острого демографического кризиса[33].

Пожалуй, помимо указанных выше теорий, можно упомянуть еще одну, правда, относящуюся не столько к демографии, сколько к развитию и угасанию наций и народов – теорию этногенеза Л.Гумилева. Если попытаться ее пересказать в двух словах, то она уподобляет развитие и, соответственно, демографические тенденции жизни любого народа или нации рождению и жизни человека или звезды. Сначала, после зарождения народа или нации, идет период детства, затем – молодость, зрелость и старость. Развитие нации сопровождается вспышками – выбросами энергии. Затем эта активность постепенно угасает, хотя демографические вспышки могут время от времени еще происходить. И, наконец, начинается период постепенного старения и смерти нации, при среднем сроке ее жизни – около 1500 лет ([15] с.259, 407-110). Теория, конечно, красивая. Но она, к сожалению, никак не объясняет, почему демографические вспышки происходят именно в те, а не в другие периоды, поэтому мало что дает в плане их объяснения. Не говоря уже о том, что «продолжительность жизни» отдельных наций уж очень сильно отличается от того среднего уровня, который был принят Л.Гумилевым (1500 лет). Например, евреи, армяне, китайцы, баски существуют как нации или народы уже порядка 3-4 тысяч лет, то есть, переводя на человеческий возраст, являются столетними или даже 200-летними стариками. Но, несмотря на это, никто из них пока и не думает стареть или умирать. С другой стороны, можно привести много примеров, когда народы исчезали, не успев прожить и нескольких столетий. У исландской нации сразу после «детства», продолжавшегося порядка 2 столетий, наступил длительный 700-летний период «старости», а уже затем наступило что-то вроде «зрелости». Конечно, могут возразить: Исландию колонизировали норвежцы, а у норвежской нации к XIII-XV вв. уже могли закончиться и «детство», и «молодость»; а, например, китайская нация в ходе своей эволюции в течение трех тысячелетий могла как бы получить второе рождение. Но в таком случае четко сказать, в какой фазе или в каком возрасте – детском, юношеском, зрелом или старческом - находится та или иная нация, невозможно. Поэтому, хотя в самой теории Л.Гумилева как теории образования наций, возможно, и содержится большой смысл, тем не менее, следует признать, что она, к сожалению, не может нам сколько-нибудь серьезно помочь в понимании тех явлений демографической истории, о которых идет речь. Демография – точная наука, как и экономика, и она требует точного подхода.

Итак, мы убедились в том, что ни одна из существующих на сегодняшний момент теорий не может объяснить те резкие и длительные снижения рождаемости, которые происходили в истории античности и позднего средневековья и фактически имели всеобщий характер, охватывая большинство стран, наций и народов, проживавших в Средиземноморье или в Европе. Не могут они быть объяснены и какими-то простыми причинами, типа резких изменений климата. Как, например, указывал Ж.Дюби, демографический кризис в Европе начался в XIII в. в самый благоприятный в климатическом отношении период и задолго до ухудшения климата, произошедшего лишь спустя несколько столетий ([210] p.34). Кроме того, как видно на примере Финляндии, Канады и России, высокая рождаемость и быстрый рост населения могут иметь место и в условиях сурового климата.

Для того чтобы понять действительную причину указанных явлений, нужно вернуться к тем вопросам, которые были освещены в предыдущей главе. Мы видим, что в античности демографический кризис (Греция IV-III вв. до н.э.) начался тогда, когда началось формирование глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка государств Средиземноморья. И он продолжился в других странах (в Италии начиная приблизительно с I в. до н.э., в Испании, Галлии и римской Африке – примерно начиная со II в. н.э., в Британии – примерно с IV в. н.э.), по мере того как соответствующие страны или территории оказывались втянутыми в этот общий рынок. То же самое происходило в Европе, начиная с XIII в. Демографический кризис, охвативший почти все европейские страны с конца XIII в. до конца XV в., совпал с формированием общего рынка в Европе. Затем этот кризис прекратился – население везде стало опять быстро расти – и это совпало с 60-летним военным противостоянием Испании и Франции, нарушившим в этот период формирование общего рынка (см. предыдущую главу и комментарии к ней). Военный конфликт закончился в 1557 г., и начиная с 1560-х годов до середины или конца XVII века почти во всех странах Европы опять начался затяжной демографический кризис, совпавший с ростом и укреплением глобальной рыночной экономики.

Читатель может спросить: каким образом участие или неучастие страны в общем рынке может влиять на сознательное ограничение рождаемости (а речь идет именно об этом), то есть на решения, принимаемые индивидуально миллионами людей. Я постараюсь подробно осветить этот вопрос в главе XI. Что касается в целом вопроса о возможности экономики влиять на действия миллионов людей, то в этом нет никаких сомнений. В современном мире очень многие решения каждого человека, будь то выбор специальности или работы, вступление в брак, смена места жительства и т.д., принимаются прежде всего с учетом экономических реалий или являются непосредственным следствием этих реалий. Но было бы иллюзией полагать, что 500 или 2000 лет назад было как-то по-другому. Наоборот, тогда от экономических реалий зависел не просто уровень благосостояния людей, как в наши дни, а сама возможность их существования и выживания – например, в случае взлета цен на хлеб и массового голода. Поэтому если разобраться, то для большинства людей, как сегодня, так и во все времена, абстрактными как раз были войны, пока они, разумеется, не коснулись каждого конкретно. А вот цены товаров в магазине или на рынке, возможность получить работу, повышение или снижение зарплаты и другие экономические вопросы для всех людей всегда были очень даже конкретными.

Это, доказать очень легко: например, США за последние несколько десятилетий много раз вели войны с применением и ядерного, и химического оружия массового уничтожения; разрушались города и уничтожалось десятками и сотнями тысяч мирное население в Японии, Корее, Вьетнаме, Югославии, Ираке. Между тем, популярность американских президентов в самих США от этого всегда очень слабо зависела, определяясь в основном тем, насколько успешной была их экономическая политика внутри страны. За все время участия США в войнах в последние десятилетия там не было ни одной по-настоящему массовой кампании протеста против этих войн, зато там было много массовых движений по экономическим вопросам: взять хотя бы массовые демонстрации нелегальных иммигрантов из Латинской Америки, в которых в начале XXI в. участвовали в общей сложности миллионы нелегальных иммигрантов. Американское население вряд ли является исключением, то же самое можно было бы сказать и о любой другой нации. В Венгрии достаточно было одной неосторожной фразы премьер-министра об истинном экономическом положении страны, как это вызвало осенью 2006 г. многотысячные демонстрации и митинги протеста, не утихавшие несколько месяцев – при том, что, например, массированные бомбежки НАТО соседней Югославии в 1999 г., в Венгрии (которая расположена в 200 км от Белграда) не вызывали никаких эмоций населения. Точно так же, можно без тени сомнения утверждать, что большинство жителей Римской империи были абсолютно безразличны к внешним войнам, пока они шли на чужой территории, зато их по-настоящему волновали текущие экономические проблемы, с которыми они ежедневно сталкивались.

То же самое касается деяний правителей, императоров и «сильных мира сего». Население в Римской империи, конечно, могло с интересом слушать и пересказывать сплетни про императоров, а современные американцы с таким же интересом могли следить в новостях за сексуальными похождениями президента Билла Клинтона или за скандальными разоблачениями внешней политики президента Джорджа Буша-младшего. Но все эти сплетни и разоблачения не оказывали ни малейшего влияния на конкретные поступки сотен миллионов жителей этих государств в их собственной жизни и принимаемые ими решения, включая решение о том, заводить ли им семью и детей. Поэтому, хотя 80-90% исторической литературы посвящено именно описанию войн, действий и поступков «сильных мира сего», а также чистоты постельного белья, на котором они спали, и интригам, которые плело их окружение, но это были как раз те проблемы, которые менее всего волновали подавляющую часть их подданных. Намного больше и в современном мире, и в Римской империи, и в XVII в. в Западной Европе большинство людей волновали проблемы о хлебе насущном. А они напрямую зависели от тех процессов глобализации в экономике, которые были описаны в предыдущей главе и которые происходят и в настоящее время. Именно они определяли, засыпали ли люди каждый день с чувством уверенности в завтрашнем дне, или же они жили в постоянном напряжении, ожидая то голода, то резкого взлета цен, то массовой безработицы, то экономического кризиса, готовые при необходимости сняться с насиженного места и отправиться туда, где жизнь лучше, и солнце ярче светит.

Но давайте отложим подробное рассмотрение этого вопроса до главы XI. Прежде чем объяснять причинно-следственную связь между двумя явлениями: глобализацией и низкой рождаемостью, - надо окончательно убедиться в том, что она существует. Хотя было уже достаточно подробно описано несколько длительных исторических периодов (античность и XIII-XVII вв.), когда эта связь имела место и проявлялась во многих странах одновременно, кому-то может показаться, что речь идет не о причинно-следственной связи, а о простом совпадении. Давайте рассмотрим другие примеры. Здесь возможны два подхода. Первый – нужно взять другие исторические периоды, в которых, как полагают, происходило формирование глобальной рыночной экономики, или, по крайней мере, происходила резкая интенсификация торговли между несколькими странами (что и является главным содержанием глобализации), и посмотреть, что происходило с демографией. Ниже будут рассмотрены некоторые такие примеры. Второй подход – взять страны или территории, которые существовали вне сформировавшегося общего рынка, то есть были по тем или иным причинам закрыты для интенсивной внешней торговли, и сравнить их демографические тенденции с соседними странами, открытыми для внешней торговли.

Среди причин, по которым те или иные страны были закрыты для интенсивной внешней торговли, могли быть как высокие таможенные пошлины, так и географические особенности. В прошлом сфера распространения глобальной экономики очень сильно ограничивалась расстоянием между странами, особенно если не было удобного водного пути, их соединяющего, а также, например, горами. Например, как указывал Г.Глоц, в Греции в IV в. до н.э. в городе Эпидавр подъем мраморных плит от порта до храма, расположенного на возвышенности в центре города, добавлял 42% к цене этих плит ([126] p.341). А.Джонс отмечал, что в Римской империи было дешевле перевезти зерно морем из одного конца Средиземного моря в другой, чем отвезти его в телеге на 120 километров ([131] p.842). Экономические историки П.Гарнси, К.Хопкинс и С.Уитэйкер подсчитали, что транспортировка по суше в эпоху античности обходилась в среднем в 60 раз дороже, чем морем, и в 10 раз дороже, чем по реке ([203] p.xx). Эта разница между стоимостью транспортировки по воде и по суше – в несколько десятков раз – оставалась практически неизменной вплоть до появления в XIX в. железных дорог и автомобилей. Например, в XV в. транспортировка грузов из Женевы в город Асти в Италии на расстояние несколько сотен километров обходилась в 4-5 раз дороже, чем транспортировка из Генуи в Саутгэмптон в Англии на расстояние в полторы тысячи километров ([118] p.315). Поэтому удаленность некоторых стран или территорий от моря и от судоходных рек, и особенно существование преград в виде горных хребтов, фактически исключало их активное участие во внешней торговле и, таким образом, изолировало их от глобальной рыночной экономики. Если транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного города увеличивала цену почти в 1,5 раза, то их транспортировка через горы могла увеличить цену в несколько раз и поэтому такая торговля лишалась всякого смысла. То же самое относилось и к транспортировке по ровной местности, но на большие расстояния: так, при перевозке зерна на 500 км его стоимость удваивалась ([131] p.841). Помимо неразвитости сухопутного транспорта, расширение глобальной экономики долгое время сдерживалось и несовершенством морского транспорта. Как отмечал Ф.Фрид, писавший в 1939 г., в «мировой экономике» Римской империи любое расстояние, при существовавших тогда технологиях мореплавания, можно было преодолеть по морю за 40-60 дней, точно за такой же срок (40-60 дней) можно было преодолеть любое расстояние, при технологиях мореплавания, достигнутых к XX веку, в современной ему мировой экономике ([210] p.16). Именно по этой причине (развитие технологий морского и сухопутного транспорта) к концу XIX – началу XX веков глобальная экономика охватила уже весь земной шар, и никакие прежние преграды – ни горы, ни пустыни, ни расстояния – не могли более служить для нее препятствием. Но поскольку до этого такие преграды существовали, то, если высказанное выше предположение верно, демография стран, защищенных этими преградами от глобальной экономики, должна была в корне отличаться от незащищенных.

Итак, давайте рассмотрим по порядку имеющиеся примеры.

1. Ассирия – Вавилон, первая половина I тысячелетия до н.э. Ассирия-Вавилон являются, по мнению ряда авторов, одним из первых примеров формирования рыночной экономики, или ее прообраза ([135] p.32). Известно, что, с одной стороны, к тому времени там была достигнута высокая концентрация населения – важная предпосылка для развития рыночной экономики. Численность ассирийской армии составляла 120 тысяч воинов ([24] с.150) – невиданное количество как для древних армий, так и для армий Западной Европы вплоть до позднего средневековья. На фоне высокой концентрации населения в X-IX вв. до н.э. в Ассирийском царстве отмечены интенсивное развитие морской и сухопутной торговли, внедрение новых технологических процессов, в частности, производства железа, бурный экономический подъем. То же самое происходило и в Вавилоне, который входил в Ассирийское государство вплоть до конца VII в. до н.э. Известно, что Вавилон вел в этот период интенсивную торговлю как с соседними странами и городами в Месопотамии, так и с Египтом. Отмечены и другие черты, характерные для формирования глобальной рыночной экономики или общего рынка, включающего несколько соседних стран, о которых говорилось в предыдущей главе: значительное увеличение количества серебра в денежном обороте, а также значительный общий рост цен товаров, выраженных в серебре ([6] с.212).

Но, как указывает российский историк С.Соловьева, уже с конца IX в. и в течение VIII в. до н.э. в Ассирийском государстве происходят явления, которые нам очень напоминают Грецию IV-III вв. до н.э. и Западную Европу XIII-XVII вв.: периодические голодоморы и эпидемии, а также сокращение численности населения ([24] с.148). Для того чтобы восполнить убыль населения, ассирийские цари со второй половины VIII в. до н.э. начинают систематические переселения завоеванных народов в Ассирию. Так, при Тиглатпаласаре III (745-727 гг. до н.э.) из одной лишь Сирии было переселено 73000 человек ([24] с.151). Такую же политику проводит и Вавилон, особенно в период так называемого Нововавилонского царства (626-539 гг. до н.э.), пришедшего на смену Ассирийскому. После взятия Навуходоносором II Иерусалима: в 597 и в 587 гг. до н.э., - оба раза в Вавилон была уведена значительная часть местного еврейского населения. То же самое происходило и с десятками других народов, которых угоняли вавилонские цари для восполнения нехватки собственного населения. Известное библейское выражение – «вавилонское столпотворение», а также библейская история о смешении языков в Вавилоне до такой степени, что люди перестали друг друга понимать, относятся именно к этому периоду.

Есть и прямые демографические показатели. Имеются результаты переписи населения, проведенной в VII в. до н.э. в одном из районов Месопотамии, который был под властью Ассирии. В соответствии с ней среди зарегистрированных детей в семьях было 75 мальчиков и всего лишь 26 девочек ([139] p.69). Такое соотношение: 3 мальчика на одну девочку, – свидетельствует об укоренившейся практике избавления от новорожденных и о явных проблемах с воспроизводством населения. Если принять, что эти результаты отражают общую картину, то практически речь идет о том, что в Ассирийском царстве в VII в. до н.э. из трех родившихся девочек оставляли в живых только одну. При этом надо учесть еще и смертность по естественным причинам, от которых в древности до 40-50% всех родившихся детей умирали до достижения зрелости; с учетом этого до детородного возраста доживало лишь порядка 17-20% родившихся девочек. При этом, например, в Римской империи одна женщина в среднем рожала за свою жизнь 3-4 детей (см. главу VI), из них, таким образом, не более 2 девочек. И если 4 из 5 родившихся девочек по тем или иным причинам умирали, не достигнув детородного возраста, то население Ассирийского государства должно было в этот период сокращаться с необыкновенной скоростью – что, по всем признакам, и происходило, заставляя правителей прибегать к массовым переселениям завоеванных народов на опустевшие территории.

Дальнейшая судьба и Ассирии, и Вавилона вполне закономерна. По приводимым историками данным, к концу VII в. до н.э. ассирийское крестьянство, составлявшее костяк огромной армии, практически исчезло, поэтому Ассирийскому царству, как Западной Римской империи в конце ее существования, приходилось уже почти полностью полагаться на наемные иностранные войска ([5] с.53), а они были весьма ненадежны. Поэтому в конце VII в. ассирийское государство пало под натиском соседних государств, и его столица – Ниневия – была стерта с лица земли. Ассирийский народ к тому времени настолько выродился, что, подобно римлянам, полностью ассимилировался с другими народами и утратил собственный язык ([6] с.198). Образовавшееся с падением Ассирии Нововавилонское царство не просуществовало и столетия, покорившись персам в конце VI в. до н.э. Сам Вавилон, как и многие другие подчиненные ему города, не оказал никакого сопротивления персам ([5] с.85-87): переселенные туда народы, составлявшие к тому времени, возможно, уже большинство населения, имели все основания радоваться приходу персов, обещавших отпустить их на родину[34].

Вполне возможно, что персы, как ближайшие соседи Вавилона и Ассирии, понимали причину ослабления этих государств, и попытались ее устранить, с тем чтобы не повторить их судьбу. По данным Страбона, они устроили серию искусственных водопадов на реках Тигр и Евфрат, с тем чтобы воспрепятствовать судоходству вверх по их течению ([55] XV, III, 4; XVI, I, 8). Тем самым они могли сильно ограничить объемы торговли между Месопотамией и восточным Средиземноморьем, где в то время уже начинала формироваться рыночная экономика эллинистического мира[35]. Евфрат, протекающий в своем верхнем течении всего в 150-200 км. от Средиземного моря, с древнейших времен был важным торговым путем, соединявшим Запад и Восток, как до создания Персидского царства, так и после его завоевания Александром Македонским ([41] с.634). Но в период персидского владычества он был полностью закрыт для судоходства вплоть до самого Вавилона, поэтому единственным видом торговли между Средиземноморьем и Месопотамией в Персидской империи была караванная торговля, которая ограничивалась в основном предметами роскоши и обслуживала лишь узкий слой населения. Кроме того, внешняя торговля была исключительной монополией самого царя, и даже сатрапы (наместники провинций) не имели права осуществлять самостоятельно экспорт и импорт ([188] p.443). Таким образом, Персия была одним из первых государств, которое, задолго до образования СССР, попыталось ограничить у себя развитие торговли и рыночной экономики (капитализма). И, судя по всему, сделала это сознательно, под влиянием краха Ассиро-Вавилонской империи, прямыми свидетелями и участниками которого были персы.

2. Китай, III в. до н.э. – II век н.э. О том, что Древний Китай является одним из ранних примеров глобальной экономики, также уже неоднократно писали ([210] p.16). Во второй половине III в. до н.э. множество независимых государств, существовавших до этого на территории Китая, были объединены в единую империю Цинь. Она охватывала бóльшую часть территории нынешнего Китая, а также север полуострова Индокитай. Существовавшие до этого границы и таможни были ликвидированы, была введена единая монета, разрешена свободная продажа земель, ранее принадлежавших крестьянским общинам. В следующие полтора-два столетия, когда правила императорская династия Хань, происходил небывалый подъем сельского хозяйства и экономики империи в целом. Древний китайский историк Бань Гу писал о необыкновенном расцвете торговли: не было товаров, которые нельзя было бы купить и которых бы не было в изобилии; и не было мест в империи, куда бы не проникали торговцы ([25] с.193). Из сообщений правительственных чиновников II в. до н.э. известно, что значительная часть населения в этот период перестала заниматься земледелием и занялась ремеслами и торговлей ([25] с.202), что также является свидетельством значительного роста разделения труда и рыночной экономики. Именно к этому периоду относится и начало регулярной торговли вдоль Великого шелкового пути со Средней Азией и Месопотамией, а также рост морской торговли Китая с Индией. Одновременно с этим происходили массовые миграции миллионов китайцев из одних районов в другие, причем направления этих миграций, как и их небывалый масштаб, очень характерны для периодов глобализации (подробнее см. главу XI).

К этому же периоду относятся и известия древних китайских авторов о массовой практике ограничения рождаемости ([149] p.29). К сожалению, нет точных данных о численности населения в первые два столетия китайской глобализации, но они имеются для последующих столетий, когда проводились всеобщие переписи населения. Во 2 г. н.э. численность населения империи, в соответствии с результатами переписи, составляла 59 млн. человек. К середине II в. н.э. оно сократилось до 50 млн., а к середине III в.н.э. – до 7,5 миллионов человек ([25] с.275, 265). Хотя к этому времени империя потеряла часть своей территории на севере, но именно там к тому времени население сократилось наиболее сильно (см. ниже). Поэтому указанное сокращение населения вряд ли можно объяснить территориальными изменениями. По-видимому, как отмечал Р.Лопез ([149], p.26), мы имеем дело с тем же явлением, которое было в Римской империи. И происходивший в течение I-III вв. н.э. в Китае экономический кризис имеет все те же черты, которые были описаны в главах II и III. Так же как в Римской империи в III-V вв., в Китае в I-III вв. н.э. происходило резкое свертывание торговли и товарно-денежных отношений. В 220-х годах китайский император вообще отменил деньги, и в качестве средства обмена стали использоваться зерно и шелк. До этого, в течение I-II вв. н.э., так же как в поздней Римской империи, происходило беспрецедентное увеличение налогового пресса, который теперь ложился на все уменьшающееся количество населения, резко усилилась инфляция и колебания цен на продовольствие[36]. Это, в свою очередь, приводило к массовому голоду и эпидемиям: известно о случаях массового людоедства, а также о сильных эпидемиях чумы.

Последующие события (III-IV вв. н.э.) также вполне закономерны: распад империи на несколько государств, возникновение больших опустевших территорий, на которые императоры переселяли крестьян, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление крестьян к земле, переход к расчетам в натуре и отказ от использования денег ([25] p. 281-284). В феодальном Китае в III-IV веках (а именно тогда, по мнению российских историков, в Китае осуществился окончательный переход к феодализму - [25] с.275; [24] с.405) происходили те же явления, которые были характерны для Западной Европы в раннем средневековье и которые свидетельствуют о слабой населенности. Что касается северной части Китая, где ранее население исчислялось десятками миллионов человек ([24] с.402), то она почти полностью обезлюдела и перешла под власть кочевых народов. В течение IV в. несколько раз одно кочевое государство сменялось другим: на смену гуннам пришли сяньбийцы, которых вытеснили тибето-тангуты, и т.д., пока, наконец, сяньбийцы (Тоба), насчитывавшие, по-видимому, не более 200 тысяч человек, не установили почти на два столетия свой контроль над китайской территорией, приблизительно равной двум Франциям[37].

Итак, есть все основания полагать, что в Китае в указанный период, так же как ранее в Ассирии-Вавилоне, происходило формирование глобальной рыночной экономики или общего рынка территорий, объединенных китайскими императорами Цинь и Хань: огромная территория беспошлинной торговли, резкая интенсификация торговли, уход значительной части населения из сельского хозяйства в промышленность и ремесла, сильные территориальные миграции населения, введение единых денег. Одновременно мы имеем и свидетельства древних авторов, писавших о массовом ограничении рождаемости среди населения. И мы видим результат этих явлений: сокращение населения по официальным данным приблизительно в 8 раз за 250 лет, при том, что все другие признаки (опустение огромных территорий, свертывание торговли, отмена денег и переход к расчетам в натуре, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление крестьян к земле и т.д.) не оставляют сомнения в том, что сильное сокращение населения действительно имело место.

3. Средиземноморье в эпоху античности (V в. до н.э. – IV в. н.э.). Процесс развития глобальной рыночной экономики в этот период достаточно подробно был описал в предыдущей главе. Могу к этому добавить лишь цитату известного русского историка М.Ростовцева. Давая общую характеристику экономики античности в I в. до н.э. в специально посвященном ей большом труде, он писал: «В экономическом отношении мы наблюдаем капитализм почти того же самого типа, который был распространен на Востоке [Средиземноморья] до и во время эллинистического периода. В пределах римского государства, а также между ним и его соседями существовала свобода торговли. Важнейшей отраслью торговли был не сбыт предметов роскоши, а обмен такими продуктами повседневного потребления, как хлеб, рыба, растительное масло, вино, лен, конопля, шерсть, строительная древесина, металлы и мануфактурные изделия» ([48] с.51).

Итак, нет никаких сомнений, что в античности происходило формирование глобальной рыночной экономики, и что параллельно этому процессу произошло значительное сокращение населения (см. главы VIII и III). Но осталась невыясненной одна загадка, непосредственно касающаяся нашей темы – загадка Восточной Римской империи, где, как было показано на фактическом материале в главах II и III, не произошло такого глубокого демографического кризиса или (слово «кризис» плохо подходит) такого демографического апокалипсиса, как в западных и центральных областях Римской империи. Можно ли это объяснить той закономерностью, на существовании которой я настаиваю и которую подтверждают все имеющиеся факты? Выше было высказано предположение, что воздействие глобализации на демографические процессы могло быть сведено к нулю или сильно уменьшено в том случае, если какой-то регион по той или иной причине оказался бы отрезан или отгорожен от глобальной рыночной экономики, и это продолжалось бы в течение достаточно длительного периода времени. Таких причин, как мы выяснили выше, могло быть две: наличие либо естественных барьеров (горы, большие расстояния), либо искусственных барьеров (высокие таможенные пошлины). Было ли что-то подобное в отношении восточных областей Римской империи? Как ни удивительно, было! И связано это было с двумя обстоятельствами.

Первое обстоятельство касалось Сирии и Египта. Как указывал М.Ростовцев, до установления римского владычества (соответственно в 64 и 24 гг. до н.э.) в Сирии и Египте существовали высокие таможенные пошлины, отгораживавшие экономику этих стран от Средиземноморья ([188] pp.385, 471). Но после вхождения этих стран в Римскую империю ситуация принципиально не изменилась. Удивительное заключалось в том, что римские таможни размещались не на внешних границах Сирии и Египта, а на внутренних: в портах на сирийском побережье Средиземного моря и в дельте Нила в Египте, в частности, на канале, соединявшем Нил с главным морским портом Египта на Средиземном море – Александрией. Причем, по словам Страбона, который описывал эту таможню, римляне очень тщательно подходили к сбору пошлин, в сравнении с тем, что было в эллинистическую эпоху. Пошлина взималась с каждого корабля, проплывавшего вверх или вниз по каналу, и в этих целях канал был перегорожен понтонным мостом ([55] XVII, I: 13, 16). Таким образом, любые товары, попадавшие из Египта на побережье Средиземного моря, будь то товары из Индии, Аравии, с восточного побережья Африки или из самого Египта, облагались пошлиной, составлявшей 20-25% от цены товаров. Причем, такой же пошлиной облагались и товары, вывозимые из Александрии, то есть с побережья Средиземного моря, во внутренние области Египта. Похожая система действовала и в Сирии, где пошлины в размере 20-25% взимались со всех товаров, ввозимых в Сирию и вывозимых из Сирии в портах на побережье Средиземного моря ([41] с.455), независимо от того, были ли они предметами транзитной торговли с Месопотамией или предметами торговли между Сирией и остальными провинциями Римской империи. Взимание столь высоких ввозных и вывозных пошлин в портах Сирии и Египта резко контрастировало с той свободой торговли, которая существовала на остальной территории Римской империи: во всех других портах существовали лишь портовые сборы, не превышавшие, как правило, 2-2,5% от цены товаров, ввозимых и вывозимых в порт ([161] pp.90-91).

Можно предположить, что такой порядок сбора пошлин не был чьим-то злым умыслом, призванным отгородить Сирию и Египет от остальной части империи, а объяснялся элементарной неспособностью Рима организовать сбор пошлин на внешних границах. Например, известно о существовании, по меньшей мере, 5 основных торговых путей, связывавших Египет в римскую эпоху с внешним миром: двух каналов, связывавших Нил с Красным морем, двух караванных путей от среднего течения Нила до Красного моря и торгового пути на юг к истокам Нила в Абиссинии ([55] XVII, I, 24-25; [41] с.635). Установить эффективный таможенный контроль на этих торговых путях было непросто, тем более, что сухопутные караваны могли легко поменять маршрут, с тем чтобы избежать таможенного поста. Такие же сложности существовали и с установлением таможенного контроля на внешней сирийской границе, проходившей по сирийской пустыне, через которую караваны от Средиземного моря до Евфрата могли идти самыми разными путями. Намного проще было контролировать движение товаров и взимать пошлины в самих портах на Средиземном море или возле них (как в случае с Александрией), что римляне и делали[38].

Т.Моммзен объяснял существование указанного порядка взимания таможенных пошлин инертностью римской администрации в вопросах погранично-таможенного контроля ([41] с.455-456). Но правильнее было бы сказать, что его причиной были ограниченные возможности римского государственного аппарата, с одной стороны, и желание не упустить такой богатый источник доходов для казны и для самих чиновников, с другой стороны. При этом сам сбор таможенных пошлин, как видим, римляне наладили очень четко – намного более четко, чем это было до установления их власти. И в результате указанная система привела к феноменальному результату. Вследствие существования хотя и искусственно созданного, но достаточно жесткого и высокого таможенного барьера между Римской империей и ее восточными провинциями, торговли между ними почти не было. Об этом можно судить, например, по тому факту, что денежное обращение в этих провинциях было совершенно обособлено от остальных частей империи. Как указывает Р.Дункан-Джонс, для восточных провинций чеканили специальную серебряную монету, отличавшуюся от серебряных денариев, выпускавшихся для западных и центральных провинций, и эти монеты почти никогда не выходили за пределы своего региона. А золотые монеты не выпускались вообще. Кроме того, скорость обращения монет на Востоке была намного ниже, чем в остальных частях империи (о чем свидетельствует их слабый износ), что говорит о неразвитости торговли, на это же указывает и тот факт, что в Египте и в римский период был широко распространен бартер ([108] pp.32, 169). Напротив, в западных и центральных провинциях была очень высокая скорость обращения денег, происходил постоянный переток денег из одних провинций в другие и перемешивание денег, выпущенных в разных провинциях ([108] p.172), что свидетельствует об очень интенсивной торговле между ними. По оценке Р.Дункан-Джонса, объем денег в обращении в восточной половине Римской империи был в 10 раз меньше, чем в западной, при значительно меньшей скорости обращения денег ([108] pp.168-170). Это означает, что по объему товарооборота, или другими словами, по размерам рыночной экономики Запад в десятки раз превосходил Восток. А с учетом того, что суммарное население восточных провинций в эпоху ранней Римской империи, по видимому, не намного уступало западным, а, по мнению некоторых историков, даже превосходило их, то данная оценка прекрасно иллюстрирует различие между глобальной и региональной экономикой.

Таким образом, в период ранней Римской империи восточные провинции в экономическом отношении оказались отрезанными от остальных провинций, и существование там особого экономического механизма, отличного от того, что сложился в целом в империи, подтверждается имеющимися данными и признается историками (также, например, М.Ростовцевым: [49] с.17-18). Поэтому можно утверждать, что в период ранней Римской империи Египет, Сирия и Малая Азия не входили в глобальную экономику античности.

Что касается Малой Азии, то ситуация там была аналогична Сирии и Египту. Но обособленность этой территории была связана не с таможенными пошлинами, а с географией. Если взглянуть на физическую карту, то на ней хорошо видно, что почти весь полуостров Малая Азия (нынешняя Турция), за исключением узкой прибрежной полосы, не превышающей, как правило, 30 км, расположен на высоком плато, которое во многих местах окаймлено горами. Высота основного плато – от 500 м на западе до 1000 м на востоке полуострова, но оно во многих местах изрезано горами, достигающими 3-4 тысяч метров в высоту. В древности, да и в более позднее время, вплоть до появления современных средств наземного транспорта, такое высокогорное расположение служило серьезным препятствием для развития торговли на большей части территории полуострова, тем более что, в отличие, например, от Галлии, Испании и Германии реки не могли служить торговыми путями, поскольку в условиях такого перепада высот они изобиловали стремнинами и водопадами. Выше уже говорилось о том, что транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного города в античную эпоху увеличивала цену более чем на 40%. Соответственно, перевозка вглубь страны, с поднятием на высоту 500-1000 метров или более, если требовалось преодолеть горный перевал, не имела никакого экономического смысла, за исключением разве лишь перевозки предметов роскоши. Имеются свидетельства на этот счет античных авторов, писавших, что не было никакой возможности вывозить зерно, выращенное во внутренних областях Малой Азии, в приморскую зону для его последующей продажи, поскольку стоимость его перевозки могла превысить цену его возможной реализации ([81] p. 373). Поэтому если во внутренних областях образовывались излишки зерна, то не было никакой возможности вывозить его за пределы полуострова.

Итак, мы видим, что бóльшая часть Малой Азии, так же как Египет и Сирия, не входила в общий рынок античности в период расцвета античной рыночной экономики. По-видимому, зона интенсивной торговли с другими частями Римской империи на Востоке ограничивалась лишь сравнительно узкой полосой побережья Средиземного и Черного морей в Малой Азии и Александрией в Египте, поскольку, как уже было сказано, все товары, вывозимые из Александрии во внутренние области Египта и ввозимые оттуда, облагались пошлиной в размере 20-25%. Таким образом, почти вся территория Малой Азии, Египта, Сирии и Палестины оставалась вне глобальной античной экономики[39].

Совпадает ли эта экономическая граница с той демографической границей, то есть с границей низкой рождаемости и сокращения населения, которая существовала в этот период? По всем имеющимся данным, эти две границы совпадают с большой точностью. Результаты переписи населения в Александрии в Египте в III в. н.э., о которых говорилось в главе II, свидетельствуют о явном старении населения, низкой рождаемости и стремительном сокращении населения между двумя переписями ([9] с.297), а все другие демографические данные, относящиеся к внутренним областям Египта, наоборот, говорят о высокой рождаемости, о преобладании молодежи в структуре населения и о вполне нормальном соотношении между количеством мужчин и женщин - в отличие от других римских провинций ([178] pp.150-151). Налицо явный контраст между демографией прибрежной полосы (Александрия) и остального Египта. То же самое можно сказать и о Малой Азии. Сведения, относящиеся к прибрежным районам Малой Азии, показывают явное количественное преобладание мужчин над женщинами и очень малое число детей. Так, в Милете на западном побережье полуострова в конце III в. – начале II в. до н.э. соотношение мужчин и женщин в структуре населения было почти 3 к 1, а дети составляли лишь 28% от всего населения ([178] pp.99-100). Данные по составу семей в городах Олимп и Тремесс вблизи западного побережья Малой Азии в период ранней Римской империи, приводимые Д.Мартином, показывают, что сыновей было примерно в 2 раза больше, чем дочерей ([157] p.53). Указанная информация свидетельствует о том, что в прибрежной зоне полуострова, открытой для торговли с другими странами, как и в египетской Александрии, население, скорее всего, не росло, а сокращалось. Нет никаких сомнений, писал А.Джонс, что сильное сокращение населения произошло в римский период и в соседних с Малой Азией Фракии (нынешней Болгарии) и Македонии ([130] p.158). Вместе с тем, во внутренних районах Малой Азии, равно как и в Сирии, судя по имеющейся информации, с демографией было все в порядке. Известно, что и в Риме, и в Константинополе было много выходцев из этих восточных провинций; а в самой Сирии и Малой Азии в поздней античности мы видим много густонаселенных городов, которых совсем нет на Западе империи ([130] pp.717-718; [81] pp.355-356). Кроме того, как указывает А.Джонс, с начала V в. н.э. именно Малая Азия стала для Восточной Римской империи главным источником рекрутов для армии ([130] p.670), что также свидетельствует о вполне нормальной демографии, в то время как в Западной Римской империи армия фактически исчезла, и предпринимавшиеся неоднократные попытки широкого набора рекрутов там не давали никакого результата.

Таким образом, все имеющиеся данные по эпохе античности подтверждают высказанный выше тезис о воздействии глобализации на рождаемость, причем, подтверждают до такой степени, что даже граница распространения зоны интенсивной внешней торговли в античности, по имеющейся информации, четко совпадает с границей низкой рождаемости.

4. Европейские страны в XIII-XVIII вв. В целом основные тенденции были описаны уже в предыдущей главе. Нет никаких сомнений в том, что в течение указанного периода шло формирование европейского общего рынка, и это совпало с падением рождаемости одновременно в ряде стран Европы, которое в некоторых странах (Испания, Польша, Франция и другие) привело к серьезному сокращению численности населения. Нет сомнения и в том, что в тот период (с конца XV в. до 1557 г.), когда война между Габсбургами и Валуа парализовала центр европейской глобальной экономики – Италию – и временно произошла опять ее регионализация, одновременно с этим население во всех странах, включая и сам театр интенсивных военных действий (Италию), стало бурно расти. Но на фоне этих общих для большинства европейских стран тенденций в области экономики и демографии я бы хотел остановиться на двух группах стран или территорий, которые резко отличались от остальных.

К первой группе относились те страны и территории, которые в силу своей географии не могли войти в XIII-XVIII вв. в европейский общий рынок: Канада, Финляндия, Россия, Швейцария. Во вторую группу входили Англия и Германия, начиная с середины-конца XVII в. (до этого их демографические тенденции вполне соответствовали тем, что были в большинстве других европейских стран). Давайте рассмотрим первую группу, а ко второй группе стран вернемся в следующей главе.

Канада. Французские историки не случайно сравнивают демографию Канады и Франции в XVII-XVIII вв. и не перестают удивляться тому факту, что первая по уровню рождаемости примерно в два раза превышала вторую ([96] pp.232-236). Дело в том, что большинство жителей Канады в то время были недавно уехавшими туда французами. Казалось бы - с какой стати им было иметь сверхвысокую рождаемость, в то время как у тех же французов, но оставшихся во Франции, она была низкой, часто намного ниже уровня смертности? Тем более, что, как говорилось в главе V, до половины населения французской Канады в то время были крепостными контрактными рабочими, то есть чуть ли не рабами, работавшими на лесоповале и других тяжелых работах, которым, помимо всего прочего, было запрещено жениться, и у которых априори должна была быть более низкая рождаемость, чем у свободных французских граждан[40]. Но очевидно, все эти обстоятельства, которые, возможно, оказывали отрицательное влияние на создание семей и рождаемость в Канаде в XVII-XVIII вв., тем не менее, имели намного меньшее значение для демографии и рождаемости, чем тот факт, что Канада, в отличие от Франции, не входила в тот период в глобальную рыночную экономику, формировавшуюся в Европе.

Россия и Финляндия. О стремительном росте населения Финляндии в XVII-XIX вв. выше уже говорилось: оно практически утраивалось каждые сто лет (см. главу VIII). Такими же темпами росло и население России: с 12 миллионов человек в 1700 г. до 36 миллионов в 1796 г. и до 135 миллионов в 1900 г. ([191] p.76) По мнению И.Валлерстайна, Россия до второй половины XVIII в. не входила в глобальную европейскую экономику, затем началась ее постепенная инкорпорация. Но этому мешали как огромные пространства суши, отделявшие наиболее густонаселенную центральную часть России от Западной Европы, так и, в частности, протекционистская политика Николая I (1825-1855 гг.), которая отгораживала российский рынок от европейского общего рынка при помощи высоких импортных пошлин. И лишь во второй половине XIX в. с ослаблением таможенных барьеров и с развитием железнодорожного транспорта Россия начала втягиваться в глобализацию. Поскольку Финляндия в XIX в., а частично – уже с начала XVIII в., входила в состав Российской империи, то она, по-видимому, как и Россия, вплоть до конца XIX столетия развивалась в рамках не глобальной, а региональной экономики[41]. Таким образом, и в этих странах период быстрого демографического роста совпадает с тем периодом, когда они не входили в глобальную рыночную экономику Европы.

Здесь я бы хотел вернуться к вопросу о демографическом кризисе в Исландии и в гренландских колониях (см. начало настоящей главы). В отличие от Канады, России и Финляндии, развивавшихся в XVII-XVIII вв. в рамках своей региональной экономики, и имевших, как мы видим, очень высокий рост населения, Исландия в течение XIII-XVIII вв. и гренландские колонии в XIII-XV вв., напротив, были очень активно вовлечены во внешнюю торговлю с другими европейскими странами. Одной из главных форм участия Исландии в европейской рыночной экономике был лов рыбы с поставкой в разные страны Европы. Известно, что в XVII-XVIII вв. этим занимались в водах, омывающих Исландию, сотни крупных рыболовецких судов. Причем, как пишет экономический историк А.Мишель, в Исландии сложилась «наиболее продвинутая форма рыболовства – которая была полностью ориентирована на [внешний] рынок и имела солидную коммерческую основу» ([86] p.142). Что касается более раннего периода (XIII-XV вв.), то, кроме рыбы, Исландия и Гренландия экспортировали в Европу многие свои изделия: шерстяную одежду, изделия из кожи и меха, веревки и канаты и т.д.; в этих целях, например, между Гренландией и материком регулярно курсировал норвежский торговый корабль ([21] с.80, 66, 101). Разумеется, этот экспорт не был все время постоянным, поскольку существовала высокая конкуренция и со стороны других поставщиков этих товаров, включая рыбу, на европейские рынки, и со стороны развивавшейся в Европе текстильной промышленности. Но эти экспортные доходы составляли основную часть всех денежных доходов, которые получало местное население, поскольку первоначально в самой Исландии и гренландских колониях, по-видимому, преобладало натуральное хозяйство[42], и заработать деньги иным способом, кроме продажи изделий, рыбы или меха иностранным купцам, курсировавшим между Исландией, Гренландией и Европой, было практически невозможно[43]. Поэтому можно утверждать, что участие в европейской торговле играло для исландских и гренландских колонистов очень важную роль, независимо от того, что они, возможно, могли бы и совсем обойтись без доходов от экспорта, поскольку имели все условия для нормального животноводства и земледелия.

Таким образом, мы видим, что различие между Канадой, Финляндией и Россией, с одной стороны, где был бурный демографический рост, и Исландией и Гренландией, с другой стороны, где население в течение нескольких столетий вымирало, нельзя объяснить ни «демографией первооткрывателей» (исландские и гренландские колонисты были намного большими первооткрывателями, чем жители европейской России или Финляндии), ни климатом (у всех он примерно одинаковый), ни перенаселенностью (плотность населения везде была крайне низкая). Единственное различие между ними состояло, по существу, в том, что первая группа стран была обособлена от глобальной рыночной экономики, а вторая – активно в ней участвовала.

Швейцария. Выше уже был достаточно подробно описан феномен, наблюдавшийся в Малой Азии в эпоху античности: все признаки массового сознательного ограничения рождаемости в прибрежной равнинной зоне полуострова (малое количество детей по отношению ко взрослым, число мужчин или мальчиков в 2-3 раза выше, чем женщин или девочек) и все признаки благоприятной демографической ситуации в остальной части Малой Азии, высоко поднятой над уровнем моря. Точно такую же картину мы видим в Швейцарии в XIII-XVIII вв. Население Швейцарии в указанный период неуклонно росло: с 600-650 тысяч человек в 1450 г. до 800-850 тысяч в 1520 г., 1 миллиона в 1600 г. и 1,2 миллиона человек в 1700 г. ([85] pp.27, 44) При этом Швейцарию не обошли стороной крупные европейские войны и прочие катаклизмы, которые коснулись соседних стран. Более того, Швейцария поставляла на эти войны совершенно немыслимое количество наемников. Так, только французские короли в период с 1474 г. по 1792 г. рекрутировали в Швейцарии в качестве наемников 700 тысяч человек. Потери Швейцарии убитыми (в основном среди наемников) оцениваются в 50-100 тысяч в XV в., 250-300 тысяч в XVI в., столько же – в XVII в. и 300-350 тысяч в XVIII в.

Несмотря на такие чудовищные демографические потери, в Швейцарии не прекращался бурный демографический рост. Как отмечает К.Хеллеинер, в самом мрачном в указанном периоде XVII веке, когда население всех соседних стран сократилось на 20-50%, в Швейцарии оно выросло на 20%, при том, что ее покинули в XVII в. в качестве наемников или эмигрантов 300 тысяч человек, то есть 30% населения (или 60% мужского населения), и столько же (30% всего населения или 60% мужского населения) в течение XVII века было убито в войнах ([85] pp.27, 44-45). Такой феноменальный рост швейцарского населения посреди всеобщего падения рождаемости и сокращения населения в Европе тем более удивителен, что столь колоссальные потери мужского населения и массовый уход в наемники должны были вызвать большую диспропорцию в количестве мужчин и женщин и заметный спад рождаемости.

Итак, мы видим, что Швейцария была в Европе, так же как Малая Азия и Сирия в античности, своего рода инкубатором, поставлявшим эмигрантов и солдат для дряхлеющих европейских городов и армий. Причина, по которой именно Швейцария стала таким инкубатором, надеюсь, после всего сказанного выше, также понятна: швейцарские Альпы служили в XIII-XVIII вв., так же как и горы Малой Азии в античности, весьма эффективной преградой для внешней торговли и для влияния, оказываемого глобальной экономикой. О том, что дело было именно в горах, а не в чем-то еще (скажем, в швейцарской национальности), свидетельствуют еще такие факты. На севере Швейцарии, где нет высоких гор, но вблизи протекает Рейн, который был в то время главной торговой артерией Германии, демографические тенденции намного больше походили на то, что происходило в Германии, чем на то, что мы видим в горной Швейцарии. Так, население Цюриха и Базеля значительно сократилось к середине XV в. ([85] p.16), вопреки тому росту населения, который происходил в Швейцарии в целом. Кроме того, в этих городах были отмечены такие же явные признаки сознательного ограничения рождаемости, как и во многих областях Германии[44].

С другой стороны, как отмечает К.Хеллеинер, в горных районах Швейцарии, таких как кантоны Юра и Во, в этот период происходил быстрый демографический рост ([85] p.27), и именно он сделал возможным указанный феномен, когда при столь массовой эмиграции и потерях в войнах население Швейцарии еще и удвоилось за два с половиной столетия. Таким образом, феноменально высокая рождаемость горной Швейцарии контрастировала с низкой рождаемостью той ее небольшой части, которая лежит на равнине.

Мы видим этот горный феномен не только в Швейцарии и Малой Азии. Расположенная в горах Армения побывала и под властью Ассирии, и под властью Рима. Но армяне без особых проблем пережили и ассиро-вавилонскую, и римскую глобализацию, хотя как мы видим, ее не смогли пережить ни ассирийцы, ни римляне, ни многие покоренные ими народы: галлы, большинство народов, населявших Испанию, Северную Африку, Балканы и т.д., - которые бесследно исчезли В наши дни армянская диаспора – одна из самых многочисленных в разных странах мира. Другой горный народ – баски – единственный, кто оказался в самом центре римской глобальной экономики и при этом за почти 6 столетий римского господства не потерял ни способности к высокой рождаемости, ни своего языка, ни национальной идентичности. В раннем средневековье, в условиях обезлюдения Галлии и Испании, этот маленький горный народ распространился на огромную территорию, включая современную Гасконь[45] и еще несколько областей на юге Франции и севере Испании. В VII веке «Васконией» называли всю Аквитанию, занимавшую примерно 1/4 территории современной Франции ([128] p.20). Франкские короли так и не смогли покорить басков, Карл Великий потерял в схватке с ними лучшую часть своего войска, о чем была сочинена знаменитая Песнь о Роланде. Спрашивается, каким образом баски смогли не только сохраниться за 600 лет римской глобализации и избежать участи всех других окружавших их народов, но и размножиться и заселить большие соседние территории? Опять же, благодаря географии. Страна басков находится на высоком плато в Пиренеях на севере Испании, это самая высокогорная область в Западной Европе, исключая Альпы, которая пригодна для того, чтобы там мог жить целый народ. И, так же как в Малой Азии, необходимость поднятия грузов на высоту 500-1000 м (примерная высота плато) служила в античности весьма эффективным препятствием для любой торговли с внешним миром, за исключением, разумеется, торговли предметами роскоши и другими ценными товарами, которые не имели большого значения для жизни большинства населения.

Есть и другие примеры указанного феномена. Как уже говорилось, бóльшая часть территории России в прошлом, ввиду своего географического положения, климата и отрезанности от удобных морских и речных торговых путей, также оставалась в стороне от процессов глобализации – интенсивной морской и речной торговли. Это должно было способствовать постоянному росту населения на большей части российской территории. Совершенно не случайно, поэтому, мы видим периодические волны переселений народов с территории России в Европу и Азию, и практически не видим примеров обратного движения[46]. Подобные переселения народов происходили с территории России и в поздней античности – раннем средневековье, и в более ранние эпохи, и они представляют собой одну из больших исторических загадок.

Итак, мы видим две феноменальные территории в Евразии: горные массивы и Север континента - Россию. Обе эти территории в течение многих тысячелетий представляли собой своего рода «фабрики по производству населения», в то время как остальная часть Евразии, и особенно области, прилегающие к морям, являлись «фабриками по уничтожению населения». И этот демографический феномен, который мы наблюдаем, по крайней мере, в течение последних трех-четырех тысячелетий, перестает быть загадкой, если мы принимаем изложенные выше факты. В мире, таким образом, с давних пор существовал механизм, который, с одной стороны, вопреки теории Мальтуса, ограничивал рост населения, а, с другой стороны, вопреки тому, о чем писал Монтескье, не позволял ему совсем исчезнуть, и всей планете превратиться в безлюдную пустыню.

Глава X. Глобализация и демографические кризисы в истории (продолжение)

В предыдущей главе приводились такие исторические примеры влияния глобализации на демографические процессы и, прежде всего, на рождаемость, о которых на сегодняшний день имеется достаточно информации. Во всех этих примерах есть набор фактов, указывающих на то, что действительно происходило формирование глобальной рыночной экономики или общего рынка нескольких стран или территорий, и есть прямые и косвенные демографические данные, указывающие на низкую рождаемость и сокращение населения. Далее в настоящей главе и в главе XII я продолжу описание, исходя из тех же принципов. Но кроме таких «чистых», с точки зрения имеющейся информации, исторических примеров, есть и другие. Например, до сих пор остается загадкой небывалый расцвет, а затем затухание и исчезновение минойской цивилизации на острове Крит во II тысячелетии до н.э. Известно, что ее характерными чертами была интенсивная морская торговля и бурная городская жизнь: археологические раскопки на Крите выявили большие населенные города и огромные роскошные дворцы. Судя по всему, минойцы не ограничивались Критом, следы их пребывания и торговой деятельности, в том числе минойские керамические, металлические и другие изделия, находят повсеместно в восточном Средиземноморье. Пик расцвета минойской цивилизации пришелся приблизительно на 1600 г. до н.э., затем происходил постепенный закат, продлившийся примерно до конца II тысячелетия. Предполагают, что Крит был захвачен вторгшимся туда народом. Но минойцы не были уничтожены, они продолжали жить на острове рядом с пришельцами, о чем свидетельствует слияние минойской культуры и культуры иммигрантов, пришедших с материка, которое произошло в так называемый позднеминойский период (1400-1100 гг. до н.э.) [163]. Тем не менее, постепенная примитивизация и упадок культуры и жизни на острове продолжались до конца II тысячелетия – до такой степени, что к моменту расцвета античной Греции в VIII-VI вв. до н.э. Крит представлял собой один из наиболее отсталых и малонаселенных районов восточного Средиземноморья. Крестьянское население Крита в ту эпоху было прикреплено к земле в качестве крепостных ([77] p.425), что свидетельствует о малонаселенности, остров также «прославился» знаменитыми критскими пиратами, наводившими ужас во всем восточном Средиземноморье.

Можно ли утверждать, что в середине II тысячелетия до н.э. происходило формирование глобальной рыночной экономики с центром на Крите? Трудно сказать определенно, но достаточно уже того, что в этот период Крит вел интенсивную торговлю с другими странами Средиземного моря и там существовали все основные признаки развитой торговой цивилизации. Можно ли говорить о последующем сокращении населения на острове? Если в середине II тысячелетия до н.э. там были большие процветающие торговые города и огромные дворцы, а спустя несколько столетий мы видим только крепостных крестьян и морских разбойников, то, пожалуй, вполне. Есть, правда, гипотеза о произошедшей на Крите катастрофе: гибели минойской цивилизации в результате извержения вулкана или нашествия варваров. Но постепенность угасания этой цивилизации, происходившего в течение целого ряда столетий, а также слияние культуры иммигрантов-варваров с минойской говорят не в пользу данной гипотезы, которая, к тому же, не подтверждается имеющимися археологическими данными. Наиболее вероятно, что причина гибели минойской цивилизации – та же, что и причина гибели цивилизации античности, а до этого – ассиро-вавилонской цивилизации. И нашествие иммигрантов-варваров в конце существования минойской цивилизации не опровергает этот вывод, а лишь подтверждает: следствием глобализации во всех рассмотренных выше примерах было не только сокращение населения, но и военное и политическое ослабление государств, которые либо попадали под власть чужеземных захватчиков, либо становились жертвой политического захвата власти со стороны иммигрантов, подобно военно-политическому перевороту, осуществленному франками в римской Галлии.

Я не могу не привести еще один исторический пример, хотя по нему у меня также на данный момент не имеется достаточно подробной информации. Речь идет об еще одной исторической загадке, и ее разгадка вполне укладывается в русло изложенной выше закономерности. В главе VI уже говорилось о том, что в VIII-XI вв. н.э. происходила интенсивная торговля по оси Англия-Скандинавия-Русь-Византия-страны Леванта и Персия. О ее размерах можно судить, например, по огромному количеству арабских монет, относящихся к этому периоду, найденных в Скандинавии. При этом надо учесть большое расстояние между арабским миром и Скандинавией и те трудности, с которыми могли быть связаны торговые экспедиции между ними. Этот факт особенно удивителен на фоне малого количества найденных в Скандинавии франкских монет ([138] p.166), хотя франки были ближайшими соседями скандинавов, и последние очень часто посещали в тот период их земли (но в основном, очевидно, в целях грабежа, а не торговли). Хорошо известно и о небывалом расцвете торговых городов и государств, находившихся в центре основных торговых путей того периода: древнерусского Киева и Новгорода, а также Хазарии – государства, контролировавшего в X в. выходы к Каспийскому и Черному морям. Киев был в IX-X вв., по-видимому, вторым по величине и значению городом Европы (после Константинополя) с населением, насчитывавшем сотни тысяч человек, в то время как в западноевропейских городах оно исчислялось в лучшем случае десятками тысяч. О расцвете торговли также весьма красноречиво свидетельствуют многочисленные клады византийских и арабских монет, найденные вдоль торговых путей, проходивших через Киевскую Русь. Эти торговые пути: «из варяг в греки» и «из варяг в персы» проходили по системе рек и озер из Балтийского моря соответственно в Черное и Каспийское моря.

Как уже говорилось, Русь в ту эпоху была очень густонаселенным государством с большим числом крупных городов. Скандинавы называли Русь «Гардарика» - страна городов, и этим Русь в то время резко отличалась от Западной Европы. Об этом же свидетельствует вся имеющаяся информация по Древней Руси. По данным византийских летописцев, русское войско князя Святослава в его походе в Болгарию в 968 г. насчитывало 60 тысяч человек. А русское войско, отправившееся под началом князя Олега в поход на Константинополь в 907 г., по данным русских летописцев, насчитывало около 90 тысяч человек[47] - как минимум на порядок больше, чем когда-либо имел в своем распоряжении Карл Великий (см. главу III). Все это - признаки многочисленного густого населения Древней Руси, и резкая интенсификация ее торговли с соседними странами –совершенно естественное явление. Именно густое население было всегда в истории обязательным условием интенсивных торговых связей, что можно считать таким же непреложным законом, как, например, закон всемирного тяготения.

Соответственно, наряду с интенсификацией торговли вдоль оси Балтика – Русь – Византия - Сирия и Персия, мы видим в этот период все прочие признаки процесса глобализации, знакомые нам по другим описанным выше примерам. Например, мы видим массовую эмиграцию скандинавов (викингов): массовые миграции населения, особенно с севера на юг, всегда были характерным явлением, сопровождавшим глобализацию (подробнее см. следующую главу). Мы видим также возникновение и рост торговых городов вдоль всей указанной торговой оси. Так, кроме огромного Киева, Новгорода, Смоленска и других древнерусских городов, выросших вдоль торговых путей из Балтики в Черное и Каспийское моря, возникли крупные торговые города Булгар и Итиль (столица Хазарии) на Волге, расцвела Корсунь (Херсонес) на побережье Черного моря. Продолжали процветать и достигли невероятных размеров Константинополь и Антиохия на севере Сирии. На севере Европы, как грибы, выросли целый ряд крупных торговых городов на побережье Балтийского и Северного морей – например, Ипсвич и Хэмвих на побережье Англии, Хедеби на побережье Дании, Дорштад и Квентович на побережье Фризии (нынешние Голландия и северо-восток Франции), Бирка на побережье Швеции, торговые города Славянского Поморья: Волин в устье Одера, на острове Рюген и другие ([138] pp.93, 115, 163). Все эти города в тот период росли с невероятной скоростью и достигали невероятных для Западной Европы размеров. Так, Дорштад, основанный в VII веке, уже к 800 году достиг 250 гектаров площади ([138] p.95), примерно в 10 раз превысив по своим размерам Париж, который в то время по сравнению с этими торговыми городами был просто деревней[48].

Судьба всех этих торговых городов в дальнейшем сложилась весьма печально. Они в течение последующих веков либо совсем исчезли, как указанные города на побережье Балтики и Северного моря, а также Итиль и Херсонес, и от них остались лишь археологические воспоминания, либо пришли в упадок, как Константинополь и Киев. Историки долгое время считали, что Ипсвич и Хэмвих на побережье Англии, Дорштад и Квентович на побережье Фризии исчезли в результате набегов викингов. Но археология показала, что они начали приходить в упадок еще до этого ([138] p.163). Поэтому викинги могут быть лишь отчасти виноваты в их исчезновении. Можно также сослаться на пример Антиохии, которую персы в 540 г. разрушили полностью, а развалины сровняли с землей, но она возродилась и опять достигла прежних размеров уже к VII веку. Набеги викингов на северную Европу практически прекратились в X в. Что мешало этим городам опять процветать в XI веке? Кроме того, в XI веке в упадок пришли и скандинавские торговые города, то есть города, в которых жили сами викинги (Хедеби и Бирка), что уже совсем невозможно объяснить «набегами викингов»

Очевидно, что упадок и свертывание торговли, до такой степени, что полностью исчезают целый ряд крупных торговых городов, должны иметь другую причину – если такой причины нет, то города отстраиваются вновь. Об этом свидетельствует не только пример Антиохии, но и множество других исторических примеров, которые выше приводились. Если целый ряд крупных городов приходит в упадок или совсем исчезает, то это, как правило, является следствием сокращения населения. Очевидно, речь в данном случае опять идет об общем демографическом кризисе, охватившем все эти страны и территории и вызвавшем общий экономический упадок и свертывание торговли вдоль всей торговой оси Балтика – Русь – Византия – Левант и Персия.

Об этом свидетельствует не только исчезновение или упадок торговых городов. Столь же печальна, как судьба городов, и судьба всех стран, принадлежавших к указанной торговой оси. Англосаксонская Англия настолько ослабла, что ее дважды в XI веке завоевывали скандинавы. Первый раз ее завоевали датчане в 1016 г. и правили до 1042 г., затем попеременно правили то англосаксонские, то скандинавские короли. А в известном сражении при Гастингсе в 1066 г., с которым связано завоевание Англии норманнами, речь по большому счету уже не шла о борьбе англосаксов за свою независимость: фактически в этом сражении один потомок викингов (предводитель норманнов Вильям) оспаривал у другого потомка викингов (короля Харольда) право быть королем англосаксов. Полагают, что именно в XI веке в Англии наступил феодализм [196]. Известно, что именно тогда там было введено, хотя и в ограниченном виде, крепостное право, что, как было показано в главе VI, обычно является признаком нехватки населения и рабочих рук. Того же мнения придерживается ряд английских историков в отношении указанного периода в истории Англии ([107] pp.18-32; [139] p.308).

Что касается Киевской Руси, то, по имеющимся данным археологии и по мнению ряда крупных русских историков (В.Ключевского, М.Покровского, Н.Рожкова, Б.Грекова), многие ее города и поселения стали приходить в упадок еще в XI-XII вв., задолго до похода Батыя ([22] с.76-82). Это также вряд ли может свидетельствовать о чем-либо другом, чем о сокращении населения. Процесс политического распада Киевской Руси, приведший к феодальной раздробленности, также начался задолго до похода Батыя на Русь в 1238 году. Так, известно, что в XII веке на Руси было 15 русских княжеств, а в начале XIII века, по подсчетам историка Б.Рыбакова, их было уже около 50. И этот процесс продолжался: в XIV веке на Руси было уже около 250 княжеств. Именно тогда, отмечает историк, появились такие поговорки, как «В Ростовской земле князь в каждом селе», «В Ростовской земле у семи князей один воин» ([51] с.469-472). Об исчезновении государства, подобно тому, что мы видели в Галлии и Испании в VI-IX вв., свидетельствует и другой важный факт: народное вече в русских городах исчезло к концу XII в. В дальнейшем, хотя и были отдельные примеры существования народной демократии, но, как отмечал Н.Рожков, «все это были отдельные отголоски старины, исторические обломки, лишенные жизненного значения и смысла: вече умерло навсегда и окончательно» ([47] с.218).

Итак, мы видим на Руси в течение XI-XIII вв. упадок и запустение городов, исчезновение поселений, раздробление русских княжеств на все более и более мелкие, исчезновение народного собрания (вече), превращение городов в вотчины удельных князьков – вряд ли совпадение всех этих признаков феодализма оставляет сомнения в причине этих явлений. Возникновение феодализма в русских землях в XII-XIII вв., а именно об этом пишут русские историки, является следствием сокращения населения, что подтверждается и археологией. Но если это произошло уже к началу XIII века, то его причиной никак не могли быть походы Батыя на Русь в 1238 и 1240 гг. Нашествие Батыя, таким образом, могло лишь ускорить процесс сокращения населения и упадка, который начался в Киевской Руси задолго до этого.

В XI-XII вв. произошло ослабление и других государств указанной торговой оси. Византия была вплоть до начала XI в. самым сильным и экономически развитым государством Европы и, возможно, всего мира. Выше приводились примеры того, какие нашествия персов, славян, арабов и других народов она пережила в течение VI-X вв. Безусловно, это было возможно лишь при условии, что там было густое население и что государство не испытывало в течение этого периода демографических проблем. В эпоху расцвета Византии (IX-X вв.) ее население составляло, по оценкам историков, порядка 20 миллионов человек ([13] с.252; [33] с.160-161). Эта цифра особенно впечатляет, если учесть, что население Галлии в раннем средневековье составляло, судя по всему, не более 1 миллиона человек при сопоставимой площади[49]. Но в течение XI-XII вв. Византия настолько ослабла, что бóльшую часть ее территории к середине XIII в. захватили турки и западноевропейские рыцари-крестоносцы, образовавшие там свои вотчины. И в дальнейшем процесс упадка Византии продолжался, за чем последовала ее гибель в середине XV в. Известный историк Г.Острогорский полагает, что ослабление Византии в XI-XII вв. стало следствием ее феодализации: постепенного захвата власти в стране крупными землевладельцами и закрепощения ими крестьян [176]. Но мы видели на примере других стран (см. главу V), что феодализация – это обычно прямое следствие сокращения населения.

Имеются и прямые демографические показатели, подтверждающие, что рождаемость и число детей в семьях в Византии были в XIII-XV вв. очень низкими. По данным французского историка А.Гийу, в Македонии рождаемость составляла в это время 22 человека на 1000, что является очень низким показателем для того времени с учетом того, что смертность в средние века составляла порядка 30-40 человек на 1000. При этом в среднем на 19 мальчиков приходилось 14 девочек[50], а число детей, достигших взрослого возраста, не превышало двоих на семью ([13] с.252). И хотя данные по более раннему периоду (XI-XII вв.) отсутствуют, из приведенных цифр совершенно очевидно, что в последние века своего существования население Византии себя не воспроизводило и сокращалось в силу низкой рождаемости.

Есть явные признаки ослабления в этот период (XI-XII вв.) и стран Леванта и Персии, вся территория которых распалась на мелкие воюющие между собой княжества, лишь формально подчинявшиеся Багдаду. Именно из-за военной и политической слабости эти государства не смогли оказать сопротивления нескольким десяткам тысяч крестоносцев, которым удалось добраться до Сирии и Палестины во время первого крестового похода в 1099-1100 гг., и которым затем в течение почти целого столетия удавалось без труда контролировать огромную территорию Сирии и Палестины, имея ничтожно малую армию.

В итоге все государства и нации, которые в VIII-X вв. играли ведущую роль в международной торговле и определяли ход европейской и мировой истории, начиная с XII-XIII вв. переместились на задворки европейской и мировой истории, что, впрочем, вполне естественно: только там место слабым. И те из них, что совсем не исчезли, как Византия, смогли лишь начиная с XVII-XVIII вв. (сначала Голландия и Швеция, а затем Англия и Россия) опять войти в число ведущих стран мировой экономики и политики. Таким образом, на основе целого ряда фактов можно утверждать, что во всех этих странах в XI-XIII вв. имел место общий демографический кризис и, как следствие, их упадок.

Конечно, теоретически можно говорить о совпадении: дескать, сокращение населения, упадок и феодализация Киевской Руси, Англии, Скандинавии, Византии, Сирии, Палестины, Персии в XI-XIII вв. произошли хотя и одновременно, но по разным причинам, не связанным с указанным мною феноменом. Однако проблема в том, что таких причин, как правило, нет, - никто на сегодняшний день не может привести действительно веской причины такого упадка ни для одной из этих стран[51]. А те, что считались таковыми до последнего времени (внешние нашествия, сопровождавшиеся массовыми истреблениями), в большинстве случаев опровергаются археологией, показывающей постепенность процесса упадка всех этих цивилизаций. И поскольку археология – это единственный бесстрастный и непредвзятый свидетель прошлого, то можно сделать вывод, что внешние завоевания во всех или в большинстве указанных стран являлись скорее следствием сокращения населения и ослабления государств или городов, а не их основными причинами. Таким образом, как и в предыдущем случае (минойская цивилизация), мы также вполне можем говорить о том, что, несмотря на недостаточность или неполноту имеющихся данных в области демографии, раз теорема доказана в целом, то она должна действовать и в каждом отдельном примере, и причина одновременного упадка стран торговой оси VIII-XI вв. – та же, что и причина упадка всех других государств в соответствующие исторические периоды, описанные в предыдущей главе.

Два приведенных примера: минойская и скандинавско-русско-византийская глобализация, - показывают, что действие высказанной мною закономерности не ограничивается лишь «доказанными» случаями. Речь идет об универсальной закономерности, которая должна в принципе распространяться на любые народы, независимо от их культурных особенностей и которая существует, по-видимому, с тех пор, как стала возможной торговля между разными странами или территориями. Вполне вероятно, что за последние несколько тысячелетий можно найти еще целый ряд других примеров из истории тех или иных государств, где речь идет о таком же феномене – демографическом кризисе в условиях резкой интенсификации внешней торговли и усиления зависимости страны от внешнего рынка. Но поиск всех этих примеров не входит в круг моего рассмотрения, который я в дальнейшем постараюсь ограничить лишь бесспорными фактами и доказательствами.

Эта задача становится тем легче, чем ближе мы приближаемся к сегодняшнему дню. Мы остановились в прошлой главе на периоде вторая половина XVII века – первая половина XIX века, в котором, помимо указанных выше стран (Канада, Финляндия, Россия, горная Швейцария), не входивших в сложившийся тогда в Европе общий рынок, было еще несколько государств с высокой рождаемостью (Англия и германские государства), которая резко контрастировала с низкой рождаемостью в остальной Европе. Резкие различия между указанными двумя группами государств Европы по уровню рождаемости в этот период - хорошо установленный факт, он отражает общее мнение историков и демографов, и подтверждается неумолимой демографической статистикой. В частности, она свидетельствует о том, что в 1771-1801 гг. средняя рождаемость во Франции составляла 2,26 девочки на одну женщину, а в Англии – 2,62 девочки[52]. Возможно, для людей, не знакомых с демографией, эта разница покажется не очень большой, но в действительности она огромна. Около 50% детей во Франции в XVIII в. умирало в возрасте до 20 лет ([96] pp.203-205), стало быть, из 2 рожденных девочек одна умирала, поэтому такая рождаемость во Франции не обеспечивала почти никакого прироста населения. А в Англии при указанном уровне рождаемости население должно было быстро расти, что и происходило в действительности. Еще больше была разница между этими странами в 1801-1831 гг., когда рождаемость во Франции еще более снизилась, составив в среднем за этот период 1,93 девочки на одну женщину, а в Англии – повысилась до средней величины 2,85 девочки на одну женщину.

Еще нагляднее видны различия между указанными группами стран, если брать не показатели рождаемости, а абсолютный рост их населения. В середине XVII в. Франция была самым крупным государством Европы с населением около 20 миллионов человек, при этом число жителей Англии составляло лишь около 3 миллионов, а всех германских государств (включая Австрию) – порядка 15 миллионов. Таким образом, французский язык был родным в то время примерно для такого же количества человек, как немецкий и английский, вместе взятые. Но поскольку эти страны имели разную демографическую динамику, то спустя два с половиной столетия (к 1910 г.) ситуация кардинально изменилась. Население Великобритании выросло почти в 7 раз и составило 41 миллион человек, превысив число жителей Франции, которое выросло лишь в 2 раза – до 40 миллионов. И это несмотря на то, что порядка 20 миллионов англичан за этот период эмигрировали в Америку. А население Германии выросло примерно в 5 раз - до 65 миллионов (без Австрии) ([99] pp.68, 105), хотя немецкая эмиграция в Америку была также очень значительной и уступала по размерам лишь английской.

Это не могло не привести к кардинальным изменениям как в военно-политическом соотношении сил между этими государствами, о чем хорошо известно по историям войн и дипломатии[53], так и в экономическом. Опережающий рост населения Великобритании и Германии в эти столетия привел к тому, что плотность населения этих стран в 2-3 раза превысила плотность населения Франции, и в еще большей мере – таких стран, как, например, Испания или Польша – в прошлом также великих держав Европы. В этой связи, как указывал П.Шоню, если до середины XVIII в. центр глобальной экономики Европы (который совпадал с территориями с наибольшей плотностью населения) включал Англию, Францию, Голландию и Италию, то к XX в. он сместился на восток, включив бóльшую часть Германии и практически исключив Францию ([96] p.261). Таким образом, Франция к началу XX в. утратила роль одного из лидеров мировой экономики, не говоря уже об Испании и Польше, которые еще раньше из великих государств превратились, по словам И.Валлерстайна, в «периферию» европейской экономики ([211] pp.131-190)[54]. Основная причина была, по-видимому, та же, что и в отношении Франции: сначала сокращение населения всех трех государств (середина XVI в. – начало XVIII в.), о чем уже говорилось в главе VIII, а затем – отставание темпов роста населения от лидеров демографического роста – Англии, Германии и России. Как писал известный английский экономист и историк К.Кларк в конце 1960-х годов, «каждый француз сегодня с горечью осознает, что упадок влияния его страны в мире произошел в основном вследствие относительно низких темпов роста ее населения» ([99] p.276). Что-то подобное, наверное, осознают и испанцы с поляками.

Итак, чем можно объяснить быстрый демографический рост Англии и Германии в указанный период, с одной стороны, и стагнацию или сокращение населения во Франции, Испании и Польше, с другой? Давайте опять рассмотрим, не является ли это следствием той закономерности, о которой шла речь выше (влияние глобализации – интенсивной внешней торговли). Как уже говорилось, страна может быть закрыта от внешней торговли естественными барьерами, и к таким странам относятся в указанный период Канада, Россия и горная Швейцария; но она может быть также защищена от внешней торговли высокими таможенными пошлинами, как мы это видели в примере с Сирией и Египтом в Римской империи. Действительно, весь указанный период (вторая половина XVII века и весь XVIII век) вошли в историю Европы как «век меркантилизма», или, говоря более современным языком, как эпоха протекционизма и защиты внутренних рынков от внешней торговли. Но если эту политику проводили все европейские государства, то тогда и результаты в области демографии должны были быть у всех одинаковыми? Я постарался разобраться в этом вопросе.

Не буду утомлять читателей подробным разбором всех особенностей таможенных режимов и таможенной политики, проводившейся указанными выше государствами. Приведу лишь выводы. По мнению авторитетных экономических историков, лишь несколько европейских государств в указанный период проводили по-настоящему эффективную протекционистскую политику, то есть политику, закрывающую внутренний рынок от конкуренции со стороны импорта, и к этим странам относились Англия и большинство германских государств. В частности, как указывает известный английский историк Ч.Уилсон, после окончания 30-летней войны (середина XVII в.) в германских государствах были установлены такие высокие ввозные и вывозные пошлины, что, например, цена на зерно и вино при их перевозке из Маннхайма до границы с Голландией утраивалась – таким образом, пошлины в сумме достигали 200% от первоначальной цены товара. Такая таможенная система в германских государствах сохранялась вплоть до начала XIX в. ([85] p.554) Но и в течение XIX в. уровень протекционизма в Германии был, по-видимому, самым высоким в Европе (см. главу XII). Фактически указанная система привела к тому, что германские государства до начала XIX в. развивались по региональной экономической модели, в которой внешняя торговля не играла сколько-нибудь значительной роли. Да и в течение XIX в. значительная часть внутреннего рынка Германии была полностью защищена от внешней конкуренции.

Ситуация в Англии в целом была схожей с Германией – в том плане, что внутренний рынок был защищен от внешнего полностью, а не выборочно по отдельным товарам, как, например, во Франции. Это также является общепризнанным фактом. Как отмечает И.Валлерстайн со ссылкой на ряд экономических историков, отличие английского протекционизма от французского состояло в том, что система таможенного регулирования в Англии защищала импортными пошлинами не только производства, уже работавшие на экспорт, но и любые импортозамещающие производства, а также сельское хозяйство ([211] pp.264, 267). Последнее особенно важно, поскольку в сельском хозяйстве в то время было занято в Европе до 80% всего населения, и, следовательно, эта политика задевала интересы не узкого слоя людей, связанных с экспортными или наиболее передовыми производствами, как это было во Франции, а интересы всего населения. Такая всеобъемлющая протекционистская система существовала в Великобритании с конца XVII в. вплоть до середины XIX в., которую затем сменила политика торгового либерализма и отмены таможенных барьеров.

Что касается других стран (Италия, Испания, Польша), то они вообще не прибегали к протекционистским мерам вплоть до середины-конца XVIII в. или прибегали эпизодически и на короткий период. По мнению Ч.Уилсона, Италия и Испания в какой-то момент пытались копировать французскую модель, которая, как мы видим, сама страдала ограниченностью. Но даже по сравнению с французской моделью политика этих стран, по его мнению, не отличалась никакой последовательностью или цельностью ([85] pp.548-551). О том, насколько это было так, свидетельствует следующий факт: вместо того, чтобы стимулировать экспорт, как это делали Англия и Франция, испанское правительство в XVII в., наоборот, запретило экспорт текстиля и одежды из Каталонии. Причиной данного запрета было, очевидно, желание остановить рост цен на эти изделия внутри страны. Но в итоге каталонская текстильная промышленность, потерявшая рынки сбыта за рубежом, в течение нескольких десятилетий вообще исчезла. Лишь с середины XVIII в. Испания начала прибегать к мерам защиты своего внутреннего рынка и национального производства от внешней конкуренции.

Если Франция, хотя и в очень ограниченном виде, но проводила протекционистскую политику с конца XVII в., то Голландия и Фландрия совсем не были защищены в течение XVII-XVIII вв. от внешней конкуренции, таможенные пошлины здесь были самыми низкими в Европе. Соответственно, демографический кризис в XVIII в. здесь был даже острее, чем во Франции. Если во Франции численность населения, начиная с 1720-х годов, стабилизировалась, то население Голландии продолжало сокращаться и в последующие десятилетия. В целом в период с 1680 г. по 1750 г. оно сократилось с 883 до 783 тысяч человек ([99] p.87). Такие же тенденции были и в соседней Фландрии (нынешней Бельгии), где население также сокращалось в течение XVIII века. И хорошо известно, что основной причиной такого положения была низкая рождаемость или нежелание иметь детей. Как указывает экономический историк М.Баркхаузен, в Брюсселе число подкидышей, найденных в течение лишь одного 1785 года, составило 2570 детей при общем населении города 70 тысяч человек ([113] p.250). Таким образом, можно рассчитать, что почти половина брюссельских женщин, родивших в 1785 г., решили таким образом избавиться от своих новорожденных малышей[55].

Итак, мы видим, что в тех странах, где проводилась жесткая протекционистская политика в период с середины (Германия) или конца (Англия) XVII в. и до середины или конца XIX в., в этот период произошло значительное повышение рождаемости, что привело к резкому опережению роста их населения по сравнению с их ближайшими соседями. Зависимость между протекционизмом и рождаемостью хорошо иллюстрируют данные, представленные на Графике 3. Эти данные основаны на подробном анализе огромного количества приходских книг Англии за соответствующие столетия, который предприняли английские демографы Е.Ригли и Р.Шофилд, и поэтому обладают максимальной степенью достоверности по сравнению с любыми другими имеющимися цифрами. На графике хорошо видно, что в демографической истории Англии за последние 5 столетий было три основных этапа. На первом этапе (середина XVI в. – конец XVII в.) происходило неуклонное снижение средней рождаемости: с 2,8 девочек на женщину в 1541-1551 гг. до 1,8-1,9 девочки в 1661-1676 гг. Как было показано выше (см. График 2), именно в этот период происходила активная фаза формирования европейского общего рынка и выравнивания внутренних цен европейских стран, и в этих процессах глобализации Англия принимала активное участие.

Источники[56]: [218] p.230; [124] pp.13,195

На втором этапе (конец XVII в. – начало XIX в.) происходило повышение рождаемости – до приблизительно 2,3 девочек на женщину в середине XVIII в., 2,62 в 1771-1801 гг. и 2,85 девочек на женщину в 1801-1831 гг. Именно в указанный период Англия проводила активную протекционистскую политику. Причем, можно даже указать точную дату: с 1673 г. Англия впервые ввела высокие импортные пошлины на зерно и экспортные премии, стимулировавшие собственное производство и экспорт зерна ([215] pp.147-148). Вскоре вслед за этим: в 1680-х годах, как видно на графике, наступил перелом в тенденции рождаемости, которая начала расти. Но защита рынка страны от внешней торговли увеличивалась очень постепенно: так, базовая или генеральная импортная пошлина, определявшая самый низкий уровень пошлин, взимаемых по отдельным товарам, была повышена с первоначальных 5% до 10% в 1697 г., до 15% в 1704 г., до 20% в 1747 г. и 25% в 1759 г. ([148] pp.310, 313) Таким образом, наибольшая защита национального рынка от внешней конкуренции была достигнута к 1760 г. и продолжалась до 1820-х годов, когда началась массированная атака на сложившуюся систему со стороны сторонников либерализма и ее постепенный демонтаж. Именно в указанный период, как видно на графике, в Англии была самая высокая рождаемость за последние 4 столетия.

Как видим, сразу после того как в Англии начался демонтаж системы протекционизма, то есть начиная с середины-конца 1820-х гг., в стране началось быстрое снижение рождаемости, которая до того времени непрерывно росла. И в течение всех последующих 100 или более лет (1830-е – 1930-е годы) в стране преобладала устойчивая тенденция к снижению рождаемости – с 2,85 девочек на одну женщину в 1801-1831 гг. до 2,26 в 1860-1862 гг., 1,44 в 1910-1912 гг. и 0,87 в 1935 г., когда население Англии уже себя не воспроизводило. В этот период (окончательно – с 1846 г.) Великобритания полностью отказалась от политики протекционизма и перешла к ярко выраженной политике свободной торговли. Но об этом периоде и о последующих событиях XX в. речь пойдет в главе XII.

Можно привести еще немало примеров, относящихся к XVII-XVIII вв., которые также свидетельствуют о взаимосвязи между степенью участия страны в глобализации и ее демографией. Например, в Германии на фоне общей протекционистской политики было несколько мелких княжеств на западе Германии, которые после Утрехтского мирного договора 1713 г. резко снизили или отменили импортные пошлины и перешли к либеральной политике во внешней торговле. И здесь сразу возникли демографические тенденции, коренным образом отличавшиеся от остальной Германии, которая, как было показано выше, прирастала населением невиданными темпами. Так, по данным М.Баркхаузена, в графстве Клеве, проводившем после 1713 г. политику свободной торговли, с 1722 г. по 1734 г. население сократилось на 10 тысяч человек, а столица графства Дуйсбург с 1714 г. по 1740 г. потеряла 8% от общего числа своих жителей ([113] p.257).

Другие данные, свидетельствующие о существовании подобной демографической границы внутри одной нации, приводит польский историк Ян Топольский. Проанализировав динамику резкого сокращения населения в Польше в XVII веке, которое уменьшилось более чем в два раза по сравнению с серединой XVI в., он пришел к выводу о том, что значительно большему опустошению подверглись те провинции, которые активно участвовали во внешней торговле и, в частности, осуществляли экспорт зерна ([113] pp.133-139). Так, наибольшее сокращение населения (примерно в 3 раза) произошло в Мазовии, которая активнее других занималась экспортом зерна и была выгодно расположена для ведения внешней торговли вдоль течения Вислы. Расположенная в глубине страны Силезия вообще не занималась экспортом, а участвовала только в региональной торговле, поставляя все произведенное зерно на внутренний рынок – и никаких признаков сокращения населения до Тридцатилетней войны там не наблюдалось. В провинции Великая Польша экспорт зерна стал развиваться намного позже, чем в Мазовии, и сокращение населения также началось намного позже. Таким образом, мы видим, что и в Польше, как в Германии и Швейцарии, существовала своя демографическая граница –между областями с разным уровнем рождаемости. И эта граница, так же как и во всех других описанных выше случаях, пролегала между территориями, более открытыми и менее открытыми для внешней торговли.

Итак, на множестве примеров и статистических данных мы установили, что глобализация оказывает негативное влияние на демографический рост и, в частности, на рождаемость. Но демография любой страны, как известно, складывается из рождаемости и смертности. Приведенные выше данные не позволяют сделать вывод о том, что глобализация оказывает столь же устойчивое и постоянное влияние на смертность, о чем свидетельствует и современная глобализация: в одних странах (Восточная Европа) смертность в последние десятилетия росла, в других – не росла или даже снижалась. Очевидно, что на смертность может влиять множество самых разных факторов, в том числе случайных: войны, эпидемии и т.д., - и поэтому сделанный выше вывод касается уровня рождаемости, но он не касается, или касается в очень небольшой мере, уровня смертности.

В отдельные исторические периоды влияние глобализации на смертность было очень заметным. Но это было связано с одним очень специальным феноменом, который выше неоднократно упоминался, и который в прошлом оказывал очень большое влияние на демографию. Речь идет о массовых вспышках эпидемий чумы и других болезней, которые охватывали целые страны или одновременно несколько стран: эпидемии II-III вв. в Римской империи, «чума Юстиниана» и другие эпидемии в странах Средиземноморья в VI веке, «черная смерть» и другие эпидемии в Западной Европе в XIV веке и т.д. Современные исследования экономических и демографических историков показали, что причины этих эпидемий и массовой смертности людей – не столько эпидемиологические, сколько экономические. Массовые эпидемии чумы, оспы, туберкулеза и других болезней, охватывавшие целые страны и регионы, в прошлом разворачивались, как правило, на фоне массового голода, и именно массовый голод придавал им такую разрушительную силу и приводил к таким смертоносным последствиям.

Характерно, что во всех известных случаях эти массовые голодоморы и эпидемии происходили в условиях глобализации – интенсивной внешней торговли. И это было связано с тем, что одной из основных их причин была, как правило, спекуляция зерном и другими видами продовольствия, которая, конечно, могла осуществляться только в условиях интенсивной внешней торговли и более того – в условиях либеральной торговли, то есть торговли, свободной от протекционизма и других ограничений. Как видим, глобализация выступала здесь не непосредственной причиной, а условием (но, тем не менее, важным условием) возникновения подобных вспышек голода, эпидемий и массовой смертности[57].

Глава XI. Почему глобализация приводит к демографическому кризису?

Итак, взаимосвязь между открытостью экономики страны и интенсивностью ее внешней торговли, с одной стороны, и темпами роста (или сокращения) ее населения и рождаемостью, с другой стороны, не вызывает сомнения. Как бы невероятным или даже кощунственным с точки зрения современной идеологии, восхваляющей открытость государств и развитие внешнеэкономических связей, это ни казалось, но факты - упрямая вещь. Ни к чему хорошему замалчивание или попытка отрицать очевидные вещи и факты никогда не приводили, и вряд ли когда-нибудь приведут. Тем более, что, как читатель, возможно, уже догадался, речь в настоящей книге идет не только и не столько о далеком прошлом, сколько о самом что ни на есть настоящем, и о нашем с вами ближайшем будущем. Демографический кризис в Европе, России и в ряде других стран мира – это реальность сегодняшнего дня и ужас дня завтрашнего, поскольку мало кто сегодня представляет, к каким социальным последствиям приведут нынешние демографические и иммиграционные тенденции и какие изменения в нынешней в целом благополучной жизни европейских народов это вызовет.

Почему открытость экономики и интенсивная внешняя торговля приводят к падению рождаемости? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно исследовать две области – во-первых, демографическую: какие мотивы людей в первую очередь влияют на рождаемость, – и во-вторых, экономическую: к каким последствиям приводит глобализация. Думаю, что после исследования этих областей ответ на данный вопрос выяснится сам собой.

Но прежде чем заняться указанными исследованиями, давайте сразу уточним, что речь идет, конечно, не столько о рождаемости в физиологическом смысле, сколько о желании иметь детей. Мы видели на множестве примеров, что, хотя в прошлом не было эффективных средств контроля за рождаемостью, но это не мешало массам людей ограничивать количество детей, шла ли речь о массовом детоубийстве в античную эпоху или о тысячах подкидышей в христианской Европе, также обреченных почти на верную смерть. То есть физиологическая рождаемость была высокой, а фактическая – низкой, так как никто не хотел иметь и воспитывать детей. Сегодня население умеет, лучше чем оно умело в прошлом, ограничивать количество детей «цивилизованными методами» (противозачаточные средства, аборты). Но проблема подкидышей или детей-сирот, от которых отказались родители, все равно стоит очень остро; и она не менее злободневная, чем проблема малого количества рождающихся детей. Обе эти проблемы вызваны одной и той же причиной – массовым нежеланием иметь детей, что и является на самом деле основной проблемой. Поэтому хотя в настоящей книге употребляется термин «рождаемость», надо понимать, что речь в действительности идет именно о желании (или нежелании) населения иметь детей.

Имеется множество всевозможных материалов и данных, накопленных демографами в течение последнего столетия, которые позволяют судить о том, что и как влияет на рождаемость. Хотя, как уже говорилось, на их основе демографам не удалось выработать никакой целостной демографической концепции, тем не менее, собранные ими материалы опровергают целый ряд бытовавших до последнего времени представлений. Например, К.Кларк в одной из своих книг приводит целый ряд таких данных по разным странам применительно к разным периодам XX века. Они опровергают многие заблуждения, до сих пор бытующие в массовом сознании - например, о том, что повышение благосостояния приводит к увеличению рождаемости. Приводимые им данные показывают, что такая зависимость иногда может иметь место, но чаще наблюдается, наоборот, обратная зависимость. Так, исследования, проводившиеся в 1930-–1950-е годы среди рабочих Франции и Ирландии, показали, что, чем ниже был уровень заработной платы и квалификации рабочих, тем больше у них было детей; аналогичная обратная зависимость между доходами и рождаемостью наблюдалась в Швеции ([99] pp.205-207, 190). Да и в целом в сегодняшнем мире наблюдается не прямая, а скорее обратная зависимость: чем беднее страна, тем выше в ней рождаемость.

Что касается «демографического перехода», то есть устойчивой тенденции к снижению рождаемости, наблюдаемой в Европе и ряде других стран мира в течение последних двух столетий, то в главе IX уже говорилось о том, что попытки объяснить его индустриализацией и урбанизацией натыкаются на целый ряд фактов, противоречащих такому объяснению. Поэтому на сегодняшний день среди демографов нет общего взгляда ни по этому вопросу, ни в целом по вопросу о том, какие причины влияют на изменения рождаемости.

Вместе с тем, существует одна гипотеза, которая заслуживает внимания. Английский демограф А.Карр-Саундерс в 1930-е годы выдвинул предположение, что данный феномен (устойчивое снижение рождаемости) может объясняться ростом конкуренции ([94] p.250). Действительно, приводимые К.Кларком данные, например, по Франции в разные периоды XX в., показывают, что среди различных групп населения наибольшее число детей в семьях было как у людей, связанных с сельским хозяйством, так и, в частности, у специалистов с высокой квалификацией: инженеров, врачей и т.д. ([99] p.205). Вместе с тем, именно две указанные категории лучше всего защищены от конкуренции, по сравнению со всеми остальными профессиями. Занятые в сельском хозяйстве защищены, отмечает К.Кларк, уже потому, что наличие рабочей силы в сельской местности ограничено, и наем дополнительных работников, как правило, связан с необходимостью их переезда и обеспечения жильем. А высокие специалисты защищены уровнем своей квалификации: для того чтобы стать квалифицированным инженером или врачом, надо потратить как минимум 10 лет на напряженную учебу и освоение профессии, поэтому переход на эту работу людей, имеющих другие профессии, практически исключен. К.Кларк приводит ряд данных по разным странам (Франция, Великобритания, Япония, США), которые показывают, что именно среди указанных двух категорий перемена профессии случалась реже всего. Так, среди фермеров, сельскохозяйственных рабочих и высококвалифицированных специалистов меняли свой род занятий в течение жизни лишь порядка 20-30%, в то время как в других профессиях эта цифра составляла 50-80% ([99] pp.217, 244-245). И именно указанные категории населения, наиболее защищенные от конкуренции, как мы видим, были склонны заводить наибольшее количество детей.

Таким образом, социологические данные показывают, что, если и есть какая-либо общая закономерность, которая регулирует уровень рождаемости в обществе, то это не благосостояние людей, а уровень конкуренции. Но конкуренция – важный стимул развития любого общества, невозможно себе представить, как будет оно выглядеть, если постараться совсем оградить его членов от конкуренции. Поэтому в практическом смысле имеет смысл говорить не о конкуренции вообще, а о справедливой конкуренции, при которой одни члены общества не ставятся в заведомо неравное положение с другими, будь то жители одной страны по отношению к жителям других стран, или местные жители по отношению к иммигрантам, или одни сословия, национальности или расы по отношению к другим.

Что такое конкуренция, причем, не в абстрактном, а в конкретном и практическом понимании, знают сегодня все. Показателем конкуренции в обществе является безработица: чем выше уровень безработицы, тем выше уровень конкуренции в обществе. Можно даже, по-видимому, утверждать, что, если безработица очень высокая, как, например, сегодня в странах Восточной Европы и бывшего СССР, то это уже признак несправедливой конкуренции: часть населения лишена возможности нормально жить и работать; а эти страны, вместо того чтобы развивать собственное производство и рабочие места, увеличивают импорт, тем самым сокращая рабочие места и увеличивая свой внешний долг, который когда-нибудь придется отдавать (или «проедая» невозобновляемые сырьевые ресурсы). Если к этому добавить еще и проблему нелегальной иммиграции в эти страны из стран третьего мира и из бывших азиатских республик СССР (а речь также идет о несправедливой конкуренции), то стоит ли удивляться, что в указанных странах: России, Латвии, Украине и т.д. (не исключая и в прошлом благополучные Венгрию, Чехию и Восточную Германию), - все больше нарастают социальные конфликты и происходит дальнейшее снижение рождаемости, которая и так уже достигла катастрофически низкого уровня.

Читатель может спросить: неужели и в прошлом конкуренция могла оказывать большое влияние на социальную жизнь общества? Безусловно, и есть множество тому примеров. Все примеры глобализации, происходившей в разные исторические эпохи, были связаны с резким усилением конкуренции, поскольку многократно увеличивались объемы экспорта и импорта товаров и миграции людей. Причем, в большинстве случаев речь шла именно о несправедливой конкуренции. Одним из показательных примеров в этом отношении является античность. Выше уже говорилось о том, что эффективность зернового сельского хозяйства в Северной Африке в античности была примерно в три-пять раз выше, чем в Италии. В Африке средняя урожайность составляла в среднем сам-10, что, при двух урожаях в год, давало за год урожайность сам-20 ([108] p.55; [131] p.767). А в Италии средняя урожайность была сам-4 – сам-8, при одном урожае в год ([131] p.768). Разумеется, при такой разнице в эффективности сельского хозяйства римские крестьяне не имели никаких шансов на нормальное существование, пока существовала конкуренция со стороны Африки, то есть (до середины II в. до н.э.) со стороны Карфагена. С их точки зрения речь шла о несправедливой конкуренции: Рим был завален дешевыми импортными продуктами из Карфагена, который имел невероятное ценовое преимущество не как результат больших усилий, а в силу очень благоприятных природно-климатических условий. Поэтому войны Рима с Карфагеном возникли не случайно, а, как пишет греческий историк Полибий, они возникли по инициативе и единодушному решению всего римского народа. Именно под давлением римского народа, поставившего вопрос о войне на народное голосование и принявшего такое решение, римский сенат (а он был сначала против) был вынужден начать Первую Пуническую войну, продолжавшуюся 23 года ([187] p.896). И готовность римских крестьян продолжать эту войну, несмотря на чудовищные потери, поскольку они не видели иного выхода из того экономического тупика, в котором оказались, - решила дело в пользу Рима[58]. Тем же объясняется невероятное упорство Рима в ведении Второй Пунической войны – против Ганнибала, продлившейся 27 лет. Известно, что Рим во время Второй Пунической войны мобилизовал в армию около половины всего мужского населения, способного носить оружие. Потери Рима и в Первую, и во Вторую Пуническую войну составили несколько сотен тысяч человек; согласно античным источникам, за время последней было разрушено 400 римских городов ([3] VIII/I, 63). Историки удивляются, каким образом после такой мобилизации и потерь Рим мог продолжать войну, а государство и экономика Рима не рухнули ([116] p.84).

Похожа и история начала Третьей Пунической войны и разрушения Карфагена. Начать эту войну и уничтожить Карфаген потребовала римская толпа, возглавляемая римским патриотом Катоном. Будучи большим специалистом в сельском хозяйстве, он съездил в Карфаген и убедился, что сельское хозяйство там по-прежнему процветает, и никакие контрибуции и ограничения, наложенные на Карфаген ранее, не помогают уничтожить эту язву римской экономики. И действительно, как писал греческий историк Полибий, несмотря на потерю всех своих заморских владений (Испании, Сицилии, Сардинии) и непомерные контрибуции, которые он перед этим выплачивал Риму, Карфаген перед началом Третьей Пунической войны был по-прежнему самым богатым городом мира, богаче самого Рима ([79] p.506). Вернувшись в Рим, Катон стал выступать в сенате и перед народом, демонстрируя продукты карфагенского сельского хозяйства, которые поставлялись в Рим по баснословно дешевым ценам – то есть, говоря современным языком, речь шла о явном демпинге и подрыве экономики Рима. Но в то время мир еще не дорос до таможенного протекционизма и сознательной борьбы с демпингом, и римский сенат, опять под давлением народных масс, был вынужден принять решение (против которого были очень многие сенаторы) об уничтожении Карфагена.

Ранее возможность такого решения проблемы неоднократно обсуждалась, в частности, в конце Второй Пунической войны в 203 и 201 гг. до н.э. ([3] VIII/I, 31, 57-64) Но тогда логичные доводы, приведенные видными римскими политическими деятелями, убедили римский сенат отказаться от него. Они состояли в том, что уничтожение Карфагена не приведет к прекращению конкуренции со стороны африканского сельского хозяйства. Напротив, как говорил Квинт Цецилий Метелл, выступая в 201 гг. до н.э. в римском сенате от имени победителя Ганнибала - Сципиона Африканского, на таком плодородном месте все равно вскоре опять поселятся люди – местные жители или римские колонисты, которые «сами будут нам страшны и будут вызывать у нас зависть, имея страну столь обширную и много лучшую, чем наша» ([3] VIII/I, 61).

Но в 147 г. до н.э. никакие аргументы не могли убедить Катона и римскую толпу, и сенат под их давлением принял решение об уничтожении Карфагена. Римляне заставили карфагенян сдать оружие и выдать заложников, после чего обещали им сохранить жизнь и имущество. Когда же это было выполнено, они объявили им о принятом решении. Несмотря на то, что карфагеняне сдали все оружие, они отчаянно сопротивлялись, но бесполезно: город был стерт с лица земли, все его жители были либо убиты, либо обращены в рабов, а на территориях, где раньше были поля и оливковые рощи, было запрещено что-либо сеять и выращивать.

Вопрос о несправедливой конкуренции, таким образом, был решен радикальнейшим образом. В том же году (146 г. до н.э.) такая же участь постигла Коринф в Греции, который также был стерт с лица земли и перестал существовать, а жители уведены в рабство. А в течение ряда последующих лет в ходе систематических, заранее спланированных операций, римскими войсками были вырублены все виноградники в Эпире, практически все местное население было уничтожено или уведено в рабство, а территория Эпира была превращена в пустыню[59]. И оба эти мероприятия также были не случайны: Коринф был единственным городом эллинистического мира, имевшим прямой выход в Адриатическое море, омывающее берега Италии, и он, единственный из крупных греческих городов, с давних времен специализировался на экспорте в Италию как своих собственных изделий (керамика, стекло, изделия из металлов), так и товаров из других районов Греции. То же в отношении Эпира (нынешняя Албания и северо-запад Греции): он находился на расстоянии всего нескольких десятков километров морем от южной оконечности Италии и экспортировал туда многие виды своей продукции. Причем, как отмечают историки, в то время греческое вино было лучше итальянского, и нет сомнений, что ввоз вина из Эпира в Италию, так же как ввоз туда ремесленных изделий из Коринфа, составлял очень сильную конкуренцию продукции итальянских виноделов и ремесленников и должен был доставлять им немало неприятностей и вызывать их недовольство или зависть.

Итак, мы видим, что именно конкуренция заставляла Рим обрушиваться с неимоверной жестокостью на своих соседей и целенаправленно уничтожать жителей ближайших стран, оказавшихся более удачливыми и успешными товаропроизводителями, чем римские крестьяне и ремесленники. Именно эта сила дала мощный толчок ко всему последующему завоеванию Римом Средиземноморья и к образованию одной из величайших империй, когда-либо существовавших на планете[60].

Расширение территории Римского государства с III по I вв. до н.э. Источник:

В дальнейшем именно конкуренция привела к массовой эмиграции римлян и других италиков. Хотя Карфаген с прилегающими сельскохозяйственными районами и был уничтожен как конкурент, но Северная Африка была густо населена и невозможно было уничтожить все ее население. Там продолжало существовать высокоэффективное сельское хозяйство, которое постепенно переходило под контроль римских богачей: известно, что шестеро из них к I в. н.э. прибрали к рукам половину земель в Северной Африке ([44] 18, 35). Торговля между Римом и Африкой также перешла в руки римских торговцев, и теперь уже не карфагенские, а римские торговые корабли привозили оттуда и продавали по демпинговым ценам зерно, вино и оливки.

Что оставалось делать жителям Италии, если эффективность их сельского хозяйства была в 3-5 раз ниже, чем в римской Африке и Египте? Ответ очевиден – либо уезжать в Африку, либо искать другое лучшее место под солнцем. И так они, собственно говоря, и поступали. Эмиграция только в римскую Африку из Италии за несколько столетий составила несколько миллионов человек[61]. Другой, не менее мощный поток эмиграции направлялся, как мы знаем, и в другие страны, завоеванные Римом, включая Испанию, Галлию, Британию и Балканы, где италики, по крайней мере, первоначально, имели преимущество перед аборигенами в возможностях ведения торговли и других видов бизнеса и могли «снимать сливки» в этих видах деятельности за счет местного населения. По подсчетам П.Бранта, число только римских граждан, не считая других италиков (которые в численном отношении составляли примерно столько же, сколько сами римляне), за пределами Италии составляло в 14 г. н.э. почти 2 миллиона человек ([74] p.121). Таким образом, мы видим, как конкуренция в античности вызвала сначала жестокие разрушительные войны, продолжавшиеся в течение столетий, а затем – романизацию всего западного Средиземноморья и большей части Западной Европы, которая осуществлялась благодаря массовой эмиграции римлян и италиков.

Понятие несправедливой конкуренции и примеры из римской истории приведены выше не для того, чтобы кого-то в чем-то обвинить. Как уже было объяснено, под несправедливой конкуренцией имеется в виду такая конкуренция, которая ставит в неравные условия население одной страны по отношению к другой, или одну его часть по отношению к другой части, при этом неважно, кто виноват, и виноват ли вообще в этой несправедливости. Как правило, в ней никто не виноват: она либо установлена природой, как в данном примере, либо является следствием исторического развития отдельных стран и регионов.

Другим примером, когда несправедливая конкуренция вызвала крупное социальное явление, является гражданская война в США в 1861-1865 гг. Вы когда-нибудь задавали себе вопрос – почему, казалось бы, сравнительно благополучная Америка в 1861 году разбилась на два лагеря и воевала со страшным ожесточением целых четыре года? За это время страна потеряла убитыми более 600 000 человек, еще полмиллиона было ранено или покалечено, большие территории подверглись разрухе и запустению. При этом население США составляло в то время всего 30 миллионов, то есть был убит примерно каждый двенадцатый мужчина, способный носить оружие, не считая миллионов пострадавших: покалеченных, потерявших своих близких и людей с исковерканными судьбами. И все это – ради того, чтобы освободить три миллиона чернокожих рабов? Как-то плохо в это верится. В последние десятилетия, как только где-то начинало гибнуть слишком много американцев, скажем, больше чем две или несколько тысяч (то есть сотые доли процента от взрослого мужского населения США) – то в Америке начинали требовать прекратить войну, и американским лидерам приходилось учитывать мнение своего населения. Почему же за свободу трех миллионов негров американцы положили убитыми около 8% своего мужского населения, способного воевать, и еще почти столько же ранеными и покалеченными – то есть число, сравнимое с количеством негров, освобожденных от рабства?

Может быть, американцы очень переживали за судьбу негров, и они воевали, движимые христианской любовью к своим чернокожим собратьям? Но американские историки пишут о том, что большинство аболиционистов, боровшихся за отмену рабства, совсем не любили негров. И они были категорически против их включения в свои ряды. А на конгрессах аболиционистов специально подчеркивалось, что целью движения является отмена рабства как института, но не облегчение участи чернокожих рабов, и, в частности, не укрывательство беглых рабов ([65] p.40). Более того, современники отмечали, что нелюбовь к людям не белой расы и расистские настроения были сильнее в северных штатах, где уже жили несколько сотен тысяч свободных негров, чем в южных, где было более трех миллионов чернокожих рабов ([65] p.364). И если допустить, что южане воевали за свои материальные интересы, которые могли пострадать после отмены рабства, то за что же воевали северяне, не щадя своей жизни? А ведь они понесли намного бóльшие потери, чем южане[62].

Ответ на этот вопрос, на самом деле, очевиден. Массовое использование труда рабов в США создавало сильную конкуренцию свободному труду, представляя собой прямую угрозу благополучию и самому существованию большинству белого населения Америки. И хотя число рабов было меньше числа свободных наемных рабочих, но это число продолжало расти, и отнимало все больше рабочих мест у американцев, которых и так становилось меньше ввиду растущей безработицы. То есть, речь шла о несправедливой конкуренции – такой же, какая имеет место сегодня при широком использовании труда нелегальных иммигрантов. Рабство не только усиливало безработицу среди белых американцев, оно еще и подрывало уровень их заработной платы: предпринимателям на Севере страны приходилось ее снижать, чтобы выдерживать конкуренцию со стороны дешевого рабского труда на Юге. И все это не могло не вызывать недовольства и раздражения массы американцев.

Собственно говоря, именно об этом, о несправедливой конкуренции со стороны рабского труда и угрозе благополучию белых американских граждан, писали и говорили американские лидеры. Еще Бенджамин Франклин в XVIII в. писал о том, что наплыв черных рабов лишает работы беднейшие слои белого населения [123]. А в 1850-е годы, когда эта проблема особенно обострилась, на волне аболиционистских настроений была создана Республиканская партия, провозгласившая одной из своих главных целей отмену рабства. Когда ее лидер Авраам Линкольн был избран президентом в 1860 г., и отмена рабства стала уже почти неизбежной, то это привело к провозглашению независимости рабовладельческими штатами на Юге США и к последующей гражданской войне.

Но, как указывает американский историк Р.Дурден, республиканцы думали совсем не о свободе или защите интересов негров, более того, они сами были расистами ([65] p.363). Они даже составили план по депортации 600 000 негров обратно в Африку и всерьез собирались его осуществить, несмотря на существенные издержки (100 миллионов долларов) по его реализации ([65] p.367). Сенатор-республиканец Вэйд предлагал создать резервацию для негров на американском Диком Западе, а сенатор Дулитл – переместить их всех в Латинскую Америку ([65] pp.373, 383). Республиканскую партию волновало исключительно благополучие белых граждан США и угроза этому благополучию со стороны негритянской иммиграции. Как она писала в своей программе, опубликованной накануне гражданской войны, «существование рабства в любом штате приводит к выживанию из него белой расы, во-первых, поскольку оно закрывает тысячу возможностей получать достойный заработок… и, во-вторых, поскольку любой ручной труд становится унизительным занятием. Можно ли найти что-либо большее, что было бы в интересах человека белой расы, чем обеспечение ему спокойного владения новыми территориями, тем самым положив конец этому преследованию его по пятам бандами негритянских рабов, которые изгоняют его из все новых и новых штатов» ([65] p.365).

Как видим, высказывания, которые использовали Республиканская партия и Авраам Линкольн, были похлеще, чем лозунги националистических партий в современной Европе. Но цель и тех, и других одна и та же: борьба с несправедливой конкуренцией. Попробуйте в приведенной цитате заменить слово «рабство» на слово «нелегальная иммиграция», а слово «негры» на «нелегальные иммигранты», - и Вы увидите, что ее вполне можно было бы сегодня вставить в программу радикального движения против нелегальной иммиграции.

Таким образом, совершенно очевидно, что миллионы белых американцев во время гражданской войны 1861-1865 гг. сражались и умирали не за свободу негров, как это иногда пытаются изобразить, а ради своего благополучия, и также от безысходности своего существования, которое они надеялись изменить в результате победы над рабовладением. Характерно и то, что указанные события в США, так же как описанные выше события античности, совпали по времени с усилением глобализации. Так, И.Валлерстайн и другие авторы указывают, что она резко усилилась в середине XIX в., когда глобальная рыночная экономика втянула в свою орбиту не только восточное побережье США, но и начала охватывать все новые территории: Индию, Россию, Латинскую Америку, Африку, а также внутренние области США. В отношении США этому способствовали два обстоятельства: во-первых, резкое снижение стоимости водных и наземных перевозок ввиду наступления эры пароходов и железных дорог, и, во-вторых, тот факт, что США поддались британской пропаганде идей свободной торговли и снизили свои импортные пошлины. Так, уровень импортных пошлин в 1857-61 гг., то есть накануне гражданской войны, был приблизительно в 3 раза ниже, чем, например, в 1829-31 гг. ([88] p.141) Этим не замедлила воспользоваться сильная британская промышленность, которая наводнила рынок США своими товарами. Огромный импорт из Великобритании подрывал развитие слабой в то время американской промышленности и способствовал росту безработицы в США накануне гражданской войны. Не случайно именно в течение 1840-х и 1850-х годов, то есть в период низких импортных пошлин и наплыва британского импорта, в США усилились расистские настроения и движение за отмену рабовладения ([65] p.43), сопровождавшееся массовыми столкновениями с противниками аболиционизма и, в целом, ростом социальной напряженности.

Итак, комбинация указанных двух факторов: несправедливая конкуренция внутри страны (рабовладение) и несправедливая конкуренция во внешней сфере (открытие экономики США для импорта товаров из более сильной в экономическом отношении Великобритании), - и создала предпосылки, которые привели к величайшей трагедии в истории США. Характерно, что американская элита извлекла уроки из гражданской войны: она не только окончательно запретила рабовладение в 1865 г., но и резко повысила в течение 1860-х годов импортные пошлины. Причем, урок был усвоен хорошо и надолго: с тех пор правительство США упрямо закрывало свой рынок высокими импортными пошлинами в течение целого столетия (!), невзирая на активную пропаганду и увещевания со стороны своих британских партнеров ([88] p.141).

Можно без преувеличения сказать, что все или большинство крупных социальных конфликтов, происходивших в истории, развивались на фоне глобализации. Это не означает, что глобализация была единственной причиной их возникновения, но она их обостряла и придавала им особую остроту и размах. Например, в главе VIII говорилось о том, что процессы глобализации, то есть формирования общего рынка, в Европе ускорились во второй половине XVI в. – в течение XVII в., о чем можно безошибочно судить по резкому сближению уровней внутренних цен в европейских странах в этот период (см. График 2). Все это время Европу сотрясали страшные социальные взрывы. Тридцатилетняя война в первой половине XVII в. была, прежде всего, гражданской войной, в которой участвовали массы населения: массы немцев-католиков убивали, жгли и изгоняли немцев-протестантов. То же самое происходило почти по всей Европе. Во Франции, начиная с первой массовой расправы (Васси, 1562 г.), католики также повсюду преследовали и убивали протестантов, наиболее известное событие в этом ряду - Варфоломеевская ночь (1572 г.), за которым последовало еще несколько десятилетий непрерывных гражданских войн во Франции. В Англии в течение второй половины XVI в. – первой половины XVII в. усиливалась социальная нестабильность и учащались крестьянские восстания, и кульминацией стала гражданская война в 1640-х годах, в ходе которой был свергнут и казнен английский король.

С середины XVII в. или с начала XVIII в., когда соответственно Германия и Англия отгородились от европейского общего рынка высокими таможенными барьерами, в этих странах на два столетия наступил социальный мир и спокойствие, которое не могли нарушить даже наполеоновские войны. А вот Францию, которая, как было выше показано, не сделала того же, что Германия и Англия, в частности, не оградила от внешней конкуренции свое сельское хозяйство, продолжали сотрясать социальные катаклизмы. Прежде всего, это проявлялось в непрерывной череде крестьянских восстаний и восстаний городской бедноты. И Французская революция 1789 г. была также лишь кульминацией этого нарастающего социального напряжения. Конечно, она была вызвана целым рядом причин. Но немалую роль в усилении социального взрыва сыграло, по мнению историков ([136] p.521), заключение договора о свободе торговли с Англией в 1786 г. Этот договор лишил защиты от внешней конкуренции последние отрасли, которые еще имели такую привилегию. В результате уже в первый год или два после заключения договора Франция была наводнена английскими товарами, примерно 500 000 французов потеряли работу, разорилось 10 000 предприятий ([212] pp.91-92). Соответственно, пострадавшие от англо-французской свободной торговли рабочие, ремесленники и мелкие предприниматели сыграли решающую роль в последующих событиях во Франции в 1789-1893 гг., сопровождавшихся массовым кровопролитием и изгнанием из страны французской аристократии. Одним из первых шагов пришедшего к власти революционного правительства была отмена указанного договора и введение жесткого протекционизма во Франции ([212] p.98).

Эти примеры можно продолжать применительно к другим историческим периодам. Как будет показано в следующей главе, последние полтора столетия прошли в основном под флагом глобализации, за исключением короткого периода в середине XX века, когда глобализация была свернута и все ведущие страны мира проводили политику жесткого протекционизма. Именно этот период, два десятилетия после Второй мировой войны, когда не было глобализации, стал не только единственным периодом роста рождаемости, но и единственным периодом социального мира в странах рыночной экономики. Социологи заговорили об исчезновении пролетариата, превратившегося в зажиточный средний класс. Экономисты выдвинули теорию постиндустриального общества и теорию конвергенции, в которых утверждалось: вот, наконец, мир нашел идеальную модель развития, капитализм движется в сторону социализма, а страны с плановой экономикой понемногу вводят элементы рынка, и скоро везде будет построено идеальное (полукапиталистическое, полусоциалистическое) общество. Даже фильмы 1950-х и 1960-х годов - и западноевропейские, и американские, и советские - совершенно непохожи на фильмы более поздней эпохи: они полны оптимизма, жизнерадостности, веры в добро, справедливость и светлое будущее. Они очень сильно контрастируют с фильмами конца XX в. – начала XXI в., в которых преобладают насилие, жестокость и мрачные предвидения конца света.

Соответственно, сегодня, в условиях тотальной глобализации, социологи пишут о том, что пролетариат как массовый класс или слой общества (который исчез в 1950-е годы) опять появился в самых благополучных странах мира. Об этом свидетельствуют, например, массовые проявления социального протеста во Франции и в США, в которых участвуют преимущество иммигранты из стран Азии, Африки и Латинской Америки в первом или втором поколении. Опять появился и расцвел терроризм, с которым мир уже столкнулся в предыдущий период глобализации (1840-е – 1930-е годы). Возможно, у кого-то сложилось впечатление, что тогда это было чисто русское явление (убийство Александра II, Столыпина, ряда других видных русских чиновников и политических деятелей). Но это совсем не так. Например, можно вспомнить про выстрел в Сараево (убийство австрийского эрцгерцога Фердинанда сербским националистом), с которого началась Первая мировая война. А в Германии в течение 1920-х годов существовали по меньшей мере две террористические организации, занимавшиеся организацией взрывов и убийств представителей власти ([129] p.260). Соответственно, сегодня во всех странах опять набирает силу крайний национализм и фашизм, которые явились кульминацией предыдущего периода глобализации и которые в 1930-е годы стали официальной государственной идеологией сразу двух ведущих государств мира (Германии и Италии), и еще в целом ряде государств в тот период установились полуфашистские или тоталитарные режимы.

Как видно из приведенных исторических примеров, глобализация и свободная торговля приводят к усилению социальной напряженности и обострению социальных конфликтов. Но если это так, и если мы еще раньше пришли к выводу о том, что общее снижение рождаемости – это социальное явление, то совершенно естественно, что глобализация, помимо роста социальной напряженности, вызывает и снижение рождаемости. Впрочем, я думаю, найдутся скептики, которые скажут, что все приведенные выше примеры о совпадении периодов глобализации с периодами роста социальной напряженности и социальных конфликтов – не более, чем случайные совпадения. Поэтому давайте рассмотрим другие последствия глобализации – не в социальной области, а в области экономики, которая мало зависит от чьих-то идей или действий отдельных личностей, а регулируется объективными экономическими законами.

Глобализация всегда вызывает массовые миграции, что объясняется неумолимой экономической логикой – логикой конкуренции и стремлением людей к улучшению условий своего существования. Если исключить отдельные примеры насильственного изгнания по политическим или социальным мотивам, то массовые миграции всегда в истории происходили в эпоху глобализации, и они всегда направлялись из мест, не имеющих конкурентных преимуществ, в места, имеющие таковые. В древности и средние века глобализация обычно вызывала массовую миграцию с севера на юг, что вполне понятно: на юге (в северном полушарии) сельское хозяйство обычно более эффективное и конкурентоспособное в силу лучших природных условий, чем на севере. Как уже выше говорилось, в эпоху античности несколько миллионов римлян и других италиков эмигрировало из Италии в Северную Африку в связи со значительно лучшими там условиями для земледелия. В Китае со 2 г. н.э. по 140 г. н.э., в соответствии с данными официальных переписей, население северных районов страны уменьшилось на 17,5 миллионов человек, а население центральных районов в бассейне р. Янцзы увеличилось на 9 миллионов, что свидетельствует о массовом, чуть ли не тотальном переселении народа с севера на юг в эпоху китайской глобализации ([24] с.402).

В эпоху скандинавско-русско-византийской глобализации все страны были наводнены скандинавами (викингами). На Францию и другие страны Западной Европы они обрушились совершенно внезапно в IX в. в качестве разбойников. Причем, разбоем они занимались организованно, в составе целых армий по нескольку тысяч человек во главе со своими князьями, и в расчете получить прибыль в звонкой монете. Как отмечает Л.Гумилев, приводя ряд конкретных примеров, ереписями 000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000за этими армиями, передвигавшихся на легких ладьях по рекам, часто следовали корабли еврейских купцов, которые скупали у викингов награбленное, включая и захваченных пленников в качестве рабов ([15] с.179-180). В других случаях, как уже было сказано в главе III, армии викингов просто получали солидную дань с франкских королей или графов и уплывали грабить в другое место. Одновременно в IX в. произошел наплыв скандинавов и в Киевскую Русь. Но здесь они не грабили, а на первом этапе в основном занимались торговлей[63], так как это было выгоднее, да и многочисленные русские армии могли легко справиться с небольшими армиями викингов. А затем произошло более массовое переселение скандинавов в русские земли. Почему это явление – нашествие скандинавов на Европу – возникло в IX в.? Никто до сих пор не выдвинул ни одного правдоподобного объяснения, так же как, впрочем, и в отношении массовой эмиграции римлян в античности и китайцев из северных районов Китая в I в. н.э. Между тем, незадолго до массового исхода викингов произошла резкая интенсификация торговли в Древней Руси (возникли крупные торговые города вдоль торгового пути «из варяг в греки») и в прибрежной полосе Северного и Балтийского морей (возникли крупные торговые города Ипсвич, Хэмвих, Дорштад, Квентович, Хедеби, Волин и другие), что и было, по всей видимости, причиной этого массового исхода.

Почему эта интенсификация внешней торговли, то есть глобализация, затронула именно скандинавов? Совершенно ясно, почему – земли и климат Скандинавии были самыми плохими для земледелия по сравнению с любыми ее соседями, будь то Англия, Франция, Русь или, тем более, Средиземноморье. Поэтому Скандинавия в IX в. оказалась примерно в такой же ситуации, как Рим в III-II вв. до н.э. по отношению к Карфагену, о чем выше говорилось. К разбою и занятию торговлей викингов вынуждало развитие торговли и монетизация экономики: скандинавским князьям и просто предприимчивым людям хотелось иметь деньги, как и их соседям, но Скандинавии почти нечего было предложить для вывоза в соседние страны. Зерно в Киевской Руси стоило дешевле, а мехов или древесины, которыми была богата Скандинавия, там и своих хватало. Кроме того, ввоз дешевого зерна из Киевской Руси в Скандинавию обесценивал продукты собственного труда, достававшиеся ценой намного бóльших усилий. Это, по-видимому, приводило к осознанию своего ущербного экономического положения по отношению к соседям и к попыткам изменить это положение. Кстати говоря, основная масса скандинавов в последующем уже не занималась ни разбоем, ни торговлей, а просто-напросто селилась на новых местах, лучших для жизни и ведения сельского хозяйства, чем малоплодородные земли Скандинавии. Так возникли большие поселения викингов в IX-X вв. в Нормандии, Англии и даже на Сицилии. В начале XI в. немецкий летописец писал со слов своих соотечественников, участвовавших в военном походе на Русь, что в Киевской земле несметное множество народа, состоящего преимущественно из беглых рабов и «проворных данов» (то есть датчан). Комментируя эту летопись, известный русский историк В.Ключевский отмечал, что «немцы едва ли могли смешать своих соплеменников скандинавов с балтийскими славянами» ([27] IX). По археологии известно и о поселениях викингов в районе Новгорода и других древнерусских городов. Что могли делать скандинавы в таких огромных количествах в Киевской Руси? Очевидно, не заниматься разбоем – о массовом разбое в летописях нет упоминаний. И вряд ли в таких количествах они могли стать купцами и княжескими дружинниками. Совершенно ясно, что основную массу скандинавов, также как в Нормандии и Англии, в Киевской Руси составляли простые крестьяне и ремесленники, а также, по-видимому, наемные рабочие, занятые перевалкой грузов, перетаскиванием торговых судов волоком и т.д.[64] То есть это была масса простых людей, перебравшихся с севера на юг в поисках лучшей жизни и заработка, которые в дальнейшем ассимилировались с местным населением. То же самое можно сказать и о поселениях викингов в Англии и Нормандии.

Другим направлением миграции в эпоху глобализации с давних времен являлась миграция из менее населенных в более населенные места. Данное явление было прямо противоположным тому, что обычно происходило при отсутствии глобализации. Это также объяснимо с экономической точки зрения: в густонаселенных местах человеку надо тратить меньше усилий на выживание: поддерживать инфраструктуру, обеспечивать строительство и содержание жилья, безопасность от внешних врагов и дикой природы. Здесь также намного проще и эффективнее заниматься любым бизнесом, если он связан даже с предоставлением самых простых услуг: клиенты рядом и к ним не надо далеко ходить или ездить, как это было бы в малонаселенной местности. И уж тем более, если речь идет о более сложных видах бизнеса, связанных с кооперацией: если разные детали и части перевозить на большое расстояние, прежде чем из них будет изготовлено готовое изделие, то его конечная стоимость может очень существенно возрасти. В условиях высокой конкуренции и нестабильности, которыми сопровождается глобализация, эти преимущества приобретают решающее значение.

С этим связано явление гипертрофированной урбанизации и образования зон высокой плотности населения и высокой экономической активности, соседствующих с зонами стагнации и запустения. Данное явление хорошо знакомо многим странам мира в начале XXI века: взять хотя бы бурную экономическую активность Москвы и ее окрестностей и зону запустения, начинающуюся примерно в 200 км от Москвы. Но оно появилось намного раньше: выше уже говорилось о крупных торговых городах, выросших, например, на северо-востоке Франции в IX в. и участвовавших в балтийско-русской торговле. И это при том, что во Франции в то время было очень редкое население и самый крупный город там был на порядок меньше по площади и числу жителей, чем эти торговые города.

Похожим явлением было образование городов в Киевской Руси. Как отмечал В.Ключевский, большинство крупных русских городов в VIII- XI вв. было расположено вдоль главного речного пути «из варяг в греки», и, таким образом, здесь образовалась очень высокая концентрация населения ([27] VIII). В то же самое время другие города, лежавшие в стороне от торгового пути, даже в эпоху расцвета Киевской Руси приходили в упадок и совсем исчезали. Так исчезли в течение X-XI вв. город Гнездово возле Смоленска, Сарское городище возле Ростова и ряд других ([42] с.11).

Если взять первую стадию западноевропейской глобализации (XIII-XV вв.), то характерным явлением для Германии были “wustungen” (опустошения): многие районы и поселения приходили в упадок или исчезали, в то время как по соседству с ними росли и достигали больших размеров города. Такой же процесс в этот период происходил в Англии и ряде других стран, причем, как отмечают историки, приходили в запустение и исчезали, как правило, именно небольшие города и деревни, а крупные города росли ([177] p.169). То же самое, как мы знаем, происходило и в античности, где некоторые города достигали очень больших размеров. Конечно, важным фактором здесь было наличие удобного транспортного сообщения, что повышало конкурентоспособность и города, и его жителей. Именно поэтому такой бурный рост населения происходил прежде всего в городах, расположенных вдоль морского побережья или вдоль важнейших торговых путей: будь то города античности, Киевской Руси или средневековой Западной Европы в условиях глобализации.

Но гипертрофированный рост населения за счет миграции происходил не только в отдельных городах, но и в больших зонах, как мы это видим на западе Европы во время второй стадии европейской глобализации (вторая половина XVI в. - XVII в.). Так, в Испании, на фоне всеобщего обезлюдения страны и превращения большей ее части в пустыню, возникла зона высокой концентрации населения вдоль ее восточного средиземноморского побережья, которое активно торговало с внешним миром. В Германии, где также происходило запустение и население в целом сократилось чуть ли не вдвое, такая же его концентрация возникла вдоль основной торговой артерии - Рейна. Во Франции такая зона возникла на северо-востоке, вдоль границы с Фландрией, при сильном опустошении южных областей, а в Англии – вдоль южного побережья и вдоль нижнего течения Темзы ([96] pp.245, 249).

Соответственно, когда влияние глобализации по тем или иным причинам прекращалось, как в Германии и Англии с середины – конца XVII в., то начинали происходить обратные процессы. Исторические карты плотности населения, опубликованные в книге П.Шоню, демонстрируют, что во второй половине XVIII в. (в условиях системы протекционизма) население Англии было размещено более равномерно по ее территории, чем за полтора столетия до этого (когда страна находилась под влиянием глобализации) ([96] pp.245, 249). Ч.Уилсон отмечает, что если до XVIII в. на севере Англии была очень слабо развита промышленность и там был очень низкий уровень заработной платы среди рабочих по сравнению с южными графствами, то в течение этого столетия промышленность там бурно развивалась, а уровень зарплаты подтянулся почти до уровня юга Англии и Лондона ([215] p.344). В Германии за два столетия протекционизма произошло то же самое: в XIX веке мы видим здесь достаточно равномерное распределение населения и отсутствие такой неравномерной плотности населения, гипертрофированного роста отдельных городов и перекосов в уровнях доходов населения, как, например, во Франции, где глобализация все это время почти не прекращалась. По мере изменения политики указанных стран опять резко менялись направления внутренних миграций населения. В наши дни, после того как Великобритания в течение полутора столетий (с небольшим перерывом) проводила политику свободной торговли, распределение ее населения напоминает ту картину, которая была перед гражданской войной 1640-х годов (после столетия глобализации): гипертрофированное скопление населения на юге страны и вокруг Лондона, задыхающееся от нехватки питьевой воды и пространства, одновременно с запустением ее северных областей, которое в последние годы все усиливается.

Прослеженные выше миграционные тенденции и тенденции экономического развития отдельных стран и территорий и сами масштабы этих явлений позволяют сделать еще один вывод. В условиях глобальной конкуренции, то есть конкуренции между разными странами и территориями, одни априори оказываются в выигрышной, другие – в заведомо проигрышной ситуации. Это хорошо видно на примере Рима и Италии в античности и Скандинавии в VIII-XI вв., когда и римляне, и скандинавы пытались, с бóльшим или меньшим успехом, преодолеть заведомый проигрыш в экономической конкуренции не только путем эмиграции, но и путем внешних захватов или даже тотального истребления своих конкурентов, как это делали римляне. Но выигрывают не только страны, оказавшиеся в более благоприятных климатических условиях, но и страны, имеющие более выгодное расположение с точки зрения торговых путей и транспорта, а также страны, которые к моменту очередного всплеска глобализации достигли наибольшей плотности населения. Классическими примерами такого рода могут служить северная Италия и Голландия, необычайно бурный расцвет которых произошел соответственно во время первой (XIII-XV вв.) и второй (вторая половина XVI в. - XVII в.) фазы европейской глобализации. И та, и другая страна имела в этот период наибольшую плотность среди всех стран Европы, что и определило их ведущую роль (см. главу VIII). Но в первой фазе северная Италия имела явное преимущество, поскольку была расположена на основных торговых путях того периода – по Средиземному морю к Леванту и караванным путям, проходившим далее на Восток. Это было одной из причин, позволивших ей стать на том этапе центром формирующейся глобальной экономики. А после открытия морского пути в Индию вокруг Африки и открытия Америки местоположение Италии потеряло свою прежнюю роль: она теперь оказалась в стороне от наиболее привлекательных торговых путей, переместившихся на побережье Атлантики. Соответственно, теперь уже прямой выход в Атлантику, а не в Средиземное море стал иметь ключевое значение для успеха в глобальной конкуренции. И эти выгоды привели не только к бурному экономическому взлету Голландии, в одночасье превратившейся в центр глобальной экономики, но и к мощному потоку миграции туда из соседних стран[65], которая, как мы выяснили, в условиях глобализации всегда направляется в те страны, которые имеют конкурентные преимущества перед другими.

Еще одним следствием или закономерностью глобализации является резко возрастающая экономическая нестабильность и неравномерность развития. Она вытекает даже из самого факта массовых миграций, а также из того, что усиление конкуренции и наплыв новых или более дешевых товаров заставляют население непрерывно пересматривать как свои потребительские привычки, так и свое участие в производстве. В итоге огромные массы людей в ходе миграций или изменения образа жизни в корне перестраивают свое участие в международном разделении труда: в тех отраслях, где они раньше выступали лишь в качестве потребителей, они начинают выступать в качестве производителей, и наоборот. Это приводит к мощным сдвигам в спросе и предложении на многие товары и постоянным и трудно объяснимым изменениям цен. Французский экономический историк Э.Лябрус описал такие процессы, происходившие в течение XVII-XVIII вв. во французском виноделии, в котором в то время была занята значительная часть населения Франции, и которая была отраслью, открытой для глобальной конкуренции. Здесь в течение всего этого периода чередовались длинные фазы подъема и спада, которые иногда длились несколько десятилетий. Причем, в периоды стагнации прибыль виноделов снижалась примерно в два раза по сравнению с нормальным уровнем, и могла оставаться на таком низком уровне в течение жизни целого поколения. Это вело к деградации отрасли, массовым личным трагедиям и росту социальной напряженности. А затем наступал неожиданный и необъяснимый с точки зрения здравого смысла взлет цен на вино и соответственно прибылей виноделов, после чего бурный расцвет виноделия также мог длиться одно или два десятилетия, прежде чем опять начиналась фаза стагнации ([144] pp.153, 618-619).

Другим примером может служить зерновое хозяйство. С конца XVII в., когда Англия проводила политику протекционизма в отношении своего сельского хозяйства, у нее исчезли резкие колебания цен на зерно и голодоморы, в то время как во Франции и Испании, не проводивших такой политики, они продолжались и в течение всего XVIII века ([218] pp.340-341; [96] pp.383, 388-389). Более того, здесь продолжалась стагнация и упадок зерновых хозяйств, а в Англии данная отрасль в этот период бурно развивалась, и страна превратилась в крупного экспортера зерна.

И, наконец, экономическая нестабильность и неравномерность развития в эпоху глобализации касается не только отдельных отраслей экономики и провинций, но и экономического развития стран в целом. За бурным расцветом Голландии в XVI-XVII веках последовал не менее резкий спад и деградация. В начале XIX в. посол Пруссии в Голландии писал, что половина населения Амстердама находится за чертой бедности - то есть живет в нищете ([113] p.268). До этого, в XVII веке, такая же судьба постигла прежде процветавшие города северной Италии: Венецию, Флоренцию, Геную[66]. Небывалый подъем экономики, достигнутый Великобританией в XIX в., сменились экономической стагнацией и утратой ею лидирующей роли в мировой экономике в течение всего нескольких десятилетий после перехода в середине XIX в. от политики протекционизма к политике свободной торговли. В предыдущих главах приводился ряд других примеров не менее резкого ухудшения экономического положения тех или иных стран в условиях глобализации (Польша, Испания, Франция в XVII-XVIII вв., Скандинавия, Русь, Византия в XI-XIII вв. и т.д.).

Что касается региональной модели развития как альтернативы глобализации, то все исторические примеры показывают стабильность экономического развития стран, развивавшихся по такой модели, обособленно от внешнего рынка. Такое развитие никогда не бывает слишком быстрым: даже США потребовалось целое столетие (1860-е – 1960-е годы) жесткого протекционизма, чтобы вывести страну в бесспорные лидеры мировой экономики. До этого для достижения той же цели Англии потребовалось полтора столетия протекционизма (конец XVII в. – середина XIX в.), а Германии, где эта задача была намного сложнее ввиду политической раздробленности и отсутствия единого емкого внутреннего рынка – два с половиной столетия протекционизма (середина XVII в. - начало XX в.). Но во всех трех приведенных примерах развитие шло неуклонно, без серьезных спадов и кризисов, опережая все страны, развивавшиеся в рамках глобальной рыночной экономики.

Еще одна особенность глобализации в экономической сфере состоит в том, что резко возрастает потребность в мобильной рабочей силе, а также в недееспособной рабочей силе, то есть к такой, по отношению к которой у работодателя не возникает никаких обязательств. Это вытекает из усиления конкуренции и нестабильности: предприниматели вынуждены искать способы, как уменьшить риски, связанные с резкими изменениями экономической ситуации. При этом понятно, что, чем меньше «лишних» инвестиций и обязательств, тем бизнес более устойчив к резким изменениям конъюнктуры. Например, если брать на работу только нелегальных иммигрантов, то для производства не требуется ни сооружения производственного помещения, отвечающего современным требованиям, ни обеспечения рабочих нормальным жильем: достаточно арендовать какой-нибудь сырой подвал для работы и бараки или вагончики для проживания иммигрантов. В случае кризиса, обвала рынка или внезапно нахлынувшей конкурирующей импортной продукции такой бизнес можно немедленно свернуть, не понеся ни копейки финансовых потерь: аренду расторгнуть, а рабочих-иммигрантов выгнать на улицу.

Конечно, можно утверждать, что всегда были и будут нечистоплотные предприниматели, занимающиеся таким бизнесом. Но глобализация очень усиливает стимулы к этому, как уже было сказано, ввиду резко возросшей нестабильности. Кроме экономической логики, этот тезис легко подтвердить целым рядом исторических примеров. Данное явление: эксплуатация, - появлялось во все эпохи глобализации, которые выше были обозначены, причем, появлялось в массовом масштабе. В прошлом наиболее частым случаем эксплуатации являлось рабовладение. Как известно, рабство как таковое существовало в самые разные эпохи, но чаще в виде домашнего рабства. А вот использование рабов в массовом масштабе и преимущественно для коммерческих целей (в сельском хозяйстве, производстве, сфере услуг), то есть для получения прибыли, мы видим во все эпохи глобализации. Примеры хорошо известны: восточное Средиземноморье в середине II тысячелетия до н.э., Ассирия и Вавилон в первой половине I тысячелетия до н.э., эллинистический мир в V-III вв. до н.э., Древний Рим с III в. до н.э. по I в. н.э., Китай со II в. до н.э. по II в. н.э., Средиземноморье в VI-VII вв., Киевская Русь-Византия-арабский мир в X-XI вв., Южная Европа в XIV-XV вв. ([160] p.178), колонии западноевропейских государств в Африке, Азии и Америке в XVIII-XIX вв., США до 1860-х годов. Даже в последние десятилетия (после начала современной глобализации) мы видим всплеск коммерческого рабовладения в виде международных сетей сексуального рабства. Как видим, все эти периоды расцвета рабовладения совпадают с теми периодами или эпохами, когда соответствующие страны оказывались в зоне влияния глобальной экономики. Причем, не вызывает сомнения, что рабовладение позволяет бизнесу достичь всех тех же целей, что и нелегальная иммиграция, а именно: минимизировать инвестиции в целях собственного выживания в условиях высокой конкуренции и нестабильности. Для организации процесса работы и содержания рабов требуется так же мало инвестиций, как и в отношении нелегальных иммигрантов. Единственной серьезной инвестицией является покупка самого раба, поэтому, как уже говорилось, как только источники поступления дешевых или бесплатных рабов иссякали, то прекращалось и массовое рабовладение (см. Комментарии к главе II).

Но и в те периоды глобализации, когда по тем или иным причинам массовое использование рабов оказывалось невозможным или невыгодным, предприниматели находили ему замену в лице какой-либо другой недееспособной рабочей силы. В современном мире такой заменой является нелегальная иммиграция, а положение нелегальных иммигрантов, работающих на подпольных производствах, часто ничем не отличается от положения рабов. И массовый характер этого явления сегодня вряд ли имеет смысл отрицать: по оценкам, число нелегальных иммигрантов и в США, и в Западной Европе, и в России исчисляется десятками миллионов человек. В предыдущую эпоху глобализации (конец XIX в. – начало XX в.) таким явлением массового использования недееспособной рабочей силы стало привлечение в массовых масштабах к производству детей и женщин, в том числе на тяжелую и вредную работу с ненормированным рабочим днем, достигавшим, как правило, 13-14 часов в день.

В средние века в условиях глобализации происходили похожие явления. В частности, начиная примерно с XII-XIII в. в Англии и Италии, и несколько позже – в других странах Западной Европы происходила ярко выраженная тенденция переноса промышленных производств из города в сельскую местность ([113] pp.48-49). При этом всю работу выполняли крестьяне, работая у себя дома, а роль предпринимателя состояла лишь в том, что он размещал заказ, предоставлял сырье и забирал готовую продукцию, не делая никаких инвестиций и не неся никаких потерь, в случае если бизнес не состоялся. Кроме того, если в городах существовали гильдии ремесленников, которые защищали интересы работников отрасли, то есть играли в средние века роль профсоюзов, то в сельской местности интересы крестьян не были ничем защищены. Поэтому они легко могли стать жертвой обмана или просто объектом самой дикой эксплуатации, что и имело место в действительности. Не случайно первые массовые восстания пролетариата в Западной Европе были именно восстаниями такого сельского пролетариата. В 1343 г. тысячи чесальщиков, красильщиков и прядильщиков шерсти, работавших в селах в окрестностях Флоренции, организовали массовые выступления под лозунгами «Смерть жирным горожанам!». В последующие годы серия восстаний сельского пролетариата прокатилась по всей северной Италии ([7] с.16).

Порочность указанной практики вынесения производства в сельскую местность хорошо видна на примере России, где аналогичные явления возникли в конце XIX в., в период бурного развития капитализма, и где они хорошо известны по многочисленным описаниям. В качестве так называемых кустарей в России работало 7-8 миллионов крестьян ([191] p.539) - число, сопоставимое с общим трудоспособным населением таких стран, как Англия или Италия в конце XIX в. Кустари изготавливали самые разные изделия, даже, например, такие, как самовары. Работа по изготовлению самовара делилась на 6 стадий; каждый кустарь выполнял только одну из них и передавал полуфабрикат предпринимателю, который оплачивал его труд и отвозил полуфабрикаты следующему кустарю. Работали кустари обычно в своих избах, создавая антисанитарные условия и для жизни, и для работы. Ни длительность рабочего дня, ни техника безопасности, ни привлечение к работе детей ничем не регулировались и не ограничивались. При этом кустари имели весьма слабое представление о стоимости своего труда, у них не было никакой организации, способной защитить их интересы, и поэтому они полностью зависели от предпринимателя и в основной массе работали буквально за гроши: их средний заработок был в несколько раз ниже средней зарплаты российских фабричных рабочих. Разумеется, предпринимателям была очень выгодна такая организация работы: им не надо было строить фабричное помещение, жилье для размещения рабочих, выполнять требования трудового законодательства и т.д. В случае кризиса или затоваривания они могли быстро свернуть все кустарные производства, бросив крестьян на произвол судьбы, еще и не заплатив им напоследок.

Указанное явление было очень широко распространено и в Западной Европе вплоть до середины-конца XVII в., а в некоторых странах и до конца XIX в. Некоторые авторы считают, что причиной его были «отсталые феодальные» цеховые правила и ограничения, тормозившие развитие новых «прогрессивных капиталистических» отношений в городах, поэтому, дескать, произошел массовый вынос промышленности в сельскую местность. Другие авторы – не разделяют этого мнения, указывая на иные причины ([113] pp.51-52). Но характерно, что с наступлением эпохи протекционизма, в тех странах, которые последовательно проводили политику защиты экономики от внешней конкуренции (Англия, Пруссия), указанное явление стало тут же исчезать ([113] pp.50, 59, 76), а промышленность сразу начала возвращаться в города, где стали сооружаться нормальные фабрики и заводы. И совсем не удивительно, что именно эти страны стали в дальнейшем главными индустриальными центрами Европы: как ни организуй производство кустарным способом, никакого качественного рывка не получишь. При этом английские капиталисты вполне конструктивно стали сотрудничать с «феодальными» цеховыми союзами ремесленников, которые им почему-то вдруг перестали мешать, хотя до этого якобы все время мешали. А в тех странах, где не было протекционистской системы, это явление (кустарничество) если и начинало исчезать, то намного более медленными темпами. Например, в одном из крупнейших центров французской текстильной промышленности – городе Эльбёф в Нормандии в конце XVIII в. на шерстяных мануфактурах работало 5000 человек, и еще 10000 надомных рабочих-кустарей трудилось на них в сельской местности ([162] pp.86, 95). В Италии в XIX веке огромная масса женщин - надомных работниц была занята в текстильной промышленности – в основном в качестве прядильщиц. Но как только Италия ввела высокие импортные пошлины в 1878 г., их число резко сократилось, а число «нормальных» рабочих, занятых на мануфактурах и защищенных трудовым законодательством, увеличилось с 52000 в 1876 г. до 135000 человек в 1900 г. ([120] pp.294-295)

В целом, и экономическая логика, и множество приведенных выше примеров свидетельствуют о том, что глобализация резко увеличивает спрос на мобильную рабочую силу и рабочую силу с ограниченной дееспособностью, даже если речь идет о незаконных формах ее привлечения, таких как нелегальная иммиграция и сексуальное рабство в современном мире. Поэтому задача регулирования и ограничения злоупотреблений в этой области со стороны государства и общества в условиях глобализации резко усложняется или становится невыполнимой. Фактически речь идет о возникновении массовой эксплуатации, где в качестве эксплуатируемых выступает группа людей с ограниченной дееспособностью (рабы, кустари, дети, нелегальные иммигранты), права которых не защищены обществом.

Рассмотренные выше экономические последствия глобализации не оставляют сомнений также и в том, что она приводит к усилению имущественного неравенства между разными слоями населения. Как известно, слово «пролетариат» возникло в античности: пролетарии, в основном наемные рабочие или безработные, а также рабы, составляли основную массу миллионного населения Рима и других крупных городов античности. Так называемые «восстания рабов», как уже не раз отмечали историки ([186] p.226), не были восстаниями только рабов: значительную часть восставших составляли свободные пролетарии. И в дальнейшем эта категория, то есть наиболее бедные, эксплуатируемые слои населения, возникала всякий раз в условиях глобализации. Как видим, чесальщики и красильщики шерсти в Италии в XIV веке были ни чем иным, как сельским пролетариатом. Массы городской и сельской бедноты, активно участвовавшие во Французской революции 1789 г. и в Русской революции 1917 г., также были пролетариями. А сегодня таким пролетариатом являются иммигранты в Европе и Америке, о чем пишут современные авторы. Но пролетариат не всегда существует как класс или большая группа людей: когда глобализация прекращается, пролетариат исчезает, как он исчез в 1950-е годы в Западной Европе и США. Таким образом, теория К.Маркса о том, что пролетариат возник как особый класс в XIX веке со вступлением капитализма в промышленную стадию и что он будет существовать всегда, пока существует капитализм, не только изначально противоречила историческим фактам, но была опровергнута дальнейшим ходом истории уже в течение столетия после создания этой теории. Как видим, пролетариат – не продукт капитализма как такового, а продукт глобализации, во все исторические периоды он являлся и является ее неизменным спутником[67].

Возможно, даже после всех приведенных выше примеров, показывающих, что пролетариат и недееспособная рабочая сила появлялись в массовых масштабах именно в эпоху глобализации, найдутся желающие утверждать, что все это является совпадением, и что тезис о пролетариате как спутнике глобализации отражает лишь мое субъективное мнение. Поэтому, чтобы такого желания не возникало, я готов привести целый ряд хорошо известных историкам цифр и экономических показателей, которые подтверждают, что с развитием процесса глобализации усиливается имущественное неравенство и ухудшается уровень жизни и условия оплаты труда простых граждан. Вот лишь некоторые из них. В Древней Греции средняя заработная плата неквалифицированного свободного наемного рабочего выросла с 1 драхмы в день в V в. до н.э. до 1,5 драхмы в день в IV в. до н.э. Но за этот же период цена хлеба выросла в 2,5 раза, поэтому реальная заработная плата сократилась за первое столетие античной глобализации почти в 2 раза ([126] pp.337-338, 285). Известно, что и на первом, и на втором этапе западноевропейской глобализации во II тысячелетии произошло резкое снижение реальных доходов основной массы населения Англии. Так, с 1208 г. по 1225 г. реальная заработная плата в Англии снизилась на 25%, и еще на 25% - с 1225 по 1348 гг. ([174] pp.48, 74) К концу XV в. (конец первого этапа глобализации) она опять восстановилась примерно на прежнем уровне, но затем опять начала снижаться: с 1501 г. по 1601 г. средняя реальная заработная плата английских плотников упала в 2,5 раза. И, наконец, с началом эпохи протекционизма в Англии она опять начала расти, увеличившись в 2 раза в 1721-1745 гг. по сравнению с 1601 г. ([210] p.80) Соответственно, в XVIII – начале XIX вв. в Англии мы уже не встречаем больше тех описаний беспросветной нищеты массы населения, которой характеризовались два предыдущих столетия – столетия глобализации. Но в тот же самый период мы видим, что в некогда процветавшей Голландии царит такая же нищета и деградация масс населения, которая была ранее в Англии[68].

Приведенные выше данные об изменениях имущественного неравенства при переходе от глобальной к региональной модели развития и обратно можно иллюстрировать Графиком 4. На нем видно, что поляризация доходов населения была намного больше в Англии в 1688 г., после полутора столетий глобализации, чем в 1962 г, после трех десятилетий протекционизма. Можно с уверенностью сказать, что к началу XXI века линия, показывающая распределение доходов в стране, опять очень заметно сместилась вправо, к тому положению, которое существовало в 1688 г., поскольку, с учетом массы въехавших в Великобританию иммигрантов, в стране опять произошла очень сильная поляризация доходов между разными социальными слоями. Примеры можно продолжать до бесконечности, включая и последнее столетие. Хорошо известно, какое сильное расслоение общества и пауперизация масс населения существовали в большинстве западноевропейских стран в 1920-е годы, в конце предыдущего периода глобализации, и еще бóльших размеров они достигли во время Великой депрессии 1930-х годов. Что касается современности, то, например, известный американский экономист Д.Стиглиц отмечает, что вступление Мексики в 1994-1995 гг. в ВТО и зону свободной торговли с США привело к беспрецедентному падению реальных доходов и средней зарплаты мексиканцев и способствовало усилению бедности в этой и без того небогатой стране. При этом никакого существенного повышения занятости не произошло, наоборот, в первые XXI годы века занятость в промышленности снизилась на 200 000 человек, увеличив армию безработных и поток нелегальной эмиграции в США ([197] pp.64-65). Помимо Мексики, он приводит целый ряд других примеров, когда участие стран в свободной торговле и глобализации принесло им резкое усиление массовой бедности и безработицы.

График 4. Распределение доходов в Великобритании в 1688 и 1962 гг.

(левая шкала - % доходов, нижняя шкала - % населения)

Источник: [97] p.15

Итак, промежуточный вывод, который можно сделать на основе изложенных выше фактов, состоит в следующем. Глобализация всегда означает резкое усиление международной конкуренции, и вследствие этого вызывает целый ряд (преимущественно негативных) явлений в экономике и социальной сфере. К ним относятся: быстрый рост одних стран и территорий на фоне стагнации или упадка других, нестабильность экономической и деловой конъюнктуры, массовые миграции населения, широкое использование недееспособной рабочей силы и ее эксплуатация, рост имущественного расслоения, образование пролетариата и усиление социальной напряженности и социальных конфликтов.

Какой может быть реакция населения на указанные явления? Даже если не принимать во внимание социальные последствия, такие как массовая безработица и рост социальной напряженности, а исходить только из резко возросшей конкуренции и экономической нестабильности, то реакция будет совершенно предсказуемой. В сущности, она будет такой же, какой будет и реакция предпринимателей, о чем выше говорилось: население будет стремиться повысить свою индивидуальную конкурентоспособность. Мы видим, что во все исторические периоды в условиях глобализации предприниматели всегда начинали использовать в широких масштабах недееспособную рабочую силу: рабов, сельских кустарей, детей, нелегальных иммигрантов, что позволяло также резко уменьшить инвестиции в основные фонды (фабричные здания, жилье для рабочих и т.д.), а в целом, таким образом, позволяло свести к минимуму свои инвестиции и обязательства. Это было нужно для того, чтобы при резких изменениях ситуации, что в условиях глобальной экономики является нормой, без проблем и финансовых потерь быстро свернуть производство и открыть его затем где-нибудь в другом месте. Но такие же резкие изменения ситуации и рост конкуренции становятся обычным явлением и в жизни больших масс населения. Приток иммигрантов и конкуренция со стороны недееспособной рабочей силы приводит к росту безработицы среди обычных граждан и к ухудшению условий оплаты их труда. И если население мыслит рационально, а жизнь в условиях глобализации его постоянно этому учит (не научишься, пойдешь ко дну), то оно постепенно начинает все больше следовать данной логике. С точки зрения этой рациональной логики любые постоянные длительные обязательства индивида, особенно по воспитанию детей, являются для него обузой. Если завтра он окажется без работы и захочет найти новый род деятельности или поменять место жительства для улучшения своего положения, то любые такие обязательства будут этому мешать. Поэтому все большее число людей перестают вообще себя связывать узами брака или, даже связав, предпочитают не заводить детей. Или, в крайнем случае, завести одного ребенка, чтобы сохранить относительную мобильность.

Этот феномен отмечают многие современные демографы и социологи, которые отмечают все увеличивающуюся пропорцию неженатых и бездетных мужчин, не желающих заводить семью. Существует даже социологическая теория (выдвинутая Жаком Аттали, одним из идеологов современной глобализации), согласно которой абсолютное большинство современных людей, следуя рациональной логике, в скором времени превратится в «кочевников» - людей без национальности, без родины и без постоянных привязанностей, готовых при неблагоприятном изменении ситуации в любой момент полностью изменить свою жизнь: поменять род занятий, место жительства, страну пребывания, круг общения и т.д. Разумеется, такие «кочевники» совсем не склонны заводить семью и детей, которые являются для них лишь обузой.

Итак, проведенный выше анализ позволяет понять и сформулировать причину падения рождаемости в условиях глобализации. Она состоит в том, что глобализация способствует распространению в обществе особой психологии «кочевников» – людей, стремящихся не связывать себя никакими постоянными и длительными обязательствами. Разумеется, заведение детей и обременение себя обязанностями по их воспитанию совсем не вписывается в эту психологию. Причем, по мере продолжения и углубления глобализация число людей с такой психологией растет, они постепенно превращаются в большинство, что приводит к неуклонному снижению рождаемости[69].

Впрочем, для того чтобы объяснить падение рождаемости в условиях глобализации, нам не обязательно погружаться в психологию тех или иных групп населения. Приведенных выше фактов достаточно для того, чтобы дать этому феномену самое простое объяснение. Как было показано выше, глобализация всегда усиливает экономическую нестабильность, безработицу, кризисные явления в экономике и подрывает у людей уверенность в завтрашнем дне. Совершенно естественно, что в таких условиях они откладывают решение о том, чтобы завести ребенка, до более благоприятного периода в своей жизни, поскольку не уверены в том, будут ли в состоянии его воспитывать в нынешней ситуации. Но такого благоприятного периода (какого бы они желали) никогда не наступает, потому что чем далее развивается глобализация, тем более усиливается экономическая нестабильность и растет безработица. Разумеется, чем дольше они откладывают свое решение, тем меньше вероятности, что они вообще когда-нибудь заведут ребенка.

Глава XII. Глобализация в условиях промышленной и научно-технической революции

Мысль о том, что открытость экономики для внешней торговли приводит к демографическому кризису, не является принципиально новой. В XVIII в. эта идея разделялась или, по крайней мере, была понятной большинству государственных деятелей в Европе. Считалось, что политика протекционизма, или, как впоследствии ее назвали, меркантилизма, способствует сохранению населения, а это именно то, чем в действительности сильны государства: чем больше и гуще население, тем крепче государство. Эта точка зрения получила распространение под влиянием целой плеяды английских писателей (меркантилистов), живших в XVII-XVIII вв.: Хартлиба, Буша, Чамберлена, Гоффе, Чайлда, Мана, Брюстера, Декера и других ([215] p.232; [85] p.515). Они, в частности, писали, под влиянием событий в Англии в XVI-XVII вв., что следствием свободы торговли является деградация страны и ее населения, и настойчиво призывали к введению системы высоких таможенных тарифов или прямых запретов на импорт ([211] p.76). Эти идеи были осуществлены в Англии после победы Английской революции в конце XVII в. Но перед этим страна пережила почти 100 лет непрерывных кризисов и гражданских войн: крестьянские восстания 1620-х годов, гражданскую войну 1640-х годов, смещение с трона и казнь короля, правление Кромвеля и парламента, затем реставрацию королевской власти, новую гражданскую войну и повторное свержение короля в 1688 г. В этот же период взгляды меркантилистов распространились в ряде других европейских стран: в Германии, Австрии, Швеции, где также были введены протекционистские режимы[70].

Писатели-меркантилисты были искренни в своих призывах запретить свободу торговли, и для них была очевидной взаимосвязь между свободной торговлей и деградацией общества, в том числе безработицей и массовой нищетой. Соответствующие примеры они черпали из окружающей их действительности. Но, похоже, мысль о влиянии свободной торговли на демографию и рождаемость не получила у них подробного освещения и серьезных научных обоснований. По этой причине или по причине того, что к XIX в. население в Англии и Германии сильно выросло, что сделало неактуальными разговоры о демографическом кризисе, именно этот важный аргумент был к этому времени совершенно забыт. Остались лишь другие, менее важные аргументы в пользу протекционизма (защита производителя, улучшение сальдо экспорта-импорта и т.д.), которые были понятны большинству людей и без специальных доказательств или объяснений.

Именно против этих аргументов выступили в конце XVIII в. – начале XIX в. Д.Юм, А.Смит, Д.Рикардо, а позднее – Р.Кобден, пропагандировавшие свободу торговли, то есть фактически – глобализацию, и критиковавшие протекционизм. Я не хочу утомлять здесь читателя разбором этой критики, примеры которой приведены в Комментариях к главе XIII. Могу лишь отметить, что набор аргументов противников протекционизма с тех пор ничуть не изменился. Но важно обратить внимание на другой факт: Европа уже один раз, в конце XVII века, нашла чудодейственное средство (протекционизм), позволившее целому ряду стран (Англия, Германия, Австрия) выкарабкаться из тяжелейшего демографического, экономического и социального кризиса, и даже совершить в последующие полтора столетия промышленную революцию[71]. Но, подобно капризному ребенку, оказавшись в полном здравии и процветании, она тут же забыла и фамилии своих докторов, и название самого лекарства, и даже полную рецептуру его приготовления. И поставила памятники тем агитаторам, кто заставил ее все это сделать.

Последние двести лет мы живем в условиях непрерывного научно-технического прогресса. Это, безусловно, оказывает большое влияние и на экономику, и на социальные процессы. Вполне вероятно, что научно-технический прогресс и сопутствующие ему тенденции, в том числе урбанизация и рост образовательного уровня, сами по себе способствуют снижению рождаемости. Вряд ли в сегодняшней Европе даже при введении жесткой системы протекционизма и при самых благоприятных обстоятельствах возможно достижение таких уровней рождаемости (6 детей в среднем на одну женщину), какая была в Англии в начале XIX в. Но это и не нужно. При современном уровне развития медицины для обеспечения расширенного воспроизводства достаточно иметь хотя бы 2,2-2,5 ребенка на одну женщину. Изменилась ли каким-то образом в этих условиях зависимость между глобализацией и тенденциями изменений рождаемости?

Как свидетельствует График 5, эта зависимость по-прежнему имела место. В 1820-е годы началось резкое снижение импортных пошлин в Англии и введение там режима свободной торговли, и с этого же периода началось снижение рождаемости. К середине XIX в. она снизилась уже до приблизительно 2,3 девочек на женщину. Дальнейший обвал рождаемости начался в конце 1880-х гг., когда Англия утратила свое прежнее огромное конкурентное преимущество перед другими странами по уровню развития экономики, и ее население почувствовало иностранную конкуренцию. К 1930-м годам средняя рождаемость в Англии упала до менее 0,9 девочки на одну женщину – то есть английская нация перестала себя воспроизводить.

Источники[72]: [218] p.230; [87] I, p.101; [124] pp.13,195: [106]

Примерно такие же демографические тенденции были и во Франции, с той разницей, что падение рождаемости у нее началось намного раньше. Уже в начале XIX века она составляла в среднем менее 2 девочек на одну женщину. Но падение рождаемости в течение XIX в. – начала XX в. было не таким резким, как в Великобритании, что объяснимо: если Великобритания последовательно проводила политику свободной торговли, то Франция в отдельные периоды (1880-1890-е годы) защищала свой национальный рынок при помощи высоких таможенных пошлин, введенных по ряду товаров.

Как видно на Графике 6, изменение понижательной тенденции рождаемости в Англии и Франции началось в 1930-е годы, когда обе страны под влиянием Великой депрессии ввели высокие таможенные барьеры, оградив свой рынок от импорта. Рождаемость сначала стабилизировалась, а затем стала довольно заметно расти. Отмечу, что в Великобритании это происходило в условиях войны с Германией и бомбежек английских городов немецкой авиацией. В 1944 г. она достигла уже вполне нормального уровня - 1,09 девочки, а к 1964 г. увеличилась до рекордно высокого уровня – 1,39 девочки на одну женщину. Во Франции рекордно высокая рождаемость (1,3-1,5 девочки) установилась сразу после войны и сохранялась до середины 1960-х годов. Увеличение рождаемости после войны произошло и в большинстве других европейских стран, в частности, в Германии, как видно на графике.

Источник[73]: [106]

Но период протекционизма и высокой рождаемости на этот раз длился недолго. Уже в середине 1960-х годов, после так называемого Кеннеди-раунда, ведущие европейские страны резко снизили свои импортные пошлины, и начался новый этап глобализации, продолжающийся до настоящего времени. Это не замедлило сказаться на уровне рождаемости. К концу 1970-х годов во Франции и в Англии она опустилась до уровня 0,8-0,9 девочки на одну женщину, то есть ниже уровня нормального воспроизводства населения. Такие же тенденции рождаемости происходили повсеместно в Западной Европе, так как все эти страны после Кеннеди-раунда отказались от политики протекционизма и перешли к практике свободной торговли. одновременно с Великобританией и Францией. К концу XX века рождаемость в Германии, Италии, Испании снизилась до рекордно низкого уровня – 0,6 девочек (или 1,2 ребенка) на одну женщину. Более высокий уровень рождаемости в Англии и Франции, чем в других странах Западной Европы в последние десятилетия (0,8 девочек), по-видимому, объясняется в основном бóльшим количеством здесь иммигрантов из стран Азии и Африки, которые сильно улучшают показатели средней рождаемости. Но такая иммиграция, если и помогает решению демографической проблемы, то при этом создает другую проблему – в социальной области.

Динамика рождаемости в странах Восточной Европы (см. График 7) подтверждает ту же закономерность. Либерализация внешнеэкономических связей этих стран с конца 1980-х годов или начала 1990-х годов сопровождалась резким падением рождаемости. И это при том, что экономическая модель развития всех этих стран (централизованная плановая экономика) до этого была далека от совершенства. Тем не менее, даже в условиях неэффективной плановой экономики региональная модель развития обеспечивала намного бóльшую рождаемость, чем глобальная модель. При уровнях рождаемости, установившихся к началу XXI века (1,1-1,3 ребенка на одну женщину), которые почти в 2 раза ниже нормального уровня воспроизводства, речь идет фактически о вымирании населения этих стран, как, впрочем, и коренного населения стран Западной Европы.

Источник[74]: [106]

В целом несколько десятков примеров, приведенных в главах IX, X и в настоящей главе, не оставляют сомнений о взаимосвязи между глобализацией и падением рождаемости. Конечно, все это не отменяет действие других факторов, которые также могут влиять на рождаемость, например, война и оккупация страны иностранными войсками. Но как видно на графике 6, оккупация Франции немцами привела лишь к небольшому и кратковременному падению рождаемости в 1940-1942 гг., в то время как низкий уровень рождаемости в Западной Европе, установившийся в 1970-е годы, сохраняется до сих пор.

Давайте теперь вернемся к проблеме экономического кризиса в условиях глобализации и его возможных причин. Как выше уже отмечалось, он поражал не только более слабые государства (Испания и Польша в XVII в.), но и наиболее успешные и развитые страны, являвшиеся центром глобальной экономики: Греция в IV-III вв. до н.э., Италия в I-II вв. н.э., Византия и Киевская Русь в XII-XIII вв., Северная Италия в XV-XVI вв., Голландия в XVIII в., Великобритания в конце XIX в. – начале XX в. Экономический кризис в этих странах, как было показано выше, сопровождался демографическим кризисом, и был во многом результатом последнего, который вызывал нехватку рабочих рук, сокращение спроса со стороны населения и т.д. Но демографический кризис, судя по всему, был не единственной причиной экономического кризиса. Есть еще, по крайней мере, две причины экономического кризиса в условиях глобализации, на которых я хочу далее остановиться. Следует также отметить, что конец последней фазы глобализации ознаменовался особенно глубоким кризисом, поразившим все ведущие и экономически наиболее развитые страны. При этом, как и в предыдущие периоды, больше всех пострадали наиболее успешные страны. В ходе так называемой Великой депрессии (начало 1930-х годов) промышленное производство в США сократилось более чем в 2 раза, а в Германии – почти на 40%. При этом на эти две страны до кризиса приходилось порядка 60% мирового ВНП. Огромная масса людей, почти половина всего населения в трудоспособном возрасте, в этих странах оказалась в числе безработных. Ситуация в других странах была немного лучше, но и там экономический кризис был очень сильным. Падение промышленного производства во Франции составило около 30%. В Великобритании во время спада число безработных достигало 23% трудоспособного населения ([129] p.6). По мнению историков, Великая депрессия стала основной причиной прихода к власти фашистов в Германии ([129] p.8). В чем причина особенной остроты этого кризиса и не может ли он повториться на нынешней фазе глобализации?

Современная экономическая наука полагает, что высокий демографический рост способствует не увеличению бедности, как утверждал Мальтус, а, наоборот, более быстрому экономическому росту, опережающему рост населения. Таким образом, более быстрый рост населения должен способствовать более быстрому увеличению ВНП на душу населения, то есть росту благосостояния населения[75]. И наоборот, отрицательный демографический рост и старение населения могут оказать весьма неблагоприятное влияние на экономику. Об этом писал, например, известный английский экономист Д.Кейнс. Он указывал, что старение населения приводит к тому, что люди потребляют меньшую часть своего дохода, предпочитая значительную его часть откладывать в виде сбережений. Данный феномен вполне понятен – молодежи везде и всегда не хватает денег: она мало того, что потратит все деньги, что у нее есть, но и наберет потребительских кредитов для покупки автомобиля, квартиры и т.д. А старики, наоборот, предпочитают не только не брать потребительских кредитов, но и еще держать кубышку на черный день. Поэтому старение населения вызывает стагнацию или даже снижение спроса на предметы потребления и приводит к прекращению экономического роста. А поскольку бóльшая часть средств откладывается в виде сбережений, но эти деньги некуда вкладывать (так как экономика не растет), то следствием может стать беспрецедентное падение процентных ставок ([200] pp.429-435). Полстолетия спустя после того, как Д.Кейнс высказал эти мысли, события в Японии полностью подтвердили их. В результате прекращения роста японского населения и его старения экономика страны, которая еще в 1970-е годы ассоциировалась с «японским чудом», с начала 1990-х годов перестала расти, а процентные ставки с тех пор держатся там на нулевой отметке. Таким образом, мы видим уникальный феномен, когда кредит выдается совершенно бесплатно. Это связано с тем, что инвестиции в экономику страны потеряли смысл: все хотят куда-нибудь вложить свои деньги или дать их в кредит хотя бы под небольшой процент, но деньги вкладывать некуда, и кредиты по той же причине, а также ввиду старения населения, никто не берет.

Однако и в прошлом было очень много примеров аналогичных явлений. О том, что начиная с III в. до н.э. в Древней Греции и с I-II вв н.э. в Древнем Риме перестали инвестировать в расширение производства и в новые технологии, выше уже говорилось. Аналогичные явления были, например, в Италии в XV в., в Голландии и Франции в XVIII в., то есть в тех странах, которые до этого были флагманами мировой рыночной экономики. Некоторые историки в связи с этим даже обвиняли (по очереди) греков, римлян, итальянцев средневековья и французов в неспособности отказаться от «рабовладельческих» или «феодальных» привычек и воспринять «капиталистические» методы ([203] pp.130-131; [210] pp.220, 283). Но в дальнейшем точно такие же явления произошли с самыми что ни на есть «капиталистическими» Голландией (XVIII в.) и Великобританией (вторая половина XIX в. – начало XX в.), которые перестали инвестировать в производство у себя в стране и начали превращаться в страны-рантье ([211] p.57). Это так в свое время поразило Европу, что появился даже специальный термин – «голландская болезнь», как будто до Голландии такими же «болезнями» не страдали другие страны. И во всех этих случаях данные явления происходили на фоне демографического кризиса и старения населения.

Но не только старение населения в этих странах вызывало снижение спроса и экономическую стагнацию или кризис. Не меньшее, а, возможно, большее влияние на первом этапе должно было оказывать обнищание основной массы населения. В предыдущей главе был приведен целый ряд цифр и фактических данных, указывающих на то, что это происходило на всех этапах глобализации. Таким образом, причиной экономических кризисов в условиях глобализации является не только демографический кризис и старение населения, но и всеобщее сокращением спроса. Всеобщее сокращение спроса вызывает цепную реакцию: свертывается производство - значительная часть населения оказывается без работы – население и предприятия не в состоянии расплачиваться по ранее взятым кредитам – масса индивидуальных дефолтов по кредитам приводят к всеобщему банковскому и финансовому кризису. В свою очередь, финансовый кризис еще более усугубляет экономический кризис. Именно так события разворачивались во время Великой депрессии в США и Германии. В США, где финансовый кризис был особенно глубоким, только за три года (1930-1932) обанкротилось более 5000 банков ([164] p.128). Огромные массы населения лишились своих сбережений, размещенных в этих банках[76].

Есть еще одна причина экономических кризисов в условиях глобализации, и она также объясняет, почему эти кризисы могут иметь такой небывалый размах, какой имела Великая депрессия 30-х годов прошлого века. Эта причина – монополизация экономики. Тенденция к образованию монополий в принципе существовала и на предыдущих этапах глобализации[77]. Но особенно ярко она проявилась в предыдущую эпоху глобализации (1840-е – 1930-е годы), и это вполне понятно: в условиях господства тяжелой промышленности и высокой концентрации производства монополии могли играть намного бóльшую роль, чем ранее, когда преобладало сельское хозяйство и легкая промышленность. Эту тенденцию к монополизации отмечали целый ряд экономистов того времени, хорошо и подробно ее описавших. Например, Д.Клэпэм писал следующее о Германии: «В 1882 г. там было очень мало крупных предприятий, вокруг которых был густой слой мелких. В 1907 г. все было покрыто крупными предприятиями, а мелкие, если были не уничтожены совсем, то были полностью заслонены от солнца крупными» ([98] p.288). В 1920-х годах немецкие монополии и монополистические объединения (картели, синдикаты) контролировали от 80 до 100% всего производства ведущих отраслей страны - добывающей, химической, электротехнической и судостроительной промышленности ([62] p.129).

Тенденцию к монополизации в ведущих странах Запада описал В.Ленин в своих работах начала XX века, в связи с чем он даже пришел к выводу, что капитализм пришел в свою последнюю стадию – монополистического капитализма, за которой наступит его неминуемый крах. В сущности, он был не очень далек от истины, и события 1930-х годов это подтвердили. Хотя, конечно, следствием Великой депрессии был не крах капитализма как такового, а крах той его модели, которая в то время существовала – модели глобальной экономики. Что же касается монополизации, то нет никаких сомнений, что это явление способствует развитию экономического кризиса. Монополии намного меньше склонны к инновациям и вообще к любого рода производственным инвестициям, чем небольшие компании: их монопольное положение позволяет им сидеть сложа руки и подсчитывать прибыли, получаемые с населения и с других компаний. Это хорошо видно на примерах сегодняшнего дня, когда мы наблюдаем явно выраженную тенденцию к монополизации во всем мире: вместо того, чтобы больше инвестировать в новые технологии, монополии все больше средств и сил тратят на уничтожение или скупку своих конкурентов. Так, американская компания Microsoft приложила все усилия для того, чтобы уничтожить своего конкурента – компанию Netscape, разработавшую более совершенный программный продукт для работы с Интернетом. Крупнейшие нефтегазовые компании – Conoco, Shell, Chevron, BP - тратят огромные средства и усилия на скупку своих конкурентов по всему миру, и не торопятся инвестировать в новые технологии развития альтернативных видов энергии.

Нет сомнения, что и в конце предыдущей эпохи глобализации (1900 г. – 1930-е годы) также происходили подобные явления. Экономическая статистика показывает, что размер инвестиций в экономику и научно-технический прогресс неуклонно снижался в течение этого периода, особенно низких размеров достигнув в 1920-е годы, последнее десятилетие перед Великой депрессией. Таковы были тенденции в экономике США, Германии и ряда других стран ([69] p.35; [122] p.487). А в правительстве США в течение всего кризисного периода 1930-х годов существовало стойкое мнение, что именно вследствие монополизации экономики были свернуты инвестиции ([69] pp.188-192): монополиям, которые и так имели свои гарантированные прибыли, инвестиции стали не нужны. И оно предприняло целый ряд мер по борьбе с монополиями[78].

Показателем, характеризующим быстроту, с которой в эпоху глобализации происходит укрупнение компаний и монополизация экономики, может служить рост числа корпоративных слияний и поглощений одних компаний другими. В последнее время объем слияний и поглощений везде в мире растет так быстро, что с каждым годом устанавливает новый рекорд. Помимо того, что слияниями и поглощениями занята часть руководства и персонала крупных компаний, этим занята и значительная часть банковского персонала. Инвестиционные банки на этом делают огромные состояния, а подразделения крупных банков, занимающиеся слияниями и поглощениями, по своему размеру и значению уже сопоставимы с теми подразделениями, которые занимаются кредитованием и финансированием промышленности. Таким образом, деньги и квалифицированные специалисты все больше работают не на то, чтобы инвестировать в производство, а на то, чтобы обслуживать процесс укрупнения и монополизации отраслей – процесс, который представляется как минимум сомнительным с точки зрения его роли в целом для экономики и общества. Известно, что в предыдущую эпоху глобализации, предшествующую Великой депрессии 1930-х годов, процесс слияний и поглощений шел так же интенсивно. И на нем, так же как сегодня, многие сделали огромные состояния. Примером может служить Я.Гольдшмидт, создатель одного из крупнейших в Веймарской Германии 1920-х годов Данат-банка[79], который заработал капитал для создания этого банка как раз на том, что занимался слияниями и поглощениями ([129] p.144). Кстати, именно этот банк, увлекавшийся спекуляциями с промышленными активами, и обанкротился в июле 1931 г., усилив экономический и финансовый кризис в Германии.

Рост монополизации всегда ранее в истории также сопровождался ростом коррупции в высокомонополизированных секторах экономики и увеличением числа неправильных решений в инвестировании, - то есть, говоря по-простому, увеличением количества денег, украденных чиновниками и бизнесменами, и выброшенных ими на ветер. Это вполне закономерно – сила монополий позволяет их руководству чувствовать себя слишком спокойно и в отношении внешней конкуренции, и в отношении контроля со стороны общества и массы мелких акционеров, и создает иллюзию безнаказанности и вседозволенности. Хорошо известно, что в 1920-е годы в высокомонополизированных секторах немецкой экономики огромные суммы «выбрасывались на ветер» в виде экономически неоправданных инвестиций или тех, которые осуществлялись лишь по соображениям престижа. Например, по мнению известного немецкого экономиста Й.Шумпетера, около 1/4 всех немецких инвестиций в 1920-е годы были таким образом «выброшены на ветер» ([129] p.148).

Но аналогичную картину мы видим и сегодня вокруг крупных компаний на Западе, что было еще совсем не характерно в 1960-е годы. Примерами могут служить недавние коррупционные скандалы, в которых оказалось замешанным руководство компаний, занимавших лидирующие позиции в соответствующих секторах экономики: американских компаний Enron и WorldCom, немецкого концерна Siemens, итальянской компании Parmalat и международной аудиторской компании Arthur Andersen. Таким образом, нынешнее укрупнение компаний ведет к тем же явлениям, которые были характерны для стран Запада в 1920-е годы и которые характерны для любой монополизированной экономики.

Монополизация ведет не только к свертыванию инвестиций, научно-технического прогресса и коррупции верхнего эшелона бизнеса. Она, как правило, усугубляет и углубляет ход экономического кризиса после его начала. Например, образование медного картеля в США в 1927 г. (Copper Exporters, Inc), контролировавшего более 90% американского производства меди, привело к росту цен на медь почти в 2 раза к 1929 г. И несмотря на начавшуюся в 1929 г. Великую депрессию и катастрофическое падение производства и цен на все товары, медный картель продолжал поддерживать высокие цены на медь в течение первого года Великой депрессии, ограничивая свое производство и усугубляя кризис в промышленности, использовавшей медные детали и компоненты. Лишь после роспуска картеля в 1930 г. цены на медь упали до прежнего уровня (то есть почти в 2 раза) в течение нескольких месяцев, и еще в 2 раза – в течение 2 лет после роспуска картеля ([214] p.223).

Такая же картина наблюдалась в это время в Германии. Несмотря на резкое сокращение спроса в условиях кризиса, немецкие монополии (в металлургии, машиностроении и т.д.) также продолжали изо всех сил удерживать прежние цены на свои товары. В результате цены в монополизированных секторах экономики в период Великой депрессии (с 1928 г. по 1932 г.) снизились всего лишь на 16%, в то время как в немонополизированных секторах они упали более чем в два раза ([129] p.157). Поскольку нашлось не очень много тех, кто мог себе позволить купить товары по монопольно высоким ценам, то падение производства в монополизированных секторах было катастрофическим. Так, United Steelworks, контролировавшая бóльшую часть производства стали и проката Германии, в 1931 г. работала лишь на 1/3 от своих производственных мощностей, но, несмотря на это, снизила отпускные цены лишь на 8% по сравнению с докризисным 1929 годом ([62] p.165) - хотя снижение цен на другие товары и сырье (и, следовательно, издержек производства) было, как указывалось выше, намного бóльшим. В результате такой политики монополий миллионы рабочих были уволены, и в целом только число официально безработных в конце 1932 г. – начале 1933 г. (накануне прихода Гитлера к власти) достигло 6 миллионов человек, или почти 40% от всего трудоспособного населения страны ([129] pp.98, 371).

Если постараться выразить одной фразой все сказанное выше, то можно сказать, что монополии пожирают экономику.

Факты свидетельствуют о том, что монополизация усиливалась во все эпохи глобализации. Но чем объяснить такую закономерность? Подробно этот вопрос рассматривается во второй книге трилогии [31]. Но можно указать, например, на такую причину, объясняющую данный феномен. Любая компания в условиях роста международной конкуренции и нестабильности, связанных с глобализацией, стремится к укреплению своей внешней конкурентоспособности. Самый лучший для этого способ – укрупнение компании путем покупки конкурента. Особенно хорош этот метод для усиления своих позиций на зарубежных рынках. Так, добрая половина некогда ведущих западноевропейских автомобильных концернов (Opel, Rover и другие) была приобретена их американскими и японскими конкурентами – в целях завоевания рынка Западной Европы. Причем, такие слияния формально не противоречили антимонопольному законодательству стран Западной Европы – ведь у покупателей не было своего производства в этих странах на момент приобретения. Но их следствием стало укрупнение американских и японских автомобильных концернов и ослабление позиций национальных производителей. Перед лицом такой экспансии во всем мире происходит смягчение антимонопольного регулирования: чиновники в антимонопольных органах начинают смотреть сквозь пальцы на процессы монополизации внутренних рынков, а общественное мнение также приветствует укрупнение национальных компаний, поскольку полагает, что это усилит национальную конкурентоспособность.

Например, вряд ли без благоприятного общественного мнения и одобрения со стороны государства могли бы произойти такие сделки в конце XX – начале XXI вв., как образование гигантской американской ConocoPhillips (в результате слияния двух крупных американских нефтегазовых компаний), образование гигантского банковского баварско-австрийско-итальянского холдинга UniCredit, слияние французских автопроизводителей Peugeot и Citroen, слияние нескольких итальянских банков с образованием Banca Intesa, образование английского фармацевтического гиганта GlaxoSmithKline и немецкого Bayer-Schering (оба были созданы в результате слияния двух крупных национальных фармацевтических компаний), объединение всех российских алюминиевых компаний в гигантский конгломерат с названием «Русский алюминий». В некоторых случаях государства не только молчаливо одобряют, но и сами выступают инициаторами и спонсорами создания монополистических объединений. Так, авиастроительный концерн Airbus был создан ведущими государствами Западной Европы в противовес конкуренции со стороны американского гиганта Boeing.

Но точно такие же явления происходили в предыдущую эпоху глобализации. Процесс образования национальных монополий в Западной Европе, США и России в конце XIX в. - начале XX в. шел либо при молчаливом одобрении государства и общественного мнения, которые рассматривали его как фактор укрепления национальной конкурентоспособности, либо, как в Германии и России, при непосредственной поддержке и участии государства. При этом даже там, где существовало строгое антимонопольное законодательство, оно под влиянием указанных тенденций смягчалось. Так, в США в 1918 г. специальным законом были выведены из-под действия указанного законодательства монопольные объединения, созданные в целях экспорта. А во Франции в 1926 г. были разрешены монопольные объединения, которые ставили целью получение не более чем «нормальной» прибыли ([214] pp.217, 219). Ясное дело, что эти поправки к законам открыли возможности создания самых разных монополий, якобы стремящихся лишь к «нормальной» прибыли или занимающихся «исключительно» экспортом, как в случае упоминавшегося выше картеля экспортеров меди в США, фактически монополизировавшего весь американский рынок меди. Таким образом, мы видим, что сама логика международной конкуренции в условиях глобализации и в прошлом столетии, и в наши дни, приводит к одному и тому же результату – к монополизации.

Но если наличие государственной компании, занимающей монопольное положение в отраслях национальной нефте- и газодобычи может оправдываться необходимостью государственного контроля за природными ресурсами и справедливым использованием доходов от их использования в интересах общества, то образование монополий в большинстве других отраслей (с участием государства или без такового) вряд ли можно чем-то оправдать. Вернее, их можно оправдать как краткосрочную меру – попытку поддержать национальные компании в ответ на международную конкуренцию, но в дальнейшем эта мера неизбежно вызовет еще большее число проблем, о которых выше говорилось. В 1930-е годы, когда опасности монополизации на Западе для всех стали очевидными, в правление американского президента Рузвельта была разработана и осуществлена большая программа по демонополизации всех отраслей. Американскому правительству пришлось прибегнуть к поистине драконовским мерам: многие крупные компании были принудительно разделены на несколько более мелких, от чего не могли не пострадать акционеры этих компаний. Аналогичные мероприятия были осуществлены в западноевропейских странах после Второй мировой войны. Получается, что нынешние тенденции к слияниям и поглощениям постепенно уничтожают ту работу по демонополизации, которую проводили западные государства в тот период и которую, по всей видимости, опять придется повторить, в случае если указанные тенденции вызовут новую Великую депрессию.

Итак, выше были описаны тенденции и явления, вызывающие экономический кризис в эпоху глобализации: демографический кризис, обнищание массы населения, монополизация экономики. Хотелось бы подчеркнуть, что все эти явления не выдуманы мною, а хорошо известны историкам, экономистам и их свидетелями были все люди, жившие в соответствующие эпохи. Так, именно эти причины, по мнению экономистов и экономических историков, привели к тому, что Великая депрессия 1930-х годов стала действительно «великой», длившейся целое десятилетие и приведшей к беспрецедентной безработице и падению производства ([69] pp.9-20; [129] pp.418-419). Но экономисты не могут понять, откуда взялись эти тенденции и почему они совпали во времени и в пространстве, поразив все ведущие страны Запада в 1920-е – 1930-е годы. Проведенный выше анализ показывает, что все эти тенденции в большей или меньшей степени наблюдались во все предыдущие эпохи глобализации; они также происходят, как видим, и в последние десятилетия, с конца 1960-х годов, когда началась нынешняя глобализация.

Есть ли альтернатива глобальной модели развития? В предыдущих главах уже приводились примеры, когда в рамках отдельных стран (ряд западноевропейских стран в XVIII веке, США в XIX веке, большинство стран Запада в середине XX века) была реализована такая альтернативная модель – региональная модель развития. Она возможна, когда отдельная страна или группа стран защищают свой рынок системой достаточно высоких таможенных пошлин: исходя из западноевропейского и американского опыта, они должны быть на уровне не менее 30-50%. Причем, сырье, а также товары, которые страна не собирается производить, могут ввозиться беспошлинно. А импортные пошлины на полуфабрикаты и запчасти должны быть ниже тарифов на готовые изделия – для стимулирования в первую очередь производства последних. Такая протекционистская система позволяет, помимо всего прочего, не утрачивать связь с внешним рынком: даже при таком высоком уровне пошлин предприятия все равно будут понимать, что им нельзя отставать от технологического уровня зарубежных конкурентов. Ведь при современных темпах научно-технического прогресса цены на многие изделия снижаются очень быстро, и если местные производители будут «спать», то им не поможет и высокий уровень импортных пошлин. Но именно он позволит им самостоятельно, или, при необходимости, совместно с иностранными производителями, наладить передовое технологическое производство. Ведь для иностранного производителя намного выгоднее будет создать совместное предприятие внутри страны, чем ввозить туда товары, произведенные за границей, которые будут облагаться высокими пошлинами. А значит – результатом такой модели развития будет рост в соответствующих странах собственного производства и занятости, а не та картина, какую мы наблюдаем сегодня, когда собственное производство во всех странах мира вымывается импортом из нескольких стран, и во всех странах, кроме этих последних, растет безработица и нищета.

Читатель может спросить: в какой мере эти идеи будут понятны предпринимателям и инвесторам. Ведь именно от них будет зависеть успех экономического развития. Мой опыт общения с международными предпринимателями и инвесторами показывает, что как раз им эти идеи очень понятны, в отличие от международной олигархии, или, как сейчас говорят, космократии, которая, как будет показано в следующей главе, всеми силами старается вести против этих идей непримиримую борьбу. В подтверждение могу привести следующие примеры. Как только в начале 2000-х гг. Россия ввела пошлины на импорт легковых автомобилей (в размере всего лишь 20-25%), более десяти ведущих автомобилестроителей (Ford, Volkswagen, General Motors, Toyota, Nissan, Mitsubishi и другие) приняли решение о строительстве в России автомобильных заводов. Строительство этих заводов создаст тысячи новых рабочих мест и в дальнейшем может дать толчок к развитию десятков или сотен смежных отраслей и производств, конечно, если они также будут иметь протекционистскую защиту. В противном случае все это ограничится «отверточной» сборкой из импортных компонентов. Вот еще один пример. В середине 2000-х гг. я общался с представителем крупного японского банка, который рассматривал возможность финансирования строительства в России новых мощностей (или реконструкцию старых) в области нефтепереработки. Но его смущала неопределенность российской государственной политики. Вот если бы, - сказал японский банкир, - государство четко определилось, что оно будет при помощи налогов и тарифов стимулировать производство в России нефтепродуктов, а не как сегодня, экспорт сырой нефти с последующим ввозом в Россию нефтепродуктов по цене намного большей, чем цена нефти, то мы бы были готовы предоставить большие размеры финансирования для нефтепереработки.

Глава XIII. Запретные темы западной исторической и экономической науки

Возникает вопрос – почему западная историческая наука, несмотря на ее высокий профессиональный уровень и огромные размеры выделяемого ей финансирования, не смогла приблизиться к решению тех исторических загадок, о которых шла речь выше: начиная с загадки гибели Западной Римской империи, исчезновения римлян и возникновения феодализма в Западной Европе, и кончая загадкой экономического и демографического кризиса XVII века? Слишком мало было сделано на Западе и в области исследовании процессов глобализации в истории[80], что помогло бы правильной оценке перспектив современной глобализации. Наоборот, вместо решения или попытки решения этих загадок, в последние десятилетия она все больше занималась их замалчиванием или даже сокрытием тех закономерностей, которые однажды уже были открыты или описаны.

Так, после того как я уже написал главу V о причинах возникновения феодализма, я прочитал статью американского историка Е.Домара. Оказывается, он самостоятельно пришел к тем же выводам относительно причин возникновения крепостного права. Но более того, после того как он уже это сделал, он обнаружил, что еще в течение XIX века вышел целый ряд исторических трудов, в которых на примере большого фактического материала было доказано, что крепостное право всегда возникало в условиях редкого населения: [150];[172];[206]. А крепостное право – одна из основных черт феодализма. Однако эти труды были преданы забвению – как пишет Е.Домар, они не содержатся ни в одной библиографии современных авторитетных западных исторических сборников. Более того, когда американский историк собрался написать статью о своем открытии, то какой-то исторический авторитет отсоветовал ему ее писать – на том основании, что об этом уже не раз писали, и что это – всем известный факт. В итоге он смог опубликовать свою статью о причинах возникновения крепостного права лишь спустя 12 лет. Что это за всем известный факт, - спрашивает Е.Домар, - который так хорошо скрывается, что о нем нигде нельзя прочесть? ([107] pp.31-32)

Недавно Кембриджский университет (Великобритания) выпустил обновленный сборник исторических трудов, посвященных раннему средневековью – Новую Кембриджскую средневековую историю (1-й и 2-й том, соответственно в 2005 г. и в 1995 г.). Указанный сборник охватывает период с 500 г. по 900 г. н.э. и содержат около 60 трудов разных авторов и около 2000 страниц ([166];[167]). Казалось бы – хорошая возможность для того, чтобы внять призывам английских историков Р.Ходжеса и Д.Уайтхауса о пересмотре существующей исторической концепции (см. главу IV), или хотя бы для того, чтобы осветить и подвергнуть анализу тот обширный археологический материал, на базе которого они пришли к своим выводам (см. главу III). Но в двух толстых 1000-страничных томах не только нет никаких попыток увязки исторической концепции с данными археологии, но не приведено и малой части того археологического материала по поздней античности – раннему средневековью, который Р.Ходжес и Д.Уайтхаус систематизировали в своих книгах еще в начале 1980-х годов. Зато предпринимаются попытки (не приводя всего набора фактов, а приводя лишь выборочные факты!) оспорить мнения историков об упадке Западной Европы и Средиземноморья в конце античности и раннем средневековье. То есть пересмотр концепции осуществляется, но совсем не в том направлении, что вытекает из массы археологической информации, а в прямо противоположном!

Так, Р.Гербердинг пишет, что никакого упадка античности, скорее всего, вообще не было. И обосновывает это тем, что в Римской империи было много «средневековых» черт: многие улицы, даже в Риме, были немощеные, многие дома не имели водопровода и канализации. На многих улицах был дурной запах (из-за нечистот) и было полно нищих, так что они были опасны для прогулок, особенно состоятельных людей ([166] pp.25-28). Хотелось бы в связи с этим отметить, что в сегодняшнем мире, далеком от средневековья, в эпоху научно-технической революции, в подавляющем большинстве стран: от Бразилии до Индии, не говоря уже об Ираке, Афганистане и Судане, можно встретить повсюду такие же дома и такие же улицы, без водопровода и канализации, опасные для прогулок состоятельных людей. А также людей, умирающих от голода. Означает ли это также, что бóльшая часть сегодняшнего мира до сих пор пребывает в «средневековье»? И если не было никакого упадка при переходе от античности к средневековью, то не было и никакого прогресса при переходе от средневековья к современности?

В другой статье А.Верхульст, опять взяв лишь один факт: наличие большого числа заброшенных крестьянских дворов во Франции и Италии в раннем средневековье (о чем выше говорилось), - и не пытаясь его соотнести с другими имеющимися многочисленными фактами, пытается его оспорить, и довольно оригинальным способом. Они, - пишет он, - «не были заброшены», а это были крестьянские дворы, «у которых временно не было» владельца ([167] p.496). В чем состоит та существенная разница между «заброшенными» дворами и дворами, у которых исчезли владельцы, из описания историка не совсем понятно[81]. Но почему-то он полагает, что, раз дворы не были «заброшены», а владельцы просто куда-то исчезли, это должно доказывать, что никакого сокращения населения в ряде областей Франции в раннем средневековье не происходило. А в другом месте он даже утверждает, что распространение крепостного права на всех ранее свободных крестьян во Франции к IX веку может быть не следствием дальнейшего сокращения населения (закономерность, о которой, как пишет Е.Домар, как будто бы должно быть «всем известно»), а наоборот, результатом роста населения ([167] p.494). Непонятно в таком случае, почему, если, по мнению автора, рост населения приводит к крепостному праву, то при дальнейшем росте населения во Франции в течение X-XIII вв. крепостное право не усилилось еще больше, а начало, наоборот, в массовом порядке исчезать.

Аналогичные тенденции мы видим и во французской исторической науке. В главе IV приводились комментарии современных французских историков, которые плохо вяжутся и со здравым смыслом, и с имеющимися фактами. Утверждается, что римляне практически не жили в тех огромных городах, которые строили, и что они так и стояли все время пустыми. Высказывается предположение, что сокращение населения на юге Франции в раннем средневековье происходило по той причине, что там было мало епископов. Как видно из всех этих примеров, даются нелепые объяснения или опровержения именно в отношении того факта, что в конце античности и в раннем средневековье произошло резкое сокращение населения Западной Европы. Ведь если города в Римской империи строили не для того, чтобы в них жить, то значит, и население античности было вовсе не таким большим, как кажется. То же самое относится и к тому много раз уже открытому и доказанному факту, что крепостное право появляется в условиях редкого населения: если сделать вид, что никакой такой закономерности не существует, а писавших об этом авторов исключить из библиографии, то можно избавиться от одного из неоспоримых аргументов в вопросе об упадке Западной Европы в конце античности – начале средних веков.

Но все-таки наиболее кардинально к вопросу о конце эпохи античности подошли в США. Там в последнее время полностью возобладала историческая концепция о том, что никакого кризиса и упадка античного мира не было. Просто основная жизнь по каким-то причинам переместилась на Восток Средиземноморья. Ну а то, что происходило на Западе в то время – просто недостойно упоминания. В этой связи, как отмечает английский историк Б.Вард-Перкинс, в последнем издании Американского справочника (guide) поздней античности вообще исчезли статьи о франках, вестготах и англосаксах ([213] pp.170, 182). Как будто этих народов, сыгравших ключевую роль в европейской истории, не было вообще. А слова «упадок» и «кризис» американскими историками античности больше вообще не употребляются – как пишет Б.Вард-Перкинс, они стали «очень немодными» ([213] pp.87, 170).

Переписывание истории в политических целях происходило во все времена. Но обычно это ограничивалось историей одной страны – для придания большего значения каким-то событиям в жизни этой страны, важных ее текущему руководству. А тут мы имеем дело с уникальным феноменом – замалчиванием или переписыванием всей мировой истории, причем одновременно всеми ведущими западными государствами и в одном и том же направлении. В чем причина этого феномена?

Если взглянуть в прошлое, то мы увидим, что однажды, два столетия назад, такое уже происходило. До XIX века в Западной Европе преобладала точка зрения о том, что наивысший расцвет цивилизации был достигнут в античную эпоху, причем, как в отношении материальной и духовной культуры, так и в плане количества жившего в ту эпоху населения. Монтескье в 1718 г. писал, что население в античности в 10 раз превосходило уровень, достигнутый к началу XVIII века ([165] CXII). Средние века потому и были названы «средними», что они считались чем-то промежуточным между эпохой деяний великих людей античности и новым временем, и не были достойны того, чтобы им дать какое-то специальное название. Западноевропейское Возрождение было первой попыткой, путем подражания античности, вернуться к величию и сиянию той давно прошедшей эпохи. Кроме того, как говорилось в предыдущей главе, в XVIII веке, под влиянием идей писателей-меркантилистов и произошедшего в XVII веке в Западной Европе сокращения населения и экономического упадка, преобладала точка зрения о том, что протекционизм в торговле способствует сбережению и росту населения, а свобода торговли - деградации. Следовательно, и история упадка античности, вполне возможно, у многих в XVIII веке ассоциировалась с тем упадком, который Западная Европа пережила в предыдущее столетие, и вызывала мысли о возможном сходстве причин этих явлений.

Но в середине XVIII века с яростной критикой этих идей выступил шотландский философ Дэвид Юм. Он был предшественником Канта, философом-субъективистом, отрицавшим возможность познания человеком окружающего мира и наличие в этом мире причинно-следственных связей. Непонятно, как это у него сочеталось с новыми идеями в области истории и экономики (предполагающими объективную картину мира), с которыми он выступил. Тем не менее, он начал отрицать тот факт, что в античности вообще было значительное население, вступив в спор как с предыдущими авторами, включая Монтескье, так и с Р.Уоллесом, выступившим с опровержением его идей [142]; [208]. И что интересно: Д.Юм одновременно выступил также с критикой протекционизма и с пропагандой идей свободной торговли, которую вскоре, уже после смерти Юма, поддержал и развил другой шотландец - Адам Смит. То, что они оба были шотландцы, совсем не удивительно: Англия защитила таможенными барьерами саму себя, но проводила дискриминацию в отношении подвластных ей Ирландии и Шотландии, от чего страдала их экономика и население[82]. И поскольку у обоих шотландцев были причины не любить английскую систему протекционизма и вообще англичан[83], то стоит ли удивляться, что ее критика с самого начала не была объективной (см. Комментарии к настоящей главе, где приводятся некоторые примеры такой критики со стороны Адама Смита). Стараясь ниспровергнуть основы ненавистного ему английского протекционизма, Юм даже заявил, что он «молится за процветание торговли Германии, Испании, Италии и даже Франции» ([92] p.49) - то есть пусть процветают все, кроме Англии.

Совершенно не удивительно поэтому, что Юм и Смит начали яростную критику английской системы протекционизма. Удивительно другое: атаку на протекционизм и пропаганду идей свободной торговли начал человек (Д.Юм), который предпринял одновременно и атаку на существовавшую до того времени историческую концепцию. В дальнейшем основную атаку на историческую концепцию будут вести исключительно сторонники идей свободной торговли и экономического либерализма. И что любопытно – они будут, как правило, проигрывать в научных спорах, но их концепции все равно будут побеждать. У Юма вряд ли было больше аргументов, чем у Монтескье и Уоллеса, тем не менее, именно его историческая концепция о том, что в античности не было большого населения, была принята английской политической элитой к началу XIX века, возможно, как отмечает Д.Холлингворт, «в квази-политических целях» ([139] p.334). Что это были за цели? Известно, что в тот же период началось масштабное наступление на протекционизм, которое в начале XIX века поддерживало уже большинство английского истэблишмента. Ход дискуссий, проводившихся тогда в английском парламенте, в отличие от тех, которые могут проводиться сегодня, для нас уже не является секретом. Английская элита полагала, что устранение протекционистских барьеров в торговле с другими странами позволит Англии, ввиду ее промышленного превосходства, превратиться в «мастерскую мира». И именно эта цель и была поставлена. А некоторые члены английского парламента высказывались еще определеннее. Один член партии вигов, выступая в Палате общин парламента в 1846 г., представил свободную торговлю как выгодный «принцип», посредством которого «иностранные государства станут для нас ценными колониями, при том, что нам не придется нести ответственность за управление этими странами» ([192] p.8).

Итак, в целях превращения Англии в мастерскую мира, а других стран – в колонии или сырьевые придатки, была начата грандиозная идеологическая и пропагандистская компания. Наиболее активным деятелем в этой компании был Ричард Кобден, в молодости прошедший путь от коммивояжера до купца и промышленника. Сначала было сломлено сопротивление внутренних противников свободной торговли в Англии, в том числе партии консерваторов (тори) и чартистов, представлявших интересы английских рабочих. Затем, в 1846 г., Кобден буквально переехал жить на континент, где в течение 13 лет переезжал из одной европейской страны в другую, агитируя за свободную торговлю ([88] pp.11-12, 28-30). Одновременно по своим каналам такую же пропаганду в Европе вели английский парламент и британские торговые ассоциации. Кроме того, в ряде стран были основаны общества свободной торговли, которые иногда возглавлялись англичанами же – например, в Германии. И вот результат: как пишет экономический историк П.Байрох, «под влиянием этих групп давления и иногда также под более прямым влиянием британцев, большинство европейских государств провели у себя сокращение таможенных тарифов» ([88] p.30).

И как бы совершенно случайно – параллельно с этой грандиозной кампанией борьбы за свободу торговли в Европе начали появляться новые исторические концепции, начисто отвергавшие все, что существовало ранее в истории и предлагавшие чуть ли не переписать ее заново. Самой знаменитой из этих новых концепций стал марксизм, появившийся одновременно с началом «крестового похода» за свободную торговлю – в конце 1840-х годов[84]. До появления и распространения марксизма все историки писали о капиталистах и капиталистических отношениях как о чем-то вполне естественном, что существовало во все времена. И капитал также существовал во все времена – эффективное сельское хозяйство в Древнем Вавилоне и Древнем Риме не было бы возможным без больших вложений капитала в ирригационные системы. В.Ключевский, вряд ли всерьез читавший Маркса (если вообще читавший), писал о капиталистах и о власти капитала в Киевской Руси ([27] XIV). Т.Моммзен (который работал над своими книгами еще до выхода трудов Маркса) и М.Ростовцев писали о капиталистах и капитализме в Древнем Риме и Древней Греции ([40] с.537; [48] с.51). Маркс все эти идеи перевернул с ног на голову, заявив, что капитализм возник только с появлением капиталоемкой промышленности во второй половине XVIII века - тезис, с самого начала противоречивший фактам[85] - и что одновременно с его появлением возникли совершенно новые классы, ранее не существовавшие: капиталистов и промышленного пролетариата, - а все, что было до того, не имеет никакого значения для современной истории и современной жизни. И, не особенно задумываясь, все, что было до XVIII века, назвал «феодализмом», а что было еще раньше (где-то до V века – «рабовладельческим способом производства»). Правда, спустя некоторое время, немного разобравшись в историческом материале, он опять начал менять и тасовать названия «способов производства» и «измов»: дескать, помимо «рабовладельческого», «феодального» и «капиталистического», существовал еще и «античный», и «восточный», и «германский» способ производства как самостоятельный, отличный от первых трех ([37] с.157; [36] с.462-469). То есть фактически Маркс опроверг самого себя.

Но кому интересна проснувшаяся историческая ответственность автора, которого уже избрали символом новой веры? Эти исторические откровения Маркса не были опубликованы и, вполне возможно, ему просто не позволили их опубликовать: как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Уж очень стройной и простой до сих пор смотрится эта марксистская концепция, которую де факто до сих пор поддерживают все авторитетные западные исторические школы и которая легла в основу школьного преподавания истории во всем мире. Чего проще: ровно в таком-то году «рабовладельческий строй» сменился «феодализмом», а затем – в соответствующем году – «капитализмом». И главное – никому не придет в голову сравнивать процессы, происходившие в разные периоды и выявлять какие-то там закономерности: как можно сравнивать рабовладельческий или феодальный строй с капитализмом. И не беда, что десятки историков, да и сам автор данной теории впоследствии, эту примитивную схему опровергли, и доказали совсем другую схему: можно просто удалить этих историков из библиографии, и дело с концом. Или «не посоветовать» вообще публиковать свои идеи, как в приведенном мной выше примере с Е.Домаром. Кстати, если бы в СССР, из уважения к К.Марксу, в 1939 г. не решили опубликовать его поздние рукописи, то никто бы и не узнал, что сам автор марксистской исторической концепции в зрелом возрасте пересмотрел свои ранние взгляды на ход мировой истории.

Роль марксистской исторической концепции в сегодняшнем школьном преподавании истории на Западе хорошо иллюстрирует следующий пример. Когда И.Валлерстайн начал изучать мнения историков о Французской революции 1789 г., то он с удивлением обнаружил, что они кардинально расходятся с тем, чему его самого в свое время учили в школе и колледже. Оказалось, что большинство историков уже давно пришли к выводу, что Французская революция была никакой не буржуазно-демократической революцией, как ему преподавали в (американской) школе, а по своей направленности и движущим силам была антикапиталистической, то есть ничем не отличалась от Русской революции 1917 г. Да и по своим результатам в ней не было ничего буржуазно-демократического ([212] pp.34-51). К тому же, как отмечает И.Валлерстайн, «к XVIII веку Франция уже не была феодальной страной в любом сколько-либо значащем смысле этого слова»; и далее он объясняет распространенность тезиса о Французской революции как «буржуазной революции» не чем иным, как «марксистским наследием» ([212] pp.40, 50). Таким образом, можно констатировать, что «марксистское наследие» глубоко укоренилось не только в школах и вузах бывшего СССР, где марксизм был частью официальной идеологии, но и в школах и колледжах на Западе, где на уроках истории в качестве основной преподают марксистскую историческую концепцию о «буржуазных революциях» при переходе от феодализма к капитализму.

У меня нет возможности подробно остановиться сейчас на истории возникновения марксизма и на других основных элементах его исторической и социальной концепции (см. вторую книгу трилогии: [31] п. 18.2). Могу лишь констатировать, что они также были опровергнуты историками. Выше уже говорилось о том, как историки или сама история опровергли тезисы о «рабовладельческом способе производства» и о пролетариате как особом классе – спутнике капитализма, возникшем в XVIII веке. Но точно так же историками на основе анализа массы исторических фактов были опровергнуты тезисы Маркса о «первоначальном капиталистическом накоплении», о возникновении капитализма лишь в XVIII веке, о «буржуазных революциях» при переходе от феодализма к капитализму и т.д. Интересен еще один факт: Маркс, этот «вождь пролетариата» и «защитник интересов рабочего класса», был еще и ярым сторонником идей Адама Смита[86], и выступал за свободу торговли (см. Комментарии в конце главе). Конечно, можно удивиться: как ему удавалось это совмещать, учитывая, что почти все организованные объединения рабочих того времени (до появления марксистских организаций) выступали против свободной торговли, которая ассоциировалась с безработицей и наступлением на права трудящихся ([88] pp.129, 132-133). Хороший пример того, как это удавалось, дает выступление Маркса в 1848 г., в котором он указал, что свобода торговли приводит к обнищанию менее развитых стран и к снижению заработной платы рабочих развитых стран до самого минимального уровня, необходимого для поддержания жизни рабочего, или даже еще ниже. А в заключение сказал: «… система свободной торговли действует разрушительно. Она вызывает распад национальностей и доводит до крайности антагонизм между пролетариатом и буржуазией. Одним словом, система свободной торговли ускоряет социальную революцию. И вот, господа, только в этом революционном смысле и подаю я свой голос за свободу торговли» ([34] с.418, 414-417). Как видим, К.Маркс прекрасно осознавал те социально-экономические последствия, к которым приведет свободная торговля. Но при этом «защитник трудового народа» вряд ли беспокоился о том, что большинство рабочих, которых он сознательно обрек своими высказываниями на нищету и безработицу (а все социал-демократы и другие сторонники марксизма после этого стали выступать за свободу торговли, в пику профсоюзам рабочих: [88] pp.131-133), могут никогда не дожить до осуществления той прекрасной коммунистической сказки, которую он им обещал, сам имея о ней весьма туманное представление.

Интересно отметить, что, несмотря на опровержения исторической концепции Маркса историками, после появления марксизма многие теоретики капитализма и свободной торговли сразу же безоговорочно приняли эту концепцию и стали яростно отрицать, что капиталистические отношения имели место до XVIII века. Известный немецкий экономист-теоретик В.Зомбарт писал на рубеже XIX и XX веков о некапиталистической природе экономики средневековья и о том, что жившие в ту эпоху бизнесмены не были «настоящими», изображая их то робкими, то скупыми, то невежественными. Но два ведущих специалиста по истории итальянского средневековья, Р.Дэвидсон и Х.Зивкинг, выступили с критикой его работ и заявили, что в городах северной Италии в XIII-XVI вв. развивался самый настоящий капитализм с настоящим классом капиталистов-бизнесменов. После такой отповеди Зомбарт сразу пошел на попятную и признал свою неправоту ([104] p.163). Одновременно с Зомбартом целый ряд других авторов (Родбертус, Бюхер и другие) выступили с критикой прежних исторических взглядов на античность, утверждая, что там не было никаких капиталистических отношений, а экономика была основана на натуральном хозяйстве. И получили ответ со стороны известного немецкого историка Эда Майера, который заявил, что такое представление об экономике античности не имеет ничего общего с теми знаниями об античности, которые накоплены историками ([160] S.81-89).

Спрашивается – почему в течение всей кампании борьбы Великобритании за либерализм в торговле, начавшейся в 1840-е годы и продолжавшейся до начала XX века, не прекращалась критика существующей исторической концепции? И почему эта критика исторической концепции, начатая экономистом-либералом Юмом, неизменно велась также экономистами-либералами – Марксом, Энгельсом, Зомбартом, Родбертусом и т.д.? Может ли это быть простым совпадением, в любом случае очень странным? Для того чтобы это понять, нужно определить основное направление этой критики. Совершенно очевидно, что оно состояло в том, чтобы объявить анахронизмом все прошедшие исторические эпохи и объявить о начале новой эры, в которой (само собой разумеется) все должно было быть по-другому, не так, как в предыдущие эпохи. Поэтому никакие выводы, вынесенные в отношении предыдущих эпох, не годились для этой новой капиталистической эры, эры свободной торговли. И особенно не годились выводы, сделанные писателями-меркантилистами – ведь они были сделаны применительно к «докапиталистическому», «феодальному» обществу, где все якобы было совершенно по-другому. Тем более не годились параллели с упадком античного общества – ведь оно было «рабовладельческим». Таким образом, ничто не должно было мешать английскому капиталу реализовывать свою мечту о превращении Великобритании в мастерскую мира, а другие страны – в поставщиков для нее сырья и рабочей силы. И ничто не должно было мешать торговцам и финансистам Англии и других стран Запада наживаться на свободной торговле, тем более что от открывшихся спекулятивных возможностей (с одной стороны, появление дешевых видов транспорта – пароходов и паровозов, а с другой стороны, существование огромной разницы в ценах между странами) и от ожидаемых от свободной торговли баснословных прибылей у этих торговцев и финансистов уже захватывало дух. В этой связи можно вспомнить характеристику свободной торговли, данную И.Валлерстайном, который писал, что, в отличие от протекционизма, играющего важную роль в достижении государством долгосрочных преимуществ, свободная торговля служит «максимизации краткосрочной прибыли классом торговцев и финансистов» ([210] p.213).

Как мы уже знаем, этим планам не вполне было суждено реализоваться. Верхушка США, пережив гражданскую войну 1861-65 гг., решила прекратить эксперименты с «максимизацией краткосрочной прибыли» и вернулась к жесткой протекционистской политике, в результате к концу столетия страна превратилась в мощнейшую державу и в несколько раз по экономическим показателям обогнала Великобританию. А с недавней «мастерской мира» свободная торговля, как уже говорилось, сыграла плохую шутку: она превратилась в депрессивную страну, как в экономическом, так и демографическом отношении. Когда же провозглашенная «новая эра» - эра капиталистической свободной торговли закончилась Великой депрессией и всеобщим возвратом к протекционизму, то пыл сторонников пересмотра исторических концепций также угас. В 1930-е – 1950-е годы мы уже не видим попыток нового пересмотра истории. Наоборот, все бóльшая критика раздавалась в этот период в адрес Маркса и его исторической концепции. Как писал Ч.Уилсон в 1970-е годы, историческая концепция Маркса настолько сильно разошлась с историческими фактами, что для ее сторонников возник риск серьезной «конфронтации между теорией и фактами» ([86] p.6).

Надо сказать, что к тому времени западная историческая наука совершила большой рывок. Начали появляться и анализироваться археологические данные с использованием современных методов датирования и воссоздания утраченных объектов или веществ по сохранившимся элементам, данные аэрофотосъемки и т.д., что позволило сделать много удивительных открытий. С учетом массы новой достоверной информации, ряд историков заявил о том, что в античности действительно произошла демографическая катастрофа, еще целый ряд историков стали указывать на материалы, подтверждающие необыкновенные размеры торговли и специализации производства в античности. Примерно такие мнения – и о демографических кризисах, и о развитии рыночных и капиталистических отношений – стали высказывать историки, изучающие средневековье[87]. И те, и другие мнения и данные выше уже приводились. Могли бы найтись и те, кто захотел бы увязать эти демографические кризисы и экономические процессы между собой. Ведь, как писали К.Хеллеинер и Ч.Уилсон, наибольшие открытия в экономико-исторической науке можно ожидать именно в области изучения взаимозависимости экономических и демографических тенденций ([215] p.361).

Но такого рода открытия не сулили ничего хорошего сторонникам свободной торговли и глобализации. Они бы лишь подтвердили то, что и так многие грамотные люди знали или подозревали: что свободная торговля приносит странам не процветание, а упадок и деградацию. Поэтому одновременно со стартом новой кампании за свободу торговли требовался и новый крестовый поход против истории – и он начался в 1960-е – 1970-е годы. Именно с этого времени начали появляться в массовом количестве работы, которые в сущности повторяли идеи первого поколения «крестоносцев» - Маркса, Зомбарта, Родбертуса и т.д. Но на этот раз авторами этих работ выступали уже не либеральные экономисты или просто некие новые авторы, идеи которых затем опровергали именитые историки. Опыт первого крестового похода был в полной мере учтен. Авторами теперь уже нередко выступали сами именитые историки. Наиболее ярким примером может служить выступление группы античных историков Кэмбриджского университета в 1960-е – 1980-е годы с новой экономической концепцией античности. По существу, эта концепция мало отличалась от взглядов Родбертуса, раскритикованных Э.Майером в начале XX века. Они предлагали считать экономику античности не тем, чем ее считали большинство историков, а полунатуральной экономикой, где почти не было международной торговли. При этом никаких веских доказательств этой точки зрения не приводилось, наоборот, они сами приводили целый набор доказательств обратного, но при этом настаивали на своей точке зрения ([203] pp.xii-xxi). Разумеется, большинство их коллег с ними не согласились ([213] pp.87-102). А итальянский историк А.Карандини даже едко написала, что сотрудники кафедры античной истории Кэмбриджского университета издают «боевой клич» против любого упоминания о расцвете коммерческого капитализма в античном мире ([203] pp.156-157). Да, доспехи крестоносца трудно спрятать под мантией ученого.

Примерно в то же время М.Финли, руководитель указанной кафедры Кэмбриджского университета, выступил с другой идеей. Он предложил вернуться к теории К.Маркса о «рабовладельческом строе» в античности и заявил, что историки усвоили неправильные взгляды на рабство, раскритиковав при этом около двух десятков исторических трудов, в том числе классические произведения о рабстве Э.Майера и А.Валлона ([116] pp.32-63). На этих идеях К.Маркса и М.Финли я уже выше останавливался, поэтому оставлю их здесь без комментариев. Любопытно лишь отметить, что опять проповедовались исторические идеи Маркса, про которые еще М.Ростовцев писал в 1941 г., что они давно опровергнуты историками ([189] p.1328), и от которых даже сам Маркс при жизни отказался. Среди историков в целом предложение М.Финли вернуться к идеям Маркса было воспринято достаточно прохладно, не считая, по-видимому, опять его подчиненных из Кэмбриджского университета. Но зато это было с энтузиазмом воспринято американским телевизионным каналом исторических программ Discovery Civilization. В одной из передач этого канала, транслировавшейся в 2005 г., утверждалось, что в Римской империи около 200 г. н.э. было 10 миллионов рабов. Тем самым канал Discovery Civilization сильно «переплюнул» самого М.Финли, который называл цифру всего 2 миллиона, да и всех других историков, у которых, по самым смелым оценкам, эта цифра никак не выходила больше 3 миллионов, и никак не в 200 году, а в период поздней Республики в I в. до н.э. ([116] p.80) Кстати, в подготовке указанной программы Discovery Civilization принимали участие сотрудники того самого Кэмбриджского университета.

Одновременно с наступлением на экономическую историю античности, началось наступление и на ее демографическую историю. Вспомним – два столетия назад кампания за свободу торговли, начатая Д.Юмом, тоже сопровождалась атакой на демографическую историю. И сейчас повторилось нечто очень похожее: было заявлено, что почти все данные, полученные о демографии в античности, недостоверны и дают неправильную картину. Поэтому их нельзя принимать во внимание, и лучше отказаться вообще от каких-либо однозначных суждений ([178] pp.58, 69-70). И одновременно с таким заявлением все исторические демографы и историки, как по команде, начиная с 1990-х годов стали писать, что хотя все демографические данные эпохи античности свидетельствуют о непрерывном демографическом кризисе и сокращении населения, но это указывает лишь на несовершенство имеющихся данных, а вовсе не на то, что так и было в действительности ([114]; [213] pp.139-142).

Можно привести также примеры, когда археологические исследования вообще были заморожены, по-видимому, для того чтобы избежать появления новых нежелательных данных о демографическом кризисе в античности. Так, итальянские власти заморозили исследования сотен скелетов, обнаруженных еще в XIX веке во время раскопок Помпей. Эти скелеты принадлежат людям, умершим в Помпеях в момент извержения Везувия в 79 г. н.э., и их изучение могло бы дать, как пишет Д.Расселл, представительную картину римского общества того времени ([190] p.39). Однако, несмотря на призывы историков и демографов ([190] pp.4-7, 39), этот запрет до сих пор не был снят, хотя материальные затраты на проведение такого исследования были бы смехотворно малы и не идут ни в какое сравнение с теми огромными суммами, которые в целом тратятся на Западе на историю и археологию. Впрочем, нетрудно догадаться о причине этого запрета. Исследования скелетов могут лишь подтвердить ту картину демографической деградации в Древнем Риме, которая известна из других источников. А это может помешать глобализации, вызвав нежелательные параллели между событиями, произошедшими в античности и происходящими в Европе в настоящее время.

Но запретные темы в западной науке не ограничены лишь историей, в том числе экономической и демографической. Они в полной мере касаются и экономики. В XX веке появилось множество всевозможных экономических гипотез и концепций, пытающихся описать труднообъяснимые экономические явления, в том числе, например, теория длинных циклов известного русского экономиста Кондратьева. Она говорит о возможности существования длинных экономических циклов (длиной 80 или более лет), в конце которого наступает очередной всеобщий кризис. С момента появления этой теории она много раз исследовалась, приводились многочисленные комментарии и предлагались самые разные причины длинного цикла Кондратьева. Самые разные, кроме наиболее очевидных причин, связанных с циклами глобализации – то есть с периодами интенсивной международной торговли. И никогда западными экономистами в гипотезах длинных циклов не анализировались те показатели, которые, как было показано выше, и определяют на самом деле этот длинный цикл: изменение уровня таможенных пошлин, неравномерность распределения доходов в обществе, степень монополизации, а также демографические волны. Хотя в принципе любой объективный экономический анализ покажет наличие таких волн за последние 4-5 столетий.

Таким образом, несмотря на то, что вся нынешняя западная идеология построена на восхвалении глобализации, никто из западных экономистов никогда всерьез не рассматривал это явление – с цифрами и фактами в руках, используя данные по крайней мере нескольких последних столетий. Итак, мы видим, что человечеству навязан совершенно незнакомый и неисследованный путь развития (глобализация), который, вполне возможно, ведет его к пропасти. И наложено жесткое табу на любые исследования этого пути. Ничем иным невозможно объяснить отсутствие серьезных попыток со стороны западных экономистов рассмотреть развитие глобализации даже за последние несколько столетий, не говоря уже о средневековой и об античной глобализации, поскольку, как указывалось выше, само существование глобализации в истории Европы (начиная с XII века) было еще в 1970-е годы обстоятельно рассмотрено и доказано И.Валлерстайном.

Но запрет наложен не только на исследование глобализации. Он распространяется вообще на любые серьезные экономические исследования влияния протекционизма и свободной торговли на экономическое развитие государств. В качестве примера можно привести экономическую конференцию, которая состоялась под эгидой Международной экономической ассоциации в 1963 г. Она была посвящена вопросам первоначальной индустриализации – то есть, говоря простым языком, каким образом отсталая аграрно-сырьевая страна превращается в промышленно развитую. Тема эта весьма актуальна сегодня, и не только для тех стран, где никогда не было промышленности, но и для тех, где произошла деиндустриализация – как, например, в странах бывшего СССР. В конференции приняли участие около 40 ведущих экономистов и экономических историков из разных стран, впрочем, с преобладанием представителей англоязычных стран. Казалось бы, если цель конференции – разобраться в причинах индустриализации (или ее отсутствия), то важно изучить роль разных факторов, в том числе и такого, как наличие или отсутствие протекционизма. Но нет: в 500-страничном труде, вышедшем по итогам конференции, слово «протекционизм» не встречается ни разу [109]. А, например, доклад Д.Норта об индустриализации США в XIX веке, который почти полностью соответствовал статье, опубликованной им одновременно в другом издании, уже не содержал ни одного упоминания об американском протекционизме, которых так много было в той статье ([109]; [87] II, pp.680-681). Конечно, такой своеобразный подход к организации научных дискуссий вполне можно объяснить сложившейся в то время политической ситуацией. Указанная конференция проходила накануне Кеннеди-раунда (1964-1967 гг.), где США собирались бороться с протекционизмом Западной Европы и добиваться снижения ими импортных пошлин. Речь шла о сотнях миллиардов долларов, которые США в дальнейшем могли получить в виде экспортной выручки и прибыли, или, соответственно, не получить. Поэтому американскому руководителю данной экономической конференции – профессору В.Ростову – вряд ли удалось бы, даже при всем желании, опубликовать выступления каких-то экономистов, ставящих под сомнение идеи свободной торговли.

Тем не менее, кое-какие мнения на этот счет на конференции все-таки были высказаны. Японский профессор С.Цуру заявил в своем выступлении, что Япония являет собой особый пример индустриализации, поскольку она была проведена в условиях всего лишь 5%-й таможенной защиты. Это был предельный уровень импортных пошлин, наложенный на нее государствами Запада ([109] p.142). А немецкий профессор Фишер выступил с комментарием, что, таким образом, Япония и Швейцария являются единственными странами, которым удалось провести индустриализацию без установления в этот период высоких таможенных пошлин ([109] p.373). Итак, мы видим, что при желании можно вынести главный вывод конференции, тщательно скрываемый, даже из двух коротких реплик.

У меня нет возможности в рамках этой книги рассматривать особенности индустриализации разных стран. Могу только отметить, что, как следует из проведенного выше анализа, и Швейцария, и Япония в период индустриализации в XIX веке еще имели естественный протекционистский барьер, который и до этого им служил хорошей защитой от глобализации. У Швейцарии таким барьером по-прежнему, до развития массового автомобильного транспорта, служили горы. А у Японии до появления современных скоростных крупнотоннажных судов таким барьером должны были служить расстояния: 15000 км отделяло развивавшуюся японскую промышленность от ее основных конкурентов, расположенных в Западной Европе и на восточном побережье США. Поэтому совсем не случайно именно Швейцария и Япония стали теми двумя единственными странами из нескольких десятков промышленно развитых стран Запада, которым удалось провести индустриализацию в условиях низких таможенных пошлин.

В целом мы видим, что в западной исторической и экономической науке образовались огромные запретные территории, которые со временем разрастаются и приобретают угрожающие размеры, грозя похоронить и историю, и экономику как науку вообще. Сегодня в американской исторической науке, как видим, уже вообще не принято произносить слова «упадок» и «кризис», а в экономической науке – слово «протекционизм», кроме как в ругательном смысле. В этой связи давно назрел вопрос о том, что другие страны должны, наконец, перестать безоговорочно верить тому, что написано западными историками и экономистами, даже если речь идет об истории или экономике стран Западной Европы и США, и начинать создавать свою историческую и экономическую науку, свободную от запретных тем и искажений (в том числе и от марксистского наследия).

Второй вопрос – в чьих, собственно, интересах образовались все эти запретные зоны. Если западные историки и экономисты полагают, что таким образом они помогли своим правительствам перехитрить все остальное человечество, то они глубоко и жестоко ошибаются. Потому что, как показывает та же история, наиболее успешные страны в условиях глобализации в конечном счете переживают самое страшное и головокружительное падение. Но глубокий экономический кризис, который ждет Западную Европу и США – это лишь часть правды. Другая часть правды состоит в том, что западноевропейским нациям грозит опасность повторить судьбу римлян в поздней античности и раннем средневековье. Уже сегодня во Франции арабо-французы, то есть иммигранты из арабских стран и стран Африки и их потомки, по численности очень быстро приближаются к основной французской нации, а по количеству рождающихся детей – во многих провинциях ее опережают. О том, что это другая нация, которая не может или не хочет ассимилироваться, стало ясно в 2005 г. во время массовых погромов, учиненных ею по всей Франции, которые с тех пор повторяются ежегодно. Поскольку численность этой молодой нации очень быстро растет, а коренная нация очень быстро стареет и дряхлеет, то в будущем неизбежно превращение Франции или ее отдельных провинций в своего рода Ближний Восток с жестким противостоянием или войной между двумя нациями. Войной, которой не будет конца и в которой не будет победителя, по крайней мере, в течение многих десятилетий. И если в других европейских странах демографический кризис еще не успел привести к аналогичным последствиям, то в условиях глобализации это лишь вопрос времени.

Разумеется, всего этого можно было бы избежать, если бы в 1960-е годы, когда у Франции восстановилась нормальная рождаемость, она, вместе со своими соседями или без них, сказала бы решительное нет глобализации, навязывавшейся ей в то время из-за океана, и продолжала бы развитие в рамках региональной экономической модели. Можно с уверенностью сказать, на основе проведенного выше анализа, что ей в этом случае удалось бы избежать резкого ухудшения демографических показателей. Но в этом случае, конечно, французской правящей верхушке в 1960-1970-е годы пришлось бы отказаться от увлекательного процесса «снятия сливок» или «максимизации краткосрочной прибыли». В то время речь шла, возможно, о десятках миллиардов долларов, которые можно было заработать в течение ряда лет только в результате роста международной торговли и увеличения французского экспорта в другие страны. Правда, самой французской нации, живущей сегодня в условиях не только демографического кризиса, но и начавшегося цивилизационного кризиса, от этого отнюдь не стало лучше.

Судя по всему, именно этими интересами «максимизации краткосрочной прибыли» руководствовалась правящая верхушка Запада, когда начинала в 1960-е годы проект под названием глобализация. И именно этими интересами, а не интересами народов этих стран, продиктованы все те запретные зоны: начиная от запрета исследования причин гибели античного мира и возникновения феодализма и кончая запретом исследования самой глобализации как экономического и исторического явления, – которые существуют сегодня в западной науке. С учетом вышесказанного остается надежда, что по мере нарастания экономического, социального и политического кризиса, с которым неизбежно столкнется весь мир на нынешней стадии глобализации, среди экономистов и историков во всем мире начнет появляться все больше людей, имеющих гражданскую ответственность и выступающих со своей гражданской позицией. И которые, как Д.Стиглиц, обрушатся с беспощадной критикой на глобализацию и как Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, призовут к пересмотру существующей исторической концепции.

Комментарии к Главе XIII

1. О критике протекционизма Адамом Смитом

Критика Адамом Смитом сложившейся в Англии системы меркантилизма, или, в сегодняшней терминологии, протекционизма, носит предвзятый характер. Это хорошо видно из самого ее существа и из того, как он строит эту критику, что можно иллюстрировать несколькими примерами.

Так, основной аргумент сторонников протекционизма и противников идей свободной торговли – о том, что свободная торговля между странами способствует увеличению безработицы – он обыгрывает довольно своеобразно. Он, разумеется, возражает, но помимо некоторых логических аргументов приводит также следующий пример. Смотрите, говорит А.Смит, «в результате сокращения армии и флота по окончании последней войны больше 100 000 солдат и матросов … были сразу лишены своего обычного занятия; тем не менее, хотя они, без сомнения, испытали некоторые неудобства, это отнюдь не лишило их всякого занятия и средств к существованию» ([54] с.342). Заметим, что приведенный пример касается самой Англии (где произошло массовое увольнение из армии), которая жила в условиях протекционизма уже целое столетие к моменту выхода книги А.Смита. Данный пример, таким образом, не имеет никакого отношения к свободной торговле. Скорее наоборот, этим примером можно доказывать обратное – что в условиях протекционизма даже такое массовое увольнение не вызывает увеличение безработицы.

Может быть, у Адама Смита не было под рукой других примеров, относящихся к свободной торговле? Ничего подобного – сам он далее пишет о том, что Голландия – одна из немногих стран, проводящих политику свободной торговли, ставя ее в пример Англии ([54] с.362). В таком случае, спрашивается, почему он не приводит данные о том, как быстро рассасывается безработица в Голландии? Да очень просто – он не мог привести таких данных, потому что именно в Голландии к тому времени безработица уже давно приняла массовый и хронический характер. И в отличие от Англии, никуда не рассасывалась. Так, очень хорошо известным1815 г., голландских иммигрантов; до половины английской армии, разбившрротекционизма, носит предвзяв начале XIX в. посол Пруссии в Голландии писал, что половина населения Амстердама находится за чертой бедности ([112] p.268). И англичанам – близким соседям голландцев, хорошо их знавшим[88] – включая, без сомнения, и самого Адама Смита, этот факт должен был быть очень хорошо известен.

Мы видим, таким образом, классический образец того, как автор, не имея доказательств и веских аргументов, выступает в качестве своего рода фокусника или «наперсточника», обманывающего публику. Публика думает, что под одним из стаканчиков находится шарик, и следит за перемещениями стаканчика по столу; а шарика там на самом деле давно уже нет, его уже давно оттуда незаметно выкинули. И двигают по столу пустой стаканчик, движения которого уже ничего не значат и ничего не доказывают.

Другой пример. А.Смит, по-видимому, вполне сознательно смешивает понятия «конкуренция внутри страны» и «свобода внешней торговли». И обвиняет сторонников протекционизма, которым якобы присущ «дух монополизма», в стремлении к созданию монополий ([54] с.360). Хотя, если кому-то и можно было бы предъявить претензии в насаждении монополий и ограничении конкуренции, то уж никак не современной ему Англии. Промышленная революция в Англии, которая, можно сказать, разворачивалась прямо на глазах у Адама Смита, собственно и стала возможной благодаря духу свободного предпринимательства и уничтожению существовавших ранее (при королевской династии Стюартов) торговых и промышленных монополий[89]. Критика монополизма применительно к Англии второй половины XVIII в. со стороны Смита, таким образом, была, по меньшей мере, необъективной.

Что касается поднятого А.Смитом вопроса о том, что таможенные пошлины усиливают монополизм отдельных стран ([54] с.360), то данное утверждение является как минимум весьма спорным, и оно требовало с его стороны доказательств, которые он опять-таки не представил, да, собственно, и не мог представить. Дело в том, что в силу неодинаковых условий каждая страна изначально имеет определенную монополию по отношению к другой. И если она посредством импортной пошлины уравнивает менее благоприятные условия производства у себя с теми, что имеются за рубежом, то тем самым монополизм, наоборот, устраняется, а не усиливается, как утверждал Смит. Англия в эпоху А.Смита активно применяла аграрный протекционизм. Тем самым английское сельское хозяйство, имевшее менее благоприятные стартовые условия по сравнению с французским или испанским (где климат лучше подходит для растениеводства), было уравнено с ними по прибыльности. Таким образом, посредством протекционизма был преодолен монополизм Юга Европы по отношению к Северу. И сельское хозяйство в Англии процветало. А когда Англия, следуя советам А.Смита, столетие спустя отказалась от протекционизма, в том числе аграрного, то ее сельское хозяйство постиг жестокий кризис, и оно почти полностью исчезло под влиянием иностранной конкуренции. Это – конкретный пример, когда аграрный протекционизм способствовал устранению монополизма отдельных стран в сельском хозяйстве, а свободная торговля, наоборот, его опять возродила. Аргументы Адама Смита, таким образом, несостоятельны – в действительности все не так, как он утверждал, а ровным счетом наоборот.

И наконец, утверждение А.Смита о том, что авторами и вдохновителями системы протекционизма в Великобритании были «купцы и владельцы мануфактур», в интересах которых, а не в интересах широкой массы населения, якобы и была создана эта система, уже давно было опровергнуто историками. Как писал известный английский историк Ч.Уилсон, «сегодня мы больше знаем, чем Адам Смит, о процессе выработки меркантилистской политики в Англии. … В этом процессе участвовал очень широкий круг людей, далеко не только купцов и промышленников. И сама “политика” состояла не просто в удовлетворении пожеланий влиятельных купцов или компаний. Она должна была учесть необходимость поддержания общественного порядка, который мог оказаться в опасности вследствие крупномасштабной безработицы или дефицита продовольствия, несовершенной системы сбора налогов и проблем с обеспечением военной безопасности» ([215] pp.165-166)[90].

2. О критике протекционизма и свободной торговли К.Марксом и Ф.Энгельсом

Отношение К.Маркса к концепции свободной торговли представляет интересный феномен. В двух речах, написанных для Брюссельского конгресса по вопросам свободы торговли (сентябрь 1847 г.), он критикует протекционизм и положительно отзывается о свободе торговле[91]. А в речи на публичном собрании Брюссельской демократической ассоциации (январь 1848 г.) он, наоборот, подвергает уничтожающей критике свободу торговли. В другом произведении того же периода он приветствует борьбу чартистов против фритредеров (сторонников свободной торговли)[92]. Таким образом, в течение очень короткого периода времени (примерно полугода) он дважды ругает свободную торговлю и дважды ее хвалит. В чем причина такой странной позиции?

Причина, по всей видимости, одна, и очень банальная. На Брюссельском конгрессе в сентябре 1847 г. собрались в основном купцы и представители международного капитала, поддерживавшие идеи свободной торговли. Выступая перед ними, Маркс критикует протекционизм и выступает за свободу торговли. А на публичном собрании Брюссельской демократической ассоциации 4 месяца спустя собрались представители широкой общественности, которая была настроена против свободы торговли. Здесь Маркс критикует последнюю.

Если рассмотреть взгляды Маркса на этот предмет по существу, то можно заметить, что его критика свободы торговли действительно прямо-таки уничтожающая. Он фактически обвинил свободную торговлю во всем, в чем только можно было ее обвинить: и в обнищании народных масс, и в ограблении слабых стран буржуазией, и в массовой безработице, и в «распаде национальностей», и в «доведении до крайности антагонизма между пролетариатом и буржуазией», и в «ускорении социальной революции» ([34] с.414-418, 255). Когда он, наоборот, защищает свободу торговли и критикует протекционизм, по-видимому, рассчитывая понравиться представителям международного капитала, то делает это с не меньшей яростью и убежденностью. Но аргументы не очень впечатляют. По существу он ставит в вину протекционизму уничтожение ручной (кустарной) промышленности, вместо которой возникает современная машинная индустрия, и ругает его за это очень сильно ([34] с.254-255). Надо отметить, что это «обвинение» - вполне верное и соответствует фактам, выше это было показано на нескольких примерах. Однако любой здравый человек признает, что это никак не обвинение, а скорее большое достижение промышленной революции, ставшее возможным благодаря протекционизму. Хотя в глазах международных купцов и финансистов это вполне может выглядеть как обвинение – ведь протекционистская политика заставляет их инвестировать большие финансовые средства в крупное производство, вместо того чтобы зарабатывать легкие деньги на международной торговле и эксплуатации надомных рабочих-кустарей, не неся при этом никакого риска.

Два других обвинения в адрес протекционизма уже и вовсе явно рассчитаны на то, чтобы понравиться представителям международного капитала, сидящим на конгрессе. «Система протекционизма вооружает капитал одной страны для борьбы с капиталом других стран», - говорит Маркс, тем самым высказывая самое страшное обвинение в адрес протекционизма, в глазах международных участников бизнес-конгресса. И еще, говорит Маркс, сторонники протекционизма (какой ужас!) хотят «сделать капитал слабым и уступчивым по отношению к рабочему классу» и уповают на «человеколюбие капитала» ([34] с.256).

Тем не менее, мы видим, что Маркса ничуть нельзя обвинить в необъективной критике. Он очень четко сформулировал и те недостатки свободной торговли, от которых страдает большинство населения, и те недостатки протекционизма, которые не нравятся меньшинству – международной олигархии. И изложил их (отдельно) и тем, и другим.

В отличие от К.Маркса, Ф.Энгельс далеко не столь же объективен в своей критике. Но у него, как и у шотландцев Юма и Смита, не могло не быть личного негативного отношения к протекционизму. Он был наследником торгового и промышленного бизнеса, часть которого находилась в Англии, а часть – за ее пределами, в частности, в Германии. И высокие таможенные пошлины ему должны были мешать, создавая препятствия на пути товарных потоков и не позволяя наладить эффективное управление фабриками и торговыми предприятиями в разных странах. В своей критике протекционизма Энгельс не признает ни одного обвинения в адрес свободы торговли, которые признал Маркс, включая безработицу и снижение заработной платы (которое Энгельс отрицает). Но при этом, несмотря на его критический тон в адрес протекционизма, он не находит и ни одного веского аргумента против. Он лишь ратует за то, чтобы вопрос о таможенных пошлинах был «передан всецело на усмотрение буржуазии», переживает по поводу того, что партия, отстаивающая протекционистские пошлины, «является безусловно самой сильной, самой многочисленной и самой влиятельной». И призывает к отмене пошлин, после которого возникнет «только один эксплуатирующий и угнетающий класс – буржуазия» и «лишь тогда начнется последняя, решающая борьба, борьба между имущими и неимущими, борьба между буржуазией и пролетариатом» ([34] с.61-64).

Но в итоге они оба: и Энгельс, и Маркс, - выступают за свободу торговли. По-видимому, желание понравиться представителям крупного международного капитала пересилило в Марксе желание понравиться широкой общественности. Поэтому в конце всех своих выступлений (и тех, и других) Маркс говорит, что он – за свободу торговли. Но обосновывает это тем, что это ускорит социальную революцию, вызвав такую нищету и такой антагонизм между богатыми и бедными, что сделает ее неизбежной ([34] с.266-267, 417-418). Этот тезис можно считать гениальной находкой Маркса: с одной стороны, поддержка им свободной торговли не могла не понравиться крупному капиталу, тем более что в последующем все социал-демократы, с благословления Маркса и Энгельса, стали вносить раскол в рабочее движение, выступавшее против свободной торговли. С другой стороны, в глазах общественности он сохранил свой имидж революционера и борца за освобождение пролетариата от эксплуатации. Таким образом, гениальность Маркса состоит не в том, что он что-то там открыл: все основные элементы его исторической концепции сегодня опровергнуты как не соответствующие фактам, равно как опровергнута его теория прибавочной стоимости и другие экономические теории. Действительная «гениальность» Маркса состоит в том, что, защищая по сути интересы крупного капитала, как в вопросе свободной торговли, так и в других вопросах[93], он умудрился при этом остаться в глазах общественности революционером и защитником интересов трудящихся.

Глава XIV (вместо Эпилога). Что ожидает человечество в XXI веке?

Нострадамус писал свои предсказания в 1550-е годы, в конце полувекового периода роста и процветания Западной Европы и перед началом новой эпохи западноевропейской глобализации. В них он утверждал, что не пройдет и полутора столетий, как эпидемии, голод, войны и прочие бедствия так опустошат окружающий мир, что останется мало людей и много земли будет невспаханной и бесплодной. Никто из окружавших его в то еще счастливое время ему не верил. Но уже через несколько десятилетий всю Европу охватят страшные гражданские войны; в течение столетия население всей Центральной и Восточной Европы, включая Германию, Польшу, Богемию, Моравию, Италию, Россию и Турцию, сократится в полтора-два или даже в несколько раз; а еще спустя полстолетия к такому же упадку придут Испания и Франция. И по истечении срока, отведенного Нострадамусом, в 1718 г., Монтескье напишет об «ужасной катастрофе, которая поразила Мир» и воскликнет: «Почему Мир так мало населен в сравнении с тем, каким он когда-то был?» ([165] CXII).

Я, конечно, не Нострадамус и не могу предвидеть будущее. Но изучение глобализации в исторической перспективе позволяет сделать некоторые выводы относительно возможного экономического и социального развития ведущих стран мира, а также возможных военно-политических тенденций, которые неотделимы от этого развития. Ведь как давно уже было сказано, политика есть концентрированное выражение экономики.

Проведенный анализ позволяет утверждать, что развитие глобализации имеет циклический характер. Даже если ограничиться последними 4 с половиной столетиями, прошедшими после Нострадамуса, то можно выделить несколько циклов глобализации. Вторая эпоха западноевропейской глобализации (середина XVI в. – конец XVII в.) ознаменовалась гражданской войной и революцией в Англии, так называемыми «войнами за реформацию церкви» и Тридцатилетней войной в центральной Европе, которую, следуя И.Валлерстайну, можно считать «первой мировой войной капиталистической мировой экономики» ([211] p.23).

Вторая эпоха западноевропейской глобализации. Примерная территория распространения зоны интенсивной международной торговли в Европе в XVI-XVII вв.

Карта Испанской империи в момент ее наибольшего расширения (конец XVI – начало XVII вв.) Источник:

За пределами Европы процессы глобализации в ту эпоху принимали в основном форму колонизации. Собственно говоря, строительство колониальных империй и являлось не чем иным как одной из форм глобализации. В XVI-XVII почти все колонии за пределами Европы были испанскими или португальскими, а после присоединения Португалии к Испании в конце XVI в. все они вошли в состав Испанской империи. Поэтому границы распространения западноевропейской глобализации на ее второй стадии (XVI-XVII вв.) за пределами Европы примерно совпадали с границами Испанской империи, показанной на карте.

Многие народы, которые в ту эпоху оказались вовлеченными в процессы глобализации, постигла та же участь, что и римлян. Так, в течение XVI-XVII вв. в целом ряде испанских колоний (Филиппины, Ямайка, Гайана, многие другие острова и территории Латинской Америки) местное туземное население полностью вымерло, и эти территории в дальнейшем заселялись выходцами из Африки и других стран.

Затем, в XVIII в. наступила эра протекционизма (меркантилизма), когда ряд западноевропейских государств развивался в рамках региональной экономической модели, обособленно от мировой экономики. Но глобализация в целом не прекращалась, а лишь перешла в иную форму, поскольку многие западноевропейские страны не проводили протекционистскую политику или проводили ее весьма неэффективно (Франция, Испания, Польша, Голландия и другие); кроме того, глобализация впервые начала развиваться за счет новых стран (Северная Америка, Индия, Западная Африка), которые впервые соприкоснулись в тот период с глобальной экономикой. Эта эпоха закончилась Французской революцией в 1789 г. и наполеоновскими войнами за передел мира.

По окончании наполеоновских войн началась четвертая эпоха западноевропейской глобализации. Если не считать подготовительного периода (1820-е – 1830-е годы), в течение которого Великобритания боролась с внутренними противниками идей свободной торговли и понемногу снижала таможенные пошлины, то начало этой эпохи можно отнести к 1840-м годам, когда и Великобритания, и другие страны Западной Европы осуществили беспрецедентное снижение импортных пошлин и перешли к беспошлинной торговле. Здесь также не было полного единства, поскольку некоторые страны то отменяли, то опять вводили высокие пошлины (Германия, Россия, Франция, Италия), а США после гражданской войны 1860-х годов вообще отказались следовать в русле общей политики свободной торговли. Тем не менее, международная торговля развивалась невиданными темпами, и к концу этой четвертой эпохи (1900-1929 гг.) глобализация впервые охватила весь мир.

Но в течение всей четвертой эпохи глобализации (1840-е – 1920-е гг.) в мировой экономике непрерывно нарастали диспропорции и внутренние проблемы, которые особенно усилились к концу этого периода. Во-первых, углублялось имущественное неравенство и как следствие – усиливалось обнищание масс населения и торможение спроса, без которого рыночная экономика не может развиваться. Во-вторых, происходил повсеместный рост монополизации, вызывавший окостенение экономических структур, бюрократизацию общества и торможение научно-технического прогресса. В-третьих, в начале XX в. в Западной Европе уже начал ощущаться демографический кризис (как было выше показано - еще одно следствие глобализации!), вызвавший старение населения и, как следствие, еще большее сокращение спроса и появление проблемы нехватки рабочих рук. Обнищание населения и засилье со стороны монополий и бюрократии вызвали мощную волну социального протеста со стороны «низов» и недовольство со стороны «верхов», которые тоже стали ощущать ухудшение своего экономического положения. Это привело к возникновению в «верхах» националистических и реваншистских настроений, за счет которых «верхи» пытались преодолеть волну социального протеста, что привело к Первой мировой войне 1914-1918 гг. и ускорило революцию 1917 г. в России. Однако война не спасла от надвигавшегося экономического кризиса, так как не затронула его основной причины. После войны режим свободной торговли в Западной Европе опять был восстановлен в полной мере. Но он не просуществовал и 10 лет, как началась Великая депрессия, и все страны были вынуждены окончательно свернуть глобализацию. Однако сама Великая депрессия вызвала такое усиление социального недовольства, такой социальный кризис, что следствием ее стали приход к власти нацистов в Германии и Италии и установление полуфашистских или авторитарных режимов в большинстве государств Европы. В свою очередь, следствием установления фашистских режимов стала Вторая мировая война 1939-1945 гг.

Нынешняя эпоха глобализации началась в конце 1960-х годов, когда в результате Кеннеди-раунда были резко снижены таможенные пошлины ведущих стран Запада. Если исходить из опыта предыдущего цикла глобализации, то фаза бескризисного экономического развития в условиях всеобщего распространения свободной торговли может продолжаться порядка 70-80 лет. Соответственно, если считать годом начала глобализации 1967-й (год окончания Кеннеди-раунда), то следующая Великая депрессия могла бы случиться в 2030-е годы. Но есть подозрения, что длина фазы бескризисного развития не является постоянной величиной. Научно-технический прогресс и ужесточение международной конкуренции могли сильно ускорить все экономические процессы в мире. Об этом можно судить как по скорости происходящей монополизации (размеры слияний и поглощений) во всех странах, так и, например, по тому факту, что хроническая безработица даже в самых благополучных странах с высоким уровнем социальной защиты, как, например, Германия, составляла в течение 1990-2000-х годов около 10% от трудоспособного населения. Эта цифра уже превышает средний уровень безработицы в Западной Европе в 1930-е годы - 7,5% ([121] p.452) - и близка к предельному уровню, после которого может начаться необратимый социальный и экономический кризис[94]. С учетом этого цикл глобализации мог вполне сократиться лет на 20-30, и Великую депрессию можно было бы ожидать не в 2030-е годы, а в 2010-е или даже в 2000-е годы. Поэтому наиболее вероятно, что начавшийся в 2008 году мировой финансовый кризис есть не что иное, как начало новой Великой депрессии. В любом случае, следует ожидать, что если в 2010-е годы и будут отдельные периоды экономического роста, то лишь кратковременные, а в целом кризисные и застойные явления резко усилятся. Наряду с наступлением Великой депрессии весь мир в ближайшие десятилетия ожидает дальнейшее обострение социальных и военных конфликтов, которые могут принять глобальный характер. Ведь и вторая, и третья, и четвертая эпоха западноевропейской глобализации (да и первая тоже) закончились такими глобальными военными и социальными конфликтами.

Чем Великая депрессия будет отличаться от обычных экономических спадов, которые периодически происходили в последние десятилетия? Как и в предыдущем глобальном цикле, Великая депрессия будет представлять собой очень сильный и глубокий спад производства, который вызовет постепенное введение многими странами высоких импортных пошлин и свертывание международной торговли. Поскольку большинство стран в мире уже давно не производят многие виды необходимых им товаров, полагаясь на импорт (включая продовольствие), но при этом производят много товаров, которые экспортируют, то такое свертывание международной торговли приведет к катастрофическим последствиям. Начнется падение производства товаров и услуг, ранее экспортировавшихся, и параллельно этому начнут дорожать импортные товары и продовольствие. В целом, следствием станет катастрофическая безработица и резкое падение реальных доходов населения во всех странах. Причем, чем больше страна связана с международной торговлей, тем больше будет безработица и падение доходов.

Вы можете мне возразить: западные правительства никогда не допустят такого введения пошлин и обвала международной торговли, поскольку это для них равносильно самоубийству. Но и в 1920-х годах никто бы не поверил, если бы ему сказали, что ведущие западные государства через несколько лет введут у себя импортные пошлины в размере в среднем 50% и более. А за полгода до начала Великой депрессии (в феврале 1929 г.) специальная комиссия, возглавляемая президентом США Гувером, завершила большую работу по анализу экономики страны и пришла к выводу, что ей не грозят кризисы и потрясения. И когда начался биржевой кризис, обвал производства и массовая безработица (вторая половина 1929 г.), Гувер не мог поверить в реальность происходящего. В течение следующих двух лет он несколько раз заявлял, что самое худшее позади и вот-вот начнется подъем ([164] pp.25-27, 37). Между тем, Великая депрессия в США продлилась 10 лет, и безработица в течение всего этого периода составляла от 7 до 13 миллионов человек (от 14 до 26% трудоспособного населения), исчезнув как массовое явление лишь к 1941 году ([164] pp.451, 453).

Помимо общего вывода о существовании циклов глобализации, многое в сегодняшнем экономическом развитии указывает на то, что 2010 годы (и последующие десятилетия тоже) станут годами Великой депрессии. Выше уже говорилось о том, что те три негативные тенденции, которые происходили в предыдущие эпохи глобализации (обнищание населения, монополизация и бюрократизация, демографический кризис), развертываются со все возрастающей силой. Но к ним добавилась еще одна негативная тенденция, связанная с несовершенством или даже, лучше сказать, порочностью нынешней валютно-финансовой системы, основанной на использовании в международных расчетах не золота, как это было раньше, а одной или двух национальных валют – доллара и евро. В настоящее время во всем мире за пределами США находится уже несколько триллионов долларов, в основном в виде так называемых валютных резервов, хранимых государствами. Эти деньги представляют собой не что иное, как долг США перед этими странами, который рано или поздно надо отдавать. И этот долг растет с небывалой скоростью. Если не произойдет кризиса, связанного с долларом, уже в ближайшие годы, то можно сказать с уверенностью, что такой кризис будет спровоцирован по мере углубления экономического спада в ведущих странах Запада и прежде всего в самих США. Например, в будущем может начаться следующая цепная реакция: США в условиях кризиса станут ограничивать импорт из других стран, чтобы обеспечить у себя бóльшую занятость и уменьшить безработицу. А в ответ другие страны, прежде всего Китай и другие страны Азии, станут избавляться от долларов, и начнется его неконтролируемый обвал на валютных рынках. Вероятность такого сценария будет увеличиваться по мере усиления экономического кризиса в США в 2010-е годы.

Зачем Китаю обваливать доллар? А затем, что ему уже не нужно будет держать доллары в таких количествах. Как отмечает Д.Стиглиц, США и Китай сегодня являются своего рода заложниками друг друга ([197] p.258): США обеспечивают Китаю свой огромный рынок, тем самым уменьшают китайскую безработицу и способствуют быстрой индустриализации Китая; а Китай выступает добровольным неограниченным кредитором США, накапливая доллары в огромных количествах[95]. Но стоит этому хрупкому равновесию нарушиться, как возникнет кризис. Сегодня Китай боится избавляться от долларов: США в ответ перекроют китайский импорт, и масса китайских предприятий обанкротится. Кроме того, у Китая еще не полностью развеялись иллюзии относительно возможности скупки американской собственности, хотя американский Конгресс уже показал к этому свое негативное отношение[96]. Но в начале XXI века, в отличие от предыдущих десятилетий, Китай уже делает основной упор в своей внутренней экономической политике не на экспорт, а на развитие внутреннего спроса, понимая что ситуация с бесконечным неоплачиваемым экспортом в США ненормальная и не может продолжаться очень долго. Поэтому в будущем, если в условиях углубления экономического кризиса США начнут чинить препятствия китайскому импорту (что вполне вероятно), то ответом Китая может стать обвал доллара. Но он, в свою очередь, настолько подорвет доверие к любым национальным валютам, что, вполне возможно, страны вообще перестанут их свободно принимать к оплате за экспорт своих товаров[97] и начнут, как это было в 1950-е годы, переходить к двусторонним клиринговым расчетам. А это, в свою очередь, вызовет те последствия, о которых выше говорилось – резкое сокращение международной торговли, банкротство экспортных отраслей, массовую безработицу и пауперизацию.

Если события развернутся по описанному выше сценарию, то следствием Великой депрессии где-нибудь в районе 2020 года может стать глобальный военный конфликт. Поскольку многие государства не будут в состоянии быстро решить социально-экономические проблемы, накопившиеся за 50-60 лет, которые обострятся во время Великой депрессии, то, как это произошло в 1930-е годы с Германией, Италией и Японией, правительства ряда государств предпочтут развязать внешнюю войну, чтобы не быть уничтоженными волной народного недовольства. Развяжут внешнюю войну, скорее всего, США и некоторые их союзники, поскольку именно США больше всего пострадают от Великой депрессии, свертывания международной торговли и краха доллара. Основной военный конфликт может развиваться по линии противостояния США – Китай (см. ниже), а может перерасти и в глобальный конфликт по линии Запад – страны Азии (включая всю юго-восточную Азию и весь арабский мир, а возможно – и весь исламский мир).

Но события могут развернуться и по несколько иному сценарию. В предыдущем цикле глобализации Первая мировая война началась, не дожидаясь Великой депрессии, поэтому и в нынешнем цикле может произойти что-то подобное. Выше было показано, что глобализация вызвана стремлением «верхов» к «снятию сливок». Но, как только это один раз было проделано, возможности дальнейшего «снятия сливок» или, говоря словами И.Валлерстайна, «максимизации краткосрочной прибыли», на этом практически заканчиваются. Далее «верхам» остается мрачно наблюдать за постепенным падением своих прибылей и ростом социальной напряженности – такова экономическая логика глобализации, которую я выше объяснил. Наиболее вероятно, что это растущее раздражение «верхов» выплеснется наружу и в самом начале Великой депрессии. И поводом могут послужить, как это было раньше в истории, либо наличие богатого, но слабого соседа, либо обострение противоречий с основным конкурентом.

Примеры нападения на богатого, но слабого соседа в эпоху глобализации и кризиса «верхов» - это поход Александра Македонского на Персию, завоевание Римом Дакии и Парфии (Месопотамии) во II в. н.э., нападение Гитлера на СССР[98]. Кстати говоря, если бы народам СССР не удалось отстоять свое право на жизнь в 1941-1945 гг., то история Европы была бы совсем другой, намного больше похожей на Римскую империю в период ее внешних завоеваний и расцвета там рабства. В годы войны в гитлеровской Германии работало под надзором надсмотрщиков более 7 миллионов «рабов» - подневольных работников, угнанных туда преимущественно из Польши и СССР. Германия уничтожила, преимущественно на территории СССР и Польши, около 20 миллионов мирных жителей и еще 4 миллиона советских военнопленных, в частности, широко применяя систему концлагерей ([121] pp.468-469). Конечно, в настоящее время, когда существует мировое общественное мнение, ни один агрессор не может себе позволить проводить такую политику на завоеванной территории. США в 2000-е годы лишь несколько раз применили химическое оружие и пытки в тюрьмах на территории Ирака и других стран, и это вызвало бурную реакцию мировой общественности. Но вполне вероятно, что под влиянием социального кризиса в ближайшие 2 десятилетия в ведущих странах к власти придут реакционные и радикально настроенные правительства. И они могут оказать сильное влияние на мировое общественное мнение или попросту начнут его игнорировать. Некоторые страны Восточной Европы, поддержавшие США в их агрессии в Ирак и разместившие тайные американские тюрьмы на своей территории, а также Грузия, напавшая на Южную Осетию в 2008 г. – лишь «первые ласточки» в этом отношении, за ними могут последовать другие страны. Это развяжет руки будущим агрессорам и даст им возможность осуществить деяния в отношении мирного населения, сравнимые с теми, которые совершили гитлеровские фашисты во время Второй мировой войны.

Даже слабая страна, но обладающая ядерным оружием – «жертва», слишком опасная для самого агрессора. Поэтому вряд ли ядерные государства станут объектами такого нападения, скорее всего это будут неядерные государства, обладающие ценными природными ресурсами. Можно утверждать, что первым пробным таким экспериментом стало нападение США и Великобритании на Ирак, которое может принести этим государствам баснословные прибыли в виде доходов от добычи иракской нефти.

Помимо таких нападений на слабого соседа, вполне возможно обострение конфликта между двумя центрами глобальной экономики – старым и новым. Мы видим, что в условиях глобализации периодически происходила смена центра, и в этот момент разгорались самые острые военные конфликты. Примеры такого острого противостояния между «новым» и «старым» центром мировой экономики: Рим и Карфаген (III в. до н.э.), империя Габсбургов и Франция (XVI в.), Франция и Англия (XVIII в. – начало XIX в.), страны Антанты и Германия (1914-1918 гг.). Поэтому военный конфликт между новым центром (Китай) и старым (США) в условиях современной глобализации наиболее вероятен. Эта война совсем не обязательно должна перерасти в ядерную, поскольку все понимают самоубийственность такого сценария. Скорее всего, она слабо затронет сами территории Китая и США, а будет состоять из серии региональных конфликтов; но в целом это противостояние может принять глобальный характер и будет заключаться в попытке «выдавить» конкурента силовыми методами из тех стран, где столкнутся интересы соперников.

Как видим, угроза и, в конечном счете, неизбежность таких военных конфликтов содержится в самой экономической природе глобализации. В свою очередь, их разрастание может лишь ускорить развал нынешней глобальной экономической и финансовой системы. И последствия этого развала будут намного более катастрофическими, чем в предыдущую эпоху глобализации. Почему? Из-за несовершенства нынешней мировой валютной системы. Если во время Первой мировой войны государства могли в целом торговать, как прежде, хотя и в меньших размерах, используя в расчетах золото[99], то сегодня никакой привязки международных валют к золоту или к чему-либо еще, имеющему реальную ценность, не существует (эта привязка была уничтожена вскоре после начала современной эпохи глобализации – в начале 1970-х гг.). Если в какой-то момент в результате подрыва доверия к национальным валютам или в результате глобального военного конфликта доллар и евро перестанут принимать к оплате, то произойдет полный крах международной торговли: никто не захочет поставлять свои товары в обмен на сомнительные бумажки. А найти адекватную замену доллару и евро в международной торговле, тем более в военных условиях, будет практически невозможно[100]. В свою очередь, свертывание международной торговли вызовет повсеместно массовую безработицу и нарастание социального кризиса, а это подтолкнет правительства стран мира к еще большему втягиванию во всевозможные военные конфликты, которые, как показывает история, всегда использовались правящей верхушкой для того, чтобы отвлечь население от внутренних социальных проблем.

Как видим, по какому бы сценарию ни разворачивались дальнейшие события: сценарий длительного мирного существования при углублении Великой депрессии с последующим крахом глобальной экономики и втягиванием стран в глобальный военный конфликт или сценарий раннего возникновения региональных войн с последующим развалом глобальной экономики, результат неизбежно будет один и тот же – Великая депрессия и войны, приобретающие все более глобальный характер. Не исключена в перспективе и мировая катастрофа в виде глобальной ядерной войны. Может ли что-либо этому помешать? Как видно из исторического анализа, единственная альтернатива глобальной модели развития, доказавшая свою жизнеспособность – это региональная модель развития в рамках капиталистического рыночного хозяйства. Поэтому, чем больше стран смогут в ближайшие два десятилетия отказаться от активного участия в глобализации и перейти на региональную модель развития, тем больше вероятность, что сила грядущей Великой депрессии будет сравнительно умеренной и она не приведет к апокалипсису. А в политике эти государства в силу самой природы региональной модели будут стараться занимать нейтральную позицию и оказывать отрезвляющее воздействие на «поджигателей войны».

Насколько вероятен переход к региональной экономической модели? Наиболее вероятные «кандидаты» для этого – Россия и, возможно, Европейское сообщество, страны Латинской Америки и ряд стран Азии. Россия обладает целым «букетом» неблагоприятных стартовых условий, которые не позволяют ей получать даже минимальные выгоды от участия в глобализации. У нее очень низкая плотность населения, намного ниже, чем у большинства других стран мира. Основная часть населения проживает на большом удалении от моря, служащего до сих пор основным видом глобального транспорта. И даже там, где этот выход к морю есть в местах густого населения (Черное и Балтийское моря), есть сильные ограничения по его использованию (перегруженность Дарданелл – выхода в Средиземное море, перегруженность портовой инфраструктуры в районе С-Петербурга). Имеющиеся речные пути, соединяющие внутренние области с морями, зимой покрываются льдом и поэтому судоходны лишь примерно 6 месяцев в году. Бóльшая часть населения проживает в экстремально холодных климатических условиях: соответственно, любое производство здесь требует неизмеримо больших капитальных и текущих затрат, связанных с отоплением и поддержанием систем в рабочем состоянии, чем в указанных выше регионах планеты. Таким образом, по всем трем основным факторам, определяющим преимущества стран в международной конкуренции (плотность населения, естественные транспортные пути, климат), Россия очень сильно уступает большинству стран мира[101].

Поэтому дальнейшее участие России в глобальной экономической модели приведет лишь к тому, что в ближайшие годы произойдет окончательная ее деиндустриализация, которая уже в значительной степени произошла в 1990-е годы, а большинство населения окажется без работы, что частично уже имеет место. С учетом этого стремление России войти в ВТО, то есть в мировую систему свободной торговли, можно объяснить только близорукостью российской правящей верхушки. «Максимизация краткосрочных прибылей» в результате вхождения в ВТО окажется настолько маленькой, а прибыли - настолько краткосрочными, что она их даже не успеет заметить. Зато очень скоро заметит последствия в виде социального взрыва. Социальные взрывы и возникли в России в предыдущую эпоху глобализации намного раньше (в 1905 и 1917 гг.), чем в других странах Европы в основном по той причине, что Россия по объективным условиям, которые были указаны выше, намного хуже приспособлена для глобализации. Можно определенно утверждать, что если страна в ближайшие годы не свернет с глобального пути развития и не возьмется серьезно за проблему внутренней коррупции, то существует реальная угроза повторения российских событий 1905 и 1917 гг. или германских событий 1929-1933 г. уже в 2010-е годы[102]. В этом случае высока вероятность втягивания России и во внешние военные конфликты. Но именно по той причине, что глобализация невыгодна даже большей части российской правящей верхушки, не считая некоторых олигархов и торговых компаний, можно надеяться, что Россия свернет в ближайшие годы с этого пути и начнет развиваться по региональной модели развития. Тем более, что она имеет для этого все условия – большие размеры страны и населения (достаточно большой внутренний рынок) и самообеспеченность по большинству видов сырья и энергии.

Бразилия во многом похожа на Россию: имеет низкую плотность населения, но при этом большую территорию и большое абсолютное население. Это – недостаток при участии в глобальной модели и важный аргумент в пользу перехода на региональную экономическую модель. Но Бразилия, по-видимому, намного больше, чем Россия, зависит от иностранного, прежде всего американского, капитала. Поэтому переход к региональной модели развития возможен только после сильного социального взрыва, который в этой стране вполне возможен. В принципе нельзя исключить и переход на региональную модель развития целой группы латиноамериканских государств, если они образуют общий рынок, который будет закрыт едиными пошлинами от внешнего рынка. Нынешние тенденции к образованию правительств антиглобалистской ориентации (Венесуэла, Боливия и другие) свидетельствуют о том, что это в принципе возможно.

Китай получает больше всего выгод от участия в глобальной экономике, имея для этого все стартовые преимущества. У него очень высокая плотность населения, одна из самых высоких в мире. Подавляющая часть населения проживает либо вдоль побережья океана, либо вдоль незамерзающих судоходных рек, впадающих в океан. Климат – теплый, идеально подходит для размещения любых производств, не требуя слишком больших затрат ни на отопление, ни на обеспечение предприятий водой (в частности, опреснение), как, например, в ряде арабских государств. В сущности, те же самые преимущества участия в глобальной экономике имеет и ряд других стран Юго-Восточной и Восточной Азии, а также Индия. Поэтому маловероятно, что эти страны самостоятельно откажутся от глобализации и пойдут по пути регионального развития, если только их к этому не вынудят чрезвычайные обстоятельства или начавшийся развал глобальной экономики.

США получают слишком большие прибыли, в том числе от использования доллара в международных расчетах и финансах, чтобы отказаться от глобализации. Но по некоторым из основных факторов международной конкуренции (плотность населения) США сильно уступают Китаю и Индии, поэтому в перспективе им не выиграть в глобальной конкуренции – они обречены на проигрыш. Самая большая опасность состоит в нынешней роли доллара, которая создает у американцев иллюзию небывалого богатства и процветания. Эта та бомба замедленного действия, которую заложили под весь мир творцы нынешней глобализации. Когда по мере развития Великой депрессии и падения доллара американцы обнаружат, что они из самой богатой нации в мире превращаются в бедную нацию, будет шок и социальный взрыв. А поскольку, в отличие от европейцев, еще помнящих Вторую мировую войну, которая шла на их территории, у американцев нет такого опыта, они могут позволить втянуть себя в военные авантюры, о которых выше было сказано.

Что касается стран Европейского сообщества, то в последнее время здесь наметились тенденции к экономическому национализму. С учетом застарелых демографических проблем, возникших еще в предыдущую эпоху глобализации, продолжение нынешней глобализации чревато не только социально-экономическими проблемами, но и нарастанием в некоторых странах (Франция) цивилизационного конфликта, подобно тому, что было описано в главах I и VI применительно к Римской империи. Но все равно – отказ от активного участия в глобальной экономике чреват глубоким экономическим кризисом для всех этих стран, которые слишком сильно зависят от международной торговли. Поэтому переход на региональную модель развития возможен лишь как результат долговременной сознательной стратегии, принятой ведущими европейскими странами, под влиянием роста националистических настроений и социальных взрывов.

В определенной мере такой переход облегчен тем, что ЕС уже представляет собой некий пример региональной модели. Конечно, после последних расширений ЕС – до 27 стран-членов – встает вопрос о том, в какой мере ЕС все еще является региональной интеграцией, и не переросла ли она уже в глобальную. Ведь страны Восточной и Южной Европы, присоединившиеся к ЕС, очень сильно отличаются по всем своим экономическим и социальным показателям от Западной Европы, а объединение таких стран – это уже признак глобализации, а не региональной модели развития[103].

Тем не менее, путь, уже пройденный странами ЕС в деле региональной интеграции, может способствовать тому, что они, в условиях социального и демографического кризиса и под давлением национальных движений, выработают стратегию постепенного свертывания глобализации и перехода полностью к модели регионального развития. В этом случае они, как Россия и другие страны, отказавшиеся от глобализации, могут выступить той стабилизирующей силой, которая позволит избежать мировой катастрофы.

Послесловие

Начиная работу над этой книгой, я ее не собирался писать как книгу о глобализации. Даже слова «глобализация» не было в первоначальном варианте ее названия, оно появилось когда значительная часть книги была уже написана. Мое отношение к глобализации раньше было таким же, как у большинства людей: как к неизбежному процессу, сопровождающемуся несколько неприятными социальными и культурными последствиями, но (как говорят) важному с точки зрения прогресса и экономического процветания. Я совершенно не предполагал, что в результате работы с историко-экономическим материалом и фактами мое представление о глобализации в корне изменится, и я стану антиглобалистом. Тем более что антиглобалисты ранее в моих глазах, так же как в глазах многих людей, представлялись чем-то средним между эксцентричными хулиганами (устраивающими погромы во всех городах, где собирается «большая восьмерка») и «зелеными», борющимися с неотвратимым процессом наступления цивилизации на природу. Иными словами, представлялись в качестве дон кихотов, сражающихся с ветряными мельницами. Но если «ветряные мельницы» и сами вскоре должны неизбежно рухнуть, то борьба с ними приобретает совсем другой смысл.

Конечно, начиная сбор материалов и работу над книгой, я предполагал, что поразивший Средиземноморье в эпоху античности демографический кризис может дать ключ к пониманию причин нынешнего демографического кризиса в Европе и России, а также что он имеет, хотя бы отчасти, экономическую природу. Но я не мог еще знать, что эти события, столь далекие друг от друга по времени, так между собой связаны по своей сути и причинам. Я это понял и смог доказать, лишь приступив к работе над второй частью книги. На этом, собственно говоря, я мог считать свою задачу выполненной. Но в процессе работы выяснилось, что глобализация приводит не только к демографическому кризису, а и к ряду других серьезных последствий в экономической и социальной жизни вовлеченных в нее стран. Поэтому я не мог оборвать изложение на полуслове, не приведя хотя бы некоторые наиболее важные выводы и факты, касающиеся этих последствий глобализации. Более серьезное их рассмотрение проведено во второй и третьей книгах исторической трилогии «Неизвестная история», которые являются логическим продолжением первой книги.

Несмотря на то, что изучение исторического материала, представленного в настоящей книге, неизбежно приводит к выводу о гибельности процесса глобализации как для отдельных стран, так и для мира в целом, я все равно не призываю Вас немедленно идти бить стекла в международных бизнес-центрах, в которых встречаются лидеры «большой восьмерки». Глобализация сегодня – это объективный процесс. Небольшие страны в одиночку не могут с ним бороться, в силу и экономических, и политических причин. Крупные государства в принципе могут остановить глобализацию или резко уменьшить ее влияние в своей собственной стране, но для этого нужна большая политическая воля и понимание необходимости такого шага. Для того чтобы это произошло, нужна широкая общественная дискуссия о глобализации и, возможно, формирование широкой партии или движения антиглобалистов. Но это не должно быть экстремистское движение, способное лишь навредить диалогу с властью и подорвать свой имидж в глазах общественности, а легальная партия или, возможно, сетевая организация, использующая для обсуждения и распространения своих идей Интернет и другие средства коммуникации.

Вообще, прежде чем убеждать свои страны в необходимости продолжения их участия в глобализации, политическим лидерам не мешало бы разобраться, к каким последствиям приведет эта политика. А как было показано выше, именно объективного анализа глобализации как исторического, экономического и социального явления до последнего времени не было вообще. Причем, как показывают многие факты, предпринимаются сознательные попытки не допустить проведения такого анализа и распространения его результатов. Поэтому в итоге мы имеем ужасающую картину: человечество запустило проект под названием «глобализация», не зная закономерностей развития этого явления и не пытаясь в них разобраться. Это все равно как если бы ребенок решил поуправлять самолетом и взлетел на нем в воздух, не имея ни малейшего представления о том, что делать с ним далее и каким образом посадить его на землю.

К сожалению, приходится констатировать, что незнание законов развития человеческого общества, прежде всего его экономического и социального развития (и глобализация – в числе этих законов), может действительно способствовать наступлению глобальной катастрофы в XXI веке. Человек уже почти расшифровал свой ген и собрался создавать или клонировать себе подобных; разгадал ряд загадок Вселенной и собрался осваивать космос, научился управлять ядерной энергией, создал совершенные электронные системы и искусственный интеллект. Но он до сих пор не может (или не хочет) изучить законы функционирования и развития человеческого общества, с тем чтобы учитывать эти законы при формировании государственной политики. Поэтому человечество сегодня все больше напоминает ребенка, решившего поуправлять самолетом в воздухе.

Словарь понятий и терминов

Вакханалия - 1. в античном мире: празднество в честь Вакха – бога вина и веселья; 2. (в переносном смысле) крайняя степень беспорядка, неистового разгула

Глобализация – 1. в широком понимании: процессы интернационализации, происходящие во всех сферах современной жизни (экономической, культурной, технической, финансовой, в сфере коммуникаций, миграций населения и т.д.); 2. в узком понимании, употреблявшемся еще в середине XIX в. (например, К.Марксом): интенсивная торговля между странами, приводящая к возникновению сильной зависимости этих стран друг от друга и имеющая следствием формирование глобальной наднациональной экономики

Картель – одна из форм монополий: объединение крупных предприятий какой-либо отрасли промышленности, сохраняющих коммерческую и производственную самостоятельность, организованное в целях регулирования производства, обеспечения господства на рынке, контроля над ценами и извлечения монопольной прибыли

Латифундия – крупное поместье или земельное владение (в античном мире, Латинской Америке и т.д.). Латифундист – владелец латифундии.

Левант – общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря (Сирия, Ливан, Израиль, Египет, Турция, Греция, Кипр); в узком смысле – общее название Сирии и Ливана

Меркантилизм – экономическое учение, возникшее в XVII в. в протестантских странах Европы (Англия, Германия) и господствовавшее в большинстве стран Западной Европы в течение XVIII – начала XIX вв. В основе данного учения лежало убеждение в том, что протекционизм, то есть защита экономики страны от иностранной конкуренции посредством импортных пошлин, ведет к экономическому процветанию и росту населения страны. Меркантилисты – писатели и экономисты, проповедовавшие меркантилизм

Олигархия – (в переводе с греческого «власть немногих») политическое и экономическое господство небольшой группы представителей крупного финансово-промышленного капитала, а также сама такая группа

Панегирик – 1. (в древности) ораторская речь хвалебного содержания 2. (в переносном смысле) восторженная и неумеренная похвала

Пауперизация – обнищание народных масс, их превращение в пауперов (нищих)

Проскрипции – в Древнем Риме списки лиц, объявленных вне закона (при Сулле, 82-79 гг. до н.э.; при 2-м триумвирате, 43 г. до н.э.). Использовались в политической борьбе и для сведения счетов с противниками. Имущество проскрибированных подвергалось конфискации, а сами они подлежали казни

Протекционизм – экономическая политика государства, направленная на защиту национальной экономики от иностранной конкуренции. Реализуется посредством введения импортных пошлин, количественных ограничений импорта, стимулирования экспорта, финансовой поддержки национальной промышленности и сельского хозяйства

Рантье – человек, который живет на ренту – регулярный доход, получаемый с капитала, имущества или земли

Сепаратизм – стремление к отделению

Чартизм – первое массовое рабочее движение в Великобритании в 1830-1850-е гг. Требования чартистов были изложены в 1838 г. в виде законопроекта – «народной хартии» (по-английски charter), откуда и произошло это название

Список использованной литературы

      1. Альтамира-И-Кревеа Р. История средневековой Испании. С-Петербург, 2003

      2. Анжель Ж. Римская империя. Москва, 2004

      3. Аппиан Александрийский. Римская история

      4. Валлон А. История рабства в античном мире. Смоленск, 2005

      5. Все войны мировой истории, по Харперской энциклопедии военной истории Р.Дюпюи и Т.Дюпюи с комментариями Н.Волковского и Д.Волковского. С-Петербург, 2004, книга 1

      6. Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1997, т. 3

      7. Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1997, т. 9

      8. Всемирная история: В 24 томах. А.Бадак, И.Войнич, Н.Волчек и др., Минск, 1998, т. 11

      9. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1997, т. 1

      10. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 3

      11. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 4

      12. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. С-Петербург, 1998, т. 5

      13. Гийу А. Византийская цивилизация, Екатеринбург, 2005

      14. Грант М. История Древнего Рима. Москва, 2003

      15. Гумилев Л. Древняя Русь и Великая степь, Москва, 2002

      16. Дворецкий И. Латинско-русский словарь. М., 2006

      17. Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 1

      18. Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 2

      19. Дельбрюк Г., История военного искусства, Москва, 2005, т. 3

      20. Джонс А. Гибель античного мира. Ростов н/Д, 1997

      21. Джонс Г. Норманны. Покорители Северной Атлантики. Москва, 2003

      22. Древняя Русь и славяне. Отв. ред. Т.Николаева. Москва, 1978

      23. Дюби Ж. Европа в средние века. Смоленск, 1994

      24. История Древнего Востока. Под. ред. В.Кузищина, Москва, 2001

      25. История Китая. В.Адамчик, М.Адамчик, А.Бадан и др. Москва – Минск, 2005

      26. Итальянско-русский словарь. Сост. Н.Сворцова и Б.Майзель. М., 1972

      27. Ключевский В. Курс русской истории. Лекции I-LXXXVI

      28. Ковалев С. История Рима, под ред. Э.Фролова. С-Петербург, 2003

      29. Кузьмин А. «Варяги» и «Русь» на Балтийском море. Вопросы истории, № 10, 1970

      30. Кузовков Ю. История коррупции в России. Москва, 2010

      31. Кузовков Ю. Мировая история коррупции. Москва, 2010

      32. Латинско-русский и русско-латинский словарь. Под ред. П.Подосинова. М., 2007

      33. Литаврин Г. Византийское общество и государство в X-XI вв. Проблемы истории одного столетия: 976-1081 гг. Москва, 1977

      34. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1955, т. 4

      35. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 25, часть II

      36. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 46, часть I

      37. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Москва, 1961, т. 48

      38. Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 1, книга 3

      39. Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 2, книга 4

      40. Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 3, книга 5

      41. Моммзен Т. История Рима. Москва, 2001, т. 5, книга 8

      42. Новосельцев А. Образование Древнерусского государства и первый его правитель. Вопросы истории, № 2-3, 1991

      43. Петухов Ю., Васильева Н. Евразийская империя скифов. Москва, 2007

      44. Плиний Старший. Естественная история

      45. Плиний Младший. Письма

      46. Робер Ж. Повседневная жизнь Древнего Рима через призму наслаждений. Москва, 2006

      47. Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики) Ленинград – Москва, 1927, т. 1

      48. Ростовцев М. Общество и хозяйство в Римской империи. С-Петербург, 2000, т. 1

      49. Ростовцев М. Общество и хозяйство в Римской империи. С-Петербург, 2000, т. 2

      50. Русско-итальянский словарь. Сост. Н.Сворцова и Б.Майзель. М., 1972

      51. Рыбаков Б. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Москва, 1982

      52. Светоний Г. Жизнь двенадцати цезарей. Книга первая. Божественный Юлий

      53. Светоний Г. Жизнь двенадцати цезарей. Книга восьмая. Домициан

      54. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Москва, 1962

      55. Страбон. География

      56. Тацит. Анналы

      57. Тацит. История

      58. Успенский Ф. История Византийской империи. Москва, 2001, т. 1

      59. Успенский Ф. История Византийской империи. Москва, 2001, т. 2

      60. Цезарь Ю. Галльская война

      61. Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Под ред. О.Трубачева. М. 1978-2006

      62. Abraham D. The Collapse of the Weimar Republic. Political Economy and Crisis. Princeton, 1981

      63. American Civil War. Encyclopaedia Britannica, 2005

      64. Annales litteraires de l’universite de Besancon, 163, 1974

      65. Antislavery Vanguard: New Essays on the Abolitionists. Ed. by M.Duberman. Princeton, 1965

      66. Bagnall R., Frier B. The Demography of Roman Egypt. Cambridge, 1994

      67. Barbour V. Capitalism in Amsterdam in the Seventeenth Century. Michigan-Toronto, 1963

      68. Beloch J. Die Bevoelkerung der Roemischen and Griechischen Welt, 1898

      69. Bernstein M. The Great Depression. Delayed Recovery and Economic Change in America, 1929-1939. Cambridge, 1987

      70. Bloch M. Les caracteres originaux de l’histoire rurale francaise. Paris, 1988

      71. Blum J. Lord and Peasant in Russia. From the Ninth to the Nineteenth Century. New York, 1964

      72. Brenner Y. The Inflation of Prices in the Sixteenth-Century England. Economic History Review, XIV, 2, 1961

      73. Brundage J., Sex, Law and Marriage in the Middle Ages. Aldershot, 1993

      74. Brunt P. Italian Manpower, 225 B.C.-A.D.14. Oxford, 1971

      75. Bury J. A History of the Later Roman Empire. London, 1923

      76. Cambridge Ancient History. Cambridge, 1936, Vol. XI

      77. Cambridge Ancient History, Cambridge, 2d. ed., 1982, Vol. III, Part 3

      78. Cambridge Ancient History, Cambridge, 2d. ed., 1988, vol. VI

      79. Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 1988, Vol. VII, Part II

      80. Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 1999, Vol. XIII

      81. Cambridge Ancient History. Cambridge, 2d. ed., 2000, Vol. XIV

      82. Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1942, Vol. I

      83. Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1942, Vol. II

      84. Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1971, Vol. III

      85. Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1967, Vol. IV

      86. Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1977, Vol. V

      87. Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1965, Volume VI, Parts 1-2

      88. Cambridge Economic History of Europe, Cambridge, 1989, Vol. VIII

      89. Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 2d. ed., 1988, Vol. I-II

      90. Cambridge Medieval History. Cambridge, 1936, Vol. I

      91. Cambridge Medieval History. Cambridge, 1936, Vol. II

      92. Cambridge Modern History. Cambridge, 1957, Vol. VII

      93. Canada. Encyclopaedia Britannica, 2005

      94. Carr-Saunders A. World Population. Past Growth and Present Trends. Oxford, 1936

      95. Change in Medieval Society. Europe North of the Alps, 1050-1500. Ed. by S.Thrupp. New York, 1964

      96. Chaunu P. La civilisation de l’Europe classique. Arthaud, 1970

      97. Cipolla C. Before the Industrial Revolution. European Society and Economy, 1000-1700. New York, 1976

      98. Clapham J. The Economic Development of France and Germany. Cambridge, 1936

      99. Clark C. Population Growth and Land Use. New York, 1968

      100. Clarke S. When Roman and Natives didn’t mix. British Archaeology, no. 14, May 1996

      101. Collins Dictionary of Geology. Glasgow, 1990

      102. Collins R. Early Medieval Spain: Unity in Diversity, 400-1000. New York, 1983

      103. Colonialism and Migration. Indentured Labor before and after Slavery, ed. by P.Emmer. Dordrecht, 1986

      104. Day J. The Medieval Market Economy. Oxford, 1987

      105. Delaney F. A Walk in the Dark Ages. Glasgow, 1988

      106. Demographic Yearbook, UN, New York, 1965 – 2003

      107. Domar E. The Causes of Slavery or Serfdom: a Hypothesis. Journal of Economic History, Vol. 30, 1970, No. 1

      108. Duncan-Jones R. Money and Government in the Roman Empire. Cambridge, 1994

      109. Economics of Take-off into Sustained Growth. Proceedings of a Conference…, ed. by W.Rostow, London – New York, 1963

      110. Economic Survey of Ancient Rome, ed. by T.Frank. Baltimore, 1937, Vol. III

      111. Encyclopaedia Britannica, 2005

      112. Essays in Economic History, ed. by E.Carus-Wilson, London, 1954

      113. Essays in Economic History, 1500-1800, ed. by P.Earle. Oxford, 1974

      114. Family in Italy from Antiquity to the Present. Ed. by D.Kertzer & R.Saller. New Haven, 1991

      115. Feudalism. Encyclopaedia Britannica ,2005

      116. Finley M. Ancient Slavery and Modern Ideology. New York, 1980

      117. Finley M. Aspects of Antiquity. Discoveries and Controversies. New York, 1968

      118. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. I, London and Glasgow, 1972

      119. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. III, Glasgow, 1978

      120. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. IV, part 1, Glasgow, 1977

      121. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. V, part 1, Glasgow, 1974

      122. Fontana Economic History of Europe, ed. by C.Cipolla. Vol. V, part 2, Glasgow, 1976

      123. Franklin B. Observations concerning the Increase of Mankind. 1751

      124. Glass D. Population Policies and Movements in Europe. Oxford, 1940

      125. Glotz G. Histoire grecque. Paris, 1931, tome I, II, III

      126. Glotz G. Le travail dans la Grece ancienne. Paris, 1920

      127. Gould J. The Price Revolution Reconsidered. Economic History Review, XVII, 2, 1964

      128. James E. The Origins of France. From Clovis to Capetians, 500-1000, New York, 1982

      129. James H. The German Slump, Politics and Economics, 1924-1936. Oxford, 1986

      130. Jones A. The Later Roman Empire (284-606). A Social Economic and Administrative Survey. Baltimore, 1964, Vol. I

      131. Jones A. The Later Roman Empire (284-606). A Social Economic and Administrative Survey. Baltimore, 1964, Vol. II

      132. Jones A. Slavery in the Ancient World. Economic History Review, 2d ser., 9, 1956

      133. Jullian C. Histoire Gaule

      134. Herlihy D. The Economy of Traditional Europe. Journal of Economic History, 1971, Vol. 31, No. 1

      135. Hicks J. A Theory of Economic History, Oxford, 1969

      136. Histoire de la France. Des Origines a nos jours, par G.Duby. Paris, 1997

      137. History of Private Life. Ed by P.Aries and G.Duby. Cambridge, 1987, Vol. 1

      138. Hodges R., Whitehouse D. Mohammed, Charlemagne and The Origins of Europe. Oxford, 1983

      139. Hollingworth T. Historical Demography. London, 1969

      140. Hopkins K. Death and Renewal. Sociological Studies in Roman History. Vol. 2, Cambridge, 1983

      141. Hopkins K. Taxes and Trade in the Roman Empire (200 B.C. – A.D. 400). Journal of Roman Studies, Vol. 70, 1980

      142. Hume D. Of the Populousness of Ancient Nations, in: Political Discourses. Edinburg, 1752

      143. Koepke N. Anthropometric Decline of the Roman Empire? (unpublished article) University of Tuebingen, 2001

      144. Labrousse E. La crise de l’economie francaise a la fin de l’Ancien Regime et au debut de la Revolution. Paris, 1990

      145. Lane F. Tonnages, Medieval and Modern. Economic History Review, Vol. 17, 1964, No. 2

      146. Langley L. The Americas in the Age of Revolution. New Haven and London, 1996

      147. Lassere J. Ubique populus. Peuplement et mouvements de population dans l`Afrique romaine de la chute de Carthage a la fin des Severes (146 a.C. – 236 p.C.). Paris, 1977

      148. Lockridge K. The Population of Massachusetts, 1636-1736, in: Economic History Review, Vol. 19, 1966, No. 2

      149. Lopez R. The Birth of Europe. London, 1967

      150. Loria A. Les bases economiques de la construction sociale, 1893

      151. Lot F. La fin du monde antique et le debut du moyen age. Paris, 1968

      152. Lot F. Les invasions barbares et le peuplement de l’Europe. Paris, 1937, tome 2

      153. Lot F. Naissance de la France. Fayard, 1970

      154. MacMullen R. Corruption and the Decline of Rome. New Haven and London, 1988

      155. MacMullen R. Le paganisme dans l`empire romain. Paris, 1987

      156. Malthus, Thomas Robert. Encyclopaedia Britannica, 2005

      157. Martin D. The Construction of the Ancient Family: Methodological Considerations. Journal of Roman Studies, 1996, LXXXVI

      158. Merkelbach R. Die Hirten des Dionysos, Stuttgart, 1988

      159. Mexico, history of. Encyclopaedia Britannica, 2005

      160. Meyer E. Kleine Schriften. Halle, 1924, Bd. 1

      161. Millar F. The Roman Empire and its Neighbours, London, 1967

      162. Milward A., Saul S., The Economic Development of Continental Europe, 1780-1870, Totowa, 1973

      163. Minoan Civilization. Encyclopaedia Britannica, 2005

      164. Mitchell B. Depression Decade. From New Era through New Deal 1929-1941. New York, 1969

      165. Montesquieu. Lettres persanes

      166. New Cambridge Medieval History. Cambridge, 2005, Vol. I

      167. New Cambridge Medieval History. Cambridge, 1995, Vol. II

      168. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1957, Vol. I

      169. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1958, Vol. II

      170. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1971, Vol. IV

      171. New Cambridge Modern History. Cambridge, 1971, Vol. V

      172. Nieboer J. Slavery as an Industrial System: Ethnological Researches. 1900

      173. North Africa, history of. Encyclopaedia Britannica, 2005

      174. North D. and Thomas R. The Rise of the Western World. A New Economic History. Cambridge, 1973

      175. Oman C. The Dark Ages, London, 1923

      176. Ostrogorsky G. Geschichte des byzantinischen Staates. Munchen, 1965

      177. Oxford Illustrated History of Medieval England, ed. by N.Saul. Oxford, 1997

      178. Parkin T. Demography and Roman Society. Baltimore, 1992

      179. Piganiol A. L’empire chretien (325-395). Paris, 1972

      180. Pirenne H. Mahomet et Charlemagne. Paris, 1937

      181. Pirenne H. Medieval Cities. Princeton, 1925

      182. Poehlmann R. Geschichte des antiken Kommunismus und Sozialismus, 1893-1901, Bd. 1-2, Munchen

      183. Population. Encyclopaedia Britannica, 2005

      184. Rickman G. The Corn Supply of Ancient Rome. Oxford, 1980

      185. Riddle J. Contraception and Abortion from the Ancient World to the Renaissance. Cambridge, 1992

      186. Rome et la conquete du monde mediterraneen, ed. par C.Nicolet. Paris, 1979, tome 1

      187. Rome et la conquete du monde mediterraneen, ed. par C.Nicolet. Paris, 1979, tome 2

      188. Rostovtseff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941, Vol. I

      189. Rostovtseff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941, Vol. III

      190. Russell J. The Control of Late Ancient and Medieval Population. Philadelphia, 1985

      191. Russie a la fin du 19e siecle, sous dir. de M.Kowalevsky. Paris, 1900

      192. Semmel B. The Rise of Free Trade Imperialism. Classical Political Economy, the Empire of Free Trade and Imperialism, 1750-1850. Cambridge, 1970

      193. Spain. Encyclopaedia Britannica, 2005

      194. Spartacus. Encyclopaedia Britannica, 2005

      195. Stein E. Histoire de Bas-Empire. Brouwer, 1959, tome 1

      196. Stenton F. The First Century of English Feudalism, 1066-1166. Oxford, 1961

      197. Stiglitz J. Making Globalization Work, London, 2006

      198. Stirrup. Encyclopaedia Britannica, 2005

      199. Studies in Medieval History presented to R.Davies. Ed. by H.Mayr-Harting and R.Moore. London and Rouceverte, 1985

      200. Tarascio V. Keynes on the Sources of Economic Growth. Journal of Economic History, 1971, Vol. 1, No. 2

      201. Tarn W, Griffith G. Hellenistic Civilization. London, 1952

      202. Tours, Gregoire de. Histoire des Francs. Paris, 1963

      203. Trade in the Ancient Economy. Ed. by P.Garnsey, K.Hopkins, C.Whittaker. Berkley, 1983

      204. United Kingdom. Encyclopaedia Britannica, 2005

      205. United States. Encyclopaedia Britannica, 2005

      206. Wakefield E. A View of the Art of Colonization. 1834

      207. Wallace-Hadrill J. Early Medieval History. Basil Blackwell – Oxford, 1975

      208. Wallace R. A Dissertation on the Number of Mankind in Ancient and Modern Times… Edinburg, 1753

      209. Walbank F. The Awful Revolution. The Decline of the Roman Empire in the West, Toronto, 1969

      210. Wallerstein I. The Modern World-System. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. New York, 1974

      211. Wallerstein I. The Modern World-System II. Mercantilism and the Consolidation of the European World-Economy. New York – London, 1980

      212. Wallerstein I. The Modern World-System III. The Second Era of Great Expansion of the Capitalist World-Economy, 1730-1840s. San Diego, 1989

      213. Ward-Perkins B. The Fall of Rome and the End of Civilization. New York, 2005

      214. Wilcox C. Competition and Monopoly in American Industry. Connecticut, 1970

      215. Wilson C. England’s Apprenticeship, 1603-1763. New York, 1984

      216. Wright R. The Continental Army. Washington D.C., 1983

      217. Wrigley E. Family Limitation in Pre-Industrial England. Economic History Review, Vol. 19, 1966, No. 1

      218. Wrigley E., Schofield R. The Population History of England, 1541-1871. A reconstruction. Cambridge, 1981

      219. Zeitschrift fuer die Gesammte Staatwissenschaften, 92, 1932

Содержание

Предисловие

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. Гибель античного мира – апокалипсис в истории человечества

Глава I. Как погибла Западная Римская империя?

Глава II. Причины падения Западной Римской империи

Комментарии к главе II

Глава III. О размерах сокращения населения в западных провинциях Римской империи

Комментарии к главе III

Глава IV. О «белых пятнах» в истории античности и раннего средневековья

Комментарии к главе IV

Глава V. О причинах возникновения феодализма и феодальных отношений

Глава VI. Темные века – последний акт античной трагедии и мучительное рождение нового мира

ВТОРАЯ ЧАСТЬ. Причина демографического кризиса в античности и в современную эпоху

Глава VII. Краткий обзор социальной жизни в эпоху античности

Глава VIII. Краткая экономическая история античности (в сравнении с историей «европейской мировой экономики»)

Комментарии к главе VIII

Глава IX. Глобализация и демографические кризисы в истории

Глава X. Глобализация и демографические кризисы в истории (продолжение)

Глава XI. Почему глобализация приводит к демографическому кризису?

Глава XII. Глобализация в условиях промышленной и научно-технической революции

Глава XIII. Запретные темы западной исторической и экономической науки

Комментарии к главе XIII

Глава XIV (вместо Эпилога). Что ожидает человечество в XXI веке?

Послесловие

Словарь понятий и терминов

Список использованной литературы

Примечания

1

То есть применительно ко всему Средиземноморью приблизительно в период с III в. до н.э. по II в. н.э. Но к этому надо прибавить Грецию и греческие города-государства в V-IV вв. до н.э., которые опережали другие страны в своем развитии.

(обратно)

2

Эти ограничения просуществовали до середины I в. н.э., и были отменены Калигулой (37-41 гг. н.э.). См. [4] с.405

(обратно)

3

Поскольку, например, некоторые социологи связывают падение рождаемости с урбанизацией.

(обратно)

4

В Фессалии, Спарте и на Крите, что является общепризнанным фактом ([77] p.425). Кроме того, на Балканах и в Испании до прихода туда римлян также, по-видимому, существовало крепостное право ([48] с.199, 383).

(обратно)

5

И практически вся ее территория лежит к северу от 60-й параллели, которую, например, П.Шоню считал своего рода границей для нормального физического существования в XVII-XVIII вв. ([96] p.265)

(обратно)

6

Не случайно и то, что в последующем центр античной экономики переместился в Рим. По данным римских цензов, плотность населения в Римской республике в начале V в. составляла 120 чел./кв.км. ([79] p.136)

(обратно)

7

Она достигала в то время 6-7 узлов (около 11-13 км. в час), а в эпоху, описанную Гомером в «Одиссее», была не более чем 2-3 узла, т.е. 4-5 км./ч. ([126] p.350)

(обратно)

8

Машины для сбора урожая применялись в Карфагене, и намного позднее (I-II вв. н.э.) в Галлии. Углеродистые процессы в металлургии, применяемые для повышения прочности железа, использовались Карфагеном и были утрачены, впоследствии вновь открыты уже в современную эпоху. Паровые машины были изобретены в I в.н.э. в Александрии, но не нашли широкого применения, и в дальнейшем это изобретение также было утеряно вплоть до его открытия вновь в XIX в.

(обратно)

9

Кроме этого, можно еще упомянуть изобретение очков, механических часов и парашюта, применение которому найдут лишь с появлением воздушных шаров в XVIII в. Но эти изобретения не имели такого революционного значения для экономического развития, как, скажем, изобретение бетона, водяного колеса, ветряных лопастей, пороха, компаса и книгопечатания.

(обратно)

10

Кто-то может сказать, что эта разница объясняется в основном уникальными климатическими условиями Северной Африки, то есть досталась античной экономике «даром». Но и античные, арабские и китайские изобретения (см. выше) также достались «даром» Западной Европе, тем не менее, некоторые авторы указывают на технологическое преимущество Западной Европы в XIII-XVII вв. перед античностью как на свидетельство отсталости последней и отсутствие способностей к инновациям.

(обратно)

11

Грузоподъемность торговых судов прежде всего связана с объемами торговли – см. график 1

(обратно)

12

Карфаген вплоть до конца III в. запрещал любым иностранным судам приближаться к его территориям в Испании, на Сардинии и в Северной Африке к западу от самого Карфагена под угрозой конфискации судна и всех товаров.

(обратно)

13

В частности, М.Ростовцев отмечал, что греческие товары никогда не проникали в больших количествах внутрь Азии, и торговля на Востоке в основном ограничивалась бассейном Средиземного моря и непосредственно прилегающими к нему территориями ([188] pp.90-94).

(обратно)

14

Далее под «глобализацией» я буду иметь в виду именно экономическую глобализацию, то есть интенсивную международную торговлю, ведущую к образованию общего рынка ряда стран и территорий.

(обратно)

15

Если кому-то это объяснение кажется слишком примитивным, то можно привести и более сложные объяснения, например, через изменение спроса и предложения на рынке кредитов в условиях резкого падения прибылей предпринимателей. Но суть от этого не изменится: взаимосвязь процента и предпринимательской прибыли как долгосрочная тенденция несомненна (см. также График 2).

(обратно)

16

Подробное объяснение того, откуда были взяты эта и другие процентные ставки, приводится в Комментариях в конце главы.

(обратно)

17

Следует отметить, что речь идет не просто об обычных ссудах, а о ссудах в золоте или серебре, поэтому более высокие ставки процента в V-IV вв. до н.э. не могли быть следствием, например, бумажноденежной инфляции.

(обратно)

18

Это может быть Китай, или страны Юго-Восточной и Южной Азии, или так называемые BRIC (Бразилия, Россия, Индия, Китай) – мнения, куда перенесется центр глобальной экономики, расходятся, но сам процесс почти ни у кого не вызывает сомнений.

(обратно)

19

Рим достиг этого посредством прямых запретов на торговые операции родосским купцам и посредством организации конкурирующего торгового центра на острове Делос ([186] p.181).

(обратно)

20

Следует учитывать, что, так же как График 1, указанный график не показывает ежегодные и даже ежедекадные изменения показателей. Поэтому те резкие их изменения, которые на графике выглядят так, как будто они произошли за 1-2 года, на самом деле, по-видимому, происходили в течение нескольких десятилетий.

(обратно)

21

Это число включает только взрослых мужчин, не считая женщин и детей.

(обратно)

22

К сожалению, данных до 1541 г. в их исследовании нет.

(обратно)

23

По данным, приводимым польским историком Яном Топольски, урожайность в Польше сократилась с сам-5 в 1564 г. до сам-4 в 1615 г. (т.е. полезный выход зерна уменьшился на 25%), а количество обрабатываемых земель – на 11%. В период 1615-1685 гг. обрабатываемые земли сократились еще на 34%. См.: [113] pp.130-131

(обратно)

24

То есть на Балканском полуострове, который входил в Османскую империю

(обратно)

25

Имеются и более ранние сведения о ссудном проценте в древних государствах с нерыночной экономикой. Например, в законах Хаммурапи в древнем Вавилоне (XVIII в. до н.э.) был установлен следующий размер процента: 20% если ссуда предоставлена в серебре, 33% - по зерновой ссуде. Как видим, порядок цифр примерно тот же.

(обратно)

26

К приведенным выше данным можно добавить, что, например, во времена Карла Великого (начало IX в.) ростовщичеством считалось предоставление кредита по ставке 100% годовых и более, все что ниже, таковым не считалось, а считалось нормальным кредитом ([35] с.146).

(обратно)

27

Август впервые в истории Рима создал постоянный государственный военно-морской флот, в основном предназначенный для охраны морей от пиратов. Уже одно объявление о начале создания такого флота могло дополнительно способствовать тому, что торговля в 20-х годах из высоко рискованного бизнеса, каким она была в период гражданских войн, опять стала обычным бизнесом, каким была до этого, в эпоху расцвета эллинистических государств (III в. – первая половина II в.).

(обратно)

28

Иллюстрацией данного тезиса может служить тот факт, что в указанный период португальцы перенесли свою основную торговую базу, где складировали товары индийской торговли, из Италии в Нидерланды.

(обратно)

29

Мальтус, правда, признавал, что в Европе существует сознательное ограничение рождаемости, но фактически лишь констатировал этот факт и не объяснял его причины, равно как и причины долговременных спадов и подъемов рождаемости в истории.

(обратно)

30

Например, на это указывал американский социолог К.Дэвис, критиковавший теорию Мальтуса, и многие другие [156].

(обратно)

31

Несмотря на столь интригующее название, толком не объясняется, куда придет человечество в результате этого «перехода» (хотя есть подозрение, что ни к чему хорошему). Тем не менее, «демографический переход» (demographic transition) стал уже почти таким же общепринятым термином среди демографов, как, например, «борт» среди людей, связанных с авиацией, или «ВВП» среди экономистов.

(обратно)

32

Как пишет Г.Джонс, «гипотеза о том, что гренландская колония постепенно вымерла в полной изоляции от внешнего – безразличного к ней – мира, является основной в научных кругах» ([21] с.108). Между тем, и Исландия, и Гренландия были связаны с Норвегией и Англией регулярным морским сообщением и активной торговлей (см. ниже), чего не скажешь о многих поселениях, находившихся в глубине Сибири, которые были действительно оторваны от внешнего мира.

(обратно)

33

Ввиду явного несоответствия между количеством мужчин и женщин некоторые авторы даже предположили, что гренландские женщины-колонисты в массовом порядке уходили к эскимосам и в итоге все с ними ассимилировались, хотя, как отмечает Г.Джонс, ни малейшего факта их смешения с эскимосами не обнаружено ([21] с.93, 107).

(обратно)

34

Как известно из Библии, часть евреев, пребывавших в вавилонском плену, воспользовалась этой возможностью и вернулась к себе на родину.

(обратно)

35

Это подтверждают выводы М.Ростовцева, который отмечал, что греческие товары никогда не проникали далеко внутрь Персидской империи, ограничиваясь лишь побережьем Средиземного моря ([188] p.90).

(обратно)

36

Например, в начале I в. н.э. цены на рис выросли в 50 раз ([25] с.229)

(обратно)

37

Поскольку сяньбийцы, объединенные под властью рода Тоба, могли выставить самое большее 50 тысяч воинов, их численность, по-видимому, не превышала 200 тысяч человек ([149] p.28)

(обратно)

38

Известно, что таможенные пошлины взимались не только в портах Сирии, но, например, даже в порту Газы на юге Палестины, куда приходили караваны из Аравии и от Красного моря. При этом в некоторых случаях таможни существовали и на внешней границе – например, в Зегвме в Сирии, где внешняя граница империи выходила к Евфрату ([41] с.455). Возможно, это приводило в ряде случаев к двойному взиманию пошлин на товары, следовавшие транзитом через Сирию.

(обратно)

39

В отношении Палестины неясно, была ли она полностью отрезана от глобальной экономики Римской империи, как Сирия, или это касалось лишь ее южной части, примыкавшей к Египту в районе Газы (см. предыдущую сноску).

(обратно)

40

В 1653 г. крепостные контрактные рабочие составляли половину населения Монреаля ([103] p.88).

(обратно)

41

Что касается XVII-XVIII вв., то главным критерием, по которому можно судить, входила ли Финляндия в глобальную экономику или нет, является степень ее участия в европейской торговле. Об участии в ней Финляндии в сколько-нибудь серьезных размерах в этот период ничего не слышно, в отличие от ее соседей – Швеции, Прибалтики и Польши, активно в ней участвовавших.

(обратно)

42

Изначально каждая семья колонистов имела свое фермерское хозяйство и в основном полностью себя обеспечивала. Если она в чем-то и нуждалась, то в товарах, доставлявшихся из Европы: соль, строительная древесина и т.д., но не в изделиях или продуктах местного производства, которых при желании каждая семья могла произвести или добыть самостоятельно.

(обратно)

43

Разумеется, другой возможностью заработать деньги было наняться батраками к крупным фермерам и матросами на крупные рыболовецкие суда, что и делали впоследствии многие разорившиеся фермеры.

(обратно)

44

Базель расположен прямо на Рейне, а от Цюриха эта главная торговая артерия Германии пролегает всего в 30-40 километрах. При этом, например, в Базеле в позднем средневековье (XIV-XV вв.) был рекордно низкий для Западной Европы процент людей, состоявших в браке, по отношению ко всему взрослому населению города – всего 32,8%, а в Цюрихе этот процент также был чрезвычайно низким – 50% ([118] p.59; [85] p.70).

(обратно)

45

Названия Гасконь (ранее произносилось также Васконь), а также Бискайский залив – производные от названия этого народа.

(обратно)

46

Например, многие народы, живущие сегодня в Западной и Центральной Европе и Малой Азии, когда-то мигрировали туда с территории России и считают ее своей прародиной: скандинавы, финны, венгры, турки, болгары, греки и т.д. В то же время, нет ни одного обратного примера.

(обратно)

47

Летопись говорит о том, что для похода было построено 2 тысячи ладей, каждая ладья вмещала по 40 человек, итого 80 тысяч пеших воинов. Кроме того, имелась очень сильная конница, которая шла берегом ([5] с.593, 595).

(обратно)

48

Как уже говорилось, другие западноевропейские города в то время также мало отличались от деревень. Например, Аахен, который Карл Великий в последние годы жизни (в начале IX в.) сделал столицей своей империи, имел население всего лишь несколько тысяч человек.

(обратно)

49

Данная цифра вытекает из данных римского ценза о населении одной из самых густонаселенных провинций Галлии в начале IV в., и из тех многочисленных данных, которые свидетельствуют о дальнейшем сокращении ее населения в последующие столетия (см. главу III).

(обратно)

50

Непропорциональное количество детей, как уже говорилось, обычно свидетельствует о практике избавления от новорожденных девочек.

(обратно)

51

Можно сказать, что сегодня большинством историков выдвигается одна причина для всех этих стран – их феодализация, но никто не объясняет ее происхождение. Поэтому это не причина, а лишь констатация факта, так как и феодализация, и упадок стран в прошлом, как правило, имел одну и ту же причину - сокращение населения.

(обратно)

52

Здесь и далее речь идет о показателе рождаемости, который западные демографы называют валовые коэффициенты воспроизводства населения (gross reproduction rates). Средние значения этого показателя для Англии и Франции за периоды 1771-1801 гг. и 1801-1831 гг. рассчитаны по: [87] p.101; [218] p.230

(обратно)

53

Взять для сравнения хотя бы войны Людовика XIV и Наполеона, когда Франция в одиночку сражалась против всей Европы, и последующие войны, которые Франция, даже когда вела их «один на один», почти всегда проигрывала – как франко-прусскую войну 1870 г. Другой пример - вытеснение Франции Англией из прежних зон ее влияния и ее колоний в Турции, Египте, на Ближнем Востоке, в Канаде и т.д. в течение XIX века.

(обратно)

54

Франция, по его мнению, в XVIII веке превратилась в «полупериферию»: [212] p.89.

(обратно)

55

Если предположить, что женщины в детородном возрасте составляли 1/5 всего населения города, с учетом среднего интервала между рождением детей 28-30 месяцев (по данным П.Шоню в среднем для большинства районов Франции).

(обратно)

56

На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства населения (gross reproduction rate), который показывает, сколько девочек родятся в среднем в расчете на одну женщину в течение ее жизни.

(обратно)

57

Рассмотрение данного феномена выходит за рамки настоящей книги. Он рассматривается во второй книге трилогии: [31] п.10.2.

(обратно)

58

Более того, в конце войны собрание римских граждан не утвердило условия мирного соглашения, которое представители сената заключили с Карфагеном, потребовав почти в 1,5 раза увеличить размер контрибуции с карфагенян и в 2 раза сократить сроки ее выплаты - до 10 лет вместо 20 ([187] p.609). Простые римляне, таким образом, сознательно стремились возложить на Карфаген как можно большее финансовое бремя, даже под угрозой срыва переговоров и продолжения войны. Очевидно, они ожидали, что Карфаген для уплаты такой огромной суммы обложит свое сельское хозяйство большими налогами, и карфагенские сельскохозяйственные продукты перестанут ввозиться в Италию по низким ценам.

(обратно)

59

Это подтверждается как древними источниками, так и археологией: [187] pp.761-762.

(обратно)

60

Мысль эта, кстати говоря, далеко не нова: ее уже высказывали, например, такие известные историки, как Ф.Лот: [151] pp.72-73.

(обратно)

61

По подсчетам Ж.Лассера, в римский период в Северной Африке были основаны тысячи городов и в каждый город с момента его основания приезжало по меньшей мере 2-3 тысячи италиков ([147] p.274).

(обратно)

62

Потери в армии северян составили 360 тысяч убитыми, а в армии южан – 258 тысяч. [63]

(обратно)

63

Как указывал В.Ключевский, викинги и даны на Западе почти всегда ассоциировались с пиратами и разбойниками, а в русских землях слово «варяг» было синонимом слова «торговец» ([27] IX).

(обратно)

64

В 1815 г., когда торговля в России была намного меньше развита, чем в Киевской Руси, только на Волге, по оценкам, работало около 400 000 бурлаков, сопровождавших торговые суда ([162] p.112).

(обратно)

65

Так, население Амстердама с 1600 г. по 1650 г., то есть всего за полстолетия, в основном за счет притока иностранцев, выросло с 50 до 200 тысяч человек ([211] p.45).

(обратно)

66

В Венеции упадок экономики был настолько сильным, что вызвал большой поток эмиграции. В связи с этим правительство в 1633 г. запретило крестьянам выезжать за пределы страны, то есть, как пишут итальянские историки, ввело крепостное право в современной упаковке ([211] p.200).

(обратно)

67

Более подробно эти вопросы рассматриваются во второй книге трилогии: [31].

(обратно)

68

Как уже говорилось, половина населения Амстердама в этот период находилась за чертой бедности.

(обратно)

69

Исторические примеры подтверждают этот вывод. Выше приводились данные об огромном числе неженатых мужчин в Западной Европе в эпоху глобализации. Вот еще пример: в Московской Руси, столкнувшейся с глобализацией в начале XVII в., пропорция бобылей по отношению ко всем крестьянам в ряде губерний достигала 50% - беспрецедентный случай в истории России. См. [30] п.8.3

(обратно)

70

В Германии в то же время учение о протекционизме развивали В.Зехендорфс, В.Шредерс, И.Бехерс, В.Хорникс, а в XIX веке – Ф.Лист

(обратно)

71

Современные авторитетные экономические историки признают, что протекционизм способствовал превращению Великобритании, Германии и Австрии из стран, весьма посредственных с точки зрения экономического развития, в наиболее передовые страны ([211] pp.233-234, 95)

(обратно)

72

На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства (gross reproduction rate).

(обратно)

73

На графике представлена динамика валового коэффициента воспроизводства (gross reproduction rate). Данные по Германии: до 1990 г. – по Западной Германии, после 1990 г. – по объединенной Германии.

(обратно)

74

На графике представлена динамика коэффициента общей рождаемости (total fertility rate), который показывает, сколько детей родятся в среднем в расчете на одну женщину в течение ее жизни.

(обратно)

75

К такому выводу пришел, например, известный американский экономист Кузнец на основе проведенного анализа: [109] p.402.

(обратно)

76

Развитие мирового финансового кризиса в 2008 г. во многом напоминает указанные события.

(обратно)

77

Подробнее этот вопрос рассматривается во второй книге трилогии: [31].

(обратно)

78

Подробнее см. [31] глава XVII

(обратно)

79

Полное название: Darmstaedter- und National Bank

(обратно)

80

Пожалуй, единственным серьезным исследованием в этой области являются работы И.Валлерстайна по «европейской мировой экономике» XII-XIX вв.

(обратно)

81

По-видимому, как следует из текста, эта разница состояла в том, что в первом случае двор остался без присмотра и его могли окончательно разграбить, а во втором за ним присматривал местный феодал, в надежде когда-нибудь найти нового крестьянина на место исчезнувшего.

(обратно)

82

Так, введя таможенную защиту и привилегии для английской промышленности, Великобритания фактически разрушила процветавшую до того хлопчатобумажную промышленность Шотландии.

(обратно)

83

Шотландцы пытались в 1744 г. свергнуть английского короля и посадить на английский трон наследника шотландской династии Стюартов. В ответ англичане на несколько десятилетий ввели в Шотландии режим суровых репрессий.

(обратно)

84

«Манифест коммунистической партии», в котором была впервые изложена новая историческая концепция, был опубликован К.Марксом и Ф.Энгельсом в 1848 г., спустя 2 года после начала «крестового похода» за свободную торговлю.

(обратно)

85

Впоследствии экономические историки опровергли этот тезис Маркса, показав, что сельское хозяйство в начале XIX века в Англии было почти в 10 раз более капиталоемким, чем промышленность, в расчете на одного занятого, и, следовательно, ни о какой принципиально новой роли капитала в промышленности не могло быть и речи. См. [119] p.497.

(обратно)

86

Как писал И.Валлерстайн, Маркс был слишком большим сторонником идей А.Смита ([212] p.51).

(обратно)

87

Как писал Д.Херлихи в 1971 г., недавние «исследования практически уничтожили … предполагаемую пропасть, ранее считавшуюся огромной, между средневековой вотчинной экономикой и капитализмом современной эпохи» ([134] p.155).

(обратно)

88

В Англии в то время было очень много голландских иммигрантов; до половины английской армии, разбившей Наполеона при Ватерлоо в 1815 г., состояла из голландцев.

(обратно)

89

Подробнее см. [31] п. 12.6.

(обратно)

90

Английская протекционистская система включала так называемый Навигационный акт, в соответствии с которым бóльшая часть товаров, ввозимых и вывозимых из страны, должны были перевозиться английскими судами. Это, конечно, служило не только целям защиты национального судоходства, но и развитию национального военно-морского флота – то есть целям военной безопасности.

(обратно)

91

К.Маркс. Протекционисты, фритредеры и рабочий класс; Ф.Энгельс. Брюссельский конгресс по поводу свободы торговли (речь Маркса). [34]

(обратно)

92

К.Маркс. Речь о свободе торговли, произнесенная на публичном собрании Брюссельской демократической ассоциации 9 января 1848 г.; К.Маркс. Морализирующая критика и критизирующая мораль. [34]

(обратно)

93

Подробнее см. [31] п.18.2

(обратно)

94

Для сравнения: до начала современной глобализации, в 1960-е годы, средний уровень безработицы в Западной Европе составлял всего лишь 1,5%, а в Западной Германии – 0,8% ([121] p.479)

(обратно)

95

Сумма долларовых резервов Китая достигла к 2009 г. двух триллионов долларов и продолжает расти.

(обратно)

96

Например, он запретил китайским нефтяным компаниям в 2005 г. покупать американскую нефтяную компанию Unocal, которая вскоре была поглощена американским гигантом Chevron. Имеется и много других аналогичных примеров.

(обратно)

97

То есть исчезнет международная конвертируемость валют

(обратно)

98

Хорошо известно, что Гитлер в 1941 г. спешил воспользоваться ослаблением Красной Армии в результате сталинских репрессий в рядах советских офицеров и военного командования в 1937-1940 гг.

(обратно)

99

Даже при том, что многие поставки товаров в 1914-1918 гг. осуществлялись странами-союзниками в кредит (например, России Великобританией), основой этого кредита была привязка фунта к золоту и следовательно, привязка цен товаров и сумм кредита к золоту, а не к какой-то национальной валюте, как сегодня.

(обратно)

100

Конечно, по некоторым, наиболее важным поставкам (например, поставки газа и нефти из России в ЕС в обмен на машины и оборудование и, возможно, продовольствие) страны смогут быстро договориться о взаимном клиринге. Но этого будет невозможно достичь в отношении внешней торговли большинством промышленных товаров, объемы которой после прекращения использования доллара и евро в расчетах резко упадут.

(обратно)

101

Влияние этих факторов было показано на исторических примерах в главе XI. Можно сослаться также на известного английского экономиста К.Кларка, который приводит именно эти факторы как определяющие успешное развитие рыночной экономики: [99] p.274.

(обратно)

102

Подробнее см. третью книгу трилогии: [30].

(обратно)

103

По-видимому, для перехода к региональной модели развития нынешнему «большому ЕС» придется раздробиться на два или несколько «малых ЕС».

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg